Черный чемоданчик Егора Лисицы бесплатное чтение

Лиза Лосева
Черный чемоданчик Егора Лисицы

Город построили на дне. Дома все были с белыми боками – из ракушечника. Этого камня осталось много после того, как море ушло сотни лет назад. Его брали для строительства города, для чего рыли глубокие ходы в склонах холмов. Об этом мне рассказал мой друг, горячо увлеченный студент-биолог. Море ушло, но осталась река, очень широкая. И, оглядываясь назад, я всегда вижу город будто сквозь желтоватую речную воду. Он, как желтая скибка дыни, золотой от солнца.

Город стоит на берегу. Запах реки, камыша, свежий, кисловатый, в городе повсюду. И здесь, на главной улице, – тоже. Ветер приносит его в особняк семьи купца Парамонова, где теперь штаб Добровольческой армии. Сам купец с женой и детьми благополучно отбыл за границу. А мы с военным врачом Эбергом и судебным следователем Курнатовским стоим под стеклянным потолком в зимнем саду, откуда давно унесли все кадки с растениями.

Не считаю я пока, что готов стать следователем. Меня немного мутит от запаха крови и еще сильнее – от усталости, и думать о деле мне тяжело. А ведь Курнатовский взял меня с собой именно для дела. Он совершенно справедливо указал мне на то, что мы должны послужить своей стране. Сколько успеем, а там как выйдет, потому что будущего своего теперь никто не знает. Кроме, пожалуй, телеграфиста, который лежит перед нами в зимнем саду особняка-штаба без пальцев на руках и с улыбкой на лице, такой настоящей, широкой, почти радостной улыбкой, – абсолютно и давно мертвый.

Глава первая 
Ростов. Начало

Стояли мы над несчастным мертвым телеграфистом, когда река от дождей и талого снега разлилась так широко, что по станицам и даже по городу ходили на лодках. День с мелкой моросью и туманом, неприятный, тяжелый, как мокрая старая вата, давал мало света. Пухлая магниевая вспышка полицейского фотографа освещала тело, а большая комната оставалась в тени.

Хотя коммерсант Парамонов сам передал свой красивый, обставленный с любовью особняк Добровольческой армии, думаю, он был бы не рад увидеть, что от широкой гостиной ничего не осталось. Вся мебель убрана. У стен расставлены ящики, походная картотека. Неуместно нарядные зеркала в сложных рамах отражают механизм и путаницу блестящих проводов какой-то машины, похожей на огромную шарманку, и пристроенный рядом буквопечатающий телеграфный аппарат Юза с черными и белыми клавишами, как у рояля. На этом легкомысленные сравнения кончаются, и остальная обстановка комнаты напоминает о казарменном порядке. Ряды конторских столов, канцелярские папки, цветные флажки на картах.

Отопления нет во всем городе, и здесь даже камин давно не горит – вместо этого в углу переносная железная печка. Но все равно так холодно, что у всех пар идет изо рта. У всех, кроме мертвого тела в центре комнаты. Тело это еще недавно было телеграфистом штаба Добровольческой армии – субтильным, суетливым, любившим долго и многословно поговорить, немного занудой Василием Вареником. У него была смешная походка: на ходу он чуть раскидывал носки ботинок с аккуратными блестящими галошами в стороны, как будто слегка маршировал. Вот и теперь носки его ботинок немного разведены в стороны, но руки лежат вдоль тела, прямо по строевому уставу. Это странно, ведь здесь явно шла борьба.

Один из столов опрокинут, другой выдвинут, и угол его запачкан кровью. Кроме того, на правой кисти телеграфиста не хватает трех пальцев. Отрезаны они, на первый взгляд, не одним усилием, но однозначно чем-то чрезвычайно острым. Лицо мертвеца повернуто вверх, к стеклянному куполу потолка, по которому дождь тащит неширокие пласты февральского снега.

Судебный следователь Курнатовский перекрестился и присел перед телом, рассматривая странную улыбку-оскал на мертвом лице. Поскольку я приглашен сюда как судебный врач, то позволяю себе замечание.

– Я вас прошу: ничего не трогайте! – пришлось это сказать, хоть и знаю, что Курнатовский не терпит замечаний от подчиненных.

Но в комнату то и дело заглядывают любопытные, и с минуты на минуту сюда должно прибыть самое высокое начальство. Осмотреть тело я должен раньше.

– Улыбка… Егор, вы раньше видели такое?

Курнатовский со мной накоротке, и я не против фамильярности, ведь благодаря ему я здесь. К тому же я немного волнуюсь: до этого мне ни разу не приходилось работать полностью самостоятельно. Но в то же время я вполне уверен, пусть не в себе, но в науке, которую считаю своим призванием.

Постепенно и разговоры, и шуршание дождя пополам с мокрым снегом по окнам я перестаю слышать, сосредоточившись на деле. Прижимаю ковер – он влажный, но не от крови, а от воды. Дожди идут третий день подряд. Крови из изуродованной кисти совсем немного, значит, пальцы отрезали после смерти. А вот отчего смерть? Пулевых и ножевых ранений на теле нет. На затылке – травма. Испачканный кровью угол массивного стола явно виновник разбитого затылка, но он ли причина смерти? И этот спазм мышц, «улыбка» – ее я объяснить не могу.

Сложно определить и время смерти. Эта новая для судебных медиков процедура не всегда дает точный ответ. Из передовых статей французского криминалиста Лакассаня, главы Лионской школы судебных медиков, я знаю, что сделать это можно при помощи данных о посмертном охлаждении тела. В первые три-четыре часа после смерти температура падает примерно каждый час на один градус. Но в комнате так холодно! Точно определить не выйдет, пожалуй, я рискнул бы назвать время после полуночи, но до рассвета.

Пока я занят первичным осмотром, к Курнатовскому подходит военный врач Эберг.

– Курнатовский, позвольте на несколько слов.

Видимо, начальство уже здесь. 

* * *

– Снова с помощником? Не вижу необходимости в присутствии врача на месте преступления. Простите, скажу прямо, и репутация сомнительна. Эберг – врач с большим опытом… А тут, извините, студент. Да и то, по-моему, бывший.

– Это не дело Эберга. Он помогает живым.

Я невольно слышу, как Курнатовский, Эберг и – с ними – адъютант и курьер для особых поручений при штабе Шеховцев говорят с несколькими офицерами у окна. Среди них выделяется высокий военный. Привычно отмечаю детали, с моим недостатком это особенно важно – запомнить жесты, одежду, привычки. У всех они разные: кто потирает руки, кто вынимает поминутно часы. А вот этот господин спокоен, только одна бровь немного приподнимается все время вверх (нервный тик). В волосах и усах нет седины, но у глаз заломы морщин, а на щеках видны фиолетовые сосуды – рискую предположить диагноз «атеросклероз», интересная болезнь из недавно открытых. Значит, он старше лет на пять, чем кажется на первый взгляд. Это выборный атаман Войска Донского, один из командующих силами армии здесь, на Юге России. Обрывки их разговора долетают до меня, суются под руку, отвлекают и мешают.

– Лисица не кончил курса, вы правы, но он врач, поверьте, – это вступает сам Эберг, поддерживая меня. – Важнее то, что у него опыт есть, специализируется на судебной медицине. Работает передовыми методами, сам иногда удивляюсь. Ян Алексеевич, что скажете?

И тут же Курнатовский – ему в тон:

– Репутацию у меня заработал, я поручусь. Да и потом, ведь у нас никого другого нет, вы и сами это знаете. До того ли сейчас медикам?

К таким разговорам я привык. Точнее, приучил себя. Пусть обсуждают. И все равно мысленно я проговаривал все то, что хотел бы сказать господину атаману вслух. Уверенность большинства сторонних лиц в том, что любой врач может проводить манипуляции с телом, не погубив улик, была нелепа, но с ней приходилось считаться. Чтобы сдержаться и не вступить в спор (моя вспыльчивость и без того уже многого мне стоила), я повторяю про себя нужные главы из «Пособника при судебно-медицинском исследовании трупа». Но, видимо, решение принято, ко мне идет Шеховцев. Пожимая руку, он говорит, что меня допустят к телу, и дальше, чуть тише:

– Курнатовский прав – других взять неоткуда. Уж не сердитесь, но это для атамана аргумент. Да и имя Льва Кирилловича сыграло роль.

При упоминании Льва Кирилловича Шеховцев смутился – он всегда легко краснеет, а тут получилось, что он неловко намекнул на протекцию, которую мне оказывает Лев Кириллович Вольский (ЛК, как называли его в нашей семье; сейчас его так называю только я). В ответ на слова Шеховцева я промолчал, сделав вид, что не заметил бестактности. Шеховцев мне нравится, он всем нравится. Хоть он и появился в штабе недавно, но мы с ним быстро по-дружески сошлись. Может, дело в возрасте? Он, по всей видимости, еще моложе меня.

В наш разговор вмешивается Курнатовский и довольно бесцеремонно просит всех подождать за дверью. Когда мы остаемся втроем с телом, он переходит к делу сразу без лишних объяснений:

– Вы можете продолжать, Егор? Все необходимое с вами.

Мой медицинский саквояж – на широком мраморном подоконнике. Конечно, он не так хорошо собран, как известный чемодан Вэймана для судебных машин в Берлине. Но он был собран по его образцу, и все мне нужное там было. Толстый, с широкими боками, потертый, но хорошей кожи, вид его внушал мне уверенность, как вид товарища.

– Смотрите, картина, по-моему, ясная. Была драка, разбили голову… – Курнатовский приподнял руку мертвеца, осматривая кисть с обрубками пальцев. – Какие звери! «Гастролеров» сейчас полно, и из Одессы, и из Харькова. Да и московские бандиты есть. Но это вот наверняка подельники Гришки-кота. Они такие шутки выдумывают: режут уши, пальцы. У табачной фабрики с прохожего сняли все – он, видно, стал яриться, так убили и нос отрезали. Злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски, – бормоча любимую цитату из книги пророка Исаии, он поднялся.

Оружия, которым были отрезаны пальцы, при осмотре помещения не нашли. Но вряд ли это нож, слишком нетипичное лезвие, судя по срезу. Если бы оружие нашлось, можно было бы попытаться применить новый метод исследования – дактилоскопию. Пальцевые отпечатки действительно помогали в поисках преступника, как в Европе, так и в России несколько раз послужив доказательством вины.

Я помнил нашумевший процесс в столичном окружном суде (убийство), где именно дактилоскопия помогла определить виновного – о нем много и подробно писали в «Вестнике полиции». И сам принцип взятия отпечатков я хорошо знал. Нужна была только штемпельная подушечка для оттисков. Здесь смысла затевать проверку не было. Ведь пришлось бы разыскать всех, кто заходил в комнату за последние несколько дней. Сизифов труд: в штабе постоянно толклись десятки людей. Но затея с отпечатками полностью бесполезна еще и потому, что никакой картотеки в городской полиции нет. У наших консерваторов пока еще не было ни бертильонажа, ни полного каталога фотографических карточек, хотя столичная полиция уже давно издавала розыскные альбомы, а за номером «42» были объявлены правила дактилоскопирования задержанных.

Фотограф здесь был хороший. Но дело шло совсем не быстро. Курнатовский, поддерживая меня в остальном, всегда говорил, что и он, и любой околоточный знает всех городских негодяев и душегубов в лицо. А если будет «гастролер», так на этот случай можно запросить в столице полное описание по приметам. По фото же их сложно идентифицировать: стоит злоумышленнику, например, отрастить или, наоборот, сбрить густую бороду – и его невозможно узнать. Мои размышления прерывает сам Курнатовский.

– И ножа нет? Ну правильно, хороший нож не бросят. Не люблю поспешно судить, но здесь картина более или менее ясная. Как только они рискнули залезть в штаб? Хотя большой куш соблазнил, понятно.

– Куш?

– Потом об этом. Значит, рискнули. А беспорядки только на руку. Если б власть снова поменялась, так и вообще никакого расследования не было бы.

Курнатовский наверняка был прав. Какой тут порядок, когда Ростов жил короткими, неглубокими вдохами между сменами власти! Обыватель, ложась спать, не знал, что увидит наутро. Как бы продолжая сон, нелепый и тревожный, конница с рдеющими флагами вошла в город на снежное Рождество, когда в витринах лавок были выставлены сахарные ангелы. Приказчики, покупатели и безглазые ангелы через витрины смотрели, как по Большому проспекту мчится автомобиль с красным бантом на стекле. С той поры, казалось, пробуждения так и не наступило. Добровольческая армия отбила город снова в праздник, начав атаку в Страстную субботу. И уже следующей – пасхальной – ночью офицеры с белыми погонами зашли в храм на окраине города, где шла торжественная служба, поразив явлением священника и прихожан. Потом уже власти сменяли друг друга, как месяцы. Между ними сухо сыпалась ружейная стрельба.

Вокзал был переполнен в любое время. Кассы, перроны пестры от людей, будто на ярмарке. По ночам в порту протяжно, как звери, воют пароходы, перекликаясь с паровозным гудком. Биржа работает круглые сутки. На улицах столичные знаменитости раскланиваются с московскими, политики и аферисты заказывают пятирублевое шабли, жаркое на водке для аромата или раков а-ля бордолез и зернистую икру в зале лучшего в городе ресторана «Сан-Ремо». Из ресторана гремит музыка. Сквозь высокое окно заведения печальными, как у лошади, глазами смотрит зазывала-негритенок.

Занятия в гимназиях не отменяли. Каждое утро аккуратные служащие шли в конторы. Часто, особенно в первые дни после смены любой власти, им приходилось отводить глаза от виселиц или конвойных, утыкаясь с одинаковым интересом и в афиши картинных вернисажей, и в политические или патриотические плакаты, и в призывы сохранять спокойствие, расклеенные по всему городу. Жизнь шла своим чередом. К чаю бывал хороший хлеб, за ним у кофейни Филиппова теперь стояли «хвосты» – очереди. («Хвосты» – новое слово, оно появилось после переворота.) Иногда в «хвостах» у Филиппова дежурили сутками прямо на тротуарах, на матрацах.

И все-таки здесь, на юге, продукты еще были. По-домашнему накрывали столы с непременным белым армянским сыром и «греческим» вареньем, когда абрикос, а по-местному жердела, сохранялся в сладком густом янтарном сиропе целым. В варенье для этого добавляли известь. Закипал электрический чайник, хлопали двери, принося речной свежий запах и впуская новых гостей. За окнами в плоском степном небе поднимались крупные звезды, а гости все не расходились, все говорили, затевали политические споры, страшась тишины, обмениваясь новостями. Долго главной новостью было ожидание гастролей труппы артистов МХАТ, которые давали турне по югу России. Да только вот на сцену вышла бактерия Rickettsia^[1], газеты вспыхнули словами «тиф», «эпидемия», и здание театра спешно переоборудовали в сыпнотифозный госпиталь.

Пена страхов и слухов топила город. Спиритизм стал популярнее граммофона. В темных столовых вызывали дух мертвого Распутина, духов помельче и почему-то «знаменитого русского писателя». Ходили к гадалкам, с неясной надеждой пересказывали самые невероятные истории о секте хлыстов, искали знаки и непреложные указания в идеях мадам Блаватской. В газетах патриарх осуждал слухи о конце света, который казался уже близким, как будто в любой день бледное небо обрушится прямо на острые купола и зеленую крышу конторы государственного банка. А вокруг города лежала плотная, пустая, широкая, как море, степь. Море, от которого ждут большого шторма. Неделю назад из степи подул новый ветер, «низовка» – так его называют тут. С ним пришла большая вода, которая подтопила улицы. И новая смена власти. Сразу за этим, в попытке стянуть силы или по другим причинам, штаб перевели из столицы Войска Донского – Новочеркасска – сюда, в Ростов.

Не прошло и двух дней со смены флагов, как Курнатовского, а потом и меня разыскали и привели к улыбающемуся мертвецу. Курнатовский был уверен, что смерть телеграфиста – дело рук бандитов. Действительно, после переворота в городе стало гораздо больше криминалитета. На юг бегут не только добропорядочные граждане, но и воры, убийцы, аферисты и жулики всех мастей. Да и местные, которые раньше специализировались на денежных махинациях и ловких кражах, стали отчаяннее. Почти две сотни ростовских уголовников бежали из Богатяновского централа под шум беспорядков. Каждую ночь постреливали, по вечерам никто не ходил в одиночку.

И все-таки я не согласен.

– Ян Алексеевич! – я показываю Курнатовскому место среза на кисти. – Видите, как мало крови? Значит, отрезали после смерти и прямо хирургически точно. И обратите внимание, мускулы абсолютно ригидны, значит, кулак он сжал в момент смерти. И как сжал – не разогнуть!

– Банда тоже режет неживым… Хоть и куражатся, – отвечая мне, Курнатовский рассматривает телеграфный аппарат, коснулся пальцем черного рычажка и взялся за листы с расшифровками телеграмм. – А куража-то не хватило по живому резать.

– Отрезали указательный и средний палец. Неудобно. Почему не кисть? Вообще странная картина. Нужно вскрытие. Зрачки у него сужены, еще улыбка, – при этих словах мы оба невольно посмотрели на скалящееся тело на полу. – Я пока представить не могу, что могло ее вызвать. И одно могу сказать: вряд ли причиной смерти стала травма головы. Но явно хотели, чтобы так выглядело. Мебель могли перевернуть нарочно.

Курнатовский слушает спокойно, не перебивая. Пока я завершаю осмотр тела, он, не суетясь, деловито осматривает комнату.

– Да, вы правы, – заглянув за стол, он поднял чернильницу, – этот стол прямо уж так аккуратно лег набок, бумаги ровнехонько стопкой упали, но главное, чернила не разбрызганы – просто лужица.

– Можем предположить, что и драки не было?

– Старались действовать тихо, стол перевернули, чтобы имитировать борьбу? Предположим. А рана на затылке?

– От удара об угол стола. Свидетельств борьбы на теле нет, его одежда в порядке, нет синяков, нет царапин. Не похоже на бандитское ограбление. Что же он не сопротивлялся, увидев чужих, не позвал на помощь?

– Допустим. Но и вы не все знаете. Кое-что существенное пропало.

– Тот самый куш?

– Он.

Глава вторая
Штаб. Куш

Поднимаются санитары, которые приехали, чтобы забрать тело. Мы с Курнатовским выходим из бывшего Зимнего сада. Впереди коридор и открытые двери в небольшую круглую комнату, видимо, бывшую курительную. Сейчас в ней довольно сильно накурено, там переговаривается группа мужчин. Они смотрят на нас издалека, затем отворачиваются и продолжают разговор.

– Кто нашел тело?

– Шеховцев.

У высокого окна, запотевшего от дождя, обычно общительный Шеховцев стоит отдельно от всех. На него не похоже. Он видел смерть, несмотря на молодость. Неужели его так задела смерть бытовая? При штабе Шеховцев недавно, но сейчас офицерские карьеры делаются с головокружительной скоростью.

– Кто еще был в штабе ночью, Ян Алексеевич, узнали?

Мы медлим, не подходим, и беседующие все чаще посматривают на нас. Может быть поэтому Курнатовский вдруг отвечает, понизив голос:

– На подступах бои шли всю ночь. Здесь оставались только несколько человек. Шеховцев – на поручениях, так что его просили неотлучно быть. Он и вот те господа в курительной были все время.

– Один из них, – Курнатовский аккуратно кивает в сторону одного из компании в курительной, – штабс-капитан Чекилев, инженер-электротехник. Этой ночью его не вызывали, но он помогал с наладкой связи. Бывает здесь во всякое время. Это все, что удалось выяснить пока.

Невысокий широкоплечий Чекилев в гражданском, отлично сидящем костюме (но выправка военная) меньше других обращает на нас внимание.

– Из тех самых Чекилевых?

– Да, младший сын. С началом войны вернулся, учился где-то за границей и работал там в представительстве семейного дела.

Не скрывая интереса, в упор, почти невежливо смотрит в нашу сторону, а может, сквозь нас, его собеседник, полноватый, солидный. Если Чекилева я видел здесь и раньше, то этот господин мне совсем незнаком. Его манеру я бы запомнил – немного неловкие, но и не суетливые движения.

– А этот?

– Говорят, это чиновник Владикавказской железной дороги. Прибыл буквально накануне из Екатеринодара. Якобы то ли с проверкой железнодорожных путей, то ли насчет беспорядков на дороге среди путевых рабочих. На самом деле, подозреваю, что он здесь по другому ведомству. И по другому делу, по которому уже бывал здесь во время войны с немцами.

– Зингер?

Эта крупнейшая мировая фирма работает в городе давно. Немецкого капитала вообще у нас было вложено много – и в химические заводы, и в другие предприятия. У Зингера дело было поставлено широко. Во всех смыслах. Во время войны в ее представительстве в городе разоблачили германских шпионов. Скандал наделал много шума. Курнатовский, однако, не подтверждает это мое предположение, но и не опровергает его.

– Одно могу сказать: беспорядки на дорогах его вполне могут интересовать вовсе не по линии министерства путей сообщения. Мы ведь так и не узнали, кто в железнодорожных мастерских упорно мутит воду. Шеховцева можно аккуратно расспросить, он к вам расположен. Так вот он намекал, что не только знаком с этим господином, но и чуть ли не посвящен во все подробности его дела здесь.

– Вы же знаете, Шеховцев любит прихвастнуть.

Он не успевает ответить, как из курительной к нам решительно направляется господин с военной выправкой – Чекилев, через руку у него перекинуто пальто.

– Господа, я прошу прощения, мы не знакомы. Позвольте представиться: Максим Романович Чекилев, – он протягивает визитную карточку Курнатовскому и говорит только с ним. – Вы здесь руководите следственными действиями?

Курнатовский наклоняет голову, оставляя вопрос без ответа.

– Я должен ехать. Оставлю вам свою визитную карточку. Там есть номер – телефонируйте мне в любое время.

Но не тут-то было – коса явно нашла на камень.

– Вы прекрасно знаете, что не можете сейчас уехать!

Коротко извинившись, Курнатовский отходит. Мы остаемся вдвоем, и я вспоминаю желтого тигра в зверинце: как он хлещет хвостом по решетке своей клетки. Чекилев явно взбешен коротким отказом.

– Тришкина свадьба! Чертовски досадно, это бестолковая трата моего времени.

