Рецепты еврейской мамы бесплатное чтение

Инна Метельская-Шереметьева
Рецепты еврейской мамы

Эта книга посвящается,

конечно же, моим самым родным людям: всем живым и ушедшим Метельским, всем живым и ушедшим Монох, моей любимой маме Люсе, обожаемому мужу Петровичу, сыну Сережке, Юляшке, Глебу, Юле, двум очень важным для меня Михаилам, бабушке Дусе, Асе и ее Василисушке, и всем тем людям, кто успел, даже пройдя по краешку моей судьбы, оставить в ней заметный след: Оксане Киселевой, Сусанне Аникитиной-Юнгблюд и Валерию Теодоровичу Юнгблюд, Марине Казиной, Алене Иванченко, Ларисе Иванченко, Ирине Сердюковой, Анне Ивановой, Алексею Андрееву, Ирине Владимирской, Светлане Наумовой, Оксане Сергеевой, Марине Антоновой, Людмиле Соколовой, Валентине Бусыгиной, Елене Деркачевой, Елене Груничевой, Андрею Калинину (Буратине), Светлане Сафроновой, Галине Нефедовой, Максиму Шишкину, Нине Латышевой, Надежде Кузнецовой-Заворотнюк, Ольге Жиленко, Елене Марковой, Елене Царевой, Натэлле Бармаковой, Наталье Цискараули, Светлане Земцовой, Льву Моисеенко, Юлии Емельяновой, Елене Линник, Ирине Дубровской, Ольге Бороденко, Светлане Усольцевой, Людмиле Нестеровой, Наталии Латышевой, Надежде Алексеевой, Евгении Лебедевой, Марии Слепцовой, Людмиле Терещенко, Олене Корнеевой, Яне Новицкой, Руслане Свитневой, Ирине Мбелизи, Тамаре Олеринской, Татьяне Воронцовой, Елене Рыбалкиной, Наталье Ас, Ольге Гарде, Даше Трауб, Елене Тихоновой, Валентине Штыровой, Ларисе Проскура, Елене Рогге, Тане Тикканен, Надежде Козьминой, Людмиле Макаровой, Ларисе Михайловой, Светлане Леухиной, Ольге Яврумян, Светлане Байковской, Элен Ермаковой, Светлане Руденко, Галине Поляковой, Инне Папшевой, Светлане Шевелевой, Галине Матийцо, Людмиле Ульяновой, Алле Чистяковой, Розе Мударисовой, Игорю Андрееву, Андрею Космогорлову, Рушану Мустакимову, Веронике Жуковой, Лане Рудневой, Евгению Крестникову, Михаилу Дегтярь, Светлане Рерих, Альфие Махамре, Филиппу Сухареву, Ляйле Тлеуовой, Андрею Водяному, Александру Подшивайлову, Михаилу Иванову, Светлане Романовой, Николаю Николаевичу Дроздову, Людмиле Метелевой, Елене Сигнаевской, Татьяне Демидовой, Ирине Еремеевой, Ксении Раздобаровой, Сергею Демидову, Анне Миловзоровой, Оксане Аникушиной, Ольге Внуковой, Светлане Смоленковой, Алене Петровой, Татьяне Лоок, Елене Талановой, Наталье Клочковой, Ольге Горенской, Наталье Вахониной, Елене Литвинской, Елене Сухановой, Ольге Харламовой, Наталье Сидельниковой, Натали Панга, Алле Орловой, Клавдии Ивановне Фомичевой, Елене Завьяловой, Ольге Еркович, Ирине Карки…

А также незабвенным Анне Ароновне Беренштам и Борису Абрамовичу Беренштам

Наш дом был не таким, как все. Наверное, он был единственным и уникальным во всем нашем чуть провинциальном, работящем, веселом и немножко сумасшедшем городе, где в многотысячном людском муравейнике на поверку каждый был через третьи руки знаком с каждым и доводился этому «каждому» коллегой, соседом по даче, кумом, сватом или еще более близким родственником.

Неизвестно, кем и когда был задуман и построен Дом. Неизвестно, сколько семей и даже поколений он пережил, дай Бог им всем здоровья. Он наверняка переживет и меня.

Но в ту пору, о которой пойдет речь, я абсолютно ничего о своем будущем не знала, об исторических судьбах архитектурных построек не задумывалась, а наш дом, со всеми живущими в нем людьми, воспринимала так, как все обычные дети: твой дом и есть весь мир…

Это сейчас, сравнявшись по возрасту с героинями моего рассказа, я догадываюсь, что идею Дома наверняка отобрали на каком-нибудь творческом межреспубликанском конкурсе архитектурных проектов молодых специалистов в самом начале хрущевской оттепели, воплотив в нем разом и все библейские заповеди, и каноны Устава Строителя Коммунизма.

Судите сами. В доме было три этажа и четыре подъезда. Наш, первый, подъезд занимала «номенклатурная элита», как сейчас принято говорить. То есть партийно-обкомовские сливки, руководство городских спецслужб, начальство военкомата, директор крупнейшего в городе завода и кто-то еще… Мы жили в огромных квартирах, где малышня вроде меня могла свободно ездить на велосипеде, где можно было поставить два платяных шкафа друг на друга и еще чуть-чуть места осталось бы до потолка.

Во втором подъезде квартиры были чуть поменьше, на лестничных клетках было уже не по две, а по три двери, и жили за этими дверьми представители (как я теперь понимаю) творческой и научной интеллигенции.

В третьем подъезде, отданном под полукоммунальное жилье тоже элите, но уже рабочей, жили самые главные в городе передовики труда, то есть те, на кого должно было равняться все наше подрастающее поколение. Правда, как-то так получилось, что к моменту моего рождения почти вся рабочая элита, за редким исключением, обменяла свои престижные комнаты на менее пафосные и просторные, но отдельные квартиры в других районах города. Поэтому охарактеризовать одним словом жильцов третьего подъезда у меня не получится, скажу только, что обе мои главные героини жили именно в нем.

Апофеозом социалистической справедливости и всеобщего братства стал четвертый, самый большой и многолюдный, подъезд, занимавший почти половину нашего странного дома: это было самое настоящее рабочее общежитие. На первом этаже, прямо у входной двери в этот подъезд, сидел вахтер – дед Трофим. Правда, чаще всего доброго и вечно пьяненького Трофима заменяла его жена – самая злючая во дворе бабка – старуха Рекунэнчиха. Она внимательно следила за тем, чтобы на вверенный ей объект ни одна посторонняя контра не прошмыгнула, поэтому в загадочном «общежитии» я была всего пару раз в жизни. И знаете, что я вам скажу… если вы захотите когда-нибудь построить дом и сделать в нем комнаты по 12 метров, то не городите в них четырехметровые потолки. Комнаты будут выглядеть словно толстая книжка, поставленная на попа – гротескно и жутковато.

Весь двор (размером с небольшой городской сквер) был засажен огромными, вровень с крышей, старыми кленами и тополями и окольцован парадным каре из сараев жильцов первых трех подъездов. Говорят, когда я родилась, горячей воды в доме еще не было, а в сараях хранили дрова для «титанов» – восхитительных чугунных монстров, которые пожирали поленья, отрыгивая из жадных ртов-поддувал пламя и выплевывая из медных «носиков» самый настоящий крутой кипяток.

Котельная в доме была своя, мы ее называли «кочегарка» и обожали в ней играть, подкупив конфетами безотказного деда Пашу.

Была в доме и своя кулинария, называвшаяся «домовой кухней» (только я тогда не знала, что обслуживаются в этой кулинарии исключительно жильцы первого подъезда). С торца общежития был пристроен небольшой магазин, часть которого бессовестно (по словам моей мамы) «оттяпал» сапожник дядя Лева. Впрочем, услуги дяди Левы были востребованы чуть ли не чаще, чем товары продмага, где мы покупали молоко и хлеб. А больше там и брать-то было нечего. За остальным весь двор предпочитал ходить на рынок. Только в моем городе он назывался «базар».

В третьем подъезде, на первом и втором этажах, жили мои самые любимые взрослые «подружки» – Анна Ароновна Беренштам и Мирра Богуславская. Я еще ничего не знала ни о евреях, ни об истории этого народа, ни тем более о том, кто такие сефарды и ашкеназы, но слова запомнила, так как маленькая, мирная, очень веселая и «слишком интеллигентная для третьего подъезда» (по словам своего мужа, дяди Бори) Анна Ароновна говорила о тете Мире, что она «типичный образчик сефардской ветви».

Тетя Мирра, которая смертельно обижалась, если слышала это самое слово «тетя», а на «типичного образчика» не сердилась вовсе, была высокой, пышнотелой, фантастически красивой еврейской старой девой. Во всяком случае, я считала именно так, и всех своих бумажных кукол рисовала похожими на Мирру: с огромными, в половину лица шоколадными глазами, сочными темными губами бантиком и гладкой, всегда загоревшей кожей.

Мирру наш двор не любил. Ну, не то чтобы не любил (у нас терпимо относились ко всем и обо всех беспощадно сплетничали), но побаивался. Мирра, по словам мамы одной их моих подружек, была «та еще стерва», а по словам другой – «цены себе не сложит, потому в старых девах и кукует».

«Ну, что старая, то да, – хохотала Мирра, – а что дева, то вот вам!» – и Мирра выразительно демонстрировала соседкам смуглый кукиш с аккуратным перламутровым маникюром, нисколько на них не сердясь.

Вообще же наш двор можно было бы снимать в каком-нибудь правильном советском кино, настолько он был интернационален, добродушен, открыт и даже в скандалах сплочен против всего прочего «мира». Украинцы, русские, молдаване, евреи, армяне, латыши, киргизы, греки, белорусы и даже одна семья испанского «сына Союза» дяди Гонсалеса – вот что такое был наш двор.

И если взрослые про социальные различия подъездов все прекрасно знали, то нам, тем, кому о ту пору минуло от трех и до семнадцати, на всякие «подъездные разницы» было наплевать с высокой горки. У нас была общая на всех собака Аза, которую любили ничуть не меньше своих домашних собак, была кочегарка деда Паши, был большой теннисный стол и коллективная сетка с ракетками, было две или три «халабуды» (импровизированных шалаша, находившихся в состоянии вечного ремонта и перестраивания), ну и, конечно, всякие там песочницы и горки «для малышни», почти все время пустующие. Ибо если в нашем дворе тебе исполнилось три года, то ты уже никакая не малышня, и у тебя есть дела важнее, чем обдирать задницу о занозистые доски старой горки.

Летом и вообще на всех каникулах и выходных мы встречались чуть ли не в восемь утра, разбредались в обед по домам на короткие перекусы и снова возвращались во двор до самой темноты.

Примерно лет с пяти я приобрету нахальную привычку являться на обед к Анне Ароновне.

Так случилось и в тот раз…

Точнее, она сама меня отлавливает, когда я бреду с детской площадки к своему первому подъезду, и кричит мне в окно: «А кто это у нас тут совсем забыл бабушку Аню и дедушку Бору? А кто им делает нервы тем, что не заходит в гости?»

И я с удовольствием захожу.

– Бора, – влюбленно смотрит на меня Анна Ароновна, – ты посмотри, как этот ребенок кушает. Это же песня, как она ест мой кугель! Вот скажи, Бора, ты бы хотел, чтобы у нас был такой ребенок? Ну, отложи же ты свою газету, Борах! Я задаю вопрос мужу или программе «Время»? Ты хотел бы иметь этого ребенка?

– Что? – отрывается от «Литературной газеты» Борис Абрамович, – Ах да. Конечно, хотел. И чтобы она была мальчиком…

Дядя Боря подмигивает мне и возвращается к своей газете. А я ни капельки не обижаюсь. Потому что моя родная бабушка под страшным секретом рассказала своей приятельнице, а я, естественно, услышала, что раньше у дяди Бори и Анны Ароновны был сын. Только он сделал что-то совсем ужасное: познакомился на фестивале молодежи и студентов с самой настоящей негритянкой с Кубы, женился на ней и уехал за тридевять земель. Жениться ему разрешили, потому что негритянка была коммунисткой, но в Союз приезжать не давали, потому как «неизвестно же, как оно там все на самом деле». Бабушка предполагала, что Борис Абрамович продал свою большую кооперативную квартиру в Киеве и приехал в наш город, поселившись в комнате-коммуналке не просто так, а чтобы дать денег непутевому сыну и его чернокожим детям, которые, как мне казалось, должны были быть копиями малыша-негритенка из фильма «Цирк».

Мимо открытого окна Анны Ароновны неспешно проходит Мирра.

– Привет, подружка! – весело машет она мне рукой. – Тебя снова откармливают? Заходи лучше ко мне, не порть фигуру!

– Ну, чтобы она испортила фигуру, как ты, ей надо кушать, кушать и кушать! – незлобиво отвечает Анна Ароновна.

Мирра работает врачом в женской консультации, совсем рядом с нашим домом, и во время обеда все время приходит «гонять чаи» к себе. Мне тоже нравится «гонять чаи» с Миррой, которая очень интересно обо всем взрослом мне рассказывает. В основном о том, как несчастны те женщины, что все-таки вышли замуж… Я не знаю, что такое «женская консультация», но, наверное, это такой клуб, где красивые женщины вроде Мирры учат некрасивых и несчастных чему-то полезному.

Но сегодня я замечаю на журнальном столике пишущую машинку дяди Бори с заправленной в каретку бумагой, а это значит, что мы будем печатать для моей мамы и «вообще для всех, кому оно надо» очередной рецепт Анны Ароновны. Я быстро дожевываю и бегу мыть руки.

Печатать я научилась в два года. Да и сейчас, когда мне уже на три года больше, я печатаю лучше, чем пишу. Дома у нас тоже есть печатная машинка, даже еще более красивая, чем у дяди Бори. И моя бабушка никогда не запрещает ею пользоваться. Но печатать что-то самой, просто так, совсем не интересно, даже если играть в бабушкиного секретаря Ольгу Петровну. Другое дело, когда я «занимаюсь делом», натюкивая довольно споро под диктовку разные вкусные рецепты из огромной копилки моей взрослой подруги. Мамины сотрудницы на работе очень ждут этих рецептов, они разбирают все, даже почти совсем слепые копии, и передают через маму мне всякие разные подарочки из своего конструкторского бюро – ластики, карандаши «Кохинор», бутылочки с волшебным клеем ПВА, которым интересно мазать руки и потом «снимать с них кожу».

– Бора, как ты думаешь, Люсе понравится рецепт нашего кугеля?

– Ух-гум…

– Борах, я тебя спрашиваю, или что? Поел хуже птички, поклевал две крошки – и в газету! Тебе что, разонравился мой кугель? Знаешь, Борах, вот когда я умру, тогда ты и будешь…

– Все, Анечка, все! Я сейчас попрошу добавку, только не заводись.

Через час я, сжимая в руках семь отпечатанных листочков сероватой бумаги и пачку «пластивцив» – кукурузных хлопьев, оставшихся у Анны Ароновны от приготовления кугеля, захожу к себе домой, выбираю самую четкую копию, рисую внизу три ромашки – любимый мамин цветок – и аккуратно кладу листочек ей под подушку. Остальные листочки я складываю в ящик своего стола. Если маме рецепт понравится, она знает, где взять копии.

Не выдержав, снова достаю бумагу и читаю с выражением:

Кугель с макаронами для праздничного ужина

500 граммов сметаны из продмага, 5 яиц, 600 граммов творога, 100 граммов сливочного масла, 500 граммов яичной лапши или вермишели, 200 граммов сахара и еще 2 столовые ложки, 2 чайные ложки ванильного сахара, 1 стакан кукурузных хлопьев, 2 чайные ложки корицы.

Макароны сварить, слить, положить их в холодную воду. Сцедить через дуршлаг. Растопить масло, взбить яйца. Смешать и взбить веничком (я тогда не знала слова венчик) все продукты, кроме пластивцив, двух ложек сахара и корицы. Взять алюминиевую кастрюльку или, наоборот, гусятницу, выложить туда кугель. Смешать кукурузные хлопья с сахаром и корицей и высыпать на кугель. Печь 1 час при температуре 180 градусов.

На самом деле в том рецепте, конечно, ничего не было сказано про температуру. Тогда у всех были простые советские газовые плиты с самой примитивной духовкой, где температура выставлялась «на глазок». Уже сегодня я знаю, проверив неоднократно, что любимым «на глазок» у Анны Ароновны были именно 180 градусов. В остальных случаях она говорила «при сильном газе» или «при слабом газе». Но это так, лирическое отступление.

Вечером у бабушки, как всегда, очередной партком, поэтому на кухне орудует мама, которая жарит мои любимые картофельные котлеты с мясом.

– Ой, Люська, чем у вас так вкусно на весь подъезд пахнет? – К нам заходят мамина подружка тетя Неля Китайская и моя Мирра.

– Инка попросила, – смеется мама и протягивает соседкам большую фарфоровую миску с румяными котлетами.

– Ум отъешь! – бурчит с восторгом Мирра и спрашивает: – Беренштамов рецепт?

– Да нет, свекрови.

– И шо там?

– Да все обычно: картошка, лук, свининка…

– Так, Люсьена, давай я у тебя этого не спрашивала, – хохочет Мирра, продолжая жевать.

– А почему? – Мне тоже хочется знать.

– Бо не кошерно!

– То есть не вкусно? – обижаюсь я за маму.

– Ладно, подружка, пошли, я тебя спать уложу, а заодно расскажу про «кошерно». Дай матери с Нэлкой поболтать.

– Это, надеюсь, будут сказки про евреев? – бдительно уточняю я, опасаясь, как бы Мирра не отделалась чтением какой-нибудь детской книги, которые я и так наизусть знаю.

– Ага. Только не сказки, а такая целая история, в которую очень многие люди, вроде твоей Анны Ароновны, верят.

Я чищу зубы противной пастой «Поморин», которую бабушка зачем-то стала покупать вместо вкусного мятного зубного порошка, быстро ополаскиваю лицо холодной водой, втихаря от мамы подставляя ладошки горстью и жадно глотая «сырую», а значит, полную микробов, но очень вкусную воду, и послушно отправляюсь в кровать. Конечно, ложиться спать ровно в девять вечера очень обидно. Но сегодня у меня есть, наверное, еще целых полчаса, за которые красавица Мирра, почти как прекрасная Шахерезада, успеет мне рассказать одну из своих сказок. Я, кстати, прекрасно понимаю царя Шахрияра. На его месте я бы тоже такую сказочницу никуда от себя не отпускала.

– Знаешь, девочка моя, чем хорошие люди отличаются от плохих? – спрашивает Мирра.

– Они добрые, не дерутся, не обзываются и всегда говорят правду, – лихо отвечаю я, потому как еще вчера сама долго размышляла на эту тему, после очередной потасовки с Аркашкой Иванченко, моим заклятым другом по двору.

– Ну, в целом да, – улыбается своим невозможно красивым ртом Мирра, – а еще они стараются жить правильно.

– По режиму? – настораживаюсь я, потому что терпеть его не могу.

– Скорее по закону…

– Ой, знаю, знаю! – Я вскакиваю с постели и отдаю пионерский салют: – «Клянусь всегда выполнять законы пионеров Советского Союза».

Эту страшную и священную клятву я выучила в прошлом месяце с Таней Уманской, которую уже третий раз не хотели принимать в пионеры, потому что она никак не могла запомнить каких-то несколько строчек. Таня очень плохо училась, хотя была девочкой смирной и ласковой.

– Ну, есть и другие законы, – мягко усадила меня на подушки Мирра, – ты только бабушке своей не очень о них рассказывай, а то она меня на порог не пустит.

– Почему?

– Будешь много знать, скоро состаришься.

– И буду, как ты, старой девой? Как мама и тетя Неля? Разве вам не обидно? – Я, затаив дыхание, жду ответа. Мне страшно хочется узнать, почему мою Мирру, такую же молодую, как мама, дразнят этими словами. Я не понимаю их значения, но чувствую, что они обидные. Помявшись немного, задаю вопрос Мирре.

– Ой же ты, мое лышенько, – переходит Мирра на украинский язык. – Ну, во‑первых, твоя мама и Нэлка были замужем. Так что они в пролете… Во-вторых, я на пятнадцать лет старше твоей мамы, так что не такая уж я и молодуха. А в‑третьих, ничего в этом обидного нет. Я и есть старая дева, то есть не-за-муж-ня-я… И ничуть о том не жалею. Ну, не выходить же замуж за какого-нибудь пьяницу, вроде Костика из четвертого подъезда, или, вон, сапожника Льва Валериановича. Он хоть и непьющий, и по пятому пункту мы с ним вроде родственников, но это же убиться головой об стену от тоски.

– А что, дядя Лева тоже старая дева? – удивленно уточняю я, вспоминая большого и молчаливого сапожника, у которого в мастерской удивительно вкусно пахнет новой кожей и резиновым клеем.

– О! Он еще хуже. Он убежденный холостяк и настоящий маменькин сынок, – почему-то с грустью говорит Мирра, вздыхает, замолкает надолго, потом спохватывается и уточняет: – Так тебе рассказывать про кашрут? Ну, про наши законы?

– Еврейские? – уточняю я.

– Конечно, еврейские. Только помнишь, мы договорились, без обсуждения с бабушкой?

– Ну ладно, – соглашаюсь я и складываю под одеялом пальцы крестиком на всякий случай: вдруг случайно проговорюсь.

– У евреев, как, впрочем, и всякого другого народа, есть свой Бог, в которого они верят.

– Русские не верят. Точно знаю! Нам в садике рассказывали, что Бог – это сказки. И украинцы не верят, – уточняю я, вспоминая, что наша Лида Романовна, воспитательница, была самой чистокровной украинкой.

– Верят, верят… Как жить без веры? Просто вслух об этом говорить не принято. И наш еврейский Бог давным-давно, в некотором царстве, в некотором государстве оставил детям своим толстую-претолстую книгу законов, куда были записаны все правила, по которым должны были жить все хорошие люди. Эти законы назывались кашрут. Вот ты с Беренштамами маме рецепты печатаешь, а не знаешь, что тетя Аня, как почти все евреи во всем мире, питается только «подходящей», кошерной пищей, то есть той, которую готовят в соответствии с законами кашрута. Я – исключение. У меня ни сил, ни времени на это не хватает.

– Ты что же, не такая хорошая, как Анна Ароновна?

– Наверное, не такая, и слава богу. Так вот, по законам кашрута можно есть мясо только тех животных, что кушают травку: коров, овец, козочек, олешков… Считается, что это добрые животные, которые никому не причиняют зла, и те люди, которые будут есть такое мясо, сами останутся добрыми. А вот свинину и мясо хищников есть нельзя.

– Почему?

– Ну, свиньи любят грязь, а поэтому их мясо уже нехорошее, а хищники злые и опасные. Поешь такое мясо, и сам хищником станешь.

– Как Иванушка стал козленочком? – в ужасе спрашиваю я.

– Ага, почти. Кстати, это касается и птиц, только, помимо хищных, запрещены еще певчие и экзотические. А вот рыбу есть можно. Но не всю, а только ту, что с чешуей и плавниками.

– Так у нас в Днепре вся такая!

– Ну, не вся, сомы, например, чешуи не имеют, да и в мире есть не только Днепр и не только Азовское море. Хотя, к слову, раков и креветок, которых ты обожаешь, мидий и прочую морскую и речную живность тоже есть нельзя.

– А моя мама тоже сомов и раков не ест. Говорит, что они падалью питаются. Только бабушка Аня над ней смеется и все равно раков мне покупает.

– Да весь бабушкин партаппарат бы с тоски помер, если бы узнал, что черную икру им тоже по кашруту есть нельзя, – смеется Мирра и тут же становится серьезной. – Ты дальше не забоишься слушать? Там страшно будет…

– Не, не забоюсь! – храбро заявляю я, но на всякий случай зажмуриваюсь, как всегда делаю в тот момент, когда слушаю страшные сказки о чудовищах и драконах, которые мне рассказывает бабушка Аня.

– Так вот, – шепотом продолжает Мирра, – животные и птицы, всякие коровки, козы и курочки, предназначенные в пищу людям, должны быть убиты в соответствии с шехитой – еврейскими правилами, то есть за-ре-за-ны длинным острым ножом очень быстро, с одного удара, специально обученными людьми…

В моей голове вспыхивают тысячи ярких искр, сменяющиеся ужасной картиной огромного дядьки с занесенным кинжалом и бедной, плачущей маленькой овечки, на белую шерстку которой льется алая и густая кровь, а из глаз градом катятся слезы.

– Как убиты-ы-ы?!! – воплю я на весь дом. – Заче-е-е-е-м?!!! Бедные зверушки! А-а-а-а!!! Они же живые-е-е-е!

На мои дикие крики прибегают мама и тетя Неля, обе белые как полотно. Меня успокаивают до поздней ночи, отправив проштрафившуюся Мирру от греха. Сначала меня баюкает и целует мама, потом и вернувшаяся с работы бабушка. Меня фонтаном рвет прямо на чистый мамин халатик, потом начинается жар, потом я пью какую-то терпкую микстуру с кошачьим запахом валерьянки и затихаю только у бабули на руках, уткнувшись в ее огромную грудь и вдыхая горький дым сигареты «Новость», прилепившейся белой трубочкой в уголке ее поджатого рта.

– Ну и что это значит, Людмила? – строго спрашивает бабушка. – У вас что, совсем ума нет? Ладно Мирра, несчастная одинокая женщина, которая совсем ничего не понимает в детях. Но ты, но Нэлла? А если у ребенка начнутся проблемы с желудком? Если она теперь вообще откажется мясо есть? Что за бредовые идеи пришли вам в голову – рассказывать пятилетнему ребенку совершенно ненужные для его возраста сведения?

