Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике бесплатное чтение

Борис Акунин
Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике

© Борис Акунин, 2021

© ООО «Альпина Паблишер», 2022

Введение

Перед вами нечто вроде кулинарной книги. Шеф в белом колпаке будет открывать вам тайны дуршлага и поварешки, накопленные за долгую жизнь у плиты. Причем это кулинарный курс с дегустацией. Я буду не просто объяснять теорию, но и варить-жарить-мариновать сам, у вас на глазах, а потом кормить вас тем, что получилось, то есть вы будете находиться не в ресторанном зале, куда подают на подносе готовые блюда, а на кухне. Можете просто «слушать и кушать», а можете попробовать собственные силы в гастрономическом искусстве и сравнить: вдруг у вас получится вкуснее? И, если кто-то подумывает, не стать ли писателем, может быть, этот опыт приблизит вас к цели.

Дисклеймер. Я использую слово «писатель», но в нашем языке этим термином обозначаются два разных занятия, внешне схожие, но сущностно очень разные и даже противоположные. Это разделение существует уже минимум сто лет, со времен Кафки, Джойса и Пруста, когда художественная литература разделилась на Прозу и прозу (вторую еще называют «беллетристикой»). Та проза, что с заглавной буквы, занимается чистым Искусством, то есть поиском новых форм – пытается создать литературу, какой еще не бывало. Этой работой занимаются Писатели, которым, в сущности, нет дела до публики. Она редко способна сразу оценить эти эксперименты. Но Писателя, настоящего Писателя, одиночеством не напугаешь. Он пишет не для читателей, а для себя. Как известно, Кафка вообще завещал сжечь все его рукописи.

Большинство Писателей – графоманы и пишут дребедень, но иногда, очень редко, попадаются гении. Они раздвигают рамки возможного в литературе, и на вновь открытую территорию устремляются писатели-беллетристы, осваивающие эти угодья и выращивающие там художественные тексты, пригодные для массового употребления. Мало кто из Писателей добивается признательности при жизни. Зато потом им ставят памятники – чаще, чем беллетристам.

Если вы хотите стать Писателем, моя книга вам ничем не поможет. Тот, кто пишет Прозу (поменяем метафору с кулинарной на романтическую), подобен кораблю в еще не открытом океане – плывет не по карте, а по звездам. Я же учу строить железные дороги – класть рельсы и потом ездить по ним из точки А в точку Б.

Как автор, пишущий и Прозу, и прозу (такое тоже возможно), скажу, что первая приносит больше радости автору, потому что это нужно самому тебе; вторая радует читателей, потому что иначе они бы не тратили денег на твои книжки. Но массовые тиражи, на которые надеется всякий беллетрист, приносят нечто гораздо большее, чем ройялтиз. Ты пишешь о том, что тебя занимает и волнует. Это может быть нечто очень индивидуальное, мало кому или вообще никому не интересное. Допустим, уже немолодому беллетристу Джорджу Мартину нравилось выдумывать фантасмагорические истории про несуществующие миры и драконов. И он сочинял эту свою чепуху так аппетитно, что через какое-то время миллионы людей заразились его страстью.

Когда очень многим людям становится интересно то же, что раньше было интересно только тебе, это главная награда для писателя-беллетриста. Ты принадлежишь, вероятно, к самой одинокой и самой клаустрофобичной профессии на свете – производственный цех сжат до размеров твоей черепной коробки, но если повезет, ты можешь превратиться в чирлидера большого праздничного шествия, и праздник этот будет посвящен лично тебе.

Реклама

Честно говоря, я не понимаю, почему все люди не мечтают стать писателями. Это лучшая профессия на свете.

У тебя нет никакого начальства – кроме Господа Бога, да и то, если ты в Него веришь. Ты – царь, живешь один, абсолютно свободный и ограниченный лишь пределами своей фантазии.

Не печатают издательства – начинаешь публиковаться в интернете. Сами придут и сами предложат. А нет – все равно получишь удовольствие.

Если же окажется, что твои сочинения востребованы, начинается вообще сказка. Занимаешься любимым делом, а тебе за это еще и платят. Совершенно незнакомые люди тобой интересуются и может быть даже тебя любят.

Есть и еще два большущих бонуса.

Во-первых, необязательно рано вставать – муза не любит писк будильника.

А во-вторых, не так обидно помирать. Твои книжки останутся в библиотеках и на полках, они продолжат разговаривать с людьми, и ты продолжишь жить после жизни, шелестя страницами. Плохо ли?

ВСЕ В ПИСАТЕЛИ!^[1]

На самом деле, конечно, не все, далеко не все. А только те, у кого в голове спрятана одна маленькая кнопочка. И первое, что нужно про себя понять, есть ли она и работает ли.

С этого и начнем.

Маленькая кнопочка

Обычно на стартовом занятии по «творческому письму» (Creative Writing) преподаватель говорит примерно следующее: «Писатель – это человек, которому, во-первых, есть что рассказать, а во-вторых, который умеет рассказывать».

Первая позиция тут неверная и может ввести в заблуждение.

На самом деле каждому человеку есть что рассказать. Потому что всякая жизнь уникальна. Если вы абсолютно честно, со всей откровенностью поведаете миру о своем личном опыте, о том, как вы терпели пращи и стрелы яростного рока или душою грешной возносились до пламенеющих небес, получится ценная книга. Я, например, очень люблю читать личные дневники неизвестных людей, проживших так называемую обычную жизнь (как будто жизнь когда-нибудь бывает обычной!). А уж если в судьбе человека происходили какие-то интересные широкой публике события, повествование о них практически обречено на успех. Даже умение рассказывать необязательно – почитайте, например, один из главных мировых лонгселлеров «История Галльской войны» автора Г. Ю. Цезаря.

Правильная формулировка, на мой взгляд, должна звучать так: «Писатель – человек, способный мысленно перевоплощаться в других людей». Это, я полагаю, врожденное качество. Научить ему нельзя. Я во всяком случае не взялся бы.

Устройство кнопки, которая поначалу включается и выключается непроизвольно, мне неизвестно. Но я очень хорошо помню, что в раннем детстве она уже работала и ужасно меня занимала. Вдруг щелкнет что-то, и загорается странный свет, и ты отчетливо видишь то, чего на самом деле нет.

Со временем я научился включать кнопку сам. Смотришь на какого-нибудь приятеля по детскому саду и пытаешься представить: а каково это – быть Вовкой Ивановым [все имена подлинные. Прим авт.] и каждый день любоваться в зеркало на свои оттопыренные уши? И вдруг видишь себя в зеркале, ты – Вовка. Потом, усложняя задачу, я представлял себя конопатой Танькой (не помню фамилию, только лицо), и это был первый опыт сочинения хоррора, потому что жизнь девочки показалась мне ужасным ужасом. Помню я и первую творческую неудачу: попробовал представить себя воспитательницей Дарьей Михайловной, и ничего не вышло – не хватило информации. (Я тогда еще не знал, что всякая книга начинается со сбора материалов).

Моя увлекательная игра была тайной от всех. Мне никогда не было скучно наедине с собой. Я придумывал приключения – сначала свои собственные, потом каких-нибудь вымышленных персонажей. Иногда разворачивающаяся в воображении история могла растягиваться на месяцы. Эта секретная жизнь была захватывающей, но я никому о ней не рассказывал. Не из скрытности. Просто я был уверен, что никому кроме меня это не интересно.

Я становился старше, понемногу узнавал жизнь и людей. Истории становились сложней, но сериал всё не заканчивался – ни когда я учился в школе, ни в университете, ни во взрослой жизни. У меня и сейчас одно из любимых развлечений – посмотреть на какого-нибудь человека, скажем, в метро, нажать кнопочку и вдруг оказаться в другом теле, в другой жизни.

Художественная литература – она вообще про это: про то, чтобы, читая книгу, на время стать другим человеком. Никакие иные виды искусства вам такой возможности не дадут. Смотря фильм «Война и мир», вы видите актеров, играющих роль Пьера Безухова или Наташи Ростовой. Читая роман, вы сами на время в них превращаетесь.

Если вам хочется узнать, каково это – быть не собой, а кем-то другим, значит, кнопочка у вас есть.

О сюжете не беспокойтесь. Во-первых, достаточно стать другим человеком, и у него сразу начнется собственная жизнь. А во-вторых, движением этой жизни можно – в определенных пределах – управлять. Построение фабулы имеет свои законы, и им-то как раз научить нетрудно: экспозиция, завязка, кульминация, развязка, финальный удар. В длинном произведении необходимо следить за чередованием вдохов и выдохов – чтобы читатель не заскучал, но и не захлебнулся от перебора событий. Этим премудростям учат на всех писательских курсах. За исключением, может быть, «финального туше», которому я посвящу одно из занятий.

Чему мы будем учиться

Второй теоретический тезис «творческого письма» совершенно верен. Да, умение рассказывать необходимо. Есть самородки, обладающие этим даром с рождения. Но искусству наррации, как всякой технологии, можно научиться.

Я, например, совсем не самородок. В двадцать лет с небольшим мне впервые пришло в голову записать на бумаге одну из своих «внутренних историй» – очень уж она получилась причудливая.

К тому возрасту мне уже мало было воображать себя другим человеком. Однажды у меня на окне сидел, поглядывал круглым глазом ворон, что-то такое выстукивал в стекло своим впечатляющим клювом. Нормальный человек напугался бы, вспомнил Эдгара По или бодро запел бы «Ты добычи не дождешься». Я же стал воображать себя вороном, заглядывающим в однокомнатную квартиру, где обитает несуразное существо со странными ногами, уродливыми крыльями и вообще, то есть буквально без перьев.

Кнопка щелкнула, зажегся свет, закрутилось кино. Оно меня увлекло.

Кино было про столетнего мудрого ворона, живущего в коммунальной квартире со старой-престарой хозяйкой, которую он помнит еще гимназисткой. И вот она умирает, а на самом деле это убийство, и правду подозревает только ворон. Короче говоря, это был детектив, сыщиком в котором являлась птица. Мне показалось, что это повесть, которую можно записать и кому-то показать.

Но сюжет, даже интересный, это совсем еще не повесть, в чем я очень скоро убедился. Одно дело – картинки, возникающие в воображении. И совсем другое – текст введение на бумаге. Для него нужны слова. И не какие-то, а правильные. Потому что история, рассказанная неправильными словами, никогда не оживет. Она будет похожа на музей восковых фигур мадам Тюссо.

Я не понимал, какие это должны быть слова и как их составлять вместе, чтобы текст ожил. Но почувствовал, что у меня не получилось, и в следующий раз взялся за писательство, когда стал почти вдвое старше.

Всё это время, двадцать лет, я учился работать со словами – в самой лучшей школе: литературного перевода.

Плохих писателей по понятным причинам на другие языки обычно не переводят. Поэтому учителя у меня были отменные. Я смотрел и сравнивал, как они выстраивают фабулу, как при помощи всего лишь букв создают живых людей, как сталкивают их друг с другом и производят эмоциональную вибрацию, воспринимаемую читателем.

Не подумайте, что я специально стал литературным переводчиком, дабы со временем превратиться в прозаика. Вовсе нет. Мне просто доставляло удовольствие перебирать слова, пока не найдется самое точное. И нравилось на время превращаться не просто в другого человека, а в другого человека-писателя. Для того, чтобы перевод, скажем, Юкио Мисимы получился хорошим, нужно сначала ощутить себя Юкио Мисимой. (Поверьте, не самое приятное состояние – живот начинает просить харакири).

Этому мы, собственно, и поучимся – в смысле, не тому, как делать харакири, а тому, как перевоплотиться в другого писателя. В разных писателей. Не для того, чтобы им потом подражать, а для того, чтобы разобраться в их технике.

Как мы будем учиться

Рекламируя профессию писателя, я не упомянул, что на этой розе есть свои тернии.

Вам скорее всего будет очень трудно первый раз напечататься. Еще труднее – добиться того, чтобы сочинительство вас материально обеспечивало.

А когда и если вы этого добьетесь, обнаружится, что у вас нет ни выходных, ни отпуска, ни даже гарантированной профсоюзом максимальной продолжительности рабочего дня. Вы даже не представляете, до какой степени это full-time job. Писатель работает писателем всегда, даже во сне.

Вы будете все время сомневаться, не шарлатан ли вы. Даже если ваши книжки окажутся бестселлерами.

И чем лучше вы будете писать, тем сильнее вас будет мучить страх, что выше вам уже не прыгнуть, – а зачем тогда вообще прыгать?

В общем, это профессия не для малодушных.

Поэтому учиться мы будем сурово – как учили плавать деревенских мальчишек. Я вас отведу на речку, коротко покажу, как двигать руками и ногами, а потом сразу спихну с обрыва. Кто не потонет, тот выплывет.

Структура урока

Каждый «урок» (или каждое «блюдо», если воспринимать этот трактат не как учебник, а как книгу о вкусной и здоровой беллетристике) состоит из нескольких частей.

Первая часть «теоретическая»: я коротко обозначаю предмет, изучаемый на данном этапе.

Во второй части дается фактический материал, который вам понадобится для выполнения домашнего задания – если вы захотите его выполнить. А не захотите – воспринимайте вторую часть просто как развлекательное чтение. Нам, беллетристам, от читателей этого вполне достаточно.

Фактический материал весь будет о русских людях, которые в разные эпохи жили или ненадолго оказались в Англии.

Почему такая экзотическая тематика, спросите вы. Где мы и где Англия?

Вот именно поэтому.

Начинающему писателю проще всего ухватиться за свой личный опыт, за ту фактуру и за те реалии, которые автору хорошо известны по собственной биографии.

Далеко на таком топливе не уедешь. Знаете сколько литераторов написали замечательную первую книгу, построенную на личном опыте, и потом никогда больше ничего путного не родили? Мы с вами учимся профессии. Беллетрист не должен быть ограничен рамками знакомого мира. Если чего-то нужного для будущей книги не знает – собирает необходимый материал.

Место и время действия будут от всех «равноудалены»: иная страна (Англия), иные времена (причем разные). Даже если вы бывали в Англии, то в шестнадцатом или восемнадцатом веках навряд ли.

Есть и другая причина.

«Русский в Англии» – это метафора, довольно точно передающая взаимоотношения писателя с окружающим миром. Разумеется, я имею в виду человека русской культуры. Если бы я писал для японцев, книга называлась бы «Японец в Англии».

«Русский» – это Я. «Англия» – Другие и Другое, это Не-Я.

Всякий писатель – кицунэ, лиса-оборотень, тайно прокрадывающаяся в чужие души. Можете назвать его шпионом, тайным инопланетянином или попаданцем. Суть в том, что писатель, оставаясь собой, в то же время покидает родину своего «я». На жизнь он смотрит, как экспат на Англию, на людей – как на англичан. Он про них много читал, видел в кинофильмах, каждодневно с ними общается, и все равно они – не он, они англичане. Чтобы понять и почувствовать, тем более описать других людей, нужно сделать некое кросс-культурное усилие, хорошо выучить чужой язык, узнать подробности неведомой жизни.

Наконец, имеется третья причина – уже моя собственная, личная. (Хорошее произведение без сугубо личной причины не напишешь – об этом мы поговорим на первом же занятии).

Книга, которую вы держите в руках, на самом деле не столько учебное пособие, сколько беллетристическое произведение. Я сам – русский в Англии, не в символическом, а в прямом смысле. Мне очень интересно, что происходило на этом острове с моими предшественниками. Я много о них думаю, меня волнуют оставленные ими следы, я все время пытаюсь проникнуть в их давно исчезнувшую жизнь, стать ими. Как я уже писал, самая главная награда для беллетриста – когда удается увлечь других людей тем, что его интересует. Это я, собственно, и делаю. Многие ли из вас раньше знали что-нибудь или хотели знать про русских в Англии? А теперь никуда не денетесь. Тем, кто решит воспользоваться книгой как самоучителем, еще и придется провести некоторые дополнительные изыскания (это тема самого последнего урока).

В третьей части занятия я буду ставить творческую задачу – попрошу написать новеллу, основанную на событиях, которые я вам перед этим расскажу. Но не какую угодно, а по определенным параметрам.

Все рассказы должны быть одного размера: один авторский лист, то есть 40 000 знаков (считая пробелы). Отклонение в ту или другую сторону допускается не больше, чем на двадцать процентов.

Заранее заданный формат сильно усложняет авторскую задачу, но хорошо учит закону необходимого и достаточного. Беллетристический текст обязан быть упругим, он не терпит дряблости и пустот. Будем учиться у японцев. Как известно, в пятистишии танка всегда тридцать один слог, в трехстишии хокку – семнадцать, что не мешает автору при желании нарисовать на этом рисовом зернышке целую вселенную.

Кроме того я буду задавать жанр, к которому должна относиться новелла. Возможно, вы для себя уже решили, что собираетесь писать романы про любовь, или триллеры, или фантастику. Это нормально, нужно работать в том жанре, к которому лежит душа. Но при этом необходимо хотя бы до некоторой степени уметь играть и на других музыкальных инструментах. Даже если вы собираетесь писать что-нибудь белое и пушистое, для деточек, вам все равно понадобится знание клавиатуры детектива или хоррора. Потому что маленького читателя нужно интриговать и пугать – иначе он у вас уснет раньше времени. (Помню, как в раннем детстве я сжимался, слушая про то, как из маминой из спальни выбегает кривоногий и хромой). Если же вы собираетесь писать какой-нибудь свирепый хард-кор, то без игры на лирической флейте или проникновенном дудуке у вас получится не литература, а техасская резня бензопилой.

Мы посмотрим, из каких элементов складываются введение разные жанры, и будем двигаться от относительно простых к более сложным.

Наконец – и это самое трудное – я каждый раз буду давать вам задание по стилю. Придется подражать нарративной манере определенного классического писателя, русского или английского. Это похоже на школу литературного перевода, которую в свое время проходил я. Начинающему беллетристу очень полезно представить себя другим писателем. Я буду давать образчики стиля, который вам нужно имитировать – чтобы вы могли пригубить его, ощутить букет и аромат. Если вам этого покажется недостаточно – займитесь внеклассным чтением.

Не бойтесь. Вашей авторской индивидуальности и интонации это упражнение не угрожает. Но настоящий беллетрист многолик и полифоничен. Может мышкой, может кошкой, может голубем лететь, может девицей-красавицей с парнями песни петь.

Четвертая часть каждого урока – новелла, написанная мной самим. Естественно, в соответствии с параметрами задания. Советую прочесть мою новеллу после того, как напишете свою. Знаю по опыту, что чужой текст на ту же тему иногда сбивает с собственного компаса.

Заканчивается каждое занятие пятой частью, где я коротко объясняю, почему написал новеллу именно так, а не иначе.

Поскольку мы начнем с подражания стилю Пушкина, а закончим подражанием стилю Булгакова, завершу предисловие двумя цитатами.

«Довольно с вас. У вас воображенье в минуту дорисует остальное».

А также: «За мной, мой читатель!».

Урок первый
Выбор темы

Aerial view of Westminster, London. Circa 1584. Engraving. iStock.com.

Как выбрать тему

С этого начинается всякое литературное произведение. Сначала возникает источник энергии – тот изначальный взрыв, в результате которого рождаются вселенные. Потому что любое литературное произведение, даже малоформатное – отдельный мир, в котором жизнь или зародится, или нет.

Генератор должен действовать прежде всего на самого автора. А он, если обладает талантом и умением, выполнит функцию усилителя – и чем сильнее изначальный импульс, тем шире разойдутся волны.

Всё дело в вас. Прежде чем проникать в чужие души, разберитесь в собственной.

Во времена, когда я впервые задумался, не написать ли мне повесть (ту самую, про ворона-детектива), я стал расспрашивать знакомых литераторов, с чего надо начинать.

Один мой тогдашний приятель, начинающий прозаик, мечтавший о большом успехе и даже разработавший целую теорию бестселлера, сказал: «Первое: определяешь, для кого собираешься писать. Второе: составляешь список тем, интересных этой аудитории. Третье: выбираешь из списка ту тему, которая тебе ближе всего. И вперед».

Бестселлеров мой приятель так и не создал. Потому что его посыл был неверен. Тот, кто в качестве двигателя выбирает интерес потенциальной аудитории, ничего живого не напишет.

Если вы беллетрист, игнорировать запросы аудитории, конечно, нельзя. Вы же не Писатель, пишущий Прозу. Для вас важно, чтобы книгу прочло много людей. Но последовательность должна быть обратной.

Сначала вы составляете список тем, которые интересны вам. Когда я говорю «интересны», я имею в виду проблемы, загадки и грани жизни, которые бередят вам душу, или вызывают жгучее любопытство, или порождают страх – в общем, нечто очень личное и очень сильное.

И лишь после этого вы пытаетесь вычислить, какая из ваших тем имеет больше шансов заинтересовать читателя (и издателя). Причем это актуально только на первом этапе, когда вы еще не имеете собственной аудитории, доверяющей вашему имени. Когда она появится, вообще руководствуйтесь только и исключительно вашим внутренним голодом. Жанр, в котором вы собираетесь писать, при выборе темы не имеет большого значения. Жанр – не более чем форма, сосуд, наряд.

При подобном отношении к письму успех вам гарантирован. Если не читательский, то по крайней мере личный. Время будет потрачено не впустую.

Тема, являющаяся генератором авторской энергии, может быть неочевидна и даже вовсе не видна читателям. Очень часто она вообще не имеет для аудитории значения. Мы все разные. У каждого внутри собственные ангелы и демоны. Но необходимо, чтобы ваши личные ангелы и демоны проникли в текст. Читатель услышит их пение и рычание, его душевные резонаторы откликнутся на живой голос. А если не откликнутся – значит, это не ваш читатель. Вы мирно расходитесь.

Попробую объяснить на примере своей самой первой книжки, где в ней спрятан реактор. Я имею в виду вполне легкомысленный роман «Азазель», который я писал «в стол», без уверенности в публикации.

По форме это такая история «плаща и шпаги», пора-пора-порадуемся на своем веку. Но центральный персонаж для меня там вовсе не Эраст Фандорин, а леди Эстер. И занимали меня не приключения, а неотвязная мысль о том, что мир населен непроснувшимися людьми и несостоявшимися жизнями. Потому что нас в детстве никто не учит самому главному: как расправить крылья и взлететь. А большинству даже не рассказывают, что у человека вообще есть крылья. Мне захотелось придумать систему воспитания, при которой полет неизбежен. И подвергнуть систему испытанию, превратив ее создателя в злодея.

Ну а теперь вообразите, что я, никому не известный сочинитель, просто написал бы очередную педагогическую поэму. Пишущий Прозу может себе это позволить. Беллетрист – нет. Но в процессе работы я нашел ответ на занимавший меня вопрос и пообещал себе когда-нибудь написать на эту тему небеллетристическую книгу. (Через двадцать с лишним лет написал).

Итак, ваша задача – прочитать фактический материал, который я для вас приготовил, и выбрать, какая из переплетенных там тематических линий может вас тронуть и зарядить творческой энергией.

В разделе «Задание» я назову несколько возможных вариантов, а потом, надеюсь, у вас включится собственный генератор.

Завидный жених

Эта обильная потенциальными сюжетами история произошла в конце шестнадцатого столетия. Русские тогда еще только знакомились с Англией и англичанами. Вообще-то отношения между двумя странами завязались много раньше, когда раннерусское государство со столицей в Киеве являлось частью Европы. В XI веке два зятя Ярослава Мудрого чуть было не стали английскими королями: сначала принц Эдуард Изгнанник, воспитывавшийся при дворе великого князя и, как считают некоторые историки, женившийся на его дочери Агафье, а затем Харальд Суровый, женатый на Елизавете Ярославне.

Но потом завоеванная монголами Русь надолго переместилась из Европы в Азию, и на британских островах забыли про существование далекой страны. На европейских картах «Русией» иногда обозначали великое княжество Литовское, в которое вошли основные территории бывшего Киевского государства. Восточнее располагали «Тартарию», «Сарматию» или в лучшем случае «Московию», представления о которой были весьма туманны.