Чекилев раздраженно вертит в руках трость и, думаю, готов уйти в нарушение всех пожеланий следствия. Нужно задержать.

– Вам не жаль погибшего?

– Мне? Жаль, хотя я его и не знал. Но ведь помочь мне нечем… – тут он спохватился и протянул мне руку. – Максим Романович Чекилев. А я, простите, с кем имею честь?

Я представился, не без умысла упомянув о том, что в штаб я вызван как судебный врач.

– Я работаю с полицией, и у меня не пустой интерес, ведь вы помогали налаживать связь. Наверняка часто говорили с телеграфистами?

Чекилев или не собирается, или не успевает ответить. К нам присоединяется тот самый незнакомый мне чиновник железной дороги – Беденко. Он здоровается и смотрит дружелюбно. Стали понятны и его казавшиеся неловкими движения – при знакомстве он протягивает левую руку. Манеры Беденко располагают к себе, но чувствуется, что он, как и все здесь, напряжен и говорит с осторожностью, взвешивая каждое слово.

– Вы судебный врач? Очень современно, что вы приглашены на место преступления, это передовая практика.

– А вы знакомы с работой полиции?

– Немного. По роду службы.

– Тогда, может, сочтете возможным ответить, где вы были ночью? Возможно, вы видели или слышали что-то?

Подошедший Курнатовский явно слышит часть нашего разговора:

– Господа, это просьба ко всем – помочь нашей работе. Ведь грабители должны были пойти на огромный риск, наверняка зашли с шумом.

Инженер Чекилев выразительно молчит, и, чтобы сгладить неловкость, Беденко заверяет меня, что готов всемерно помочь, но, к сожалению, покойного совсем не знал.

– Не пришлось пока обратиться к телеграфистам. И насчет этой ночи сказать нечего, – в такой же вежливой манере объясняет он. – Я был все время в музыкальной гостиной – бывшей, разумеется. Это небольшая комната, дальше по коридору. Там теперь архив.

Беденко неторопливо достает портсигар, угощает папиросами.

– Но ведь все здесь ждали новостей. Неужели не зашли узнать? – Курнатовский задает этот вопрос сразу всем. – А вы, – повернувшись к Чекилеву, – не были у телеграфистов?

– Такая ночь! Не припомню точно, где я вообще был. – Инженер вовсе не выглядит человеком рассеянным. – Заглядывал в гараж. Нет, мне нечем помочь.

Расспросы приходится прервать. За дверью все ближе уверенные голоса. Среди них я узнаю голос ЛК. Еще одна группа военных входит с шумом. Я не ошибся: он с ними. На ходу ЛК кивает нам. Теперь место преступления для меня закрыто. Мы с Курнатовским ждем в стороне. За окнами по-прежнему плотный туман. Никак окончательно не рассветет.

– Здание ночью было почти пустым. Момент уж очень неудачный – такая неразбериха, стрельба…

– Или наоборот, слишком удачный, Ян Алексеевич?

– Возможно. Что же еще? Ну, несколько штабных были наверху. Казак-часовой в верхнем этаже, еще двое внизу. Часовые на глазах друг у друга, чужого бы не пропустили. Хотя – кто сторож брату своему? – могли вступить в сговор. Но зачем? Люди проверенные, других бы не поставили. Кроме того, я распорядился все тщательно осмотреть. Ни при них, ни где-то еще в доме украденное не найдено.

– Да что же именно пропало?

– Это любопытно, хотя еще одна головная боль нам серьезная. Но! Как раз довод в пользу моей версии: ограбление. Я вам покажу, пойдемте.

В бывшей спальне – видимо, жены владельца особняка Парамонова – кровать убрали. Но широкий, блестящий, как операционный, стол с круглым зеркалом, уставленный флаконами, не оставляет сомнений в том, что это комната женщины. Курнатовский подводит меня к небольшому, стоящему на столе стальному сейфу. На полу под ним валяется металлический цилиндр, медный бок которого слился по цвету с ковром.

– Фотографии уже сделаны?

– Да.

Подойдя ближе, я поднимаю и рассматриваю эту странную штуку. Это не цилиндр, как мне показалось вначале, а медное кольцо. В кольцо вложены мелкие черные буквы и цифры, похожие на те, что отбивает пишущая машинка Ремингтона.

– Знаете, что это? – спрашивает Курнатовский. – Три миллиона донских денежных знаков.

Он быстро объясняет, но я уже догадался и сам.

– Это клише для печатания денег. Не само клише, а часть нужного набора, чтобы печатать деньги.

– Фальшивые?

– Вовсе нет. Абсолютно настоящие. Именно клише и украдены, а вот эту деталь не заметили – видно, выронили в спешке.

Похоже на правду. На юге после переворота стали печатать свои деньги. Они ходили повсюду, как и привычные, «старые» рубли. Накануне, когда снова сменилась власть, отступающие большевики очистили кладовые конторы государственного банка. Самоуправление города обнаружило, что ряды широко раскинувших лапы люстр под потолком освещают пустые залы, пустые высокие шкафы с сотней отделений. Почти все печатные машины, большую часть запаса краски и бумаги экспедиции по изготовлению дензнаков большевики увезли с собой. Взяли подчистую «металлический фонд» и купюры, а часть облигаций займов сгорела. Спешно было решено отпечатать три миллиона 25-рублевок – только на эту сумму хватало оставшегося запаса бумаги.

– И все-таки соглашусь, пожалуй, с вами, Егор: момент выбран отлично. Постоянные перебои с электричеством тоже им на руку. В особняке есть сигнализация. Она не сработала. А так все просто: дождались, пока в здании останется один дежурный и несколько офицеров.

– Но откуда узнали, что клише будут здесь? Кто-то в банке информирует их? Сомнительно. Допустим, следили, увидели, что штаб почти пуст. Понадеялись на суматоху (стычка же!), вошли, Вареник застал их, пытался сопротивляться.

– Да, именно такая картина. По голове стукнули, чтобы не шумел. Быстренько взяли, что нужно, а пальцы из звериного озорства, что, мол, нате, выкусите. Или как знак, что это их дело. Смелость нужна все-таки для такого.

– А следы крови – ею выпачкан угол стола?

– Да просто, допустим, отрезал пальцы и таким образом испачкал руку, оперся или зацепил.

– Но следов борьбы нет, вы сами это видели. И потом, этот спазм мышц лица…

– Улыбка, – морщится Курнатовский.

– Улыбка… В общем, Ян Алексеевич, я готов настаивать, что в судебном вскрытии я должен участвовать. Думаю, несмотря на обстановку, от предписаний не отступят, а любая подозрительная смерть подразумевает эту процедуру.

– Не уверен. Да и станут ли вас слушать? Но хорошо. Я поговорю и, если придется, обращусь к ЛК. Знаю, что вы не любите его протекции, однако без нее нам никак. Думаю, им будет важнее узнать, как чужие смогли войти в здание. Сами понимаете, смерть этого несчастного телеграфиста сама по себе мелкое происшествие.

«Мелкое происшествие» – вот так. А Вареник как-то угостил меня крепким чаем, когда я ждал окончания одного из бесконечных совещаний ЛК. Но все же Курнатовский циник не по природе, а по привычке. Поэтому я молча рассматриваю медали на стенках несгораемого шкафа и табличку фирмы-изготовителя «Бр. Смирновы», но не вижу следов взлома. Впрочем, в этом я не специалист.

– А сейф открыли или взломан?

– Открыли. Запорный механизм не самый сложный. Видно, здесь держали те побрякушки, которые не отправляли на хранение в банк. А может, и вовсе письма. Из тех, что обычно хранят женщины.

– Про женщин не уверен, но вот клише здесь явно не место. Почему они хранились здесь, в штабе, а не в конторе госбанка?

– Как временная мера. Штаб не так давно перевели сюда из столицы.

Никак не могу привыкнуть, что здесь, когда говорят о столице, имеют в виду Новочеркасск, столицу области Войска Донского. Действительно, какие-то трения в руководящих силах Добровольческой армии привели к тому, что штаб спешно переехал в Ростов.

– Да что там! Порядок только начали восстанавливать, сами знаете, – Курнатовский, не прекращая разговора, подписывает протокол осмотра. В углу возится, собирая тонкие, насекомые ноги аппарата, полицейский фотограф. 

* * *

На лестнице, где были навалены книги, нас обогнали санитары с носилками. То ли мелкий снег, то ли моросящий дождь все еще сыпал с неба. Зевак нет, редкие прохожие быстро идут мимо. Мне показалось, что мелькнула круглая спина знакомого репортера.

– День тьмы и мрака, день облачный и туманный… – Курнатовский любит цитировать библейские тексты по любому поводу. – Снова дождь, прямо-таки итальянская Венеция. Мало нам было революции, так еще и божья кара, как по писаному. Разверзлись хляби небесные, – и он раскрыл свой длинный складной зонт.

Я повыше поднял воротник пальто, но за него тут же полезли холодные капли. Санитар, одетый по погоде в форменную куртку «австрийку» и шапку-кубанку с эмалевым крестом, докурил папиросу и покосился на нас.

– Как только добралась сюда санитарная машина? – спросил Курнатовский.

– Толкали, на подъеме встали. По самые двери машина в грязи и мы по уши. А там, – кивнул на здание за спиной, – не так полы и истоптаны. Даже неловко было – мы грязи принесли, галоши ведь не снять.

– Знаете, Егор, говорят, что казаки из станиц за Доном могут определить даже на траве след копыт, прямо как индейцы Нового Света, – слова санитара о следах в особняке явно заинтересовали Курнатовского.

– Сами знаете, я не казак и не индеец. У подъезда столько перебывало с утра людей и лошадей, была и санитарная машина, так что в этом месиве уже ничего не разобрать. Есть хороший метод снятия следов шин – гипсовый слепок, но следы должны быть свежими, а не эта каша.

Следы меня не занимали. Их и сам черт теперь не найдет – вода на улицах стоит прямо вровень с лестницами подъездов. Одни только санитары принесли почти пуд тяжелой и черной ростовской грязи.

Санитар докурил папиросу и ушел. Курнатовский как раз говорил мне, что проверяют все подвальные окна и черные ходы, когда за спиной послышались приближающиеся голоса. Группа военных спустилась, садится в автомобиль, прощается. Чекилев и Беденко уходят оборачиваясь. Поймав мой взгляд, Чекилев приподнимает фуражку, словно в шутливом прощании.

С фасада напротив сдирают кумачовые полотна с белыми буквами, которые в мороси и тумане плохо читаются, но все-таки можно разобрать обрывки слов: «Вла… советам… да здрав…» Выписанный белой краской восклицательный знак воззвания стоит в луже, ткань быстро намокает, вбирая воду.

Глава третья
Ростов. Эберг

Ночи уже не было, и не было рассвета. Пустые улицы в ожидании, темные силуэты каменных львов у фонтана, церковь на площади, видная неясно. Проехал одинокий паккард городской пожарной команды с разбитым фонарем. Пальто от мокрого снега казалось тяжелым, как мешок. Мои следы на снегу оставляли голубоватые лужицы талой воды. Падающий снег красил в белый цвет кованые розы на оградах домов вдоль бульвара, стволы платанов, скамьи.

Большие каменные лица на фасадах смотрели на меня сверху, как боги. Совершенные, равнодушные. Их улыбки были невыразительными. Совсем не то, что у мертвого телеграфиста. Что могло так парализовать мышцы, вызвать этот оскал – травма головы, падение или удар? После посмертного исследования тела картина станет яснее, и нужно добиться, чтобы мне дали возможность на нем ассистировать. Сейчас не так уж строго придерживались правил, но, что бы там ни говорил Курнатовский, о случаях нарушения свода устава судебной медицины я пока не слышал. По этому уставу осмотр должны производить городские врачи. Придется уж очень сильно постараться, чтобы вмешаться доверили мне – студенту, которого выгнали еще до того, как он успел подписать «факультетское обещание».

В низкой арке двора в темноте белели лица и были еле видны ленты на бескозырке матроса. Я, пара гимназистов, какой-то бывший солдат без руки и еще несколько прохожих остановились послушать. Моряк говорил уверенно. Но непонятно было, за что агитирует – ругал он всех, и речь его часто перешагивала с одной мысли на другую. Да и послушать толком не удалось: в арке мелькнула черная шинель Эберга – и я поспешил за ним. По тому, как раздраженно он отряхивал снег, набившийся в петлицы и в маленький эмалированный крест на шинели, топал галошами, было видно, что он сильно задет чем-то.

– Зачем вы это слушаете? Сами ведь говорили мне, что вам спать некогда, верно? – невысокий Эберг, когда злился, становился, кажется, выше ростом. – А на это тратить драгоценное время зачем? Конечно, ваше дело.

– Карл Иванович, я ждал вас. Остановился только из любопытства – узнать, за кого агитация.

Спорить я не стал. Все споры мы уже проговорили в то время, когда я считал, что переворот как встряска необходим и он несет перемены только к лучшему, надежды на реформы, в том числе и там, где это касалось моей работы. С того времени уверенность в благих переменах я немного растерял, как и доверие к агитаторам. И стал лучше понимать чувства Эберга, которому переворот был неприятен почти физически. Враг беспорядка во всем до мелочей, по роду занятий хорошо знающий социальное устройство, революцию он не принял, поддержал резолюцию съезда Пироговского общества врачей с резкой критикой переворота. Эберг был твердо убежден, что события будут развиваться только в худшую сторону, и тем не менее продолжал регулярно и аккуратно принимать пациентов. Выделял он несколько часов в неделю и на работу в госпитале. Именно оттуда он и шел сейчас, как я думал. Но я ошибся.

– Я был все это время в штабе, решал вопрос о вашем деле, – говорил Эберг, когда мы шли к его дому. – Устал спорить. Посмертное вскрытие будет, однако вот добиться, чтобы провели его вы, мне не удалось. Но и кому вы могли бы ассистировать, до сих пор не ясно.

Дом с номером «3» на белой эмали, в котором жил Эберг, мог удивить неподготовленного гостя. Каменный фасад, а к нему приставлено затейливое деревянное крыльцо с высокой крышей на манер теремка или китайской пагоды. К крыльцу ведут высокие каменные ступени, по бокам – мелкие окошки с решетками. Над этажами – башенка. Через холодный туман в ней светится окно – значит, дочь Эберга читает или слушает граммофонные пластинки.

Уже год я снимал у доктора комнату, но на самом деле жилец из меня неважный. Платил я нерегулярно. Отвратительное, признаюсь, положение, но поделать я ничего не мог. Своим долгам вел учет до лучших времен или до банковского перевода от тетки из Кисловодска. Родители оставили мне небольшое наследство, которым эта энергичная женщина распоряжалась очень умело. Старшая сестра отца, она одной из первых окончила женские курсы, а на кухне держала поваренную книгу общества вегетарианцев с назидательным заглавием «Я никого не ем». К бланку почтово-телеграфного перевода от нее всегда было приложено письмо или интереснейшая статья. Но в последнее время деньги стали приходить совсем нерегулярно.

Ужасно хотелось горячего чаю с лимоном. Эти дни в городе, когда уходящая зима клюкой цепляла весну, были всегда промозглыми. То шел неприятно колючий дождь вперемешку со снегом, то наступали дикие морозы, когда на толстый лед реки не выходили даже конькобежцы. Из гордости я редко садился за стол с Эбергами, как бы энергично они ни приглашали. Чаще заказывал дешевый обед из столовой неподалеку от дома (скверный суп, неплохое жаркое или местная рыба). Иногда просто варил на спиртовке кофе, поджаривал хлеб. Но сегодня мне нужен был совет. И способ закрыть ту дверь в своей голове, за которой лежал Вареник с его широкой улыбкой. Хотя бы на время.

В столовой уже было накрыто. Хозяйство Эберга вели кухарка и горничная. А за самовар, как хозяйка, всегда садилась дочь Аглая. По-гречески значит «блистающая», но Аглаей она не была ни для кого – только Глашей.

– Глаша, вы сегодня уж очень молчаливы. Поговорите со мной немного? Или есть серьезный повод – опять въехали вместо Индийского в Тихий океан и плохую оценку по географии схватили?

Однажды такая история произошла с Глашей в гимназии. Но она не откликнулась на шутку.

– Говорят, что утром была стрельба за городом. Много девочек не пришли сегодня.

Очень серьезно она раскладывала варенье и резала хлеб, чашку передавала держа обеими руками, чтобы не расплескать. Глаша Эберг выше всех своих подруг в гимназии, которых у нее немного, щеки пухлые, детские, и всегда на них румянец, теплый, как корочка на пироге. Волосы так тщательно убраны в тяжелую косу, что лицо получается совсем на виду, беззащитное. В городе красавиц она – дурнушка.

Меня Глаша сначала до слез стеснялась. Однако нашлись и у нас поводы стать друзьями. Я как-то удачно помог ей с французскими переводами из гимназического Konstantin. Ну а потом очень кстати оказалось, что она большой романтик и фантазерка, любительница историй про опыты алхимиков, анатомические французские театры, когда публика собиралась посмотреть на работу врачей, и прочее. Правда, Эберг таких бесед не одобрял, и я старался не сердить его.

Вскоре Глаша ушла и из другой комнаты послышалась музыка. В доме Эбергов всегда, сколько я помнил, стоял рояль – хороший инструмент Беккера. Сам доктор, Карл Иванович, не часто, но хорошо играл, говорил, что это помогает размять пальцы перед операцией. Но Глаша к роялю не садилась, ее любовью сразу стал граммофон, особенно вальс «На сопках Маньчжурии». В газетах много писали о полке, идущем в атаку под музыку оркестра, и ее поразила эта история. Как-то я, получив неплохой гонорар за статью, подарил ей пластинку с вальсом.

Вытирая руки свежим полотенцем, в столовую вошел Эберг. Гигиена – его пунктик, даже небольшая мания. Она развилась после работы в Астрахани во время эпидемии «собачьей смерти» – холеры. Бок самовара отражается в застекленных рамках фотографий на память об этой и других врачебных командировках, развешанных по стенам столовой. В центре столовой – витрина с антикварными врачебными инструментами. Это коллекция доктора; витрину никому трогать не разрешено, даже Глаше.

– Тем не менее не нужно терять надежды, – продолжая разговор, Эберг с видимым удовольствием налил себе крепкого чая. – Ведь кроме вас им и пригласить некого, они умные люди и поймут это. Нужно подготовиться. Может быть, вам понадобится моя помощь или совет? Позвольте предложить.

Ответить я не успел. В дверь коротко и требовательно позвонили.

За моим бельем пришла прачка Вера, широкая, круглая, как дынька, бойкая. Собрав что нужно, я проводил ее с корзиной вниз, где ее ждал подвыпивший муж – потрепанный субъект в блестящих сапогах. Когда я вернулся в столовую, перед Эбергом стояли бутылка хереса, бокалы и даже подсохшие бисквиты, а сам он был расположен беседовать, как обычно после горячего ужина. Жаль только, на этот раз темой стало мое туманное будущее. Я бы с большим интересом обсудил газеты, да что там – даже журнал «Нужды деревни», который получал по подписке доктор, интересующийся статьями о домашней медицине и ветеринарии. Начал Эберг издалека.

– Зачем же вы, Егор, отдаете белье ей, а не китайцам? Они же возьмут дешевле. Мне кажется, и белят рубашки они лучше.

– Я отдавал китайцам, Карл Иванович. Но ей каждый заказ важен, а разница там – копейки.

Я знаю, что доктор беспокоится обо мне искренне, но все же такие разговоры не люблю, и он это чувствует.

– Вы уж простите, что я так, что говорю вам об этом, но ведь я знаю – вам и небольшие средства… В общем, стоит быть экономнее. Я хочу вам снова предложить пойти ко мне ассистентом, когда обстановка немного наладится.

Выгадывая время, я налил себе немного в бокал и задумался, как бы перевести разговор на другую тему. Но видно было, что беседа заведена всерьез. Между прочим, Курнатовский (которого из всех моих передовых идей больше всего интересовали система Ламброзо и теория немецкого пастора о том, что каждый носит в себе черты животного) находил в Эберге сходство с крупным диким котом. Пожалуй, он был прав. Круглые внимательные глаза смотрели на меня почти не мигая, по-кошачьи: Эберг ждал ответа.

– Вы свои идеи отдаете за бесценок, а наши с вами коллеги, так сказать, на этих идеях и ваших статьях выгоду себе потихоньку строят. Вы что же, благородный герой английской поэзии разбойник Робин, хороший и порядочный? Отбираете, значит, заслуги у себя и богатым их отдаете за гроши?

– Ну, во-первых, за гроши уж я не отдам, не преувеличивайте, Карл Иванович. Но ведь, вы поймите, важно, чтобы идеи эти, как вы говорите, были слышны. Только представьте себе: мне, недоучившемуся студенту, которого наша профессура выставила за дверь, на статью дает ответ известнейший врач. Это и лестно, и полезно.

– Врач в журнале, конечно, оппонирует вам? Только этого не знает ни он и никто другой.

– Ладно, не стану спорить. Это ведь и средство заработать. А пойти к вам ассистентом – это только звучит легко. Они вас – я про руководство – через огонь и воду, но без медных труб пропустят. А потом еще меня будут препарировать, как лягушку, расспросами. Вам-то не посмеют напрямую отказать, из уважения место дадут. Но поймите, если бы и думали дать, унижаться я не стану. Не делал этого никогда и начинать не планирую.

– В вас много гордыни. Потому, кстати, я не могу понять, как это вы при ваших высоких амбициях – тут не спорьте! – даете ставить чужие имена под результатами вашего труда.

– Карл Иванович, мне на жизнь нечего жаловаться. У меня есть все условия для исследований благодаря работе с Курнатовским, а это такое удовольствие, как мышцы размять и сделать рекорд, – такой вот рывок вперед.

– Вы что же, сверхчеловеком себя считаете? Это сегодня в моде.

Я знал, что многие мои однокурсники, коллеги-врачи действительно занялись медициной потому, что она давала немного высокомерную власть над тайной тела. Давала возможность чинить сломанные кости, отодвигать в сторону смерть. Или, напротив, жизнь. Не сосчитать, сколько раз студенты старшего курса делали тайные аборты своим случайным подружкам! Однако в моих мотивах Эберг ошибался. Но и ему бы я не признался в истинной причине моего увлечения медициной, а главное – медициной судебной. Но и отмолчаться было нельзя. Видно было, что он все еще раздосадован и даже расстроен моим отказом. Поэтому я выбрал для ответа подходящую часть правды.

