Носферату бесплатное чтение

Joe Hill

NOS4A2

Copyright © 2013 by Joe Hill

Cover photograph © by Pari Dukovic/AMC.

© С. Трофимов, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

«Одна из лучших книг в жанре за последние годы».

Fantlab

«Прочитав эту книгу, вы никогда больше не будете воспринимать рождественские гимны по-старому».

Library Journal

«Новый взгляд на жанр фэнтези-хоррор».

The Sun Herold

«NOS4A2» – это блестящее исследование классических и современных монстров и темных фантазий, все смонтировано, перестроено и тюнинговано… Благодаря этому роману, захватывающему от начала до конца, Джо Хилл становится настоящим мастером своего дела».

Publishers Weekly

«К чтению строго рекомендуется».

Horrorzone

Пролог

Сезонные встречи

Декабрь 2008

Чуть раньше восьми сестра Торнтон вошла в палату длительной терапии с пакетиком подогретой крови для Чарли Мэнкса.

Миссис Торнтон шла на автопилоте, ее мысли фокусировались не на работе. Она в конце концов приняла решение купить своему сыну Джосайе игровую консоль «Нинтендо ДС», которую тот хотел, и женщина подсчитывала, успеет ли после смены попасть в «Тойс «Р» Ас» перед тем, как они закроются.

Она сопротивлялась этому импульсу несколько недель – по вполне философским причинам. Ее не тревожило, что все его друзья имели такие устройства. Ей просто не нравилась идея о портативных игровых консолях, которые дети носили везде с собой. Эллен Торнтон возмущало, что маленькие мальчики исчезали в мерцающих экранах, бросая реальный мир ради какой-то грани воображения, где забава заменяла мысль, а изобретение новых убийств становилось формой искусства. Миссис Торнтон хотела иметь ребенка, который любил бы книги и игру «Скраббл»[1], который сопровождал бы ее в экспедициях на снегоступах. Какая ирония!

Эллен держалась как могла. Но вчера вечером она увидела Джосайю, сидевшего на кровати и игравшего в странную игру – ее старый бумажник стал его «Нинтендо ДС.» Он вырезал откуда-то картинку Донки Конга и вставил ее в пустой кармашек для фотографий. Мальчик нажимал на воображаемые кнопки и издавал звуки взрывов. У нее от этого зрелища начало болеть сердце. Он притворялся, что у него уже имеется игрушка и что ему точно подарят ее в Великий день. Конечно, Эллен могла иметь свои теории о том, что полезно для мальчиков, но это никак не означало, что Санта разделял их с ней.

Обходя койку Мэнкса, чтобы подойти к стойке для внутренних вливаний, она настолько была поглощена своими мыслями, что не заметила изменений в облике Чарли Мэнкса. И тогда он тяжело вздохнул, словно томился от скуки. Она взглянула вниз, увидела, что он смотрит на нее, и так перепугалась его открытых глаз, что едва не выронила пакетик крови к своим ногам.

Он был отвратительно старым, не говоря уже о мерзком виде. Его лысый череп напоминал большой глобус – инопланетную луну с континентами желчных пятен и сарком, покрытых синяками. Из всех людей в палате длительной терапии, иначе называемой «грядкой овощей», было нечто чудовищно ужасное в Чарли Мэнксе с его открытыми глазами. Особенно в это время года. Чарльз Мэнкс любил детей. В девяностые годы он похищал их дюжинами. У него был дом в Флэтайронс, где он делал с ними что хотел, убивал и вешал рождественские украшения в память о них. Газеты назвали это место Домом саней. Хо-хо-хо.

Выполняя свою работу, Эллен могла отключать материнскую сторону своего мозга. Она не думала о том, что Чарли Мэнкс, возможно, делал с маленькими девочками и мальчиками, которые попадались ему на пути, – детьми не старше ее Джосайи. Эллен не брала в рассчет конкретные обвинения, поскольку ее мнение ничего не решало. Пациент на другой стороне комнаты связал свою подругу и двоих ее детей, поджег дом и оставил их гореть. Его арестовали в баре на той же улице. Он пил «Бушмилл» и смотрел по телевизору, как «Уайт Сокс» играли с «Рейнджерами». Эллен не видела смысла обременять себя дурными мыслями, и поэтому она научилась думать о своих пациентах как о придатках медицинской техники и капельниц, к которым те были подключены, – периферийных устройствах из костей и плоти.

За все время своей работы в федеральном исправительном учреждении «Энглвуд» – в тюремном лазарете «Супермакс» – она никогда не видела Чарли Мэнкса с открытыми глазами. Три года, пока она работала дежурной медсестрой, Мэнкс находился в коматозном состоянии. Он был самым немощным из ее пациентов – кожаным мешком с костями внутри. Док говорил, что умственной активности у Мэнкса еще меньше, чем у банки кукурузы со сливками. Никто не мог определить его возраст, но он выглядел старше Кита Ричардса. Хотя он немного походил на Кита Ричардса – лысого Кита, с полным ртом острых, маленьких коричневых зубов.

В палате находилось трое других коматозных пациентов, которых персонал называл «овощами». После некоторого знакомства с ними вы узнавали, что все «овощи» имели свои причуды. Дон Генри, который сжег свою подругу и ее детей, иногда выходил на «прогулки». Естественно, он не вставал, но его ноги слабо шевелились под покрывалом. Рядом лежал парень по имени Леонард Поттс, который пять лет находился в коме и никогда не просыпался, – один из заключенных пробил ему отверткой череп и мозг. Тем не менее время от времени он прочищал горло и кричал: «Я знаю!», как будто был маленьким мальчиком, стремившимся ответить на вопрос учителя. Возможно, открывание глаз было причудой Мэнкса, хотя прежде она никогда не ловила его на этом.

– Здравствуйте, мистер Мэнкс, – машинально сказала Эллен. – Как вы себя сегодня чувствуете?

Она улыбнулась дежурной улыбкой и замерла на месте, держа пакетик крови, нагретой до температуры тела. Эллен не ожидала ответа, но ей казалось нужным дать ему время, чтобы он собрал свои несуществующие мысли. Когда Чарли Мэнкс ничего не сказал, она потянулась к нему рукой, чтобы закрыть его веки.

Он схватил ее за запястье. Вопреки своей выучке Эллен вскрикнула и выронила пакет крови. Тот ударился об пол, взорвался алым фонтаном, и теплая струя окатила ее ногу.

– Ах! – закричала она. – Ах! О боже!

Это звучало, как пыхтение пара в свеженалитом утюге.

– Твой мальчик, Джосайя, – сказал ей Чарли Мэнкс.

Его голос был скрипучим и неприятным.

– Для него имеется место в Стране Рождества. Вместе с другими детьми. Я дам ему новую жизнь. Я дам ему приятную улыбку. У него будут красивые новые зубы.

Слышать то, как он произносил имя ее сына, было еще хуже, чем чувствовать руку Мэнкса на своем запястье или кровь на ноге. (Чистая кровь, говорила она себе. Чистая.) Слушая этого человека, осужденного за убийства и растление детей и затем говорившего о ее сыне, она почувствовала головокружение – настоящее головокружение, словно находилась в стеклянном лифте, быстро поднимавшемся в небо, когда мир падал вниз под ее ногами.

– Отпустите, – прошептала она.

– Место для Джосайи Джона Торнтона в Стране Рождества, – сказал Чарли Мэнкс. – А для тебя имеется комната в Доме сна. Человек в противогазе знает, что делать с тобой. Прими пряничный дым и научись любить его. Тебе нельзя вместе с нами в Страну Рождества. Конечно, я мог бы это сделать, но человек в противогазе думает иначе. Он дарует тебе милость.

– Помогите! – вскричала Эллен.

Только крика не получилось. Скорее, вышел какой-то шепот.

– Помогите мне!

Голос пропал окончательно.

– Я видел Джосайю на Кладбище Того, Что Могло Бы Быть. Ему нужно прокатиться в «Призраке». Он будет вечно счастлив в Стране Рождества. Мир не сможет погубить его там, потому что Страна находится не в этом мире. Она в моей голове. Детям ничего не угрожает в моей голове. Знаешь, я видел сон о Стране Рождества. Я вижу сны о ней, но хожу где-то рядом и не могу добраться до края тоннеля. Я слышу поющих детей, но не могу попасть в их мир. Слышу, как они зовут меня, однако тоннель не кончается. Мне нужен «Призрак». Мне нужна машина.

Его язык выскользнул изо рта – коричневый, блестящий и неприличный. Он облизал сухие губы и отпустил руку Эллен.

– Помогите, – шептала она. – Помогите, помогите. Помогите!

Ей пришлось повторять это снова и снова. Наконец она смогла произнести просьбу достаточно громко, чтобы кто-то услышал ее. Она выбежала через дверь в коридор, крича изо всех сил. Ее мягкие туфли на плоской подошве оставляли за собой ярко-красные следы.

Через десять минут пара офицеров в защитных костюмах привязали Мэнкса к кровати – на тот случай, если он снова откроет глаза и попытается встать. Но доктор, пришедший осмотреть его, велел отвязать пациента.

– Этот парень находится в койке с 2001 года. Его нужно поворачивать четыре раза в день, чтобы помешать образованию пролежней. Не считай мы его «овощем», он все равно был бы слишком слабым, чтобы пойти куда-то. После семи лет мышечной атрофии я сомневаюсь, что он мог бы сесть самостоятельно.

Эллен стояла у дверей и слушала вердикт доктора. Если Мэнкс снова откроет глаза, она планировала первой бежать из палаты. Но когда док высказал свое мнение, она подошла к нему на негнущихся ногах и откинула рукав с правого запястья, чтобы показать синяки в том месте, где Мэнкс схватил ее.

– Это мог сделать человек, который слишком слаб, чтобы сесть? Я думала, он вырвет мою руку из сустава.

Ее ноги болели так же сильно, как посиневшая рука. Она сняла намокшие в крови колготки и омыла ноги горячей водой с антибактериальным мылом, так что едва не ошпарилась. Эллен ходила теперь в кроссовках. Ее тапочки валялись в мусорнике. Даже если бы их можно было сохранить, она вряд ли надела бы их снова.

Доктор, молодой индиец по имени Патель, послал ей смущенный извиняющийся взгляд и склонился, чтобы посветить фонариком в глаза Мэнкса. Зрачки Чарльза не расширялись. Патель подвигал фонариком, но глаза Мэнкса оставались фиксированными на точке за левым ухом доктора. Тот хлопнул в ладоши в дюйме от носа пациента. Мэнкс даже не моргнул. Патель мягко закрыл глаза старика и проверил показания электрокардиограммы.

– Показания аналогичны последней дюжине графиков ЭКГ, – произнес доктор. – Пациент имеет девятку по шкале Глазго: медленную альфа-волновую активность, соответствующую альфа-коме. Скорее всего, он просто говорил во сне, сестра. Это случается с «овощами», такими как этот парень.

– Он открыл глаза, – сказала Эллен. – Этот тип смотрел на меня. Он знает мое имя. Он знает имя моего сына.

– А вы никогда не говорили около него с другими сестрами? – спросил Патель. – Не сообщали того, что он мог бессознательно услышать? Наверное, вы сказали какой-нибудь сестре: «Слушай, мой сын недавно выиграл конкурс произношения слов по буквам». Мэнкс услышал ваши слова и повторил их в середине сна.

Она кивнула, но часть ее мозга размышляла. Он знает среднее имя Джосайи. В этом она была уверена, хотя никому не говорила таких подробностей в госпитале. Место для Джосайи Джона Торнтона в Стране Рождества, сказал ей Чарли Мэнкс. А для тебя имеется комната в Доме сна.

– Я так и не ввела ему кровь, – сказала она. – У него уже две недели анемия. Подхватил инфекцию мочевого тракта через катетер. Я принесу свежий пакет.

– Не беспокойтесь об этом. Я сам дам кровь старому вампиру. Послушайте, вы сильно испугались. Забудьте о работе. Идите домой. Вам остался только час до смены? На сегодня вы свободны. И возьмите себе завтра выходной. Пройдитесь по магазинам. Займитесь семьей. Перестаньте думать о сегодняшнем инциденте и расслабьтесь. Это Рождество, сестра Торнтон.

Доктор подмигнул ей.

– Вы знаете, что это самое чудесное время года?

Самый Короткий Путь

1986–1989

Проказнице было девять лет, когда она впервые проехала по закрытому мосту, пересекавшему расстояние между Потерянным и Найденным.

Это произошло следующим образом: они только что вернулись с озера, и Проказница находилась в своей спальне, наклеивая постер Дэвида Хассельхоффа – черная кожаная куртка, усмешка с ямочками на щеках, скрещенные руки и неизменный КИТТ (машина с искусственным интеллектом), – когда она услышала истерический крик из комнаты ее родителей.

Проказница упиралась ногой в изголовье кровати, прижимала постер грудью к стене и закрепляла углы коричневой лентой. Она замерла, склонив голову набок, прислушиваясь, без какой-либо тревоги, просто удивляясь, что ее мать подняла шум по какой-то причине. Похоже, она что-то потеряла.

– Он был у меня, – закричала мать. – Я знаю, что был!

– Может, ты сняла его у воды? – спрашивал Крис Макквин. – Прежде чем пойти купаться? Он был у тебя вчера вечером?

– Я уже говорила тебе, что не плавала.

– Может, ты сняла его, когда наносила лосьон для загара.

Они продолжали обмениваться сходными репликами, и Проказница решила не обращать на них внимания. К девяти годам жизни она научилась не тревожиться из-за вспышек материнского гнева. Припадки смеха и взвинченные крики переменчивой Линды Макквин стали фоновым звуковым сопровождением повседневной жизни Проказницы. Она почти не замечала их.

Разгладив постер и заклеив последний угол, она отступила назад, чтобы полюбоваться работой. Дэвид Хассельхофф смотрелся круто. Она нахмурилась, решая, был ли криво повешен плакат, когда вдруг услышала громкое хлопанье двери и другой разгневанный крик – снова ее матери. Потом зазвучал голос отца.

– Я не знал, что мы дойдем до этого, – сказал он. – Прямо как по сигналу.

– У меня был только один вопрос: проверил ли ты ванну. Ты сказал, что проверил. Осмотрел каждую полку. Ты вообще заходил туда?

– Не знаю. Возможно, нет. Но это не важно, потому что ты не оставляла его в ванной. Линда, тебе самой известно, что ты не оставляла браслет в ванной. Ты забыла его вчера на пляже. Вы с Региной Ройсон приняли столько солнца и маргариты, что ты расслабилась, совсем забыла о дочери и заснула. А когда проснулась, то поняла, что происходит. Но прошел уже час, как ты должна была забрать ее из дневного лагеря…

– Я не опаздывала на час.

– Ты в панике помчалась с пляжа. Забыла лосьон для загара, полотенце и свой браслет. А теперь…

– Я не была пьяна, если ты это имеешь в виду. Я не вожу нашу дочь в алкогольном опьянении, Крис. Это ты любитель…

– А теперь ты начинаешь свое обычное дерьмо и валишь вину на кого-то другого.

Проказница неосознанно вышла из комнаты и направилась по темному коридору к спальне родителей. Дверь была приоткрытой на полфута, демонстрируя часть постели и чемодан, лежавший на ней. Вытащенная одежда была разбросана на полу. Проказница знала, что мать на пике сильных чувств вытаскивала вещи из шкафов и разбрасывала их повсюду. Наверное, она искала потерянный браслет: золотой обруч с бабочкой, сделанной из сверкающих голубых сапфиров и ледяной полоски бриллиантов.

Мать ходила взад и вперед по комнате, каждые несколько секунд пересекая обзор и мелькая в узкой полосе, через которую Проказница могла видеть спальню.

– Это не имеет никакого отношения ко вчерашнему дню. Я говорю тебе, что не теряла его на пляже. Я не теряла! Он был над умывальником этим утром, рядом с моими сережками. Если браслет не принесли на стойку регистрации, то, значит, его взяла одна из горничных. Они таким образом пополняют свой летний доход – помогают себе тем, что забывают отдыхающие.

Отец Проказницы помолчал несколько секунд, а потом сказал:

– Господи! Какое дерьмо у тебя внутри! И у нас с тобой еще общий ребенок!

Проказница вздрогнула. К ее глазам поднялся колючий жар, но она не заплакала. Ее зубы сомкнулись на губе, создавая острую боль, которая удержала слезы на месте.

Ее мать не показала такого терпения и начала плакать. Она снова прошла около проема – одна рука закрывала половину лица, плечи судорожно дрожали. Проказница, не желая быть увиденной, отступила в коридор. Она двинулась дальше спальни родителей и в конце концов приблизилась к входной двери. Мысль о том, чтобы остаться внутри, была невыносимой. Воздух в доме казался затхлым. Кондиционер не работал неделю. Все растения в комнатах погибли и наполнили их своим тленом.

Она не знала, куда направлялась, пока не оказалась на месте, хотя с момента, когда отец произнес свои худшие слова – какое дерьмо у тебя внутри, – ее действия были неизбежными. Она прошла через боковую дверь гаража и оказалась около своего «Рэйли».

«Рэйли Тафф Бернер» был долгожданным подарком на день рождения – ее лучшим подарком на день рождения во все времена… теперь и навечно. Даже в тридцать лет, если ее собственный сын спросит о самой лучшей вещи, когда-либо подаренной ей, она тут же вспомнит оранжево-синий «Рэйли Тафф Бернер» с бананово-желтыми ободами и толстыми шинами. Это была ее любимая личная вещь, лучше, чем «Магия и Шар», чем набор Путешествия от «Колорформс», чем даже игровая приставка «Колековижн».

Она заметила его в витрине «Про Уилз» в центре города – за три недели до своего дня рождения, – когда гуляла с отцом. При виде его девочка издала большой О-ох! Отец удивился, завел ее внутрь и поговорил с продавцом. Тот разрешил ей покататься в демонстрационной комнате. Продавец поощрял ее посмотреть другие велосипеды. Он чувствовал, что «Тафф Бернер» был слишком большой для нее – даже если седло опустить в самую нижнюю позицию. Проказница не понимала, о чем он говорил. Это походило на какое-то колдовство: словно она могла бы ездить на метле и скользить без усилий через ночь Хэллоуина в тысячах футов над землей. Ее отец притворился, что согласился с владельцем магазина. Но Вик он сказал, что, став старше, она сможет делать все, что захочет.

Через три недели он стоял у порога – с большим серебристым бантом, привязанным к рулю.

– Теперь ты стала старше, – сказал отец и подмигнул. – Разве не так?

Она проскользнула в гараж, где «Тафф Бернер» стоял у стены слева от мотоцикла отца… не какой-нибудь железки, а черного «Харлея-Дэвидсона» 1979 года, на котором он ездил летом на работу. Ее отец работал в дорожной команде взрывником и срезал выступы точными врывами АНФО, а иногда и чистого ТНТ. Как-то раз он сказал Вик, что только умный человек мог придумать способ, как получать выгоду из своих плохих привычек. Когда девочка спросила, о чем он говорил, отец ответил, что большинство парней, которым нравились бомбы, подрывали себя на куски, а остальные отправлялись в тюрьмы. Его работа приносила шестьдесят штук в год и давала бы еще больше, если бы ему удалось получить травму – у отца имелся выгодный страховой пакет. Только один его оторванный мизинец стоил бы двадцать штук.

Его мотоцикл имел аэрографию обалденно сексуальной блондинки в бикини из американского флага. Она грациозно оседлала бомбу с выхлопами пламени. Отец Вик был плохишом. Другие папы создавали полезные вещи. Ее родитель плодил дерьмо, ездил на «Харлее» и смолил сигареты, которые прикуривал от взрывателей. Это так – между прочим.

Проказнице разрешалось ездить на своем «Рэйли» по тропинкам парка и по улице Питтмана – неофициальное название для тридцати акров сосновых и березовых деревьев, которые располагались за их задним двором. Ей позволяли ездить до реки Мерримак и крытого моста, но там следовало поворачивать назад.

Лес продолжался и на другой стороне крытого моста, также известного как Самый Короткий Путь, но Вик запрещали пересекать его. Самому Короткому Пути было около 70 лет. Он имел триста футов в длину и немного провисал посередине. Его стены клонились к реке, и он выглядел так, словно мог рухнуть вниз при сильном ветре. Вход был огорожен решетчатым забором, хотя дети убрали в одном углу стальную проволоку, скатали ее в рулон и утопили в реке.

Табличка на заборе гласила:

ПРИКАЗОМ ХАВЕРХИЛЛСКОГО УПРАВЛЕНИЯ ПОЛИЦИИ МОСТ ОБЪЯВЛЕН ОПАСНЫМ ДЛЯ ЖИЗНИ.

Это было место для хулиганов, бродяг и душевнобольных.

Конечно, Вик там была (без комментариев, к какой категории она принадлежала), не задумываясь о предупреждениях отца или знаке опасности. Нужно только проскользнуть под забором и сделать десять шагов. Проказница никогда не отказывалась от вызовов – даже тех, которые создавала сама. Особенно от тех, которые создавала сама.

Там было на пять градусов прохладнее и зияли щели между досками настила, через которые на сто футов вниз проглядывала взъерошенная ветром вода. Дыры в толевой крыше создавали заполненные пылью золотистые столбики света. В темных углах пронзительно пищали летучие мыши.

Дыхание Вик учащалось, когда она шла по длинному тенистому тоннелю, ведущему не просто через реку, но к самой матушке-смерти. Ей было девять, и она верила, что может превзойти даже скорость разрушения моста. Но она верила в это гораздо меньше, когда шагала по старым, изношенным и скрипучим доскам моста. Учитывая ее детскую поступь, она делала не десять, а двадцать шагов. При первом же громком треске девочка остановилась, побежала назад и обогнула проволочный забор, чувствуя, что ее вот-вот задушит биение собственного сердца.

Теперь же она проехала через задний двор и скатилась вниз с холма – через корни и камни, направляясь в лес. Она уезжала из дома в одну из своих запатентованных выдуманных историй Рыцаря дорог.

Она была в «Рыцаре 2000», и они мчались, паря без усилий под деревьями, пока летний день углублялся в лимонные сумерки. Их миссией было возвращение микрочипа, содержавшего секретные местоположения американских ракетных стартовых шахт. Он был спрятан в мамин браслет – чип являлся частью самоцветов небольшой бабочки, искусно вставленный в бриллиант. Наемники захватили чип и планировали продать важную информацию ведущим участникам аукциона: Ирану, русским, возможно, Канаде.

Вик и Майкл Найт приближались к логову наемников по проселочной дороге. Майкл просил у Вик обещание, что она не будет больше рисковать и вести себя как глупый ребенок, а она засмеялась и закатила глаза. И они оба поняли, что, учитывая детали плана, ей придется действовать, как глупому ребенку, ставя в опасность их жизни и вынуждая предпринимать отчаянные маневры, чтобы избежать плохих парней.

Только рассказ не удовлетворил ее. Прежде всего, она ехала не на машине. Вик мчалась на велосипеде, прыгая через корни и быстро крутя педали – так быстро, чтобы держать позади москитов и черных жучков. Так что она не могла расслабиться и грезить о том, что ей хотелось. Она думала: о Господи! Какое дерьмо у тебя внутри! В голове Вик вертелась мысль, от которой сжимался живот, – что, когда она вернется, ее отец уйдет из дома. Проказница пригнула голову и закрутила педали быстрее – единственный способ оставить эту ужасную мысль позади.

В следующей картине она была на байке – не на «Тафф Бернере», а на «Харлее» ее отца. Руки были вокруг папы. Она носила шлем, что он купил для нее, – черный, на всю голову, который заставлял ее чувствовать себя наполовину одетой в космический скафандр. Они направлялись к озеру Уиннипесоки, чтобы забрать браслет ее матери. Им хотелось удивить ее. Мать закричит, когда увидит браслет на руке отца, а папа будет смеяться и обвивать рукой талию своей жены. Он будет целовать ее в щеку, и они не станут больше выносить друг другу мозги.

Проказница скользила в мерцающем солнечном свете, собравшемся под нависавшими ветвями. Она была близко к 495-й магистрали и слышала дробный шум восемнадцатиколесных фур, жужжание машин и даже грохочущий рев мотоцикла, двигающегося на юг.

Когда Вик закрыла глаза, она уже мчалась по шоссе, несясь на хорошей скорости, радуясь чувству невесомости, когда байк наклонялся на поворотах. Проказница не замечала, что в ее уме она была на байке одна – более взрослая девочка, достаточно взрослая, чтобы жать на дроссель.

Она заставит их замолчать. Она достанет браслет и вернется домой. Вик бросит его на кровать между родителями и выйдет без слов. Оставит их смущенно смотреть друг на друга. Но превыше всего она представляла себе езду на байке – безудержную гонку на многие мили, так что остатки дневного света убегали к блеклому небу.

Она выскользнула из пропахшей пихтой темноты на широкую пыльную дорогу, которая вела к мосту. Самый Короткий Путь, как местные называли его тремя словами.

Когда она подъехала к нему, то увидела, что проволочный забор был снят. Сетка, спущенная со столбиков, лежала в грязи. Вход – достаточно широкий, чтобы пропустить машину, – обрамляла путаница ив, мягко качавшаяся в потоке воздуха, приходившего с реки. Перед ней был прямоугольный тоннель – квадрат невероятной яркости, словно дальний конец выходил на долину пшеницы или, возможно, чистого золота.

Она замедлилась на миг. Вик переживала циклический транс езды в своей голове. Когда девочка решила продолжить движение по мосту – в полной темноте, – она больше не беспокоилась о выборе. Любая остановка была бы поражением. Она не могла позволить себе такого. Кроме того, Вик верила в скорость. Если доски начнут ломаться под ней, она все равно будет двигаться, ускользая от гнилого дерева. Она не упадет. А если кто-то ждет там – какой-то бродяга, желавший обнять руками маленькую девочку, – она промчится мимо него, прежде чем тот начнет шевелиться.

Мысли о старых досках и о бродяге, хватавшем ее, разрушились, наполнив грудь прекрасным ужасом. Вместо того чтобы дать ей подумать, они заставили ее встать на педали и жестче заработать ногами. Вик решила с некоторым удовлетворением, что, если мост над рекой рухнет на десять этажей вниз и она разобьется о гальку, это будет вина ее родителей за спор и выдворение ее из дома; за то, чему они учили свою дочь. Конечно, они будут скучать о ней, страдая от горя и вины. Все кончится тем, что ее родители к этому придут.

Проволочная сетка загремела и залязгала под шинами. Она нырнула в непроглядную темноту, которая пропахла летучими мышами и сыростью.

Когда Вик въехала на мост, она увидела слева что-то написанное на стене – зеленой аэрозольной краской. Она не стала замедляться, чтобы прочитать надпись, но подумала, что там говорилось о Терри, – забавная мысль, потому что они перекусывали в заведении, названном «У Терри». Ланч в «Примо Субс у Терри» в Хэмптоне – в трицати милях и сорока пяти минутах отсюда.

Звуки на крытом мосту были другими. Она услышала реку в сотне футов внизу, но та звучала не как текущая вода, а скорее как вспышка белого шума – статика в радио. Она специально не смотрела вниз, боясь увидеть реку в щелях досок. Вик даже не смотрела по бокам, удерживая взгляд фиксированным на дальней стороне моста.

Девочка проезжала через косые лучи белого света. Пересекая одну из этих тонких полосок яркости, она почувствовала левым глазом какую-то пульсацию. Настил неприятно покачивался. У нее была только одна мысль – два длинных слова: почти там, почти там, – совпадавшая с кручением педалей.

Квадрат яркости в дальнем конце моста расширился и усилился по интенсивности. Приблизившись к нему, она почувствовала жар, исходивший от выхода. Вик неосознанно ощутила запах лосьона для загара и луковых колечек. До нее почему-то не дошло, что на другом конце моста не было каких-либо ворот.

Вик Макквин глубоко выдохнула и выехала с Самого Короткого Пути в солнечный свет. Колеса простучали сначала по дереву, потом по асфальту. Шипение и рев белого шума тут же прекратились, словно она действительно слушала статику по радио и кто-то нажал на выключатель.

Проехав еще дюжину футов, она увидела, где находилась. Ее сердце сжалось в груди, а руки схватились за тормоза. Вик остановилась так резко, что заднее колесо пошло вбок, чиркнув по асфальту и подняв волну грязи.

Она оказалась на мощеной аллее за одноэтажным зданием. У кирпичной стены слева от нее стояли контейнеры и мусорные баки. Один конец аллеи был закрыт высоким деревянным забором. С его другой стороны находилась дорога. Вик слышала проезжавший транспорт. До нее даже донесся обрывок песни из одной машины: Абра-Абра-Кадабра… Я хочу настичь и схватить тебя…

Вик с первого взгляда поняла, что оказалась в неправильном месте. Она много раз подъезжала к Самому Короткому Пути, довольно часто смотрела через высокий берег Мерримака на другую сторону и знала, что там находился лесистый холм, зеленый и тихий. Никаких дорог, ни магазинов, ни задних аллей. Она повернула голову и чуть не закричала.

За ее спиной, с другого конца аллеи, находился мост Самого Короткого Пути. Он стыковался с дорожкой между стеной одноэтажного здания и высокой пятиэтажкой из бетона и стекла. Мост больше не пересекал реку. Он заполнял пространство, в котором не мог существовать. При виде его Вик вздронула. Взглянув в темноту, она увидела на другой стороне изумрудный лес – улицу Питтмана.

Вик слезла с велосипеда. Ее левая нога задергалась от нервных судорог. Она прислонила «Рэйли» к контейнеру и склонилась у переднего колеса. Похоже, Проказница слишком вольно думала о Самом Коротком Пути.

Аллея провоняла жареной едой, испортившейся на солнце. Ей нужен был свежий воздух. Она прошла мимо решетчатой двери, заглянула в грязную, наполненную паром кухню и посмотрела на высокий деревянный забор. Вик открыла калитку и прошла по узкой полоске тротуара, которую, кстати, узнала. Она стояла тут несколько часов назад.

Посмотрев налево, девочка увидела длинную полоску пляжа и океан. Зеленые гребни волн ярко сверкали на солнце. Парни в плавках бросали фрисби, картинно прыгали за ними, ловили и падали на дюны. По бульвару, бампер к бамперу, катились машины. На негнущихся ногах она зашла за угол здания и взглянула в окно.

Вик прошла мимо ряда мотоциклов, стоявших перед заведением. Хром сиял на вечернем солнце. У окна заказов, смеясь громким смехом, толпилась очередь девушек в бикини и коротких юбках. Вик ненавидела этот звук, напоминавший ей звон разбитого стекла. Она вошла. Медный колокольчик зазвенел над дверью.

Окна были открыты, и полдюжины вентиляторов вращались за стойкой, направляя воздух на столики. Тем не менее внутри стояла жара. Длинные липкие ленты для мух свисали с потолка и раскачивались сквозняком. Проказнице не нравилось смотреть на ленты для мух – на пойманных там насекомых, боровшихся за жизнь и умиравших, пока прямо под ними люди засовывали гамбургеры в свои рты. Странно, что она не замечала эти ленты, когда обедала здесь днем со своими родителями.

Она чувствовала себя одурманенной, словно пробежалась с полным животом по августовской жаре. За кассой стоял большой мужчина в белой майке. Его волосатые плечи алели от загара, а на носу белела полоска цинка. Бейджик на рубашке указывал, что хозяина звали ПИТ. Он был здесь весь вечер. Два часа назад Вик стояла тут вместе с отцом, пока Крис Макквин расплачивался за их корзинку бургеров и молочные коктейли. Двое мужчин говорили о «Ред Сокс», которые были на взлете и могли дойти до финала. Перед ними оставались только «Клеменсы». Практически приз Сая Юнга стоял уже в их шкафчике, хотя до окончания сезона оставался еще месяц.

Узнав его, Вик повернулась к мужчине. К сожалению, потом она стояла перед ним, моргая и не зная, что сказать. Вентилятор, гудевший за спиной Пита, поймал его влажный мужской запах и подул в лицо Проказницы. Она и без того уже чувствовала себя нехорошо.

Вик была готова расплакаться, охваченная незнакомым ощущением беспомощности. Она снова оказалась в Нью-Гэмпшире, к которому не имела никакого отношения. На заднюю аллею ее привел мост Самого Короткого Пути. Она была ни в чем не виновата. Отец и мать поссорились. Они не имели понятия, насколько далеко ее занесло от дома. Все это нужно было рассказать кому-то, да и еще о многом другом. Ей следовало позвонить родителям… в полицию. Тем, кто мог бы приехать и посмотреть на мост и аллею. Ее мысли представляли собой болезненный хаос. Внутри головы образовалось плохое место – темный тоннель, заполненный громким отвлекающим шумом и кружившимися летучими мышами.

Однако большой мужчина спас ее от выбора слов. Увидев ее, он нахмурил брови.

– Вот и ты. А я-то гадал, увижу ли тебя снова. Ты вернулась за ним?

Вик, моргая, посмотрела на него.

– Вернулась?

– За браслетом. На котором бабочка.

Он вытащил ключ и со звоном открыл металлический ящик. Внутри находился браслет ее матери.

Когда Вик увидела его, новый страх вошел через ее ноги и вышел с неровным вздохом. Впервые после использования Самого Короткого Пути и нахождения себя на пляже Гэмптона она почувствовала какое-то понимание.

