Конструирование языков: От эсперанто до дотракийского бесплатное чтение

Александр Пиперски
Конструирование языков: От эсперанто до дотракийского

Главный редактор серии И. Максутов

Научный редактор И. Держанский

Редактор Н. Нарциссова

Куратор серии Д. Петушкова

Дизайн обложки А. Стельмашук

Руководитель проекта А. Тарасова

Корректор Е. Сметанникова

Компьютерная верстка М. Поташкин

© Пиперски А., 2017

© НП «Редакционно-издательский дом «ПостНаука», 2017

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2017

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

Предисловие

Я только что поприветствовал вас на четырех языках: эсперанто, клингонском, дотракийском и блиссимволике. У всех них есть одно общее свойство: они рукотворны. Ни один не возник сам по себе, у каждого есть создатель, который сконструировал этот язык с той или иной целью.

Книга, которую вы держите в руках, посвящена искусственным языкам и их изобретателям. Мир искусственных языков столь красочен и разнообразен, что было бы даже жаль писать о них строгую теоретическую работу. Именно поэтому основную часть книги составляют рассказы об искусственных языках – в общей сложности примерно 30 – и об их создателях. Но и просто собрание диковинок – это не слишком интересно, и потому каждая глава начинается с теоретических рассуждений, ставящих тот или иной тип искусственных языков в контекст лингвистической теории, после чего и следует разбор конкретных примеров.

Эта книга не была бы написана, если бы мне не оказывали помощь и поддержку многие люди, которым я хочу сказать спасибо.

В первую очередь – редакции проекта «ПостНаука», благодаря которому и появилась книга. Анна Козыревская предложила мне сочинить для сайта небольшой текст об искусственных языках в литературе (и, что в таком деле еще существеннее, не один раз напомнила мне, чтобы я его написал). Ивар Максутов, задумав серию «Библиотека ПостНауки», предложил мне расширить этот текст до масштабов книги. Софья Панина взяла на себя работу с рукописью, которую затем продолжила Дарья Петушкова – ее советы и замечания принесли книге большую пользу.

Также я благодарю издательство «Альпина нон-фикшн», которое взяло на себя публикацию книги.

Сложно выразить в нескольких словах ту благодарность, которую я испытываю к моему научному редактору Ивану Держанскому. Без его обширнейших познаний, внимательности к деталям и полемического задора, с которым он читал мою книгу, в ней было бы гораздо больше ошибок. Спасибо Александру Бердичевскому и Елене Мартыновой, опубликовавшим некоторые из задач, вошедших в книгу, в разделе лингвистических задач на сайте «Элементы» и редактировавшим мои решения и послесловия к ним.

Я благодарен за помощь моим друзьям и коллегам, которые поддерживали меня в работе, читали отдельные части этой книги и дали мне немало ценных советов: Борису Иомдину, Антону Кухто и Антону Сомину. Спасибо Максиму Кронгаузу и Виктору Сонькину, чьи научно-популярные книги служили мне образцом для подражания.

Особое спасибо моей матери Елене Галинской и моей жене Марии Коношенко, которые не только поддерживают меня во всех моих начинаниях, но и внимательно прочитали рукопись этой книги и высказали множество ценных соображений. Спасибо и моей бабушке Ирине Галинской, моему отцу Чеде Пиперски и моему сыну Владиславу, на первый месяц жизни которого как раз и пришлось дописывание этой книги.

Разумеется, никто из тех, кого я перечислил выше, не несет ответственности за ошибки и недочеты, которые наверняка обнаружат внимательные читатели: все это остается на моей совести.

Введение

Искусственные языки и лингвистика

В современном мире насчитывается около 7000 языков. Это настолько много, что один человек не способен в полной мере освоить даже ничтожную долю этого разнообразия. Знаменитый полиглот кардинал Меццофанти (1774–1849) знал три десятка европейских и ближневосточных языков и еще десяток более экзотических (хотя тут сложнее проверить, действительно ли он их знал)^{1} – и все равно это меньше, чем 1 % языкового разнообразия мира. Более того, бо́льшая часть известных Меццофанти языков относились к одной языковой семье – индоевропейской: итальянский, латинский, португальский, испанский, албанский, греческий, английский, русский и так далее.

Но, несмотря на то что все разнообразие языков мира не подвластно никому из нас, естественными языками оно не исчерпывается: многие люди занимаются лингвоконструированием: придумывают свои собственные новые языки – конланги (от английского constructed languages). Одни делают это для развлечения, другие – ради всеобщей пользы; одни изобретают язык и забывают о нем через неделю, другие потом совершенствуют свое изобретение всю жизнь; одни оставляют описание нового языка лежать в ящике стола, а другие публикуют книги, рассчитывая на широкое распространение. Многие из этих языков прочно вошли в нашу культуру: любой из нас что-то слышал об эсперанто или о клингонском.

Но приходится сразу сказать, что лингвистическая наука обычно не считает искусственные языки достойным объектом исследования. Более того, многие ученые-лингвисты даже на знание искусственных языков смотрят со скепсисом. Если про кого-то становится известно, что этот человек знает эсперанто, такие лингвисты начинают снисходительно покачивать головой – что ж, у всех есть свои маленькие слабости (а если этот человек им не нравится, то говорят: «Ну, все ясно»). Традиционное отношение науки к искусственным языкам наглядно иллюстрирует фрагмент статьи «Искусственный язык» в энциклопедическом словаре «Язык и лингвистика: ключевые понятия», написанном известным британско-американским лингвистом Ларри Траском в соавторстве с Питером Стокуэллом:

Многие из ранних искусственных языков были созданы философами и имели априорную природу; это означает, что они не опиралась на существующие языки, а были составлены по произвольным принципам, которые пришлись по вкусу их изобретателям. Многие из них задумывались как «универсальные» или «логические» языки и основывались на грандиозных схемах классификации всего человеческого знания. Все эти проекты были абсолютно несбыточны. К числу наиболее успешных попыток принадлежат изобретения француза Декарта, шотландца Дальгарно и англичанина Уилкинса.

Начиная с XIX в. искусственные языки обычно были апостериорными, то есть основанными в той или иной мере на существующих. Их сочиняли лингвисты, логики, священники, политики, окулисты и бизнесмены. 〈…〉 В 1880 г. немецкий священник Шлейер опубликовал проект языка волапюк, неуклюжую и сложную смесь нескольких европейских языков c громоздкими окончаниями его собственного изобретения; получилось что-то вроде шведского языка, приправленного толикой безумия, но за несколько лет этот язык привлек сотни тысяч последователей. В 1887 г. польский окулист Заменгоф представил публике проект эсперанто, более простого языка, также скроенного из кусочков нескольких европейских языков, и он стал самым изучаемым и используемым искусственным языком в мире.

В эсперанто все же есть ряд затруднительных особенностей, и поэтому начали создаваться упрощенные версии этого языка: идо, эсперантидо, эсперантуишо и современный эсперанто. Их успех был минимален. Датский лингвист Есперсен создал сильно видоизмененную версию эсперанто под названием новиаль, которая не вызвала большого интереса. 〈…〉 В XX в. были предложены и десятки других проектов, исчезнувших без следа.

〈…〉 Наконец, логланги (логические языки), в частности языки программирования, могут иметь практическую ценность, но большинство из них (например, логлан и его потомок ложбан, который поддерживается Группой логического языка) демонстрируют в корне неправильное понимание того, что такое язык и для чего он нужен^{2}.

Читатель наверняка уже утомлен длинной цитатой, поэтому я не буду для сравнения приводить другие статьи из этого словаря. Скажу лишь, что они совершенно лишены такого ерничества и злорадства. Показательно, что эта статья – чуть ли не единственная, где персонажи презрительно называются по фамилиям, без имен: даже в статье «Языковые мифы», где развенчивается тот же Есперсен, говорится, что его звали Отто.

Но если присмотреться, то окажется, что искусственные языки могут быть полезны для лингвистической теории – и даже Траск и Стокуэлл, если очистить их текст от наслоений желчи, дают намек на то, в чем может заключаться эта польза. Да, пусть ранние философские языки были неудачны, волапюк неуклюж, а создатель логлана в корне неправильно понимал, что такое язык. Но кто те люди, которые понимают это правильно? И могут ли они понимать это, если работают только с естественными языками и знают, какими они бывают, но не могут отрешиться от них и представить себе, какими они не бывают?

Отечественный лингвист Лев Щерба писал:

Не ожидая того, что какой-то писатель употребит тот или иной оборот, то или иное сочетание, можно произвольно сочетать слова и, систематически заменяя одно другим, меняя их порядок, интонацию, и т. п., наблюдать получающиеся при этом смысловые различия, что мы постоянно и делаем, когда что-нибудь пишем. 〈…〉 Ведь надо иметь в виду, что в «текстах» лингвистов обыкновенно отсутствуют неудачные высказывания, между тем как весьма важную составную часть языкового материала образуют именно неудачные высказывания с отметкой «так не говорят», которые я буду называть «отрицательным языковым материалом». Роль этого отрицательного материала громадна и совершенно еще не оценена в языкознании, насколько мне известно^{3}.

Щерба имеет в виду очень простую идею, которая фактически лежит в основе всего современного синтаксиса: надо не только исследовать те предложения, которые кажутся нам правильными, но и немного менять их, чтобы «сломать», придать им неправильность. Предложение, которое кажется носителям языка неприемлемым, делает то правило, которое в нем нарушается, намного более рельефным и заметным. Так, если изучать согласование в русском языке, мы можем посмотреть на предложения (1–3) и убедиться, что первые два из них естественны, а третье явно неправильно (неправильность обозначается звездочкой; примеры взяты из статьи Ольги Пекелис^{4}):

(1) У Сережи моментально менялись тон и выражение лица.

(2) У Сережи моментально менялся тон и выражение лица.

(3) *У Сережи моментально менялось тон и выражение лица.

Отсюда мы можем сделать вывод, что согласование в таких предложениях возможно либо по множественному числу, либо по признакам первого из членов, соединенных союзом и, но не по признакам второго: мужской род от тон взять можно, а средний род от выражение – нельзя. Посмотрев на это, можно изучать согласование дальше и думать, от чего еще оно зависит: например, изменится ли что-то, если поставить сказуемое после подлежащих? Можно проверить по большому собранию текстов, как часто употребляется тот или иной из вариантов. Можно попробовать дать происходящему какую-то теоретическую интерпретацию. Но, как бы то ни было, первый шаг, с которого мы начали, – построили то, чего не бывает, и задумались: а почему так?

Ту же самую роль выполняют и искусственные языки на фоне естественных. Иногда, взглянув на искусственный язык, лингвист восклицает: «Это чушь! Так не бывает!» Но именно в этот момент стоит остановиться и подумать: а почему так не бывает?

Известный нидерландский лингвист Марк ван Остендорп в 2000 г. написал статью «Искусственные языки и лингвистическая теория»^{5}, в которой предложил различать не только естественные и искусственные языки, но и языки реальные, потенциальные и невозможные. Любой естественный язык по опрелению реален, а вот с искусственными все не так просто: они могут относиться к любой из трех категорий. Полноценно ответить на вопрос, что возможно, а что нет, мы пока не способны. Неясно, какими особенностями должен обладать невозможный язык, и столь же неясно, что такое невозможность языка вообще: значит ли это, что Homo sapiens не сможет его выучить? Не сможет на нем говорить? Сможет выучить и говорить, но этот язык не передастся детям? Но, несмотря на все сложности и неясности, по крайней мере задумываться об этом стоит.

Ван Остендорп упоминает споканский язык, изобретенный его соотечественником Роландтом Твехейсеном. «У споканского есть черты, которые совершенно не засвидетельствованы в других (естественных) языках», – пишет ван Остендорп. В качестве примера невозможной черты он приводит тесную связь глагольного времени с порядком слов: дело в том, что по-спокански в настоящем времени (Твехейсен называет его «нейтральным») сперва идет подлежащее, потом сказуемое, потом дополнение, в прошедшем («определенном») времени – сперва подлежащее, затем дополнение, затем сказуемое, а в будущем – сперва сказуемое, за ним подлежащее, а следом дополнение^{6}:

(4) Miko trempe ef român

'Мико читает роман.

(5) Miko ef român trempe

'Мико прочитал роман.

(6) Trempe Miko ef român

'Мико прочитает роман.

С точки зрения привычных нам естественных языков это очень странно. Кажется, что так не бывает. Но почему это более странно, чем ситуация, когда в настоящем времени глагол изменяется по лицам, а в прошедшем – по родам, как в русском языке (читаю, читаешь, читает ~ читал, читала, читало)? А, скажем, в грузинском языке от времени зависит то, какими падежами обозначаются участники ситуации – и это уже не так разительно отличается от ситуации в споканском языке.

Более того, если расширить кругозор, окажется, что это не невозможная черта. Например, именно так устроено время в языке аттие (Кот-д'Ивуар)^{7}. Вот несколько примеров предложений на этом языке (в упрощенной транскрипции), из которых видно, что в этом языке в настоящем времени используется порядок слов Подлежащее – Дополнение – Сказуемое, а в прошедшем времени – Подлежащее – Сказуемое – Дополнение^{8}:

Вот и получается, что даже невозможное на самом деле иногда возможно, а значит, не стоит так уж скептически относиться к искусственным языкам. Иногда они в самых неожиданных точках грамматики вполне соответствуют реальности, даже если эта реальность и не была известна ни их создателям, ни критикам.

Именно поэтому я буду стоять в этой книге на позиции заинтересованного наблюдателя, а не едкого критика: если искусственный язык в чем-то непохож на естественные, это не повод бросать в его автора камни, а, наоборот, интересная пища для размышлений. Правда, ван Остендорп подчеркивает, что лингвисты, стремясь к естественнонаучному идеалу – исследовать только спонтанно развивающиеся объекты, которые подчиняются непреложным законам, не видят смысла в том, чтобы изучать проявления свободной воли отдельного человека, к числу которых относятся искусственные языки. Но, с другой стороны, проявления свободной человеческой воли активно изучаются литературоведением, искусствознанием, музыковедением. Может быть, для того, чтобы не волновать лингвистов и не заставлять исследователей и создателей искусственных языков ничего им доказывать, стоит признать, что наука об искусственных языках – это просто другая, отдельная область знаний. Но, как бы то ни было, кажется, что лингвистике стоит вести ее под руку, как младшую сестру, а не презрительно поворачиваться к ней спиной.

Какие бывают искусственные языки?

Мир искусственных языков очень разнообразен, и поэтому сразу же возникает желание упорядочить его и сделать обозримым. Очевидно, для этого нужно построить классификацию таких языков. Обычно в подобные классификации включаются два параметра: с какой целью создавался язык и создавался ли он с нуля или на основе каких-то существующих языков.

Начнем с целей, которые могут быть довольно разнообразны. Одно из самых популярных предназначений искусственных языков – совершенствовать человеческое мышление, создав новый, стройный и логичный язык. Эта цель тесно связана с так называемой гипотезой лингвистической относительности, или гипотезой Сепира – Уорфа: язык влияет на мышление людей, говорящих на нем. Она была сформулирована в XX в., но лингвисты и интересующиеся языками люди так или иначе задумывались об этой проблематике и раньше. Если гипотеза лингвистической относительности обоснованна и язык действительно влияет на мышление, не означает ли это, что недостатки естественных языков затрудняют наше интеллектуальное развитие и препятствуют мыслительным процессам? А если так, то не изобрести ли язык, который будет устроен строго логично и в котором не будет изъянов? Именно такими идеями, стремясь к совершенствованию языка, а через него в конечном счете и мышления, обычно руководствуются создатели языков, которые называются философскими или логическими. Иногда также встречается термин энджланги от английского engineered languages. Философские и логические языки, как правило, бывают известны в довольно узких кругах; из недавних изобретений такого рода чаще всего вспоминают логлан и ложбан.

Но лингвоконструирование может не претендовать на создание идеала, а преследовать куда более практическую цель: обеспечить взаимопонимание между людьми. Понятно, что при том количестве языков, которое есть в мире, часто возникают ситуации, когда людям надо взаимодействовать с теми, кто не говорит на их родном языке. Иногда в таких случаях роль языка-посредника берет на себя какой-то существующий язык: так, на территории России распространено больше полутора сотен языков, но их носители обычно общаются между собой по-русски. На международных конференциях люди обычно общаются по-английски, каковы бы ни были их родные языки. Однако может возникнуть ощущение, что это не вполне справедливо – выделять один язык из множества, придавая ему особый статус. Именно этим соображением и обусловлено еще одно направление лингвоконструирования – создание международных вспомогательных языков, или аукслангов (от английского auxiliary language 'вспомогательный язык'). Самый известный и популярный представитель таких языков – это, конечно же, эсперанто. А наука, которая занимается их изучением, называется интерлингвистикой.

Кроме того, искусственные языки можно создавать и просто для удовольствия или художественных нужд. Если вы пишете фантастический роман о жителях далекой планеты, в сущности, довольно странно, если они будут говорить по-русски, по-английски или на каком-то еще земном языке. Разумеется, об этом мало кто задумается, но если задумается сам автор, то ему может захотеться создать для своих персонажей особый язык или хотя бы несколькими штрихами показать, что он существует^[1]. Таких языков, на которых говорят обитатели вымышленных миров, было изобретено довольно много. Они называются художественными языками, или артлангами (от английского artistic language 'художественный язык'). Некоторые из них разработаны хорошо и имеют подробную грамматику, например клингонский язык в сериале «Звездный путь» или языки квенья и синдарин у Толкина, а некоторые хуже – порой авторы ограничиваются парой непривычно звучащих слов.

Разумеется, границы между типами довольно размыты – так, звездный язык Велимира Хлебникова можно считать философским, потому что он претендует на проникновение в глубинные тайны мироздания, а можно – художественным, поскольку в первую очередь он стал известен как составной элемент художественных произведений поэта.

Второй параметр, кроме цели создания, по которому можно классифицировать искусственные языки, – откуда их изобретатели черпают лексический и грамматический материал. Есть два основных пути: можно взять за основу один или несколько существующих языков, а можно придумать все с нуля. Языки, которые основываются на других, называются апостерирорными (ведь когда мы о чем-то судим апостериори, мы опираемся на уже известные факты и опыт). Напротив, языки, изобретенные из ничего, называются априорными (когда мы судим о чем-то априори, мы не опираемся ни на что). Эсперанто, словарь которого построен на основе европейских языков, – пример апостериорного языка, тогда как логические и философские языки чаще всего бывают априорными. Разумеется, и тут есть промежуточные случаи – например, когда часть слов в языке берется из имеющихся источников, а часть создается с нуля.

В пространстве, имеющем два измерения – цель создания и источник языкового материала, и можно расположить все искусственные языки. Но, пожалуй, стоит упомянуть, что не слишком далеки от них и некоторые языки – объекты изучения вполне традиционной лингвистики. Речь идет, во-первых, об искусственных литературных стандартах, которые создаются волевым решением нормализаторов на основе нескольких диалектов, – таков, к примеру, современный немецкий литературный язык. Фактически это не что иное, как апостериорные вспомогательные языки, с той только разницей, что они предназначены не для общения между разными народами, а для общения представителей одного народа, говорящих на разных диалектах. Во-вторых, это реконструированные древние языки (не случайно в словах реконструкция и лингвоконструирование один и тот же латинский корень), например праиндоевропейский. Не будет большим преувеличением сказать, что такие реконструкции обычно обладают гораздо более регулярной и четкой грамматикой, чем наблюдаемые языки, поскольку сама процедура сравнительно-исторической реконструкции предусматривает пошаговое снятие нелогичностей. В-третьих, это языки, сочиненные специально для научных нужд – для описания семантики или лингвистических экспериментов. Обо всем этом мы тоже будем говорить, хотя обычно такие темы в книгах об искусственных языках не поднимаются.

Классификация по функции тесно связана с хронологией развития искусственных языков, но не вполне соответствует ей. Нельзя строго утверждать, что один тип в истории лингвоконструирования последовательно сменялся другим, но все же можно сказать, что европейское Средневековье и в особенности раннее Новое время – это период интереса к философским языкам. Время стандартизации и создания языковых норм – примерно вторая половина II тысячелетия: где-то эти процессы происходили раньше, где-то позже. Конец XIX в. и первая половина XX в. стали временем расцвета международных вспомогательных языков, и это легко объяснимо тем, что именно в это время технический прогресс позволил людям из разных стран куда активнее общаться друг с другом. Примерно на середину XX в. пришелся пик интереса к универсальным пиктографическим языкам. Языки художественных произведений в том или ином виде существовали давно, но особенно многочисленными они стали с середины XX в. – этому поспособствовали, во-первых, популярность Дж. Р. Р. Толкина, а во-вторых, широкое увлечение научной фантастикой, которое потребовало изобретать языки для жителей иных миров. Наконец, сконструированные языки, используемые в лингвистике, существуют примерно последние две сотни лет.

Разумеется, раз уж я позволяю себе расширять понятие искусственного языка, можно было бы объявить искусственными языками и языки специального назначения, выработанные в других науках и областях человеческой деятельности: языки программирования, музыкальную нотацию и так далее. Но поскольку надо все-таки чем-то ограничиваться, я не стану выходить за пределы собственно лингвистики – хотя как раз музыкальная нотация будет упомянута в главе 3, но не сама по себе, а в связи с искусственным языком сольресоль.

