Детективная осень бесплатное чтение

Татьяна Устинова, Людмила Мартова, Евгения Михайлова, Ирина Грин, Екатерина Барсова, Анна Данилова, Наталия Антонова

Детективная осень

Ирина Грин
Магия листопада

Я бежала по сырой аллейке среди золотистых тополей.

- Главное, следи за дыханием, - учил бывший муж Альберт.

От него у меня осталась привычка бегать по утрам и собака - огромный рыжий пес по кличке Шукер. Раньше мы бегали по этому парку втроем, каждое утро, независимо от погоды. Теперь Альберт совершает пробежки с кем-то другим. Шукера он оставил мне, потому что новая пассия категорически отказалась взять собаку в дом.

После ухода мужа оказалось, что следить за дыханием - совсем не главное. Когда мы с Альбертом познакомились, я только поступила в институт. Мы жили с родителями и братом в большой четырехкомнатной квартире, родовом гнезде, как называла его мама. Она была ужасно против нашего брака, считая, что надо сначала окончить институт. Но потом смирилась и даже согласилась разменять квартиру на две: для себя, папы и брата и маленькую для нас с Альбертом. Через полгода женился брат Сашка. Невеста была на седьмом месяце, поэтому они с радостью поселились под крылом у будущей бабушки.

После бегства Алика я осталась одна, без работы, но с большим, хронически голодным псом. Моей стипендии могло хватить лишь на неделю сытой собачьей жизни. Свалиться на голову родителям с огромным псом не позволяла совесть.

Впрочем, один раз, поддавшись минутной слабости, я забежала в родной дом. Кристина, жена брата, бледная, с синяками от бессонных ночей под глазами и орущим младенцем на руках, была одна. По выражению воспаленных, уставших глаз я поняла - мне здесь абсолютно не рады. Задав пару ничего не значащих вопросов, я ретировалась.

- Маринка, чего приходила-то? - уже на лестничной клетке крикнула мне вслед Кристина.

- Да так просто, - отозвалась я, сбегая по лестнице.

Последующее общение с родителями свелось к дежурным маминым звонкам:

- Мариночка, как вы там с Аликом?

- Да все нормально, мамуль, не волнуйся. Вы-то как?

Она рассказывала домашние новости: папа и Сашка целыми днями на работе, ребенок плачет, она болеет…

- Хорошо, что у тебя все в порядке, доченька… Единственная отрада. Хоть за тебя не волноваться.

Когда запас денег подошел к концу, передо мной встала проблема выбора: срочно найти работу или умереть с голоду вместе с Шукером. Вакансия нашлась быстро - в соседний круглосуточный супермаркет требовались ночные кассиры. Через два дня я гордо восседала в кассовом боксе, вежливо, как учили, улыбаясь покупателям. Итак, с первой серьезной проблемой в жизни я справилась - голод отступил. За всеми этими боями за хлеб насущный я как-то совсем позабыла про Алика. Наверное, другая женщина на моем месте должна была ужасно страдать. Но вместо страданий я почувствовала облегчение.

Почти сразу после свадьбы я поняла, что мы с Альбертом вовсе не две половинки. Мама была права, наш скоропалительный брак ничего хорошего не дал. Но тогда мне ужасно хотелось стать самостоятельной: не отчитываться, куда и зачем я иду, не выслушивать замечания по поводу слишком яркого макияжа или чрезмерно короткой юбки… Каким же глупым все это казалось сейчас!

Однажды свежим сентябрьским утром мы бежали по любимому парку. Вдруг пес дернул головой и стрелой понесся куда-то.

- Шукер! Стой, - заорала я. Куда там…

Я пересекла лужайку и замерла: на ярко зеленой траве кувыркались два пса - Шукер и незнакомый палевый лабрадор. Они не дрались, наоборот, это была веселая игра двух расшалившихся подростков. Шерсть собак блестела в неярких лучах восходящего солнца, пасти открыты от удовольствия. Они были похожи на два гигантских листа, сброшенных кленом-великаном на зеленый ковер.

- Это ваша собака? - раздался совсем рядом мужской голос.

Ну вот, сейчас начнут читать морали, что такой большой пес и без намордника.

- Моя, - отозвалась я, оборачиваясь. - Он не кусается.

- Я заметил, - отозвался мой собеседник и неожиданно засмеялся.