Туда, в неведомый туман, в 1553 году из Лондона и отправилась в поисках новых торговых маршрутов экспедиция адмирала Уиллоугби – более или менее наугад. У каждого из капитанов трех кораблей было с собой письмо короля Эдуарда VI (того самого, который «Принц и нищий»), адресованное неким «северным и восточным владыкам». Плыли холодным и бурным морем, в огиб Скандинавии. Два экипажа, в том числе адмиральский, погибли. Третий, под командой капитана Ричарда Ченслера, добрался до Белого моря и встретил там русских. Холмогорский воевода донес в Москву «о приходе от аглицкого короля Едварта посла Рыцерта и с ним гостей [купцов]».

Найти Московию на этой карте начала XVII века не так просто. Какой-то маленький кусочек «Тартарии»^[2]

Иван IV, в ту пору еще молодой и не особенно грозный, принял иностранцев ласково, торговать с Англией охотно согласился.

Ченслер вернулся домой, выпустил «Книгу о великом и могущественном царе-императоре Русском», разрекламировав нового торгового партнера. Возникло акционерное общество, «Московская торговая компания», которое начало активно импортировать русские товары. Главным из них, вроде нынешних нефти и газа, был мех. В ту эпоху климат в Западной Европе был гораздо суровее, чем сейчас. Зимой Лондон покрывался снегом, Темза намертво замерзала, и всякий мало-мальски зажиточный человек кутался в меха. Они были и необходимостью, и символом статуса.

Прилично одетые люди на картине Г. Гольбейна^[3]

У царя Ивана тоже были свои резоны дружить с Англией. Во-первых, благодаря северному морскому маршруту эта страна, в отличие от остальной Европы, не была отрезана от России враждебным польско-литовским государством. Во-вторых, Англия не являлась соседом, а значит ссориться и воевать с ней было не из-за чего. В-третьих, по мере обострения паранойи Иван (к тому времени уже более чем Грозный) всерьез подумывал, не придется ли ему спасаться от своих врагов бегством за границу.

Государь даже начал строить близ Вологды «запасную столицу», чтобы в случае чего перевезти туда казну, а потом уплыть через Белое море в Англию. Королеве Елизавете, «любительной сестре», был отправлен запрос – согласится ли она принять у себя царя, буде он «по тайному ли заговору, по внешней ли вражде» окажется вынужден попросить убежища. Озадаченная такой необычной просьбой, королева затянула с ответом, и вспыльчивый царь разразился руганью: «Мы чаяли того, что ты на своем государьстве государыня и сама владеешь и своей государьской чести смотришь и своему государству прибытка…, а ты пребываешь в своем девическом чину как есть пошлая девица».

Однако биполяры (диагноз, поставленный Ивану современными психиатрами) подвержены резкой смене настроений. Царь то обижался на «пошлую девицу», то предлагал ей руку и сердце, причем спорадические попытки сватовства длились больше двадцати лет.

Елизавета была не замужем и носила гордое, но не вполне лестное прозвание «Королевы-Девственницы». Существуют разные предположения, в том числе физиологические, отчего она не выходила замуж, но наиболее правдоподобной мне кажется совершенно непикантная и малоинтересная версия, согласно которой Елизавета слишком ревниво относилась к своей короне и не желала ее делить ни с каким мужем, даже консортом. Эта женщина очень хорошо понимала анатомию власти. (Впрочем, вы как беллетрист вправе выбрать любую мотивацию поведения королевы – если, конечно, решите построить сюжет вокруг этого обстоятельства).

Красотой Елизавета не блистала и в молодости, а во времена матримониальных апрошей московита это была, по понятиям той эпохи, уже весьма пожилая дама, но Ивана подобные пустяки занимали мало.

К тому же он и сам был не очень свежий кавалер – рано оплешивевший и обрюзгший, подверженный трясучке и припадкам неконтролируемого бешенства, да еще и с репутацией «Синей Бороды».

Если у Генриха VIII, отца Елизаветы, было шесть жен, то в точном числе супруг Ивана IV историки путаются. Первую из них, Анастасию Романовну, по слухам, отравили. Про вторую, Марию Темрюковну, царь тоже говорил, что она «злокозньством отравлена бысть». Третья, Марфа Собакина, таинственно умерла через две недели после свадьбы, и опять было объявлено, что «ближние люди» ей «отраву злую учиниша». Четвертую жену, Анну Колтовскую, через полгода постригли в монахини – девушке, можно сказать, повезло. Потом вроде бы (но это неточно) была Мария Долгорукая, которую наутро после свадьбы якобы посадили в карету и утопили в пруду. Не совсем понятно, венчанной ли супругой была Анна Васильчикова: свадьба была, но какая-то сомнительная, «не по царскому чину». В любом случае эта жена номер то ли пять, то ли шесть очень скоро отправилась под замок, в монастырь, где с подозрительной быстротой скончалась. Ко времени последнего сватовства у Ивана была уже новая супруга, Мария Нагая.

Невеста и жених. Слева – нельстивый прижизненный портрет, справа – реконструкция М. Герасимова по черепу^[4]

Это не помешало государю отправить в Англию очередное настойчивое брачное предложение. Его доставили посланник Федор Писемский и подьячий Епифан Неудача. В посольском наказе говорилось (цитирую Карамзина): «Если спросят, как же это царь сватается, когда у него есть жена, то Писемский должен отвечать: „Она не царевна, не государского рода, неугодна ему, и он ее бросит“». Проблема в самом деле, как мы видели, была невеликая. Если б королева согласилась, царь запросто и овдовел бы.

В это время на Ивана накатил очередной приступ искейпизма. Дела в царстве-государстве шли из рук вон плохо. Страна вконец обнищала, разоренная опричниной. Ливонская война была проиграна. Грозный хворал и хандрил. Ему хотелось всё бросить и уехать далеко-далеко – так сказать, перебраться на жилплощадь невесты.

События, которые нам нужно описать, происходят в 1583 году. Московское посольство находится в Англии и нетерпеливо ждет ответа.

Елизавета, разумеется, и в мыслях не держит выходить замуж за какого-то восточного деспота, к тому же придерживающегося другой веры, но не говорит ни «да», ни «нет», поскольку дорожит торговлей. Множество вельмож и богатых коммерсантов вложили свои средства в «Московскую торговую компанию». Если царь разгневается, она обанкротится.

Возникает идея отрядить в невесты какую-нибудь особу королевской крови. (По другой версии, такой вариант был предложен Ивану английским послом еще в Москве, и Писемский с Неудачей с самого начала вели переговоры именно об этом).

Родственницу Елизавета выделила весьма и весьма дальнюю – Марию Хастингс, сестру графа Хантингтона, который приходился отцу ее величества троюродным братом. Для важности Марию назвали королевской племянницей, хотя на самом деле она получалась четвероюродной (есть такое слово?) сестрой.

Царь согласился на «княжну Хантинскую», но пожелал знать, хороша ли она собой. Ему честно ответили, что барышня «рожей не самое красна» и к тому же заболела оспой. Поэтому придется подождать, пока пройдут следы от болезни. В нынешнем же виде с девицы нельзя и портрета написать. Одним словом, королева тянула время.

В конце концов подгоняемые царем послы, протомившись восемь месяцев, потребовали предъявить товар, и состоялись смотрины.

Лорд-канцлер Томас Бромли устроил, как теперь сказали бы, гарден-парти. Мэри прогуливалась по саду в компании придворных дам, посол смотрел и запоминал. Потом в отчете доложил: невеста высока и стройна, лицом бела, с прямым носом (что, по-видимому, хорошо), тонка (что, по-видимому, плохо), глаза серые, а волосы русые (ничего особенного), пальцы на руках долгие (непонятно, хорошо это или плохо).

Смотрины царской невесты. Гравюра с картины С. Соломко^[5]

У послов были полномочия говорить от царского имени. «Ты б им верила – то есть наши речи», сообщалось в сопроводительной грамоте. Должно быть, после аудиенции согласие московитов было получено. Во всяком случае девицу Мэри с этого момента при дворе начинают величать «императрицей Московской».

Теперь посланники наконец отбыли восвояси, получив долгожданный портрет. А вскоре русский монарх, к огромному облегчению англичан (и в особенности «княжны Хантинской»), умер.

Вот, собственно, основная фактура. Дальнейшее в ваших руках.

Задание

Начну со стилистической задачи.

Играть в язык эпохи мы не будем. Просто потому, что в конце шестнадцатого столетия хорошую прозу в Европе писал только один автор, и он был не русский и не англичанин, а испанец.

Если хотите поиграть в архаику, можете использовать ее в прямой речи персонажей. С англичанами тут будет легче – к вашим услугам Шекспир, Бен Джонсон и Кристофер Марло. С русским диалогом труднее. Образчиков живой речи той эпохи не сохранилось. Не берите за основу переписку Курбского с Грозным. Оба они были книжники и щеголяли друг перед другом витиеватостью. «Почто, о княже, аще мнишися благочестие имети, единородную свою душу отверг еси?». Люди между собой так не разговаривали. Возьмите лучше «Житие протопопа Аввакума». Оно написано почти на сто лет позже, зато живым, хорошо понятным русским языком. В беллетристике важна не историческая точность, а убедительная атмосферность. С этим Аввакум вам поможет.

Но архаизировать диалог имеет смысл лишь в том случае, если вы намерены эмоционально дистанцировать, деэмпатизировать читателя, чтобы он воспринимал персонажей не как живых людей, а как «тени забытых предков». Всё зависит от вашего замысла, оттого, что вы описываете – экзотическое время, которое ушло, или человеческую природу, которая остается неизменной.

В общем, устную речь оставляю на ваше усмотрение, но в авторском тексте, пожалуйста, соблюдайте совершенно определенный стиль: пишите языком «Капитанской дочки» и «Повестей Белкина». Представьте, что вы – Пушкин.

Это первый по времени пример взрослой русской прозы. Она очень проста, прозрачна, лишена всякой орнаментальности, минималистична и точна. Не увлекайтесь завитушками, не отвлекайтесь от прямого, как полет стрелы, повествования, не пускайтесь в психологические комментарии.

«Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый».

Учитесь: в двух коротких предложениях дано зримое, атмосферное описание дома – даже со вкусом и запахом. Да еще с лаконичностью хайку представлены главный герой и его родители. Совершенный шедевр литературного импрессионизма.

А вот презентация персонажа: «Он был женат на бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время как он находился в отъезжем поле. Хозяйственные упражнения скоро его утешили. Он выстроил дом по собственному плану, завел у себя суконную фабрику, утроил доходы и стал почитать себя умнейшим человеком во всем околотке».

Не нужно копировать пушкинские фразы и увлекаться устаревшими речевыми оборотами. Главное – создать тоже ощущение непростой простоты и сдержанной веселости (то, что у англичан называется tongue in cheek, «язык, оттопыривающий щеку»).

Каждый раз перед тем как написать следующий фрагмент, несколько минут читайте пушкинский текст. Этот стиль заразителен, он сам подхватит вас.

Никакого конкретного жанра на первом уроке я не задаю, потому что тему новеллы, а стало быть и ее жанр вы должны выбрать сами. Чем нужно руководствоваться, вы уже знаете – своей внутренней мотивацией.

История, которую я вам рассказал, хороша своей многовариантностью. Из нее можно вытянуть массу сюжетных и жанровых линий, очень разных. Трагедию, романтическую или сатирическую комедию, саспенс, психологическую драму, любовную историю, просто бытописательную зарисовку – как у того же Пушкина в «Сценах из рыцарских времен» – да что угодно. Конечно, вам придется, оттолкнувшись от базовых фактов, провести дополнительные изыскания в выбранном направлении. Без этого никуда.

В качестве примера дам три возможности, которые я исследовал прежде, чем сделал свой выбор.

1. Корону за коня!
Политический триллер

В центре повествования Елизавета и ее spymaster (глава шпионов) Уолсингэм. Можно назвать его Вальсингамом, чтобы перекинуть еще один ассоциативный мостик к Александру Сергеевичу. Помните председателя из «Пира во время чумы»: «Ты ль это, Вальсингам?».

У королевы в этот исторический момент действительно вокруг сплошная чума. И буквальная – в Лондоне моровая язва. И политическая: крах в Шотландии, мятеж в Ирландии, а только что открылся католический заговор чудовищных масштабов. Из Парижа получено донесение от агента по имени Джордано Бруно (да-да, того самого): испанцы готовят вторжение, одновременно с которым начнется мятеж в самой Англии. Посол дон Мендоса находится в тайной переписке с Марией Стюарт, заговорщики собираются возвести ее на престол вместо Елизаветы.

Секретарь советует королеве на всякий случай разработать план бегства. Может быть, действительно в Московию? Там враги не достанут.

Королева крутит глобус, выясняет, что это за страна такая. Расспрашивает эксперта, переводчика «Московской торговой компании». Оказывается, на Руси ее будут называть Lizaveta Andrevna. Рассказ о жестокостях царя Джона королеву особенно не пугает – она сама с врагами не миндальничает.

Тема: усталость от власти, борьба со слабостью и страхом. Аллюзии на монолог Бориса Годунова и прочие маленькие радости.

2. «Снегопад, снегопад,
если женщина просит».
Психологическая драма

Это сюжет совсем иного рода – о любовных переживаниях немолодой, феноменально одаренной, но в то же время бесконечно одинокой женщины.

Главные персонажи – королева Елизавета и ее многолетний фаворит граф Лестер. Им обоим уже пятьдесят. Их отношения длятся больше двадцати лет.

Это единственный мужчина, за которого Елизавета согласилась бы выйти – но не может, он ей не ровня. Вместо него, словно в насмешку, к ней сватаются всякие уроды.

Недавно королеве сообщили известие, разбившее ей сердце. Лестер втайне женился на близкой подруге Елизаветы, даме тоже не первой молодости. Это двойное предательство совершенно подкосило самую могущественную женщину Англии. Ею попеременно владеют то ревность, то жажда мести, то любовь, которая никуда не исчезла.

Елизавета с Лестером. Картина Уильяма Йимса^[6]

Разлучница Летиция Ноллис. (Обратите внимание, что эта змея носит прическу а-ля Елизавета)^[7]

Елизавета не может расстаться с Лестером, винит во всем не его, а коварную Летицию. Думает с завистью, что ее московитский жених в два счета решил бы эту проблему на свой свирепый лад, и мечтает, в какой карете она утопила бы новоиспеченную графиню Лестер. Ах, почему я не императрица московская!

3. Небедный Йорик
Комедия-буфф

Поскольку это шекспировская (точнее предшекспировская) эпоха, может возникнуть желание повеселиться в духе ранних комедий великого драматурга. И для этого имеются веские основания.

В шекспировской пьесе «Бесплодные усилия любви» витает призрак России. В одном из актов герои изображают московитское посольство.

Их спрашивают: «Чего вы здесь хотите?». Бирон, прикидывающийся московитом, отвечает: «Лишь мирно и любезно посетить вас». «Ответ вам: посетили – и ступайте», – отрезает вопрошающий под всеобщий смех.

Это безусловно резюме, подытоживающее воспоминания англичан о посольстве Писемского. Сточки зрения британцев, эпизод был комичным, и бедную Мэри Гастингс еще долго потом дразнили «императрицей Московской».

Описание диковинного сватовства молодой Шекспир скорее всего услышал от актеров собственного театра. А те – от своего коллеги Ричарда Тарлтона.

Тарлтон на рисунке конца XVIII века, то есть его помнили и двести лет спустя^[8]

Это очень перспективный персонаж. Сам актер и автор популярных смешных стихов (в его честь они назывались «тарлтонами»), он был известным остроумцем, искусным фехтовальщиком и – внимание – любимым придворным шутом королевы Елизаветы как раз во время приезда русского посольства. Считается, что под Йориком в трагедии «Гамлет» Шекспир имеет в виду именно Тарлтона: «Я знал его, Горацио: это был человек с бесконечным юмором и дивною фантазиею».

Мне представляется некто вроде француза Шико, прославленного шута Генриха IV.

Может получиться отличная новелла про выходки веселого елизаветинского выдумщика.

В конце концов я выбрал другого протагониста и другой жанр. Что у меня получилось, вы увидите. Но сначала, если вы не просто читаете книгу, а учитесь, сочините свой собственный рассказ.

Императрица Московии
Рассказ

Рыжеволосая королева Елизавета и ее первый министр, по-английски лорд-канцлер, вели между собою спор. Сэр Томас Бромли был единственный во всем Альбионе человек, которому дозволялось перечить суровой и властной повелительнице. Препирательства иногда бывали ожесточенными и походили на своеобразную дуэль, разве что противники не стояли друг перед дружкой, а сидели по краям широкого палисандрового стола и вместо шпаг имели в руках абакусы: у королевы большой, с черными агатовыми и белыми алебастровыми костяшками, у министра маленький и затертый, обыкновенно носимый в кармане мантии. Собеседники оба любили арифметическую науку и наивысшим аргументом почитали цифирь. Диспуты под перестук счетов были всегдашним их ристалищем. Обсуждая какое-нибудь головоломное решение, довод pro они обозначали белой костяшкой, довод contra черной, а потом сводили свои бухгалтерии и глядели, что получится.

– Главное, что он – наследник французского престола, а его брат-король, будучи содомитом, не имеет потомства, – сказала королева и откинула вправо сразу два белых шарика.

Сэр Томас Бромли^[9]

– От вашего величества в силу возраста тоже приплода ждать не приходится, – отвечал министр (он был человек неделикатный) и ограничился одним щелчком, но, немного поразмыслив, вернул белую костяшку обратно: – К тому же король Генрих здоровьем крепче своего худосочного брата и скорее всего переживет его.

Спорили – не в первый и не во второй раз – о герцоге Анжуйском, четверть часа назад бывшем у ее величества на аудиенции. Принц домогался Елизаветиной руки.

Происходила беседа в загородном королевском дворце Хэмптон-корт, что в полудне пути от Лондона. В столице недавно открылось оспяное поветрие, и осторожная королева отгородилась от города заставами.

– Французик так превосходно воспитан! Он говорит такие красивые комплименты! С ним я чувствую себя женщиной, не то что с моими неотесанными англичанами… – вздохнула Елизавета, прибавив вправо еще один камешек. (Лорд-канцлер лишь пожал плечами). – …И он на двадцать с лишним лет меня моложе. Вы видели, как свежа его кожа?

Сухой палец сдвинул четвертую белую костяшку. Бромли переместил черную, присовокупив:

– Вот именно. Вы умрете, а он останется. И что прикажете с ним делать?

Хэмптон-корт^[10]

Королева печально молвила:

– Ах, сударь, вы не даете мне даже помечтать…

Ей сделалось себя жалко.

– Вы правы. Я лежалый товар. Какая из меня невеста?

Она смахнула все белые костяшки влево.

Но тут сэр Томас перестал изображать «адвоката диавола». Это тоже было всегдашним ритуалом: спорщики обменивались позициями, чтобы взглянуть на дело с противоположной стороны.

– Ценность товара определяется спросом. А на вашу руку спрос велик, – сказал канцлер. – Сейчас нам нужно помешать военному союзу Франции с Испанией, и этот брак поможет делу. – Белый камешек отлетел в правую сторону. К нему присоединился второй: – Принц – вертопрах и в государственные дела лезть не будет. Ну а ежели француз станет вам докучен и тем более, если он вас переживет и вздумает претендовать на престол, его всегда можно отравить.

Третий щелчок, похожий на звук взводимого курка, завершил безупречную аргументацию.

Елизавета бросила черный камешек:

– У него на переносице бородавка, из-за которой его прозвали Двухносым. Мне нынче пришлось сидеть в вуали, потому что на носу выскочил прыщ. Пара двухносых была бы уже чересчур.

Она сдернула с высокой прически брабантскую кисею, бросила на стол.

– Неужто он не понимает, как бородавка его портит? Я не выйду за него, пока он не срежет эту пакость!

– Нострадамус предсказал, что бородавка магическая, оберегает принца от бед. Если ее удалить, он умрет. Принц суеверен, – пожал плечами Бромли. – Но ему вечно недостает денег. Ежели мы предложим оплатить его долги в обмен на небольшую хирургическую операцию, маленькое препятствие будет устранено.

– Хорошо. Но как быть с большим препятствием? Я не могу взять в мужья католика, а переходить в протестантскую веру Анжу отказывается. Вы же слышали его решительное «нет».

Елизавета на аллегорическом портрете, рядом с нехорошим Женихом^[11]

– Чтобы сделать покупателя сговорчивей, ему показывают, что на товар есть другие претенденты, – отвечал на это министр. – Я велел вывести принца через левую галерею, где московитские послы ожидают малой аудиенции. У них такие соболя, каких принц никогда не видывал. Сам-то он десятый год донашивает меховой плащ, который брат привез ему из Польши.

– Вы пригласили московитов на аудиенцию? – спросила Елизавета. – Зачем? Мы ведь уговорились потянуть с ответом до августа. Как только они поймут, что я и в мыслях не держу выходить за их полоумного царя, всей нашей русской торговле конец, а я вложила в «Московскую компанию» пять тысяч собственных денег! Вот когда вернется караван с мехами, ворванью и рыбьим зубом, тогда можно будет не церемониться.

– Увы, ваше величество, откладывать более невозможно. Главный посол лорд Писемски требует ответа нынче, в противном случае угрожает немедленно уехать. Они ведь ждут уже восемь месяцев.

– Что же делать? – обеспокоилась королева. Ей было жалко пяти тысяч фунтов. – Я знаю, вы тоже изрядно вложились в русскую торговлю, но не будете же вы меня уговаривать стать женой московита?

– Нет. Но отказать ему тоже нельзя. Оскорбившись, царь Джон конфискует наши товары и предаст казни наших негоциантов. Это очень жестокий владыка, его даже прозвали Tsar-Batushka, что означает «Грозный Царь».

Королева выжидательно смотрела на пухлую, флегматичную физиономию своего советника. Когда он говорил по какому-нибудь поводу, что сделать это никак невозможно, но и не сделать тоже нельзя, у него всегда было приготовлено третье решение.

– Так что же? – поторопила она сэра Томаса. – Как вы несносны с этими вашими ужимками! Что вы придумали?

– Третьего дня мои люди подобрали отмычку к посольскому ларцу. В нем хранится тайная инструкция царя Джона.

– Что в ней?

– Если сама государыня не склонится к браку, послам дозволяется принять другую невесту царской крови.

– Другую? – оживилась Елизавета. – Это меняет дело…

Она стала вертеть рыжий локон, что было признаком большого возбуждения. Тут можно было, как говорится у англичан, подбить одним камнем сразу двух птиц.

– Летиция Ноллис – родня последней жены моего отца, – сладостно улыбнулась королева. – Вот бы развести ее с графом Лестером и отправить в Московию. Брак был заключен тайно, его можно объявить недействительным.

Лестер был ее многолетний фаворит, она серчала на него за измену, а разлучницу Летицию ненавидела.

– Вряд ли граф согласится. Можно обвинить его в какой-нибудь измене и отрубить ему голову, – предложил министр, впрочем без большой надежды. Он давно враждовал с Лестером, но знал, что королева слишком к нему привязана.

Мысль Елизаветы неслась дальше.

– А нет ли королевской крови в жилах мерзкой леди Сеймур? Она вечно распространяет про меня гадкие сплетни.

– Послы наверняка захотят посмотреть на невесту. У леди Сеймур вместо языка змеиное жало, она напугает московитов. Да и ссориться с родом Сеймуров вашему величеству не стоит, он многочислен и влиятелен.

– Что я ни скажи, ему всё не по нраву! – рассердилась Елизавета. – Придумайте кого-нибудь получше – чтоб не вышло осечки ни с невестой, ни с ее родственниками. Кто согласится отправить дочь в пасть азиатскому чудовищу?