На самом деле все заканчивается еще печальнее. Через неделю меня забирают в больницу с диагнозом «холецистит» и непрекращающейся тошнотой. Однако нет худа без добра. Оказавшись в больнице совершенно одна, в полном ужасе от отсутствия впервые в жизни таких постоянных и потому необходимых, словно кислород, мамули и бабули, я напрочь забываю страшилку про убитых зверушек и мечтаю только о том, чтобы быстрее оказаться дома. Поняв, что держать меня в больнице бесполезно (я просто извожу всех врачей постоянными рыданиями) меня выпускают под бабушкину ответственность, и мы с нею на целые две недели уезжаем на море. Оказывается, бабушка тоже все знает про то, как в магазин и к нам на стол поступает мясо, но в ее изложении все звучит как-то буднично и совсем меня не пугает. Что ж, большой опыт партийного ораторского мастерства никуда не денешь, как я теперь отчетливо понимаю. Баба Аня сумела спокойно объяснить мне про то, что советские люди, вне зависимости от того, к какой они принадлежат национальности, верят не Богу, а ученым. Что те коровки, которые пасутся на лугах, дают только молоко, а мясо делают из совсем иного «сырья», которое называется «туша», и приезжает оно в магазин в замороженном виде. Что в древности евреи, к которым бабушка испытывала глубокое уважение, считая их людьми умными и образованными, действительно создали книгу религиозных сказок под названием Тора, такую же волшебную, если даже не больше, чем сказки «Тысячи и одной ночи». Так вот, если верить сказкам Торы, то в пищу нельзя употреблять кровь, потому что в ней живет душа живых существ, поэтому все чистоплотные хозяйки, и не только еврейки, мясо обязательно вымачивают в чистой воде. Еще, согласно Торе, нельзя было есть никаких насекомых (тут уж я просто хохочу в голос), на что бабуля сурово замечает, что смеюсь я зря, так как это тоже никакой не Бог придумал, а врачи из санэпидемстанции, поэтому бабушка, да и мама моя тоже так тщательно перебирают крупу, так внимательно просеивают муку, чтобы ни один жучок или моль в еду не попали.

Про санэпидемстанцию я тоже знала, мы ходили под это серое здание всем двором, и нам, детворе, добрые тетеньки из отдела ЭВМ отдавали красивые коричневые картонки с дырочками – перфокарты, из которых мы вырезали своих бумажных кукол и всякие прочие машинки и домики.

Обретя шоколадный загар и новые знания, похудев и вытянувшись, я возвращаюсь в наш двор, изнывая от желания поделиться страшными секретными знаниями «про еду» со своими подружками. Но они заняты обсуждением еще более интересной темы: старшая сестра Тани Уманской, Люба, рассказала им, откуда берутся на самом деле маленькие дети, и я, не получив ожидаемых восторгов, уныло плетусь к Беренштамам.

Там меня встречают с распростертыми объятьями.

– Вернулось наше солнышко! – впервые за все время отвлекается от чтения Борис Абрамович и крепко целует меня в щеку.

Старая такса по имени Плюмбум, которая терпеть не может никаких гостей, тычется носом в его кресло и утаскивает к себе на подстилку оставленную газету.

– Дядя Боря, дядя Боря, Плюшка вашу газету ест! – ябедничаю я.

– Да пусть ест! Она вчерашняя! – не отводит от меня восхищенных глаз супруг Анны Ароновны. – Ну что, как там Одесса?

– А мы не там были!

– Как не там? А где? Твоя мама сказала, что вы с бабушкой на море поехали?

Для дяди Бори существовал только один город, о котором он говорил «поехать на море», – Одесса. Я снисходительно улыбаюсь и рассудительно говорю:

– Ну как ребенок, честное слово! В августе надо отдыхать только в Крыму. Там сейчас никаких кусючих медуз нет, и вообще, там этот… вельветовый сезон!

Анна Ароновна всплескивает руками и смеется:

– Бархатный, Иннуля. Надо говорить «бархатный сезон». Давай быстренько за стол. Хорошо, что ты к нам в субботу зашла. Я вчера как раз чолент приготовила.

– Не чолент, а ханим, – поправляет ее дядя Боря.

– Это в вашем Киеве он ханим, а в моей Москве был и остается чолентом. Вы туда только гуся кладете, а я еще и говядинку. И вообще, Борах, у кого родители были повара?

– А у кого? – спрашиваю я, мгновенно вспоминая единственную известную мне повариху, тетю Лиду из нашей «домашней кухни». Она такая толстая, что даже моя «корпулентная» бабушка (как она сама себя называет) может поместиться в Лиде, по ее словам, аж три раза. Представить, что у маленькой и щуплой Анны Ароновны или у высокого и худющего дяди Бори были в родне такие «повара», я никак не могу.

– У меня, деточка. Арон Моисеевич и Софья Нахимовна, царство им небесное, мои папа и мама.

– А они во время войны погибли? Да?

Я знаю, что почти все умершие, о которых мне известно, кроме моего папы, погибли именно на войне. Эта война была каким-то общим и большим горем. В память о ней, почти сразу за нашим домом, был разбит маленький сквер с большим железным памятником красивому и печальному рыцарю, на плечах которого развевался железный рыцарский плащ, а склоненная голова смотрела в зажатый в руке рыцарский шлем. Бабушка Аня объяснила мне, что это памятник Неизвестному Солдату, который погиб, защищая мой родной город. Но я точно знаю, что этот солдат не погиб! Он живой и будет жить вечно. У меня есть книжка о нем. Его зовут Айвенго, он родился давным-давно, всегда всех побеждал, и хотя его много раз считали убитым, он все время выздоравливал, а в самом конце книжки даже женился на своей возлюбленной, прекрасной леди Ровене. Но это мой секрет. Я даже маме о нем не говорю, хотя и очень хочется, когда они с бабушкой смотрят кино про войну, а потом пьют валериановые капли и тихо плачут.

– Да, деточка. Можно считать, что мои родители погибли на войне, хотя эта их война началась много раньше.

Анна Ароновна смотрит на меня своими мудрыми грустными глазами, затем спохватывается, быстро и коротко несколько раз вздыхает, словно собака Плюшка, которой стало жарко, и пытается улыбнуться:

– А что, влетело Мирре от твоей бабушки?

– За кашрут? – уточняю я.

– Ага.

– Не, не влетело. Бабушка сказала, что Мирра бедная женщина и фантазерка, прямо как я. И что если бы не татарская мать Льва Валериановича, то он давно бы женился на Мирре.

– Бора, а что, у Левы мать татарка?

– Ну, она наша, только из казанских. Она вбила себе в голову, что у Левы должна быть жена одного с ней языка и с квартирой в Казани.

– Господи, но Лева уже совсем взрослый мальчик. Сколько ему? Сорок пять? Больше? Вполне может решить вопрос женитьбы сам.

– Ой, Анечка, я тебя умоляю. Я подожду, когда Лева рискнет сказать Розе Борисовне, что он в данный момент не хочет есть суп.

– А еще Мирра говорит, что он зануда, – зачем-то ябедничаю я.

– Ну а что ей еще говорить? – разводит руками Анна Ароновна и, нагнувшись к духовке, достает оттуда свою знаменитую зеленую чугунную гусятницу, покрытую толстым слоем эмали, отбитой чуть-чуть и всего в одном месте, у ручки. Я с любопытством сую нос под крышку. Там находится что-то удивительно ароматное, покрытое ломкой золотистой корочкой, с проглядывающими сквозь нее крупными бусинами красной и белой фасоли и перламутровыми жемчужинами разварившейся душистой перловки.

Я смотрю в комнату, на журнальный столик, и не вижу пишущей машинки.

– А разве мы не будем печатать маме рецепт этой… этого… чавулента?

– Чолента! Эту красоту зовут чолент. Запомни это слово, моя девочка. Когда-нибудь твой муж скажет мне спасибо за то, что его жена научилась ЭТО готовить.

– Ой, Аня, не заговаривай ребенку зубы. Понимаешь, солнышко, пока тебя не было, Аня приспособилась сама печатать рецепты и приготовила их уже целую папку.

– А как же я? – Слезы предательски подступают к глазам.

– А мы с тобой ничего маме пока не скажем, будем тюкать помаленьку новые. У Ани рецептов на всю ее и половину твоей жизни хватит, чтоб вам обеим до ста двадцати лет дожить. Тем более что про чолент Аня и не писала ничего.

Домой я прихожу с семью заветными копиями…

Чолент от Анны Ароновны

4 луковицы, разрезанные на четвертушки; 4 столовые ложки постного масла; 1 килограмм говядины, нарезанной мелко; половина или четвертушка гуся, разрезанная на куски; 1 стакан красной фасоли; 1 стакан белой фасоли; 4 большие картофелины, разрезанные на три части; 1 стакан хорошей перловки; 2 столовые ложки нарезанного чеснока; соль и перец по вкусу.

Фасоль и крупу замочить на ночь в соленой воде. Не варить! Обжарить до румяного цвета на сковороде лук с мясом и лук с гусем. Добавить к гусю белую сырую фасоль, к мясу – красную. Жарить, пока фасолины не сморщатся. Переложить все в гусятницу, чередуя слои мяса, перловки, картофеля, гуся, перловки. Залить кипятком, чтобы все было им закрыто. Добавить соль, чеснок и перец. Поставить в духовку на малый газ на всю ночь и даже утро. Ничего не мешать, только понемножку подливать кипяток, если вода будет исчезать. Есть в шаббат с удовольствием!

Я уже знаю, что шаббат на языке моих еврейских друзей – это суббота. Совсем-совсем выходной день, когда работать грешно… Но в моей русско-украинской семье все иначе. И субботы мне нравятся меньше, чем следующее за ними воскресенье. По субботам у нас дома генеральная уборка. Мама ходит с воткнутыми под пояс клеенчатого фартука несколькими тряпками. Одной она протирает мои игрушки, другой – окна, третьей – книги и пыль на подоконнике. А еще нужно вытряхнуть с балкона одежду, скопившуюся на стуле у ее кровати за неделю, потом проделать то же самое с моими платьями и кофточками, потом перейти в комнату бабушки Ани. У нас три больших платяных шкафа, но в них хранится только выстиранная и отглаженная одежда. Остальные вещи, надетые хоть единожды, до стирки в шкафы не попадают. После этого мама будет мыть полы, меняя в ведре воду в каждой комнате минимум по два раза. Она моет полы в нашей огромной, 120-метровой квартире, красиво наклоняясь до самого пола и сдувая на ходу повлажневшую от усердия челку. У нас есть швабра, но ею только шторы задергивают. Ну, и раз в месяц, обмотав швабру толстой ветошью, проходятся по потолку и углам. Я все время путаюсь у мамы под ногами, но не ухожу гулять. По субботам идет программа «В гостях у сказки» и добрая тетя Валя Леонтьева всегда показывает послушным детям самые-пресамые интересные фильмы. Конечно, мой любимый – «Варвара-краса длинная коса». У этой Варвары такие же большие глаза, как у моей Мирры, только голос какой-то писклявый, словно она маленькая девочка.

А вот воскресенье мне нравится значительно больше. Это у всего нашего двора – базарный день. Мама ходит на базар за продуктами и возвращается с тяжелыми авоськами, большинство же других, в том числе и я, просто «ходят на базар».

Наш базар, особенно летом, солнечный, гомонливый и яркий. Мясные ряды багровеют свежими, сочными отрубами мяса, которое можно и нужно трогать пальцами, а еще тыкать в них подожженной спичкой (не дай бог кнура – старого кабана – подсунут). Самый красивый – рыбный ряд. Он пахнет, как пеленгас, только что пожаренный Анной Ароновной на душистом постном масле. Он пахнет свежими скользкими бычками, выловленными рано утром в Азовском море: они еще лупят хвостами, но уже имеют аромат своих сушеных соленых сородичей, развешанных в соседней палатке тучными гроздьями под белоснежной марлей.

Молочные ряды пустеют раньше других. Тазики нежнейшего творога, трехлитровые банки сливок и сметаны, огромные бидоны с молоком нужно распродать быстро, пока не стало по-настоящему жарко.

Овощные ряды полны сладкой желто-зелено-рубиновой влаги, какой наполнены огромные херсонские арбузы, мясистые сладкие перцы, кабачки с восковой нежной кожицей и морщинистые, словно щека бабы Рэкуненчихи, дыни-колхозницы.

Мама ходит на базар дважды: ей тяжело за один раз донести все покупки. Меня она оставляет под крылом какой-нибудь из соседок. При всей любви к Анне Ароновне, я предпочитаю оставаться с Миррой или тетей Нелей Китайской. Потому что они, медленно переходя от ряда к ряду, прицениваясь и принюхиваясь, неукоснительно приближаются к самому концу базара, именуемому «тучей». Здесь продается все! И ношеные детские вещи, и цыганское золото, и дефицитная польская косметика, и «подписка» – тома новеньких книг, которые стоят почти как настоящее золото, которого тут, конечно же, нет. Мирра обязательно дает мне понюхать духи, которые нюхает сама, а тетя Неля перебирает отрезы красивых тканей, и если уж покупает какой-нибудь, то обязательно подарит мне потом от него «клаптик» – маленький кусочек ткани, оставшийся от сшитого платья, чтобы я тоже сшила своим пупсикам какую-нибудь одежку. Таких клаптиков у меня уже целая наволочка, потому что, кроме тети Нели, у нас во дворе шьют и моя бабуля, и вторая моя бабушка – Лида, и почти все остальные соседки, кроме Беренштамов, Котов, Уманских да, пожалуй, Сидоренок. Но у остальных (кроме моих бабушек) есть свои дети и внуки, у которых есть свои пупсы. А у тети Нели только сын Сашка, и ему разноцветные тряпочки не нужны вовсе.

Но в это воскресенье мне не до базара. Сегодня мы с моей подружкой (из сверстниц) Светочкой Дейдей, задумали ее побег. Наша дворовая собака Аза родила трех симпатичных щенят. Двух уже разобрали, а самого маленького, черного, лопоухого, которого мы всем двором назвали Кляксой, никто не взял. Почти у всех уже были свои коты и собаки, только у Светы совсем никого, кроме старшей сестры. Кляксу мы принесли к Дейдеям домой, искупали, накормили самым вкусным, что у каждого из нас нашлось дома, а вечером пришел с работы дядя Толя и вышвырнул Кляксу прямо из окна квартиры (хорошо хоть она на первом этаже была). Поэтому мы со Светой решили, что ей утром нужно убежать из дома, а когда все будут плакать из-за того, что такая замечательная девочка пропала, Света найдется. И ей, конечно же, на радостях разрешат взять Кляксу домой.

План был очень хорошим. Правда, я его подсмотрела в какой-то детской книжке…

Я выхожу с мамой рано утром на базар, потом она меня оставляет до «второго захода», а я мчусь обратно во двор, зная, что меня никто не будет искать часов до десяти, то есть до завтрака.

Аркашка Иванченко со своим ранцем и спрятанной в нем Кляксой и испуганная Светочка уже ждут меня возле горки, почти у выхода со двора.

Ключи от нашей дачи и медные трешки на трамвай лежат у меня в кармане, придавленные большим яблоком. Нам пришлось взять с собой Аркашку, потому что Клякса довольно тяжелая, а еще я не была уверена, что смогу открыть тугой замок на двери малюсенького (три на четыре) дачного домика. Дача принадлежит моей второй бабушке, но в нашем доме есть запасные ключи, чтобы мама могла, когда ей захочется, приехать и нарвать ребенку, то есть мне, свежих фруктов, ягод или каких-нибудь помидоров.

– А еду ты взяла? – спрашивает Аркаша.

– Нет. У меня дома бабушка. Но я днем пойду к Мирре или к Анне Ароновне и чего-нибудь возьму у них.

– Да я не про Светку спрашиваю. Я про еду для Кляксы. Ей мясо, наверное, нужно. Или колбасу.

– У Анны Ароновны всегда есть курица. Курица же подойдет?

– Ладно, – соглашается Аркашка, и мы бегом направляемся к остановке трамвая.

Десять остановок до мясокомбината, потом двести метров лесополосы, и начинаются «участки» дедушкиного завода, на одном из которых и стоит нужный нам домик.

Светку и Кляксу мы оставляем со спокойной душой. Поначалу моя подружка начала плакать, но потом, найдя подшивки журнала «Крокодил» и еще несколько моих кукол, быстро успокоилась и согласилась, что план мы придумали просто замечательный.

Домой я возвращаюсь почти ровно в тот момент, когда мама выходит на балкон, чтобы по общедворовой привычке громко позвать меня завтракать:

– Инна-а-а-а! Куша-а-а-ать! – разносится по двору.

Я, запыхавшись, влетаю в квартиру.

– Ты чего такая взмыленная? Опять с Аркашей дралась?

– Нет! Наоборот.

– Что «наоборот»? Обнималась, что ли? – смеется мама. – Мой руки – и за стол. И только попробуй не съесть всю кашу.

Я вздыхаю и с ненавистью сморю на тарелку манки. Если бы мама сейчас ушла с кухни, то манка отправилась бы по привычному маршруту – за окно. Трава под окнами густая, скрывает все мои преступления. Да и Аза, проведав про место дармового угощения, помогает сделать все, чтобы мою «схованку» не нашел даже дворник дядя Тарас. И мне на самом деле везет!

– Ты не хочешь со мной к бабушке Лиде? – спрашивает мама. – Она звонила, зовет меня на примерку.

– Не-а, не хочу.

– Тогда выгуляй Линду и будь во дворе. Я вернусь к обеду.

– Хорошо, мамуль.

– И со двора ни ногой! Никаких сквериков, никакого дяди Левы, никаких мороженых.

– А к Анне Ароновне можно?

– Да! Только ничего у них не есть. А то мне уже стыдно перед людьми, как будто тебя дома не кормят.

– Я только рецептики напечатаю и сразу домой.

– Вот же, нашла себе развлечение…

Мама бурчит, но я точно знаю, что она мной страшно гордится. Я сама слышала, как она хвасталась кому-то по телефону: «Представляешь, ребенку только пять лет исполнилось, а она вовсю строчит на машинке и уже все наше СКБ своими рецептами снабдила!»

Мама уходит, я опустошаю за окно тарелку, кладу ее в раковину и открываю холодильник. Мне даже не придется искать по соседям еду для Кляксы и Светы: котлеты, отварная курица, вчерашние пирожки с яйцом и луком и даже кусок колбасы перекочевывают в симпатичную тряпичную торбочку, которую бабушка Лида сшила маме из болоньевого плаща вместо авоськи для магазина.

Аркашке мой набор нравится, он даже съедает «случайно» два пирожка, пока мы доставляем провиант нашим беглянкам.

Через три часа, вдоволь наигравшись с Кляксой, которая полностью освоилась на даче, я возвращаюсь во двор и спешу к Анне Ароновне. У меня совсем не остается времени на то, чтобы «натюкать» хотя бы один рецепт, поэтому я, повздыхав для приличия, выпрашиваю у Беренштамов сразу три рецепта из тех, что хозяйка напечатала самостоятельно. На этот раз я приношу домой описание орехового форшмака, просто форшмака и супа с клецками из сушек. Все это я много раз пробовала, а кое-что даже видела, как готовить.

Ореховый форшмак от Анны Ароновны

4 спинки сельди (или 2 целые рыбы), 2 сваренных вкрутую яйца, 1 луковица, 1 зеленое кислое яблоко, 2 вареные картофелины, 100 граммов чищеных грецких орехов, 2 столовые ложки майонеза, укроп по вкусу.

Пропустить через мясорубку филе сельди, 1 яйцо, яблоко, вареный картофель, лук и ядра грецких орехов. Все ингредиенты перемешать и заправить майонезом. Посыпать рубленым яйцом и украсить мелко нарезанным укропом. Подавать с горячим свежим хлебом и сливочным маслом.

Форшмак из рубленой селедки от Анны Ароновны

2 спинки слабосоленой сельди (или сельди, вымоченной в молоке), 2 куска белого хлеба без корки, 1 столовая ложка постного масла, 6 сваренных вкрутую яиц, 1 крупное яблоко (лучше симиренко или антоновка), полторы столовые ложки сахара, 1 небольшая луковица, 2 столовые ложки зеленого лука, 2 столовые ложки уксуса, щепотка перца.

Сельдь промыть, снять кожицу, удалить кости, голову и хвост сохранить. Филе пропустить через мясорубку. Хлеб замочить в молоке и отжать, яблоко и лук очистить, вырезать у яблока сердцевину, нарезать кусочками и пропустить через мясорубку. Все хорошо перемешать. У 4 яиц отделить белки от желтков, белки мелко порубить и соединить с селедочным фаршем, добавить в него 1 столовую ложку уксуса, перец и еще раз все тщательно перемешать. Полученную массу выложить на тарелку, придать ей форму селедки, приложить голову и хвост. Оставшиеся яйца нарезать кружочками и покрыть ими селедочный форшмак. Сверху посыпать мелко нарезанным зеленым луком. 4 желтка протереть с 1 столовой ложкой уксуса, заправить сахаром, перцем, растительным маслом, хорошо перемешать и этой смесью полить форшмак.

Суп с клецками из магазинных сушек или мацы от Анны Ароновны

Cтакан сушек или мацы, измельченных в мясорубке и прокрученных затем на кофемолке, 1 яйцо, полтора литра молока пополам с водой или воды пополам с мясным бульоном, 100 граммов сливочного масла или топленого гусиного жира, 3 столовые ложки воды для теста, соль, сахар по вкусу.

Приготовить тесто: яйца взбить, добавить молотые простые сушки или мацу, сливочное масло, кипяченую воду, соль и сахар, растворенные в воде. Замесить массу до консистенции густой сметаны. Если тесто получится более густое, можно добавить еще молока. Посуду с тестом накрыть и поставить в холодильник на 2 часа. Тесто разделать на маленькие шарики, чуть меньше грецкого ореха, и опустить их в кипящее молоко, смешанное с водой 1:1, варить на слабом огне в течение получаса. Можно вместо молока с водой использовать мясной бульон (чистый или разбавленный водой), тогда сливочное масло в тесте следует заменить гусиным жиром. К столу суп подать в горячем виде, посыпав рубленой петрушкой.

Вечером я не нахожу себе места.

Я видела, как примерно в восемь часов вечера с работы вернулся дядя Толя (он работает директором типографии, поэтому его не бывает дома даже в выходные, потому что газеты должны выходить всегда). Еще через сорок минут они с тетей Людой, Светиной мамой, разнаряженные, отправились куда-то в сторону парка – вероятно, в кино, на последний сеанс. Следом за ними туда же, но только на танцы, убежала Оля Дейдей, старшая сестра Светы.

Мама приходит в комнату, чтобы уложить меня в постель, я послушно укладываюсь, но верчусь под одеялом, словно веретено. Наш план провалился! Свету никто не ищет! Ей, бедняжке, сейчас, наверное, страшно одной на темной и пустой даче. Но самое главное, что страдает она, получается, абсолютно зря! Я начинаю тихонько плакать и незаметно засыпаю.

Кошмар начинается примерно в полночь. Я просыпаюсь от громкого лая Линды и настойчивых звонков в дверь. Через несколько минут в комнату входит моя мама в ночной сорочке и заплаканная тетя Люда.

– Иннуль, ты Свету не видела вечером?

– Не-е-е-т… А что? – мой голос предательски дрожит.

– Она пропала! Так ты точно ее не видела?

– Нет, мамочка.

– А сама где полдня была?

– У Беренштамов. Я тебе три рецепта принесла. Я же говорила…

– Руки покажи!

Я протягиваю ладошки, чтобы мама убедилась, что я не держу пальцы крестом. Мама успокаивается. Она не знает, что я изо всех сил, почти до судороги, скрестила пальцы на ногах…

Со двора доносятся громкие голоса соседей. Разбужен, похоже, весь дом.

– Милиция! – кричит кто-то. – Надо срочно звонить в милицию!

– Да Анатолий туда уже побежал!

– Детей не пускайте во двор и не орите! Если у нас завелся маньяк, то не нужно, чтобы он еще кого-нибудь схватил.

– Типун тоби на язык! Шо ты такэ кажешь? Якый маньяк? Мабудь пишла до ричкы, та заблукала. Трэба брать фонари та йты шукать. Аркашка, бисова дытына, а ну быстро до дому! Чого ты сюды вылиз? Ты дэ сам вэсь дэнь був, а?!!

Я залезаю с головой под подушку, затыкаю ладонями уши и затихаю до утра.

Утром, дождавшись, когда бабушка и мама уйдут на работу, перепоручив меня заботам Анны Ароновны, я отпрашиваюсь у нее погулять. Мне нужно срочно проведать Свету и отнести ей еду. Но Беренштамы, напуганные, как и все, событиями этой ночи и исчезновением дочки Дейдеев, проявляют сверхбдительность.

– Нет уж, солнышко. Мы не знаем, маньяк то или не маньяк, а посиди-ка ты от греха сегодня с нами. Сейчас с дядей Борей в шахматы сыграешь, потом попечатаем, потом я тебя покормлю обедом и уже вместе сходим в скверик, на карусели. Договорились?

Под окном челночит взад-вперед верный рыцарь Аркашка. А я не то что вырваться не могу, не могу даже придумать, как ему что-нибудь в окно передать.

– Чегой-то твой кавалер к нашему окну прилип? – подмигивает мне дядя Боря.

– Кушать хочет! – внезапно придумываю я.

– А его дома мама разве не кормит?

– Кормит как на убой! – Я вспоминаю тяжелую, осанистую маму Аркашки и понимаю, что наговаривать на нее себе дороже. – Просто я ему рассказала, как у вас вкусно, просто очень-очень-очень… И ему, наверное, тоже хочется.

– Так зови парня, Аня его сейчас покормит.