Это был такой открытый и заразительный смех, что я невольно перестала злиться и подошла поближе, чтобы рассмотреть его обладателя.

Молодой мужчина, очень бледный, с коротко стриженными черными волосами. Его блестящие, глубоко посаженные карие глаза светились от удовольствия. Мужчина сидел на скамейке, рядом лежал открытый ноутбук.

- Садитесь. - Он похлопал ладонью рядом с собой. Было в этом жесте что-то очень располагающее, и я невольно последовала его приглашению. - Скажите, как вас зовут?

- Шукер, - кротко ответила я.

- Это имя или фамилия?

- Кличка. Вообще-то так звали какого-то знаменитого футболиста.

- Вы увлекаетесь футболом?

- Нет, футболом увлекается мой муж, - пресекла я попытки к дальнейшему сближению.

- Понятно. - Он пожал плечами и потянулся к ноутбуку. Его длинные тонкие пальцы забарабанили по клавишам.

Я смотрела на эти пальцы и вдруг ощутила странное, абсолютно иррациональное чувство. Мне захотелось дотронуться до них и даже, о ужас(!), прикоснуться к ним губами.

Я постаралась прогнать эти мысли из головы, но они не ушли, а удобно расположились где-то рядом, обещая вернуться при первом же подходящем случае. И он не замедлил представиться. С веселым лаем собаки подбежали к скамейке.

- Лайза, девочка моя. - Мужчина схватил пса за холку и притянул к себе. Длинные пальцы утонули в мягкой палевой шерсти.

«И я хочу», - заявил в моей голове противный голос, а по спине пробежали мурашки.

- Так, Шукер, что-то мы с тобой засиделись, - скомандовала я, - бежим дальше.

По всему виду было заметно, что пес категорически против. Пока мы бежали до поворота, он несколько раз обернулся, прощаясь взглядом с новой подругой…

С тех пор наши встречи стали частыми. Олег, так звали мужчину, все время сидел на одной и той же скамейке с неизменным ноутбуком.

- Ты студент? - как-то спросила я.

- Почему ты так решила?

Я пожала плечами.

- Может, и так… - после паузы ответил он.

- И что ты изучаешь?

- В данный момент - магию…

- Да ладно, я же серьезно…

- Я тоже серьезно. Вот посмотри на эти деревья.

Я уставилась в указанном направлении.

- Деревья как деревья… - Я пожала плечами. - Просто деревья…

- Запомни, в нашей жизни ничего не бывает просто. Посмотри, как падают листья… Посмотри внимательно…

И вдруг я увидела. Листья падали, но каждый по-своему. Вот стремительно шмякнулся на землю разлапистый кленовый… Медленно кружась вокруг черенка, спланировал небольшой яркоохристый лист дуба. А вот - листочек осинки, круглый, блестящий на солнце, как новенькая золотая монетка, кувыркается в воздухе и, внезапно подхваченный порывом ветра, уносится куда-то вдаль. Я вдруг почувствовала, что оторвалась от скамейки и стремительно понеслась вслед за этим листочком. Чувство полета было реальным, я действительно летела. Ветерок играл мною, то подбрасывая, то аккуратно ловя в мягкие объятья, волосы растрепались, щеки и уши горели.

- Я вижу, ты почувствовала… - Олег с одобрением смотрел на меня. - Это одна из самых древних магий - магия листопада. Она завораживает. Если долго смотреть на падающие листья, душа освобождается от страхов, агрессии, неверия. Жаль только, у нас часто не хватает времени воспользоваться этим простым средством. Мы ленимся смотреть в глубь листопада, грозы, дождя… Мы пьем лекарства, но этим не лечим душу, а только загоняем негатив внутрь. В один прекрасный момент душа уже не может вместить всего… Но это совсем другая история.

Вечером, как обычно, я сидела за кассой. Этот покупатель был ужасно раздражен. Я поняла это сразу по тому, как он швырял продукты из тележки на ленту транспортера.

- Что вы так копаетесь, побыстрее нельзя? - сердито выговаривал он.

Внезапно вспомнился парк, порыв ветра. Я вдруг почувствовала, что касса, сердитый дядька, гора продуктов остались далеко внизу, а я лечу куда-то… Ветерок играет моими волосами…

И тут произошло чудо. Мужчина осекся, а потом пробормотал:

- Извините, девушка, сам не знаю, что на меня нашло…

Я прервала полет, аккуратно приземлившись на стул и пригладив рукой слегка растрепавшиеся волосы.

