Империи Средневековья. От Каролингов до Чингизидов бесплатное чтение

Империи Средневековья
От Каролингов до Чингизидов

Переводчик Алексей Изосимов

Научный редактор Олег Воскобойников, д-р ист. наук

Редактор Валентина Бологова

Издатель П. Подкосов

Руководитель проекта А. Казакова

Арт-директор Ю. Буга

Корректоры И. Астапкина, С. Чупахина

Компьютерная верстка А. Фоминов

© Perrin, un departement de Place des Editeurs, 2019

Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2021

© Электронное издание. ООО «Альпина Диджитал», 2021

* * *

Введение

Могущество и слава

Под солнцем смерти рождаются империи и церкви^[1].

Альбер Камю

Королевский титул износился со временем… Императорский же величественен, но одновременно туманен — он возбуждает воображение^[2].

Наполеон в письме госпоже Ремюза

«Империи» в «Средние века»

Цель настоящего сборника — охватить целостным взглядом априори схожие между собой политические образования в рамках протяженного хронологического отрезка в планетарном масштабе. Эта работа могла бы служить введением к глобальной истории, однако не всеобщей — мы будем говорить только о средневековых империях. Для начала нам надо разобраться в терминах «империя» и «Средние века» и удостовериться, что их сочетание имеет смысл в рамках истории всего мира.

Идея о «среднем» времени, промежуточном этапе, появилась у итальянских гуманистов в конце XIV — начале XV в. Это понятие означало длительный хронологический отрезок, который, с их точки зрения, отделял блистательную Античность от современной им эпохи, ознаменовавшейся культурным возрождением^[3]. С тех пор в европейской историографической традиции период V–XV вв. н. э.^[4] принято называть Средневековьем: Moyen Âge, Middle Ages, das Mittelalter, il Medioevo, Średniowiecze, Idade média и т. д.

Отсюда вытекает очевидный вопрос: применим ли этот временной отрезок за пределами европейских реалий? Достаточно выбрать летоисчисление, отличное от христианского, ставшего международной нормой, чтобы увидеть расхождение: «Средние века» в полной мере не совпадают. Однако смена точки отсчета не меняет природы и сущности изучаемого феномена, хотя некоторые историки верят, что тем самым совершают «коперниковскую революцию» в науке.

Конечно, выбранный промежуток не всегда подходит для анализа иных континентов и цивилизаций, которым свойственна собственная хронология и периодизация. Николя Дрокур подчеркивает, что даже близкая к нам Византия «заставляет нас пересмотреть весьма условную границу между Античностью и Средними веками». В истории Японии эпоха, длившаяся с конца VI по конец XII в. называется «Древностью» (Кодай). Если смотреть на всю историю человечества в целом, то деление на четыре части, выработанное европейской историографией, вызывает сомнения. Можно ли выработать универсальную хронологию для всего человечества или цивилизации двигались слишком разными путями, которые нельзя соотносить между собой?^[5] Не является ли само желание выработать всеобщую периодизацию особенностью западного мировоззрения?

Настоящий сборник объединен имперской тематикой, а средневековый период, несмотря на то что связан с определенным (европейским) регионом, для каждого политического образования служит общими хронологическими рамками и точками отсчета^[6]. Всеобщая сравнительная история мировых империей, скорее всего, помогла бы выявить другое «Средневековье», по крайней мере для исследуемого предмета. Здесь мы не ставим столь масштабную задачу^[7].

Период V–XV вв. правомерно рассматривать, если в качестве критерия мы возьмем демографический рост и связь между различными пространствами, населенными людьми. Ойкумена Древнего мира была усеяна незаселенными и изолированными территориями, а огромные расстояния были препятствием для сообщения между отдаленными странами. Период, который принято называть «Новым временем», напротив, среди прочего характеризуется европейской трансокеанской экспансией и установлением контактов между разными цивилизациями. Германская империя Штауфенов соседствовала с государством монголов в рамках Евразийского континента, порой они могли вступать друг с другом в контакт. Однако в этой империи не подозревали о существовании империи ацтеков, как и ацтеки — о существовании Штауфенов и Чингизидов. При Карле V все изменилось. Получается, что в Средние века самые разные мировые империи могли спокойно сосуществовать. Наше внимание привлекло их совпадение во времени, вне зависимости от системы летосчисления. Календарь отнюдь не синоним времени. Тем не менее, чтобы избежать излишних упрощений, которые обессмыслили бы изучение анализируемых в сборнике империй, хронологические рамки выбирались исходя из специфики каждого из рассматриваемых государств.

Но вот еще один подводный камень: ряд философских теорий предостерегает от использования западного набора терминов, иными словами, европейских категорий мышления для анализа других эпох и иных цивилизаций^[8]. Подобный релятивизм происходит от некоторого идеализма и ставит перед неразрешимой логической проблемой: мир не есть текст, а слова не тождественны вещам. Язык помогает осмыслить мир, однако не создает его. Если мы сочтем нашу терминологию и наши категории мышления не релевантными для иных культур, то изучение того, что находится за пределами нашего опыта или предшествует ему, станет возможным только ценой обращения к словарю изучаемых обществ. В этом случае мы должны были бы говорить об imperium, Rîche и тэнно, не пытаясь перевести эти термины иначе, чем подыскивая им более или менее элегантный перифраз. Доводя это утверждение до логического завершения, следует признать, что рассуждать о Каролингской империи может только тот, кто был ее подданным и говорил с Карлом Великим на одном диалекте. Перед нами отрицание самой возможности исторического исследования и, более того, научного мышления.

У нас нет выбора: узнав о ловушках нашей терминологии, осознав категории, связанные с нашей культурой, мы должны двигаться дальше, используя собственные слова и стараясь не прикладывать современные значения к реалиям прошлого произвольным образом, так как это может привести к ошибочной вере в постоянство изучаемых объектов, порождая опасность анахронизма. Остается только провозгласить способность разума, пусть даже в несовершенной степени, познать любой феномен, связанный с жизнедеятельностью человека.

Суверенность империй

Теперь нужно определить, что мы будем понимать под «империями». Как у людей, живших в те эпохи, так и у современных историков часто не находится подходящих слов. Как назвать «безымянное территориальное объединение», что создали Плантагенеты, о котором пишет Майте Биллоре? Пьер Бодуан подчеркивает, что следует говорить об «империи нормандцев», а не о «нормандской империи», и дело вовсе не в тонкостях стиля. Со своей стороны, Мари-Селин Исайя указывает на то, что Каролинги создали многогранное понятие, сообразное своим амбициям, чтобы характеризовать созданную ими империю. Бернар Думерк добавляет, что «историки, говоря о „Венецианской империи“, придают этому словосочетанию самые разные оттенки».

Политические образования Античности (Египетская, Персидская, Македонская, Римская империи) служат самыми ранними моделями для ответа на поставленный вопрос. В то время как протяженность во времени и пространстве в каждом случае различна и может меняться в зависимости от обстоятельств, объективным критерием можно считать то, что империя, в отличие от царства или города, не может быть частью иного целого. Нет никого, кто мог бы стоять над императором; империя воплощает абсолютный суверенитет или, по крайней мере, претендует на него. В лучшем случае она может снисходительно относиться к существованию, а следовательно, к конкуренции с другими империями.

Такое определение применимо к любым географическим ареалам и хронологическим отрезкам. Оно позволяет свести воедино все многообразие политического опыта, однако, очевидно, не учитывает его вариативность.

На первый взгляд может показаться, что описанные в сборнике империи представляют собой сменяющийся исторический калейдоскоп. Но действительно ли разнообразные политические образования, называвшие себя или нареченные другими этим громким именем, были основаны на одних и тех же принципах? Или, наоборот, они различаются до такой степени, что их неоднородность ставит под вопрос само существование категории, в рамках которой мы хотели бы их рассмотреть? Это не праздный вопрос. В некоторых случаях (Болгария, Сербия, Шривиджая, нормандская экспансия) историки спорят об уместности термина «империя». Протяженность и отсутствие сообщения среди прочего объясняют многообразие имперского опыта. Однако эти различия не мешают нам увидеть аналогичные практики, общие проблемы и порой схожие решения. То, с чем имеет дело история, по словам Поля Вена, «специфично»: каждый объект изучения уникален, даже если принадлежит к числу подобных, которые, в свою очередь, также могут стать предметом исследования. С другой стороны, всякий исторический объект по определению переменчив во времени. Его своеобразие подвижно, что вовсе не означает его отсутствия. История также изучает и эти изменения.

В конце концов, существование столь большого числа имперских систем можно объяснить простой причиной: если правители в конкретном пространстве стремились носить императорский титул, захватывали его, пытались заставить другие страны, которые также могли носить имперский характер, признавать его (как в случае болгарского царя Петра, получившего признание от византийского василевса в 927 г., описанном в статье Веры Атанасовой), мы должны всерьез рассматривать их притязания. Дальше следует провести критический анализ, чтобы определить, можем ли мы считать эти образования империями.

Протяженность во времени и безмерность пространства

Нет ничего, что стояло бы над империей. Она есть наивысшее выражение державности. Это впечатление усиливается, если имперская власть опирается на величественную столицу, которая в ряде случае может нести в себе образ всего мира (Багдад, Теотиуакан). Тем не менее долговечность не является определяющей характеристикой империи. Долгожительство императорского Китая и Священной Римской империи, которые выходят за условленные рамки Средневековья, поражает воображение, однако Каролингская империя существовала лишь 88 лет. В то же время быстротечность не умаляет ее славы: легенда о Карле Великом веками зачаровывала сознание европейцев.

Несмотря на то что не существует порога, переступив который государство могло бы называться империей, необъятность является самым распространенным критерием. Монгольское государство было крупнейшим из континентальных империй: оно простиралось от Китая до Черного моря, охватывая Россию и угрожая Центральной Европе. Но были и империи гораздо более скромных размеров: Хазарский каганат, Венеция и Генуя с их торговыми сетями. Государство ацтеков было меньше современной Мексики. Существовали также «придатки» великих империй. Мало что связывает государства Чингизидов и украденную империю, выстроенную латинянами после взятия Константинополя, о несостоятельности и иллюзорности которой пишет Флоранс Сансони.

Кроме того, протяженность владений остается недостаточным критерием для понимания территориального могущества. К этому стоит добавить сжатость и раздробленность подвластных территорий. Китайская, Японская, Монгольская и Каролингская империи были, подобно Риму, монолитными, в то время как власть других простиралась на рассеянные территории: нормандцы и Плантагенеты служат хорошим примером способности имперской власти находиться одновременно в разных местах. Венеция создала «империю анклавов», которая опиралась преимущественно на острова и не интересовалась расширением внутренних районов страны.

Особую важность при любом раскладе имеет контроль над путями сообщения и связями с другими державами. Монгольская империя господствовала над всеми артериями Великой степи, а морские силы Венеции и Шривиджаи обеспечивали необходимые для существования этих государств связи, хотя, как подчеркивает Пьер-Ив Манген, у нас есть не так уж много оснований, чтобы провозгласить последнюю имперской талассократией. С другой стороны, Каролинги и германские императоры не слишком эффективно контролировали свои земли.

Война и мир

Имперская идея интуитивно ассоциируется с завоеваниями. Многие империи родились в ходе военных действий, среди них государства, созданные «воинами Аллаха» и степными номадами. Византия унаследовала территории, завоеванные римлянами, а тлатоани ацтеков был по определению тем, «кто внушает страх», как отмечает Кармен Бернан. Тем не менее прославленная Германская империя (Священная Римская империя) составляет исключение в этом ряду — ее можно считать недостроенной из-за недостатка войск и нехватки ресурсов. К силе нужно добавить благосостояние, которое способствовало росту военного могущества и в то же время являлось результатом военной экспансии. Империи существуют за счет продуманного перераспределения плодов войны и установления господства над населением.

Некоторые из империй представляли собой «экономические миры»: по словам Паолы Каланка, Китай был «движущей силой азиатской торговли и экономики», что, впрочем, верно и в отношении державы Аббасидов и Шривиджаи, правда в несколько ином масштабе. С другой стороны, не вызывает сомнений, что Каролинги и сербы не претендовали на подобный статус.

По образу Pax Romana, империи часто претендовали на создание собственного единого мира, будь то идеал согласия при Каролингах или «монгольская ойкумена». Киото первоначально назывался Хэйан-кё — «столица мира и спокойствия». Иные империи пытались скрыться за надежно укрепленными рубежами. Островное расположение обеспечивало Японии безопасность наряду с «божественными ветрами» («камикадзе»), спасшими ее от монгольского флота. Империя Цинь построила Великую Китайскую стену, болгары возвели укрепления по периметру своего государства, а Венеция считала лагуну надежным убежищем, своей легендарной колыбелью. Но ни один из этих барьеров не был до конца непроницаемым и непреодолимым, а особенно уязвимыми были «расколотые» империи.

Они могли найти поддержку у иноземных племен, кочевавших по приграничным территориям. Здесь мы обращаемся к объяснительной модели, предложенной Ибн Халдуном^[9]. Народы, движимые «асабией» — чувством сплоченности и единства, служат эффективной военной силой, однако, привлеченные богатством и слабостью империй, они в конце концов захватывают в них власть. Затем спустя три-четыре поколения этот процесс повторяется заново. Китай полагался на «варваров» в защите своих границ: уйгуров и татар в поздней Тан, киданей и чжурчжэней в эпоху Сун и т. д. Византия порой создавала буферные государства, подталкивая один враждебный народ защищать ее от другого противника^[10]. В Японии в то же время не было ни лимеса, ни варварской периферии, на что обращает внимание Лоик Казо.

Отношения между центром и периферией, роль посредников и способность управлять внутренним пространством были не менее важными факторами. Германская империя сумела организовать защиту своих границ при помощи местных представителей знати, не прибегая к помощи внешних сил. Создание марок чем-то напоминает систему фем в Византии. В основе глубокой обороны от нашествий мадьяр стоит та же стратегия, что использовали византийцы в Тавре. Границы защищались местными жителями, что в итоге спасало ядро империи. Последним можно было предоставить определенную автономию или даже позволить выйти из состава империи, что не ставило под угрозу ее самобытность и целостность. Это часто приводило к иерархии внутренних пространств, к раздробленности (мир Каролингов) или даже к захвату власти теми, кто успешно охранял границы (Никифор Фока в Византии).

Разнообразие

Европейские нации появились в Средние века, но средневековые империи не были государствами-нациями. Карл Великий управлял не только франками, греческая Византия включала в себя славян, грузин, армян, арабов. Последние, как и турки, также правили многими народами: берберами, персами, греками и др. Во время коронации в Скопье Стефан Душан провозгласил себя «царем сербов и греков», заявив тем самым о многоэтничности своего государства, однако на деле он служил интересам Сербии, поэтому Андрей Файгель задается резонным вопросом: а была ли Сербия на самом деле империей? Многообразие являлось неизбежной данностью, с которой должна была справляться авторитарная власть. В этом им действенно помогали монотеистические религии или буддизм: своей ориентацией на единство они укрепляли самодержавные тенденции (один бог — один император), в то время как политеизм способствовал раздроблению власти.

Дольше всех просуществовали те империи, что проводили «политику различения»^[11], то есть управляли различными группами населения различным образом, позволяя им говорить на своем языке. Арабский язык, священный язык Корана, не исключал берберский, коптский и персидский. А турецкий не вытеснил арабский. Таким образом, империя формируется путем соединения разных историй между собой. Лояльность волновала империи гораздо больше, чем гомогенность. Верность подданных играла ключевую роль и наделяла империю необходимым единообразием: Карл Великий требовал от всех свободных мужчин приносить присягу верности; власть османских султанов опиралась на слуг рабского происхождения и региональных наместников, которых привлекала своей щедростью. Утверждение повсеместной власти требовало множества верных и деятельных посредников, а также доверительных отношений с местными властями.

Мечтания

Николя Дрокур, говоря о Византии, подчеркивает, что «по сравнению с королевством в империи гораздо больше воображаемого», а разве Османская империя не явилась своему основателю во сне, о чем напоминает нам Жак Павио? Имперские амбиции и мечтания часто также безмерны, как их протяженность в пространстве. Некоторые империи хотели поглотить весь мир, иные были настроены более прагматично (Венеция, Шривиджая) или стремились оградить себя от внешних влияний (Япония). Но те, кем двигало стремление к великим завоеваниям (монголы) или природа универсалистских монотеизмов (Византия, Аббасиды), мечтали о мировом господстве. Монгольский хан носил титул «императора мира», государя, олицетворяющего на земле единого бога Мункэ Тэнгри — «Вечное Небо» (Симон Бержер). Большинство империй с притязаниями на универсализм пытались создать «всеобщие истории», которые обобщили бы человеческий путь с момента Творения до логического завершения, которым и были эти государства (Каролингская, Аббасидская, Османская, Византийская империи и т. д.). Идея преемственности или связи с основополагающей и прославленной моделью возбуждала воображение. Многие империи принимали мессианский характер: они должны были сплотить под своей сенью все народы перед наступлением Страшного суда. Мы замечаем проявления подобных чаяний в Багдаде, Аахене и Константинополе, которые также стремились воссоздать золотой век. Аббасиды заявляли о том, что после периода упадка при правлении Омейядов они вернулись к чистоте общины Мухаммеда в Медине. Карл Великий в 800 г. и Оттон Великий в 962 г. говорили не о создании новой империи, но о воссоздании Римской, о которой также грезил Фридрих II. Независимо от того, насколько обоснованны были подобные притязания, такая преемственность поддерживала старую мечту, помогала ставить амбициозные цели и определяла направления действия. Обращаясь к принципу translatio imperii, монголы воспринимали практики степных империй древности (Симон Бержер). Болгары и сербы подражали могущественной Византии, а Китай создал миф о непрерывности своей государственности.

Многие противоборствующие империи были верны духу универсализма, однако он оставался несбыточной мечтой. Германские императоры не помышляли навязывать свои законы европейским государям: несмотря на все утопические чаяния, они хорошо осознавали реальное соотношение сил. Тем не менее большинство империй стремилось распространить свое влияние, свои идеи, свою систему и свои верования. Так, обратив в христианство славян, Византия экспортировала свою имперскую идеологию. «Неслышная сила»^[12] позволяет преодолевать географические рамки и предотвращать вторжения, манипулируя потенциальным противником. Таким же образом работала «политика обольщения» Плантагенетов (Майте Биллоре).

Смерть империй

Несмотря на свои чаяния и могущество, империи умирают, часто становясь жертвами своей необъятности и порождаемых ею бедствий. Греки сказали бы, что все дело в «гюбрисе». Ослабленные своими масштабами, империи взрывались под напором центробежных сил и партикуляризма. Мари-Терез Урвуа говорит о том, что «центральное управление оказалось парализовано появлением новой военно-административной должности великого эмира», а Бернар Думерк утверждает, что «распад доверительных связей между периферией и правительственными органами ознаменовал поворотный момент в военной и политической истории Венецианской империи». Когда империя начинает ослабевать, она тут же притягивает падальщиков.

У монголов были наследники, но они не претендовали на все прежние территории империи. У болгаров и сербов не было амбиций своих дальних предков. Но что-то кроме воспоминаний^[13] и мифов (например, о Вселенском халифате) все же остается: в Японии до сих пор правит император, Китай под руководством Си Цзиньпина по-прежнему позиционирует себя как «Срединную империю», а Шривиджая упоминается в индонезийской конституции как одно из государств, стоящих у истоков современной республики, о чем пишет Пьер-Ив Манген.

Исходя из упомянутых критериев, в качестве рабочей гипотезы мы поделили империи, анализируемые в этом сборнике, на три группы: «империи-миры» и «империи-универсумы» (Каролингская, Византийская, Аббасидская, Монгольская, Османская империи); расколотые империи на рассеянных территориях (Священная Римская империя, Нормандская империя, империя Плантагенетов, Венецианская империя, индонезийская империя Шривиджая); закрытые империи или те, территории которых ограничены в силу каких либо факторов и которые не стремятся расширять свои четкие и устойчивые границы (империи ацтеков и инков, Болгарская, Сербская, Японская и Латинская империи) — последние можно рассматривать как «национальные» империи, когда в этих странах появляются нации.

Китай, в особенности в эпоху Сун, кажется нам особым случаем. Его можно определять скорее как целостность, нежели как всеобщность, потому что народы, которые не удавалось ассимилировать, оставались по ту сторону границ. Китай представлял собой цивилизацию, окруженную варварскими перифериями, которые со временем могли быть синизированы. Наконец, китайская история мыслилась как непрерывность императорских династий, что на самом деле не соответствует действительности. Имперская власть, пространство «срединного государства» и цивилизация были теснейшим образом переплетены.

В заключение скажем несколько слов о том, как родилась идея этого сборника: мы не навязывали авторам никаких ограничений, у нас не было никакой предварительной матрицы исследования, которая могла бы направлять мысль и приводить к натянутым аналогиям. Единственной задачей было показать, правомерно ли называть то или иное государственное образование империей и в чем состоит его политическое своеобразие. С учетом экзотичности некоторых обсуждаемых здесь государств авторы, в большей или меньшей степени, пожертвовали событийностью в пользу изложения осевых линий, глубинных тенденций, а также политических, экономических и идеологических структур. По сути, авторы пытались показать, что именно в каждом из случаев является индивидуальным, а не описывать отдельные элементы, которые проиллюстрировали бы заранее определенный «идеальный тип» империи. В общей сложности в настоящем сборнике известными учеными и молодыми исследователями представлены 16 империй. Давайте сердечно поблагодарим их всех за вложенный труд и любезно предоставленные материалы^[14].

«ИМПЕРИИ-МИРЫ» И «ИМПЕРИИ-УНИВЕРСУМЫ»

1. Империя Каролингов: возрождение Рима?
(Мари-Селин Исайя)

Каролингская империя появилась в 800 г., когда папа Лев III короновал Карла Великого в Риме. Ее возникновение стало логичным продолжением политики его деда Карла Мартелла и отца Пипина, пришедших к власти на закате меровингской эпохи. Пипин получал королевский венец дважды — в 751 и 754 гг.; в 768 г. ему наследовал Карл. Он укрепил власть, полученную в наследство от отца, и начал проводить активную захватническую политику, вскоре подчинив Баварию и Саксонию. На севере Италии он увенчал себя «железной короной» лангобардских королей, тем не менее не присоединяя их земли к территориям франков, захватил герцогство Сполето, а на юге полуострова обложил данью княжество Беневенто. По сути Карл управлял империей еще до того, как получил соответствующий титул. В 814 г. он скончался, а власть перешла к его сыну Людовику Благочестивому. Людовик столкнулся с враждебностью собственных сыновей: после череды восстаний и войн в 843 г. по Верденскому договору империя была поделена между ними на три части (Карл Лысый получил Западно-Франкское королевство, Людовик Немецкий — Восточно-Франкское, а Лотарь — Лотарингию). Раздел не означал распада империи: императорский титул перешел к Лотарю, контролировавшему две столицы — Ахен и Рим. Однако новые кризисы и междоусобицы вскоре уничтожили империю. После смерти Карла Толстого в 888 г. каждое королевство пошло по своему собственному пути.

Существовала ли когда-нибудь Каролингская империя? «Да», — скажут школьники, знающие, что Карл Великий стал императором в 800 г. «Нет», — отвечают медиевисты со времен Генриха фон Фихтенау. Со свойственным для австрийских интеллектуалов послевоенной эпохи пессимизмом он рассказывал о том, что империя была мифом^[15], идеологическим построением, направленным на то, чтобы соединить Церковь и каролингскую власть, подкрепить политическое господство второй универсализмом первой. Империя, писал Фихтенау, была выдумкой ученых на службе у власти, сделавших ее ключевым звеном пропагандистского дискурса. Под прикрытием слов о мире, справедливости и всеобщем спасении продвигалась идея необходимости автократического и империалистического правления. В этих словах немецкого историка чувствуется горькое разочарование человека, поверившего в идеи рейха, который в результате обернулся кошмаром. Сразу следует пояснить, что интеллектуалы эпохи Каролингов действительно верили в «империю» и старались ее упрочить. Они понимали под ней форму правления, при которой люди могли познать истинного Бога и войти в Его церковь. Конечно, империя всего лишь идея, но защищавшие ее не были убежденными пособниками деспотической власти. Они грезили об империи как о земном воплощении Божественного предназначения. Лучшее определение «Каролингской империи» в таком ключе дал диакон Флор Лионский, хотя неверное толкование его текста до сих пор весьма распространено. Его «Жалоба о разделении империи, последовавшем за смертью Людовика Благочестивого» (Analecta vetera sous le titre Déploration sur la division de l’empire qui a suivi lamort de Louis le Pieux), была опубликована в новом издании «Vetera Analecta» Жана Мабильона в 1723 г.^[16] С тех пор считается, что Флор сетовал о распаде империи, произошедшем в 843 г. в Вердене. Однако стихи в Средние века не имели названий, и поэма Флора не была исключением. Поэт был бы очень удивлен, узнав, что империю можно разделить, потому что неустанно повторял обратное. Для начала нужно договориться о терминах: imperium — это неоспоримая власть правителя, позволяющая ему управлять королевством или королевствами. По мнению авторитетных латинистов, это слово используется не для обозначения империи или территории, большей чем королевство, и не для того, чтобы провести различия между императорской или королевской властью. Вспоминая о короле Нортумбрии Освиу (ум. 670), Алкуин пишет о том, что «он вершил власть (imperium) 28 лет… и передал корону своему сыну Эгфриту». Нет сомнения в том, что Освиу никогда не был императором! Внимательное прочтение поэмы Флора Лионского позволяет прояснить это понятие во всей его сложности. Речь идет не об одном человеке и не о династии, но о народе, возведенном Господом в достоинство империи:

Горы и холмы… плачьте о франкском народе, вознесенном Христовой милостью до имперских высот, а ныне падшем в прах… В одно время он потерял и титул императора, и его достоинство, а некогда единое королевство пошло тремя путями. Впредь уже нельзя говорить об императоре, королек сменил короля, частица заменила целое^[17].