– Столько гордости во мне нет, да я и не создаю, не творец. Мои мотивы самые простые – сами знаете, сколько преступлений могло бы быть раскрыто, если бы, например, метод определения пальцевых отпечатков в полиции начали применять десять, а то и пятнадцать лет назад. Нашему городу просто необходим судебно-медицинский кабинет!

Эберг знал, что такой кабинет и работа там были моей мечтой. И только я хотел перейти к обсуждению смерти телеграфиста, как кухарка сказала, что меня вызывают по телефону. Звонок был из банка от Курнатовского – он назначал мне встречу вечером. Перед встречей надо было бы поспать хотя бы пару часов, но не вышло. Вместо этого я взялся за наброски места преступления. Делая наброски тел в разных положениях, я прикидывал десятки вариантов ситуаций.

Рисовать я начал давно, это хорошо помогало в работе. Кроме того, врач – знакомый отца – как-то увидел мои рисунки и заметил, что это отличная практика для хирурга – развивает мелкие мышцы пальцев. Позже я узнал, что знаменитый следователь Гросс при помощи рисунка места преступления раскрыл дело об убийстве. Рисунок помог ему вспомнить, что под повесившимся, якобы самоубийцей, посреди комнаты не было никакого стула.

Отец мой – биолог, и он чаще бывал в отъезде, чем дома. Вместо отца были длинные письма, прочитав которые мама поднималась и ходила по комнате, от окна к круглому столу и обратно. Я почти не помню ее, но движение темного платья по комнате мне запомнилось. Иногда во сне я видел комнату и столб сухих листьев, которые ветер гонит из одного угла в другой. Сейчас я знаю – ее гнало беспокойство за отца. Он был участником нескольких экспедиций врачей во время эпидемии на Волге. Став старше, я рассматривал в его книгах рисунки чумных врачей с их птичьими длинными носами, представляя, как врачи идут друг за другом по очень узким улицам-коридорам, а впереди идет серенькая тень – чума – и успевает повернуть к следующему дому раньше их, всегда раньше.

Заметив, как я рассматриваю рисунки, Лев Кириллович, который часто бывал у нас, принес мне другую книгу – «Анатомию Грея». В книге было множество удивительных литографий: мускулы руки, жутковатый, бледно пропечатанный на плотной желтой бумаге человеческий череп и рядом – он же, разобранный на части. Сердце в пятнах от неясного заболевания, похожих на тихоокеанские кораллы – один такой стоял у нас под стеклянным колпаком в кабинете отца. Обложка книги была из плотной кожи, на обороте гравировка: лев, встающий на задние лапы, выпуклые буквы и цифры – данные английского издательства. Этот лев и картинки меня потрясли. Я сгибал и разгибал пальцы, думая о том, что вот сейчас под кожей работают десятки мышц, производя такое простое движение. А способность видеть? Дышать? Человек представился мне удивительным, сложным и немного пугающим механизмом из тысячи звеньев, в котором никогда не разобраться.

Мне кажется, родители были не очень довольны этим подарком. Отец давал мне книгу неохотно. Но потом вдруг сам как-то вечером показал примитивную, но довольно подробную учебную иллюстрацию XV века из немецкого трактата. На ней был изображен «человек в ранах» – он как будто раскинул руки, чтобы схватить кого-то невидимого или обнять, а тем временем его терзали стрелы, ножи, прозрачный паук невиданных размеров, скорпион и змея, изображаемые с полнейшей точностью. Помню, как мне было жалко этого нарисованного раненого, как хотелось смахнуть их всех, особенно мелкую тварь вроде собачки, но с хвостом веером, которая грызла правую ногу рисунка, косясь на соседей. Отец объяснил, что «человек в ранах» помогал средневековым врачам понять, отчего и какие бывают раны. Уже в университете я натыкался на этого моего старого знакомого, рисованного раненого, и всегда испытывал то же чувство, нелепое для врача и тем более судебного медика – чувство стыда и беспомощной жалости. Чуть позже я начал срисовывать иллюстрации из «Анатомии Грея», стараясь как можно точнее воспроизводить детали. Уже тогда я понял, кем буду.

Глава четвертая
Ростов. Банк

Наброски отвлекли меня, и на встречу с Курнатовским пришлось поторопиться. В спешке у банка я почти столкнулся с Захидовым. Его все время окликали из стоящей рядом пролетки, как будто компания в ней так же нетерпеливо перебирала ногами, как запряженные лошади, но Захидов только отмахивался. Он был рад меня видеть.

Армянин Алексан Захидов – бывший мой однокашник, с которым – единственным из всех! – я продолжал часто встречаться после ухода с кафедры медицины. В то время, когда обсуждалась история с моим исключением, он был за границей, кажется в Италии, да и в любом случае, думаю, ему она была безразлична. Сын известного в городе коммерсанта, Захидов сначала увлекался модной психологией, потом немного медициной. Бывал он на занятиях редко, приятельствовал со всеми и ни с кем. Однако продолжил поддерживать со мной немного странную дружбу. Он же познакомил меня с Юлией Николаевной, и после этого я уже не мог с ним рассориться.

– Егор Андреевич, до чего же рад тебя видеть! Может, с нами на этот раз? В «Балканы»? – свое приглашение поужинать Захидов делал настойчиво, но за свой счет я кутить не мог и потому вынужден был отказывать. Он, впрочем, никогда не обижался.

– Тогда вечером у нас? Юлия будет рада.

Соглашаясь, я убеждал себя, что должен пойти туда только потому, что это отличный повод встретить там ЛК или (фантастическая идея!) выборного атамана – человека в городе пришлого, без предубеждения ко мне. Застать кого-то из них там и еще раз постараться убедить в важности моего присутствия при исследовании тела телеграфиста. То есть пойти к Захидовым нужно только по этой причине, а вовсе не из-за его последних слов. Врал я себе отчаянно.

Под четкий, звучащий в холодном воздухе как кастаньеты, стук копыт отъезжающей пролетки мы с Курнатовским повернули за угол, к Садовой. Здесь все еще регулярно зажигали фонари по вечерам.

– Этот ваш говорливый приятель… У него есть дела, знакомства в банке? Я сегодня видел его там, – Курнатовский подробно пересказал мне суть беседы с временным, как все сейчас, управляющим банка и то, что удалось узнать о перемещениях клише. Но итог был неутешительным. Говорили с полицией неохотно. Не удалось даже добиться точного ответа на вопрос, когда перевезли клише и кто именно мог знать об этом.

– Не расспросите его? – продолжал Курнатовский, имея в виду Захидова. – С вами он будет откровеннее, расскажет, если что-то знает.

– Захидов? Откуда? Хотя знакомства у него сейчас самые пестрые.

– Вы же с ним на бильярде играете, в «Балканах». Там публика самая разная. И я знаю, что он бывает и на Восточной.

На этой улице стояли дома, двери которых открывались так, чтобы не было видно входящего. Дома с барышнями. То, что Захидов продолжает бывать там, стало для меня неприятным сюрпризом. Я подумал о Юлии Николаевне. Не верить сведениям Курнатовского оснований не было.

– Я буду у них на ужине сегодня. Спрошу. Но не думаю, что он знает что-нибудь.

И все же идея не была совсем уж лишена смысла. Захидова действительно знали все в городе: он широко угощал – и не принимал попыток оплатить счет. При победе, да и при проигрыше на бильярде ставил всем шампанское в утешение, а в карманах его отлично сшитых пиджаков всегда можно было найти кусочек мела – писать ставки в фараоне. Захидов, конечно, мог и услышать лишнее, и сам пересказать кому-то, что слышал за игрой.

Глава пятая 
Ростов. Захидовы

К Захидовым я шел не торопясь. Мне нравился этот неродной мне город, как нравится бойкий знакомый. Открытый, портовый, построенный в пустой степи, подальше от властей всех мастей. В степи ранними вечерами темно и пусто. Стоит белый ковыль, а над ним нависает такой же белесый туман.

А в городе ходит трамвай. Не конка, а именно отличный электрический трамвай. Его площадки открытые, потому что Ростов – город южный и летом горожане спасаются от жары, как от напасти. Над кафе ставят полосатые маркизы, а в окна домов – итальянские ставни, деревянные решетчатые жалюзи, чтобы не пускать злое солнце.

Любой приезжий не назовет этот город провинцией, хотя от столицы он далеко. Это зона свободной торговли, порто-франко. Сюда и отсюда идут корабли, здесь открыто крупное отделение Волжско-Камского банка, в зеркальных дверях которого отражается суета главной городской улицы. Промышленники, соревнуясь в тратах, строят высокие доходные дома, а табачный магнат-грек первым в городе устроил в своей конторе механические лифты. Для постройки собора Рождества Богородицы в город приглашали знаменитого архитектора, и он после возведения ростовского построил в Москве храм Христа Спасителя. Каким он вышел, я видел потом на фотографии в журнале «Нива», – чрезвычайно похож на наш…

Строя храм в Ростове, не учли только одного. Рядом с ним базар, вокруг которого всегда в избытке калек и криминальных личностей, щипачей, маровихеров. Они все обитают в невысоких домах на спусках к Дону с непременными въездными воротами для телег. Чем ближе к реке, тем мельче становятся дома, лепятся к склону, валятся все ниже и сбиваются в кучи, превращаясь в домишки, затем – в землянки, а потом и просто в горы мусора у реки, на которых сидят белые чайки с ярко-желтыми костяными клювами.

Я был в этих трущобах. Вместе с судебным следователем Курнатовским мы даже проникли в катакомбы, которые как норы: «следы червей» проходят через все ростовские горки вниз к реке. Это было в то время, когда я фанатично набросился на изучение новаторских идей криминалистики, читал все подряд – от записок шотландского врача Фулдса по определению отпечатков пальцев до трудов бесконечно уважаемого мной автора «Судебного почерковедения». Но особенно увлекло меня «Руководство для судебных следователей» Ганса Гросса.

Моей мечтой было создать в нашем городе судебно-фотографическую лабораторию по примеру той, что в Санкт-Петербурге. Эти мечты теперь кажутся забавными – тогда я был необычайно горд, что мне удалось стать студентом кафедры медицины Алексеевского донского института, хотя нагрудного знака о его окончании я так и не получил, да и самого университета больше нет. И курса мне не удалось закончить. Но студентом я все еще себя считаю – просто чтобы понимать: кто же я? Если этого определения я лишусь, то стану никем. Потому держусь за него и всем новым моим знакомым по-прежнему представляюсь студентом, вызывая у них удивление.

Город считают южным, а зимы здесь злые. Река замерзает, и по ней везут бревна мороженой рыбы из Астрахани. Выгружают в порту как замерзшие трупы, тяжелые, в корке снега. По ночам за рекой стоит вой – то ли ветра, то ли животных. Лето знойное. От солнца не спасают ни тень от деревьев и плетущегося винограда, ни маркизы, ни ледяная вода. Пыль повсюду: ботинки, юбки, шляпы – все засыпано мелкой пылью. Ее можно найти даже в своей чайной чашке. Такой вот чашкой город становится осенью. Дожди текут с крутых улиц вниз, наполняя низины. Горожане вязнут на улицах, плывут на лодках, а однажды прямо в центре города утонул служащий городской управы. Лучше всего в городе весной. Вечера теплые, как ванна. Кирпич домов после дождей темно-красный и немного крошится, а бока их из ракушечника становятся серыми. Поздним вечером улицы пусты, и только слышишь шаги за поворотом, видишь тень. В мелких черных лужицах дрожат листья и цветки акаций.

Не знаю, был ли я еще хоть раз так же счастлив, как тем весенним вечером год назад. Я запомнил его в самых мелких деталях, но при этом так, как сохраняют в памяти сон. Мне не удалось до конца убедить себя, что это было наяву. Вечернее небо, синее с оранжевой полосой заката, теплые стены домов, которые шли вверх от Дона и вели меня за собой в переулок за громадой государственного банка. На пути мне попался мой старый знакомый – господин в сером летнем пальто с высокомерным бульдогом на поводке. Я так часто сталкивался с ними, что уже подумывал, не стоит ли поздороваться. Мысли были легки, и думать было приятно. Было приятно, что с собой у меня аванс за статью о методах обнаружения дигиталина в крови, и я смогу купить Юлии Николаевне белые пышные каллы, которые она так любит. Их привозили пароходом, и чаще всего они были мне не по карману.

Но все мои легкие мысли лопнули, как пузырь из мыла. Я вспомнил то, что статья опять выйдет не с моим именем и гонорара за нее не хватит надолго. К тому же меня обгонял трамвай, светящийся, с яркой даже в сумерках рекламой баварского пива на боку, раздраженно-звенящий, напомнивший о том, что нужно бы поторопиться, иначе опоздание будет неприличным. Но то чувство подъема и ожидание счастья я все-таки запомнил.

В тот вечер, год назад, я встретил у Юлии Николаевны Захидова, и они как ближайшему другу признались мне, что помолвлены. Свадьба состоялась через несколько месяцев – вокруг были беспорядки, молодые не хотели ждать. На свадьбе я не был, сослался на недомогание тетки и уехал в Кисловодск. Ей действительно было нехорошо – возраст, волнения, – и она была рада меня видеть. В Кисловодске я провел три мрачных дня. Шагал вперед и назад по променаду мимо бань в восточном стиле, между клумб и отдыхающих, ненавидя кичливо-пышные изразцы бань и клумбы. Да и саму атмосферу города, где близко залегающие под землей воды, как мне казалось, влияли на психику жителей. Впрочем, город скорее всего был ни при чем. Когда я вернулся, Юлия Николаевна Захидова (по мужу) уже обустраивала новую квартиру. В свадебное путешествие ехать пока не рискнули. Дом их быстро стал популярным – там устраивалось нечто вроде салона по вторникам и четвергам.

Сейчас, когда я шел к Захидовым, мало что напоминало мне о том времени. Цветочный магазин был закрыт. Трамвай ходил редко. А моего знакомого господина с бульдогом я не встретил. Не изменился только дом. Он всегда мне нравился. Четырехэтажный сосед особняков, выстроенных, как у нас любили, по образцу итальянских вилл, но с русским размахом, он смотрел на улицу с ее машинами, лошадьми, пешеходами, тележками татар со свежим тонким хлебом, всей уличной суетой, – светлым серым фасадом в стиле модерн, современный и сдержанный. Над входом в подъезд разбегались из круглого окошка широкие каменные лучи. В широком холле – клетка метлахской плитки завода Ланге и медная капсула лифта. Лифт, хоть и с зеркальной панелью внутри, но без фикуса и лифтера, приводится в движение оператором из машинного отделения (механизм работы немецкой фирмы).

У Захидовых уже были гости – еще в прихожей я услышал обрывки негромкого общего разговора. Гости и разговоры были все знакомые. Обычно собравшиеся делали свои предположения о том, сколько еще продержится переворот. Потом переходили к местным новостям, мешая в разговоре концерты, осторожные сплетни, возмущение забастовками официантов. Но не ценами в ресторанах.

Одного адвоката я часто видел на заседаниях в суде. Другой – врач, который лечил Юлию Николаевну от приступов хандры и чью манеру щедро выписывать ей самые сильные средства я решительно не принимал, – дружески мне кивнул. Был и редактор газеты «Приазовский край» с женой, и с удивлением я увидел инженера – штабс-капитана Чекилева, раньше я его здесь не встречал.

У стола с пепельницей (Юлия разрешала гостям в гостиной курить) сидел очень интересный мне, но слишком увлеченный профессор истории. В наш город он попал вместе с эвакуированным Варшавским университетом. Когда германские войска подошли к Варшаве, несколько факультетов с лабораторией и клиникой снялись с места и переехали к нам. Сначала думали, что временно, но потом стало ясно, что надолго. Медицинскому факультету, чьим студентом я был, отдали отличные помещения главной городской больницы, остальных разместили как сумели. Профессор тут же занялся раскопкой скифских курганов в степи и не бросал своей работы даже под пулями.

С рассеянным видом бродил известный в гостиных поэт, сам себя называющий мистическим анархистом. От него надо было держаться подальше, иначе не миновать приглашения «прогуляться над безднами», то есть выслушать новые стихи. Но я искал здесь другого важного для меня гостя, с ним я хотел еще раз поговорить о возможности моего участия в полицейском исследовании тела. Однако его не было. А вот хозяин дома заметен в комнате сразу – он со студенческих времен был центром любого разговора. Полный, бледный, с видным носом, в ярком жилете с масонскими брелоками, Захидов неуловимо был похож на крупную экзотическую птицу.

Сегодня главной темой разговоров были неутешительные для коммерсантов новости о работе порта. Он в последнее время все больше стоял, чем работал, и корабли с железом и пшеницей тщетно ждали в Генуе и Марселе. А деликатный груз – лимоны, маслины, табак – и вовсе пропадал, разгружать было некому. Угощали санторетом, о котором Захидов хвастался, что взял на аукционе последний ящик. Его темные, как шелковица (здесь говорят: тютина), немного навыкате глаза влажно блестели, когда он говорил о том, как удачно удалось сбить цену.

Интересной мне показалась новая пара. Румяная дама была с большим эмалевым портретом царицы на груди в виде броши. Такое украшение выглядело странным. Видимо, они были прямо с дороги – пыльный край юбки, растрепанные волосы. Когда я подошел к Юлии Николаевне, чтобы поздороваться, она заметила мой взгляд.

– Интересные персонажи? Это хлыстовцы, из самых истовых. В городе на несколько дней, будут пробираться дальше на юг.

– Зачем?

– Не знаю, не говорят, и не спросишь. Рассказывали только, какой тяжелой была дорога. Услышали, что будут их громить на даче. Были даже несколько солдат, но потом ушли. Тогда они поскорее собрались и поехали. Натолкнулись на погромщиков, их остановили, один схватился за уздечку, но повезло, и лошадь кинулась от него так сильно, что сбросила. Потом добирались по железной дороге, под Гниловской в вагон зашли солдаты, спрашивали документы. Буквально чудом их пропустили. О чудесах они вообще много говорят, беседовать с ними интересно. Смерть Распутина тяжело пережили, у нее, – Юлия Николаевна показала глазами на румяную с портретом, – говорят, было даже нечто вроде приступа. Экзальтированная дама!

Как всегда, когда я смотрел на Юлию Николаевну, слушал ее голос, я волновался и никак не мог увидеть ее всю. Я даже не мог сказать, красива она или нет (все говорили – да). Это было глупо, и, конечно, всеми силами я это скрывал. Вот и сейчас я видел только блеск ее гладких черных волос и светлый, свежий наряд с вышитыми на ткани птицами. Может, это ласточки? Очень похожи.

– Вот как всегда, Егор Андреевич, когда вы так серьезно смотрите, я не решаюсь сплетничать. Правильно говорит о вас моя подруга, вы ее и не помните, не смотрели в ее сторону и не слушали – очень невежливо. Так вот она говорит, что у вас такой же иронический взгляд, как у драматурга Антона Чехова. Вы и похожи с ним немного. Длинные волосы в подражание ему, наверное, носите? Ведь он, можно сказать, наш земляк, знаете? И, между прочим, врач, как и вы.

Пришлось признать, что сказать мне о сходстве нечего. Популярной литературой и театром я интересовался меньше, чем положено образованному человеку. Не находилось времени. Тактичная Юлия Николаевна увела разговор в сторону.

– Как вам мое платье? Я решила, когда же надеть если не сейчас! Может, не выпадет случай. Все так меняется. Вы знаете, что nn уехали? Правда, квартира так и осталась за ними. Муж сказал, что они решили переждать подальше, где спокойнее. Кажется, в Грецию, к родным.

Nn были соседями Захидовых. Большая семья, где всем управляла очень крупная, всегда в черном, с руками в тяжелых кольцах старая мать промышленника. Они держали кричащих птиц в клетках и маленькую обезьянку, которая как-то укусила Юлию Николаевну за беззаботно протянутый палец. Его, маленький и белый, как у игрушечной девочки, я обрабатывал йодом и долго осторожно перевязывал, пока она смеялась и грозила обезьяне крепкой клеткой.

– Теперь все время разговоры и о нашем отъезде, – продолжала Юлия Николаевна, легко вздыхая. – Видимо, это необходимо. Муж вернулся из Одессы с плохими новостями – там удалось связаться с партнерами по индоевропейскому телеграфу.

Бросив медицину, Захидов свой настоящий талант нашел в семейном деле, занимался торговлей чаем и кофе. Их торговая марка была довольно известной и уважаемой.

– Хорошо, что вернулся благополучно. Французские войска оставили город. Паром в Константинополь отменил все рейсы. Может, на ближайшее время, а может, и дольше, – продолжала она, рассеянно осматривая гостиную. – Вчера ходил в консульства. Закрыты. Надо уезжать, но куда?

Юлия Николаевна еще говорила о том, как не любит железнодорожные путешествия, несмотря на то что совершать их приходилось, ведь зимы они большей частью проводили на побережье. И даже предприняли год назад сложный вояж в Гагру, чтобы посмотреть, какое чудо сделал принц Ольденбургский на месте болот, полных малярии, как растут в новом парке на берегу моря платаны и лимонные деревья.

А я думал о том, как это все далеко от того, что я встречаю на улице, за окнами, в университетской анатомичке. И какой катастрофой станет для меня их отъезд. Отъезд Юлии Николаевны. Да и вообще, на чем держится эта наша странная дружба? В рестораны, куда меня все реже звал Захидов, я обычно отказывался ездить. Жаль было времени, а иногда и денег совсем не было. Еще на факультете мы засиживались с ним допоздна (час быка, ненавистное мне время, особенно зимой), споря о революции и медицине. Думаю, на самом деле наше приятельство строилось на чувстве превосходства, однако при этом каждый ошибался насчет другого.

– А что говорят в штабе, Егор? Есть новости из столицы?

Вопрос задан с тревогой. И хороший тон, и мое отношение к Юлии Николаевне диктуют мне лживые, успокоительные ответы. Но они мне не по душе, да, в общем, и сказать нечего.

– Слухи есть, но им нельзя верить. Скажите, ЛК или атаман будут у вас сегодня?