- Что ты сказала тому толстяку? - заинтересовалась продавщица Любочка.

- Да ничего, а что?

- Представляешь, он потребовал жалобную книгу, я уже попрощалась с премией, а тут… Смотри сама…

На желтоватой странице крупным размашистым почерком было написано: «Спасибо за отличное обслуживание».

Когда на следующее утро я рассказала об этом Олегу, он рассмеялся добрым заразительным смехом, а потом совершенно серьезно сказал:

- Вот видишь, ты замечательная ученица. Еще немного, и станешь настоящей волшебницей.

Бабье лето подходило к концу. Однажды мы, как всегда, сидели на скамейке. Я любовалась листьями, которые ветерок весело гнал по пустым дорожкам. Олег был необычайно молчалив и даже, как мне показалось, подавлен, неохотно отвечал на вопросы. Мне сделалось так грустно, что захотелось встать и уйти. Вдруг на повороте дорожки показалась большая черная «Ауди».

«Если много денег, законы не действуют, - промелькнуло у меня в голове, когда машина подъехала к нашей скамейке, - можно ездить прямо по парку».

Из автомобиля вышел водитель - высоченный мужчина с бритым затылком и суровым выражением лица. Олег обернулся ко мне, словно хотел что-то сказать. Лицо его исказила болезненная судорога.

- Марина! - произнес он, но тут водитель открыл заднюю дверь, подошел к Олегу, бережно, словно маленького ребенка, обхватил его, приподнял со скамейки, усадил в машину. Лайза явно привычно заскочила на переднее сиденье. Хлопнули двери. За тонированными стеклами ничего не было видно. Мы с Шукером сидели ошеломленные, ничего не понимающие. Еще мгновенье, и автомобиль исчез за поворотом, словно мираж.

Я огляделась кругом. Парк словно замер в ожидании скорой зимы. Повсюду валялись искривленные предсмертной судорогой листья. Очарование природы исчезло. Какая же я дура! Как могла не понять, что он болен! Ведь сколько раз я видела Олега, он всегда сидел на скамейке. Не стоял, не ходил, а только сидел. Как можно быть такой слепой?

У меня еще оставалась надежда, что завтра все будет по-прежнему: парк, скамейка, Олег с ноутбуком. Но и завтра, и послезавтра, и через неделю скамейка пустовала.

По привычке я все еще бегала каждое утро в парке, но все, что я в нем любила, исчезло. Осталась только ужасная пустота в груди. Там, где у нормальных людей находится сердце. Я очень долго привыкала к жизни с этой пустотой. Все силы бросила на зарабатывание денег, отказавшись от веселых компаний институтских друзей. Незаметно пришла зима. Первый снег саваном укутал город.

* * *

Приближался Новый год. И однажды на той же дорожке я вдруг встретила Альберта! Он был, как всегда, неотразим - гладко выбрит, идеально подстрижен, энергичен. Увидев меня, весело помахал рукой.

- Маринка! - Я ощутила давно забытый аромат от Prada. - Маринка!…

- Ты что, забыл все остальные слова?

- Господи, Маринка, как я рад тебя видеть! Какая ты… Как мне тебя не хватает!

- По-моему, ты нашел более подходящую женщину…

- Нет. Я чудовищно ошибся. - Он схватил меня за руку. - Я всю жизнь любил только тебя.

Я молча высвободила руку - его прикосновения не вызывали во мне никаких эмоций. Слова отдавали мыльной оперой - мой повзрослевший разум уловил в них явную фальшь.

- У нее на все аллергия, - с горячечным жаром убеждал меня Альберт. - На мужчин, на детей, на запах спиртного, на мои задержки на работе. Маринка, возьми меня обратно. - Он умоляюще посмотрел на меня.

- Тебе что, жить негде? - поинтересовалась я.

- Ага, - с затаенной надеждой подтвердил он и жалостливо посмотрел на меня.

Может, когда-то я и попалась бы на этот крючок, но не сейчас.

- Извини, не могу, - резко, может, даже излишне, ответила я.

- У тебя кто-нибудь есть?

- Извини. - Я повернулась и побежала дальше.