Картина оказывается неверной, если воспринимать этот текст буквально. Лотарь, сын Людовика Благочестивого, носил императорский титул до своей смерти в 855 г., затем титул перешел к его старшему сыну Людовику II Итальянскому (ум. 875) и т. д. Флор на самом деле клеймит разрыв между идеей об избранном народе, призванном ко всеобщему господству и ведущем мир к согласию с Господом, и властью людей, впавших в мелочные усобицы. После 843 г. существовали как империя, так и император, но настоящего imperium уже не было.

Развенчание идеи империи, предпринятое Фихтенау, не было единодушно воспринято во Франции, где иной имперский опыт — наполеоновский и колониальный — наряду с традиционной снисходительностью к великим личностям и дальновидным правителям не позволил запятнать репутацию Карла Великого. В то время когда Фихтенау разъяснял, почему имперская идея по сути своей была ошибочна, Альфан доказывал читателям Флора, что речь идет лишь об одной-единственной неудаче и наследников Карла Великого и Людовика Благочестивого можно обвинять только в том, что им не удалось достичь идеала христианского правления, а не в самом стремлении к нему^[18]. Преимущество версии Фихтенау состоит в том, что она позволяет прояснить ряд хронологических проблем: Каролингская империя появилась в церковном дискурсе задолго до коронации Карла Великого и продолжала существовать даже после смерти Карла III Толстого (888), потому как жизнь идей длиннее их преходящих воплощений. По версии же Альфана, империя Каролингов пришла в упадок уже в 828–835 гг. Кризис правления Людовика Благочестивого вышел за рамки сугубо политического и экономического противостояния отца со своими сыновьями — Лотарем, Пипином и Людовиком, но в 820-е гг. проявился также во все более частой критике со стороны епископов, не принимавших возможность соединения Церкви и светской власти. В частности, изобличение «секуляризаций» церковных земель, проводимых Карлом Мартеллом, строилось на стремлении к размежеванию, при котором правитель обеспечивал бы безопасность Земного Царства, а Церкви оставлял заботу о его спасении. По меньшей мере нужно признать провал Respublica Christiana, а может, даже подвергнуть сомнению само понятие «империи», как это делал Фихтенау. Таким образом, Майке де Йонг права, когда с юмором говорит о Каролингской империи, предстающей в описаниях медиевистов в вечном упадке, причем пришедшей в него задолго до своего появления^[19]. Эту историю неотвратимого заката рассказали уже тысячу раз. К власти приходило все больше и больше слабых, а порой даже больных правителей, пока, наконец, Карл Толстый, слабый и, возможно, склонный к припадкам, не умер в результате неудачной трепанации черепа^[20].

Мы привыкли описывать империю Каролингов в философских, теологических, моральных и даже медицинских терминах, в результате чего создается картина неизбежного упадка. Для того чтобы сменить ракурс, попробуем обратиться к интереснейшей модели Ибн Халдуна. В 2014 г. Габриель Мартинес-Гро показал, что этот историк и философ XIV–XV вв. предложил метод исторического анализа империй, который целесообразно использовать не только в отношении исламского мира. Как утверждает автор, применяя объяснительную модель Ибн Халдуна к государству Каролингов, мы можем лучше понять не только реальное устройство империи, но и ее своеобразие, потому что «история Европы по сути своей не укладывается в его теорию»^[21], утверждает автор. Остается понять, в чем состоят эти различия! Теория Ибн Халдуна в своей основной логике не так уж плохо описывает Каролингскую империю. Предполагается, что империю создают военные элиты захватчиков. Таковыми и были франки, отправившееся с Карлом Мартеллом завоевывать Фризию, что ярко описано в «Книге истории франков» (Liber historiae Francorum) начала VIII в. Опираясь на военную мощь, они обложили налогом подчиненные народы, но если Меровинги предпочитали дань, получая коров из Саксонии, свиней из Тюрингии и золото от лангобардов^[22], то империя Каролингов пошла путем налогового планирования, учета земель и переписи людей на службе у графов^[23]. Несмотря на то что большинство фискальных документов Каролингской империи было утеряно, не следует считать, что система налогообложения была произвольной. Надо всего лишь поискать в других источниках, например в протоколах конфликтов, чтобы понять, что за завоеванием земель сразу следовало строгое распределение налоговых поступлений^[24].

После завоеваний наступает фаза восстановления порядка, ее характеризует появление единой судебной системы вместо местных судов, гарантом которой выступает государство. Оно воплощает идею абсолютной справедливости и обладает монополией на законное насилие. Именно это и происходило при Карле Великом между всеобщим собранием 802 г. и созванными для реформ соборами 813 г. В каждом новом капитулярии император говорил о правосудии для всех, гарантированном, с одной стороны, всеведущим государем, а с другой — письменными нормами.

С меровингских времен епископы и графы во франкских королевствах были проводниками общественного правосудия. Вместе с посланниками императора (missi), его представителями в конкретных судебных округах, они ведали судом совершенно иной природы. Имперское правосудие позаимствовало у Церкви территориально-административное деление, исполнителей и легитимность для того, чтобы противопоставить себя судам местных властей и приравнять к суду Божьему, доступному каждому и по определению справедливому (ведь Бог ни для кого не делает исключений!). Именно в это время в Каролингской империи исчезает воинская повинность для всякого свободного человека, что Ибн Халдун назвал бы демилитаризацией. В германских обществах личная свобода выражалась в праве на участие в политических собраниях, где на основе обычаев выносились приговоры и принимались общественно полезные решения. Кроме того, свободный человек участвовал в военных походах данного сообщества и получал прибыль от трофеев и пленников, за которых он мог потребовать выкуп или перепродать их в качестве рабов. К 808 г. эта система была отменена: закон отныне выделял среди франков земледельческое большинство, которое могло не воевать, но обязано было вносить свой вклад в вооружение и снабжение сражающегося меньшинства, предопределенного к этой роли владением богатыми наделами^[25]. То есть, согласно Ибн Халдуну, мы имеем основание говорить о разоружении населения. Основное различие с исламским подходом было в том, что защита империи не препоручалась наемникам, обособленным от основного политического сообщества. Профессиональные воины, награждаемые земельными наделами с налоговыми льготами или церковными бенефициями, являлись в то же время социальными и политическими элитами империи Каролингов, а не маргиналами. Передача военных функций сторонним лицам началась в 850-е гг., когда Каролинги обратились за помощью к скандинавским воинам. Но если в исламском мире подобная практика была повсеместной, то франки, смотревшие с подозрением на наемников, обращались к ним лишь в редких случаях.

Третья и последняя фаза истории империй, согласно Ибн Халдуну, наступает, когда население настолько разоружается, что отдаленные регионы остаются беззащитными перед лицом военной угрозы, исходящей, прежде всего, от самих наемников, а потом уже от внешних захватчиков. Не нужно далеко ходить за примером: вспомним историю нормандских вторжений, ослабивших Карла Лысого и подорвавших доверие к Карлу III Толстому. Тем не менее, в отличие от исламских империй, государство Каролингов не пало под военным натиском вследствие жесткого кризиса или узурпации власти: скандинавы интегрировались в имперскую, а затем в королевскую систему, приняв их социальные нормы и политические практики. Нормандия, появившаяся при Карле Простоватом, не претендовала на то, чтобы быть независимым королевством, и не оспаривала каролингскую власть^[26]. Императорский титул перестал использоваться после 888 г., однако управление по имперскому образцу сохранялось в землях Западно-Франкского королевства.

Таким образом, модель Ибн Халдуна вполне убедительна для того, чтобы проследить основные ритмы империи: завоевание элитами и обложение налогом; разоружение, проведенное за счет передачи государству монополии на отправление правосудия и применение силы; новая волна насилия и появление центробежных сил. В то же время эта модель заставляет нас обратить внимание на то, что в корне отличало империю Каролингов от исламского мира. Недостаточная урбанизация препятствовала развитию поляризованного социально-экономического пространства, которое способствовало бы концентрации богатств империи в одной или нескольких столицах. Конечно, императоры знали, как организовать поставки в свои дворцы^[27]. Торговцы, привозившие ко двору ценные вещи, меха и одежды, необходимые для того, чтобы обеспечивать верность крупных чиновников и вассалов, съезжавшихся на всеобщие собрания, наделялись привилегиями. Известно, что Аахен должен был стать северной Равенной, но город сжался до размеров церкви и дворца^[28], его едва ли можно было назвать крупным поселком, — экономическая жизнь не вращалась вокруг огромных городов-рынков. Сбор налогов, существовавший в Каролингской империи в форме поземельной ренты, приближал крупных собственников к центральной власти за счет ежегодных даров, но при этом отсутствовала эксплуатация сельских окраин городскими центрами. Поэтому империю Каролингов сложно описывать в терминах центра и периферии или говорить о том, что окраины скорее, чем центр, склонялись к автономии. Речь идет исключительно о замысле властей: империю придумали, воплотили в жизнь и подвергали критике элиты, происходившие из ядра этого государства. Развитие этого замысла в какой-то степени зависело от изменений, происходящих в рядах элит со времен Карла Великого до правления Людовика Благочестивого (816–840)^[29].

Эпоха Карла Великого оставила ряд самых невероятных определений того, что такое «империя», некоторые из них мы находим в письмах Алкуина. Ученый рассказывал, как по просьбе Карла во время публичной дискуссии отвечал на еретические высказывания Феликса Уржельского. Закончив перебирать свои аргументы, он предоставил императору решать, насколько они правильны с точки зрения веры и следует ли их распространять. Вот что он пишет в заключении:

Пусть Ваша священная воля и могущество, что Вы держите от Бога, защищает всюду апостольскую католическую веру; подобно тому как Вы храбро расширяете границы христианской империи силой оружия, посвятите себя защите и распространению апостольской веры с помощью Того, кто повелевает всеми царствами на земле… Пусть Всемогущий Господь в Своей бесконечной милости, дабы прославить и защитить Свою Святую Церковь и установить мир и процветание в христианской империи, преумножит, защитит и сохранит Ваше царственное могущество и славу!^[30]

Из этого определения, появившегося меньше чем через год после рождественской коронации Карла Великого 25 декабря 800 г., следует, что роль императора состояла в том, чтобы силой оружия распространять истинную веру, а предназначение его империи, определяемой словом «христианская»^[31], — в том, чтобы стать синонимом Вселенской церкви. Таким образом, согласно Алкуину, император одновременно олицетворял военную силу и вероучительную догму. Франкское духовенство, посчитавшее претензии Каролингов чрезмерными, несколько позднее распространило иную версию разделения обязанностей между императором и Церковью, известную как «Константинов дар». Эта смиренная автобиографическая исповедь императора Константина якобы относилась к IV в., но на самом деле появилась в конце VIII в. В ней Константин признает, что своим здравием и спасением обязан папе Сильвестру, а знаки императорского достоинства (венец, пурпурная мантия и дворец), как и сама Западная империя, навечно принадлежат преемникам святого Петра:

Мы сочли надлежащим, — говорит Константин, — перенести нашу империю и царственную власть в восточные области, и в прекрасном месте, в провинции Византия, выстроить город, нареченный нашим именем, и воздвигнуть там [в Константинополе] нашу империю. Ведь несправедливо, чтобы в месте [в Риме], где император небесный поместил верховную власть священнослужителей и поставил главу христианской религии, земной император имел бы свою власть^[32].

Остановимся на историческом контексте, в котором появился этот любопытный памятник. Изучение рукописной традиции показывает, что в IX в. он был гораздо больше востребован среди франкских клириков-реформаторов, нежели среди представителей Римской церкви. К тому же в 830-е гг. эти реформаторы сочинили и распространили «Лжеисидоровы декреталии»^[33]. Им казалось, что императорская власть сошла с верного пути, поэтому они делали ставку на власть епископскую и легитимизацию ее независимости от светской.

Сторонники алкуиновского определения империи и приверженцы ограничения императорских прерогатив не были в равном положении. Позиция Алкуина была скорее исключением, вытекающим из специфики правления Карла Великого, а недоверие имперскому абсолютизму было нормой, издавна закрепившейся на Западе. На примере «Константинова дара» видно, что трактовка образа Константина определяла саму сущность императорской власти. Со времен Евсевия Кесарийского он служил образцом законной политической деятельности христианского правителя. Писались и переписывались противоречивые биографии Константина, и некоторые из них представляли далеко не идеализированный образ императора у Мульвиева моста. Так, в «Хронике» Иеронима, продолжении «Церковной истории» Евсевия, говорится, что в конце своей жизни Константин принял крещение от епископа-еретика, а значит, «почил приверженцем арианства, из-за чего с того самого момента и вплоть до сегодняшнего дня происходили разграбления церквей [арианами, получившими их от католиков] и распри во всей земле»^[34]. Эта история прочно укоренилась в западной традиции, а в эпоху Карла Великого стала источником вдохновения для недовольных испанских епископов. В 780–790 гг. Элипанд, епископ Толедский, развил учение о Троице таким образом, что в конце концов был обвинен епископами Франкского королевства в адопцианской ереси. Элипанд отвечал на критику Алкуина предостережением, адресованным Карлу Великому: «Будьте настороже, чтобы не сделаться новым Арием этого императора Константина, которого святой Сильвестр [папа] обратил в христианство, но которого Арий и женщина [сестра Константина] сделали еретиком. Святой Исидор [Севильский] говорит о нем: „Увы, он хорошо начинал, но плохо кончил“. Его ошибка запятнала своим ядом не только [визи] готское королевство [в Испании], но также Ливию, Восток и Запад… Не делайте с прославленным государем Карлом того, что Арий сделал с Константином, и в чем он будет раскаиваться до конца времен»^[35].

Не вызывает сомнения, что образ Константина вовсе не был бесспорным примером, обосновывающим легитимность вмешательства императорской власти в дела Церкви. Напротив, то, что император высказывался по поводу основных принципов вероучения, по мнению многих, напрямую вело к умножению ереси. Даже если не принимать во внимание полемические источники, в которых противоборствующие позиции представлены в весьма жесткой форме, то можно увидеть, что казус Константина не доказывал равенства императора и епископов в делах Церкви. Например, Руфин Аквилейский пишет, что нужно отдать Константину должное за то, что с епископами он вел себя не совсем как император:

После того как слава церквей возросла перед Богом и людьми благодаря своему чистосердечию, а на земле возник образ жизни небесной, благочестивый правитель Константин возликовал, и, каждый день совершенствуясь в вере и благочестии, он преисполнился невыразимой радостью от роста храмов. Он считал, что оказывает епископам Божиим недостаточно уважения, полагая себя равным им, но ставил их очень высоко над собой и почитал их как образ Божественного присутствия, а посему воспринимался ими как отец, а не как император^[36].

В отличие от Константина из сочинений Евсевия Кесарийского, Запад придумал для себя императора, не чуждого ошибок и исполненного почтения к епископам, что позволило установить норму, ограничивающую распространение имперской идеологии времен Карла Великого. Рассказывая о своих деяниях в «Папской книге» (Liber pontificalis), римские понтифики с благоговением вспоминают святость Сильвестра, «сначала спасавшегося в ссылке от преследования, а затем крестившего Константина, исцеленного Господом от проказы»^[37]. Вполне понятно, почему при Людовике Благочестивом вместо Константина начинают ссылаться на императора Феодосия (ум. 395) как на эталон имперской власти. Феодосий, вернувшийся к Никейскому Символу веры после долгих споров при преемниках Константина в IV в., представляется идеалом христианского правителя, о чем свидетельствует «Трехчастная история», вновь обретшая актуальность при Каролингах^[38]. Еще важнее, что дистанция по отношению к императорской власти выдерживается не только в источниках папского происхождения или в историях, связанных с античными императорами, — подобная риторика используется по отношению к более современным восточным императорам, например в небольшой «Хронике» Беды Достопочтенного. В этом тексте, ставшем на Западе с VIII в. учебником истории и церковным календарем, зачастую описывается, как императоры впадали в заблуждение и преследовали римских епископов — мучеников за веру:

Итак, Константин, обманутый Павлом [патриархом Константинопольским], как его дед Ираклий — Сергием, епископом сего царственного града, создал Символ, противоречащий католической вере… Поэтому папа Мартин, созвав в Риме собор 105 епископов, осудил и предал анафеме названных еретиков Кира, Сергия, Пирра и Павла. Император повелел экзарху Феодору схватить папу Мартина в Константиновой церкви [Латеранская базилика] и привезти его в Константинополь. Вслед за тем он был выслан в Херсонес и окончил там жизнь^[39].

Понятно, что Запад не отрицал того, что император всевластен, однако полагал при этом, что он предрасположен к заблуждениям и злоупотреблению своей властью. Кроме того, Рим питал скрытое недоверие к сильной императорской власти на Востоке.

Таким образом, в среде историков кочует неверное представление о том, что империя есть нечто замысловатое, по природе своей клерикальное и римское, вплоть до утверждения, что Церковь использовала Карла Великого в своих целях. Церковникам, содействовавшим становлению Карла Великого в качестве императора, с большим трудом удалось найти альтернативу западной модели императорской власти. Они пытались возродить политическое и законодательное господство римского образца. Именно этим занималась франкская историография VIII–IX вв.^[40] Так, например, в хрониках «Анналы Королевства франков» (Annales royales des Francs) территориальная экспансия оправдывается этническим превосходством довольно неопределенного характера: «франками» называются те, кто всюду распространяет свою власть под началом Каролингов^[41]. Империя существовала до того, как появилась имперская идея. Карл Великий аккумулировал в своих руках сложный конгломерат из нескольких королевств, для управления которым, как показал Генри Майер-Хартинг, нужно было восстановить римскую законодательную систему^[42]. Таким образом, имперский статус был не только идеологическим прикрытием, оправдывающим захват Италии и Саксонии, но средством перехода от фактического господства к правовому. Такой взгляд на политические и правовые аспекты опирается на очевидную цепочку событий. Франки не уставали присоединять новые территории к трем исконным меровингским королевствам (Австразии, Нейстрии и Бургундии): дельту Рейна и Фризию, Северную Италию, Баварию, Тюрингию, всю Германию, включая Саксонию, Испанскую марку, Истрию. По окончании этих завоеваний Карл Великий принял императорский титул. Единственными завоеваниями после 820-х гг. были внутренняя христианизация населения, особенно в Германии, и евангелизация, проводимая в приграничных с данами районах, не предполагавшая новых территориальных приобретений. Карл признавал независимость Королевства данов и поддерживал с ним дипломатические связи, задокументированные в «Королевских анналах» 810–811 гг. Людовик Благочестивый поддерживал претензии Харальда Клака на престол данов, однако власть досталась Хорику (827–854), сыну Гудфреда (ум. 810). Не стоит думать, что каролингские правители стремились к тому, чтобы территория империи совпала с границами западного христианского мира. Каролингское государство представляло собой конкретное политическое образование в очерченных границах. Первая редакция «Лоршских анналов», объясняющая франкским аристократам, как им следует воспринимать рождественскую коронацию 800 г., напрямую связывала право Карла Великого на титул императора с числом территорий под его контролем, а не с позицией по отношению к Церкви или Святому Престолу^[43]. К тому же, став императором, Карл переменил образ своего правления. Его законодательная деятельность ощутимо выросла: на 24 капитулярия и соборных акта, утвержденных в период 768–801 гг., приходятся 79 аналогичных документов в период 801–814 гг.^[44] После принятия императорского венца правление Карла во многом свелось к кодификации и согласованию письменных норм, что не может не напомнить царствование Юстиниана. Также не стоит недооценивать личностный аспект этих изменений: неуемный 30-летний царь-победитель к 60 годам превратился в императора-законодателя, осевшего в Аахене. Налицо очевидные изменения: империя постепенно перестала присоединять к себе королевства и начала управлять ими. При таком рассмотрении императорский титул, по сути, означал превосходство над другими правителями, покоренными Каролингами в ходе военных кампаний, поэтому нет ничего удивительного в том, что в 813 г. Карл передал титул своему сыну Людовику, тем самым сделав его наследственным:

В конце жизни, когда его тяготили болезнь и старость, Карл призвал к себе Людовика, короля Аквитании, единственного из сыновей Хильдегарды, оставшегося в живых. Собрав надлежащим образом со всего королевства знатнейших франков, Карл при всеобщем согласии поставил сына соправителем всего королевства и наследником императорского титула. Возложив на его голову корону, Карл приказал именовать Людовика императором и Августом^[45].

Людовик Благочестивый поступил аналогичным образом со своим старшим сыном Лотарем в 817 г.^[46] За этими действиями стояла византийская практика передачи императорской власти. Василевс вступал на престол после единодушных оваций, если его поддерживали армия, народ и аристократия, но при этом со времени Исаврийской династии императорский титул считался наследственным, а эпитет «багрянородный», появившийся при Македонской династии, придавал ему сакральный характер. И только после этой демонстрации всеобщего одобрения патриарх Константинополя проводил в соборе Святой Софии коронацию, подкрепляя тем самым политический выбор, в котором сам он не участвовал.

Таким образом, у империи были очерченные границы и определенный способ управления. Ожесточенность историографических споров вокруг этого вызвана постоянными сравнениями государства Каролингов с его соседями. Его описывают, не только противопоставляя Византийской империи или связывая с ней, о чем говорит тот же «Константинов дар», но также и как нечто, объединяющее наследие Римской империи с христианской идеей^[47]. Вальтер Поль, продолжая линию Фихтенау, считает, что империя существовала в человеческих умах, но при этом колебалась между двумя унаследованными полюсами: с одной стороны, Римская империя с ее судопроизводством и законодательством, а с другой — христианский универсализм. Каролингская империя была нескончаемой вереницей попыток скрестить эти две составляющие, которые так и не увенчались успехом. Отношения Каролингского государства с христианскими англосаксонскими королевствами позволяют лучше понять, как они могли сосуществовать. Королевства Англии никогда не подчинялись франкскому господству, но, по сути, входили в наднациональную систему, которую можно называть «западным христианским миром». В 780–790 гг. в англосаксонской Британии (Кент, Уэссекс, Мерсия) правил король Мерсии Оффа (757–796), влияние которого простиралось вплоть до Нортумбрии. Оффа был независимым правителем в землях, которые никогда не подчинялись франкам. При поддержке папы Адриана в 786 г. он созвал два синода по реформированию Англосаксонской церкви: один — в Мерсии, а другой — в Нортумбрии. Англосаксонские королевства стали христианскими в VII в. благодаря особым прямым отношениям с Римской курией. Однако теперь посредником между Римом и Оффой стал Карл Великий! Представители папы приехали ко двору короля Мерсии вместе с Вигбодом, посланником короля франков; нортумбрийский диакон Алкуин, ближайший советник императора, участвует в дискуссиях или, скорее, вдохновляет их; синодальные акты отправляют папе под знаменательным названием: «Собор, проходивший в Англо-Саксонии в эпоху трижды блаженного спутника ангелов, властителя Адриана, верховного понтифика и Вселенского папы, во время правления прославленного Карла, величайшего короля франков и лангобардов, патриция римлян в восемнадцатый год его правления»^[48]. За четырнадцать лет до коронации слово «император» еще не использовалось, но намеки на имперскую природу власти были очевидны. На Западе есть лишь один государь, с разрешения папства защищающий интересы Церкви! Карл не был политическим правителем всего Запада, но лишь «возлюбленным другом»^[49] Оффы, а по совместительству — «римским патрицием». В лице императора политическое превосходство, дававшее исключительное право на сбор налогов и отправление правосудия по римскому образцу, совмещалось со служением западному христианству, единственным предстоятелем которого был римский папа. И вновь встает вопрос о первопричине: императорский титул присваивается папой, но передается внутри Каролингской династии, его удостаиваются за высочайшие личные качества согласно римско-христианской традиции, но он переходит по наследству в соответствии с франкским правом. В сентябре 813 г. Людовик получает империю от своего отца Карла Великого, а в октябре 816 г. просит папу Стефана IV короновать его в Реймсе.

На примере чрезвычайно важного в этом отношении сборника папских писем 791 г. (Codex carolinus) прекрасно видно, как Римская курия на протяжении VIII в. формулировала и конкретизировала определение «империя» с акцентом на служении Церкви, а Каролингское государство, в свою очередь, только способствовало этому^[50]. Кодекс появился под именем Карла Великого, но вероятнее всего, его автором был Ангильрамн, епископ Меца, в то время исполнявший обязанности королевского архикапеллана. Ангильрамн объединил в одном сборнике 99 писем римских понтификов, адресованных Карлу Мартеллу, Пипину III и Карлу Великому. Эти письма подробно рассказывают о том, как Святой Престол, начиная с 730-х гг., опирался не на византийских императоров, а на франкских королей. С тех пор как Юстиниан отвоевал Италию у готов, равеннские экзархи, представлявшие Византию, были единственными защитниками Апостольского Престола. Однако папы Григорий II (715–731), Григорий III (731–741) и Захария (741–752) перевернули устоявшийся порядок: сначала они отлучили от церкви византийского императора Льва III Исавра за его иконоборческую политику, затем попросили защиты у короля лангобардов Лиутпранда (712–744), а в скором времени начали искать поддержки у Карла Мартелла и после него у Пипина III, к которому обратились от имени самого святого Петра:

Я, Петр, апостол Божий, усыновивший вас как своих детей, взываю к вашему милосердию и умоляю защитить город Рим и вверенный мне народ, оградить их от врагов, избавить дом, где я поселился, от осквернения, освободить Церковь, что доверена мне властью Божией. Я умоляю и заклинаю вас внять горечи и вступиться против притеснений, которые чинит злокозненный народ лангобардов… Из всех народов под небесами Ваш, франки, главенствует в глазах Петра, апостола Божия; и поэтому я, руками своего наместника, перепоручаю вам Церковь, которую передал мне Господь, дабы вы избавили ее от посягательств врага^[51].