– Не! Его мамка заругает. Можно я ему вашу халу в окошко передам?

– Шли мазл, ну конечно! О чем речь?

Дядя Боря разрезает свежеиспеченную огромную халу пополам, щедро мажет ее маслом и так же щедро посыпает сахаром. Я высовываюсь в окно и протягиваю «бутерброд» Аркашке. Он понимающе кивает и убегает. А я остаюсь «под арестом», беспокоясь еще и о том, чтобы Аркашка устоял и не слопал половину халы по дороге к даче.

Через час мимо окна пробегает мама, которая зачем-то возвращается домой. Заметив меня у окна, она машет рукой и кричит на бегу:

– С этим вчерашним дурдомом совсем про твои рецепты для девочек забыла. А ты вчера так славно потрудилась, столько напечатала… Вот, пришлось отпроситься на обед домой. Ты хорошо себя ведешь?

– Ага, – рассеянно отвечаю я, но мама меня уже не слышит.

Зато дядя Боря замечает все отлично. Он щурит свои шоколадные, чуть навыкате глазищи и барабанит пальцами по столу.

– Анечка, можно тебя на минутку?

Из комнаты, с голубенькой тряпкой для пыли, появляется Анна Ароновна.

– Мне кажется, дорогая… – и дядя Боря произносит несколько коротких фраз на языке, которого я не знаю, да и слышу в доме Беренштамов крайне редко. Моя бабушка Аня говорит, что это специальный еврейский язык. Судя по всему, речь идет обо мне, потому что Анна Ароновна присаживается на корточки и заглядывает мне в глаза:

– Инночка, а ты знаешь, что по глазам можно легко определить, когда человек говорит правду, а когда обманывает?

– Как это? – испуганно спрашиваю я и зачем-то зажмуриваюсь.

– Ну, если человек говорит правду, то у него глаза как глаза, а вот если врет, то в зрачках появляется маленькая тоненькая черточка. Это знак нечистой силы.

– И нечистой совести, – добавляет дядя Боря. – Давай сейчас проверим. Ты хочешь тети Аниного мамуля?

Я знаю, что мамуль – это такое ужасно вкусное печенье с орешками, которое я полными карманами таскаю от Беренштамов во двор.

– Да, хочу, спасибо!

– Ну вот, глаза как глаза. А теперь я задам тебе другой вопрос. Ты знаешь, куда подевалась Света Дейдей?

Я набираю полную грудь воздуха, чтобы ответить и невольно отвожу глаза в сторону. Но ничего сказать не успеваю, под окном снова появляется мама с кипой листочков в руках.

– Дочь, это же не ты печатала?! Тут нет ни единой ошибки, тут даже знаки переноса расставлены. Анна Ароновна, прошу прощения, но, вероятно, над рецептами трудились вы. Чем же в таком случае Инна у вас вчера занималась 4 часа?

– Четыре часа? Да она вчера к нам заходила на минуточку, как раз мои бумажки забрать. Сказала, что торопится домой. Вероятно, они с ребятами заигрались, и она чувствовала себя передо мной и перед вами, Люсенька, немножко виноватой.

– Тогда, дочь, у меня второй вопрос: куда делась вся еда из холодильника? Ты опять кормила Азу? – Мама перевела взгляд на Анну Ароновну, чтобы ей что-то объяснить. – Я-то вчера в миски и кастрюли не заглядывала вечером. Стоят себе и стоят. А сейчас крышки сняла – пусто! Никогда не поверю, чтобы мой ребенок съел самостоятельно почти десять котлет.

– Да вот и нам с Анечкой показалось, что дело нечисто. – Борис Аронович двумя пальцами крепко берет меня за плечо и отворачивает от окна, у которого стоит мама. – Я по глазам заметил, что наше солнышко сейчас нас обманывает. Нервничает. Переживает. Хорошо бы из-за котлет… Но, судя по заоконным маневрам ее кавалера и растерянному виду самой барышни, они с Аркадием скрывают от нас что-то посерьезнее…

Мама бледнеет и хватается рукой за сердце. И я ее понимаю. Со мной всегда случаются сплошные неприятности. Но я о них расскажу позже. Сейчас я чувствую себя просто пионером-героем, Гулей Королевой или Зиной Портновой, о которых нам рассказывали в садике. Девочки знали советскую военную тайну, но ничего о ней врагам не рассказали, хоть те и спрашивали их похуже, чем меня сейчас. Решив брать пример с отважных девочек, я твердо смотрю в глаза дяде Боре.

– И ничего я не скрываю!

– Руки покажи! – требует мама.

Я протягиваю вперед ладони. Я уже научилась скрещивать пальцы на ногах, но храню это в секрете.

– Да нет, вроде не обманывает. Кресты на пальцах не зажимает… Ладно, я с тобой вечером поговорю. И о том, где ты вчера целый день носилась, и том, насколько плохо врать, выдавая чужой труд за свой. Ну, и об Азе тоже. Ты оставила без обеда мать, а бабушку без ужина. Подумай об этом, дочь!

– Ой, Люсенька, я вам сейчас кулек мамуля насыплю. Вчера вечером напекла. И сами перекусите, и девочек на работе угостите.

Анна Ароновна начинает быстро накладывать печенье в большой кулек, который искусно сооружает из дяди Бориной газеты.

И тут происходит страшное…

Во двор, в котором с утра гуляет наш участковый, а женщины судачат у Светиного подъезда, с отчаянным ревом влетают Аркашка, Света Дейдей и какая-то грузная пожилая женщина, которая крепко сжимает руки двух моих плачущих друзей. «Инкааа! Скажи ей, что Светка самааа!» – вопит Аркаша. Мы все прилипаем к окну, при этом я никуда не могу деться, так как сзади меня подпирает чета Беренштамов. Мамули из кулька Анны Ароновны высыпаются мне прямо на голову. Моя мама еще больше бледнеет и снова хватается за сердце. Расталкивая толпу соседей, к Свете бросается тетя Люда…

Можно, я не буду рассказывать, что было потом, потому что это «было потом» полностью свалилось на мои плечи. Это я оказалась «дрянной девочкой, которая должна быть сурово наказана». Это меня бабушка Аня впервые в жизни отстегала поясом от халата. Это со мной отказались разговаривать не только моя мама, но и все дети, кроме Аркашки Иванченко, которому тоже влетело. Повезло во всей этой истории исключительно Свете и Кляксе. Отныне щенок жил в семье директора типографии, а Свете купили целую кучу новых игрушек, которые до этого ею выпрашивались без особого результата.

Из взрослых людей меня поддержала только моя Мирра, ну и, наверное, дядя Боря. Во всяком случае, он махал мне рукой и ободряюще улыбался, проходя мимо нашего балкона, на котором я куковала все дни, не смея покидать квартиру. А Мирре было все равно, что скажет моя мама. Она приходила ко мне в каждый свой обеденный перерыв. Мама оставляла ключ от квартиры под ковриком, для соседей, на тот случай, если приключится какой-нибудь пожар или землетрясение и меня нужно будет выпустить из дома. Если бы не Мирра и не наши долгие-долгие разговоры «за жизнь», наказание было бы совсем непереносимым для очень маленькой девочки, которой я, в сущности, тогда и была…

Мирра меня не утешала. Она просто рассказывала мне, что в жизни случаются вещи и пострашнее бойкота соседей и родителей. Именно тогда я узнала об истории ее древнего народа и о тех бедах, которые пришлось пережить и многим поколениям евреев, и даже тем людям, которых я хорошо знала. Взять хотя бы семью Беренштам…

Оказывается, Арон Моисеевич и Софья Нахимовна Балагула – родители Анны Ароновны – родились и выросли в Одессе, давным-давно, еще в царское время, и семье Арона Балагулы принадлежало сразу несколько лавочек, в которых работали менакеры и бодаки, то есть те, кто подготавливал мясо животных согласно кашруту для продажи на Привозе. Девушка Софочка Зегер была родом из бедной рабочей и многодетной семьи, но выросла, вопреки тяжелой жизни, талантливейшей кулинаркой и писаной красавицей. Когда она вышла замуж за Арона, то оказалось, что блюда, которые она готовит, покупают самые богатые жители Одессы, а всякие состоятельные еврейские семьи стоят в очередь, чтобы пригласить Софью готовить на свадьбы, поминки, именины и прочие важные семейные торжества. Арону тоже понравилось ремесло супруги. Он стал активно ей помогать, и маленький семейный бизнес через несколько лет привел Балагулов-младших аж в Москву. И не просто так, а по приглашению какого-то знатного сановника из тех, кто надзирал за малыми народами царской России. Уже в Москве и уже после революции у Балагулов родилась дочка Анечка. С приходом новой власти талант Софьи Нахимовны и ее супруга продолжал оставаться востребованным. Только теперь они кормили не царских чиновников, а советское начальство аж в самом Кремле.

Наступил 1937 год, и Арон Моисеевич первым почувствовал приближение несчастья. Анечке тогда стукнуло 16 лет, и родители срочно отправили ее в Одессу, якобы проведать родню. Через три дня Арона и Софью арестовали, потом судили, а потом и расстреляли как врагов народа, которые пытались отравить высшее руководство страны… Аня узнала о страшных московских событиях от родственников, но поначалу не поверила им. Во-первых, ей рассказали не всю правду. Анечка знала лишь, что кто-то оклеветал ее родителей и их увезли в другой город, чтобы проверить анонимное заявление. Да и сам папа намекал ей на возможное развитие событий перед отправкой дочери в Одессу. Во-вторых, юной девушке вообще было не до того. В Одессе она встретила и полюбила красивого еврейского юношу, Бораха Беренштама, киевлянина, который тоже приехал на лето к родным на море. О, это была самая настоящая и великая любовь, которая обернулась, по мнению семейства Балагула, страшнейшим позором – Анечка оказалась беременна. Испугавшись за судьбу своей первой и великой любви, девушка с началом осени не вернулась в Москву, а уехала вместе с любимым в Киев, где и родила сына. Беренштамы-старшие спокойно приняли юную невестку и очень полюбили внука. А потом началась война. К тому времени Аня уже знала, что родителей судили. Не знала только, что их уже нет в живых.

С началом войны Бораха призвали в армию, а Аню с малышом, которому только исполнилось четыре годика, отправили от беды в Москву. Все годы войны Аня трудилась на заводе, работая сутками для победы, воспитывая в одиночку сына и ожидая писем от мужа. Весной 1945 года Борах вернулся с фронта, пройдя войну от первого до последнего дня, что называется, без единой царапины. «Это потому, что его защищала моя любовь!» – свято верила Аня и молилась сразу всем богам – и русским, и еврейским, и советскому богу – Сталину. А вот родителям Бораха не повезло. Они были угнаны из Киева в Польшу и погибли в концлагере. Тогда еще многие не знали, что старшие Беренштамы разделили судьбу сотен тысяч своих сограждан и соплеменников – евреев.

После войны семья вернулась в Киев, где и жила – счастливо, в любви и согласии аж до 1957 года, до молодежного фестиваля, во время которого их сын умудрился влюбиться в свою негритянку и уехал на Кубу… Где Беренштамы познакомились с моей бабушкой, Мирра не знала. Но именно она, тезка Анны Ароновны – Анна Георгиевна Ветрова, – пришла на помощь киевским друзьям, помогла с продажей квартиры в столице и покупкой жилья в нашем городе. Официально купить и продать ничего было нельзя, можно было только «поменяться». Вот Беренштамы и поменялись как-то так удачно, что смогли получить за свою киевскую квартиру какие-то деньги, которые, опять же через бабушкиных друзей, переслали в далекую Гавану, где росли у них уже четыре внука-негритенка.

Конечно, в изложении Мирры для меня, пятилетней, история звучала чуть иначе, чем я ее излагаю сейчас, и казалась очень волнующей, хоть и случившейся в реальности сказкой. На несколько долгих месяцев приключения Айвенго, леди Ровены, других моих любимых героев вроде Тома Сойера, Квазимодо, Васька Трубачева и даже Незнайки были напрочь забыты. Конкуренцию рассказу о жизни маленькой Анны Ароновны и ее дяди Бори могла бы составить история самой Мирры, но та отделывалась только какими-то отрывочными сведениями, предпочитая рассказывать о других. Разговоров о суровом кашруте и убитых животных я уже не боялась, зато историю еврейского народа в изложении Мирры помню и сегодня даже лучше, чем мифы Древней Греции (книжки, зачитанной мной до дыр).

До 1 сентября – дня нового учебного года и официального открытия нашего садика после ремонта – оставалось несколько августовских дней. Я наконец была прощена. Находясь «в темнице сырой», мне очень хотелось «отомстить всем врагам и предателям», начиная от счастливой Светки и заканчивая прочими подружками, которые не проведали меня ни разу. Но рассказы Мирры не пропали даром. Я сравнивала свое маленькое горе с теми несчастьями, которые выпали на долю Анны Ароновны, ее мужа, других знакомых и незнакомых мне людей, и понимала, что обиды мои не стоят выеденного яйца. Тем более что старшие и почти взрослые дети, не малышня типа меня, а те, к которым я относилась с большим уважением, вроде сестер Рахубовских, Любы Уманской, Сашки Китайского, Оли Дейдей, Андрея и Сережи Сидоренко и прочих решили, что я «свой парень» и «вообще молодец», раз не выдала никого и мужественно пострадала «за справедливость». Теперь меня единственную из всего «малышковского» двора не прогоняли от теннисного стола, когда они там собирались на свои турниры, и даже брали с собой в кино не на детские сеансы, а на вполне себе взрослое послеобеденное время.

Для Анны Ароновны я приготовила сюрприз. Мирра тоже знала рецепт знаменитого мамуля – еврейского манного печенья. Я лихо отстучала его на бабушкиной печатной машинке аж два раза – для мамы и для Беренштамов, так как копировальной бумаги у нас дома не было.

Вот как он выглядел:

Мамуль от Мирры

Взять 2 стакана манки, 1 стакан горячей кипяченой воды, в которой растворены 3 столовые ложки сахара, и 1 стакан растопленного масла или маргарина. Замесить тесто, положить его в пакет, пакет убрать в холодильник и уйти на работу.

Вечером взять 1 стакан любых орехов, поджарить их и размельчить в ступке. К орехам добавить неполный стакан сахара и 3 столовые ложки гюльбешекер (розового варенья), перемешать. Из теста скатать шарики размером с шарик для настольного тенниса. Сделать в шариках пальцем выемку, положить туда чуть-чуть начинки и залепить отверстие (как пирожок). Чуть приплюснуть каждый шарик донышком стакана и зубцами вилки сделать узорные вмятины. Выпекать при температуре 120 градусов до розоватого цвета. Горячими посыпать сахарной пудрой. Очень вкусно!

– А Анна Ароновна не обидится? Ведь это мой рецепт. У нее, наверное, все как-то иначе? – волнуется Мирра.

– Ну и что? – Я очень довольна работой, потому что Мирра внимательно следит за тем, чтобы я не наделала ошибок, да еще и помогает нарисовать под рецептом самую настоящую розу, которую мне остается только раскрасить цветными карандашами. – У Анны Ароновны точно не так. Она еще туда какие-то духи льет, которые пахнут бабушкиной пудрой.

– Это, наверняка, эссенция, – смеется Мирра. – Пока была жива моя мама, у нас дома тоже всякие подобные вкусности водились. Это теперь я обленилась. Если ванилин в доме есть – уже счастье! Понимаешь, мне-то стараться кулинарничать не для кого…

– А дядя Лева? – проявляю я осведомленность.

– О!!! Господи!!! Узнаю родимый двор. Признавайся, бабка Рэкуненчиха насплетничала? Или нет… Погоди! Это сказали Уманские? Или Коты?

Мне жутко стыдно сказать, что о возможном женихе Мирры говорил дядя Боря Беренштам.

– Давай, котенок, я тебе раз и навсегда объясню, что и почем, чтоб ты дурацких сплетен не слушала. Ты только никуда не уходи. Точнее, нет. Давай пойдем на минутку ко мне, чтоб мне не тащить сюда альбом с фотографиями.

– Тот, который в синеньком бархате?

– Ну да. Его.

– Так ты мне его тысячу раз показывала.

– Показывала, да не рассказывала.

Мы приходим к Мирре в комнату, и она с ловкостью фокусника открывает толстенный альбом ровно на той странице, где вклеена фотография красивого блондина в белой рубашке с бабочкой.

– Это Толик Стриженов. Моя первая и единственная любовь на всю жизнь! – Мирра вздыхает.

– Он что, тоже умер? – пугаюсь я.

– Нет, жив, здоров и даже уже два года, как женат.

– То есть у него есть другая тетя?

– Уже есть. Он ждал меня ровно двадцать лет. Но я дала слово маме, что никогда не стану женой… м-м-м… не еврея. Понимаешь?

– Так твоя же мама умерла?

– Ну и что? Знаешь, котенок, как говорят: взявши слово – держись! Да и поздно что-то менять. Прошляпила я свое счастье.

– А он в нашем городе живет?

– В нашем, а что толку? Он даже работает в нашей женской консультации. Так что я Анатолия и даже его жену вижу каждый божий день. От этого мне совсем тошно. Но не менять же работу, правда?

Я про себя решаю, что обязательно напрошусь к Мирре на работу и сама посмотрю на ее бывшего жениха. Ну, нельзя же, чтобы моя Мирра оставалась для всего двора старой девой. Пусть у этого дяди Толи будет две жены. А что? Я читала в сказках, что у некоторых шахов и по десять жен бывает. А разве мы в СССР хуже каких-то шахов?

Следующие три месяца полностью изменили мои планы.

Наш садик, открытый после летнего капитального ремонта, занимал теперь все мое свободное время. Мамин завод, который взял шефство над садиком, построил на его территории совершенно невиданные нами доселе яркие, красивые и затейливые качели, карусели, горки, лабиринты, павильоны. Группы менялись участками, и каждый день мы осваивали все новые игры. А еще у нас появилась большая комната для музыкальных занятий, своя изостудия и даже новый актовый зал со сценой, где новенькая воспитательница, точнее «худрукринапална», как нам ее представили, разучивала с детьми небольшие пьесы и сказки. А когда она узнала, что я и сама сочиняю сказки, то решила к новогодним праздникам поставить небольшой спектакль именно по моей сказке. Я сочинила роли для всех моих друзей, конечно же для себя – роль красавицы принцессы Мирры, но потом страшно на всех обиделась, потому что эту роль отдали самой красивой девочке нашей старшей группы Марине Иванич, а я должна была изображать всего лишь злую Крапиву, которая кусала Принца и Мирру, когда они собирались тайно убежать из дворца. Мне было вдвойне обидно, потому что роль Принца, как я и рассчитывала, дали Саше Калашникову, мальчику, в которого я тогда была по уши влюблена. Более того, сам Саша во время прогулок теперь уводил Марину за маленькую избушку Бабы Яги, которая стояла на нашем участке, и там целовал ее в щеку. Я сама видела!

Горю моему не было предела. Я жаловалась Мирре, Анне Ароновне, а они только улыбались, гладили меня по голове и уверяли, что таких Саш у меня будет еще много-много в жизни. Взрослые люди, а не понимали, что я совсем не собираюсь влюбляться в других мальчиков, потому что у меня любовь такая же крепкая, как у всех тех, о ком я читала в бабушкиных и маминых книжках.

Кстати, о книгах. Бабуля разрешила мне брать книжки в ее книжном шкафу в кабинете, предложив на выбор Пришвина, Некрасова, Бианки, Фенимора Купера, Майн Рида… Но я нашла на самой верхней полке толстые тома Стендаля, Бальзака и Мопассана и по вечерам, спрятав их под подушкой, читала захватывающие романы, понимая или чувствуя почти все. Наверное, мама знала о моем новом увлечении, но не ругалась особо. После того, как я довольно внятно пересказала ей сюжет «Собора Парижской Богоматери», который прочла еще год назад, мама уже ничему не удивлялась и мало что мне запрещала.

Визиты к Анне Ароновне тоже стали происходить реже. В сентябре мы с ними справили таинственный Новый год, который совпал с Днем Города, поэтому гулял на этом празднике почти весь наш двор, а не только Мирра, Беренштамы и дядя Лева. Еврейский Новый год, как рассказал мне дядя Боря, ежегодно отмечается евреями всего мира. Это знаменательное торжество носит название Рош Ха-Шана и является символическим днем, который и начинает отсчет какого-то специального иудейского года. И если на нашем календаре шел 1969 год, то новый год у Беренштамов был значительно старше и назывался 5722-й. Анна Ароновна готовила к празднику те же блюда, которые подавали ее предки почти пять тысяч лет назад. Для меня это было каким-то чудом, поэтому я даже завела специальный альбом, в который с огромным трудом переписывала от руки отпечатанные заранее рецепты. Увы, писала я тогда, да и до сих пор, сильно хуже, чем печатала…

Рош Ха-Шана является символом сотворения сказочным Богом, которого никак не зовут, нашего мира, а точнее, шестого дня, того самого дня, когда Бог создал первого человека и нарек его Адамом. Рош Ха-Шана символизирует исток нового года и исход года, который подходит к своему завершению.

С давних времен считалось, что именно в Рош Ха-Шана Бог записывает в свою тетрадку в клеточку центральные события, которые должны произойти с людьми в будущем году. Только его тетрадь, в отличие от моих, имеет название и называется Книга Жизни. Мирра мне сказала, что именно в канун еврейского Нового года предопределяется судьба человечества на весь год вперед. Это время суда Бога над людьми. На небесах в этот день решается, кто будет жить в достатке или же в лишениях, а кому суждено умереть. Надо ли говорить, что я почти две недели вела себя как паинька, старалась не хулиганить и не злить маму и бабушку. Пусть бы Бог это заметил!

Естественно, каждый человек хочет, чтобы жизнь его была «мягкой и сладкой», именно потому на столе в этот праздник должны стоять блюда, являющиеся символом и пожеланием счастливого и «полного» года: баранья голова, чтобы всегда находиться не «в хвосте», а «во главе»; рыба как символ плодородия; морковь, нарезанная кружочками, как напоминание о золотых денежках; фрукты и овощи как знак обильного, богатого урожая; сладкая хала с изюмом, чтобы весь год был здоровым, «сладким», «полным»; кусочки яблок в меду, чтобы год был счастливым.

Вот рецепты тех блюд, которые Анна Ароновна и Мирра приготовили, чтобы угостить соседей.

Салат из картошки от Анны Ароновны

На семью берем 8 штук крупного картофеля нового урожая, щепотку соли, щепотку сахара, 3 зубчика чеснока, мелко нарезанных, 1 столовую ложку уксуса, щепотку зиры, щепотку острого перца чили или острого красного перца, 2–3 столовые ложки постного масла, 2–3 столовые ложки нарезанной свежей кинзы, 10–15 больших черных маслин.

Режем картофель на кусочки. Кладем в кастрюлю, заливаем водой, добавляем соль и сахар. Доводим до кипения, затем уменьшаем огонь и варим на малом газу 10 минут или до готовности картофеля. Когда картофель остынет, режем его еще мельче и кладем в салатник. Посыпаем чесноком, зирой и перцем, поливаем уксусом. Сбрызгиваем маслом и посыпаем кинзой и маслинами. Подаем холодным, из холодильника.

«Баранья голова» от Анны Ароновны

Для семьи берем неполный стакан чернослива без косточек, большую чашку крепкого, душистого горячего чая; 1 килограмм баранины без костей, нарезанной на кусочки; 1 мелко нарезанную луковицу, 5–6 столовых ложек нарезанной свежей петрушки, половину чайной ложки молотого имбиря, столько же порошка карри (который надо купить на базаре у киргизки Надин), щепотку мускатного ореха, 2 чайные ложки молотой корицы, щепотку шафрана; 2 столовые ложки горячей воды, 5–6 столовых ложек меда, 1 стакан бульона из говядины; половину стакана миндаля, поджаренного и затем бланшированного в кипятке; 2 столовые ложки свежей нарезанной кинзы; 3 сваренных вкрутую яйца, разрезанных на дольки; соль и молотый черный перец.

Разогреваем духовку до 180 градусов. Кладем чернослив в миску, заливаем чаем. Оставляем, чтобы чернослив разбух. Тем временем кладем в гусятницу баранину, нарезанный лук, петрушку, имбирь, карри, мускатный орех, корицу, соль и щепотку черного перца. Накрываем крышкой и готовим в духовке около 2 часов до мягкости мяса. Сливаем чай из-под чернослива в баранину. Перемешиваем шафран с горячей водой и добавляем в гусятницу вместе с бульоном и медом. Запекаем, не накрывая крышкой, 30 минут, периодически помешивая. Добавляем в гусятницу чернослив, перемешиваем. Подаем, посыпав поджаренным миндалем и нарезанной кинзой, сверху кладем кусочки вареного яйца. Баранина на блюде должна лежать горкой, напоминающей баранью голову. Анна Ароновна еще вырезала из картона спиральки бараньих рогов и делала глаза из черных маслин. Наши дворовые кумушки непременно просили именно этот рецепт.

Щука фаршированная от Анны Ароновны

На 1 среднюю щуку 2 ломтя белого хлеба, четверть стакана молока, треть стакана постного масла, 2 яйца, 2 моркови, 1 головка лука, полкило картофеля, 2 литра воды, горсточка петрушки, перец, соль.