Как устроена эта книга

Всем вышесказанным и определяется структура книги. В главе 1 речь пойдет о логических и философских языках, которые похожи на естественные языки тем, что пользуются звуками или, по крайней мере, буквами. В главе 2 говорится о языках, по сути также претендующих на логичность и выражение глубинных свойств мироустройства, но не с помощью звуков и букв, а с помощью картинок. Авторы таких языков обычно пытаются добиться универсальной понятности, поэтому от них один шаг до языков, описанных в главе 3, – международных вспомогательных. А от них еще один шаг до социально одобряемого лингвоконструирования – создания языковых норм на основе уже существующих живых, а иногда и мертвых языков и диалектов; об этом и будет говориться в главе 4. Глава 5 заключает в себе обзор артлангов – языков художественных произведений, а в главе 6 речь пойдет об искусственных языках, которые используются для нужд «серьезной» лингвистической науки.

«Очевидно, не существует классификации мира, которая не была бы произвольной и проблематичной», – писал Хорхе Луис Борхес в эссе «Аналитический язык Джона Уилкинса»^{9}, которое еще будет процитировано в главе 1. Это касается даже классификаций такой небольшой части мира, как искусственные языки. Поэтому не судите строго, если вам покажется, что какой-то язык должен был попасть не в ту главу.

Следует сделать еще одно важное замечание: эта книга нисколько не претендует на полноту и всеохватность. Если читатель интересуется более полными списками искусственных языков, я адресую его к книге Александра Дуличенко «Международные вспомогательные языки» (1991)^{10}, к книге Умберто Эко «Поиски совершенного языка в европейской культуре» (1993)^{11}, к книге «В мире вымышленных языков», к книге Марины Сидоровой и Оксаны Шуваловой «Интернет-лингвистика: вымышленные языки» (2006)^{12}, к книге Арики Окрент «В стране изобретенных языков» (2009)^{13} и к «Словарю вымышленных языков» Стивена Роджерса (2011)^{14}. Тем, кто хочет сочинять языки на научной основе, можно порекомендовать «Искусство изобретения языков» Дэвида Петерсона (2015)^{15}. Кроме того, сайт Арики Окрент inthelandofinventedlanguages.com содержит список из 500 наиболее значимых искусственных языков с датой создания, именем изобретателя и примерами^{16}. Разумеется, о многих искусственных языках можно прочитать и в Википедии, особенно англоязычной. Цель этой книги не полнота, а скорее отбор наиболее интересных искусственных языков и включение их в контекст традиционной лингвистики. Рассматривая каждый из них, я стараюсь рассказать, чем он похож на естественно возникшие и естественно развивающиеся языки и чем отличается от них. Именно этот вопрос и будет стоять в центре внимания на протяжении всей книги.

Рассказы о языках написаны с разной степенью подробности. Пожалуй, выучить по этой книге можно не больше трех из них – и то лишь потому, что о них мало что известно. Но надеюсь, что заинтересоваться можно всеми или почти всеми. Я старался немного рассказать об истории создания каждого языка и сообщить несколько занимательных фактов из области его грамматики и лексики.

Больше десяти лет занимаясь организацией олимпиад по лингвистике для школьников, я уверился в том, что лингвистические знания лучше всего запоминаются, если додуматься до них самостоятельно, а не получить их в готовом разжеванном виде. Именно поэтому в книгу включены 10 самодостаточных лингвистических задач. Не пугайтесь их: если вам, например, даны несколько слов на языке эсперанто и их значения, а потом от вас требуется перевести на эсперанто еще какие-то русские слова, это вовсе не означает, что вы должны знать эсперанто. Имеется в виду, что вы должны применить логику к тому материалу, который дан в задаче, установить закономерности языка эсперанто и, пользуясь этим, получить переводы. Во всех задачах это можно сделать – некоторые займут у вас одну минуту, некоторые, может быть, потребуют провести четверть часа с карандашом и бумагой. Ну а если вы не хотите тратить время на решение задач, все они снабжены подробными пошаговыми решениями.

1. Недостижимый идеал

Рецепт философского языка

Философские и логические языки обычно создаются для того, чтобы изменить наше восприятие мира. Чаще всего их создатели апеллируют к несовершенству обычных человеческих языков, которые не позволяют выражать мысли однозначно и четко. Действительно, в привычных нам языках можно найти множество разного рода кажущихся или даже не кажущихся, а вполне явных нелогичностей.

К примеру, мы знаем, что в русском языке есть категория грамматического рода, которая заставляет нас различать по родам даже обозначения неодушевленных объектов: стена по-русски как бы женщина, потолок – как бы мужчина, а окно – как бы не мужчина и не женщина. Вероятно, это влияет на наше восприятие действительности; например, луна у носителей русского языка скорее ассоциируется с женским началом, а месяц – с мужским. Так, Онегин сравнивает Ольгу Ларину с луной, и нам это кажется совершенно естественным:

А в известной считалке месяц наделяется явно маскулинными свойствами:

Нисколько не посягая на гендерное равноправие, я призываю читателя задуматься, что было бы немного странно, если бы этот текст начинался, скажем, так:

Но вдруг в луне все-таки есть что-то явно женское, а в месяце – что-то явно мужское? Германские народы так не считают. Англичане в полной луне видят мужчину – Man in the Moon, а не Woman in the Moon или хотя бы Person in the Moon, а у немцев луна мужского рода: der Mond. Но на всякий случай возьмем другой, совсем уж чистый пример: почему табурет – мужчина, а табуретка – женщина, хотя это совершенно одно и то же? Более того, при выборе рода в языках мира встречаются и явные противоречия логике. Например, в сербском во множественном числе различаются три рода – мужской, женский и средний, что хорошо видно в окончаниях прилагательных: стари мушкарци 'старые мужчины' (мужской род), старе жене 'старые женщины' (женский род), стара села 'старые села' (средний род). Если речь идет о группах лиц одного пола, все понятно: когда говорим о мужчинах, выбираем мужской род, а когда говорим о женщинах – женский:

(11) Милан и Александар су стари

'Милан и Александр старые'.

(12) Милица и Драга су старе

'Милица и Драга старые'.

Но если говорится о смешанной группе, в таких случаях выбирается мужской род:

(13) Милан и Милица су стари

'Милан и Милица старые'.

Возникает естественный вопрос: разве это логично? Не становится же Милица мужчиной от того, что она упоминается рядом с Миланом! Но в большинстве индоевропейских языков, различающих род во множественном числе, ситуация именно такова (особняком стоит исландский язык, где в такой фразе был бы употреблен политкорректный средний род). Можно ли мириться с подобными странностями?

Похожие нелогичности можно встретить в любом языке. К примеру, английское выражение to fall in love with somebody 'влюбиться в кого-то' буквально означает 'упасть в любовь с кем-то'. Вообще говоря, если вы вдвоем упали в любовь, логично предполагать, что вы вдвоем в ней и находитесь и любите друг друга взаимно – но увы! Это английское выражение обозначает одностороннее чувство и совершенно не подразумевает взаимности. Если John fell in love with Mary, отнюдь не исключено, что Мэри при этом любит вовсе не Джона, а какого-нибудь Питера. Таким образом, присмотревшись к английскому выражению, мы убеждаемся, что оно устроено совсем не логично.

А вот еще один пример из русской грамматики. Возьмем словосочетания с числительными два, три и четыре – мы говорим: две страны, три стола, четыре села, употребляя при этом существительное в единственном числе (что страны и села – единственное, а не множественное число, легко убедиться по ударению: страны́, а не стра́ны и села́, а не сёла). Однако если мы пойдем дальше по натуральному ряду, то обнаружим уже множественное число: пять стран, шесть столов, семь сёл. Так будет продолжаться еще довольно долго, пока мы не дойдем до числительного двадцать один: двадцать одна страна, двадцать один стол, двадцать одно село. Затем еще три числительных, требующих единственного числа, затем снова множественное, а начиная с 31 все снова так же, как в случае с 21 и далее. Можно ли рационально объяснить, почему единственное число употребляется в русском языке после числительных 1, 2, 3, 4, 21, 22, 23, 24, 31, …? Заметим, кстати, что в английском языке система гораздо стройнее: two countries, three countries, twenty-one countries – везде при числительных больше 1 мы находим множественное число.

Таких необъяснимых вещей в естественных языках огромное множество. И именно от них обычно стараются избавиться создатели искусственных языков разных типов: создатели философских языков борются с несуразностями классификации, а создатели логических и вспомогательных языков чаще беспокоятся о том, чтобы избежать непоследовательностей в грамматике. Но, впрочем, я начну обзор с языка, создательница которого не пыталась явно исправлять недостатки естественных языков – этот замысел ей лишь иногда приписывают потомки.

Lingua ignota

Хильдегарда Бингенская (1098–1179) – одна из важнейших фигур в истории средневековой немецкой культуры. В те времена женщины были намного менее активны в литературе, чем сейчас, но все же существовали некоторые жанры, в которых они были представлены наравне с мужчинами. Самый известный такой жанр – религиозная мистика. Фактически Хильдегарда стала основоположницей женской мистики в немецкой и даже шире – в средневековой европейской литературе. За ней последовали, например, Мехтильда Магдебургская (кстати, несколько фрагментов ее текстов были недавно обнаружены в библиотеке Московского государственного университета^{17}) и почитаемая в Швеции святая Бригитта. Кроме мистики, Хильдегарда занималась медициной: некоторые ее методы вновь ввел в обиход в 1970-е гг. австрийский врач Готфрид Херцка, и опрос, проведенный в 2003 г., показал, что ими пользуются 3 % немцев^{18}. Кроме того, Хильдегарда прославилась и как сочинительница музыки.

В анналы лингвоконструирования Хильдегарда Бингенская вошла благодаря тому, что стала фактически первым человеком в европейской истории, изобретшим искусственный язык, причем этот проект сделался достоянием широкой публики. Ее язык – Lingua ignota (Неизвестный язык) – дошел до нас в двух рукописях: одна из них, которая называется Гигантским кодексом, хранится сейчас в Висбадене, а другая – в Берлине. Кроме того, существовала еще Венская рукопись, но она, к сожалению, утрачена. Самое подробное комментированное издание текста вместе с обстоятельной историей рукописи в 2007 г. опубликовала Сара Линн Хигли^{19}.

Всего Хильдегарда сочинила для своего языка чуть больше 1000 слов, разделенных на несколько тематических групп (в разных рукописях они различаются). Никаких правил грамматики у Lingua ignota нет. Вот несколько примеров слов, относящихся к духовной сфере:

AIGONZ 'бог'

Aieganz 'ангел'

Ziuienz 'святой'

Liuionz 'спаситель'

Diuueliz 'дьявол'

Ispariz 'дух'

Inimois 'человек'

Iur 'мужчина'

Vanix 'женщина'

Peuearrez 'патриарх'

Korzinthio 'пророк'

Falschin 'провидец'

Sonziz 'апостол'

Imschiol 'мученик'

Zanziuer 'исповедник'

Vrizoil 'дева'

Iugiza 'вдова'

Pangizo 'грешник'.

Из списка видно, что Хильдегарда питает явную склонность к букве z: по всей вероятности, это объясняется тем, что в латинском языке она очень редка (бывает только в греческих заимствованиях) и тем самым создает экзотический колорит. В средневерхненемецком она, кстати, встречается часто и обозначает там звук [с] или [ц].

Происхождение слов, придуманных Хильдегардой, не всегда понятно. Некоторые из них имеют латинские источники. Так, Iur 'мужчина' – это, скорее всего, латинское vir = uir 'мужчина' с перестановкой букв. Inimois 'человек' чем-то напоминает родительный падеж от латинского слова homo 'человек' – hominis – с перестановкой букв, но это сходство не такое уж очевидное; или, может быть, это слово связано с латинским animus 'дух'? Знатокам финно-угорских языков еще наверняка придет в голову эстонское слово inimene 'человек' – но это совсем уж нереалистичное сближение. Ispariz 'дух' похоже на латинское spiritus, но еще сильнее – на происходящее от него старофранцузское espirit (в современном языке – esprit). Слово Diuueliz 'дьявол' похоже и на греческое diabolos, и на латинское diabolus, и на средневерхненемецкое tiuvel, но на последнее, пожалуй, сильнее всего. Явно немецкое происхождение имеет и слово Falschin 'провидец' – по всей вероятности, за ним скрывается ирония, поскольку falsch по-немецки (равно как и по-средневерхненемецки) означает 'ложный'. Некоторые особенности немецкого словообразования тоже проявляются в Lingua ignota: например, слова Malzienz, Zienz и Zichzienz означают 'маркграф', 'граф' и 'бургграф' соответственно, и очень хорошо видно, что они устроены так же, как их немецкие переводы, которые мы находим в Берлинской рукописи: marchgrefo, grefo и burgrefo. Возможно, есть у Хильдегарды и славянские элементы: в слове Ziuienz 'святой', если прочитать z по-средневерхненемецки как [ц] или [с] и получить что-то вроде [сивиенц] или [цивиенц], можно уловить сходство с польским словом święty, которое сейчас читается примерно как [щвенты]. Впрочем, убедительность этой этимологии не слишком высока, а для многих слов подобрать источник и вовсе не удается. Можно долго рассуждать об ассоциациях, которые вызывают те или иные слова (скажем, связано ли Vanix 'женщина' с латинским vanitas 'тщета'^{12}, связано ли Korzinthio 'пророк' со средневерхненемецким vorsehent 'предвидящий'?^{21}) или части слов (случайно ли, что в приведенном выше наборе на -a заканчиваются только обозначения женщин? Ведь латинские слова на -a обычно именно женского рода), но получить окончательные ответы на эти вопросы неоткуда.

Для своего языка Хильдегарда разработала не только лексикон, но и алфавит. Он пользовался даже большей популярностью, чем сам язык, и дошел до нас в нескольких рукописях. Вот как он выглядит в Гигантском кодексе^{22}:

Никто так и не знает, зачем Хильдегарда изобрела свой язык – для развлечения, для духовного совершенствования или для чего-то еще. Однако из уважения к ней как к первопроходцу лингвоконструирования Lingua ignota обычно причисляется к разряду философских языков, и за этим изобретением пытаются увидеть какой-то глубокий смысл. Эту традицию – в общем, ничем не обоснованную – я продолжаю и в этой книге, включив ее язык в раздел философских.

Философский язык Джона Уилкинса

Следующий язык, отнесенный к этому разделу, занимает свое место с намного большим правом. Его создатель Джон Уилкинс (1614–1672) жил в Англии XVII в. – очень непростое время для этой страны, что нашло свое отражение и в его бурной биографии. Уилкинс был не только многогранным ученым, но и видным университетским администратором: он успел повозглавлять колледж и в Оксфорде, и в Кембридже, а это очень большая редкость. В 1656 г. Уилкинс женился на младшей сестре Оливера Кромвеля. Правда, его шурин умер спустя два года, а в 1660 г. была восстановлена монархия, так что едва ли ему приходилось ожидать хорошего к себе отношения от новых властей. Тем не менее в 1668 г. он был рукоположен в епископы и оставался в этом сане до смерти, представляя умеренное крыло англиканской церкви.

Тогда же, в 1668 г., он опубликовал книгу «Опыт о подлинной символике и философском языке». Черновик ее сгорел в 1666 г. во время Великого лондонского пожара, но автор сумел восстановить свой труд. В «Опыте» Уилкинс предвидел много научных и технических открытий. В частности, он предложил заменить десятичную систему счисления восьмеричной, поскольку это было бы удобнее для деления на два^{23}. Тем самым Уилкинс фактически предвосхитил использование двоичной системы счисления в современной компьютерной технике. Он предлагал, чтобы пенс состоял из 8 фартингов, шиллинг – из 8 пенсов, энджел – из 8 шиллингов, а фунт – из 8 энджелов. Впрочем, понимая, что это нереалистично, Уилкинс не стал и пытаться провести эту систему в жизнь. Вместо этого он предложил другую важную идею: создать пусть и десятичную, но зато унифицированную систему мер. Известно, что в основе традиционных мер длины лежат размеры человеческого тела; например, фут – это длина ступни (или, возможно, башмака) взрослого мужчины. Но ясно, что взрослые мужчины бывают разные, и ноги у них тоже различаются, а значит, унификацию обеспечить сложно, хотя разные способы стандартизации мер и изобретались. Поэтому Уилкинс предложил выработать универсальную меру длины на основе физических свойств маятника и мер времени, которые задаются движением небесных тел. Если подвесить тяжелый шар к тончайшей нити, получим маятник; как известно, периодичность колебаний такого идеального маятника не зависит от его массы, а зависит только от длины нити. Вот Уилкинс и предложил взять в качестве универсальной меры длину такой нити, при которой маятник за одну секунду доходит от одного крайнего положения до другого (или, другими словами, колеблется с периодом 2 секунды). Затем эту меру можно разделить или умножить на 10 частей, потом еще на 10 частей и так далее. Этим способом он изобрел не что иное, как метр – именно такова длина нити подобного маятника. Но нет пророка в своем отечестве: как известно, именно британцы пользуются метрической системой очень неохотно, предпочитая традиционную.

В предисловии к своей книге Уилкинс раскритиковал существующие языки, подчеркнув четыре их недостатка:

1. Омонимия: приводя в пример латинское слово liber, Уилкинс пишет, что «у грамотных людей оно означает 'кодекс', у политиков – 'пользующийся свободой', у ораторов – 'сын', а у крестьян – 'древесная кора'». Действительно, если мы откроем латинский словарь, то обнаружим там все четыре значения слова liber: 'книга', 'свободный', 'ребенок' и 'лыко' (правда, первое и четвертое значения имеют краткое i, а второе и третье – долгое);

2. Синонимия: «Говорят, что в арабском языке более тысячи обозначений меча, 500 обозначений льва, 200 обозначений змеи и 80 обозначений меда»^[2]. Все это Уилкинс считал излишним;

3. Нерегулярности в грамматике;

4. Несоответствие звучания и написания: Уилкинс отмечал, что оно присуще не только английскому языку. «Если десять писцов, незнакомых с каким-либо языком, возьмутся записывать его в соответствии с произношением, никакие два из них не напишут одинаково»^{24}.

Для того чтобы со всем этим справиться, и нужно было придумать новый язык. Но нельзя было сделать это просто так: предварительно требовалось разработать классификацию явлений, чтобы понять, чему и какие названия присваивать. Именно этому и посвящен самый большой – второй – раздел книги Уилкинса. Тем самым он для начала отвлекся от третьего и четвертого недостатков, которые так или иначе беспокоят большинство создателей искусственных языков, и начал решать самые сложные проблемы – первую и вторую.

Весь мир Уилкинс поделил на 40 классов – от общих сущностей (класс I) до церковных отношений (класс XL), которые представлены на схеме:

Внутри каждого класса выделяются роды и виды; например, собака относится к классу XVIII (звери), а внутри него – к роду 5 (хищники, похожие на собак) и к виду 1 (собака)^{25}.

Как же это соотносится с языком? Очень просто: зная класс, род и вид каждого объекта, мы можем построить для него знак универсального алфавита, а также словесное обозначение. Знаки алфавита устроены так: есть 40 обозначений для классов, к которым добавляются 9 обозначений для родов и 9 обозначений для видов.

Комбинируя элементы для обозначения собаки (XVIII. Beast + род 5 + вид 1), получаем такой знак:

К знаку, объединяющему в себе класс, род и вид, могут быть добавлены элементы, обозначающие грамматические категории: число, глагольное время и так далее.

Вот как при помощи системы Уилкинса записывается молитва «Отче наш»:

Эта система легко трансформируется и в устный язык: каждому из 40 классов соответствует слог вида «согласный + гласный» (например, классу зверей – zi), каждому из 9 родов – согласный и каждому из 9 видов – гласный. В итоге получаются базовые понятия из четырех звуков (к ним еще могут добавляться различные уточняющие грамматические показатели). Если мы попробуем перевести на язык Уилкинса слово 'собака', то получится zitα (буква α у Уилкинса обозначает звук [о]), а 'краснота' на этом языке будет tida: ti – это класс XXXVII (ощущаемые качества), d – 2-й род таких качеств, а именно цвета́, а a – 2-й из цветов, то есть красный.

Разумеется, сама идея классификации далеко не чужда естественному языку, и примером тому может служить распределение существительных по родам в русском. Правда, как уже обсуждалось выше, эта классификация во многих своих местах произвольна – вспомним про луну и месяц, табурет и табуретку. В некоторых языках мира классификация более дробная и конкретная – так, для африканских языков банту (самый известный из них – суахили, широко распространенный в Кении, Танзании, Демократической Республике Конго и в других странах) характерна система, в которой на основании выбора приставок в единственном и множественном числе выделяются такие группы существительных^{26}:

Видно, что некоторые группы дублируют друг друга и отнюдь не любое значение можно легко отнести к одной из этих групп; кроме того, это лишь условная реконструкция, сделанная на основе нескольких языков, тогда как в каждом конкретном языке система классификации еще менее четкая.