Таким образом, папские письма свидетельствуют о передаче полномочий константинопольских императоров франкским королям^[52]. Миссия, возложенная на них была «императорской» по своей природе, даже когда она выражалась в более скромном титуле «патриций римлян», присвоенном Пипину III в 754 г. Речь шла о том, чтобы оказывать Римскому престолу военную защиту, в которой он нуждался. Однако, когда Карл Великий объединил разрозненные послания в одном сборнике, они приобрели более широкий смысл. Он пишет, что «все известные письма наместников Престола Святого Петра, князя апостолов, касающиеся империи (et etiam de imperio)», нужно копировать и сохранять, потому как они являются источником права и основной доктрины. Как отметила Дорина ван Эспело, формула et etiam de imperio, употребленная Карлом, означала не только то, что в сборник включены письма имперского (константинопольского) происхождения, но также и письма, в которых содержались рассуждения на тему империи. Непонятно, что мы должны понимать под этой формулировкой, быть может, письма были очевидным свидетельством несостоятельности восточных императоров? Или доказательством доверия, оказываемого римскими понтификами франкским королям, которым этих императоров предстояло заменить? В обоих вариантах сборник 791 г. мог послужить основой политического дискурса, направленного на возрождение Западной империи. Когда римские папы обосновали, что именно Каролинги должны стать «патрициями римлян», Карл Великий создал видимость того, что на него возложена императорская миссия. Метания историков от понимания «империи» как подобия Церкви к «империи», которая должна была воскресить Рим эпохи Августа, лишь подчеркивают сложность и многогранность концепции, изобретенной Каролингами.

Избранная библиография

BACHRACH, Bernard S., Charlemagne’s Early Military Campaigns (768–777). A Diplomatic and Military Analysis, Leiden/Boston, Brill, 2013.

DAVIS, Jennifer, R., Charlemagne’s Practice of Empire, Cambridge, Cambridge University Press, 2015.

GRAVEL, Martin, Distances, rencontres, communications. Réaliser l’empire sous Charlemagne et Lous le Pieux, Turnhout, Brepols (coll. «Haut Moyen Âge», 15), 2012.

GROSSE, Rolf et SOT, Michel (dir.), Charlemagne. Les temps, les espaces, les hommes. Construction et déconstruction d’un règne, Turnhout, Brepols (coll. «Haut Moyen Âge», 34), 2018.

WEST, Charles, Reframing the Feudal Revolution. Political and Social Transformation between Marne and Moselle, c. 800-c. 1100, Cambridge, Cambridge University Press, 2013.

WILLEMSEN, A. et KIK, H. (dir.), Dorestad in an International Framework. New Research on Centers of Trade and Coinage in Carolingian Times, Turnhout, Brepols, 2010.

2. «Византийская» империя
(Николя Дрокур)

Памяти Алена Дюселье

От Средневековья и до наших дней мало какая империя так будоражила воображение, вызывала столько зависти и презрения, порождала такое количество предрассудков на свой счет, как Византия. Она продлила жизнь римской государственности более чем на 1000 лет и передала потомкам интеллектуальную культуру греческой Античности, а потому можно считать, что Византия, как государство и цивилизация, сыграла важнейшую роль в становлении европейской и всей «западной» культуры. Однако стоит признать, что наши современники обладают весьма скудными знаниями о Византии, несмотря на то что она отчетливо присутствует в коллективном воображении. Исходя из этого очевидного парадокса, в данной главе мы поведем речь о том, сколь близки бывают история и миф. Само существование византийского мифа говорит нам, что империя, которую мы даже называем неверным образом, надолго пережила Средние века и конец собственной государственности в 1453 г.

Помимо этой даты, знакомой каждому образованному человеку, о Византийской империи вспоминают в связи с ее уникальной способностью порождать одновременно восхищение и презрение. В нашем коллективном бессознательном само название этого государства подразумевает избыточную роскошь, о чем говорит расхожая французская поговорка «Это же Византия!» («C’est Byzance!»^[53]); в современном французском языке прилагательное «византийский» до сих пор отсылает к пустым, бесплодным спорам, подобным тем, которые вели великие умы, рассуждая о половой принадлежности ангелов, в то время когда империя была на грани гибели. Византию в Западной Европе ценили только в XVI–XVII вв., а в эпоху Просвещения, стоящую у истоков нашей современности, ее образ значительно потускнел. Монтескье считал, что Византия «соткана из восстаний, мятежей и измен», а Вольтер называл «Греческую империю» «мировым позором»; Гегель, в свою очередь, свел тысячелетнее существование империи к «череде злодеяний, подлостей и извечной слабохарактерности». Империю обвинили в том, что политическое в ней переплелось с религиозным, возложили на нее ответственность за нескончаемые низости и жестокости.

Этот мрачный образ утвердился на долгое время, прежде чем Византия вновь обратила на себя внимание и заняла почетное место в коллективном сознании. Ги де Мопассан описывал город на Босфоре, давший имя всей империи^[54], как одновременно «изысканный и развращенный, варварский и богомольный», а вместе с тем окутанный некой «тайной». Именно с этим словом чаще всего ассоциируется византийская держава. Литература конца XIX в., а вслед за ней и зарождающаяся историческая наука вернули Византии былую славу^[55]. Однако веком позже, и в наши дни, ей все еще присваивают особую роль, трудно поддающуюся определению. Византия не вписывается в наш категориальный аппарат: ее нельзя назвать по-настоящему западной или по-настоящему восточной, она была одинаково европейской и азиатской. Эта цивилизация заставляет нас пересмотреть весьма условную границу между Античностью и Средними веками, которую принято проводить по 476 г.

Опираясь на достижения современной историографии, в этой главе мы рассмотрим некоторые особенности, характеризующие, как нам кажется, Византийскую империю. Конечно, невозможно рассказать обо всем в столь узком формате. В предлагаемом сборнике речь пойдет также и о других средневековых империях, одни из которых почитали Византию за образец, а другие, напротив, усматривали в ней свою противоположность. Таким образом, пришлось делать выбор и некоторым темам сознательно уделять больше внимания. Принято считать, что империя — это в первую очередь притязания на мировое господство^[56] и убежденность в праве на него, поэтому акцент мы сделали на имперской идеологии и формах репрезентации императорской власти. Наравне с практической стороной устройства политической жизни эти два аспекта можно считать ключевыми для понимания Византийской империи и ее долгожительства^[57]. Чтобы дойти до самой сути, мы рассмотрели все то, что Византия унаследовала от своих предшественников, а также географические условия, в которых она развивалась. Надеемся, что изложенные в статье аспекты помогут лучше понять эту империю и опровергнуть определение, которое можно прочитать на пародийном аналоге «Википедии», где Византия представлена как «какая-то штука, о которой никто ничего не знает, на которую всем наплевать и основная особенность которой состоит в том, что в ней все необычайно запутанно и скучно»^[58].

Имперская триада

Одна из ключевых особенностей Византийской империи заключается в том, что она опиралась одновременно на три унаследованные традиции, которые продолжали жить в ней на протяжении более 1000 лет. Культура Византии была греческой, вера — христианской, а государственное устройство — римским. На перекрестке этих трех традиций, постоянно подпитывающих друг друга, родилась неповторимая цивилизация.

Без всякого сомнения, начать стоит с римского наследия. Жители империи и подданные императора, которых мы называем «византийцами», сами себя именовали римлянами, по-гречески — «ромеями» (Rhômaïoï). В этом нет ничего удивительного, ведь после раздела империи на две части в 395 г. лишь западная половина погибла в 476 г. Вторая часть, занимающая все Восточное Средиземноморье и смежные области, продолжала существовать. В этой главе речь пойдет именно о ней, тысячелетней империи, раскинувшейся вокруг своего «Нового Рима» — Константинополя. Порой мы называем ее Восточной Римской империей, что, конечно, верно, если смотреть на карту со стороны Рима и Западной Европы, но все же вызывает вопросы с учетом того, что Константинополь стал единственной столицей империи и центром управления всеми ее территориями. К тому же на Западе не появилось ни одной другой империи, прямо соотносящей себя с римским государством. Византий, старое название города на Босфоре, который стал называться Константинополем («город Константина», римского императора, повторно «основавшего» его 11 мая 330 г.), но на заре Нового времени обрел новую жизнь в сочинениях гуманистов. Прилагательное «византийский» стало для империи определяющим и продолжает быть таковым по сей день. Мы можем смириться с этим, но должны обозначить, что государство, которое мы называем Византией, правильнее было бы именовать Римской империей эпохи Средневековья.

Римский характер этого общества проявлялся во всех государственных структурах и ведомствах, со времен Августа подчинявшихся лишь одному человеку — императору. Ниже мы еще подробно рассмотрим такой важный аспект, как централизация власти в руках одного человека. Римская природа оставалась основополагающей вплоть до 1453 г., когда турки-османы взяли Константинополь, но совершенно очевидно, что к тому времени «средневековая Римская империя» сильно изменилась с IV в. Так, начиная с VII в. мы больше не говорим о территориях, административное устройство которых опирается на сеть городов, а скорее об империи «деревень» и крепостей (kastra)^[59]. Впрочем, именно с деревень (chôria) взимался базовый земельный налог. Современные исследователи единодушны в признании высочайшей эффективности фискальной системы Византии, которая была необходима для содержания армии, вознаграждения придворных сановников и многочисленных чиновников, в особенности из ведомств центрального управления — секретов. Известно, например, что служба геникона (génikon), иначе говоря финансовое и налоговое ведомство, пользовалась общим земельным кадастром. Также сохранились трактаты по измерению земли с целью установления налоговых ставок — настоящие учебники для налоговых чиновников^[60]. Даже тогда, когда империя была на краю гибели, правители не выпускали налоговый контроль из своих рук. Кроме налогообложения у чиновников и императоров был еще один не менее важный козырь — устойчивая денежная система. В отличие от христианского Запада, в Византии, помимо серебра и бронзы, на протяжении большей части Средневековья продолжали использовать золото. Константин (306–337) ввел в обращение солид, по-гречески — номизму, золотую монету, которой было суждено оставаться стабильной вплоть до середины XI в. — удивительный факт в экономической истории. «Cредневековый доллар», по выражению Роберто Сабатино Лопеса, одновременно демонстрировал и обеспечивал экономическую мощь империи.

Вторая составляющая триады — греческие язык и культура. Логика становится очевидной при взгляде на территории, занимаемые империей в Восточном Средиземноморье. Греческий язык в этих землях был основным языком общения, а в классическом и позднем Риме на нем говорили аристократы. В VI–VII вв. происходит эллинизация римского государства, поэтому греческий становится государственным языком, иными словами, языком власти во всех землях кроме Лация, что нельзя не считать значительной переменой. Несмотря на это, в повседневных практиках империя была многоязычной, потому что на ее территории проживали самые разные сообщества и народы. Полиэтничность — еще одна неотъемлемая черта Византии. Однако официальное одноязычие все же отдавало первенство греческому, а следовательно, выдвигало на первый план древнюю культуру, стоящую за ним. Различие между представлением об истинной цивилизации, с одной стороны, и варварством — с другой, уже устоявшееся к началу Средневековья, было немаловажным аспектом этой культуры. Элиты империи унаследовали это противопоставление, многократно воспроизводили его и вдохновлялись им до самого конца существования Византии. Для того чтобы описать триумф Василия II (976–1025) над своими многочисленными соседями при усмирении «варварской периферии», ритор Михаил Пселл в середине XI в. прибегает к ряду языковых архаизмов: жителей Запада он называет кельтами, соседей с севера — скифами. Под этим он подразумевает, что варварский мир не меняется, а империя, в свою очередь, продолжает вести неустанную борьбу с ним.

Подобная расстановка акцентов отражает «культурную идеологию», в то время как на самом деле внешняя политика империи на протяжении всего тысячелетия показывает прекрасное знание своих соседей, способность взаимодействовать с ними по принципу «разделяй и властвуй» (divide et impera), следуя установкам «реальной политики»^[61] (Realpolitik). Греческая и римская культуры со временем настолько сблизились, что начиная со Средневековья перестали восприниматься отдельно друг от друга. Об этом говорит тот факт, что еще в XX в. франко-греческие словари публиковались под названием франко-ромейских. Богатство интеллектуальной культуры передавалось с помощью системы школьного образования, пайдейи, унаследованной из поздней Античности. Во всей империи существовали начальные светские частные школы. В Константинополе можно было получить образование следующей ступени, а в конце IX в. появилось высшее образование. Столица притягивала интеллектуальные элиты, которые были хорошо знакомы с наследием классической, эллинистической и римской традиций. Переписывая, комментируя и приспосабливая тексты к современным нуждам, они передавали их последующим поколениям. Многие древние тексты попали в Византию в IX–X вв. из мусульманского мира или с христианского Запада. Помимо уже упоминавшегося Михаила Пселла, можно вспомнить знаменитого патриарха Фотия и митрополита Арефу Кесарийского в IX в., а также Максима Плануда, Димитрия Кидониса, Мануила Хрисолора, живших во времена последней императорской династии Палеологов.

Последняя составляющая византийской триады — христианство. Император Константин узаконил его в римском государстве в 313 г., а Феодосий I (379–395) дал ему статус официальной религии, запретив любые другие культы и верования. Подобное продвижение христианства при поддержке императорской власти было ключевым фактором для дальнейшего политико-религиозного синтеза в Византии. Далее мы увидим, к каким идеологическим последствиям это привело, здесь же лишь отметим, что христианский монотеизм создавал мощное основание для империи под управлением одного человека, а также то, что государственный и религиозный универсализмы усиливали друг друга. Следует упомянуть и о степени вовлеченности правителя в дела формирующейся Церкви в период с IV по VI в. Нет ничего удивительного в том, что в 325 г. император Константин созвал в Никее первый из так называемых Вселенских соборов с целью определить основы христианского вероучения. Понадобится несколько веков, чтобы они окончательно устоялись, но именно единство христианской догмы обеспечивало преданность подданных своему императору. Кроме пережитков язычества, по отношению к которым Церковь проявляла известную долю прагматизма, в первые века существования Византии там было немало еретиков-христиан, подвергавших сомнению, а то и вовсе отвергавших те или иные аспекты религиозных догм, особенно в восточных провинциях — Египте и Сирии. Роль василевсов («императоров» на греческом языке) состояла в том, чтобы преследовать их во имя ортодоксии, то есть «православия», догматы которого определялись на Вселенских соборах, проходивших под их председательством. Приверженность «правильной вере» была одним из залогов единства империи. Если смотреть более глобально, то христианство пронизывало все аспекты повседневной жизни в Византии, оно сопровождало каждого подданного императора с момента рождения до смерти. Церковь сама по себе воплощала бесспорную власть, становящуюся тем более естественной для большинства византийцев, чем слабее в позднее Средневековье становилось государство.

Имперская география: территориальные изменения и природные особенности

Было бы слишком утомительно описывать все те изменения, что произошли в территориальном устройстве Византии за время ее тысячелетней истории. Остановимся на наиболее важных континентальных владениях — Малой Азии и Балканах. Конечно, государство, называвшее себя римским, до последнего дня не могло отказаться от Италии, однако в действительности после 476 г. Византия контролировала лишь ее южную часть, по крайней мере до нормандских завоеваний в конце XI в. Разумеется, нельзя забывать о том, что пятью веками ранее знаменитая «реконкиста» Юстиниана (527–565) утвердила власть Константинополя на всем полуострове и, более того, во всем Западном Средиземноморье вплоть до Бетики, нынешней Андалусии. Тем не менее эти обширные владения едва пережили самого Юстиниана. С его смертью начинается период резкого сокращения территорий империи, так называемый долгий VII в. Что касается Италии: в 568 г. на север полуострова вторглись лангобарды. Вскоре во владении империи, не считая южной оконечности полуострова, остались только разрозненные территории вокруг Неаполя, Рима и Равенны, где до 751 г. располагалась резиденция экзарха, представлявшего интересы императора. Задолго до падения Равенны участились постоянные вторжения славян, болгар и аваров на Балканы. В 626 г. авары, народ монгольского происхождения, подошли к воротам Константинополя, в то время как восточной границе Византии угрожали персы.

Некоторое время спустя само существование восточного фланга империи оказалось под натиском арабов. Византия в считаные годы потеряла две самые процветающие провинции — Египет и Сирию. Арабская угроза сохранялась как на суше, так и на море вплоть до IX в., а Константинополь оставался для арабов желанной целью даже после знаменитой осады 717–718 гг. Затем наступил период византийской «реконкисты»: сначала империя отвоевывала земли у багдадских Аббасидов, потом, с 970-х гг., у каирских Фатимидов и одновременно — у Болгарского царства. Болгарию можно без преувеличения назвать второй империей на Балканах: наивысшей точкой расцвета было правление в начале X в. царя Симеона, выросшего в Константинополе. В первой половине XI в. Византия вновь достигает территориального максимума, связанного с правителями из так называемой Македонской династии (867–1056), точнее, после присоединения болгарских территорий Василием II, экспансионистская политика которого к тому времени позволила захватить север Сирии и Месопотамии, а в планах стояло постепенное вторжение на Кавказ.

Система потеряла устойчивость, когда в Италию вторглись норманны, а в 1060–1070 гг. в Малой Азии появились турки-сельджуки. Если их натиск все же удалось сдержать благодаря военным и дипломатическим успехам Алексея I Комнина (1081–1118), то нашествие вооруженных паломников-крестоносцев, природа которого была совершенно непонятна византийцам, окончательно дестабилизировало империю. Всем известно, что участники Четвертого крестового похода неожиданно изменили направление своего пути и в апреле 1204 г. взяли Константинополь. Они составили документ под названием «Раздел Романии» (Partitio Romaniae), по которому ромеям оставалась лишь скудная часть прежних владений. Империя была разделена между латинянами, среди которых особая роль отводилась латинскому императору Константинополя и Венеции. Сложившаяся ситуация способствовала появлению новых греческих государств: в Эпире на Балканах, вокруг Трапезунда и Никеи в Малой Азии. В противоборстве с Эпирским и Болгарским царствами в Никее под управлением династии Ласкарисов (1204–1258) шла подготовка отвоевания европейских территорий и Константинополя. В 1261 г. Михаилу VIII (1258–1282), первому представителю последней византийской династии Палеологов (1258–1453), удалось взять город. Период с разрушения Латинской империи до окончательного падения Византийской в 1453 г. зачастую ассоциируется с новым витком территориальных потерь, однако в последнее время активно пересматривается историками^[62]. Переоценка также коснулась успехов турок-османов в Византии. Было бы странно не сказать о том, что они зачастую пользовались благоприятными обстоятельствами, созданными географическими особенностями подвластных Византии территорий.

Действительно, специфика окружающей среды не раз меняла политическую, экономическую и военную судьбу Византии. Страшная эпидемия так называемой Юстиниановой чумы 541–542 гг. ввела империю в глубокий демографический и санитарный кризис, из которого она выйдет в лучшем случае двумя веками позднее. Затем 120 морозных дней зимы 927–928 гг. ускорили экономические и социальные изменения, в результате которых крупные землевладельцы присвоили себе земли более мелких и слабых. Такой передел был невыгоден византийскому правительству, но приостановить его не удавалось. Другим постоянным природным фактором была вулканическая активность. Фракийское землетрясение 1354 г. уничтожило множество городов, среди которых Галлиполи на западной стороне Дарданелл. Турки-османы воспользовались этим, чтобы создать ряд плацдармов на европейском берегу — опорных точек для дальнейшего завоевания государства Палеологов. Ситуация усугублялась тем, что в середине XIV в. снова началась эпидемия чумы — «черной смерти», а также стали очевидны первые последствия ухудшения климата, вызванного началом Малого ледникового периода. Все это сыграло существенную роль в снижении экономической активности и внесло свой вклад в политическую нестабильность того времени^[63].

Идеологический фактор и реалии политической жизни

Рассматривая политические практики вкупе с исключительным долгожительством империи, историки приходят к выводу, что природа императорской власти была одной из важнейших причин ее незыблемости. По-видимому, именно идеология обеспечивала прочную связь между империей и ее подданными, цементируя государство. Перемены в политическом режиме, в свою очередь, рассказывают о способности и желании меняться. На этом следует остановиться подробнее.

Читателю, знакомому с историей абсолютизма при Старом порядке, основанном на Божественном праве, политический режим византийской империи кажется вполне понятным. Государством управляет монарх, концентрирующий всю власть в своих руках и распределяющий исключительные права, единовластный правитель, стоящий выше любого другого человека, считающий себя наместником Бога на земле. Попутно отметим, что выбранная параллель не случайна: французские короли, в том числе Людовик XIV, нередко вдохновлялись византийским примером. Один лишь императорский титул, фигурирующий на многочисленных правительственных документах (официальная переписка с подданными и иностранцами, печати, наиболее торжественные акты канцелярии — грамоты-хрисовулы и т. д.), может многое рассказать об императорских притязаниях и понимании собственной власти. Вот что гласит официальная титулатура: «Император (basileus) верный (pistos) Богу во Христе (en Christô tô Theô) и самодержец ромеев (kai autokratôr Rhômaïôn)». Такая формулировка подчеркивает многие важные аспекты.

В первую очередь речь идет о том, что император получал свою власть от Бога, а Византийская империя была выборной монархией в том смысле, что правитель выбирался Богом. Мы вновь имеем дело с римским наследием, вспомним практику аккламаций^[64] — одобрительных или неодобрительных возгласов при вступлении магистратов в должность или по другим поводам. Аккламации придавали событиям законное основание. Они возглашались армией или ее представителями, народом и Сенатом, который существовал как в Древнем, так и в Новом Риме. Различные византийские источники донесли до нас свидетельства о торжественных аккламациях, но по официальной версии они могли лишь следовать Божественному выбору, который падал на того или иного человека. В середине XIV в. императора приветствовали по следующей формуле: «Пусть Бог дарует долгую жизнь Вашему могущественнейшему и святейшему величеству, избранному Богом, коронованному Богом и хранимому Богом на долгие лета»^[65]. Таким образом, утверждалось, что император правит прежде всего по Божественному поручительству. Эта концепция развивалась со времени правления Константина в начале IV в. Его панегиристы, среди которых был известный Евсевий Кесарийский, развивали то, что сейчас назвали бы политической теологией. Император приравнивался к апостолам и правил земной империей, созданной по образу и подобию Царства Небесного. Идеологема была настолько убедительной, что просуществовала более 1000 лет, так же как и память о Константине, в конце концов канонизированном Церковью. Одиннадцать византийских правителей носили его имя, в том числе самый последний, Константин XI Драгаш, павший с оружием в руках в бою против турок-османов 29 мая 1453 г. Другой важной фигурой, по крайней мере в средний период (VII–XII вв.), для византийских императоров был царь Давид, ветхозаветный образец богоизбранного правителя.

Вместе с тем в официальной титулатуре глава империи назывался василевсом. Термин, в древности обозначавший царя, вновь обрел значимость в период эллинизации империи с VII в. Мы с полным правом переводим его как «император», но в титулатуре говорится также о прямой связи с ромеями. Таким образом подчеркивается преемственность империи, которую мы называем Византией, по отношению к Римскому миру. Титул сопоставляет ромеев под эгидой наместника Бога на земле с избранным народом, подчеркивая его отличие от неримлян, а точнее говоря, «варваров», хотя в это название не вкладывался уничижительный смысл. Прежде всего этот титул акцентирует внимание на уникальном характере императорской власти. В действительности василевсы нередко даровали императорский титул соседним правителям, претендовавшим на него, но с рядом ограничений и оговорок. Так произошло с Карлом Великим, который был провозглашен императором в 800 г.: после длительного периода напряженности в отношениях с Византией она в 812 г. признала за ним титул «императора франков» (basileus tôn Fraggôn), но отнюдь не римлян. История повторилась веком спустя, когда самый могущественный из болгарских царей раннего Средневековья Симеон по той же логике получил титул «императора болгар» (basileus tôn Bulgarôn). Титул также присваивался тем, кто был привлечен к исполнению императорских полномочий: как правило, речь идет об императорских сыновьях, нарекаемых соимператорами. Последняя часть императорского титула говорила о том, что во главе государства стоял самодержавный император (basileus autocratôr), как предполагалось, не отвечающий за свои дела ни перед кем, кроме Бога.

Учитывая все составляющие титула, становится очевидно, что власть императора считалась неограниченной и не имела себе равных на земле. Император в Византии являлся «живым и одушевленным законом» (nomos empsychos), что еще раз говорит о его могуществе. Об этом свидетельствуют и многие императорские законы, например «Василики», утвержденные в начале царствования Льва VI Мудрого (886–912). Императорское законотворчество занимало особое место, ставилось выше остальных законов, подчеркивало превосходство, отсылая к прямой связи между римскими правителями и законодательной деятельностью. Следует подчеркнуть, что это не давало василевсам права делать все, что им вздумается. Вне всякого сомнения, они должны были чтить «законы благочестия», о которых пишет некий автор XI в., иными словами, христианские заповеди и традиции, сложившиеся задолго до их прихода к власти. Связь императоров с Церковью имела особый характер, но не была лишена некоторой неопределенности. Будучи наместником Бога на земле, василевс имел достаточное могущество, чтобы назначать Константинопольского патриарха по своему выбору и отстранять его в случае надобности. Так, например, патриарх Герман был смещен в 730 г., когда император Лев III (717–741) обрушился на культ святых образов, начав так называемую иконоборческую политику. Иконоборчество было временно приостановлено в 787 г., а окончательно прекращено в 843 г. — оба раза по императорскому решению. Возобновление иконопочитания было торжественно отпраздновано 11 марта 843 г., и до сих пор поминается в восточных церквах в день Торжества православия. Тем не менее порой василевсы сталкивались с деятельными патриархами, не желавшими так просто признавать императорское верховенство (таким был в том числе знаменитый патриарх Фотий в IX в., один из образованнейших людей своего времени), но из этой схватки императоры всегда выходили победителями. К тому же, как мы уже видели, император претендовал на то, чтобы быть гарантом соблюдения основ христианского вероучения, в формулировании которых он участвовал в ходе Вселенских соборов. Император Лев III даже называл себя «императором и священником»! Такая своеобразная позиция императора по отношению к Церкви, поднимавшая его престиж благодаря тому, что он исполнял в каком-то смысле священнические или квазисвященнические функции, заставила некоторых исследователей говорить о византийском цезарепапизме, несмотря на то что этот термин появился много позже Средневековья и до сих пор остается весьма спорным^[66].