– Есть такая Мэри Хастингс, сестра графа Хантингтона. Она засиделась в девицах, потому что граф скупится давать за нее приданое. Он охотно избавится от обузы. Королевская кровь там имеется, хоть и жиденькая. Девица по материнской линии происходит от Плантагенетов и является прапра… – Канцлер позагибал пальцы и прибавил еще одно «пра»: – …правнучкой герцога Кларенса, того самого, что, по слухам, был утоплен в бочке с мальвазией.

– Я когда-нибудь видала эту Мэри при дворе? – спросила королева.

– Вряд ли. Она затворница. Коли угодно, можете посмотреть сейчас. Леди Мэри ожидает за дверью.

Бромли скромно потупился, наслаждаясь произведенным эффектом. Как уже говорилось, это был любимый его трюк: представить королеве какую-нибудь мудреную задачу и тут же подать на блюде ключик, которым сей ларчик отопрется.

Елизавета бросила в лорд-канцлера веером. Это был знак восхищения.

– Я знала, что у вас в рукаве спрятан кролик, старый вы фокусник! Ведите же ее, ведите!

* * *

Через минуту в королевский кабинет вошла худая дева, еле переставляя ноги от волнения. Она никогда не видала королеву вблизи и, долго протомившись в передней, была близка к обмороку. От природы малокровная и бледная, бедняжка сейчас вовсе побелела, соперничая цветом кожи с алебастром на Елизаветином абакусе.

Никто не назвал бы Мэри Хастингс красивой. Черты ее лица были невыразительны, взгляд робок, формы угловаты. Возраст спинстера (этим ссохшимся словом в Англии называют старых девушек) шел к тридцати. Годы, немилосердные к тем, кто не изведал любви, словно накрыли потускневшее лицо паутиной.

– Не тушуйся, дитя мое, – ласково сказала королева. – Подойди, дай на тебя посмотреть…

Посмотревши, осталась довольна.

– Не приседай так низко, ты задохнешься в своем корсете. – Взяла Мэри за костлявые плечи, распрямила. – Можешь звать меня тетушкой, ведь мы родня. Ты знаешь, кто я?

– К… королева, – пролепетала та.

– Я не просто королева. Я волшебница. Добрая фея. Могу одним прикосновением превратить тебя. В кого бы ты хотела превратиться?

Бедной Мэри больше всего сейчас хотелось превратиться в комара, чтобы поскорей улететь отсюда и забиться в какую-нибудь щель. Но будучи благовоспитанной девицей из придворной семьи, она ответила:

– В то, что понравится вашему величеству.

Елизавета рассмеялась. Ответ пришелся ей по вкусу.

– Милая племянница, а может быть, кузина (я еще не решила), мне понравится, если ты превратишься в императрицу Московии.

– Императрицу чего?

– Великой державы, находящейся на Востоке. Хочешь ты стать императрицей Московии?

– Если это угодно вашему величеству.

Государыня растрогалась.

– Ах, Бромли, если б все мои подданные были таковы, как это славное дитя! Решено. Она нам подходит.

Оба – королева и министр – обошли деву кругом, словно перед ними был тюк с товаром.

– Лицо плаксивое, – посетовал сэр Томас. – Миледи, вы можете придать ему надменность или важность?

Мэри старательно попробовала, но получилось еще жалостней.

– А мы вот что сделаем.

Елизавета взяла со стола вуаль, в которой принимала герцога Анжуйского, и прикрепила ее к волосам девушки.

– Если московиты будут вас о чем-то спрашивать, отвечайте что взбредет в голову, – напутствовал Бромли окоченевшую барышню. – Переводчик – человек наш, он переведет как должно. Главное не улыбайтесь. У московитов улыбка почитается знаком слабости.

– Я никогда не улыбаюсь, – прошелестела Мэри. Она и в самом деле сызмальства была печальницей.

Елизавета принимает послов на малой аудиенции^[12]

– Встаньте вон там, к окну, и не шевелитесь, – велела королева, садясь к столу и принимая величественную позу. – Зовите азиатов, сэр Томас.

Всё было готово к малой аудиенции.

* * *

Послы вошли диковинно. Первый, могучей стати, с густой бородой до широкого золотого пояса поверх золотой же шубы, в высокой, как труба, собольей шапке, ступал прямо, глядел гордо, нос поднимал кверху. Второй, помоложе, в серебряной шубе с серебряным поясом, держал кунью шапку в руке, на каждом шагу кланялся, касаясь шапкой пола.

Последним не столько вошел, сколько мелкоступно вкатился кругленький, низенький, юркий человечек на коротких ножках, грациозно скользнул вбок, занял позицию между ее величеством и московитами и сразу начал изгибаться на обе стороны, кланяясь королеве на английский манер, послам – на русский. Это был лучший переводчик «Московской торговой компании» мастер Кроу.

– Отчего это длиннобородый дерет нос, а короткобородый кланяется? – спросила королева с любопытством, но тон был величественный.

– Первый посол, лорд Писемски, олицетворяет особу своего государя, поэтому, как у них это называется, he doesn’t break his hat^[13], – пояснил мастер Кроу.

– Чего она? – в свою очередь громким шепотом спросил переводчика старший посол.

– Государыня царица велит вашим милостям быть по-здорову и желает знать, с какой речью вы пожаловали, – бодро ответствовал бывалый толмач.

– Не наше холопское дело – речи речевать. Мы – государевы уста. И ныне нам велено сказать царице Лизавете последнее государево слово. Что будет прочтено, глаголь грозно.

– Сейчас прочтут свой ультиматум, – поклонившись направо до земли, а налево с реверансом, перевел Кроу.

Послы исполнили нечто вроде балетного па. Писемский сдернул шапку и согнулся головой к носкам своих сафьяновых сапог, а второй, наоборот, распрямился, нахлобучил куний колпак и вынул из-за пазухи свиток с красной вислой печатью. Теперь он был голосом царя Иоанна Васильевича.

Московский посол^[14]

В письме из Москвы говорилось: «Мы чаяли того, что ты, Лизавета, на своем государьстве подобно нам государыня и сама владеешь и своей государьской чести смотришь и потому хотели с тобою дела делати, а в твоей державе мимо тебя худородные людишки и мужики торговые всему управа, ты же пребываешь в своем девическом чину как есть пошлая девица и даже в своей руке не властна. Коли не понимаешь ты великой чести, тебе предложенной, снимаем мы с Англинской земли свою государеву милость. И знатно будет, яко твои гости в царстве Московском ныне поторгуют. Одумайся, Лизавета. То последнее наше к тебе слово».

Дочитав грозное послание и убрав грамоту, дьяк снова склонился, а Писемский, наоборот, выпрямился и нахлобучил соболий убор.

– Перескажи самую суть, учтивости можешь опустить, – велела Елизавета.

– А никаких учтивостей и не было! – подражая чеканной манере московита, заголосил переводчик. – Русские – в учтивостях – несильны! Царь – грозит – разрывом отношений – если не получит – ответа – сей же час!

И тоже, как второй посол, согнулся.

– К которому из них мне обращаться? К тому, что говорил, или к тому, что читал? Почему послов вообще двое, а не один?

– У московитов всегда так. Послы приглядывают друг за другом, и каждый пишет «klyauza», это такой репорт. Первый посол, лорд Теодор Писемски, – важный вельможа. Второй посол, сэр Эпифан Неудача, чиновник министерства иностранных дел.

– Нас представляешь? – догадался Писемский. – А что я наместник Шацкий, сказал?

– Первый посол имеет титул «лорд-протектор оф Шатск», – перевел мастер Кроу.

– Это какая-то важная провинция, вроде Уэльса? – спросила королева.

– Нет. Шатск – маленькая крепость, дыра дырой. Титул дан послу для пышности.

– Что, сэр Томас? – оборотилась Елизавета к министру. – Беру быка за рога?

Тот молча наклонил голову. Девицу Мэри, неподвижно стоявшую у окна под вуалью, вошедшие пока не заметили.

– Сначала скажи вежливо, почему я не выйду за их владыку, – велела переводчику английская монархиня. – Не тебя учить.

– От чести великой оробев, не смела я поверить в свое счастие, потому долго не отвечала на достолестное предложение его царского величества, но ныне готова, – загнусавил Кроу, подражая высокому женскому голосу. – И ежли б не обет девства, принесенный мною Господу, я с великой благодарностью и счастием стала царскою супругой.

Послы оба нахмурились.

– … А теперь, когда они пригорюнились, скажи, что вместо меня они могут получить девицу Мэри, сестру графа Хантингтона, которая приходится мне кузиной… нет, лучше скажи племянницей. Скажи, от сердца ее отрываю.

Королева вынула платок, поднесла к глазам.

– Но я готова отдать великому государю в невесты княжну Марью Хантинскую, любимую свою племянницу, которая мне дороже дочери, – прочувствованно произнес переводчик и вытер глаза манжетом.

Русские переглянулись. Кажется, такого оборота они не ждали.

– Теперь скажи, что они могут сами заглянуть кобыле в зубы. – Елизавета картинно показала в сторону окна и поднялась. – Пойдемте, сэр Томас. С меня довольно этого балагана. Ты, мастер Кроу, оставайся. Я на тебя полагаюсь.

– Зрите же возлюбленную дщерь мою! – повторил переводчик королевское мановение руки, – А я вас покидаю, ибо мое сердце материнское разрывается.

Послы поклонились удаляющейся Елизавете, но оба при этом глядели на тонкую недвижную фигуру у окна.

– Ежели вашим милостям угодно расспросить прынцессу, я переведу, – подлетел к послам Кроу.

– С ума ты сошел? – оттолкнул его Писемский. – Как посмею я заговорить с особой, которая может стать нашей государыней? Мне на нее и смотреть-то льзя только издали. Тебе же, смерду, вовсе не по чину. Поди вон!

Московский дьяк^[15]

Обескураженный толмач помедлил, и московит рявкнул:

– За дверью жди!

Делать нечего, Кроу вышел.

* * *

Первое, что сделали русские, – сняли меховые шапки и распустили пояса на шубах. Обоим было жарко.

Федор Андреевич почесал потный загривок, пытливо глядя на девку с завешенным лицом.

– Что взаправду говорила рыжая кошка, Епифан?

– Девка королеве никто. Подсовывают кого не жалко, – сказал дьяк.

Епифан Неудача, будучи худого рода, выдвинулся в Посольском приказе из-за редкого дара к языкам. Чужие наречия давались ему так же легко, как птице папагал людские голоса. Епифан знал и по-татарски, и по-немецки, и по-польски, и по-шведски. Перед путешествием в английскую землю месяц поучился у пленного шотландского наемника – превзошел и булькающую речь далеких островитян.

– Так я и подумал. Беда, Епифан. Что делать будем? Привезем государю невесть-каку-невесту, сидеть нам на колу. Пусты вернемся – тож на тож выйдет. Ты его царское величество знаешь.

Дьяк поежился. Царское величество он знал. Однако на вопрос не ответил, ему было невместно. Решать предстояло Писемскому, старшему чином, годами и опытом.

Федор Андреевич, однако на ложную прынцессу больше не смотрел, только на помощника – пытливо. Кустистые брови сдвинулись, в вылинявших от неоткровенной жизни глазах явственно читалось только одно чувство – тревога, но проглядывало и какое-то второе дно.

– Под девку, надо думать, королевскую грамоту дадут, честь честью пропишут, каких она расцарских кровей, – тихо продолжил старший посол. – Кто там, на Москве, проверит? И как проверять? Соображаешь, к чему я?

Дьяк неуверенно кивнул. Белесые ресницы заморгали.

– Главное, ты бы не донес… – Писемский придвинулся, нависнув над низкорослым, щуплым товарищем. – Как, донесешь аль нет?

Епифан хотел помотать головой, но от страха одеревенела шея.

А Федору Андреевичу бояться было поздно. Самое опасное он уже проговорил.

– Тебя почто Неудачей-то прозвали? Давно хотел спознать, – спросил он про неважное, чтоб дьяк перестал цепенеть.

Уловка сработала, дьяк с облегчением принялся рассказывать:

– В позапрошлый год вышло. Твоей милости на ту пору в Москве не было, ты к польскому королю мириться ездил. Осерчал Иван Васильевич на князя Телятева, кричит: «Руби его, ребята! Кто ему башку с плеч снесет, пожалую всю княжью вотчину!». Я ближе всех к князю стоял, и сабля на боку, а замешкался. Васька Грязной раньше доспел, ему и вотчина. А надо мной все потешались, Неудачей прозвали. Так теперь и в грамотах пишут: Епифан Василев сын Неудача.

– Вот дурак, упустил счастье, – сказал на это старший посол. – Ты сейчас-то гляди долю свою не прозявь. И мою заодно. Думай сам: тут или пан, или пропал.

– Не донесу, – решился дьяк. – Вот тебе Божий крест.

И сотворил святое знамение.

Перекрестился и Писемский.

– Ладно. Пошли поглядим что за краля.

Он подошел к англичанке, за всё время ни разу не шевельнувшейся, и без церемоний откинул кисею.

Марфа Собакина. Реконструкция по черепу^[16]

Увидев вблизи два заросших бородою лица – одно щекастое и пожилое, другое – худое и еще не старое, Мэри зажмурилась. Ей хотелось поскорей пробудиться от ужасного сна.

– Тоща, – задумчиво молвил Писемский. – Страховидна. Но кожа белая, он это любит. И овца овцой. Иван Васильевич на таких распаляется. Марфу Собакину помнишь? – спросил он про одну из прежних царских жен.

– Нет. До меня это было.

– Столько же хилой стати была девка. Он ее за неделю уходил. Схоронили. Этой тож надолго не хватит, а потом и концы в землю.

От утешительной мысли Федор Андреевич ободрился.

– Ладно. Пойдем в Москву грамоту писать: доставим-де невесту, английскую великую княжну, в наискором времени… Прощай, покуда, девка. В дороге тебя пирогами откормим. Может, малость округлишься, – весело молвил он полуобморочной Мэри и, не удосужившись поклониться, пошел к двери.

Дьяк же замешкался. С ним творилось нечто самому ему непонятное. Пальцы судорожно шарили по нарядному серебряному поясу.

– Ты чего? Идем! – поторопил главный посол. – После налюбуешься. Тебе еще ее русскому обычаю учить.

Неудача суетливо повернулся, кинулся догонять. В самых дверях захлопал себя по бокам.

– Пояс обронил!

– Так поди подбери. Вещь царская, за нее спросят.

Парадный наряд – шубы, шапки, украшения, даже сапоги – у послов был казенный, выданный в приказе ради государевой чести.

– Да живей догоняй!

Епифан кинулся за поясом, лежавшим на полу у ног будущей царицы. Та была по-прежнему ни жива, ни мертва. Глаз так и не открыла.

– Оспа, – шепотом сказал ей Неудача по-английски.

Мэри мигнула, глядя на московита.

– Что, сударь?

– Вернешься домой – отпиши, что заболела оспой.

– Что, сударь? – повторила она, ничего не понимая.

– За царя не ходи. Он знаешь какой?

Объяснять было некогда. Епифан состроил рожу: зубы оскалил, глаза вытаращил, по-вурдалачьи зачмокал губами. Получилось страшно – девушка отшатнулась.

– Эй, Неудача? Ты чего застрял? – крикнул от дверей Писемский.

– Иду, боярин!

Заматывая на ходу пояс, дьяк еще раз обернулся:

– Соображай, дура!

– Что, сударь? – пробормотала Мэри и в третий раз.

* * *

Дурой Мэри Хастингс, однако, не была. Назавтра она отписала королеве, что захворала оспяной болезнью и ныне молит Всевышнего не покарать ее недужной смертью или тяжким уродством.

Вместо живой невесты московские послы повезли своему царю писанный с девицы портрет и обещание прислать новый, по которому будет видно, сильно ли обезобразят «княжну Хантинскую» оспины.

А вскорости – воля Божья – грозный царь помер. Мэри избежала участи Марфы Собакиной и мирно дожила свою стародевическую жизнь, вышивая на пяльцах и выращивая розы.

Про Неудачу же сказывают, что в Смутное время он понравился Лжедмитрию и даже игрывал с ним в шахматы, но и эта удача обернулась для него неудачей. В день кровавого мятежа толпа разорвала беднягу вместе с Самозванцем.

Комментарий

Объясню, почему рассказ у меня получился именно таким.

Триггером стало странное имя младшего посла Неудачи. Что же это был за человек, стал думать я.

Общие очертания биографии думного дворянина Федора Писемского известны, но Епифан Неудача Васильев сын Ховралев (таково полное имя дипломата) кроме эпопеи с английским посольством лишь еще единожды поминается в числе дьяков Разрядного приказа при царе Федоре.

Старинное слово «ховраль» в родовой фамилии дьяка тоже означает «ротозей», «недотепа». То есть получается Неудача Недотепин. Интересно.

И я вдруг увидел живого человека, вечно обреченного на вторые и третьи роли. Выражаясь по-нынешнему, лузера. Притом состоящего на изворотливой посольской службе, где преуспевают только природные ловкачи.

Но в этой истории есть еще один лузер – Мэри Хастингс, предназначенная в жертву Дракону.

Писатель всегда на стороне лузеров. Потому что они психологически сложнее, потому что их жалко, и потому что болеть за тех, кто и так силен, очень скучно.

Так у меня и сложился этюд о том, как циничные хозяева жизни отлично обстряпали выгодное дельце, и всё у них должно было получиться – они же природные победители, но у жалкого неудачника что-то засвербило внутри, он послушался не разума, а сердца, и случилось чудо. Мне как автору это было приятно.

В рассказе, если вы заметили, есть структурная диспропорция. Начало затянуто, потому что диалог о герцоге Анжуйском продолжается дольше необходимого.

Я это сделал по той же самой причине – чтобы мне было приятно. В детстве я очень любил роман Генриха Манна «Молодые годы короля Генриха IV», и Двухносый – персонаж оттуда. Жалко было сразу его отпускать.

Запомните важное правило беллетристики: автор иногда должен себя баловать архитектурными излишествами, если это доставляет ему удовольствие. Писательский кайф (или, как выражался Пушкин, кейф) передастся и читателю. Ну и вообще беллетрист – профессия гедоническая.

Белкинскими оборотами я, как вы заметили, пользовался очень умеренно. Только последнее предложение является парафразом концовки «Выстрела»: «Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами».

Урок второй
Прямая речь

Tower of London in 1690. 1876. Engraving. iStock.com

Быть попугаем

В рассказе про Ивана Грозного мимоходом поминается царская птица «папагал», передразнивающая людские голоса. Попугай перекочевал сюда из другой моей новеллы «Знак Каина», создавая между двумя текстами некую связь, видимую только посвященным. Этот прием не связан с темой нашего урока, но нет смысла отводить ему отдельное занятие, достаточно будет просто объяснить, зачем это делается.

Беллетрист, в отличие от Писателя, который может создать за всю свою жизнь лишь одну книгу, должен быть плодовит. И желательно многообразен. При этом книги, которые он выпускает, какими бы разными они ни были, должны представлять собой одну вселенную, планеты которой движутся не просто по собственным траекториям, а притягивают и подталкивают друг друга – не обязательно очевидным образом. Человек, прочитавший не одну вашу книгу, а несколько, должен ощущать себя исследователем этого мира, понемногу открывающим для себя его приметы и законы. Выныривают знакомые персонажи, перекрещиваются семейные линии, иногда звучат имена или названия, которые читатель уже слышал.

Беллетрист – это паук, ткущий свою паутину, а читатель – бедная муха-цокотуха, которая по полю пошла и попалась. Но мухе в вашей паутине должно быть уютно. Как дома. Она осваивается, перестает рваться на волю.

И дело не только в читателе. Нити, которые вы перекидываете из книги в книгу, должны быть значимы лично для автора. Например, у меня долгое время были сложные отношения с лентой Мёбиуса. Я пытался понять, где проходит невидимая граница между Инь и Ян и есть ли она вообще. Как безусловное Добро превращается в Зло? В какой момент? Все мои первые романы были про хороших злодеев, которые, в противоположность Мефистофелю, хотели блага, а творили нечто обратное. Я не обременял этой философской нагрузкой читателя (зачем ему мои тараканы, у него свои есть), но в каждой книжке обязательно мелькало слово «Мёбиус». «Мёбиусы» были расставлены, как бакены для обозначения фарватера.

Того же поля ягода (нет, правильнее сказать, калькируя с английского, «того же пера птица») попугай. Они часто запархивают в мои сочинения. В одном из них попугай даже главный герой и рассказчик.

Попугаи – моя обсессия. Я, например, подписан на интернет-канал «Parrots for Friends». У меня там есть свои фавориты, я слежу за их достижениями.

Я завидую попугаям. Тому, как идеально лучшие из них имитируют любой голос. Для писателя это высший класс.

Учитесь быть попугаями. Без этого авторского умения ваши герои никогда не станут живыми. Это особенно важно для персонажей третьестепенных, эпизодических, потому что у вас нет времени и места что-то про них объяснять. А они ведь тоже люди. Например, если у вас входит слуга с одной-единственной репликой «кушать подано», сделайте его, не знаю, гнусавым, или нервным, или шепелявым. Пусть объявит «куфать подано», и эта маленькая деталь превратит статиста в человека.

Впрочем, как работать с бэкграундом (Шишков, прости, не знаю, как перевести) персонажей, мы поговорим на другом занятии. Сейчас остановимся только на их речи.

Диалоги, разговоры, реплики – одновременно самое простое и самое трудное в работе над текстом.

Самое простое – потому что вы как автор не отвечаете за то, что говорит другой человек. Если он глуп, косноязычен, пошл, банален, неприятен, вы не виноваты. Он сказал, вы повторили. Вы попугай.

Самое трудное – потому что прямая речь неописательным образом создает из ничего, из сотрясения воздуха личность, которую читатель должен сразу ощутить и увидеть.

Как это происходит в жизни? Кто-то открывает рот, произносит какие-то слова, и наш внутренний фильтр, основываясь на личном опыте и знаниях о человеческом роде, моментально помещает данного субъекта в ту или иную категорию. Первое впечатление при этом запросто может быть ошибочным, но это лишь делает людей сюжетно интересней.

Однако в жизни мы руководствуемся не только тем, как субъект говорит. Мы составляем изначальное суждение по его внешнему виду, по поведению.

В литературе эту функцию выполняет авторская речь.

«Нос его был широк и сплюснут, лицо скулистое; тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица», – читаем мы, когда Достоевский знакомит нас с Рогожиным, и уже ждем от персонажа соответственного поведения – наглого, насмешливого, агрессивного, однако ж догадываемся, что высокий лоб себя тоже как-нибудь проявит.

Этак-то всякий может, как говорится в старом анекдоте про ветеринара, пришедшего к врачу (врач спросил: «На что жалуемся?»). Достоевский сформировал наше отношение к Рогожину своим описанием. Мы с вами задачу усложним. Но прежде чем перейти к заданию, расскажу историю, которая послужит нам исходным материалом.

The Tsar в Лондоне

Жаль, конечно, что Иван Грозный, прихватив ближних опричных, не сбежал в Англию. Россия от этого только выиграла бы.

Первым русским монархом, посетившим остров, стал Петр Первый, век спустя.

Царь был человек яркий и произвел на туземцев яркое впечатление. Это, собственно, первый россиянин, обративший на себя внимание англичан. Он создал саму матрицу «Русский в Англии»: нечто шумное, буйное, медведеобразное (и поскорей бы оно уже уехало обратно).

Первый парадный портрет Петра написан в Англии^[17]

Отправляясь сопровождать Великое Посольство в 1697 году, Петр Алексеевич поначалу не собирался заезжать в Англию. Он думал, что строить корабли его научат и в Голландии, которая располагалась поближе и которую он чтил с кукуйских времен, даже голландский язык выучил.

Но на саардамских верфях царю не понравилось, что тамошние мастера строят суда «по неписьменному обычаю», руководствуясь только опытом и интуицией. Зато английские корабелы вроде бы создали целую цифирно-чертежную науку И государь переплыл море, чтобы освоить английскую премудрость.