– А вы не знаете? Ведь генерал Деникин обвенчался вчера в Новочеркасском соборе! – Юлия веселеет, увлекшись романтической темой. – Мы совершенно неожиданно получили газеты, и вот там новость о венчании. Думаю, несмотря на обстоятельства, все-таки будет небольшое торжество. И наверняка сейчас все офицеры поздравляют новобрачных.

Странные времена. Венчание ветреной зимой, под звуки выстрелов, в нетопленой и темной церкви. Но разве и я не пришел на этот ужин в эту нарядную гостиную, где угощают санторетом и прасковеевским коньяком и в соседней комнате ждет накрытый белой скатертью стол, с намерением поговорить о мертвеце? Все перевернулось с ног на голову…

Подошел знакомый адвокат, за ним – Чекилев, и разговор стал общим. Оказалось, что о событии в штабе почти всем известно. И даже шел слух, что там были взломаны окна и двери, украдены какие-то сверхсекретные документы, а если не они, то планы клада кубанской казны атамана Рябоконя, который был в те дни в городе.

Передававший эти разговоры адвокат тут же извинился, сказав, что, конечно, не может идти речи о том, что штаб был без охраны и все эти нелепые слухи правдивы, однако там убили человека. Об этом было в газете – он кивнул в сторону редактора «Приазовского края», словно в подтверждение.

– Говорят, голову размозжили одному бедняге. Верно?

– Не совсем. Действительно, полиция была вызвана к телу телеграфиста.

Не хотелось говорить большего, и я твердо решил уйти раньше, до ужина, если расспросов избежать не удастся.

– Мне почти нечего сказать, а слухи ведь бывают и опасны. Помните, кто-то пустил среди рабочих слух, что колбаса на местной фабрике из человеческого мяса?

Эта байка о колбасе фабриканта Шкурко пошла потому, что видели, как к дому привезли и выгружали полный человеческий скелет и череп. Дело чуть не дошло до погрома, а всего-то дочь промышленника занималась медициной на женских курсах. Он для нее и выписал невероятно дорогое, отлично выполненное пособие. Но перевести разговор, однако, не удалось. Особенно настойчив был Чекилев.

– Да, об этой истории в штабе… Вы ведь были там, я вас видел. Если отбросить все слухи, то, как я понял из расспросов полиции, там были еще взяты деньги. Откуда они там, и неужели много украдено?

– Да сколько они сейчас стоят, эти деньги? – вздохнул кто-то.

– Но ведь там всегда охрана, круглые сутки, – снова вступил Чекилев. – Как это Вареник под горячую руку попал?

– Вы его знали?

Это меня удивило: Чекилев не был похож на того, кто станет запросто болтать со всеми. Обычно он казался надменным. А в особняке, кстати, упомянул, что с убитым знаком не был.

– Знал. Ведь я инженер, мне интересна новая техника, заходил к ним часто. Да, собственно, я его и нашел: спустился к ним со второго этажа и наткнулся на тело. Оно было уже холодным.

Об этом Курнатовский не говорил мне, телефон в полицию был от Шеховцева.

– Почему же полицию вызвал Шеховцев?

– Я вышел позвать кого-то на помощь и наткнулся на него. Он же при штабе для поручений, дежурит там постоянно. По крайней мере, я вижу его. Не знаю, когда только успевает спать. Но скажите, там ведь была система охраны, электрическая сигнализация, кстати, отличная. Я видел такие в Германии. Что полиция думает на этот счет? Выяснили, как именно удалось ее обойти? Неужели не сработала?

Неожиданно спас меня от расспросов мертвый Распутин. Кто-то, может, та самая дама с портретом, предложил выключить свет и устроить сеанс столоверчения. Хотели вызвать его дух. В городе, в домах, таких как у Захидова, больше не «винтили», не слушали пластинки, а все вечера и ночи просиживали за этим занятием. Рассказывали, что на одном из сеансов в соседней пустой комнате заиграло вдруг закрытое фортепиано, якобы по желанию медиума.

Тогда мне это казалось шулерством чистой воды, особенно возмущало, что знаменитый оккультист Папюс, книгу которого тайно передавали из рук в руки, был образованнейшим человеком и врачом. Сейчас, зная, какие штуки может проделывать человеческий мозг, я уже ни в чем не уверен. Тем не менее в тот вечер предложение это оказалось очень кстати. Кто-то высказался в том духе, что, когда такое творится, и у нечистой силы совета спросишь, и все отвлеклись. Только адвокат мрачновато заметил, что полезнее вместо духа Распутина вызывать дух убитого телеграфиста, но понял, что пошутил неуместно, и быстро привлек меня к перестановке массивного стола подальше от окон, в центр комнаты. Но едва мы сели, как хрустальные подвески люстры тоненько зазвенели, а потом мигнул и сам собой погас свет.

Я слышал, как в темноте Юлия Николаевна произнесла растерянно: «Как глупо, Боже мой…» Потом, перекрывая вскрики дам и общую суету, одновременно раздался спокойный голос: «Господа, это беспорядки на линии. Постоянно гаснет» – и настойчивый стук в дверь. Звонок, очевидно, не работал.

Горничная уже мялась в дверях. Юлия Николаевна быстро подошла ко мне:

– Егор, здесь офицер, и он спрашивает вас. Горничная приняла его за иностранца. Ошиблась и растерялась. Он не сказал ей, что нужно, и отказался пройти.

Я заметил, что и адвокат, и Чекилев слушают наш разговор. В прихожей у двери действительно ждал меня невысокий немногословный офицер в английской военной форме: ее носили многие, Антанта поставляла союзникам. С этим военным мы спустились на пролет лестницы, подальше от чужого любопытства, и он коротко рассказал, что послезавтра в полдень у меня состоится встреча с выборным атаманом. Речь пойдет о смерти телеграфиста. Поскольку телефонная связь не работает, он вынужден передать мне лично. Он сказал «приглашение», но я понял, что это приказ. Не добавив никаких подробностей, военный ушел. Я даже не спросил, как ему удалось меня разыскать. Видно, узнали у Эбергов, где я.

Электричества не было, но подъезд был полон дрожащего зеленоватого света – луна проходила через высокое окно. В полутьме плыли нарисованные цветы витража. В их зелено-синем свете, как компания водяных и утопленников, мимо прошли какие-то люди, видимо, новые гости. Среди них, мне показалось, мелькнул Шеховцев. Занятый мыслями о предстоящей встрече, я решил не возвращаться к Захидовым. У них полон дом, мой уход вряд ли заметят, извинюсь после. Лифт стоял на первом этаже, и, спускаясь по лестнице, я услышал за спиной решительные шаги.

Глава шестая
Ростов. Смерть в синема

Еще когда мы вышли из квартиры, что-то насторожило меня. Остановившись, я вдруг увидел, как за непрозрачным широким стеклом входной двери появились плотные тени. Они замерли на некоторое время, дверная ручка поднялась и опустилась несколько раз, затем тени ушли. Кто это – кто-то чужой, у кого не было ключей от парадного, пытался войти?

Тут меня нагнал Чекилев – это его шаги я слышал на лестнице. Я почти не удивился, что он продолжил расспросы про банду. Однако и он замолчал, когда мы вышли на Садовую. Тут было непривычно для вечернего времени пусто. Широкие окна магазина «Скульптуры Менционе» и витрины торговых домов дальше по улице все темные, только стволы платанов с тонкой, почти как человеческая, серебристой кожей слабо выделялись в темноте. Протяжно завыл пароход на реке, вдалеке глухо бахнуло, а совсем рядом треснули коротко выстрелы. Стало ясно, что происходит что-то нехорошее. Но ведь бои прекратились?

Чем дальше мы шли, тем яснее становилось, что лучше бы нам повернуть обратно. Мусора, к кучам которого на улицах уже привыкли, мне показалось, стало больше. Мы наткнулись на какие-то тряпки, брошенные прямо посреди тротуара. В воздухе стоял сивушный дух, которого не мог перебить даже холодный речной ветер. Видно, побили и растащили винные подвалы. Почти черные в быстрых сумерках, ручейки вин в одном месте мостовой текли, собираясь в лужи у ободранной афишной тумбы, мешаясь с битым стеклом.

На мокрой от недавнего снега лавочке под платаном сидел человек в куртке рабочего, который прижимал пальцы к лицу; между пальцев его тоже текло красное. Я хотел подойти ближе и предложить ему помощь как врач, но он поднялся и, шатаясь, ушел, не отвечая на оклики. На углу, почти на перекрестке с Сенным, горел один фонарь, и от самого начала бульвара какие-то люди бежали нам навстречу быстро и абсолютно тихо. Прежде чем мы успели что-то предпринять, за бегущими в круг света от фонаря выскочил конный казачий разъезд. Вместе они свернули и пропали из глаз, как картинки в фантаскопе.

Подойдя ближе, мы увидели, что некоторые конники остановились и говорят с городовым, на шапке у которого был номер этого района. Быстро выяснилось, что горожане думали было начать погром. Но и он в нашем городе был не как у всех, а без различия национальностей. Сначала били стекла в заведениях евреев, а потом пошли громить немецкие и другие хорошие лавки. Нижний этаж универсального магазина Пинагеля был весь разбит. На Почтовом тащили мебель из ресторанов. Отец Александр из Казанской церкви пробовал поговорить с ними. Толпа его послушала немного, да велела уйти от греха подальше. Плохая вышла проповедь – чудом сам остался жив. Полицмейстер вызвал на подмогу солдат из керченского батальона, который накануне зашел в город, и теперь на центральных улицах было безопасно. Он убедил нас, что не только наша помощь не нужна, но и соваться туда не следует.

– Шум, а драки нет. Хотя и драка будет, конечно, – задумчиво произнес Чекилев. – Вы, простите, в какую сторону идете, Егор Андреевич?

Уже понимая, что вышел он за мной не просто так, я ответил, что решил пройтись без всякой цели. Мне было интересно, насколько он проявит свое любопытство к убийству и зачем.

– Не против, если и я пройдусь с вами? Можем выпить чего-нибудь. Захидов так хвастал своим санторетом, но, между нами, так себе, не лучший… Так вы тот самый энтузиаст криминалистической науки, пострадавший за убеждения?

Внезапный вопрос его мне не понравился. Но говорил он с улыбкой и просто, как мог бы человек интересоваться происшествием, но не сплетней. Я решил ответить.

– Страдалец из меня выходит плохой. Нет времени на это. Malum nullum…

– …est sine aliquo bono^[2]? Думаете, нет худа без добра?

– Несомненно, если говорить о моем случае. Я получил возможность работать с полицией как судебный медик и криминалист. Не официально и не во всех делах, но и это удача.

– Да, не в пику латинянам, знаете, как говорят казаки в станицах? Бог не без милости, казак не без счастья. Что, ваша работа с полицией идет успешно? А что же это дело? Смерть этого Вареника… Как случилось, что он был при этих банковских клише? И есть ли надежды разыскать убийц?

– А вы знаете про клише? Мне казалось, обстоятельства не афишировались широко.

– Раздумываете, кто мне сказал? Юлия Николаевна сегодня. А ей, видимо, муж, господин Захидов. Кстати, Юлия… Юлия Николаевна очень хорошо отзывалась о вас. Хвалила ваши чуткие пальцы, – Чекилев подождал моей реакции на рискованную фразу и, не дождавшись, спокойно добавил: – Ей об этом говорил Эберг, что у вас талант врача. Вроде вы ему ассистируете иногда в больнице, верно? И вообще он вас ценит.

– Это тоже сказала Юлия Николаевна?

– Это нет. Я немного с ним знаком. Мой отец щедро жертвует госпиталю. Удивительно, что вы выбрали своим делом помогать не живым, а мертвым.

– Если вы о намеках и моем отчислении с факультета, то очень просто. Я расскажу. Моего университетского товарища обвинили в убийстве. Он таскался за одной актрисой. И вот на открытии кинематографа, первого у нас, на самой центральной улице ее застрелили.

– Застрелил он? Глупо, если позволите.

– В том-то и дело, что вовсе не он. Я и тогда был уверен в этом, и сейчас. А вы разве не знаете? Об этом газеты писали – не обо мне, об убийстве.

– Я был в отъезде. Видимо, этого не застал.

Как мог коротко, я пересказал ему историю, от которой у меня до сих пор поднималась злость на себя – свой недостаток знаний и беспомощность. Но многого я ему, конечно, не сказал. Есть мнение, что в минуту сильного потрясения, или, если более современно, – шока, человек отчетливо запоминает все, до деталей. В результате экспериментальной проверки этой теории стало ясно, что данные эти не точны. Я не запомнил почти ничего. Все, что потом я перебирал, запуская пальцы буквально себе в голову и листая там страницы, было чужими воспоминаниями. Отлично я помню только то, что было – до. Как прочел в газете: «В торговом доме Яблоковых состоится открытие первого в городе и удивительного по удобству, роскоши отделки синематографа “Художественный”».

Торговый дом Яблоковых на деле принадлежал Иоашу Рувимовичу Гоцу, уважаемому человеку, которого в городе хорошо знали, владевшему торговой фирмой. От него можно было ожидать такого шага. Гоц был очень хватким предпринимателем и человеком современным. Газеты много писали о нем. И вот он открывает синематограф! «Сеансы с 1 часа дня, цены от 35 копеек до 1 рубля, ложи 3 и 5 рублей». Также было добавлено, что синематограф покажет монопольно единственный экземпляр фильма «Бездна женской души» и что снимать верхнее платье необязательно.

Потом помню широкую Садовую улицу и чистые пустые окна торгового дома Яблоковых. Толпу, в которой, как в кармане неряхи, смешалось все: сбились в кучу и чиновники, и адвокаты с дамами, и студенты, и прислуга, и корреспонденты газет, и портовые рабочие, и даже казаки из ближней станицы Гниловской с женами и детьми. В этой толпе были и мы с Ваней Голенковым, моим товарищем. Так счастлив я был, так волновался! Удивительно думать о том, чем кончилось все это…

Ваня Голенков, как позже стало ясно, пришел посмотреть вовсе не на прогрессивную новинку и «Бездну женской души», а только лишь на одну, живую женщину в толпе. Мой глупый друг был влюблен в актрису Аделаиду Гончарову. На каждую постановку, в которой на сцену выходила эта блондинка, изображающая офелий самого разного толка, он тащил букеты и меня. Букеты всегда были куплены из занятых денег, а я всегда был в довольно плохом настроении, так как чудес от игры Аделаиды ждать не приходилось.

Широкая, с большой круглой грудью, она, как крупный белый голубь, важно шагала по сцене и долбила свой текст без запинки и чувства. Тем не менее она была заметной, в любом смысле, актрисой, имела «пронзительные глаза и многочисленных поклонников» – так писали газеты. Среди поклонников, кроме наивного дурачка Вани, были и состоятельные армяне, и даже перс, который приходил на все спектакли и отвлекал зрителей своей выкрашенной красной хной бородой.

– Так вот, Аделаиду эту застрелили тогда. Прямо в синема, – эту часть я обычно проговаривал совсем быстро.

Вспоминать было нелегко.

– Я выпустил совсем Ваню из виду, а он пробрался к ней так близко, как мог. Пока он выгадывал, как бы удобнее дотронуться до руки своего кумира, кто-то из толпы выстрелил в нее. И, имея немало хладнокровия, не только попал точно, но и сумел в суматохе уйти, бросив на пол оружие. Ваня, конечно, весь оказался в ее крови. Кровь была повсюду – на его лице, на ботинках. От страха он сначала было бросился к ней, а потом, когда ему стало плохо от крови, – на улицу. Но тут уж все закричали, что он убийца, бросились ловить, а он – драться…

– Вы простите, я вижу, что зря начал расспросы. Вам неприятно вспоминать.

– Вы спрашиваете не первый, не беспокойтесь. Так вот, все это потом звучало на суде весомо и уж совсем не в его пользу. Газетчики раздули дело, им на руку была эта история. Заголовки были готовой криминальной драмой. Его быстро судили и вынесли приговор, по уголовному уложению от 1913 года, прямо по букве и прописали, но повезло – заменили каторгой.

Странно, но рассказывать эту «одиссею», как без улыбки называл ее Курнатовский, мне было проще, чем всегда. Манеры Чекилева располагали к себе.

– Но почему же вы?..

– Я тогда был абсолютным идеалистом. Пытался вмешаться, хотел помочь следствию теми небольшими возможностями, которые у меня были. В частности, метод исследования пальцевых отпечатков, характера ранения – ну, это вам не важно. Важно, что я поднял небольшой скандал. Конечно, руководству университета это не понравилось, а одна газета уделила мне неуместно много внимания и выставила меня почти городским сумасшедшим. После со мной в альма-матер состоялся разговор, во время которого я вспылил. Вот и все дело. После подрабатывал, держал корректуру в типографии, писал для своих коллег. В общем, пишу сейчас статьи и самые разные работы.

– То есть пишете за них?

Я промолчал и продолжил:

– Помог Курнатовский, вы видели его.

– Следователь?

– Да, помощник начальника сыскного. Привлек меня к нескольким расследованиям, и я оказался полезен, – точнее, настойчиво советовал ему взять меня добровольным помощником полиции, конечно, ЛК, но это для Чекилева было лишним. – Вот и вышло, что университета я не кончил, но получил редкую возможность, удачу продолжать свою работу. Так что опыт у меня есть, а методы я использую передовые, насколько возможно.

Дальше мы немного прошли молча. У темного небольшого особняка за городским садом Чекилев остановился и предложил зайти к нему «выпить и поиграть на бильярде».

– У меня как раз должна быть небольшая компания. А вы, поскольку интересуетесь передовыми достижениями в науках, оцените и то, что я вам покажу. Вообразите, бильярдный стол поднимается из нижнего этажа! Такой механизм. Когда не нужен, убираю его снова вниз – и комната просторна. Отец установил подобный у себя в парадной столовой, любит удивлять гостей.

– Вы ведь инженерному делу учились в Европе?

– Учился понемногу всему. Чем только я не увлекался… Даже стихи писал! Издал несколько в литературных журналах. Так что же?

Но исключительный бильярдный стол был, пожалуй, уже лишним для этого нескучного вечера. К тому же с Чекилевым надо говорить осторожно, имея ясную голову.

Вернувшись домой, я долго сидел в прихожей на неудобной скамейке под вешалками, не раздеваясь. Ботинки казались мне тяжелыми, как камни.

Глава седьмая
Ростов. Выборный атаман

Тот самый военный, которого я видел в штабе армии и с которым надеялся поговорить у Захидовых, не глядя на меня, медленно перебирал бумаги на столе. Что там? Мое дело, характеристика? Мелькнул какой-то протокол или опись…

В те дни в городе сложилась странная система власти, подобная той, что была в средневековых городах-крепостях. Всем управлял Гражданский совет. Но это был вынужденный союз сил, внутри которого шла борьба характеров, убеждений, сфер влияния. ЛК как прирожденный дипломат был кем-то вроде серого кардинала в этом союзе.

Во главе совета встали трое. Двое – армейские генералы. Третий – тот, чьего решения я ждал, – выборный атаман. Он был в обыкновенной серой черкеске и черном бешмете. По-прежнему плохо топили. Он оставил бумаги и любезно предложил мне сесть. И это хорошо, потому что следующие его слова, пожалуй, могли бы сбить меня с ног. Как о деле решенном, он сообщил мне, что вскрытие, несомненно, будет, как и положено. И что проводить его буду я. Самостоятельно.

– Мне не важны причины ваших конфликтов с руководством университета. Главное, что они не были политическими. Это я узнал. Остальное сейчас ерунда. Лев Кириллович ручается за вас. И местный следователь говорит, что вы очень толковый, а главное, можете работать как судебный медик. Нужны бумаги, полномочия. Их дадут – и будет от меня звонок, чтобы вам не мешали заниматься. Я думал, вы старше, но мне не из кого выбирать. Да и что ваш возраст? У меня такие сыновья.

Видно было, что он очень устал – так, наверное, выглядят люди, о которых говорят: «устал смертельно». Я понял, что говорил он медленно не из-за привычки или для придания словам значимости, а именно от усталости. Я уже хотел решиться и спросить его о том, что меня особенно занимало – насчет событий той ночи, но он вдруг сам заговорил об этом.

– Людей везде не хватает, даже отбор штабных из рук вон. Дисциплина давно уж охромела на обе ноги. Но что поделаешь? Берем просто тех, кто смыслит в технике, и потому никто не поручится за дежурных на телеграфе до конца. Но убитый… – Он поморщился, вспоминая.

– Вареник.

– Да, Вареник, был порядочного поведения, да и на фронте проявил себя.

Он вдруг снял очки и, сильно надавливая, размял черную набрякшую кожу под глазами.

– Черт знает что такое! Люди гибнут сотнями, тысячами, а тут одна смерть – и столько дел с ней. Что этот ваш телеграфист? У меня ведь под Гниловской подожгли состав, вагоны. И сколько сгорело людей, сколько обожженных! А мы не остаемся в долгу. Горим – и сгорит все. Простите, я отвлекся. Ясно одно: эта вот история, когда и так много с городом проблем, некстати совершенно.

Резко оборвав себя, он перешел к теме моих новых полномочий. Вызвал секретаря и продиктовал ему письмо, после чего выдал мне разрешение на передвижение в комендантский час, который был введен по всему городу.

Глава восьмая 
Ростов. Вскрытие

Впереди, набравшие воды от долгих дождей, разбухшие от нее, видны приземистые корпуса медицинского факультета. Из темно-красного и белого кирпича, они были растянуты по улице, как сухожилия. По их длинным коридорам нужно было долго плутать, чтобы найти анатомический зал, где я когда-то мечтал стать медиком. До сих пор в деталях помнится мне стол посредине, ряды деревянных кресел амфитеатром. На потолке хорошие, сильные лампы. И стены, на которых с пугающей точностью вырезаны «детали и шестеренки» человеческого организма. Я обычно выбирал место под селезенкой, уж не знаю, почему. Были места и покозырнее, как, например, под выпуклым деревянным сердцем с трубками сосудов. Оно находилось в простенке окон, и освещение там всегда было самым лучшим. Медикам для занятий необходим хороший свет.