Можно сопоставить язык Уилкинса с некоторыми строгими терминологическими системами – например, с той, которая принята в химии. Там название каждого соединения строится так, чтобы выражать состав (и, если надо, строение) молекулы, так что, даже если слышишь его в первый раз, все равно поймешь, о чем речь. Мы легко догадываемся, что, скажем, октин и нонин принадлежат к одному и тому же классу соединений, а если мы еще и знаем, что названия на -ин обозначают органические вещества с формулой CnHn–2 (алкины), а корень выражает n (число атомов углерода), то поймем, что это C8H14 и C9H16. Создателям философских языков хотелось и хочется, чтобы так был устроен весь словарь всего языка.

Может быть, нам всем стоило бы перейти на язык Уилкинса, раз он так строен и логичен, в отличие от естественных языков? Но произошло как раз обратное: к середине XX в. о философском языке почти никто не помнил. От полного забвения изобретение Уилкинса спас Хорхе Луис Борхес, который посвятил ему небольшое эссе «Аналитический язык Джона Уилкинса». В нем он продемонстрировал произвольность делений Уилкинса и сопоставил их с еще двумя классификационными системами, столь же несовершенными:

Ознакомившись с методом Уилкинса, придется еще рассмотреть проблему, которую невозможно или весьма трудно обойти: насколько удачна система из сорока делений, составляющая основу его языка. Взглянем на восьмую категорию – категорию камней. Уилкинс их подразделяет на обыкновенные (кремень, гравий, графит), среднедрагоценные (мрамор, амбра, коралл), драгоценные (жемчуг, опал), прозрачные (аметист, сапфир) и нерастворяющиеся (каменный уголь, голубая глина и мышьяк). Как и восьмая, почти столь же сумбурна девятая категория. Она сообщает нам, что металлы бывают несовершенные (киноварь, ртуть), искусственные (бронза, латунь), отделяющиеся (опилки, ржавчина) и естественные (золото, олово, медь). Красота фигурирует в шестнадцатой категории – это живородящая, продолговатая рыба. Эти двусмысленные, приблизительные и неудачные определения напоминают классификацию, которую доктор Франц Кун приписывает одной китайской энциклопедии под названием «Небесная империя благодетельных знаний». На ее древних страницах написано, что животные делятся на а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей щерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух. В Брюссельском библиографическом институте также царит хаос; мир там разделен на 1000 отделов из которых 262-й содержит относящееся к папе, 282-й – относящееся к Римской католической церкви, 263-й – к празднику Тела Господня, 268-й – к воскресным школам, 298-й – к мормонству, 294-й – к брахманизму, буддизму, синтоизму и даосизму. Не чураются там и смешанных отделов, например 179-й: «Жестокое обращение с животными. Защита животных. Дуэль и самоубийство с точки зрения морали. Пороки и различные недостатки. Добродетели и различные достоинства»^[3].

Немецкий китаист Франц Кун действительно существовал, но в основном занимался переводом литературных произведений, а не энциклопедиями. Скорее всего, Борхес сам выдумал эту 14-разрядную псевдокитайскую классификацию. Но даже если и так, Джон Уилкинс заслужил свое место в истории хотя бы тем, что вдохновил Борхеса на этот постоянно цитируемый пассаж.

Язык ро

«Дорогие друзья (я имею в виду весь мир), у меня есть для вас послание. Оно интересно всем – президенту, королю, королеве, кайзеру, царю, микадо, шаху, князю, крестьянину, подданному, гражданину, ученому и неученому, богатому и бедному, в Европе, Азии, Африке, Америке и на островах в океане». Так начинает свою книгу «Ru Ro: Очерк универсального языка», опубликованную в 1913 г., американский священник Эдвард Пауэлл Фостер (1853–1937)^{27}. Как нетрудно догадаться, это универсально значимое послание – не что иное, как проект мирового языка. «Человек – животное, которое пользуется инструментами, и его инструменты подвергаются постоянному улучшению. 〈…〉 Один из таких инструментов, доступных для улучшения, – это язык».

Название Ru Ro состоит из двух частей: ru 'письменный язык' + ro 'язык'. Письменность языка ро обеспечивает соответствие между буквами и звуками намного однозначнее, чем английская: например, c читается как [ш], а не совпадает по звучанию то с k, то с s, а q – как ng в английском слове sing и тоже не совпадает по звучанию с k.

«Словарь языка неизмеримо сложнее, чем его грамматика», – пишет Фостер. Возможно, многие лингвисты с ним не согласились бы, но как раз по этой причине основное внимание в своем проекте он уделяет именно словарю. Главная особенность языка ро формулируется в небольшом абзаце про словообразование перед словарем:

Ро не заимствует корней или корневых слов из латыни и других языков. Слова этого языка совершенно новые, они основываются на анализе идей и сконструированы по априорному принципу. Начальная буква или начальный слог контролирует слово. Остальные буквы отвечают за подразделение или категоризацию на основе научной классификации. Начальный слог никогда не меняет своего значения. Это фундаментальный принцип.

Язык ро весьма похож на язык Уилкинса: и там и там слово начинается с обозначения класса, которое позволяет примерно догадаться, о чем речь, даже если не знаешь точного значения. С другой стороны, классификационная система в ро гораздо менее жесткая, в частности, не является обязательной именно трехуровневая классификация.

В качестве примера рассмотрим обозначения чисел в ро. Все они начинаются на z:

Из этих слов можно образовывать составные числительные: так, zidzab означает 301, zifzeb – 410, а zifzefzaf – 444. Кстати, числительные языка ро демонстрируют еще одну важную его особенность: огромное значение в нем придается алфавитному порядку. Если какая-то буква стоит между двумя другими в алфавите, она с большой вероятностью будет выражать что-то промежуточное между тем, что обозначают эти две буквы: согласная f идет между согласными d и g и обозначает 4, стоящую между 3 и 5; гласная e идет между гласными a и i и обозначает десятки, стоящие между единицами и сотнями. Как легко догадаться по аналогии, 1000 на языке ро обозначается словом zob – со следующим гласным. И так же легко догадаться, что в естественных языках такого не бывает, потому что алфавитный порядок – вещь абсолютно условная.

Алфавит действительно может играть роль в системах записи чисел: к примеру, в древнегреческом буква α (альфа) обозначала 1, буква β (бета) – 2, буква γ (гамма) – 3, буква δ (дельта) – 4, и так далее. Но это лишь значки на письме (как наши цифры), а не слова языка: 1 по-древнегречески – εἷς (ейс), 2 – δύο (дю́о), 3 – τρεῖς (трейс), 4 – τέσσαρες (те́ссарес), и ни о каких алфавитных закономерностях здесь уже речь не идет.

Еще один пример, где в дело вступает алфавит, – это химическая терминология, которая уже обсуждалась в связи с языком Уилкинса. Из школьного курса химии многие помнят, что бывают алканы, алкены и алкины – углеводороды, в которых все связи между атомами углерода простые, с одной двойной связью и с одной тройной связью соответственно. Видно, что и здесь работает алфавитный принцип. Но, разумеется, и это совсем не слова естественного языка.

Алфавитная закономерность работает и в других случаях: так, dec значит 'ширина', decab – 'линия' (нечто, не имеющее ширины), decac – 'тонкий, как нить', decad – 'узкий', decaf – 'средней ширины', decak – 'широкий', decal – 'всемирный' (нечто шириной в мир), decar – 'безграничный'.

На a– у Фостера начинаются местоимения и артикли (ab 'я', ac 'ты', ad 'он', ap 'один, какой-то, неопределенный артикль'), на ba– названия химических элементов и веществ (bac 'водород', baced 'вода', bad 'кислород', bal 'углерод', baqsa 'стронций'), на ger– валюты (gerb 'британские деньги', gerbo 'фунт', gerd 'американские деньги', gerdo 'доллар'), на h– отношения обладания (ha 'иметь', he 'получать', hel 'красть', helir 'вор', het 'наследовать', hetir 'наследник', hi 'желать', ho 'давать', hos 'одалживать', hov 'продавать', hu 'терять'), на i – предлоги (ib 'от', ic 'через', id 'к'). Немного грамматики Фостер тоже описывает. Например, в предложениях обычно используется слово с корнем -e-, которое обозначает глагольность: в частности, ek выражает прошедшее время, el – настоящее, em – будущее. К нему добавляются приставки: в частности, n– обозначает отрицание, а w– вопрос. Опираясь на все эти знания, вы легко разберетесь, как устроено одно из немногочисленных предложений-примеров, приводимых Фостером:

(14) Ac wem hos idab ap gerdo?

'Ты одолжишь мне доллар?'

Впрочем, сам Фостер местами отклоняется от идеи априорности, давая звучанию тех или иных элементов своего языка обоснования. Так, слова, начинающиеся на l-, обозначают понятия, связанные с жизнью, и сам Фостер объясняет, почему это так: «Начальное l происходит от английского life и немецкого Leben». Да и слово ha 'иметь' наверняка вдохновлено английским have, и в слове gerdo опознается do– из слова dollar. Таким образом, в ро, в отличие от языка Уилкинса, не приходится говорить об априорности в чистом виде: априорны связи между словами, а внешний вид слов – не всегда.

Еще одну сферу словаря, в которой чистой априорности нет места, вы найдете, решив задачу № 1:

Задача № 1

Даны названия географических объектов на русском языке и все их переводы на язык ро:

Аргентина, Волга, Куба, Конго, Корея, Нил, Сицилия, Янцзы

Bufesi, Bufucu, Buraya, Burevo, Buriko, Burini, Dradako, Dradiko, Draduar

Задание 1. Установите правильные соответствия.

Задание 2. Переведите на русский язык: Dradaaf, Bufima, Bufonze. Если в каком-то случае вы не можете сделать это однозначно, укажите возможные варианты.

Задание 3. Переведите на язык ро: Алжир, Ганг, Лена, Сербия.

Задание 4. Как вы думаете, что означают на языке ро слова Bugacas и Bugacup, если известно, что других слов на Bugac– в cловаре языка ро не приводится, а слово Bugacas, вероятно, могло бы иметь и другую предпоследнюю букву?

Мы видим в словаре ро два слова, которые начинаются на Buf-, четыре слова, которые начинаются на Bur-, и три слова, которые начинаются на Drad-. При этом в списке географических названий на русском есть два острова (Сицилия и Куба), четыре реки (Волга, Конго, Нил и Янцзы), а также по крайней мере две страны (Аргентина и Корея; как Фостер классифицировал Кубу и Конго, пока непонятно). Разобраться, что есть что, нам помогает тот факт, что конечные слоги слов на ро напоминают начальные слоги этих географических названий, записанных латиницей. Значит, Bufesi – это Сицилия, Bufucu – Куба, а Buf– означает 'остров'. Тогда Buraya – это Янцзы, Burevo – это Волга, Buriko – это Конго, Burini – это Нил, а Bur– означает 'река'. Остаются слова на Drad– названия стран: Draduar – это явно Аргентина. Но как выбрать между Dradako и Dradiko – что из этого Конго, а что Корея (видимо, Кубу как страну Фостер не удостоил отдельного обозначения в своем словаре, хотя она и обрела независимость в 1902 г., в то время как Конго продолжало оставаться колонией)? Для этого надо разобраться с гласными, которые стоят между частью, обозначающей тип объекта, и частью, дублирующей первый слог его обычного названия. Выпишем по отдельности слова с разными гласными:

a: Buraya 'Янцзы', Dradako '?'

e: Bufesi 'Сицилия', Burevo 'Волга'

i: Buriko 'Конго', Burini 'Нил', Dradiko '?'

u: Bufucu 'Куба', Draduar 'Аргентина'.

Принцип очевиден: гласная обозначает часть света. Гласный a – это Азия, e – Европа, i – Африка, u – Америка. Зная это, может понять, что Dradako – это Корея (страна на Ko– в Азии), а Dradiko – Конго (страна на Ko– в Африке). Тем самым, мы полностью выполнили задание 1.

В задании 2 нам нужно перевести на русский три географических названия:

Dradaf = страна на Af– в Азии = Афганистан;

Bufima = остров на Ma– в Африке = Мадагаскар (хотя можно предложить и другие варианты, например Мадейра или Маврикий);

Bufonze = остров на Nze– в части света o, которая нам ранее не встречалась. Можно предположить, что это Новая Зеландия, а o – Океания. Проблема, правда, в том, что Новая Зеландия – не остров, а государство на двух больших островах и нескольких маленьких.

В задании 3 нам надо в каждом случае решить, сколько букв из названия оставлять в конце слова на ро. Мы видели, что от большинства географических названий берутся первые две буквы, только от Новой Зеландии три – но там и в исходном названии два слова, так что это, наверное, особый случай, на который мы ориентироваться не будем:

Алжир = страна на Al– в Африке = Dradial

Ганг = река на Ga– в Азии = Buraga

Лена = река на Le– в Азии = Burale

Сербия = страна на Se– в Европе = Dradese.

Задание 4 требует от нас понять, о каких двух географических объектах одного типа идет речь, если известно, что один из них (на P-) находится в Америке, а другой (на S-) – в Азии, хотя мог бы быть отнесен к другой части света. Ясно, что это что-то у границы Азии с другой частью света, а раз так, ответ напрашивается сам собой: Bugac– значит 'канал', Bugacas – это Суэцкий канал, который, наверное, мог бы быть и Bugacis, а Bugacup – Панамский канал.

Таким образом, мы полностью решили задачу, и теперь осталось понять, какую интересную информацию о языке ро из нее можно извлечь. Во-первых, видно, что этот язык все же не полностью априорен. Названия географических объектов не берутся из ниоткуда, а основываются на названиях из естественных языков, а точнее, из одного естественного языка – английского. Кроме того, пример с Суэцким каналом показывает, что не все в языке ро однозначно даже в простом случае географических названий.

Да и заявленной научности у Фостера не всегда хватает: к примеру, мясо (pom) в ро делится на говядину, баранину, свинину, яйца (включая устрицы!) и колбасу (poma-, pome-, pomi– pomo-, pomu-) – пожалуй, можно даже не комментировать. Впрочем, так было только в работе 1913 г.; в 1919 г. Фостер издает словарь^{28}, и в нем все по-новому, но тоже не слишком убедительно: теперь pomab – это 'мясо', pomad – 'стейк', pomaf – 'отбивная', pomal – 'омлет', pomas – 'колбаса'.

Заключение к «Очерку универсального языка» открывается уверенной фразой: «Ро победит». Но этого, судя по всему, не случилось. Сейчас о языке ро обычно вспоминают в исторических обзорах, а популярность среди искусственных языков логико-философского направления завоевали другие, более современные изобретения, о которых и пойдет речь дальше.

Логлан

В 1960 г. в журнале Scientific American появилась статья со странным названием Loglan^{29}. В аннотации к статье ее автор, социолог Джеймс Кук Браун (1921–2000), пишет: «Этот логический язык основывается на современных лингвистических принципах и предназначен в первую очередь для того, чтобы проверить гипотезу о том, что мировоззрение представителей той или иной культуры определяется структурой их языка». Эту гипотезу, которую сейчас принято именовать гипотезой Сепира – Уорфа, Браун называет гипотезой Лейбница – Уорфа. Может показаться неожиданным, что в серьезном научном журнале появилась такая статья: к середине XX в. интерес к искусственным языкам, которым был отмечен рубеж XIX–XX вв.^[4], уже снизился, и их создатели воспринимались скорее скептически. Но Брауну удалось пробить стену недоверия – в первую очередь благодаря тому, что его язык действительно вобрал в себя достижения формальной логики, которая в то время начала очень активно применяться и в лингвистике.

В основе логлана лежит логика предикатов, а именно идея, что высказывания можно представить в некоторой стандартизованной форме, а дальше, анализируя их, получать из них логические следствия или оценивать их истинность. Рассмотрим фразу на логлане:

(15) Radaku da mreni u da rizdonsu

'Все люди разумны'.

Видно, что на логлане слов вдвое больше, чем на русском. Первое – ra-da-ku – состоит из трех частей, которые переводятся на русский язык примерно так: 'все x –' (ra 'все', da 'x', ku – аналог тире), или, другими словами, 'для всякого x'. Слог da – основное местоимение логлана, в русском переводе обозначенное как x, – мы еще два раза увидим и дальше, поскольку именно об этом x и делается суждение. Следующая часть, da mreni, означает 'x человек'. Пользуясь системой, принятой в логике предикатов, можно сказать, что мы имеем предикат ЧЕЛОВЕК (на русском языке может быть удобнее выражать это глаголом: 'быть человеком'), у которого есть один аргумент: ЧЕЛОВЕК (Петя) переводится на русский как Петя – человек. В примере, который мы переводим с логлана, аргументом является не Петя, а переменная x. Слово u обозначает импликацию: из того высказывания, которое стоит слева от него, следует то высказывание, которое стоит справа. Итак, из того, что x – человек, следует da rizdonsu. Предикат rizdonsu означает 'разумный' (или 'быть разумным'). Таким образом, получается, что фраза на логлане буквально означает: 'Для всякого x верно, что если x – человек, то x разумен'. Ту же самую идею можно записать и при помощи нотации, принятой в формальной логике:

(16) ∀x (ЧЕЛОВЕК (x) → РАЗУМНЫЙ (x)).

Здесь ∀x обозначает 'для всякого x', а остальные части записи в специальных объяснениях не нуждаются.

Такое устройство, собственно говоря, и делает логлан логическим языком, в котором каждое предложение может быть понято единственным способом, а неоднозначность полностью искоренена.

Откуда же берутся слова на логлане? Их изобретение Браун тоже обсуждает в своей статье весьма подробно. Он стремится к тому, чтобы слова логлана могли легко выучить носители основных мировых языков, и поэтому заботится о фонетическом сходстве. В качестве своей целевой аудитории он избрал носителей восьми самых значимых мировых языков: английского, китайского, хинди, русского, испанского, японского, французского и немецкого.

Для каждого слова из них, которое получает перевод на логлан, Браун высчитывает, какая доля его звуков содержится в слове на логлане (при этом считаются только звуки, идущие в том же порядке). Дальше эти доли умножаются на вес языка, пропорциональный количеству говорящих на языке, эти произведения суммируются, и получается «индекс изучаемости», лежащий в пределах от 0 (очень низкий) до 1 (очень высокий). Следовательно, задача построения словаря на логлане сводится к тому, чтобы для каждого понятия подобрать последовательность звуков с наиболее высоким индексом изучаемости.

Например, для значения 'синий / голубой' на логлане используется слово blanu. Сравним его с обозначением этого же понятия на восьми языках (я сохраняю транслитерацию и транскрипцию, использованные Брауном, и его выделение общих звуков):

Итак, для слова blanu индекс изучаемости оказывается равен 0,76, и это выше, чем для остальных слов-кандидатов, которые рассматривает Браун: например, для blula индекс составил бы 0,67. Именно поэтому слово blanu и выбирается в качестве обозначения для понятия 'синий / голубой' (или, точнее, для предиката 'быть синим').

Ясно, что критерий, описанный выше, было бы очень легко обойти, если разрешить слова произвольной длины: обозначим понятие 'синий / голубой' словом blulannilagaluboiasulaokonbløblau – и окажется, что для любого из восьми языков соответствующее обозначение целиком находится внутри слова на логлане, а значит, доля совпадений в каждом случае – 1. Но такой жульнический прием не работает, потому что предикаты на логлане имеют строго определенную структуру: ССГСГ или СГССГ, где С – согласная, а Г – гласная. Предикатами правильного вида являются, к примеру, blanu 'быть синим', fleti 'быть усталым', sorlu 'быть ухом', bosni 'быть костью'. Правда, мы уже видели один предикат, который имеет иную структуру: rizdonsu 'быть разумным'. Дело в том, что он не первообразный, а составной: это слово составлено из rizna 'разум' и donsu 'давать'. Наличие таких 8-буквенных (а также еще более длинных – 11-буквенных) предикатов Браун обосновывает отсылкой к исследованиям знаменитого американского ученого Джорджа Кингсли Ципфа (1902–1950). Ципф прославился тем, что установил, как разные свойства слова соотносятся с его частотностью: он заметил, что короткие слова частотнее длинных и что коротких слов меньше. Всему этому соответствует структура логлана: 5-буквенные предикаты – это базовые частотные понятия; количество их комбинаций очевидным образом велико, но и значения с их помощью выражаются не самые основные.

Вскоре после опубликования первой статьи о логлане Браун завершил свою научную карьеру и посвятил себя работе над новым языком, благо его финансовое благополучие обеспечивали заработки от настольной игры Careers, которую он выпустил в 1955 г. Он основал Институт логлана, который, с одной стороны, направлял развитие языка, а с другой – не позволял ему распадаться на диалекты, что неизбежно произошло бы, если бы разные сторонники логлана начали изменять его в разных направлениях. В 1975 г. Браун издал книгу с подробной грамматикой логлана^{30}.

Как бы то ни было, противоречия между любителями логлана накапливались, а желание Брауна полностью контролировать язык вызывало у многих раздражение. В 1987 г. Боб Лешевалье и его жена Нора Тански начали разрабатывать собственный язык на основе логлана. После долгих споров (в том числе и судебных), имеют ли они право называть этот новый язык словом логлан, он получил название «ложбан» (Lojban). Оба эти названия – сокращения словосочетания «логический язык» на английском (logical language) и на самом ложбане (logji bangu) соответственно. Идеи, лежащие в основе этой новой версии логического языка, в целом остались прежними, но лексика ложбана так сильно отличается от лексики логлана, что эти два языка не взаимопонятны^{31}.