Щуку потрошим, отрезаем голову, вынимаем жабры. Осторожно снимаем кожу, промываем ее, натираем солью и откладываем. Мякоть отделяем от костей, пропускаем через мясорубку вместе с замоченным в молоке и отжатым белым хлебом. Добавляем в фарш растительное масло, растираем, вбиваем яйца, добавляем мелко нарезанную зелень петрушки, немного солим и посыпаем перцем. Кожу отжимаем, обсушиваем, наполняем фаршем, зашиваем суровой ниткой цыганской иглой. Варим бульон: в подсоленную воду кладем нарезанную на кружочки морковь, нашинкованную луковицу, крупные дольки картофеля и рыбные кости. Варим до готовности овощей. Бульон процеживаем. Нафаршированную щуку и щучью голову отвариваем в бульоне, контролируя, чтобы рыба не разварилась. Когда рыба будет готова, кладем ее на блюдо в виде целой щуки, выдергиваем, подрезав, суровые нитки, обкладываем ломтиками картофеля и кусочками моркови. Подаем к столу с хреном, взбитым с ложкой сметаны или сливок.

Синья из дешевой рыбки от Анны Ароновны

4–5 мелких замороженных или свежих рыбок (хек, навага, минтай, окунь или любая другая, примерно по 300 г каждая, выпотрошенных, всего до полутора килограммов); 5 зубчиков чеснока (мелко нарезанных), сок 2 лимонов, 5 столовых ложек постного масла, 20 маринованных виноградных листьев, которые продаются на базаре в банках; четверть стакана растертых семян кунжута, 1–2 граната, свежая мята и кинза.

Разогреваем духовку до 180 градусов. Кладем рыбу в низкую форму с бортиками, достаточно большую, чтобы вся рыба поместилась целиком, не теснясь. В миске смешиваем чеснок, лимонный сок и масло, обмазываем маринадом рыбу. Промываем виноградные листья под холодной водой, оборачиваем ими рыбу. Раскладываем рыбу на противне с бортиками, поливаем сверху оставшимся маринадом. Затем запекаем в течение 30 минут. Чайной ложечкой раскладываем сверху каждой рыбки (не трогая хвост и голову) семена кунжута, перетертыми в пасту. Возвращаем противень в духовку и запекаем 5–10 минут до золотистого цвета. Разрезаем гранаты пополам и достаем зернышки. Посыпаем рыбу зернами граната и украшаем нарезанной мятой и кинзой.

Пеленгас (кефаль) целиком из духовки от Анны Ароновны

На большую семью полтора-два килограмма рыбы (нужна 1 штука, вес уточнять на базаре), половина чайной ложки соли, сок 2 лимонов, 3–4 столовые ложки постного масла, 2 нарезанные луковицы, 5 нарезанных зубчиков чеснока, 1 сладкий перец, очищенный от семечек и мелко нарезанный; 1–2 свежих маленьких горьких перца, очищенных от семечек и мелко нарезанных; половина чайной ложки куркумы и столько же карри и зиры (продаются на базаре у киргизов); половина стакана томатного морса (протертых через дуршлаг отварных помидоров), 5–6 свежих нарезанных кубиками помидоров, 3–4 столовые ложки зелени кинзы, 2 столовые ложки кедровых орешков, поджаренных; петрушка для украшения.

Рыбу потрошим, удаляем жабры, чистим, моем и прокалываем по телу вилкой. Натираем рыбу солью. Кладем целиком на противень или в гусятницу и заливаем лимонным соком. Оставляем на 2 часа. Разогреваем духовку до 180 градусов. В сковороде на разогретом постном масле обжариваем до мягкости лук и половину чеснока (примерно 5 минут). Добавляем в сковороду сладкий и горький перец, куркуму, карри и зиру и обжариваем 2–3 минуты на медленном огне. Перемешиваем, добавляем морс, помидоры и травы. Посыпаем дно гусятницы 1 столовой ложкой кедровых орешков, заливаем половиной соуса со сковороды, затем кладем рыбу. Посыпаем чесноком, затем добавляем оставшийся соус и оставшиеся орешки. Накрываем плотно крышкой и запекаем 30 минут до мягкости. Украшаем петрушкой.

Знаменитая хала с изюмом от Анны Ароновны

100 граммов свежих дрожжей, четверть стакана теплой воды, две трети стакана воды комнатной температуры, 3 столовые ложки сахара, 1 чайная ложка соли, 3–4 стакана муки (как тесто возьмет), 3 яйца, 3 столовые ложки растительного масла, половина стакана изюма, 1 желток.

Разводим дрожжи в теплой воде, добавляем к ним полстакана муки, щепотку сахара, хорошо перемешиваем и оставляем в теплом месте на 10 минут. Всыпаем в миску муку (3 стакана) и соль, добавляем дрожжевую закваску, сахар, яйца и остальную воду и замешиваем тесто. Затем добавляем масло и снова вымешиваем тесто. Если нужно, подсыпаем муку. Тесто должно быть не крутым, а на ощупь напоминать мочку уха. Оставляем тесто на 5–10 минут, затем выбиваем его о доску, посыпанную мукой (2–3 минуты) и месим еще минут 5–10. Кладем в тесто ошпаренный кипятком изюм и хорошо его вмешиваем в халу. Смазываем миску отдельно и тесто отдельно постным маслом, кладем тесто в миску, оставляем в теплом месте под полотенцем для подъема (около 2 часов). Еще раз вымешиваем тесто минуты 3–4 и снова оставляем в теплом месте подниматься еще на 1 час. Разрезаем тесто пополам. Из первой половины катаем колбасу примерно 60 см длиной с одним толстым концом (конусом). А из второй половины, разделенной на три части, катаем три одинаковые толстенькие колбаски. Конус сворачиваем спиралью, начиная оборачивать колбасу теста вокруг толстого конца. Из трех колбасок плетем косу. У нас получились еврейская (круглая, спиралью) и русская (косичкой) халы. Кладем халы на противни, смазанные маслом. Смазываем каждую халу желтком, взболтанным с 2 столовыми ложками воды, и оставляем их на полчаса в теплом месте, чтобы поднялись. Печем халы в предварительно нагретой духовке на среднем огне (180 градусов) 40–50 минут.

Рыбно-творожные фиши от Мирры

1 килограмм любой рыбы (нужна мякоть), 2 булки «по 3 копейки», 100 граммов топленого масла, 200 граммов базарного творога, половина стакана молока, 2 яйца, 5 зубчиков чеснока, перец, соль.

Рыбное филе, творог, замоченные в молоке и хорошо отжатые булки и чеснок пропустить через мясорубку, добавить в фарш яйцо, топленое масло, перец, соль, перемешать. Из полученного фарша сформовать шарики-«фиши», чуть прихлопнуть и жарить на хорошо разогретой сковороде, лучше на гусином жире или смальце. Но можно и на постном масле. Если рыба очень сухая, можно добавить в процессе приготовления фарша еще 50 граммов растопленного сливочного масла.

В день еврейского Нового года, в субботу, я появляюсь у Анны Ароновны примерно часа в три дня. Все соседи договорились, что накроют столы во дворе примерно в пять вечера. Только не подумайте, что они что-то знают про Новый год. Нет! Просто у нас во дворе есть свои традиции. На бабье лето, на день 7 Ноября, на 8 Марта и на 1 Мая (это как минимум) мы накрываем общий стол. Бабье лето отмечают, чтобы рассказать друг другу о своих отпусках, все остальные праздники – государственные. Дни рождения детей мы тоже празднуем. Собираемся вместе и тогда, когда сразу несколько мужиков едут на рыбалку и возвращаются с уловом. А вот свадьбу на моей памяти праздновали только один раз. И уже два раза отмечали поминки.

Даже став совсем взрослой, я буду вспоминать эти наши общие праздники и отчетливо понимать, что только так, а не иначе и должны жить люди в одном ОБЩЕМ дворе и доме.

Но посиделки будут вечером, хотя уже с раннего утра дядя Вова Кот красит зеленой нитрокраской наш теннисный стол, два других стола (для карт и для домино), которые тоже притащили к теннисному столу, а также все восемь дворовых лавочек. В нашем дворе не ждут помощи от дворников и ЖЭКа, управляются сами.

Я же прибегаю в 11 утра к Анне Ароновне, чтобы похвастать тем, что будет готовить моя мама, и получить обещанный новогодний подарок.

Дядя Боря хохочет на всю квартиру. Он только что смотрел «Утреннюю почту», в которой передавали его любимого Аркадия Райкина. Я знаю, что теперь он будет целый день говорить голосом любимого артиста.

Так оно и есть!

– О! Иннулечка-красотулечка! Послушай меня, дорогая! Что я тебе скажу. Все идет к тому, что всюду все будет, изобилие будет! Но хорошо ли это будет? Подожди, не торопись, ты молодая, горячая, кровь играет. Я сам был огонь, сейчас потух немного, хотя дым еще идет иногда… С изобилием не надо торопиться! Почему?.. Ты идешь по улице, встречаешь меня. – Здравствуй, дорогой! Заходи ко мне вечером. – Зачем? – Заходи, увидишь. Я прихожу к тебе, ты через завсклада, через директора магазина, через товароведа достала дефицит! Слушай, ни у кого нет – у тебя есть! Я попробовал – во рту тает! Вкус специфический! Я тебя уважаю. На другой день я иду по улице, встречаю тебя. – Здравствуй, дорогая! Заходи ко мне вечером. – Зачем? – Заходи, увидишь! Ты приходишь ко мне, я через завсклада, через директора магазина, через товароведа, через заднее крыльцо достал дефицит! Слушай, ни у кого нет – у меня есть! Ты попробовала – речи лишилась! Вкус специфический! Ты меня уважаешь. Я тебя уважаю. Мы с тобой уважаемые люди…

– А я уже это слышала! Это называется де-фи-цит. Ну, как туалетная бумага.

– Неужели у Анны Георгиевны туалетная бумага в дефиците?

– Ну да… Мы, как и вы, салфетками пользуемся. Мама с тетей Нелей, которая говорит, что это буржуйство и трата денег, спорит: нельзя попу вытирать газетами!

– А воспитанным девочкам нельзя такие слова говорить! – включается в разговор Анна Ароновна и неодобрительно качает головой.

– А как надо говорить? – хитро улыбаюсь я, потому что на эту тему совсем недавно бабушка спорила с мамой.

– Ну… э-э-э-э… Например, просто сказать «пользоваться газетами»…

– Для чего?

– Чтобы… э-э-э-э, чтобы вытереть себя.

– Где?! – ликую я.

– Так, все! Хватит! – строго говорит Анна Ароновна и торопливо переводит разговор на другую тему: – Сегодня светлый и большой праздник, и мы с тобой сейчас его начнем праздновать так, как праздновали в старину. Вот, держи! – Мы обмакиваем дольку сладкого яблока в мед и говорим: «Тапуах бэ дваш», что означает пожелание сладкого нового года.

Я беру яблоко и, хотя терпеть не могу мед, съедаю кусочек с большим удовольствием. Действительно, сладко! Анна Ароновна берет с блюдца кружочек вареной морковки и протягивает его мне.

– Мы едим морковь «гезер» и просим, чтобы все наши заслуги приумножились, а все плохое, что нам предназначалось в новом году, прошло мимо нас.

Я кривлюсь, стараясь делать это незаметно, но беру и морковку. Ох и жадины были эти древние евреи. Моя бабуля, например, никогда не дает мне вареную морковку. Даже из холодца выбрасывает.

Анна Ароновна видит все, но от традиции отступать не намерена. Она протягивает мне перышко зеленого лука, кусочек отварной свеклы и один сушеный финик:

– Мы едим лук, свеклу и финики и просим небо уничтожить и иссушить всех наших врагов.

Я съедаю предложенное, замечаю на блюдце кусочек тыквы и сразу заявляю, что тыкву есть не буду, даже если она сто раз волшебная.

– Мою тыкву будешь! Она особенная! Мы едим тыкву и просим отменить все суровые приговоры нам и возвеличить, приумножить наши заслуги.

– Такое уже про морковку было!

– Было, да не то! Ты знаешь такое слово «кара небесная»?

– Да. Так баба Аня говорит.

– Так вот, «тыква» на древнем арамейском языке будет «кара».

Я лижу языком кусочек тыквы и осторожно откусываю его. Он действительно вкусный: нежный, кисло-сладкий, пахнет ванилькой.

– Мы еще будем позже есть с тобой баранину и рыбу. Баранью голову наш народ ест, чтобы всегда быть во главе, а не в хвосте. А рыбу, чтобы наши семьи плодились и размножались и чтобы нас было так много, как рыбы в море.

– А у вас еще гранат остался!

– Ох ты ж и глазастая. Держи! Этот гранат я купила специально для тебя! Мы едим гранат, «чтобы заслуг наших стало много, словно зернышек в гранате». В гранате есть всего 613 зернышек, по количеству заповедей Торы. Ты уже знаешь, что такое Тора?

– Да. Это ваша волшебная книга. Почти такая же, как наша Библия. Но если она написана на таком же старом языке и непонятными словами, как у бабушки Ксены в деревне, то мне ее нипочем не прочесть!

– А это тебе от нас с Анечкой! – Дядя Боря куда-то отлучился и вернулся с красивой картонной коробкой. – Это настольное детское лото. Будете с девочками во дворе играть в слова и учить географию и зоологию. И чтобы я тебя больше во дворе с картами и играми «в дурака» не видел!

– Ух ты! – я прихожу в полный восторг и тут же высыпаю на стол яркие картонные карточки. Мои самые любимые передачи – «В мире животных» и «Клуб кинопутешестенников». Теперь обе эти передачи будут у меня в одной игре!

Покрутившись еще с полчасика на кухне Беренштамов, я убегаю во двор. Уж больно мне хочется похвастать новенькой игрой. И я знаю точно, что даже взрослые девочки, а не только мои ровесницы, которые толком и читать-то не умеют, будут играть со мной в лото с удовольствием.

Увы, не в этот раз…

Детвора всех возрастов действительно крутилась во дворе, в районе детской площадки, выносимых и накрываемых потихоньку столов, но еще больше людей столпилось в отдаленной части нашего дома-корабля, там, где сараи образуют своеобразный закуток, защищенный от ветра и пыли. Дядя Вова Кот закончил малярное обновление лавочек и теперь вместе с супругой и еще несколькими женщинами они сооружали походные печки из кусков старого кирпича, складированных «для общего пользования». Это могло означать только одно: сегодня соседки будут варить повидло. Таких коллективных «дней повидла» было в году всего два. В начале июля всем двором варили повидло из абрикосов, в сентябре – из слив-угорок. Даже с учетом каких-то промышленных масштабов зимних заготовок, которые производились в каждой семье, среди мочений, квашений, засолки и варки варений, повидло стояло особняком. Его варили в больших тазах, смазанных снаружи жидкой землей – «глиной» – часов по пять, помешивая огромными деревянными веслами. Через пару часов кипения на костре повидло начинало снайперски плеваться и стрелять раскаленными каплями. Готовить его дома по этой причине не было никакой возможности – пропала бы кухня. А вот на костре, прикрываясь крышками от выварок, словно щитами, – совсем другое дело. На сливы (как и на абрикосы) и сахар сбрасывались коллективно. Мешали веслами тоже коллективно, по очереди, меняя друг друга. «Своими» были только банки, в которые раскладывалось готовое ароматное повидло. Детворе доставались тазики и большие паляницы белого хлеба, которыми подчищались густые обварки со дна и со стенок посуды.

Дрова выделяли жители первых трех подъездов. Но в «повидловарении» принимали участие и семьи из общежития.

Я уже говорила о том, что подлинный интернационализм нашего дома, как, впрочем, и большинства других домов нашего южно-украинского города, чувствовался в первую очередь в кухне (как сборной солянке смешанных рецептов всех национальностей и даже фамилий). Еще у нас были общие сказки и общие игры. Мы играли в еврейские «штандера» и «слова», в казахскую «белую кость», в татарский «скок-перескок», в украинскую «печку» («вышибалочку»), а также в «колдуна», русскую лапту, советские и интернациональные «море волнуется раз» и «резиночки».

Наши мамы и чуть реже бабушки так же коллективно обменивались рецептами и бегали друг к другу в гости проверять «ну, и как оно у тебя получилось». В сараях стояли бочки с заготовками. На кухнях, в погребах и даже на балконах в специальных ящиках теснились толстопузые «бутыльки» – трехлитровые банки, ценимые на вес золота. Литрушками и тем более поллитрушками на Украине не пользовался в наше время практически никто.

Солили же и квасили в нашем дворе все подряд. Начиналось лето с огурцов (малосольных). Затем оно перетекало в клубничное ароматное варенье, в малину-пятиминутку, в квашеные и маринованные огурчики. И так до самого октября. Главным условием для приготовления всех солений являлось количество секретных добавок и обилие ароматной зелени. В ход шли хрустящие на зубах резко пряные листья и стебли хрена, перезревший до умопомрачительного аромата сельдерей, и укроп, и дубовый лист, а также листья вишни, черной смородины и терна, душистый и горький перец, чеснок, лавровый лист. Травами, добавками и специями делились щедро, без утайки и прижимистости. Пробу из бочек тоже снимали всем двором (для этого открывали бочки сразу в нескольких сараях, чтобы никого не объесть). Я до сих пор помню вкус и аромат помидоров, плавающих в кисло-сладком волшебном рассоле в кружках репчатого лука, хрустящих стебельках петрушки и дольках пряного маринованного чесночка. Китайские, Беловы и Уманские отлично готовили баклажаны: в бочки складывались и фаршированные, и просто маринованные. У Котов всегда было бочки три квашеных арбузов, а у нас в сарае – патиссонов, слив и яблок. А вот капусту в бочках не квасили. Ее закладывали в выварки и хранили обязательно на балконе, чтобы она подмораживалась и была хрусткой и от чудесного рассола, и от кусочков льда с морозца. Да и есть капусту начинали уже после Нового года, в конце января. До тех пор подъедались остальные припасы…

Однако праздничный день подходит к концу, и на долгие три месяца, почти до самого Нового года, наш двор погружается в унылую осеннюю спячку. И не только наш двор, а весь город. Вероятно, мои взрослые земляки так сильно выложились за минувшие летние месяцы, так «напахались» на собственных огородах, дачах, «садках», на непременных коллективных выездах на уборку ягод, фруктов, арбузов, дынь, картошки, капусты и прочего (за которые платили не рублями, а мешками и ведрами урожая), что золотокосые сентябрь, октябрь и ноябрь воспринимаются ими так, как их детьми воспринимались летние каникулы: можно спокойно возвращаться с работы и усаживаться у телевизора.

Наша семья телевизор почти не смотрела. Маме было просто некогда. Это она так говорила. Для бабушки Ани и чуть-чуть для меня, хотя я прекрасно знала, что мама лукавит. Просто первые два часа после работы мама, как правило, проводила вместе со мной в гостях у тети Нели, или у Мирры, или даже у тети Вали Беловой. И они занимались тем, что вели бесконечные, неинтересные, часто одни и те же разговоры о том «как оно все вообще»… Женщины почему-то страшно жалели мою маму, шепотом называя бабушку Аню «она» и делая при этом страшные глаза:

– А он позвонил, да?

– Да…

– А ОНА? ОНА не позвала тебя к телефону?

– Ну, как обычно. Просила забыть этот номер. Хорошо, что я Вадика заранее предупредила.

– А он?

– Ну, он может звонить только тогда, когда может…

– Люська, зачем тебе этот балетный? Гастроли, бабы, выпивка… И Инку он еще ни разу не видел. Мог бы вас к морю свозить.

– Ну, какое там… ОНА не отпустит…

– Мам, можно я к Анне Ароновне?

– А? Что? Беги! Но к семи часам чтоб как штык дома!

Конечно, как штык. В семь часов у мамы начиналась совсем другая жизнь. В это время (плюс 30–40 минут) с работы обычно приезжала бабушка. Чаще всего со своими партийными коллегами. Они раскладывали в гостиной ворохи папок и бумаг, а мама должна была подавать им чай или легкий ужин. На кухне принимать гостей не полагалось. Телевизор тоже включать не полагалось. Исключение делалось только для меня, когда ровно без пятнадцати девять баба Аня громко извинялась перед гостями и сообщала им, что ребенку перед сном необходимо посмотреть мультфильм. Я терпеть не могла эти обязательные обрезанные на кусочки мультики. Мне больше нравилось, когда мама, или бабушка, или особенно моя Мирра рассказывали мне на ночь истории из жизни, похожие на сказки. Иногда я сама им рассказывала истории, которые сочиняла тут же, под пушистым пледом, чуть переиначивая услышанное за день.

– Мам, хочешь я расскажу тебе сказку про Вертуту?

– Про кого?

– Про Вертуту. Мне Беренштамы рассказали.

Мама смеется:

– Давай, кулинарка, излагай!

– Жили были еврейцы. Это такие немецкие евреи, которые носили короткие красные курточки, шапочки с помпонами, гольфы и белые фартучки. Они даже ходили в местную церковь, пили вместе с остальными немцами пиво, пели веселые песни. А потом они поссорились. Да еще как! Насмерть!

– Почему?

– Во всем виновата Вертута. Был такой старинный немецкий пирог. Кто его приготовит вкуснее всего – тот и царь. Ну, или как там у них? Король, наверное. Точнее, королева. И вот одна еврейская девушка, красивая, но коварная, ее звали Вертута, пробралась в кондитерскую к другой немецкой девушке, которую звали Штруделью, и подсмотрела рецепт. И решила ее перехитрить. Там, где вторая девушка клала щепоть муки и сахара, Вертута клала две, где одна добавляла кислое яблочко, Вертута резала сладкое. Испекла она свой пирог и стала королевой, а над бедной Штруделью все смеялись и пальцами показывали.

– Господи, эту чушь тебе Анна Ароновна рассказала?

– Нет! Это я сама догадалась. Поэтому-то потом и война началась. Вырос мальчик Гитлер злым и обиженным и стал мстить всем евреям. Он знаешь, какой сволочью был? Из-за какого-то пирога всех выгнал в дальние дали, поубивал и в печках сжег…

Мама испуганно закрывает мне рот ладошкой, забирает из-под подушки рецепт с вертутой и уходит к бабушке. Почти засыпая, я слышу ее голос из-за двери: «С этой дружбой надо что-то делать! У ребенка в голове полная каша – пироги, евреи, Гитлер. Поговорите, пожалуйста, с Анной Ароновной. Беренштамы – милейшие люди. Но они просто замусоривают ребенку мозги. С этой ее фантазией она и вас под монастырь подведет, да и сама будет глупо выглядеть. Рано ей еще про немцев, про евреев знать. Да и про войну рано…»

Вертута с яблоками от Анны Ароновны

Растительное масло (стакан без 2 см сверху), 1 полный стакан горячей воды, сода на кончике ножа, муки сколько возьмет до мягкого, эластичного и нежного теста, соль и сахар не добавлять! Начинять вертуту будем яблоками (10 крупных) плюс ванильный сахар – 1 чайная ложка, корица молотая – 1 чайная ложка, изюм распаренный – половина стакана.

В миске смешиваем масло и воду, добавляем соду и потихоньку всыпаем муку, быстро-быстро помешивая рукой. Весь замес должен занять 3 минутки, не дольше! Накрываем тесто полотенцем и оставляем на 5 минут. Делим тесто ножом на 5–6 кусочков, посыпаем стол и скалку мукой обильно и начинаем раскатывать куски поочередно. Катаем, посыпая мукой и чуть растягивая пальцами. Если порвется, соединяем и снова катаем. Получится большой и очень тонкий блин. Мы его хорошенько промасливаем растительным или растопленным сливочным маслом, прокалываем вилкой. Кладем на него натертое на средней терке яблоко (2 штуки), столовую ложку изюма, посыпаем сахаром, ванилью и корицей. Прикрываем начинку с двух сторон (аккуратно, чтобы не порвать) краями блина и сворачиваем толстенький рулет, закручивая с противоположной загнутым краям стороны. Так поочередно готовим 5 вертут. Выкладываем вертуты на противень, хорошо смазанный растительным маслом. Края каждой вертуты нежно защипываем (чтобы начинка не текла, но и грубого теста не было), припудриваем ванильным сахаром и корицей и ставим в духовку. Печем недолго, при 180 градусах до потемнения теста до цвета чая с молоком.

Я не знаю, состоялся ли у бабушки какой-то разговор с моими еврейскими друзьями или нет, но визиты мои к Беренштамам не прекратились. Правда, теперь дядя Боря совсем почти не рассказывал мне настоящих историй из еврейской жизни, а тетя Аня с удовольствием делилась только рецептами, которые я уже почти бегло печатала на машинке. Хотя, возможно, виноваты были в этом какие-то «голоса», которые моя Мирра научила Беренштамов ловить в старенькой «спидоле». Сама я этих голосов ни разу не слышала, знала только, что все знакомые Мирры, Левы, Бориса Абрамовича и других их гостей начали потихоньку куда-то собираться, влекомые этими «голосами». Дядя Боря стал активно штудировать какие-то толстые учебники, словари, книги, а на мои вопросы отвечал так, словно он бабушкин подчиненный и отчитывается перед ее парторганизацией.

– Дядя Боря, а Новый год у евреев такой же, как у нас? Ну, не сейчас. Сейчас-то понятно. Я имею в виду – в старину был?

– Видишь ли, дитя… Если бы я тебе сейчас рассказал о нашем старинном календаре, ты бы просто растерялась. Он совсем другой.

– Не такой, как на всей Украине?

– Нет!

– И не такой, как в Москве?

– Нет! – хохочет Борис Абрамович. – И не такой, как во всех наших пятнадцати республиках и даже в большинстве стран мира.

– Вы его специально напутали, чтоб враги не догадались?

– Конечно, нет. Просто мы очень и очень древний народ. Такой древний, что твоего любимого города еще и в природе не было, когда наш календарь создавался.

– А Харькова?

– И Харькова.

– А Киева?

– И Киева.

– А египетские пирамиды? Они-то, надеюсь, были? – выдвигаю я последний аргумент, так как знаю, что старше этих самых пирамид-куличиков ничего в мире нет.