Венценосного стажера сопровождали четверо придворных, три толмача, повар, поп, шесть трубачей, семьдесят солдат такого же, как Петр, двухметрового роста, четыре карлы и мартышка. Таков был лик, чтобы не сказать имидж России, впервые явленный британцам. (Мартышка, с которой царь был неразлучен, во время его встречи с королем Вильгельмом запрыгнет британскому величеству на голову).

Делегация прибыла в страну и января 1698 года и пробыла на английской земле до середины апреля. Петр осмотрел то, что его везде интересовало: верфи, пушечные заводы, обсерваторию, монетный двор, Королевское научное общество, часовую мастерскую – и почему-то Оксфордский университет, что было нетипично. В любом случае университет ему видимо не показался хорошей идеей. На Руси это малополезное для армии и флота учреждение государь по возвращении заводить не стал.

Про петрово житье в Лондоне обычно рассказывают всякие «жареные факты», и я их, конечно, тоже не пропущу, но есть по меньшей мере один свидетель, описавший скандального московитского владыку совсем в другом свете.

Достопочтенный Джилберт Бёрнет, епископ Солсберийский, высокоученый муж и человек во всех смыслах достойный, имел с царем продолжительную беседу с глазу на глаз (не считая переводчиков). Потом прелат добросовестно всё записал для отчета перед «королем, архиепископом и епископами».

«Он любит механику и имеет задатки не столько государя, сколько корабельного плотника, – докладывает Бёрнет. – Ему очень хочется понять наши законы, однако применять их в Московии он, кажется, не намерен». И цитирует царские слова: «Английская свобода для России негодна… Чтоб править народом, надобно его понимать». При этом Англия царю ужасно понравилась. «Это самое лучшее, самое красивое и самое счастливое место на свете, – сказал он. – Я жил бы счастливей, будь я не русским царем, а английским адмиралом». Мы знаем, что Петр вежливостью не отличался и комплименты говорить не умел, так что сказано было, по-видимому, искренне. Епископу русский показался человеком страстным, грубым и суровым, но безусловно заслуживающим самого серьезного отношения.

Однако отчет святого отца прочли немногие. Большинству же англичан Петр продемонстрировал совсем другой свой облик, хорошо знакомый тогдашним москвичам по гульбищам Всешутейшего, Всепьянейшего и Сумасброднейшего Собора.

Правда, нужно отдать царю-труженику должное – безобразничал он в свободное от работы время.

В Англии, как и в Голландии, Петр каждый день стучал топором и молотком в Дептфордских королевских доках (это современный восточный Лондон). Он даже поселился не в каком-нибудь дворце или респектабельном квартале, а в непосредственной близости от верфи.

Для царского проживания был снят Сейес-Корт, дом с садом, принадлежавший некоему Джону Ивлину. Там уже жил арендатор, адмирал Джон Бенбоу. Прославленный моряк, гроза мавров и пиратов, в ту пору отправился в дальние моря и, чтоб зря не тратиться, «подсдал» пустующий особняк августейшему гостю.

Бедный домовладелец Джон Ивлин очень скоро об этом горько пожалел. Петру с его патологической нетерпеливостью было лень ходить через ворота, и он велел проделать дыру в стене, чтоб быстрей попадать на верфь. По вечерам его величество любил отдохнуть – по-своему, по-кукуйски. Сохранился документ огромной трагической силы, в которой Ивлин описывает последствия царского отдыха.

Верфь в Дептфорде^[18]

Все шторы, перины и постельное белье изорваны в клочья; полы на трех этажах выломаны; уничтожена вся мебель – не уцелел ни один из пятидесяти стульев; разбито триста (!) стеклянных панелей на окнах; двадцать висевших на стенах картин изрезаны. Больше всего владельца убило то, что зачем-то вытоптан его бережно лелеемый сад – очевидно, Петру не понравились пресловутые английские газоны. В общем, «то академик, то герой, то мореплаватель, то плотник» обошелся с маленьким кусочком британской территории примерно так же, как потом обойдется со всей Россией. (Да, я не люблю Петра Великого и считаю, что он принес стране больше вреда, чем пользы, но это другая тема, не для беллетристики).

Материальный ущерб от всего этого вандализма, подсчитанный с английской тщательностью, составил 305 фунтов 9 шиллингов и 6 пенсов плюс (почему-то отдельно) три фунта за три тачки, которые царь всея Руси лично расколошматил.

Памятник Петру на месте, где находился Сейес-Корт^[19]

За пределами Сейес-Корта Петр тоже не стеснялся.

Он развлекался, устраивая ДТП на Темзе – таранил своей лодкой чужие, пьянствовал по кабакам, делал разные полезные покупки вроде крокодильего чучела, пировал с какой-то женщиной-великаном ростом 2 метра 80 сантиметров, «под протянутою десницей которой царь мог пройти не сгибаясь». Купил «арапку» и «арапчонка», до чего когда-нибудь докопаются жители современного лондонского района Дептфорд и снесут шемякинский памятник рабовладельцу.

Главным собутыльником царя был маркиз Кармартен, такой же выпивоха. Пишут, что эта пара устраивала в пабах соревнование, кто больше выпьет. Заведение, в котором они чаще всего дебоширили, потом называлось «Царь Московии». Улица до сих пор носит имя Маскови-стрит.

Кармартен познакомил собутыльника с семнадцатилетней актрисой Летицией Кросс (сценический псевдоним «Маленький Херувим»), которая задорно плясала и звонко пела. Девица поселилась у самодержца в доме, после чего там стало еще веселей.

Живу недалеко и часто здесь гуляю. Помню, горжусь^[20]

Юное создание наверняка рассчитывало сказочно разбогатеть – шутка ли: стать фавориткой великого восточного владыки. Но на прощанье получила за свои услуги только 500 гиней, чем была страшно недовольна. В ответ на упреки неблагодарный Петр – он был прижимист на личные траты – сказал Меншикову: «За 500 гиней у меня служат старики с усердием и умом, а эта худо служила своим передом». Подхалим Меншиков поддакнул: «Какова работа, такова и плата» – вместо того, чтоб ответить «Вот бы пусть старики тебе и служили по этой части». За Летицию прямо обидно – она потом станет звездой и будет блистать в театре Друри-Лейн. В Национальной Галерее есть ее портрет в виде Святой Екатерины.

Портрет Летиции написан тем же Готфридом Кнеллером, который сделал вышеприведенную парадную парсуну Петра^[21]

Закончилось петровское гостевание в Англии так же, как в «Бесплодных усилиях любви», где московитским послам говорят: «Посетили – и ступайте». Сначала правительство, устав от жалоб обывателей, стало намекать царю, что пора и честь знать. Поскольку толстокожий Петр тонких сигналов не улавливал, ему сократили содержание и отобрали предоставленный экипаж. В конце концов королю пришлось напрямую поинтересоваться, когда-де вы, любимый брат, уже перестанете радовать нас своим присутствием?

Лишь после этого царь наконец покинул Англию. Впрочем, кажется, безо всяких обид.

Задание

Основываясь на этой фактуре, нужно написать текст, состоящий только из прямой речи. Это называется – правильно – «пьеса».

У драматургии свои законы и приемы, знать которые для выполнения задания необязательно. Стреляющие в финале ружья и эффектные «выходы» нам не понадобятся.

Единственное – очень рекомендую придумать убедительную сценографию, чтобы вы сами увидели разворачивающееся действо. Иначе картинка не оживет.

Как сделать, чтоб она ожила?

Булгаков объясняет: «А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует. Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается. Она мне нравится? Чрезвычайно. Стало быть, я и пишу: картинка первая. Я вижу вечер, горит лампа. Бахрома абажура. Ноты на рояле раскрыты. Играют „Фауста“. Вдруг „Фауст“ смолкает, но начинает играть гитара. Кто играет? Вон он выходит из дверей с гитарой в руке. Слышу – напевает. Пишу – напевает».

Для беллетриста сочинение пьесы подобно бегу в мешке. Твой главный опорно-двигательный аппарат, авторские описания, не работает. Можно пользоваться лишь короткими служебными ремарками («выходит, напевает»). Телегу действия тащат на себе только персонажи, своей прямой речью.

В ней мы и поупражняемся. Прямая речь должна быть такой, чтобы сразу возникала индивидуальность. Человек едва открыл рот, произнес первые слова, а мы уже догадываемся, что это за птица.

Далеко не все писатели, даже великие, хорошо владеют этим искусством. Процитированный выше Достоевский, например, в учителя нам тут не годится. В речи всех его героев я слышу голос самого Федора Михайловича, иногда даже вижу его: как он взволнованно диктует стенографистке или лихорадочно бормочет себе под нос, разбрызгивая чернила по листу.

Учиться речи, раскрывающей индивидуальность, мы будем у того, у кого учился автор «Театрального романа» – у Гоголя, мастера мгновенно оживлять любых, даже вовсе отсутствующих персонажей. Вспомните письмо, которое читает Городничий. Там поминается какой-то Иван Кириллович, «который очень потолстел и всё играет на скрипке». Бац! И неведомый Иван Кириллович тут же возник перед нашими глазами, подпер пухлую щеку лаковой декой, запиликал.

Еще искусней Николай Васильевич раскрывает своих персонажей через монологи и реплики.

Мы возьмем за образец для подражания пьесу «Игроки». Все основные действующие лица там, как вы помните, – представители одного и того же человеческого подвида: шулеры. Это вам не театр масок, как в «Ревизоре». Но спутать героев невозможно – индивидуальность каждого осязаема.

Дополнительный фокус в том, что идет двойная игра: опытный мошенник Ихарев попадает в сети к еще более ловким прохиндеям, Утешительному, Кугелю и Швохневу, у каждого из которых свое собственное амплуа. То есть им и по роли, первыми же своими репликами, нужно произвести на весьма непростодушную жертву определенное впечатление.

Утешительный сразу обозначает себя «душой-человеком»: «Да, обманывался, обманывался и всегда буду обманываться. А все-таки не могу без откровенности».

Кугель изображает резонера: «Ну, признаюсь, это для меня непонятно: быть откровенну со всяким».

Швохнев – само добродушие: «Зарапортовался! Горяч необыкновенно: еще первые два слова можно понять из того, что он говорит, а уж дальше ничего не поймешь».

Речь первого сбивчива («Нет, я докажу. Это обязанность… Это, это, это. это долг! это, это, это.»). Второго – лаконична. Третий разливается соловьем.

Прочтите пьесу внимательно, следя за тем, как автор вербально конструирует каждого из персонажей: обоих слуг (их тоже не спутаешь), «благородного отца» Глова, пылкого юношу, наконец главного героя Ихарева с его магической колодой «Аделаидой Ивановной». А потом напишите одноактную пьесу – комедию о приключениях Петра Первого в Англии: плутовскую, сатирическую, бурлескную, кросскультурную – какую угодно. Можете взять кого-то из названных мной исторических личностей или придумать собственных гомункулов. Главное, чтобы каждый говорил своим собственным неповторимым голосом.

Проверить, получилось ли у вас, можно вот как. Прочитайте пьесу вслух перед аудиторией, пусть даже очень маленькой, называя персонаж по имени, лишь когда он появляется в первый раз. Потом читайте только реплики. Если слушатели ни разу не спросят: «Это кто сейчас сказал?» – значит, с задачей вы справились.

Объем драматургического произведения по знакам не считают, поэтому просто следите за тем, чтобы получилось такое же количество страниц, как в первом рассказе, – не больше и не меньше.

А потом посмотрите, что за пьеса сложилась у меня.

Йо-хо-хо, камаринский мужик
Одноактная пьеса

Действующие лица
в порядке важности

Царь Питер

Адмирал Бенбоу

Домовладелец

Маленький Херувим

Большая Бетси

Арап

Явление первое

На занавес проецируется вид Дептфорда. Остальная часть сцены затемнена.

Р. Пейтон. Вид на королевскую верфь в Дептфорде. 1775. British Museum.

Через проход посередине зала в направлении сцены идут., освещенные прожектором, адмирал Бенбоу и Домовладелец. Первый шагает враскачку, дымя трубкой. Второй забегает то справа, то слева…

Домовладелец:

…Ах, сударь, он ведет себя в высшей степени не по-королевски. Позволю себе выразиться еще сильнее: не по-джентльменски.

Бенбоу (флегматично):

Йэа?

Домовладелец:

Мой славный дом, обставленный с такой заботой и с таким тщанием, похож на Рим, разграбленный татарами! Ведь русские они и есть татары, вы это знали? Настоящее название их страны Татария, я специально нашел ее на глобусе! Царь Питер – потомок Чингисхана.

Бенбоу:

Йэа?

Домовладелец:

Он хуже Чингисхана! Чингисхан не ломал стулья и не стрелял из пистолета по картинам! Не обдирал обои! И, прошу прощения, не использовал супницу в качестве ночного горшка! А зачем, скажите на милость, было разбивать изразцы на печке? Можете вы мне это объяснить?

Бенбоу:

Йэа. Ваша печка дрянь. Ни черта не греет. Мне тоже хотелось ее расколошматить.

Домовладелец:

Но вы не сделали этого. А он сделал. И сад, мой бедный сад. В чем он-то провинился? В нем будто бушевало стадо пьяных медведей.

Бенбоу (останавливается):

Какого лешего вы меня сюда притащили? Я только что сошел с корабля. Восемь недель не был в пабе. Плевать мне на ваш сад.

Адмирал Бенбоу^[22]

Домовладелец:

Как плевать?! Как плевать?! Я сдавал дом вашей милости, а не русскому чудовищу, да не сочтут мои слова знаком непочтения к монархии. Вы обязаны укротить жильца, которого вы сами сюда поселили! И потребовать от него возмещения ущерба!

Бенбоу:

Йэа.

Поворачивается, чтобы уйти.

Домовладелец:

Спасите мой дом! Половину компенсации я отдам вам! И сокращу арендную плату!

Бенбоу (обернувшись, с интересом):

Йэа?

Домовладелец:

Умоляю вас, сэр! Сам я дальше не пойду. В прошлый раз это скверно кончилось. В меня бросили супницу. Поэтому я и знаю, для чего ее используют… Что вы медлите, сэр? Или вы тоже боитесь царя?

Бенбоу:

Ха! В Африке я навидался царьков и умею с ними обращаться. Значит, половина платы? Ладно. Катитесь отсюда, не путайтесь под ногами.

Домовладелец:

С величайшим удовольствием!

Убегает.

Звучит тревожная музыка. На занавес проецируется фасад дома.

Sayes Court, located in Deptford, in the London Borough of Lewisham and on the Thames Path. Engraving. iStock.com.

Явление второе

Адмирал приближается к сцене, которая теперь освещается с правой стороны. Там топчется Арап – человек с вымазанным сажей лицом.

Бенбоу:

Ты что за чучело?

Арап (сдергивая шапку):

Я, сэр, с вашего позволения, черный мавр, он же арап.

Бенбоу:

Ха! Не видал я мавров! (Хватает Арапа за шиворот, проводит пальцем по его лицу). Это чего у тебя? Сажа?

Арап:

Осторожно, сэр. Вы испортите мне цвет лица. Вам-то что за дело, мавр я или не мавр? Его русское величество господин зар… тсар… или как там его платят за арапа тридцать гиней. Тридцать золотых гиней, сэр! Как только они проснутся – а они пока что дрыхнут, – продамся им со всем моим удовольствием.

Бенбоу:

Ага. А после смоешь сажу, и поди тебя найди? Настоящей-то твоей рожи никто не видал.

Арап:

Не выдавайте меня, сэр. Что вам за дело до русских денег?

Бенбоу:

То, что они должны достаться мне, а не всякому жулью. (Берет Арапа за плечи). Однажды я привез в Кадис тридцать две засоленных башки мавританских пиратов. Хочешь стать тридцать третьей? (Арап мотает головой). Тогда брысь отсюда!

Арап кидается наутек. Адмирал идет к левой части сцены, которая теперь освещается. Там, свесив ноги, сидит Большая Бетси, очень длинная юбка достает до самого шла.

Бенбоу:

Ты тоже хочешь видеть русского царя?

Большая Бетси (густым басом):

Нет, это он хочет меня видеть.

Бенбоу:

На что ты ему? Кто ты такая?

Великанша (правда, XIX века)^[23]

Большая Бетси:

Я Большая Бетси, великанша из шоу «Мир чудес». К вашим услугам, сэр. Тсар слыхал обо мне и прислал записку. Сама я грамоте не знаю, сэр, но мне прочли. Вот. (Достает из кармана листок). Тут сказано: «Приходи ко мне, женщина-великан. Я дам тебе гинею и погляжу, сколько ты можешь съесть и выпить». Я много могу съесть и выпить, сэр. Больше, чем мне дают. И гинея мне пригодится. Потому и пришла.

Бенбоу:

Еще одна охотница до наших с царем денег. Не очень-то ты похожа на великаншу, девка. А ну встань, когда с тобой джентльмен разговаривает!

Большая Бетси поднимается и оказывается на полметра выше адмирала^[24].

Бенбоу (галантно приподняв треуголку):

Мои глубокие извинения, сударыня. Мне бы тоже было интересно посмотреть, сколько вы можете съесть.

Большая Бетси:

Много, сэр.

Бенбоу:

Что ж вы не заходите в дом, коли вас пригласили?

Большая Бетси:

Там низкий потолок. Боюсь макушку зашибить. Сделайте милость, скажите царю, что я тут.

Бенбоу:

Непременно скажу. Сударыня…

Он кланяется. Бетси изображает неуклюжий книксен и снова садится. Эта часть стены снова, затемняется. Адмирал возвращается в центр и поднимается по лесенке на сцену.

Явление третье

Занавес раздвигается.

Комната, в которой царит чудовищный беспорядок. На полу валяются стулья, некоторые с отломанными ножками. Простреленная картина висит – криво. На двух столах стоят и лежат бутылки, грязная посуда, на блюде огромный надкусанный окорок. На кафельной печке углем накалякана голая баба и по-русски приписано «Алексашка курва.».

Бенбоу (оглядывая разгром):

Как на флагмане алжирского паши после абордажа. (С интересом смотрит на изображение бабы. Подбирает уголек, делает груди побольше, подтерев прежние рукавом… Поднимает стул. Садится). Эй! Есть тут кто? (Во всю глотку). Ахой! Адмирал на мостике!

Через некоторое время выходит Маленький Херувим – девица с растрепанными волосами, в одной ночной рубашке.

Маленький Херувим:

Что вы орете, сэр? И так голова трещит. Который час? Вы меня разбудили.

Бенбоу:

Для того я и орал. Ты кто такая?

Маленький Херувим:

Я Маленький Херувим.

Бенбоу:

Ага. А я – святой архангел. Ты шлюха царя Питера?

Маленький Херувим (с достоинством):

Сами вы шлюха, сэр. Я мисс Летиция Кросс, актриса достославного театра на Друри-Лейн. Выступаю под именем Маленький Херувим. Вы сами-то кто?

Бенбоу:

Я адмирал Джон Бенбоу. Ты не похожа на актрису. Ты похожа на шлюху.

Маленький Херувим (рассудительно):

Настоящая актриса может сыграть кого угодно, в том числе и шлюху. Был бы хороший гонорар. Что привело вас в наш театр, сэр?

Бенбоу:

Я сдал этот театр твоему драматургу, черт бы его подрал! Хорошее представление вы тут устроили! (Показывает вокруг).

Маленький Херувим:

Да, мы вчера немного повеселились. Вам лучше поговорить про это с Питом. (Поворачивается, звонко кричит). Pe-ete! Come here^[25], tvoyu mat!

Петр отдыхает после работы на верфи^[26]

Бенбоу:

Как мне с ним говорить-то? Он знает по-нашему?

Маленький Херувим:

Только несколько слов, которым научился на верфи и в кабаках. Ничего, я переведу.

Бенбоу (проникнувшись почтением):

Ты понимаешь язык московитов? И можешь на нем говорить?

Маленький Херувим:

Я понимаю мужчин на любом языке. Это вы не умеете понимать женщин, даже когда они говорят с вами по-английски. А чтоб говорить по-русски, довольно знать одну фразу. Она может означать что угодно, зависит от интонации. Не беспокойтесь, адмирал, вы с Питом отлично столкуетесь. (Кричит). Pe-ete! Where are you?^[27]

Выходит царь Петр. Он полуодет, в руке пустой кувшин.

Петр:

Летка! Вина нету. Пусто.

Маленький Херувим берет со стола одну бутылку – она пустая. Потом вторую, встряхивает. Наливает вина в кувшин. Петр страдальчески мычит. Пьет. Она сочувственно гладит его по голове.

Маленький Херувим (нежно):

Tvoyu mat…

Петр:

Уф, полегчало. (Только теперь замечает адмирала). Ты кто? Зачем? Пшел вон.

Маленький Херувим:

He asks who are you and what’s your business to come hither uninvited?^[28]

Бенбоу:

I gathered that much. Tell him who I am^[29].

Маленький Херувим(царю, укоризненно):

He’s an admiral^[30], tvoyu mat.

Петр:

Адмирал? (Недоверчиво глядит сверху вниз на Бенбоу). Какой это адмирал? Вот у меня адмирал Лефорт – так это адмирал. Бутылку рома зараз выдувает.

Маленький Херувим (адмиралу):

Can you drain a bottle of rum, sir?^[31]

Бенбоу:

Of course I can. Why?^[32]

Маленький Херувим:

Then do it. It would place you high in Pete’s esteem^[33].

Находит на столе непочатую бутылку, дает адмиралу.

Бенбоу:

Would be a sin to refuse…^[34]

Нахлобучивает шляпу пониже, чтобы не свалилась. Бьет ладонью по донышку бутылки. Пробка вылетает. Адмирал запрокидывает голову и, громко булькая, пьет. Петр с интересом наблюдает. Адмирал переворачивает бутылку, оттуда не вытекает ни одной капли.

Бенбоу:

That’s how we do it on my ships^[35].

Петр:

Взаправду адмирал, твою мать! А так можешь?

Лупит кулаком по столу. Ножки подламываются. Тарелки и бутылки с грохотом сыплются на пол. Маленький Херувим хохочет.

Маленький Херувим:

Can you do this he asks?^[36]

Бенбоу:

Who couldn’t?^[37]

Подходит, ко второму столу, проделывает то же самое.

Петр:

Настоящий адмирал! (Обнимает адмирала, троекратно целует). Летка, глянь, осталось там что?

Маленький Херувим ползает на четвереньках по полу, находит три неразбитые бутылки. Две отдает мужчинам, одну оставляет себе.

Петр:

На службу ко мне пойдешь? Мне настоящие адмиралы во как нужны.

Бенбоу (поднимая бутылку):

Tvoyu mat!

Петр:

Да, давай за матушку, покойницу.

Все трое пьют.

Освещается левая часть стены. Там, стоит, выпрямившись во весь свой гигантский рост, Большая Бетси.

Большая Бетси:

Hey, I’m thirsty too. And hungry!^[38]

Бенбоу подбирает еще одну бутылку и окорок, относит даме.

Бенбоу:

Here you are, my lass. You’re more of a woman than them all. May I be your company?^[39]

Большая Бетси обхватывает его ручищей, в которой, держит окорок. Адмиралу трудно, но он как-то пристраивает ко рту бутылку.

Бенбоу:

Your grace, do you have shanties in that Muscovy of yours?^[40]

Маленький Херувим:

I think they do. Wait…^[41](Начинает петь).

Бенбоу:

Naw! You wait. (Зычно запевает, притоптывая в такт).

Большая Бетси (подхватывает басом):

Маленький Херувим (звонко):

Англичане поют куплет еще раз.

Петр, тоже топая, подхватывает, но поет свое.

Петр:

Обе парочки поют. Песни, английская и русская, сливаются в одну.

Под эту какофонию закрывается занавес.