- Между прочим, это мой пес, - крикнул он мне в спину.

- Ну и возьми его, если сможешь!…

Ночью я долго не могла уснуть, а когда, уже под утро, удалось задремать, мне приснился удивительный сон. Это был все тот же парк, наша с Олегом любимая скамья, усыпанная золотом листопада. И тут я услышала его голос, слово в слово, буква в букву повторивший слова, сказанные накануне Альбертом:

- Господи, Маринка, как я рад тебя видеть! Какая ты… Как мне тебя не хватает!

Но если в устах Альберта эти слова звучали как фарс, то сейчас они были полны отчаяния, боли и одиночества. Я обернулась и увидела Олега. Он шел мне навстречу с букетом желтых хризантем и улыбался.

«Олег!» - хотела крикнуть я, но голос куда-то пропал, тело отяжелело, ноги, не справившись с такой тяжестью, подогнулись, и я шмякнулась на ковер из листьев.

Он прошел мимо, а я смотрела ему вслед, не в силах что-либо предпринять. Солнце освещало его силуэт, букет хризантем в руках горел золотом. Еще несколько шагов, и он исчез, словно его и не было.

«Олег!» - снова попыталась крикнуть я и проснулась.

Что это было? Фантазии, навеянные вчерашней встречей с Аликом? Или Олег действительно нуждается в моей помощи?

И почему я раньше об этом не подумала? Вдруг он живет совсем рядом с парком, но по какой-то причине не может выходить на улицу? Я бы могла помочь ему! Например, вывозить гулять на коляске, разговаривать с ним…

Да много чего могла бы для него сделать, лишь бы найти его. Но как? Я даже фамилии не знала.

В институте мне было не до занятий.

- Маринка, ты что, спишь с открытыми глазами? - довольно чувствительно толкнула меня в бок Лена Зайцева.

- Нет, просто задумалась. Как можно найти человека, зная только марку его автомобиля и кличку собаки?

- Ну, можно, например… - произнесла Лена и зависла, накручивая прядь волос на палец.

- Например что? - попыталась я ускорить ответ.

- Например, обратиться к Витьке Головастику, - радостно выпалила Лена, и я мысленно в очередной раз укорила себя за непроходимую тупость.

Витька Головастик - наш сокурсник. На самом деле его фамилия Борисов, но из-за повышенной эрудированности и способности ответить практически на любой вопрос к нему прилипла смешная кличка. Впрочем, Виктор на кличку не обижался. Мало того, она ему даже нравилась.

Не откладывая дела в долгий ящик, на ближайшей перемене я подошла к Борисову.

- Виктор, - серьезным тоном начала я, - мне очень нужна твоя помощь.

- Очень-очень? - попытался пошутить он, но, видя полное отсутствие реакции с моей стороны, тут же посерьезнел. - Рассказывай.

И я рассказала - вкратце, конечно, не особо вдаваясь в подробности. Но суть Головастик схватил.

- То есть, если я правильно понял, тебе нужно найти хозяина черной «Ауди», причем ни номера, ни модели ты не знаешь. Так?

Я кивнула и добавила:

- У нее еще задние стекла тонированные. И машина такая… большая. - Я развела руки, показывая примерный размер.

- Лучше бы ты номер запомнила. Хотя бы пару цифр! Ну ладно, я подумаю, что можно сделать. Как придумаю, расскажу.

- А скоро? - заикнулась было я.

- Как только, так сразу.

- Хорошо. Что я тебе буду должна?

- Что должна? - Он задумался, а потом сказал: - Сходишь со мной в кафе. Лады?

На следующее утро Виктор подошел ко мне с озадаченным видом.

- Слушай, Маринка! Этих «Ауди» на самом деле жуть сколько моделей. Давай ты посмотришь, может, определишь, что за тачка была? - И он сунул мне планшет.

Машин было штук двадцать - двадцать пять, и, на мой неискушенный взгляд, они походили друг на друга, словно куриные яйца из одной партии.

- Ну, может, эта… - Я неуверенно ткнула пальцем в одну из фотографий.

- Эта - потому что она черная? - уточнил Головастик.

Я пожала плечами.