Несмотря на всемогущество, которым был официально наделен император, его положение в империи зачастую оказывалось довольно шатким. Все дело в различии между идеей императорской власти (basileia) и ее конкретным носителем (basileus). Множество греческих текстов свидетельствуют о том, что империя считалась лучшим из возможных политических режимов, о чем, например, в XV в. пишет Георгий Гемист Плифон, ученый-неоплатоник, один из самых известных интеллектуалов своего времени, представитель культуры блистательного города Мистра на юге Пелопоннеса. С учетом унаследованной триады, о которой мы говорили выше, император наделялся рядом необходимых добродетелей, о чем ему постоянно напоминали его панегиристы. Он должен был отличаться самообладанием, быть мудрым и рассудительным, щедрым и милосердным, заботиться об общем благе (philanthrôpia), что в конце концов обеспечивало превосходство над политическими противниками. За невозможностью расширения византийских границ, император должен был по крайней мере сохранять существующие. Благодаря этим добродетелям и своей власти император обеспечивал в империи мир и порядок, так называемый taxis, — эта концепция была весьма важна для того времени. Напротив, под беспорядком (ataxia) понималась порочащая императора критика, которой его подвергали политические оппоненты и претенденты на императорский престол. Обратная сторона Божественной природы власти состояла в том, что сначала Господь поддерживает одного, потом меняет свое решение и останавливает свой выбор на другом… Нужно только, чтобы люди, приближенные к императору, умели читать Божественные знамения. Военные неудачи, эпидемии и природные катастрофы, будь то засуха, наводнение или землетрясение, нередко фигурируют в источниках именно в таком качестве.

Если свобода Божественного выбора была конструкцией скорее умозрительной, то постоянные споры вокруг императорского престола были реальностью политической жизни Византии. За ними следовали восстания и государственные перевороты, с которыми часто связывают византийский мир, что, несомненно, является преувеличением. Политические потрясения нередко сотрясали Византию, но не были постоянным явлением, и чаще всего они не приводили к захвату императорской власти. Восстания принимали две основные формы: дворцовых заговоров в самом Константинополе и военных мятежей, начинавшихся в той или иной провинции. Подобные политические авантюры дали возможность нескольким узурпаторам захватить трон и даже добиться на нем впечатляющих успехов. Можно вспомнить Никифора Фоку (963–969), узурпатора времен Македонской династии (867–1056), блестящего генерала, развившего свои успехи на военном поприще рядом побед над Аббасидами уже в бытность императором. Василий I (867–886), основатель Македонской династии, начинал свое восхождение таким же образом; Алексей I (1081–1118), прежде чем стать императором и основателем династии Комнинов, продержавшейся у власти больше века, также был победоносным генералом^[67]. Тем не менее те несколько примеров из числа самых впечатляющих, что мы привели, не должны скрывать общую тенденцию: лишь ничтожная доля претендентов на престол получала его в конечном счете. Стремление к верховной власти было рискованным предприятием и могло привести к непоправимым последствиям. Признанный виновным в оскорблении величества (по-гречески это преступление называлось kathosiôsis, что означает «посягательство на святыню») несчастный самозванец приговаривался к суровому физическому наказанию, как правило ослеплению. Кроме того, неудачная попытка захвата власти могла повлечь за собой конфискацию имущества семьи, родственников и союзников.

Поддержка союзников и доверенных лиц играла очень важную роль, и тщательный анализ тысячелетней истории Византии помог выявить, какие из аристократических родов были особенно склонны к участию в заговорах^[68]. Чтобы захватить власть, мятежникам было необходимо войти в Константинополь и установить контроль над городом, начиная с императорского дворца. К этому стремилось большинство узурпаторов, что говорит о неразрывных связях между правителем и городом. Перифразы называющие Константинополь «Градом государевым» или «Царьградом», несут двойной смысл. С одной стороны, они отражают имперские притязания на мировое господство, а с другой — указывают на легитимность василевса, связанную с его присутствием и политическим признанием в городе. Наконец, эти перифразы подводят к мысли о том, что империя будет существовать до тех пор, пока ее столица находится в руках императора ромеев. На примере этой идеи можно еще раз подчеркнуть, что не на бескрайних территориях зиждилось имперское господство, но на мощной идеологии, обеспечивавшей преданность императорской власти.

Эволюция империи: изменения и адаптации

В противовес волюнтаризму Божественного выбора и вытекающим из него беспорядкам в Византии постепенно развивался династический принцип наследования. Передача власти внутри одного семейства была залогом стабильности в государстве. Подобные перемены всегда осуществлялись де-факто, а не де-юре: нет ни одного официального документа, который определял бы порядок наследования, потому как его наличие противоречило бы установке на то, что все совершается по воле Божией. Историки выделяют несколько династий, которым удалось удержать трон в течение продолжительного периода. Среди них можно назвать Ираклийскую династию (610–695), Исаврийскую (717–802), Македонскую (867–1056), династию Комнинов (1081–1185) и Палеологов (1258–1453). Их основатели были узурпаторами, которым в отличие от многих других удалось передать власть сыну. Достичь этого можно было разными способами.

Для начала следовало как можно раньше обозначить причастность сына или сыновей к императорской власти. В 720 г. Лев III короновал своего сына, будущего Константина V (741–775), спустя три года после своего пришествия к власти, когда наследнику было всего два года. Василий I поступил таким же образом, а когда его старший сын скончался в юном возрасте, возвел в императорское достоинство двух других сыновей, будущих Льва VI (886–912) и Александра (912–913). К тому же наследование по праву первородства насаждалось путем изображения императоров на монетах. Самодержавный василевс более не изображался в одиночку, но рядом со своим сыном-соправителем, а при Исаврийской династии — в окружении почивших предков! Во времена Македонской династии официальные изображения правителей (на изделиях из слоновой кости, миниатюрах, мозаиках и т. д.) стали еще сильнее акцентировать внимание на династических связях. Образ царя-воина сменяется образом застывшего в торжественной позе императора, принимающего благословение Господа. Зачастую он изображался вместе с императрицей, что подтверждало Божественное право их совместных детей наследовать престол. Тогда же появился эпитет «багрянородный», обозначавший ребенка императорской фамилии, рожденного в Багряном (Порфирном) зале Большого дворца в Константинополе. Этот эпитет и факт такого рождения подчеркивали законность его правления в будущем, позволяя династии оставаться у власти. Итак, этот факт — рождение из чрева матери-императрицы в стенах императорского дворца — обеспечивал легитимность наследника, позволяющую ему в будущем занять трон.

По-видимому, идея династической легитимности уже в достаточной степени прижилась, чтобы захватившие власть узурпаторы, по определению не имевшие никакого отношения к правящей фамилии, начали пытаться всеми силами связать свой род с ней посредством брака или усыновления. Тем самым они должны были продемонстрировать свое уважение к прежней династии. Так поступали Роман I Лакапин (920–944), Никифор Фока и Иоанн Цимисхий. По такой же логике во второй трети XI в. Зоя и Феодора из Македонской династии, дочери императора Константина VIII, пять раз передавали династическое право на престол людям, изначально не связанным с их семьей. Вместе с постепенным угасанием этой династии империя входила в период беспорядков. Множились попытки государственного переворота. Историки насчитывают около 40 восстаний в период 1028–1081 гг., когда Алексей I Комнин наконец утвердил на троне новую династию. Члены его рода занимали высшие посты и получали почетные звания. С того момента «империя действительно стала ассоциироваться с определенной „семьей“ и правопреемством, основанным на кровном родстве»^[69]. Вплоть до окончательного падения Константинополя в 1453 г. императоры трех последних правящих домов (Ангелы, Ласкарисы и Палеологи) подчеркивали свою связь с родом Комнинов.

Все это свидетельствует о том, что империя менялась вопреки своим идеологическим установкам, хотя и не отвергая их полностью, и таким образом умудрялась сохранять определенный баланс. Способность приспосабливаться, без сомнения, является одной из отличительных черт Византийской империи на протяжении всей ее тысячелетней истории, что говорит о мудрости ее правителей. Рассмотрим это на примере армии. Во время «кризиса VII в». из-за столкновений со своими воинственными соседями армия была реорганизована таким образом, что повысилась роль региональных отрядов, сформированных из крестьян, которых можно было мобилизовать в любой момент. Они защищали империю более двух веков, но со временем возросло значение регулярных войск (тагматы), составляющих ядро армии. В X в. под командованием блестящих генералов, многие из которых, как мы уже говорили, в дальнейшем становились императорами, тагмата подготовила почву для отвоеваний значительных территорий в следующем веке. Воины из тагматы, которых было легче мобилизовать и которым больше платили, играли в этом все более важную роль. Многие из них были наемниками иностранного происхождения, поступившими на службу к императору с целью обогащения и в надежде войти в привилегированный круг аристократов. В начале 70-х гг. XI в. нормандский наемник Руссель де Байоль так преуспел в военной службе, что даже претендовал на императорский титул! Византия была морской империей, поэтому приспосабливаться приходилось и на море. Роль флота, состоящего из быстрых кораблей, оснащенных знаменитым греческим огнем (горючей жидкостью, которую выплескивали в море, чтобы поджечь вражеские суда), порой была решающей для спасения империи от многочисленных врагов, к которым смело можно добавить пиратов, постоянно бороздивших Средиземное море^[70].

Поговорив о войнах, перенесемся обратно в императорский дворец в Константинополе. Присущие ему роскошь и помпезность обычно приходят на ум при одном лишь упоминании Византии. Однако историку хорошо известно, что называемый Большим дворцом комплекс включал в себя множество зданий в южной оконечности города, первое из которых было построено при Константине. По разным причинам Комнины оставили их в XII в. и перебрались во Влахернский дворец на севере столицы. Соблюдение порядка (taxis) и некоторая роскошь характеризовали придворный церемониал и на новом месте. О многих его элементах середины X в. мы узнаем из дошедшей до наших дней «Книги церемоний», объемного свода правил придворного этикета при императорском дворе. Описанные в ней ритуалы и жесты отражают государственную идеологию. Так, например, василевсы хранят молчание, в то время как вошедшие гости падают ниц, по крайней мере при первой встрече. Об этом также свидетельствуют некоторые иностранные послы^[71]. Их присутствие напоминает нам о том, насколько активную дипломатическую политику вела Византия, всегда предпочитавшая ее военным столкновениям. Когда традиционные методы убеждения (деньги, дары, титулы и т. д.) заканчивались, приходилось идти на другие уловки, прибегая к брачным союзам для укрепления отношений с придворными или использовать союз с Римской церковью в качестве козыря в переговорах с Западом^[72].

Порой изменения были не такими заметными, но оттого не менее важными. Например, позднеримский ритуал поднятия императора на щите не использовался после императора Ираклия (610–641), но возродился в XIII в., утратив, однако, свое военное содержание. Возложение венца на голову нового императора патриархом в храме Святой Софии вслед за торжественным возглашением обрело новый смысл после того, как в XIII в. была введена практика помазания святым елеем (myron). Коронование превратилось в священнодействие, в котором Церковь играла все большую роль. Производя акт миропомазания, патриарх разрывал прямую связь между императором и Богом^[73]. В такой перемене можно усмотреть западное влияние, учитывая, что латиняне в тот момент господствовали в Константинополе. Обобщая, следует отметить, что западные королевства все больше вдохновлялись имперской моделью византийского образца, а империя ромеев, напротив, приобретала черты королевства. Императорская власть со временем определенно теряла сакральные черты. Несомненно, это компенсировалось введением династического преемства, о котором мы уже говорили, что напоминало статус королевской власти на Западе, в том числе во Франции, где правитель считался «императором в своем королевстве»^[74].

Были и другие признаки произошедших изменений. Поскольку Византия желала видеть себя подобной целому миру, описания ее территорий и границ редко встречаются в византийских источниках. Опираясь на административный аппарат, император мудро правил, пребывая в своем дворце под защитой крепостных стен Константинополя. Однако со временем василевсы выходят из роскошных дворцов и начинают все больше перемещаться по империи, посещая свои земли, бывая даже на границах, как это происходило при Комнинах в XII в. В «Книге церемоний», составленной по воле императора Константина VI Багрянородного (944–959) и представляющей собой трактат по внешней политике, можно найти подробные описания соседей империи и того, как с ними следовало уживаться, что еще раз свидетельствует о том, что византийские правители руководствовались принципами «реальной политики» (Realpolitik). Четкое установление границ снижало напряженность, определяя пределы внутреннего и внешнего мира в империи, но в то же время означало отречение от универсалистской идеологии, которая так никогда и не была открыто провозглашена. Для того чтобы прийти к взвешенному взгляду на эту империю, стоит рассматривать Византию как государство, в основу которого был положен имперский экуменизм, но по факту оказавшееся зажатым в собственных границах: власть претендовала на абсолютное господство над всем множеством народов, населявших империю, но не могла выйти за пределы своей территории. Таким образом, почти незаметно, но неуклонно мы переходим от идеи «императора мира» (unus imperator in orbe), к концепции «императора в своем мире» (imperator in orbe suo)^[75].

Заключение

Поиск компромиссов, способность к изменению и адаптации, прагматизм в лавировании между идеологией и реальностью — все это, по всей видимости, было присуще Византийской державе. Важно также подчеркнуть особую роль всегда твердого и основательного управления империей (институционального, налогового, военного и т. д.). Идея о незыблемости императорской власти во многом искажена постоянным повторением идеологических постулатов. Стоит несколько дистанцироваться от нее, отдавая должное ее объединяющей роли. Нет ничего удивительного в том, что Византия находила подражателей, а многие правители, в частности в Западной Европе, вдохновлялись имперской моделью и заимствовали ее. Византийская империя подавала пример для подражания не только в политическом, но также в культурном, интеллектуальном и художественном отношении, что создавало благоприятный образ Византии в кругу соседей, в том числе латинян^[76]. Но известно, что однажды восхищение может превратиться в зависть, а затем в ненависть, что в итоге и привело к трагедии 1204 г., остающейся синонимом разрыва между православными и католиками по сей день. Нельзя забывать о Восточной Европе и славянском мире, которые и сейчас связывают себя с Византией, почитают ее за колыбель православия, а себя — за его хранителей^[77].

Византия заслуживает внимания не только ученых или любителей истории, но и широкого круга читателей, так как демонстрирует политический пример, достойный размышления и изучения. Как сказал один выдающийся византолог, «Византия являет собой иной способ существования и иной способ быть европейцем»^[78]. А как же исламский мир? Византия была его зеркальным отражением в эпоху Средневековья. Имея общую с ним границу с VII в. до середины XV в., Византия нашла множество способов для изучения государств и культур, причислявших себя к исламскому миру^[79]. Османская империя, пришедшая на смену Византии в 1453 г., унаследовала множество ее политических концепций. Взяв Константинополь, Мехмед II велел отчеканить золотую медаль, надпись на которой провозглашает его императором греков и турок^[80]. Столица сохраняла свое название вплоть до 1930 г., когда ее переименовали в Стамбул (название греческого происхождения!). Было бы неплохо изучить и постараться понять особенности перехода империй в национальные государства в балканском мире, так как этот процесс неочевиден. Несомненно, что причина этого кроется в византийском наследии, которое играет важную роль даже после гибели империи, и уроки Византии — это то, что нам следует усвоить сегодня, на заре нового тысячелетия, после ряда кровавых переделов Юго-Восточной Европы.

Таким образом, понятно, что 1453 г. стал роковым для государства, но это вовсе не означало гибель самой византийской цивилизации. Образ жизни, повседневные практики и менталитет жителей Восточной Европы во многом завязаны на византийское прошлое. Тем не менее само название «Византия» все еще окутано некой тайной, подчинено мифу, отчасти созданному ею самой. По сравнению с королевством в империи гораздо больше воображаемого. В некотором роде Византия до сих пор расплачивается за это.

Избранная библиография

AHRWEILER, Hélène, Byzance et la mer. La marine de guerre, la politique et les institutions maritimes de Byzance aux VII^e—XV^e siècles, Paris, PUF, 1966.

AUZÉPY, Marie-France (dir.), Byzance en Europe, Saint-Denis, Presses universitaires de Vincennes, 2003.

CHEYNET, Jean-Claude, Pouvoir et contestation à Byzance, 963–1210, Paris, Publications de la Sorbonne, 1990.

DAGRON, Gilbert, Empereur et prêtre. Recherches sur le «césaropapisme» byzantin, Paris, Gallimard, 1996.

—, «Oublier Byzance. Éclipses et retours de Byzance dans la conscience européenne», dans Praktika tès Akademias Athènôn, 82, 2007, pp. 135–158.

—, Idées byzantines, Paris, Associations des amis du Centre d’histoire et civilisation de Byzance, 2012, 2 vol.

DELOUIS, Olivier, COUDERC, Anne, et GOURAN, Petre (éd.), Héritages de Byzance en Europe du Sud-Est aux époques modernes et contemporaines, Athènes, École française d’Athènes, 2013.

DROCOURT, Nicolas, Diplomatie sur le Bosphore. Les ambassadeurs étrangers dans l’Empire byzantin des années 640 à 1204, Louvain, Peeters, 2015.

DUCELLIER, Alain, Chrétiens d’Orient et Islam au Moyen Âge (VII^e—XV^e siècle), Paris, Armand Colin, 1996.

—, «Le fantôme des empires. La longue durée politique dans les Balkans», Le Débat, 107, 1999, pp. 69–96.

ESTANGÜI GÓMEZ, Raul, Byzance face aux Ottomans. Exercice du pouvoir et contrôle du territoire sous les derniers Paléologues (milieu XIV^e — milieu XV^e siècle), Paris, Publications de la Sorbonne, 2014.

GOUGUENHEIM, Sylvain, La Gloire des Grecs. Sur certains apports culturels de Byzance à l’Europe romane (X^e — début du XIII^e siècle), Paris, Cerf, 2017.

KAPLAN, Michel, Pourquoi Byzance? Un empire de onze siècles, Paris, Gallimard, 2016.

MALAMUT, Élisabeth, Alexis Ier Comnène, Paris, Ellipses, 2007.

MORRISSON, Cécile, et LAIOU, Angeliki (dir.), Le Monde byzantin, t. 3: L’Empire grec et ses voisins, XIII^e—XV^e siècle, Paris, PUF, 2011.

3. Империя Аббасидов
(Мари-Терез Урвуа)

В гармонии ж правленья моего

И времени — я слуха не имел,

Чтоб уловить пропущенные такты^[81].

Вильям Шекспир. Король Ричард Второй

Мухаммед (Магомет) явился в Мекку, а затем в Ясриб (будущую Медину), объявив себя «посланником Бога». Его проповедь привела к глубоким трансформациям в Аравийском регионе: появлению ислама, ставшего третьей крупной монотеистической религией, во многом воспроизводящей иудаизм; объединению племен Аравийского полуострова под знаменем одной веры; созданию империи, по силе не уступающей Византии и средневековому Западу. В первую очередь новую империю характеризовали арабский язык и ислам.

После смерти Мухаммеда в 632 г. наступило время халифата. Первостепенной задачей четырех «праведных» халифов было сохранить политическую гегемонию Медины над покоренными племенами Аравийского полуострова. За время своего непродолжительного правления, отмеченного глубокими кризисами и политическими убийствами, им удалось расширить территорию исламского мира («дар аль-ислам») и распространить власть арабов далеко за пределы Аравии. За арабскими завоеваниями стояли малочисленные отряды, а их военная тактика, свойственная бедуинам всех времен, заключалась в совершении набегов. Все это говорит о том, что арабские завоевания можно рассматривать как события в череде нашествий кочевых и полукочевых племен на великие оседлые империи: цели этих племен были всегда одинаковы — захватить территории, чтобы установить политическое господство.

Кровавыми событиями завершилась история Мединского халифата, после чего в 661 г. династия Омейядов воцарилась в Дамаске. За один век отпрыски этой династии оставили родную Аравию, оказавшуюся на задворках империи, и, очарованные пышным церемониалом византийского и персидского дворов, порвали с грубыми, суровыми нравами арабского общества. Провал Омейядов отчасти обусловлен созданной ими самими институциональной системой. Состав населения на завоеванных землях не мог поменяться за короткий промежуток времени, однако местные власти укрепляли господство арабов, которые составляли всего около 5 % населения. Массовые обращения в ислам ставили главенство арабов под угрозу. Новообращенные мусульмане неарабского происхождения должны были стать «клиентами» знатных арабов, чтобы заручиться их «покровительством». Таких людей называли «мавали». Большая часть среди них были персами. Их положение уступало арабам в юридическом и налоговом отношениях, что свидетельствовало о нарушении фундаментального принципа ислама — «уммы» (общины), предполагавшего равенство правоверных. Неспособность правящей династии интегрировать местное исламизированное население, грабительские налоги, возмущения на почве политической дискриминации, несправедливость и беззаконие Омейядов в 747 г. привели к мятежу под предводительством вольноотпущенника персидского происхождения. В 749 г. повстанцы нагрянули в Ирак из ранее завоеванных Хорасана и Фарса. Ас-Саффах, потомок аль-Аббаса, приходившегося дядей пророку, был провозглашен халифом в Куфе. Так появилась новая династия Аббасидов. Титул халифа находился в их руках вплоть до 1258 г. Тем не менее смена династии не повлекла за собой фундаментальных институциональных перемен, потому что только две вещи волновали различные народы, принявшие ислам: 1) нахождение у власти того или иного потомка клана Курайшитов, к которому принадлежал пророк; 2) положение мусульман неарабского происхождения.

Столица халифата была перенесена из Сирии в Ирак, который стал центром новой империи. Аббасиды отвернулись от средиземноморского мира и обратились в сторону культуры персов и ассимилированных ими народов, оставив Сирию на западной периферии империи. Очевидно, что Аббасиды намеревались установить «имперский» тип правления.

У Аббасидов не было определенного принципа престолонаследия, не существовало нормативных текстов о передаче власти. Каждый халиф выбирал себе наследника, а высокопоставленные придворные облекали его властью в ходе церемонии принесения присяги («байа»), устанавливающей правовую легитимность верховной власти.

Первые пять халифов пользовались всей полнотой верховной власти. Кровавые события разыгрались после смерти пятого халифа: в 794 г. Харун ар-Рашид (786–809) назначил наследником своего сына аль-Амина, а в 799 г., согласно обычаю, сохранившемуся с омейядских времен, выбрал другого сына аль-Мамуна вторым наследником, доверив ему управление Хорасаном. После смерти своего отца аль-Амин решил начать централизацию власти в халифате, приказав вернуть казну и войска в Багдад, однако аль-Мамун выступил за независимость восточных провинций. Четыре года длилась братоубийственная война, лишь изнурительная осада Багдада и смерть аль-Амина позволили аль-Мамуну занять престол в 813 г.

Фактически в середине IX в. передача титула халифа зависела от решения высокопоставленных придворных, видных сановников и визирей. Их влияние было настолько велико, что они могли отстранять выбранного халифом наследника в пользу другого члена правящей династии, которого считали более подходящим для этой роли или более сговорчивым. Законность Аббасидского халифата основывалась на трех главных принципах:

• принадлежность к семье пророка Мухаммеда;

• превосходство потомков Аббаса, дяди пророка, над отпрысками рода Фатимы, дочери пророка, матери Хасана и Хусейна, которых сторонники Али, двоюродного брата и зятя Мухаммеда, провозгласили мучениками;

• уверенность в том, что якобы сам Мухаммед отдавал предпочтение Аббасу.

Во время официальных церемоний аббасидские халифы использовали плащ и копье Мухаммеда, что было символом их политической легитимности. Даже в те времена, когда реальная власть перешла в руки шиитских эмиров, эти инсигнии были гарантом незыблемости аббасидского правления вопреки всем превратностям политической истории.

Можно утверждать, что исламская империя Аббасидов функционировала как слаженный политический механизм в период VIII–X вв. Держава Аббасидов приобщила подчиненные территории к цивилизационным и материальным благам. Несмотря на то что исламские земли простирались от Иберийского полуострова и Атлантического побережья Магриба до Центральной Азии и Инда, их границы оставались весьма неопределенными, поэтому до воцарения Аббасидов исламское государство сложно называть «империей». Оно не имело достаточной логистической и административной организации. Земли ислама включали в себя территории, ранее входившие в Византию и в империю Сасанидов. Когда обе империи начали разрушаться, а Вестготское королевство было уничтожено, их земли перешли под власть Омейядов. Они были слабо связаны с центральной властью, которой не удавалось совладать с разнородным населением, проживающим на бескрайних просторах исламского государства: с берберами в Магрибе, иберами в Испании, коптами в Египте, арамеями в Сирии и Ираке, иранцами на Востоке. Каждый из этих народов говорил на одном или нескольких местных языках и исповедовал разные религии: христианство распространилось в Испании и на территории бывших византийских провинций, иудаизм, зороастризм и манихейство были популярны в восточных регионах. Несмотря на то что мусульмане оставались в меньшинстве, подчиненный им мир являлся поистине исламским, так как местные правители связывали себя с новой религией и навязывали подвластным народам общественную организацию, сообразную с кораническим правом, а также арабский язык, на котором говорили завоеватели и записано откровение пророка, ставший с начала VIII в. официальным языком администрации. Основные векторы политики, направленной на объединение империи при Омейядах, в середине VIII в. привели к восстаниям и волнениям, которые были вызваны управленческими ошибками и дискриминирующей налоговой политикой, навязываемой кочевым народом, покорившим оседлый мир и подарившим ему одно-единственное новшество — ислам.