КОНЕЦ

Комментарий

Как видите, сочинение получилось незатейливое. Поскольку пьеса коротенькая, все персонажи в ней одномерны, и каждый сразу попадает в хорошо знакомое читателю/зрителю клише. Вот скупой Панталоне, вот Грубый Моряк, вот Субретка и так далее. Соответственно своей маске они и разговаривают.

Необычный ход только один: как только появляется русский царь, «дубляж» отключается. Остальные действующие лица начинают говорить по-английски.

Зачем это мне понадобилось?

Чтобы развить тему «русский в Англии». В данном случае это Петр, со всех сторон окруженный диковинными явлениями и непонятными словесами. Мне нужно, чтобы читатель перефокусировался с адмирала на царя. Чтобы в голове включился мем «#Я/Мы Петр». Начав разговаривать на своей тарабарщине, туземцы сразу психологически отдаляются от читателя. То есть прямая речь опять-таки используется для достижения нужного автору эффекта.

Триггером для выбора сюжета у меня стало мелькнувшее в материале имя Джона Бенбоу. Встречался ли адмирал на самом деле с Петром, я не знаю. Кажется, нет. Но это неважно. Важно, что все читали «Остров сокровищ», и Бенбоу для нас почти родственник. А для тех, кто не сразу вспомнил про таверну «Адмирал Бенбоу», где начинаются события любимого романа, в конце звучит песня, которую уж точно все знают.

Еще один «мостик» в другое произведение, уже мое собственное, – имя «Летиция», которое я очень люблю. Мне слышится в нем нечто летящее. (Если помните, в первом рассказе тоже мелькнула Летиция). У меня есть целый роман, героиню которого зовут Летиция, и она, подобно адмиралу, плавает по морям.

В общем, йо-хо-хо и бутылка рома.

Урок третий
Перевоплощение

Whitehall, looking towards Holbein Gateway circa 1753 from a view by Maurer. From “Old & New London” by Walter Thornbury and Edward Walford. Published in parts by Cassell & Co, London, from 1873–1888. iStock.com.

Про полифонию

Джон Донн сказал: «Никто не остров, замкнутый в себе». И был неправ. В экзистенциальном смысле каждый из нас еще изолированней, чем остров. К острову по крайней мере можно подплыть и увидеть, что на нем происходит. О том, что происходит в другом человеке, можно только с большей или меньшей степенью вероятности догадываться.

Каждый из нас подобен не острову, а субмарине, которая плывет себе под водой, закованная в водонепроницаемую оболочку. Основная жизнь экипажа разворачивается внутри. На окружающий мир он смотрит через иллюминаторы. За ними плавают акулы, мурены и осьминоги. Оптика перископа несовершенна, угол его обзора ограничен. Одним словом, это замкнутое, клаустрофобичное существование, даже если две подлодки плывут куда-то параллельным курсом.

Описывая персонажей, автор должен легко перемещаться из одной «субмарины» в другую, в каждой из них чувствовать себя как дома и создавать такое же ощущение у читателей.

Переключение фокуса создает полифонию. Текст начинает говорить разными голосами. Даже если это произведение с одним главным героем, от лица которого ведется повествование, все остальные персонажи, появляясь в поле зрения, должны быть не пучеглазыми глубоководными тварями, а живыми людьми. Вы как автор обязаны досконально понимать внутреннюю логику их поведения.

Большой роман – это целый хор, и ни одна его партия не должна фальшивить. Достаточно, чтобы какой-нибудь десятый тенор пустил петуха, и публика в зале засвистит, а то и начнет расходиться.

Поскольку у нас произведение коротенькое, мы ограничимся дуэтом – двумя персонажами, которые вроде бы общаются между собой и вроде бы даже вполне понимают друг друга, но у каждого своя мотивация, собственное видение жизни, иная правда – и не совсем верное, а то и совсем неверное представление о партнере. В общем, всё как в жизни.

На предыдущем занятии мы учились создавать портреты героев при помощи прямой речи. Теперь поработаем с авторской. Главное содержание происходящего должно быть не в диалоге, а во внутреннем монологе каждого. Мы поупражнялись в том, как персонажи говорят, теперь поупражняемся в описании того, как они думают и что чувствуют.

Учтите только вот что. Описывая внутренний мир человека, автор перевоплощается в него, но при этом не перестает быть собой. Совершенно необязательно скрывать ваше отношение к персонажу. Вы можете его любить, ненавидеть, потешаться над ним, сочувствовать – что угодно. А можете оставаться невидимым, как бы отсутствующим.

Бесстрастно к своим героям обычно относится Чехов. Описания у него как правило безоценочны и ограничиваются констатацией внешних фактов: сколько человеку лет, как он выглядит, каково его социальное положение. Авторское отношение проскальзывает редко, в мелочах. «Это была женщина высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая», – говорится о даме, которая Чехову несимпатична, но чувствуется это лишь по неприязненному эпитету «важная». Даже проникая в мысли персонажа, писатель остается доктором – судьей не становится, предоставляет это читателю. Противоположная метода у страстного Федора Михайловича, который никогда не скрывает, нравится ему герой или нет. «Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией», – аттестует он вошедшего, и читателю сразу понятно: приперлась какая-то сволочь.

Тут всё зависит от устанавливаемых отношений между автором и читателем. Подводите вы его к песочнице и говорите: «Гляди, какая хорошая девочка, ну-ка подружись с ней, а этот мальчик бяка, ну его», или же относитесь к читателю как к большому – пусть сам решает. Обе техники продуктивны.

Историческая фигура, которую я вам представлю, граф Семен Романович Воронцов (1744–1832), подходит и для насмешливого, и для уважительного к себе отношения. Хотя, учитывая сдержанность манер его сиятельства, полагаю, что больше всего ему понравилась бы дистанцированная вежливость.

Как говорится в рекламных слоганах, выбор за вами.

He of the Woronzow Road

В заглавие я вынес пояснение («тот, который Воронцов-роуд»), встретившееся мне в одном лондонском журнале, где упоминался наш протагонист. Богатенькая Воронцовская улица современным лондонцам хорошо известна, а в честь кого она названа мало кто знает. Мемориальную доску там повесили, разумеется, не англичане, а русские.

Семен Воронцов интересен мне по нескольким причинам.

В первую очередь, как обладатель высоко развитого ЧСД (чувства собственного достоинства) – большая редкость для русского человека восемнадцатого столетия, хоть бы даже и знатного вельможи. Тогдашние аристократы ведь почти сплошь были грибоедовские Максим-Петровичи: «Когда же надо подслужиться, и он сгибался вперегиб». Гонялись за «случаем», раболепствовали, норовили притереться поближе к престолу.

Памятная табличка «This road was named after Count Simon Woronzow, Russian Ambassador to the United Kingdom from 1784—1806. He lived in Marylebone and on his death in 1832 left a bequest for the poor of the parish. The money was used to build St Marylebone Almshouses at the south-west corner of this road. The plaque was installed [by] the kind permission of Camden Borough Council and the owners of this property. It was unveiled on 26 November 2002 by H. E. Grigori Karasin the Russian Ambassador to the UK and the Mayor of Camden Councillor Judy Pattison. The plaque is a gift of Peter the Great Company of St Petersburg to the citizens of Camden. Architect Vyacheslav Bukhaev, Russia». Борис Акунин.

Воронцову же и притираться было не нужно, он подле монархов вырос. Его дядя Михаил Илларионович был канцлером, старший брат со временем займет эту же должность, наивысшую в империи; одна сестра стала фавориткой императора Петра III, другая – ближайшей подругой Екатерины II.

Но юношу не интересовала придворная карьера. «С самаго ранняго детства я имел страсть и неодолимый порыв к военному ремеслу», – пишет он в биографической записке. Первый свой неординарный поступок восемнадцатилетний поручик совершил в день переворота, когда Екатерина свергла своего злосчастного супруга. Чуть ли не единственный во всей гвардии юный Воронцов пытался этому помешать, взывая к солдатам, что «лучше умереть честно, верным подданным и воином, чем присоединиться к изменникам». Солдат это предложение не заинтересовало. Мальчишку скрутили и посадили под арест. Потом выпустили – невелика персона, но Семен Романович не пожелал служить в гвардии, убившей императора, которого она присягала охранять, – и ушел с военной службы. «В моей легковоспалимой крови все виденное и претерпенное мною произвело лихорадочное состояние», – рассказывает он. Других таких чистоплюев в России, кажется, не сыскалось.

Но когда началась война с Турцией, он счел своим долгом вернуться в строй. Храбро воевал, получив два «георгия», и особенно отличился в тяжелом сражении при Кагуле, где полк Воронцова своей стойкостью решил судьбу дела.

Много лет спустя один французский дипломат в своих записках о пребывании в Лондоне описывает эпизод, дающий яркую иллюстрацию к воронцовскому характеру. «Однажды за обедом у герцога Нортумберленда зашла речь о славной для России войне с Турцией, и в особенности о сражении при Кагуле, в котором фельдмаршал граф Румянцев явил себя таким великим полководцем. Я спросил графа Воронцова, был ли он в этом деле? Он очень просто и кратко отвечал: „Да, был“. Потом французу рассказали, как Воронцов был при Кагуле: „Повел атаку против сильных неприятельских укреплений, взял штурмом редут, и турецкая армия ретировалась в беспорядке“».

Несмотря на блестящие подвиги, военной карьеры Семен Романович так и не сделал – не понравился всемогущему Потемкину. «Как я не мог обнаруживать перед ним угодливости, которой никогда не являл никому, то он принял отсутствие низости в моем характере за высокомерие и надменность».

Воронцов – молодой военный^[45]

Обидевшись, Воронцов опять снял военный мундир и уехал как можно дальше от петербургских нравов – за границу, на дипломатическую службу. Представитель столь высокопоставленной фамилии мог быть не меньше, чем «полномочным министром». Старший брат Александр, например, получил место посла в Англии будучи от роду всего двадцати одного года.

Сначала Семену Романовичу достается синекура – его отправляют посланником в лучезарную Венецию, но заниматься там решительно нечем, а серьезному человеку хочется серьезной работы.

Тогда его переводят послом в важнейшую и труднейшую из иностранных столиц – в Лондон. На острове Воронцов проведет всю свою оставшуюся жизнь, сорок семь лет, и войдет в историю как главный российский англоман.

Посол из Семена Романовича получился довольно странный. Он имел собственное суждение о пользах отечества, не всегда совпадавшее с официальной линией Петербурга, и – что удивительно – обычно руководствовался своим мнением, а не присланными инструкциями. Вообще-то дипломатическому представителю независимость характера и твердые убеждения противопоказаны. Он ведь не более чем посланник, то есть посыльный. Его дело – ловко исполнять то, что прикажут.

Не таков был Воронцов. Он не стеснялся осуждать крепостничество и превозносить достоинства парламентской системы, что было весьма нелояльно и непатриотично для подданного самодержавной империи. Позволял себе осуждать раздел Польши, ибо считал оккупацию соседней страны несправедливостью. Более того – случалось, что и в политических демаршах поступал по-своему. Фавориты, Потемкин и Зубов, его ненавидели, Екатерина недолюбливала, и все же Воронцов на своем посту всех их пересидел.

Разгадка в том, что его своеволие неизменно шло России на благо, он всегда оказывался прав. Когда его настойчивых рекомендаций не слушали, выходило хуже. Иногда послу удавалось невозможное. Например, он практически в одиночку предотвратил войну между двумя странами, разрушив планы великого вундеркинда Питта-младшего (тот стал премьер-министром в 24 года). Причем русский посол сделал это совершенно английскими методами. Он сказал главе британского внешнеполитического ведомства: «Я вам объявляю, господин герцог, что я всеми мерами буду стараться, чтоб нация узнала о ваших намерениях, столь противных ея интересам, и я слишком убежден в здравомыслии Английскаго народа, чтоб не надеяться, что громкий голос общественнаго мнения заставит вас отказаться от несправедливаго предприятия». Воронцов стал встречаться с членами парламента, рассылать по городам и графствам воззвания, так что в конце концов возникло антивоенное движение, начались «митинги» (Воронцов с удовольствием приводит в своих франкоязычных реляциях это новое слово), и Питту пришлось распускать уже созванный флот.

Новый император Павел, ценя такого посла, пожелал назначить его канцлером – и Воронцов вновь проявил независимость: отказался. Не желал он и поддерживать антианглийский курс сумасбродного самодержца, за что царь отправил его в отставку и отобрал у него большую часть поместий. Что ж, граф остался жить в Лондоне на положении частного лица. Возвращаться в Россию он не собирался, ему нравилась Англия. Александр Первый, взойдя на престол, сразу же восстановил упрямца в должности.

Как было такую возвышенно не полюбить?^[46]

Другой литературно интересной чертой личности Воронцова является какой-то мистический злой рок в любовной жизни. Этого красавца-аристократа преследовали трагедии. С ранней юности он был влюблен в кузину Анну. «Я обожал женщину, которая доставляла мне полное счастие своею любовью», – пишет он, вспоминая это чувство уже в зрелые годы. Любовь была в духе модной тогда «Новой Элоизы», то есть платоническая и чрезвычайно возвышенная. Но Анна умерла, когда ей было двадцать пять лет, разбив молодому человеку сердце.

У человеческого сердца, если оно вообще способно к любви, есть одна обнадеживающая особенность. Будучи разбито, оно имеет свойство со временем заживать и наполняться новой любовью. То же произошло с Воронцовым.

Несколько лет спустя он женился на прелестной Екатерине Сенявиной. Увы, она ушла из жизни двадцатитрехлетней, оставив двух маленьких детей. От горя бедный Семен Романович тяжело заболел и чуть не умер сам. «Эта болезнь произвела перемену в моем характере и в моих физических силах: моя живость исчезла, и тело мое с тех пор не может переносить ни зноя, ни холода», – горько пишет он в мемуарах.

Потосковав в одиночестве, вдовец нашел сердечное утешение с некоей англичанкой простого происхождения по имени Мэри Бекблек, однако она (как говорится в дурацком анекдоте, «вы будете очень смеяться») тоже умерла совсем молодой – и тоже оставила годовалого сына-сироту Джорджа. Незаконного отпрыска Воронцов крестил в русской церкви под именем Георгия Семеновича и впоследствии не оставил своим попечением. Мальчик вырастет и станет офицером королевского флота.

Со временем Семен Романович в лондонском обществе стал заметной фигурой, пользуясь всеобщим уважением. На его домашних приемах, не отличавшихся пышностью (граф был не особенно богат), бывали первые люди королевства. Манеры посла были обаятельны, беседа занимательна. Карамзин, посетивший Англию в 1790 году, пишет: «Всего чаще обедаю у нашего посла, графа С. Р. В., человека умного, достойного, приветливого, который живет совершенно по-английски, любит англичан и любим ими. Всегда нахожу у него человек пять или шесть, по большей части иностранных министров. Обхождение графа приятно и ласково без всякой излишней короткости. Он истинный патриот, знает хорошо русскую историю, литературу и читал мне наизусть лучшие места од Ломоносова. Такой посол не уронит своего двора; за то Питт и Гренвиль [кузен Питта, будущий премьер-министр] очень уважают его». Оставил будущий историк и описание Воронцова: «Наш граф носит всегда синий фрак и маленький кошелек, который отличает его от всех лондонских жителей, потому что здесь никто кошельков не носит».

Екатерина Сенявина. Избранницы Семена Воронцова одна пленительней другой^[47]

Кошелек был нужен вот зачем: отправляясь в церковь (а там граф бывал очень часто), он направо и налево раздавал милостыню нищим, причем не мелочь, а серебряные полукроны. Убогие сбегались к нему со всех сторон. Когда их отгоняла полиция, Воронцов ее останавливал, объясняя, что это такой русский обычай. Кстати говоря Воронцов-роуд в Лондоне появилась не в память о дипломатических свершениях российского посла, а в благодарность за его благотворительность: он завещал крупную сумму на строительство богадельни.

У беллетриста, изучающего с литературными намерениями историю жизни этого во всех смыслах красивого человека, возникает соблазн умилиться и прослезиться – изобразить рыцаря без страха и упрека, ангела во плоти. Но не увлекайтесь сиропом (об этом у нас будет отдельное занятие). Положительный персонаж только выиграет, если вы сделаете его немного нелепым или даже комичным. Семен Романович дает для этого некоторые основания.

Прожив чуть не полвека в Англии и, по его собственным словам, «любя Англицкую нацию», его сиятельство не счел нужным выучить туземный язык, который казался ему плебейским. С равными объяснялся на французском, слуг в доме держал русских. Как общался со своей Мэри, непонятно. (Кстати, хороший сюжет для рассказа). Пищу граф кушал только русскую, отдавая предпочтение грибному супу и кашам. Неукоснительно соблюдал православные посты. В старости, когда стало трудно ходить, переехал поближе к русской церкви. Это был англоман с разбором: любил хорошее чужое, но и от хорошего своего не отказывался. Есть чему поучиться.

Он и в старости был красив^[48]

Другая забавная черта Воронцова – ипохондрия.

В письмах он постоянно жалуется на болезни. Всё время хворает, лечится. В упоминавшейся автобиографии есть пассаж, который начинается со сладострастной фразы: «Перейдем теперь к состоянию моего здоровья» – и далее следует нечто вроде медицинской карты. «Одним словом, я человек истощенный телесно, – резюмирует страдалец, – не что иное, как плохой лимон, из котораго выжали небольшое количество сока, в нем бывшее». Это не помешает «плохому лимону» прожить на свете еще три с половиной десятилетия и мирно скончаться в почтенном 88-летнем возрасте.

Кончина графа заслуживает отдельного описания – она тоже, как говорится в одной из биографий, «умилительно-прекрасна».

Старенькому Семену Романовичу ночью не спалось. Не желая беспокоить слуг, он отправился со свечкой на другой этаж, в библиотеку, чтобы отвлечься чтением, и оступился на крутой лестнице.

Литератор просто обязан отблагодарить жертву любви к книгам, вернув его к жизни в художественном тексте.

Задание

На этот раз жанр – психологический этюд. Всё должно быть очень статично. Никто никого не бьет, не режет, не целует и в окно не выкидывает. Действия минимум. Всю коллизию нужно построить на межличностной коммуникации. Покажите внутренний мир участников диалога и то, как два эти айсберга торчат над поверхностью одними только верхушками.

В качестве примера того, как это делается, приведу цитату не из прозы, а из поэзии. Для экономии места – ведь стихи гораздо лаконичнее.

В стихотворении Давида Самойлова «Пестель, Поэт и Анна» беседуют двое (Анна только поет за кадром). При этом каждый думает о своем, и образы создаются не столько за счет произнесенных слов, сколько за счет подслушанных мыслей.

Одним из ваших героев будет, понятное дело, Семен Романович Воронцов. Второго найдите или придумайте сами^[49], но это должен быть британец. Коммуникация усложнена различием в национальной ментальности, жизненном опыте и культурных кодах. Хорошо бы еще ввести существенную разницу в возрасте.

В малособытийном рассказе самое трудное – не навеять на читателя скуку. Ведь, в отличие от остросюжетного произведения, в «тупосюжетном» все приключения вербально-психологические. Супором на второй компонент, который требует дополнительного знания. Однажды я слышал, как в кафе за соседним столиком разговаривали две девушки. Одна взволнованно рассказывала: «Я такая ему: „Здрасьте, давно не виделись“. Он, сволочь, на меня смотрит и улыбается. Я прямо похолодела. Ну всё, думаю, приехали…». Весь нарратив был в том же духе. Фабулы – ноль. Вторая напряженно слушала, время от времени восклицая: «Да ты чего?! Ну ваще! А он чего?». Вот вам пример удачной работы с эмоционально вовлеченной аудиторией. В литературе такое требует незаурядного мастерства.

В качестве стилистического камертона берем «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна. Это первое удачное произведение западной литературы (у японцев есть «Записки у изголовья»), где внутренний монолог героя важнее описываемых событий, нарочито тривиальных. А еще – для погружения в атмосферу рассудительно-дидактичного, галантного и лукавого восемнадцатого столетия.

Опять скажу: не переборщите с архаичностью и орнаментальностью. Уловите нерв, обаяние стерновского стиля. Вернее сказать, это стиль английского писателя и русского литературного переводчика, феноменально одаренного Адриана Франковского.

«Пообедав и выпив за здоровье французского короля, чтобы убедить себя, что я не питаю к нему никакой неприязни, а, напротив, высоко чту его за человеколюбие, – я почувствовал себя выросшим на целый дюйм благодаря этому примирению».

Франковский умер от голода во время Ленинградской блокады, и, когда помнишь об этом, в изящной, шутливой болтовне легкомысленного джентльмена былых времен начинает слышаться некая щемящая, вневременная нота.

«Человек, который гнушается или боится заходить в темные закоулки, может обладать превосходнейшими качествами и быть способным к сотне вещей; но из него никогда не получится хорошего чувствительного путешественника».

В общем, прежде чем браться за работу, полистайте Стерна. И не бойтесь заходить в темные закоулки человеческих чувств.

Продиж и бумер
Рассказ

– …Теперь вопрос санкций по Крыму, – сказал секретарь. – Вы что-нибудь решили?

– А? – спросил премьер-министр, не поворачивая головы. Он стоял перед зеркалом, разглядывая свое лицо, и думал: «Маленькие, колючие глазки, чрезмерно высокий лоб, острый лисий нос. В сущности чрезвычайно неприятная физиономия, первый же взгляд на которую должен был бы вызывать у человека умного недоверие. Хорошо, что люди за редким исключением неумны. Еще лучше, что я себе так не нравлюсь. Однако же это не мешает мне себя любить. Вот формула развития, без коего, согласимся, жизнь лишена смысла: надобно любить себя, но при этом себе не нравиться. Тогда все время будешь понуждать свою персону сделаться лучше, но без саморазрушительной ненависти, а с доброжелательностью и любовью».

Мысль была новая, интересная.

– Крым. Полуостров, который царица Екатерина отобрала у султана, – повторил Тоби. – Билл, хватит витать в облаках!

Оба были очень молоды, дружны еще с Кембриджа и, будучи наедине, обходились без церемоний. В своем ближнем кругу Питт часто говорил, что в королевстве два правительства: одно дефективное, другое эффективное. Первое включало в себя пожилых, тупых министров. Оно заседало. Во втором состояли молодые, быстрые разумом помощники министров. Они решали. «Оставим бумерам Почтенье, себе же заберем Решенье», – говаривал Питт, в двадцать один год ставший депутатом, в двадцать три года министром, а в двадцать четыре премьером.

Уильям Питт Младший^[50]

«Бумерами» он называл всех, кто старше тридцати. Согласно его теории, к этому возрасту в мозгу человека из-за привычки к рутине, притупляющей свежесть и волатильность, накапливаются удушливые газы, а женитьба еще и перенаправляет жизненное электричество из макушки в нижние области тела. Опускаясь вниз, искра попадает в газ и происходит «БУМ!» – взрыв, выжигающий способность оригинально мыслить. Человек становится бумером. Всё, можно сдавать его старьевщику.

Бумеры обижались, ворчали, что Англию неспроста прозвали «старой и доброй», ею не должны управлять школьники-вундеркинды, но проигранная Америке война переменила правила игры. Чтобы сохранить первенство, Англия должна стать молодой и злой. Как Уильям Питт Младший и его волчата.

– Я знаю, что такое Крым, – резко отвечал премьер-министр. – Полуостров в Черном море, расположенный между 44 и 46 градусами северной широты, площадью десять тысяч миль.

– Восхищайте своей знаменитой памятью парламент, не меня, – поморщился секретарь, потирая ноющие виски. Он бурно провел ночь, лег спать только на рассвете и мучился мигренью. Хотелось выпить грогу с пряностями и подремать до послеполудня, но в папке для неотложных оказий оставалось еще изрядное количество листков.

– У вас тоже была бы хорошая память, если б вы не истощали ее блудными вожделениями. Еще пять лет такой жизни, и вы сами превратитесь в бумера, попомните мое слово.