В любом случае пока так и не удалось проверить, помогают ли логлан и ложбан мыслить четче и логичнее и влияют ли они на мышление в соответствии с гипотезой Сепира – Уорфа, ведь никто так и не выучил ни логлан, ни ложбан как родной язык, так что мы не знаем, чем мышление носителей логлана отличалось бы от нашего.

Токипона

Язык токипона был изобретен канадкой Соней Ланг (она также известна как Соня Элен Киса) в 2001 г. В 2014 г. она издала полную грамматику этого языка под названием «Токипона: язык добра» (Toki Pona: The Language of Good)^{32}. Впрочем, название Toki Pona может быть переведено по-разному: не исключено, что речь идет о языке добрых людей или просто о хорошем языке. Дело в том, что токипона не проясняет смысл больше, чем английский, а, наоборот, выражает его еще более размыто, и это одно из ключевых свойств этого языка: «Если английский – это толстый роман, то токипона – это хокку», – пишет создательница языка.

Задача № 2 (автор – Илья Макарчук)

Даны словосочетания на языке токипона и их переводы на русский язык:

jan suli, telo kili, jan jaki, soweli lili, telo jaki, kili lili, soweli suli, kili jaki, jan lili

взрослый, большое животное, грязный человек, маленький фрукт, маленькое животное, помои, сок, грязный фрукт, ребенок

Задание 1. Установите правильные соответствия.

Задание 2. Переведите на язык токипона: водянистый человек, маленькая грязь.

Задание 3. Переведите на русский язык: soweli jaki, kili suli.

На первом месте в словосочетаниях на токипоне встречаются слова jan, telo, soweli и kili, а на втором – suli, kili, jaki и lili. Если мы разложим русские существительные на составные компоненты значения, то заметим, что 'взрослый' – это 'большой человек', 'помои' – 'грязная вода', 'сок' – 'фруктовая вода', а 'ребенок' – 'маленький человек'. Таким образом, у нас есть четыре существительных: 'человек', 'животное', 'фрукт', 'вода' – и четыре прилагательных: 'большой', 'грязный', 'маленький' и 'фруктовый'. Пересечение только одно: 'фрукт' и 'фруктовый', а значит, этому значению соответствует слово kili, которое встречается в обеих позициях. На первом месте оно встречается два раза, как и по-русски – в функции существительного, а на втором – один раз, как и по-русски – в функции прилагательного. Значит, в токипоне сперва идет главное слово (определяемое), а потом – зависимое (определение). Следовательно, telo kili обозначает 'сок (фруктовая вода)', telo – 'вода'. Исходя из этого, мы можем постепенно установить все соответствия, а затем и выполнить переводы с русского на токипону и в противоположном направлении.

Ответ на задание 1: jan suli – взрослый (большой человек), telo kili – сок (фруктовая вода), jan jaki – грязный человек, soweli lili – маленькое животное, telo jaki – помои (грязная вода), kili lili – маленький фрукт, soweli suli – большое животное, kili jaki – грязный фрукт, jan lili – ребенок (маленький человек).

Ответ на задание 2: водянистый человек – jan telo, маленькая грязь – jaki lili.

Ответ на задание 3: soweli jaki – грязное животное, kili suli – большой фрукт.

Видно, что в русском языке в этой задаче мы насчитали десять корней, а в токипоне – только семь. И это не случайность: дело в том, что в языке токипона всего около 120 слов, которые комбинируются между собой по простым правилам. Как мы уже выяснили из задачи, главное слово всегда идет перед зависимым: так, toki pona состоит из слов toki 'язык, говорить' и pona 'хороший, добро'. В предложении сперва идет подлежащее, а потом сказуемое, и если подлежащее – не местоимение mi 'я' или sina 'ты', то подлежащее и относящиеся к нему слова отделяются от сказуемого и относящихся к нему слов при помощи частицы li: soweli lili li pona 'Маленькое животное дружелюбное, букв. животное маленький li хороший'. Прямое дополнение отделяется от сказуемого показателем e: mi moku e telo 'я пью воду' (заметьте, что после mi не ставится li).

Назначение токипоны – научить людей разлагать мысли на базовые составные части и благодаря этому мыслить более философски и глубже понимать мир. Намеренной ограниченностью словарного запаса токипона отличается от большинства других искусственных языков и от всех естественных языков. Слишком тонкие различия здесь не выражаются: незачем размениваться на мелочи и отличать помои от грязной воды (хотя любой носитель русского языка понимает, что это не совсем одно и то же), а язык добра – от хорошего языка. Токипона экономит буквально на всем. Например, в системе числительных есть только пять слов: wan '1', tu '2', luka '5', mute '20', ale '100'. Чтобы сказать '79', надо сложить три двадцатки, три пятерки и две двойки: mute mute mute luka luka luka tu tu. Операция опять-таки самая базовая: нет никакого умножения, как в русском семьдесять (7 × 10) девять, никакого вычитания, как в латинском undeoctoginta 'один до восьмидесяти', и, уж конечно, никакого деления, как в датском, где в этом месте появились бы половинки: nioghalvfjerds 'букв. девять и половина четвертой двадцатки'. Есть и более простая система счисления, в которой различается всего пять понятий: ala '0', wan '1', tu '2', mute '≥ 3, много', ale 'бесконечность'.

Из этих примеров уже видно, что токипона – язык апостериорный: в словах wan и tu без труда распознаются английские one и two. Но, если присмотреться, вы узнаете здесь и еще одно слово, правда, не английское, а славянское. Обозначение пятерки – это не что иное, как слово рука, но видоизмененное в соответствии с требованиями фонетики языка токипона, в котором всего 9 согласных и 5 гласных, причем нет звука р. Собственно, это слово и означает не только '5', но и 'рука' (как 'hand', так и 'arm'). Другие названия частей тела тоже опознаваемы: noka 'нога', oko 'глаз'. Чуть сложнее опознать lawa 'голова' и uta 'рот (уста)', а также само слово sijelo 'тело'. Впрочем, именно это слово и позволяет понять, откуда заимствованы названия частей тела: их источником является не русский язык, а близкородственный ему хорватский. На этом языке 'тело' почти так и будет – tijelo; 'рот' по-хорватски действительно usta, а 'глаз' – oko, причем там эти слова стилистически нейтральны, в отличие от русского языка. А 'голова' по-хорватски – glava, и это тоже чуть больше похоже на lawa, чем русское голова.

Мысли в языке токипона действительно составляются из совсем простых компонентов. В качестве примера посмотрим на одну и ту же фразу, приписываемую Альберту Эйнштейну, на токипоне, на английском и на русском:

Разумеется, некоторые нюансы естественных языков оказываются утеряны, но основное содержание предложения вполне можно считать переданным. Токипона допускает некоторую нюансировку, но не приветствует ее: ведь если слова токипоны и их комбинации начнут приобретать конкретные значения, это будет означать, что на свете просто появился еще один язык с самыми обычными свойствами.

Ифкуиль

На противоположном от токипоны полюсе сложности находится язык ифкуиль. В 2004 г. его проект опубликовал в Интернете американский лингвист Джон Кихада. В 2007 г. он предложил упрощенную версию этого языка – илакш, а в 2011 г. изготовил окончательную версию своего языка, которая представлена на сайте ithkuil.net.

Особенно большую популярность ифкуиль приобрел в России – существует даже русский перевод грамматики этого языка, который сделал Алексей (Леха) Самонс из Владивостока. Джон Кихада благодарит его на главной странице своего сайта и отдельно отмечает, что большую роль в распространении ифкуиля в России сыграл Станислав Козловский, который в 2004 г. опубликовал в журнале «Компьютерра» статью о языке и мышлении. В этой статье рассказывалось и об интересной новинке – ифкуиле, а заканчивалась она^{33} следующим абзацем:

Так как полное описание языка было опубликовано лишь в апреле 2004 года, то людей, умеющих разговаривать на нем, кроме автора, пока нет. Однако очень похоже на то, что здесь мы имеем дело с действительно уникальным языком. Если найдутся люди, которые смогут его выучить и научатся на нем думать, то, возможно, скорость их мышления должна обгонять скорость мышления обычного человека раз в пять-шесть. Это даже больше, чем в «Вавилоне-17», где разница была четырех-пятикратной. Никто не хочет попробовать провести над собой такой эксперимент?

В чем же особенность языка ифкуиль и действительно ли он учит быстрее мыслить? Джон Кихада специально подчеркивает, что ифкуиль не претендует на то, чтобы стать языком межнационального общения. Это априорный логико-философский язык, который призван достичь наивысшего уровня логичности, точности и эффективности, избегая какой бы то ни было двусмысленности.

Звуковая система языка ифкуиль включает 45 согласных и 13 гласных, которые могут также образовывать дифтонги – сочетания из двух гласных. Помимо этого, в языке ифкуиль есть тоны: изменение высоты голоса может изменять смысл. Всего тонов семь, и движение голоса, соответствующее им, схематически изображено на рисунке:

Семь тонов – это очень много, но все же не невероятно с точки зрения естественного языка. В стандартном китайском языке (путунхуа) используются четыре тона, во вьетнамском и в гонконгском китайском – шесть, а в китайском диалекте Гуанчжоу – семь, то есть столько же, сколько и в ифкуиле^{34}.

Впрочем, фонетика – это не самое нетривиальное в языке ифкуиль. Особенный интерес и сложность представляет его грамматика: например, в нем 96 падежей, а количество грамматических категорий глагола составляет больше двух десятков.

Зачем же нужны 96 падежей? Дело в том, что падежи естественных языков обычно выражают несколько разных значений. Не случайно развести эти значения пытались еще античные грамматисты. Так, латинский родительный падеж может обозначать^{35}:

1. Обладателя: liber patris 'книга отца'; patris – 'отец' в родительном падеже;

2. Субъект действия: amor patris 'любовь отца'; слово patris обозначает того, кто любит;

3. Объект действия: amor patris 'любовь к отцу'; слово patris обозначает того, кого любят;

4. Целое при упоминании части: multi amicorum 'многие из друзей'; amicorum – 'друзья' в родительном падеже;

5. Вину: proditionis damnatus 'осужденный за измену'; proditionis – 'измена' в родительном падеже;

6. Цену: quanti est? 'сколько это стоит?'; quanti – 'сколько' в родительном падеже.

Список значений родительного падежа в латинском языке можно было бы удлинить, но даже из этого краткого перечня видно, что одна и та же форма выражает по крайней мере шесть значений, которые к тому же далеко не однородны: здесь есть и совершенно конкретные понятия типа цены и вины, и абстрактные отношения типа субъекта и объекта. Заметим, что в русском или в латыни особые значения имеют не только падежи, но и предложно-падежные сочетания – и они тоже бывают многозначны: так, русское «через + винительный падеж» может обозначать движение сквозь какой-то объект или вещество (пройти через огонь), а может означать 'по прошествии какого-то времени' (через два года).

Все такие значения в ифкуиле разведены, поэтому и получается столько падежей. Например, для значения 'по прошествии какого-то времени' используется специальный падеж – аллапсив. В русском переводе он называется недошлостным, но этот термин не кажется удачным. Вообще, создатель языка ифкуиль явно находит удовольствие в том, чтобы сыпать латинскими или латинообразными терминами на -сив и -тив: дисмиссив, тентатив, фрагментатив, аспиратив, прокливитив, капацитатив, суперэкватив (только модальностей в ифкуиле 30, а степеней сравнения – 9, так что этот список совсем не исчерпывающий). Похоже, что Кихада ориентировался на современную лингвистическую типологию – науку, которая изучает, как различные явления функционируют в разных языках мира. Типологи тоже очень любят слова на -тив для обозначения грамматических категорий, хотя у них таких слов пока все-таки поменьше. Но не будем загадывать наперед: ведь про ифкуиль сказано, что в 2011 г. вышла его окончательная версия, а лингвистической типологии до окончательности еще далеко.

Сверхсложная грамматическая система приводит к тому, что людей, свободно говорящих на ифкуиле, найти не удается. Изучение этого языка осложняет еще и то, что у него есть особая система письменности, которая не передает звуки, а тесно связана с грамматическими категориями. Для того чтобы подробно разобрать хотя бы один языковой пример на ифкуиле, потребовалось бы так много места, что я не рискую это делать, а просто приведу первую фразу «Анны Карениной» на русском языке, на ифкуиле в письменности этого языка и в латинской транскрипции и с грамматическим разбором в том виде, в каком его дает Джон Кихада, даже не переводя обозначения грамматических категорий на русский язык и не комментируя их. Но да, все, что написано малыми прописными буквами, – это грамматические категории ифкуиля:

(18)

Mmarnuqha than-n hwöeqtàdhûbüp öeqtóu'adhiböp.

'Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему'.

mmarnuqha: STA-член. семьи-OBL-NRM/DEL/M/COA/AGG-INL1/9-IFL

than-n: ALG

hwöeqtàdhûbüp: INF-DSC-степень. счастья-NRM/PRX/N/ CSL/UNI-EXN1/6-SIM1/8-FML

öeqtóu'adhiböp: FRAMED – DSC-'степень. счастья' – CMP-NRM/PRX/N/CSL/UNI-EXN1/1-SIM1/2-FML.

Заключение

Можно ли улучшить человеческое мышление с помощью языка? Может быть, и да, но только непонятно, что значит улучшить. Похоже, что любая навязанная классификация предметов и действий, кто бы ее ни изобрел – Джон Уилкинс, Эдвард Пауэлл Фостер или кто-нибудь еще, будет так же произвольна, как и те классификации, которые мы имеем в естественном языке. Станет ли человеческое мышление лучше от того, что мы будем думать максимально четко, выделяя тончайшие аспекты значения, как в ифкуиле, – или, наоборот, избавимся от шелухи ненужных тонкостей, как в токипоне? Наконец, позволит ли мышление в категориях логики предикатов лучше отличать истину от лжи?

На все эти вопросы нет ответов. Они могли бы появиться, если бы кто-нибудь заговорил хотя бы на одном из этих языков как на родном. Если бы такие люди нашлись и мы увидели бы, что они чем-то отличаются от нас (будем надеяться, что в лучшую сторону), можно было бы судить о достоинствах логических и философских языков. Правда, в худшую сторону от большинства людей будут отличаться родители детей, которые вздумают проделать над ними такой негуманный эксперимент. Создатели ложбана Боб и Нора Лешевалье вынашивали планы сделать своих усыновленных детей носителями этого языка, но, как рассказывают, на них произвело сильное впечатление замечание болгарского лингвиста Ивана Держанского (научного редактора книги, которую вы держите в руках), который сказал: если окажется, что ложбан как не вполне естественный язык не поддается естественному усвоению, и дети на нем не заговорят, а шанс заговорить по-человечески упустят, они станут волчатами в человеческой среде. Похоже, эксперимент так и не состоялся. Тем самым, вопрос о пользе логических и философских языков был оставлен открытым и, по-видимому, всегда останется таковым.

2. Изобретение знаков

Универсальный язык и теория знака

Все языки, описанные в предыдущей главе, имеют один, но очень существенный недостаток: их надо учить. Чарльз Блисс, о котором подробнее будет рассказано несколькими страницами позже, писал: «Люди, будь то профессора или дикари, не любят учить иностранные языки, и эсперанто в том числе. Все предпочитают говорить на своем, хорошо известном, родном языке»^{36} (про эсперанто мы тоже поговорим чуть позже – но да, и он вызовет у новичка кое-какие затруднения). А можно ли создать искусственный язык, который не придется учить? Чтобы найти ответ на этот вопрос, надо сделать небольшое отступление в сторону семиотики – науки о знаках.

Любой знак имеет две стороны – означающее (т. е. внешнюю сторону) и означаемое (т. е. собственно значение). Означающее может быть предназначено для восприятия разными органами чувств – слухом, зрением, осязанием, обонянием или вкусом. Соответственно, одно и то же означаемое может быть передано при помощи разных означающих: например, идею 'не двигайся' передает красный сигнал светофора (знак для зрения), крик Стой! (знак для слуха) или придерживание за плечо (знак для осязания). Естественные языки всегда используют знаки, предназначенные для слуха; знаки для зрения (то есть буквы) вторичны. Большинство искусственных языков обладают тем же свойством: пусть даже они обычно и разрабатываются на бумаге, но подразумевается, что на них в первую очередь можно говорить, а во вторую – записывать устную речь.

Однако знаки знакам рознь. Известный американский философ Чарльз Сандерс Пирс в 1860-е гг.^{37} разделил все знаки на три типа в зависимости от того, как соотносятся их означающее и означаемое. Эти три типа получили название иконы, индексы и символы.

Иконы (или иконические знаки) – это такие знаки, у которых означающее как-то похоже на означаемое. Картинка с изображением собаки, висящая у ворот дома, говорит о том, что внутри находится нечто похожее на эту картинку (а именно злая собака), и поэтому является иконическим знаком.

У знаков-индексов означающее и означаемое связаны по смежности в пространстве, во времени или в цепи причин и следствий: скажем, лай из-за забора тоже является знаком того, что там собака, но лай не похож на собаку, а лишь производится ею. А, к примеру, дым является знаком-индексом, обозначающим огонь.

И, наконец, у знаков-символов означающее и означаемое связаны условной связью, по договоренности, – таково, например, само русское слово собака. Разумеется, никто из нас не подписывал договор называть собаку собакой, но мы негласно присоединились к нему еще в детстве, изучая родной язык. А доказать, что этот знак абсолютно условный, просто: по-английски то же животное называется dog, по-немецки – Hund, по-французски – chien, а по-фински – koira. Все эти слова звучат различно, и ни одно из них не имеет никакого сходства с собакой, а значит, все они условны. И вообще, абсолютное большинство слов естественных языков – это знаки-символы. Еще один пример знака-символа – красный сигнал светофора. Можно, конечно, возразить и сказать, что красный – это естественный сигнал опасности. Но не лучше ли тогда было бы присвоить его опасной ситуации движения, а спокойной ситуации 'не двигайся' приписать зеленый цвет? Может быть, лучше, а может быть и нет – но это неважно, а важно лишь то, что так принято: красный значит 'не двигайся', и все тут.

Какой тип знаков хуже всего подходит для того, чтобы на его основе создать универсальный язык? Конечно же, символы. Ведь они по определению не универсальны, и далеко не всякий захочет трудиться и изучать их. Иконы и индексы в этом смысле гораздо лучше, потому что уловить естественную связь куда проще. Особенно хорошо, если в универсальном языке будет только один тип знаков, чтобы не пришлось гадать, что означает знак, похожий на дым – дым (как икона) или огонь (как индекс). Это приводит к простому выводу: знаки универсального языка должны быть иконическими, поскольку придумывать и понимать такие знаки гораздо легче, чем индексы: нарисовать изображение собаки проще, чем понять, что смежного с ней можно найти – конуру, миску с едой или, может быть, ошейник?

Еще один важный вопрос: для какого органа чувств должны быть предназначены эти знаки? Обоняние, осязание и вкус отпадают сразу: слишком для малого количества объектов мы можем придумать похожие запахи, тактильные ощущения или вкусы. Да и выбор из звуков и изображений несложен: стол, к примеру, никаких звуков не издает, а нарисовать его легко. Так что получается, что универсальный язык, не требующий специального изучения, с необходимостью должен состоять из иконических знаков, предназначенных для зрения. Именно таковы все предлагаемые универсальные языки – от узкоспециализированного языка дорожных знаков до языков самого широкого профиля, о которых и пойдет речь дальше.

Язык дорожных знаков

Самая широко известная система, претендующая на иконичность и общепонятность, – это дорожные знаки. По всей вероятности, первые дорожные знаки начали ставить римляне – это были указатели направления. Камни из русских былин, к которым подъезжают витязи и на которых написано что-то вроде «Налево поедешь – богатым будешь, прямо поедешь – женатым будешь, направо поедешь – убитым будешь», – тоже не что иное, как дорожные знаки. Однако современную историю дорожных знаков принято отсчитывать все-таки со второй половины XIX в. Каким бы удивительным это сейчас ни показалось, но первые дорожные знаки были предназначены не для автомобилистов, а для велосипедистов^{38} – именно они нуждались в предупреждениях о крутых уклонах и неожиданных поворотах. И только позже, с распространением автомобильного движения, дорожные знаки стали ориентированы на водителей.

Первые из них были текстовыми. Например, с 1883 г. в Великобритании устанавливали таблички To cyclists: This hill is dangerous 'Велосипедистам: Этот спуск опасен'. Но довольно быстро стало понятно, что текстовые знаки не слишком удобны – их сложно читать на высокой скорости – и нужно что-то более удобное для восприятия. С ростом мобильности все более актуальной становилась и другая проблема: водитель легко мог оказаться в стране, язык которой был ему незнаком. В результате дорожные знаки превратились едва ли не в единственный общераспространенный в мире пиктографический язык, выражающий довольно большой и разнообразный набор значений. Их форму и применение регулирует Венская конвенция 1968 г., к которой присоединилось абсолютное большинство стран Европы.