– Ну, примерно такой же старый, как они… Понимаешь, месяцы года, которых в большинстве стран мира ровно двенадцать, у евреев соответствуют движению Луны и называются совсем по-другому. Но самое интересное – это праздники, со своими меняющимися датами, особенностями и традициями, столь непохожие на те, к которым мы привыкли: Новый год (или День рождения деревьев), Королевская Суббота, Праздник кущей (шалашей), Ханука – праздник света, Судный День, «молочный» праздник года Шавуот, Пасха – Песах…

– День рождения деревьев – это здорово! Как же вы их все отметить-то успеваете?

– Погоди! Не об этом речь. У нас даже взрослые люди словно играют в одну захватывающую игру, правила которой знают только они, и свято их берегут. И волшебный золотой ключик к этим правилам – это наша кухня!

– Урра! Я поняла! Буратино – это еврейский мальчик. Он искал золотой ключик, и у него была кухня с нарисованным очагом! Вот это история! Только, наверное, мне наши девочки не поверят!

– А ты им и не рассказывай! Ты сама запоминай. Вдруг когда-нибудь это тебе и пригодится. В еврейской кухне каждый праздник имеет свой сценарий, свои правила и запреты, свое особое меню. Выставляемые на стол блюда могут рассказать о том, какое на дворе время года, день недели или праздник. Изобилие блинчиков и масляных пончиков укажет на зимний праздник Ханука, а сладкие треугольные пирожки с маком или вареньем расскажут о наступлении яркого и веселого праздника Пурим, знаменующего начало весны.

Надо ли после этого вам рассказывать, с каким нетерпением я стала ждать новогодних праздников, ведь теперь, помимо нашего Нового года, Деда Мороза, Снегурочки, потом бабушки – Фросиного деревенского праздника Рождества с колядками, а еще и Старого Нового года, который отмечали все партийцы – коллеги бабушки Ани, я могу вдоволь насладиться Ханукой – праздником сладких пончиков и всяких блинчиков!

Про Хануку я теперь знала почти все. Самое смешное, что рассказала мне об этом празднике не моя обожаемая Мирра, не Анна Ароновна и даже не Борис Абрамович. В декабре месяце к нам приехала погостить из Ашхабада бабушкина коллега – громогласная, бровастая, цветастая и фантастически толстая тетя Равиля Абдуллаевна. Она появилась у нас в первых числах декабря, аккурат в тот вечер, когда над городом заплясали первые в году крупные снежинки. Полностью заполнив собой огромную прихожую, рассупонив жесткое синее драповое пальто с большим каракулевым воротником, растолкав по углам какие-то баулы, чемоданы, свертки и коробки, Равиля наконец обнаружила меня, практически вжавшуюся в маму.

– А это кто у нас такой холосенький? А кому тетечка Равиля привезла хурмы сладенькой-сладенькой, винограда, граната и урюка отбольненького? Кто у нас худысеська-малысеська?

– А вас что, к логопеду не водили? – в ужасе брякнула я первое, что пришло в голову, поняв, что гостья не выговаривает половину букв.

Громовой хохот, раздавшийся незамедлительно, можно было сравнить только с грохотом салюта, который у нас на площади всегда устраивали на День Победы.

– Узнаю Анину породу! Да что там породу? Породищу!!! Ладно, девушка, разгружайте гостинцы, а я пока с девочкой поговорю. Кстати, как зовут?

– Инна ее зовут, – пискнула мама.

– Ну, про Анину внучку я все знаю. Тебя как зовут? Ты ж ее сноха?

– Людмила, – официально представилась мама и робко подтолкнула меня к огромной Равиле. Я уперлась.

– Ну же, не бойся! У меня таких девять человек. Девять внуков и еще четыре внучки! На санках кататься пойдем?

– На санках? – я снова с ужасом посмотрела на маму. Огромная чернобровая тетя явно была не в себе. Какие санки? Снег только-только начал идти, он даже еще тротуары не припорошил. Если повезет с погодой, то, как пообещала мама, завтра к вечеру можно попробовать обновить валеночки и ледянки. До санок еще ждать и ждать…

Но мама, словно под гипнозом, открыла дверь кладовки, загремела там тазами и ведрами, задвигала стремянкой и наконец появилась в дверях, держа перед собой наперевес мои алюминиевые саночки с примотанным к ним тощим матрасиком в полоску и оранжевым байковым одеяльцем, которым надо было обязательно укрывать ноги.

– Ну? Что стоишь? – подмигнула мне Равиля. – Быстро надевай шубу, шапку, сапоги и вперед!

– Вы уверены? – уточнила я.

– На все 200 процентов! Как в нынешнем урожае хлопка!

Мы выходим в наш просторный двор, который благодаря падающим снежинкам совершенно преобразился и из привычного и любимого стал похож на картинку из кинофильма про «Вечера близ Диканьки»: большая луна, светящиеся окошки, искрящиеся белые деревья, кусты, качели, горки.

– Ну, видишь! А ты кататься не хотела!

Равиля, пыхтя, наклоняется, развязывает бечевку, стягивающую санки и матрасик, качая головой, прикидывает размер веревочки, за которую принято тащить саночки (она слишком коротка для нее), привязывает к веревке бечевку и победно улыбается:

– Карета подана!

Я завороженно смотрю на огромную, незнакомую до сегодняшнего дня женщину и послушно сажусь в санки.

– Ну, держись! И-го-го! – и Равиля резким тяжелым галопом припускает по тротуару. Тонюсенькая простынка снега еще не дает нужной сцепки, санки визгливо орут на всю улицу, алюминий царапает асфальт, но бешеный напор моей «лошадки» позволяет нам развить приличную скорость. Я помимо воли начинаю улыбаться.

– Инкаааа! А я?!! А мне можно с вами?!!! – это орет во все горло заметивший нас Аркашка Иванченко.

– Прыгай к барышне! – милостиво разрешает Равиля и даже не замедляет ход. Мне кажется, что даже если все мои друзья сейчас каким-то чудом сядут со мной в одни сани, она даже не поморщится и не заметит. Аркашка плюхается прямо мне на ноги и вертляво крутит тощей попкой, устраиваясь удобнее:

– Ух ты! Зыковски! А мне мамка не разрешила санки взять, сказала, что только придурки по перваку ездят. А давай до кучугура?

– Давай! – кричу я во все горло. – Равиля, давай до кучугура!!!

– Что такое кучугур? – спрашивает на бегу наша тяжелая лошадь.

– Вот странная. Кучугур, он и есть кучугур, – хохочет Аркашка. – Разве ты русских слов не понимаешь?

– Тетя Равиля сегодня приехала из Ахшаб-Ада. Ад – это такое место, где черти жарят плохих людей. А Ахшаб-Ад, наверное, пригород…

Я говорю достаточно тихо, но Равиля слышит.

– Ах ты ж моя хорошая, моя сладкая. Я вот расскажу бабушке, какие плохие слова говорит советская девочка, уж она тебе задаст!

– Не задаст! Бабушка говорит, что я ее кислород!

Наша упряжка внезапно резко тормозит и даже терпит крушение. Обернувшаяся к нам Равиля не заметила, как на всем скаку врезалась в бредущего из продмага Бориса Абрамовича, и, конечно, сшибла его с ног. Борис Абрамович летит в одну сторону, авоська с кефирными бутылками в другую, а мы с Аркашкой оказываемся выброшенными прямо на каракулевый воротник Равили.

– Эй, все целы? – хлопотливо отряхивает и оглядывает нас Равиля. – Мужчина, вы как?

– Что-то не очень. Похоже, сударыня, я подвернул ногу. А возможно, и сломал ее, при моем-то еврейском счастье.

Огромная, словно скала, женщина охает, сметает нас со своих рукавов, как Царевна-лягушка метала лебедей в сказочное озеро, и в один прыжок оказывается возле Бориса Абрамовича вместе с санками:

– Ашкенази, брат? Бухарская я, Равиля я, из Ашхабада к Анне Георгиевне, на повышение квалификации, – лопочет испуганная женщина и добавляет несколько слов на непонятном языке. Непонятном для Аркашки. Сама-то я прекрасно знаю, что это их таинственный еврейский. Она словно перышко подхватывает дядю Борю на ручки и втискивает в мои санки. Ноги его она тоже поджимает, чтобы они не волочились по дороге, и это вызывает у дяди Бори новый приступ охов и ахов.

– Куда везти?

– Туда! – Борис Абрамович белее снега, весь какой-то потный и еле шевелит рукой.

– Мы покажем! – орет Аркашка, срываясь в галоп впереди меня.

Через полчаса мы все пьем чай на кухне у Анны Ароновны. От дяди Бори только что уехала карета «Скорой помощи». Старенький доктор в просторном белом халате с вышитым красным крестиком на кармане, надетом поверх кусючего мехового жилета, который бабушка Лида называла «собачьим», внимательно осмотрел ногу Бориса Абрамовича, туго забинтовал ему ступню и сделал укол большим стеклянным шприцем, который он достал из красивой блестящей кастрюльки. Я знала, что Мирра называет такие кастрюльки «стерилизаторами». Она даже обещала мне когда-нибудь принести в подарок с работы списанный негодный стерилизатор. Шприц, правда, без иголки, у меня уже был. И я с упоением лечила им кукол. Еще один укол пришлось делать Равиле. Она так разволновалась, что у нее подпрыгнуло какое-то давление. Наверное, это давление подпрыгнуло еще раньше, когда она скачками бежала к подъезду Анны Ароновны. И хотя я не знала, где это давление находится, но предполагала, что в груди: под атласным ярким платьем Равили гигантские груди, размером каждая с мой глобус, просто ходили ходуном.

Но после уколов все успокоились. Борис Абрамович задремал в кресле-качалке, уютно устроив свой забинтованный «вывих» на моем любимом пуфике. Верный Плюмбум сидел у ног хозяина и грозно ворчал, когда кто-то приближался к креслу. Странно, но вот на доктора суровый и верный пес даже не пикнул! Равиля заняла половину кухни Анны Ароновны, аппетитно потягивая чай из красивого синего блюдца и с любопытством слушая рассказы моей старшей подруги о том, какая я умная и сообразительная девочка, как я замечательно печатаю на машинке рецепты для мамы, сколько уже знаю из истории нашего города, государства и – «вы не поверите!» – нашего еврейского народа.

– А почему ее это так интересует?

– Ее все интересует. А я с удовольствием делюсь. Знаете, когда-нибудь эта девочка станет большой, выучится в университете и, возможно, вспомнит истории, которые мы с Борухом ей рассказывали. Сейчас же, вы знаете, эта тема не приветствуется. Но, возможно, при коммунизме…

– А вы верите в коммунизм?

– Это что, провокация? Вы же приехали к бабушке нашей Инночки, значит, вы обязаны верить в коммунизм и светлое будущее.

– Нет, ну я-то верю. Хотя не возражала бы, чтобы историю нашей семьи тоже кто-то записал, запомнил и потом рассказал потомкам. В том самом светлом будущем. Наша семья тоже непростая. Моя мама – Мириам Савельевна – прямой потомок легендарного Джуры Игланова. Я, надеюсь, в этом доме можно говорить откровенно?

– Ой, этот дом уже столько всего слышал и не выдал, что здесь можно синагогу открывать.

– Нет! Вы не поняли. Джура Игланов – самый могущественный бухарский еврей, владелец огромных хлопковых плантаций и фабрик, говорят, что в 1911 году, когда моего предка русские губернаторы изгоняли из Мерва в Иран, состояние Игланова насчитывало 2 миллиона царских рублей!

– А как же вас-то не изгнали?

– Моя бабка, дочь Джуры Игланова, в то время вышла замуж за другого бухарского еврея, который ладил с местными властями. Он был племянником раввина Резника. Вы не поверите, но бабушка мне рассказывала, что в ту пору, хотя повсюду была тотальная безграмотность, наши ашкенази отличались образованностью, занимались общественной работой, были на виду. В Красноводском уезде, где они тогда жили, в 1882–1907 годах поселилось 17 ашкеназских семей. Так вот 11 глав этих семей имели ремесленные свидетельства или дипломы, трое – высшее образование…

Мы с Аркашкой строили на ковре крепость из подшивок журналов «Наука и жизнь» и «Роман-газета». Слушать Равилю было не очень интересно. Она не умела рассказывать так страшно, как Мирра, и так загадочно и красиво, как Анна Ароновна.

– А много у вас наших? – спросила Анна Ароновна. – И как оно там все устроилось?

– Да по-разному. Но бухарские евреи, согласитесь, известны далеко за пределами Туркменистана. В революцию евреи-большевики и левые эсэры приняли самое активное участие в установлении на территории современного Туркменистана советской власти. Это многих из наших предков и спасло. По линии маминой двоюродной сестры был такой вояка – Мойша Фельдман, артиллерист, член ВКП(б), – так его вообще избрали комендантом крепости Керки. Но вообще-то говоря, основная масса семей в революцию уехала. Кто в Персию, кто в Афганистан. Настоящие выходцы из Мешхеда сохранились лишь в Мерве, Байрам-Али и Иолотани. Я сама, чего уж там, наполовину туркменка. Папа мой, Абдулла Бердымухамедов, на маме женился из-за приданого ее. Зато мама его любила – ни в одной книжке не описать!

Я тут же навострила уши. Наконец-то взрослые стали говорить о чем-то интересном. Равиля потянулась за новой порцией чая, жестом руки попросив Анну Ароновну не беспокоиться. Ей не нужно было вставать, чтобы снять с плиты зеленый пузатый чайник, долить кипятку в заварной чайничек и тут же все вернуть на свои места. Поболтав чай в чашке, она вылила его на блюдце, поместила в центр блюдца кусок плотного белого рафинада и продолжила рассказ:

– Папа был у меня самый красивый в Мерве. Вы видели фильм «Свинарка и пастух»? Молодого Зельдина помните? Так вот, мой папа был во много раз красивее. Рост – почти два метра, талия – как у Гурченко, плечи – как у Жаботинского, брови – как у Леонида Ильича…

Я тихонько захихикала и заметила, что Анна Ароновна тоже улыбается краешком губ. По телевизору я видела богатыря Жаботинского, и никак не могла представить его с рюмочной талией самой красивой девушки из «Карнавальной ночи», а извивающиеся, словно гусеница, и сросшиеся на переносице черные-пречерные брови самой Равили подсказывали мне, что красоту мы понимаем по-разному. Для меня самым красивым был Иванушка из фильма про Варвару Красу, ну, и немножко Сашка Калашников из нашей старшей группы садика «Ручеек».

– А как папа готовил? Боже, как он готовил бухарский плов! При этом рецепт был мамин, ашкеназкий, «ош в мешке», но папа делал его фантастически. Весь двор гулял!

– Кстати, что ж это я! – засуетилась Анна Ароновна. – Все чай да чай. А вы же с дороги. Анна Георгиевна когда еще придет, так что давайте-ка я вас своим мафрумом угощу. Вы любите мафрум?

– В детстве любила. Мама и бабушка его чудесно готовили. А я уже забыла.

– А я вам рецепт дам. Вон Инночка сейчас и напечатает. Иннуля, ставь машинку, заправляй бумагу, а я пока все разогрею. Что бы мне раньше-то догадаться. Ай-яй-яй…

Анна Ароновна запричитала и засуетилась, перебегая от кухни к балконной двери, пытаясь обогнуть бесконечную Равилю и протиснуться к духовке. Через десять минут по коридору поплыл божественный аромат чего-то пряно-кисленького и еще печенного на костре. Мы с Аркашкой определили печатную машинку прямо на пол, а на журнальный столик я сама принесла и поставила две большие суповые тарелки с петухами на дне, чтобы побольше угощения поместилось. Вот до чего вкусно пахло! Еще через час, сытая и довольная, я допечатывала рецепт:

Мафрум от Анны Ароновны

Это особый фаршированный еврейский картофель. Сначала скажу о фарше, потом посчитаете сами, сколько нужно картофелин (крупных и круглых).

Для фарша берем стакан прокрученной говядины, 1 луковицу, 1 чайную ложку зиры, 1 зубчик чеснока, горсть нарезанной петрушки, соль, молотый черный перец и корицу – по вкусу (по щепотке) и 1 сырое яйцо. Еще нам нужно будет взять для кляра 3 столовые ложки муки, 3 столовые ложки воды, 1 сырое яйцо и соль. Для соуса покупаем консервированные в своем соку очищенные томаты (800 граммов), берем 1 крупную луковицу, 3 зубчика чеснока и по половине чайной ложки молотого перца чили, молотого красного сладкого, зиры и соли.

Картошку (размером с женский кулак) моем, не чистим, обрезаем у нее «жопки» и режем на трехсантиметровые круглые шайбы поперек. Каждую шайбу прорезаем еще пополам, но не до конца, как книжку. Внутрь книжки будем класть фарш.

Для фарша смешиваем все ингредиенты, прокрученные на мясорубке с яйцом и специями. В мисочке смешиваем воду для кляра, муку, яйцо и соль, получая тесто. В каждую «книжицу» из картошки вкладываем по 2 чайные ложки фарша, окунаем мафрумы в кляр и обжариваем по 5–7 минут с каждой стороны на сильном огне на растительном масле. Обжаренные мафрумы кладем в казанок, раскрытой частью «книжки» вверх. В той же сковороде обжариваем луковицу, заливаем консервированными помидорами (их толчем толкушкой или режем кубиками), добавляем чеснок и специи и тушим 10 минут. Выливаем соус на мафрумы так, чтобы они все были им покрыты. Если соуса мало, доливаем кипяток и добавляем чуть-чуть растительного масла. Тушим на среднем огне 40–50 минут под крышкой. Очень вкусно!

На следующий день была суббота. И эта суббота совершенно отличалась от всех предыдущих. Во-первых, наша огромная квартира превратилась в настоящий Восточный Базар. На всех столах, подоконниках, даже на серванте и в бабушкином кабинете стояли тарелки, подносы, пиалы и мисочки со всевозможными фруктами и сладостями. Многие из них я видела впервые в жизни и, уж конечно, не пробовала. Одной халвы Равиля привезла видов шесть! А всяких сушеных фруктов, глазированных в белом и черном шоколаде, в карамели, в сахарной пудре, в кунжутных семечках, собранных в букеты и связки, источающих дивный аромат, но совершенно не пачкающих руки, было вообще не счесть. А еще повсюду висели разноцветные атласные платья и халаты восточной расцветки, лежали отрезы шелка, парчи, гипюра и других волшебных тканей, про которые бабушка сказала, что это «дикая Азия», а Равиля засмеялась и возразила, что это все ничтожные тряпки для нарядов маленькой, но прекрасной принцессы. Принцессой была, видимо, я. Я и не возражала бы, особенно если бы мне разрешили отрезать от каждого рулона по маленькому клаптику для шитья платьев любимой кукле Тане.

Изначально планировалось, что Равиля будет жить во время своей командировке, как и все бабушкины партийные гости, в обкомовской гостинице. Но как-то так получилось, что каждый день она задерживалась у нас допоздна, оставалась ночевать, поэтому через три дня о гостинице уже никто и не заикался.

И я тоже была рада. Каждый вечер мы с Равилей и Аркашкой ходили кататься на санках на большую городскую горку, благо снега выпало достаточно, и он не таял, а каждое утро та же Равиля с гиканьем и свистом отвозила меня на санях в садик. Мама, например, никогда этого не делала. Она считала, что утренняя прогулка пешком положительно скажется на моем здоровье и аппетите. Кстати, с мамой Равиля тоже чудесным образом подружилась. Хоть у них и была большая разница в возрасте, но сердобольная Равиля сразу поняла, что мама в нашем гостеприимном доме на положении сиротки – бабушка жестко контролировала и ее поведение, и ее обязанности, и ее подруг, и тем более друзей мужского пола.

– Ой, Люська, замуж бы тебе… Что я, не понимаю, что ли? Молодая, красивая, умная, с дочкой прекрасной, сноха секретаря обкома… Не невеста – мечта. Что ж тебе со свекровью век во вдовах вековать? Я бы тебя к нам в Ашхабад вмиг сосватала, даже Анны Георгиевны не испугалась бы. Но у нас опасно. Это меня и мою семью все боятся, а вообще-то у нас там средневековье и полный мрак. Официально все по одной жене имеют, а так-то у каждого по кишлакам и аулам еще по две-три сидят. И хорошо, если муж толковый, из наших, из партноменклатуры. Эти хоть на работу жен не гоняют, да не стравливают между собой. Но если кто попроще, да если свекровь сучка, – то совсем беда. И в мечеть ходить будешь, хоть у нас все на бумаге атеисты, и рабыней для семьи мужа станешь. Так что лучше у вас мужа поискать…

– О чем вы, дорогая Равиля? Какой муж? Анна Георгиевна этого не допустит никогда в жизни.

– Ну, знаешь, она тоже не вечная. Не всегда по-ее будет. А захочет, чтобы в старости ей кто стакан воды подал, – должна с тобой договариваться.

– Да мне и самой ее не бросить. Ведь троих сыновей похоронила, троих мужей потеряла. Разве такой судьбе позавидуешь? Вот разве что Инка у нее свет в окошке. Ладно, ступайте на ваших санках кататься, а я ужин к приходу свекрови готовить буду. Иннулька мне вчера от Анны Ароновны новый рецепт принесла. Эсикфлейш какой-то. Не пробовали?

– Спрашиваешь?! Это просто пальчики оближешь! Лучше эсикфлейша может быть только цимес из домашней куры. Но это я тебе потом расскажу. А для эсикфлейша отбери из чернослива, что я привезла, самый пузатенький, глянцевый. Я еще урюк кладу. Но не знаю, как оно в твоем рецепте указано. Кстати, для приворота мужчин – самое подходящее блюдо. Все там их любимые компоненты находятся и очень мужское естество бодрят…

– Ну, с этим у нас не густо… Все мужчины в доме – ты да я, да мы с тобой. Ладно, ступайте! Спасибо, что грудинку на рынке хорошую выбрали…

Эсикфлейш от Анны Ароновны

На 1 килограмм говядины (лучше грудинки, с жирком) нужно взять 200 граммов чернослива без косточек, 100 граммов сладких имбирных или ржаных пряников, 2 луковицы, 5 столовых ложек без горки томатного пюре (или 3 ложки томатной пасты), 4 столовые ложки лимонного сока, 1 столовую ложку сахара, 2 свежих перчика чили (без семян), 4 столовые ложки растительного масла, по половине чайной ложки зиры, корицы, черного молотого перца и натертого на терке чеснока, 2 бутончика гвоздики, соль по вкусу.

Мясо режем на крупные куски (в половину пачки сигарет), разогреваем в казанке масло и обжариваем мясо без соли до румяной корочки. Добавляем лук и жарим еще 5 минут. Добавляем все специи и чили, кладем чернослив, разрезанный пополам, солим, сбрызгиваем лимонным соком и жарим на медленном огне 15 минут. Закладываем томатную пасту и чеснок, перемешиваем. Мелко разламываем пряники и добавляем их к мясу. Еще раз солим, добавляем сахар и заливаем эсикфлейш водой так, чтобы она полностью покрыла содержимое. Тушим примерно 1 час под крышкой на медленном огне. За это время пряники растворятся, зато соус благодаря им станет приятно-густым и очень ароматным. Подаем, посыпав зеленью.

Еще у подъезда Анны Ароновны я поняла, что в этот вечер произошло что-то необычное. Саму ее мы встретили буквально на выходе из двери, раскрасневшуюся, нарядную, с легкой блуждающей улыбкой. Мне всегда до ужаса нравился ее легчайший, ажурный, невесомый пуховый платок, который она очень ловко накидывала на кокетливую меховую шапочку, теперь же шапки не было, платок сбился почти на затылок, а старенькая плюшевая шубка была застегнута не на все пуговицы. В руках Анна Ароновна крепко сжимала большую хозяйственную сумку и старенький шевиотовый кошелек.

– Куда это вы так спешите? – притормозила наши сани Равиля.

– Ой, господи, с праздником, милые! С Ханукой. Только что позвонил Савелий Моисеевич из скупки, сказал, что кто-то сдал на комиссию настоящую серебряную ханукию. Безумно дорого, но Борух всегда так мечтал о ней. Мне ее отложили на полчаса, думаю, что успею. А вы заходите вечерком в гости, я вас латкесом угощу, да и пончики успеем сделать.

– Вот же, голова садовая! – хлопнула себя по лбу Равиля. – А и верно, ведь Ханука сегодня начинается!

– Это, что ли, еврейский Новый год? – догадалась я.

– Нет! Но это то, что евреи всего мира отмечают именно в эти дни, на месяц раньше обычного Нового года.

– Как ударники социалистического труда? Пятилетку раньше срока?

Равиля уперла руки в необхватные бока и расхохоталась на весь двор:

– Анна Георгиевна может собой гордиться! Она таки вырастила достойную смену.

– Ну и ничего смешного, – надулась я. – Анна Ароновна, а пуще того дядя Боря, мне всегда все интересно про еврейцев рассказывают. И совсем даже не смеются. И Мирра однажды рассказала про кашрут и про убийство чистых животных. Только ей от бабушки влетело. Вот не буду с вами больше на санях кататься. Сами себя катайте. А я пойду к дяде Боре и все у него узнаю!

– Да не горячись ты, деточка.

– Сами вы деточка!

– Ну все, тихо, спокойно. Давай твоего кавалера домой отвезем и пойдем тоже что-нибудь к Хануке приготовим. А то нас сегодня вроде как в гости позвали, а мы с пустыми руками.

– Никакой Аркашка не кавалер! – топнула ногой я.

– Не, не кавалер, – неохотно подтвердил мой приятель. – У нее Сашка Калашников кавалер был, пока он Маринку Иванич за домиком не поцеловал.

– А ты – ябеда-корябеда! – я готова была разрыдаться от стыда и досады.