Вик поехала искать мамин браслет и нашла его в своем воображении. На самом деле она никуда не уезжала. Возможно, ее родители никогда не ссорились. Имелось только одно объяснение, как мост мог выходить на аллею. Она приехала домой, обгоревшая и усталая, с полным животом молочных коктейлей… пошла в постель и спокойно уснула. Сейчас ей полагалось сделать лучшее, что она могла, – а именно взять мамин браслет, вернуться на мост, и там она, вероятно, проснется.

За левым глазом появилась тусклая пульсация. Там коренилась головная боль. Плохая боль. Вик не помнила, чтобы она во сне чувствовала какую-то боль.

– Спасибо, – сказала Проказница, когда Пит передал ей браслет через стойку. – Мама беспокоилась о нем. Он ей очень дорог.

– Беспокоилась?

Пит сунул мизинец в ухо и пошевелил им вперед-назад.

– Я догадывался, что это какая-то сентиментальная ценность.

– Нет. Я хотела сказать… Да, так оно и есть. Он принадлежал ее бабушке… Моей прабабушке. И он на самом деле очень ценный.

– Вот оно как! – сказал Пит.

– Он античный, – сказала Проказница, не зная, нужно ли доказывать ценность вещи.

– Если браслет чего-то стоит, то он действительно античный. А если он дешевка, то это просто старое барахло.

– Тут есть бриллианты, – торопливо сказала Проказница. – Бриллианты и золото.

Пит засмеялся – колючая гора смеха.

– Я говорю правду, – возмутилась она.

– Ага, – сказал Пит. – Бижутерия. Ты говоришь, что эти штуки выглядят как бриллианты? Цирконий. И посмотри на ленту внутри, где она становится серебряной. Золото таким не бывает. Хорошее всегда остается хорошим, независимо от того, как много его бьют.

Его лоб сочувственно сморщился.

– Ты в порядке? Выглядишь бледной.

– Я в норме, – сказала она. – Может, много солнца за один день.

Это показалось ей очень зрелой фразой для их разговора.

Хотя ей было не очень хорошо. Она чувствовала головокружение. Ноги дрожали от усталости. Ей хотелось наружу – подальше от смешанного запаха едкого пота Пита, луковых колечек и кипевшего жира. Ей хотелось, чтобы сон закончился.

– Может, предложить тебе какой-нибудь холодный напиток? – спросил Пит.

– Спасибо, но во время ланча я пила здесь молочные коктейли.

– Если пила молочные коктейли, то, скорее всего, была не здесь, – сказал с усмешкой Пит. – Возможно, в «Макдоналдсе». У нас только кофейный напиток фраппе.

– Мне пора идти, – произнесла она и, повернувшись, посмотрела на дверь.

Она знала, что загорелый Пит смотрит на нее с реальной озабоченностью, и была благодарна ему за сочувствие. Она подумала, что, несмотря на его запах и брюзжащие манеры, он был хорошим человеком – добряком, который тревожился о болезненно выглядевшей девочке, жившей вдали от пляжа Гэмптон. Но она не посмела сказать ему что-то еще. На ее висках и верхней губе выступил болезненный пот. Ей потребовалась вся концентрация внимания, чтобы успокоить дрожь в ногах. Левый глаз запульсировал снова – немного сильнее на этот раз. Убеждение, что она только воображала этот визит к Терри – что это лишь очень праводоподобное сновидение, – было трудно удержать, словно в руках находилась скользкая лягушка.

Вик вышла наружу и быстро пошла по горячему бетону мимо припаркованных мотоциклов. Она открыла калитку в высоком деревянном заборе и вышла на аллею за «Примо Субс у Терри».

Мост не сдвинулся. Его стены жались к зданиям с каждой стороны. Было больно смотреть на него… больно левому глазу.

Повар, или мойщик посуды, – тот, кто работал на кухне, – стоял на аллее рядом с контейнером. Его фартук был измазан жиром и кровью. Тот, кто пристально посмотрел бы на этот фартук, наверняка перестал бы обедать у Терри. Парень был маленьким человеком с щетинистым лицом и узловатыми, покрытыми тату руками. Он смотрел на мост с кривобоким выражением, находившимся где-то между возмущением и страхом.

– Какого хера? – спросил мужчина.

Он бросил смущенный взгляд на Вик.

– Ты видишь это, девочка? Я хочу сказать… какого хера?

– Это мой мост. Не волнуйтесь. Я заберу его с собой.

Ей самой было непонятно, что она имела в виду.

Вик схватила велосипед за руль, развернула его и толкнула к мосту. Она прошла два шага и перебросила ногу через раму. Переднее колесо ударилось о доски, и она погрузилась в шипящую темноту.

Когда «Рэйли» понес ее через мост, рев статики – этот идиотский звук – усилился. По пути сюда она думала, что слышит реку, шумевшую снизу, но это была не река. Стены были изрезаны длинными щелями. Она впервые посмотрела на них, оценивая состояние. Через щели можно было наблюдать мерцание белой яркости, словно самый гигантский телевизор в мире был приставлен к стене и настроен на канал, который ничего не показывал. Шторм статики бил в кривобокий дряхлый мост – неудержимая пурга света. Вик чувствовала, что мост слегка прогибался, когда поток света колотил в ветхие стены.

Она закрыла глаза, не желая видеть что-либо большее. Вик встала на педали и помчалась в другую сторону. Она попробовала свою песенку-молитву – почти там, почти там, – но было слишком ветрено, чтобы поддерживать долго одну и ту же мысль. В ушах звучали только ее дыхание и ревущая яростная статика, которая бесконечным водопадом нарастала по громкости, достигая сводящей с ума интенсивности, а затем идя дальше, пока ей не захотелось плакать, чтобы остановить ее. С губ срывалось: стоп, останови это. Ее легкие собрали воздух для крика, и тут велосипед свалился в

Звук пропал с мягким электрическим хлопком, словно она слушала радио, а Бог вытащил шнур питания. Ей показалось, что хлопок прозвучал в ее голове – в левом виске, – небольшой, но резкий. Он казался взрывом.

Вик знала, прежде чем открыть глаза, что она была дома – точнее, не дома, а в своем лесу. Она понимала, что находится в лесу, по маленьким вздохам сосен и по качеству воздуха – очищенному, холодному и чистому ощущению, которое она ассоциировала с рекой Мерримак. Она слышала реку в отдалении – плавную волну звуков, которая немного походила на статику.

Вик открыла глаза, подняла голову и стряхнула волосы с лица. Через листву нерегулярными вспышками мигало позднее солнце. Она сбавила скорость, поскрипела тормозами и опустила одну ногу на землю.

Девочка повернула голову и посмотрела через мост на пляж Гэмптона. Ей было интересно, сможет ли она еще увидеть повара в грязном фартуке.

Только она ничего не увидела, потому что мост Самого Короткого Пути исчез. Имелось ограждение, где начинался вход на мост. А дальше территория спускалась крутым травянистым склоном и заканчивалась глубоким синим руслом реки. Три щербатых бетонных столба с вершинами, похожими на корзины, выступали из мчавшейся быстрой воды. Это было все, что осталось от Самого Короткого Пути.

Вик ничего не понимала. Она только что проезжала через мост, осязала запах старого, подгнившего, пропеченного солнцем дерева и вонь мышиной мочи. Она слышала стук колес о брусчатый настил.

Ее левый глаз пульсировал. Она закрыла его, потерла ладонью и открыла снова. На миг ей показалось, что мост был там. Она увидела – или подумала, что увидела, – его послеобраз; белый блик в форме моста, достигавшего противоположного берега. Но послеобраз не задержался. Ее левый глаз начал слезиться, и она слишком устала гадать, что произошло с мостом. Ей никогда – за всю свою жизнь – так не хотелось домой, в свою комнату, в постель, в хрустящие складки простыни.

Она села на велосипед, но смогла крутить педали только несколько ярдов, а затем силы покинули ее. Вик остановилась и принялась толкать байк, опустив голову с повисшими волосами. Браслет ее матери свободно болтался на потном запястье. Она почти не замечала его.

Вик толкала велосипед по желтой траве заднего двора – мимо горки, на которой больше не играла, и мимо качелей, покрытых ржавчиной. Она бросила велосипед на дорожке и зашла в дом. Ей хотелось пройти в свою спальню, лечь и отдохнуть. Но, услышав металлический щелчок на кухне, она решила посмотреть, кто там находился.

Это был ее отец. Он стоял к ней спиной, держа банку «Штро». Другой рукой отец водил под струей холодной воды в рукомойнике, поворачивая фаланги пальцев под водопроводным краном.

Вик не знала, сколько времени отсутствовала. Часы на тостере не помогали. Они вновь и вновь мигали на 12:00, словно стояли в режиме перезарядки. Свет не горел. Комнату наполняли тени позднего вечера.

– Папа, – спросила она усталым голосом, который едва узнавала. – Сколько сейчас времени?

Он посмотрел на газовую плиту, затем покачал головой.

– Будь я проклят, если знаю. Пять минут назад мигнул свет. Думаю, вся улица…

Он оглянулся на нее, и его брови вопросительно приподнялись.

– В чем дело? С тобой все в порядке?

Он выключил воду и схватил полотенце, чтобы вытереть руку.

– Ты выглядишь слишком бледной.

Она засмеялась, напряженно и без юмора.

– То же самое говорил Пит.

Казалось, что ее голос проходил долгий путь – из другого конца длинного тоннеля.

– Какой еще Пит?

– С пляжа Гэмптона.

– Вик?

– Я в порядке.

Она безуспешно попыталась проглотить слюну. Ей жутко хотелось пить, хотя Вик не понимала этого, пока не увидела отца, стоявшего с холодным напитком в руке. Она на миг закрыла глаза и представила запотевший стакан холодного грейпфрутового сока – образ, который заставил каждую клеточку ее тела болеть от жажды и желания.

– Мне очень хочется пить. У нас есть какой-нибудь сок?

– Прости, малышка. Холодильник почти пустой. Мама еще не была в магазине.

– Она легла?

– Не знаю, – ответил он.

Отец пропустил не волнуйся, но это было в его тоне.

– Ой! – сказала Вик и, стянув браслет с запястья, положила его на кухонный стол. – Когда она выйдет из спальни, передай ей, что я нашла браслет.

Он захлопнул дверь холодильника и посмотрел на нее. Его взгляд переместился на браслет, затем обратно на нее.

– Где?..

– В машине. Между сиденьями.

В комнате потемнело, словно солнце исчезло за огромным облаком. Вик покачнулась. Отец приложил к ее лицу тыльную сторону руки, которой держал банку рома. Он стер обо что-то свои костяшки.

– Господи, ты вся горишь! Эй, Линн?

– Я в порядке, – сказала ему Вик. – Мне просто нужно полежать минуту.

Она не имела в виду, что будет лежать прямо там. В ее планах было вернуться в свою спальню и вытянуться под потрясающим новым постером Дэвида Хассельхоффа. Но ее ноги подогнулись, и она упала. Отец поймал дочь, прежде чем она ударилась об пол. Он подхватил ее в воздухе – одна рука под ногами, другая под спиной – и вынес в коридор.

– Линн, – снова позвал Крис Макквин.

Линда вышла из спальни, прижимая к углу рта мокрую мочалку. Пушистые каштановые волосы были взлохмачены, а глаза – расфокусированы, словно она спала. Ее брови нахмурились, когда она увидела девочку на руках мужа.

Миссис Макквин встретила их у комнаты дочери. Она вытянула руку с тонкими пальцами, откинула волосы с бровей Вик и прижала ладонь к ее лбу. Кожа матери была холодной и гладкой, и ее прикосновение вызывало дрожь, которая, с одной стороны, объяснялась болезнью, с другой – удовольствием. Родители Вик больше не сердились друг на друга. Если бы Проказница знала, что для их примирения необходимо было лишь вызвать у себя тошноту, она не гоняла бы через мост в поисках браслета, а просто сунула бы пальцы в горло.

– Что с ней случилось?

– Она упала в обморок, – ответил Крис.

– Я не падала, – поправила его Проказница.

– Стопроцентная лихорадка, сопутствующий обморок, и она еще хочет спорить со мной, – с восхищением сказал ее отец.

Ее мать опустила мочалку, которую прижимала ко рту.

– Тепловой удар. Три часа в машине, потом поездка на велосипеде плюс отсутствие солнечного экрана. Она ничего не пила, кроме прокисшего молочного коктейля у Терри.

– Это солнечный удар, – поправила ее Вик. – У Терри это называется солнечным ударом. Ты поранила рот.

Ее мать лизнула уголок раздувшихся губ.

– Пойду налью стакан воды и возьму ибупрофен. Мы обе примем одно и то же лекарство.

– Пока будешь на кухне, забери свой браслет, – сказал Крис. – Он лежит на столе.

Линда сделала два шага и лишь потом поняла, что сказал ее муж. Она оглянулась. Крис Макквин стоял у дверей в комнату Вик. Он по-прежнему держал дочь на руках. Проказница могла видеть Дэвида Хассельхоффа над своей кроватью. Тот улыбался ей и выглядел так, словно едва сдерживал желание подмигнуть: С тобой все будет хорошо, подруга.

– Браслет был в машине, – сказал Крис. – Проказница нашла его.

Вик спала.

Ее сны представляли собой бессвязную череду неподвижных образов: человека в противогазе на цементном полу, мертвую собаку с размозженной головой и обочину дороги, лес высоких сосен, увешанных слепыми белыми ангелами.

Последний образ был таким живым и таинственно грозным – ангелы, мелькавшие в ветвях, и темные сосны в шестьдесят футов высотой, качавшиеся на ветру, словно опьяневшие кутилы на языческой церемонии, – что ей захотелось заплакать.

Она пыталась закричать, но не могла издать ни звука. Ее погребла под собой удушающая лавина тени – большая, как гора, куча мягкого безвоздушного вещества. Она старалась выбраться из-под нее, отчаянно копая проход, с гневом, из последних сил молотя руками, пока внезапно не нашла себя сидящей на постели. Все ее тело было покрыто потом. Отец находился за ее спиной на краю кровати и держал дочь за запястья.

– Вик, – говорил он. – Вик! Расслабься. Ты только что ударила меня так сильно, что чуть не свернула мне голову. Ложись. Это папа.

– Ох, – сказала она.

Отец отпустил ее, и руки Вик упали по бокам.

– Извини.

Он сжал свою челюсть между большим и указательным пальцами и поворочал ее немного вперед и назад.

– Кажется, нормально. Возможно, к этому все и шло.

– К чему?

– Не знаю. К чему-то. Каждый получает свое.

Вик склонилась к нему, поцеловала его щетинистый подбородок, и он улыбнулся.

– Температура уменьшилась, – сказал отец. – Тебе лучше?

Девочка пожала плечами, полагая, что чувствовала себя нормально, – главное, что она выбралась из-под кучи черных одеял и леса зловещих рождественских елей.

– Ты была не в себе, – сказал он. – Такой бред несла.

– Что я говорила?

– Один раз кричала, что летучие мыши улетают с моста, – ответил отец. – Наверное, ты имела в виду колокольню.

– Да. Я имела в виду… То есть нет! Я говорила о мосте.

На миг Вик забыла о Самом Коротком Пути.

– Пап, а что случилось с мостом?

– С каким?

– Старым крытым мостом. Он исчез.

– А, ты об этом, – сказал Крис Макквин. – Я слышал, что какой-то тупой сукин сын пытался проехать по нему на машине, но провалился в реку. Убился и сбросил вместе с собой большую часть моста. Остальное демонтировали строители. Вот почему я говорил тебе, чтобы ты не ездила к этой чертовой штуке. Мост могли бы снести еще двадцать лет назад.

Она вздрогнула.

– Посмотрела бы ты на себя, – произнес отец. – Ты дрожишь, как собака.

Она вспомнила о своем лихорадочном сне, где был пес с разбитой головой. Внезапно мир стал ярким, а затем тусклым. Когда ее зрение прояснилось, отец прижал к ее груди резиновое ведро.

– Если что-то выйдет из тебя, – сказал он, – постарайся попасть в ведро. Господи, я больше никогда не буду брать тебя к этому чертовому Терри.

Она вспомнила пропотевшего Пита и липкие ленты, покрытые мертвыми мухами. Ее вырвало. Отец вышел с ведром и вернулся со стаканом ледяной воды.

Она в три глотка выпила половину. Вода была такой холодной, что Вик снова задрожала. Крис навалил на нее одеяла, обнял за плечи и подождал, пока дрожь пройдет. Он не двигался и не говорил. Как хорошо, что папа был здесь! Вик делила с ним легкое молчание и лишь жалела о том, что время уходило и она ускользала в сон. Ускользала или, возможно, уезжала… С закрытыми глазами она чувствовала, что снова мчится на своем велосипеде, без усилий погружаясь в темноту и покой.

Когда ее отец поднялся, чтобы уйти, она была еще в полуосознанном состоянии. Девочка издала возглас протеста и потянулась к нему. Он ускользнул от ее рук.

– Теперь отдыхай, Вик, – прошептал отец. – Скоро ты снова будешь ездить на своем велосипеде.

Она засыпала. Его голос приходил к ней с большого расстояния.

– Жаль, что мост Самого Короткого Пути снесли, – сказал он.

– Я думала, он не нравится тебе, – прошептала она, перекатываясь и удаляясь от него, позволяя ему теряться во мгле. – Мне казалось, ты боишься, что я поеду туда на велосипеде.

– Это верно, – ответил он. – Я боялся. Но мне все равно жаль, что его снесли без меня. Если власти собирались взорвать его, то могли бы разрешить мне подносить заряды. Этот мост всегда был смертельной ловушкой. Все видели, что однажды он убьет кого-то. Я рад, что он не угробил тебя. Спи, моя малышка.

Через несколько месяцев инцидент с браслетом был полностью забыт, и, вспоминая о нем, Вик думала, что нашла вещь в машине. Во всяком случае, она старалась не говорить о Самом Коротком Пути. Память о поездке через мост казалась ей слишком фрагментарной, связанной с галлюцинациями и неотделимой от сна, где ей виделись высокие деревья и мертвые собаки. От такого события не было пользы, поэтому она спрятала его в депозитный ящик своего ума – заперла, скрыла из вида и забыла о нем.

В других случаях она поступала точно так же.

А другие случаи были: неоднократные поездки на «Рэйли» через несуществующий мост, чтобы находить потерянные вещи.

В то время ее подруга Вилла Лордс как раз потеряла мистера Пентака – вельветового пингвина, который приносил ей удачу. Родители Виллы устроили уборку в ее комнате и отправили дочь спать в дом Вик. Вилла верила, что мистера Пентака выбросили в мусор вместе с феей Тинкербелл и рисовальной доской «Лайт-Брайт», которая больше не работала. Девочка была так безутешно опечалена, что на следующий день – или даже на второй – не пошла в школу.

Но Вик исправила ситуацию. Оказалось, что Вилла, придя ночевать, принесла мистера Пентака с собой. Вик нашла его под ее кроватью вместе с запылившимися зайчиками и забытыми носками. Трагедия была предотвращена.

Вик не верила, что нашла мистера Пентака, взобравшись на «Рэйли» и проехав через лес к тому месту, где раньше находился мост Самого Короткого Пути. Она не верила, что мост ждал ее там и что она видела надпись на стене, сделанную зеленой аэрозольной краской, БОУЛИНГ →. Она не верила, что мост был наполнен шумом статики и что таинственный свет мигал и метался за сосновыми досками.

Она несла в уме четкий образ, что ехала по Самому Короткому Пути, а затем по темной аллее – пустой в семь утра. Крытый мост абсурдно примыкал к стене и выходил на эту самую аллею. Вик знала территорию. Две недели назад она приходила сюда на вечеринку в честь дня рождения какой-то девочки. Вилла тоже присутствовала. Сосновый пол, чем-то смазанный, блестел как зеркало. Велосипед Вик скользил по нему, как масло на горячей сковородке. Она упала и ударила локоть. Мистер Пентак лежал в корзине для находок за стойкой под полками с обувью для боулинга.

Эта история привиделась ей ночью перед тем, как она обнаружила мистера Пентака под кроватью. Она была больная – горячая, липкая, с рвотными позывами, а ее сновидения являлись неестественно красочными.

Царапина на локте зажила через пару дней.

Когда ей было одиннадцать, она нашла бумажник отца между подушками на кушетке. На кушетке, а не на стройке в Эттлборо. После того как она нашла его, левый глаз пульсировал несколько дней, словно кто-то ударил ее.

Когда ей исполнилось двенадцать лет, де Зоеты, которые жили через улицу, потеряли своего белого с черными пятнами кота. Тейлор был тощим и старым существом. Он выбежал погулять перед летним ливнем и не вернулся домой. На следующее утро миссис де Зоет ходила взад и вперед по улице, щебеча, как птица, и окликая Тейлора по имени. Мистер де Зоет – человек-пугало в галстуке-бабочке и подтяжках – стоял во дворе с граблями, но ничего не сгребал. В его бледных глазах читалась безысходность.

Вик нравился мистер де Зоет – человек с забавным акцентом, как у Арнольда Шварценеггера. У старика в кабинете было миниатюрное поле битвы; от него пахло кофе и трубочным табаком, и он разрешал Вик разрисовывать его маленьких пластиковых пехотинцев. Вик любила кота Тейлора. Во время мурлыкания в его груди слышались ржавые щелчки, как у машины со старыми шестеренками, гремевшими своей шумной жизнью.

Никто больше не видел Тейлора, хотя Вик могла бы рассказать историю о поездке по мосту Самого Короткого Пути. Она нашла бедного кота – покрытого кровью и мухами – в мокрой траве у обочины дороги. Он уполз с улицы после того, как машина переехала его. Проказница видела кровь на асфальте.

После этого она начала ненавидеть звук статики.

Пикантная угроза

1990

Объявление было размещено на одной из последних страниц Пикантной угрозы за август 1949 года. На обложке журнала изображалась голая кричавшая женщина, вмороженная в глыбу льда (она оказала ему холодный прием… так что он предоставил ей достойное охлаждение!). Оно занимало всего одну колонку под более крупной рекламой потрясающих бюстгальтеров «Адолы» (охтымизируйте свою фигуру!). Бинг Партридж заметил объявление только после долгого и многозначительного осмотра леди в рекламе «Адолы». Бра с конусными формами и металлическим блеском наполняли бледные, кремовые большие груди. Глаза женщины были закрыты, а губы – слегка раздвинуты. Она выглядела так, словно спала и видела сладкие сны. Он представил себе, как пробуждает ее поцелуями.

– Бинг и Адола сидели на трубе, – напевал Партридж, – трахаясь, ей-йе.

Он находился в своем тихом местечке в подвале – со спущенными штанами и задницей, прижатой к пыльному бетону. Его свободная рука была там, где вы можете представить ее, но он занимался кое-чем еще. Бинг осматривал номер журнала, выискивая хорошие части. И вот тогда он нашел это – небольшой блок текста в нижнем левом углу страницы. Снеговик вверху объявления указывал согнутой рукой на строки, напечатанные в виде снежинок.

ТЫ ВЕРИШЬ В МЕСТО, НАЗЫВАЕМОЕ СТРАНОЙ РОЖДЕСТВА? ЧТО БЫ ТЫ СДЕЛАЛ, ЧТОБЫ ПРОВЕСТИ ВСЮ ЖИЗНЬ В СТРАНЕ, ГДЕ КАЖДОЕ УТРО ЯВЛЯЛОСЬ БЫ РОЖДЕСТВЕНСКИМ УТРОМ, А НЕСЧАСТЬЕ ОСТАВАЛОСЬ ВНЕ ЗАКОНА?

НЕ ОТКАЗЫВАЙСЯ ОТ ЧУДА! НЕ ОТКАЗЫВАЙСЯ ОТ СВОЕЙ МЕЧТЫ!

МЫ ИЩЕМ ПРОБИВНЫХ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ЛЮБЯТ ДЕТЕЙ И НЕ БОЯТСЯ ПРИКЛЮЧЕНИЙ! РАССМОТРИ ОСОБЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ В НАШЕМ ДЕПАРТАМЕНТЕ БЕЗОПАСНОСТИ.

ЭТО НЕ РАБОТА, А ЖИЗНЬ! СТРАНА РОЖДЕСТВА ЖДЕТ ТЕБЯ!

Бингу нравилась реклама в задней части журналов – реклама оловянных шкатулок, наполненных игрушечными солдатами (удвой дрожь Вердена!); реклама винтажного снаряжения Второй мировой войны (штыки! ружья! противогазы!); реклама книг, говорящих, как заставить женщин желать тебя (Научи ее говорить: «Ты мой любимый человек!»). Он часто вырезал листы заказов и отправлял их в конверте, оплачивая пересылку сдачей или засаленными долларовыми купюрами, в надежде получить муравьиную ферму или металлоискатель. Он от всего сердца хотел «восхитить своих друзей и удивить родственников!», не думая, что друзья ограничивались тремя придурками, которые работали под его началом в команде по уборке помещений «НорХимФарм», и что единственные прямые родственники Бинга покоились в земле на кладбище за церковью. Бинг даже не понимал, что коллекция журналов отца, плесневевшая в картонной коробке в тихом местечке, была старше него самого, и большинство корпораций, куда он отправлял деньги, прекратили свое существование.

Но его чувства, когда он читал, а затем перечитывал рекламу о Стране Рождества, представляли собой эмоциональный отклик другого порядка. Его забытый, ничем не окруженный и слабо пахнувший дрожжами пенис обмяк в левой руке. Душа находилась в башне, в которой зазвонили все колокола.

Он не имел понятия, где располагалась Страна Рождества. Бинг никогда не слышал о ней. И все-таки он вдруг почувствовал, что хочет поехать туда на всю жизнь… пройти по брусчатке улиц; прогуляться под тонкими столбами со свечными фонарями; послушать, как дети кричат, когда катаются на карусели с оленями.

Что бы ты сделал, чтобы провести всю жизнь в стране, где каждое утро являлось бы рождественским утром? – гласила реклама.

Бинг имел за поясом тридцать три Рождества, но когда он думал о рождественском утре, то вспоминал только одно из них, и оно стоило всех остальных. В том воспоминании его мать выбирала из печи сахарные печенья в форме рождественских елей. Весь дом пропах их ванильным благоуханием. Это было за годы до того, как Джон Партридж получил шуруп во фронтальную долю. А тем утром он сидел на полу с Бингом, внимательно наблюдая, как его сын открывает подарки. Бинг помнил, что последний подарок был самым лучшим: в большой коробке лежал резиновый противогаз и помятый шлем. Ржавые пятна покрывали места, где краска отлетела.

– В твоих руках снаряжение, которое помогло мне остаться в живых в Корее, – сказал отец. – Теперь оно твое. Для троих желторотых, которые остались лежать в грязи, этот противогаз стал последним, что они увидели в своей жизни.

Бинг надел противогаз и посмотрел на отца через чистые пластиковые линзы. Изнутри противогаза гостиная выглядела как маленький мир, загнанный в машину для подачи мячей. Отец надел каску на голову Бинга и отдал ему честь. Мальчик торжественно отсалютовал в ответ.

– Ты тот самый, – сказал ему отец, – маленький солдат, о котором говорят все люди. Мистер Неудержимый. Солдат без всякого дерьма. Верно?

– Солдат без всякого дерьма заступает на дежурство, сэр, – ответил Бинг. – Так точно, сэр.

Его мать рассмеялась коротким нервозным смехом.

– Джон, следи за языком, – сказала она. – Неправильно ругаться в рождественское утро. В этот день мы приветствуем нашего Спасителя на земле.

– Ох уж эти матери, – сказал Джон Партридж, когда мама Бинга оставила на столе сахарные печенья и вернулась на кухню за какао. – Если ты позволишь им, они заставят тебя сосать сиську всю жизнь. Хотя, с другой стороны, ты можешь спросить меня, а что тут плохого?

Он подмигнул.

А снаружи снег шел большими снежинками, похожими на гусиные перья. Они оставались дома весь день. Бинг носил шлем и противогаз. Он играл в войну и стрелял в отца снова и снова. Джон Партридж умирал опять и опять, падая с кресла перед телевизором. Один раз Бинг убил и маму. Она покорно закрыла глаза, стала вялой и оставалась мертвой бо́льшую часть рекламной паузы. Она не просыпалась, пока он не снял противогаз и не поцеловал ее в лоб. Тогда она улыбнулась и сказала: Благослови тебя Боже, маленький Бинг Партридж. Я люблю тебя больше всего на свете.

На какие поступки он согласился бы, чтобы чувствовать себя так каждый день? Чтобы это было рождественское утро и реальный противогаз с корейской войны ожидал его под елкой? Чтобы видеть, как мать медленно открывает глаза и говорит: Я люблю тебя больше всего на свете? Вопрос нешуточный. На какие поступки он согласился бы?

Бинг прошел три ступени к двери, потом развернулся и поднял штаны вверх.

После того как ее муж уволился со службы, мать Бинга выполняла для церкви некоторую секретарскую работу. Ее электрическая печатная машинка «Оливетти» стояла в шкафу в коридоре. Буква О не работала, но он знал, что ее можно заменить цифрой 0. Бинг вставил лист бумаги и начал печатать:

Д0р0г0й ХХХХХ, уважаемый владелец Страны Р0ждества.

0твечаю на вашу рекламу в журнале «Пикантная угр0за». М0гу ли я п0лучить раб0ту в Стране Р0ждества? Вы сами ее 0бещали! Я 19 лет раб0тал в Н0рХимФарм в Шугаркрике, штат Пенсильвания, и 12 лет был менеджер0 м в к0манде по уб0рке. М0и 0бязанн0сти включают к0нтр0ль и исп0льз0вание мн0гих сжатых газ0в (кисл0р0д, в0д0р0д, гелий и сев0флуран). Д0гадайтесь, ск0льк0 инцидент0в был0 в мои дежурства? НИ 0ДН0Г0!

Чт0 нужн0 сделать, чтобы каждый день было Р0ждеств0? К0г0 я д0лжен убить, ха-ха-ха! Нет такой грязн0й раб0ты, кот0рую я бы не делал для Н0рХимФарм. Мне приходил0сь 0чищать забитые туалеты и пр0мывать сами знаете чт0, смывать м0чу со стен и травить крыс дюжинами. Вы ищете т0г0, кт0 не б0ится испачкать руки? Т0гда ваш п0иск завершен!

Я т0 т чел0век, к0т0р0г0 вы ищете: предприниматель, любящий детей и не б0ящийся приключений. Мне мн0г0г0 не нужн0 – т0льк0 х0р0шее мест0, чт0бы трудиться. Раб0та п0 без0пасн0сти прекрасн0 мне с00тветствует. Если г0в0рить начист0ту, я к0гда-т0 х0тел служить м0ей г0рд0й нации в ф0рме, как мой п0к0йный 0тец на К0рейск0й в0йне, н0 какая-т0 юная 0пр0метчив0сть и мн0жеств0 печальных семейных пр0блем п0мешали мне. Ладн0! Б0льше никаких жал0б. П0верьте, если мне дадут ф0рму р0ждественск0й без0пасн0сти, я с0чту эт0 за великую честь. Я с0биратель правдивых в0енных в0сп0минаний. Имею личн0е 0ружие и знаю, как исп0льз0вать ег0.

В заключение. Надеюсь, что вы 0тветите мне п0 нижеследующему адресу. Я верен делу и могу умереть за эту 0с0бенную в0зм0жн0сть. Нет ничег0, к чему я не был бы г0т0в, чт0бы заслужить мест0 среди перс0нала Страны Р0ждества.

С праздник0 м!Бинг Партридж

БИНГ ПАРТРИДЖ

25 БЛОХ-ЛЕЙН

ШУГАРКРИК, ШТАТ ПЕНСИЛЬВАНИЯ 15323

Он вынул лист из печатной машинки и перечитал его, шевеля губами. Усилие мысли оставило его рыхловатое тело мокрым от пота. Ему казалось, что было ошибкой упоминать юную опрометчивость или печальные семейные проблемы, но Бинг в конце концов решил, что человек, которому он писал, вероятно, узнает о его родителях и что хладнокровная откровенность будет выглядеть лучше, чем сокрытие правды. Это случилось давно, и прошли уже годы с тех пор, как его освободили из Молодежного центра – известного также как Мусорник. После своей отсидки он был образцовым работником и ни дня не пропустил в «НорХимФарм».

Он сложил письмо и поискал конверт в шкафу прихожей. Ему попалась коробка неиспользованных рождественских открыток. Мальчик и девочка в пушистом и длинном нижнем белье заглядывали за угол и с широкими от удивления глазами смотрели на Санта-Клауса, стоявшего во мраке перед рождественской елью. Пижама девочки была частично расстегнута, открывая округлую половинку ее попки. Джон Партридж порой говорил, что Бинг не может налить воду из ботинка, если инструкции будут написаны на каблуке. Возможно, он был прав, но его сын не сожалел о том, что увидел двух малышей. Письмо скользнуло в рождественскую открытку, а открытка – в конверт, украшенный листьями остролиста и блестящей клюквой.

Прежде чем опустить письмо в почтовый ящик, расположенный в конце улицы, он поцеловал конверт, словно был священником, готовым преклонить голову перед Библией.

На следующий день он ждал почты в 14:30. Именно в это время почтальон проходил по улице мимо его белого грузовичка. Цветы из фольги на переднем дворе Бинга лениво вращались, создавая едва слышимый шум.

– Бинг, – сказал почтальон, – разве вам не полагается быть на работе?

– Ночная смена.

– Война началась? – спросил почтальон, кивнув на одежду Бинга.