«Ты-то ни к кому кроме самого себя блудных вожделений не испытываешь, нарцисс сушеный. Ишь, прилип к зеркалу», – парировал Тоби, но, разумеется, про себя. Он очень хорошо знал, что можно говорить приятелю, а что нет.

Вслух же сказал:

– Вы сами заявили, что наглость России без ответа оставить нельзя, не то они совсем распояшутся. Министры поделились на тех, кто предлагает торговую блокаду, и на тех, кто считает достаточным ввести эмбарго на русский импорт.

– Оба решения нехороши. Блокада выльется в дополнительные расходы по снаряжению боевых кораблей. Эмбарго ударит по бирже, и этим воспользуется оппозиция.

– Что же, откладываем Крым? – с надеждой предложил секретарь. Ему не терпелось перейти к следующей стопке бумаг.

Питт всё гляделся в зеркало. Это не было нарциссизмом, Тоби ошибался. Иногда, при обдумывании трудной проблемы, в глазах того, второго Питта, вдруг вспыхивал огонек, и откуда-то из неведомого зазеркального мира приходило идеально красивое решение. Но не сейчас.

– Откладываем, – со вздохом молвил премьер-министр, отвернувшись от зеркала, но к письменному столу не вернулся. Он всегда размышлял стоя или прохаживаясь, ибо, когда сидишь, кровь приливает к заднице, а стало быть, отливает от головы.

«Нужно отказаться от утреннего портвейна, – печально подумал он. – Портвейн убыстряет работу разума, но остужает флогистон иррационального наития, а это топливо гениальности. Жаль. В жизни так немного радостей».

– Тогда перехожу к следующему вопросу, к докладу генерального инспектора королевских тюрем. Вот докука почище Крыма. И положение становится всё хуже. Нужно что-то решать.

После окончания американской войны в Англию вернулись солдаты, которые теперь короне стали не нужны. Десятки тысяч бездельников, отучившихся от работы, но зато получивших охоту к приключениям, добывали себе пропитание как умели – разбоем и воровством. Отбирали у добропорядочных граждан имущество, а то и самое жизнь, не уважали законы и власть. В частных разговорах с приятелями Питт признавал, что по-человечески отлично понимает подобное поведение, и ежели бы появился на свет пролетарием, то, верно, вел бы себя точно так же, но как премьер-министр обязан обеспечивать существующий порядок и потачки нарушителям не даст.

Полиция исправно работала, суды не волокитствовали с приговорами, и всё это было бы прекрасно, но тюрьмы давным-давно переполнились, и девать осужденных преступников стало некуда. Питту пришла в голову отличная идея. Чем строить новые узилища в тесном городе, где квадратный фут земли обходится в фунт серебра, лучше использовать бесплатную поверхность Темзы, а заодно найдется применение массе обветшавших, гниющих на приколе судов. Их превратили в плавучие казематы, понапихали в трюм преступников, но вскоре заполнились и эти закрома.

Теперь, по отчету инспектора, на его платежном балансе висело содержание пятнадцати тысяч каторжников, которые разносили заразу, оглашали берега реки непристойными воплями и которых, что самое прискорбное, приходилось хоть и скудно, но кормить. А между тем что ни день привозили новых.

Выслушав слезницу главного королевского тюремщика, Питт вновь поворотился к своему отражению.

«Вот вам задачка, сэр. Что делать с пятнадцатью тысячами мерзавцев, которых: a) нельзя отпустить, ибо они снова примутся грабить и красть, дабы не умереть с голоду; b) нельзя всех повесить, ибо где взять столько виселиц; c) не на что кормить, ибо финансы перешли на режим жесткой экономии? Ну же, сэр. Прошу вас явить вашу прославленную гениальность».

Плавучие тюрьмы на Портсмутском рейде^[51]

Он учтиво поклонился. Отражение ответило ровно таким же движением.

Секретарь вздохнул, наблюдая эту пантомиму. «Пол-царства за кружку пива», думал он.

Глаза второго Питта сверкнули. Первый Питт тихо рассмеялся.

– Эврика, – сказал он. – Мы уезжаем, Тоби. Велите запрягать карету.

– Куда? – с любопытством спросил секретарь. – К тюремному инспектору?

– Нет. К русскому послу, Semyon Romanovich Woronzow, – объявил вундеркинд, с удовольствием выговаривая несуразное имя. (Это еще что, он помнил наизусть все двадцать титулов и фамилий испанского посла, дона Альваро-Бенхамена-Мария-Луиса-Эрнандо маркиза Касарес-Сидонья, графа Лакорунья-и-Дуэро, барона – нет виконта – Монтихо-Охеда-Эспиноса и прочая, и прочая.) – Отправьте вперед верхового с извещением, что это «питтанс-визит».

Новый премьер-министр ввел в моду новый тон, прозванный остроумцами питтанс-стилем. Юному гению термин пришелся по вкусу. «Pittance» означает «очень мало денег», а это был главный принцип нового курса: экономия, экономия и еще раз экономия. Никакой пышности, никаких лишних трат. В моду вошли банкеты со скромным угощением в три блюда. Являться туда следовало в повседневном платье, дамам – без брильянтов. Это называлось «питтанс-приемы». В гости теперь ездили с импровизированными «питтанс-визитами», без предупреждения, что освобождало хозяев от расходов на дорогие блюда и чрезвычайно облегчило этикет. Светская молодежь от новой простоты была в восторге, самые отчаянные модницы даже перестали пудрить волосы и отказались от фижм. Негодовали только ретрограды и бумеры, но это в порядке вещей.

Ехать до Марлибона, где по соседству с посольством проживал русский представитель, было не долее четверти часа, но премьер-министр никогда не тратил времени впустую. Он работал даже в карете.

Секретарь излагал ему третью головоломную проблему из папки неотложных оказий.

Дело касалось гигантского острова, а может быть даже материка, недавно открытого капитаном Куком на противуположном краю света, в Южном океане. Новую землю нарекли Австралией и приписали к владениям британской короны, но за каким дьяволом короне нужна эта пустыня размером в триста Англий, никто не знал. Богатств там никаких вроде бы не имелось, туземцы были малочисленны, голы и к работам негодны: в неволе сразу мерли. Значит, ровно никакой пользы, одни расходы. Хоть обратно закрывай. Но так, увы, не бывает. Надо было зачем-то посылать за тридевять земель корабли, строить никому не нужные форты. Попробовали продать французам, незадорого, но в Версале тоже не дураки.

– Адмиралтейство требует сто двадцать тысяч на снаряжение экспедиции, – докладывал Тоби. – Отказать нельзя. Денег взять неоткуда. Да парламент и не даст.

– Жаль, что Кука съели дикари, – мрачно молвил премьер-министр. – Я бы сам его загрыз. – Жалобно вздохнул. – Что же нам с этой чертовой Австралией делать, Тоби?

Кавендиш-сквер^[52]

– Не знаю, – отвечал жестокосердный секретарь. – Я не гений, как некоторые. Но если денег не дать, первый лорд адмиралтейства угрожает отставкой. Это обрушит весь кабинет, сами знаете.

Уже подъезжали к Кавендишскому скверу. За поворотом была посольская резиденция.

– Оставайтесь здесь и найдите решение по австралийскому вопросу, – велел Питт, открывая дверцу, когда карета еще не остановилась. – И чтобы к моему возвращению предложение было готово.

Он спрыгнул на ходу, а Тоби сжал свою бедную голову, измученную тряской по булыжной мостовой.

После того как нарочный известил о visite impromptue английского главного министра, пришлось переодеваться.

Семен Романович Воронцов имел обыкновение к завтраку выходить в виде, приличном высокому званию посла, каковой олицетворяет своею персоной Российскую державу, и сидел за длинным столом один, прямой, немножко деревянный, в безупречно завитом парике, бархатном камзоле и крахмальном кружевном галстухе. Разобьет золоченой ложечкой скорлупу на яйце, разочек черпнет желтое – и не донесет до рта, отложит. Отщипнет кусочек ситного, попьет кофею, вот и вся трапеза. Аппетита по утрам у Семена Романовича никогда не бывало, завтракал он потому что как же не завтракать. Если делать только то, чего хочется, и не делать того, к чему нет аппетита, далеко можно зайти. Да и за что будут получать жалованье повар мсье Брике, кухонная прислуга, официант Силантий? Зачем людей обижать? Они работу выполняют исправно. У них своя служба, у их господина – своя.

Посол С. Р. Воронцов^[53]

Завтрашный наряд был еще половинным. Готовясь к переходу в кабинет, читать и писать бумаги, Воронцов надевал ленту и ордена, безымянный перст украшал пожалованным царицей перстнем, переобувался в башмаки с золотыми пряжками. Посол, трудящийся на благо империи, подобен священнику, творящему молебен во славу Божию, – тот ведь облачается в золотые ризы, n’est-ce pas?

Посему пришлось спешно разоблачаться. Диковинной английской моды на затрапез Семен Романович не одобрял, но с волками жить – по волчьи выть. Коли у них здесь такой завод, что ж поделаешь. Посол при персидском дворе к шаху простоволос является, без парика, и ничего. К китайскому богдыхану, говорят, вовсе надо в чулках захаживать. Нельзя попирать местного этикета, это для туземных людей обида.

Лента и ордена отправились на свое место, в стекольный шкап, камзол сменился на бархатную куртку, в которой Воронцов посещал псарню, с туфель камердинер отстегнул сверкающие пряжки. Еще посол вспомнил, что Питт, принимая у себя гостей, чешет за ухом левретку, и велел запустить в кабинет сибирскую борзую, для охоты уже негодную и доживавшую свой век в доме, на пансионе. Марфа Ивановна была собака почтенная, никакого конфуза от нее произойти не могло. Пришла на ревматических лапах, вежливо вильнула хозяину хвостом и легла, положив седую морду на ковер.

Тут во дворе зацокали копыта, заскрипели колеса. Приехал английский министр. Семен Романович посмотрел из-за шторы, как молокосос чертиком выпрыгивает из кареты, покачал головой. Понятно, когда императрица производит в генералы или одаряет графским титулом молодого аманта – тот, кто делает монархиню счастливой, достоин награды. Но не доверяет же ее величество своим юным миньонам управлять империей! А Питт королю Георгу даже не миньон (хоть про нравы того и другого поговаривают всякое). Дерзкий, пронырливый, самоуверенный продиж^[54], с которым надо держать ухо востро.

Марфа Ивановна в молодости^[55]

– К вашему превосходительству англицкий наиглавный министр господин Виллем Питт.

Дворецкий еще не закончил объявлять, а мальчишка уже вошел. Его щеки были румяны, улыбка превосходственна. «Не следует доверять высоких должностей человеку, у которого опыт не нарисовал на лбу ни единой морщины», подумал Семен Романович, наклоняя голову.

«Чопорный, жухлый бумер, – подумал Питт. – На завтрак, должно быть, выпивает стакан крахмалу».

Марфе Ивановне узкий, вертлявый, неприятно стукающий ногами по полу человек не понравился. Она смежила веки и прижала уши, чтобы не раздражаться. А этот еще подошел, наклонился, бесцеремонно потрепал по загривку.

– Славная псина. Сколько ей? Лет двенадцать?

Борзая приоткрыла один глаз. Это означало: убери свою лапу, невежа. Жалко, нельзя цапнуть.

– Тринадцать, – отвечал посол. Мысли его были в точности таковы, как у Марфы Ивановны: вот ведь невежа, даже прилично войти не умеет.

«Сразу в атаку, чтоб опешил», – сказал себе Питт.

– Я к вам с известием, пока неофициальным, мсье амбассадор. [Разговор, конечно, был на французском]. Вы знаете, я искренний доброжелатель и вашего превосходительства, и Российской империи, однако же у меня связаны руки. Когда парламент вынесет решение, долг правительства – его исполнять. Прошу расценивать мой визит как дружеский жест.

Какая-то каверза, и кажется нешуточная, понял Семен Романович, внутренне насторожившись.

– Весьма тронут и признателен, – поклонился он. – О чем собирается вынести решение парламент?

– Об ответных мерах в связи с нарушенным Россией международным правом. – «Участливая, но в то же время строгая улыбка. Легкое сожаление в движении бровей». – Англия, как и Франция, не могут оставить без внимания захват Крыма. Это было бы чересчур опасным прецедентом.

– Добровольное вхождение в состав России. Не захват, – поправил посол. – Сам хан обратился к ее царскому величеству с петицией о вступлении в подданство, и, когда просьба была удовлетворена, население выразило императрице горячую благодарность.

«А теперь без реверансов, дубиной по башке», решил Питт и улыбку с лица убрал.

– Вы при помощи штыков посадили на ханский трон свою марионетку. Хороша петиция! Что же до благодарного населения, то почему татары толпами убегают в Турцию и на Кавказ? Мне доносят, что деревни и города стоят пустые.

– Освободившиеся земли будут заселены малороссийскими крестьянами, – сказал Воронцов, поднимая подбородок. В голове стучало: «Алярм! Алярм!». Семен Романович велел себе запоминать каждое произнесенное слово, чтобы ничего не упустить в чрезвычайной депеше. Всякий нюанс тут имел значение.

– Но я, мсье главный министр, не понимаю, какое дело правительству его величества до населенности нашей территории. Ибо желает того Европа иль нет, но Крым стал российским и таковым навсегда останется.

«Хорошо, очень хорошо».

Хан Шагин-Гирей просит Потемкина принять Крым в русское подданство^[56]

– Тогда, увы, будут последствия, – сокрушенно развел руками Питт. Пора было снова переходить на участливый тон. – Парламент требует введения санкций. Как минимум наши порты закроются для русских кораблей и товаров. А наши ястребы – о, дай мне Бог на них терпения – требуют худшего: полной морской блокады на Балтике и в Северном море. Это большая проблема и для вас, и для меня. Вы ведь знаете миролюбивость моих личных взглядов.

«О да, – мрачно подумал Воронцов. – Ты миролюбив, как приготовившаяся ужалить гадюка».

– И безмерно ценю благорасположение вашего превосходительства, – сказал он, нервно постукивая беспряжечной туфлей.

Его тревога передалась задремавшей собаке и разбудила ее. Марфе Ивановне снилось, что она, молодая и легкая, несется по зеленому лугу за ушастым зайцем, но сон был некрепкий, старческий. Борзая приподняла голову, оскалила желтые зубы. До тощей лодыжки человека, обижающего хозяина, было лапой подать.

– …Ума не приложу, как нам выйти из этого кризиса, – вздохнул премьер-министр. – Санкции обернутся ущербом для обеих сторон. В особенности, конечно, для России.

«Будет что-то вымогать взамен, – предположил Семен Романович. – Но что? Послабления для Польши? Тайное соглашение против Франции? Невмешательство в прусские дела по смерти хворого короля Фридриха?».

Питт мысленно считал до ста двадцати. Он собирался держать напряженную паузу две минуты.

– Разве что. – В задумчивости потер ямочку на подбородке. – Хм.

И снова умолк.

– Что такое? – подозрительно спросил Воронцов. «Говори уже, зачем явился! Как несносны люди, почитающие себя умнее и хитрее всех вокруг!».

– По-моему, есть решение, способное превратить обоюдный ущерб во взаимную выгоду! – воскликнул Питт с просветленным взглядом. – Крымский вопрос может разрешиться на пользу и Англии, и России!

– Такое возможно? – искренне удивился посол.

– А вот, посудите сами. – Премьер-министр схватил со стола табакерку. – Это Крым. Россия его, выражаясь недипломатически, слямзила (l’a chipè). Однако Европа спустить этого не может и цапнула вас за запястье. – Он левой рукой вцепился в правую и попросил возмутившегося Воронцова: – Ради бога, не прерывайте ход моей мысли! Мало того – вы позволите? – Высыпал табак из шкатулки на лист бумаги. – Мало того, ларчик оказался пуст. Люди-то разбежались и продолжают разбегаться! Кому нужен край без работников? Теперь вам придется за большие деньги перевозить туда крестьян, которые, конечно, не захотят покидать родных мест, тоже пустятся в бега, их придется ловить.

Семен Романович хмурился. Он не поспевал за резвыми мыслями вундеркинда и не одобрял сомнительных метафор.

– Так вот вам способ сбить одним камнем двух птиц! – вскричал Питт. – Вы избавитесь от санкций и заселите Крым безо всяких расходов!

Он ссыпал табак обратно в коробочку и щедрым жестом протянул ее послу.

Воронцов посмотрел на табакерку, но брать табак повременил.

– Я не понимаю вашей аллегории.

– Англия подарит России несколько тысяч крепких, нестарых мужчин! И даже доставит их прямиком в Крым! Они поселятся на опустевших землях, будут их обрабатывать! Строить коттеджи, фермы и города! Мы дадим впридачу некоторое количество женщин детородного возраста! – воодушевленно воскликнул премьер-министр, подумав, что в женских тюрьмах тоже негде упасть яблоку, столько там накопилось воровок, мошенниц и попрошаек. – Вообразите дикую азиатскую степь. Или девственные горы, – поправился Питт, не очень твердо зная, каковы природные условия далекого полуострова, который, к тому же, кажется, географически относился не к Азии, но неважно, неважно. – Одним словом, пустыню, заселенную настоящими европейцами. Через несколько поколений край будет не узнать. Там пролягут шоссэйные дороги, заколосятся ухоженные нивы, возникнут цветущие селения!

Зачем же нам портить жизнь англичанам, даже если они перешли в подданство другого государства? А не будет британских санкций, сами собой отпадут и французские. Каков вам мой прожект? Я же говорил: со всех сторон одни выгоды.

«А возглавить переселение я поручу этому болвану лорду Мельбурну, – подумал он, подхваченный волной вдохновения. – По крайней мере перестанет пакостить мне в парламенте. Этот моллюск мечтает прославиться, вот пусть построит в Крыму город Мельбурн».

Марфа Ивановна начала поскуливать. Громкий, высокий голос ее нервировал.

– Плюс к тому мы не станем вводить санкции, – сладчайше улыбнулся премьер-министр.

Английский каторжник^[57]

Посол молчал. Должно быть, не мог своим пожилым умом охватить всю красоту идеи. Питт терпеливо ждал. Когда человеку за сорок, нужно быть к нему снисходительным.

Семен Романович и в самом деле опешил. Уже сложившийся в голове план реляции канцлеру Безбородко рассыпался.

– Сами доставите? – переспросил Воронцов, пытаясь угадать, в чем тут подвох. Неужто Питт вознамерился сыграть в троянского коня и оттяпать у нас Крым, заселив его англичанами? Навряд ли. При всей своей заносчивости он не может считать нас до такой степени имбецилами. И на что Лондону какой-то полуостров? У них по всем морям островов с архипелагами без счету.

– Но ведь это Гераклов подвиг – уговорить всех этих людей, собрать их в одном месте, усадить на корабли… – говорил он тем временем вслух.

– А они уже собраны и даже рассажены по кораблям, – перебил англичанин. – Нужно только будет отремонтировать эти суда, чтобы они выдержали плаванье. И можете потом их не возвращать, – закончил он, подумав, что, если часть старых посудин по дороге потонет вместе со своим содержимым, невелика потеря.

Здесь у посла, который, несмотря на почтенные лета, еще не вполне утратил волатильность мозга, открылись глаза.

– Вы хотите сплавить нам – в буквальном смысле сплавить – каторжников из ваших речных тюрем?! – ахнул он. – Тех самых, о которых каждый день пишут газеты?

– Да. И что с того? В Крыму этим людям будет нечего красть и некого грабить, ergo им придется самим добывать хлеб, чтобы не издохнуть от голода. Каковы бы они ни были, но это истинные британцы. Упорство и привычка обустраивать жизнь у них в крови. Вам только надо будет некоторое время подержать у берегов эскадру, чтоб они не занялись пиратством. Море ведь у них тоже в крови.

Теперь про себя считал Воронцов. Потому что посол России никогда не должен терять достоинства – даже если глубоко оскорблен.

На счете «семьдесят восемь» Семен Романович достаточно собою овладел, чтобы заговорить ледяным, а не воспламененным голосом.

– Я читал, что вы пытались сторговаться с царьками африканской Гвинеи об обмене ваших каторжников на ихних негритянцев. Предлагали сначала голову за голову, потом по две белых головы за одну черную. Они вам отказали, так теперь вы решили попробовать по-иному?

Питт поморщился. Он не любил вспоминать ту историю. Идея сама по себе была гениальна. Черных рабов можно было бы переправить на Ямайку и Барбадос, казне вышла бы выгода. А заодно заткнулись бы парламентские краснобаи, осуждающие жестокую эксплуатацию черной расы белой. Вот вам, пожалуйста, равенство: белые англичане станут рабами у африканских лордов.

Вечная беда гения: слишком смелые идеи чересчур опережают свое время.

– Я нахожу в высшей степени странным предположение вашего превосходительства, будто Россия сочтет для себя возможным рассматривать подобную препозицию, – продолжал рассыпать ледяные узоры посол, да не сдержался, от обиды за поругание отечества перешел на шипение – кричать Воронцов не умел. – Да как вам могло прийти в голову, милостивый государь, что моя страна согласится стать помойкой для иностранных ядовитых отходов? Нам хватает собственного мусора, и мы посылаем его в другую сторону – в Сибирь. Вводите свои санкции, а мы в ответ введем контрсанкции против английских товаров! Продавайте ваши стальные иголки и ваше сукно в других местах!

Пес залаял, брызнув слюной на белый шелковый чулок премьер-министра. «Не знаешь, который из них скорее укусит, – подумал Питт. – Оба старые, безмозглые. Надо будет напрямую обратиться к принцу Потемкину. Все говорят, что решения в России принимает он».

– А станете апеллировать помимо меня прямо в Санкт-Петербург, – прежним, ровным тоном молвил Воронцов, нагнувшись и поглаживая Марфу Ивановну, чтоб успокоилась, – знайте, что государыня непременно запросит моего мнения, и я отвечу то же самое.

– Переубедить вас, я полагаю, невозможно, – вздохнул премьер-министр, сожалеюще глядя на бумера. – Что ж, не стану и пытаться. Позвольте тогда откланяться. Примите заверения в совершеннейшем к вам почтении.

– И в моем еще более того наипачем, – поклонился Воронцов.

«Старый квадратноголовый хрыч», – пробормотал по-английски гость, идя к двери.

– Наглый щенок, – сказал посол по-русски Марфе Ивановне.

Она поняла слово, вздохнула. Перед усталым от долгой жизни взором мелькнула сладостная картина, не столько зрительная, сколько обонятельно-осязательная. Сладкий младенческий запах, копошение мохнатых головок у живота, приятное потягивание в сосцах. Давно это было.

– Эй, Тишка, подавай всегдашнее платье! – кликнул Семен Романович камердинеру. – Да пряжки не забудь.

* * *

Премьер-министр поднялся в карету мрачнее тучи. Жалко было потраченного времени. Еще больше – блистательной идеи. Как же тяжко жить среди тугодумных болванов, не способных оценить даже собственной выгоды.

Вынул карманное зеркальце, стал осматривать верхнюю часть лица. От разочарования в уголках глаз, кажется, образовались морщинки.

– Придумали? – спросил он. – Насчет Австралии?

– Да.

Тоби был бодрее, чем полчаса назад. Он подсмотрел, как кучер потягивает из фляги, выкупил ее за сикспенс и немного поправил самочувствие.

– И?

– Что если продать ее русским? Им всё мало территорий, так пусть бы купили.

– Глупости, – буркнул Питт. – Русские не знают, что им и с Крымом-то делать.

Глаза в зеркальце вдруг вспыхнули искорками.

– Эврика! – повторил премьер-министр свое самое любимое слово. – Я знаю, как поступить с Австралией! Это будет наша Сибирь!

Комментарий

Из всех возможных сюжетов, связанных с Семеном Воронцовым, я выбрал крымский по очевидной причине. Он позволяет актуализировать повествование, перекидывая мостик в современность. Грех было не воспользоваться комичной схожестью ситуаций.

История с проектом заселения английскими каторжниками полуопустевшего Крыма подлинная.