Не помешало бы немного его и мне сейчас, точнее, делу, которое я про себя уже называл «моим». Но там света, точнее, никакой ясности не было, как в коридорах, по которым я шел. Окна забиты, лампы почти все не горят, высокие двери кабинетов закрыты, и по пути мне не встретился ни один человек. Я знал, что многие здешние медики сутками работают в госпитале, который располагался тут же, в одном из корпусов. Нужная мне дверь была из матового лунного стекла, за ней двигались тени и звонил телефон.

Я обрадовался, что телефонная станция не прекратила работу, но тут же услышал, что звонок был обо мне, о моем приходе. И что за дверью довольно громко обсуждают именно меня. Я успел расслышать: «Лисица! Да что вы! Влез в это дело, и мало того выгнали, так и стипендии лишили… платили как способному…», а потом еще: «скандал, глупо» и «да, но ведь и не медик даже, отчислен… не помню…». Я понимал, как унизительно и бестактно, неприлично слушать все это, и не мог уйти.

Наконец я сделал шаг от двери и подумал, что ни за что не войду туда. Не стану объясняться, пусть даже и был этот звонок. Так я думал минуту. Но у меня было дело и шанс, хороший шанс на настоящую работу. А за это я готов был слушать любую глупую болтовню, осознавая, что за моей спиной не только они сплетничают. Но это мне должно быть все равно – и значит, будет. Решительно и быстро, чтобы больше не сомневаться, я постучал.

Пока отдавал бумаги и объяснялся, меня осматривали, затем снова читали мои бумаги. Когда все разрешения были даны, уже по пути к моргу я вспоминал всю мою «ту самую историю», снова пытаясь понять: что именно я мог сделать тогда по-другому? Что изменить? Осуждающие меня, в общем, были правы. Произошел скандал, и глупо, наверное, было затевать его. Но что я мог поделать? Хоть и добился я лишь своего отчисления и нескольких статей в газетах.

Все дело в том, что я еще на первом году обучения понял, что посвящу себя судебной медицине. Все свободные деньги я тратил на подписку медицинских журналов. А когда их не хватало, то пользовался хитростью, известной всем студентам. В местных кофейнях, которые держали греки и итальянцы, купив хоть чашку кофе не дороже двадцати копеек, можно было бесплатно читать многие толстые журналы и любые газеты. Одну чашку мы иногда с товарищем заказывали на двоих, из экономии.

Так, мне посчастливилось наткнуться на работу ученого Лебедева «Искусство раскрытия преступлений», она вышла бесплатным приложением к «Вестнику полиции». В ней впервые рассматривались вопросы пальцепечатания (дактилоскопии) и судебно-полицейской фотографии. С нее я начал свой небольшой архив нужных материалов, мечтая поставить их на полке кабинета судебного врача. И однажды приобрел по почте невероятно дорогое издание – «Элементы судебной медицины и хирургии» австрийского медика Пленка. Помню, как я ждал эту книгу, с каким чувством открыл ее. Мне казалось – так я думаю и сейчас, – что и основатель французской школы судебной медицины Лакассань, и его соотечественник Бертильон говорили со мной на одном языке: я думал как они, а они – как я. Конечно, я и в мыслях не ставил себя с ними вровень, но хотел бы встать с ними рядом как ученик.

И вот план стать одним из врачей кабинета научно-судебной экспертизы здесь, на юге, пришел мне как-то в голову и уже не оставлял меня ни на день. Само собой, ничего подобного здесь не было. И странно, что именно эта честолюбивая мечта привела меня к катастрофе. Хотя уже сейчас, глядя на все, я понимаю, что «катастрофа» – громкое слово. Да и в любом случае, по-настоящему ведь в ней погиб не я. Моей виной было то, что я не сумел вытащить из нее другого, настойчивости и моих тогдашних знаний не хватило. Как мало было опыта, но как я был самоуверен! Об этом я никак не мог забыть, да и к тому же мне частенько все это напоминали.

Это были несвойственные мне философские мысли. И, пожалуй, они были особенно неуместны здесь, у входа в подвал при кафедре судебной медицины. Как оказалось, я уже некоторое время стоял прямо у его обитой металлом двери. Усмехнувшись и одернув себя за это, я стал спускаться вниз. Но настроиться на дело не удавалось. Я волновался все сильнее. Зачем-то стал вспоминать, что для проведения исследований мне может понадобиться предписание пристава, которого, конечно, нет. А что мне делать с протоколом исследования? Какой порядковый номер ему дать для отчета в журнале? Да и есть ли этот журнал вообще, когда во всем городе нет ни бумаги, ни чернил, ни электричества?

Чтобы не раскиснуть, я напомнил себе, что автор блестящего «Судебного вскрытия» Каспер работал в Берлине в страшном подвале столетней покойницкой. В условиях уж, наверное, похуже моих. Мысленно листая его руководство, я принялся доставать из чемоданчика все необходимое. Монотонные, размеренные действия придавали уверенности, а чемоданчик был как старый друг. «Ничего, мы с тобой на пару справимся», – как бы говорил он, выдавая инструменты – несколько изогнутых ножниц, иглодержатель, линзы, кусачки Люэра, небольшие, но удивительно точные весы, которые я сделал сам.

Несчастный мертвец, телеграфист, лежал передо мной, укрытый до плеч кожаным покрывалом. Улыбка пропала. Лицо его было спокойным. Я читал, что Бертильон испытывал отвращение при виде мертвых тел. Я же чувствовал грусть, злость на несправедливость насильственной смерти. «И последний враг истребится – смерть», – вспомнил я из Ветхого, кажется, Завета. Мне хотелось понять, что есть смерть. Прекращение функций? Но ведь есть глубокий летаргический сон, беспамятство. Что-то другое уходило из мертвого тела. Будь я истинным верующим, а не сомневающимся медиком, я бы назвал это душой или некой искрой жизни. Мне хотелось поймать того, кто ее погасил.

Я тщательно осмотрел место раны на затылке. Хотя сложно было определить, был ли это удар тяжелым предметом или травма в результате падения, я склонялся именно к падению. Об этом говорили повреждения – трещины в области основной кости: при падении нагрузка на череп значительно больше, чем при ударе. Работая в тусклом свете, я старался быть особенно осторожен еще и потому, что недавно прочел статью австрийского хирурга об опыте применения им при операциях кожаных перчаток с крагами. Австриец писал о том, что такие перчатки предохраняют руки врача от антисептиков, которые разъедают кожу. Я уверен, что они совсем не лишняя защита от инфекций, которых в мертвом теле может быть множество. Никаких перчаток, конечно, у меня не было, и я немного завистливо подумал о том, что хорошо было этому австрийцу рассуждать о них в своей наверняка светлой и отапливаемой операционной. В моем же подвале становилось все холоднее и темнее, дневной свет давно ушел, а лампы справлялись плохо. Но и подгонять себя я не стал.

Что же касалось изуродованной кисти, то пальцы, конечно, отрезали после смерти. Странное оружие – нож с очень узким лезвием, как скальпель. Прибавив света, я вдруг заметил под ногтями указательного и большого пальцев какие-то частицы, похожие на плотную пыль. Ногти были щегольской длины, отполированы, и частицы под ними просматривались очень хорошо. Крайне осторожно, самым тонким из своих пинцетов я извлек их, и они меня озадачили. Это была вовсе не пыль. Серовато-желтые частицы не были похожи на крошки табака или хлеба. Мне пришлось поменять несколько линз, пока я наконец не догадался, что это – мельчайшие обрывки бумаги. На ум пришли ленты телеграфных сообщений. Я был почти уверен, что именно такую ленту мертвец сжимал в кулаке, – конечно, отсюда эти обрывки под ногтями. Можно будет взглянуть на снимки полицейского фотографа, но рядом с телом ничего подобного не было, я хорошо это помнил.

Оставалась самая важная часть работы. Но здесь мне пришлось прерваться и выйти на улицу хотя бы ненадолго. В тесном помещении воздух нагрелся, запахи становились невыносимыми. На улице серые ветки акаций, которые весной закрывали дома и улицы бело-зеленым дымом, а теперь голые с толстыми иглами, выглядевшие почти экзотически, бросали четкие тени на кирпичные стены. Они сплетались, узкие и широкие, как вены. Вены – путь яда. Тут я понял, как именно был убит Вареник. Расширенные зрачки, спазм лицевых мышц – скорее всего, это именно отравление.

В «De Materia Medica» Диоскорида, подробном атласе лекарственных растений, говорилось, например, об аконите (борце), который цветет по берегам рек и отравляет одним прикосновением; о белладонне – ее плоды, похожие на блестящие черные сорочьи глаза, не так ядовиты, как широкие листья. Этот яд расширяет зрачки, может вызвать и галлюцинации, и бред. Правда, он не оставляет следов на теле. Я возмущался, услышав, как актер декламирует пьесу «Гамлет», где после проникновения яда белены, или белладонны, тело короля покрывается язвами. Ничего подобного! Преувеличение и выдумка. Было бы проще, если бы все яды так выдавали себя, вызывая разрушение тканей. Но увы.

Есть растение Oenanthe crocata^[3] (или омежник), которое ослабляет мышцы губ даже в агонии и может вызвать у жертвы так называемую «сардоническую усмешку». Но омежник никогда не рос у нас. Где же его взять? В аптеках такого не найдется. Ботанического сада в городе открыть не получилось. Был один энтузиаст, исследователь полупустынь, член географического общества, который хотел это сделать. Даже землю под сад выделили на окраине. Журналисты сделали интервью. Но ничего не вышло, а энтузиаст уехал в Батуми, где сад все-таки заложил, а оттуда – и вовсе в Китай. Экзотическим растениям, в общем, взяться неоткуда. Все это фантастические бредни. Да и зачем убийца стал бы усложнять себе жизнь, добывая редкое растение в разрываемом армиями городе? Подойдет любое простое средство, яд и так дьявольски сложно обнаружить.

Сколько отравителей остались безнаказанными из-за того, что наука пока не умеет с точностью констатировать отравление! Тот же мышьяк, яд без сильного запаха или вкуса, который легко подмешать в еду, а симптомы отравления можно спутать с симптомами болезни желудка. И все-таки я знал об успешных опытах французских и английских криминалистов. Читал все, что мог найти о суде по делу Лафарж и применении теста на определение мышьяка. Внимательно следил за делом Бутурлина в России, когда суд все же сумел доказать, что заражение крови на самом деле было отравлением. Тут я пожалел, что не курю табак. Никотин помог бы сосредоточиться. Шагая по тесной каморке, я думал, думал…

Какой яд мог привести к такому спазму мышц лица? Ртуть? Мышьяк? Не те симптомы. Нет, это все же было растение, но другое. Опиумный мак (лат. Papaver somniferum), а точнее – морфин. Морфий. Контракция зрачков тоже указывает на отравление именно им. Торопясь проверить свою догадку, я тщательно, с лупой, осмотрел руки мертвеца у локтя и выше. Нашел несколько почти неразличимых желтоватых гематом и мелкие черные точки от проколов медицинской иглы. И в штабе, и среди моих знакомых, особенно врачей, морфинистов было достаточно.

Повторяя про себя заповедь Лакассаня о том, что нужно уметь сомневаться, я решил воспользоваться серной кислотой и реакцией Пеллагри, чтобы подтвердить отравление морфием. Она подходила для моих истинно спартанских условий. Морфий должен был обнаружить себя красным цветом при растворении пробы в соляной кислоте. Так и вышло.

Отравление опиатами можно было также подтвердить, исследовав внутренние органы. Проверив все еще раз, я убедился, что не ошибся. Однако оказалось, что доза морфия была просто огромна. Вареник не выглядел как человек, серьезно зависящий от лекарства. Таких я повидал – они были худы, истощены, у многих заядлых врачи наблюдали болезни кожи, нарывы, сыпь. Ничего подобного я не обнаружил при осмотре трупа телеграфиста.

В углу лежал пакет, обвязанный бечевкой, под которую была подсунута опись, – одежда и вещи Вареника. Они имели тот сиротливый вид, который получают вещи, оставшиеся без хозяина и больше никому не нужные. С грустью беря в руки его шинель из толстого сукна, я вспомнил, как он опасался нашей неверной ростовской погоды и резких, невеселых, постоянно дующих ветров из степи. Однако мысли мои тут же повернули на другое, стоило мне в небольшом удобном внутреннем кармане найти не только пузырек из темно-желтого стекла с притертой крышкой и этикеткой аптеки, но и обычный десятикубовый шприц с кожаным уплотнением на поршне. Я проверил порошок из пузырька – это был морфий, причем такого чистого вещества я не встречал даже во время университетских занятий в лаборатории. Объяснилась и рана на затылке – скорее всего, телеграфист потерял сознание от передозировки и упал.

Мне не терпелось побежать к Курнатовскому и рассказать о результатах. Торопясь оформить по всем правилам акт химического исследования органов и наводя порядок, я прикидывал, который уже мог быть час, и тут услышал довольно странный звук. В тишине подвала кто-то, напевая, приближался ко мне. 

* * *

Напевали «Не искушай меня без нужды…» из популярного романса. Поющий немного прочистил горло и перешел на бас. Тут я узнал голос Курнатовского.

– Ммм… обольщенья прежних дней… – но как только он спустился на последнюю ступеньку, пение оборвалось. – Егор, здесь тяжело дышать. Вы как первые христиане буквально в пещере. Изреки пророчество, скажи: «Кости сухие! Слушайте!»

– Оставим на время кости сухие. Пойдемте на воздух! Тем более что у меня есть для вас новости.

На улице, пока он с удовольствием глотал воздух, я коротко рассказал ему о результатах и своих выводах, главным из которых было несомненное отравление морфином.

– А пальцы? Что за дикая шутка?

– А пальцы вовсе не шутка, Ян Алексеевич. Убийце надо было телеграмму вытащить. Очень она была ему важна – так, что не побрезговал пальцы отрезать. Но ведь зарезать его не захотел. Предпочел отравить и попытаться обставить дело как случайность.

– Но с чего вы взяли, что именно отравлен? Ведь бывает же, ну, превысил дозу, сейчас обстановка кругом такая, не до спокойствия, это легко. Хотел привести нервы в порядок.

– Дозу ему подсунули просто огромную! Видимо, знали, что он морфинист и, значит, есть толерантность к лекарству. В этом случае сложно рассчитать: даже 2–3 грамма могут и не вызвать токсичной реакции. Он вряд ли злоупотреблял – симптомов серьезной зависимости я не нашел. Да ведь он и в штабе был на хорошем счету?

– Да, ответственный, работал быстро. Ему доверяли. Мог принять до 10 телеграмм в час, а это внимания требует. Вареник был вполне надежен, но на войне получил контузию, здоровья был не богатырского. Я говорил с его сестрой, она рассказала, что он жаловался часто на головную боль. Он «атаку мертвецов» видел, знаете?

– Газовая атака немцев?

– С тех пор и нервы, конечно…

– Плюс еще, Ян Алексеевич, морфий чистейший. Вы же знаете, покупают с рук, и кокаин бывает с пудрой, мелом. И морфий даже в аптеках не лучшего качества. При этом я нашел в его вещах именно аптечную склянку.

Я показал Курнатовскому сигнатуру, привязанную к склянке, с названием и номером аптеки.

– Разве не странно, что тут нет ни номера рецепта, ни точной дозировки? Может, вызовете аптекаря повесткой, расспросим его?

– Вы, честное слово, меня в изумление приводите! – Курнатовский даже всплеснул руками наподобие торговки на базаре. – Какие повестки по нашему времени, сами скажите? Вот я еще на службу хожу – другого не знаю, а то и думаю, как бы мне жену с детками отправить хоть бы и в Киев. А многие уже и сами додумались, бывает, и не знаю, всех ли на местах на службе увижу. Хотя держатся, конечно. Но вы и впрямь со своей химией ничего не замечаете!

– Так ведь он с нас начнется, порядок! Вот мы с вами будем продолжать делать, что нужно, и так из действий каждого сложится порядок.

– Вы свою британскую психологию на русскую землю не сейте, не взойдет, – Курнатовский не упускал случая уколоть меня моим, как он называл, поклоном перед всем британским.

Действительно, я, хотя и признавал безусловное главенство французов в криминалистике, все же считал профессионалов из Скотланд-Ярда прогрессивнее во всем, что касалось рутинной работы. А после триумфального раскрытия крайне запутанного дела врача-убийцы Криппена авторитет Британии в моих глазах возрос еще больше.

– Сами поедем к нему… – он запнулся, споткнувшись. – Ни одного фонаря ведь по вечерам не горит на улицах! А вы говорите – повестка!

Сопел и возмущался он весь показавшийся мне долгим путь до ворот больницы, пока не прошли прачечную в паровом облаке и приют для душевнобольных. Река внизу была не видна, но воздух пах ее сырой водой. В тумане черные причальные тумбы и фонари выделялись неестественно четко. Из арки здания мореходных классов графа Коцебу вышли учащиеся в форменных черных пальто, негромким эхом повис стук их шагов.

Спускаясь мимо городской синагоги по горбатой улочке, сжимаемой кирпичными особняками, мы уже говорили о том, как Вареник или его убийца, если я был прав, могли раздобыть наркотик такого качества. В городе было много контрабандного морфия. Власти сейчас вели медико-полицейский надзор недостаточно строго, и контрабандисты везли свой товар через Ригу и Украину. Нисколько не помогал в сдерживании этого и запрет на производство спиртного, введенный в первые послевоенные годы.

– Мог он взять его у китайцев?

– О чем вы? У них, кроме простого опия, ничего нет. И то…

Китайцев в городе было немного. Селились они тесно, жили мирно, не улицей даже, а просто рядом домов за портовыми складами. На воде ночами мигал огонь баржи, где китайцы стирали белье тех, у кого не хватало денег на прачек. Но чаще всего они ходили по рынку с тюками с торчащей железной линейкой – в тюках была материя на продажу.

– А как же, Ян Алексеевич, вы говорили мне, что находили контрабандные лекарства при обыске в игорном доме на Восточной?

– Помню. Бойкие молодые люди, которые торговали краденым. Там был кокаин в таблетках и все. Аптекаря действительно надо расспросить, где он достал порошок. Дайте-ка посмотреть адрес.

Рыжие буквы на склянке указали нам аптеку Пинагеля в армянском городе. Было решено ехать туда ранним утром, к самому открытию.

Глава девятая
Нахичевань. Аптека

Между армянским городом Нахичеванью и Ростовом ходил трамвай. Рельсы проложены прямо в поле, на котором поднимал свой балаган цирк братьев Труцци, чьи цветные лохмотья афиш обещали представление с участием 100 лошадей и 50 молодых дам. Рельсы бежали мимо угольных, кирпичных, почерневших от пыли складов и сливались, как ручей с рекой, – с мостовой. Сейчас они были разобраны. Трамвай между городами не ходил со дня первых столкновений юнкеров с большевиками.

– Сказано: всякий город, разделившийся сам в себе, не устоит. Как теперь добираться-то? Вот собачьи дети, – вздохнул Курнатовский.

И мы пошли пешком.

Армянский город начинался внезапно. Никакой видимой границы не было, и все-таки она была. Если Ростов лепится, как зубы – к десне, выступающими постройками разной высоты и формы к берегу реки, тянется вдоль нее неровной линией, то здесь, сразу за громадным зданием управления Ростово-Владикавказской железной дороги, в сумерках удивительно похожим на корабль, начинались ровные, как под линейку, улицы. Они так и назывались – линии.

Аккуратные «соты» из линий и домов строились на манер северных городов Империи, особенно Санкт-Петербурга. Вверх от Дона шли линии четные, вниз спускались нечетные. Все адреса здесь были отмечены ими без названий. Первая линия, вторая, третья… Не только улицы, но и дома явно подражали другим масштабам. Казалось, что какая-то фантастически огромная рука придавила, прижала высокие столичные особняки, уменьшив их до одного-двух этажей, и переставила сюда. Много здесь и домов с деревянными галереями, сухие, серые лозы винограда ползут по их фасадам, как трещины. Кое-где в окнах до сих пор были воткнуты подушки, некоторые из них продырявлены пулями. У других, как в насмешку, между рамами окон стояли абсолютно целые стеклянные бутыли с густо-красными, как венозная кровь, «пьяными» вишнями. Это был один из местных деликатесов, вишни подавали гарниром к бараньему жаркому. Увидев такую бутылку, я вдруг вспомнил, что со вчерашнего дня почти ничего не ел. Неудивительно, что голова казалась такой легкой и немного кружилась.

Здесь живут армяне, переселенные из Крыма Екатериной II. Живут рядом, но не вместе с «русским городом». У них своя дума, свои порядки, свой собор, строгими линиями необычайно напоминающий Исаакиевский в столице, даже банки, рестораны и ювелирные лавки здесь с вывесками на армянском языке. Все слеплено из другого теста, и в другие дни на улицах пахнет кисловатой сдобой – это пекут хлеб в круглых каменных печах. Хлеб хрустящий, вкуснейший, что немного заметно по статям местных барышень и дам. Даже сторонники радикальных политических перемен здесь другие. Местные пассионарии – «дашнаки» – поначалу хотели произвести переворот в Турецкой империи, но потом решили далеко не ездить. В первые дни революции они наладили здесь производство карбидных бомб. Кроме политических идеалистов, есть и вполне себе обыкновенные бандиты. Несколько улиц-линий замыкаются в квадрат – это «горячий край», где орудуют самые отчаянные. Вообще же грязных дел в армянском городе не любят. Умеют взять свое без ножа, спекулируют, подделывают векселя, банкноты. Общие у городов только вера (но не суеверия) и полиция. Из пяти полицейских участков два – здесь. Даже дежурит городовой в нечистых галошах, но при смит-энд-вессоне и фуражке с гербом. В русском городе они по одному уже не ходят. У него Курнатовский и спросил про аптеку, не закрылась ли.

Нужный нам дом стоял сразу за чугунной решеткой парка. Под вывеской нотариуса Шенфельда, как будто соревнуясь с ней, на целый метр над тротуаром выступал каретный подъезд, по которому шла надпись «Аптека А. Марцинчика», а под ней – витрина с непременной чашей и змеей. И неграмотный не пройдет мимо. Широкая и нарядная вывеска, однако, бесстыдно врала. Владельцем был совсем не Марцинчик, а Оскар Пинагель, из немцев. И здесь, и в Ростове ему принадлежали не только аптеки, но и косметическая фирма.