Можно ли считать этот язык по-настоящему универсальным и общепонятным? По всей видимости, ответ на этот вопрос: нет, иначе не понадобились бы теоретические занятия в автошколах. Да, многие дорожные знаки действительно иконичны: знак «Сужение дороги» изображает сужающуюся дорогу, а на знаке «Пешеходная и велосипедная дорожка с разделением движения» нарисованы пешеход и велосипедист, разделенные чертой. Однако, к примеру, знак «Главная дорога» по форме нисколько не напоминает главную дорогу, а красную диагональную черту в синем круге едва ли можно естественно интерпретировать как «Стоянка запрещена». Сама форма знаков – тоже вещь абсолютно условная: никак нельзя объяснить, почему треугольные знаки с белым фоном и красным ободком – предупреждающие, круглые знаки с белым фоном и красным ободком – запрещающие, а круглые знаки с синим фоном – предписывающие.

Таким образом, дорожные знаки – это шаг в сторону иконического универсального языка, но до идеала им очень далеко, хотя по распространенности они на порядки превзошли те три языка, о которых пойдет речь в этой главе дальше.

Трансцендентная алгебра

Одной из первых широко известных попыток создать универсальный пиктографический язык стала так называемая трансцендентная алгебра, разработанная ученым из Эстонии Якобом Линцбахом (1874–1953). В 1916 г. он выпустил в Петрограде книгу под названием «Принципы философского языка. Опыт точного языкознания»^{39}, в которой рассуждал о том, как должен быть устроен оптимальный язык. Его идеи во многом совпадали с мыслями великого швейцарского лингвиста Фердинанда де Соссюра, изложенными в вышедшем в том же 1916 г. посмертно «Курсе общей лингвистики»^{40} и легшими в основу современной науки о языке. Некоторые из идей Линцбаха о звуках и их противопоставлениях в системе предвосхитили работы Николая Трубецкого – основоположника фонологии. Однако Линцбах не снискал особой известности в науке, а остался в истории именно благодаря лингвоконструированию.

В 1921 г. в Ревеле (Таллинне) вышла его книга под названием «Transcendent algebra: Ideografie matematical. Experiment de un lingue filosofic»^{41}. Издана она была литографическим способом, то есть, говоря современным языком, выглядела как рукопись, размноженная на ксероксе. Но, пожалуй, это не самое удивительное ее свойство для читателя, знакомого с европейскими языками, который наверняка задастся вопросом: а на каком же языке написано заглавие? Вроде бы все понятно, и в то же время ни на каком языке так не говорят. И действительно, книгу про универсальный пиктографический язык Линцбах издал на другом искусственном языке – окцидентале. Его автором был еще один ученый из Эстонии – Эдгар де Валь, и именно он перевел книгу Линцбаха на свой язык еще за год до того, как подробно изложил принципы окциденталя в отдельной книге.

Вот что пишет Линцбах в предисловии к своей книге:

Desiranto informar li letor European peri ti nov poblema, mi ha petit li conosset cosmoglottist sr. E. de Wahl traducter li textu de ti ci brochur in composit de il lingue universal auxiliari «Occidental», quel essent basat sur radicas e suffixes, extractet de paroles international, e combinat per max simplic grammatica e parolformation, es comprensibil sin studia a omni hom de occidental civilization.

Мы все же не рискнем оставлять этот текст без перевода, хотя авторский замысел и дает нам право так поступить:

Желая осведомить европейского читателя об этой новой проблеме, я попросил известного космоглоттиста^[5] г-на Э. де Валя перевести текст этой брошюры на изобретенный им универсальный вспомогательный язык «Окциденталь», который, основываясь на корнях и суффиксах, извлеченных из интернациональных слов и соединенных при помощи простейшей грамматики и словообразования, понятен без изучения всем людям западной цивилизации.

Сразу видно, что Линцбах не обращается ко всем людям вообще: он все же ожидает от читателя принадлежности к западной цивилизации – некоторой группе людей, имеющих общие фоновые знания. Одним из таких фоновых знаний является знание алгебраической нотации, которая и легла в основу языка Линцбаха; впрочем, многие алгебраические обозначения у Линцбаха сильно переосмыслены.

В трансцендентной алгебре объекты обозначаются пиктограммами, похожими на них; например, i – это 'человек',  – это 'зонтик',  – это 'сердце', и так далее. Базовые элементы соединяются при помощи простых математических операций: скажем, значит 'человек с зонтиком',  – 'человек без зонтика', а  – 'бессердечный человек'. Одного взгляда на эти значки достаточно, чтобы понять, почему книга издавалась литографическим способом: ни в какой наборной кассе не было и не могло быть символов языка Линцбаха. Да и в наши дни их не так-то просто набирать на компьютере.

Для того чтобы лучше разобраться с устройством трансцендентной алгебры, попробуйте решить задачу № 3.

Начнем решение^{42} с того, что разберемся, какие здесь бывают существительные. Базовых знаков насчитывается семь, а их сочетания обозначаются при помощи умножения (то есть фактически постановки двух знаков рядом друг с другом). Знак 'великан' образован от знака 'человек' с помощью символа 'больше':

Члены семьи при этом выделяются с помощью деления, а отсутствующим (покойным) членам семьи предшествует знак минус:

Местоимения получаются из знаков 'человек' или (для женского рода) 'женщина' с подстрочным индексом 1–3, обозначающим лицо: İ1 'я', İ2 'ты', İ3 'он' и так далее. Множественное число существительных выражается коэффициентом n: İ + İ + İ + … + İ = nİ, так что это вполне объяснимо. В роли союза 'и' выступает знак плюс. Заметим, что в таком случае связь считается менее тесной, чем в случае умножения: 'мальчик' × 'девочка' = 'брат и сестра', а 'мальчик' + 'девочка', вероятно, обозначало бы 'мальчик и девочка'.

В задаче представлено шесть глаголов:

Отсутствие или несклонность к тому, что выражается глаголом, обозначается минусом; например, минус в сочетании с 'любить' означает 'злой'. Тогда, вероятно, плюс в сочетании с 'любить' будет значить 'добрый'.

Осталось сказать еще несколько слов про синтаксис: подлежащее – это основание степени в левой части выражения, а сказуемое – это ее показатель. Отрицание при этом выражается знаком минус, а страдательный залог – знаком корня. Дополнительные действия могут прибавляться и вычитаться. Так, если отнять t 'торопиться' от какого-то другого действия, получается значение 'делать не спеша'. Прошедшее время обозначается как – t (уже не в показателе степени, а в строке), а будущее – как +t. Если в предложении есть дополнение, оно следует за знаком равенства.

Зная все это, мы можем выполнить задания.

Ответ на задание 1:

9. Он любит безответно (т. е. любит, не будучи любимым).

10. Молчаливая (немая) дочь напишет об отце и матери.

11. Ты работала торопливо (быстро) и молча.

12. Письмо было съедено голодной сестрой.

Ответ на задание 2:

Как мы уже видели, сложные понятия в трансцендентной алгебре выражаются при помощи операции умножения. Вот еще несколько примеров, которые заодно дадут вам представление о том, как выглядит книга Линцбаха^{43}:

Например, курение – это человек, помноженный на трубку; астрономия – человек, помноженный на телескоп и на звезду; вино – бутылка, помноженная на бокал, пиво – бутылка, помноженная на стакан, а вода – графин, помноженный на стакан. Особый интерес в этом списке представляют последние три строки: рот × ухо = разговор, (– рот) × ухо = молчание, рот × (– ухо) = монолог. А затем Линцбах приходит к парадоксальному выводу: (– рот) × (– ухо) = рот × ухо, другими словами, мысль сама по себе уже есть разговор.

Другие математические операции выражают менее тривиальные понятия. Так, мнимая единица √– 1 = i – это прекращение действия (важно еще суметь отличить ее от символов 'ребенок' и 'человек'), а следовательно, İ(–iİ)+İ+iİ переводится как 'человек рождается (т. е. с ним происходит нечто обратное прекращению действия), живет и умирает'.

Как бы то ни было, очевидно, что набор значений, описанных в 40-страничной книжечке, довольно мал, и, несмотря на все изящество идеи, трансцендентная алгебра является интересной игрой ума, но никак не полноценным универсальным пиктографическим языком.

Блиссимволика

Универсальный язык, призванный привести к взаимопониманию между людьми и избавить их от агрессии, – что может быть лучше? Именно эту функцию, по замыслу ее автора, должна была выполнять блиссимволика.

Карл Казиль Блитц, более известный под англизированным именем Чарльз Блисс, родился в Черновцах в 1897 г. В то время этот город входил в Австро-Венгерскую империю, о которой сам Блисс писал так: «Вавилон, в котором 20 народов ненавидели друг друга, в первую очередь из-за того, что думали и говорили на разных языках». В 1922 г. он окончил Венский технический университет и стал инженером-химиком. Хотя основным языком науки в то время был немецкий, которым Блисс, разумеется, владел как родным, он стал размышлять о том, что многоязычность научных публикаций приносит людям вред.

Возможно, эти размышления так и остались бы теорией, если бы не тяжелая судьба Блисса. В 1938 г., когда Австрия оказалась под властью нацистов, Блисс был отправлен в Дахау, а затем в Бухенвальд. Его жена Клара (Клэр) сумела добиться его освобождения, после чего он был вынужден уехать из Третьего Рейха в Англию. Вновь встретиться с женой ему удалось лишь на другом краю света – в Шанхае, куда они разными путями добрались к концу 1940 г. Но спокойствие было недолгим: когда японцы оккупировали Шанхай, Блисса отправили в Шанхайское гетто, а за ним последовала и его жена.

Именно в Китае Блисс посвятил себя делу своей жизни. Его глубоко впечатлило, что люди, говорящие совсем по-разному, способны читать одни и те же книги и одни и те же газеты и писать друг другу письма. Это наблюдение очень точно: не случайно то, что мы называем китайским языком, в англоязычной традиции именуется группой родственных языков – мандаринским языком (по-русски его называют «путунхуа»), кантонским языком и так далее. Разновидности китайского мало взаимопонятны, и общая иероглифическая письменность действительно сплачивает их, хотя устные разновидности уже давно разошлись. Однако китайское письмо еще дальше от идеала универсальной понятности, чем дорожные знаки: попробуйте прочитать какой-нибудь китайский текст, чтобы в этом убедиться. Но в качестве первого приближения к универсальному языку и толчка для размышлений Блисса оно подошло хорошо.

В 1946 г. Чарльз и Клэр Блисс переехали в Австралию. Первые годы обустройства на новом месте выдались непростыми, но по ночам Блисс работал над своим универсальным языком – семантографией (впоследствии это название было заменено словом «блиссимволика»). В 1949 г. Блисс на свои деньги издал в 700 экземплярах трехтомник «Семантография» (наборщиком тоже пришлось работать самому автору). В этой книге закладывались основы универсального пиктографического языка, пригодного для выражения самого широкого круга понятий.

Задача № 4

Даны слова, записанные с помощью блиссимволики, и их переводы на русский язык в перепутанном порядке:

талия; деятельный; больной; губы; деятельность; дуть; западный; веселый; плакать; слюна; дышать.

Задание 1. Установите правильные соответствия.

Задание 2. Укажите, что означают приведенные ниже картинки, если известно, что две из них имеют одно и то же значение:

Задание 3. Запишите с помощью блиссимволики:

(18) воздух; (19) туловище; (20) подниматься; (21) восток; (22) печальный.

Мы видим, что в переводах слов из задачи есть три глагола, четыре или пять существительных и четыре или три прилагательных (пока непонятно, к какой части речи относится слово 'больной'). Над четырьмя символами в условии стоит галочка (V), над тремя – крышечка (Λ), а над четырьмя не стоит ничего. Значит, глаголы обозначаются крышечкой (Λ). Одновременно становится понятно, что с помощью блиссимволики здесь записано именно прилагательное 'больной', а не существительное. Обратим внимание, что знак (6) не содержит галочки (V): его верхний элемент выглядит немного по-другому.

'Сердце вверх' (11) – это наверняка 'веселый'. Значит, прилагательные обозначаются галочкой (V), а отсутствие значка для части речи указывает на существительное. Легко понять, что слова 'деятельность' и 'деятельный' отличаются только частью речи – это значки (8) и (10). Остается два прилагательных: (5) и (7). Круг со стрелкой внутри, указывающей налево, то есть туда, где на картах обычно бывает запад, – это 'западный', а тогда единственное оставшееся прилагательное (5) – 'больной'.

В знаках (1), (2), (4) и (7) есть общий элемент – маленький кружок без точки внутри, а среди переводов есть слова 'дышать', 'дуть', 'слюна' и 'губы'. Значит, этот кружок обозначает 'рот'. Знак (6), где ко рту сверху и снизу приставлены стрелки-указатели, – это 'губы', а знак (2) – другое существительное с элементом 'рот', то есть 'слюна'. Тогда волнистая линия обозначает 'вода, жидкость' (слюна – вода рта). (4) – это глагол, связанный с движением чего-то изо рта, значит, это 'дуть', а зигзагообразная линия – 'воздух'. Тогда (1) – это 'дышать'.

Остается только один глагол – (3), и это 'плакать', то есть буквально 'пускать вниз воду из глаза' ('глаз' – кружок с точкой внутри). А последнее существительное (9) – это 'талия'. Стрелки-указатели направлены на середину фигуры, которой обозначается туловище.

Ответ на задание 1:

Ответ на задание 2:

(12) – 'туловище', на верхнюю часть которого указывает стрелка. Не сразу понятно, что это – плечи, шея, или, может быть, голова? Но в (14) мы находим стилизованное изображение человеческой головы со стрелкой, направленной на шею, – а раз мы знаем, что два знака имеют одно и то же значение, то (12) и (14) – 'шея'.

(13) – линия над глазом, на которую указывает стрелка. Это 'бровь'.

(15) – волнистая линия, которая входит в состав знаков 'слюна' и 'плакать'. Это 'вода, жидкость'.

(16) – глагол, связанный со словами 'деятельный' и 'деятельность'. Это 'делать'.

(17) – уголок, который изображен здесь, входит в состав знака 'дышать' вместе со ртом. Но орган, с которым в первую очередь ассоциируется дыхание (как говорят лингвисты, прототипический орган дыхания), – это не рот, а нос, и поэтому странно, если в знаке для 'дышать' рот есть, а носа нет. Значит, этот уголок и обозначает 'нос', тем более что он похож на него по форме (а 'дышать' – это 'осуществлять некоторое действие носом и ртом').

Ответ на задание 3:

При помощи блиссимволики можно записывать и целые фразы и даже тексты. К примеру, фраза 'Мужчина пашет от рассвета до заката' в исходной версии блиссимволики выглядела так (обратите внимание, что здесь еще нет специального значка для глагола)^{44}:

Разумеется, это очень простое предложение, да и вообще грамматики в языке Блисса совсем мало. Все-таки самое интересное, что в нем есть, – это комбинирование элементов воедино для получения новых смыслов.

Хотя Блисс и стремился создать универсальный язык, его объяснения смыслов на самом деле отнюдь не универсальны. Попробуйте, например, задуматься: как выразить с помощью черно-белых рисунков идею цвета? У Блисса есть ответ на этот вопрос:

«Цвет – это чувственное ощущение, которое глаз получает по большей части от вещей на земле. Сочетание этих понятий и даст нам нужный символ:

Мы выберем последний символ с сокращенной линией земли, потому что он лучше выглядит»^{45}.

Утверждение, что цвет связан с глазом и землей, совсем не очевидно. Фактически, оно возвращает нас к тому, чего Блисс пытался избежать, – к необходимости заучивать знаки. Сложности возникают и дальше: что, к примеру, обозначает знак (цвет + солнце)? Без подготовки можно предположить, что цвет солнца – это желтый, но оказывается, что это не так: цветам радуги у Блисса просто приписаны номера ( – красный,  – оранжевый,  – желтый и так далее вплоть до седьмого), а цвет солнца, которому не приписан номер в радуге, – это белый.

Есть в блиссимволике и еще более сложные и необъяснимые сочетания. Так, 'извинение' – это 'словесное выражение неприятного чувства, вызванного уверенным рациональным пониманием неправильности':

Едва ли кто-нибудь, впервые в жизни увидев кружочек, сердечко, стрелку вниз, дугу с подчеркиванием и восклицательный знак, догадается, что это извинение. Таким образом, блиссимволика оказывается не универсальным языком, не требующим изучения, а скорее интересным поводом задуматься над тем, как можно разлагать значения слов на компоненты – этим она очень напоминает токипону, о которой говорилось в главе 1, и Универсальный семантический метаязык Анны Вежбицкой, о котором пойдет речь в главе 6. Сходство с токипоной и Универсальным семантическим метаязыком усиливается еще и тем, что количество базовых элементов во всех этих языках составляет порядка сотни. Блисс даже утверждал, что в основе его языка лежит ровно 100 исходных символов – но, по всей видимости, это все же не так, и на самом деле их больше.

Предисловие ко второму изданию «Семантографии», вышедшему в свет в 1965 г., явно выдает усталость упорного человека, который много лет потратил на продвижение своего изобретения – и все без толку. Вот первые фразы из этого предисловия:

Это произведение посвящается человечеству и библиотекам человечества – во имя моих родителей, подаривших мне жизнь и идеалы, которыми я живу, и усердно трудившихся, чтобы отправить меня учиться в университет, и во имя Клэр, моей спутницы и соратницы, которая умерла, убитая горем, в 1961 году после 15 лет попыток заинтересовать образовательные учреждения человечества моей работой. Она так и не добилась отклика, даже несмотря на похвалы со стороны выдающихся ученых.

Среди этих выдающихся ученых был и знаменитый британский философ Бертран Рассел, который в 1950 г. посетил Австралию и познакомился с Блиссом. Письмо от него приводится в той же книге в виде факсимиле:

Дорогой мистер Блисс!

Я просмотрел Вашу систему семантографии и оцениваю ее очень высоко. Логический анализ хорош, символы продуманы и легко понятны. Все это может оказаться очень полезным. Тот человек или те люди, которые потратят деньги на издание Вашего труда, на мой взгляд, сослужат важную службу человечеству.

Искренне Ваш,

Бертран Рассел.

P. S. Вы вправе распоряжаться этим письмом, как Вам будет угодно.

Чарльз Блисс умер в 1985 г., но его изобретение так и не стало универсальным мировым языком, который избавил бы человечество от столь нелюбимого Блиссом многоязычия. Но и сейчас есть энтузиасты, занимающиеся поддержанием его наследия: существует международное общество блиссимволики, и оно даже проводит ежегодные конгрессы, на которых обсуждается, в частности, стандартизация новых символов. Блиссимволика иногда используется в работе с людьми, страдающими расстройствами речи, однако приходится признать, что сфера ее употребления так и осталась крайне ограниченной.

Паленео

Попробуйте прочитать такие предложения:

Они означают 'Женщина (девушка) пошла' и 'Я буду есть', но это уже не блиссимволика, а другой пиктографический искусственный язык – паленео. Его создатель – писатель Лесли Чартерис (1907–1993), который известен любителям детективов как автор рассказов и романов про гениального сыщика Саймона Темплара по прозвищу Святой^{46}.

Лесли Чарльз Бауэр Йин родился в Сингапуре в смешанной семье: его мать была англичанкой, а отец – китайцем. Китайским и малайским языками Лесли овладел раньше, чем английским. В 1919 г., после развода родителей, он с матерью переехал в Англию. Окончив школу, поступил в Кембриджский университет и стал заниматься юриспруденцией, но проучился только один год. Лесли твердо вознамерился зарабатывать на жизнь писанием триллеров, но в первые годы после университета ему приходилось делать самые разные вещи, чаще всего не имевшие отношения к писательскому труду: в Малайзии он работал на золотых приисках, в Англии ему довелось побывать барменом, профессиональным игроком в бридж и даже полицейским. В 1927 г. вышел в свет его первый роман «Эсквайр Икс», опубликованный уже под псевдонимом Лесли Чартерис. В 1946 г., получая американский паспорт, он зафиксировал это имя и в официальных документах.

К концу 1960-х гг. детективы про Саймона Темплара надоели Чартерису, но они приносили деньги, и поэтому он стал пользоваться услугами литературных негров, лишь ставя свою фамилию на обложках все новых и новых книг. Сам же он занялся другими, более интересными вещами: например, разработал пиктографический искусственный язык паленео.

В предисловии к своей книге про паленео^{47} Чартерис рассказал историю его создания: в воскресенье, 23 ноября 1969 г., между 8 и 9 часами утра (наверное, это самый точно датированный искусственный язык из существующих) он думал о том, как усовершенствовать систему обозначений, которую использовал в своих записных книжках. Эта система, как пишет Чартерис, видоизменялась с годами – и вдруг он понял, что фактически все это время занимался изобретением нового письменного языка, с той только разницей, что обычные языки проходили такой путь за гораздо более долгое время.

Показательно, что и Блисс, и Чартерис были не понаслышке знакомы с китайскими иероглифами – cобственно, они и не скрывали связь своих пиктографических языков с этой системой письма. Чартерис пишет, что ему тут же вспомнился китайский, но, по его словам, некоторые китайские иероглифы сохранили простоту и понятность до наших дней, например 'скала', а некоторые совершенно неопознаваемы, например 'дом'. Чартерис отмечает, что даже в науке нет единых и общепонятных обозначений: символ у астрономов значит 'Земля', а у метеорологов – 'солнечное гало'. Именно поэтому он и решил предложить свою унифицированную систему символов.