Придя к власти, Аббасиды сделали ставку на централизованный административный аппарат и новую армию, которой удалось подавить всякое сопротивление. Именно эти факторы позволили огромной империи сравниться с Римом по уровню цивилизационной динамики, охватывающей и регионы. Византия приходила в упадок, а Священная Римская империя вела ожесточенную борьбу с итальянцами и Папской курией — благоприятный момент для небывалого триумфа, оставившего в коллективной памяти мусульман скорбь о былом величии. По сей день политические и религиозные традиции апеллируют к золотому веку «благословенной династии», который прославился многими достижениями науки, искусства и культуры.

Знаменитые представители арабской словесности, появившиеся на закате эпохи Омейядов, красочно описывали сияние новой империи. Очерки, послания и хроники прославляли установившийся политический режим. В следующем столетии историки и географы принялись с усердием описывать логистическую систему империи: караванные маршруты, торговые пути, перевалочные пункты и т. д. В конце VIII в. появились правовые и теологические трактаты. Хронисты и панегиристы в своих работах уделяли особое внимание аббасидской экспансии, вписывая ее в общий цикл развития человеческой цивилизации, чтобы объяснить причины торжества ислама. Особый интерес с точки зрения источниковедения представляет то, как хронисты использовали творчество собирателей хадисов (преданий о жизни и деяниях Мухаммеда). Эти тексты, порой носящие анекдотический или иносказательный характер, требуют вдумчивого толкования с учетом условий, в которых появился исламский порядок, в свое время оказавшийся настолько эффективным, что напоминал скорее политическую фантасмагорию, воспоминания о которой живы по сей день.

Особый исламский порядок появился благодаря желанию Аббасидов управлять государством с четко очерченными границами и упорядоченной внутренней структурой во имя Аллаха. Обстоятельства, влияющие на то, как задуманное претворялось в жизнь, были неразрывно связаны с семейной историей дома Аббасидов начиная со времени его триумфа, в течение периода установления прочной власти и до потери независимости, раздробления и падения.

Революция должна была долго вызревать, прежде чем потомки аль-Аббаса в 749 г. свергли Омейядов и установили власть над остальной бедуинской знатью и местными покоренными народами.

Истоки и основания Аббасидской революции коренятся в событиях, связанных с жизнью и смертью исламского пророка, о чем необходимо сказать несколько слов. Мухаммед создал в Медине политико-религиозную общину, после чего скончался, не оставив завещания. У него не было наследника мужского пола, а дочь Фатима, согласно исламским нормам, не могла стать его преемницей. Избрание и правление первых халифов было отмечено жестоким противоборством главным образом между сторонниками двух имеющих институциональное значение партий, которые были упомянуты Мухаммедом в Мединской конституции по прибытии в священный город: мухаджиры (мекканцы, переселившиеся вместе с Мухаммедом во время хиджры) и ансары (примкнувшие к нему мединцы). Проворность и ловкость первых привела Абу Бакра (632–634), а затем Умара ибн аль-Хаттаба (634–644) на место преемников посланника Аллаха («халифа Расул Аллах»). За несколько лет первые два «праведных» халифа сумели восстановить авторитет Медины. Абу Бакр боролся с восставшими племенами, желавшими вернуть независимость после смерти пророка и отказывавшимися платить десятину в мединскую казну, а Умар стоял у истоков первых арабских завоеваний. Он нарек себя «повелителем правоверных» («амир аль-муминин»), чтобы подчеркнуть свою политическую и военную роль. Халиф руководил многочисленными походами против соседних обескровленных империй, вторгаясь в земли Сирии и Месопотамии, Ирана и Египта. Затем захватчики направились еще дальше на Восток и Запад. После смерти Умара (в результате покушения) совет из шести сподвижников пророка выбрал его наследником Усмана. Новый халиф происходил из богатой мекканской семьи, также являлся сподвижником и зятем пророка, однако, в отличие от Али, не принадлежал к роду Бану Хашим, членом которого был Мухаммед. Ощущавшие себя незаконно обделенными, мединские ансары обвинили Усмана в хищении налогов и нарушении закона, а главное — в создании несовершенной версии Корана. Усмана убили в 656 г. В последовавшей за этим смуте ансары, бывшие в большинстве, провозгласили халифом Али. В свою очередь Муавия, родственник Умара, управлявший Сирией с 639 г., оспорил это решение. Али поддержали ближайшие родственники Мухаммеда, арабы Басры и Куфы, ансарамы и мухаджиры Медины. Муавия призвал к отмщению за убийство Усмана, в чем его поддержали мекканцы, сирийцы и египтяне. В 656 г. неподалеку от Басры состоялась Верблюжья битва, в которой Али смог одержать верх. Однако неопределенный исход Сиффинской битвы в 657 г. поменял расклад. Противоборствующие стороны решили прибегнуть к третейскому суду, что пришлось не по нраву части сторонников Али, которые отделились от него. Они получили прозвище хариджитов (от глагола «хараджа» — «выходить (из повиновения)»). Али разгромил их в битве при Нахраване в 658 г., но власть его уже пошатнулась. В 660 г. Муавия был провозглашен своими сторонниками халифом, а в следующем году Али был убит одним из хариджитов.

Окончание ожесточенной гражданской войны («фитны») ознаменовало конец первого акта истории единой «уммы». Были подорваны самые основы власти халифа. Муавия выбрал наследником своего сына Язида. Несмотря на то что династический принцип не принимался на законодательном уровне, титул халифа на столетие перешел в руки одного семейства. Войны за престолонаследие, отличавшиеся особой жестокостью, несли в себе зерно будущих расколов.

Вскоре возникла потребность в теоретическом и доктринальном обосновании произошедшей схизмы. То, что позже назовут суннизмом («ахль ас-сунна», «люди предания [о пророке]»), зародилось в лагере Муавии. Шиизм («шӣ’а», «последователи [Али]») по мере раздробления рода Али разветвился на множество групп, а затем оформился в три основных направления. Хариджиты постепенно перешли от чрезвычайной строгости религиозной этики к либеральному исламу, став к тому времени крайне малочисленной группой.

Этот контекст позволяет понять династическую практику Аббасидов и основания ее легитимации. Придя к власти, династия Аббасидов создала своеобразное государство, чьи признаки и особенности определяли, кто становился его сторонниками или противниками. Начался период общественных трансформаций. Сохраняя верность омейядскому ритуалу «байа» (клятва верности), халиф заявлял о своей принадлежности к «избранной и благословенной» семье пророка, что упрочивало принцип передачи власти в рамках одного рода. Выбирая сына или брата своим наследником, халиф не обязан был ратифицировать свое решение на бумаге или пользоваться принципом первородства.

Обычно выделяют три этапа в истории золотого века аббасидского правления.

Первый этап охватывал промежуток со времени вступления на престол ас-Саффаха до конца правления Харуна ар-Рашида (750–809). В этот период новые правители аккумулировали власть в своих руках.

Второй этап продолжался от эпохи аль-Мамуна до времени правления аль-Муктафи (813–908). В это время суровые кризисы чередовались с периодами подъема.

Последний этап продолжался от эпохи аль-Муктадира до воцарения эмиров из рода Буидов (908–946), когда власть начала дробиться и постепенно уходить из рук Аббасидов.

В период консолидации халифата также не обходилось без кризисов. Приход к власти каждого нового халифа и определение наследников сопровождались распрями и противоречиями. Спорная форма передачи власти не ставилась под сомнение придворными и приближенными халифа — за единственным исключением, когда много лет спустя халиф выбрал своим наследником алида (потомка Али). Наследник получал титул «амира» (князя) и «вали аль-ахд» (сокращение от «вали аль-ахд-муслимин» — «бенефециар договора между мусульманами»). Эмиры в то время обладали очень важными полномочиями. Власть, возложенная на плечи наследника, преподносилась как Божественный дар. Аль-Мансур (754–775) называл себя «орудием Господа на земле», что не коробило ни придворных, ни городских улемов (знатоков ислама). Словосочетание «халифат Аллах» (наместник Бога), использовавшееся Омейядами, а затем отвергнутое Аббасидами, со временем вернулось в новом усиленном звучании. Вопрос о том, кто имел больше прав на верховную власть, Аббасиды или Алиды, никогда не обсуждался. Оба лагеря исходили из своего неотъемлемого права, предопределенного принадлежностью к роду Мухаммеда. Князь Дауд вопреки потомкам Али без лишних объяснений провозгласил ас-Саффаха единственным законным халифом. Обосновывая законность правления Аббасидов, аль-Мансур отвергал претензии своих врагов, ссылаясь на строчки из Корана, где сказано, что женщины должны входить в права наследования после отцов, дядей и своих родителей («асаба»), что лишало притязания потомков Фатимы на наследие Мухаммеда всякого обоснования. К тому же Алиды не были «сыновьями Посланника Аллаха», что обосновалось 40-м аятом 33-й суры: «Мухаммад не является отцом кого-либо из ваших мужчин». На таких аргументах Аббасиды, за исключением аль-Мамуна, основывали легитимность своего правления. Для последнего титул и присвоенное имя свидетельствовали о «доверии, выказанном Господом правителям, законность власти которых не может быть впредь поставлена под сомнение».

Провозглашение первого аббасидского халифа состоялось в Куфе. Дамаск и Сирия, в которых концентрировалась власть поверженных Омейядов, не были нужны новой династии. Однако шииты и алиды Куфы были также враждебно настроены по отношению к первому халифу, поэтому в 752 г. он перенес свою резиденцию в Хиру в Месопотамии. Затем халиф обосновался в Анбаре, где раньше базировался сасанидский гарнизон. Спасшись от нападения радикальных шиитов, его брат и наследник аль-Мансур решил построить город, которому предстояло стать символом новой династии. По разработанному в 758–759 гг. плану город должен был быть построен в сердце Месопотамии, в месте сближения Тигра и Евфрата, что давало серьезное преимущество для обороны будущей столицы. Для строительства, закончившегося к 766 г., были привлечены 100 000 человек. Первоначально город носил имя своего основателя Абу Джафара («кунья» аль-Мансура). Затем он стал называться Мадинат ас-Салам («Город Мира», или «Город Благоденствия»). Раскинувшийся на обоих берегах Тигра, аббасидский город был защищен окружной стеной, по-видимому следуя традициям ирано-месопотамского градостроительства. Параллельно существовало доисламское название города — Багдад. Царственный город был хорошо укреплен и занимал огромную территорию (800 га). В нем поселились правитель, его семья, приближенные и стража. Так, город аль-Мансура, от которого в наши дни ничего не осталось, превратился в невиданный дотоле урбанистический комплекс. Благодаря расположению города на пересечении караванных путей, в нем бурно расцвела торговля. Другим фактором экономического процветания стало жесткое административное регулирование товарооборота, которое, несмотря на все превратности истории, привело к установлению аббасидского порядка (Pax Arabica).

Ко времени смерти аль-Мансура в 774 г. Багдад, расположившийся на обоих берегах Тигра, стал настоящей метрополией, а по площади был лишь вполовину меньше Константинополя. Пребывание в городе двора халифа, ставшего крупнейшим потребителем предметов роскоши, в сочетании с уникальным географическим положением кварталов и предместий, способствовало невиданному экономическому развитию. В городе находились три халифских дворца и две огромные мечети.

Аббасиды, подобно их предшественникам Омейядам, предпочитали абсолютную власть, отойдя от традиций своих предков-номадов. По сравнению с предыдущими эпохами они придали ей более исламский характер в соответствии с новыми принципами управления государством и организации обороны. Аббасидский халиф, как и его предшественники, был главой общины мусульман. В его обязанности входило защищать ислам от нововведений и следить за соблюдением фундаментальных принципов шариата. Он также руководил пятничной молитвой в качестве имама. В его обязанности входило объявление войны и ведение законных военных действий («джихада»), а также организация паломничеств («хаджей»). Халиф считался блюстителем закона, что предполагало контроль над законностью и справедливостью приговоров, вынесенных судьями (кади), и председательство в высшей судебной инстанции, занимавшейся «исправлением ошибок». Однако он мог обвинить кого угодно в измене и предать его смерти без суда. Первый великий арабоязычный писатель иранского происхождения, один из основоположников арабской художественной прозы, Ибн аль-Мукаффа написал послание об окружении халифа, адресовав его аль-Мансуру^[82]. Притом что не все советы иранского мыслителя исполнялись, они наложили значительный отпечаток на нормы, связанные с повиновением халифу.

В начале своего правления аббасидские халифы усилили контроль над судьями, тем самым посягнув на исключительные полномочия наместников провинций. Для этого Харун ар-Рашид учредил должность верховного кади, который должен был контролировать деятельность провинциальных судей. Кади на местах действовали сообща с префектами, которые приводили приговоры в действие с помощью надзирателей на рынках, называвшихся «мухтасибами». Они следили за соблюдением исламских моральных норм во всех сферах жизни. Во главе этой иерархической структуры стоял визирь («вазир»), наделенный при разных правителях самыми разными полномочиями: он мог быть поверенным власти, представителем семьи пророка, главой администрации и т. д. Административный аппарат и армия управлялись центральной властью с помощью ряда служб с четко очерченными задачами. Самыми важными среди них были канцелярия, ответственная за делопроизводство и печать халифа; служба, отвечавшая за сбор налогов, а также почтовое ведомство, организованное по сасанидской модели и подразделявшееся на подведомства, осуществлявшие надзор за конкретными путями сообщения, их устройством и содержанием. Империя имела четкое административное деление. Каждый регион должен был отчитываться о своих доходах перед казначейством халифа.

Вокруг трона собирались группы самого разного социального происхождения, поддерживая режим с разной степенью успешности. Аль-Мансур окружил себя крайне причудливым ареопагом. В него входили «военачальники, клиенты („мавали“), соратники („сахаба“) и члены его семьи». Кем были эти «соратники»? Хронисты весьма туманно упоминают об арабах и ученых, неофициально выполнявших функции пропагандистов халифа. Что касается «клиентов», то речь шла уже не о местных жителях, обращенных в ислам, которым приходилось искать себе патрона среди представителей арабских кланов, но о людях, напрямую пользующихся покровительством государей или их приближенных. Чаще всего ими становились чиновники низкого социального происхождения или рабы-вольноотпущенники, преданные своему господину.

Нередко в среде клиентов и иных придворных групп случались стычки, например между хорасанскими и арабскими военачальниками. В это время появилась новая активная группа — секретари («куттаб»), занимавшиеся государственными делами при дворе. По большей части они были из числа «мавали». Растущая востребованность их деятельности позволила им играть более значительную роль, особенно со времени царствования Харун аль-Рашида, при дворе которого их было великое множество.

Противостояние этих фракций и групп, придворные интриги и экономические проблемы в провинциях не позволили создать стабильную и долговечную политическую организацию, что стало очевидно спустя 50 лет после прихода Аббасидов к власти. Они были поглощены отстаиванием своих прав на верховную власть, так как ничто к тому времени не смогло заменить родовую солидарность, обеспечивающую легитимность правителей, — ее ослабление и стало одной из причин падения Омейядов. После смерти Харуна ар-Рашида в 809 г. с воцарением каждого нового правителя ситуация все более осложнялась, Аббасидская династия все время лавировала между различными течениями и веяниями.

Говоря об интеллектуальном и религиозном контексте, следует отметить, что Аббасиды не пользовались безусловной поддержкой среди религиозных деятелей, несмотря на то что принадлежали к семье пророка. Малик ибн Анас, прославленный основатель маликитской школы права, был противником халифа аль-Мансура и одобрял восстания шиитов-хасанидов в Медине. Более того, он объявил, что клятвы, принесенные новому правителю под принуждением, не имеют силы. Аль-Махди (775–785) хотел казаться защитником ислама: он расширял мечети в важнейших городах империи, например в Мекке и в Иерусалиме, и развивал паломнические пути. Кроме того, он начал масштабное преследование так называемых зиндиков («двуличных мусульман и еретиков»), обратившихся в ислам без искренней веры и достаточного знания Корана. Репрессии были направлены против манихеев, которые приняли ислам, но подозревались в тайной приверженности своим прежним верованиям. В действительности учиненные дознания должны были выявить политических оппонентов аббасидской власти. Во время своего правления аль-Махди пошел на примирение с алидами, утвердив себя в роли главы мусульманской общины.

Источники свидетельствуют о том, что ситуация нормализовалась при Харун ар-Рашиде, которому удалось назначить верховным кади Абу Юсуфа (ум. 798), знаменитого представителя ханафитской школы в Ираке и автора трактата о земельном налогообложении, в котором он призывал халифа править по справедливости, но напоминал его подданным о том, что они должны всецело подчиняться своему государю.

Несмотря на то что новая власть была поглощена решением запутанных проблем законодательства, она не могла оставаться в стороне и от различных течений богословской мысли. Аббасиды помнили, что теологические распри на излете Омейядского халифата привели к незамедлительным политическим последствиям. Они не забыли наставления проповедника Хасана аль-Басри, написавшего омейядскому халифу Абд аль-Малику послание, в котором он отстаивал «кадаритское» положение, согласно которому верующий нес полную ответственность за совершенные поступки. Этот тезис, перенесенный в политическую плоскость, ставил под сомнение авторитет правителя, по отношению к которому более не требовалось проявлять безусловное послушание. В то же время хорошо известно, что Хасан аль-Басри не одобрял восстания, предпочитая повторять, что следует терпеливо переносить бесчинства тиранов, смотря на них как на наказание, ниспосланное Богом.

В вопросе о реальной власти халифа столкнулись два положения. Первое: «Нет послушания творениям в ослушании Творца!», из чего следовала возможность неподчинения имаму, что могло привести к анархии. Второе: «Нужно подчиняться имаму, не задумываясь о том, насколько его приказы соответствуют Божественной воле». Ибн аль-Мукаффа предложил нечто среднее: «Утверждая, что не стоит подчиняться имаму, если он не подчиняется Господу, мы посягаем на Божественные прерогативы и правовые санкции, над которыми Бог никому не давал власти». Таким образом, Ибн аль-Мукаффа изящно разграничил веру и разум. В первом случае халиф не имел никакой власти над постановлениями, принятыми в соответствии с исламским правом; во втором случае он принимал те решения, что считал верными. Аль-Мукаффа был казнен по невыясненным причинам в годы правления аль-Мансура в возрасте 36 лет — к тому времени Аббасиды находились у власти около восьми лет.

В тот же период происходит формирование мутазилизма — течения рационалистического толка. После смерти Харуна ар-Рашида оно начинает играть важную роль в аббасидском государстве. На бывших византийских и сасанидских территориях мусульмане столкнулись с бурно развивающимися спекулятивными религиозно-философскими практиками. Например, сириец Иоанн Дамаскин (675–753) подверг критике ислам в трактате «О ересях», в котором изобличает всевозможные «еретические» учения, понимая под этим не только течения, отклоняющиеся от христианской догмы, но также иные религии (в первых книгах он пишет об эллинизме, язычестве и иудаизме), — правда, ислам оказался на последнем, 100-м месте в его списке. Впоследствии Феодор Абу Курра (740–825) написал на арабском языке несколько трактатов в защиту христианской доктрины. В Ктесифоне и Багдаде несторианский патриарх Тимофей (780–823) свободно отвечал на вопросы аль-Махди о Троице и Божественной природе Христа. Весьма вероятно, что дискурсивные практики такого рода оказали влияние на некоторых мусульман.

Вместе с тем с середины VIII в. на арабский язык переводили трактаты по логике и астрономии, в том числе и сочинение александрийского ученого II в. Птолемея под названием «Альмагест». Светская культура времен золотого века Аббасидской династии также черпала вдохновение в работах, переведенных иранцами с языка пехлеви, например в художественных произведениях, переложенных Ибн аль-Мукаффой, или в части аристотелевского «Органона» в изложении его сына. Однако следует отметить, что иранский элемент был более ощутим в светской культуре, в то время как идеалистические богословско-политические теории находились под влиянием христиан.

Новые интеллектуальные веяния зрели в аббасидскую эпоху и получили широкое распространение после 946 г. с приходом к власти аль-Мути. Все происходило так, будто мусульмане решили, что они в достаточной степени усвоили «чужеземное знание». Диспуты, которые устраивали при дворе визири из рода Бармакидов, между людьми разного положения, представлявшими разные философские течения, дошли до нас в изложении хронистов и литераторов. Прения касались самых разных тем: от философии и теологии до политики. Степень свободы выражения собственных мыслей участниками диспутов зависела от открытости, мудрости и образованности халифа.

Первые мутазилиты находились в оппозиции к омейядскому режиму. Когда к власти пришли Аббасиды, они перешли на их сторону. Со времен правления Харуна ар-Рашида учение становилось все более ясным благодаря целой череде выдающихся представителей этой школы, каким, например, был прославленный ан-Наззам (ум. 835). Теология была основана на пяти принципах, систематизированных апостериори. Их собрали на основе разнообразных философских теорий, которые различались в разных мутазилитских школах. Эти принципы дошли до нас преимущественно из текстов аль-Ашари (X в.), со временем отошедшего от мутазилизма, и касались главным образом утверждения единственности и единства Аллаха («таухид») и Божественной справедливости. Признавая роль разума в осмыслении Божественного откровения, мутазилизм ограничивал свободу Божественной воли, подчинив ее правилам справедливости, которые можно постигнуть рациональным образом. Мутазилиты были поборниками диспутов и аргументированной полемики, но всегда оставались верными защитниками ислама. Современные историки усмотрели в этом проявление «рационализма», характерное для ислама как цивилизации, который якобы избавляет ислам как религию от всяческих исканий и критики. На самом деле мутазилиты были глубоко верующими людьми и убежденными защитниками ислама, а их вполне традиционная апологетика обращалась к новому инструменту, заимствованному из интеллектуальных течений, распространенных на покоренных территориях. Главной задачей мутазилитов была борьба с манихейством и христианством, как, впрочем, и с любыми другими верованиями, представители которых осмеливались критиковать ислам.

Аль-Мамун (813–833) — один из самых мудрых и просвещенных халифов за всю историю династии Аббасидов. Годы его правления стали временем процветания. К этому приводила политика централизации империи, в которой были сильны факторы дезинтеграции. Аль-Мамун пытался сократить раздробленность, разрушавшую исламский мир. Будучи просвещенным правителем, он осознавал важность интеграции эллинистического и персидского наследия завоеванных территорий для строительства арабской империи. Для того чтобы этого добиться, он предпринял сближение с шиитами (последователями Али и его сыновей), провозгласив превосходство Али ибн Абу Талиба с уточнением, что тот «был лучшим из мужей после Посланника Бога». Он поощрял перевод научных и философских текстов с греческого языка, обеспечив в 832 г. содержание «Дома мудрости» — своего рода библиотеки, созданной преимущественно местными христианами неарабского происхождения. Светские науки также пользовались исключительной благосклонностью халифа: он основал обсерватории в Багдаде и Дамаске. Аль-Мамун организовывал религиозные диспуты между мусульманами и представителями других религией, в частности христианами и зороастрийцами. Самым важным из его решений было официальное провозглашение мутазилитского положения о «сотворенности Корана», что возмутило представителей традиционного ислама. В 833 г. он приказал всем религиозным деятелям принять этот постулат. Эдикт сопровождался расследованиями, которые его противники называли «михна» (испытания). В числе прочих «испытанию» был подвергнут Ахмад ибн Ханбал, основатель одноименной правовой школы буквалистского и традиционалистского толка.

Аль-Мамун скончался в 833 г., завещав своему брату и наследнику аль-Мутасиму продолжать промутазилитскую политику. С самого начала правления он хотел положить конец противостоянию суннитского халифата и шиитского движения, в чем ему не удалось достичь полного успеха. Пользуясь возможностями своего положения, аль-Мамун приложил все усилия для того, чтобы внедрить в исламский мир понятия открытого общества. В памяти потомков он остался самым просвещенными из аббасидских правителей, стремящимся возвыситься над политико-религиозными противоречиями, ослаблявшими халифат. Сознавал ли он это? Даже сегодня имя аль-Мамуна и особенности его правления приводятся как пример арабских достижений и иногда проецируются без должного изучения на всю историю Аббасидской империи.

Переживший осаду Багдада, аль-Мутасим (833–842) осознавал необходимость иметь собственное войско, преданное своему правителю и получающее хорошее жалованье. Солдаты должны были быть иностранного происхождения, что позволяло им не поддаваться влиянию вражеской пропаганды. По-видимому, промутазилитская политика, унаследованная от брата, играла важную роль в его решениях. Он перенес столицу халифата из Багдада в Самарру и нанял около 70 000 тюркских рабов, чтобы отказаться от арабской конницы, которой нужно было доплачивать за участие в сражениях. В 836 г. аль-Мутасим обосновался в Самарре вместе с семьей и двором. Город превратился в военный лагерь для его гвардии, подразделениям которой предписано селиться в определенных кварталах и запрещено смешиваться с арабским или арабизированным населением. Число рабов-наемников неуклонно росло, а их предводители, получавшие свободу и видные должности, начали угрожать правящей династии вместо того, чтобы укреплять ее. Борьба за влияние разобщала военачальников, которые начинали вмешиваться в государственные дела до такой степени, что могли смещать правителей с престола или провозглашать халифов-марионеток. Решающий кризис начался после убийства аль-Мутаваккиля в 861 г.: страна ввергнута в анархию, а трое из четверых наследовавших ему халифов погибли насильственной смертью. Через несколько лет с кризисом удалось покончить, однако приближенные халифа так и не смогли избавиться от засилья влиятельных военачальников — бывших рабов.

Мятежи сотрясали халифат с конца IX в. В 869 г. вспыхнуло восстание зинджей (черных рабов из Восточной Африки) в Южном Ираке, где располагались бескрайние плантации сахарного тростника, принадлежавшие халифу и его сановникам. Рабов содержали в ужасающих условиях, что в конце концов спровоцировало восстание под предводительством некоего Али, объявившего себя потомком зятя пророка. Четырнадцать лет понадобилось, чтобы покончить с восставшими, разорившими и истребившими все на пути в Хузестан.