Предложение Питта Младшего всерьез рассматривалось в Петербурге и даже получило одобрение светлейшего князя Потемкина-Таврического, который считал полуостров своим личным проектом. Но упрямый посол Воронцов встал насмерть и разрушил всё дело. «Прилично ли, чтобы в свете думали, что в счастливое и славное царствие Великой Екатерины Россия служит ссылкою Англии?… Здесь же и во всей Европе сведают, какими уродами селится Таврическое царство, где между тем надо будет с трудом охранять старых поселян от сих разбойников, кои, не зная никакого ремесла, ни же хлебопашества, обессилены будучи болезнями от распутной жизни, должны будут по привычке и необходимости питаться старыми ремеслами, то есть воровством и мошенничеством».

Тема молодой шпаны, что сотрет нас с лица земли, для автора-бумера тоже чувствительна. Совершенно очевидно, что он на стороне Семена Романовича и Марфы Ивановны.

Урок четвертый
Хлопоты любви

Unknown artist. Panorama city of London with River Thames, 16th century. 1800s. iStock.com.

Тривиальнейшая из коллизий

В хорошей книге – во всяком случае в книге, которая пытается быть хорошей, – ничего случайного быть не должно. Мы даже не будем на это тратить специального урока, потому что суть лаконично сформулирована Чеховым в знаменитой максиме про ружье в первом акте. Даже в учебнике, если это учебник по беллетристике, чеховское правило нужно соблюдать. На первом занятии мимоходом поминалась шекспировская пьеса «Тщетные хлопоты любви», теперь пришло время из этого ружья выстрелить.

Поучимся описывать любовь, потому что в литературе обойтись без нее еще труднее, чем в жизни. Да и незачем. Любовь ведь самое лучшее, что в нас есть. Без нее человек, как известно, медь звенящая или кимвал звучащий.

Я делаю многотомный проект «История российского государства», разделенный на две линии – документальную и беллетристическую. В первой царят горе и насилие: война и чума, тюрьма и сума, угнетение и поругание. Кочегары кидают в топку исторического паровоза живых людей, из трубы валит черный дым, летят кроваво-красные искры. Зато серия исторических романов вся сплошь про любовь, любовь, любовь, потому что без нее проблемный человеческий род совсем ничего бы не стоил. Можно было бы назвать историческую половину «Тысяча лет Резни», а художественную «Тысяча лет Любви».

Те же два главных мотора работают в литературе, двигая фабулу и определяя отношения между персонажами: ненависть и любовь. Для остросюжетного произведения, конечно, проще и удобнее использовать первый из этих моторов – когда герои стремятся друг дружку поубивать. Это электризует повествование. Но учиться работать с враждой и ненавистью мы не будем. Не из человеколюбия, а потому что такое письмо, в общем, особенной трудности не представляет. Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет, пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой (только по законам беллетристики, конечно, это зайчик должен в финале грохнуть охотника, иначе неинтересно).

Несравненно труднее излагать вроде бы тривиальнейшую из коллизий, когда двое, преодолевая препятствия, желают заключить друг друга в объятья, а читатели волнуются: получится у них или нет. Труднее, потому что описывать чувства не так просто, как описывать действия. Если, конечно, автор рассчитывает вызвать у аудитории эмоциональную реакцию.

Задача это очень сложная, потому что взрослая аудитория – дама с прошлым. Она думает, что уже всё знает про любовь, ибо прочла про нее сто книжек и посмотрела тысячу фильмов. Нужны свежие приемы, или нестандартные ситуации, или незатертые слова. Константин Треплев ошибается, когда говорит: «Дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души». То есть, среди писателей, конечно, изредка встречаются бесхитростные соловьи, но трели их, как правило, коротки и нечасты. Приходится ждать, пока из души снова что-нибудь польется. Настоящий беллетрист умеет открывать кран сам.

Если у вас получится описать любовные переживания так, что блазированный читатель вновь ощутит себя Наташей Ростовой на первом балу, это большой профессиональный успех.

Проникать в чужие головы и души мы уже пробовали, но герои и ситуации, предложенные на первых занятиях, не располагали к описанию нежных чувств. Меня, например, как вы видели, все время вело в противоположную, комикующую сторону.

На сей раз никаких усмешек и подмигиваний. Сочиняем трогательную новеллу про любовь – хотите земную, хотите небесную, но непременно царапающую сердце.

Я дам вам несколько подсказок, когда буду формулировать задание. Пока же хочу предостеречь: не используйте собственный романтический опыт. Беллетристу это вредно. Ваши герои должны любить так, как естественно для них. Иначе вы превратитесь в Достоевского, у которого в каждом романе выскакивают то Аполлинария Суслова, то Анна Григорьевна Сниткина, только их все время зовут по-разному. У Федора Михайловича можно поучиться очень многому, но не написанию любовной прозы.

Я вам предложу совершенно конкретную пару, довольно подробно опишу характеры и последовательность событий. Станьте этими людьми, не превращайте их в себя.

Разумеется, это будет международная, русско-английская любовь, а как же. Всякий любящий – тот же русский в Англии. Сначала ощущает себя неуверенно в чужом мире, потом постепенно осваивается, делает открытия, наконец начинает чувствовать себя как дома.

Или не начинает – это уж как повезет.

My Bonnie lies over the ocean^[58], или Как синица тихо за морем жила

Начну с героя. Не из мужского шовинизма, а потому что он – Русский, приехавший к Англии, которую будет олицетворять героиня.

Блестящий морской офицер Павел Чичагов, капитан большого 66-пушечного корабля «Ретвизан», в 1797 году надолго застревает на брегах Альбиона – его судно нуждается в серьезном ремонте. Работы ведутся в Чатэме (это порт недалеко от Лондона), в королевских доках. «Я нанял квартиру в городе, сколь было возможно поближе к эллингу, и явился к начальнику порта… – пишет Чичагов. – Это был флотский капитан, свыше восьмидесяти лет, по имени Проби».

Вообще-то Чарльзу Проби было семьдесят, но русский моряк молод, и ему что семьдесят, что восемьдесят – все едино.

Павел Васильевич оказался в Англии не впервые и неплохо

© Борис Акунин, 2021

© ООО «Альпина Паблишер», 2022

Введение

Перед вами нечто вроде кулинарной книги. Шеф в белом колпаке будет открывать вам тайны дуршлага и поварешки, накопленные за долгую жизнь у плиты. Причем это кулинарный курс с дегустацией. Я буду не просто объяснять теорию, но и варить-жарить-мариновать сам, у вас на глазах, а потом кормить вас тем, что получилось, то есть вы будете находиться не в ресторанном зале, куда подают на подносе готовые блюда, а на кухне. Можете просто «слушать и кушать», а можете попробовать собственные силы в гастрономическом искусстве и сравнить: вдруг у вас получится вкуснее? И, если кто-то подумывает, не стать ли писателем, может быть, этот опыт приблизит вас к цели.

Дисклеймер. Я использую слово «писатель», но в нашем языке этим термином обозначаются два разных занятия, внешне схожие, но сущностно очень разные и даже противоположные. Это разделение существует уже минимум сто лет, со времен Кафки, Джойса и Пруста, когда художественная литература разделилась на Прозу и прозу (вторую еще называют «беллетристикой»). Та проза, что с заглавной буквы, занимается чистым Искусством, то есть поиском новых форм – пытается создать литературу, какой еще не бывало. Этой работой занимаются Писатели, которым, в сущности, нет дела до публики. Она редко способна сразу оценить эти эксперименты. Но Писателя, настоящего Писателя, одиночеством не напугаешь. Он пишет не для читателей, а для себя. Как известно, Кафка вообще завещал сжечь все его рукописи.

Большинство Писателей – графоманы и пишут дребедень, но иногда, очень редко, попадаются гении. Они раздвигают рамки возможного в литературе, и на вновь открытую территорию устремляются писатели-беллетристы, осваивающие эти угодья и выращивающие там художественные тексты, пригодные для массового употребления. Мало кто из Писателей добивается признательности при жизни. Зато потом им ставят памятники – чаще, чем беллетристам.

Если вы хотите стать Писателем, моя книга вам ничем не поможет. Тот, кто пишет Прозу (поменяем метафору с кулинарной на романтическую), подобен кораблю в еще не открытом океане – плывет не по карте, а по звездам. Я же учу строить железные дороги – класть рельсы и потом ездить по ним из точки А в точку Б.

Как автор, пишущий и Прозу, и прозу (такое тоже возможно), скажу, что первая приносит больше радости автору, потому что это нужно самому тебе; вторая радует читателей, потому что иначе они бы не тратили денег на твои книжки. Но массовые тиражи, на которые надеется всякий беллетрист, приносят нечто гораздо большее, чем ройялтиз. Ты пишешь о том, что тебя занимает и волнует. Это может быть нечто очень индивидуальное, мало кому или вообще никому не интересное. Допустим, уже немолодому беллетристу Джорджу Мартину нравилось выдумывать фантасмагорические истории про несуществующие миры и драконов. И он сочинял эту свою чепуху так аппетитно, что через какое-то время миллионы людей заразились его страстью.

Когда очень многим людям становится интересно то же, что раньше было интересно только тебе, это главная награда для писателя-беллетриста. Ты принадлежишь, вероятно, к самой одинокой и самой клаустрофобичной профессии на свете – производственный цех сжат до размеров твоей черепной коробки, но если повезет, ты можешь превратиться в чирлидера большого праздничного шествия, и праздник этот будет посвящен лично тебе.

Реклама

Честно говоря, я не понимаю, почему все люди не мечтают стать писателями. Это лучшая профессия на свете.

У тебя нет никакого начальства – кроме Господа Бога, да и то, если ты в Него веришь. Ты – царь, живешь один, абсолютно свободный и ограниченный лишь пределами своей фантазии.

Не печатают издательства – начинаешь публиковаться в интернете. Сами придут и сами предложат. А нет – все равно получишь удовольствие.

Если же окажется, что твои сочинения востребованы, начинается вообще сказка. Занимаешься любимым делом, а тебе за это еще и платят. Совершенно незнакомые люди тобой интересуются и может быть даже тебя любят.

Есть и еще два большущих бонуса.

Во-первых, необязательно рано вставать – муза не любит писк будильника.

А во-вторых, не так обидно помирать. Твои книжки останутся в библиотеках и на полках, они продолжат разговаривать с людьми, и ты продолжишь жить после жизни, шелестя страницами. Плохо ли?

ВСЕ В ПИСАТЕЛИ![1]

На самом деле, конечно, не все, далеко не все. А только те, у кого в голове спрятана одна маленькая кнопочка. И первое, что нужно про себя понять, есть ли она и работает ли.

С этого и начнем.

Маленькая кнопочка

Обычно на стартовом занятии по «творческому письму» (Creative Writing) преподаватель говорит примерно следующее: «Писатель – это человек, которому, во-первых, есть что рассказать, а во-вторых, который умеет рассказывать».

Первая позиция тут неверная и может ввести в заблуждение.

На самом деле каждому человеку есть что рассказать. Потому что всякая жизнь уникальна. Если вы абсолютно честно, со всей откровенностью поведаете миру о своем личном опыте, о том, как вы терпели пращи и стрелы яростного рока или душою грешной возносились до пламенеющих небес, получится ценная книга. Я, например, очень люблю читать личные дневники неизвестных людей, проживших так называемую обычную жизнь (как будто жизнь когда-нибудь бывает обычной!). А уж если в судьбе человека происходили какие-то интересные широкой публике события, повествование о них практически обречено на успех. Даже умение рассказывать необязательно – почитайте, например, один из главных мировых лонгселлеров «История Галльской войны» автора Г. Ю. Цезаря.

Правильная формулировка, на мой взгляд, должна звучать так: «Писатель – человек, способный мысленно перевоплощаться в других людей». Это, я полагаю, врожденное качество. Научить ему нельзя. Я во всяком случае не взялся бы.

Устройство кнопки, которая поначалу включается и выключается непроизвольно, мне неизвестно. Но я очень хорошо помню, что в раннем детстве она уже работала и ужасно меня занимала. Вдруг щелкнет что-то, и загорается странный свет, и ты отчетливо видишь то, чего на самом деле нет.

Со временем я научился включать кнопку сам. Смотришь на какого-нибудь приятеля по детскому саду и пытаешься представить: а каково это – быть Вовкой Ивановым [все имена подлинные. Прим авт.] и каждый день любоваться в зеркало на свои оттопыренные уши? И вдруг видишь себя в зеркале, ты – Вовка. Потом, усложняя задачу, я представлял себя конопатой Танькой (не помню фамилию, только лицо), и это был первый опыт сочинения хоррора, потому что жизнь девочки показалась мне ужасным ужасом. Помню я и первую творческую неудачу: попробовал представить себя воспитательницей Дарьей Михайловной, и ничего не вышло – не хватило информации. (Я тогда еще не знал, что всякая книга начинается со сбора материалов).

Моя увлекательная игра была тайной от всех. Мне никогда не было скучно наедине с собой. Я придумывал приключения – сначала свои собственные, потом каких-нибудь вымышленных персонажей. Иногда разворачивающаяся в воображении история могла растягиваться на месяцы. Эта секретная жизнь была захватывающей, но я никому о ней не рассказывал. Не из скрытности. Просто я был уверен, что никому кроме меня это не интересно.

Я становился старше, понемногу узнавал жизнь и людей. Истории становились сложней, но сериал всё не заканчивался – ни когда я учился в школе, ни в университете, ни во взрослой жизни. У меня и сейчас одно из любимых развлечений – посмотреть на какого-нибудь человека, скажем, в метро, нажать кнопочку и вдруг оказаться в другом теле, в другой жизни.

Художественная литература – она вообще про это: про то, чтобы, читая книгу, на время стать другим человеком. Никакие иные виды искусства вам такой возможности не дадут. Смотря фильм «Война и мир», вы видите актеров, играющих роль Пьера Безухова или Наташи Ростовой. Читая роман, вы сами на время в них превращаетесь.

Если вам хочется узнать, каково это – быть не собой, а кем-то другим, значит, кнопочка у вас есть.

О сюжете не беспокойтесь. Во-первых, достаточно стать другим человеком, и у него сразу начнется собственная жизнь. А во-вторых, движением этой жизни можно – в определенных пределах – управлять. Построение фабулы имеет свои законы, и им-то как раз научить нетрудно: экспозиция, завязка, кульминация, развязка, финальный удар. В длинном произведении необходимо следить за чередованием вдохов и выдохов – чтобы читатель не заскучал, но и не захлебнулся от перебора событий. Этим премудростям учат на всех писательских курсах. За исключением, может быть, «финального туше», которому я посвящу одно из занятий.

Чему мы будем учиться

Второй теоретический тезис «творческого письма» совершенно верен. Да, умение рассказывать необходимо. Есть самородки, обладающие этим даром с рождения. Но искусству наррации, как всякой технологии, можно научиться.

Я, например, совсем не самородок. В двадцать лет с небольшим мне впервые пришло в голову записать на бумаге одну из своих «внутренних историй» – очень уж она получилась причудливая.

К тому возрасту мне уже мало было воображать себя другим человеком. Однажды у меня на окне сидел, поглядывал круглым глазом ворон, что-то такое выстукивал в стекло своим впечатляющим клювом. Нормальный человек напугался бы, вспомнил Эдгара По или бодро запел бы «Ты добычи не дождешься». Я же стал воображать себя вороном, заглядывающим в однокомнатную квартиру, где обитает несуразное существо со странными ногами, уродливыми крыльями и вообще, то есть буквально без перьев.

Кнопка щелкнула, зажегся свет, закрутилось кино. Оно меня увлекло.

Кино было про столетнего мудрого ворона, живущего в коммунальной квартире со старой-престарой хозяйкой, которую он помнит еще гимназисткой. И вот она умирает, а на самом деле это убийство, и правду подозревает только ворон. Короче говоря, это был детектив, сыщиком в котором являлась птица. Мне показалось, что это повесть, которую можно записать и кому-то показать.

Но сюжет, даже интересный, это совсем еще не повесть, в чем я очень скоро убедился. Одно дело – картинки, возникающие в воображении. И совсем другое – текст введение на бумаге. Для него нужны слова. И не какие-то, а правильные. Потому что история, рассказанная неправильными словами, никогда не оживет. Она будет похожа на музей восковых фигур мадам Тюссо.

Я не понимал, какие это должны быть слова и как их составлять вместе, чтобы текст ожил. Но почувствовал, что у меня не получилось, и в следующий раз взялся за писательство, когда стал почти вдвое старше.

Всё это время, двадцать лет, я учился работать со словами – в самой лучшей школе: литературного перевода.

Плохих писателей по понятным причинам на другие языки обычно не переводят. Поэтому учителя у меня были отменные. Я смотрел и сравнивал, как они выстраивают фабулу, как при помощи всего лишь букв создают живых людей, как сталкивают их друг с другом и производят эмоциональную вибрацию, воспринимаемую читателем.

Не подумайте, что я специально стал литературным переводчиком, дабы со временем превратиться в прозаика. Вовсе нет. Мне просто доставляло удовольствие перебирать слова, пока не найдется самое точное. И нравилось на время превращаться не просто в другого человека, а в другого человека-писателя. Для того, чтобы перевод, скажем, Юкио Мисимы получился хорошим, нужно сначала ощутить себя Юкио Мисимой. (Поверьте, не самое приятное состояние – живот начинает просить харакири).

Этому мы, собственно, и поучимся – в смысле, не тому, как делать харакири, а тому, как перевоплотиться в другого писателя. В разных писателей. Не для того, чтобы им потом подражать, а для того, чтобы разобраться в их технике.

Как мы будем учиться

Рекламируя профессию писателя, я не упомянул, что на этой розе есть свои тернии.

Вам скорее всего будет очень трудно первый раз напечататься. Еще труднее – добиться того, чтобы сочинительство вас материально обеспечивало.

А когда и если вы этого добьетесь, обнаружится, что у вас нет ни выходных, ни отпуска, ни даже гарантированной профсоюзом максимальной продолжительности рабочего дня. Вы даже не представляете, до какой степени это full-time job. Писатель работает писателем всегда, даже во сне.

Вы будете все время сомневаться, не шарлатан ли вы. Даже если ваши книжки окажутся бестселлерами.

И чем лучше вы будете писать, тем сильнее вас будет мучить страх, что выше вам уже не прыгнуть, – а зачем тогда вообще прыгать?

В общем, это профессия не для малодушных.

Поэтому учиться мы будем сурово – как учили плавать деревенских мальчишек. Я вас отведу на речку, коротко покажу, как двигать руками и ногами, а потом сразу спихну с обрыва. Кто не потонет, тот выплывет.

Структура урока

Каждый «урок» (или каждое «блюдо», если воспринимать этот трактат не как учебник, а как книгу о вкусной и здоровой беллетристике) состоит из нескольких частей.

Первая часть «теоретическая»: я коротко обозначаю предмет, изучаемый на данном этапе.

Во второй части дается фактический материал, который вам понадобится для выполнения домашнего задания – если вы захотите его выполнить. А не захотите – воспринимайте вторую часть просто как развлекательное чтение. Нам, беллетристам, от читателей этого вполне достаточно.

Фактический материал весь будет о русских людях, которые в разные эпохи жили или ненадолго оказались в Англии.

Почему такая экзотическая тематика, спросите вы. Где мы и где Англия?

Вот именно поэтому.

Начинающему писателю проще всего ухватиться за свой личный опыт, за ту фактуру и за те реалии, которые автору хорошо известны по собственной биографии.

Далеко на таком топливе не уедешь. Знаете сколько литераторов написали замечательную первую книгу, построенную на личном опыте, и потом никогда больше ничего путного не родили? Мы с вами учимся профессии. Беллетрист не должен быть ограничен рамками знакомого мира. Если чего-то нужного для будущей книги не знает – собирает необходимый материал.

Место и время действия будут от всех «равноудалены»: иная страна (Англия), иные времена (причем разные). Даже если вы бывали в Англии, то в шестнадцатом или восемнадцатом веках навряд ли.

Есть и другая причина.

«Русский в Англии» – это метафора, довольно точно передающая взаимоотношения писателя с окружающим миром. Разумеется, я имею в виду человека русской культуры. Если бы я писал для японцев, книга называлась бы «Японец в Англии».

«Русский» – это Я. «Англия» – Другие и Другое, это Не-Я.

Всякий писатель – кицунэ, лиса-оборотень, тайно прокрадывающаяся в чужие души. Можете назвать его шпионом, тайным инопланетянином или попаданцем. Суть в том, что писатель, оставаясь собой, в то же время покидает родину своего «я». На жизнь он смотрит, как экспат на Англию, на людей – как на англичан. Он про них много читал, видел в кинофильмах, каждодневно с ними общается, и все равно они – не он, они англичане. Чтобы понять и почувствовать, тем более описать других людей, нужно сделать некое кросс-культурное усилие, хорошо выучить чужой язык, узнать подробности неведомой жизни.

Наконец, имеется третья причина – уже моя собственная, личная. (Хорошее произведение без сугубо личной причины не напишешь – об этом мы поговорим на первом же занятии).

Книга, которую вы держите в руках, на самом деле не столько учебное пособие, сколько беллетристическое произведение. Я сам – русский в Англии, не в символическом, а в прямом смысле. Мне очень интересно, что происходило на этом острове с моими предшественниками. Я много о них думаю, меня волнуют оставленные ими следы, я все время пытаюсь проникнуть в их давно исчезнувшую жизнь, стать ими. Как я уже писал, самая главная награда для беллетриста – когда удается увлечь других людей тем, что его интересует. Это я, собственно, и делаю. Многие ли из вас раньше знали что-нибудь или хотели знать про русских в Англии? А теперь никуда не денетесь. Тем, кто решит воспользоваться книгой как самоучителем, еще и придется провести некоторые дополнительные изыскания (это тема самого последнего урока).

В третьей части занятия я буду ставить творческую задачу – попрошу написать новеллу, основанную на событиях, которые я вам перед этим расскажу. Но не какую угодно, а по определенным параметрам.

Все рассказы должны быть одного размера: один авторский лист, то есть 40 000 знаков (считая пробелы). Отклонение в ту или другую сторону допускается не больше, чем на двадцать процентов.

Заранее заданный формат сильно усложняет авторскую задачу, но хорошо учит закону необходимого и достаточного. Беллетристический текст обязан быть упругим, он не терпит дряблости и пустот. Будем учиться у японцев. Как известно, в пятистишии танка всегда тридцать один слог, в трехстишии хокку – семнадцать, что не мешает автору при желании нарисовать на этом рисовом зернышке целую вселенную.

Кроме того я буду задавать жанр, к которому должна относиться новелла. Возможно, вы для себя уже решили, что собираетесь писать романы про любовь, или триллеры, или фантастику. Это нормально, нужно работать в том жанре, к которому лежит душа. Но при этом необходимо хотя бы до некоторой степени уметь играть и на других музыкальных инструментах. Даже если вы собираетесь писать что-нибудь белое и пушистое, для деточек, вам все равно понадобится знание клавиатуры детектива или хоррора. Потому что маленького читателя нужно интриговать и пугать – иначе он у вас уснет раньше времени. (Помню, как в раннем детстве я сжимался, слушая про то, как из маминой из спальни выбегает кривоногий и хромой). Если же вы собираетесь писать какой-нибудь свирепый хард-кор, то без игры на лирической флейте или проникновенном дудуке у вас получится не литература, а техасская резня бензопилой.

Мы посмотрим, из каких элементов складываются введение разные жанры, и будем двигаться от относительно простых к более сложным.

Наконец – и это самое трудное – я каждый раз буду давать вам задание по стилю. Придется подражать нарративной манере определенного классического писателя, русского или английского. Это похоже на школу литературного перевода, которую в свое время проходил я. Начинающему беллетристу очень полезно представить себя другим писателем. Я буду давать образчики стиля, который вам нужно имитировать – чтобы вы могли пригубить его, ощутить букет и аромат. Если вам этого покажется недостаточно – займитесь внеклассным чтением.