- И, кстати, черный цвет у «Ауди» тоже бывает разным. Есть блестящий черный, есть черное дерево с эффектом черного жемчуга, есть черный с эффектом вулканического черного жемчуга…

- Вить, - безжалостно оборвала я разглагольствования однокурсника, - ты в кафе хочешь?

- Понял. Но ты понимаешь, что в таком случае выборка может оказаться большой?

Выборку он принес через день, и оказалась она не большой, а просто огромной. Распечатка на три листа с фамилиями и адресами людей, владеющих черными автомобилями «Ауди» в нашем городе.

- Как много! - огорчилась я.

- Нормально. Скажи спасибо, что это была не «Лада» или «Хундай Солярис». Вот бы ты набегалась! А так всего-то три сотни адресов. По одному в день - за год всех обойдешь. Я бы на твоем месте начал с хозяев-мужчин по имени Олег. Там их двадцать три человека. А хочешь, я тебе помогу? Вдвоем веселее получится.

Веселее - не веселее, а быстрее определенно. Но я не согласилась.

- Я сама. Может, еще Шукера привлеку. Это мой пес. А насчет кафе не беспокойся. В понедельник у меня зарплата, так что во вторник…

- Маринка, при чем тут зарплата? Это же я тебя приглашаю. - Головастик густо покраснел, словно переспелый помидор.

- Ну нет, - отказалась я. - Это же ты мне помог. Так что до вторника. Заодно расскажу, что у меня получилось.

Придя домой, благо на работе у меня сегодня был выходной, я перво-наперво выделила желтым маркером всех Олегов. Половина названий улиц мне была неизвестна, но, прибегнув к помощи всеведущего Гугла, я смогла составить маршрут.

Не теряя времени, я отправилась по адресу первого из Олегов. Пока я разбиралась с картой, начался снегопад. До пятиэтажки в отдаленном спальном районе пришлось добираться почти полтора часа. Набрав на домофоне номер квартиры, я ждала ответа, и с каждым звонком меня все больше охватывало отчаяние. Ну почему я решила, что в рабочий день все обязательно будут дома, чтобы пообщаться со мной? Когда я совсем уже собралась отправиться по следующему адресу, из домофона донесся раздраженный мужской голос:

- Чего надо?

От неожиданности у меня пропал дар речи, но всего на пару секунд. Слегка вибрирующим от неуверенности голосом я сказала:

- Здравствуйте! Мне нужен Олег.

- Ну я, - ответил домофон. - Чего надо?

Я уже поняла, что это не тот, кто мне нужен, но продолжала придерживаться плана:

- Я по поводу Лайзы.

- Какой еще такой Лайзы? - взревел невидимый Олег. - Не знаю я никакой Лайзы! Она все врет, эта ваша Лайза!

Дальнейшая беседа была бессмысленной. Пискнув: «Извините!», - я поспешно ретировалась. Домофон за моей спиной продолжал возмущенно вещать что-то по поводу женщин, которые ищут приключений на свою пятую точку.

По следующему адресу мне никто не ответил, как и еще по одному. Домой я вернулась голодная и разочарованная, быстро выгуляла Шукера. Преданный пес чувствовал мое состояние. Он постоянно оглядывался и смотрел на меня добрыми влажными глазами, словно говоря: «Все получится, не сомневайся».

Помыв посуду после ужина, я стояла у окна и смотрела на падающий снег. Он все валил и валил, погребая под собой город. Затеянное начинало казаться абсолютно невыполнимым, но сдаваться я не собиралась.

Утром мы, как всегда, отправились на прогулку в парк. Дворники еще не успели почистить дорожки, и Шукер порой проваливался в снег до живота. Но жаловаться не собирался - похоже, прогулка ему нравилась. Глядя на его весело машущий хвост, я вдруг подумала: а что, если Олег, как и я, живет где-то рядом с парком? Иначе зачем ему куда-то ездить? Ведь практически в каждом районе есть свои пятачки зелени.

Вернувшись домой, я перво-наперво вычеркнула из выборки первую фамилию. Затем на максимально увеличенной в ноутбуке карте своего района нарисовала окружность диаметром около десяти километров и выписала все адреса, которые в нее попали. Есть чем заняться в ближайшие выходные.

Идея была хорошей и, увы, безрезультатной. Хотя мне удалось застать дома всех хозяев «Ауди», никто из них не оказался нужным мне человеком. Зато выборка сократилась на семнадцать человек.