Бинг носил форму горчичного цвета, которую он надевал в моменты, когда хотел чувствовать себя счастливым.

– Если что, я буду к ней готов, – ответил Бинг и подмигнул почтальону.

Из Страны Рождества ничего не было. Да и как могло быть по-другому? Он ведь послал письмо лишь днем раньше.

Ничего не пришло и на следующий день.

И на следующий.

В понедельник Бинг был уверен, что ответ придет. Он вышел на крыльцо за полчаса до прибытия почтальона. Над гребнем холма – как раз за колокольней церкви Новой американской веры – чернели отвратительные грозовые тучи. Буря, как чувствовал Бинг, могла задержаться еще на один день. Приглушенный гром гремел в двух милях отсюда и в восемнадцати тысячах футов вверху. Грохот не походил на вибрацию – он шел к центру Бинга и сотрясал его кости, обернутые жиром. Его цветы из фольги истерично вращались, звуча для мира, как свора детей на велосипедах, несущихся с холма вне всякого контроля.

Гром и жужжание цветов из фольги вызывали беспокойство Бинга. Было очень жарко, и грохот грома напоминал выстрел гвоздомета (вот как Бинг думал об этом: не как о дне, когда он убил своего отца, а как о времени, когда случайно выстрелил инструмент). Отец почувствовал ствол, прижатый к его левому виску, и покосился на Бинга, который стоял над ним. Он сделал глоток пива, пошевелил губами и сказал:

– Боюсь даже думать, что ты имеешь шары.

Нажав на курок, Бинг сел рядом с отцом и прислушался к дождю, стучавшему по крыше гаража. Джон Партридж распластался на полу. Одна его нога дрожала. На передней части штанов растекалась моча. Бинг сидел, пока не вошла его мать. Она начала кричать. А потом была ее очередь – хотя обошлось уже без гвоздомета.

Бинг стоял во дворе и наблюдал, как грозовые облака громоздились в небе над церковью, которая стояла на вершине холма. Там работала его мать – все последние дни жизни. Он был верно предан этой церкви, ходил туда каждое воскресенье – даже когда не мог ходить и говорить. Одним из его первых слов было «лелу» – самое близкое к тому, что он мог произнести, как аллелуйя. Мать годами потом называла его Лелу.

Никто не проводил теперь там службы. Пастор Митчелл сбежал с деньгами и с замужней женщиной, а затем собственностью овладел какой-то банк. По воскресеньям единственными грешниками в церкви Новой американской веры были голуби, которые жили на стропилах. Бинг немного побаивался этого места… его пугала пустота. Он думал, что церковь презирала его за отказ от нее и от Бога; что иногда она наклонялась на своем фундаменте и смотрела на него пятнистыми стеклянными глазами. Бывали дни, похожие на этот, когда леса наполнялись лунатически свиристевшими летними насекомыми, воздух дрожал от жара, и церковь, казалось, парила.

Гром громыхал весь вечер.

– Дождик, дождик, уходи, – пропел Бинг. – Послезавтра приходи.

Первая теплая капля дождя ударила ему в лоб. За ней последовали другие капли, ярко пылавшие в солнечном свете, который косо падал с синего неба на западе. Они были такими же горячими, как брызги крови.

Почтальон запаздывал, и к тому времени, когда он пришел, Бинг промок и съежился под кровельной дранкой, свисавшей над передней дверью. Он пробежал под ливнем до почтового ящика. Когда Бинг сунул руку в него, разряд молнии ударил из облаков и с грохотом вонзился в землю где-то за церковью. Мир осветился голубовато-белой вспышкой. Партридж закричал и захотел метнуться к дому. Испуганный Бинг был готов сгореть заживо от прикосновения божьего пальца и там, на том свете, отдать отцу гвоздомет и извиниться за то, что он сделал с матерью на кухонном полу.

В почтовом ящике был счет от обслуживавшей компании и маленький плакат, рекламировавший новый магазин матрацев. Больше ничего.

Через шесть часов Бинг проснулся в своей кровати и с изумлением услышал трепетное звучание скрипок, а потом какой-то мужчина запел роскошным голосом, таким же гладким и пышным, как ванильное печенье. Это был его тезка – певец Бинг Кросби. Мистер Кросби мечтал о Рождестве, похожем на праздники, которые он знал раньше.

Бинг подтянул одеяло к подбородку и внимательно прислушался. На фоне песни проступало мягкое царапание иглы на виниловой пластинке. Он выскользнул из постели и прокрался к двери. Пол был холодным под голыми ногами.

В гостиной танцевали родители Бинга. Отец был спиной к нему – одетый в горчичную форму. Мать положила голову на плечо Джона, закрыла глаза и слегка приоткрыла рот, словно танцевала во сне. Под широкой, уютной и покрытой блестками елью ожидали подарки: три больших помятых баллона севофлурана, украшенные алыми бантами.

Его родители повернулись в медленном круге, и Бинг вдруг понял, что отец носил противогаз, а мать была голой. Она действительно спала. Ее ноги волочились по половицам. Отец обхватил ее за талию. Его руки в перчатках сжимали ее белые ягодицы. Голый зад матери сиял, как какое-то небесное тело, и был бледным, словно луна.

– Папа? – окликнул Бинг.

Его отец продолжал танцевать. Он снова повернулся спиной и увлекал мать за собой.

– ЗАХОДИ, БИНГ! – прокричал гулкий голос, настолько громкий, что в шкафу зацокали китайские фарфоровые фигурки.

Бинг покачнулся от удивления. Его сердце пропустило удар. Игла патефона подпрыгнула и перескочила ближе к концу песни.

– ЗАХОДИ! ПОХОЖЕ, РОЖДЕСТВО В ЭТОМ ГОДУ НАСТУПИЛО РАНЬШЕ, НЕ ТАК ЛИ? ХО ХО ХО!

Бингу хотелось вышибить дверь и убежать из комнаты. Ему хотелось закрыть глаза и уши, но он не находил в себе силы воли, чтобы сделать это. Он дрожал при мысли о каждом шаге, однако ноги несли его вперед – мимо елки и баллонов севофлурана, мимо отца и матери, в коридор и к передней двери. Та открылась настежь, когда он протянул к ней руку.

Цветы из фольги в его саду мягко вращались в зимней ночи. Он получал по одному цветку, пока работал на «НорХимФарм» – подарки для персонала, которые давались на ежегодной праздничной вечеринке.

За двором его ожидала Страна Рождества. Мимо проносились санки. Дети в салазках кричали и вздымали руки к замороженной ночи. Большое чертово колесо – арктический глаз – вращалось на фоне незнакомых звезд. На рождественской ели – высокой, словно десятиэтажное строение, и широкой, как дом Бинга, – горели свечи.

– СЧАСТЛИВОГО ЧЕРТОВА РОЖДЕСТВА, МИСТЕР БИНГ, – прокричал громогласный голос. – ТЫ, СПЯТИВШИЙ ПРИДУРОК!

Когда Бинг посмотрел на небо, он увидел луну, имевшую лицо. Один выпиравший красноватый глаз смотрел с оголодавшего скуластого лика – ландшафта из кратеров и костей. Оно усмехнулось ему:

– НУ ЧТО, БЕЗУМНЫЙ ПОДОНОК? ГОТОВ К ПОЕЗДКЕ ВСЕЙ ТВОЕЙ ЖИЗНИ?

Бинг сел в кровати – на этот раз окончательно проснувшись. Его сердце колотилось в груди. Он был липким от пота, и его пижама липла к коже. Бинг заметил, что его твердый фаллос болел, выпирая через поверхность штанов. Он задыхался, как будто не проснулся, а всплыл на поверхность после длительного пребывания под водой.

Комнату наполнял холодный и бледный, цвета кости, свет безликой луны.

Почти полминуты Бинг глотал воздух, прежде чем понял, что все еще слышит «Белое Рождество». Песня последовала за ним из сна. Она прошла длинный путь и, казалось, вот-вот была готова ускользнуть от него. Бинг знал, что, если не встанет посмотреть, она исчезнет, и завтра утром он будет верить, что вообразил ее. Партридж поднялся и на негнущихся ногах подошел к окну, чтобы взглянуть во двор.

В конце квартала отъезжала старая машина – черный «Роллс-Ройс» с выступавшими бортами и хромированным крепежом. Подфарники горели красным в ночи и освещали номер: NOS4A2. Затем автомобиль свернул за угол и исчез, забрав с собой радостный шум Рождества.

Задолго до появления Чарли Мэнкса мистер Бинг знал, что к нему приедет человек из Страны Рождества. Он знал, что этот мужчина не будет человеком, как другие люди, и что охрана Страны Рождества не походила на другие виды работ – в чем Партридж не разочаровался.

Он знал это по снам, которые стали более яркими и реальными, чем все, что происходило с ним в ходе его повседневной жизни. В своих снах он никогда не останавливался в Стране Рождества, но видел ее из своих окон и двери. Бинг чувствовал запах перечной мяты и какао. Он видел свечи, горевшие на десятиэтажной елке. До него доносились звуки салазок на разболтанных старых деревянных горках. Он слышал музыку и крики детей. Если не знать, в чем дело, можно было бы подумать, что их рубят живьем на куски.

Он знал это по снам и по винтажной английской машине. В следующий раз Бинг увидел ее на погрузочной платформе. Какие-то парни пометили заднюю часть здания, нарисовав на ней аэрозолью большие черные члены, извергавшие сперму на пару красных шаров, которые могли быть и сиськами, но которые выглядели, на взгляд Бинга, как рождественские игрушки. Он был снаружи в защитном резиновом костюме и индустриальном противогазе, с ведром разбавленного щелока в руке. Он счищал краску со стены, используя проволочную кисть.

Бинг любил работать со щелоком. Ему нравилось наблюдать, как тот растворял краску. Дон Лури – аутист, который работал в утреннюю смену, – говорил, что щелок расплавлял человека до грязи. Дон Лури и Бинг положили мертвую летучую мышь в ведро щелока и оставили ее на день, а на следующее утро там ничего не было, кроме нерельно выглядевших полупрозрачных костей.

Он отступил назад, любуясь своей работой. Яйца почти исчезли, открывая красный кирпич. Остались только черные члены и сиськи. Взглянув на стену, он внезапно увидел появившуюся тень – четкую, словно обведенную на грубом кирпиче.

Бинг повернулся на каблуках, чтобы посмотреть назад, и там был черный «Роллс». Он был припаркован по другую сторону проволочного забора. Его высокие фары ближнего света сияли яркими огнями.

Человек может видеть птиц всю жизнь, не понимая, как отличить воробья от дрозда. Но каждый узнает лебедя, увидев его. То же самое и с машинами. Возможно, кто-то не отличает «Санфайр» от «Файрберд», но стоит ему увидеть «Роллс-Ройс», он тут же узнает его.

При виде машины Бинг улыбнулся. Почувствовав, что его сердце наполнилось потоком крови, он подумал: Сейчас это произойдет. Мне откроют дверь и скажут: «Это вы, молодой человек, Бинг Партридж, который написал нам о работе в Стране Рождества?» И моя жизнь начнется. Моя жизнь наконец начнется.

Впрочем, дверь не открылась… Не тогда. Человек за рулем – Бинг не разглядел его лица из-за яркости фар – поленился даже опустить стекло. Он приветственно мигнул высокими лучами, развернул машину по широкому кругу и отъехал от здания «НорХимФарм».

Бинг снял противогаз и сунул его под мышку. Он лучился улыбкой, и холодный едкий воздух приятно обдувал его кожу. Он слышал музыку Рождества, вырывавшуюся из машины. «Радость миру». Да. Он чувствовал себя именно так.

Мистер Партридж не знал, хотел ли человек за рулем забрать его с собой. Чтобы Бинг оставил свою маску, ведро с щелоком, обошел забор и сел на пассажирское сиденье. Но как только он сделал шаг вперед, машина начала удаляться по дороге.

– Подождите! – крикнул Бинг. – Не уезжайте! Подождите!

Вид уезжавшего «Роллса» – уменьшавшегося номера NOS4A2 – шокировал его. В состоянии ошеломления, почти панического возбуждения, Бинг закричал:

– Я видел ее! Я видел Страну Рождества! Пожайлуйста! Дайте мне шанс! Пожалуйста, вернитесь!

Тормозные огни вспыхнули. «Роллс» замедлился на миг, словно Бинг был услышан, но затем поехал дальше.

– Дайте мне шанс! – закричал Партридж. – Просто дайте мне шанс!

«Роллс» свернул за угол и исчез, оставив Бинга пылать и обливаться потом. Его сердце стучало в груди.

Он все еще стоял там, когда бригадир – мистер Паладин – вышел покурить на погрузочную платформу.

– Эй, Бинг, на стене еще много членов, – сказал он. – Ты этим утром работаешь или на отдыхе?

Бинг начал идти по дороге.

– На рождественском отдыхе, – сказал он тихим голосом, чтобы мистер Паладин не мог услышать его.

Бинг не видел «Роллс» неделю, а потом им поменяли график, и он вытянул дубль – шесть на шесть. На складах было безбожно жарко – баллоны со сжиженным газом обжигали, стоило слегка прикоснуться к ним. Бинг поймал свой обычный автобус домой: сорок минут езды, вентиляторы с шумом вдували горячий воздух в салон, и младенец кричал всю дорогу.

Он вышел на остановке «Фэарфильд» и прошел три последних квартала. Воздух превратился из газа в жидкость – жидкость, близкую к кипению. Жар струился вверх из размягченного асфальта и наполнял собой воздух – так, что линия домов в конце квартала дрожала, как отражение качалось в неспокойном пруду.

– Жара, жара, уходи, – напевал Бинг. – Прохладу мне приведи…

«Роллс» стоял на улице перед домом. Человек за рулем выглянул из окна, посмотрел на Бинга и улыбнулся ему, как старому другу. Он сделал жест длинными пальцами: поторопись.

Рука Бинга неловко ответила нервозным приветствием, и он засеменил по улице нелепым бегом толстого человека. Его впечатлило, что «Роллс» стоял у дома. Какая-то его часть верила, что человек из Страны Рождества когда-нибудь приедет за ним. Однако другая часть начинала тревожиться, что его мечты и случайные видения машины больше походили на ворон, круживших в преддверии чего-то нехорошего – близкого коллапса ума. С каждым шагом ему все сильнее казалось, что NOS4A2 начнет двигаться; что автомобиль уедет и исчезнет навсегда. Но машина оставалась на месте.

Человек на пассажирском сиденье вообще-то сидел за рулем, потому что «Роллс-Ройс» был старой английской машиной, и рулевое колесо располагалось на правой стороне. Этот человек – водитель – благожелательно улыбался Партриджу. С первого взгляда Бинг понял, что, хотя человеку перевалило за сорок (его собственный возраст), он был намного старше этих лет. Его глаза имели мягкий выцветший оттенок морского стекла; то были глаза старика – неизмеримо древние. Лицо, длинное и изборожденное морщинами, выглядело мудрым и добрым, хотя он имел неправильный прикус и немного кривые зубы. Такое лицо, предположил Бинг, некоторые люди сравнивали с мордочкой хорька, но в профиль он смотрелся, как лик на монетах.

– Вот он! – закричал мужчина за рулем. – Этот жаждущий молодой Бинг Партридж. Герой дня! Нам давно следовало побеседовать, молодой человек! И я могу поспорить, что это будет самая важная беседа в твоей жизни!

– Вы из Страны Рождества? – приглушенным голосом спросил Бинг.

Старик – или, возможно, не имевший возраста мужчина – приложил палец к одной стороне носа.

– Чарльз Талент Мэнкс-третий к твоим услугам, мой дорогой! Главный директор компании «Страна Рождества»! Начальник увеселений и президент забав. А также Его Преосвященство! Король дерьма с холма навоза, хотя этот чин не значится в моей визитке.

Его пальцы сотворили визитную карточку в воздухе. Бинг взял ее и осмотрел обе стороны. На белом картоне изображались два пересекавшихся леденца, а под ними имелось только одно слово: ЧАРЛИ.

– Ты можешь почувствовать вкус этих леденцов, если лизнешь карточку, – сказал мистер Мэнкс.

Бинг посмотрел на него и провел шершавым языком по карточке. Она имела вкус бумаги и картона.

– Шучу! – закричал Чарли и схватил Бинга за руку. – Кто, по-твоему, я такой? Вилли Вонка? Владелец шоколадной фабрики? Проходи! Забирайся в машину! У тебя такой вид, сынок, словно ты готов растаять в лужицу бингового сока! Позволь дать тебе бутылку искристого! Нам нужно обсудить кое-что важное!

– Работу? – спросил Бинг.

– Будущее, – ответил Чарли.

– Это лучшая машина, в которой я когда-либо был, – сказал Бинг Партридж, когда они мчались по шоссе 322.

«Роллс» вписывался в повороты, как подшипник из нержавеющей стали, который несся по пазу.

– «Роллс-Ройс» 1938 года – один из четырех сотен, сделанных в Бристоле. Его редко можно найти… Как и тебя, Бинг Партридж!

Бинг пощупал рукой шагреневую кожу. Полированная вишневая приборная доска. Блестящий переключатель скоростей.

– Ваш номер что-то значит? – спросил Бинг. – Эн, о, эс, четыре, а, два?

– Носферату, – ответил Чарли Мэнкс.

– Носвер… что?

– Это одна из моих шуток, – сказал Мэнкс. – Моя первая жена однажды назвала меня Носферату. Она не использовала это слово, но нашла достаточно близкое. Ты когда-нибудь прикасался к ядовитой иве?

– Давно не прикасался. Однажды в детстве, прежде чем умер мой отец, он повез меня в лагерь, и я…

– Если бы он повез тебя в лагерь после того, как умер, сынок, то тогда твоей истории цены бы не было! Я скажу тебе свою точку зрения: моя первая жена походила на сыпь от ядовитой ивы. Мне она не нравилась, но я не мог ее не касаться. Она была зудящим местом, которое я чесал до крови… а затем чесал еще больше. Твоя работа очень опасная, мистер Партридж!

Переход был слишком резким. Бинг оказался не готов к нему. Он не сразу понял, что настал его черед говорить.

– Опасная?

– Ты упоминал в своем письме о сжиженных газах, – сказал Мэнкс. – Разве баллоны с гелием и кислородом не взрывоопасны?

– Да, конечно. Несколько лет назад один парень на складе украдкой покурил у баллона азота[2]. А вентиль-то был открыт. Баллон рванул и полетел, как ракета. Он ударился о пожарную дверь и снес ее с петель, хотя дверь была железная. К счастью, никто не погиб. Моя команда работает без инцидентов, с тех пор как я ее возглавляю. Ну… почти без инцидентов. Один раз Дон Лури надышался пряничного дыма, но это не считается. Он даже не заболел.

– Пряничного дыма?

– Это ароматизированная смесь севофлурана, которую мы отправляем в кабинеты дантистов. Можно производить ее без запаха, но парни предпочитают добрый пряничный дым.

– Ты говоришь о наркотике?

– В общем-то, да. Он заставляет вас забывать, что происходит с вами. Но не вгоняет в сон. Скорее, вы делаете то, что вам говорят. И вы теряете интуицию.

Бинг нехотя рассмеялся и затем сказал извиняющимся тоном:

– Мы сказали Дону, что он на дискотеке. Парень начал горбатиться и отплясывать, как Джон Траволта в своем фильме. Мы чуть не умерли от смеха.

Мистер Мэнкс добродушно усмехнулся, показав кучу мелких коричневых зубов.

– Мне нравятся люди с чувством юмора, мистер Партридж.

– Называйте меня Бинг, мистер Мэнкс.

Он думал, что Мэнкс, как нормальный человек, попросит называть его Чарли, но тот промолчал. Чуть позже владелец Страны Рождества произнес:

– Я считаю, что многие люди, танцующие под музыку диско, находятся под влиянием каких-то наркотиков. Это единственное объяснение. Я вообще не стал бы называть такое бездумное вихляние какой-то формой танца. Скорее, видом глупости!

«Призрак» мчался по грунтовой дороге «Молочной королевы» Франклина. На асфальте он скользил, как парусник, обдуваемый сзади ветром. Абсолютное чувство безмолвного движения. На грунтовке у Бинга создавалось другое впечатление – чувство массы, момента и веса. Казалось, что он едет в танке, который измельчает глину под своими гусеницами.

– Давай я достану нам обоим кока-колу и мы поговорим о сути дела? – сказал Чарли Мэнкс.

Он повернул к цепочке одноэтажных магазинов. Одна его рука лениво управляла рулем.

Бинг открыл рот для ответа, но с трудом удержался от зевания. Долгая мирная поездка с непрерывным покачиванием в свете вечернего солнца делала его сонным. Бинг уже месяц плохо спал и был на ногах с четырех утра, так что, если бы Чарли Мэнкс не остановился около его дома, он бы сделал себе ужин из полуфабрикатов и пошел спать пораньше. Это кое-что напомнило ему.

– Мне снилась она, – сказал Бинг. – Я все время вижу сны о Стране Рождества.

Он смущенно засмеялся. Чарли Мэнкс посчитает его глупцом.

Однако Чарли Мэнкс так не думал. Его улыбка стала шире.

– Ты видел сны о луне? Луна говорила с тобой?

У Бинга перехватило дыхание. Он смотрел на Мэнкса с изумлением и, возможно, небольшой тревогой.

– Ты видишь сны о ней, потому что принадлежишь тому месту, – сказал Мэнкс. – Но если ты захочешь попасть туда, тебе придется это заслужить. И я могу подсказать тебе каким образом.

Мистер Мэнкс вернулся из закусочной, где торговали навынос. Он сел за руль и передал Бингу холодную вспотевшую бутылку кока-колы, довольно громко пускавшую газ. Бинг подумал, что никогда не видел более аппетитной бутылки. Он запрокинул голову и быстро отпил кока-колу – один глоток, второй, третий. Когда Бинг опустил бутылку, она была наполовину пуста. Он глубоко вздохнул и затем отрыгнул, издав резкий прерывистый звук, такой громкий, словно кто-то рвал простыню.

Его лицо покраснело, но Чарли Мэнкс лишь весело засмеялся.

– Не нужно держать это внутри, – сказал он. – Вот что я всегда говорю моим детям!

Бинг расслабился и виновато улыбнулся. У его отрыжки был плохой привкус, похожий на кока-колу, но странным образом смешанный с аспирином.

Мэнкс вывел машину на дорогу.

– Вы наблюдали за мной? – спросил Бинг.

– Да, – ответил Чарли. – Почти с того момента, как открыл твое письмо. Признаюсь, я был удивлен, получив его. Вот уже несколько десятилетий ко мне не приходили отклики на рекламу в журнале. Но когда я прочитал твое письмо, мне сразу подумалось, что ты являешься одним из представителей моего народа. Тем, кто понимает важность моей работы. Конечно, предчувствие – важная вещь, однако знание лучше. Страна Рождества представляет собой особое место, и многие люди не годятся для такого труда. Я очень придирчив к тем, кого нанимаю. Сейчас, например, я ищу человека на должность главы безопасности. Мне нужно бу-бу-бу, чтобы он хум-хум-хум.

Бингу потребовалась минута на осмысление. Наконец он понял, что не расслышал последней части того, что говорил Чарли Мэнкс. Звук его слов терялся в шуме шин на асфальте. Они как раз выехали на шоссе, скользя под прохладными и тенистыми пихтами. Когда Бинг увидел розовое небо – он не заметил, как солнце скользнуло вниз и пришел закат, – там, в ясной пустоте, висела луна, такая же белая, как лимонный лед.

– Что вы сказали? – спросил он, заставив себя выпрямиться и быстро заморгать глазами.

Бинг фрагментарно понимал, что начинает кивать головой. Кока-кола с кофеином, сахаром и освежающим шипением должна была взбодрить его, но почему-то произвела обратный эффект. У него остался в бутылке последний глоток, однако осадок на дне бутылки оказался горьким, и Бинг разочарованно поморщился.

– Мир полон глупых и жестоких людей, – сказал Чарли. – И знаешь, что самое плохое? Многие из них дети. Взрослые напиваются и бьют своих меньших. Бьют и называют последними словами. Некоторые люди непригодны для детей. Я так это вижу! Ты можешь поставить их в ряд и выпустить пулю в каждого из них. Я даже глазом не моргну. Пуля в мозгу… или гвоздь. Какая разница!

Бинг почувствовал, как его внутренности выворачиваются наизнанку. Его охватил страх – такой сильный, что он уперся в приборную панель, удерживая себя от падения.

– Я ничего не помню, – солгал он.

Его голос немного дрожал.

– Это было давно. Я многое отдал бы, чтобы вернуть все назад.

– Зачем? Чтобы позже он убил тебя? В газетах писали, что перед тем, как ты выстрелил в него, отец так сильно ударил тебя, что проломил тебе череп. Документы по уголовному делу гласят, что ты был покрыт синяками и некоторые из них являлись старыми. Надеюсь, мне не нужно объяснять тебе разницу между убийством и самообороной.

– Я причинил вред своей маме, – прошептал Бинг. – На кухне. Она не сделала мне ничего плохого.

Его слова не впечатлили мистера Мэнкса.

– А где она была, когда твой отец раздавал тебе оплеухи? Почему она не вызывала полицию? Не нашла нужный номер в телефонной книге?

Мэнкс выпустил усталый вздох.

– Мне жаль, Бинг, что некому было вступиться за тебя. Огни ада недостаточно горячие для мужчин и женщин, которые издеваются над своими детьми. Но меня заботит больше профилактика, чем наказание! Лучше, если бы этого вообще не случалось с тобой. Если бы твой дом был образцом спокойствия. Если бы каждый день являлся для тебя Рождеством, а не адом. Думаю, мы оба согласимся с этим!

Бинг смотрел на него растроганным взглядом. С другой стороны, ему казалось, что он не спал много дней. Тело само погружалось в кожаное сиденье и соскальзывало в сновидение.

– Кажется, я сейчас засну, – сказал он.

– Все нормально, Бинг, – произнес Чарли. – Дорога в Страну Рождества вымощена снами.

Белые соцветия прилетали откуда-то сверху, мелькая на фоне ветрового стекла. Бинг смотрел на них с мирным удовлетворением. Ему было тепло, хорошо и мирно. Ему нравился Чарли Мэнкс. Огни ада недостаточно горячие для мужчин и женщин, которые издеваются над своими детьми. Как сказано! В этом чувствовалась моральная уверенность. Чарли Мэнкс был человеком, который знал что почем.

– Бу-бу-бу хум-хум-хум, – сказал Чарли Мэнкс.

Бинг кивнул. В этом заявлении тоже звучала моральная уверенность – уверенность и мудрость. Он указал на соцветия, падавшие на ветровое стекло.

– Снег пошел!

– Ха, – сказал Чарли Мэнкс. – Это не снег. Открой глаза, Бинг Партридж. Открой глаза, и ты увидишь кое-что.

Бинг сделал, как ему говорили.

Его глаза оставались открытыми недолго: только одно мгновение. Но это мгновение длилось и длилось, вытягиваясь в огромное пространство, в сонную пустоту, где единственным звуком было шуршание шин на дороге. Бинг сделал выдох и вдох. Он открыл глаза и рывком сел прямо, глядя через ветровое стекло.

День пролетел. Фары «Призрака» скользили по замерзшей темноте. В их сиянии белые пушинки падали и мягко налипали на ветровое стекло.

– Вот теперь это снег! – сказал Чарли Мэнкс.

За одно мгновение Бинг перешел от дремоты к полному вниманию, словно сознание имело переключатель и кто-то перевел его в положение ВКЛ. Казалось, что вся его кровь прихлынула к сердцу. Он не был бы больше удивлен, если бы проснулся и нашел гранату на своих коленях.

Половина неба была скрыта за тучами. Другую половину усеивали звезды, и среди них висела луна с крючковатым носом и широким улыбающимся ртом. Она рассматривала дорогу желтовато-серебристым глазом, едва заметным под упавшим веком.

Причудливые пихты отмечали дорогу. Бинг долго присматривался, прежде чем понял, что это вообще не пихты, а мармеладные деревья.

– Страна Рождества, – прошептал он.

– Нет, – ответил Чарли Мэнкс. – До нее еще далеко. Двадцать часов езды, не меньше. И она не здесь, а на западе. Раз в год я отвожу туда кого-нибудь.

– Например, меня? – спросил Бинг дрожащим голосом.

– Нет, приятель, – мягко ответил Чарли. – Не в этот год. В Стране Рождества живут только дети. Со взрослыми другое дело. Сначала ты должен доказать свою ценность. Ты должен проявить свою любовь к детям – желание защищать их и служить Стране Рождества.

Они проехали мимо снеговика, который поднял свою ветку и помахал им. Бинг рефлекторно помахал ему в ответ.

– Каким образом? – прошептал он.

– Ты должен спасти со мной десять детей. Ты должен спасти их от чудовищ.

– Чудовищ? Каких чудовищ?

– Их родителей, – торжественно ответил Мэнкс.

Бинг отодвинул лицо от ледяного стекла пассажирского окна и посмотрел на Чарли Мэнкса. Когда минуту назад он закрывал глаза, в небе сиял солнечный свет, а мистер Мэнкс был одет в белую рубашку и подтяжки. Теперь же на нем был фрак с длинными фалдами и темная кепка с черным кожаным околышком. На фраке выделялась двойная линия медных пуговиц. Такую вещь мог бы носить офицер зарубежной страны – какой-нибудь лейтенант королевской гвардии. Взглянув на себя, Бинг увидел, что тоже был одет в новую одежду: хрустящую белую форму морпеха, с ботинками, отполированными черной ваксой.

– Мне снится сон? – спросил Бинг.

– Я же говорил тебе, – ответил Мэнкс. – Дорога в Страну Рождества вымощена снами. Эта машина может покидать повседневный мир и скользить по тайным дорогам мысли. Сон для нее, как рампа. Когда пассажир дремлет, мой «Призрак» покидает обычную дорогу и выезжает на шоссе Святого Ника. И тогда мы тоже участвуем в сне. Это твое сновидение, Бинг. Но оно вовлекает мою машину. Приготовься! Я хочу показать тебе что-то.

Пока он говорил, машина замедлилась и приблизилась к обочине дороги. Под колесами заскрипел снег. Фары осветили фигуру, стоявшую на дороге, с правой стороны. На расстоянии она выглядела как женщина в белом платье. Фигура стояла неподвижно, не глядя на огни «Призрака».

Мэнкс пригнулся и открыл бардачок над коленями Бинга. Внутри хранилась обычная кипа дорожных карт и газет. Бинг увидел фонарик с длинной хромированной рукояткой. Из-под кучи газет выкатилась оранжевая медицинская бутылочка. Бинг поймал ее одной рукой. На ней имелась надпись: ХЭНСОМ, ДЬЮИ-ВАЛИУМ 50 мг.

Мэнкс взял фонарик, выпрямился и с шумом распахнул дверь.

– Отсюда мы пойдем пешком.

Бинг поднял бутылочку.

– Вы дали мне порошок, чтобы заставить меня заснуть?

Мэнкс подмигнул.

– Не обижайся, Бинг. Я знал, что ты хочешь попасть на дорогу в Страну Рождества. А увидеть ее ты мог лишь во сне. Надеюсь, все в порядке?

– Думаю, я не против, – ответил Бинг.

Посмотрев на бутылочку, он пожал плечами.

– Кто такой Дьюи Хэнсом?

– Он был тобой. Моим добинговским парнем. Дьюи Хэнсом работал агентом по съемкам в Лос-Анджелесе и специализировался на подростках-актерах. Он помог мне спасти десять детей и заслужил себе место в Стране Рождества! О, дети Страны Рождества любили Дьюи. Они буквально съели его без остатка! Пошли!

Бинг открыл дверь машины и выбрался на морозный воздух. Ночь была безветренной, и снег, целуя его щеки, падал вниз медленными снежинками. Для старика Чарли Мэнкс оказался очень подвижным. (Почему я продолжаю считать его стариком? – удивился Бинг. – Он не выглядит старым.) Мэнкс быстро шел по обочине. Его ботинки громко скрипели. Бинг в тонкой праздничной форме семенил за ним, обхватив себя руками.

Здесь была не одна женщина в белом платье, а две. Они стояли по бокам железных ворот и выглядели полностью идентичными: леди, вырезанные из полупрозрачного мрамора. Каждая из них склонилась вперед, расставив свои руки для объятий, и их широкие, белые как кость одежды вздымались позади, как крылья ангелов. Они были очень красивые – с сочными ртами и слепыми глазами классических статуй. Их раздвинутые губы застыли в полувздохе. Рты говорили, что они вот-вот были готовы рассмеяться – или заплакать от боли. Скульптор сделал так, чтобы их груди прижимались к растрепанной ткани накидок.

Мэнкс открыл черные ворота между двумя леди. Бинг не знал, что делать. Его правая рука приподнялась, и он погладил одну из этих гладких холодных грудей. Он всегда хотел коснуться груди, которая выглядела такой бойкой и материнской – твердой и привлекательной.

Улыбка каменной леди стала шире, и Бинг отпрыгнул назад. Из его горла вырвался крик.

– Пошли, Бинг! – крикнул Мэнкс. – Давай займемся делом! Ты слишком легко одет для этого холода!

Бинг хотел шагнуть вперед, но на секунду задержался и взглянул на арку над открытыми железными воротами.

КЛАДБИЩЕ ТОГО, ЧТО МОГЛО БЫ БЫТЬ.