– А ты, а ты… попой нюхаешь цветы! – выдал самую язвительную из всех ругательных присказок Аркашка, но тут же передумал ссориться, стянул с руки заскорузлую от снега варежку и протянул мне озябший мизинец. – Давай лучше мирись-мирись…

– Ну давай, – согласилась я, передумав рыдать. – Только я домой не хочу. Я еще не нагуленная. Айда сами, без санок, на горку? Там Рахубовские и Уманские на почтовых фанерках катаются!

– Ладно, – не стала спорить Равиля. – Но чтобы к семи часам дома были как штык! Нам еще переодеться нужно в нарядное. Праздник все-таки.

Пока взрослые будут готовиться зажигать самую первую свечку на новенькой старинной ханукии, купленной Анной Ароновной, я успею вам рассказать сказку про Хануку, которую сочинила ближайшей ночью, аккурат после праздника, а утром даже отпечатала на машинке.

Давным-давно в некотором царстве, в тридевятом государстве, а если точнее, то аж во втором веке до нашей эры, греки решили, что править миром должны не еврейские боги, а их, греческие. Тетя Аня назвала это непонятным словом «искоренить иудаизм». Наверное, они считали, что иудаизм – это сорняк и его надо искоренять тяпкой. Но тяпки у них не было, поэтому греки хитростью пробрались в старинный город Иерусалим и начали обманывать коренных жителей. Они их вкусно кормили, красиво одевали, дарили им всякие подарки и мороженое, чтобы жители поверили, что их греческие боги гораздо сильнее и главнее иерусалимских. Как всегда, нашлись предатели и поверили грекам. И стали жить-поживать, добра наживать и хвалить греческих богов. Но настоящие иерусалимцы создали партизанский отряд. Они готовы были умереть, но не дать искоренить своих настоящих богов! Пришли они на самый высокий холм, а на этом холме стоял самый прекрасный храм, и решили занять в нем оборону. Они знали, что в этом храме есть еда, и масло, и огонь. Но коварные греки и тут их обманули. Они все разрушили в храме. Там было пусто и холодно, и только в самом уголке глубокой пещеры валялась бутылочка с волшебным маслом для святого огня. Этот огонь был нужен, чтобы прогнать злых волшебников и искупить вину перед иерусалимскими богами. Но по заклинанию огонь должен был гореть восемь дней, чтобы люди сумели приготовить новое масло, добыть еду, накормить детей и стариков. А бутылочка, которую они нашли, была просто крошечной, просто кувшинчик-с-пальчик. Погоревали храбрые евреи, но огонь зажгли. И свершилось чудо. Огонь не гас ровно восемь дней, и герои успели сделать все: и масло сварить, и еду, и храм отремонтировать, и греков прогнать со своей земли. В честь этих героев и этого чуда чудесного, теперь каждый год евреи всего мира празднуют Хануку – восемь дней света и подвига!

Честно скажу, я не очень поняла, почему на Хануку надо есть именно пончики и картофельные оладьи, но в этом я разберусь как-нибудь позже.

Зато мне очень понравилась игра, в которую нас научил играть дядя Боря. Он наклеил на деревянный кубик с каждой стороны буквы Ч, В, П, Т (по букве на сторону). Мы кидали кубик по очереди и записывали выпавшие буквы. Нужно было, чтобы буквы выпали в определенном порядке: «Чудо великое произошло там». Первым выиграл Аркашка. Ему долго аплодировали и сказали, что это замечательный знак и в наступающем году у него произойдет какое-то важное событие. Оно и произошло. Когда Аркашка откусил большое зеленое и хрумкое яблоко, у него вылетели сразу два верхних зуба. Он очень расстроился, даже расплакался, но потом ему дали денежку, которую дарят всем детям на Хануку, и он пошел домой спать. А я напечатала рецепты латкес и пончиков и уснула прямо у пишущей машинки. Так что Равиля несла меня домой уже спящую…

Латкес от Анны Ароновны

На самом деле эти картофельные оладьи прекрасно знают во всем бывшем Советском Союзе под разными названиями – от картофельных задирок до драников. Однако есть у латкес и свои хитрости.

Для 20 штук берем 5 очень крупных картофелин, 1 крупную луковицу, 50 граммов молотых сухарей или молотой мацы, 3–4 свежих куриных яйца, соль и молотый черный перец – по вкусу, половину стакана растительного масла.

Картошку чистим, моем и кладем в холодную воду на 30 минут. Быстро трем на самой мелкой терке и максимально сильно отжимаем через марлю (лучше попросить мужчину). Так же, на мелкой терке, трем лук и добавляем его к картошке. Кладем яйца, сухари, соль, перец, тщательно перемешиваем.

Разогреваем на сковородке растительное масло и столовой ложкой выкладываем оладушки. Жарим латкес с двух сторон до золотой корки. Подаем латкес со сметаной или протертым яблочным пюре, немножко присоленным. Для детворы можно добавить в латкес яблочко или морковь, для любителей острого – чеснок, но все в умеренных количествах. Картошечка должна оставаться главной!

Особые творожные пончики суфганиёт от Анны Ароновны

Будут еще и обычные, которые мне и Аркашке нравятся значительно больше, ибо их нам давали не штучками, а кульками!

Для творожных берем 5 стаканов муки, 250 граммов жирного творога, 2 стакана сахара, 5 яиц, 1 пачку маргарина, половину чайной ложки соды, половину чайной ложки соли, сахарную пудру по вкусу, растительного масла – малюсенькую кастрюльку.

Творог смешиваем с содой, затем растираем с яйцами. Добавляем растопленный маргарин (или сливочное масло), сахар и соль, хорошенько все вымешиваем. Постепенно всыпаем муку, продолжая замешивать тесто. Оно должно получиться достаточно крутым.

Раскатываем тесто в пласт толщиной полтора сантиметра, чашкой или стаканом вырезаем кружочки и делаем пальцем в них дырочки. Масло разогреваем в кастрюле до появления характерного дымка и жарим в нем пончики до золотистого цвета. Выкладываем суфганиёт на полотенца, а перед подачей посыпаем сахарной пудрой.

Анна Ароновна чаще, чем эти ханукальные суфганиёт, жарила обычные пончики. Их обожал весь двор. Хоть с начинкой, хоть без. Вот вам рецепт ее классических пончиков. И это правда самый простой рецепт традиционного еврейского блюда, с которым справится даже школьница.

Пончики от Анны Ароновны

Берем 2 стакана муки, 2 стакана теплой воды, половину стакана сахара, полтора пакетика сухих дрожжей (или две трети брикетика свежих), четверть чайной ложки соли, много сахарной пудры, а еще повидло и растительное масло. В масле будем жарить, повидлом начинять.

Во всем количестве теплой воды разводим дрожжи и сахар, даем постоять 5 минут, добавляем соль и постепенно всыпаем муку, размешивая так, чтобы не было комочков. Тесто оставляем на полтора часа, чтобы оно подошло. Тесто будет полужидким, это не страшно. В кастрюле нагреваем растительное масло до дымка и столовой ложкой выкладываем в него кусочки теста. Жарим до золотистого цвета. Вылавливаем пончики шумовкой, выкладываем на полотенце, посыпаем сахарной пудрой. Но еще вкуснее надре́зать горячий пончик аккуратно ножом и вложить туда половинку чайной ложки кислого повидла. Такие пончики – «с повидлой» – обожал весь наш огромный двор!

Однако я отвлеклась на рецепты и не договорила, точнее, не досказала о самом волшебном мгновении волшебного первого дня Хануки. Анна Ароновна принесла-таки из скупки ханукию, или менору – особенный подсвечник для 9 свечей. Нам с моим приятелем позволили вставить в нее аккуратно свечки и зажечь центральную, главную свечу. От первой свечи, по очереди, теперь каждый вечер, когда взойдут звезды, мы с Аркашкой будем зажигать по одной свечечке. И их будет видеть весь двор, ведь ханукию Беренштамы поставили прямо на кухонный подоконник. Мне очень хотелось дождаться, пока красивая свечка догорит, но тетя Равиля пообещала, что обязательно привезет мне в следующий раз из Ашхабада такую красивую штуку, и я дала себя уговорить отправиться восвояси. А еще она сказала, что наш двор «засиделся». И что его надо «как-то расшевелить». Узнав, что летом мы часто собираемся все вместе на шашлык, на печеную картоху и просто так песни попеть, Равиля договорилась с Миррой, моей бабушкой и Анной Ароновной, что в последний день Хануки она угостит всех соседей настоящим еврейским бухарским пловом. Утром мы с ней пойдем на рынок искать подходящий казан…

Однако утром все пошло совсем не так, как запланировала Равиля. Утром в дверь нашей квартиры позвонил дядя Вова Кот и сказал, что он свою Ленку, а «до кучи» еще и остальных дворовых спиногрызов может взять на речку, на своем легендарном велике-тандеме, которого больше ни у кого в целом городе не было, чтобы его самодеятельные конечки опробовать. Дядя Вова работал на заводе, и из каких-то заводских деталей и нескольких веревочек тачал смешные накладные коньки. Коньки походили на санки, были на двух низких, но острых полозьях, имели пяточку и упор для носка. Они прекрасно крепились на валенки любого размера, вот только кататься на них во дворе было негде. Каток в нашем южном городе никто не заливал, тротуары и дорогу у дома дворник чистил отменно, да еще и посыпал их жужелкой – отработанным углем из котельной. Старшие дети ездили во Дворец спорта или на Днепр, вставший совсем недавно. А вот малышат дядя Вова решил отвезти на другую речку – Молочную, что текла в двух кварталах от нашего двора.

– Володя, а это не опасно? – мама сразу заволновалась. – Туда же вода из заводской котельной стекает, боюсь, что лед некрепкий совсем.

– Та шо ты, шо ты! Ой, Людмыла, шо там той ричкы? Як добрэ розбижатыся, то й пэрэстрыбнуты можна. Та й нэ одни воны будуть. Я ж дывытымусь…

– Мамулечка, ну мамулечка! – заканючила я. – Я честное слово буду вести себя хорошо. Разреши мне на речку, а?

«Малышни» набралось шесть человек. Рукастый дядя Вова сделал специальные сидушки-креслица на рамы, поэтому наш велосипед-тандем выглядел презабавно. Дядя Вова вел его за руль, словно норовистую лошадь, а на переднем багажнике, на заднем и между рамами яркими птицами-синицами сидела наша дворовая детвора, вся укутанная до невозможности, в перевязях пуховых платков, с обязательными косынками под меховыми шапками и варежками, пристегнутыми на резинку. На шее у каждой «птахи» болталось и весело переливалось на солнце ожерелье из сверкающих самодельных конечков.

Мы притормозили у довольно крутого берега – того самого кучугура, который мы с Аркашкой обещали показать Равиле.

– Так, слухаты сюды: злизаты по одному, сидаты на задныцю и спокийно йихаты вныз. Бэз мэнэ нихто никуды нэ йдэ, ковзаны нэ надягае.

– Ой, а льда под снегом совсем и не видно! – закричал Аркашка. – Может, его и нет совсем? Будем, как придурки, по снегу ездить!

– Цыц мэни! Льоду у нього нэма… Куды вин динэться?

Кучугуровой горки я всегда немножко боялась. Отполированная сотнями детских поп, подрихтованная санками, расширенная и утоптанная фанерками старшеклассников, горка была и прекрасной, и опасной. По ней можно было долететь почти до противоположного берега реки. Но на санках я всегда ехала с кем-то, а тут предстояло катить одной. Подумав немножко, я отошла в сторону шагов на двадцать, благо в суматохе никто на меня внимания не обратил, и аккуратно уселась в снег на целинном спуске. Мне казалось, что здесь я буду скользить не так быстро и улечу не так далеко, как на большой горке.

А дальше события для меня схлопнулись в одно захватывающее мгновение, из которого я, по необъяснимым причинам, помню только самый первый момент головокружительного полета вниз с горы. Остальное мне рассказали мама и бабушка со слов дяди Володи и моих дворовых приятелей.

Оказалось, что снег совсем не затормозил моего скольжения, и я в мгновение ока, не издав ни звука, скатилась с крутого склона аккурат на лед. Точнее, не на лед, а на покрытую тонкой корочкой изморози и пушистого снега огромную полынью. Если бы не мои многочисленные одежки, включая толстую цигейковую шубку и пару вязаных кофт, которые не дали мне мгновенно уйти под воду, мы бы уже с вами не разговаривали. И тем не менее пока дядя Вова бежал, а потом полз к полынье, я уже успела нахлебаться воды, и выдергивал он меня из речки за огромный пушистый помпон моей любимой желтой шапки. Собственно, только этот помпон уже и было видно. Дядя Вова разделся до рубашки, завернул меня в свои свитера и телогрейку и бегом бежал вместе с остальными малышами к нам домой. Говорят, зрелище почти голого в мороз мужчины и толпы ревущих дошколят было впечатляющим…

Все обошлось. Уже к вечеру я вполне пришла в себя, не простыла, не чихнула даже ни разу, только о происшествии не помнила ничегошеньки. А вот знаменитый дяди-Вовин велосипед-тандем и все неопробованные нами самодельные конечки пропали. У кого-то не дрогнула рука утащить их под шумок. Долгие годы спустя дядя Вова, да и все мы, жители дома, внимательно рассматривали проезжающие велосипеды в надежде узреть на улицах, в парках и скверах уникальный немецкий тандем, но он словно сквозь землю провалился.

Единственной «бедой» для меня стал запрет на поход к Беренштамам, чтобы зажечь очередную свечку на красивой серебряной ханукие. Зато в качестве компенсации Равиля пообещала мне, что уж завтра мы с ней обязательно отправимся на рынок искать нужную утварь и закупать продукты к заключительному дню Хануки, ну и, по совместительству, чествованию моего чудесного спасения. Она так и сказала: «Чудо нам явила Ханука! Подлинное чудо. Если бы не этот светлый праздник, беда могла произойти непоправимая. То не отец подружкин тебя спас, то предки руки протянули».

– А разве мои предки были знакомы с еврейскими праздниками?

– Ну, здрасьте, приехали. Все мы, душа моя, произошли от Адама и Евы. А значит – все мы родня. И евреи, и не евреи.

– Ой, ну эти сказки про Адама, Еву и змею, которая подсунула им отравленное румяное яблочко, как в сказке о мертвой царевне, которую я давно слышала. Я только не очень поняла, почему Ева Адама яблоком соблазнила? Могла бы ему мороженого предложить или, как говорит моя бабушка Дуся из деревни, «хоч бы борщу налыла»…

Равиля расхохоталась, звонко чмокнула меня в макушку и пошла рассказывать маме историю про борщ, попутно отпаивая ее и бабушку Аню то валерьянкой, то коньяком. А на ужин Равиля расстаралась и приготовила мне принцессино угощение: крем патисьер и кунжутное бурфи. Я не уверена, что это еврейское угощение, но первый раз я его попробовала, когда к нам приезжала баба Фая Раневская, и бабуля доставала из серванта все-все наши креманки и розеточки, потому что ее подружка знаменитая эти сласти просто обожала.

Как оказалось, прекрасно их готовит и Равиля.

Крем патисьер с тертым шоколадом

Пол-литра молока, 4–5 штук (90–100 граммов, из домашних яиц) яичных желтков, 100 граммов сахара, 2 столовые ложки крахмала, пакетик ванильного сахара, четверть плитки шоколада, 100 граммов сливочного масла.

Готовим классический заварной крем, для чего стакан молока с сахаром доводим до кипения, во втором стакане молока взбиваем желтки с сахаром, крахмалом и ванилью, вливаем тонкой струйкой в кипящее молоко, доводим до кипения, но не кипятим! Лучше успеть снять раньше, когда только густеть начнет. Добавляем масло, размешиваем, остужаем, раскладываем по креманкам, украшаем тертым шоколадом.

Кунжутное бурфи

100 граммов кунжута, 100 граммов сухого молока, 200 граммов сливочного масла, 100 граммов сахарной пудры, щепотка ванилина.

Растапливаем сливочное масло на медленном огне, добавляем кунжут и обжариваем до светло-коричневого цвета. Смешиваем сахарную пудру, ваниль и сухое молоко. Кунжутно-масляную смесь остужаем, добавляем сухую смесь, перемешиваем и разливаем в формы. Даем застыть в морозилке 1–2 часа. Едим как вкуснючие конфетки или грильяж.

Утром к нам в квартиру (чего почти никогда не случалось) позвонила Анна Ароновна:

– Люсенька, прошу меня простить, но я слышала, что ваша гостья собралась угощать пловом весь двор в последний день Хануки. Если это правда, то я бы с ней тоже на рынок съездила. И хоть я ни разу в жизни не готовила плов на Хануку, но я бы сварила наш, одесский софи-пилав, который тоже вкусный. Да и тяжко одной семье весь двор накормить. А вскладчину мы бы славно Хануку отметили и Инночкино чудесное спасение.

– Кто это говорит про одну семью? – раздался из-за спины Анны Ароновны насмешливый голос Мирры. – Я сегодня специально отгул взяла, чтобы с моей подружкой любимой, с моим Инкиным-корзинкиным на рынок съездить и приготовить то, что ребенок захочет. Ну, и остальным чтобы хватило.

– Вот это дело! – засмеялась тетя Ира Рахубовская, бессменный бабушкин водитель. – Анна Георгиевна меня специально домой отпустила, чтобы я Равилю на базар отвезла. Так со мной уже Котиха напросилась, в «Победе» сидит, хочет вашу Хануму вместе со всеми отмечать. А нас, я смотрю, уже целый колхоз собирается?

– Да если так, то я сама, пешочком или на трамвае… – засуетилась Анна Ароновна. – Я не планировала на машине, мне неудобно быть в тягость…

– Штаны через голову надевать неудобно, – отмахнулась тетя Ира. – «Победа» – это вам не велосипед. Все поместимся. Только не кулемьтесь, а то я двигатель не выключала, а у меня бензин лимитированный, казенный.

Конечно же, кулемилась дольше всех я. И совсем не потому, что мама и Равиля с Анной Ароновной долго спорили, кормить меня завтраком или так сойдет… Они потом меня принялись кутать. При этом у меня было ощущение, что не просохшая за ночь шубка была бы самой малой бедой. На меня надели ставшее малым с прошлого года зимнее пальтишко, поверх него две мамины кофты, затем повязали огромным, как скатерть, бабушкиным пуховым платком, а поверх осенних сапожек (валенки у меня слетели в реке) мама натянула свои толстенные гетры. На улице при этом было всего минус два градуса.

В результате, когда мы вышли во двор, я была краснее свеклы («щеки все намокли»), выглядела пугалом огородным, вдобавок тетя Ира Рахубовская так громко расхохоталась, что я уж совсем собиралась разреветься и передумать ехать. Выручила, как всегда, Мирра. Она просто тихонько сняла с меня кофты, оставив пальтецо и красиво задрапированный платок. «Будешь как в пончо!» – так она сказала. А я знала из разговоров маминых подружек, что пончо – это сейчас самое модное.

На подъезде к базару было решено разделиться на отряды. Мы с Миррой должны были купить по списку какие-то специи, зелень, рис и все то, что будет нужно для ее угощения. Тетя Ира и тетя Лена Кот сказали, что займутся поисками самых больших кастрюль и казанов, которые найдут на рынке. («Давно пора, – прокомментировала тетя Ира, – давно пора купить большую посуду вскладчину и хранить у кого-нибудь в сарае. А то как гулянка, все несутся со своими кастрюльками, сковородками, чугунками, мисками. Даже у нас в Молдавии все иначе. А уж в Равилькиной Туркмении наверняка и подавно!») Кроме посуды, женщины должны были купить овощи, яблоки, мандарины, домашние сыры и колбасы.

Анна Ароновна и Равиля отправились в мясные ряды. Туда меня не пускали после истории с кашрутом под страхом смертной казни. Да я и сама не рвалась. Значительно больше мне нравилось гулять по базару там, где можно что-то пробовать. Правда, в данном случае я не была уверена, что хочу пробовать сырой рис и всякие приправы, от которых то во рту горько, то в носу щиплет.

– Ой, подружка, смотри, какие валеночки! Беленькие, с аппликацией. Первый раз такие у нас вижу. Можно я тебе подарок на Хануку сделаю?

– А мама не заругает тебя?

– За что? Я ж от чистого сердца!

– За белый цвет. Они ж маркие… – по-взрослому заявила я, хотя больше всего в жизни мне хотелось, чтобы Мирра купила мне эти валенки с невообразимыми красными галошами, краше которых я ничего не видела.

– Ничего, подружка, прорвемся!

– Женщина, а не купите дочке еще и шубку? За 12 рублей отдам. Смотрите, в тон, беленькая с малюсенькими, что твоя горошина, пятнышками, натуральная цигейка, хотя по виду чистый горностай. Покупала внучке все, из Литвы везла… А у нее обнаружили… А она… Она такая была… Эх!.. Хотя зря я вам говорю, наверное. Теперь не купите…

– Иннуль, посмотри вон у той тети мне пудру польскую, ладно?

– Ладно.

Я, конечно, поняла, что Мирра меня просто отослала, чтобы я взрослые разговоры не слушала. Хотя чего там непонятного? Ну, купила тетя своей внучке шубку с валенками, а та небось как Люба Уманская – привереда. Ну и дура! Пусть дожидается чего получше! А по мне – самая красота и есть! Только бы моя мама на валенки не заругалась…

Когда я вернулась к женщинам, обе почему-то стояли с заплаканными глазами. Наверное, тетеньке было безумно жаль таких красивых и совершенно новеньких валеночек.

– Давай шустро, снимай сапожки, пальто, надевай валенки и шубку, – сурово скомандовала Мирра. Я молча подчинилась, хотя и обиделась, что она со мной так строго разговаривает, да еще при посторонних. Через минуту я уже стояла словно снежинка – вся пушистая и белая, а все соседки нашей продавщицы умиленно причмокивали губами, прицокивали языками и тоже почему-то плакали. Наверное, им Мирра про мое утопление в речке рассказала…

Остальные покупки мы с Миррой сделали быстро. Правда, вокруг мешков с рисом она долго крутила носом.

– Узбекский рис?

– Да.

– Но почему он серый?

– Не серый, красавица, золотой. Просто пыльный немного. Устал с дороги.

– Рис устал? – это вмешиваюсь уже я.

– Ну да, – цыганистый дядька мне весело подмигивает, – сама посуди: пока из Узбекистана в Ростов доедет, потом в Москву на базу, потом сюда к вам. Ну как ему не устать?

– Мирра, – в ужасе шепчу я, – я теперь гречку ни в жизнь есть не буду. Она вообще, наверное, уже умерла, а не просто устала…

– Ладно, – дяденька хохочет, – у меня для таких снегурочек особенный рис есть. Видели такой?

Продавец достает откуда-то большой зашитый мешок, втрое меньше того, из которого он ладошкой нам рис показывал, и аккуратно надрезает перочинным ножиком уголок. Там, в уютной глубине мешка, лежат зернышки, которых я еще не видела: белые-белые, острые, как иголочки, они волшебно пахнут даже сырые, и мне смертельно хочется их погрызть.

– Что это? – восхищается Мирра.

– Жасмин! У меня в столичной «Праге» повар знакомый и немножко директор ресторана…

– Дорого?

– Не дороже денег. Тут ровно десять кил. За 7 рублей отдам.

– Эх, столько у меня нет. Но ты погоди, не продавай. Давай мне этого, серого, 6 кило, а я сейчас еще у знакомых одолжу.

– Но куда тебе столько?

– Иннуль, карауль рис! Я сейчас вернусь! – Мирра оставляет меня рядом с дядькой, а сама уносится в ту сторону, куда скрылась Равиля.

– А у нас будет Ханука! – гордо заявляю я продавцу.

– Ханума? – переспрашивает дядька. – Которая сваха в спектакле? Я у соседки по телевизору видел. Хороший спектакль, смешной… «Над горой стоит гора – самая высокая, а под ней течет Кура – самая глубокая»…

– Это я тоже видела. Один раз даже живьем. Нам баба Фая билеты в Москве доставала. Там в театре так смешно пахнет – чисто в парикмахерской. И у двух дяденек из оркестра волосы были маслом намазаны. А Ханума на самом деле не хромала. Это артистка притворялась.

– И откуда ты все знаешь?

– Ну, здрасьте! Я же советский ребенок! А Ханука – это праздник у Мирры, Равили и Анны Ароновны. И они будут весь двор кормить рисовой кашей. Этим, как его, я забыла…

– Пловом?

– Да!

– А барашка вам нужно? У меня кум на Яру продать может!

– Вы что?!!!! У нас во дворе собака Аза живет, и то дворник ругается. А если я еще барашка приведу, меня вообще убьют. А он хорошенький? – У меня начинает дрожать голос, до того мне хочется привести домой настоящего кудрявого барашка.

– Он… э…э… Ладно! Мамка твоя придет, потом поговорим.

К продавцу Мирра возвращается уже со всеми нашими женщинами. Они долго с ним о чем-то торгуются, потом он помогает нам загрузить в «Победу» несколько мешков своего «жасмина», две трехлитровые банки масла, две огромные кастрюли, кучу всяких корзин и сумок. В машине начинает пахнуть чем-то пронзительно-свежим и вкусным.

– Кинза! – улыбается мне Равиля, заметив, как я вожу носом. – Молоденькая! В декабре! Прямо как у нас!

Следующий день – 5 декабря – в календаре отмечен красным цветом. Бабуля объяснила мне, что это день нашей Конституции, а поэтому у всех выходной.

О том, что во дворе «будет гулянка», уже знают все.