Чартерис признавал, что его система не подходит для высокой поэзии и глубокомысленной философии, но утверждал, что она может иметь практическую ценность. Чтобы его язык был проще для изучения, он сделал его более апостериорным, чем Блисс, намного шире используя уже употребительные символы. Хотя Чартерис и говорил, что по возможности будет избегать знаков существующих алфавитов, но в первой же главе нарушил это правило: чтобы обозначать множественное число, он ввел крючок s, который явно восходит к английскому окончанию – s. (Чартерис отметил, что такой показатель множественного числа есть в нескольких европейских языках, вероятно имея в виду кроме английского также французский, испанский и португальский.) Если 'число' обозначается как #, то 'числа' – как #s. Опять же и в знаке для числа мы легко узнаем английский значок решетки, который используется так же, как русский №.

Чартерис придумал для своего языка и небольшое количество грамматических правил. Для прошедшего и будущего времени есть специальные значки – их вы уже видели в середине предложений в начале рассказа про паленео. Порядок слов в предложении закреплен такой же, как в большинстве крупных европейских языков: Подлежащее – Сказуемое – Дополнение – Обстоятельство. Впрочем, грамматика у Чартериса довольно непритязательная. Он даже отказался определять, в каком порядке должны идти существительное и определение к нему, считая, что все и так понятно: если, изображая скорый поезд, немец нарисует сперва прилагательное, а потом существительное, ориентируясь на свое слово Schnellzug букв. 'быстро-поезд', то итальянец, в языке которого эти значения выражаются в другом порядке (treno direttissimo), все равно его поймет. Части речи у Чартериса выражаются намного менее последовательно, чем у Блисса, поскольку он считал, что и тут все ясно из контекста, тем не менее на всякий случай он ввел значок который может ставиться справа от другого значка, если надо подчеркнуть, что тот обозначает именно существительное, а не глагол или прилагательное, – так, от глагола 'давать' этим способом образуется существительное 'подарок, дарение'

В конце книги можно найти англо-паленео словарь, в котором содержится чуть больше 1000 слов. Чартерис ориентировался на список из 850 базовых английских слов, предложенных в 1925 г. британским лингвистом Чарльзом Огденом (этот проект получил название Basic English), но добавил к нему небольшое количество других понятий, которые показались ему необходимыми. При этом Чартерис специально оговорил, что многие тексты с естественного языка на паленео так просто перевести не получится: для начала их надо адаптировать и выделить суть, чтобы их мог понять даже ребенок. В этом Чартерис видел ценность паленео: создать на нем многословный бессодержательный текст невозможно. Заметим, кстати, что это чем-то сближает паленео с токипоной, которая тоже стремится к тому, чтобы приучить пользователя к ясности мысли с использованием минимального набора символов.

А теперь попробуем сравнить значки в блиссимволике и в паленео. Для этого мы поищем те значения, которые видели в задаче про блиссимволику, в словаре Чартериса. Конечно, не все найдется, да и с частями речи тоже будут проблемы, но тем не менее некоторые пиктограммы сопоставить можно:

Заметим, что мы находим только одно точное совпадение: глаз в обеих системах – это круг с точкой посередине. Все остальные символы различны. Это наглядно доказывает, что любая пиктографическая система все равно носит символический характер, так что некоторые усилия для ее освоения все равно прикладывать придется, как бы некоторым (например, Чарльзу Блиссу) ни хотелось обратного.

Заключение

Итак, универсальный язык, который не нужно учить, со всей неизбежностью должен быть пиктографическим, основанным на использовании иконических знаков. Мы видели несколько попыток составить такой язык, однако ни одна из них не получила распространения, если не считать системы знаков дорожного движения, которая все же не претендует на звание полноценного языка^[6]. И трансцендентная алгебра, и блиссимволика, и паленео – все это лишь эксперименты по систематическому разложению смыслов на составные части, которые едва ли применимы на практике как настоящие вспомогательные языки. Более того, все эти системы так или иначе опираются на существующие знаки-символы (например, алгебраическую нотацию или по крайней мере цифры), что еще больше ставит под вопрос идею о том, что их не надо учить.

3. В поисках взаимопонимания

Язык межнационального общения

В русском переводе «Графа Монте-Кристо» Александра Дюма-отца мы читаем:

При слове «Монте-Кристо» Дантес вздрогнул от радости; чтобы скрыть свое волнение, он встал и прошелся по дымной таверне, где все наречия мира растворялись во франкском языке^[7].

Что это за франкский язык, и зачем бы всем наречиям мира в нем растворяться? Действительно, франкский язык существовал: так называются германские диалекты, на которых говорили древние франки, в частности Карл Великий. От франкского произошел и современный нидерландский язык. Но откуда франкам взяться в таверне в итальянском Ливорно, где сидел Эдмон Дантес?

На самом деле, конечно, на франкском языке там никто не говорил, это просто ошибка перевода. Во французском оригинале мы находим langue franque, и это не только франкский язык, но и лингва франка. Сейчас так называется любой язык, использующийся при взаимодействии людей с разными родными языками: к примеру, когда на международной конференции немец и араб говорят на английском, они используют этот язык в качестве лингва франка. Но раньше это название носил один конкретный язык – смешанный язык средиземноморских торговцев и моряков, составленный из элементов итальянского, испанского, португальского, каталанского, окситанского, французского, греческого, турецкого, арабского и берберских языков. Он просуществовал почти тысячу лет – с XI по XIX в. На излете застал лингва франка и Эдмон Дантес.

Разумеется, появление смешанных языков не ограничивается Средиземноморьем. Контакты между разноязыкими людьми случаются в самых разных ситуациях: при торговле, завоевании, колонизации. Часто в таких случаях возникают смешанные языки – пиджины. И хотя они дают людям возможность коммуницировать между собой, но обычно воспринимаются как нечто испорченное и неполноценное. Однако судьба пиджина может сложиться счастливо, если им пользуется много людей и у них появляются дети, для которых он становится родным; тогда наступает следующая стадия развития – креольский язык. Это уже полноценный язык с четкой грамматикой. Так возник, например, язык чавакано на Филиппинах (из смешения испанского языка с австронезийскими) и язык ток-писин, один из государственных языков Папуа – Новой Гвинеи (из смешения английского с австронезийскими).

Есть еще одна форма межнационального общения: когда люди общаются на языке, который для одного из собеседников родной, а для другого нет. В наши дни именно так носители английского обычно разговаривают с носителями других языков: русского, немецкого, корейского. Но ясно, что такая ситуация подразумевает неравноправие и чревата конфликтами и обидами. Вероятно, многие из нас хоть раз в жизни грустили о том, почему же нам приходится всю жизнь учить английский язык, не имея шансов достичь совершенства, тогда как кому-то этот язык задаром достался с детства.

Таким образом, равноправие говорящих и престиж в глазах окружающих обеспечиваются, когда разноязыкие люди используют лингва франка – полноценный язык, не являющийся ни для кого из них родным. В Средние века в Западной Европе такую роль исполняла латынь, однако на этом языке умели говорить только образованные люди. Кроме того, к XIX в. значимость латыни уже сильно снизилась: и Реформация, и националистические тенденции, возникшие вместе с романтизмом, нанесли сильный удар по ее положению. Фактически латынь перестала быть даже языком науки. В то же время бурный технический прогресс заметно упростил международное взаимодействие – достаточно упомянуть железные дороги и телеграф, которые появились именно в XIX в. В такой ситуации необходимость в языке международного общения стала особенно острой.

Но ни один живой язык, выбранный на эту роль, не обеспечивает равноправия: если сделать международным языком немецкий, в выигрыше окажутся немцы и австрийцы, если испанский – то испанцы, и так далее. Это само по себе уже хороший аргумент в пользу того, чтобы создать специальный новый язык, не родной ни для кого. Такие языки называются вспомогательными языками, или аукслангами (от англ. auxiliary language). Есть и еще один важный аргумент в пользу аукслангов, а не естественных языков, который уже был упомянут вскользь: всякий естественный язык трудно учить. Непривычные звуки, исключения в склонении и спряжении, прихотливый синтаксис, нелогичное словообразование – почти любой естественный язык в изобилии радует изучающего такими явлениями. А значит, нужно создать не просто новый язык, а новый простой язык. Но само понятие простого языка не так уж просто и заслуживает того, чтобы поговорить о нем отдельно.

Языки простые и сложные

У всех нас есть какие-то представления о том, что бывают языки более простые и, наоборот, более сложные. Если спросить человека на улице, какие языки самые сложные, обычно получим в ответ стандартный набор: китайский, корейский, японский, арабский. Почему так, вполне понятно: это языки с непривычными письменностями. Но точно так же ясно, что письменность вторична по отношению к устному языку. Китайский язык мог бы записываться латиницей или кириллицей, и тогда он производил бы менее пугающее впечатление на иностранцев. Разрабатывая искусственный язык для международного общения, пожалуй, действительно не стоит сочинять сложную систему записи, на освоение которой придется потратить долгие годы. Впрочем, дело не только в сложности: если предложить публике новый алфавит, буквы которого можно запомнить за час, все равно автоматизм, позволяющий быстро читать и писать, дастся только ценой многодневной, если не многогодичной практики. Именно поэтому большинство изобретателей вспомогательных языков и выбирают в качестве письменности и так знакомую большинству людей латиницу.

Представления о сложности часто связаны с родством языков: близкородственные нашему языки – простые, а далекие от нашего языка – сложные. Носителю русского естественно считать, что сербский язык – это очень просто: он может приехать в Сербию и за неделю начать понимать, что происходит вокруг, и кое-как объясняться. А, например, эстонский кажется сложным: его за неделю не выучишь. Но, скажем, финнам, тот же эстонский, который является одним из прибалтийско-финских языков, покажется простым, а сербский – сложным, так что мнения будут диаметрально противоположными. А значит, при создании международного языка, который претендует на широкое распространение, ориентироваться надо не на подобные критерии сложности – ведь его должны учить и русские, и финны, и много кто еще, и никто не должен иметь фору. Разве что стоит задуматься о том, нет ли какого-то языка, который вся целевая аудитория хоть как-то знает.

Существует ли некая объективная оценка сложности, которая не зависит от того, кто учит язык – итальянец, чех, араб или кореец? Условно говоря, если бы на нашу планету прилетел марсианин, которому надо было бы выучить разные языки (в их устной форме, поскольку это первичная форма языка), что было бы для него сложнее – учить финский, сербский, китайский или хинди? Если ответить на этот вопрос, станет яснее, как должен быть устроен простой вспомогательный язык.

Лингвистическое изучение языковой сложности – это сравнительно молодая область науки, и фактически она начала развиваться активно только в последние 20–25 лет. До того рассуждения о сложности были прерогативой дилетантов, в частности создателей искусственных языков. Конечно, все интуитивно понимали, что в языке просто, а что сложно, но большую часть XX в. лингвисты принимали за аксиому, что все языки имеют равную сложность. Это было полезно, потому что позволяло не превозносить одни языки над другими и не выносить ценностных суждений. И лишь когда лингвистическое сообщество осознало, что все семь с лишним тысяч языков, существующих на нашей планете, равноценны как объекты для изучения, появилась возможность научно поставить вопрос: «А что же все-таки сложнее или проще?»

Лингвистика пользуется идеями, которые пришли из теории информации. Отечественный математик Андрей Колмогоров (1903–1987) ввел формальное определение сложности – то, что называется «колмогоровская сложность»^{48}. Не вдаваясь в математические подробности, можно сказать, что сложность некоторого объекта – это длина наиболее экономного его описания на каком-то формализованном языке. Рассмотрим, например, последовательность символов АББВАББВБВБАБА; ее никак нельзя описать экономнее, чем просто назвать. А вот последовательность АБАБАБАБАБАБ экономно описать очень легко: АБ шесть раз. И поэтому первая последовательность сложная, а вторая – более простая.

Впрочем, к реальности это применимо плохо: ведь для того чтобы сравнивать таким образом грамматики естественных языков, нужно иметь грамматики для того самого условного марсианина на основе некоторых единых принципов описания – а очевидно, что таких не существует. Поэтому приходится искать какие-то корреляты языковой сложности, которые можно измерить, чтобы вычислить, какие языки сложнее, а какие проще.

Во-первых, один из таких коррелятов – это разнообразие элементов. Так, если в каком-то языке 8 согласных, а в каком-то другом – 60, то очевидно, что первый язык по системе согласных проще, чем второй.

Во-вторых, усложняющим фактором является невзаимнооднозначное соответствие между формой и значением на уровне грамматики языка. Например, если одна и та же форма в некотором языке образуется десятью разными способами, то это сложнее, чем если эта форма образуется одним способом. Скажем, в английском языке множественное число у абсолютного большинства существительных образуется регулярно при помощи одного и того же окончания -s (tree 'дерево' ~ trees 'деревья', father 'отец' ~ fathers 'отцы', brick 'кирпич' ~ bricks 'кирпичи', edge 'край' ~ edges 'края')^[8], а в немецком языке имеется много разных моделей склонения. К примеру, от слова Baum 'дерево' множественное число будет Bäume, от слова Vater 'отец' – Väter, от слово Ziegel 'кирпич' – Ziegel (без изменения), от слова Rand 'край' – Ränder. Такое разнообразие типов означает, что в немецком языке образование множественного числа существительных устроено куда сложнее, чем в английском.

Еще один коррелят сложности – это невзаимнооднозначное соответствие между формой и значением на уровне уже не грамматики, а текста: если одно и то же значение выражается в тексте несколько раз. Такое явление в языках мира называется согласованием. Если мы переведем на английский язык словосочетание новый компьютер, оно будет выглядеть как the new computer, а новые компьютеры – the new computers. Множественное число по-английски выражается один раз – в окончании существительного. А в русском языке значение множественного числа выражается дважды: и в окончании прилагательного, и в окончании существительного. Тем самым русский язык оказывается сложнее английского, потому что в нем нет взаимнооднозначного соответствия между значением множественного числа и его выражением в тексте.

Зачем все это нужно? Ясно, что человеческий язык – это продукт эволюции. Ему уже примерно 100 000 лет, и если бы это было какое-то избыточное переусложнение, оно уже давно устранилось бы. Но нет – такие явления могут и возникать, и сохраняться, и утрачиваться, а никакого единого вектора развития не существует. Дело в том, что языковая сложность так или иначе выгодна и говорящему, и слушающему, причем разные ее аспекты выгодны разным участникам коммуникации.

Разнообразие элементов позволяет делать тексты короче. Скажем, если в языке 8 согласных, то обычно слова в нем будут длиннее, чем в языке с 60 согласными. Это видно на простом математическом примере: если одно и то же число записать в двоичной системе счисления, где символов только два, и в десятичной, где символов десять, то десятичная запись обычно будет примерно в три раза короче двоичной: например, 91 08910 (5 цифр) = 101100011110100012 (17 цифр).

То же касается и нерегулярности в грамматике. Если мы вернемся к английскому множественному числу и посмотрим, как устроены те формы, которые образуются не по правилам, то они обычно короче, чем были бы, если бы были регулярными. Скажем, несуществующая, но регулярная форма *tooths была бы на один звук длиннее, чем реальное teeth, а форма *mouses, если бы mouse склонялось как house, было бы длиннее, чем mice.

Невзаимнооднозначность соответствия между формой и содержанием на уровне текста позволяет делать сообщения избыточными. Это может быть очень полезно слушающему, потому что в коммуникации постоянно происходят помехи. Так, если мы слышим английское словосочетание the new computers, но на последнем слоге где-то рядом раздался треск, то это приводит к тому, что мы не понимаем, какое число имеется в виду. Но, услышав русское словосочетание новые машины с таким же треском в конце, мы все-таки восстановим число по прилагательному. Таким образом, избыточность усложняет язык, зато она выгодна слушающему.

Единая количественная мера сложности в научной лингвистике пока так и не выработана. Обычно берут разные параметры: считают количество звуков, падежей, глагольных времен и так далее – и пытаются найти единую взвешенную меру, которая все это учтет и покажет, какие языки самые простые, а какие самые сложные. Шкалы такого рода обычно позволяют довольно легко (поскольку данные про количество звуков, падежей и времен уже собраны) хотя бы в первом приближении понять, какие языки проще, какие сложнее. Известная американская исследовательница Джоанна Николс создала такой рейтинг еще в 1992 г.^{49} На верхних его строчках оказались шумерский язык, язык манггараи, на котором говорят в Австралии, аккадский язык, баскский язык, еще один австралийский язык дингили и южный сьерра-мивокский язык, распространенный в Северной Америке. В нижнюю часть рейтинга попали, среди прочего, миштекский язык (Мексика), нивхский язык, на котором говорят на Дальнем Востоке, и китайский. Для нелингвиста это может быть немного удивительно, потому что он, слыша о китайском языке, в первую очередь вспоминает об иероглифах, но если посмотреть на грамматическую систему, то легко понять, почему это так. В китайском практически нет морфологии, чем и объясняется, что он оказался на нижних позициях на этой шкале, – и если бы к нам прилетел марсианин и стал учить китайский язык без иероглифов, он наверняка достиг бы успеха достаточно быстро.

Но, хотя научная лингвистика только сейчас формирует четкое знание о языковой сложности, некоторые первичные представления об этом, основанные на опыте изучения иностранных языков, существовали всегда. Были и есть они и у изобретателей вспомогательных языков. Всякому очевидно, что не стоит создавать для международного общения язык, в котором 100 согласных и 25 гласных или десять разных способов образования множественного числа, как в немецком языке. Именно поэтому международные вспомогательные языки обычно действительно оказываются в нижней части рейтинга сложности, хотя в них вполне могут проникать и некоторые довольно сложные явления, которые почему-либо кажутся естественными создателям этих языков, например потому, что они есть в их родных языках.

Сольресоль

Француз Жан-Франсуа Сюдр (1787–1862) был очень музыкальным человеком. Он учился в консерватории и владел музыкальным магазином в Париже. Поэтому едва ли удивительно, что его проект универсального языка тоже основывался на музыке: ведь этот вид искусства доступен для восприятия всем вне зависимости от родного языка. В 1838 г. Сюдр опубликовал первый проект своего языка, который так и назвал: универсальный музыкальный язык. Более полная версия его описания появилась в 1866 г., через четыре года после смерти автора, а в 1902 г. один из главных энтузиастов этого языка Болеслав Гаевский дал ему новое запоминающееся имя – сольресоль.

Задача № 5 (автор – Тодор Червенков)

Даны предложения на языке сольресоль и их переводы на русский язык:

1. Редо фаресими сольдореля сольсидо фасимире.

Мой черный кот быстро бежит.

2. Ля сольмисире сольдосольдо ремисифа реми рефаредо.

Учитель медленно открывает твой буфет.

3. Рефа сольмисире сольфамидо ляредоля ля фаресими ляфамидо.

Его старый учитель покупает маленького кота.

4. Ля ресольсольдо лядореля ресоль рефасире ляредосоль.

Плотник продает наш белый ящик.

5. Ля дофареля силями ля сисифадо.

Богач ненавидит адвоката.

Задание 1. Переведите на русский язык:

Реси сисифадо лядореля ля рефаредо домифаля.

Задание 2. Переведите на язык сольресоль:

Молодой плотник любит вашего кота.

Бедняк быстро закрывает черный ящик.

Из задачи видно главное свойство языка сольресоль: все слова в нем составлены из слогов – названий нот (до, ре, ми, фа, соль, ля, си). Сравнив предложения, в которых повторяются слова (1 и 3, 2 и 3), устанавливаем, что 'кот' – фаресими, 'учитель' – сольмисире. Часто повторяющееся слово ля является артиклем и ставится перед существительным (здесь угадывается влияние родного языка автора – французского, хотя для носителей многих других языков, например русского, артикль – это вовсе не так просто). Иногда перед существительными вместо него стоит двусложное слово, начинающееся на ре, – так в языке сольресоль выглядят притяжательные местоимения.

Из предложений 1 и 3 видно, что редо – 'мой', а рефа – 'его'. Поискав похожие слова в других предложениях, находим: реми 'твой', ресоль 'наш'. Выпишем эти слова по порядку нот в их вторых слогах:

редо 'мой' – реми 'твой' – рефа 'его' – ресоль 'наш'.

Ясно, что порядок лиц (я, ты, он, мы, вы, они) соответствует порядку нот (до, ми, фа, соль, ля, си), при этом комбинация, состоящая из двух одинаковых нот – рере, пропускается. Теперь мы можем достроить слова реля 'ваш' и реси 'их'.

Местоимения в языках мира – это одна из самых типичных областей необъяснимых исключений. К примеру, почему в русском языке дательный падеж от местоимения ты звучит как тебе, а от местоимения я – как мне (ни одного общего звука с начальной формой)? У местоимения мы и соответствующего ему притяжательного местоимения наш тоже нет ни одного общего звука. Для искусственных языков, напротив, такие нерегулярности не особенно характерны. Так, в сольресоле личные местоимения тоже состоят из двух слогов, только первый слог у них – до, а второй выбирается по тому же принципу, что и у притяжательных местоимений. Такие регулярные отношения между личными и притяжательными местоимениями непривычны для европейцев: если вспомнить даже такие русские или английские пары, где есть хоть какое-то сходство между двумя местоимениями (ты – твой, вы – ваш, he – his, you – your), сразу видно, что образовать один член в такой паре от другого простым способом невозможно. Более того, даже в тех языках, где регулярная связь между этими двумя классами слов есть, притяжательное местоимение чаще всего устроено сложнее, чем личное; например, по-китайски 'я' звучит как wo, а 'мой' – как wo de, 'ты' – как ni, а 'твой' – как ni de.