При виде такого таинственного заявления Бинг нахмурился, но, услышав зов Мэнкса, поспешил вперед.

Четыре каменные ступени, слегка присыпанные снегом, вели на площадку из черного льда. Зернистый лед, оставшийся после недавнего снегопада, открывал зеркальную поверхность при каждом касании ботинка. Бинг сделал два шага и увидел что-то темное подо льдом – в трех дюймах ниже поверхности. На первый взгляд это выглядело как тарелка.

Бинг склонился и посмотрел на лед. Чарли Мэнкс, который шел только в нескольких шагах впереди, повернулся и направил фонарик на пятно, куда смотрел Бинг. Луч осветил лицо ребенка – девочки с веснушками на щеках и с косичками на голове. При виде ее Бинг вновь закричал и отступил на шаг.

Она выглядела такой же бледной, как мраморные статуи, охранявшие вход на КЛАДБИЩЕ ТОГО, ЧТО МОГЛО БЫ БЫТЬ. Тем не менее она была из плоти, а не из камня. Ее рот открылся в безмолвном крике. Несколько замороженных пузырьков вырвались из губ. Ее поднятые руки тянулись к нему. В одной из них была связка красной свернутой бечевки. Скакалка, узнал он.

– Тут девочка! – закричал он. – Мертвая девочка во льду!

– Не мертвая, Бинг, – ответил Мэнкс. – Еще нет. Возможно, она сохранится несколько лет.

Он махнул фонариком и указал на белый каменный крест, выступавший изо льда.

Лили Картер

15 Фокс-роуд

Шарпсвилл, штат Пенсильвания

1980—?

К жизни плохой влекла ее мать,

Детство угасло, начавшись едва.

Если бы кто-то мог заступиться

И подарить ей Страну Рождества!

Мэнкс обвел лучом фонаря молчаливый пейзаж, который Бинг воспринимал теперь как замерзшее озеро с рядами крестов – кладбище размером с Арлингтон. Снег окаймлял мемориалы, постаменты и пустоту. В лунном свете снежинки казались серебристыми опилками.

Бинг покосился на девочку под его ногами. Она взглянула на него в ответ через лед и моргнула.

Он, попятившись, закричал еще раз. Его ноги ударились о другой крест. Бинг наполовину развернулся, потерял равновесие и упал на четвереньки. Он посмотрел через тусклый лед. Мэнкс осветил фонариком лицо другого ребенка – мальчика с чувственными серьезными глазами под светлой челкой.

Уильям Делман

42Б Мэттисон-авеню

Эсбери Парк, штат Нью-Джерси

1981—?

Билли хотел лишь чуть-чуть поиграть,

Но не остался отец помогать.

С другим убежала тревожная мать.

Ножи, наркота и бремя тревог!

Если бы кто-то немного помог!

Бинг попытался встать и комически заскользил на каблуках, затем съехал вниз и влево. Фонарик Мэнкса показал ему другого ребенка – азиатскую девочку, прижимавшую к себе плюшевого медвежонка в твидовом жакете.

Сара Чо

1993—?

30 Пятая улица

Бангор, штат Мэн

Сара жила, как в трагическом сне,

И полезла в петлю по тринадцатой весне!

Но если бы Чарли прокатил ее на своей машине,

Она вообще забыла бы о своей кручине.

Бинг охнул от ужаса. Сара Чо – мертвая девочка – с упреком посмотрела на него. Ее рот открылся в визгливом безмолвном крике. Малышку погребли во льду вместе с тряпкой, обмотанной вокруг горла.

Чарли Мэнкс поймал локоть Бинга и помог ему встать.

– Извини, что тебе пришлось увидеть все это, – сказал Мэнкс. – Жаль, что не мог избавить тебя от подобного зрелища. Но ты должен понять причины моего труда. Вернемся в машину. У меня есть термос с какао.

Он помог Бингу пройти по льду, крепко придерживая за предплечье и не давая упасть.

Они разделились только у капота машины. Чарли пошел к водительской двери, а Бинг задержался на мгновение, впервые заметив аэрографический рисунок: усмехавшуюся леди, нарисованную хромом. Ее руки были расставлены так, что платье приподнималось над телом, как крылья. Бинг с первого взгляда узнал ее. Это была копия тех ангелов милосердия, которые охраняли ворота на кладбище.

Когда они сели в машину, Чарли Мэнкс достал из-под сиденья серебристый термос. Он отвинтил крышку, наполнил ее горячим шоколадом и передал Бингу. Тот обхватил ее обеими руками и начал потихоньку пить обжигающую сладость, пока Чарли Мэнкс разворачивался и отъезжал от КЛАДБИЩА ТОГО, ЧТО МОГЛО БЫ БЫТЬ. Машина помчалась туда, откуда приехала.

– Расскажите мне о Стране Рождества, – дрожащим голосом сказал Бинг.

– Это прекрасное место, – ответил Мэнкс. – При всем уважении к мистеру Уолту Диснею, Страна Рождества является воистину счастливейшим местом в мире. Хотя, с другой стороны, я полагаю, ты мог бы назвать его счастливейшим местом вне этого мира. Там каждый день Рождество и дети никогда не чувствуют горя. Нет, дети вообще не понимают концепции несчастья! Для них существуют только забавы. Это как рай – только население там, конечно, не мертвое! Дети живут вечно, всегда остаются детьми, им не нужно бороться, потеть и унижаться перед взрослыми. Я нашел это место сна случайно – много лет назад. Первыми его поселенцами стали мои собственные дети. Они спаслись до того, как были разрушены той жалостливой гневной тварью, в которую превратилась их мать, – особенно в последние годы.

Он хмыкнул и продолжил:

– На самом деле это место, где каждый день происходит нечто невозможное. Однако это место предназначено для детей, а не для взрослых. Лишь нескольким взрослым позволено жить там. Тем людям, которые показали свою верность по тем или иным причинам. Лишь тем, кто пожелал пожертвовать всем ради счастья нежных малышей. Людям, которые подобны тебе, мистер Бинг.

Он громко высморкался в платок.

– Я всем сердцем хотел бы, чтобы каждый ребенок в мире мог найти свою дорогу в Страну Рождества, где дети могли бы познать безопасность и счастье сверх меры! Ах, парень, это было бы здорово! Но лишь некоторые взрослые согласны отправиться в путь с человеком, которого они никогда не встречали, – особенно туда, куда раньше не могли приехать. Наоборот, они считают меня гнусным растлителем и похитителем детей. Поэтому я привожу в Страну Рождества только одного-двух детей в год, и почти всегда это малыши, увиденные мной на Кладбище Того, Что Могло Бы Быть – милые крошки, страдающие от рук своих родителей. Как человек, который, будучи ребенком, ужасно страдал, я хочу помочь им. Кладбище показывает мне детей, у которых – без моего вмешательства – украли бы детство. Причем украли бы их отцы и матери. Малышей избивали бы цепями, кормили кошачьей едой и продавали извращенцам. Их души превратились бы в лед. Они стали бы холодными бесчувственными людьми и в свою очередь занялись разрушением своих детей. Мы с тобой являемся их единственным шансом, Бинг! Я, годами работая хранителем Страны Рождества, спас около семидесяти детей. И мне верится, что моя неудержимая воля спасет более сотни малышей, прежде чем я завершу свой путь.

Машина мчалась через холодную, напоминавшую пещеру темноту. Бинг двигал губы, ведя безмолвный счет.

– Семьдесят, – прошептал он. – Вероятно, вы спасаете только одного ребенка в год. Возможно, двоих.

– Да, это близко к правде, – ответил Мэнкс.

– А сколько вам лет? – спросил Бинг.

Мэнкс криво усмехнулся, открывая полный рот острых коричневых зубов.

– Работа держит меня молодым. Кончай свое какао, Бинг.

Партридж сделал последний глоток горячей сладкой жидкости, затем поболтал оставшийся напиток. На дне колпачка виднелся молочно-желтый осадок. Бингу было интересно, не проглотил ли он что-то еще из медицинского набора Дьюи Хэнсома. Имя звучало как шутка – как прозвище в шутливом стихотворении. Дьюи Хэнсом. Добинговский помощник Чарли Мэнкса, который спас десять детей и получил в награду Страну Рождества. Если Чарли Мэнкс привез туда семьдесят детей, тогда это получается… Семь добинговских помощников? Везет же некоторым.

Он услышал грохот: стук, дребезг и ворчание большого грузовика, который двигался за ними. Бинг оглянулся. Каждое мгновение звук нарастал по громкости. Но ничего не было видно.

– Вы слышите это? – спросил Бинг, не замечая того, что пустая крышка термоса внезапно выскользнула из его одеревеневших пальцев. – К нам что-то приближается?

– Это утро, – ответил Мэнкс. – Оно накатывает на нас. Не смотри, Бинг! Оно уже здесь!

Рев грузовика стал оглушительным и внезапно оказался слева от Бинга. Тот посмотрел в окно и увидел бок большой машины – буквально в паре футов от него. На металлической панели было нарисовано зеленое поле, красный фермерский домик, коровы и яркое солнце, всходившее над холмами. Яркие лучи высвечивали буквы в фут высотой: «Рассветная доставка».

На мгновение этот грузовик скрыл землю и небо. «Рассветная доставка» заполнила весь обзор. Затем она с грохотом унеслась вдаль, волоча за собой петушиный хвост пыли. Бинг вздрогнул, увидев почти болезненно-синее небо – утреннее небо без облаков и границ.

Чарли Мэнкс направил «Призрак» к обочине и остановился. Перед ними тянулась потрескавшаяся, песчаная сельская дорога. Желтоватые кусты росли прямо рядом с машиной. Жужжали насекомые. В глаза бил свет низкого солнца. Было не больше семи утра, но Бинг уже чувствовал через ветровое стекло настойчивый жар наступавшего дня. Мир собирался кипеть от зноя.

– Вот же черт! – сказал Бинг. – Что случилось?

– Солнце взошло! – мягко ответил Мэнкс.

– Я спал?

– Думаю, спал, Бинг. Но ты проснулся. Возможно, впервые в жизни.

Мэнкс улыбнулся. Партридж покраснел и неуверенно усмехнулся в ответ. Он не всегда понимал Чарли Мэнкса, но это лишь усиливало его восхищение им… его благоговение.

Стрекозы летали над высокой травой. Бинг не знал, где они находились. Это был не Шугаркрик. Какая-то провинция. Посмотрев в пассажирское окно на туманно-золотистый свет, он увидел на холме колониальный дом с черными жалюзи. На грязной дороге, под акацией, стояла девочка в алом платье с желтыми цветами. Она с удивлением смотрела на машину. В одной ее руке была скакалка. Но она не прыгала, а просто рассматривала их. Бинг предположил, что малышка никогда не видела раньше «Роллс-Ройс».

Он прищурился и поднял руку в приветствии. Она не помахала в ответ. Склонив голову набок, девочка будто бы изучала их. Когда ее косички упали на правое плечо, он узнал ее. Бинг подпрыгнул от удивления, и его колено ударило о нижний край приборной доски.

– Она! – закричал он. – Это она.

– Кто? – участливым голосом спросил Чарли Мэнкс.

Они смотрели друг на друга. Бинг был бы шокирован не меньше, если бы увидел поднявшегося мертвеца. Каким-то образом он и видел сейчас поднявшегося мертвеца.

– Лили Картер, – пискнул он.

Бинг всегда хорошо запоминал короткие стихотворения.

– К жизни плохой влекла ее мать. Детство угасло, начавшись едва. Если бы кто-то мог заступиться и подарить ей…

Его голос затих, когда проволочная дверь на крыльце скрипнула и изящная женщина в испачканном мукой фартуке высунула голову.

– Лили! – закричала она. – Я сказала, что завтрак будет готов через десять минут. Иди домой!

Лили Картер не ответила и только начала медленно пятиться по дороге. Ее глаза оставались большими и очарованными. Она не боялась. Ей просто было интересно.

– Это мать Лили, – сказал Мэнкс. – Я должен собрать данные на их семью. Ее мать работает ночами в придорожном баре неподалеку отсюда. Ты знаешь о женщинах, которые работают в барах.

– А что с ними не так? – спросил Бинг.

– Они шлюхи, – ответил Мэнкс. – Почти все из них. По крайней мере, пока внешность позволяет. В случае с мамой Лили Картер красота увянет быстро. Тогда она перестанет быть шлюхой и превратится в сутенершу. В сутенершу своей дочери. Кто-то же должен зарабатывать на пропитание, а муж у Евангелии Картер отсутствует. Она никогда не была замужем. Возможно, даже не знает, кто обрюхатил ее. Маленькой Лили только восемь, но девочки… растут быстрее мальчиков. Как будет выглядеть эта маленькая леди? Я уверен, что ее мать запросит большую цену за невинность ребенка!

– Откуда вы знаете? – прошептал Бинг. – Откуда вы знаете, что все это действительно случится? Вы… уверены?

Чарли Мэнкс приподнял одну бровь.

– Есть только один способ узнать. Отойти в сторону и оставить Лили на попечении ее матери. Возможно, мы навестим их через несколько лет и посмотрим, как сильно ее мать преуспела в обращении с девочкой. Скорее всего, она предложит нам ее на двоих!

Лили шла задом до самого крыльца. Изнутри мать снова выкринула ее имя. Голос был хриплым и сердитым. Для Бинга он звучал, как голос пьяницы в похмелье, – скрипучий и грубый.

– Лили! Немедленно иди домой, или я скормлю твои яйца чертовой собаке.

– Сука, – прошептал Бинг Партридж.

– Я склонен согласиться с тобой, – сказал Мэнкс. – Когда ее дочь поедет со мной в Страну Рождества, мать не почувствует горя. Конечно, будет лучше, если они исчезнут вместе. Я не возьму миссис Картер с собой, но, возможно, ты найдешь для нее какое-то применение. Хотя я могу придумать для нее только одно занятие, которое она заслуживает. И когда ты представишь, что она может сделать с дочерью, если оставить их в покое… Одним словом, я не буду лить слез о ней.

Сердце Бинга быстро забилось за грудной костью. Во рту пересохло. Он начал возиться с замком. Чарли Мэнкс схватил его за руку, как он делал это на КЛАДБИЩЕ ТОГО, ЧТО МОГЛО БЫ БЫТЬ, когда помогал ему идти через лед.

– Куда ты собрался? – спросил Чарли.

Бинг ответил ему диким взглядом.

– Чего мы ждем? Пойдем туда. Пойдем и спасем эту девочку!

– Нет, – ответил Чарли. – Не сейчас. Нужно подготовиться. Наше время придет, и довольно быстро.

Бинг посмотрел на Мэнкса с удивлением… и с определенной долей уважения.

– Да, мой мальчик, – сказал Чарли Мэнкс. – Женщины могут поднимать ужасный галдеж, когда они думают, что их дочерей забирают от них, – даже такие плохие матери, как миссис Картер.

Бинг кивнул.

– Как ты думаешь, мы можем использовать севофлюран с твоей работы? – спросил Мэнкс. – Кстати, приготовь пистолет и противогаз. Мне кажется, они нам пригодятся.

Библиотекарь

1991

Ее мать сказала: Не выходи за порог, и Вик не стала выходить – она убежала из дома, борясь со слезами. Перед этим она услышала, как отец сказал Линде: Оставь ее в покое, она и так чувствует себя плохо. Но его слова сделали все только хуже, а не лучше. Девочка схватила велосипед и побежала с ним на дальний край заднего двора. Она перебросила ногу через раму, а затем погрузилась в прохладную и сладко пахнувшую тень сосновой рощи на улице Питтмана.

Вик не думала, куда ехала. Ее тело само направляло «Рэйли» по крутой тропе холма, преодолевая дорожку между большими деревьями на скорости тридцать миль в час.

Она ехала к реке. Река была на месте. Так же, как и мост.

На этот раз потерянной вещью была фотография – мятый черно-белый снимок круглощекого парня в сомбреро, державшего за руку молодую женщину. Та свободной рукой прижимала платье к своему бедру – очевидно, дул ветер и пытался поднять его край. Тот же бриз переместил несколько светлых прядей на ее дерзкое, насмешливое, почти красивое лицо. Мальчик целился в камеру игрушечным пистолетом. Этот черноглазый семилетний стрелок был Кристофером Макквином. Женщина, его мать, в то время уже сохла от рака яичников, который прикончил ее в возрасте тридцати трех лет. Фотография была единственной вещью, оставшейся от нее. И когда Вик спросила, может ли она взять ее в школу, чтобы закончить проект по рисованию, Линда выступила против. Крис Макквин переспорил жену. Он сказал: Эй, подожди. Я хочу, чтобы дочь нарисовала ее. Ближе им уже не пообщаться. Верни ее, Проказница. Я не хочу забывать, как она выглядела.

В тринадцать лет она была звездой шестого класса по рисованию, который вел мистер Эллис. Он выбрал ее акварель «Крытый мост» для ежегодного школьного показа в мэрии, и картина оказалась единственой работой от шестиклассников среди картин более старших учеников – с качеством, варьирующим от плохого к худшему. (Плохое: это многочисленные картины бесформенных фруктов в покоробленных чашах. Худшие: портрет склонившегося единорога с радугой, выходившей из его задницы, словно при приступе техниколорного метеоризма.) Когда Хаверхиллская газета посвятила этому показу третью страницу, догадайтесь, какой рисунок они выбрали для своей статьи? Естественно, не единорога. После того как «Крытый мост» вернулся домой, отец вправил его в березовую рамку и повесил на стену, где прежде находился «Рыцарь дорог». Вик избавилась от Хоффа годы назад. Хофф оказался неудачником, и его трансовые муравьи были маслянистыми коробочками дерьма. Она не скучала по нему.

Их последним заданием года было «реалистическое рисование». Детей попросили поработать с особенными для них фотографиями. У отца Вик в кабинете было пустое место над столом – туда как раз поместилась бы картина. Вик очень хотела, чтобы он мог видеть свою мать в полном цвете.

Вчера она принесла рисунок домой – в последний день школы, после того как опустошила свой ящик. Конечно, последняя акварель не была настолько хорошей, как «Крытый мост». Но Вик все же думала, что ей удалось поймать истину в женщине на фотографии: намек окостеневших бедер под платьем, усталость и отвлеченность в улыбке. Ее отец долгое время смотрел на портрет с довольным и немного грустным видом. Когда Вик спросила, что он думает, отец лишь сказал:

– Ты улыбаешься так же, как она, Проказница. Раньше я этого не замечал.

Картина вернулась домой… но фотография потерялась. Вик не знала, где оставила снимок, пока в пятницу вечером мать не начала расспрашивать о нем. Сначала Вик думала, что фото находилось в рюкзаке, потом – в ее спальне. Однако в ночь на пятницу Вик пришла к пониманию, что она потеряла его и понятия не имеет, где видела в последний раз фотографию. У нее сжался живот. В субботу утром – в первый славный день каникул – мать Вик пришла к такому же выводу, решив, что снимок потерян. В состоянии истерии она сказала, что фотография намного важнее, чем дерьмовый рисунок шестиклассницы. И тогда Вик отправилась в путь. Она уехала, боясь, что если будет неподвижной, то сама станет истеричной и злой – а эти эмоции ей не хотелось чувствовать.

Ее грудь болела, словно она ехала на велосипеде несколько часов, а не десяток минут. Дыхание было хриплым и частым, словно она взбиралась вверх по холму, а не съезжала по нему к сосновой роще. Но, увидев мост, она почувствовала что-то похожее на покой. Нет! Лучше, чем покой. Ей показалось, что весь ее сознательный ум отключился – отсоединился от остальной ее, оставив за работой только тело и велосипед. Эта отрешенность всегда приходила таким образом. В течение пяти лет Вик пересекала мост почти дюжину раз, и это всегда меньше напоминало действие и больше ощущение – не то, что она делала, а то, что чувствовала. Вик запоминала только скользившее сонное осознание и отдаленное чувство статического шума. Нечто похожее на чувство падения в дрему – освобождение в оболочке сна.

И даже когда шины начали стучать по деревянным доскам, она уже ментально придумала «истинную» историю того, как она нашла фотографию. В последний день школы она показывала снимок своей подруге Вилле. Потом они стали говорить о других вещах, а затем Вик побежала на автобус. Когда она уехала, Вилла поняла, что держит фотографию в руке. Естественно, подруга взяла ее с собой, чтобы позже вернуть Виктории. Приехав домой, Проказница будет держать в руке фото и иметь соответствующую историю. Отец обнимет ее и скажет, что вообще не тревожился о снимке. А мать будет выглядеть так, словно съела паука. На самом деле Вик не могла сказать, какую реакцию она ожидала больше.

Только на этот раз все вышло по-другому. Когда Вик вернулась домой, там был один человек, которого она не убедила своей выдуманной «истинной» историей. И этим человеком была она сама.

Вик проехала до дальнего конца тоннеля и оказалась в темном широком коридоре на втором этаже хаверхиллской школы. В девять утра первого дня каникул это было наполненное эхом пространство – такое пустое, что немного пугало своим видом. Вик нажала на тормоза, и велосипед пронзительно завыл.

Она оглянулась. Проказница не могла удержаться. Никто не может сопротивляться желанию обернуться.

Мост Самого Короткого Пути прошел через кирпичную стену и высунулся на десять футов в коридор – такой же широкий, как и сам проход. Висела ли основная часть моста над парком? Вик так не думала, но чтобы посмотреть в окно и проверить, ей нужно было попасть в одну из классных комнат. Невысокие ивы, закрывавшие вход на мост, свисали зеленой порослью.

Вид Самого Короткого Пути вызвал у нее небольшую тошноту. Школьный коридор вдруг набух, как капля воды на ветке. Вик почувствовала близость обморока и поняла, что если она не будет двигаться, то может начать думать. А мысли были плохой новостью. Одно дело представлять себе поездку по давно упавшему мосту, когда ты живешь восьмой или девятый год, и другое – когда тебе почти тринадцать лет. В девять это было бы грезами. В тринадцать – бредом сумасшедшей.

Она знала, что приехала сюда (так говорила зеленая надпись на другом конце моста). Но ей казалось, что она окажется на первом этаже около класса мистера Эллиса. Вместо этого Вик стояла на втором – в дюжине футов от ее шкафчика. Возможно, она говорила с подругами, когда опустошала его днем раньше. Нужно учесть шумы и отвлекающие моменты – крики, смех и детскую суету. Но, прежде чем захлопнуть дверь в последний раз, она осмотрела свой шкафчик внимательно. Вик была уверена – абсолютно уверена, – что она опустошила его. Тем не менее мост привел ее сюда. А мост никогда не ошибался.

Никакого моста не существует, – подумала она. – Фотография была у Виллы. Она вернула ее, как только увидела меня.

Вик прислонила велосипед к железным шкафчикам, открыла дверь своего хранилища и осмотрела стенки и ржавый пол. Ничего. Она отодвинула полку в полуфуте над головой. Тоже ничего.

Ее внутренности сжались от тревоги. Она хотела забрать фотографию и уйти, хотела забыть о крытом мосте, насколько это возможно. Но если снимок не в шкафчике, то где его искать? Она начала закрывать дверь… потом остановилась, поднялась на цыпочки и провела рукой по верхней полке. И даже тогда она едва не пропустила снимок. Каким-то образом один из уголков фотографии зацепился за заднюю часть полки. Поэтому снимок плотно прижался к стенке. Вик вытянулась и прикоснулась к нему, все больше приближаясь к пределу, когда ее рука могла достать его.

Она зацепила фотографию ногтями, поворочала вперед-назад и высвободила ее. Вик упала на колени, сияя от радости.

– Да! – сказала она и с грохотом захлопнула дверь шкафчика.

Посреди коридора стоял дежурный вахтер – мистер Огли. Он держал в руках швабру и большое желтое ведро. Его взгляд медленно переходил с Вик на ее велосипед и дальше на мост Самого Короткого Пути.

Мистер Огли был старым и сгорбленным. В своих очках с золотистой оправой и в галстуке-бабочке он походил на преподавателя больше, чем многие учителя. Старик подрабатывал охранником, и за день до пасхальных каникул он дарил пакетик с желе каждому ребенку, который проходил мимо него. По слухам, мистер Огли устроился в школу, где было много детворы, потому что много лет назад его собственые дети погибли при пожаре. Печально, но эти слухи были правдой, как и тот факт, что мистер Огли сам начал пожар, когда заснул пьяным с зажженной сигаретой в руке. Теперь вместо детей он хранил верность Господу, а встречи в клубе алкоголиков заменяли ему посещения баров. В тюрьме он стал религиозным трезвенником.

Вик посмотрела на него. Он взглянул на девочку в ответ. Его рот открывался и закрывался, словно у золотой рыбки. Ноги сильно дрожали.

– Ты девочка Криса Макквина, – сказал он с сильным нижневосточным акцентом, который стирал букву «в»: ты деочка Криса Маккина.

Его дыхание было напряженным. Он держал себя рукой за горло.

– Что это в стене? О господи! Я сошел с ума? Так выглядел мост Самого Короткого Пути, когда мне было семь лет.

Он с натугой закашлял. Это был мокрый и странный удушливый звук, в котором звучало что-то ужасное. Мистер Огли производил впечатление человека с большим физическим недомоганием.

Насколько старым он был? Девочка подумала: девяносто. Она ошиблась почти на двадцать лет, но семидесяти одного года тоже хватило бы для сердечного приступа.

– Все нормально, – сказала Вик. – Не нужно…

Она не знала, как продолжить. Что не нужно? Кричать? Или умирать?

– О, дорогая, – ответил он. – О, дорогая.

Только старик говорил «о-до». Два слога. Его правая рука сильно тряслась, когда он поднял ее, чтобы закрыть глаза. Губы продолжали двигаться.

– Убей меня Господь, мой пастырь. Я не хочу этого видеть.

– Мистер Огли, – попыталась отвлечь его Вик.

– Уходи! – закричал он. – Просто уходи и забери с собой свой мост! Этого не было! Тебя здесь нет!

Он прижимал свою руку к глазам. Его губы начали снова двигаться. Вик не слышала его, но видела – по тому, как он оформлял слова, – что речь шла о следующем: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим.

Вик развернула велосипед и закинула ногу через седло. Девочка нажала на педали. Сначала ноги казались не очень устойчивыми. Но через несколько секунд она въехала на мост – в шипящую тьму и запах летучих мышей. На полпути Вик оглянулась. Мистер Огли все еще стоял в коридоре – голова наклонена в молитве, одна рука на глазах, другая рука цеплялась за швабру.

Проказница мчалась с фото в потной руке. С моста в бегущие тени улицы Питтман. Даже не оглядываясь через плечо, она знала – по музыкальному говору реки и порывам ветра в соснах, – что Самый Короткий Путь исчез.

Крутя педали, она въезжала в первый день лета. Ее пульс бился как-то неправильно. Дурное предчувствие, похожее на костную боль, преследовало ее всю дорогу.

Через два дня Проказница собиралась съездить на велосипеде к Вилле – последний шанс увидеть подругу, прежде чем родители увезут Вик на шесть недель к озеру Уиннипесоки. Внезапно она услышала, что ее мать говорит на кухне о мистере Огли. Имя старика вызвало у девочки почти ошеломляющее чувство слабости. Вик едва не упала на землю. Все выходные она не думала о мистере Огли, что, впрочем, не было таким уж трудным делом – субботний вечер Вик мучилась такой мигренью, что ей казалось, будто ее вырвет. Особенно сильной боль была за левым глазом. Глазное яблоко вот-вот было готово взорваться.

Она поднялась по ступеням крыльца и, стоя снаружи кухни, прислушалась к телефонной болтовне ее матери с одной из ее подруг. Вик не знала, с которой именно. Она подслушивала мать почти пять минут, но Линда больше не упоминала имени мистера Огли. Она говорила: Это слишком плохо и бедный человек, но не использовала имени. Наконец Линда опустила трубку телефона на рычаги. За этим последовал звон тарелок в раковине.

Вик не хотела знать правду. Она боялась ее. И все же она ничем не могла помочь себе. Обычная дилемма.

– Мам? – спросила она, сунув голову на кухню. – Кажется, ты что-то говорила о мистере Огли?

– Ты это о чем?

Линда стояла к ней спиной. Она носила потрепанный розовый халат, и ее волосы были связаны в узел. Когда она склонялась вперед, ее прическа омывалась солнечным сиянием и светло-каштановые волосы становились прозрачными, как стекло.

– Ах да. Он ушел в запой. Прошлой ночью его забрали около школы полицейские. Он кричал как сумасшедший. А был трезвенником тридцать лет. С тех пор… ну, когда решил, что не хочет больше пить. Несчастный старик! Дотти Эванс сказала мне, что этим утром он стоял у церкви и рыдал, как маленький мальчик. Говорил, что бросит свою работу. Говорил, что никогда не вернется. Это временно, я думаю.

Линда посмотрела на Вик и заботливо нахмурилась.

– Ты в порядке, девочка? Неважно выглядишь. Может, лучше останешься?

– Нет, – ответила Вик.

Ее голос был странным и гулким, словно исходил из коробки.

– Я хочу проехаться. Глотнуть свежего воздуха.

Помолчав, она сказала:

– Надеюсь, мистер Огли не уйдет. Он хороший дядька.

– Это действительно так. И он любит вас, детей. Но люди стареют, и за ними нужно присматривать. Они изнашиваются. И умом, и телом.

Удобные аллеи городских парков были ей не по пути. К дому Виллы пролегал почти прямой маршрут через парк Брэдбери. Но когда Вик села на велосипед, ей захотелось проехаться вокруг, чтобы перед встречей с кем-то немного собраться с мыслями.

Какая-то часть ее чувствовала, что не стоит думать о совершенных поступках или будущих делах – о том, какой изумительный дар имелся у нее. Но собака уже сорвалась с цепи. Теперь нужно было прогуляться с ней до угла, а затем снова посадить ее на цепь. Она воображала себе дыру в мире и путешествовала через нее на велосипеде, но только сумасшедший мог представить, что такая вещь возможна. Конечно, мистер Огли видел ее. Он увидел ее, и это сломало что-то в нем – выбило табуретку из-под его трезвости и заставило бояться возвращения в школу. А ведь он проработал там больше десяти лет. Он был счастлив в этом месте. Мистер Огли – бедный несчастный старик – являлся доказательством того, что Самый Короткий Путь существовал.

Она не хотела доказательств. Она не желала знать правду.

После неудачи с вахтером Вик хотела с кем-нибудь поговорить – чтобы кто-то рассказал ей о том, что она была права; что она не сошла с ума. Девочке хотелось, чтобы кто-то объяснил ей наличие моста, который существовал лишь тогда, когда был нужен, и всегда брал ее туда, где ей требовалось быть.

Она помчалась по склону холма в покой прохладного воздуха.

Вик хотела не только этого. Ей нужно было найти сам мост… чтобы осмотреть его вновь. В данный момент она находилась в твердом и ясном состоянии ума. Она осознавала подскоки и легкие удары, когда «Рэйли» натыкался на корни и камни. Она чувствовала разницу между фантазией и реальностью, и их отличие существовало в ее голове. Она верила, что, когда достигнет старой грунтовой дороги, крытого моста там не будет…

Однако он был.

– Ты не реальный, – сказала она мосту, бессознательно повторяя слова мистера Огли. – Ты упал в реку, когда мне было восемь лет.

Мост упрямо оставался на месте.

Она остановилась и осмотрела его с безопасных двадцати футов. Под ними кипела река Мерримак.

– Помоги мне найти того, кто сможет рассказать мне, что я не сумасшедшая, – произнесла она и, нажав на педали, медленно поехала к нему.

Когда Вик приблизилась ко входу, она увидела старую зеленую краску на левой стене.

ЗДЕСЬ →

Это странное место призывало ее двигаться вперед. Разве я уже не здесь? – подумала она.

Раньше, проезжая по Самому Короткому Пути, она пребывала в каком-то трансе, автоматически и бессмысленно вращая педали, – просто еще одна часть велосипеда вместе с шестеренками и цепью. В этот раз Вик заставила себя замедлиться и осмотреться, хотя ей хотелось убраться с моста, как только она въехала на него. Проказница отметила некий непререкаемый импульс спешить – ехать так быстро, словно мост мог разрушиться. Сейчас ей хотелось запомнить детали моста в своем уме. Она наполовину верила, что, если действительно осмотрит его – намеренно и подробно, – он выветрится из ее головы.

А что потом? Где она окажется, если мост перестанет существовать? Это не имело значения. Мост продолжал оставаться на месте – не важно, как упорно она осматривала его. Дерево было старым, изношенным и лущилось. Гвозди в стене запеклись от ржавчины. Она чувствовала, что доски дрожали под весом велосипеда. Самый Короткий Путь был довольно материальным.

Как всегда, она осознавала белый шум. Она чувствовала этот громоподобный рев на своих зубах. Она видела его – бурю статики – через трещины в наклонных стенах.

Вик не хватало смелости. Ей хотелось остановить велосипед, слезть, прикоснуться к стене и обойти все вокруг. Но она интуитивно знала, что если слезет с велосипеда, то никогда не сядет на него снова. Какая-то ее часть не сомневалась, что существование моста зависело от движения «Рэйли» вперед и от отсутствия мыслей.

Самый Короткий Путь сгибался, выгибался и сгибался снова. Пыль сыпалась со стропил. Разве однажды она не видела, как там вспорхнул голубь?

Она подняла голову и взглянула на потолок, усеянный летучими мышами. Их крылья прикрывали маленькие волосатые тела. Они находились в постоянном мягком движении, шевелясь и перекладывая крылья. Некоторые из них поворачивали мордочки и смотрели вниз на нее.