Мужчины привычно сносят столы и стулья из тех квартир, «где дают», и еще складывают из кирпичей кострища. Возле костров, почти заслоняя их своей огромной спиной, крутится Равиля и почти незаметная в ее тени Анна Ароновна. Дяде Боре вынесли большое кресло из подсобки дворника, а потом помогли дохромать и ему самому. Теперь он сидит в кресле, укутанный по самые очки огромным пуховым платком, накрытый плюшевым одеялом. Дядя Боря никуда свою Анечку одну не отпускает. У его ног беснуется Плюмбум, пытаясь отогнать нашу дворовую Азу, которая прибежала на запах еды.

– А ты знаешь, Иннуль, как у нас дома плов готовят? Или бухарский, как вон Аня, или ош-холту? – у Равили всегда заняты не только руки, но и язык.

– Я не бухарский буду, – возражает Анна Ароновна. – Я софи-пилав.

– Да одно и то же, Анечка, я-то вижу… Так вот, атмосфера кругом царит радостно-торжественная. Это ж у нас к праздникам, к свадьбам так готовятся, к Первомаю тоже, ну и к нашим, естественно, хотя и к муслимским… На специальной сцене поют и играют на национальных инструментах приглашенные по этому случаю музыканты, в проходах между столами танцуют на ходулях совсем маленькие артисты, а им аккомпанируют «нагорачи»-барабанщики, «сурнайчи»-дудочники и «карнайчи», то есть трубачи, дующие в длинную трехметровую трубу. Готовят мужчины-мастера. Их у нас зовут «усто». У каждого усто есть ученик (шогирд), вот на его-то плечи и ложится почти вся работа, за исключением коротких и самых ответственных моментов. Опытных и высококлассных усто в городе можно пересчитать по пальцам одной руки. У каждого за спиной богатый, веками накопившийся опыт, который передается из поколения в поколение, а также своя школа. Секретов они никому не открывают, кроме своих учеников. А тонкостей при приготовлении бухарского плова немало.

– А ты усто, Равиля?

– Нет, я обычный шогирд. Была бы шогирд, если бы была мужчиной, – уточняет она. – А так я только дома готовлю. На праздниках женщин к плову не пускают. Но ты иди, Анне Ароновне помогай. А я уж тут буду сама и устить, и шогирдить. Спасибо твоей бабушке. Гляди, какие она мне ночью мешочки стачала для моей ош-холты.

Я и сама вижу, что у Анны Ароновны забот больше. Ей уже вовсю помогают и украинки, и молдаване, и даже моя мама, у которой своих дел куча: она холодец с утра разбирала.

Софи-пилав от Анны Ароновны

1 килограмм мяса (баранина, говядина, телятина), 1 стакан масла (желательно подсолнечного) + четверть стакана кунжутного масла, 1 килограмм моркови, 3 луковицы, кишмиш (сорта «сояги»), 1 килограмм риса (лучше всего «кубанского», круглого, для плова), пряности – зира, куркума, перец черный молотый, шафран (тычинки, в крайнем случае – бархатцы), соль.

Мясо нарезаем на большие плоские куски, похожие на детскую ладошку. Лук режем полукольцами. На половину лука в кастрюльке складываем мясо, солим и перчим его, выкладываем вторую половину мяса и заливаем двумя с половиной стаканами воды.

Ставим на одну конфорку кастрюлю с мясом, под крышкой, а на вторую казан, заполненный на три четверти водой. Включаем огонь, мясо будет вариться 40 минут, а в кипящую воду в казане забрасываем рис и 3 чайные ложки соли. Рис размешиваем, чтобы не было комков, и варим. Он должен кипеть средненько и ровно. Через 15 минут недоваренный рис вынимаем шумовкой из казана и без воды складываем в миску.

Морковь нарезаем тонкой и длинной соломкой. Кишмиш промываем. Бархатцы заранее заливаем половиной стакана горячей воды (почти как на чай) и настаиваем около часа.

В вымытый казан закладываем отварное мясо, вливаем бульон, в котором оно варилось (2 стакана), на него кладем морковь и прихлопываем ладошкой, на морковь кладем кишмиш и все пряности (перец, куркуму и зиру), сверху кладем рис и тоже прихлопываем. На рис кладем мокрую марлю, сложенную в несколько слоев, или мокрое вафельное полотенце. Края марли засовываем под рис по диаметру казана. Включаем средний огонь. Накрываем сверху крышкой. Варим 25 минут ровно. Снимаем марлю, проверяем самые верхние рисинки на готовность.

Раскаляем в сковороде растительное масло и, как даст дымок, обдаем им рис. Тут же переворачиваем рис шумовкой, но не тревожим морковь. Обнажаем у плова «суфи» его «ум»… Разравниваем рис, поливаем всё настоем бархатцев, закрываем плотно крышку, на 10 минут ставим на минимальный огонь и еще на 10 минут укутываем в теплое одеяло. Рассыпчатый плов готов!

Коротенький рецепт ош-халты от Равили, потому что про то, как мы ее готовили, вы и так уже всё прочитали

На 500 граммов баранины нужно 100 граммов растительного масла, 1 столовая ложка (можно две) кунжутного масла, 300 граммов курдючного жира, 300 граммов печени курицы или барана, 2 крупные луковицы, 1 килограмм круглозерного риса, 150 граммов зеленого лука (перьями), небольшой пучок базилика, большой пучок кинзы, соль, молотый черный перец, зира, барбарис по вкусу и примерно 6 полотняных мешочков из плотной белой бязи.

Мясо и курдюк с печенью мелко рубим ножом почти в фарш, перемешиваем с мелко иссеченным луком и зеленью, добавляем растительное масло. Рис ошпариваем кипятком несколько раз и смешиваем с фаршем. Добавляем соль, перец и специи.

Из бязи сострачиваем 6 мешочков (по размеру похожих на обычный пакет с крупой). Наполняем их фаршем на три четверти, туго завязываем ниткой. В большой кастрюле доводим до кипения 5 литров воды и закладываем туда мешки так, чтобы они полностью утонули. Ждем, когда вода снова закипит, уменьшаем огонь, плотно закрываем крышкой и на 2 часа забываем о нашем плове. За это время можно пару раз, правда, мешочки перевернуть. Едим на тарелке, но подаем порционно, в мешочках. Очень необычно и невероятно вкусно!

За три дня до Нового года мы всем двором провожали Равилю. Она на поезде уезжала в Москву, чтобы уже оттуда улететь в свой далекий Ашхабад. Уезжала, увозя с собой пару десятков аккуратно записанных в блокнот имен и фамилий с одним и тем же адресом, разнящихся только номерами квартир и сердечными заверениями, что когда-нибудь, желательно в мае или в сентябре, к ней приедут погостить новые друзья с Украины. Наверное, эти обещания так никогда и не будут выполнены, потому что, при всей любви к новой подружке, путешествие в далекую Туркмению для многих из моих соседей было таким же экзотическим и нереальным, как поездка в далекую Антарктиду или на Луну.

Зато я прекрасно помню, как именно в эти дни мы с Миррой выбирали для Равили прощальный подарок…

Я уже говорила, что Мирра работала в загадочной «женской консультации». И, наверное, она, моя любимая добрая фея, так хорошо помогала разным женщинам всякими там консультациями, что они приносили ей в огромном количестве всякие подарочки. Чаще всего это были духи и прочие другие красивости, которые я обожала рассматривать и нюхать. Мне очень нравились и целые батареи «Красной Москвы», которую обожала моя бабушка, и необычный флакончик «Злата скифов», про который Мирра говорила, что скифы – это мои предки, которые похоронены в курганах. Пахли предки какой-то сладкой деревяшкой, ночной фиалкой и немножко прелыми листьями и свежей майской травой. Я давала понюхать платочек Аркашке Иванченко, и мы договорились, что летом возьмем лопатки и пойдем откапывать ароматных предков с их золотом на тот самый кучгур, который и был самым настоящим курганом.

Были там еще духи про Крым – «Бахчисарайский фонтан», пахнущие приправами и розами, была моя любимая «Золушка», выпущенная ленинградским «Северным сиянием», которая пахла «Наполеоном» и немножко сиренью, была «Красная роза» и очень вонючие «Вечер» и «Торжество». Это самое «Торжество», по уверению Мирры, пахло церковью, страшно нравилось моей маме, а я почему-то боялась и невзрачной серенькой коробочки, и невероятно тяжелого и устойчивого запаха, которым можно было забить любой аромат в доме.

Но для Равили Мирра выбрала особенный подарок. Она поменяла у торговки на базарной «туче» несколько флаконов новых духов на малюсенькую бело-голубую коробочку с непонятным названием «Клима», про которую сказала, что это настоящая Франция, стоящая аж целых 27 рублей! Так как коробка была плотно запакована в целлофан, понюхать ее мне не удалось.

Для моей мамы Мирра отложила известные всему Союзу польские духи «Быть может». Их нежный кисленький и чуть-чуть жасминовый аромат назвали в честь популярной песни из репертуара народной артистки СССР Капитолины Лазаренко (примы советской эстрады 1950–1960-х годов, любимицы сталинского генералитета, Никиты Хрущева и даже Брежнева), которую она записала с оркестром Эдди Рознера, ее дирижера и любовника. Слово «любовник» было взрослое и запрещенное, но Мирра знала, что я умею хранить секреты.

А еще у Мирры в шкафу на полках стояли нераспечатанные коробочки с пудрой «Восток», «Бархатистая», «Балет», «Красная Москва», «Эллада», «Сказка», «Маска», «Камелия», «Шипр» и другими. Они пахли одинаково конфетно-приятно, а по цвету отличались. Самым дефицитным был цвет «рошель» – розовато-кремовый, а не белый, желтый или розово-кирпичный, как у остальных.

И хотя зарплата у Мирры была небольшой, как она сама говорила – «курам на смех», все эти женские бутылочки, баночки и коробочки, периодически относимые на «тучу», позволяли моей взрослой подружке быть жуткой модницей, а летом обязательно ездить в Крым на целых две недели. Миррочкины каникулы злая баба Рекунэнчиха называла каким-то некрасивым и злым словом «лядки». Зато сама Мирра возвращалась с этих «лядок» отдохнувшая, загоревшая, еще более красивая, чем всегда, и этим бесила и Рекунэнчиху, и других завистливых сплетниц.

Но я отвлеклась.

Ибо, несмотря на то, что проводы Равили являлись для меня событием значимым, гораздо важнее был приближающийся Новый год, беспрерывное катание на аттракционах специальных «зимних городков», которые у нас устраивали по всему городу, а также, конечно, подготовка к главному утреннику года. В этот раз мне опять предстояло быть на нем Снежинкой. Но не простой, а главной. Главнее, чем Снежинка Марики Иванич, нашей первой красавицы, поскольку мой стих был на 2 куплета длиннее!

Платье мне сшила бабушка Аня, а вот украшать его взялась Анна Ароновна. Мы с ней разобрали старинные елочные бусы, и она расшила перламутровыми бусинами весь лиф платьица. Еще она достала из своего комода тряпицу с голубым стеклярусом и украсила им пышные фонарики рукавов. Жутко накрахмаленную балетную пачку и сделанную дядей Борей из белого ватмана корону украшали дополнительно. Сначала на край подола и на корону наклеили пышные хлопья белой ваты. Затем дядя Боря аккуратно разбил в газете и истолок почти в пыль два замечательных елочных шара – серебряный и лазурно-голубой. Потом в ход пошел прозрачный канцелярский клей из пульверизатора и лак для волос. Вата пробрызгивалась клеем, посыпалась искрящимися брызгами елочного стекла и заново поливалась из баллончика лаком «Прелесть». Наряд получился волшебной красоты, и я уже не могла дождаться 30 декабря, чтобы надеть его поскорее.

– Стихотворение помнишь?

– Да!

– Не опозоришься, как два года назад?

– Нет!

Дядя Боря захохотал:

– Эх, внучка, что ни говори, но своими «суки-ями» ты тогда нас всех сразила наповал.

Я надулась. Подумаешь, каждый ребенок может попутать. Мне тогда вообще должны были все простить. Я же болела! И стишок мне передала Лида Романовна написанный от руки. А я только книжки да газеты читать умела. Вот и нафантазировала историю про «цыпку» там, где прочесть ее закорюки не сумела: «Ах попалась, цыпка, стой! Не уйдешь из сети. Не расстанемся с тобой ни за что на свете! Нет, не пустим, цыпка, нет! Оставайся с нами. Мы дадим тебе конфет, чаю суки-ями»…

Долго, очень долго вспоминали эту птичку-цыпку и этот японский чай, который заменил чисто русское «с сухарями».

В этот раз я должна была декламировать «Мороз и солнце!» – самый всамделишний взрослый стих из всей группы.

Я немножко поиграла с Плюмбумом, еще чуть-чуть полюбовалась на новогодний наряд и отправилась на кухню Анны Ароновны, где она, по просьбе моей бабушки, готовила свои знаменитые «деликатески».

На утренники наши мамы и бабушки обязательно носили эти угощения. Для детей повара пекли торт, варили желе, делали корзиночки с вареньем, а вот воспитателям накрывали стол отдельно. Почему-то Дед Мороз и Снегурочка тоже ели в этой отдельной комнате со взрослыми, а совсем не с нами. Наверное, потому, что они там еще и вино пили.

Анна Ароновна готовила свои знаменитые шпроты и блины с красной икрой. Честно говоря, не только в садик, но и в свой СКБ мама тоже носила угощения Беренштамов. Вы будете смеяться, но и в СКБ тогда тоже были утренники, про которые бабушка ругалась и называла их гулянкой, а мама убегала на них невозможно нарядная и счастливая.

Насмотревшись на румяные шпроты и нанюхавшись потрясающих ароматов, я вернулась к Борису Абрамовичу, выпросила у него несколько листов бумаги и копирку и стала печатать легендарные рецепты-обманки. Потому что, как вы понимаете, и шпроты, и красная икра были дефицитом, но мудрый еврейский народ уже тогда научился замечательно обманывать непритязательную советскую общественность.

Домашние «шпроты» от Анны Ароновны

1 килограмм рыбы (килька, мойва, тюлька, хамса). Для заправки и заливки рыбы еще нужно будет 2 горсти луковой шелухи (для цвета и подкопченного вкуса), 1 столовая ложка соли, 1 чайная ложка сахара, стакан очень крепкой заварки из индийского чая, неполный стакан растительного масла, 7 лавровых листов (и потом еще 5), душистый горошек.

Рыбу чистим и промываем, убираем хвостовые плавники, головы и внутренности. Выкладываем тушки рядами и слоями, чередуя рыбу с шелухой, в противень с высокими бортиками или в сковороду. Смешиваем все остальные продукты и заливаем ими рыбу с луком. Обязательно накрываем противень фольгой или крышкой и тушим рыбу в духовке на медленном огне полтора часа. Снимаем крышку, выключаем огонь. Когда рыба чуток остынет, перекладываем ее в другие маленькие судочки, освободив от луковой шелухи. Возвращаем рыбу в духовку. На железный противень кладем несколько лучин, немного смятой влажноватой газеты и 5 лавровых листиков. Сбрызгиваем водкой, ставим в духовку и поджигаем. Закрываем дверцу и смотрим, как духовка наполняется дымом. Не открываем духовку, пока дым не исчезнет. Достаем судочки и убираем в холодильник. Золотые жирненькие шпроты с дымком готовы!

«Красная икра» от Анны Ароновны

Первым делом печем 10 обычных блинов, остужаем и откладываем в сторону. Берем пачку масла, режем ее на несколько частей и убираем в морозилку. Еще нам нужны два советских плавленых сырка «Волна» или «Дружба», спинки (бочки́) хорошей жирной селедки без костей, 3 средне-крупные ярко-оранжевые морковки сорта «каротель».

Морковь отвариваем и остужаем. Она должна сохранить яркий цвет. На мясорубке прокручиваем подмороженное сливочное масло, плавленый сыр, селедку и в самом конце морковку. Все смешиваем. Получается приятная «икра» красновато-оранжевого цвета. Мы начиняем ею блинчики и угощаем гостей. Вкус у икры волшебный. А еще ею можно начинить половинки яиц или просто украсить бутерброды. Те, у кого было много денег, вместо селедки использовали малосольное филе красной рыбы. Но таких было мало.

Перед тем как рассказать вам о том, какой грандиозный скандал я все-таки умудрилась учинить на самом моем долгожданном празднике – новогоднем утреннике, – я расскажу немножко о том, что ему предшествовало.

Вообще-то, оно именовалось непонятным мне тогда словом «грипп» и «карантин». Точнее, второе слово я знала. У нас в саду уже была однажды ветрянка, и тогда всем детям назначали этот самый карантин и нашим мамам можно было прогуливать садик вместе с нами на специальных отгулах.

Но тут к

Эта книга посвящается,

конечно же, моим самым родным людям: всем живым и ушедшим Метельским, всем живым и ушедшим Монох, моей любимой маме Люсе, обожаемому мужу Петровичу, сыну Сережке, Юляшке, Глебу, Юле, двум очень важным для меня Михаилам, бабушке Дусе, Асе и ее Василисушке, и всем тем людям, кто успел, даже пройдя по краешку моей судьбы, оставить в ней заметный след: Оксане Киселевой, Сусанне Аникитиной-Юнгблюд и Валерию Теодоровичу Юнгблюд, Марине Казиной, Алене Иванченко, Ларисе Иванченко, Ирине Сердюковой, Анне Ивановой, Алексею Андрееву, Ирине Владимирской, Светлане Наумовой, Оксане Сергеевой, Марине Антоновой, Людмиле Соколовой, Валентине Бусыгиной, Елене Деркачевой, Елене Груничевой, Андрею Калинину (Буратине), Светлане Сафроновой, Галине Нефедовой, Максиму Шишкину, Нине Латышевой, Надежде Кузнецовой-Заворотнюк, Ольге Жиленко, Елене Марковой, Елене Царевой, Натэлле Бармаковой, Наталье Цискараули, Светлане Земцовой, Льву Моисеенко, Юлии Емельяновой, Елене Линник, Ирине Дубровской, Ольге Бороденко, Светлане Усольцевой, Людмиле Нестеровой, Наталии Латышевой, Надежде Алексеевой, Евгении Лебедевой, Марии Слепцовой, Людмиле Терещенко, Олене Корнеевой, Яне Новицкой, Руслане Свитневой, Ирине Мбелизи, Тамаре Олеринской, Татьяне Воронцовой, Елене Рыбалкиной, Наталье Ас, Ольге Гарде, Даше Трауб, Елене Тихоновой, Валентине Штыровой, Ларисе Проскура, Елене Рогге, Тане Тикканен, Надежде Козьминой, Людмиле Макаровой, Ларисе Михайловой, Светлане Леухиной, Ольге Яврумян, Светлане Байковской, Элен Ермаковой, Светлане Руденко, Галине Поляковой, Инне Папшевой, Светлане Шевелевой, Галине Матийцо, Людмиле Ульяновой, Алле Чистяковой, Розе Мударисовой, Игорю Андрееву, Андрею Космогорлову, Рушану Мустакимову, Веронике Жуковой, Лане Рудневой, Евгению Крестникову, Михаилу Дегтярь, Светлане Рерих, Альфие Махамре, Филиппу Сухареву, Ляйле Тлеуовой, Андрею Водяному, Александру Подшивайлову, Михаилу Иванову, Светлане Романовой, Николаю Николаевичу Дроздову, Людмиле Метелевой, Елене Сигнаевской, Татьяне Демидовой, Ирине Еремеевой, Ксении Раздобаровой, Сергею Демидову, Анне Миловзоровой, Оксане Аникушиной, Ольге Внуковой, Светлане Смоленковой, Алене Петровой, Татьяне Лоок, Елене Талановой, Наталье Клочковой, Ольге Горенской, Наталье Вахониной, Елене Литвинской, Елене Сухановой, Ольге Харламовой, Наталье Сидельниковой, Натали Панга, Алле Орловой, Клавдии Ивановне Фомичевой, Елене Завьяловой, Ольге Еркович, Ирине Карки…

А также незабвенным Анне Ароновне Беренштам и Борису Абрамовичу Беренштам

Наш дом был не таким, как все. Наверное, он был единственным и уникальным во всем нашем чуть провинциальном, работящем, веселом и немножко сумасшедшем городе, где в многотысячном людском муравейнике на поверку каждый был через третьи руки знаком с каждым и доводился этому «каждому» коллегой, соседом по даче, кумом, сватом или еще более близким родственником.

Неизвестно, кем и когда был задуман и построен Дом. Неизвестно, сколько семей и даже поколений он пережил, дай Бог им всем здоровья. Он наверняка переживет и меня.

Но в ту пору, о которой пойдет речь, я абсолютно ничего о своем будущем не знала, об исторических судьбах архитектурных построек не задумывалась, а наш дом, со всеми живущими в нем людьми, воспринимала так, как все обычные дети: твой дом и есть весь мир…

Это сейчас, сравнявшись по возрасту с героинями моего рассказа, я догадываюсь, что идею Дома наверняка отобрали на каком-нибудь творческом межреспубликанском конкурсе архитектурных проектов молодых специалистов в самом начале хрущевской оттепели, воплотив в нем разом и все библейские заповеди, и каноны Устава Строителя Коммунизма.

Судите сами. В доме было три этажа и четыре подъезда. Наш, первый, подъезд занимала «номенклатурная элита», как сейчас принято говорить. То есть партийно-обкомовские сливки, руководство городских спецслужб, начальство военкомата, директор крупнейшего в городе завода и кто-то еще… Мы жили в огромных квартирах, где малышня вроде меня могла свободно ездить на велосипеде, где можно было поставить два платяных шкафа друг на друга и еще чуть-чуть места осталось бы до потолка.

Во втором подъезде квартиры были чуть поменьше, на лестничных клетках было уже не по две, а по три двери, и жили за этими дверьми представители (как я теперь понимаю) творческой и научной интеллигенции.

В третьем подъезде, отданном под полукоммунальное жилье тоже элите, но уже рабочей, жили самые главные в городе передовики труда, то есть те, на кого должно было равняться все наше подрастающее поколение. Правда, как-то так получилось, что к моменту моего рождения почти вся рабочая элита, за редким исключением, обменяла свои престижные комнаты на менее пафосные и просторные, но отдельные квартиры в других районах города. Поэтому охарактеризовать одним словом жильцов третьего подъезда у меня не получится, скажу только, что обе мои главные героини жили именно в нем.

Апофеозом социалистической справедливости и всеобщего братства стал четвертый, самый большой и многолюдный, подъезд, занимавший почти половину нашего странного дома: это было самое настоящее рабочее общежитие. На первом этаже, прямо у входной двери в этот подъезд, сидел вахтер – дед Трофим. Правда, чаще всего доброго и вечно пьяненького Трофима заменяла его жена – самая злючая во дворе бабка – старуха Рекунэнчиха. Она внимательно следила за тем, чтобы на вверенный ей объект ни одна посторонняя контра не прошмыгнула, поэтому в загадочном «общежитии» я была всего пару раз в жизни. И знаете, что я вам скажу… если вы захотите когда-нибудь построить дом и сделать в нем комнаты по 12 метров, то не городите в них четырехметровые потолки. Комнаты будут выглядеть словно толстая книжка, поставленная на попа – гротескно и жутковато.

Весь двор (размером с небольшой городской сквер) был засажен огромными, вровень с крышей, старыми кленами и тополями и окольцован парадным каре из сараев жильцов первых трех подъездов. Говорят, когда я родилась, горячей воды в доме еще не было, а в сараях хранили дрова для «титанов» – восхитительных чугунных монстров, которые пожирали поленья, отрыгивая из жадных ртов-поддувал пламя и выплевывая из медных «носиков» самый настоящий крутой кипяток.

Котельная в доме была своя, мы ее называли «кочегарка» и обожали в ней играть, подкупив конфетами безотказного деда Пашу.

Была в доме и своя кулинария, называвшаяся «домовой кухней» (только я тогда не знала, что обслуживаются в этой кулинарии исключительно жильцы первого подъезда). С торца общежития был пристроен небольшой магазин, часть которого бессовестно (по словам моей мамы) «оттяпал» сапожник дядя Лева. Впрочем, услуги дяди Левы были востребованы чуть ли не чаще, чем товары продмага, где мы покупали молоко и хлеб. А больше там и брать-то было нечего. За остальным весь двор предпочитал ходить на рынок. Только в моем городе он назывался «базар».

В третьем подъезде, на первом и втором этажах, жили мои самые любимые взрослые «подружки» – Анна Ароновна Беренштам и Мирра Богуславская. Я еще ничего не знала ни о евреях, ни об истории этого народа, ни тем более о том, кто такие сефарды и ашкеназы, но слова запомнила, так как маленькая, мирная, очень веселая и «слишком интеллигентная для третьего подъезда» (по словам своего мужа, дяди Бори) Анна Ароновна говорила о тете Мире, что она «типичный образчик сефардской ветви».

Тетя Мирра, которая смертельно обижалась, если слышала это самое слово «тетя», а на «типичного образчика» не сердилась вовсе, была высокой, пышнотелой, фантастически красивой еврейской старой девой. Во всяком случае, я считала именно так, и всех своих бумажных кукол рисовала похожими на Мирру: с огромными, в половину лица шоколадными глазами, сочными темными губами бантиком и гладкой, всегда загоревшей кожей.

Мирру наш двор не любил. Ну, не то чтобы не любил (у нас терпимо относились ко всем и обо всех беспощадно сплетничали), но побаивался. Мирра, по словам мамы одной их моих подружек, была «та еще стерва», а по словам другой – «цены себе не сложит, потому в старых девах и кукует».

«Ну, что старая, то да, – хохотала Мирра, – а что дева, то вот вам!» – и Мирра выразительно демонстрировала соседкам смуглый кукиш с аккуратным перламутровым маникюром, нисколько на них не сердясь.