- Ну как успехи, Маринка? - спросил в понедельник Головастик.

- Пока никак. - Я пожала плечами. - Хожу, ищу.

- Я тут подумал: а что, если вместо кафе сгонять завтра сразу после занятий в сторону Калиновки? Там по пути сразу шесть адресов. На общественном транспорте долго добираться, пешком холодно, а я бы машину у отца взял. Как тебе такое предложение?

Калиновка - довольно отдаленный район, коттеджный поселок, выросший на месте бывших дач за городской чертой. Добираться туда действительно трудно, разве что на такси. Но подобные траты никак не вписывались в мой бюджет, поэтому отказываться было бессмысленно.

Во вторник оказалось, что преподаватель экономической кибернетики заболел, и уже в начале первого мы с Головастиком отправились в путь. Автомобиль - «Ларгус» серого цвета - бежал уверенно, в салоне было тепло, поездка обещала быть приятной и, может, даже плодотворной.

Предчувствие успеха не покидало меня, даже когда из выборки было вычеркнуто четыре адреса. Отрицательный результат - тоже результат.

- Может, кофе? - спросил Виктор, когда мы остановились возле очередного дома.

Внушительных размеров особняк за не менее внушительным забором не выглядел особо гостеприимным, и я согласилась. Он достал с заднего сиденья термос и налил мне горячего напитка в крышку.

- А ты? - спросила я.

Но тут калитка распахнулась, крышка с кофе шмякнулась мне на колени, но я даже не почувствовала боли от ожога.

Лайза, конечно же, это была Лайза! На конце поводка собаки болталась странного вида тетка в выцветшем китайском пуховике.

- Здравствуйте! - радостно закричала я, выскакивая из машины. - Это же Лайза?

- Лайза, Лайза, - недовольно пробурчала женщина, - а тебе-то что?

- А где Олег?

- Какой еще такой Олег? Не знаю я никакого Олега!

- Олег, ее хозяин!

- Семен Петрович ее хозяин. И Анна Филипповна. Никаких Олегов я не знаю. Я у них уже месяц как работаю. Убираюсь, готовлю, с собакой вот гуляю. Нет там никаких Олегов. - И она зашагала дальше.

- Как же нет?… - Я закусила губу.

- Маринка! - Оказывается, Виктор давно тряс меня за плечо, пытаясь привлечь к себе внимание. - Что случилось?

- Все нормально… Все нормально…

- Как же нормально? Ты стоишь у дороги, словно дорожный знак. Джинсы мокрые, а на улице зима. Поехали дальше.

Разумеется, он прав. Нужно ехать дальше. Жить дальше.

* * *

Зима пролетела незаметно, ее сменила весна. Любимый парк расцвел, зазеленел и каждое утро приветствовал нас задорным птичьим пением. Я по-прежнему ходила по адресам из выборки, но делала это скорее машинально. Интуиция подсказывала: если я и узнаю что-либо об Олеге, то только в Калиновке, в доме, где живет Лайза.

Однажды субботним утром мы с Шукером вместо привычной пробежки отправились на автостанцию, откуда ходили автобусы в направлении Калиновки. Поездка на общественном транспорте с огромным псом, пусть даже в наморднике, то еще удовольствие, поэтому мы оба с облегчением вздохнули, оказавшись на свободе. Отсюда еще около пяти километров нужно было идти пешком, но что такое пять километров для нас с Шукером? Сняв с него намордник и отцепив поводок, я побежала вперед, словно вокруг был наш парк, а под ногами - любимая дорожка.

Чем ближе мы подходили к нужному месту, тем сильнее нервничал пес. Он замирал, принюхивался, периодически начинал радостно махать хвостом, снова замирал. Когда же из-за очередного поворота показался дом, служивший конечной точкой нашего маршрута, Шукер понесся стрелой, оглашая окрестности радостным лаем.

В ответ из-за калитки донеслось радостное повизгивание, а затем недовольный крик:

- Лайза! Ты что?

Калитка приоткрылась, из нее испугано выглянула женщина. Та самая, в пуховике, только, разумеется, уже без него, а в ярком сарафане с рюшами и оборками.

- Немедленно прекратите безобразие! Я сейчас в полицию позвоню! - закричала она.

- Тише, Шукер! - Я ухватила пса за ошейник. - Извините. Они с Лайзой друзья, давно не виделись.