Каждая из летучих мышей была похожа на других и имела лицо Виктории. Их мордочки выглядели съежившимися, сморщенными и розовыми, но она узнавала себя. Они были как у нее, кроме глаз, которые блестели красным, словно капли крови. Взглянув на эти бусинки, она почувствовала тонкую серебристую боль, пронзившую ее левое глазное яблоко и мозг. Она слышала их визгливые, почти неопределяемые крики – на грани шипения статического шквала.

Вик не могла вынести этого. Ей хотелось закричать, но она знала, что, если поднимет голос, летучие мыши обрушатся на нее со стропил, и это будет ее концом. Девочка закрыла глаза, закрутила педали и помчалась к дальнему концу моста. Что-то яростно дрожало. Вик не понимала, был ли это мост, велосипед или она сама.

Закрыв глаза, она не знала, достигла ли конца моста. Затем Вик почувствовала, что колеса перескочили через порожек. На нее обрушилась волна жара и света. Она тут же подняла голову, чтобы посмотреть, куда приехала, и услышала крик: Осторожнее! Вик открыла глаза как раз в тот момент, когда переднее колесо велосипеда ударилось о низкий цементный бордюр.

Она упала на тротуар и поцарапала колено.

Вик тут же перекатилась на спину, схватившись рукой за ногу.

– Ой, – сказала она. – Ой-ой-ой.

Ее голос поднимался вверх через несколько октав, словно некий музыкант практиковался в нотах.

– Ах, котенок! С тобой все в порядке?

Женский голос исходил из сияния полуденного солнечного света.

– Ты м-м-могла бы осторожнее выпрыгивать из воздуха.

Вик прищурилась и увидела худощавую девушку немного старше ее самой – возможно, двадцатилетнюю – с мягкой фетровой шляпой, откинутой назад на ее флюоресцентных пурпурных волосах. Она носила ожерелье, сделанное из язычков пивных банок, и пару сережек из костяшек «Скраббла». На ногах красовались высокие кеды Чака Тейлора без шнурков. Она выглядела, как Сэм Спейд, если бы тот был девушкой и проводил концерт в качестве солиста ска-группы.

– Я в порядке, – сказала Вик. – Просто отряхиваюсь.

Но девушка уже не слушала. Она восхищенно смотрела на Самый Короткий Путь.

– Знаешь, я всегда хотела здесь мост, – сказала незнакомка. – Ты не могла бы перенес-с-сти его в более лучшее место?

Вик приподнялась на локтях и оглянулась на мост, который простирался теперь над широким и шумным потоком коричневой воды. Река выглядела почти так же, как Мерримак, хотя берега были значительно ниже. Вдоль ее края стояли березы и вековые дубы. Вода плескалась в паре футов ниже осыпавшейся песчанной дамбы.

– А как это произошло? Мой мост упал? Как будто прямо с неба?

Девушка взглянула на нее. То был немигающий застывший взгляд, который Вик ассоциировала с травкой и любовью к группе «Фиш».

– Н-н-н-нет. Это, скорее, было похоже на проявление полароида. Ты когда-нибудь в-в-видела, как проявляется полароид?

Вик кивнула, подумав о коричневой химической пластинке, которая при проявлении медленно становится бледной. Детали изображения всплывают на места, цвета становятся ярче и объекты принимают форму.

– Твой мост появился там, где стояла пара старых дубов. Прощайте, милые дубы.

– Думаю, твои деревья вернутся, когда я уйду, – ответила Вик.

Хотя, поразмышляв немного, она призналась себе, что не имела понятия, насколько это было правдой. Ее предположение чувствовалось правдой, но она не могла предъявить его как факт.

– Похоже, ты не очень удивилась моему мосту, возникшему из ниоткуда.

Ей вспомнился мистер Огли – дрожавший, закрывавший глаза и кричавший, чтобы она ушла.

– Я наблюдала за тобой. Я не знала, что ты собираешься обс-с-ставить свое появление таким эффектным способом, но понимала, что потом ты с-с-с…

Девушка в шляпе внезапно перестала говорить, остановившись на половине фразы. Ее губы приоткрылись, готовясь сказать очередное слово, но оно никак не выходило. Лицо исказилось, словно она пыталась поднять что-то тяжелое: фортепиано или машину. Ее глаза выпучились. Щеки покраснели. Она сделала выдох и затем продолжила:

– …станешь нормальной персоной. Прости меня, я з-з-заикаюсь.

– Ты следила за мной?

Девушка кивнула и опять посмотрела на мост. Медленным сонным голосом она сказала:

– Твой мост… он не ведет на другую сторону Кедровой реки?

– Нет.

– А где второй конец?

– В Хаверхилле.

– Это в Айове?

– Нет, в Массачусетсе.

– Ну, подруга, ты прибыла издалека. Тебя занесло в пшеничный пояс. Ты в краю, где все плоское, кроме женщин.

На мгновение Вик показалось, что девушка усмехалась.

– Прости, но… нельзя ли вернуться к той части, где ты, по твоим словам, следила за мной?

– Конечно. Я жду тебя несколько месяцев. Мне уже казалось, что ты вообще не п-п-покажешься. Ты Проказница, верно?

Вик открыла рот, но не нашла нужных фраз.

Ее молчание было достаточным ответом, а удивление – довольно приятным фактором для другой девушки. Незнакомка улыбнулась и убрала прядь флюоресцентных волос за одно ухо. При ее вздернутом носе и слегка заостренных ушах в ней было что-то эльфийское. Хотя здесь нужно было учесть побочный эффект обстановки: они были на травянистом холме, в тени дубов, между рекой и большим зданием, за которым проглядывал кафедральный собор или колледж – из бетона или гранита, с белыми шпилями и узкими окнами, идеальными для стрельбы из лука.

– Я думала, ты мальчик. Я ожидала парнишку, который не ест салат и ковыряется в носу. Как ты относишься к салату?

– Не поклонница.

Девушка сжала свои маленькие ладони в тугие кулаки и потрясла ими над головой.

– Я так и знала!

Потом она опустила кулаки и нахмурилась.

– А в носу ковыряешься?

– Давай закончим эту тему, – сказала Вик. – Так ты говоришь, мы в Айове?

– Да!

– А где в Айове?

– Здесь, – ответила девушка в шляпе.

– Я понимаю, – начала Вик, чувствуя вспышку раздражения. – Конечно, здесь. Но все же… где?

– Здесь, в Айове. Это название города. Ты прямо у красивых Кедровых порогов. Около общественной библиотеки города Здесь. И я знаю, почему ты приехала. Тебя смущает твой мост, и ты стараешься разобраться с некоторыми вопросами. Считай, что это твой счастливый день.

Она захлопала в ладоши.

– Ты нашла себе библиотекаршу! Я помогу тебе понять важные вещи и покажу прекрасные стихи. Это входит в мои обязанности.

Сдвинув назад свою старомодную шляпу, девушка представилась:

– Я Маргарет Ли. Помнишь книгу: «Ты здесь, Боже? Это я, Маргарет». Только мне не нравится, когда меня называют так.

– Маргарет?

– Нет. Богом, – с усмешкой ответила она. – У меня и без того большое эго. Можешь просто называть меня Мэгги. Если мы пойдем в мой офис, где я предложу тебе пластырь и чашечку чая, как думаешь, твой мост останется на месте?

– Думаю, да.

– Ладно. Прекрасно. Надеюсь, твой мост не исчезнет. Хотя я уверена, что мы можем отправить тебя домой и без него. Устроим аукцион или ч-ч-что-нибудь еще. Но лучше, если ты вернешься тем способом, которым приехала. Тогда тебе не придется объяснять своим родителям, как ты оказалась в Айове. Я хочу сказать, что все будет нормально, если ты ос-с-станешься на какое-то время. У меня тут имеется постель с романтическими стихами. Я провожу здесь почти каждую ночь. Короче, ты можешь устроиться у меня в офисе, а я переселюсь в дядин трейлер, пока мы не купим тебе билет на автобус.

– Роматические стихи?

– Полки с номерами с 821–2 по 821–6. Я не должна с-с-спать в библиотеке, но мисс Говард позволяет мне, если такой инцидент случается в первый и последний раз. Она жалеет меня, потому что я сирота и немного не в себе. Все нормально. Я не против. Некоторые считают ужасным, когда тебя жалеют. А я говорю им: «Эй! Зато мне можно спать в библиотеке и читать ночами книги!» Где бы я была без чужой жалости? Если хочешь, зови меня жалкой с-с-сукой.

Взяв Проказницу за предплечье, Мэгги помогла ей встать на ноги. Она подняла велосипед и прислонила его к скамье.

– Можешь не запирать его. Вряд ли в этом городе найдется кто-нибудь с-с-сообразительный, чтобы украсть его.

Вик последовала за ней по тропинке через серебро тенистого парка к задней двери великого храма книг. Библиотека была встроена в склон холма, поэтому тяжелая железная дверь вела в помещения подвала – во всяком случае, так подумала Вик. Мэгги достала ключ, открыла замок и толкнула дверь. Проказница без колебаний вошла следом за ней. Она полностью доверяла Мэгги. Ей и в голову не приходило, что девушка могла завести ее в темный подвал с толстыми стенами, где никто не услышит ее криков. Вик инстинктивно знала, что девушка, которая вместо сережек носила костяшки «Скраббла» и называла себя «жалкой сукой», не представляла собой большой угрозы. Кроме того, Вик хотела найти человека, который мог бы сказать ей, что она не сумасшедшая – что она не выжила из своего ума. Ей нечего было бояться Мэгги, если только Самый Короткий Путь не мог привести ее в неправильное место – а такой угрозы, по мнению Проказницы, не было.

В комнате по другую сторону железной двери было на десять градусов холоднее, чем в парковой зоне. Вик ощутила запах огромного, заполненного книгами подвала и лишь потом увидела его – ее глазам понадобилось время, чтобы подстроиться к пещерной темноте. Она вдохнула аромат гниющей фантастики, разлагавшихся историй и забытых стихов, впервые осознавая, что зал, полный книг, пах как пустыня, – точнее, сладкой закуской, сделанной из фиников, ванили, клея и таланта. Железная дверь захлопнулась за ними, с тяжелым лязгом ударив по раме.

– Если бы книги были д-д-девушками, – сказала Мэгги, – а чтение являлось бы трахом, это был бы крупнейший дом терпимости в округе. Я с-с-стала бы самой безжалостной сутенершей, которую ты встречала. Я била бы плеткой девушек по ягодицам и отправляла бы их на акты с-с-соития так быстро и часто, как только могла.

Вик засмеялась, затем прижала руку ко рту, вспомнив, что библиотекарши не любили шум в читальном зале.

Мэгги повела ее через темный лабиринт шкафов среди узких коридоров со стенами высоких полок.

– Если тебе придется в спешке убегать отсюда, – сказала Мэгги. – Ну, типа от копов, просто запомни: держись правой стороны и все время спускайся по ступеням. Самый легкий способ уйти от погони.

– Думаешь, мне придется убегать из общественной библиотеки?

– Не сегодня, – ответила Мэгги. – Как тебя зовут? Наверное, тебя называют как-то иначе, чем Проказница?

– Виктория. Вик. Только отец зовет меня Проказницей. Он так шутит. Как ты узнала, что это мое прозвище, а не имя? И что ты имела в виду, когда говорила, что ожидала меня? Как ты могла ждать меня? Десять минут назад я даже не знала, что увижу тебя.

– Верно. Это я объясню. Но с-с-сначала позволь мне остановить твое кровотечение, и тогда мы перейдем к вопросам и ответам.

– Мне кажется, что вопросы важнее, чем мое колено, – сказала Вик.

Она помолчала, а затем с чувством непривычной робости сказала:

– Я кое-кого испугала своим мостом. Хорошего старого парня в моем городе. Боюсь, что я реально испортила ему жизнь.

Мэгги с усмешкой взглянула на нее. Ее глаза ярко блестели во тьме высоких полок. Осмотрев свою гостью, она тихо произнесла:

– Извини, что выскажу свое мнение. Я усомнилась в твоем прозвище.

Уголки ее рта приподнялись, изображая небольшую улыбку.

– Если ты кого-то расстроила, то ведь не нарочно. И я сомневаюсь, что ты причинила какой-то длительный ущерб. Мозги у людей довольно гибкие. Немного пошумят и успокоятся. Пойдем. Пластырь и чай. И ответы на твои вопросы. Это прямо здесь.

Они вышли из лабиринта полок в прохладное открытое пространство – некое подобие обшарпанного офиса. Это был кабинет детектива в старом фильме, подумала Вик, а не офис библиотекаши с кольцом в пупке. Помещение имело пять важных предметов, необходимых для обители детектива: темно-серый стол, просроченный календарь с красотками, вешалку для плащей, раковину с ржавыми пятнами и коротконосый револьвер 38-го калибра, прижимавший какие-то документы. Еще здесь был большой аквариум, заполнявший пятифутовую выемку в одной из стен.

Мэгги сняла серую шляпу и швырнула ее на вешалку. В сиянии лампы, освещавшей аквариум, ее пурпурные волосы засияли, как тысячи неоновых нитей. Пока она наполняла водой электрический чайник, Вик подошла к столу и осмотрела револьвер, который оказался пресс-папье с потертой надписью на гладкой рукоятке: СОБСТВЕННОСТЬ А. ЧЕХОВА.

Мэгги вернулась с пластырем и жестом попросила Вик сесть на краю стола. Та сделала, как ей было сказано, и поместила ногу на изношенный деревянный стул. Когда она согнула ее, жалящая боль в колене снова вышла в сознании на первый план. Вместе с ней возникла глубокая отвратительная пульсация в левом глазном яблоке. Казалось, что глаз поместили между стальными зубьями какого-то хирургического инструмента и с силой сжали. Она потерла его ладонью.

Мэгги обработала колено Вик мокрой ватой и убрала грязь с царапин. Дым от ее сигареты был сладким и приятным. Она протерла ногу Проказницы механическим маслом.

Вик бросила оценивающий взгляд на большой аквариум, который был встроен в стену. Емкость размером с гроб. Один золотистый карп, с длинными усами, придававшими ему мудрый вид, вяло плавал в воде. Она посмотрела второй раз и, наконец, разобрала то, что лежало на дне: не горку камней, а опрокинутые костяшки «Скраббла», целые сотни, но только с четырьмя аналогичными буквами: РЫБА.

Через дрожащее зеленоватое искажение стекол она видела то, что происходило с другой стороны. Там располагалась застеленная коврами детская библиотека. Около дюжины ребят с матерями собрались полукругом вокруг женщины в аккуратной твидовой юбке. Та сидела в кресле, которое было слишком маленьким для нее. Она держала книгу таким образом, чтобы маленькие дети могли видеть картинки. Женщина читала им, хотя Вик не слышала ее через каменную стену и булькание воздуха в аквариуме.

– Ты попала сюда в час историй, – сказала Мэгги. – Час ис-с-сторий – это лучшее время дня. Единственный час, который я стараюсь не пропускать.

– Мне нравится твой аквариум.

– Пока вычистишь, три пота сойдет, – сказала Мэгги.

Вик сжала губы, чтобы не рассмеяться. Мэгги усмехнулась, и ямочки на ее щеках снова появились. С кругленьким личиком и ясными глазами она была очаровательной. Как эльф Киблер с панк-роковой скалы.

– Это я насыпала туда костяшки «Скраббла». Немного помешалась на игре. Теперь дважды в месяц мне приходится вытаскивать их и мыть. Это куда большая боль в заднице, чем ректальный рак. Тебе нравится «Скраббл»?

Вик снова посмотрела на сережки Мэгги и впервые заметила, что одна имела букву Ф, а другая – букву У.

– Я никогда не играла в эту игру, – ответила Проказница. – Хотя мне нравятся твои сережки. У тебя не возникало из-за них неприятностей?

– Нет. Никто не присматривается к библиотекарям. Люди боятся ос-с-слепнуть от нашей мудрости. Подумай сама! Мне двадцать лет, а я одна из пяти лучших игроков в «С-с-скраббл» в целом штате. Думаю, что это больше говорит об Айове, чем обо мне.

Она наклеила пластырь на царапины Вик и похлопала по нему.

– Так-то лучше.

Мэгги смяла сигарету в оловянной пепельнице, наполовину заполненной песком. Библиотекарша куда-то ушла, чтобы налить чая. Через минуту она вернулась с парой щербатых чашек.

На одной из них было написано: В БИБЛИОТЕКЕ НУЖНО УМЕТЬ ГОВОРИТЬ «Ш-Ш-Ш». Другая гласила: НЕ ЗАСТАВЛЯЙТЕ МЕНЯ ИСПОЛЬЗОВАТЬ МОЙ БИБЛИОТЕЧНЫЙ ГОЛОС. Когда Вик взяла чашку, Мэгги склонилась и открыла ящик. Обычно в таких ящиках детективы держат бутылку с алкоголем. Мэгги достала старый пурпурный вельветовый мешочек, на котором бледными золотистыми буквами было отштамповано слово «Скраббл».

– Ты спрашивала, как я узнала о тебе. Как я предугадала твое появление. С-с-с-с-с…

Ее щеки начала краснеть от напряжения.

– «Скраббл»? Это как-то связано со «Скрабблом»?

Мэгги кивнула.

– Спасибо, что завершила мою фразу за меня. Многие заики не любят, когда другие люди заканчивают их с-с-сентенции. Но, как мы уже говорили, мне нравится, когда меня жалеют.

Вик почувствовала жар, поднимавшийся к ее лицу. Хотя в тоне Мэгги не было ничего саркастического. Но это как-то делало ситуацию еще хуже.

– Извини.

Мэгги, казалось, не услышала ее. Она села у стола на стул с прямой спинкой.

– Значит, ты пересекла мост на своем велосипеде, – сказала Мэгги. – А ты можешь преодолеть крытый мост без него?

Вик покачала головой.

Мэгги кивнула.

– Нет. Ты используешь велосипед в своих грезах о мосте. И тогда ты видишь его – путь до потерянных вещей. Я права? Вещей, которые нужны тебе? Не важно, как они далеко. Эти вещи всегда находятся на другой стороне моста, верно?

– Да. Да! Только я не знаю, почему могу делать это и каким образом. Иногда я чувствую, словно лишь воображаю мои поездки через мост. Иногда мне кажется, что я схожу с ума.

– Ты не сходишь с ума. Просто ты творческая л-л-личность. Очень творческая. Как и я. Ты используешь свой велосипед, а я – костяшки с буквами. Когда мне было двенадцать, я увидела с-с-старую игру «Скраббл» на распродаже и купила ее за доллар. Игра уже начиналась. Первое с-с-слово было выставлено. Увидев это, я поняла, что должна получить ее. Мне нужно было купить ее. Я отдала бы за нее все что угодно. А если бы она не продавалась, я схватила бы ее и убежала. Даже одно наличие «Скраббла» и первые броски в игре уже колебали реальность. Электрический поезд самостоятельно включался и бежал по рельсам. У машины на дороге сработала сигнализация. В гараже бубнил телевизор. И когда я увидела «Скраббл», он буквально спятил. Начал шипеть с-с…

– Статикой, – сказала Вик, забыв об обещании, которое дала сама себе – моментом раньше – ни в коем случае не заканчивать фразы Мэгги за нее, как бы сильно та ни заикалась.

Мэгги, казалось, была не против.

– Да.

– У меня было что-то в этом роде, – сказала Вик. – Пересекая мост, я слышу вокруг себя статику.

Мэгги кивнула, словно находила это наименее удивительной вещью на свете.

– Несколько минут назад все лампы в здании мигнули. Электричество пропало во всей библиотеке. Так я узнала, что ты близко. Твой мост «коротил» реальность. Как мои костяшки «Скраббла». Ты находишь вещи, а мои костяшки говорят мне о вещах. Они сказали, что ты приедешь сегодня и я смогу снова найти тебя. Они сказали, что Проказница приедет по мосту. Они болтали о тебе месяцами.

– Ты можешь показать мне, как это происходит? – спросила Вик.

– Наверное, могу. Думаю, ты здесь отчасти из-за этого. Возможно, мои костяшки «Скраббла» хотят помочь тебе.

Она развязала шнурок, сунула руку в мешочек и вытащила несколько пластинок, бросив их на стол. Они заклацкали на поверхности. Вик пригнулась, чтобы посмотреть на них, но они были путаницей букв.

– Это что-нибудь говорит тебе?

– Еще нет.

Мэгги склонилась над буквами и начала раздвигать их мизинцем.

– А так что-то говорит?

– Почему ты считаешь их магическими? – спросила Вик.

– Вряд ли в них имеется что-то магическое. Они не будут работать для других людей. Костяшки «Скраббла» – это мой нож. То, чем я с-с-создаю дыру в реальности. Думаю, это должна быть вещь, которую ты любишь. Я всегда любила слова, и «Скраббл» дал мне возможность играть с ними. Пригласи меня на турнир по «Скрабблу», и кто-то уйдет оттуда с ущемленным самолюбием.

Она передвинула буквы таким образом, что они создали магическую фразу:

ПРОКАЗНИЦА ПОЛУЧИТ ЛАНЧ В ПОЕЗДКЕ К ФТУТ.

– Что означает ФТУТ? – спросила Вик, рассматривая костяшки.

– Не обращай внимания. Я еще не выложила верное сообщение.

Мэгги нахмурилась и передвинула костяшки еще раз. Вик отхлебнула чай. Он был горячим и сладким, но, сделав глоток, она почувствовала холодный пот на своих бровях. Воображаемые щипцы, сжимавшие ее левое глазное яблоко, слегка усилили давление.

– Каждый живет в двух мирах, – рассеянно сказала Мэгги, рассматривая буквы. – Первым является реальный мир со всеми его раздражающими фактами и правилами. В реальном мире есть истинные вещи и неправильные. В основном он отс-с-с-стой. Еще каждый человек живет внутри своей головы. Во внутреннем мире – в своих мыслях. В мире, созданном мыслью, где каждая идея является фактом. Где эмоции такие же реальные, как сила тяжести. Сны, такие же мощные, как история. Творческие люди – например, писатели типа Генри Роллинса – проводят много времени в своих мысленных мирах. С-с-с-сильные фантазеры могут использовать нож, чтобы делать надрезы между двумя мирами. Или они могут соединять их друг с другом. Что-нибудь вроде твоего велосипеда. Или моих кос-стяшек. Это наши ножи.

Она склонила голову и еще раз решительным образом повернула костяшки «Скраббла». Теперь они говорили:

ПРОКАЗНИЦА НАЙДЕТ СВОЕГО РЕБЕНКА У БОГАТЫХ КРЕТИНОВ.

– Я не знаю никаких богатых кретинов, – сказала Вик.

– Ты немного молода, чтобы иметь ребенка, – ответила Мэгги. – Пока трудно о чем-то говорить. Мне нужен еще один с-с-с…

– А почему мой мост воображаемый?

– Когда ты на велосипеде, он вполне реальный. В твоем внутреннем пространстве создается свой нормальный мир.

– Хорошо, возьмем твой мешочек со «Скрабблом». Это только мешочек. Он не похож на мой велосипед. Он не производит чего-то невоз…

Пока Вик говорла, Мэгги взяла мешочек в руки, завязала шнурок и встряхнула костяшки. Те защелкали и застучали, словно они перемещались в ведре. Она сунула ладонь в мешок. Ее запястье скрылось, потом локоть и предплечье. Мешочек был, возможно, шести дюймов в глубину, но последовал момент, когда рука Мэгги исчезла в нем по плечо. Вельвет нигде не выпирал. Вик слышала, как она копалась внутри – все глубже и глубже. Казалось, что она перебирала тысячи костяшек.

– А-а, – закричала Вик.

По другую сторону аквариума чопорная библиотекарша, читавшая детям, посмотрела по сторонам.

– Вот она – большая дыра в реальности, – сказала Мэгги.

Со стороны казалось, что ее левая рука исчезла по плечо и ампутация, по каким-то неведомым причинам, была произведена мешочком «Скраббла».

– Я пробралась во внутреннее пространство и взяла нужные костяшки. Не в мешочке, а в своем уме. Когда я говорила, что твой велосипед и мои костяшки являются ножами, которые разрезают полотно реальности, мои с-с-слова не были метафоричными.

Тошнотворное давление усилилось в левом глазу Вик.

– Пожалуйста, – попросила она, – не могла бы ты вытащить свою руку из мешочка?

Свободной рукой Мэгги потянула пурпурный вельветовый мешочек в сторону, и ее другая ладонь появилась на виду. Когда она опустила мешочек на стол, Вик услышала, как в нем брякнули костяшки.

– Я знаю, зрелище бросает в дрожь, – сказала Мэгги.

– Как ты это делаешь? – спросила Вик.

Мэгги выпустила воздух, скорее похожий на вздох.

– Почему некоторые люди говорят на дюжине инос-с-странных языков? Почему Пеле может сделать «ножницы» и забить мяч через голову? Я так понимаю, что для этого нужно получить какой-то дар. Перебери миллион человек, и ты не найдешь достаточно красивой, талантливой и удачливой персоны, чтобы она с-с-стала звездой экранов. Ни один человек из миллионной толпы не знает так много слов, как поэт вроде Джерарда Мэнли Хопкинса. Он знал о внутреннем пространстве! Это он придумал термин инскейп. Кто-то становится звездой экранов, кто-то – лучшим игроком в футбол, а ты являешься с-с-суперсильной творческой личностью. Это немного странно, но похоже на людей, которые рождаются с глазами разного цвета. И мы не единственные. Имеются другие, подобные нам. Я встречала таких. На них мне указали костяшки «Скраббла».

Мэгги склонилась к своим буквам и начала перебирать их.

– Например, однажды я встретила одну девушку, которая была в коляске – старинной и красивой вещи с белыми шинами. Девушка могла исчезать на глазах. Ей нужно было только качнуть свою коляску назад – на то, что она называла Изогнутой аллеей. В свое внутренне пространство. Она выкатывала себя на аллею и как бы переставала с-с-существовать, но все еще видела, что происходит в нашем мире. Ни одна культура на Земле не имеет историй о людях, подобных мне и тебе… о людях, которые используют тотемы, чтобы выйти из реальности. Навахо…

Ее голос медленно терял громкость.

Вик увидела, что лицо Мэгги омрачилось несчастной гримасой. Она смотрела на свои костяшки. Вик склонилась вперед и тоже взглянула на них. Она едва успела прочитать фразу, прежде чем рука Мэгги превратила ее в кучу букв.

ПРОКАЗНИЦА МОЖЕТ НАЙТИ ПРИЗРАКА.

– Что это значит? Что за Призрак?

Мэгги бросила на Вик косой взгляд, в котором страх смешался с просьбой о прощении.

– Боже мой, – прошептала Мэгги.

– Это какая-то потерянная вещь?

– Нет.

– То, что ты хочешь найти с моим участием? Я могу помочь…

– Нет. Нет, Вик. Обещай мне, что не будешь искать его.

– Это парень?

– Это беда. Худшая из бед, которую ты только можешь представить. Тебе сейчас сколько? Двенадцать?

– Тринадцать. Практически.

– Ладно. С-с-с…

Мэгги снова замолчала, не в силах говорить. Она сделала глубокий прерывистый вдох, прикусила нижнюю губу – причем впилась в нее зубами с такой силой, что едва не заставила Вик плакать. Потом Мэгги выдохнула и продолжила вообще без каких-либо следов заикания:

– Значит, обещаешь.

– Но почему твой мешочек «Скраббла» захотел убедить тебя, что я могу найти его? Почему он сообщил об этом?

Мэгги покачала головой.

– Это работает не так. Костяшки «Скраббла» ничего не хотят, как и нож… как и твой велосипед. Используя «Скраббл», я получаю факты, которые находятся вне зоны достижения. Точно так же ты можешь задействовать открывалку для писем, чтобы вскрыть конверт. И это все равно что получить письмо от математика Унабомбера. Способ разрушить свое маленькое эго.

Мэгги пососала нижнюю губу и несколько раз провела по ней языком.

– Почему я не должна искать его? – спросила Вик. – Ты сама говорила, что я приехала сюда лишь для того, чтобы твои костяшки рассказали мне о чем-то важном. Почему они сообщили об этом парне Призраке, если ты запрещаешь мне искать его?

Однако прежде, чем Мэгги ответила, Вик наклонилась вперед и прижала руку к левому глазу. Воображаемые щипцы сжались так сильно, что глаз был готов взорваться, словно перезрелая виноградина. Не в силах сдерживать боль, она издала тихий стон.

– Ты выглядишь ужасно. Что случилось?

– Мой глаз. Он начинает болеть, когда я пересекаю мост. Возможно, это потому, что я засиделась с тобой. Обычно мои поездки заканчиваются быстро.

Если брать в расчет ее глаз и губу Мэгги, то разговор оказался травмирующим для них обеих.

– Девочка, о которой я говорила тебе, – сказала Мэгги. – С коляской. Когда она впервые начала использовать кресло-коляску, ее здоровье было нормальным. Кресло досталось ей от бабушки, и девочке просто нравилось играть с ним. Но если она слишком долго оставалась на Изогнутой аллее, ее ноги начинали неметь. К тому времени, когда я встретила ее, она была полностью парализована от талии и ниже. Подобные чудеса чего-то стоят при своем использовании. Мост остается на месте, и это обходится тебе в определенную цену. Ты должна ис-с-спользовать мост крайне редко.

– А какая цена у твоих костяшек? – спросила Вик.

– Открою тебе небольшой секрет: я не всегда з-з-з-заикалась!

Она снова улыбнулась окровавленным ртом. Вик быстро поняла, что на этот раз заикание Мэгги было притворным.

– Ладно, – продолжила библиотекарша. – Мы должны вернуть тебя. Если мы просидим здесь слишком долго, твоя голова взорвется.

– Тогда расскажи мне о Призраке, или тебе придется собирать мои мозги с твоего стола. Я не уйду, пока ты не сделаешь этого.

Мэгги открыла ящик, бросила туда мешочек «Скраббла» и затем захлопнула его с необязательной силой. Когда она заговорила, ее голос впервые потерял все следы дружелюбия.

– Не будь чертовой…

Она замолчала, либо от недостатка слов, либо по причине своего заикания.

– Проказницей? – спросила Вик. – Что, начинаю соответствовать своему прозвищу?

Мэгги медленно выдохнула. Ее ноздри расширились.

– Я не морочу тебе голову, Вик. Призрак – это человек, от которого тебе н-н-нужно держаться подальше. Не все, кто делает необычные вещи, хорошие люди. Я почти ничего не знаю о Призраке. Он старый мужчина с винтажной машиной. И эта машина – его нож. Только он использует ее, чтобы красть жизни. Призрак увозит детей на машине и делает что-то с ними. Он использует их – как вампир, – чтобы оставаться живым. Он забирает малышей в свое внутреннее пространство – плохое место, которое сновидит, – и оставляет их там. Выходя из машины, они перестают быть детьми. Они перестают быть людьми. Это существа, которые могут жить только в холодн-н-ном воображении Призрака.

– Откуда ты это знаешь?

– Костяшки. Они начали говорить со мной о Призраке пару лет назад – после того, как он схватил ребенка в Лос-Анджелесе. Призрак работал тогда на Западном побережье, но обстоятельства изменились, и он перебрался на восток. Ты смотрела с-с-сообщения о маленькой русской девочке, которая исчезла из Бостона? Их крутили по телевизору несколько недель назад. Она исчезла вместе со своей матерью.

Вик видела эти телевизионные репортажи. В их захолустье они были популярной темой в течение нескольких дней. Мать Проказницы смотрела их с очарованием и ужасом. Пропавшая девочка была того же возраста, что и Вик, – темноволосая, худощавая, с неловкой, но привлекательной улыбкой. Милая бестия. Ты думаешь, она умерла? – спросила Линда у мужа, и Крис Макквин ответил: Если ей повезло.

– Девочка Грегорски, – сказала Вик.

– Верно. Водитель лимузина поехал в отель, чтобы забрать их семейство, но кто-то опередил его и пленил Марту Грегорски. Это был Призрак. Он выпил из малышки кровь и оставил ее с другими детьми, которых уже использовал. Он бросил ее в своем фантастическом мире. Во внутреннем пространстве, которое никто не захотел бы посещать. Оно похоже на твой мост. Только больше. Намного больше.

– А что с ее мамой? Он тоже выпил ее кровь?

– Вряд ли. Он не может питаться взрослыми. Только детьми. Но у н-н-него имеется помощник типа Ренфилда, который помогает ему с похищением детей и ликвидацией взрослых. Ты знаешь, кто такой Ренфилд?

– Приспешник Дракулы вроде?

– Примерно так. Я знаю, что Призрак очень старый. У него было много Ренфилдов – он лгал им, наполнял их иллюзиями и, возможно, убеждал, что они герои, а не похитители детей. В конце концов он всегда ж-ж-жертвовал ими. Вот какая их судьба. Когда его преступления раскрывали, он валил вину на одного из своих подручных. Призрак долгое время забирает детей и всегда остается в тени. Я сложила о нем все подробности, но не могу найти такие улики, которые позволили бы мне идентифицировать его.

– Почему ты не можешь спросить его имя у своих костяшек?

Мэгги моргнула и печальным голосом, пронизанным смущением, сказала:

– Таковы правила. «Скраббл» не использует настоящих имен. Вот почему костяшки советовали мне ожидать Проказницу, а не Викторию.