Эти предприятия давали Пинагелю небольшой доход, основная же прибыль шла от химической лаборатории и аптечных складов для оптовой торговли, которые он выстроил прямо у речного порта. Во время операции ростовской полиции по поиску и разоблачению германских шпионов он некоторое время был на подозрении (нанимал персонал в основном из числа обрусевших соотечественников), но сумел доказать, что никаких темных дел за ним нет. В его пользу сыграло еще и то, что провизоры Пинагеля не были замечены на демонстрациях или в беспорядках. Это было тем удивительнее, что в нашем городе аптекарские служащие, а особенно ученики, были, по выражению одного полицейского чиновника, «настоящей Цусимой нашей полиции и истинным корнем всякого зла». Аптеки немец строил на широкую ногу, с просторными лестницами и мозаичными полами.

Здесь, в Нахичевани, все еще работала вторая из крупных аптек Пинагеля. Первая, в Ростове, закрылась после погромов. Приемный зал, где холодно, пахнет сырым деревом и немного камфорой, пуст. Кресла для посетителей сдвинуты в угол. Лепной потолочный карниз с профилем богини Гигеи кое-где был в щербинах, видимо, от шальных пуль, стеклянная люстра с шарами не горела, но белые штангласы и склянки на полках все целы. И как ни в чем не бывало растянулась над ними реклама мыла «Голлендер» и витаминов «Сонатоген». Сами витамины были тут же, в круглых коробочках, похожие на мелкие камешки.

В углу, у раковины, скрытой стойкой из темного дерева, помощник в черном фартуке мыл аптечную посуду. Курнатовский был готов уже достать удостоверение с номером, где категорически указывалось, что должностные лица всех ведомств, равно как частные, должны оказывать ему всякое содействие. Однако документ не понадобился. Фармацевт с обвисшими, полными, сизоватыми от щетины щеками, неожиданно высокий и от этого, видно, взявший привычку сутулиться, охотно отвечал на вопросы. Он с готовностью бухнул на стойку тяжелый, как кирпич, журнал, куда вносил все данные о проданных лекарствах. Курнатовский показал ему аптечную склянку, найденную у телеграфиста.

– Ваша этикетка?

– Да. Но тут неверная дата. Сильнодействующие средства и яды мы храним в несгораемом шкафу. Строго учитываем. Смотрите: вот журнал учета – дата не совпадает.

– Скажите, кто-то мог попасть в аптеку вечером, пользуясь стрельбой?

– Аптека должна функционировать круглые сутки, поэтому ночью в ней всегда находился дежурный фармацевт. Так было до недавнего времени, теперь же запираем на ночь. Я живу во втором этаже, над торговым залом, и отлично слышу все, что здесь происходит.

– На сигнатуре указан состав лекарства без дозировки. Как вы можете объяснить несоответствие?

– Не могу объяснить. Один раз он присылал с рецептом свою сестру. Я от нее знаю, что он был морфинистом – не заядлым. Иногда мог по нескольку дней и не притрагиваться. Мучился мигренями – результат военной службы. Тогда делался раздражительным, дерганым по пустякам. Она сама делала ему уколы. Пристрастился на фронте – там в госпитале ему начали колоть, чтобы снимать боли после ранения.

– А вам сестра об этом не сказала, Ян Алексеевич?

– А что сестра? Плачет. Говорить с ней невозможно. Она одна осталась, мужа, видно, и не было, брат мертв, а кругом сами знаете, что творится. Она брата просто на божничку ставила. Но, по совести, ведь я ее о морфии и не спрашивал.

Пока Курнатовский продолжал опрос, я листал журнал, и на глаза попалось несколько знакомых фамилий. Телеграфист же действительно брал совсем небольшие дозы препарата и не слишком часто.

– Вы сами видите, – продолжил фармацевт, – хотя опиаты сейчас назначают менее сдержанно, нужен все же рецепт. В общем, получить его несложно. У многих нервы расстроены, бессонница. Одно может быть препятствие, что стоят такие препараты недешево. Кокаин вот мы продаем по рублю за грамм, чистоты исключительной, но этот идет для врачей, для анестезии на некоторых операциях.

– А если получить без рецепта?

– Может быть, в некоторых небольших аптеках, у знакомых врачей. Вообще же большую дозу препарата мы можем выписать для нужд госпиталя – вот, например, 20 граммов в кристаллах, указано для Николаевской городской больницы. Но все равно такого товара, как вы принесли, мы не держим, неоткуда взять. Это, скорее всего, морфий германский. Его много контрабандой идет через Украину после войны. Но мы, сами знаете, торгуем только законным товаром.

– Ваши земляки из Зингера тоже вот торговали…

Аптекарь помолчал, глядя в окно. К таким репликам он привык, да и Курнатовский задевал его скорее для проформы, он знал то же, что и я, и аптекарь. Инспекторы и в мирное время регулярно проверяли аптеки Пинагеля, но никаких нарушений ни в ведении книг, ни в приготовлении препаратов не нашли.

– Можно достать такой у китайцев, как вы думаете? – спрашивал я наудачу, в общем-то зная ответ.

– С ними вряд ли свяжется приличная публика. К ним пойти – это будет последнее средство. Да и потом, ведь вы ищете, где можно приобрести чистый морфий? У них его, конечно, нет.

Приличная публика – это верно. Я подумал, что у Юлии Николаевны видел бархатный чехольчик для английских солей, туда был вложен маленький, как игрушка, эмалированный шприц.

За широким окном-витриной черно-белой трещоткой взлетела сорока. Господин, который ее спугнул, подошел к двери. Звякнул колокольчик, за ним в тон поздоровался аптекарь и тут же нырнул в шкафчик, выставляя тяжелые флаконы. Было ясно, что большего мы от него не добьемся. У выхода из полумрака яркое зимнее солнце заставило нас зажмуриться.

– Неплохо понаблюдать за этим субъектом-аптекарем хотя бы пару дней. Попробую это устроить, – морщась на солнце, задумчиво произнес Курнатовский.

Обратно шли медленно, и только пройдя городской ипподром, он снова заговорил, предложив зайти в сыскное отделение, узнать, нет ли новостей. Оказалось, что новости на самом деле были.

Глава десятая
Ростов. В сыскном отделении

В сером плотном воздухе обозначились красно-кирпичные корпуса и трубы писчебумажной фабрики Панченко, а за ней – макаронной Чурилина. В первом этаже у Панченко, где аркой выгнута синяя дверь, дочь Эберга получила от приказчика учебники, тетради и краски на первый учебный год в гимназии, а я, когда мог, покупал нужные книги и листал подписки медицинских изданий. Как наяву, при виде этой двери я почувствовал сладкий, как сушеные сливы, запах старых переплетов и немного сырости в букинистическом отделе.

Сразу же за синей дверью, в глубине Почтового переулка, – не почтовое отделение, а сыскное. На первом этаже здесь раньше была автомастерская, поэтому потолки тут высокие, помещения – широкие. В бывшем складе, в подвале, несколько камер. Кабинет Курнатовского на первом этаже. Тут же – стол дежурного: усы клочковаты, на форменном кителе не все пуговицы в порядке – дело к вечеру, и, видно, немало было у него народа. Часть их и до сих пор тут, смирно сидят на длинной лавке. Привычные лица: мальчик-гимназист – наверняка бежал из дома на неясный ему самому фронт; не сильно старше его вертлявенький, с наглыми глазами щипач: видимо, взяли на базаре; дама в темной шубке; немолодой мещанин, пришедший с дамой или с очередной жалобой; кто-то еще. Выделяется среди них только один – мужик с лицом красного, как кирпич, цвета и в меховой теплой шапке – судя по костюму и запаху, рыбак из артели. Что ему-то тут нужно? Нашел в реке чье-то тело? Дело не редкое, часто родственники приплачивают нашедшему.

Задумавшись при входе в кабинет, я спотыкаюсь о чью-то выставленную подножку и почти лечу в темноту. Но Курнатовский вовремя хватает меня за локоть.

Подножку мне подставили длинные деревянные ноги плаката, как обычно вылезшего из-за высокого, под потолок, картотечного шкафа. Хотя сам плакат был задвинут, я отлично знал, что на нем написано.

«Товарищам наш дар – грядущим к солнцу правды.

Да падут пред ними провокаторские банды!

Да здравствуют рабочие всех стран!»

Курнатовский сохранил его на память о «воровской демонстрации». После переворота донские жулики решили перевоспитаться и вышли на митинг раскаяния в поддержку пролетарской революции. И самое удивительное, что действительно на время поутихли. Написанное на плакате было сочинением рабочих механического завода Нитнера, подарок обществу «Помощь бывшим уголовным Ростова и Нахичевани». Рабочих тогда временно перестали грабить по пути к трамваю с вечерней смены. Когда жулики разочаровались в революции, общество «Помощь бывшим уголовным» было ликвидировано, а плакат Курнатовский не разрешил вынести на помойку, оставил как сувенир.

Стены подпирали нераспакованные ящики с новыми бланками для картотеки. Бланки пришли 26 октября – в этот день стало известно, что снято Временное правительство, и в полиции уже так и не занялись ими. Все разговоры на эту тему Курнатовский пресекал и стал чаще цитировать Екклизиаста, повторяя: «суета и томление духа, бросьте». Совсем стало невозможно с ним говорить после расстрела солдатами в столице служащих жандармского управления. Тогда же мы узнали, что и полицейский архив там уничтожен, часть бумаг сожгли в кострах на улицах, а что с остальными, было никак не узнать. Потом пришли новости о разгроме судебно-медицинских кабинетов в Москве и Варшаве, и я сам перестал напоминать ему о бланках. Курнатовский только морщился, когда очередной посетитель ударялся о ящик.

Печь в углу длинной комнаты блестела ледяным белым боком – ее не топили. Курнатовский тут же крикнул, чтобы принесли железную печку и чай. Печку, такую, что захотелось приложить к ней руки, – принесли. О чае забыли. У окна на чистом, почти пустом столе грязный, в иле и речном песке, стоял туго набитый мешочек. Курнатовский поморщился на небрежность, но замечания делать не стал. Расспрашивая дежурного, откуда мешочек взялся, аккуратно переставил его на сложенную вдвое газету. Буквы передовицы тут же поплыли, сталкиваясь, как речной мусор, в луже, которая натекла с мешка.

– Нашли под ивами на берегу, его прикопали в песок. Лодочники думали, там какие-то ценности, – объяснял дежурный, пока я развязывал узел мешка. – Потом разглядели железки и решили, что это важные детали от какой-то машины. Принесли. Спрашивают: не будет ли вознаграждения?

Курнатовский молчал, разглядывая содержимое. Порывшись в мешке, он достал и так же молча показал мне медное кольцо – точную копию того, что я подобрал в особняке ночью. Три миллиона донских денег, как сказал тогда Курнатовский, клише для печатания банкнот. Дежурный, очевидно, ждал ответа.

– Нужно расспросить в рыбацких артелях поподробнее, когда нашли. Не было ли кого-то рядом незнакомого? Скажи, благодарны за неравнодушие.

Дежурный вышел, в коридоре ему навстречу встал артельщик.

Даже в этом городе, где было намешано крови, где жили и турки, и армяне, и греки, лицо Курнатовского выделялось из толпы. Плоское, желтоватая кожа натянута плотно, темные неширокие глаза и нос с хрящами. А его череп представил бы несомненный интерес для антрополога: идеально круглый, как хороший шар для бильярда, весь он был одна обширная лысина, и только у ушей осталось еще немного шевелюры. Обриться совсем он не решался, говорил, что станет как «гиря» – так в станицах называют всякую бритую голову. Курнатовский стеснялся своей лысины, но любил говорить, что видит в себе сходство с изображениями мудреца Сократа. Когда он серьезно задумывался над чем-то, вот как сейчас над выброшенными клише, это сходство готов был видеть и я.

– У клише есть отличительная примета. По ней можно узнать, что это те самые, краденые. Хотя, что тут… наверняка они… Сейчас… так… – бормоча, Курнатовский выкладывал детали по одной на сухие газеты. На странице, размывая объявление о сборе золотых и серебряных предметов в поддержку армии, проявился мокрый отпечаток «кре… билетъ», слово «кассиръ» и цифры.

Я знал, о какой примете шла речь. В одну из смен власти в городе большевики потребовали у банка допечатать деньги. Руководство же банка, не признавая их официальной властью, долго тянуло с печатанием, а потом и вовсе решилось на хитрость. Один из граверов поместил на рисунке империала лишнюю черту на завитке у цифры. Этот «секретный ключ» отличал деньги от царских банкнот.

– Знака нет. Это подлинные клише. Их и взяли ночью. Но ведь это значит, они за них убили, рисковали, проникая в штаб, и выбросили?

– Ведь я прав оказываюсь, Ян Алексеевич. Клише явно экспромтом прихватили. Они, конечно, были на самом деле не нужны, вот и бросили при первой возможности.

– Может, бросили потому, что растеряли, одну деталь в штабе оставили? – Курнатовский спрашивал сам себя и тут же сам себе ответил: – Да, конечно, умельцев у нас хватает. Те же вот армяне – нужную деталь легко сделают.

Курнатовский ходил по кабинету, напевал, морщился. Потом еще раз крикнул, что просит чаю. Вместо чая пришел дежурный со сводками. Чтобы занять время, я делал наброски тела телеграфиста в разных положениях, моделируя на бумаге возможные варианты получения травмы на затылке. До меня долетали обрывки интонаций, когда дежурный повышал голос.

На скаковом ипподроме стреляли в конного городового. В полосе отчуждения железнодорожной линии Кавказская – Ростов найден труп мужчины без одежды и багажа. Но на пальце – золотое кольцо. Блондин, роста среднего. На палатку цыган на Сенной площади напала шайка вооруженных грабителей. Свидетели утверждают, что они были одеты в солдатскую форму.

Курнатовский слушал явно невнимательно. Наконец его терпение кончилось, он выпроводил дежурного.

– Какой толк от вашей живописи?

– Помогает мне убедиться в выводах осмотра тела. Такой удар не мог быть нанесен ни сзади, ни сверху. Как я говорил – результат падения.

Он хотел перебить, но я торопился объяснить.

– Смотрите, перед нами как бы два дела. Одно хорошо продумано – превысить дозу морфия и подсунуть склянку. И все посчитают смерть естественной. Просто, эффективно. И второе – нелепое, без цели и подготовки. Оно – импровизация, способ прикрыть первое, в котором все пошло не по плану. Дело в том, что рассчитать дозу точно довольно сложно. Слишком большая вызвала сильные судороги. И если разбитый затылок был на руку убийце, вписывался в картину ограбления, то сжатый кулак, наоборот, все портил. Надо было обязательно вынуть телеграмму, а посмертный спазм либо усилие самого Вареника никак не давали этого сделать. И весь характер среза говорит о том, что убийце это далось нелегко.

– Но он не бросил дела, значит, именно телеграмма была важна, – пробормотал Курнатовский.

– Много у Вареника было знакомств? Кто бы мог ему подсунуть морфий? – спросил я.

– Мы довольно подробно расспросили соседей. У них там дежурят, хоть и нерегулярно, но сведения должны быть верные.

Дежурили так называемые «отряды самообороны». Их стихийно организовывали жильцы в домах с общими галереями, которых в Ростове немало. Не до конца понимая, от кого будут обороняться, обычно дежурные просто сидели в парадных, вооружившись чем получится – иногда охотничьим ружьем, а иногда и зонтиком. Никаких столкновений, кроме ожесточенных споров о политике друг с другом, у них не происходило. И все-таки такая самооборона вполне могла отпугнуть грабителей или просто отчаянных граждан, которые пользовались беспорядками, чтобы прихватить то, что плохо лежит. Эту «самооборону» и расспросил Курнатовский. Сидеть им было скучно, они все замечали.

– Так вот, к Варенику никто не ходил, кроме дворника с углем и молочницы. Но та в последнее время вообще не появляется. Сам же он ходил регулярно на работу и больше никуда. За продуктами и газетами выходит кухарка или сестра. Мне показалось подозрительным, что он сам вызвался дежурить в ночную смену, но все подтверждают, что наш Василий Кузьмич был уж очень ответственным человеком. Отговорок по службе не искал. Я и раньше думал, что в истории с клише он вряд ли замешан. Теперь уверен в этом.

– Да ведь нет никакой истории с клише, Ян Алексеевич.

– Вы опять за свое! Любите поспешные выводы. Ну, этот ваш характер, без керосина вспыхиваете!

Тут я решил перевести разговор.

– Значит, получается, наркотиком телеграфиста угостили на работе. И потом, раствор же еще надо сделать – видимо, был заранее приготовлен шприц с чрезмерной дозировкой.

Печка давно остыла, чая мы не дождались. Задумчивый Курнатовский сделал опись клише и убрал их в свой сейф.

Глава одиннадцатая
Ростов. Дом с волчьими головами

На улице уже давно стемнело, и несколько фонарей все же зажгли. Пролетела птица – ворона или сова – из Балабановской рощи.

– Вполне можете быть правы, Егор. Подтвердили, в эту ночь штаб был почти пуст. Кроме часовых и дежурных – никого. На Гниловской столкновения, думали даже, что придется вывезти бумаги. Так и с клише этими выходит подозрительно. Почти никто не знал, что они будут там. Решение перевезти их в особняк приняли в самую последнюю минуту, а когда стало ясно, что атака большевиков отбита, тогда от греха подальше заперли в сейф, – Курнатовский быстро шел, говорил слегка задыхаясь. – Телеграмму не смог достать, а время поджимает. Решает резать пальцы и толкнуть пару столов. Об отрезанных ушах в газетах писали, да и в городе говорят.

– Именно. И картина должна была быть такая: бандиты разузнали о деньгах, стукнули несчастного Вареника по голове и были таковы. Это для нас. А на деле убийца мог легко зайти, угостить Вареника серьезной дозой и просто забрать все что нужно. У телеграфиста была толерантность к морфию, он употреблял, хоть и не так серьезно. И все равно такая доза кого угодно убьет за 5–10 минут.

Тут Курнатовский остановился.

– Егор, вы понимаете, что это значит?

– Конечно. Я же говорю вам: несколько минут…

Но он молча смотрел на меня. И я понял.

– Значит, кто-то из своих? Кто мог легко войти и не вызвать подозрения. У кого он бы взял морфий – допустим, гость предложил успокоить нервы.

– У дверей были часовые. В зале – дежурный. И ни одного разбитого стекла, выбитой рамы – я все осмотрел. Не хотел думать, но иначе не получается – только изнутри, только свой. Каин. И никакого риска, заметьте. Даже если бы его застали: ну, зашел человек к связистам поговорить – что в этом странного? Дело казалось таким верным, что, когда не по плану пошло, пришлось давать экспромт, как в театре.

– Обязательно нужно узнать, какую телеграмму он принял последней – это прояснит дело.

Я сильно проголодался и предложил сесть в грузинской шашлычной, напротив театра Гайрабетова, перекусить и выпить кофе. Здесь были отдельные кабинеты, и можно было говорить без помех. Но Курнатовский отказался.

– Устал, не хочется опять в суете, между чужих людей. Пойдемте к нам? Поужинаем, ведь мы с вами и не обедали. Да и компания будет приятная.

Согласился я с радостью. Своего дома, по сути, у меня не было, а дом Курнатовского – одно из немногих мест, где я чувствовал себя свободно. Жил он с семьей позади большого Нового базара, рядом с собором. Когда-то дед Курнатовского построил здесь дом, как лепят гнезда ласточки, – вплотную к полуразрушенной крепостной стене, сохранившейся на спуске к реке. Стена – каменной кладки, поэтому летом в доме прохладно.

Интересный, кстати, феномен памяти. Запахи оживляют забытые картинки города как ничто другое. И сейчас, когда вокруг иной воздух, если вдруг запахнет сеном, то мне вспоминается Новый базар, вокруг которого запахи были невообразимые. Кроме сена пахнет еще и конским навозом, а потом – копченым мясом, сырой рыбой, летом и осенью – сладковато гниющими фруктами, дынями. Редкий ветер с реки смывает эти запахи, как мелкая речная зеленоватая волна. Помидоров таких, как продавали на этом базаре, я потом не видел больше нигде. Розовые, как будто мясные, и другие – мелкие, плотные, алые. Хозяйки и прислуга еще всегда берут маринованный виноград и арбузы, их я так никогда и не решился попробовать. Уже совсем по пути к дому нужно пройти рыбный ряд, так будет быстрее, где чешуя тугих чебачков и бершиков на ярком солнце блестит ярче чешуи храмового купола. Рыба плещет в чанах, и ее чистят тут же, при покупателях, выбирающих толстых лещей, набитых икрой, как кашей. Запахи базара сохранялись и в доме Курнатовского. Его жена мечтала переменить квартиру, но пока никак не выходило. В городе любят ставить везде львиные головы, а дед его украсил свой дом головами, скорее, собачьими или волчьими, и такая же голова была вырезана в самой середине деревянной входной двери. Ее нам открыла девочка-горничная, помощница кухарки.

Курнатовский прошел в кабинет – оставить портфель, бумаги, а меня провели в столовую – широкую комнату, окна которой по вечерам плотно закрыты бордовыми с желтым портьерами. Цветное стекло за дверцами буфета. Красный угол увешан иконами – от больших с дорогими окладами до таких старых, что красок и рисунка почти не видно. Притолока исчерчена отметками и цифрами мерок роста, как береза, – у Курнатовского пятеро детей. Один из четырех сыновей тут же, в широком кресле, свесив ноги через подлокотник, читает журнал. На его голове – шапка-кубанка кого-то из взрослых гостей: дети нацепили ее в шутку, но мальчик так увлечен чтением, что не обращает внимания. Гости здесь бывают часто, но не такие, как у Захидовых.

В отличие от дома за углом государственного банка, угощают здесь по-домашнему: всегда на столе пряная травка на плоском блюде – привычка, взятая от местных армян, острый сыр. В сезон – донская селедка, мелкая и жирная, с горчичным соусом и незлым луком. Бывает и янтарный бок копченого сома. Но всегда в середине стола в глубокой миске – тушеная баранина со специями. В городе запахи этих специй, а кроме них сладкие и тревожащие запахи бадьяна, гвоздики и, конечно, кофе – повсюду. Из окон кухонь, где с бараниной возится прислуга, они идут по улицам и берут на кулачки кисловатый запах речного камыша и сложный дух базара. Завершают обед обычно домашней наливкой «запеканкой» из пузатых стаканчиков.