Женщина уставилась на меня:

- Друзья, говоришь? Слушай, а это не ты зимой приезжала?

- Я.

- Ну заходи, раз друзья. Хозяева уехали в Европы (она так и сказала - в Европы), сижу тут, как сыч, не с кем словом перекинуться. Проходи на веранду, хоть чаю попьем.

Я не заставила себя уговаривать.

За чаем женщина разговорилась.

Ее звали Катерина, она была матерью двух малолетних сорванцов, отцы которых испарились неизвестно куда.

«Мои спиногрызы», - ласково именовала Катерина отпрысков. Сейчас они с бабушкой. Она, конечно, скучает, но надо же кому-то деньги зарабатывать.

Истосковавшаяся по живому общению Катерина говорила без остановки. Я молча слушала ее исповедь о тяготах семейной жизни и постепенно приходила к выводу, что все случившееся со мной - во благо. Жизнь, семья - это жуткая обуза, любовь придумали писатели, чтобы народ покупал их книжки.

- Кстати, Маринка, - сказала Катерина, в очередной раз подливая мне чая, - а ведь и правда был Олег. Это сын моих хозяев. Он попал в жуткую аварию и остался инвалидом на всю жизнь. Отец отправил его куда-то за границу в клинику. Вроде учится на писателя. Заочно.

«Был Олег…» - Душа привычно сжалась в комок.

- А не знаете, возвращаться он не собирается? - с робкой надеждой спросила я.

- Эх, Маринка! Ты бы, если уехала за границу, разве вернулась бы? Это только в песне поется: «Не нужен нам берег турецкий», - а на самом деле все стараются там зубами ухватиться. На все готовы, чтобы остаться.

За предсессионными хлопотами я не заметила, как наступило лето. Каникулы мне хотелось использовать на полную катушку, чтобы заработать побольше денег. Нужно купить новые сапоги, да и маму с папой порадовать подарками. Я по-прежнему играла роль счастливой семейной женщины. Не хотелось услышать от мамы сакраментальное: «Ну вот, я же говорила…» А еще не хотелось жалости.

* * *

И вот снова наступил сентябрь. Все те же золотые тополя, пронзительно-чистый свежий воздух, легкие, свободно парящие паутинки. Бабье лето. В последние дни времени было в обрез, и часто наши с Шукером утренние прогулки заканчивались на ближайшем пустыре. Но сегодня ноги сами потащили меня в парк. Не знаю, почему я вдруг села на ту самую скамейку, где год назад Олег обучал меня магии листопада. Я смотрела на деревья и вдруг почувствовала приближение того самого состояния полета, которого не испытывала уже очень давно. Неуверенно приподнявшись над скамейкой, я сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее полетела над парком. Свежий воздух до отказа наполнил легкие, казалось, еще мгновение - и они лопнут. Сердце бешено колотилось. Волосы растрепались. Ветер бил по щекам, куртка развевалась за плечами ярко-алыми крыльями. Шукер снизу смотрел на меня с одобряющей улыбкой. Да-да, он улыбался всей своей добродушной собачьей мордой. В голове, как круги по воде, возникли и разбежались слова Олега: «Запомни, в нашей жизни ничего не бывает просто».

Вечером я, как обычно, сидела на кассе. Руки машинально подносили к сканеру покупки из корзинки позднего покупателя. Лицо так же машинально улыбалось. «Надо же, корм для собак, Шукер такой любит», - подумала я. Следующая покупка поставила меня в тупик - букет желтых хризантем. Такого товара в магазине не было. Я подняла глаза - передо мной стоял Олег. Бледный, заметно похудевший. Сильно отросшие волосы стянуты в хвост. И только глаза все те же - блестящие, карие, насмешливые.

- Олег… - только и смогла вымолвить я.

Сердце рвалось ввысь, я уже чувствовала знакомый трепет во всем теле. Что-то подсказывало: в этот раз я отправлюсь в полет не одна…

Екатерина Барсова
Портрет на фоне Вавилонской башни

И сразу ветер знакомый и сладкий,

И за мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке

И два копыта его коня.

Николай Гумилев «Заблудившийся трамвай»

- Нынче ветрено и волны с перехлестом… - шептала она, глядя на темно-синюю воду Невы, вид которой успокаивал.