– Если бы я нашла Призрака, узнала имя и то, как он выглядит, мы могли бы остановить его?

Мэгги так сильно хлопнула ладонью по столешнице, что чайные чашки подпрыгнули. Ее глаза были гневными… и напуганными.

– Перестань, Вик. Неужели ты не слышала меня? Если ты найдешь Призрака, то умрешь. И это будет моя вина! Думаешь, я хочу такой груз на своей совести?

– Но если мы ничего не сделаем, что будет с детьми, которых он забрал? Тогда мы обречем их…

Увидев лицо Мэгги, Вик постепенно замолчала. Черты Мэгги были искажены страданием и болью. Она взяла салфетку из коробки «Клинекса» и протянула Проказнице.

– Твой левый глаз, – сказала она, отдавая ей влажную ткань. – Ты плачешь, Вик.

– Тебе нужно вернуться, – сказала Мэгги. – Поспешим.

Вик не стала спорить, когда Мэгги взяла ее за руку, вывела из библиотеки и потащила вниз по тропе в тень дубов.

Колибри пил нектар из бутонов на ближайшем дереве. Его крылья жужжали, как маленькие моторы. Стрекозы поднимались в термальных потоках. Их крылья сияли как золото под солнцем Среднего Запада.

«Рэйли» находился на том месте, где они его оставили. Он был прислонен к лавке. Дальше виднелась однополосная асфальтовая дорога, которая огибала библиотеку; за ней – травянистое поле над рекой. И мост.

Вик потянулась к велосипеду, но прежде, чем она взялась за руль, Мэгги стиснула ее запястье.

– Скажи, это безопасно? Ты чувствуешь, что сможешь проехать по мосту?

– Раньше ничего не случалось, – ответила Вик.

– Звучит не очень обн-н-надеживающе. Значит, мы договорились о Призраке? Ты еще слишком юная, чтобы разыскивать его.

– Ладно, – сказала Вик, выпрямляя велосипед и ставя ногу на педаль. – Я еще слишком юная.

Говоря эти слова, она подумала о «Рэйли». Когда она увидела его в магазине велосипедов, продавец сказал, что тот слишком большой для нее. Отец обещал купить байк, когда она станет постарше. Потом, через три недели, на ее день рождения, велосипед, украшенный бантом, стоял на дорожке – точно так, как она этого хотела. Ей даже в голову не приходило усомниться в своих ожиданиях. Ну вот, – сказал ее отец. – Теперь ты стала старше, верно?

– Как я узнаю, что ты переехала мост? – спросила Мэгги.

– Мне всегда это удается, – ответила Вик.

Солнечный свет отражался от стальных заклепок и впивался в левое глазное яблоко Вик.

Мир двоился. Мэгги Ли стала на миг близнецами и потом снова сложилась вместе. Она передала ей лист бумаги, сложенный вчетверо.

– Вот, – сказала Мэгги. – Здесь объясняется все, что я не успела сообщить тебе о внутренних пространствах. Тут написано, почему ты можешь делать необычные вещи. Короче, все объяснено специалистом.

Вик кивнула и положила бумагу в карман.

– Подожди! – добавила Мэгги.

Она коснулась мочки одного уха, потом другого и затем сунула что-то в руку Вик.

– Что это? – спросила Вик и, посмотрев на ладонь, увидела сережки из костяшек «Скраббла».

– Защита, – сказала Мэгги. – Краткое руководство з-з-заики по взаимодействию с миром. Следующий раз, когда кто-то разочарует тебя, сразу надень их. Ты почувствуешь себя крепче. Мэгги Ли гарантирует.

– Спасибо, Мэгги. За все.

– Я здесь именно для этого. Считай меня источником знаний. Возвращайся в любое время, и я окроплю тебя с-с-своей мудростью.

Вик снова кивнула, чувствуя, что не может сказать что-либо еще. Звук собственого голоса угрожал взорвать ее голову, как лампочку под каблуком. Она пожала руку Мэгги. Та ответила тем же.

Проказница склонилась вперед, закрутила педали и помчалась в темноту и оглушительный рев статики.

Следующим моментом, который она запомнила, был подъем на холм и пересечение рощи на улице Питтмана. Ее внутренности казались отбитыми, а лицо пылало от жара. Вик покачивалась. Она нетвердо держалась на ногах, выходя из леса во двор.

Девочка не видела левым глазом. Его как будто удалили ложкой. Одна сторона лица одеревенела. Из того, что она знала, глаз лопнул, как спелая виноградина, и стек по ее щеке.

Вик наткнулась на качели, сбив их с пути и наполнив двор грохотом ржавых цепей.

Вытащив «Харлей» на подъездную дорожку, отец протирал его замшей. Он услышал звон качелей, поднял голову вверх… и выронил замшу. Его рот открылся. Казалось, он хотел закричать от шока.

– Срань господня, – сказал он. – Вик, ты в порядке? Что случилось?

– Я каталась на «Рэйли», – ответила она.

Ей казалось, что это все объясняло.

– А где твой велосипед? – спросил он и посмотрел мимо нее на задний двор, словно байк мог лежать во дворе.

Вик впервые поняла, что не толкает «Рэйли.» Она не знала, что случилось с велосипедом. Она помнила удар о стену моста, падение с велосипеда; помнила, как летучие мыши кричали в темноте и налетели на нее, нанося ей мягкие войлочные удары. Девочка начала неконтролируемо дрожать.

– Я упала, – сказала она.

– Упала? Кто-то сбил тебя машиной?

Крис Макквин взял ее на руки.

– Иисус Христос! Вик, на тебе кровь. Эй, Линн!

Затем, как и в другие разы, отец понес ее в спальню. Мать бежала за ними, а потом торопливо давала ей воду и тайленол.

Только это не было похоже на другие разы. Вик бредила почти сутки. Температура поднималась до 102 градусов[3]. Дэвид Хассельхофф, с пенни вместо глаз, пришел к ней в спальню. Его руки были в черных кожаных перчатках. Он схватил ее за лодыжку и попытался вытащить из дома – в свою машину, которая вообще не являлась КИТТ. Вик отбивалась, кричала и сражалась, а Дэвид Хассельхофф говорил голосом отца, что все будет хорошо. Надо только заснуть и не тревожиться. Он говорил, что любит ее, однако его лицо было искажено от ненависти, а мотор машины работал. И она знала, что это был Призрак.

В другой раз девочка осознала, что оплакивает свой «Рэйли».

– Где мой велосипед? – кричала она, а кто-то держал ее за плечи. – Где он? Байк нужен мне. Он нужен мне! Я не могу искать вещи без моего велосипеда!

Кто-то целовал лицо Вик и успокаивал ее. Кто-то плакал. Это было похоже на плач ее матери.

Она мочилась в постель. Несколько раз.

Во второй день она вышла на передний двор – совершенно голой – и пробыла там около пяти минут, разыскивая свой велосипед. К счастью, мистер де Зоет – старик, живший через улицу, – заметил ее и прибежал к ним с одеялом. Он обмотал им Вик и принес ее домой.

Прошло много времени с тех пор, как она ходила к мистеру де Зоету, чтобы помогать ему раскрашивать его оловянных солдатиков. Она слушала его старые пластинки и в последние годы думала о нем, как о старом нацистском живчике, который наслал копов на ее родителей, когда Крис и Линда громко спорили друг с другом. Хотя он нравился ей – нравился запахом свежего кофе и забавным австрийским акцентом. Однажды старик сказал ей, что она хорошо рисует. Он считал, что ей следует быть художницей.

– Летучие мыши напуганы, – сообщила она ему конфиденциальным тоном, когда он передавал ее матери. – Бедные маленькие создания. Я думаю, некоторые из них улетели с моста. Они не могут найти путь домой.

Она спала в течение дня, а затем лежала, бодрствуя, почти половину ночи. Ее сердце билось слишком быстро. Девочка боялась вещей, которые не имели смысла. Если машина проезжала рядом с домом и ее фары освещали потолок, Вик подносила руки ко рту, чтобы удержаться от крика. Когда дверь машины хлопала на улице, она вздрагивала, словно это был выстрел.

На третью ночь постельного режима она вышла из бредового состояния и прислушалась к голосам родителей, говоривших в соседней комнате.

– Когда я сказал, что не могу отыскать его, с ней едва не случился сердечный удар, – говорил отец. – Она любит свой велосипед.

– Я рада, что он потерялся, – ответила ее мать. – Лучшее во всем этом, что она никогда больше не будет ездить на нем.

Ее отец разразился мрачным смехом.

– Ты очень нежная женщина.

– А слышал, что она говорила о велосипеде в тот день, когда пришла домой? О том, чтобы найти на нем смерть? Вот что она делала в своем уме, когда заболела. Уезжала на велосипеде от нас… На небеса. В следующую жизнь. Она до смерти напугала меня всеми этими разговорами, Крис. Я не хочу видеть эту чертову железку снова.

Помолчав немного, отец сказал:

– Я все еще думаю, что мы должны сообщить о наезде на ребенка и бегстве с места происшествия.

– После наезда такой лихорадки не бывает.

– Значит, она уже болела. Ты сказала, что перед этим она легла спать очень рано. И выглядела бледной. Черт, может, с этого все и началось. Возможно, у нее поднялась температура и она выехала на проезжую часть. Я никогда не забуду, как она выглядела, когда вышла на подъездную дорожку. Кровь текла из одного глаза, словно она плакала…

Его голос затих. Когда он заговорил, его тон был другим – с вызовом и не совсем добрым.

– Что?

– Просто не знаю, откуда у нее взялся пластырь на левом колене.

Какое-то время бубнил телевизор. Затем ее мать сказала:

– Мы купим ей десятискоростной. Пришло время для нового велосипеда.

– Он будет розовый, – прошептала Вик. – Ставлю любые деньги на то, что она купит мне какое-нибудь розовое дерьмо.

На определенном уровне Вик знала, что потеря «Тафф Бернера» означала конец чего-то прекрасного – что она зашла слишком далеко и потеряла лучшую вещь в своей жизни. Это был ее нож. Она понимала, что другой велосипед, даже очень похожий, не сможет прорезать дыру в реальности и вернуть мост Самого Короткого Пути.

Просунув руку между матрацем и стеной, Вик нашла под кроватью сережки и сложенный лист бумаги. Ей хватило ума спрятать их в тот вечер, когда она пришла домой. С тех пор они лежали под кроватью.

В каком-то психологическом инсайте – необычном для тринадцатилетней девочки – Вик поняла, что помнит все поездки через мост. Она воспринимала их как фантазии ребенка с очень развитым воображением. Реальные события, связанные с Мэгги Ли, «Примо Субс у Терри», нахождением мистера Пентака в боулинге «Фенвей», постепенно превращались в выдуманные грезы. Без велосипеда, на котором она совершала поездки по Самому Короткому Пути, было невозможно верить в то появлявшийся, то исчезавший крытый мост. После потери «Рэйли» единственным доказательством ее поездок оставались сережки, сложенные в ладони, и согнутая вчетверо ксерокопия стихотворения знаменитого Джерарда Мэнли Хопкинса.

Р. У. – говорили сережки. 5 баллов.

– Почему ты не можешь поехать с нами на озеро?

В голосе матери, доносившемся через стену, проскальзывали жалобные нотки. Линда и Крис перешли к теме летнего отпуска. После болезни дочери ее мать хотела как можно скорее покинуть город.

– Что ты будешь здесь делать?

– Свою работу. Если хочешь, чтобы я три недели провел на Уиннипесоке, приготовься жить в палатке. Чертово место стоит восемнадцать сотен баксов ежемесячно.

– Неужели три недели с Вик будет отпуском? Три недели быть матерью-одиночкой, пока ты остаешься здесь, работая три дня в неделю. Я знаю, чем ты будешь заниматься! Тем же, что ты делаешь, когда я звоню тебе на работу, а парни говорят о твоих поездках с геодезистом. Вы с ним должны были уже обследовать каждый дюйм в Новой Англии.

Тихим и злым тоном ее отец сказал слова, которые Вик не разобрала. Усилив громкость телевизора, он прокричал проклятие так громко, что его мог бы услышать мистер де Зоет. Потом хлопнула входная дверь – достаточно сильно, чтобы стекла на кухне задрожали.

Вик положила на подушку сережки и развернула стих – сонет, который она не поняла, но уже полюбила. Она читала его при свете приоткрытой двери, шептала строки, повторяя их как молитву – а это и был вид молитвы, – и вскоре ее мысли оставили несчастных родителей далеко позади.

Исчезновения

1992–1996

Русскую девочку, о которой говорила Мэгги Ли, звали Мартой Грегорски. В той части мира, где жила Вик, ее похищение пару недель было большой новостью. Дело в том, что Марта, до двенадцати лет воспитывавшаяся бабушкой, являлась знаменитостью в мире шахмат – ученицей Каспарова. Поскольку в те первые дни после развала СССР цивилизованный мир все еще подстраивался к новой русской свободе, у всех было чувство, что исчезновение Марты Грегорски и ее матери могло привести к международному инциденту и стать поводом для новой холодной войны. Через некоторое время общественность поняла, что бывший Союз Советских Социалистических Республик был слишком занят разделом имущества, чтобы заметить похищение девочки. Борис Ельцин везде разъезжал на танке и кричал, пока у него не краснело лицо. Бывшие агенты КГБ боролись друг с другом, пытаясь найти хорошо оплачиваемую работу у русской мафии. В эти недели любой бы мог объявить инцидент преступлением тлетворного Запада, но ни у кого не было энтузиазма для подобного действия.

Женщина, работавшая в регистратуре «Хилтон Даблтри» на Чарльз Ривер, видела Марту и ее мать выходившими через вращающуюся дверь отеля – теплым дождливым вечером незадолго до шести часов. Грегорски ожидали в Гарварде на ужин. Их должна была встретить машина. Через забрызганную дождем витрину портье видела, как Марта, а затем ее мать сели в черный автомобиль. Она подумала, что машина имела подножку, потому что маленькая русская девочка сначала сделала шаг вверх, а затем скользнула на заднее сиденье. Но становилось темно, и портье говорила по телефону с гостем, который не мог открыть мини-холодильник, поэтому она не заметила большего.

Одно было точно: женщины Грегорски сели не в ту машину – не в арендованный для них автомобиль. Шестидесятидвухлетний водитель по имени Роджер Силлман, припарковавшийся на дальней стороне транспортной развязки, не смог их забрать. Внезапно уснув за рулем, он пришел в себя лишь около полуночи. Мужчина чувствовал себя больным и словно с похмелья, но заверял, что просто (совершенно случайно) задремал. Он решил, что Грегорски взяли такси. Водитель не предполагал ничего плохого и не контактировал с полицией до следующего утра, пока не выяснил, что Грегорски не возвращались в отель.

За десять недель ФБР допрашивало Силлмана десяток раз, но его история никогда не менялась, и он не мог предоставить ценной информации. Водитель сообщил, что от скуки слушал спортивное радио. Он приехал на сорок минут раньше времени. Потом кто-то постучал в его окно. Кто-то коренастый, в черном плаще, стоявший под дождем. Силлман опустил стекло вниз, и затем…

Ничего. Просто ничего. Время растаяло, словно снежинка на его языке.

У Силлмана были дочери и внучки. Он места себе не находил, представляя, что Марта и ее мать находились в руках каких-то уродов – что те издевались над ними, пока они были еще живы. Он не мог заснуть. Его мучили кошмары о маленькой девочке, игравшей в шахматы с отрезанными пальцами матери. Силлман все время напрягал свою волю, надеясь вспомнить хоть что-то. Но лишь одна деталь пришла к нему на ум.

– Пряник, – сказал он покрытому шрамами следователю, который имел фамилию Мир, но выглядел, как Война.

– Пряник?

Силлман беспомощно посмотрел на следователя.

– Пока я был в отключке, мне снились имбирные печенья моей матушки. Возможно, тип, который постучал в стекло, жевал один из них.

– Хм, – сказал Война и Мир. – Спасибо за помощь. Объявим в розыск Пряничного человека. Хотя я не верю, что это будет полезным. По улицам ходит слух, что его нельзя поймать.

В ноябре 1992 года четырнадцатилетний парень по имени Рори Маккомберс, новичок в школе Гилмона в Балтиморе, увидел «Роллс-Ройс» на парковке у своего общежития. Он направлялся в аэропорт, чтобы полететь к своей семье в Ки-Уэст на День благодарения. Мальчик подумал, что машину послал за ним его отец.

Фактически отец Рори послал за ним водителя. Тот не доехал на лимузине всего полмили. Хэнк Туловицки остановился у «Ночной совы», чтобы залить бензин в бак и немного освежиться. После заправки он ничего не помнил. Парень проснулся утром в кабине собственной машины, которая оказалась припаркованной в нескольких сотнях футов по дороге от «Ночной совы» к общественной парковке. Ключей не было. Он пинался ногами и кричал с пяти часов, пока утренний бегун не услышал его и не сообщил полиции.

Позже балтиморский педофил признался в преступлении и в порнографических подробностях описал способ, которым он домогался Рори, прежде чем задушил его. Однако он не помнил, где закопал тело, и остальные его показания тоже не соответствовали фактам. У него не только не было доступа к «Роллс-Ройсу», но он также не имел водительского удостоверения. К тому времени, когда копы решили, что похищение ребенка было висяком – просто еще один извращенец от скуки признался в сексуальном убийстве мальчика, – вскрылись новые случаи, а база улик по расследованию Маккомберса оказалась очень слабой.

Ни у водителя Рори, Туловицки, ни у водителя Грегорски, Силлмана, не брали кровь на анализы, пока с момента преступления не прошло много времени, поэтому остаточное присутствие севофлюрана в их организме не было обнаружено.

Несмотря на некоторые одинаковые детали, дела об исчезновении Марты Грегорски и похищении Рори Маккомберса никогда не объединялись.

Но в обоих случаях имелось нечто общее: ни того, ни другого ребенка больше никогда не видели.

Крис Макквин ушел от них осенью, когда Вик перешла в среднюю школу. Первый год с самого начала не заладился. Она получила по всем предметам низкие оценки С, кроме изобразительного искусства. Ее учитель рисования написал в табеле отдельный комментарий – пять торопливо нацарапанных слов: «Виктория одаренная, ей нужно сосредоточиться». Лишь он поставил ей оценку Б.

Вик рисовала на каждом уроке. Маркером «Шарпи» она сделала себе татуировку – чтобы позлить свою мать и впечатлить парней. Она подготовила отчет о прочитанной книге в форме комикса, что позабавило детей, сидевших с ней в задней части класса. Вик получила А+ за работы по выжиганию. «Тафф Бернер» был заменен на «Швинн», с серебристыми и розовыми кисточками на руле. Она не ездила на нем. «Швинн» раздражал ее.

Когда Вик пришла домой после того, как ее оставили в школе, она нашла мать в гостиной на софе. Линда сгорбилась, уперла локти в колени и обхватила голову руками. Она плакала. Слезы стекали с уголков ее покрасневших глаз. Когда мать плакала, она выглядела невзрачной старой женщиной.

– Мама? Что случилось?

– Звонил твой отец. Сегодня вечером он не вернется домой.

– Мам? – спросила Вик, позволив рюкзаку скользнуть вниз с плеча и упасть на пол. – Что это значит? Где он будет ночевать?

– Я не знаю. Не знаю где и почему.

Вик скептически взглянула на нее.

– Как это ты не знаешь почему? – спросила ее Вик. – Он не придет домой из-за тебя. Мам, он не выносит твоего присутствия. Потому что ты пилишь его постоянно, стоишь здесь и бесишь, когда он устал и хочет покоя.

– Я стараюсь как могу. Ты не знаешь, как сильно я стараюсь приспособиться к нему. У меня в холодильнике всегда стоит пиво. Я готовлю ему теплый ужин, когда он поздно приходит домой. Но я не могу быть двадцатичетырехлетней, а именно это ему во мне не нравится. Его последней шлюхе как раз столько лет.

В ее голосе не было гнева. Только усталость, и все.

– Как это понимать – его последней?

– Последней девушке, с которой он спал, – ответила Линда. – Я не знаю, с кем он теперь и почему решил уйти к ней. Я не ставила его в такое положение, где он должен был выбирать между семьей и девушкой на стороне. Не знаю, почему на этот раз все по-другому. Наверное, она лакомый кусочек.

Когда Вик снова заговорила, ее дрожавший голос стал приглушенным.

– Ты снова лжешь. Я ненавижу тебя. Если он покинет дом, я уйду вместе с ним.

– Но, Викки, – сказала ее мать странным истощенным тоном. – Он не возьмет тебя. Папа ушел не только от меня. Он бросил нас.

Вик повернулась и, хлопнув дверью, убежала – в вечер раннего октября. Свет под низким наклоном шел от дубов через улицу, золотистый и зеленый. Как она любила его! В мире не бывает освещения, похожего на то, что вы можете увидеть в Новой Англии ранней осенью.

Вик мчалась на своем тошнотворном розовом велосипеде. Она плакала и едва осознавала то, что ее дыхание стало прерывистым. Она объехала дом, пронеслась под деревьями и спустилась с холма. Ветер свистел в ее ушах. Десятискоростной не был «Рэйли Тафф Бернером». Она чувствовала каждый камень и корешок под тонкими шинами.

Вик собиралась найти отца. Она направлялась к нему. Папа любил ее. Если Вик захочет остаться с ним, отец найдет для нее место, и она никогда не вернется домой, никогда не услышит ругань матери за ее поношенные черные джинсы, за одежду для мальчиков, за компанию лоботрясов. Ей просто нужно съехать с холма, и там будет мост.

Но моста не было. Старая грязная дорога заканчивалась у ограждения, а дальше была река Мерримак. Вверх по течению вода была черной и гладкой, словно дымчатое стекло. Ниже начинались буруны. Вода ярилась в белой пене, разбитая о валуны. От Самого Короткого Пути осталось только три пятнистых бетонных столба. Растрескавшиеся вверху, они поднимались из воды и тянули к небу согнутую арматуру.

Она помчалась к ограждению, желая, чтобы мост появился. Но перед тем как врезаться в барьер, она нарочно упала вместе с велосипедом и заскользила по грязной земле, пачкая джинсы. Не потрудившись осмотреть себя на наличие ран, она вскочила на ноги, схватила велосипед обеими руками и швырнула его в реку. Тот ударился о склон дамбы, подпрыгнул и упал на мелководье. Одно колесо, быстро вращаясь, осталось над водой.

В сгущавшихся сумерках проносились летучие мыши.

Вик, следуя реке, побрела на север. В ее уме не было четкого местоположения. Наконец, на дамбе у реки, под 495-м шоссе, она упала в колючую траву, засыпанную мусором. Ее бок болел. Машины проносились над ее головой, создавая дрожащую гармонику на массивном мосту через реку Мерримак. Она чувствовала проезжавший транспорт по любопытно гладкой вибрации земли под ее телом.

Она не собиралась тут спать, но какое-то время – минут двадцать или около того – дремала, унесенная в сонное состояние громоподобным ревом мотоциклов. Те проносились мимо – по двое, по трое – вся банда ездоков, уезжавшая за город в последнюю теплую ночь осени; туда, куда унесут их колеса.

Когда вечером 9 мая 1993 года Джефф Эллис повел своего спингер-спаниэля на вечернюю прогулку, в Чесапике, штат Вирджиния, шел дождь. Никто из них не хотел выходить наружу – ни Эллис, ни его собака Гарбо. На бульваре Бэттлфилд неприятный дождь лил так сильно, что капли отскакивали от бетонных тротуаров и брусчатки дорог. Воздух ароматно пах шалфеем и остролистом. На Джеффе было большое желтое пончо, которое яростно трепал ветер. Гарбо расставила задние ноги и присела, чтобы помочиться. Ее курчавая шерсть висела мокрыми прядями.

Эллис и Гарбо шли мимо большого тюдоровского дома Нэнси Ли Мартин – богатой вдовы с девятилетней дочерью. Он потом говорил следователям из чесапикского департамента полиции, что посмотрел на ее подъездную дорожку, так как услышал рождественскую музыку. Хотя это было неправдой. Из-за громкого стука дождя на дороге Джефф не слышал рождественской музыки. Однако он всегда ходил мимо дома Нэнси и смотрел на ее подъездную дорожку, потому что был немного влюблен в нее. Она была старше его на десять лет, но в свои сорок два года выглядела все той же чирлидершей вирджинского политеха, которой когда-то была.

Когда он покосился на узкую дорожку, то увидел Нэнси, выходившую из передней двери. За ней бежала дочь Эми. Высокий мужчина в черном плаще раскрыл для них зонт. Женщины были одеты в изящные одежды и шелковые шарфы. Джефф Эллис вспомнил слова жены. Она говорила, что Нэнси Ли едет к Джорджу Эллину, который баллотировался на должность губернатора. Миссис Мартин хотела выступить его финансовым спонсором.

Эллис, владевший дилерским центром «Мерседес», разбирался в автомобилях и узнал машину, увозившую ее, как ранний «Роллс-Ройс», то ли «Фантом», то ли «Призрак», тридцатых годов. Он окликнул Нэнси по имени и приподнял руку в приветствии. Наверное, миссис Мартин ответила ему. Он не был уверен. Когда водитель открыл дверь, послышалась музыка. Эллис мог поклясться, что уловил звуки «Маленького барабанщика» в исполнении хора. Такую музыку странно было слышать весной. Возможно, даже Нэнси Ли подумала, что это странно. Она, казалось, помедлила, прежде чем сесть в машину. Но шел сильный дождь, и она колебалась недолго.

Эллис пошел дальше, а когда он вернулся, машина уже уехала. Нэнси Ли Мартин и ее дочь Эми так и не прибыли в контору Джорджа Эллина.

Водитель, который должен был забрать ее – некий Малкольм Экройд, – также исчез. Его машину нашли на Бейнбридж-роуд, у воды, с открытой водительской дверью. В траве нашли его шляпу, забрызганную кровью.

Поздним маем 1994 года десятилетний Джейк Кристенсен из Буффало, штат Нью Йорк, в одиночку прилетел из Филадельфии, где учился в школе-интернате. Его должен был встретить водитель, но этот человек, Билл Блэк, перенес фатальный сердечный приступ. Его нашли мертвым в гараже за рулем своего лимузина. Кто встретил Джейка в аэропорту и кто увез его, не было установлено.

Вскрытие обнаружило, что сердце Билла Блэка остановилось после вдыхания летальной дозы севофлюрана – газа, который любят использовать дантисты. Его малая доза ослабляет боль и делает человека очень внушаемым… другими словами, превращает в зомби. Севофлюран попадал в категорию труднодоступных веществ. Чтобы достать его, вам требовалась лицензия приватного медика или дантиста. Это казалось перспективной линией расследования, но допросы челюстно-лицевых хирургов и работавших с ними людей ничего не дали.

В 1995 году Стив Конлон и его двенадцатилетняя дочь Чарли (на самом деле Шарлин, а для своих подруг Чарли) собрались на танцы отцов и дочерей. Они заказали лимузин, но вместо этого к их порогу приехал «Роллс-Ройс», который оказался на их дорожке. Мать Чарли, Агата, перед отъедом поцеловала дочь в лоб, пожелала ей повеселиться – и никогда больше ее не видела.

Но мужа она потом видела. Его тело, с пробитым пулей левым глазом, нашли за кустами в зоне отдыха у шоссе 87. Несмотря на лицевую рану, Агата быстро опознала тело.

Через несколько месяцев, осенью, примерно в два тридцать утра в доме Конлонов зазвонил телефон. Полусонная Агата ответила. Она услышала шипение и треск, как при очень удаленном соединении, а затем несколько детей начали петь «Первое Рождество» – высокими сладкими голосами, немного дрожавшими от смеха. Агата была убеждена, что уловила среди них голос своей дочери. Она начала выкрикивать ее имя: «Чарли, Чарли, где ты?» Но дочь не ответила, и через мгновение дети отключились.

Однако в телефонной компании заявили, что в указанное время никакого звонка в ее дом не было. Полиция решила, что это ночная фантазия обезумевшей от горя женщины.

Среди 58 000 похищений детей, происходивших ежегодно в Америке в ранние 1990-е годы, исчезновения Марты Грегорски, Рори Маккомберса, Эми Мартин, Джейка Кристенсена, Чарли Конлон и взрослых, которые пропали вместе с ними – в разных штатах, с несколькими свидетелями, при различных обстоятельствах, – не объединялись в одно дело до того момента, когда, гораздо позже, Вик Макквин не побывала в руках Чарли Талента Мэнкса-третьего.

В конце марта, когда Проказница училась в одиннадцатом классе, мать в час ночи ворвалась в ее спальню, где Вик уединилась с Крейгом Харрисоном. Они не занимались любовью и даже не целовались, но у Крейга имелась бутылка «Баккарди», и Вик была довольно пьяна. Это не понравилось матери.

Крейг, пожав плечами, улыбнулся и ушел. Спокойной ночи, миссис Макквин. Извините, что мы разбудили вас. А на следущее утро Вик, отправляясь на субботнюю смену в «Тако Белл», не разговаривала с матерью. Ей не хотелось возвращаться домой, и, конечно, она не была готова к тому, что там ее ожидало.

Линда сидела у Вик на кровати, которая была аккуратно застелена свежим бельем. Подушка с уголком, как в отеле. Только мяты не хватало. Все остальное пропало: альбом, книги и компьютер. На столе лежала пара вещей, но Вик не обратила на них внимание. Вид пустой комнаты заставил ее задохнуться от возмущения.

– Что ты наделала?

– Ты можешь вернуть свои вещи обратно, – сказала Линда. – Нужно только принять мои новые правила и комендантский час. Отные я буду отвозить тебя в школу, на работу и туда, куда тебе нужно будет ехать.

– Ты… ты не права, – сказала Вик, дрожа от гнева.

– Я нашла некоторые странные вещи в твоих ящиках, – продолжила мать, словно дочь ничего не говорила. – Мне хотелось бы услышать, как ты объяснишь их наличие.

Линда кивнула, указывая на другую сторону комнаты. Вик повернула голову, на этот раз заметив то, что лежало на столе: пачка сигарет, банка «Алтоидс», содержавшая в себе нечто похожее на красные и оранжевые леденцы для Дня Валентина; несколько бутылочек-пробников джина; два презерватива с банановым запахом в пурпурных обертках. Одна упаковка была разорванной и пустой.

Вик купила презервативы в торговом аппарате у отеля «Говард Джонсон». Она открыла один пакетик, чтобы сделать из резинки шар с рисунком, накачав ее воздухом. Нарисовав на презервативе лицо и назвав его Членоголовым, она забавляла одноклассников – двигала им по парте, когда учитель выходил из класса. Когда мистер Джеффи вернулся из туалета, в помещении так сильно пахло бананами, что он спросил, кто принес в класс пирог. Естественно, это вызвало у ребят безудержный хохот.

Сигареты забыл Крейг, когда заходил однажды вечером. Вик оставила их себе. Она не курила, но ей нравилось вынимать сигарету из пачки и класть ее на подушку, чтобы потом постель пахла сладким табаком – запахом Крейга.

Таблетки экстези она принимала в те ночи, когда не могла заснуть – когда ее мысли крутились и пищали в голове, как стая сошедших с ума летучих мышей. В некоторые ночи Вик закрывала глаза и видела мост Самого Короткого Пути – кривобокий прямоугольник, ведущий в темноту. Она чувствовала его запах: аммиачную вонь испражнений летучих мышей и запах полусгнившего дерева. На дальнем конце моста мигали в темноте две фары: два светлых круга, размещенных близко друг к другу. Эти фары были яркими и ужасными. Иногда она могла видеть их даже с открытыми глазами. При виде этих фар ей хотелось кричать.

Маленькая таблетка всегда сглаживала впечатления. Таблетки экстези давали ей чувство, что она летала в воздухе и ветер обдувал ее лицо. Они приводили мир в состояние плавного движения, словно она находилась на заднем сиденье мотоцикла, а ее отец выполнял крутой вираж. Ей не требовался сон, когда она принимала экстези. При такой любви к миру не нужно было спать. Вместо этого она звонила подругам и рассказывала им, как любит их. Вик оставалась на ногах допоздна и рисовала эскизы татуировок, которые сокращали брешь между ее добродетелью и затраханными до смерти стриптизершами. Девушка хотела, чтобы над грудью у нее красовался мотоциклетный двигатель – пусть парни знают, какую великолепную поездку она даст, и не беда, что в свои семнадцать лет – ой, как ни трогательно – Вик была последней девственницей в классе.

Маленькие пробнички были вообще ерундой. Джин являлся напитком, которым она запивала экстези.

– Думай, что хочешь, – сказала Вик. – Меня это мало волнует.

– Спасибо тебе за то, что ты, по крайней мере, используешь контрацептивы. Если у тебя будет внебрачный ребенок, рассчитывай только на саму себя. Я такого ребенка не приму. Как и тебя.

То, что Вик хотела сказать, было бы хорошим аргументом для беременной девушки, но это время еще не пришло.

– Я не спала с ним.

– Не лги мне! Четвертого сентября. Я думала, ты спала у Виллы. А в твоем дневнике говорится…

– Ты смотрела мой гребаный дневник? – закричала Вик.

Она даже заплакала.

– Ты спала с Крейгом. В первый раз. Думаешь, я не знаю, что это значит?

Да, они спали вместе… в одежде, под тонким одеялом, на полу в подвале Виллы, вместе с шестью другими подростками. Когда Вик проснулась, Крейг обнимал ее, дыша в затылок, – одна рука на ее поясе. И она думала: пожалуйста, не просыпайся. Это было такое счастье, что она не помнила, как выдержала его.