Не бойтесь. Вашей авторской индивидуальности и интонации это упражнение не угрожает. Но настоящий беллетрист многолик и полифоничен. Может мышкой, может кошкой, может голубем лететь, может девицей-красавицей с парнями песни петь.

Четвертая часть каждого урока – новелла, написанная мной самим. Естественно, в соответствии с параметрами задания. Советую прочесть мою новеллу после того, как напишете свою. Знаю по опыту, что чужой текст на ту же тему иногда сбивает с собственного компаса.

Заканчивается каждое занятие пятой частью, где я коротко объясняю, почему написал новеллу именно так, а не иначе.

Поскольку мы начнем с подражания стилю Пушкина, а закончим подражанием стилю Булгакова, завершу предисловие двумя цитатами.

«Довольно с вас. У вас воображенье в минуту дорисует остальное».

А также: «За мной, мой читатель!».

Урок первый

Выбор темы

Aerial view of Westminster, London. Circa 1584. Engraving. iStock.com.

Как выбрать тему

С этого начинается всякое литературное произведение. Сначала возникает источник энергии – тот изначальный взрыв, в результате которого рождаются вселенные. Потому что любое литературное произведение, даже малоформатное – отдельный мир, в котором жизнь или зародится, или нет.

Генератор должен действовать прежде всего на самого автора. А он, если обладает талантом и умением, выполнит функцию усилителя – и чем сильнее изначальный импульс, тем шире разойдутся волны.

Всё дело в вас. Прежде чем проникать в чужие души, разберитесь в собственной.

Во времена, когда я впервые задумался, не написать ли мне повесть (ту самую, про ворона-детектива), я стал расспрашивать знакомых литераторов, с чего надо начинать.

Один мой тогдашний приятель, начинающий прозаик, мечтавший о большом успехе и даже разработавший целую теорию бестселлера, сказал: «Первое: определяешь, для кого собираешься писать. Второе: составляешь список тем, интересных этой аудитории. Третье: выбираешь из списка ту тему, которая тебе ближе всего. И вперед».

Бестселлеров мой приятель так и не создал. Потому что его посыл был неверен. Тот, кто в качестве двигателя выбирает интерес потенциальной аудитории, ничего живого не напишет.

Если вы беллетрист, игнорировать запросы аудитории, конечно, нельзя. Вы же не Писатель, пишущий Прозу. Для вас важно, чтобы книгу прочло много людей. Но последовательность должна быть обратной.

Сначала вы составляете список тем, которые интересны вам. Когда я говорю «интересны», я имею в виду проблемы, загадки и грани жизни, которые бередят вам душу, или вызывают жгучее любопытство, или порождают страх – в общем, нечто очень личное и очень сильное.

И лишь после этого вы пытаетесь вычислить, какая из ваших тем имеет больше шансов заинтересовать читателя (и издателя). Причем это актуально только на первом этапе, когда вы еще не имеете собственной аудитории, доверяющей вашему имени. Когда она появится, вообще руководствуйтесь только и исключительно вашим внутренним голодом. Жанр, в котором вы собираетесь писать, при выборе темы не имеет большого значения. Жанр – не более чем форма, сосуд, наряд.

При подобном отношении к письму успех вам гарантирован. Если не читательский, то по крайней мере личный. Время будет потрачено не впустую.

Тема, являющаяся генератором авторской энергии, может быть неочевидна и даже вовсе не видна читателям. Очень часто она вообще не имеет для аудитории значения. Мы все разные. У каждого внутри собственные ангелы и демоны. Но необходимо, чтобы ваши личные ангелы и демоны проникли в текст. Читатель услышит их пение и рычание, его душевные резонаторы откликнутся на живой голос. А если не откликнутся – значит, это не ваш читатель. Вы мирно расходитесь.

Попробую объяснить на примере своей самой первой книжки, где в ней спрятан реактор. Я имею в виду вполне легкомысленный роман «Азазель», который я писал «в стол», без уверенности в публикации.

По форме это такая история «плаща и шпаги», пора-пора-порадуемся на своем веку. Но центральный персонаж для меня там вовсе не Эраст Фандорин, а леди Эстер. И занимали меня не приключения, а неотвязная мысль о том, что мир населен непроснувшимися людьми и несостоявшимися жизнями. Потому что нас в детстве никто не учит самому главному: как расправить крылья и взлететь. А большинству даже не рассказывают, что у человека вообще есть крылья. Мне захотелось придумать систему воспитания, при которой полет неизбежен. И подвергнуть систему испытанию, превратив ее создателя в злодея.

Ну а теперь вообразите, что я, никому не известный сочинитель, просто написал бы очередную педагогическую поэму. Пишущий Прозу может себе это позволить. Беллетрист – нет. Но в процессе работы я нашел ответ на занимавший меня вопрос и пообещал себе когда-нибудь написать на эту тему небеллетристическую книгу. (Через двадцать с лишним лет написал).

Итак, ваша задача – прочитать фактический материал, который я для вас приготовил, и выбрать, какая из переплетенных там тематических линий может вас тронуть и зарядить творческой энергией.

В разделе «Задание» я назову несколько возможных вариантов, а потом, надеюсь, у вас включится собственный генератор.

Завидный жених

Эта обильная потенциальными сюжетами история произошла в конце шестнадцатого столетия. Русские тогда еще только знакомились с Англией и англичанами. Вообще-то отношения между двумя странами завязались много раньше, когда раннерусское государство со столицей в Киеве являлось частью Европы. В XI веке два зятя Ярослава Мудрого чуть было не стали английскими королями: сначала принц Эдуард Изгнанник, воспитывавшийся при дворе великого князя и, как считают некоторые историки, женившийся на его дочери Агафье, а затем Харальд Суровый, женатый на Елизавете Ярославне.

Но потом завоеванная монголами Русь надолго переместилась из Европы в Азию, и на британских островах забыли про существование далекой страны. На европейских картах «Русией» иногда обозначали великое княжество Литовское, в которое вошли основные территории бывшего Киевского государства. Восточнее располагали «Тартарию», «Сарматию» или в лучшем случае «Московию», представления о которой были весьма туманны.

Туда, в неведомый туман, в 1553 году из Лондона и отправилась в поисках новых торговых маршрутов экспедиция адмирала Уиллоугби – более или менее наугад. У каждого из капитанов трех кораблей было с собой письмо короля Эдуарда VI (того самого, который «Принц и нищий»), адресованное неким «северным и восточным владыкам». Плыли холодным и бурным морем, в огиб Скандинавии. Два экипажа, в том числе адмиральский, погибли. Третий, под командой капитана Ричарда Ченслера, добрался до Белого моря и встретил там русских. Холмогорский воевода донес в Москву «о приходе от аглицкого короля Едварта посла Рыцерта и с ним гостей [купцов]».

Найти Московию на этой карте начала XVII века не так просто. Какой-то маленький кусочек «Тартарии»[2]

Иван IV, в ту пору еще молодой и не особенно грозный, принял иностранцев ласково, торговать с Англией охотно согласился.

Ченслер вернулся домой, выпустил «Книгу о великом и могущественном царе-императоре Русском», разрекламировав нового торгового партнера. Возникло акционерное общество, «Московская торговая компания», которое начало активно импортировать русские товары. Главным из них, вроде нынешних нефти и газа, был мех. В ту эпоху климат в Западной Европе был гораздо суровее, чем сейчас. Зимой Лондон покрывался снегом, Темза намертво замерзала, и всякий мало-мальски зажиточный человек кутался в меха. Они были и необходимостью, и символом статуса.

Прилично одетые люди на картине Г. Гольбейна[3]

У царя Ивана тоже были свои резоны дружить с Англией. Во-первых, благодаря северному морскому маршруту эта страна, в отличие от остальной Европы, не была отрезана от России враждебным польско-литовским государством. Во-вторых, Англия не являлась соседом, а значит ссориться и воевать с ней было не из-за чего. В-третьих, по мере обострения паранойи Иван (к тому времени уже более чем Грозный) всерьез подумывал, не придется ли ему спасаться от своих врагов бегством за границу.

Государь даже начал строить близ Вологды «запасную столицу», чтобы в случае чего перевезти туда казну, а потом уплыть через Белое море в Англию. Королеве Елизавете, «любительной сестре», был отправлен запрос – согласится ли она принять у себя царя, буде он «по тайному ли заговору, по внешней ли вражде» окажется вынужден попросить убежища. Озадаченная такой необычной просьбой, королева затянула с ответом, и вспыльчивый царь разразился руганью: «Мы чаяли того, что ты на своем государьстве государыня и сама владеешь и своей государьской чести смотришь и своему государству прибытка…, а ты пребываешь в своем девическом чину как есть пошлая девица».

Однако биполяры (диагноз, поставленный Ивану современными психиатрами) подвержены резкой смене настроений. Царь то обижался на «пошлую девицу», то предлагал ей руку и сердце, причем спорадические попытки сватовства длились больше двадцати лет.

Елизавета была не замужем и носила гордое, но не вполне лестное прозвание «Королевы-Девственницы». Существуют разные предположения, в том числе физиологические, отчего она не выходила замуж, но наиболее правдоподобной мне кажется совершенно непикантная и малоинтересная версия, согласно которой Елизавета слишком ревниво относилась к своей короне и не желала ее делить ни с каким мужем, даже консортом. Эта женщина очень хорошо понимала анатомию власти. (Впрочем, вы как беллетрист вправе выбрать любую мотивацию поведения королевы – если, конечно, решите построить сюжет вокруг этого обстоятельства).

Красотой Елизавета не блистала и в молодости, а во времена матримониальных апрошей московита это была, по понятиям той эпохи, уже весьма пожилая дама, но Ивана подобные пустяки занимали мало.

К тому же он и сам был не очень свежий кавалер – рано оплешивевший и обрюзгший, подверженный трясучке и припадкам неконтролируемого бешенства, да еще и с репутацией «Синей Бороды».

Если у Генриха VIII, отца Елизаветы, было шесть жен, то в точном числе супруг Ивана IV историки путаются. Первую из них, Анастасию Романовну, по слухам, отравили. Про вторую, Марию Темрюковну, царь тоже говорил, что она «злокозньством отравлена бысть». Третья, Марфа Собакина, таинственно умерла через две недели после свадьбы, и опять было объявлено, что «ближние люди» ей «отраву злую учиниша». Четвертую жену, Анну Колтовскую, через полгода постригли в монахини – девушке, можно сказать, повезло. Потом вроде бы (но это неточно) была Мария Долгорукая, которую наутро после свадьбы якобы посадили в карету и утопили в пруду. Не совсем понятно, венчанной ли супругой была Анна Васильчикова: свадьба была, но какая-то сомнительная, «не по царскому чину». В любом случае эта жена номер то ли пять, то ли шесть очень скоро отправилась под замок, в монастырь, где с подозрительной быстротой скончалась. Ко времени последнего сватовства у Ивана была уже новая супруга, Мария Нагая.

Невеста и жених. Слева – нельстивый прижизненный портрет, справа – реконструкция М. Герасимова по черепу[4]

Это не помешало государю отправить в Англию очередное настойчивое брачное предложение. Его доставили посланник Федор Писемский и подьячий Епифан Неудача. В посольском наказе говорилось (цитирую Карамзина): «Если спросят, как же это царь сватается, когда у него есть жена, то Писемский должен отвечать: „Она не царевна, не государского рода, неугодна ему, и он ее бросит“». Проблема в самом деле, как мы видели, была невеликая. Если б королева согласилась, царь запросто и овдовел бы.

В это время на Ивана накатил очередной приступ искейпизма. Дела в царстве-государстве шли из рук вон плохо. Страна вконец обнищала, разоренная опричниной. Ливонская война была проиграна. Грозный хворал и хандрил. Ему хотелось всё бросить и уехать далеко-далеко – так сказать, перебраться на жилплощадь невесты.

События, которые нам нужно описать, происходят в 1583 году. Московское посольство находится в Англии и нетерпеливо ждет ответа.

Елизавета, разумеется, и в мыслях не держит выходить замуж за какого-то восточного деспота, к тому же придерживающегося другой веры, но не говорит ни «да», ни «нет», поскольку дорожит торговлей. Множество вельмож и богатых коммерсантов вложили свои средства в «Московскую торговую компанию». Если царь разгневается, она обанкротится.

Возникает идея отрядить в невесты какую-нибудь особу королевской крови. (По другой версии, такой вариант был предложен Ивану английским послом еще в Москве, и Писемский с Неудачей с самого начала вели переговоры именно об этом).

Родственницу Елизавета выделила весьма и весьма дальнюю – Марию Хастингс, сестру графа Хантингтона, который приходился отцу ее величества троюродным братом. Для важности Марию назвали королевской племянницей, хотя на самом деле она получалась четвероюродной (есть такое слово?) сестрой.

Царь согласился на «княжну Хантинскую», но пожелал знать, хороша ли она собой. Ему честно ответили, что барышня «рожей не самое красна» и к тому же заболела оспой. Поэтому придется подождать, пока пройдут следы от болезни. В нынешнем же виде с девицы нельзя и портрета написать. Одним словом, королева тянула время.

В конце концов подгоняемые царем послы, протомившись восемь месяцев, потребовали предъявить товар, и состоялись смотрины.

Лорд-канцлер Томас Бромли устроил, как теперь сказали бы, гарден-парти. Мэри прогуливалась по саду в компании придворных дам, посол смотрел и запоминал. Потом в отчете доложил: невеста высока и стройна, лицом бела, с прямым носом (что, по-видимому, хорошо), тонка (что, по-видимому, плохо), глаза серые, а волосы русые (ничего особенного), пальцы на руках долгие (непонятно, хорошо это или плохо).

Смотрины царской невесты. Гравюра с картины С. Соломко[5]

У послов были полномочия говорить от царского имени. «Ты б им верила – то есть наши речи», сообщалось в сопроводительной грамоте. Должно быть, после аудиенции согласие московитов было получено. Во всяком случае девицу Мэри с этого момента при дворе начинают величать «императрицей Московской».

Теперь посланники наконец отбыли восвояси, получив долгожданный портрет. А вскоре русский монарх, к огромному облегчению англичан (и в особенности «княжны Хантинской»), умер.

Вот, собственно, основная фактура. Дальнейшее в ваших руках.

Задание

Начну со стилистической задачи.

Играть в язык эпохи мы не будем. Просто потому, что в конце шестнадцатого столетия хорошую прозу в Европе писал только один автор, и он был не русский и не англичанин, а испанец.

Если хотите поиграть в архаику, можете использовать ее в прямой речи персонажей. С англичанами тут будет легче – к вашим услугам Шекспир, Бен Джонсон и Кристофер Марло. С русским диалогом труднее. Образчиков живой речи той эпохи не сохранилось. Не берите за основу переписку Курбского с Грозным. Оба они были книжники и щеголяли друг перед другом витиеватостью. «Почто, о княже, аще мнишися благочестие имети, единородную свою душу отверг еси?». Люди между собой так не разговаривали. Возьмите лучше «Житие протопопа Аввакума». Оно написано почти на сто лет позже, зато живым, хорошо понятным русским языком. В беллетристике важна не историческая точность, а убедительная атмосферность. С этим Аввакум вам поможет.

Но архаизировать диалог имеет смысл лишь в том случае, если вы намерены эмоционально дистанцировать, деэмпатизировать читателя, чтобы он воспринимал персонажей не как живых людей, а как «тени забытых предков». Всё зависит от вашего замысла, оттого, что вы описываете – экзотическое время, которое ушло, или человеческую природу, которая остается неизменной.

В общем, устную речь оставляю на ваше усмотрение, но в авторском тексте, пожалуйста, соблюдайте совершенно определенный стиль: пишите языком «Капитанской дочки» и «Повестей Белкина». Представьте, что вы – Пушкин.

Это первый по времени пример взрослой русской прозы. Она очень проста, прозрачна, лишена всякой орнаментальности, минималистична и точна. Не увлекайтесь завитушками, не отвлекайтесь от прямого, как полет стрелы, повествования, не пускайтесь в психологические комментарии.

«Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый».

Учитесь: в двух коротких предложениях дано зримое, атмосферное описание дома – даже со вкусом и запахом. Да еще с лаконичностью хайку представлены главный герой и его родители. Совершенный шедевр литературного импрессионизма.

А вот презентация персонажа: «Он был женат на бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время как он находился в отъезжем поле. Хозяйственные упражнения скоро его утешили. Он выстроил дом по собственному плану, завел у себя суконную фабрику, утроил доходы и стал почитать себя умнейшим человеком во всем околотке».

Не нужно копировать пушкинские фразы и увлекаться устаревшими речевыми оборотами. Главное – создать тоже ощущение непростой простоты и сдержанной веселости (то, что у англичан называется tongue in cheek, «язык, оттопыривающий щеку»).

Каждый раз перед тем как написать следующий фрагмент, несколько минут читайте пушкинский текст. Этот стиль заразителен, он сам подхватит вас.

Никакого конкретного жанра на первом уроке я не задаю, потому что тему новеллы, а стало быть и ее жанр вы должны выбрать сами. Чем нужно руководствоваться, вы уже знаете – своей внутренней мотивацией.

История, которую я вам рассказал, хороша своей многовариантностью. Из нее можно вытянуть массу сюжетных и жанровых линий, очень разных. Трагедию, романтическую или сатирическую комедию, саспенс, психологическую драму, любовную историю, просто бытописательную зарисовку – как у того же Пушкина в «Сценах из рыцарских времен» – да что угодно. Конечно, вам придется, оттолкнувшись от базовых фактов, провести дополнительные изыскания в выбранном направлении. Без этого никуда.

В качестве примера дам три возможности, которые я исследовал прежде, чем сделал свой выбор.

1. Корону за коня!

Политический триллер

В центре повествования Елизавета и ее spymaster (глава шпионов) Уолсингэм. Можно назвать его Вальсингамом, чтобы перекинуть еще один ассоциативный мостик к Александру Сергеевичу. Помните председателя из «Пира во время чумы»: «Ты ль это, Вальсингам?».

У королевы в этот исторический момент действительно вокруг сплошная чума. И буквальная – в Лондоне моровая язва. И политическая: крах в Шотландии, мятеж в Ирландии, а только что открылся католический заговор чудовищных масштабов. Из Парижа получено донесение от агента по имени Джордано Бруно (да-да, того самого): испанцы готовят вторжение, одновременно с которым начнется мятеж в самой Англии. Посол дон Мендоса находится в тайной переписке с Марией Стюарт, заговорщики собираются возвести ее на престол вместо Елизаветы.

Секретарь советует королеве на всякий случай разработать план бегства. Может быть, действительно в Московию? Там враги не достанут.

Королева крутит глобус, выясняет, что это за страна такая. Расспрашивает эксперта, переводчика «Московской торговой компании». Оказывается, на Руси ее будут называть Lizaveta Andrevna. Рассказ о жестокостях царя Джона королеву особенно не пугает – она сама с врагами не миндальничает.

Тема: усталость от власти, борьба со слабостью и страхом. Аллюзии на монолог Бориса Годунова и прочие маленькие радости.

2. «Снегопад, снегопад,

если женщина просит».

Психологическая драма

Это сюжет совсем иного рода – о любовных переживаниях немолодой, феноменально одаренной, но в то же время бесконечно одинокой женщины.

Главные персонажи – королева Елизавета и ее многолетний фаворит граф Лестер. Им обоим уже пятьдесят. Их отношения длятся больше двадцати лет.

Это единственный мужчина, за которого Елизавета согласилась бы выйти – но не может, он ей не ровня. Вместо него, словно в насмешку, к ней сватаются всякие уроды.

Недавно королеве сообщили известие, разбившее ей сердце. Лестер втайне женился на близкой подруге Елизаветы, даме тоже не первой молодости. Это двойное предательство совершенно подкосило самую могущественную женщину Англии. Ею попеременно владеют то ревность, то жажда мести, то любовь, которая никуда не исчезла.

Елизавета с Лестером. Картина Уильяма Йимса[6]

Разлучница Летиция Ноллис. (Обратите внимание, что эта змея носит прическу а-ля Елизавета)[7]

Елизавета не может расстаться с Лестером, винит во всем не его, а коварную Летицию. Думает с завистью, что ее московитский жених в два счета решил бы эту проблему на свой свирепый лад, и мечтает, в какой карете она утопила бы новоиспеченную графиню Лестер. Ах, почему я не императрица московская!

3. Небедный Йорик

Комедия-буфф

Поскольку это шекспировская (точнее предшекспировская) эпоха, может возникнуть желание повеселиться в духе ранних комедий великого драматурга. И для этого имеются веские основания.

В шекспировской пьесе «Бесплодные усилия любви» витает призрак России. В одном из актов герои изображают московитское посольство.

Их спрашивают: «Чего вы здесь хотите?». Бирон, прикидывающийся московитом, отвечает: «Лишь мирно и любезно посетить вас». «Ответ вам: посетили – и ступайте», – отрезает вопрошающий под всеобщий смех.

Это безусловно резюме, подытоживающее воспоминания англичан о посольстве Писемского. Сточки зрения британцев, эпизод был комичным, и бедную Мэри Гастингс еще долго потом дразнили «императрицей Московской».

Описание диковинного сватовства молодой Шекспир скорее всего услышал от актеров собственного театра. А те – от своего коллеги Ричарда Тарлтона.

Тарлтон на рисунке конца XVIII века, то есть его помнили и двести лет спустя[8]

Это очень перспективный персонаж. Сам актер и автор популярных смешных стихов (в его честь они назывались «тарлтонами»), он был известным остроумцем, искусным фехтовальщиком и – внимание – любимым придворным шутом королевы Елизаветы как раз во время приезда русского посольства. Считается, что под Йориком в трагедии «Гамлет» Шекспир имеет в виду именно Тарлтона: «Я знал его, Горацио: это был человек с бесконечным юмором и дивною фантазиею».

Мне представляется некто вроде француза Шико, прославленного шута Генриха IV.

Может получиться отличная новелла про выходки веселого елизаветинского выдумщика.

В конце концов я выбрал другого протагониста и другой жанр. Что у меня получилось, вы увидите. Но сначала, если вы не просто читаете книгу, а учитесь, сочините свой собственный рассказ.

Императрица Московии

Рассказ

Рыжеволосая королева Елизавета и ее первый министр, по-английски лорд-канцлер, вели между собою спор. Сэр Томас Бромли был единственный во всем Альбионе человек, которому дозволялось перечить суровой и властной повелительнице. Препирательства иногда бывали ожесточенными и походили на своеобразную дуэль, разве что противники не стояли друг перед дружкой, а сидели по краям широкого палисандрового стола и вместо шпаг имели в руках абакусы: у королевы большой, с черными агатовыми и белыми алебастровыми костяшками, у министра маленький и затертый, обыкновенно носимый в кармане мантии. Собеседники оба любили арифметическую науку и наивысшим аргументом почитали цифирь. Диспуты под перестук счетов были всегдашним их ристалищем. Обсуждая какое-нибудь головоломное решение, довод pro они обозначали белой костяшкой, довод contra черной, а потом сводили свои бухгалтерии и глядели, что получится.

– Главное, что он – наследник французского престола, а его брат-король, будучи содомитом, не имеет потомства, – сказала королева и откинула вправо сразу два белых шарика.

Сэр Томас Бромли[9]

– От вашего величества в силу возраста тоже приплода ждать не приходится, – отвечал министр (он был человек неделикатный) и ограничился одним щелчком, но, немного поразмыслив, вернул белую костяшку обратно: – К тому же король Генрих здоровьем крепче своего худосочного брата и скорее всего переживет его.

Спорили – не в первый и не во второй раз – о герцоге Анжуйском, четверть часа назад бывшем у ее величества на аудиенции. Принц домогался Елизаветиной руки.

Происходила беседа в загородном королевском дворце Хэмптон-корт, что в полудне пути от Лондона. В столице недавно открылось оспяное поветрие, и осторожная королева отгородилась от города заставами.