Еще более опасным было восстание карматов, получивших название по имени своего предводителя Хамдана Кармата. С точки зрения доктрины карматы были исмаилитами, однако они разошлись с последними в вопросе о политической власти, не присоединившись к движению, которое в дальнейшем привело к воцарению Фатимидов. Первое восстание вспыхнуло на паломническом пути в Ираке и Аравии. Оно было подавлено в 908 г. Предводитель карматов Абу Саид вынужден был перебраться в Бахрейн, где он создал небольшое общинное государство, которое просуществовало не одно десятилетие. Особенно сильный удар пришелся по Сирии, где карматы предались насилиям и грабежам и взяли несколько крупных городов, таких как Дамаск, откуда были выбиты войсками халифа в 904 г. Их предводитель Сахиб аль Халь (Человек на черном верблюде), объявивший себя «Махди»^[83], был пленен и доставлен в Багдад, где его подвергли пыткам и публично обезглавили. Столь жестокая расправа не согласовывалась с нормами, установленными правоведами, но халиф, вопреки 37-му аяту 5-й суры о кумуляции мер наказания, решил преподать урок своим подданным.

Восстания зинджей и карматов лишь подлили масло в огонь, настоящая угроза концентрировалась в отдаленных областях халифата. Больше всего беспокойства причиняли Саффариды, с переменным успехом контролировавшие Систан в 867–911 гг. Аббасиды были вынуждены постоянно сражаться с жаждущими независимости наместниками провинций.

Недолгое правление аль-Муктафи (902–908) стало важной вехой в истории халифата благодаря его решительным действиям. Империя Аббасидов на время вернула себе былой авторитет и государственную целостность. Тюркские эмиры были поставлены на место, карматы оставались только на территории Аравии, иранские провинции довольствовались своим полуавтономным положением. Культурная и интеллектуальная жизнь халифата вновь расцвела, что не мешало визирям и советникам халифа осуществлять контроль над администрацией и армией. Сложно устроенные ведомства с большим количеством служащих, подчиняющихся строгой иерархии, руководили экономикой провинций. После череды дорогостоящих походов казна халифа была, наконец, восстановлена. Период процветания позволил возвести несколько роскошных дворцов для халифа, возвратившегося в Багдад и решившего поселиться на восточном берегу Тигра. Множество литературных источников рассказывают нам о роскоши и великолепии, от которых ныне ничего не осталось.

Власть Аббасидов с того момента уже ничем не напоминала правление первых представителей династии. Пока столица находилась в Самарре, поступление тюркских воинов на службу Аббасидам коренным образом поменяло окружение аббасидских правителей. Более того, единственной постоянной угрозой стало растущее влияние секретарей-шиитов в правительстве. Бессовестные интриганы, но при этом весьма компетентные и образованные, нередко проявляли вероломство по отношению к хозяевам. Они не принимали участия в переворотах, но не чурались хищений огромных денежных сумм для себя и своих союзников. Должность великого кади со временем потеряла значение, а предводители армии, состоящей из наемников и рабов, которая демонстрировала все бóльшие и бóльшие успехи, забирали власть в свои руки. Военачальники неарабского происхождения получали в управление провинции и занимали важные должности. Множество внутренних противоречий раздирало военную касту, некогда созданную аль-Мутасимом. Новая политика пришедшего к власти аль-Мутаваккиля дала толчок началу клановой вражды. С 849 по 870 г. шли расправы, но у сгинувших военачальников обнаруживались наследники, которые вновь получали высокие посты.

В отличие от полной превратностей политической жизни империи, в интеллектуальной и религиозной сфере наблюдался заметный расцвет. За триумфом мутазилизма при аль-Мамуне и двух его преемниках последовала победа традиционализма. Аль-Ашари отошел от мутазилизма, к которому принадлежал ранее, и принял точку зрения Ибн Ханбала, причем, защищая ее, использовал методы рассуждения своей первой школы. Так появился срединный путь, которому суждено было стать доминирующим. Могущественное суфийское движение также подвергалось преследованию: в 922 г. был казнен знаменитый богослов аль-Халладж. С другой стороны, шуубитское движение отстаивало права покоренных народов («шууб»), которые оказались в тени империи, в рамках исламской культуры, где иранская традиция начинала превосходить арабскую. Такие выдающиеся арабские авторы IX в., как аль-Джахиз (ум. 868) и Ибн Кутайба (ум. 839), отстаивали превосходство арабской традиции над наследием Ирана и эллинистического мира. Аль-Джахиз, разносторонний писатель и богослов мутазилитского толка, также быстро принял новую политику аль-Мутаваккиля, одновременно воспевая как тюрков, так и арабов. Со свойственным ему изяществом слога в своих произведениях он всегда принимал сторону халифов, находящихся у власти. В то же время Ибн Кутайба описывал примирение арабской, иранской и эллинистической традиций, защищая при этом идеи традиционалистов. Таким образом, великие литераторы той эпохи вносили свой вклад в укрепление направления в исламе, которое со временем назовут суннизмом. Плодом их трудов стала своеобразная исламская культура, вдохновленная множеством различных течений. Именно она принесла славу той эпохе.

Последний период истории Аббасидского государства (908–946 гг.) завершился падением династии: халифы перестали принимать самостоятельные решения, а центральное управление оказалось парализовано появлением новой военно-административной должности великого эмира. Аль-Мустакфи назначил на эту должность представителя династии Буидов, после чего в скором времени был смещен. Великий эмир фактически стал о

Переводчик Алексей Изосимов

Научный редактор Олег Воскобойников, д-р ист. наук

Редактор Валентина Бологова

Издатель П. Подкосов

Руководитель проекта А. Казакова

Арт-директор Ю. Буга

Корректоры И. Астапкина, С. Чупахина

Компьютерная верстка А. Фоминов

© Perrin, un departement de Place des Editeurs, 2019

Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2021

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

⁂

Введение

Могущество и слава

Под солнцем смерти рождаются империи и церкви[1].

АЛЬБЕР КАМЮ

Королевский титул износился со временем… Императорский же величественен, но одновременно туманен – он возбуждает воображение[2].

НАПОЛЕОН В ПИСЬМЕ ГОСПОЖЕ РЕМЮЗА

«Империи» в «Средние века»

Цель настоящего сборника – охватить целостным взглядом априори схожие между собой политические образования в рамках протяженного хронологического отрезка в планетарном масштабе. Эта работа могла бы служить введением к глобальной истории, однако не всеобщей – мы будем говорить только о средневековых империях. Для начала нам надо разобраться в терминах «империя» и «Средние века» и удостовериться, что их сочетание имеет смысл в рамках истории всего мира.

Идея о «среднем» времени, промежуточном этапе, появилась у итальянских гуманистов в конце XIV – начале XV в. Это понятие означало длительный хронологический отрезок, который, с их точки зрения, отделял блистательную Античность от современной им эпохи, ознаменовавшейся культурным возрождением[3]. С тех пор в европейской историографической традиции период V–XV вв. н. э.[4] принято называть Средневековьем: Moyen Âge, Middle Ages, das Mittelalter, il Medioevo, Średniowiecze, Idade média и т. д.

Отсюда вытекает очевидный вопрос: применим ли этот временной отрезок за пределами европейских реалий? Достаточно выбрать летоисчисление, отличное от христианского, ставшего международной нормой, чтобы увидеть расхождение: «Средние века» в полной мере не совпадают. Однако смена точки отсчета не меняет природы и сущности изучаемого феномена, хотя некоторые историки верят, что тем самым совершают «коперниковскую революцию» в науке.

Конечно, выбранный промежуток не всегда подходит для анализа иных континентов и цивилизаций, которым свойственна собственная хронология и периодизация. Николя Дрокур подчеркивает, что даже близкая к нам Византия «заставляет нас пересмотреть весьма условную границу между Античностью и Средними веками». В истории Японии эпоха, длившаяся с конца VI по конец XII в. называется «Древностью» (Кодай). Если смотреть на всю историю человечества в целом, то деление на четыре части, выработанное европейской историографией, вызывает сомнения. Можно ли выработать универсальную хронологию для всего человечества или цивилизации двигались слишком разными путями, которые нельзя соотносить между собой?[5] Не является ли само желание выработать всеобщую периодизацию особенностью западного мировоззрения?

Настоящий сборник объединен имперской тематикой, а средневековый период, несмотря на то что связан с определенным (европейским) регионом, для каждого политического образования служит общими хронологическими рамками и точками отсчета[6]. Всеобщая сравнительная история мировых империей, скорее всего, помогла бы выявить другое «Средневековье», по крайней мере для исследуемого предмета. Здесь мы не ставим столь масштабную задачу[7].

Период V–XV вв. правомерно рассматривать, если в качестве критерия мы возьмем демографический рост и связь между различными пространствами, населенными людьми. Ойкумена Древнего мира была усеяна незаселенными и изолированными территориями, а огромные расстояния были препятствием для сообщения между отдаленными странами. Период, который принято называть «Новым временем», напротив, среди прочего характеризуется европейской трансокеанской экспансией и установлением контактов между разными цивилизациями. Германская империя Штауфенов соседствовала с государством монголов в рамках Евразийского континента, порой они могли вступать друг с другом в контакт. Однако в этой империи не подозревали о существовании империи ацтеков, как и ацтеки – о существовании Штауфенов и Чингизидов. При Карле V все изменилось. Получается, что в Средние века самые разные мировые империи могли спокойно сосуществовать. Наше внимание привлекло их совпадение во времени, вне зависимости от системы летосчисления. Календарь отнюдь не синоним времени. Тем не менее, чтобы избежать излишних упрощений, которые обессмыслили бы изучение анализируемых в сборнике империй, хронологические рамки выбирались исходя из специфики каждого из рассматриваемых государств.

Но вот еще один подводный камень: ряд философских теорий предостерегает от использования западного набора терминов, иными словами, европейских категорий мышления для анализа других эпох и иных цивилизаций[8]. Подобный релятивизм происходит от некоторого идеализма и ставит перед неразрешимой логической проблемой: мир не есть текст, а слова не тождественны вещам. Язык помогает осмыслить мир, однако не создает его. Если мы сочтем нашу терминологию и наши категории мышления не релевантными для иных культур, то изучение того, что находится за пределами нашего опыта или предшествует ему, станет возможным только ценой обращения к словарю изучаемых обществ. В этом случае мы должны были бы говорить об imperium, Rîche и тэнно, не пытаясь перевести эти термины иначе, чем подыскивая им более или менее элегантный перифраз. Доводя это утверждение до логического завершения, следует признать, что рассуждать о Каролингской империи может только тот, кто был ее подданным и говорил с Карлом Великим на одном диалекте. Перед нами отрицание самой возможности исторического исследования и, более того, научного мышления.

У нас нет выбора: узнав о ловушках нашей терминологии, осознав категории, связанные с нашей культурой, мы должны двигаться дальше, используя собственные слова и стараясь не прикладывать современные значения к реалиям прошлого произвольным образом, так как это может привести к ошибочной вере в постоянство изучаемых объектов, порождая опасность анахронизма. Остается только провозгласить способность разума, пусть даже в несовершенной степени, познать любой феномен, связанный с жизнедеятельностью человека.

Суверенность империй

Теперь нужно определить, что мы будем понимать под «империями». Как у людей, живших в те эпохи, так и у современных историков часто не находится подходящих слов. Как назвать «безымянное территориальное объединение», что создали Плантагенеты, о котором пишет Майте Биллоре? Пьер Бодуан подчеркивает, что следует говорить об «империи нормандцев», а не о «нормандской империи», и дело вовсе не в тонкостях стиля. Со своей стороны, Мари-Селин Исайя указывает на то, что Каролинги создали многогранное понятие, сообразное своим амбициям, чтобы характеризовать созданную ими империю. Бернар Думерк добавляет, что «историки, говоря о “Венецианской империи”, придают этому словосочетанию самые разные оттенки».

Политические образования Античности (Египетская, Персидская, Македонская, Римская империи) служат самыми ранними моделями для ответа на поставленный вопрос. В то время как протяженность во времени и пространстве в каждом случае различна и может меняться в зависимости от обстоятельств, объективным критерием можно считать то, что империя, в отличие от царства или города, не может быть частью иного целого. Нет никого, кто мог бы стоять над императором; империя воплощает абсолютный суверенитет или, по крайней мере, претендует на него. В лучшем случае она может снисходительно относиться к существованию, а следовательно, к конкуренции с другими империями.

Такое определение применимо к любым географическим ареалам и хронологическим отрезкам. Оно позволяет свести воедино все многообразие политического опыта, однако, очевидно, не учитывает его вариативность.

На первый взгляд может показаться, что описанные в сборнике империи представляют собой сменяющийся исторический калейдоскоп. Но действительно ли разнообразные политические образования, называвшие себя или нареченные другими этим громким именем, были основаны на одних и тех же принципах? Или, наоборот, они различаются до такой степени, что их неоднородность ставит под вопрос само существование категории, в рамках которой мы хотели бы их рассмотреть? Это не праздный вопрос. В некоторых случаях (Болгария, Сербия, Шривиджая, нормандская экспансия) историки спорят об уместности термина «империя». Протяженность и отсутствие сообщения среди прочего объясняют многообразие имперского опыта. Однако эти различия не мешают нам увидеть аналогичные практики, общие проблемы и порой схожие решения. То, с чем имеет дело история, по словам Поля Вена, «специфично»: каждый объект изучения уникален, даже если принадлежит к числу подобных, которые, в свою очередь, также могут стать предметом исследования. С другой стороны, всякий исторический объект по определению переменчив во времени. Его своеобразие подвижно, что вовсе не означает его отсутствия. История также изучает и эти изменения.

В конце концов, существование столь большого числа имперских систем можно объяснить простой причиной: если правители в конкретном пространстве стремились носить императорский титул, захватывали его, пытались заставить другие страны, которые также могли носить имперский характер, признавать его (как в случае болгарского царя Петра, получившего признание от византийского василевса в 927 г., описанном в статье Веры Атанасовой), мы должны всерьез рассматривать их притязания. Дальше следует провести критический анализ, чтобы определить, можем ли мы считать эти образования империями.

Протяженность во времени и безмерность пространства

Нет ничего, что стояло бы над империей. Она есть наивысшее выражение державности. Это впечатление усиливается, если имперская власть опирается на величественную столицу, которая в ряде случае может нести в себе образ всего мира (Багдад, Теотиуакан). Тем не менее долговечность не является определяющей характеристикой империи. Долгожительство императорского Китая и Священной Римской империи, которые выходят за условленные рамки Средневековья, поражает воображение, однако Каролингская империя существовала лишь 88 лет. В то же время быстротечность не умаляет ее славы: легенда о Карле Великом веками зачаровывала сознание европейцев.

Несмотря на то что не существует порога, переступив который государство могло бы называться империей, необъятность является самым распространенным критерием. Монгольское государство было крупнейшим из континентальных империй: оно простиралось от Китая до Черного моря, охватывая Россию и угрожая Центральной Европе. Но были и империи гораздо более скромных размеров: Хазарский каганат, Венеция и Генуя с их торговыми сетями. Государство ацтеков было меньше современной Мексики. Существовали также «придатки» великих империй. Мало что связывает государства Чингизидов и украденную империю, выстроенную латинянами после взятия Константинополя, о несостоятельности и иллюзорности которой пишет Флоранс Сансони.

Кроме того, протяженность владений остается недостаточным критерием для понимания территориального могущества. К этому стоит добавить сжатость и раздробленность подвластных территорий. Китайская, Японская, Монгольская и Каролингская империи были, подобно Риму, монолитными, в то время как власть других простиралась на рассеянные территории: нормандцы и Плантагенеты служат хорошим примером способности имперской власти находиться одновременно в разных местах. Венеция создала «империю анклавов», которая опиралась преимущественно на острова и не интересовалась расширением внутренних районов страны.

Особую важность при любом раскладе имеет контроль над путями сообщения и связями с другими державами. Монгольская империя господствовала над всеми артериями Великой степи, а морские силы Венеции и Шривиджаи обеспечивали необходимые для существования этих государств связи, хотя, как подчеркивает Пьер-Ив Манген, у нас есть не так уж много оснований, чтобы провозгласить последнюю имперской талассократией. С другой стороны, Каролинги и германские императоры не слишком эффективно контролировали свои земли.

Война и мир

Имперская идея интуитивно ассоциируется с завоеваниями. Многие империи родились в ходе военных действий, среди них государства, созданные «воинами Аллаха» и степными номадами. Византия унаследовала территории, завоеванные римлянами, а тлатоани ацтеков был по определению тем, «кто внушает страх», как отмечает Кармен Бернан. Тем не менее прославленная Германская империя (Священная Римская империя) составляет исключение в этом ряду – ее можно считать недостроенной из-за недостатка войск и нехватки ресурсов. К силе нужно добавить благосостояние, которое способствовало росту военного могущества и в то же время являлось результатом военной экспансии. Империи существуют за счет продуманного перераспределения плодов войны и установления господства над населением.

Некоторые из империй представляли собой «экономические миры»: по словам Паолы Каланка, Китай был «движущей силой азиатской торговли и экономики», что, впрочем, верно и в отношении державы Аббасидов и Шривиджаи, правда в несколько ином масштабе. С другой стороны, не вызывает сомнений, что Каролинги и сербы не претендовали на подобный статус.

По образу Pax Romana, империи часто претендовали на создание собственного единого мира, будь то идеал согласия при Каролингах или «монгольская ойкумена». Киото первоначально назывался Хэйан-кё – «столица мира и спокойствия». Иные империи пытались скрыться за надежно укрепленными рубежами. Островное расположение обеспечивало Японии безопасность наряду с «божественными ветрами» («камикадзе»), спасшими ее от монгольского флота. Империя Цинь построила Великую Китайскую стену, болгары возвели укрепления по периметру своего государства, а Венеция считала лагуну надежным убежищем, своей легендарной колыбелью. Но ни один из этих барьеров не был до конца непроницаемым и непреодолимым, а особенно уязвимыми были «расколотые» империи.

Они могли найти поддержку у иноземных племен, кочевавших по приграничным территориям. Здесь мы обращаемся к объяснительной модели, предложенной Ибн Халдуном[9]. Народы, движимые «асабией» – чувством сплоченности и единства, служат эффективной военной силой, однако, привлеченные богатством и слабостью империй, они в конце концов захватывают в них власть. Затем спустя три-четыре поколения этот процесс повторяется заново. Китай полагался на «варваров» в защите своих границ: уйгуров и татар в поздней Тан, киданей и чжурчжэней в эпоху Сун и т. д. Византия порой создавала буферные государства, подталкивая один враждебный народ защищать ее от другого противника[10]. В Японии в то же время не было ни лимеса, ни варварской периферии, на что обращает внимание Лоик Казо.

Отношения между центром и периферией, роль посредников и способность управлять внутренним пространством были не менее важными факторами. Германская империя сумела организовать защиту своих границ при помощи местных представителей знати, не прибегая к помощи внешних сил. Создание марок чем-то напоминает систему фем в Византии. В основе глубокой обороны от нашествий мадьяр стоит та же стратегия, что использовали византийцы в Тавре. Границы защищались местными жителями, что в итоге спасало ядро империи. Последним можно было предоставить определенную автономию или даже позволить выйти из состава империи, что не ставило под угрозу ее самобытность и целостность. Это часто приводило к иерархии внутренних пространств, к раздробленности (мир Каролингов) или даже к захвату власти теми, кто успешно охранял границы (Никифор Фока в Византии).

Разнообразие

Европейские нации появились в Средние века, но средневековые империи не были государствами-нациями. Карл Великий управлял не только франками, греческая Византия включала в себя славян, грузин, армян, арабов. Последние, как и турки, также правили многими народами: берберами, персами, греками и др. Во время коронации в Скопье Стефан Душан провозгласил себя «царем сербов и греков», заявив тем самым о многоэтничности своего государства, однако на деле он служил интересам Сербии, поэтому Андрей Файгель задается резонным вопросом: а была ли Сербия на самом деле империей? Многообразие являлось неизбежной данностью, с которой должна была справляться авторитарная власть. В этом им действенно помогали монотеистические религии или буддизм: своей ориентацией на единство они укрепляли самодержавные тенденции (один бог – один император), в то время как политеизм способствовал раздроблению власти.

Дольше всех просуществовали те империи, что проводили «политику различения»[11], то есть управляли различными группами населения различным образом, позволяя им говорить на своем языке. Арабский язык, священный язык Корана, не исключал берберский, коптский и персидский. А турецкий не вытеснил арабский. Таким образом, империя формируется путем соединения разных историй между собой. Лояльность волновала империи гораздо больше, чем гомогенность. Верность подданных играла ключевую роль и наделяла империю необходимым единообразием: Карл Великий требовал от всех свободных мужчин приносить присягу верности; власть османских султанов опиралась на слуг рабского происхождения и региональных наместников, которых привлекала своей щедростью. Утверждение повсеместной власти требовало множества верных и деятельных посредников, а также доверительных отношений с местными властями.

Мечтания

Николя Дрокур, говоря о Византии, подчеркивает, что «по сравнению с королевством в империи гораздо больше воображаемого», а разве Османская империя не явилась своему основателю во сне, о чем напоминает нам Жак Павио? Имперские амбиции и мечтания часто также безмерны, как их протяженность в пространстве. Некоторые империи хотели поглотить весь мир, иные были настроены более прагматично (Венеция, Шривиджая) или стремились оградить себя от внешних влияний (Япония). Но те, кем двигало стремление к великим завоеваниям (монголы) или природа универсалистских монотеизмов (Византия, Аббасиды), мечтали о мировом господстве. Монгольский хан носил титул «императора мира», государя, олицетворяющего на земле единого бога Мункэ Тэнгри – «Вечное Небо» (Симон Бержер). Большинство империй с притязаниями на универсализм пытались создать «всеобщие истории», которые обобщили бы человеческий путь с момента Творения до логического завершения, которым и были эти государства (Каролингская, Аббасидская, Османская, Византийская империи и т. д.). Идея преемственности или связи с основополагающей и прославленной моделью возбуждала воображение. Многие империи принимали мессианский характер: они должны были сплотить под своей сенью все народы перед наступлением Страшного суда. Мы замечаем проявления подобных чаяний в Багдаде, Аахене и Константинополе, которые также стремились воссоздать золотой век. Аббасиды заявляли о том, что после периода упадка при правлении Омейядов они вернулись к чистоте общины Мухаммеда в Медине. Карл Великий в 800 г. и Оттон Великий в 962 г. говорили не о создании новой империи, но о воссоздании Римской, о которой также грезил Фридрих II. Независимо от того, насколько обоснованны были подобные притязания, такая преемственность поддерживала старую мечту, помогала ставить амбициозные цели и определяла направления действия. Обращаясь к принципу translatio imperii, монголы воспринимали практики степных империй древности (Симон Бержер). Болгары и сербы подражали могущественной Византии, а Китай создал миф о непрерывности своей государственности.

Многие противоборствующие империи были верны духу универсализма, однако он оставался несбыточной мечтой. Германские императоры не помышляли навязывать свои законы европейским государям: несмотря на все утопические чаяния, они хорошо осознавали реальное соотношение сил. Тем не менее большинство империй стремилось распространить свое влияние, свои идеи, свою систему и свои верования. Так, обратив в христианство славян, Византия экспортировала свою имперскую идеологию. «Неслышная сила»[12] позволяет преодолевать географические рамки и предотвращать вторжения, манипулируя потенциальным противником. Таким же образом работала «политика обольщения» Плантагенетов (Майте Биллоре).

Смерть империй

Несмотря на свои чаяния и могущество, империи умирают, часто становясь жертвами своей необъятности и порождаемых ею бедствий. Греки сказали бы, что все дело в «гюбрисе». Ослабленные своими масштабами, империи взрывались под напором центробежных сил и партикуляризма. Мари-Терез Урвуа говорит о том, что «центральное управление оказалось парализовано появлением новой военно-административной должности великого эмира», а Бернар Думерк утверждает, что «распад доверительных связей между периферией и правительственными органами ознаменовал поворотный момент в военной и политической истории Венецианской империи». Когда империя начинает ослабевать, она тут же притягивает падальщиков.

У монголов были наследники, но они не претендовали на все прежние территории империи. У болгаров и сербов не было амбиций своих дальних предков. Но что-то кроме воспоминаний[13] и мифов (например, о Вселенском халифате) все же остается: в Японии до сих пор правит император, Китай под руководством Си Цзиньпина по-прежнему позиционирует себя как «Срединную империю», а Шривиджая упоминается в индонезийской конституции как одно из государств, стоящих у истоков современной республики, о чем пишет Пьер-Ив Манген.

Исходя из упомянутых критериев, в качестве рабочей гипотезы мы поделили империи, анализируемые в этом сборнике, на три группы: «империи-миры» и «империи-универсумы» (Каролингская, Византийская, Аббасидская, Монгольская, Османская империи); расколотые империи на рассеянных территориях (Священная Римская империя, Нормандская империя, империя Плантагенетов, Венецианская империя, индонезийская империя Шривиджая); закрытые империи или те, территории которых ограничены в силу каких либо факторов и которые не стремятся расширять свои четкие и устойчивые границы (империи ацтеков и инков, Болгарская, Сербская, Японская и Латинская империи) – последние можно рассматривать как «национальные» империи, когда в этих странах появляются нации.

Китай, в особенности в эпоху Сун, кажется нам особым случаем. Его можно определять скорее как целостность, нежели как всеобщность, потому что народы, которые не удавалось ассимилировать, оставались по ту сторону границ. Китай представлял собой цивилизацию, окруженную варварскими перифериями, которые со временем могли быть синизированы. Наконец, китайская история мыслилась как непрерывность императорских династий, что на самом деле не соответствует действительности. Имперская власть, пространство «срединного государства» и цивилизация были теснейшим образом переплетены.