– Да, мы трахались, мама, – тихо сказала Вик. – Потому что мне надоело сосать его член. Не вижу в этом ничего особенного.

Тот жалкий цвет, что оставался на лице матери, угас совсем.

– Я буду держать твои личные вещи под замком, – произнесла она. – Но если ты подчинишься новой программе…

– Это так ты поступала, когда папа разочаровывал тебя? Не позволяла ему барахтаться с тобой по несколько месяцев, желая посмотреть, как он справится с новой программой?

– Поверь, если бы в нашем доме имелся пояс верности, то я заставила бы тебя носить его, – закричала мать. – Ты, маленькая шалава с грязным языком.

Вик рассмеялась, дико и ужасно.

– Какое дерьмо у тебя внутри, – сказала она самую злую фразу, которую только могла придумать. – Я ухожу от тебя.

– Если уйдешь, имей в виду, – сказала мать, – ты найдешь дверь запертой, когда вернешься.

Но Вик не слушала ее. Она уже выбегала из спальни.

Она шла пешком.

Дождь, смешанный с мокрым снегом, просачивался через ее армейскую куртку и покрывал волосы хрустящей корочкой льда.

Ее отец с подругой жили в Дархеме, штат Нью-Гэмпшир. К ним можно было попасть с помощью ветки МБТА (транспортного управления залива Массачусетс) – доехать до Северной станции и взять билет на Амтрак. Это стоило денег, которых у Вик не имелось.

Она все равно пошла на станцию и провела там какое-то время, скрываясь от дождя. Вик пыталась придумать, кому бы позвонить и попросить денег для проезда на поезде. Затем она решила послать всех подальше и просто позвонить отцу – попросить его приехать и забрать ее. Честно говоря, она не понимала, почему не додумалась до этого раньше.

В прошлом году Вик видела его однажды, и эта встреча закончилась плохо. Она поссорилась с его подругой и швырнула в нее пульт от телевизора, который по нелепой случайности поставил ей синяк под глазом. Отец в тот же вечер отправил дочь обратно, не поинтересовавшись даже ее точкой зрения на произошедшую историю. С тех пор Вик с ним не говорила.

Крис Макквин ответил на второй звонок и сказал, что оплатит разговор. Он не казался обрадованным. Его голос звучал хрипло и скрипуче. Последний раз, когда она видела отца, в его волосах блестело много серебра, которого не было год назад. Она слышала, что люди, заводившие молодых любовников, сами становились моложе. С ним это не работало.

– Короче, – сказала Вик и едва снова не заплакала. – Мама выставила меня, как раньше бросила тебя.

Конечно, все случилось не так, но ей показалось правильным начать подобным образом беседу.

– Привет, Проказница, – произнес отец. – Где ты? Твоя мама звонила и сказала мне, что ты ушла.

– Я на вокзале. Совсем без денег. Папа, ты можешь меня забрать?

– Я вызову тебе такси. Мама заплатит водителю, когда ты вернешься домой.

– Мне нельзя возвращаться домой.

– Вик. Мне потребуется час, чтобы добраться туда. А уже полночь. Мне нужно на работу завтра в пять утра. Я уже лежал в кровати, а теперь сижу у телефона и тревожусь за тебя.

Вик услышала на фоне голос его девушки – Тиффани:

– Она не должна приезжать сюда, Крисси!

– Договаривайся со своей матерью, – сказал он. – Я не могу становиться на чью-либо сторону. Ты знаешь это, Вик.

– Она не приедет сюда, – рявкнула Тиффани.

Ее голос был резким и сердитым.

– Вели этой сучке закрыть ее траханый рот! – закричала Вик.

Когда отец заговорил, его голос стал жестким и суровым.

– Замолчи! И подумай о том, что ты избила ее, когда приезжала сюда в прошлый раз…

– Проклятье!

– …а потом даже не извинилась…

– Я не трогала твою безмозглую дрянь.

– Ладно. Я закругляюсь. Наш разговор закончен. Что касается меня, ты проведешь эту чертову ночь под дождем.

– Значит, ты выбрал ее, а не меня, – произнесла Вик. – Ты выбрал ее! Пошел ты подальше, папа. Отдыхай! Оставь проблемы на завтра. Это то, что ты делаешь лучше всего.

Она повесила трубку.

Вик не знала, сможет ли спать на привокзальной лавке. Но к двум часам утра она поняла, что это ей не удастся. Было слишком холодно. Она хотела позвонить матери и попросить ее вызвать такси. Но мысль о ее помощи казалась невыносимой, поэтому она пошла домой.

Вик даже не пробовала толкать переднюю дверь, уверенная в том, что та была закрыта. Окна ее спальни, запертые на шпингалеты, находились в десяти футах над землей. Окна в задней части дома тоже были заперты, как и раздвижные стеклянные двери. Однако имелось подвальное окно, которое не запиралось и даже не закрывалось как следует. Оно оставалось открытым на четверть дюйма около шести лет.

Отыскав ржавые садовые ножницы, она отжала ими проволочную сетку, затем толкнула окно назад и протиснулась в широкое отверстие.

Подвал представлял собой большое помещение без мебели, с трубами, проходившими по потолку. Умывальник и сушилка находились в одном конце комнаты – у лестницы, а бойлер располагался в другом. Остальная обстановка состояла из массы коробок, клетчатого легкого кресла, мусорных мешков, наполненных старой одеждой, и акварелью в рамке, с Крытым Мостом. Вик смутно помнила, что рисовала его в начальной школе. Картина была страшненькая. Никакого чувства перспективы. Вик позабавилась, нарисовав на ней маркером стаю летащих пенисов, затем бросила ее в мусор и разложила кресло, которое превратилось в достаточно неплохую кровать. В сушилке она нашла себе смену белья. Вик хотела высушить кроссовки. Но стук и шипение привели бы в подвал ее мать. Поэтому она просто оставила их на нижней ступени.

Она нашла в пакете для мусора какие-то зимние куртки, раскатала их на кресле и натянула пару штук на себя. Кресло выгибалось углами, и Вик не представляла, что сможет спать на таком неровном месте. Но в какой-то момент она закрыла глаза, и, когда открыла их, небо стало синей лентой в длинной щели окна.

Девочка проснулась от возбужденного голоса матери и шагов, гремевших над ее головой. Та звонила по телефону на кухне. Вик поняла это по тому, как она ходила.

– Крис, я звонила в полицию, – говорила она. – Да, они сказали, что со временем она вернется домой.

Через какое-то время Линда продолжила.

– Нет-нет, они не будут заводить дело, потому что она не пропавшее лицо. Ей семнадцать лет, Крис. В таком возрасте они даже не назовут ее сбежавшей.

Вик хотела подняться с кресла и взбежать по лестнице. Но затем она подумала: К черту ее. К черту обоих. И улеглась обратно на своем лежбище.

Принимая решение, она знала, что поступает неправильно – ужасно неправильно. Скрывается здесь, пока мама наверху бесится от паники. Но как ужасно обыскивать ее комнату, читать дневник и забирать себе вещи, за которые она платила сама из своего кошелька. А если Вик использовала экстези, то это вина родителей. Не нужно было разводиться. И зачем отец бил мать? Теперь она знала, что он делал это. Вик не забыла, как он мочил свои костяшки в раковине. Даже если болтливая сука сама этого заслуживала. Вик хотела немного экстези. В рюкзаке была одна таблетка – в карандашном пенале, – но она оставалась наверху. Интересно, отправится ли мать на ее поиски?

– Но ты не растил ее, Крис! Это делала я! Все делала сама!

Линда перешла на крик. Вик услышала слезы в ее голосе и на мгновение почти одумалась. И вновь удержалась. Казалось, что ночной дождь просочился через ее кожу и сделал кровь более холодной. Она желала этого холода внутри, идеального ледяного спокойствия – мороза, который заглушал бы все плохие чувства и останавливал дурные мысли.

Вы хотели, чтобы я потерялась, – подумала Вик. – Пусть так оно и будет.

Мать бросила трубку телефона на рычаги, подняла ее снова и еще раз бросила.

Вик свернулась калачиком под куртками.

Через пять минут она заснула.

Когда Проказница проснулась, наступило начало вечера. Дом был пустым. Открыв глаза, она поняла это по застывшей тишине. Ее мать не выносила молчания. Когда Линда спала, у нее работал вентилятор. Когда она бодрствовала, то включала телевизор или звонила подругам.

Вик встала с кресла, пересекла комнату и, подняшись на ящик, посмотрела из окна на передний двор. Ржавого «Датсуна» – машины ее матери – там не было. Вик почувствовала импульс возбуждения. Она надеялась, что в своих поисках мать объедет весь Хаверхилл – почту, вокзал, боковые улицы и дома подруг.

Я могла бы быть мертвой, – подумала она, произнося безмолвные слова пугающим зловещим голосом. – Изнасилованной и брошенной у реки. И это стало бы твоей виной, властолюбивая сука. Голова Вик была забита словами, подобными властолюбивая и зловещая. В школе девушка могла получать «С», но она читала Джерарда Мэнли Хопкинса и Хью Одена. Она знала, что на целый световой год умнее своих родителей.

Вик поместила сырые кроссовки в сушилку и поднялась наверх, чтобы съесть чашку «Лаки Чармс» перед телевизором. Она достала из пенала свою последнюю таблетку экстези. Двадцать минут Проказница чувствовала себя легкой и гладкой. Закрыв глаза, она испытывала роскошные ощущения движения – скольжение в воздухе бумажного самолетика. Она смотрела канал «Трэвел» и каждый раз, когда видела лайнер, разводила руки, как крылья, притворяясь парившей машиной. Экстези являлось движением в форме таблетки. Впечатления напоминали поездку в темноте – в кабриолете с открытым верхом. Только во время путешествия не нужно было вставать с кушетки.

Вик помыла в раковине чашу и ложку, высушила их и поместила туда, где они лежали. Затем она выключила телевизор. Прошло около часа, насколько она могла судить по наклонным лучам света, проходившим через деревья.

Вик вернулась в подвал, проверила обувь, но та по-прежнему была сырой. Она не знала что делать. Под лестницей лежала старая теннисная ракетка и банка с мячами. Вик решила какое-то время побить мяч об стену. Но сначала нужно было очистить пространство. Поэтому Проказница начала двигать коробки… И вот тогда она нашла его.

«Рэйли» стоял, прижатый к стене – скрытый за штабелем коробок с пометкой «Для Армии спасения». Вик опешила, увидев свой старый «Тафф Бернер». Она попала в какую-то аварию и потеряла его. Вик вспомнила, как ее родители говорили об этом, не зная, что она подслушивала их.

За одним исключением. Возможно, она воспринимала не то, что слышала. Например, отец говорил, что у нее будет сердечный приступ, если он расскажет ей о пропаже «Тафф Бернера». По какой-то причине она подумала тогда, что велосипед потерялся и что папа не смог найти его. А мать говорила, что рада исчезновению «Тафф Бернера», потому что Вик сильно привязалась к нему.

Она привязалась к байку, это верно. Вик имела множество фантазий, вовлекавших поездки через воображаемый мост в разные места и фантастические страны. Она ездила в убежище террористов, находила пропавший браслет матери, посещала подвал, наполненный книгами, где какая-то эльфийка угощала ее чаем и предупреждала о привидениях.

Она провела пальцами по рулю, собрав густую серую подушечку пыли. Все это время велосипед стоял здесь, потому что ее родители не хотели, чтобы она каталась на нем. Вик любила свой «Рэйли». Он дарил ей тысячи историй, и поэтому, естественно, родители забрали его. Она скучала о крытом мосте, о девочке, которой была. Вик знала, что тогда была во много раз лучше.

Надевая кроссовки (они румянились и парили), девушка продолжала смотреть на велосипед.

Весна находилась в почти идеальном равновесии: на солнце она чувствовалась словно июль, а в тени – как январь. Вик не хотелось ехать по дороге и рисковать своей свободой. Мать могла заметить ее. По этой причине она прокралась позади дома и спусталась по тропинке в лес. Было так естественно поставить ноги на педали и поехать вниз.

Вскарабкавшись на велосипед, Вик рассмеялась. Байк был слишком маленьким для нее – почти комично не по росту. Она представила себе клоуна, втиснувшегося в крохотную машину. Ее колени цеплялись за руль, а ягодицы свисали с сиденья. Но когда она встала на педали, все снова показалось нормальным.

Она съехала вниз с холма – в тень, где было на десять градусов холоднее, чем на солнце. В ее лицо дохнула зима. Ударившись о корень, она взлетела в воздух. Вик не ожидала такого и издала тонкий счастливый крик удивления. На какое-то мгновение не стало разницы между тем, кем она была и кем стала. Все казалось таким же, как прежде: под ней крутились два колеса и ветер хватал ее за волосы.

Она не спустилась прямо к реке, а поехала по узкой тропе, шедшей наискосок по склону холма. Прорвавшись через какие-то кусты, Вик оказалась рядом с группой мальчишек, стоявших вокруг мусорного бака, в котором горел костер. Они передавали по кругу сигарету с травкой.

– Дайте дернуть! – прокричала она, проезжая мимо.

Вик притворилась, что делает маленькую затяжку. Мальчик у бака, тощий придурок в майке с Оззи Осборном, так испугался, что набрал полные легкие дыма. Она с усмешкой промчалась мимо него. Парень с сигаретой прокашлялся и крикнул:

– Может, и дадим, если отсосешь у нас, трахнутая шлюха!

Она продолжила крутить педали, удаляясь от детей. Парламент ворон, сидевших на ветках толстой березы, обсуждал ее в самых грубых терминах, когда она проезжала под ними.

Может, отсосешь у нас, – подумала она, и в какой-то момент семнадцатилетняя девушка на детском велосипеде представила, что разворачивается и возвращается к ним – что спускается с велосипеда и говорит: Ладно, кто первый? Мать уже считала ее шлюхой. Вик очень не хотелось разочаровать ее.

Спускаясь по склону холма на старом велосипеде, она какое-то время чувствовала себя прекрасно. Но счастье внезапно выгорело, оставив после себя лишь тонкую холодную ярость. Вик не знала, на кого сердилась. Ее гнев не имел точки фиксации. Это был мягкий шум эмоций, гармонирующий с жужжанием спиц.

Она хотела поехать к торговому центру, но тогда другие девчонки – соседки по столовой – начнут ухмыляться. Такая идея раздражала ее. Вик не желала видеть знакомых людей. Она не желала, чтобы кто-то давал ей добрые советы. Проказница не знала куда ехать. Она просто хотела найти какую-нибудь проблему. И Вик чувствовала, что, проехав немного дальше, она обязательно найдет себе неприятность.

Вероятно, мать думала, что ее дочь уже нашла проблему – что она лежала где-то голой и мертвой. Вик с удовольствием повертела идею в голове. Жаль, что этим вечером вентилятор будет выключенным. И ее мать поймет, что она жива. Вик отчасти хотелось, чтобы Линда никогда не узнала о том, что случилось с ней. Она хотела исчезнуть из ее жизни – уйти и больше не вернуться. Как прекрасно будет оставить обоих родителей. Пусть они гадают, жива или мертва их дочь.

Ей понравилась мысль о всех тех днях и неделях, на протяжении которых они будут скучать по ней, терзаемые ужасными фантазиями о том, что случилось с их дочерью. Они будут представлять ее под дождем, дрожащую и жалкую. Им будет казаться, что она благодарно взбирается на заднее сиденье первой же машины, которая остановится около нее. И она могла быть все еще живой где-то в кузове старого автомобиля. (Вик не заметила, что в ее уме машина стала старой – какой-то неопределенной модели.) И родители никогда не узнают, как долго старый человек держал ее. (Вик решила, что похититель будет старым, как и его автомобиль.) Что он сделает с ней и куда потом бросит тело. Это будет хуже, чем смерть. Они никогда не узнают, с каким ужасным человеком столкнулась Вик, в какое одинокое место он увез ее и какой конец она найдет для себя.

К тому времени Вик была на грунтовой дороге, которая вела к Мерримаку. Желуди хлопали под колесами. Она слышала рев реки, стремившейся через узкий скалистый проход – один из лучших звуков в мире. Проказница подняла голову, чтобы порадоваться виду, но обзор был перекрыт мостом Самого Короткого Пути.

Вик нажала на тормоза, позволив «Рэйли» остановиться.

Мост был более ветхим, чем она помнила. Вся конструкция покосилась вправо, и казалось, что сильный порыв ветра мог сбросить его в Мерримак. Кривобокий вход зарос кустами ивы. Она почувствовала запах летучих мышей. В дальнем конце тоннеля виднелось слабое пятно света.

Вик дрожала от холода и чувства, похожего на удовольствие. Она чувствовала молчаливую уверенность, что ее голову наполняют неправильные мысли. Сколько бы раз она ни принимала экстези, у нее никогда не было галлюцинаций. Хотя все когда-нибудь случается впервые.

Мост ждал, чтобы она через него проехала. Вик понимала, что, сделав это, она упадет в пустоту. Ее запомнят, как обдолбанную наркотиками цыпочку, которая съехала с утеса на велосипеде и сломала себе шею. Такая перспектива не пугала ее. Лучше уж смерть в потоке, чем быть похищенной каким-то стариком (Призраком) без возможности передать кому-то весточку.

В то же время – хотя она знала, что моста не существовало, – какая-то ее часть хотела посмотреть, что теперь было на дальнем конце. Вик встала на педали и подъехала ближе – прямо на край, где деревянная рама опиралась на грунт.

Слева, на внутренней стене, зеленой краской были написаны два слова:

Дом саней

1996

Вик наклонилась, схватила кусок глины и бросила его на мост. Тот звучно упал на деревянный настил, подпрыгнул и заскользил чуть дальше. Сверху послышался слабый шорох движения. Летучие мыши.

Галлюцинация казалась довольно прочной. Хотя, возможно, кусок глины тоже был галлюцинацией.

Проверить мост можно было двумя способами. Например, проехать еще двенадцать дюймов и затормозить на нем. Если мост являлся воображаемым феноменом, она могла вовремя вернуться назад и удержать себя от падения. Или она просто могла помчаться вперед. Закрыть глаза и дать «Рэйли» унести ее туда, куда ему хотелось.

Ей было семнадцать, и она не боялась. Ей нравился шелест ветра в ивах, обрамлявших вход на мост. Она поставила ноги на педали и поехала. Проказница услышала, как колеса зашуршали по дереву, как доски затрещали под ней. Но никакого падения не было, как и восьмидесятифутового погружения в арктический холод Мерримака. Появился нараставший рев белого шума. И приступ боли в левом глазу.

Она скользила в старой знакомой тьме. В зазорах между досками мелькали статические молнии. Она проехала треть пути и увидела вдалеке белый дом с примыкавшим гаражом. Дом саней, как было написано на стене.

Название ничего не значило для нее, и она не нуждалась в нем. Вик интуитивно знала, что она ехала бы вперед, даже если бы ее ожидало неизвестное. Ей хотелось найти какую-нибудь проблему, и мост Самого Короткого Пути еще ни разу не подводил ее.

В высоком кустарнике жужжали насекомые. В Нью-Гэмпшире весна была похожа на холодного противного слизня, а здесь – черт знает где – воздух казался теплым и свежим. На периферии зрения Вик увидела вспышки света – какое-то мерцание в деревьях, – но тогда она не обратила на них внимания.

Вик съехала с моста на утрамбованный грунт. Нажав на тормоза, она встала на ноги и оглянулась на мост. Самый Короткий Путь вклинился между рощей и одной стороной дома. Дальше он шел через лес. Когда Вик посмотрела на него, то увидела Хаверхилл на другой стороне – зеленый и тенистый в вечернем свете дня.

Белый дом в стиле Кейп-Код одиноко стоял в конце длинной грунтовой дорожки. Во дворе трава росла по пояс. Сумах, пробивавшийся среди деревьев, прорастал большими кустами высотой с саму Вик.

Занавески на окнах были задернуты, защитные сетки от насекомых выглядели ржавыми и выгнутыми, на дорожке не стояло машины, и казалось, что дом оставался пустым. Однако Вик тут же испугалась этого места. Она не верила, что в доме никого не было. Место представлялось ей очень устрашающим. Она тут же подумала, что, когда полиция будет обыскивать его, на заднем дворе найдут закопанные тела.

Когда Вик въезжала на мост, ей казалось, что она парит, как ястреб, влекомый восходящим потоком воздуха. Она думала, что никто не причинит ей вреда. А теперь, стоя неподвижно на дорожке, Вик чувствовала, что движется вперед, и это ощущение было неприятным. Казалось, что она толкала тяжелый предмет, который не хотела видеть и знать.

Откуда-то издалека доносился слабый звук телевизора или радио.

Вик еще раз оглянулась на мост. Он находился только в паре футов от нее. Девушка вздохнула и сказала себе, что ей ничего не угрожает. Если ее увидят, она развернет велосипед, вернется на мост и уедет, прежде чем кто-то успеет даже крикнуть.

Она слезла с байка, взяла его за руль и пошла вперед. С каждым тихим шагом Вик чувствовала все большую уверенность, что ее окружение было реальностью, а не иллюзией, созданной экстези. Звуки радио становились чуть громче при ее приближении.

Посмотрев на деревья, Вик снова увидела блестящие огни, сверкавшие на ветвях ближайших сосен. Потребовалось время, чтобы понять, какое чудо она видит. А когда Вик разобралась, она застыла и уставилась на них. Сосны и ели вокруг дома были увешаны рождественскими украшениями. Они сотнями висели на деревьях. Большие серебристые и золотые шары, с напыленными блестками, качались на пышных ветках сосен. Оловянные ангелы прижимали к губам безмолвные трубы. Толстые Санты прикладывали ко ртам пухлые пальцы, советуя Вик идти тише.

Пока она стояла, любуясь украшениями, по радио зазвучал грубоватый баритон Берла Айвза, призывавшего весь мир обзавестись остролистом и веселым Рождеством. Как будто было не важно, что шла третья неделя марта. Песня раздавалась из примыкавшего гаража – мрачного строения, с одной поднимавшейся дверью и четырьмя квадратными окнами, которые выглядели молочными от грязи.

Она сделала маленький шажок, затем второй и начала красться к гаражу таким образом, словно шла по верхнему карнизу. Затем Вик обернулась, желая убедиться, что мост по-прежнему позади нее – что она могла достичь его, если придется в спешке отступать. И она могла.

Еще один шаг, другой. А затем она достаточно приблизилась, чтобы заглянуть в запачканное окно. Вик прислонила «Рэйли» к стене у больших гаражных дверей. Она прижала лицо к стеклу. В гараже стояла старая черная машина с небольшим задним окном. То был «Роллс-Ройс» – автомобиль, рядом с которым в старых фильмах всегда снимался Уинстон Черчиль. Машина имела номер:

NOS4A2.

Вот оно. То, что мне нужно. Полиция может отследить его по номеру, – подумала Вик. – Теперь ты должна уйти. Должна бежать.

Но, собравшись отойти от гаража, она увидела движение через окно старой машины. Тот, кто сидел на заднем сиденье, слегка переместился и поерзал, выискивая более удобное местечко. Через стекло Вик смутно увидела контур небольшой головы.

Ребенок. В машине был ребенок.

Сердце Вик билось так сильно, что ее плечи тряслись. В машине похитителя был ребенок. Если она вернется через Самый Короткий Путь, то, возможно, закон поймает мужчину, который владел этой старой железкой. Но они не найдут ребенка, потому что к тому времени он уже будет под ногами в какой-нибудь грязи.

Вик не понимала, почему ребенок не кричал или не выбегал из машины. Возможно, его опоили наркотиками или связали, Вик этого не знала. Какой бы ни была причина, он не выйдет из автомобиля, если она не войдет в гараж и не выпустит его.

Проказница отошла от окна и вновь оглянулась через плечо. Мост ждал ее среди деревьев. Внезапно он показался очень далеким. Как это случилось?

Она оставила «Рэйли» у гаража. Вик думала, что боковая дверь будет заперта, но, когда она повернула ручку, та открылась. На нее выплеснулись дрожащие, писклявые гелиевые голоса: Элвин и бурундуки запели свою адскую рождественскую песню.

При мысли войти туда у нее дрожало сердце. Она переступила одной ногой порог – на пробу, словно проверяла лед на пруду, который мог еще не застыть. Старая машина, обсидиановая и гладкая, заполняла собой почти весь гараж. Небольшое оставшееся пространство было забито хламом: банками с краской, граблями, лестницами и разными коробками.

У «Роллса» был просторный задний салон и черный диван, обтянутый темной лайкой. На нем спал мальчик. Он был одет в куртку с пуговицами из кости и капюшоном. Темные волосы, круглое полное лицо, румяные щеки говорили о крепком здоровье. Вероятно, он видел сладкие сны: возможно, сахарный изюм. Мальчик не был связан и не выглядел несчастным. Ей пришла в голову мысль, не имевшая смысла: Он чувствует себя прекрасно. Можешь уходить. Скорее всего, парень здесь со своим отцом. Он заснул, и отец дал ему отдохнуть. Можешь уходить.

Вик отмахнулась от этой мысли, словно от слепня. В ней было что-то неправильное. Вряд ли дело касалось ее головы. Она не знала, как это получалось.

Мост Самого Короткого Пути отправил ее сюда, чтобы найти Призрака – плохого человека, который причинял людям вред. Она искала неприятности, а мост всегда указывал ей верное направление. За последние несколько минут воспоминания, которые она подавляла годами, вернулись назад. Мэгги Ли была реальной девушкой, а не элементом грез. Вик действительно съездила на своем велосипеде в «Примо Субс у Терри» и вернула мамин браслет. Эти случаи не были воображаемыми.

Она постучала по стеклу. Ребенок не шевелился. Он был моложе ее – лет двенадцати или около того. На его верхней губе уже росли редкие смуглые волосы.

– Эй, – позвала она тихим голосом. – Парень, проснись.

Он заворочался, но, в конце концов, повернулся на бок – лицом от нее.

Вик потянула рукоятку двери. Та была заперта изнутри.

Руль располагался с правой стороны машины – с той, где находилась она. Стекло водительского окна было опущено почти до упора. Вик переместилась к нему. Здесь имелось относильно большое пространство между машиной и мусором, сваленным к стене.

Ключи торчали в замке зажигания – машина заводилась от аккумулятора. Шкала радио подсвечивалась радиоактивной тенью зеленого. Вик не знала, кто теперь пел – какой-то старый пижон из Вегаса, – но эта вещь тоже была про Рождество. Зимний праздник остался в зеркале заднего вида четыре месяца назад, и поздней весной такая музыка звучала как-то отвратительно. Словно клоун, стоящий под дождем, который смывал его макияж.

– Эй, парень, – прошептала она. – Эй, просыпайся.

Мальчик пошевелился и затем сел, повернувшись к ней. Вик увидела его лицо и с ужасом отпрянула назад.

В нем не было ничего того, что она заметила через заднее стекло. Парень в машине находился близко к смерти… или за гранью смерти. Его лунно-белое лицо имело глазницы цвета свежих синяков. Под кожей ветвились черные ядовитые вены. Казалось, что его артерии наполняли чернила, а не кровь. Они выступали болезненными ветвями в уголках рта, по краям глаз и на его висках. Волосы были цвета инея на оконном стекле.

Мальчик моргнул. Его глаза, блестящие и любопытные, являлись единственной частью, которая казалась живой. Он выдохнул белый дым. Словно в холодильной камере.

– Кто ты? – спросил мальчик.

Каждое слово сопровождалось новым выдохом белого пара.

– Тебе нельзя находиться здесь.

– Почему тебе так холодно?

– Мне не холодно, – ответил он. – Ты должна уйти. Здесь очень опасно.

Его дыхание парило.

– О боже, – сказала она. – Малыш. Давай заберем тебя отсюда. Пошли. Выходи ко мне.

– Я не могу открыть дверь.

– Заберись на переднее сиденье.

– Я не могу, – ответил мальчик.

Он говорил, как одурманенный. До Вик дошло, что парень находился под воздействием наркотиков. Но разве наркотики могли опустить температуру тела настолько, чтобы дыхание стало парить? Она так не думала.

– Я не могу уйти с заднего сиденья. А тебе действительно нельзя здесь быть. Он скоро вернется.

Белый холодный пар сочился из его ноздрей.

Вик хорошо слышала мальчика, но не понимала того, что он говорил. Кроме последней фразы. Он скоро вернется. Слова имели идеальный смысл. Конечно, он (Призрак) вернется, где бы ни находился. Злодей не оставил бы машину с работавшим радио, если бы не собирался скоро прийти. К тому времени ей следовало исчезнуть. Им обоим нужно было бежать отсюда.

Больше всего на свете ей хотелось удрать – постучать в дверь и сказать, что она вернется с полицией. Но этого нельзя было делать. Убежав, она не просто оставит больного похищенного ребенка. Она бросит лучшую часть себя.

Вик потянулась через окно и открыла переднюю дверь.

– Давай, – сказала она. – Возьми меня за руку.

Проказница оперлась на водительское сиденье и склонилась в заднее купе.

Мгновение мальчик смотрел на ее ладонь задумчивым взглядом, словно пытался прочитать ее будущее или будто она предлагала ему шоколадку, а он пытался решить, хочет ли есть сладости. Для похищенного ребенка такая реакция была неправильной. Она знала это, но не убрала руку вовремя.

Он схватил ее за запястье, и Вик закричала от его прикосновения. Рука мальчика жгла ее кожу – так сильно, будто она прижала запястье к раскаленной сквородке. Через миг она поняла, что это ощущение холода, а не жара.

Громко прозвучал гудок клаксона. В ограниченном пространстве гаража этот звук казался почти невыносимым. Вик не знала, почему он возник. Она не касалась руля.

– Отпусти! – закричала она. – Ты делаешь мне больно.

– Я знаю, – ответил мальчик.

Когда он улыбнулся, Вик увидела, что его рот был полон маленьких зубов – рядами маленьких и тонких, как швейные иглы, крючков. Они, казалось, уходили в горло. Гудок клаксона прозвучал еще раз.

Мальчик закричал:

– Мистер Мэнкс! Мистер Мэнкс, я поймал какую-то девушку! Мистер Мэнкс, идите, посмотрите!

Вик оперлась ногой о водительское сиденье и дернулась всем телом назад. Мальчик последовал за ней. Она не думала, что он потянется дальше. Его рука будто сплавилась с ее запястьем. Кожа подростка морозила Вик. Но, когда она отдернула руку за спинку переднего сиденья, парень отпустил ее. Девушка упала на руль, и гудок клаксона снова зазвучал. На этот раз ошибка Проказницы.

Парень возбужденно прыгал на заднем сиденье.

– Мистер Мэнкс! Мистер Мэнкс, приходите и посмотрите на девушку!

Пар клубился из его рта и ноздрей.

Вик упала в открытую водительскую дверь на голый бетон. Ее плечо ударилось о скопление грабель и снежных лопат. Они с грохотом повалились на нее. Клаксон звучал снова и снова серией оглушающих гудков.

Вик сбросила с себя садовые инструменты. Встав на колени, она осмотрела запястье. Там был зловещий черный ожог в форме детской руки. Она захлопнула водительскую дверь и бросила последний взгляд на мальчика, сидевшего на заднем сиденье салона. Его лицо выглядело алчным и взвинченным. Черный язык, трепетавший во рту, перекатывался через алую губу.

– Мистер Мэнкс, она убегает! – кричал подросток.

Его дыхание морозило оконное стекло.

– Быстрее идите сюда! Посмотрите на нее!

Вик поднялась и сделала неловкий шаг к боковой двери, ведущей во двор. Внезапно включился мотор, управлявший электрической гаражной дверью. Цепь над головой натянулась со скрежещущим звоном. Проказница быстро начала двигаться назад. Большая гаражная дверь медленно поднималась вверх, открывая черные ботинки и серебристо-серые трусы. Вик подумала: Призрак! Это Призрак!

Она обогнула переднюю часть машины. Два шага привели ее к двери, которая вела в дом. Рукоятка легко повернулась, предлагая ей войти в темноту.

Вик вошла, закрыла дверь за собой и куда-то попала…

Под ногами шуршал грязный потертый линолеум, шелушившийся в одном углу.

Она никогда не чувствовала себя такой слабой. В ушах звенело от собственного крика, который застрял в ее голове. Она знала, что, если бы закричала по-настоящему, Призрак нашел бы и убил ее. В этом у нее не было сомнений. Убил бы и закопал на заднем дворе. И никто не узнал бы, что с ней случилось.

Она вошла в очередную дверь.

Холл шел по всей длине дома. Его пол был покрыт ковром от стены к стене. В воздухе пахло готовившейся индейкой.

Она побежала, не беспокоясь о дверях с каждой стороны коридора. Вик знала, что они вели в ванные и спальные комнаты. Она поддерживала рукой обожженное запястье и с трудом преодолевала боль.

Через десять шагов коридор перешел в небольшое фойе. Дверь в передний двор находилась слева – за узкой лестницей, поднимавшейся на второй этаж. На стенах висели снимки с охоты. Усмехавшиеся краснолицые мужчины держали связки мертвых гусей, демонстрируя их благородным золотистым ретриверам. Справа от Вик на кухню вела пара распашных дверей в форме крыльев летучей мыши. Запах готовившейся индейки становился все сильнее. И здесь было теплее – значительно теплее.