Вообще же наш двор можно было бы снимать в каком-нибудь правильном советском кино, настолько он был интернационален, добродушен, открыт и даже в скандалах сплочен против всего прочего «мира». Украинцы, русские, молдаване, евреи, армяне, латыши, киргизы, греки, белорусы и даже одна семья испанского «сына Союза» дяди Гонсалеса – вот что такое был наш двор.

И если взрослые про социальные различия подъездов все прекрасно знали, то нам, тем, кому о ту пору минуло от трех и до семнадцати, на всякие «подъездные разницы» было наплевать с высокой горки. У нас была общая на всех собака Аза, которую любили ничуть не меньше своих домашних собак, была кочегарка деда Паши, был большой теннисный стол и коллективная сетка с ракетками, было две или три «халабуды» (импровизированных шалаша, находившихся в состоянии вечного ремонта и перестраивания), ну и, конечно, всякие там песочницы и горки «для малышни», почти все время пустующие. Ибо если в нашем дворе тебе исполнилось три года, то ты уже никакая не малышня, и у тебя есть дела важнее, чем обдирать задницу о занозистые доски старой горки.

Летом и вообще на всех каникулах и выходных мы встречались чуть ли не в восемь утра, разбредались в обед по домам на короткие перекусы и снова возвращались во двор до самой темноты.

Примерно лет с пяти я приобрету нахальную привычку являться на обед к Анне Ароновне.

Так случилось и в тот раз…

Точнее, она сама меня отлавливает, когда я бреду с детской площадки к своему первому подъезду, и кричит мне в окно: «А кто это у нас тут совсем забыл бабушку Аню и дедушку Бору? А кто им делает нервы тем, что не заходит в гости?»

И я с удовольствием захожу.

– Бора, – влюбленно смотрит на меня Анна Ароновна, – ты посмотри, как этот ребенок кушает. Это же песня, как она ест мой кугель! Вот скажи, Бора, ты бы хотел, чтобы у нас был такой ребенок? Ну, отложи же ты свою газету, Борах! Я задаю вопрос мужу или программе «Время»? Ты хотел бы иметь этого ребенка?

– Что? – отрывается от «Литературной газеты» Борис Абрамович, – Ах да. Конечно, хотел. И чтобы она была мальчиком…

Дядя Боря подмигивает мне и возвращается к своей газете. А я ни капельки не обижаюсь. Потому что моя родная бабушка под страшным секретом рассказала своей приятельнице, а я, естественно, услышала, что раньше у дяди Бори и Анны Ароновны был сын. Только он сделал что-то совсем ужасное: познакомился на фестивале молодежи и студентов с самой настоящей негритянкой с Кубы, женился на ней и уехал за тридевять земель. Жениться ему разрешили, потому что негритянка была коммунисткой, но в Союз приезжать не давали, потому как «неизвестно же, как оно там все на самом деле». Бабушка предполагала, что Борис Абрамович продал свою большую кооперативную квартиру в Киеве и приехал в наш город, поселившись в комнате-коммуналке не просто так, а чтобы дать денег непутевому сыну и его чернокожим детям, которые, как мне казалось, должны были быть копиями малыша-негритенка из фильма «Цирк».

Мимо открытого окна Анны Ароновны неспешно проходит Мирра.

– Привет, подружка! – весело машет она мне рукой. – Тебя снова откармливают? Заходи лучше ко мне, не порть фигуру!

– Ну, чтобы она испортила фигуру, как ты, ей надо кушать, кушать и кушать! – незлобиво отвечает Анна Ароновна.

Мирра работает врачом в женской консультации, совсем рядом с нашим домом, и во время обеда все время приходит «гонять чаи» к себе. Мне тоже нравится «гонять чаи» с Миррой, которая очень интересно обо всем взрослом мне рассказывает. В основном о том, как несчастны те женщины, что все-таки вышли замуж… Я не знаю, что такое «женская консультация», но, наверное, это такой клуб, где красивые женщины вроде Мирры учат некрасивых и несчастных чему-то полезному.

Но сегодня я замечаю на журнальном столике пишущую машинку дяди Бори с заправленной в каретку бумагой, а это значит, что мы будем печатать для моей мамы и «вообще для всех, кому оно надо» очередной рецепт Анны Ароновны. Я быстро дожевываю и бегу мыть руки.

Печатать я научилась в два года. Да и сейчас, когда мне уже на три года больше, я печатаю лучше, чем пишу. Дома у нас тоже есть печатная машинка, даже еще более красивая, чем у дяди Бори. И моя бабушка никогда не запрещает ею пользоваться. Но печатать что-то самой, просто так, совсем не интересно, даже если играть в бабушкиного секретаря Ольгу Петровну. Другое дело, когда я «занимаюсь делом», натюкивая довольно споро под диктовку разные вкусные рецепты из огромной копилки моей взрослой подруги. Мамины сотрудницы на работе очень ждут этих рецептов, они разбирают все, даже почти совсем слепые копии, и передают через маму мне всякие разные подарочки из своего конструкторского бюро – ластики, карандаши «Кохинор», бутылочки с волшебным клеем ПВА, которым интересно мазать руки и потом «снимать с них кожу».

– Бора, как ты думаешь, Люсе понравится рецепт нашего кугеля?

– Ух-гум…

– Борах, я тебя спрашиваю, или что? Поел хуже птички, поклевал две крошки – и в газету! Тебе что, разонравился мой кугель? Знаешь, Борах, вот когда я умру, тогда ты и будешь…

– Все, Анечка, все! Я сейчас попрошу добавку, только не заводись.

Через час я, сжимая в руках семь отпечатанных листочков сероватой бумаги и пачку «пластивцив» – кукурузных хлопьев, оставшихся у Анны Ароновны от приготовления кугеля, захожу к себе домой, выбираю самую четкую копию, рисую внизу три ромашки – любимый мамин цветок – и аккуратно кладу листочек ей под подушку. Остальные листочки я складываю в ящик своего стола. Если маме рецепт понравится, она знает, где взять копии.

Не выдержав, снова достаю бумагу и читаю с выражением:

Кугель с макаронами для праздничного ужина

500 граммов сметаны из продмага, 5 яиц, 600 граммов творога, 100 граммов сливочного масла, 500 граммов яичной лапши или вермишели, 200 граммов сахара и еще 2 столовые ложки, 2 чайные ложки ванильного сахара, 1 стакан кукурузных хлопьев, 2 чайные ложки корицы.

Макароны сварить, слить, положить их в холодную воду. Сцедить через дуршлаг. Растопить масло, взбить яйца. Смешать и взбить веничком (я тогда не знала слова венчик) все продукты, кроме пластивцив, двух ложек сахара и корицы. Взять алюминиевую кастрюльку или, наоборот, гусятницу, выложить туда кугель. Смешать кукурузные хлопья с сахаром и корицей и высыпать на кугель. Печь 1 час при температуре 180 градусов.

На самом деле в том рецепте, конечно, ничего не было сказано про температуру. Тогда у всех были простые советские газовые плиты с самой примитивной духовкой, где температура выставлялась «на глазок». Уже сегодня я знаю, проверив неоднократно, что любимым «на глазок» у Анны Ароновны были именно 180 градусов. В остальных случаях она говорила «при сильном газе» или «при слабом газе». Но это так, лирическое отступление.

Вечером у бабушки, как всегда, очередной партком, поэтому на кухне орудует мама, которая жарит мои любимые картофельные котлеты с мясом.

– Ой, Люська, чем у вас так вкусно на весь подъезд пахнет? – К нам заходят мамина подружка тетя Неля Китайская и моя Мирра.

– Инка попросила, – смеется мама и протягивает соседкам большую фарфоровую миску с румяными котлетами.

– Ум отъешь! – бурчит с восторгом Мирра и спрашивает: – Беренштамов рецепт?

– Да нет, свекрови.

– И шо там?

– Да все обычно: картошка, лук, свининка…

– Так, Люсьена, давай я у тебя этого не спрашивала, – хохочет Мирра, продолжая жевать.

– А почему? – Мне тоже хочется знать.

– Бо не кошерно!

– То есть не вкусно? – обижаюсь я за маму.

– Ладно, подружка, пошли, я тебя спать уложу, а заодно расскажу про «кошерно». Дай матери с Нэлкой поболтать.

– Это, надеюсь, будут сказки про евреев? – бдительно уточняю я, опасаясь, как бы Мирра не отделалась чтением какой-нибудь детской книги, которые я и так наизусть знаю.

– Ага. Только не сказки, а такая целая история, в которую очень многие люди, вроде твоей Анны Ароновны, верят.

Я чищу зубы противной пастой «Поморин», которую бабушка зачем-то стала покупать вместо вкусного мятного зубного порошка, быстро ополаскиваю лицо холодной водой, втихаря от мамы подставляя ладошки горстью и жадно глотая «сырую», а значит, полную микробов, но очень вкусную воду, и послушно отправляюсь в кровать. Конечно, ложиться спать ровно в девять вечера очень обидно. Но сегодня у меня есть, наверное, еще целых полчаса, за которые красавица Мирра, почти как прекрасная Шахерезада, успеет мне рассказать одну из своих сказок. Я, кстати, прекрасно понимаю царя Шахрияра. На его месте я бы тоже такую сказочницу никуда от себя не отпускала.

– Знаешь, девочка моя, чем хорошие люди отличаются от плохих? – спрашивает Мирра.

– Они добрые, не дерутся, не обзываются и всегда говорят правду, – лихо отвечаю я, потому как еще вчера сама долго размышляла на эту тему, после очередной потасовки с Аркашкой Иванченко, моим заклятым другом по двору.

– Ну, в целом да, – улыбается своим невозможно красивым ртом Мирра, – а еще они стараются жить правильно.

– По режиму? – настораживаюсь я, потому что терпеть его не могу.

– Скорее по закону…

– Ой, знаю, знаю! – Я вскакиваю с постели и отдаю пионерский салют: – «Клянусь всегда выполнять законы пионеров Советского Союза».

Эту страшную и священную клятву я выучила в прошлом месяце с Таней Уманской, которую уже третий раз не хотели принимать в пионеры, потому что она никак не могла запомнить каких-то несколько строчек. Таня очень плохо училась, хотя была девочкой смирной и ласковой.

– Ну, есть и другие законы, – мягко усадила меня на подушки Мирра, – ты только бабушке своей не очень о них рассказывай, а то она меня на порог не пустит.

– Почему?

– Будешь много знать, скоро состаришься.

– И буду, как ты, старой девой? Как мама и тетя Неля? Разве вам не обидно? – Я, затаив дыхание, жду ответа. Мне страшно хочется узнать, почему мою Мирру, такую же молодую, как мама, дразнят этими словами. Я не понимаю их значения, но чувствую, что они обидные. Помявшись немного, задаю вопрос Мирре.

– Ой же ты, мое лышенько, – переходит Мирра на украинский язык. – Ну, во‑первых, твоя мама и Нэлка были замужем. Так что они в пролете… Во-вторых, я на пятнадцать лет старше твоей мамы, так что не такая уж я и молодуха. А в‑третьих, ничего в этом обидного нет. Я и есть старая дева, то есть не-за-муж-ня-я… И ничуть о том не жалею. Ну, не выходить же замуж за какого-нибудь пьяницу, вроде Костика из четвертого подъезда, или, вон, сапожника Льва Валериановича. Он хоть и непьющий, и по пятому пункту мы с ним вроде родственников, но это же убиться головой об стену от тоски.

– А что, дядя Лева тоже старая дева? – удивленно уточняю я, вспоминая большого и молчаливого сапожника, у которого в мастерской удивительно вкусно пахнет новой кожей и резиновым клеем.

– О! Он еще хуже. Он убежденный холостяк и настоящий маменькин сынок, – почему-то с грустью говорит Мирра, вздыхает, замолкает надолго, потом спохватывается и уточняет: – Так тебе рассказывать про кашрут? Ну, про наши законы?

– Еврейские? – уточняю я.

– Конечно, еврейские. Только помнишь, мы договорились, без обсуждения с бабушкой?

– Ну ладно, – соглашаюсь я и складываю под одеялом пальцы крестиком на всякий случай: вдруг случайно проговорюсь.

– У евреев, как, впрочем, и всякого другого народа, есть свой Бог, в которого они верят.

– Русские не верят. Точно знаю! Нам в садике рассказывали, что Бог – это сказки. И украинцы не верят, – уточняю я, вспоминая, что наша Лида Романовна, воспитательница, была самой чистокровной украинкой.

– Верят, верят… Как жить без веры? Просто вслух об этом говорить не принято. И наш еврейский Бог давным-давно, в некотором царстве, в некотором государстве оставил детям своим толстую-претолстую книгу законов, куда были записаны все правила, по которым должны были жить все хорошие люди. Эти законы назывались кашрут. Вот ты с Беренштамами маме рецепты печатаешь, а не знаешь, что тетя Аня, как почти все евреи во всем мире, питается только «подходящей», кошерной пищей, то есть той, которую готовят в соответствии с законами кашрута. Я – исключение. У меня ни сил, ни времени на это не хватает.

– Ты что же, не такая хорошая, как Анна Ароновна?

– Наверное, не такая, и слава богу. Так вот, по законам кашрута можно есть мясо только тех животных, что кушают травку: коров, овец, козочек, олешков… Считается, что это добрые животные, которые никому не причиняют зла, и те люди, которые будут есть такое мясо, сами останутся добрыми. А вот свинину и мясо хищников есть нельзя.

– Почему?

– Ну, свиньи любят грязь, а поэтому их мясо уже нехорошее, а хищники злые и опасные. Поешь такое мясо, и сам хищником станешь.

– Как Иванушка стал козленочком? – в ужасе спрашиваю я.

– Ага, почти. Кстати, это касается и птиц, только, помимо хищных, запрещены еще певчие и экзотические. А вот рыбу есть можно. Но не всю, а только ту, что с чешуей и плавниками.

– Так у нас в Днепре вся такая!

– Ну, не вся, сомы, например, чешуи не имеют, да и в мире есть не только Днепр и не только Азовское море. Хотя, к слову, раков и креветок, которых ты обожаешь, мидий и прочую морскую и речную живность тоже есть нельзя.

– А моя мама тоже сомов и раков не ест. Говорит, что они падалью питаются. Только бабушка Аня над ней смеется и все равно раков мне покупает.

– Да весь бабушкин партаппарат бы с тоски помер, если бы узнал, что черную икру им тоже по кашруту есть нельзя, – смеется Мирра и тут же становится серьезной. – Ты дальше не забоишься слушать? Там страшно будет…

– Не, не забоюсь! – храбро заявляю я, но на всякий случай зажмуриваюсь, как всегда делаю в тот момент, когда слушаю страшные сказки о чудовищах и драконах, которые мне рассказывает бабушка Аня.

– Так вот, – шепотом продолжает Мирра, – животные и птицы, всякие коровки, козы и курочки, предназначенные в пищу людям, должны быть убиты в соответствии с шехитой – еврейскими правилами, то есть за-ре-за-ны длинным острым ножом очень быстро, с одного удара, специально обученными людьми…

В моей голове вспыхивают тысячи ярких искр, сменяющиеся ужасной картиной огромного дядьки с занесенным кинжалом и бедной, плачущей маленькой овечки, на белую шерстку которой льется алая и густая кровь, а из глаз градом катятся слезы.

– Как убиты-ы-ы?!! – воплю я на весь дом. – Заче-е-е-е-м?!!! Бедные зверушки! А-а-а-а!!! Они же живые-е-е-е!

На мои дикие крики прибегают мама и тетя Неля, обе белые как полотно. Меня успокаивают до поздней ночи, отправив проштрафившуюся Мирру от греха. Сначала меня баюкает и целует мама, потом и вернувшаяся с работы бабушка. Меня фонтаном рвет прямо на чистый мамин халатик, потом начинается жар, потом я пью какую-то терпкую микстуру с кошачьим запахом валерьянки и затихаю только у бабули на руках, уткнувшись в ее огромную грудь и вдыхая горький дым сигареты «Новость», прилепившейся белой трубочкой в уголке ее поджатого рта.

– Ну и что это значит, Людмила? – строго спрашивает бабушка. – У вас что, совсем ума нет? Ладно Мирра, несчастная одинокая женщина, которая совсем ничего не понимает в детях. Но ты, но Нэлла? А если у ребенка начнутся проблемы с желудком? Если она теперь вообще откажется мясо есть? Что за бредовые идеи пришли вам в голову – рассказывать пятилетнему ребенку совершенно ненужные для его возраста сведения?

На самом деле все заканчивается еще печальнее. Через неделю меня забирают в больницу с диагнозом «холецистит» и непрекращающейся тошнотой. Однако нет худа без добра. Оказавшись в больнице совершенно одна, в полном ужасе от отсутствия впервые в жизни таких постоянных и потому необходимых, словно кислород, мамули и бабули, я напрочь забываю страшилку про убитых зверушек и мечтаю только о том, чтобы быстрее оказаться дома. Поняв, что держать меня в больнице бесполезно (я просто извожу всех врачей постоянными рыданиями) меня выпускают под бабушкину ответственность, и мы с нею на целые две недели уезжаем на море. Оказывается, бабушка тоже все знает про то, как в магазин и к нам на стол поступает мясо, но в ее изложении все звучит как-то буднично и совсем меня не пугает. Что ж, большой опыт партийного ораторского мастерства никуда не денешь, как я теперь отчетливо понимаю. Баба Аня сумела спокойно объяснить мне про то, что советские люди, вне зависимости от того, к какой они принадлежат национальности, верят не Богу, а ученым. Что те коровки, которые пасутся на лугах, дают только молоко, а мясо делают из совсем иного «сырья», которое называется «туша», и приезжает оно в магазин в замороженном виде. Что в древности евреи, к которым бабушка испытывала глубокое уважение, считая их людьми умными и образованными, действительно создали книгу религиозных сказок под названием Тора, такую же волшебную, если даже не больше, чем сказки «Тысячи и одной ночи». Так вот, если верить сказкам Торы, то в пищу нельзя употреблять кровь, потому что в ней живет душа живых существ, поэтому все чистоплотные хозяйки, и не только еврейки, мясо обязательно вымачивают в чистой воде. Еще, согласно Торе, нельзя было есть никаких насекомых (тут уж я просто хохочу в голос), на что бабуля сурово замечает, что смеюсь я зря, так как это тоже никакой не Бог придумал, а врачи из санэпидемстанции, поэтому бабушка, да и мама моя тоже так тщательно перебирают крупу, так внимательно просеивают муку, чтобы ни один жучок или моль в еду не попали.

Про санэпидемстанцию я тоже знала, мы ходили под это серое здание всем двором, и нам, детворе, добрые тетеньки из отдела ЭВМ отдавали красивые коричневые картонки с дырочками – перфокарты, из которых мы вырезали своих бумажных кукол и всякие прочие машинки и домики.

Обретя шоколадный загар и новые знания, похудев и вытянувшись, я возвращаюсь в наш двор, изнывая от желания поделиться страшными секретными знаниями «про еду» со своими подружками. Но они заняты обсуждением еще более интересной темы: старшая сестра Тани Уманской, Люба, рассказала им, откуда берутся на самом деле маленькие дети, и я, не получив ожидаемых восторгов, уныло плетусь к Беренштамам.

Там меня встречают с распростертыми объятьями.

– Вернулось наше солнышко! – впервые за все время отвлекается от чтения Борис Абрамович и крепко целует меня в щеку.

Старая такса по имени Плюмбум, которая терпеть не может никаких гостей, тычется носом в его кресло и утаскивает к себе на подстилку оставленную газету.

– Дядя Боря, дядя Боря, Плюшка вашу газету ест! – ябедничаю я.

– Да пусть ест! Она вчерашняя! – не отводит от меня восхищенных глаз супруг Анны Ароновны. – Ну что, как там Одесса?

– А мы не там были!

– Как не там? А где? Твоя мама сказала, что вы с бабушкой на море поехали?

Для дяди Бори существовал только один город, о котором он говорил «поехать на море», – Одесса. Я снисходительно улыбаюсь и рассудительно говорю:

– Ну как ребенок, честное слово! В августе надо отдыхать только в Крыму. Там сейчас никаких кусючих медуз нет, и вообще, там этот… вельветовый сезон!

Анна Ароновна всплескивает руками и смеется:

– Бархатный, Иннуля. Надо говорить «бархатный сезон». Давай быстренько за стол. Хорошо, что ты к нам в субботу зашла. Я вчера как раз чолент приготовила.

– Не чолент, а ханим, – поправляет ее дядя Боря.

– Это в вашем Киеве он ханим, а в моей Москве был и остается чолентом. Вы туда только гуся кладете, а я еще и говядинку. И вообще, Борах, у кого родители были повара?

– А у кого? – спрашиваю я, мгновенно вспоминая единственную известную мне повариху, тетю Лиду из нашей «домашней кухни». Она такая толстая, что даже моя «корпулентная» бабушка (как она сама себя называет) может поместиться в Лиде, по ее словам, аж три раза. Представить, что у маленькой и щуплой Анны Ароновны или у высокого и худющего дяди Бори были в родне такие «повара», я никак не могу.

– У меня, деточка. Арон Моисеевич и Софья Нахимовна, царство им небесное, мои папа и мама.

– А они во время войны погибли? Да?

Я знаю, что почти все умершие, о которых мне известно, кроме моего папы, погибли именно на войне. Эта война была каким-то общим и большим горем. В память о ней, почти сразу за нашим домом, был разбит маленький сквер с большим железным памятником красивому и печальному рыцарю, на плечах которого развевался железный рыцарский плащ, а склоненная голова смотрела в зажатый в руке рыцарский шлем. Бабушка Аня объяснила мне, что это памятник Неизвестному Солдату, который погиб, защищая мой родной город. Но я точно знаю, что этот солдат не погиб! Он живой и будет жить вечно. У меня есть книжка о нем. Его зовут Айвенго, он родился давным-давно, всегда всех побеждал, и хотя его много раз считали убитым, он все время выздоравливал, а в самом конце книжки даже женился на своей возлюбленной, прекрасной леди Ровене. Но это мой секрет. Я даже маме о нем не говорю, хотя и очень хочется, когда они с бабушкой смотрят кино про войну, а потом пьют валериановые капли и тихо плачут.

– Да, деточка. Можно считать, что мои родители погибли на войне, хотя эта их война началась много раньше.

Анна Ароновна смотрит на меня своими мудрыми грустными глазами, затем спохватывается, быстро и коротко несколько раз вздыхает, словно собака Плюшка, которой стало жарко, и пытается улыбнуться:

– А что, влетело Мирре от твоей бабушки?

– За кашрут? – уточняю я.

– Ага.

– Не, не влетело. Бабушка сказала, что Мирра бедная женщина и фантазерка, прямо как я. И что если бы не татарская мать Льва Валериановича, то он давно бы женился на Мирре.

– Бора, а что, у Левы мать татарка?

– Ну, она наша, только из казанских. Она вбила себе в голову, что у Левы должна быть жена одного с ней языка и с квартирой в Казани.

– Господи, но Лева уже совсем взрослый мальчик. Сколько ему? Сорок пять? Больше? Вполне может решить вопрос женитьбы сам.

– Ой, Анечка, я тебя умоляю. Я подожду, когда Лева рискнет сказать Розе Борисовне, что он в данный момент не хочет есть суп.

– А еще Мирра говорит, что он зануда, – зачем-то ябедничаю я.

– Ну а что ей еще говорить? – разводит руками Анна Ароновна и, нагнувшись к духовке, достает оттуда свою знаменитую зеленую чугунную гусятницу, покрытую толстым слоем эмали, отбитой чуть-чуть и всего в одном месте, у ручки. Я с любопытством сую нос под крышку. Там находится что-то удивительно ароматное, покрытое ломкой золотистой корочкой, с проглядывающими сквозь нее крупными бусинами красной и белой фасоли и перламутровыми жемчужинами разварившейся душистой перловки.

Я смотрю в комнату, на журнальный столик, и не вижу пишущей машинки.

– А разве мы не будем печатать маме рецепт этой… этого… чавулента?

– Чолента! Эту красоту зовут чолент. Запомни это слово, моя девочка. Когда-нибудь твой муж скажет мне спасибо за то, что его жена научилась ЭТО готовить.

– Ой, Аня, не заговаривай ребенку зубы. Понимаешь, солнышко, пока тебя не было, Аня приспособилась сама печатать рецепты и приготовила их уже целую папку.

– А как же я? – Слезы предательски подступают к глазам.

– А мы с тобой ничего маме пока не скажем, будем тюкать помаленьку новые. У Ани рецептов на всю ее и половину твоей жизни хватит, чтоб вам обеим до ста двадцати лет дожить. Тем более что про чолент Аня и не писала ничего.

Домой я прихожу с семью заветными копиями…

Чолент от Анны Ароновны

4 луковицы, разрезанные на четвертушки; 4 столовые ложки постного масла; 1 килограмм говядины, нарезанной мелко; половина или четвертушка гуся, разрезанная на куски; 1 стакан красной фасоли; 1 стакан белой фасоли; 4 большие картофелины, разрезанные на три части; 1 стакан хорошей перловки; 2 столовые ложки нарезанного чеснока; соль и перец по вкусу.

Фасоль и крупу замочить на ночь в соленой воде. Не варить! Обжарить до румяного цвета на сковороде лук с мясом и лук с гусем. Добавить к гусю белую сырую фасоль, к мясу – красную. Жарить, пока фасолины не сморщатся. Переложить все в гусятницу, чередуя слои мяса, перловки, картофеля, гуся, перловки. Залить кипятком, чтобы все было им закрыто. Добавить соль, чеснок и перец. Поставить в духовку на малый газ на всю ночь и даже утро. Ничего не мешать, только понемножку подливать кипяток, если вода будет исчезать. Есть в шаббат с удовольствием!