В заключение скажем несколько слов о том, как родилась идея этого сборника: мы не навязывали авторам никаких ограничений, у нас не было никакой предварительной матрицы исследования, которая могла бы направлять мысль и приводить к натянутым аналогиям. Единственной задачей было показать, правомерно ли называть то или иное государственное образование империей и в чем состоит его политическое своеобразие. С учетом экзотичности некоторых обсуждаемых здесь государств авторы, в большей или меньшей степени, пожертвовали событийностью в пользу изложения осевых линий, глубинных тенденций, а также политических, экономических и идеологических структур. По сути, авторы пытались показать, что именно в каждом из случаев является индивидуальным, а не описывать отдельные элементы, которые проиллюстрировали бы заранее определенный «идеальный тип» империи. В общей сложности в настоящем сборнике известными учеными и молодыми исследователями представлены 16 империй. Давайте сердечно поблагодарим их всех за вложенный труд и любезно предоставленные материалы[14].

«Империи-миры» и «Империи-универсумы»

1

Империя Каролингов: возрождение Рима?

Мари-Селин Исайя

Каролингская империя появилась в 800 г., когда папа Лев III короновал Карла Великого в Риме. Ее возникновение стало логичным продолжением политики его деда Карла Мартелла и отца Пипина, пришедших к власти на закате меровингской эпохи. Пипин получал королевский венец дважды – в 751 и 754 гг.; в 768 г. ему наследовал Карл. Он укрепил власть, полученную в наследство от отца, и начал проводить активную захватническую политику, вскоре подчинив Баварию и Саксонию. На севере Италии он увенчал себя «железной короной» лангобардских королей, тем не менее не присоединяя их земли к территориям франков, захватил герцогство Сполето, а на юге полуострова обложил данью княжество Беневенто. По сути Карл управлял империей еще до того, как получил соответствующий титул. В 814 г. он скончался, а власть перешла к его сыну Людовику Благочестивому. Людовик столкнулся с враждебностью собственных сыновей: после череды восстаний и войн в 843 г. по Верденскому договору империя была поделена между ними на три части (Карл Лысый получил Западно-Франкское королевство, Людовик Немецкий – Восточно-Франкское, а Лотарь – Лотарингию). Раздел не означал распада империи: императорский титул перешел к Лотарю, контролировавшему две столицы – Ахен и Рим. Однако новые кризисы и междоусобицы вскоре уничтожили империю. После смерти Карла Толстого в 888 г. каждое королевство пошло по своему собственному пути.

Существовала ли когда-нибудь Каролингская империя? «Да», – скажут школьники, знающие, что Карл Великий стал императором в 800 г. «Нет», – отвечают медиевисты со времен Генриха фон Фихтенау. Со свойственным для австрийских интеллектуалов послевоенной эпохи пессимизмом он рассказывал о том, что империя была мифом[15], идеологическим построением, направленным на то, чтобы соединить Церковь и каролингскую власть, подкрепить политическое господство второй универсализмом первой. Империя, писал Фихтенау, была выдумкой ученых на службе у власти, сделавших ее ключевым звеном пропагандистского дискурса. Под прикрытием слов о мире, справедливости и всеобщем спасении продвигалась идея необходимости автократического и империалистического правления. В этих словах немецкого историка чувствуется горькое разочарование человека, поверившего в идеи рейха, который в результате обернулся кошмаром. Сразу следует пояснить, что интеллектуалы эпохи Каролингов действительно верили в «империю» и старались ее упрочить. Они понимали под ней форму правления, при которой люди могли познать истинного Бога и войти в Его церковь. Конечно, империя всего лишь идея, но защищавшие ее не были убежденными пособниками деспотической власти. Они грезили об империи как о земном воплощении Божественного предназначения. Лучшее определение «Каролингской империи» в таком ключе дал диакон Флор Лионский, хотя неверное толкование его текста до сих пор весьма распространено. Его «Жалоба о разделении империи, последовавшем за смертью Людовика Благочестивого» (Analecta vetera sous le titre Déploration sur la division de l’empire qui a suivi lamort de Louis le Pieux), была опубликована в новом издании «Vetera Analecta» Жана Мабильона в 1723 г.[16] С тех пор считается, что Флор сетовал о распаде империи, произошедшем в 843 г. в Вердене. Однако стихи в Средние века не имели названий, и поэма Флора не была исключением. Поэт был бы очень удивлен, узнав, что империю можно разделить, потому что неустанно повторял обратное. Для начала нужно договориться о терминах: imperium – это неоспоримая власть правителя, позволяющая ему управлять королевством или королевствами. По мнению авторитетных латинистов, это слово используется не для обозначения империи или территории, большей чем королевство, и не для того, чтобы провести различия между императорской или королевской властью. Вспоминая о короле Нортумбрии Освиу (ум. 670), Алкуин пишет о том, что «он вершил власть (imperium) 28 лет… и передал корону своему сыну Эгфриту». Нет сомнения в том, что Освиу никогда не был императором! Внимательное прочтение поэмы Флора Лионского позволяет прояснить это понятие во всей его сложности. Речь идет не об одном человеке и не о династии, но о народе, возведенном Господом в достоинство империи:

Горы и холмы… плачьте о франкском народе, вознесенном Христовой милостью до имперских высот, а ныне падшем в прах… В одно время он потерял и титул императора, и его достоинство, а некогда единое королевство пошло тремя путями. Впредь уже нельзя говорить об императоре, королек сменил короля, частица заменила целое[17].

Картина оказывается неверной, если воспринимать этот текст буквально. Лотарь, сын Людовика Благочестивого, носил императорский титул до своей смерти в 855 г., затем титул перешел к его старшему сыну Людовику II Итальянскому (ум. 875) и т. д. Флор на самом деле клеймит разрыв между идеей об избранном народе, призванном ко всеобщему господству и ведущем мир к согласию с Господом, и властью людей, впавших в мелочные усобицы. После 843 г. существовали как империя, так и император, но настоящего imperium уже не было.

Развенчание идеи империи, предпринятое Фихтенау, не было единодушно воспринято во Франции, где иной имперский опыт – наполеоновский и колониальный – наряду с традиционной снисходительностью к великим личностям и дальновидным правителям не позволил запятнать репутацию Карла Великого. В то время когда Фихтенау разъяснял, почему имперская идея по сути своей была ошибочна, Альфан доказывал читателям Флора, что речь идет лишь об одной-единственной неудаче и наследников Карла Великого и Людовика Благочестивого можно обвинять только в том, что им не удалось достичь идеала христианского правления, а не в самом стремлении к нему[18]. Преимущество версии Фихтенау состоит в том, что она позволяет прояснить ряд хронологических проблем: Каролингская империя появилась в церковном дискурсе задолго до коронации Карла Великого и продолжала существовать даже после смерти Карла III Толстого (888), потому как жизнь идей длиннее их преходящих воплощений. По версии же Альфана, империя Каролингов пришла в упадок уже в 828–835 гг. Кризис правления Людовика Благочестивого вышел за рамки сугубо политического и экономического противостояния отца со своими сыновьями – Лотарем, Пипином и Людовиком, но в 820-е гг. проявился также во все более частой критике со стороны епископов, не принимавших возможность соединения Церкви и светской власти. В частности, изобличение «секуляризаций» церковных земель, проводимых Карлом Мартеллом, строилось на стремлении к размежеванию, при котором правитель обеспечивал бы безопасность Земного Царства, а Церкви оставлял заботу о его спасении. По меньшей мере нужно признать провал Respublica Christiana, а может, даже подвергнуть сомнению само понятие «империи», как это делал Фихтенау. Таким образом, Майке де Йонг права, когда с юмором говорит о Каролингской империи, предстающей в описаниях медиевистов в вечном упадке, причем пришедшей в него задолго до своего появления[19]. Эту историю неотвратимого заката рассказали уже тысячу раз. К власти приходило все больше и больше слабых, а порой даже больных правителей, пока, наконец, Карл Толстый, слабый и, возможно, склонный к припадкам, не умер в результате неудачной трепанации черепа[20].

Мы привыкли описывать империю Каролингов в философских, теологических, моральных и даже медицинских терминах, в результате чего создается картина неизбежного упадка. Для того чтобы сменить ракурс, попробуем обратиться к интереснейшей модели Ибн Халдуна. В 2014 г. Габриель Мартинес-Гро показал, что этот историк и философ XIV–XV вв. предложил метод исторического анализа империй, который целесообразно использовать не только в отношении исламского мира. Как утверждает автор, применяя объяснительную модель Ибн Халдуна к государству Каролингов, мы можем лучше понять не только реальное устройство империи, но и ее своеобразие, потому что «история Европы по сути своей не укладывается в его теорию»[21], утверждает автор. Остается понять, в чем состоят эти различия! Теория Ибн Халдуна в своей основной логике не так уж плохо описывает Каролингскую империю. Предполагается, что империю создают военные элиты захватчиков. Таковыми и были франки, отправившееся с Карлом Мартеллом завоевывать Фризию, что ярко описано в «Книге истории франков» (Liber historiae Francorum) начала VIII в. Опираясь на военную мощь, они обложили налогом подчиненные народы, но если Меровинги предпочитали дань, получая коров из Саксонии, свиней из Тюрингии и золото от лангобардов[22], то империя Каролингов пошла путем налогового планирования, учета земель и переписи людей на службе у графов[23]. Несмотря на то что большинство фискальных документов Каролингской империи было утеряно, не следует считать, что система налогообложения была произвольной. Надо всего лишь поискать в других источниках, например в протоколах конфликтов, чтобы понять, что за завоеванием земель сразу следовало строгое распределение налоговых поступлений[24].

После завоеваний наступает фаза восстановления порядка, ее характеризует появление единой судебной системы вместо местных судов, гарантом которой выступает государство. Оно воплощает идею абсолютной справедливости и обладает монополией на законное насилие. Именно это и происходило при Карле Великом между всеобщим собранием 802 г. и созванными для реформ соборами 813 г. В каждом новом капитулярии император говорил о правосудии для всех, гарантированном, с одной стороны, всеведущим государем, а с другой – письменными нормами.

С меровингских времен епископы и графы во франкских королевствах были проводниками общественного правосудия. Вместе с посланниками императора (missi), его представителями в конкретных судебных округах, они ведали судом совершенно иной природы. Имперское правосудие позаимствовало у Церкви территориально-административное деление, исполнителей и легитимность для того, чтобы противопоставить себя судам местных властей и приравнять к суду Божьему, доступному каждому и по определению справедливому (ведь Бог ни для кого не делает исключений!). Именно в это время в Каролингской империи исчезает воинская повинность для всякого свободного человека, что Ибн Халдун назвал бы демилитаризацией. В германских обществах личная свобода выражалась в праве на участие в политических собраниях, где на основе обычаев выносились приговоры и принимались общественно полезные решения. Кроме того, свободный человек участвовал в военных походах данного сообщества и получал прибыль от трофеев и пленников, за которых он мог потребовать выкуп или перепродать их в качестве рабов. К 808 г. эта система была отменена: закон отныне выделял среди франков земледельческое большинство, которое могло не воевать, но обязано было вносить свой вклад в вооружение и снабжение сражающегося меньшинства, предопределенного к этой роли владением богатыми наделами[25]. То есть, согласно Ибн Халдуну, мы имеем основание говорить о разоружении населения. Основное различие с исламским подходом было в том, что защита империи не препоручалась наемникам, обособленным от основного политического сообщества. Профессиональные воины, награждаемые земельными наделами с налоговыми льготами или церковными бенефициями, являлись в то же время социальными и политическими элитами империи Каролингов, а не маргиналами. Передача военных функций сторонним лицам началась в 850-е гг., когда Каролинги обратились за помощью к скандинавским воинам. Но если в исламском мире подобная практика была повсеместной, то франки, смотревшие с подозрением на наемников, обращались к ним лишь в редких случаях.

Третья и последняя фаза истории империй, согласно Ибн Халдуну, наступает, когда население настолько разоружается, что отдаленные регионы остаются беззащитными перед лицом военной угрозы, исходящей, прежде всего, от самих наемников, а потом уже от внешних захватчиков. Не нужно далеко ходить за примером: вспомним историю нормандских вторжений, ослабивших Карла Лысого и подорвавших доверие к Карлу III Толстому. Тем не менее, в отличие от исламских империй, государство Каролингов не пало под военным натиском вследствие жесткого кризиса или узурпации власти: скандинавы интегрировались в имперскую, а затем в королевскую систему, приняв их социальные нормы и политические практики. Нормандия, появившаяся при Карле Простоватом, не претендовала на то, чтобы быть независимым королевством, и не оспаривала каролингскую власть[26]. Императорский титул перестал использоваться после 888 г., однако управление по имперскому образцу сохранялось в землях Западно-Франкского королевства.

Таким образом, модель Ибн Халдуна вполне убедительна для того, чтобы проследить основные ритмы империи: завоевание элитами и обложение налогом; разоружение, проведенное за счет передачи государству монополии на отправление правосудия и применение силы; новая волна насилия и появление центробежных сил. В то же время эта модель заставляет нас обратить внимание на то, что в корне отличало империю Каролингов от исламского мира. Недостаточная урбанизация препятствовала развитию поляризованного социально-экономического пространства, которое способствовало бы концентрации богатств империи в одной или нескольких столицах. Конечно, императоры знали, как организовать поставки в свои дворцы[27]. Торговцы, привозившие ко двору ценные вещи, меха и одежды, необходимые для того, чтобы обеспечивать верность крупных чиновников и вассалов, съезжавшихся на всеобщие собрания, наделялись привилегиями. Известно, что Аахен должен был стать северной Равенной, но город сжался до размеров церкви и дворца[28], его едва ли можно было назвать крупным поселком, – экономическая жизнь не вращалась вокруг огромных городов-рынков. Сбор налогов, существовавший в Каролингской империи в форме поземельной ренты, приближал крупных собственников к центральной власти за счет ежегодных даров, но при этом отсутствовала эксплуатация сельских окраин городскими центрами. Поэтому империю Каролингов сложно описывать в терминах центра и периферии или говорить о том, что окраины скорее, чем центр, склонялись к автономии. Речь идет исключительно о замысле властей: империю придумали, воплотили в жизнь и подвергали критике элиты, происходившие из ядра этого государства. Развитие этого замысла в какой-то степени зависело от изменений, происходящих в рядах элит со времен Карла Великого до правления Людовика Благочестивого (816–840)[29].

Эпоха Карла Великого оставила ряд самых невероятных определений того, что такое «империя», некоторые из них мы находим в письмах Алкуина. Ученый рассказывал, как по просьбе Карла во время публичной дискуссии отвечал на еретические высказывания Феликса Уржельского. Закончив перебирать свои аргументы, он предоставил императору решать, насколько они правильны с точки зрения веры и следует ли их распространять. Вот что он пишет в заключении:

Пусть Ваша священная воля и могущество, что Вы держите от Бога, защищает всюду апостольскую католическую веру; подобно тому как Вы храбро расширяете границы христианской империи силой оружия, посвятите себя защите и распространению апостольской веры с помощью Того, кто повелевает всеми царствами на земле… Пусть Всемогущий Господь в Своей бесконечной милости, дабы прославить и защитить Свою Святую Церковь и установить мир и процветание в христианской империи, преумножит, защитит и сохранит Ваше царственное могущество и славу![30]

Из этого определения, появившегося меньше чем через год после рождественской коронации Карла Великого 25 декабря 800 г., следует, что роль императора состояла в том, чтобы силой оружия распространять истинную веру, а предназначение его империи, определяемой словом «христианская»[31], – в том, чтобы стать синонимом Вселенской церкви. Таким образом, согласно Алкуину, император одновременно олицетворял военную силу и вероучительную догму. Франкское духовенство, посчитавшее претензии Каролингов чрезмерными, несколько позднее распространило иную версию разделения обязанностей между императором и Церковью, известную как «Константинов дар». Эта смиренная автобиографическая исповедь императора Константина якобы относилась к IV в., но на самом деле появилась в конце VIII в. В ней Константин признает, что своим здравием и спасением обязан папе Сильвестру, а знаки императорского достоинства (венец, пурпурная мантия и дворец), как и сама Западная империя, навечно принадлежат преемникам святого Петра:

Мы сочли надлежащим, – говорит Константин, – перенести нашу империю и царственную власть в восточные области, и в прекрасном месте, в провинции Византия, выстроить город, нареченный нашим именем, и воздвигнуть там [в Константинополе] нашу империю. Ведь несправедливо, чтобы в месте [в Риме], где император небесный поместил верховную власть священнослужителей и поставил главу христианской религии, земной император имел бы свою власть[32].

Остановимся на историческом контексте, в котором появился этот любопытный памятник. Изучение рукописной традиции показывает, что в IX в. он был гораздо больше востребован среди франкских клириков-реформаторов, нежели среди представителей Римской церкви. К тому же в 830-е гг. эти реформаторы сочинили и распространили «Лжеисидоровы декреталии»[33]. Им казалось, что императорская власть сошла с верного пути, поэтому они делали ставку на власть епископскую и легитимизацию ее независимости от светской.

Сторонники алкуиновского определения империи и приверженцы ограничения императорских прерогатив не были в равном положении. Позиция Алкуина была скорее исключением, вытекающим из специфики правления Карла Великого, а недоверие имперскому абсолютизму было нормой, издавна закрепившейся на Западе. На примере «Константинова дара» видно, что трактовка образа Константина определяла саму сущность императорской власти. Со времен Евсевия Кесарийского он служил образцом законной политической деятельности христианского правителя. Писались и переписывались противоречивые биографии Константина, и некоторые из них представляли далеко не идеализированный образ императора у Мульвиева моста. Так, в «Хронике» Иеронима, продолжении «Церковной истории» Евсевия, говорится, что в конце своей жизни Константин принял крещение от епископа-еретика, а значит, «почил приверженцем арианства, из-за чего с того самого момента и вплоть до сегодняшнего дня происходили разграбления церквей [арианами, получившими их от католиков] и распри во всей земле»[34]. Эта история прочно укоренилась в западной традиции, а в эпоху Карла Великого стала источником вдохновения для недовольных испанских епископов. В 780–790 гг. Элипанд, епископ Толедский, развил учение о Троице таким образом, что в конце концов был обвинен епископами Франкского королевства в адопцианской ереси. Элипанд отвечал на критику Алкуина предостережением, адресованным Карлу Великому: «Будьте настороже, чтобы не сделаться новым Арием этого императора Константина, которого святой Сильвестр [папа] обратил в христианство, но которого Арий и женщина [сестра Константина] сделали еретиком. Святой Исидор [Севильский] говорит о нем: ”Увы, он хорошо начинал, но плохо кончил”. Его ошибка запятнала своим ядом не только [визи] готское королевство [в Испании], но также Ливию, Восток и Запад… Не делайте с прославленным государем Карлом того, что Арий сделал с Константином, и в чем он будет раскаиваться до конца времен»[35].

Не вызывает сомнения, что образ Константина вовсе не был бесспорным примером, обосновывающим легитимность вмешательства императорской власти в дела Церкви. Напротив, то, что император высказывался по поводу основных принципов вероучения, по мнению многих, напрямую вело к умножению ереси. Даже если не принимать во внимание полемические источники, в которых противоборствующие позиции представлены в весьма жесткой форме, то можно увидеть, что казус Константина не доказывал равенства императора и епископов в делах Церкви. Например, Руфин Аквилейский пишет, что нужно отдать Константину должное за то, что с епископами он вел себя не совсем как император:

После того как слава церквей возросла перед Богом и людьми благодаря своему чистосердечию, а на земле возник образ жизни небесной, благочестивый правитель Константин возликовал, и, каждый день совершенствуясь в вере и благочестии, он преисполнился невыразимой радостью от роста храмов. Он считал, что оказывает епископам Божиим недостаточно уважения, полагая себя равным им, но ставил их очень высоко над собой и почитал их как образ Божественного присутствия, а посему воспринимался ими как отец, а не как император[36].

В отличие от Константина из сочинений Евсевия Кесарийского, Запад придумал для себя императора, не чуждого ошибок и исполненного почтения к епископам, что позволило установить норму, ограничивающую распространение имперской идеологии времен Карла Великого. Рассказывая о своих деяниях в «Папской книге» (Liber pontificalis), римские понтифики с благоговением вспоминают святость Сильвестра, «сначала спасавшегося в ссылке от преследования, а затем крестившего Константина, исцеленного Господом от проказы»[37]. Вполне понятно, почему при Людовике Благочестивом вместо Константина начинают ссылаться на императора Феодосия (ум. 395) как на эталон имперской власти. Феодосий, вернувшийся к Никейскому Символу веры после долгих споров при преемниках Константина в IV в., представляется идеалом христианского правителя, о чем свидетельствует «Трехчастная история», вновь обретшая актуальность при Каролингах[38]. Еще важнее, что дистанция по отношению к императорской власти выдерживается не только в источниках папского происхождения или в историях, связанных с античными императорами, – подобная риторика используется по отношению к более современным восточным императорам, например в небольшой «Хронике» Беды Достопочтенного. В этом тексте, ставшем на Западе с VIII в. учебником истории и церковным календарем, зачастую описывается, как императоры впадали в заблуждение и преследовали римских епископов – мучеников за веру:

Итак, Константин, обманутый Павлом [патриархом Константинопольским], как его дед Ираклий – Сергием, епископом сего царственного града, создал Символ, противоречащий католической вере… Поэтому папа Мартин, созвав в Риме собор 105 епископов, осудил и предал анафеме названных еретиков Кира, Сергия, Пирра и Павла. Император повелел экзарху Феодору схватить папу Мартина в Константиновой церкви [Латеранская базилика] и привезти его в Константинополь. Вслед за тем он был выслан в Херсонес и окончил там жизнь[39].

Понятно, что Запад не отрицал того, что император всевластен, однако полагал при этом, что он предрасположен к заблуждениям и злоупотреблению своей властью. Кроме того, Рим питал скрытое недоверие к сильной императорской власти на Востоке.

Таким образом, в среде историков кочует неверное представление о том, что империя есть нечто замысловатое, по природе своей клерикальное и римское, вплоть до утверждения, что Церковь использовала Карла Великого в своих целях. Церковникам, содействовавшим становлению Карла Великого в качестве императора, с большим трудом удалось найти альтернативу западной модели императорской власти. Они пытались возродить политическое и законодательное господство римского образца. Именно этим занималась франкская историография VIII–IX вв.[40] Так, например, в хрониках «Анналы Королевства франков» (Annales royales des Francs) территориальная экспансия оправдывается этническим превосходством довольно неопределенного характера: «франками» называются те, кто всюду распространяет свою власть под началом Каролингов[41]. Империя существовала до того, как появилась имперская идея. Карл Великий аккумулировал в своих руках сложный конгломерат из нескольких королевств, для управления которым, как показал Генри Майер-Хартинг, нужно было восстановить римскую законодательную систему[42]. Таким образом, имперский статус был не только идеологическим прикрытием, оправдывающим захват Италии и Саксонии, но средством перехода от фактического господства к правовому. Такой взгляд на политические и правовые аспекты опирается на очевидную цепочку событий. Франки не уставали присоединять новые территории к трем исконным меровингским королевствам (Австразии, Нейстрии и Бургундии): дельту Рейна и Фризию, Северную Италию, Баварию, Тюрингию, всю Германию, включая Саксонию, Испанскую марку, Истрию. По окончании этих завоеваний Карл Великий принял императорский титул. Единственными завоеваниями после 820-х гг. были внутренняя христианизация населения, особенно в Германии, и евангелизация, проводимая в приграничных с данами районах, не предполагавшая новых территориальных приобретений. Карл признавал независимость Королевства данов и поддерживал с ним дипломатические связи, задокументированные в «Королевских анналах» 810–811 гг. Людовик Благочестивый поддерживал претензии Харальда Клака на престол данов, однако власть досталась Хорику (827–854), сыну Гудфреда (ум. 810). Не стоит думать, что каролингские правители стремились к тому, чтобы территория империи совпала с границами западного христианского мира. Каролингское государство представляло собой конкретное политическое образование в очерченных границах. Первая редакция «Лоршских анналов», объясняющая франкским аристократам, как им следует воспринимать рождественскую коронацию 800 г., напрямую связывала право Карла Великого на титул императора с числом территорий под его контролем, а не с позицией по отношению к Церкви или Святому Престолу[43]. К тому же, став императором, Карл переменил образ своего правления. Его законодательная деятельность ощутимо выросла: на 24 капитулярия и соборных акта, утвержденных в период 768–801 гг., приходятся 79 аналогичных документов в период 801–814 гг.[44] После принятия императорского венца правление Карла во многом свелось к кодификации и согласованию письменных норм, что не может не напомнить царствование Юстиниана. Также не стоит недооценивать личностный аспект этих изменений: неуемный 30-летний царь-победитель к 60 годам превратился в императора-законодателя, осевшего в Аахене. Налицо очевидные изменения: империя постепенно перестала присоединять к себе королевства и начала управлять ими. При таком рассмотрении императорский титул, по сути, означал превосходство над другими правителями, покоренными Каролингами в ходе военных кампаний, поэтому нет ничего удивительного в том, что в 813 г. Карл передал титул своему сыну Людовику, тем самым сделав его наследственным:

В конце жизни, когда его тяготили болезнь и старость, Карл призвал к себе Людовика, короля Аквитании, единственного из сыновей Хильдегарды, оставшегося в живых. Собрав надлежащим образом со всего королевства знатнейших франков, Карл при всеобщем согласии поставил сына соправителем всего королевства и наследником императорского титула. Возложив на его голову корону, Карл приказал именовать Людовика императором и Августом[45].

Людовик Благочестивый поступил аналогичным образом со своим старшим сыном Лотарем в 817 г.[46] За этими действиями стояла византийская практика передачи императорской власти. Василевс вступал на престол после единодушных оваций, если его поддерживали армия, народ и аристократия, но при этом со времени Исаврийской династии императорский титул считался наследственным, а эпитет «багрянородный», появившийся при Македонской династии, придавал ему сакральный характер. И только после этой демонстрации всеобщего одобрения патриарх Константинополя проводил в соборе Святой Софии коронацию, подкрепляя тем самым политический выбор, в котором сам он не участвовал.