Жена Курнатовского, Мария Алексеевна, нелегко поднялась из кресла мне навстречу. С каждым днем все очевиднее, что семью Курнатовский не рискнет отправить из города в ее положении. Компания в ожидании ужина уже собралась – небольшая, но интересная. Батюшка с лысиной и редкой бородой говорил с юристом городского суда – оба они ужасались огненному дождю в Италии, о котором пишут в газетах как о вестнике близкого конца света.

– Но, – произносил распевно священник, подняв палец, – по Евангелию еще не выходит, хотя бы и уменьшение веры есть, да и умножение пороков и бедствий налицо.

Юрист качал головой, сомневался.

Совсем другой разговор шел у буфета с закусками. Штрорм – репортер местной газеты – рассуждал о том, мог ли папа римский сделать решительные шаги для освобождения русской экс-царицы и ее четырех дочерей. Штрорма я хорошо знал. Умный Курнатовский репортеров крупных газет привечал, подкидывал иногда им подробности пожирнее, не гнал с мест преступлений. Они в ответ делились сведениями и не забывали упомянуть о заслугах сыскного отделения.

Штрорм, несмотря на то что был мужчиной крупным, заметным, с широким красным, всегда потевшим лицом, был удивительно пронырлив и умудрялся бывать в самых небезопасных местах. Неброско, но всегда аккуратно одетый, в удобных галошах по погоде и неизменно в серой круглой шляпе и круглых же очках с нечистыми стеклами – где только он не попадался нам навстречу! И в кирпичных лабиринтах за шестиэтажной громадиной мельницы в порту, и в Стеклянном городке, где вместо рам в низких домах рабочих вмазаны неровные куски стекол, и в Бессовестной слободке – в общем, всюду. А однажды я, не поверив своим глазам, увидел его на вечере у ЛК – он был почти элегантен в прокатном фраке. И везде его знали, везде он был спокоен, приветлив, как дома. В горячие дни ночевал прямо на диване в редакции, а утром сторож помогал ему умыться из графина.

В газете Штрорма иногда пышно именовали «королем репортажа». Однако он не любил слово «репортер», говорил, что так легко скатиться к уничижительному «репортеришка», и сам себя рекомендовал как корреспондента. Штрорм, под логичным псевдонимом «Шторм», писал для нескольких газет. Но в последнее время почти все они выходить перестали, более или менее регулярно печатался только «Приазовский край».

– На ловца и зверь, Егор… Надеялся, что здесь могу вас увидеть, и повезло. Ведь вы вскрытие делали. Чем сможете поделиться?

В доме хорошо слышно, как звонят колокола в храме на площади. От первого удара пошла волна гула. Все замолчали, говорить было непросто. Штрорм, однако, терпеливо ждал ответа. В руках у него не было блокнота, но я мог поклясться, что прямо вижу в его глазах, как готовые строчки бойко прыгают в голове.

– Я знаю, ему руку отрезали. Но кто-то видел и обезображенное лицо. Что это было – нос, уши?

Удивительное дело, но говорил Штрорм всегда отрывисто, ставя слова почти в произвольном порядке, а писал свои репортажи красиво, не теряя логики и умело запугивая обывателей деталями. Не зная, насколько решил Курнатовский довериться Штрорму на этот раз и чем он может быть нам полезен, я решил отделаться общими фразами.

– Руки целы, отрезаны только пальцы. Вы вот знаете, что в Средние века был такой удивительный обычай? Сейчас его можно назвать «экспериментом следствия».

– Уводите разговор, Егор. И далеко уж очень, в Средние века! – понимающе посмеиваясь, Штрорм делал быстрые мелкие глотки из рюмочки.

– Нет-нет, мы ведь говорим про отрезанные пальцы. Так вот, считалось, что рука убитого буквально могла показать убийцу.

– И показывала?

– Точных сведений нет, но суть в том, что обвиняемый в преступлении должен был дотронуться до отрезанной руки убитого. И вот если при этом из руки не потечет кровь, то обвиняемый признавался невиновным. Метод сомнительный. На самом деле здесь ведь вопрос будет в том, как и когда руку отделили от тела.

Это была одна из историй, с помощью которых я легко уводил человека с горячим воображением в сторону. Со Штрормом, конечно, не вышло.

– А в этом вашем деле отрезанные пальцы показали на убийцу?

– Если спрашиваете, есть ли на примете люди на подозрении, – я решил подкинуть немного правдивой информации, – то кое-кто есть. Но тут вам Курнатовский лучше расскажет. Ведь я помогаю как судебный врач, выводы – не мое дело.

– Скромничаете. Ян Алексеевич говорил, как вы помогли ему, точнее, определили время смерти, когда приглашенный врач ошибся, и в другой раз, когда указали орудие убийства – ножницы, верно? И потом, у вас прямо алхимический кабинет, ведь я был, видел. Все эти склянки, порошки, горелки… Уж в них должны находиться интересные ответы. Но раз медицина не желает показать благородство, то я вам дам пример. Я с новостями. Есть кое-какая интересная информация для следствия…

Отвечая на мой заинтересованный взгляд, добавил:

– Все после ужина. Посмотрим еще, как нас тут угостят, – и засмеялся.

Для него всегда кухарка Курнатовских брала китайский чай Янхао, свежие пряники в кондитерской братьев Чирковых. Он это знал.

– Давайте лучше поговорим о другой громкой новости.

– Вы о венчании?

Я был удивлен: новость, безусловно, не рядовая, но интерес Штрорма обычно не шел дальше убийств, ограблений, бомбистов и фальшивомонетчиков. Это были его лакомые куски, только вокруг них эта ищейка с отличным нюхом всегда и крутилась.

– Нет, бросьте! Я желаю счастья новобрачным, но не моя это новость. Не будете же вы говорить, что и приезд Рябоконя тайна и обсуждать его не станете? Живет он открыто, в «Палас-Отеле». Катается по Большой Садовой в автомобиле почти без охраны. У него берут интервью – и это после попытки покушения на него в Екатеринодаре. Весь город видит! И уже весь город говорит о том, что приехал он торговаться за будущую независимость кубанских станиц.

– Так уж весь? На обеде у моих знакомых я слышал, что это его деньги унесли из штаба. Но если там грандиозные сокровища, то даже пожалеть можно налетчиков: как утащишь такие богатства? И легко не продашь.

Обсуждая вероятность этой версии – кривой дочки городских сплетен, – я ничем не рисковал. В конце концов, именно ограбление было пока официальной версией полиции.

– Пожалеть налетчиков? Смешно, конечно, да… – Штрорм смотрел на меня улыбаясь, но вопрос задал очень серьезно: – Так все-таки налетчики? Слышал эту версию. А как вошли? Штаб ведь должны охранять как ни одно здание в городе.

– Вы же знаете, что армия снова заняла штаб только накануне. До последних дней были стычки на окраинах. Возможно, в этом и причина.

Тут нас окликнул Курнатовский:

– Садимся ужинать, господа! О делах давайте после.

После ужина небольшая компания села «винтить», но играли недолго. Нехороший разговор о беспределе грабежей, убийствах на железной дороге, когда жертв раздевали и выкидывали на насыпь прямо из окон, рассыпал настроение. Скоро разошлись все, кроме Штрорма. Но его информация для меня не стоила съеденных пряников. В городе продолжало действовать большевистское подполье, о чем, конечно, знала полиция. Так вот, в последнее время они довольно тесно «сдружились» с бандами, в основном залетными – из Харькова и других городов. Почти в каждом из недавних крупных ограблений они действовали заодно, используя друг друга с выгодой.

Штрорм хотел проверить догадку о том, что кража бриллиантов из ростовских касс взаимного кредита и чрезвычайное происшествие в здании штаба армии – дело одних и тех же рук. Я знал подробности ограбления касс и сразу потерял интерес к рассуждениям репортера. Картина и почерк были совершенно разными. Ценностями, которые бежавшие на юг сдавали на хранение в кассы, редко были наличные деньги, в основном украшения и золото. Хранились они в панцирном сейфе из стали, скорее даже бронированной комнате. Чтобы вскрыть сейфы хранилища, грабителям пришлось использовать резаки и электрические пилы. Преступление было отлично подготовленным – в комнату они попали, пробив из здания по соседству тоннель высотой почти в рост человека. Так что ничего общего. Лучше, чем я, все это знал Курнатовский. Скорее всего, дело провернули профессионалы, варшавские воры. Они, я верил опыту следователя, не взялись бы работать с «фраерами» из социалистов даже для серьезной выгоды.

Глава двенадцатая
Ростов. Разговор в кабинете

Когда настойчивый репортер ушел, Курнатовский как из воздуха достал и расстелил на столе архитектурный чертеж здания особняка, где был убит телеграфист.

– Значит, здесь, внизу, были и в любое время могли зайти к телеграфистам Чекилев, Беденко и Шеховцев. Кто-то еще?

– Лев Кириллович Вольский тоже был здесь. И его шофер – он был в гараже. Итого четверо?

– Вы и ЛК считаете, Ян Алексеевич?

– Только для порядка.

– Ясно.

По-моему, он со своими подозрениями переходил границы. Подозревать ЛК? Нелепо. Да еще и высказывать свои догадки мне так спокойно. Я знал ЛК всю жизнь, без преувеличения. Благодаря ему начал работу с полицией, и Яну Алексеевичу это отлично известно.

– Не взбрыкивайте, я готов принимать во внимание ваши же доводы, что это не банда. Ваши, заметьте! – он продолжает как ни в чем не бывало. – А значит, нам приходится подумать о тех, кто был здесь. Выходит, под сомнением все. Штабс-капитан Чекилев? Инженер, богатейшая, знаменитая в городе семья. Или, еще того лучше, этот Беденко! Приезжий чиновник, который из архива и не высовывался. И мне, между прочим, уже дали понять, что он тут с поручением, до которого у меня, простите, нос не дорос. Или вот Шеховцев, которого в штабе все отлично знают. Еще несколько офицеров, которые и тени подозрения не вызовут, тем более что их на верхнем этаже все время видели часовые.

Произнося все это, он доставал из портфеля и раскладывал в разные стопки бумаги. Взяв одну, я увидел нечто вроде досье на каждого участника той ночи. Чье-то было внушительным, а для Шеховцева хватило и пары листов. Мне в который раз подумалось, что неплохо бы для наглядности сделать схему подробностей дела, с фотографиями всех участников, связями между ними. Например, на доске из пробки, на каких крепятся чертежи или военные планы.

– С кого начнем? – Курнатовский закончил свое строительство бумажных пирамид и с тоской смотрел на заваленный листами стол.

– Знаете, я на обеде у знакомых встретил Чекилева. Он очень настойчиво расспрашивал меня об убийстве. Упомянул о клише. По его словам, о том, что они были в штабе и украдены, ему сказал Захидов. Сложно подозревать во лжи офицера, да и Алексан, конечно, мог знать и рассказать. Приятели из банка у него есть.

– Ну-с, хорошо. Тогда Максим Романович Чекилев. Семья в городе известная. Староверы. Дед – из казаков, начал торговлю, отец продолжил, получил дворянство. Стоит внимания, что брат нашего Максима Романовича был жандармерией замечен не раз. Финансировал подпольную типографию. А для вида печатает хоть и разрешенные, но сомнительные книжки. Писатель Горький, адвокат-социалист Либкнехт… Вот, «Критика» еще.

Курнатовский подвинул мне нетолстую книгу. На обложке, как куст, торчала большая борода известного немецкого журналиста.

– Эта у них продается лучше всех. Ведь и на этом даже сказалось семейное умение заработать – книжки дешевы, пошли нарасхват. Но он не только пропаганду поддерживает. Отец дал ему в управление угольный рудник. Теперь там устроен рай на новый манер: вокруг угольной шахты – столовые для рабочих, общежитие, открыл больницу, а при ней – аптеку. Увлечен идеей построения нового общества.

– Идея ведь хорошая…

Курнатовский сделал вид, что не услышал.

– Но! Это я вам о старшем сыне. А наш Максим Романович, младшенький, – он немного порылся в бумагах, – личность интересная. Принадлежа к казачьему сословию, обязан был призваться в казачье войско. И служил потому, что отец не стал откупаться, не сдал в войсковой доход установленный сбор. Притом – полный европеец по образу жизни и мышлению. Непросто ему. И к казакам ходу нет – слишком на другой манер воспитан. И тут не прижился. Все по столицам и европам. Плюс младший в семье, гордость его ест.

– А не узнали, что изучал кроме инженерного дела? Может быть, естественные науки?

– Не исключено, в Московском университете брал несколько разных курсов. Думаете, он ваш Борджиа? Не знаю, Егор, Максим Чекилев – человек военный. Действовал бы решительно, если бы пришлось, а тут – яд.

– Военный, это верно. Пальцы отрезали чисто, как будто человек опытный.

– Бросьте! Ладно, терпением спасем душу, – женитьба на дочери священника определенно сказалась на Курнатовском, цитаты из апостолов я слышал все чаще. – Края не видно этим бумагам! – сопя, он вынул из папки несколько газетных вырезок и бланки с печатями. – Еще что удалось найти за короткое время… Это не для передачи, Егор. Впрочем, вы понимаете. У отца Чекилева дела с началом войны пошли плоховато. Коротко: он замешан в серьезном скандале с военными поставками. Как там было сказано: «продают все, до совести включительно»? По совести, дело мутное – он ли виноват или его партнеры? Одно точно – только революция и каша, которая заварилась после нее, по сути, спасли его от суда, а может, от разорения и бесчестья. Но к младшему сыну ни политические взгляды брата, ни финансовые проблемы, а может, и махинации отца не имеют отношения. Он, как божья овечка, чист, на родине в момент скандала не был, грамотный инженер и хорошо зарекомендовал себя, полицией ни в чем не замечен. Ни барышень, ни скандалов.

– А морфий или другие препараты?

Спрашивая, я вдруг прямо перед глазами увидел знакомую фамилию, которую мельком заметил в журнале аптекаря в Нахичевани.

– Понимаю, о чем подумали, но нет, ничего. Вы что-то еще другое вспомнили?

– Да, в аптеке Пинагеля среди тех, кто брал лекарство, я точно видел фамилию Шеховцева. У фармацевта неразборчивый почерк, но я поручусь.

– Ше-е-е-ховцев, – задумчиво протянул Курнатовский, – Матвей Данилович, уж больно молод. По сути, мальчишка, как вы. Сидите, не вскипайте, – я усмехнулся, Курнатовский прав: пожалуй, мы с Матвеем одного возраста. Глядя на молодое, открытое лицо Шеховцева с наивным чубчиком белых волос, сложно поверить, что он был участником военных операций. – Так. Что имеем? Отец – помещик. В Добровольческую армию Шеховцев ушел из старшего класса гимназии. Рисковый, на мотоцикле ворвался прямо в центр захваченного города, попал в плен и бежал, опрокинув на землю и ударив кирпичом конвоира. Несколько дней пробирался к своим. В штабе не так давно, но со всеми дружен, всеми любим. Ну, вы его лучше меня знаете.

– Не очень близко. Приятный малый. Любит прихвастнуть разве что. Знаете подробность его побега? Он ее забавно рассказывает. Отсиживался ночь в какой-то канаве, перепутав знамя корниловцев – кумачовое полотно с черной полосой – с другими красными флагами. Утром только разглядел точно, что это не большевики.

– Да уж… Так, кто остался? Ну, чиновник по ведомству железнодорожных путей – Алексей Владимирович Беденко. Живет в номерах «Бристоль», не лучшая гостиница, скромен. Прибыл со всеми нужными документами, приказом. Сам я их не видел, но сведения точные, будьте уверены. Как мне дали понять, подробности его дел тут известны Льву Кирилловичу лучше, чем другим.

Пропустив намек на ЛК, я поинтересовался:

– Шеховцев рассказывал, и так, немного с похвальбой, что они с Беденко встречались еще раньше.

– Да, во время наступления на Царицын и в такой… не идиллической обстановке. Вот и задумаешься: что Беденко там делал? Одни только мысли, фактов на этот счет нет.

Засиделись мы до того, что деликатная Мария Алексеевна заглянула к нам и кивнула на часы. Решено было завтра пойти мне к ЛК и, во-первых, просить его разузнать о тексте телеграммы все, что возможно, а во-вторых, расспросить его обо всех участниках той ночи.

– Я все-таки не оставлю без внимания слова Штрорма, порыщу в этом направлении. Но и вы там подробнее с ЛК потолкуйте, он знает явно больше, чем мне расскажут, – сказал на прощание Курнатовский.

За его спиной Мария Алексеевна куталась в платок, держа лампу. Дом давно спал.

Глава тринадцатая
Ростов. Стрельба в гостинице

Удивительно звонкий в холодном воздухе раздался выстрел, за ним – еще и еще один. Свистки. Крики: «В трамвай прыгнул, в трамвай!» Плюющийся искрами и осыпающий ими деревья трамвай прошел мимо нас и завернул за угол. Подъезд у гостиницы был освещен, как сцена. Разом напомнив мне плотную стаю воробьев, толпа у дверей качнулась и сгрудилась вокруг человека, лежащего на земле.

– Пропустите, со мной врач! – ЛК уже энергично раздвигал толпу.

Но я не успел даже попытаться оказать помощь. Нас очень быстро оттеснили какие-то военные. Впрочем, ЛК они, видимо, знали, с ним перебросились негромко парой слов. Раненого уносят. От гостиницы медленно отъехал автомобиль с черным верхом, навстречу нам из вестибюля бегут люди на улицу. Растерянный швейцар придерживает дверь и говорит всем и никому: «Ведь холодно, я повернулся дверь закрыть… холод не напускать». Прямо у входа ЛК ступает в широкую лужу – в ней бьются толстые серые рыбы, открывают рты. Выстрелов мы слышали три. Одна пуля, видимо, попала в окно, где выставлен аквариум с живой рыбой – ее выбирают себе на ужин гости ресторана гостиницы. От трещины стекло все разошлось, вода и рыба хлынули на пол. Швейцар неловко отодвигает рыб ногой подальше от выхода.

По пути к номеру ЛК на лестнице нас окружило несколько человек с расспросами, мы отвечаем коротко и уже у номера сталкиваемся с Чекилевым. Это неожиданно: зачем он тут? Пальто Чекилева темное от тающего снега, значит, он здесь недавно. Не мог не слышать суматоху внизу и все-таки не спустился? Впрочем, причина визита объясняется – какое-то дело к ЛК.

– Я жду вас, это крайне важно.

– Не сейчас. Слышали выстрел?

– Слышал крики и свистки. Но сейчас спокойного времени нет, так что не удивился.

Так и не сказав, в чем заключалась суть его посещения, он ушел, но сейчас и не до него. ЛК то и дело звонит по телефону куда-то. Новостей, которых он ждет, пока нет.

– Нужно все же поговорить с Чекилевым. Вообще, эта идея поселиться в гостинице мне уже не кажется удачной. Думал, буду избавлен здесь от всех вопросов быта. Но тут буквально проходной двор: стучат в любое время! И хорошо, если бы только по делу.

Он раздраженно прошелся по комнате.

– Без преувеличения, кто угодно свободно входит в номер. А кроме того, уверен, что местная обслуга, простите, роется в моих вещах! Конечно, я не держу здесь бумаг, но все же вещи часто не на месте. Доходит до глупости: сегодня вот не мог отыскать бритвенный прибор. Вообще, вещи, как чужие, не идут в руки. Стоит ли удивляться, что здесь стреляют? Здесь что угодно может быть. Надо бы съехать, но ведь некогда и некуда. Подождите, нужно принять лекарство.

ЛК жил в этой гостинице всегда, когда бывал в городе. Несмотря на вспышку раздражения, на самом деле здесь он был избавлен от всех вопросов быта и даже больше: русские и иностранные газеты, электрическое освещение, первоклассный ресторан и, главное, телефон – все это предоставлялось гостям самым любезным образом, а обслуга не теряла присутствия духа даже в дни перестрелок на улицах.

Из ванной послышалось приглушенное ругательство. ЛК вышел еще более раздосадованным, усы топорщатся, как у моржа на льдине (я видел в журнале «Вокруг света»). Однако смешное сравнение сразу вылетело у меня из головы – он плотно прижимал к руке испачканное полотенце.

– Егор, дайте там чистый платок. Просто нужно прижать.

– Сначала дайте осмотреть. Это что, порез?

– Бритва почему-то в саквояже, в глубине. Да еще и открыта! Наткнулся рукой. Нет, в самом деле, прислуга переходит всякие границы!

– Покажите! Думаю, стоит обработать йодом.

– Оставьте вы свой саквояж, Егор, Бога ради! Медицинское вмешательство и госпитализация мне пока не требуются.

Видно было, что он устал, рассеян и вообще дал немного слабины. Он был из тех, кто считает любую болезнь именно своей слабостью, и единственным лекарством, которое признавал, были некие французские патентованные пилюли. Их он принимал от болей в желудке. Но черт его знает, что там было намешано и откуда ЛК вообще их взял. Странно, но стрельба у гостиницы явно выбила его из колеи.

Я забинтовал чистым платком глубокий порез, не слушая протестов.

– Лев Кириллович, кто этот раненый?

– Егор, все крайне серьезно – это атаман Рябоконь. Если он умрет, будет скандал, который грозит нам расколом. Ему давно приходят письма с угрозами, а сейчас уже не скупятся на энергичные меры – и вот перешли к делу.

– От кого письма?

Но ЛК, как часто бывало, говорил не то, что я хотел узнать, а то, что он считал нужным сказать. Я привык восстанавливать картину по обрывкам. Кое-что я знал и сам, хотя был увлечен работой и довольно долго не замечал революцию, пока она сама не заметила меня.

С момента начала боев Добровольческая армия и казаки находились в осторожном союзе. Среди обеих сил были свои дружеские и враждующие группировки, и единодушно половина Добровольческой армии и все казаки ненавидели начальника штаба вооруженных сил. Я не смог бы сказать, за что, ведь я даже никогда его не видел. Тут же подвизались союзники, почти сразу же страны Антанты прислали своих представителей в Новочеркасск, столицу области Войска Донского. Атаман Рябоконь, в которого сегодня стреляли, – председатель Кубанской Рады. Он давно выступал за отделение и независимость Кубани и явно планировал при хорошем исходе отделить ее и возглавить.