Обратим внимание, что в предложениях есть слова с противоположным значением – антонимы: 'быстро' ~ 'медленно' и 'черный' ~ 'белый'. В естественных языках подобные слова бывают связаны друг с другом словообразовательно (напр., просто ~ непросто). Может быть, так обстоит дело и в языке сольресоль? Оказывается, да, но устроены в этом языке антонимы очень необычным образом. Присмотревшись к паре предложений 1 и 2 и к паре предложений 1 и 4, мы найдем похожие слова фасимире ~ ремисифа и сольдореля ~ ляредосоль. Отсюда мы можем сделать вывод, что антонимы образуются друг из друга переворачиванием порядка слогов. Точно так же устроена пара 'покупать' ~ 'продавать', хотя это и не вполне антонимы, а так называемые конверсивы – они называют не противоположные, взаимоисключающие объекты, свойства и ситуации, а описывают одну и ту же ситуацию (в нашем примере – ситуацию купли-продажи) с разных точек зрения. Как бы то ни было, в естественных языках такого обратного прочтения не бывает: антонимы либо имеют разные корни (как, например, русские любить ~ ненавидеть, большой ~ маленький), либо один из них образуется от другого с помощью отрицательной приставки или суффикса (ср. русские слова красивый ~ некрасивый). Впрочем, идея образовывать антонимы таким способом приходила в голову не только Сюдру. По-видимому, независимо к тому же пришли создатели искусственного языка универсаль Герберт Муравкин и Леонид Василевский в 1920-е гг.^{50}: так, у них находим пары mega 'большой' – gema 'маленький', fino 'конец' – nifo 'начало', lisu 'говорить' – silu 'молчать'.

Теперь мы уже знаем достаточно, чтобы разобраться с порядком слов в языке сольресоль. Он выглядит так:

Подлежащее – Сказуемое – Обстоятельство – Дополнение;

Артикль / Притяжательное местоимение – Существительное – Прилагательное.

Зная все это, можно приступать к выполнению заданий.

Ответ на задание 1:

Реси сисифадо лядореля ля рефаредо домифаля. – Их адвокат продает большой буфет.

Слово реси 'их' мы восстановили выше, а слово домифаля 'большой' получается, если перевернуть порядок следования слогов в слове ляфамидо 'маленький'.

Ответ на задание 2:

Молодой плотник любит вашего кота. – Ля ресольсольдо домифасоль миляси реля фаресими.

Бедняк быстро закрывает черный ящик. – Ля лярефадо досольдосоль фасимире ля рефасире сольдореля.

Не может не удивлять количество минимальных элементов, из которых составляются слова, и сам тип этих элементов. В языке сольресоль таких единиц всего семь. По замыслу создателя языка, их можно передавать самыми разными способами: с помощью слогов, как в задаче, наигрывая ноты или даже с помощью цветов. В естественных же языках минимальной единицей является звук, причем в языках с самыми простыми системами звуков количество этих единиц больше, чем в сольресоль. Например, в языке ротокас, на котором говорят на острове Бугенвиль в Папуа – Новой Гвинее, 6 согласных и 5 или 10 гласных (в зависимости от того, выделять ли долгие гласные как отдельные единицы или считать их сочетаниями двух кратких), то есть 11 или 16 минимальных элементов – и это очень мало. Если мы рассмотрим русский язык, то в нем около 45 звуков (не забудьте отдельно посчитать мягкие и твердые согласные), а в некоторых языках число звуков может быть и больше. Так, в языке жу (къхунг) некоторые исследователи насчитывают 141 звук^{51}, а раз звуков так много, то и букв латинского алфавита для них не хватает, поэтому латиницей его название записывается очень необычным образом: ǃXũ.

Поскольку в языке сольресоль минимальных элементов мало, то можно было бы ожидать, что для того, чтобы выразить тот же самый смысл, что и в естественном языке, понадобится в среднем больше этих элементов (как в случае с двоичной системой счисления в сравнении с десятичной). Однако если сравнить количество слогов в предложениях на языке сольресоль и количество букв в соответствующих русских предложениях, первых окажется даже меньше. Объясняется это просто: в языке сольресоль допустимы абсолютно любые последовательности минимальных элементов, тогда как в естественном языке это не так. Если сольресоль разрешает все 7 × 7 × 7 = 343 трехэлементные комбинации, то, к примеру, в русском языке встречаются далеко не любые сочетания из трех звуков – например, сочетания [лрб] или [фзг] не существуют.

Это приводит к тому, что очень многие слова в языке сольресоль различаются только на один минимальный элемент: ср. сольдореля 'бежать' и лядореля 'продавать'. Когда эти слова представлены в виде слогов, сходство не так заметно, но если изобразить их в виде нот, то различие будет всего на одну ноту – и если при передаче звука возникнут какие-то помехи, то это различие легко может утратиться. Таким образом, язык сольресоль в намного меньшей мере, чем естественные языки, обладает избыточностью. В начале главы мы обсуждали понятие избыточности и свели его к дублированию информации, но можно определить его и в более общем виде: избыточность означает, что без некоторых элементов текст остается понятным, потому что на их место все равно нельзя подставить ничего другого. Из русского текста можно почти безболезненно выбросить четверть букв – мы не испытаем особенного затруднения, если нас попросят прочитать предложение: «Учи_ель _едл_нно _ткр_вае_ тво_ буф_т»^{52}. А вот если выбросить четверть нот из фразы на языке сольресоль, она станет абсолютно непонятной.

В языке сольресоль разрешены слова длиной от 1 до 5 слогов. Это означает, что всего возможных слов в этом языке 7 + 72 + 73 + 74 + 75 = 19 607. Это намного меньше, чем слов в естественных языках; например, Оксфордский словарь английского языка (Oxford English Dictionary) содержит 500 000 слов. Правда, в мире не найдется такого носителя английского языка, который знал бы их все или хотя бы половину, ведь среди них много специальных терминов и устаревших слов. Среднее количество слов, которые реально употребляет каждый отдельный человек, по-видимому, близко к количеству возможных слов в языке сольресоль: так, словарь языка Пушкина включает в себя около 20 000 слов. Впрочем, едва ли кто-нибудь в современном мире знает сольресоль на таком уровне – да и в прошлом, кроме Жана-Фрасуа Сюдра и Болеслава Гаевского, едва ли таких людей насчитывалось много.

Волапюк

Язык сольресоль – это интересный эксперимент, но все же для реального международного общения он не использовался. Первым по-настоящему международным языком стал волапюк, который был разработан в 1879 г. немецким священником Иоганном Мартином Шлейером (1831–1912).

Шлейер рассказывал, что идея волапюка пришла к нему как божественное откровение в бессонную ночь. Некоторые его изобретения действительно были довольно неожиданными. В частности, за основу лексикона Шлейер решил взять английский язык, но исказить слова так, чтобы сделать их равно непривычными для носителей всех языков мира. Слово vol – это не что иное, как английское world 'мир', pük – английское speak 'говорить', а их сочетание – volapük – обозначает 'мировой язык'; a между корнями – это показатель родительного падежа, который используется и при образовании сложных слов.

Всего падежей в волапюке четыре: именительный, родительный, дательный и винительный. Это напоминает немецкий язык, где падежная система устроена ровно так же. Именительный падеж не обозначается никак, родительный – при помощи -a, дательный – при помощи -e, а винительный – при помощи -i. Нельзя не заметить, что если расположить падежи в традиционном порядке, то и соответствующие им гласные будут идти по алфавиту.

Вообще, значимость алфавитного порядка для многих искусственных языков очень велика: мы уже видели, что в языке ро алфавит выражает градации, в языке сольресоль лицам соответствуют ноты по порядку, и так далее. Особенно часто алфавитный порядок кладется в основу обозначения чисел, и волапюк здесь не исключение. Первые пять чисел содержат первые пять гласных в алфавитном порядке: bal, tel, kil, fol, lul (при наличии фантазии в этом ряду можно опознать по крайней мере четыре английских слова: one, two, three, four).

Перечень грамматических категорий в волапюке очень четко очерчен: число, род, падеж, лицо, степень сравнения, время, наклонение, залог. При этом активно используется идея маркированности, которая в научной лингвистике получила распространение только лет через 50 после Шлейера: в волапюке есть базовые (немаркированные) значения грамматических категорий, которые не обозначаются специальными показателями и понимаются слушающим по умолчанию, и менее базовые (маркированные) значения, для которых придуманы приставки или суффиксы. Например, падеж по умолчанию – именительный, число по умолчанию – единственное, время по умолчанию – настоящее, и так далее.

Самый простой способ выражения – у числа. Множественное число передается окончанием -s: län 'страна' (англ. land) ~ läns 'страны'.

Глагольных времен в волапюке шесть, и их система очень напоминает английскую или латинскую. Для их обозначения используются приставки:

penob 'я пишу; I write, I am writing'

äpenob 'я писал; I was writing'

epenob 'я написал; I wrote, I have written'

ipenob 'я написал раньше; I had written'

openob 'я буду писать; I will write'

upenob 'я уже напишу; I will have written'.

Для настоящего времени зарезервирована приставка a, но она не употребляется в действительном залоге из соображений немаркированности. Ее можно увидеть в страдательном залоге, где перед приставкой времени ставится p (вероятно, восходящее к первой букве англ. passive, нем. Passiv, лат. passivum 'страдательный/пассивный залог'): papenom 'это (букв. он) пишется', päpenom 'это писалось' и так далее. Легко заметить, что гласные выстраиваются во рту в соответствии со значением времен: когда речь идет о действии в прошлом, язык при произнесении гласного продвигается вперед (ср. звуки i и e), а когда говорится о будущем, язык уходит назад (ср. звуки o и u). Таким образом, мы имеем дело с некоторым проявлением иконичности, о которой говорилось в разделе про пиктографические языки: конечно, нельзя сказать, что e больше похоже на прошедшее время, а o – на будущее, но зато можно сказать, что настоящее так же располагается между прошедшим и будущим, как гласный среднего ряда a – между гласными переднего ряда i и e и гласными заднего ряда u и o. Правда, нельзя исключать, что это слишком изысканное объяснение: может быть, Шлейер просто перечислил времена в том порядке, в каком они обычно стоят в учебниках грамматики, а гласные – по алфавиту, вот и сошлось.

Волапюк стремительно набирал популярность в 1880-е гг., однако столь же быстро ее утратил. Что же привело к фактической гибели этого языка? Возможно, проблема в том, что его сторонники слишком уж сильно стремились довести язык до идеала и постоянно предпринимали попытки его реформировать^{53}. Это неизбежно осложняло жизнь всем, кто пытался использовать этот язык. В 1889 г. Шлейер рассорился с созданной при его живейшем участии за два года до того Академией волапюка и основал новую академию, а старая академия стала пропагандировать другой язык, который получил название идиом-неутраль. В свою очередь, в 1908 г. эта же академия отвергла идиом-неутраль в пользу нового языка – Latino sine flexione. Такая нестабильность не могла не смутить сторонников волапюка, которых постепенно становилось все меньше и меньше. К концу XIX в. их насчитывалось около сотни – и это при том, что еще в 1890 г. один из лидеров волапюк-движения Леопольд Симонсон утверждал, что через десять лет в каждой школе каждой страны мира потребуется учитель этого языка^{54}. В 1931 г. волапюк ненадолго ожил благодаря голландцу Ари де Йонгу: он опубликов

Главный редактор серии И. Максутов

Научный редактор И. Держанский

Редактор Н. Нарциссова

Куратор серии Д. Петушкова

Дизайн обложки А. Стельмашук

Руководитель проекта А. Тарасова

Корректор Е. Сметанникова

Компьютерная верстка М. Поташкин

© Пиперски А., 2017

© НП «Редакционно-издательский дом «ПостНаука», 2017

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2017

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

Предисловие

Я только что поприветствовал вас на четырех языках: эсперанто, клингонском, дотракийском и блиссимволике. У всех них есть одно общее свойство: они рукотворны. Ни один не возник сам по себе, у каждого есть создатель, который сконструировал этот язык с той или иной целью.

Книга, которую вы держите в руках, посвящена искусственным языкам и их изобретателям. Мир искусственных языков столь красочен и разнообразен, что было бы даже жаль писать о них строгую теоретическую работу. Именно поэтому основную часть книги составляют рассказы об искусственных языках – в общей сложности примерно 30 – и об их создателях. Но и просто собрание диковинок – это не слишком интересно, и потому каждая глава начинается с теоретических рассуждений, ставящих тот или иной тип искусственных языков в контекст лингвистической теории, после чего и следует разбор конкретных примеров.

Эта книга не была бы написана, если бы мне не оказывали помощь и поддержку многие люди, которым я хочу сказать спасибо.

В первую очередь – редакции проекта «ПостНаука», благодаря которому и появилась книга. Анна Козыревская предложила мне сочинить для сайта небольшой текст об искусственных языках в литературе (и, что в таком деле еще существеннее, не один раз напомнила мне, чтобы я его написал). Ивар Максутов, задумав серию «Библиотека ПостНауки», предложил мне расширить этот текст до масштабов книги. Софья Панина взяла на себя работу с рукописью, которую затем продолжила Дарья Петушкова – ее советы и замечания принесли книге большую пользу.

Также я благодарю издательство «Альпина нон-фикшн», которое взяло на себя публикацию книги.

Сложно выразить в нескольких словах ту благодарность, которую я испытываю к моему научному редактору Ивану Держанскому. Без его обширнейших познаний, внимательности к деталям и полемического задора, с которым он читал мою книгу, в ней было бы гораздо больше ошибок. Спасибо Александру Бердичевскому и Елене Мартыновой, опубликовавшим некоторые из задач, вошедших в книгу, в разделе лингвистических задач на сайте «Элементы» и редактировавшим мои решения и послесловия к ним.

Я благодарен за помощь моим друзьям и коллегам, которые поддерживали меня в работе, читали отдельные части этой книги и дали мне немало ценных советов: Борису Иомдину, Антону Кухто и Антону Сомину. Спасибо Максиму Кронгаузу и Виктору Сонькину, чьи научно-популярные книги служили мне образцом для подражания.

Особое спасибо моей матери Елене Галинской и моей жене Марии Коношенко, которые не только поддерживают меня во всех моих начинаниях, но и внимательно прочитали рукопись этой книги и высказали множество ценных соображений. Спасибо и моей бабушке Ирине Галинской, моему отцу Чеде Пиперски и моему сыну Владиславу, на первый месяц жизни которого как раз и пришлось дописывание этой книги.

Разумеется, никто из тех, кого я перечислил выше, не несет ответственности за ошибки и недочеты, которые наверняка обнаружат внимательные читатели: все это остается на моей совести.

Введение

Искусственные языки и лингвистика

В современном мире насчитывается около 7000 языков. Это настолько много, что один человек не способен в полной мере освоить даже ничтожную долю этого разнообразия. Знаменитый полиглот кардинал Меццофанти (1774–1849) знал три десятка европейских и ближневосточных языков и еще десяток более экзотических (хотя тут сложнее проверить, действительно ли он их знал){1} – и все равно это меньше, чем 1 % языкового разнообразия мира. Более того, бо́льшая часть известных Меццофанти языков относились к одной языковой семье – индоевропейской: итальянский, латинский, португальский, испанский, албанский, греческий, английский, русский и так далее.

Но, несмотря на то что все разнообразие языков мира не подвластно никому из нас, естественными языками оно не исчерпывается: многие люди занимаются лингвоконструированием: придумывают свои собственные новые языки – конланги (от английского constructed languages). Одни делают это для развлечения, другие – ради всеобщей пользы; одни изобретают язык и забывают о нем через неделю, другие потом совершенствуют свое изобретение всю жизнь; одни оставляют описание нового языка лежать в ящике стола, а другие публикуют книги, рассчитывая на широкое распространение. Многие из этих языков прочно вошли в нашу культуру: любой из нас что-то слышал об эсперанто или о клингонском.

Но приходится сразу сказать, что лингвистическая наука обычно не считает искусственные языки достойным объектом исследования. Более того, многие ученые-лингвисты даже на знание искусственных языков смотрят со скепсисом. Если про кого-то становится известно, что этот человек знает эсперанто, такие лингвисты начинают снисходительно покачивать головой – что ж, у всех есть свои маленькие слабости (а если этот человек им не нравится, то говорят: «Ну, все ясно»). Традиционное отношение науки к искусственным языкам наглядно иллюстрирует фрагмент статьи «Искусственный язык» в энциклопедическом словаре «Язык и лингвистика: ключевые понятия», написанном известным британско-американским лингвистом Ларри Траском в соавторстве с Питером Стокуэллом:

Многие из ранних искусственных языков были созданы философами и имели априорную природу; это означает, что они не опиралась на существующие языки, а были составлены по произвольным принципам, которые пришлись по вкусу их изобретателям. Многие из них задумывались как «универсальные» или «логические» языки и основывались на грандиозных схемах классификации всего человеческого знания. Все эти проекты были абсолютно несбыточны. К числу наиболее успешных попыток принадлежат изобретения француза Декарта, шотландца Дальгарно и англичанина Уилкинса.

Начиная с XIX в. искусственные языки обычно были апостериорными, то есть основанными в той или иной мере на существующих. Их сочиняли лингвисты, логики, священники, политики, окулисты и бизнесмены. 〈…〉 В 1880 г. немецкий священник Шлейер опубликовал проект языка волапюк, неуклюжую и сложную смесь нескольких европейских языков c громоздкими окончаниями его собственного изобретения; получилось что-то вроде шведского языка, приправленного толикой безумия, но за несколько лет этот язык привлек сотни тысяч последователей. В 1887 г. польский окулист Заменгоф представил публике проект эсперанто, более простого языка, также скроенного из кусочков нескольких европейских языков, и он стал самым изучаемым и используемым искусственным языком в мире.

В эсперанто все же есть ряд затруднительных особенностей, и поэтому начали создаваться упрощенные версии этого языка: идо, эсперантидо, эсперантуишо и современный эсперанто. Их успех был минимален. Датский лингвист Есперсен создал сильно видоизмененную версию эсперанто под названием новиаль, которая не вызвала большого интереса. 〈…〉 В XX в. были предложены и десятки других проектов, исчезнувших без следа.

〈…〉 Наконец, логланги (логические языки), в частности языки программирования, могут иметь практическую ценность, но большинство из них (например, логлан и его потомок ложбан, который поддерживается Группой логического языка) демонстрируют в корне неправильное понимание того, что такое язык и для чего он нужен{2}.

Читатель наверняка уже утомлен длинной цитатой, поэтому я не буду для сравнения приводить другие статьи из этого словаря. Скажу лишь, что они совершенно лишены такого ерничества и злорадства. Показательно, что эта статья – чуть ли не единственная, где персонажи презрительно называются по фамилиям, без имен: даже в статье «Языковые мифы», где развенчивается тот же Есперсен, говорится, что его звали Отто.

Но если присмотреться, то окажется, что искусственные языки могут быть полезны для лингвистической теории – и даже Траск и Стокуэлл, если очистить их текст от наслоений желчи, дают намек на то, в чем может заключаться эта польза. Да, пусть ранние философские языки были неудачны, волапюк неуклюж, а создатель логлана в корне неправильно понимал, что такое язык. Но кто те люди, которые понимают это правильно? И могут ли они понимать это, если работают только с естественными языками и знают, какими они бывают, но не могут отрешиться от них и представить себе, какими они не бывают?

Отечественный лингвист Лев Щерба писал:

Не ожидая того, что какой-то писатель употребит тот или иной оборот, то или иное сочетание, можно произвольно сочетать слова и, систематически заменяя одно другим, меняя их порядок, интонацию, и т. п., наблюдать получающиеся при этом смысловые различия, что мы постоянно и делаем, когда что-нибудь пишем. 〈…〉 Ведь надо иметь в виду, что в «текстах» лингвистов обыкновенно отсутствуют неудачные высказывания, между тем как весьма важную составную часть языкового материала образуют именно неудачные высказывания с отметкой «так не говорят», которые я буду называть «отрицательным языковым материалом». Роль этого отрицательного материала громадна и совершенно еще не оценена в языкознании, насколько мне известно{3}.

Щерба имеет в виду очень простую идею, которая фактически лежит в основе всего современного синтаксиса: надо не только исследовать те предложения, которые кажутся нам правильными, но и немного менять их, чтобы «сломать», придать им неправильность. Предложение, которое кажется носителям языка неприемлемым, делает то правило, которое в нем нарушается, намного более рельефным и заметным. Так, если изучать согласование в русском языке, мы можем посмотреть на предложения (1–3) и убедиться, что первые два из них естественны, а третье явно неправильно (неправильность обозначается звездочкой; примеры взяты из статьи Ольги Пекелис{4}):

(1) У Сережи моментально менялись тон и выражение лица.

(2) У Сережи моментально менялся тон и выражение лица.

(3) *У Сережи моментально менялось тон и выражение лица.