Таким образом, у империи были очерченные границы и определенный способ управления. Ожесточенность историографических споров вокруг этого вызвана постоянными сравнениями государства Каролингов с его соседями. Его описывают, не только противопоставляя Византийской империи или связывая с ней, о чем говорит тот же «Константинов дар», но также и как нечто, объединяющее наследие Римской империи с христианской идеей[47]. Вальтер Поль, продолжая линию Фихтенау, считает, что империя существовала в человеческих умах, но при этом колебалась между двумя унаследованными полюсами: с одной стороны, Римская империя с ее судопроизводством и законодательством, а с другой – христианский универсализм. Каролингская империя была нескончаемой вереницей попыток скрестить эти две составляющие, которые так и не увенчались успехом. Отношения Каролингского государства с христианскими англосаксонскими королевствами позволяют лучше понять, как они могли сосуществовать. Королевства Англии никогда не подчинялись франкскому господству, но, по сути, входили в наднациональную систему, которую можно называть «западным христианским миром». В 780–790 гг. в англосаксонской Британии (Кент, Уэссекс, Мерсия) правил король Мерсии Оффа (757–796), влияние которого простиралось вплоть до Нортумбрии. Оффа был независимым правителем в землях, которые никогда не подчинялись франкам. При поддержке папы Адриана в 786 г. он созвал два синода по реформированию Англосаксонской церкви: один – в Мерсии, а другой – в Нортумбрии. Англосаксонские королевства стали христианскими в VII в. благодаря особым прямым отношениям с Римской курией. Однако теперь посредником между Римом и Оффой стал Карл Великий! Представители папы приехали ко двору короля Мерсии вместе с Вигбодом, посланником короля франков; нортумбрийский диакон Алкуин, ближайший советник императора, участвует в дискуссиях или, скорее, вдохновляет их; синодальные акты отправляют папе под знаменательным названием: «Собор, проходивший в Англо-Саксонии в эпоху трижды блаженного спутника ангелов, властителя Адриана, верховного понтифика и Вселенского папы, во время правления прославленного Карла, величайшего короля франков и лангобардов, патриция римлян в восемнадцатый год его правления»[48]. За четырнадцать лет до коронации слово «император» еще не использовалось, но намеки на имперскую природу власти были очевидны. На Западе есть лишь один государь, с разрешения папства защищающий интересы Церкви! Карл не был политическим правителем всего Запада, но лишь «возлюбленным другом»[49] Оффы, а по совместительству – «римским патрицием». В лице императора политическое превосходство, дававшее исключительное право на сбор налогов и отправление правосудия по римскому образцу, совмещалось со служением западному христианству, единственным предстоятелем которого был римский папа. И вновь встает вопрос о первопричине: императорский титул присваивается папой, но передается внутри Каролингской династии, его удостаиваются за высочайшие личные качества согласно римско-христианской традиции, но он переходит по наследству в соответствии с франкским правом. В сентябре 813 г. Людовик получает империю от своего отца Карла Великого, а в октябре 816 г. просит папу Стефана IV короновать его в Реймсе.

На примере чрезвычайно важного в этом отношении сборника папских писем 791 г. (Codex carolinus) прекрасно видно, как Римская курия на протяжении VIII в. формулировала и конкретизировала определение «империя» с акцентом на служении Церкви, а Каролингское государство, в свою очередь, только способствовало этому[50]. Кодекс появился под именем Карла Великого, но вероятнее всего, его автором был Ангильрамн, епископ Меца, в то время исполнявший обязанности королевского архикапеллана. Ангильрамн объединил в одном сборнике 99 писем римских понтификов, адресованных Карлу Мартеллу, Пипину III и Карлу Великому. Эти письма подробно рассказывают о том, как Святой Престол, начиная с 730-х гг., опирался не на византийских императоров, а на франкских королей. С тех пор как Юстиниан отвоевал Италию у готов, равеннские экзархи, представлявшие Византию, были единственными защитниками Апостольского Престола. Однако папы Григорий II (715–731), Григорий III (731–741) и Захария (741–752) перевернули устоявшийся порядок: сначала они отлучили от церкви византийского императора Льва III Исавра за его иконоборческую политику, затем попросили защиты у короля лангобардов Лиутпранда (712–744), а в скором времени начали искать поддержки у Карла Мартелла и после него у Пипина III, к которому обратились от имени самого святого Петра:

Я, Петр, апостол Божий, усыновивший вас как своих детей, взываю к вашему милосердию и умоляю защитить город Рим и вверенный мне народ, оградить их от врагов, избавить дом, где я поселился, от осквернения, освободить Церковь, что доверена мне властью Божией. Я умоляю и заклинаю вас внять горечи и вступиться против притеснений, которые чинит злокозненный народ лангобардов… Из всех народов под небесами Ваш, франки, главенствует в глазах Петра, апостола Божия; и поэтому я, руками своего наместника, перепоручаю вам Церковь, которую передал мне Господь, дабы вы избавили ее от посягательств врага[51].

Таким образом, папские письма свидетельствуют о передаче полномочий константинопольских императоров франкским королям[52]. Миссия, возложенная на них была «императорской» по своей природе, даже когда она выражалась в более скромном титуле «патриций римлян», присвоенном Пипину III в 754 г. Речь шла о том, чтобы оказывать Римскому престолу военную защиту, в которой он нуждался. Однако, когда Карл Великий объединил разрозненные послания в одном сборнике, они приобрели более широкий смысл. Он пишет, что «все известные письма наместников Престола Святого Петра, князя апостолов, касающиеся империи (et etiam de imperio)», нужно копировать и сохранять, потому как они являются источником права и основной доктрины. Как отметила Дорина ван Эспело, формула et etiam de imperio, употребленная Карлом, означала не только то, что в сборник включены письма имперского (константинопольского) происхождения, но также и письма, в которых содержались рассуждения на тему империи. Непонятно, что мы должны понимать под этой формулировкой, быть может, письма были очевидным свидетельством несостоятельности восточных императоров? Или доказательством доверия, оказываемого римскими понтификами франкским королям, которым этих императоров предстояло заменить? В обоих вариантах сборник 791 г. мог послужить основой политического дискурса, направленного на возрождение Западной империи. Когда римские папы обосновали, что именно Каролинги должны стать «патрициями римлян», Карл Великий создал видимость того, что на него возложена императорская миссия. Метания историков от понимания «империи» как подобия Церкви к «империи», которая должна была воскресить Рим эпохи Августа, лишь подчеркивают сложность и многогранность концепции, изобретенной Каролингами.

Избранная библиография

BACHRACH, Bernard S., Charlemagne’s Early Military Campaigns (768–777). A Diplomatic and Military Analysis, Leiden/Boston, Brill, 2013.

DAVIS, Jennifer, R., Charlemagne’s Practice of Empire, Cambridge, Cambridge University Press, 2015.

GRAVEL, Martin, Distances, rencontres, communications. Réaliser l’empire sous Charlemagne et Lous le Pieux, Turnhout, Brepols (coll. «Haut Moyen Âge», 15), 2012.

GROSSE, Rolf et SOT, Michel (dir.), Charlemagne. Les temps, les espaces, les hommes. Construction et déconstruction d’un règne, Turnhout, Brepols (coll. «Haut Moyen Âge», 34), 2018.

WEST, Charles, Reframing the Feudal Revolution. Political and Social Transformation between Marne and Moselle, c. 800-c. 1100, Cambridge, Cambridge University Press, 2013.

WILLEMSEN, A. et KIK, H. (dir.), Dorestad in an International Framework. New Research on Centers of Trade and Coinage in Carolingian Times, Turnhout, Brepols, 2010.

2

«Византийская» империя

Николя Дрокур

Памяти Алена Дюселье

От Средневековья и до наших дней мало какая империя так будоражила воображение, вызывала столько зависти и презрения, порождала такое количество предрассудков на свой счет, как Византия. Она продлила жизнь римской государственности более чем на 1000 лет и передала потомкам интеллектуальную культуру греческой Античности, а потому можно считать, что Византия, как государство и цивилизация, сыграла важнейшую роль в становлении европейской и всей «западной» культуры. Однако стоит признать, что наши современники обладают весьма скудными знаниями о Византии, несмотря на то что она отчетливо присутствует в коллективном воображении. Исходя из этого очевидного парадокса, в данной главе мы поведем речь о том, сколь близки бывают история и миф. Само существование византийского мифа говорит нам, что империя, которую мы даже называем неверным образом, надолго пережила Средние века и конец собственной государственности в 1453 г.

Помимо этой даты, знакомой каждому образованному человеку, о Византийской империи вспоминают в связи с ее уникальной способностью порождать одновременно восхищение и презрение. В нашем коллективном бессознательном само название этого государства подразумевает избыточную роскошь, о чем говорит расхожая французская поговорка «Это же Византия!» («C’est Byzance!»[53]); в современном французском языке прилагательное «византийский» до сих пор отсылает к пустым, бесплодным спорам, подобным тем, которые вели великие умы, рассуждая о половой принадлежности ангелов, в то время когда империя была на грани гибели. Византию в Западной Европе ценили только в XVI–XVII вв., а в эпоху Просвещения, стоящую у истоков нашей современности, ее образ значительно потускнел. Монтескье считал, что Византия «соткана из восстаний, мятежей и измен», а Вольтер называл «Греческую империю» «мировым позором»; Гегель, в свою очередь, свел тысячелетнее существование империи к «череде злодеяний, подлостей и извечной слабохарактерности». Империю обвинили в том, что политическое в ней переплелось с религиозным, возложили на нее ответственность за нескончаемые низости и жестокости.

Этот мрачный образ утвердился на долгое время, прежде чем Византия вновь обратила на себя внимание и заняла почетное место в коллективном сознании. Ги де Мопассан описывал город на Босфоре, давший имя всей империи[54], как одновременно «изысканный и развращенный, варварский и богомольный», а вместе с тем окутанный некой «тайной». Именно с этим словом чаще всего ассоциируется византийская держава. Литература конца XIX в., а вслед за ней и зарождающаяся историческая наука вернули Византии былую славу[55]. Однако веком позже, и в наши дни, ей все еще присваивают особую роль, трудно поддающуюся определению. Византия не вписывается в наш категориальный аппарат: ее нельзя назвать по-настоящему западной или по-настоящему восточной, она была одинаково европейской и азиатской. Эта цивилизация заставляет нас пересмотреть весьма условную границу между Античностью и Средними веками, которую принято проводить по 476 г.

Опираясь на достижения современной историографии, в этой главе мы рассмотрим некоторые особенности, характеризующие, как нам кажется, Византийскую империю. Конечно, невозможно рассказать обо всем в столь узком формате. В предлагаемом сборнике речь пойдет также и о других средневековых империях, одни из которых почитали Византию за образец, а другие, напротив, усматривали в ней свою противоположность. Таким образом, пришлось делать выбор и некоторым темам сознательно уделять больше внимания. Принято считать, что империя – это в первую очередь притязания на мировое господство[56] и убежденность в праве на него, поэтому акцент мы сделали на имперской идеологии и формах репрезентации императорской власти. Наравне с практической стороной устройства политической жизни эти два аспекта можно считать ключевыми для понимания Византийской империи и ее долгожительства[57]. Чтобы дойти до самой сути, мы рассмотрели все то, что Византия унаследовала от своих предшественников, а также географические условия, в которых она развивалась. Надеемся, что изложенные в статье аспекты помогут лучше понять эту империю и опровергнуть определение, которое можно прочитать на пародийном аналоге «Википедии», где Византия представлена как «какая-то штука, о которой никто ничего не знает, на которую всем наплевать и основная особенность которой состоит в том, что в ней все необычайно запутанно и скучно»[58].

Имперская триада

Одна из ключевых особенностей Византийской империи заключается в том, что она опиралась одновременно на три унаследованные традиции, которые продолжали жить в ней на протяжении более 1000 лет. Культура Византии была греческой, вера – христианской, а государственное устройство – римским. На перекрестке этих трех традиций, постоянно подпитывающих друг друга, родилась неповторимая цивилизация.

Без всякого сомнения, начать стоит с римского наследия. Жители империи и подданные императора, которых мы называем «византийцами», сами себя именовали римлянами, по-гречески – «ромеями» (Rhômaïoï). В этом нет ничего удивительного, ведь после раздела империи на две части в 395 г. лишь западная половина погибла в 476 г. Вторая часть, занимающая все Восточное Средиземноморье и смежные области, продолжала существовать. В этой главе речь пойдет именно о ней, тысячелетней империи, раскинувшейся вокруг своего «Нового Рима» – Константинополя. Порой мы называем ее Восточной Римской империей, что, конечно, верно, если смотреть на карту со стороны Рима и Западной Европы, но все же вызывает вопросы с учетом того, что Константинополь стал единственной столицей империи и центром управления всеми ее территориями. К тому же на Западе не появилось ни одной другой империи, прямо соотносящей себя с римским государством. Византий, старое название города на Босфоре, который стал называться Константинополем («город Константина», римского императора, повторно «основавшего» его 11 мая 330 г.), но на заре Нового времени обрел новую жизнь в сочинениях гуманистов. Прилагательное «византийский» стало для империи определяющим и продолжает быть таковым по сей день. Мы можем смириться с этим, но должны обозначить, что государство, которое мы называем Византией, правильнее было бы именовать Римской империей эпохи Средневековья.

Римский характер этого общества проявлялся во всех государственных структурах и ведомствах, со времен Августа подчинявшихся лишь одному человеку – императору. Ниже мы еще подробно рассмотрим такой важный аспект, как централизация власти в руках одного человека. Римская природа оставалась основополагающей вплоть до 1453 г., когда турки-османы взяли Константинополь, но совершенно очевидно, что к тому времени «средневековая Римская империя» сильно изменилась с IV в. Так, начиная с VII в. мы больше не говорим о территориях, административное устройство которых опирается на сеть городов, а скорее об империи «деревень» и крепостей (kastra)[59]. Впрочем, именно с деревень (chôria) взимался базовый земельный налог. Современные исследователи единодушны в признании высочайшей эффективности фискальной системы Византии, которая была необходима для содержания армии, вознаграждения придворных сановников и многочисленных чиновников, в особенности из ведомств центрального управления – секретов. Известно, например, что служба геникона (génikon), иначе говоря финансовое и налоговое ведомство, пользовалась общим земельным кадастром. Также сохранились трактаты по измерению земли с целью установления налоговых ставок – настоящие учебники для налоговых чиновников[60]. Даже тогда, когда империя была на краю гибели, правители не выпускали налоговый контроль из своих рук. Кроме налогообложения у чиновников и императоров был еще один не менее важный козырь – устойчивая денежная система. В отличие от христианского Запада, в Византии, помимо серебра и бронзы, на протяжении большей части Средневековья продолжали использовать золото. Константин (306–337) ввел в обращение солид, по-гречески – номизму, золотую монету, которой было суждено оставаться стабильной вплоть до середины XI в. – удивительный факт в экономической истории. «Cредневековый доллар», по выражению Роберто Сабатино Лопеса, одновременно демонстрировал и обеспечивал экономическую мощь империи.

Вторая составляющая триады – греческие язык и культура. Логика становится очевидной при взгляде на территории, занимаемые империей в Восточном Средиземноморье. Греческий язык в этих землях был основным языком общения, а в классическом и позднем Риме на нем говорили аристократы. В VI–VII вв. происходит эллинизация римского государства, поэтому греческий становится государственным языком, иными словами, языком власти во всех землях кроме Лация, что нельзя не считать значительной переменой. Несмотря на это, в повседневных практиках империя была многоязычной, потому что на ее территории проживали самые разные сообщества и народы. Полиэтничность – еще одна неотъемлемая черта Византии. Однако официальное одноязычие все же отдавало первенство греческому, а следовательно, выдвигало на первый план древнюю культуру, стоящую за ним. Различие между представлением об истинной цивилизации, с одной стороны, и варварством – с другой, уже устоявшееся к началу Средневековья, было немаловажным аспектом этой культуры. Элиты империи унаследовали это противопоставление, многократно воспроизводили его и вдохновлялись им до самого конца существования Византии. Для того чтобы описать триумф Василия II (976–1025) над своими многочисленными соседями при усмирении «варварской периферии», ритор Михаил Пселл в середине XI в. прибегает к ряду языковых архаизмов: жителей Запада он называет кельтами, соседей с севера – скифами. Под этим он подразумевает, что варварский мир не меняется, а империя, в свою очередь, продолжает вести неустанную борьбу с ним.

Подобная расстановка акцентов отражает «культурную идеологию», в то время как на самом деле внешняя политика империи на протяжении всего тысячелетия показывает прекрасное знание своих соседей, способность взаимодействовать с ними по принципу «разделяй и властвуй» (divide et impera), следуя установкам «реальной политики»[61] (Realpolitik). Греческая и римская культуры со временем настолько сблизились, что начиная со Средневековья перестали восприниматься отдельно друг от друга. Об этом говорит тот факт, что еще в XX в. франко-греческие словари публиковались под названием франко-ромейских. Богатство интеллектуальной культуры передавалось с помощью системы школьного образования, пайдейи, унаследованной из поздней Античности. Во всей империи существовали начальные светские частные школы. В Константинополе можно было получить образование следующей ступени, а в конце IX в. появилось высшее образование. Столица притягивала интеллектуальные элиты, которые были хорошо знакомы с наследием классической, эллинистической и римской традиций. Переписывая, комментируя и приспосабливая тексты к современным нуждам, они передавали их последующим поколениям. Многие древние тексты попали в Византию в IX–X вв. из мусульманского мира или с христианского Запада. Помимо уже упоминавшегося Михаила Пселла, можно вспомнить знаменитого патриарха Фотия и митрополита Арефу Кесарийского в IX в., а также Максима Плануда, Димитрия Кидониса, Мануила Хрисолора, живших во времена последней императорской династии Палеологов.

Последняя составляющая византийской триады – христианство. Император Константин узаконил его в римском государстве в 313 г., а Феодосий I (379–395) дал ему статус официальной религии, запретив любые другие культы и верования. Подобное продвижение христианства при поддержке императорской власти было ключевым фактором для дальнейшего политико-религиозного синтеза в Византии. Далее мы увидим, к каким идеологическим последствиям это привело, здесь же лишь отметим, что христианский монотеизм создавал мощное основание для империи под управлением одного человека, а также то, что государственный и религиозный универсализмы усиливали друг друга. Следует упомянуть и о степени вовлеченности правителя в дела формирующейся Церкви в период с IV по VI в. Нет ничего удивительного в том, что в 325 г. император Константин созвал в Никее первый из так называемых Вселенских соборов с целью определить основы христианского вероучения. Понадобится несколько веков, чтобы они окончательно устоялись, но именно единство христианской догмы обеспечивало преданность подданных своему императору. Кроме пережитков язычества, по отношению к которым Церковь проявляла известную долю прагматизма, в первые века существования Византии там было немало еретиков-христиан, подвергавших сомнению, а то и вовсе отвергавших те или иные аспекты религиозных догм, особенно в восточных провинциях – Египте и Сирии. Роль василевсов («императоров» на греческом языке) состояла в том, чтобы преследовать их во имя ортодоксии, то есть «православия», догматы которого определялись на Вселенских соборах, проходивших под их председательством. Приверженность «правильной вере» была одним из залогов единства империи. Если смотреть более глобально, то христианство пронизывало все аспекты повседневной жизни в Византии, оно сопровождало каждого подданного императора с момента рождения до смерти. Церковь сама по себе воплощала бесспорную власть, становящуюся тем более естественной для большинства византийцев, чем слабее в позднее Средневековье становилось государство.

Имперская география: территориальные изменения и природные особенности

Было бы слишком утомительно описывать все те изменения, что произошли в территориальном устройстве Византии за время ее тысячелетней истории. Остановимся на наиболее важных континентальных владениях – Малой Азии и Балканах. Конечно, государство, называвшее себя римским, до последнего дня не могло отказаться от Италии, однако в действительности после 476 г. Византия контролировала лишь ее южную часть, по крайней мере до нормандских завоеваний в конце XI в. Разумеется, нельзя забывать о том, что пятью веками ранее знаменитая «реконкиста» Юстиниана (527–565) утвердила власть Константинополя на всем полуострове и, более того, во всем Западном Средиземноморье вплоть до Бетики, нынешней Андалусии. Тем не менее эти обширные владения едва пережили самого Юстиниана. С его смертью начинается период резкого сокращения территорий империи, так называемый долгий VII в. Что касается Италии: в 568 г. на север полуострова вторглись лангобарды. Вскоре во владении империи, не считая южной оконечности полуострова, остались только разрозненные территории вокруг Неаполя, Рима и Равенны, где до 751 г. располагалась резиденция экзарха, представлявшего интересы императора. Задолго до падения Равенны участились постоянные вторжения славян, болгар и аваров на Балканы. В 626 г. авары, народ монгольского происхождения, подошли к воротам Константинополя, в то время как восточной границе Византии угрожали персы.

Некоторое время спустя само существование восточного фланга империи оказалось под натиском арабов. Византия в считаные годы потеряла две самые процветающие провинции – Египет и Сирию. Арабская угроза сохранялась как на суше, так и на море вплоть до IX в., а Константинополь оставался для арабов желанной целью даже после знаменитой осады 717–718 гг. Затем наступил период византийской «реконкисты»: сначала империя отвоевывала земли у багдадских Аббасидов, потом, с 970-х гг., у каирских Фатимидов и одновременно – у Болгарского царства. Болгарию можно без преувеличения назвать второй империей на Балканах: наивысшей точкой расцвета было правление в начале X в. царя Симеона, выросшего в Константинополе. В первой половине XI в. Византия вновь достигает территориального максимума, связанного с правителями из так называемой Македонской династии (867–1056), точнее, после присоединения болгарских территорий Василием II, экспансионистская политика которого к тому времени позволила захватить север Сирии и Месопотамии, а в планах стояло постепенное вторжение на Кавказ.

Система потеряла устойчивость, когда в Италию вторглись норманны, а в 1060–1070 гг. в Малой Азии появились турки-сельджуки. Если их натиск все же удалось сдержать благодаря военным и дипломатическим успехам Алексея I Комнина (1081–1118), то нашествие вооруженных паломников-крестоносцев, природа которого была совершенно непонятна византийцам, окончательно дестабилизировало империю. Всем известно, что участники Четвертого крестового похода неожиданно изменили направление своего пути и в апреле 1204 г. взяли Константинополь. Они составили документ под названием «Раздел Романии» (Partitio Romaniae), по которому ромеям оставалась лишь скудная часть прежних владений. Империя была разделена между латинянами, среди которых особая роль отводилась латинскому императору Константинополя и Венеции. Сложившаяся ситуация способствовала появлению новых греческих государств: в Эпире на Балканах, вокруг Трапезунда и Никеи в Малой Азии. В противоборстве с Эпирским и Болгарским царствами в Никее под управлением династии Ласкарисов (1204–1258) шла подготовка отвоевания европейских территорий и Константинополя. В 1261 г. Михаилу VIII (1258–1282), первому представителю последней византийской династии Палеологов (1258–1453), удалось взять город. Период с разрушения Латинской империи до окончательного падения Византийской в 1453 г. зачастую ассоциируется с новым витком территориальных потерь, однако в последнее время активно пересматривается историками[62]. Переоценка также коснулась успехов турок-османов в Византии. Было бы странно не сказать о том, что они зачастую пользовались благоприятными обстоятельствами, созданными географическими особенностями подвластных Византии территорий.

Действительно, специфика окружающей среды не раз меняла политическую, экономическую и военную судьбу Византии. Страшная эпидемия так называемой Юстиниановой чумы 541–542 гг. ввела империю в глубокий демографический и санитарный кризис, из которого она выйдет в лучшем случае двумя веками позднее. Затем 120 морозных дней зимы 927–928 гг. ускорили экономические и социальные изменения, в результате которых крупные землевладельцы присвоили себе земли более мелких и слабых. Такой передел был невыгоден византийскому правительству, но приостановить его не удавалось. Другим постоянным природным фактором была вулканическая активность. Фракийское землетрясение 1354 г. уничтожило множество городов, среди которых Галлиполи на западной стороне Дарданелл. Турки-османы воспользовались этим, чтобы создать ряд плацдармов на европейском берегу – опорных точек для дальнейшего завоевания государства Палеологов. Ситуация усугублялась тем, что в середине XIV в. снова началась эпидемия чумы – «черной смерти», а также стали очевидны первые последствия ухудшения климата, вызванного началом Малого ледникового периода. Все это сыграло существенную роль в снижении экономической активности и внесло свой вклад в политическую нестабильность того времени[63].

Идеологический фактор и реалии политической жизни

Рассматривая политические практики вкупе с исключительным долгожительством империи, историки приходят к выводу, что природа императорской власти была одной из важнейших причин ее незыблемости. По-видимому, именно идеология обеспечивала прочную связь между империей и ее подданными, цементируя государство. Перемены в политическом режиме, в свою очередь, рассказывают о способности и желании меняться. На этом следует остановиться подробнее.

Читателю, знакомому с историей абсолютизма при Старом порядке, основанном на Божественном праве, политический режим византийской империи кажется вполне понятным. Государством управляет монарх, концентрирующий всю власть в своих руках и распределяющий исключительные права, единовластный правитель, стоящий выше любого другого человека, считающий себя наместником Бога на земле. Попутно отметим, что выбранная параллель не случайна: французские короли, в том числе Людовик XIV, нередко вдохновлялись византийским примером. Один лишь императорский титул, фигурирующий на многочисленных правительственных документах (официальная переписка с подданными и иностранцами, печати, наиболее торжественные акты канцелярии – грамоты-хрисовулы и т. д.), может многое рассказать об императорских притязаниях и понимании собственной власти. Вот что гласит официальная титулатура: «Император (basileus