– Рябоконь в городе – для работы на конференции по созданию южнорусского союза. Он выступает за объединение всех борющихся сил, но только на словах. Объявить независимую республику – его давний план.

И на это, по словам ЛК, у него были существенные средства. Делиться же ими для победы общего дела Рябоконь не собирался. Мне даже показалось, что невысказанной целью приглашения Рябоконя для работы на конференции был разговор о казне атамана, а вовсе не политические споры.

– Еще до Февральской революции его подозревали в этом желании отделить Кубань, – продолжал ЛК, – и, когда он был в должности председателя правления Черноморско-Кубанской железной дороги, произвели у него и у всех подчиненных обыск, но прямых доказательств не нашли.

Кстати пришлись намеки Курнатовского на возможную связь вежливого добродушного толстяка, чиновника Беденко с внутренней разведкой. В город Беденко приехал, получается, одновременно с этим атаманом.

– Лев Кириллович, а этот Беденко, который тут вроде бы по линии железной дороги, а на самом деле – по другому ведомству, он как-то с этим связан?

Но ЛК, не ответив, снова заговорил о другом.

– Рябоконь – умный и решительный человек, пользуется широкой поддержкой. К чести его скажу, зимой его отряды без промедления пришли к нам на выручку, когда уж думали, что не удержим город. Но приносить жертвы в ожидании будущих перспектив атаман не готов. Опасается, что в итоге всей наградой казакам будут «барабаны, как при Екатерине», если можно так выразиться. Барабаны, да… – ЛК настучал короткий марш по подоконнику, посматривая на телефон. – Может, он и прав. Но сейчас не время для раскола. Раскол погубит все. К тому же Рябоконь собрал значительные финансовые средства. Очень значительные. Они вполне могут составить казну республики, о которой он мечтает. Но эти средства нужны сейчас, иначе не только никакой республики не будет, но и вообще ничего. Помощь союзников в вооружении, обмундировании ничтожна. Он этого не слышит. Не слышал…

ЛК поднял и послушал телефонную трубку.

– Не звонят. Узнать бы: что там? Позже мне придется уйти – важное дело. Если до тех пор не будет звонка, я попрошу вас быть тут.

Я видел, что покушение на Рябоконя выбило его из колеи. Но мне не терпелось вернуться к обсуждению следствия, которое я в глубине души уже называл «моим», – пусть оно и не такое сенсационное, как это покушение на «золотого атамана». Ведь, собственно, в этом и состояла цель моего прихода, которую я не успел объяснить, столкнувшись с ЛК у гостиницы. Нужно было рассказать все и попросить помочь мне узнать, что за телеграмму последней принял убитый.

Факты я старался излагать короче, но при этом не теряя общего рисунка. О том, что полиция не нашла следов взлома, и о моих выводах при осмотре тела. Лев Кириллович был очень взволнован и, обычно безукоризненно вежливый, отвлекался во время моего рассказа на телефон. Однако он внимательно выслушал неприятный, но единственно верный вывод, что возможный убийца – из числа тех, кто находился в штабе, как это ни невероятно. Телеграфиста он знал, или, по крайней мере, тот сумел не вызвать у него подозрений. Предстояло выяснить, кто имеет доступ к источникам морфия превосходного качества и как минимум мог знать, что Вареник приобретал для себя наркотик.

– А эти пропавшие клише для печатания денег? – ЛК становился все внимательнее по мере моего рассказа, но продолжал посматривать на телефон.

– Взяты для отвода глаз, более того, украденные клише найдены у ближайшей пристани. Вообще, если бы не спазм мышц мертвеца, то убийце и клише брать бы не пришлось. Поэтому так важна последняя телеграмма, которую принял телеграфист.

– Хорошо, про телеграмму я для вас узнаю. Дайте мне имена тех, кто вызывает подозрения…

Глухой, какой-то булькающий звонок прервал его. По репликам ЛК в телефонную трубку я понял, что сообщили: Рябоконь не ранен – убит.

Не часто я видел ЛК таким взвинченным. Мне показалось, что он рассказывает больше, чем собирался. Итак, очень значительные средства готовились вывезти из страны. Речь шла о казне армии – атаман Рябоконь должен был вложить в нее и свою долю. По крайней мере, на это всерьез рассчитывали.

– Сейчас план – объединить силы, это верно. Но главное – объединить и средства. Начистоту скажу: сейчас такие дни, что любой союз или невозможность союза станут решающими. Может так выйти, что эти деньги помогут нам отыграть победу. Если случится, что… В общем, вы сами все понимаете. Часть денег еще раньше удалось разместить в иностранных банках, есть бумаги на предъявителя. Но Рябоконь до последнего времени был против плана создания общего неприкосновенного запаса. Контрразведка получила сведения, что недоверчивый атаман еще в начале зимы, когда большевики готовились взять столицу Кубани, какие-то из ценностей приказал вывезти на подводах в горы. Сделано это было доверенными казаками. Упрямый человек.

– И что, его убедили? – спрашивая, я осторожно подбирал слова.

– Думайте, что говорите, Егор! – раздраженный ЛК даже повысил голос, затем добавил уже спокойнее: – Давайте о сути. Мы затеяли эту операцию по вывозу средств давно. Но все-таки не удалось соблюсти необходимую строжайшую секретность, особенно в то время, когда казалось, что мы проигрываем. Кроме того, здесь, несмотря на неясное положение власти, продолжают действовать германские агенты. Еще во время войны мы обратили внимание на две радиостанции в Таганроге. Личный состав там долго работал без цензурного наблюдения. Мы взяли под контроль ситуацию только после того, как сумели убедить начальника почтово-телеграфного округа помочь нам ознакомиться с переговорами и депешами. Разумеется, негласно. Но, боюсь, было слишком поздно. Во время немецкой оккупации здесь и вовсе… – ЛК на секунду запнулся. – В общем, некоторые из людей, которым мы доверяли, потеряли наше доверие. Если коротко, есть подсадная утка. Человек, который был определен работать на немцев для нас. Но в результате обманул и их и нас, исчез, а после и вовсе начал собственную игру. Теперь нет связи ни с Санкт-Петербургом, ни с Москвой, да и, в общем, никакой связи нет. Кто этот человек, мы не знаем. Но знаем, что он здесь. Объявиться должен был вместе с очередной переменой сил, под шумиху, когда все внимание было в страшной Сальской степи.

Он помолчал. Видно, вспомнил гибель донской конницы зимой в этой пустой и мертвой равнине. Клубки вмерзлых в снег казаков и лошадей.

– А может, и еще немного раньше, – снова продолжил ЛК, – но подозрений не вызывает, вполне возможно, еще и продолжает водить за нос своих германских друзей и пользуется их поддержкой. Это упалый зверь.

– Упалый

Город построили на дне. Дома все были с белыми боками – из ракушечника. Этого камня осталось много после того, как море ушло сотни лет назад. Его брали для строительства города, для чего рыли глубокие ходы в склонах холмов. Об этом мне рассказал мой друг, горячо увлеченный студент-биолог. Море ушло, но осталась река, очень широкая. И, оглядываясь назад, я всегда вижу город будто сквозь желтоватую речную воду. Он, как желтая скибка дыни, золотой от солнца.

Город стоит на берегу. Запах реки, камыша, свежий, кисловатый, в городе повсюду. И здесь, на главной улице, – тоже. Ветер приносит его в особняк семьи купца Парамонова, где теперь штаб Добровольческой армии. Сам купец с женой и детьми благополучно отбыл за границу. А мы с военным врачом Эбергом и судебным следователем Курнатовским стоим под стеклянным потолком в зимнем саду, откуда давно унесли все кадки с растениями.

Не считаю я пока, что готов стать следователем. Меня немного мутит от запаха крови и еще сильнее – от усталости, и думать о деле мне тяжело. А ведь Курнатовский взял меня с собой именно для дела. Он совершенно справедливо указал мне на то, что мы должны послужить своей стране. Сколько успеем, а там как выйдет, потому что будущего своего теперь никто не знает. Кроме, пожалуй, телеграфиста, который лежит перед нами в зимнем саду особняка-штаба без пальцев на руках и с улыбкой на лице, такой настоящей, широкой, почти радостной улыбкой, – абсолютно и давно мертвый.

Глава первая

Ростов. Начало

Стояли мы над несчастным мертвым телеграфистом, когда река от дождей и талого снега разлилась так широко, что по станицам и даже по городу ходили на лодках. День с мелкой моросью и туманом, неприятный, тяжелый, как мокрая старая вата, давал мало света. Пухлая магниевая вспышка полицейского фотографа освещала тело, а большая комната оставалась в тени.

Хотя коммерсант Парамонов сам передал свой красивый, обставленный с любовью особняк Добровольческой армии, думаю, он был бы не рад увидеть, что от широкой гостиной ничего не осталось. Вся мебель убрана. У стен расставлены ящики, походная картотека. Неуместно нарядные зеркала в сложных рамах отражают механизм и путаницу блестящих проводов какой-то машины, похожей на огромную шарманку, и пристроенный рядом буквопечатающий телеграфный аппарат Юза с черными и белыми клавишами, как у рояля. На этом легкомысленные сравнения кончаются, и остальная обстановка комнаты напоминает о казарменном порядке. Ряды конторских столов, канцелярские папки, цветные флажки на картах.

Отопления нет во всем городе, и здесь даже камин давно не горит – вместо этого в углу переносная железная печка. Но все равно так холодно, что у всех пар идет изо рта. У всех, кроме мертвого тела в центре комнаты. Тело это еще недавно было телеграфистом штаба Добровольческой армии – субтильным, суетливым, любившим долго и многословно поговорить, немного занудой Василием Вареником. У него была смешная походка: на ходу он чуть раскидывал носки ботинок с аккуратными блестящими галошами в стороны, как будто слегка маршировал. Вот и теперь носки его ботинок немного разведены в стороны, но руки лежат вдоль тела, прямо по строевому уставу. Это странно, ведь здесь явно шла борьба.

Один из столов опрокинут, другой выдвинут, и угол его запачкан кровью. Кроме того, на правой кисти телеграфиста не хватает трех пальцев. Отрезаны они, на первый взгляд, не одним усилием, но однозначно чем-то чрезвычайно острым. Лицо мертвеца повернуто вверх, к стеклянному куполу потолка, по которому дождь тащит неширокие пласты февральского снега.

Судебный следователь Курнатовский перекрестился и присел перед телом, рассматривая странную улыбку-оскал на мертвом лице. Поскольку я приглашен сюда как судебный врач, то позволяю себе замечание.

– Я вас прошу: ничего не трогайте! – пришлось это сказать, хоть и знаю, что Курнатовский не терпит замечаний от подчиненных.

Но в комнату то и дело заглядывают любопытные, и с минуты на минуту сюда должно прибыть самое высокое начальство. Осмотреть тело я должен раньше.

– Улыбка… Егор, вы раньше видели такое?

Курнатовский со мной накоротке, и я не против фамильярности, ведь благодаря ему я здесь. К тому же я немного волнуюсь: до этого мне ни разу не приходилось работать полностью самостоятельно. Но в то же время я вполне уверен, пусть не в себе, но в науке, которую считаю своим призванием.

Постепенно и разговоры, и шуршание дождя пополам с мокрым снегом по окнам я перестаю слышать, сосредоточившись на деле. Прижимаю ковер – он влажный, но не от крови, а от воды. Дожди идут третий день подряд. Крови из изуродованной кисти совсем немного, значит, пальцы отрезали после смерти. А вот отчего смерть? Пулевых и ножевых ранений на теле нет. На затылке – травма. Испачканный кровью угол массивного стола явно виновник разбитого затылка, но он ли причина смерти? И этот спазм мышц, «улыбка» – ее я объяснить не могу.

Сложно определить и время смерти. Эта новая для судебных медиков процедура не всегда дает точный ответ. Из передовых статей французского криминалиста Лакассаня, главы Лионской школы судебных медиков, я знаю, что сделать это можно при помощи данных о посмертном охлаждении тела. В первые три-четыре часа после смерти температура падает примерно каждый час на один градус. Но в комнате так холодно! Точно определить не выйдет, пожалуй, я рискнул бы назвать время после полуночи, но до рассвета.

Пока я занят первичным осмотром, к Курнатовскому подходит военный врач Эберг.

– Курнатовский, позвольте на несколько слов.

Видимо, начальство уже здесь.

* * *

– Снова с помощником? Не вижу необходимости в присутствии врача на месте преступления. Простите, скажу прямо, и репутация сомнительна. Эберг – врач с большим опытом… А тут, извините, студент. Да и то, по-моему, бывший.

– Это не дело Эберга. Он помогает живым.

Я невольно слышу, как Курнатовский, Эберг и – с ними – адъютант и курьер для особых поручений при штабе Шеховцев говорят с несколькими офицерами у окна. Среди них выделяется высокий военный. Привычно отмечаю детали, с моим недостатком это особенно важно – запомнить жесты, одежду, привычки. У всех они разные: кто потирает руки, кто вынимает поминутно часы. А вот этот господин спокоен, только одна бровь немного приподнимается все время вверх (нервный тик). В волосах и усах нет седины, но у глаз заломы морщин, а на щеках видны фиолетовые сосуды – рискую предположить диагноз «атеросклероз», интересная болезнь из недавно открытых. Значит, он старше лет на пять, чем кажется на первый взгляд. Это выборный атаман Войска Донского, один из командующих силами армии здесь, на Юге России. Обрывки их разговора долетают до меня, суются под руку, отвлекают и мешают.

– Лисица не кончил курса, вы правы, но он врач, поверьте, – это вступает сам Эберг, поддерживая меня. – Важнее то, что у него опыт есть, специализируется на судебной медицине. Работает передовыми методами, сам иногда удивляюсь. Ян Алексеевич, что скажете?

И тут же Курнатовский – ему в тон:

– Репутацию у меня заработал, я поручусь. Да и потом, ведь у нас никого другого нет, вы и сами это знаете. До того ли сейчас медикам?

К таким разговорам я привык. Точнее, приучил себя. Пусть обсуждают. И все равно мысленно я проговаривал все то, что хотел бы сказать господину атаману вслух. Уверенность большинства сторонних лиц в том, что любой врач может проводить манипуляции с телом, не погубив улик, была нелепа, но с ней приходилось считаться. Чтобы сдержаться и не вступить в спор (моя вспыльчивость и без того уже многого мне стоила), я повторяю про себя нужные главы из «Пособника при судебно-медицинском исследовании трупа». Но, видимо, решение принято, ко мне идет Шеховцев. Пожимая руку, он говорит, что меня допустят к телу, и дальше, чуть тише:

– Курнатовский прав – других взять неоткуда. Уж не сердитесь, но это для атамана аргумент. Да и имя Льва Кирилловича сыграло роль.

При упоминании Льва Кирилловича Шеховцев смутился – он всегда легко краснеет, а тут получилось, что он неловко намекнул на протекцию, которую мне оказывает Лев Кириллович Вольский (ЛК, как называли его в нашей семье; сейчас его так называю только я). В ответ на слова Шеховцева я промолчал, сделав вид, что не заметил бестактности. Шеховцев мне нравится, он всем нравится. Хоть он и появился в штабе недавно, но мы с ним быстро по-дружески сошлись. Может, дело в возрасте? Он, по всей видимости, еще моложе меня.

В наш разговор вмешивается Курнатовский и довольно бесцеремонно просит всех подождать за дверью. Когда мы остаемся втроем с телом, он переходит к делу сразу без лишних объяснений:

– Вы можете продолжать, Егор? Все необходимое с вами.

Мой медицинский саквояж – на широком мраморном подоконнике. Конечно, он не так хорошо собран, как известный чемодан Вэймана для судебных машин в Берлине. Но он был собран по его образцу, и все мне нужное там было. Толстый, с широкими боками, потертый, но хорошей кожи, вид его внушал мне уверенность, как вид товарища.

– Смотрите, картина, по-моему, ясная. Была драка, разбили голову… – Курнатовский приподнял руку мертвеца, осматривая кисть с обрубками пальцев. – Какие звери! «Гастролеров» сейчас полно, и из Одессы, и из Харькова. Да и московские бандиты есть. Но это вот наверняка подельники Гришки-кота. Они такие шутки выдумывают: режут уши, пальцы. У табачной фабрики с прохожего сняли все – он, видно, стал яриться, так убили и нос отрезали. Злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски, – бормоча любимую цитату из книги пророка Исаии, он поднялся.

Оружия, которым были отрезаны пальцы, при осмотре помещения не нашли. Но вряд ли это нож, слишком нетипичное лезвие, судя по срезу. Если бы оружие нашлось, можно было бы попытаться применить новый метод исследования – дактилоскопию. Пальцевые отпечатки действительно помогали в поисках преступника, как в Европе, так и в России несколько раз послужив доказательством вины.

Я помнил нашумевший процесс в столичном окружном суде (убийство), где именно дактилоскопия помогла определить виновного – о нем много и подробно писали в «Вестнике полиции». И сам принцип взятия отпечатков я хорошо знал. Нужна была только штемпельная подушечка для оттисков. Здесь смысла затевать проверку не было. Ведь пришлось бы разыскать всех, кто заходил в комнату за последние несколько дней. Сизифов труд: в штабе постоянно толклись десятки людей. Но затея с отпечатками полностью бесполезна еще и потому, что никакой картотеки в городской полиции нет. У наших консерваторов пока еще не было ни бертильонажа, ни полного каталога фотографических карточек, хотя столичная полиция уже давно издавала розыскные альбомы, а за номером «42» были объявлены правила дактилоскопирования задержанных.

Фотограф здесь был хороший. Но дело шло совсем не быстро. Курнатовский, поддерживая меня в остальном, всегда говорил, что и он, и любой околоточный знает всех городских негодяев и душегубов в лицо. А если будет «гастролер», так на этот случай можно запросить в столице полное описание по приметам. По фото же их сложно идентифицировать: стоит злоумышленнику, например, отрастить или, наоборот, сбрить густую бороду – и его невозможно узнать. Мои размышления прерывает сам Курнатовский.

– И ножа нет? Ну правильно, хороший нож не бросят. Не люблю поспешно судить, но здесь картина более или менее ясная. Как только они рискнули залезть в штаб? Хотя большой куш соблазнил, понятно.

– Куш?

– Потом об этом. Значит, рискнули. А беспорядки только на руку. Если б власть снова поменялась, так и вообще никакого расследования не было бы.

Курнатовский наверняка был прав. Какой тут порядок, когда Ростов жил короткими, неглубокими вдохами между сменами власти! Обыватель, ложась спать, не знал, что увидит наутро. Как бы продолжая сон, нелепый и тревожный, конница с рдеющими флагами вошла в город на снежное Рождество, когда в витринах лавок были выставлены сахарные ангелы. Приказчики, покупатели и безглазые ангелы через витрины смотрели, как по Большому проспекту мчится автомобиль с красным бантом на стекле. С той поры, казалось, пробуждения так и не наступило. Добровольческая армия отбила город снова в праздник, начав атаку в Страстную субботу. И уже следующей – пасхальной – ночью офицеры с белыми погонами зашли в храм на окраине города, где шла торжественная служба, поразив явлением священника и прихожан. Потом уже власти сменяли друг друга, как месяцы. Между ними сухо сыпалась ружейная стрельба.

Вокзал был переполнен в любое время. Кассы, перроны пестры от людей, будто на ярмарке. По ночам в порту протяжно, как звери, воют пароходы, перекликаясь с паровозным гудком. Биржа работает круглые сутки. На улицах столичные знаменитости раскланиваются с московскими, политики и аферисты заказывают пятирублевое шабли, жаркое на водке для аромата или раков а-ля бордолез и зернистую икру в зале лучшего в городе ресторана «Сан-Ремо». Из ресторана гремит музыка. Сквозь высокое окно заведения печальными, как у лошади, глазами смотрит зазывала-негритенок.

Занятия в гимназиях не отменяли. Каждое утро аккуратные служащие шли в конторы. Часто, особенно в первые дни после смены любой власти, им приходилось отводить глаза от виселиц или конвойных, утыкаясь с одинаковым интересом и в афиши картинных вернисажей, и в политические или патриотические плакаты, и в призывы сохранять спокойствие, расклеенные по всему городу. Жизнь шла своим чередом. К чаю бывал хороший хлеб, за ним у кофейни Филиппова теперь стояли «хвосты» – очереди. («Хвосты» – новое слово, оно появилось после переворота.) Иногда в «хвостах» у Филиппова дежурили сутками прямо на тротуарах, на матрацах.

И все-таки здесь, на юге, продукты еще были. По-домашнему накрывали столы с непременным белым армянским сыром и «греческим» вареньем, когда абрикос, а по-местному жердела, сохранялся в сладком густом янтарном сиропе целым. В варенье для этого добавляли известь. Закипал электрический чайник, хлопали двери, принося речной свежий запах и впуская новых гостей. За окнами в плоском степном небе поднимались крупные звезды, а гости все не расходились, все говорили, затевали политические споры, страшась тишины, обмениваясь новостями. Долго главной новостью было ожидание гастролей труппы артистов МХАТ, которые давали турне по югу России. Да только вот на сцену вышла бактерия Rickettsia[1], газеты вспыхнули словами «тиф», «эпидемия», и здание театра спешно переоборудовали в сыпнотифозный госпиталь.

Пена страхов и слухов топила город. Спиритизм стал популярнее граммофона. В темных столовых вызывали дух мертвого Распутина, духов помельче и почему-то «знаменитого русского писателя». Ходили к гадалкам, с неясной надеждой пересказывали самые невероятные истории о секте хлыстов, искали знаки и непреложные указания в идеях мадам Блаватской. В газетах патриарх осуждал слухи о конце света, который казался уже близким, как будто в любой день бледное небо обрушится прямо на острые купола и зеленую крышу конторы государственного банка. А вокруг города лежала плотная, пустая, широкая, как море, степь. Море, от которого ждут большого шторма. Неделю назад из степи подул новый ветер, «низовка» – так его называют тут. С ним пришла большая вода, которая подтопила улицы. И новая смена власти. Сразу за этим, в попытке стянуть силы или по другим причинам, штаб перевели из столицы Войска Донского – Новочеркасска – сюда, в Ростов.