В ее уме родился план. Мужчина по прозвищу Призрак входит в гараж и следует за ней через боковую дверь в прихожую. Если она в это время выбежит из дома и проскочит передний двор, то сможет добраться до Самого Короткого Пути.

Вик метнулась через фойе и по пути ударилась бедром о столик. Лампа с шарообразным абажуром задрожала и чуть не упала. Проказница схватила дверную рукоятку, повернула ее и была готова выйти, когда увидела двор через боковое окно.

Там стоял он – один из самых высоких мужчин, которых она видела, – по крайней мере шести с половиной футов. Он был лысым, и его бледный череп, покрытый синими венами, смотрелся как-то непристойно. Он носил фрак из другой эры, с длинными фалдами и двумя рядами медных пуговиц. Призрак выглядел, как солдат – полковник из какой-то нации, где войска назывались не армией, а легионом.

Он слегка повернулся от дома к мосту, поэтому она видела его в профиль. Мужчина стоял перед Самым Коротким Путем, держа одной рукой руль ее велосипеда.

Вик замерла на месте. Казалось, что в нее ввели парализующую жидкость. Она даже не могла заставить свои легкие втягивать воздух.

Призрак склонил голову набок, словно любознательный пес. Несмотря на крупный череп, его внешность напоминала ласку и черты лица немного выпирали к центру. Он имел впалый подбородок и неправильный прикус, который придавал ему глуповатый, почти слабоумный вид. Он выглядел, как деревенский простачок, произносивший каждый слог в слове го-мо-сек-су-аль-ный. Вик оценила его возраст где-то между сорока и ста сорока. Откуда ей было знать, что одно из этих предположений в точности соответствовало истине?

Он разглядывал ее длинный мост, уходивший за деревья. Затем мужчина посмотрел на дом, и Вик, отдернув лицо от окна, прижалась спиной к двери.

– Добрый вечер, кем бы ты ни была! – крикнул Призрак. – Выходи и поздоровайся. Я не кусаюсь!

Вик вспомнила, что нужно дышать. Она с усилием сделала вдох, словно ее грудь опутали ремнем.

Призрак вновь закричал:

– Ты бросила свой велосипед в моем дворе! Не хочешь его вернуть?

Через миг он добавил:

– Еще ты оставила свой крытый мост! Его тоже можешь забрать.

Он засмеялся. Его смех походил на ржание пони – хиииииии-иии! Вик снова подумала, что мужчина был немощным.

Она закрыла глаза и прижалась к двери. Затем ей стало понятно, что Призрак молчал несколько мгновений. Возможно, он приближался к передней части дома. Она быстро повернула запор и повесила цепочку. Потребовалось три попытки, чтобы цепочка встала на место. Руки были влажными от пота, и непослушная вещь все время выскальзывала из ее пальцев. Когда Вик заперла дверь, Призрак снова заговорил. По его голосу она могла сказать, что он все еще стоял посреди заросшего двора.

– Кажется, я знаю, что это за мост. Многие люди огорчились бы, увидев его на своем переднем дворе, но мистер Чарльз Талент Мэнкс-третий не такой человек. Чарли Мэнксу известно несколько фактов о мостах и дорогах, которые появляются там, где их никогда не было. Я сам ездил по некоторым шоссе, которых не существует. Причем ездил долгое время. Ты будешь удивлена, узнав, как долго. Могу поспорить! Мне известна одна дорога, на которую можно попасть только на моем «Призраке!» Она не нарисована на картах, но появляется, когда мне нужна. Для этого мне нужен пассажир, готовый отправиться в Страну Рождества. А куда ведет твой мост? Ты можешь выйти, дитя! Я уверен, что у нас много общего! Могу поспорить, что мы станем лучшими друзьями!

И тогда Вик решилась. Каждое мгновение, пока она стояла и слушала его сентенции, уменьшало то время, которое имелось у нее, чтобы спастись. Она отпрянула от стены, прошла через фойе и открыла распашную дверь.

Ее взору предстало маленькое помещение с желтым столом и отвратительным черным телефоном, висевшим на стене под выцветшим детским рисунком.

Пыльные, желтые спиральные ленты свисали с потолка, замерев неподвижно в застоявшемся воздухе, словно кто-то годы назад завершил здесь празднование, посвященное дню рождения, и больше никогда тут не убирался. Справа от Вик располагалась открытая металлическая дверь, ведущая в кладовку. Там находилась стиральная машина, сушилка, несколько полок сухих продуктов и стальной шкаф, встроенный в стену. Рядом с дверью стоял большой холодильник «Фриджидэйр», с морозилкой, стилизованной под дорогой седан пятидесятых годов.

На кухне было жарковато. Воздух казался спертым и несвежим. В духовке разогревался ужин. Она видела индюшатину, картофельное пюре и накрытый фольгой десерт. На стойке стояли две бутылки апельсиновой шипучки. Еще была дверь, выходившая на задний двор. Вик в три шага оказалась рядом с ней.

За задней частью дома присматривал мертвый мальчик. Она знала, что он был мертвым или хуже, чем мертвым, – что он был ребенком этого Чарли Мэнкса.

Он неподвижно стоял посреди двора – в сыромятном плаще, джинсах и с босыми ногами. Капюшон был отброшен назад, демонстрируя светлые волосы и черные разветвления вен на висках. Открытый рот показывал ряды игольчатых зубов. Мальчик увидел ее, усмехнулся, но не сдвинулся с места, когда она вскрикнула и повернула засов. За ним тянулись белые следы. Трава замерзла от прикосновения его стоп. Лицо ребенка было гладким, как эмаль. Глаза туманились от инея.

– Выходи, – сказал он, паря дыханием. – Перестань быть такой застенчивой. Мы вместе пойдем в Страну Рождества.

Она отпрянула от двери и ударилась бедром о кухонную плиту. Вик повернулась и в поисках ножа начала открывать ящики шкафов. В первом было кухонное тряпье. Второй содежал венчики, лопатки и мертвых мух. Она вернулась к первому ящику, схватила горсть ручных полотенец, открыла духовку и бросила их поверх ужина с индейкой. Девушка оставила дверь духовки приоткрытой. Увидев на плите сковороду, Вик схватила ее за рукоятку. Хорошо, когда в руке имеется предмет, которым можно ударить наотмашь.

– Мистер Мэнкс! – закричал мальчик. – Мистер Мэнкс, я видел ее! Она глупая дура!

Потом он добавил:

– Это забавно и весело!

Вик повернулась и, пробежав через кухонную дверь, вернулась в переднюю часть дома. Она посмотрела в окно.

Мэнкс шел с велосипедом к мосту. Встав перед ним, он посмотрел в темноту. Его голова склонилась набок. Возможно, он к чему-то прислушивался. Затем мужчина что-то решил. Он пригнулся и сильно толкнул велосипед на мост. Ее «Рэйли» покатился во тьму.

Невидимая игла пронзила ее левый глаз и воткнулась в мозг. Вик не сдержалась, застонала и согнулась вдвое. Игла приподнялась, затем вонзилась снова. Проказница хотела, чтобы ее голова взорвалась. Ей хотелось умереть.

Она услышала хлопок, словно волна давления ударила в ее барабанные перепонки. Дом содрогнулся. Казалось, что реактивный самолет преодолел над ней звуковой барьер.

В коридоре запахло дымом.

Вик покосилась в окно.

Самый Короткий Путь исчез.

Она знала, что это произойдет, – еще когда услышала громкий хлопок. Мост поглотил сам себя. Умиравшее солнце превратилось в черную дыру.

Чарли Мэнкс шагал к дому. Фалды его фрака трепетали на ветру. На уродливом лице не было и намека на добродушие. Он выглядел, как глупый человек, собиравшийся сделать что-то варварское.

Она взглянула на лестницу, но поняла, что, поднявшись туда, не сможет спуститься обратно. Оставалась только кухня.

Когда она прошла через распашные воротца, мальчик стоял у окна задней двери. Его лицо прижалось к стеклу. Он усмехался, показывая рот, полный тонких крючков – аккуратных рядов изогнутых костей. Его дыхание создавало на стекле небольшие перья серебристого инея.

Зазвонил телефон. Вик вскрикнула, словно кто-то схватил ее за одежду. Она осмотрелась по сторонам. Ее лицо столкнулось со спиральной лентой, свисавшей с потолка.

Только ленты не были праздничными. Они представляли собой липкие полосы для мух, в которых виднелись дюжины сухих мушиных оболочек. Желчь подступила к горлу Вик. У нее был кисло-сладкий вкус, как у плохого молочного коктейля от Терри.

Снова зазвонил телефон. Однако прежде, чем она подняла трубку, ее взгляд остановился на детском рисунке, наклеенном прямо над телефонным аппаратом. Бумага была сухой, коричневой и ломкой от возраста. Клейкая лента стала желтого цвета. Там изображался лес из цветных рождественских елей и человек в шляпе Санта-Клауса. С ним были две усмехавшиеся маленькие девочки, показывавшие рты, полные клыков. Дети на рисунке напоминали тварь, бродившую на заднем дворе, которая когда-то тоже являлась ребенком.

Вик поднесла трубку к уху.

– Помогите мне, – закричала она. – Помогите мне, пожалуйста!

– Где вы, мэм? – спросил кто-то детским голосом.

– Я не знаю. Не знаю! Я потерялась.

– У нас там машина. Она в гараже. Залезай на заднее сиденье, и наш водитель отвезет тебя в Страну Рождества.

Тот, кто был на другой стороне линии, захихикал.

– Мы позаботимся о тебе, когда ты окажешься у нас. Мы повесим твои глазные яблоки на нашу большую елку.

Вик повесила трубку.

Она услышала треск за спиной, повернулась и увидела, что маленький мальчик стучал лбом в окно. По стеклу разбежалась паутина трещин. Сам ребенок, казалось, не поранился.

Из фойе доносились звуки ударов. Мэнкс пытался открыть переднюю дверь, но ему мешала цепочка в замке.

Ребенок отвел голову назад и затем качнул ее вперед. Его лоб с сильным треском вонзился в окно. На пол посыпались осколки стекла. Мальчик засмеялся.

Из приоткрытой духовки появились первые языки пламени. Они издавали странные звуки – казалось, что голубь бьет крыльями. Обои с правой стороны плиты почернели и начали завиваться. Вик уже не помнила, зачем хотела устроить пожар. Возможно, думала убежать под прикрытием дыма.

Ребенок сунул руку в разбитое окно, нащупывая запор. Остые обломки стекла царапали его запястье и сдирали кожу, разбрызгивая черную кровь. Это его не тревожило.

Вик ударила мальчика сковородкой. Она вложила в замах весь свой вес, и инерция удара увлекла ее к двери. Девушка отпрянула, попятилась и села на пол. Мальчик выдернул руку из окна, и она увидела, что три его пальца были раздавлены, гротескно сгибаясь не в ту сторону.

– Это забавно! – крикнул он и засмеялся.

Отталкиваясь пятками, Вик заскользила на ягодицах по плиткам кремового цвета. Мальчик просунул лицо через разбитое стекло и высунул черный язык.

Красное пламя вырвалось из духовки, и в какой-то момент ее волосы загорелись на правой стороне головы. Они потрескивали, чернели и морщились. Вик пошлепала по волосам. Полетели искры.

Мэнкс вышиб переднюю дверь. Цепочка лопнула с лязгающим звуком, и засов с треском вырвался наружу. Она услышала, как дверь ударилась о стену, сотрясая старый дом.

Мальчик снова просунул руку в разбитое окно и отодвинул задвижку.

Горящие липкие ленты падали около нее. Вик поднялась на ноги и повернулась. Мэнкс стоял по другую сторону распашных дверей, собираясь войти на кухню. Он смотрел на нее широко открытыми глазами – с плотоядным восхищением на мерзком лице.

– Увидев твой велосипед, я думал, что ты моложе, – сказал Мэнкс. – А ты взрослая девушка. Тем хуже для тебя. Страна Рождества не очень подходит для тех, кто уже вырос.

Дверь за ее спиной открылась… Это сопровождалось ощущением, словно весь горячий воздух высасывается из кухни, будто окружающий мир делает вдох. Красный вихрь пламени вырвался из приоткрытой духовки, и тысячи искр заружились по комнате. Из плиты повалил черный дым.

Когда Мэнкс шагнул на кухню, приближаясь к ней, Вик уклонилась от него, отскочила за большой пузатый холодильник, а затем шагнула в соседнее помещение.

Она ухватилась за металлическую ручку и попыталась захлопнуть дверь за собой.

Эта толстая тяжелая пластина отвечала визгом. Вик никогда в своей жизни не двигала такую тяжелую дверь. И на ней не имелось замка. U-образная железная рукоятка была привинчена к металлической поверхности. Девушка схватила ручку и расставила ноги. Ее колени упирались в дверную панель. Через миг Мэнкс дернул. Вик изогнулась, чуть-чуть сместилась вперед, но затем сомкнула колени и удержала дверь в закрытом состоянии.

Мэнкс ослабил натяжение, затем сделал вторую попытку, пытаясь поймать ее внезапным рывком. Он весил на семьдесят фунтов больше нее и обладал руками, вполне пригодными для орангутана. Но Вик упиралась ступнями в дверную раму, и у нее скорее руки вышли бы из суставов, чем подкосились ноги.

Мэнкс перестал тянуть. Девушка осмотрела кладовую и увидела швабру с длинной синей металлической ручкой. Она стояла справа – неподалеку от нее. Вик протолкнула швабру через U-образную рукоятку таким образом, чтобы длинный стержень упирался в края дверной рамы. Она отступила на шаг. Ее ноги так сильно дрожали, что она едва не села на пол. Чтобы удержаться на ногах, ей пришлось склониться над стиральной машиной.

Чарли Мэнкс снова потянул за дверь, и рукоятка швабры стукнулась о дверной проем. Мужчина сделал паузу. В следующий раз, возобновив попытки, он дернул дверь мягко, как бы на пробу.

Вик услышала его кашель. Ей показалось, что рядом раздался детский шепот. У нее дрожали ноги. Они тряслись так сильно, что если бы она отпустила стиральную машину, то упала бы на пол.

– Ты загнала себя в угол, маленькая поджигательница! – крикнул Мэнкс через дверь.

– Уходите! – ответила она.

– Это сколько же наглости нужно иметь, чтобы ворваться в чужой дом и затем сказать хозяину: уходите! – сказал он.

Его слова прозвучали довольно добродушно.

– Наверное, ты боишься выходить. Но будь у тебя немного ума, ты больше боялась бы оставаться там, где находишься!

– Уходите! – прокричала она.

Вик не могла сказать ничего другого.

Он снова закашлял. Неистовый красный отсвет мерцал внизу двери. Его прерывали две тени, отмечавшие места, где Чарли Мэнкс поставил свои ноги. Послышался новый шепот.

– Эй, девочка, – сказал он. – Я без сожалений позволю этому дому сгореть дотла. У меня имеются другие убежища, а эта скромная лачуга, так или иначе, уже засвечена. Выходи! Выходи, или задохнешься там до смерти. Никто не опознает твоих сгоревших останков. Открой дверь. Я не наврежу тебе.

Вик склонилась над стиральной машиной и схватила ее край обеими руками. Ноги девушки яростно – и немного комично – тряслись.

– Жаль, – сказал Мэнкс. – Мне хотелось бы познакомиться с девушкой, у которой был транспорт, способный путешествовать по дорогам мысли. Мы представляем собой редкий вид и должны учиться друг у друга. Ладно. Сейчас я кое-что преподам тебе, хотя за такой урок ты вряд ли будешь благодарить меня. Я хотел бы поговорить с тобой побольше, но тут становится немного жарко! Мне нравится прохладный климат. Честно говоря, я люблю зиму и являюсь одним из эльфов Санты!

Он снова засмеялся – этим своим ржущим ковбойским хохотом: хиииии!

На кухне что-то опрокинулось. Это что-то упало на пол с такой огромной силой, что Вик завизжала и почти запрыгнула на стиральную машину. Удар сотряс весь дом, породив отвратительную вибрацию, которая пробежала по плиткам под ее ногами. На миг она подумала, что пол может провалиться.

По звуку, силе и тяжести она знала, что сделал Мэнкс.

Он опрокинул старый большой холодильник – так, чтобы тот заблокировал металлическую дверь.

Вик долго стояла около стиральной машины, ожидая, когда у нее перестанут дрожать ноги. Сначала она не верила, что Мэнкс ушел. Ей казалось, что он наблюдает за ней – думает, что она бросится к двери, начнет колотить в нее и умолять его выпустить из кладовки.

Она слышала гул огня. Слышала, как лопаются и трещат от жара какие-то вещи. Обои шипели и похрустывали, словно кто-то подбрасывал в костер полные горсти сосновых игл.

Вик приложила ухо к двери, чтобы лучше слышать происходящее на кухне. Но при первом же касании кожи к металлу Вик с криком отдернула голову назад. Железная дверь раскалилась, как сковорода, оставленная на сильном огне.

Вдоль левого края двери начал просачиваться грязновато-коричневый дым.

Вик высвободила стальную рукоятку швабры и отставила инвентарь в сторону. Ухватившись за U-образную скобу и желая посмотреть, как далеко можно было толкнуть заблокированную холодильником дверь, она мгновенно выпустила ее и отскочила назад. Изогнутая металлическая ручка была такой же горячей, как поверхность двери. Вик помахала рукой в воздухе, уменьшая ощущение ожога на кончиках пальцев.

Она впервые глотнула дым. Тот вонял расплавленным пластиком. Это был настолько мерзкий запах, что она согнулась вдвое в таком сильном кашле, что ее вот-вот могло вырвать.

Она с трудом повернулась. Теснота кладовой вряд ли позволяла сделать что-либо большее.

Полки. «Райс-а-Рони». Корзина. Бутылка аммиака. Банка отбеливателя. Стальной шкаф или несколько ящиков, вмонтированных в стену. Стиральная машина и сушилка. Ни одного окна. И здесь не было другой двери.

Что-то стеклянное взорвалось в соседней комнате. Вик чувствовала, что воздух становился все более густым, как будто она находилась в сауне. Вглянув наверх, она увидела, что белый пластиковый потолок над дверьми заметно чернеет.

Открыв сушилку, она нашла старую белую скатерть. Вик развернула ее, накинула на голову и плечи, затем намотала ткань на руку и еще раз попробовала дверь.

Несмотря на скатерь, она едва могла прикоснуться к металлической ручке. Давить плечом на дверь тоже нельзя было долго. Но Вик несколько раз налегла на нее. Та содрогнулась, громыхнула в раме и приоткрылась на четверть дюйма – вполне достаточно, чтобы впустить поток отвратительного коричневого дыма. По ту сторону двери было слишком большое задымление, чтобы увидеть даже огонь.

Вик отступила и бросилась на дверь третий раз. Девушка ударилась так сильно, что отскочила; ее лодыжки запутались в простыне, и она упала, растянувшись на полу. Разочарованно закричав, она отбросила простыню. Кладовая заполнялась дымом.

Вик потянулась вверх, схватилась за край стиральной машины одной рукой и за ручку металлического шкафа – другой. Но когда девушка попыталась встать на ноги, дверь шкафа открылась, петли взвизгнули, и она свалилась вниз. Колени отказали.

Она отдышалась и попробовала снова, повернув лицо так, чтобы ее бровь прижималась к холодному металлу стиральной машины. Закрыв глаза, она почувствовала, что ее мать прижимает холодную руку к ее воспаленному лбу.

Вик поднялась на ноги – теперь совершенно нетвердые. Она отпустила ручку металлического шкафа, и дверь захлопнулась, закрывшись на пружинах. От ядовитого воздуха резало глаза.

Она снова открыла шкаф. Тот выглядел, как шахта для транспортировки белья. Фактически это была темная узкая металлическая труба. Вик просунула руку в проем и посмотрела вверх. Она увидела другую маленькую дверь в десяти-двенадцати футах над ее головой.

Он ожидает меня там, – подумала девушка. Но это было не важно. Оставаться в кладовой она тоже не могла.

Она села в открывшийся проем, и стальная пластина под ней, закрепленная на паре тугих пружин, качнулась немного вниз. Вик вжалась в трубу, поднялась на ноги и оказалась в узкой шахте.

В свои семнадцать лет Вик весила лишь сорок фунтов и была на три дюйма выше, чем к двенадцати годам, – короче, выглядела худощавой девушкой, состоявшей в основном из одних ног. Внутри бельевой шахты было довольно тесно. Она подбодрила себя, оперлась спиной о стену, подняла колени к лицу и прижала стопы к противоположной стороне трубы.

Вик начала подниматься вверх по шахте, отталкиваясь стопами ног и преодолевая по шесть дюймов за один раз. Коричневый дым, поднимавший вокруг нее, резал глаза. У нее начали болеть сухожилия. Спина скользила по стенке трубы. Она передвигалась в сгорбленном и скорченном гротескном виде. Мышцы в пояснице пульсировали и покалывали сотней маленьких иголок.

Она была на полпути вверх, когда ее левая нога соскользнула вниз, поджалась под ней и потянула за собой все тело. В правом бедре возникла разрывающая боль. Она закричала. Какой-то момент Вик могла удерживать себя на месте, уткнув правое колено в лицо. Левая нога висела прямо. Однако вес тела оказался слишком большим. И боль была невыносимой. Она позволила правой ноге соскользуть со стенки трубы и пролетела вниз весь путь ко дну шахты.

Это было болезненное и неграциозное падение. Вик ударилась об алюминиевый пол и врезалась правым коленом себе в лицо. Другая нога влетела в дверцу шкафа и высунулась обратно в кладовую.

Какое-то время Вик была близка к панике. Девушка начала плакать и когда поднялась в бельевой шахте, то даже не попыталась карабкаться вверх. Она запрыгала на двух ногах, не думая о том, что верхняя дверь была вне зоны досягаемости, а из гладких стен алюминиевой шахты не торчало ничего, за что ей можно было бы зацепиться. Вик закричала. Она кричала о помощи. Шахта наполнилась дымом, который мешал ей видеть. Вик начала кашлять – грубо, сухо и надрывно. Она кашляла снова и снова, не в силах остановиться. Она кашляла с такой силой, что ее почти вырвало. В конце концов, девушка сплюнула длинную струю слюны с привкусом желчи.

Ее ужасали не дым и не боль в задней части правого бедра, где она определенно растянула мышцу. Вик терзало отчаянное одиночество. Как там мать кричала отцу? Но ты не растил ее, Крис. Это делала я! Все делала сама. Как плохо было оказаться в такой дыре! Она не помнила, когда в последний раз обнимала свою мать – испуганную, истеричную, несчастную мать, которая прикладывала ко лбу Вик прохладную руку, когда ее терзала лихорадка. Ужасно было думать, что ей придется здесь умереть, оставив все как есть.

Затем она снова начала подниматься вверх по трубе, прижимая спину к одной стене, а ноги – к другой. Глаза слезились. Дым в бельевой шахте был густым. Его коричневый поток вздымался вокруг нее. В задней части правой ноги было что-то повреждено. Каждый раз, когда она толкала ногу вверх, ей казалось, что у нее разорвана мышца.

Моргая и кашляя, она упорно поднималась вверх по шахте для белья. Металл, в который упиралась спина, был излишне горячим. Ей казалось, что скоро она будет оставлять на стальной стене кожу. Труба уже обжигала при каждом прикосновении. Теперь это была не бельевая шахта, а печь с огнем внизу. Она же стала Санта-Клаусом, карабкавшимся вверх за северными оленями. В ее голове крутилась идиотская рождественская песенка – еще один гимн долбаного Рождества. Песня повторялась снова и снова, бесконечной петлей. Вик не хотела быть зажаренной под звучавшую в голове рождественскую музыку.

Когда она приблизилась к верхней части шахты, через дым ничего не было видно. Она постоянно плакала и старалась не дышать. Большая мышца в правом бедре беспомощно дрожала.

Где-то выше своих ступней она увидела перевернутую дугу тусклого света. Там находился люк, который вел на второй этаж. У нее горели легкие. Она задыхалась, не в силах остановиться – втягивала новую порцию дыма и начинала кашлять. Ее грудь болела. Она чувствовала, как трескаются и рвутся мягкие ткани под ребрами. Правая нога внезапно перестала слушаться. Думая, что сейчас упадет, Вик вцепилась в закрытый люк. В голову пришла крамольная мысль: Эта дверца не откроется. Мэнкс подпер ее чем-то, и она не откроется.

Руки девушки распахнули дверцу и почувствовали удивительно прекрасный и прохладный воздух. Она удержалась в шахте, поймав край проема подмышками. Ноги свалились в трубу. Колени больно ударились о стальную стену.

Когда дверца шахты открылась, по трубе пошел поток воздуха. Вик почувствовала горячий вонючий сквозняк, поднимавшийся снизу. Над ее головой заклубился дым. Она постоянно моргала и кашляла. Кашель был таким сильным, что все ее тело тряслось. Она ощутила вкус крови. Кровь собиралась на ее губах. Вик стало интересно, не выкашливала ли она из себя что-то жизненно важное.

Долгое время она висела в трубе – слишком слабая, чтобы подняться. Потом Вик начала бить ногами и елозить носками туфель по стене. Удары ног сопровождались лязгом и гулом. Хорошего сцепления ей получить не удалось, но этого и не требовалось. Ее голова и руки уже торчали из дверцы, и, чтобы выбраться из шахты, ей нужно было не столько карабкаться вверх, сколько наклоняться вперед.

Она вывалилась на лохматый ковер коридора на втором этаже. Вик ожидала, что весь дом будет наполнен дымом и ревущим огнем, однако все было иначе. В верхнем коридоре имелось небольшое задымление, но не такое сильное, как в шахте. Вик увидела справа от себя солнечное сияние и захромала по ворсистому ковру эпохи 1970-х годов на верхнюю площадку лестницы. Спотыкаясь, едва не падая со ступеней и отмахиваясь от дыма, она спустилась вниз.

Входная дверь была наполовину открыта. С косяка свисала цепочка, соединенная с пластиной замка и куском расщепленного дерева. В дверь вливался холодный воздух. Вик хотела нырнуть в него, как в воду, но не стала этого делать.

Кухни не было видно. Там мелькал огонь, и помещение заполнял густой дым. В одну из гостиных вела открытая дверь. Там горели обои, открывая полосы штукатурки. Ковер дымился. Ваза представляла собой букет огня. Языки оранжевого пламени карабкались вверх по дешевым нейлоновым занавескам. Вик подумала, что огнем, наверное, охвачена вся задняя часть дома. Здесь же, спереди, коридор лишь заполнялся дымом.

Она посмотрела в боковое окно у двери. Подъездная дорожка, ведущая к дому, была длинной, узкой грунтовой полосой, уходившей прочь между деревьями. Машины она не видела, но под этим углом гараж тоже не просматривался. Мэнкс мог сидеть там и ждать, пока Вик выберется. Или он мог находиться в конце аллеи, чтобы проверить, не выбежит ли она.

За ее спиной что-то громко треснуло и с шумом упало. Вокруг клубился дым. Горячая искра коснулась ее руки и обожгла. Она поняла, что думать больше не о чем. Ждал он ее или не ждал, ей в любом случае не осталось места для бегства кроме того, что ожидало снаружи.

Двор так зарос, что бегство девушки напоминало перемещение через сплетение проволоки. Трава хватала ее за лодыжки. На самом деле никакого переднего двора не было, а имелось только пространство диких кустов, за которыми начинался лес.

Вик не стала обследовать гараж и дом. Более того, она не побежала по грунтовой дорожке. Девушка не смела проверять длинную полосу между деревьями, поскольку боялась, что Мэнкс может парковаться где-то рядом и выслеживать ее. Вместо этого она побежала в лес. Вик не видела никакого перепада высот, пока вдруг не оказалась прямо над трехфутовым обрывом, который начинался перед высокими соснами.

При падении она сильно отбила пальцы ног и почувствовала, как заднюю часть правого бедра схватила болезненная судорога. Она упала в кучу сухих веток, попыталась выбраться из них и снова повалилась на спину.

Над ней возвышались сосны. Они плавно раскачивались на ветру. Висевшие на них украшения звенели, мигали и сияли радугой, поэтому ей казалось, что она получила легкое сотрясение мозга.

Когда ее дыхание восстановилось, Вик встала на колени и осмотрела двор. Большая гаражная дверь была открыта. Но «Роллс-Ройс» уехал.

Ее удивило и почти разочаровало небольшое количество дыма, хотя она видела густую пелену над задней половиной дома. Черный столб поднимался из открытого рта передней двери. Но она не слышала звуков горевшего дерева и не лицезрела пламени. Вик ожидала, что дом будет пожарищем.

Она встала и двинулась дальше. Бедро не позволяло ей бежать, но, несмотря на хромоту, она могла быстро идти. Ее легкие чувствовались запеченными, а каждый новый шаг сопровождался болевым ощущением в растянутой мышце. Она почти не осознавала свои многочиленные мелкие травмы и болячки, в том числе ожог на правом запястье и ноющую боль в левом глазном яблоке.

Вик шла параллельно грунтовой дороге, держа ее в пятидесяти футах слева. При виде «Роллс-Ройса» она была готова спрятаться за кустом или стволом дерева. Но узкая дорога тянулась прямо, неуклонно удаляясь от белого дома. Она не видела старой машины, или человека по имени Чарли Мэнкс, или мертвого мальчика, который путешествовал вместе с ним.

Девушка двигалась вдоль дороги неопределенное время. Она потеряла чувство времени и не имела понятия, как долго перемещалась в лесу. Каждый момент был самым длинным мгновением ее жизни. Позже ей казалось, что хромоногое бегство в лесу длилось столько же, как и все ее детство. Возможно, поэтому, когда Вик увидела шоссе, детство осталось далеко позади. Оно истлело и сгорело дотла вместе с Домом саней.

Насыпь перед шоссе была выше той, с которой она упала. Чтобы подняться наверх, ей пришлось карабкаться на четвереньках, хватаясь за пучки травы. Поднявшись на вершину склона, она услышала жужжащий звук, вой и рев приближавшегося мотоцикла. Звук доносился справа, но к тому времени, как она встала на ноги, мимо нее проехал большой парень на черном «Харлее».

Шоссе шло прямой линией через лес, над которым клубились штормовые облака. Слева от нее возвышались высокие синие холмы. Вик впервые увидела что-то более высокое, чем она сама. В Хаверхилле, штат Массачусетс, девушка редко задумывалась о высоте над уровнем моря, но теперь ей было ясно, что это не облака висели низко, а сама она находилась высоко.

Она выбралась на асфальт, крича и махая вслед «Харлею». Он не слышит, – подумала она. Не было способа докричаться до него через шумный рев мотора. Но крупный мужчина обернулся через плечо. Переднее колесо его «Харлея» завиляло. Парень выпрямился и свернул на обочину.

Этот толстый юноша не имел шлема. Двойной подбородок закрывала борода, а его каштановые волосы завивались на затылке буйной гривой. Вик побежала к нему. Колющая боль отдавалась в бедре при каждом шаге. Добравшись до мотоцикла, она не стала медлить и объясняться, молча перебросила одну ногу через сиденье и обхватила обеими руками его поясницу.

В глазах парня читались две эмоции: изумление и легкий испуг. На нем были черные кожаные перчатки с отрезанными пальцами и черный кожаный шлем. Под расстегнутой курткой виднелась футболка с надписью Странный Эл. Вблизи Вик поняла, что он не был взрослым, за которого она принимала его. Гладкая кожа под его бородой имела розовый цвет. Эмоции казались почти детскими. Возможно, он не так сильно отличался от нее по возрасту.

– Эй, сестренка! – сказал он. – С тобой все нормально? Ты что, в аварию попала?

– Мне нужна полиция. Тут был человек. Он хотел убить меня. Загнал в комнату и поджег свой дом. Вместе с ним в машине находится маленький мальчик. Был еще один. Мне удалось выбраться, но ребенка он взял с собой. Нам нужно ехать. Он может вернуться.

Она не была уверена, что ее слова имели смысл. Информация являлась верной, но ей казалось, что она плохо составила ее.

Бородатый толстяк смотрел на нее через очки с таким изумлением, словно она говорила с ним на иностранном языке – на тагальском, возможно, или на клингонском. Хотя, как оказалось, если бы она обращалась к нему на клингонском, Луи Кармоди, возможно, смог бы что-то понять.

– Дом горит! – закричала она. – Пожар!

Она ткнула пальцем в направлении грунтовой дороги.

Вик не видела дом с шоссе, и слабый дым, поднимавшийся над деревьями, мог исходить из чьей-то трубы или от кучи горевшей листвы. Но этого хватило, чтобы нарушить его транс и заставить двигаться.

– Держись, мать твою! – крикнул он ломающимся и высоким голосом.

Парень сильно газанул, словно собирался поставить мотоцикл на заднее колесо. У Вик напрягся живот. Она ухватилась руками за его пояс, потому что кончики ее пальцев не соприкасались друг с другом. Она подумала, что они упадут. Байк опасно шел юзом: переднее колесо двигалось в одну сторону, заднее – в другую.

Но мотоцикл выпрямился. Белая осевая линия замелькала в пулеметном стаккато – как и сосны по обеим сторонам дороги.

Вик осмелела и обернулась назад. Она ожидала увидеть старую черную машину, выезжавшую с грунтовой дороги, но шоссе выглядело пустым. Девушка повернула голову и прижалась к спине парня. Они оставили дом старика далеко позади и направились к синим холмам. Она избежала опасности, и на этом все закончилось.

Внезапно он начал замедляться.