Отсюда мы можем сделать вывод, что согласование в таких предложениях возможно либо по множественному числу, либо по признакам первого из членов, соединенных союзом и, но не по признакам второго: мужской род от тон взять можно, а средний род от выражение – нельзя. Посмотрев на это, можно изучать согласование дальше и думать, от чего еще оно зависит: например, изменится ли что-то, если поставить сказуемое после подлежащих? Можно проверить по большому собранию текстов, как часто употребляется тот или иной из вариантов. Можно попробовать дать происходящему какую-то теоретическую интерпретацию. Но, как бы то ни было, первый шаг, с которого мы начали, – построили то, чего не бывает, и задумались: а почему так?

Ту же самую роль выполняют и искусственные языки на фоне естественных. Иногда, взглянув на искусственный язык, лингвист восклицает: «Это чушь! Так не бывает!» Но именно в этот момент стоит остановиться и подумать: а почему так не бывает?

Известный нидерландский лингвист Марк ван Остендорп в 2000 г. написал статью «Искусственные языки и лингвистическая теория»{5}, в которой предложил различать не только естественные и искусственные языки, но и языки реальные, потенциальные и невозможные. Любой естественный язык по опрелению реален, а вот с искусственными все не так просто: они могут относиться к любой из трех категорий. Полноценно ответить на вопрос, что возможно, а что нет, мы пока не способны. Неясно, какими особенностями должен обладать невозможный язык, и столь же неясно, что такое невозможность языка вообще: значит ли это, что Homo sapiens не сможет его выучить? Не сможет на нем говорить? Сможет выучить и говорить, но этот язык не передастся детям? Но, несмотря на все сложности и неясности, по крайней мере задумываться об этом стоит.

Ван Остендорп упоминает споканский язык, изобретенный его соотечественником Роландтом Твехейсеном. «У споканского есть черты, которые совершенно не засвидетельствованы в других (естественных) языках», – пишет ван Остендорп. В качестве примера невозможной черты он приводит тесную связь глагольного времени с порядком слов: дело в том, что по-спокански в настоящем времени (Твехейсен называет его «нейтральным») сперва идет подлежащее, потом сказуемое, потом дополнение, в прошедшем («определенном») времени – сперва подлежащее, затем дополнение, затем сказуемое, а в будущем – сперва сказуемое, за ним подлежащее, а следом дополнение{6}:

(4) Miko trempe ef român

'Мико читает роман.

(5) Miko ef român trempe

'Мико прочитал роман.

(6) Trempe Miko ef român

'Мико прочитает роман.

С точки зрения привычных нам естественных языков это очень странно. Кажется, что так не бывает. Но почему это более странно, чем ситуация, когда в настоящем времени глагол изменяется по лицам, а в прошедшем – по родам, как в русском языке (читаю, читаешь, читает ~ читал, читала, читало)? А, скажем, в грузинском языке от времени зависит то, какими падежами обозначаются участники ситуации – и это уже не так разительно отличается от ситуации в споканском языке.

Более того, если расширить кругозор, окажется, что это не невозможная черта. Например, именно так устроено время в языке аттие (Кот-д'Ивуар){7}. Вот несколько примеров предложений на этом языке (в упрощенной транскрипции), из которых видно, что в этом языке в настоящем времени используется порядок слов Подлежащее – Дополнение – Сказуемое, а в прошедшем времени – Подлежащее – Сказуемое – Дополнение{8}:

Вот и получается, что даже невозможное на самом деле иногда возможно, а значит, не стоит так уж скептически относиться к искусственным языкам. Иногда они в самых неожиданных точках грамматики вполне соответствуют реальности, даже если эта реальность и не была известна ни их создателям, ни критикам.

Именно поэтому я буду стоять в этой книге на позиции заинтересованного наблюдателя, а не едкого критика: если искусственный язык в чем-то непохож на естественные, это не повод бросать в его автора камни, а, наоборот, интересная пища для размышлений. Правда, ван Остендорп подчеркивает, что лингвисты, стремясь к естественнонаучному идеалу – исследовать только спонтанно развивающиеся объекты, которые подчиняются непреложным законам, не видят смысла в том, чтобы изучать проявления свободной воли отдельного человека, к числу которых относятся искусственные языки. Но, с другой стороны, проявления свободной человеческой воли активно изучаются литературоведением, искусствознанием, музыковедением. Может быть, для того, чтобы не волновать лингвистов и не заставлять исследователей и создателей искусственных языков ничего им доказывать, стоит признать, что наука об искусственных языках – это просто другая, отдельная область знаний. Но, как бы то ни было, кажется, что лингвистике стоит вести ее под руку, как младшую сестру, а не презрительно поворачиваться к ней спиной.

Какие бывают искусственные языки?

Мир искусственных языков очень разнообразен, и поэтому сразу же возникает желание упорядочить его и сделать обозримым. Очевидно, для этого нужно построить классификацию таких языков. Обычно в подобные классификации включаются два параметра: с какой целью создавался язык и создавался ли он с нуля или на основе каких-то существующих языков.

Начнем с целей, которые могут быть довольно разнообразны. Одно из самых популярных предназначений искусственных языков – совершенствовать человеческое мышление, создав новый, стройный и логичный язык. Эта цель тесно связана с так называемой гипотезой лингвистической относительности, или гипотезой Сепира – Уорфа: язык влияет на мышление людей, говорящих на нем. Она была сформулирована в XX в., но лингвисты и интересующиеся языками люди так или иначе задумывались об этой проблематике и раньше. Если гипотеза лингвистической относительности обоснованна и язык действительно влияет на мышление, не означает ли это, что недостатки естественных языков затрудняют наше интеллектуальное развитие и препятствуют мыслительным процессам? А если так, то не изобрести ли язык, который будет устроен строго логично и в котором не будет изъянов? Именно такими идеями, стремясь к совершенствованию языка, а через него в конечном счете и мышления, обычно руководствуются создатели языков, которые называются философскими или логическими. Иногда также встречается термин энджланги от английского engineered languages. Философские и логические языки, как правило, бывают известны в довольно узких кругах; из недавних изобретений такого рода чаще всего вспоминают логлан и ложбан.

Но лингвоконструирование может не претендовать на создание идеала, а преследовать куда более практическую цель: обеспечить взаимопонимание между людьми. Понятно, что при том количестве языков, которое есть в мире, часто возникают ситуации, когда людям надо взаимодействовать с теми, кто не говорит на их родном языке. Иногда в таких случаях роль языка-посредника берет на себя какой-то существующий язык: так, на территории России распространено больше полутора сотен языков, но их носители обычно общаются между собой по-русски. На международных конференциях люди обычно общаются по-английски, каковы бы ни были их родные языки. Однако может возникнуть ощущение, что это не вполне справедливо – выделять один язык из множества, придавая ему особый статус. Именно этим соображением и обусловлено еще одно направление лингвоконструирования – создание международных вспомогательных языков, или аукслангов (от английского auxiliary language 'вспомогательный язык'). Самый известный и популярный представитель таких языков – это, конечно же, эсперанто. А наука, которая занимается их изучением, называется интерлингвистикой.

Кроме того, искусственные языки можно создавать и просто для удовольствия или художественных нужд. Если вы пишете фантастический роман о жителях далекой планеты, в сущности, довольно странно, если они будут говорить по-русски, по-английски или на каком-то еще земном языке. Разумеется, об этом мало кто задумается, но если задумается сам автор, то ему может захотеться создать для своих персонажей особый язык или хотя бы несколькими штрихами показать, что он существует[1]. Таких языков, на которых говорят обитатели вымышленных миров, было изобретено довольно много. Они называются художественными языками, или артлангами (от английского artistic language 'художественный язык'). Некоторые из них разработаны хорошо и имеют подробную грамматику, например клингонский язык в сериале «Звездный путь» или языки квенья и синдарин у Толкина, а некоторые хуже – порой авторы ограничиваются парой непривычно звучащих слов.

Разумеется, границы между типами довольно размыты – так, звездный язык Велимира Хлебникова можно считать философским, потому что он претендует на проникновение в глубинные тайны мироздания, а можно – художественным, поскольку в первую очередь он стал известен как составной элемент художественных произведений поэта.

Второй параметр, кроме цели создания, по которому можно классифицировать искусственные языки, – откуда их изобретатели черпают лексический и грамматический материал. Есть два основных пути: можно взять за основу один или несколько существующих языков, а можно придумать все с нуля. Языки, которые основываются на других, называются апостерирорными (ведь когда мы о чем-то судим апостериори, мы опираемся на уже известные факты и опыт). Напротив, языки, изобретенные из ничего, называются априорными (когда мы судим о чем-то априори, мы не опираемся ни на что). Эсперанто, словарь которого построен на основе европейских языков, – пример апостериорного языка, тогда как логические и философские языки чаще всего бывают априорными. Разумеется, и тут есть промежуточные случаи – например, когда часть слов в языке берется из имеющихся источников, а часть создается с нуля.

В пространстве, имеющем два измерения – цель создания и источник языкового материала, и можно расположить все искусственные языки. Но, пожалуй, стоит упомянуть, что не слишком далеки от них и некоторые языки – объекты изучения вполне традиционной лингвистики. Речь идет, во-первых, об искусственных литературных стандартах, которые создаются волевым решением нормализаторов на основе нескольких диалектов, – таков, к примеру, современный немецкий литературный язык. Фактически это не что иное, как апостериорные вспомогательные языки, с той только разницей, что они предназначены не для общения между разными народами, а для общения представителей одного народа, говорящих на разных диалектах. Во-вторых, это реконструированные древние языки (не случайно в словах реконструкция и лингвоконструирование один и тот же латинский корень), например праиндоевропейский. Не будет большим преувеличением сказать, что такие реконструкции обычно обладают гораздо более регулярной и четкой грамматикой, чем наблюдаемые языки, поскольку сама процедура сравнительно-исторической реконструкции предусматривает пошаговое снятие нелогичностей. В-третьих, это языки, сочиненные специально для научных нужд – для описания семантики или лингвистических экспериментов. Обо всем этом мы тоже будем говорить, хотя обычно такие темы в книгах об искусственных языках не поднимаются.

Классификация по функции тесно связана с хронологией развития искусственных языков, но не вполне соответствует ей. Нельзя строго утверждать, что один тип в истории лингвоконструирования последовательно сменялся другим, но все же можно сказать, что европейское Средневековье и в особенности раннее Новое время – это период интереса к философским языкам. Время стандартизации и создания языковых норм – примерно вторая половина II тысячелетия: где-то эти процессы происходили раньше, где-то позже. Конец XIX в. и первая половина XX в. стали временем расцвета международных вспомогательных языков, и это легко объяснимо тем, что именно в это время технический прогресс позволил людям из разных стран куда активнее общаться друг с другом. Примерно на середину XX в. пришелся пик интереса к универсальным пиктографическим языкам. Языки художественных произведений в том или ином виде существовали давно, но особенно многочисленными они стали с середины XX в. – этому поспособствовали, во-первых, популярность Дж. Р. Р. Толкина, а во-вторых, широкое увлечение научной фантастикой, которое потребовало изобретать языки для жителей иных миров. Наконец, сконструированные языки, используемые в лингвистике, существуют примерно последние две сотни лет.

Разумеется, раз уж я позволяю себе расширять понятие искусственного языка, можно было бы объявить искусственными языками и языки специального назначения, выработанные в других науках и областях человеческой деятельности: языки программирования, музыкальную нотацию и так далее. Но поскольку надо все-таки чем-то ограничиваться, я не стану выходить за пределы собственно лингвистики – хотя как раз музыкальная нотация будет упомянута в главе 3, но не сама по себе, а в связи с искусственным языком сольресоль.

Как устроена эта книга

Всем вышесказанным и определяется структура книги. В главе 1 речь пойдет о логических и философских языках, которые похожи на естественные языки тем, что пользуются звуками или, по крайней мере, буквами. В главе 2 говорится о языках, по сути также претендующих на логичность и выражение глубинных свойств мироустройства, но не с помощью звуков и букв, а с помощью картинок. Авторы таких языков обычно пытаются добиться универсальной понятности, поэтому от них один шаг до языков, описанных в главе 3, – международных вспомогательных. А от них еще один шаг до социально одобряемого лингвоконструирования – создания языковых норм на основе уже существующих живых, а иногда и мертвых языков и диалектов; об этом и будет говориться в главе 4. Глава 5 заключает в себе обзор артлангов – языков художественных произведений, а в главе 6 речь пойдет об искусственных языках, которые используются для нужд «серьезной» лингвистической науки.

«Очевидно, не существует классификации мира, которая не была бы произвольной и проблематичной», – писал Хорхе Луис Борхес в эссе «Аналитический язык Джона Уилкинса»{9}, которое еще будет процитировано в главе 1. Это касается даже классификаций такой небольшой части мира, как искусственные языки. Поэтому не судите строго, если вам покажется, что какой-то язык должен был попасть не в ту главу.

Следует сделать еще одно важное замечание: эта книга нисколько не претендует на полноту и всеохватность. Если читатель интересуется более полными списками искусственных языков, я адресую его к книге Александра Дуличенко «Международные вспомогательные языки» (1991){10}, к книге Умберто Эко «Поиски совершенного языка в европейской культуре» (1993){11}, к книге «В мире вымышленных языков», к книге Марины Сидоровой и Оксаны Шуваловой «Интернет-лингвистика: вымышленные языки» (2006){12}, к книге Арики Окрент «В стране изобретенных языков» (2009){13} и к «Словарю вымышленных языков» Стивена Роджерса (2011){14}. Тем, кто хочет сочинять языки на научной основе, можно порекомендовать «Искусство изобретения языков» Дэвида Петерсона (2015){15}. Кроме того, сайт Арики Окрент inthelandofinventedlanguages.com содержит список из 500 наиболее значимых искусственных языков с датой создания, именем изобретателя и примерами{16}. Разумеется, о многих искусственных языках можно прочитать и в Википедии, особенно англоязычной. Цель этой книги не полнота, а скорее отбор наиболее интересных искусственных языков и включение их в контекст традиционной лингвистики. Рассматривая каждый из них, я стараюсь рассказать, чем он похож на естественно возникшие и естественно развивающиеся языки и чем отличается от них. Именно этот вопрос и будет стоять в центре внимания на протяжении всей книги.

Рассказы о языках написаны с разной степенью подробности. Пожалуй, выучить по этой книге можно не больше трех из них – и то лишь потому, что о них мало что известно. Но надеюсь, что заинтересоваться можно всеми или почти всеми. Я старался немного рассказать об истории создания каждого языка и сообщить несколько занимательных фактов из области его грамматики и лексики.

Больше десяти лет занимаясь организацией олимпиад по лингвистике для школьников, я уверился в том, что лингвистические знания лучше всего запоминаются, если додуматься до них самостоятельно, а не получить их в готовом разжеванном виде. Именно поэтому в книгу включены 10 самодостаточных лингвистических задач. Не пугайтесь их: если вам, например, даны несколько слов на языке эсперанто и их значения, а потом от вас требуется перевести на эсперанто еще какие-то русские слова, это вовсе не означает, что вы должны знать эсперанто. Имеется в виду, что вы должны применить логику к тому материалу, который дан в задаче, установить закономерности языка эсперанто и, пользуясь этим, получить переводы. Во всех задачах это можно сделать – некоторые займут у вас одну минуту, некоторые, может быть, потребуют провести четверть часа с карандашом и бумагой. Ну а если вы не хотите тратить время на решение задач, все они снабжены подробными пошаговыми решениями.

1. Недостижимый идеал

Рецепт философского языка

Философские и логические языки обычно создаются для того, чтобы изменить наше восприятие мира. Чаще всего их создатели апеллируют к несовершенству обычных человеческих языков, которые не позволяют выражать мысли однозначно и четко. Действительно, в привычных нам языках можно найти множество разного рода кажущихся или даже не кажущихся, а вполне явных нелогичностей.

К примеру, мы знаем, что в русском языке есть категория грамматического рода, которая заставляет нас различать по родам даже обозначения неодушевленных объектов: стена по-русски как бы женщина, потолок – как бы мужчина, а окно – как бы не мужчина и не женщина. Вероятно, это влияет на наше восприятие действительности; например, луна у носителей русского языка скорее ассоциируется с женским началом, а месяц – с мужским. Так, Онегин сравнивает Ольгу Ларину с луной, и нам это кажется совершенно естественным:

• В чертах у Ольги жизни нет.
• Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:
• Кругла, красна лицом она,
• Как эта глупая луна
• На этом глупом небосклоне.

А в известной считалке месяц наделяется явно маскулинными свойствами:

• Вышел месяц из тумана,
• Вынул ножик из кармана:
• «Буду резать, буду бить,
• все равно тебе водить».

Нисколько не посягая на гендерное равноправие, я призываю читателя задуматься, что было бы немного странно, если бы этот текст начинался, скажем, так:

• Луна вышла из тумана,
• Нож достала из кармана…

Но вдруг в луне все-таки есть что-то явно женское, а в месяце – что-то явно мужское? Германские народы так не считают. Англичане в полной луне видят мужчину – Man in the Moon, а не Woman in the Moon или хотя бы Person in the Moon, а у немцев луна мужского рода: der Mond. Но на всякий случай возьмем другой, совсем уж чистый пример: почему табурет – мужчина, а табуретка – женщина, хотя это совершенно одно и то же? Более того, при выборе рода в языках мира встречаются и явные противоречия логике. Например, в сербском во множественном числе различаются три рода – мужской, женский и средний, что хорошо видно в окончаниях прилагательных: стари мушкарци 'старые мужчины' (мужской род), старе жене 'старые женщины' (женский род), стара села 'старые села' (средний род). Если речь идет о группах лиц одного пола, все понятно: когда говорим о мужчинах, выбираем мужской род, а когда говорим о женщинах – женский:

(11) Милан и Александар су стари

'Милан и Александр старые'.

(12) Милица и Драга су старе

'Милица и Драга старые'.

Но если говорится о смешанной группе, в таких случаях выбирается мужской род:

(13) Милан и Милица су стари

'Милан и Милица старые'.

Возникает естественный вопрос: разве это логично? Не становится же Милица мужчиной от того, что она упоминается рядом с Миланом! Но в большинстве индоевропейских языков, различающих род во множественном числе, ситуация именно такова (особняком стоит исландский язык, где в такой фразе был бы употреблен политкорректный средний род). Можно ли мириться с подобными странностями?

Похожие нелогичности можно встретить в любом языке. К примеру, английское выражение to fall in love with somebody 'влюбиться в кого-то' буквально означает 'упасть в любовь с кем-то'. Вообще говоря, если вы вдвоем упали в любовь, логично предполагать, что вы вдвоем в ней и находитесь и любите друг друга взаимно – но увы! Это английское выражение обозначает одностороннее чувство и совершенно не подразумевает взаимности. Если John fell in love with Mary, отнюдь не исключено, что Мэри при этом любит вовсе не Джона, а какого-нибудь Питера. Таким образом, присмотревшись к английскому выражению, мы убеждаемся, что оно устроено совсем не логично.

А вот еще один пример из русской грамматики. Возьмем словосочетания с числительными два, три и четыре – мы говорим: две страны, три стола, четыре села, употребляя при этом существительное в единственном числе (что страны и села – единственное, а не множественное число, легко убедиться по ударению: страны́, а не стра́ны и села́, а не сёла). Однако если мы пойдем дальше по натуральному ряду, то обнаружим уже множественное число: пять стран, шесть столов, семь сёл. Так будет продолжаться еще довольно долго, пока мы не дойдем до числительного двадцать один: двадцать одна страна, двадцать один стол, двадцать одно село. Затем еще три числительных, требующих единственного числа, затем снова множественное, а начиная с 31 все снова так же, как в случае с 21 и далее. Можно ли рационально объяснить, почему единственное число употребляется в русском языке после числительных 1, 2, 3, 4, 21, 22, 23, 24, 31, …? Заметим, кстати, что в английском языке система гораздо стройнее: two countries, three countries, twenty-one countries – везде при числительных больше 1 мы находим множественное число.

Таких необъяснимых вещей в естественных языках огромное множество. И именно от них обычно стараются избавиться создатели искусственных языков разных типов: создатели философских языков борются с несуразностями классификации, а создатели логических и вспомогательных языков чаще беспокоятся о том, чтобы избежать непоследовательностей в грамматике. Но, впрочем, я начну обзор с языка, создательница которого не пыталась явно исправлять недостатки естественных языков – этот замысел ей лишь иногда приписывают потомки.

Lingua ignota

Хильдегарда Бингенская (1098–1179) – одна из важнейших фигур в истории средневековой немецкой культуры. В те времена женщины были намного менее активны в литературе, чем сейчас, но все же существовали некоторые жанры, в которых они были представлены наравне с мужчинами. Самый известный такой жанр – религиозная мистика. Фактически Хильдегарда стала основоположницей женской мистики в немецкой и даже шире – в средневековой европейской литературе. За ней последовали, например, Мехтильда Магдебургская (кстати, несколько фрагментов ее текстов были недавно обнаружены в библиотеке Московского государственного университета{17}) и почитаемая в Швеции святая Бригитта. Кроме мистики, Хильдегарда занималась медициной: некоторые ее методы вновь ввел в обиход в 1970-е гг. австрийский врач Готфрид Херцка, и опрос, проведенный в 2003 г., показал, что ими пользуются 3 % немцев{18}