Волн с перехлестом не было, но ветер дул сильный, то и дело норовил сбить с ног или швырнуть в лицо горсть обжигающе-холодного воздуха. Она увертывалась от ветра, утыкаясь носом в воротник куртки, но все равно шла вперед, хотя благоразумнее было бы свернуть с этого прямого пути и пройти между домами, где не было ледяных порывов, а дождь моросил мельче и тише.

Анна шла к воде, где нужно было спуститься на несколько ступенек вниз, и тогда темно-серая рябь колыхалась почти у самых ног. Стояли сумерки, при этом небо было светлее воды - она не была в Питере лет пятнадцать и сейчас приехала в студеном пронизывающем ноябре, потому что нужно было познакомиться с одним человеком, выступающим на конференции в Институте русской литературы, именуемом в обиходе Пушкинским Домом.

Поездка была краткой, спонтанной и необязательной. В ранг дел, принятых к исполнению, она внесла ее сама, недолго думая, потому что понимала: такие шансы выпадают нечасто.

На этой конференции должен был выступать один профессор из Италии, из тех русских, которые уже невольно переняли лоск страны проживания, отчего внешне родного аборигена было не признать, и только мелкие детали выдавали в человеке российскую закваску. К профессору у нее было одно дело, не терпящее отлагательств.

Остановилась она у женщины, с которой познакомилась самым тривиальным способом - через социальные сети. Они сразу почувствовали - пусть и в пространстве лайков, значков, подмигиваний, многозначительных и кратких комментариев - симпатию друг к другу, которая вскоре подкрепилась приглашением приехать в Питер и остановиться не в гостинице, а в предложенной квартире.

На вокзале они взяли такси и поехали на квартиру - жилье одного друга, который находился в деревне и охотно предоставил Анне ночлег на несколько дней. Светлана, так звали знакомую, попила с гостьей чай и вскоре покинула дом, уехав к себе в мастерскую. Она была скульптуром и работала над срочным заказом, который нужно было сдать через месяц.

На вечер у Анны было запланировано мероприятие в Пушкинском Доме, куда она и отправилась заранее: следовало еще найти это здание и успеть зарегистрироваться на конференцию.

У нее имелось персональное приглашение от профессора, но опаздывать все равно не стоило.

Сначала она шла по Невскому, небо над ней все более густело и принимало серо-зеленый оттенок, размывая очертания домов и старинных зданий. Анна часто останавливалась и рассматривала их, один раз она застыла, засмотревшись на красивую церковь в глубине проспекта, сверкавшую прохладными бело-бирюзовыми оттенками, как игрушка на новогодней елке. «Армянская церковь Святой Екатерины», - прочитала она на табличке. Хотелось зайти внутрь, но не было уже времени. Через несколько метров она набрела на книжный магазин, сияющий теплым светом, похожий на храм, и нырнула туда на несколько минут, согреваясь от холода. Высокий потолок, казалось, уходил в бесконечность и был похож на библиотеку из «Гарри Поттера», а разноцветные книги напоминали сложные кусочки единого пазла.

Анна снова вынырнула на улицу и пошла по проспекту, миновала Аничков мост и здесь, посмотрев на часы, поняла, что опаздывает и должна воспользоваться каким-либо транспортом.

Сошла она, когда уже моросил мелкий дождь, почти неразличимый, оседавший влагой на руках и лице. Анна пошла к Неве. Тогда и возникла в памяти строчка: «Нынче ветрено и волны с перехлестом…» Она стояла и смотрела на воду - потом перевела взгляд на Пушкинский Дом, горевший маслянисто-желтыми огнями. Она почему-то медлила туда идти. Может быть, боялась подтверждения или, напротив, опровержения своей догадки.

Анна Рыжикова, молодой ученый-историк, сильно волновалась. Это было связано с ее работой в историко-консультативном центре «Клио», где ей приходилось заниматься разгадкой тех тайн истории, мимо которых люди чаще всего почему-то проходят, не задумываясь над тем, что все в мире переплетено в воздушном и тонком пространстве - одни корни смыкаются с другими. В центре «Клио» было всего двое сотрудников. Она, Анна, и ее начальник, доктор исторических наук, человек, которого в научном мире знали и ценили, Василий Курочкин, великий и ужасный. Вася был на самом деле добрейшей души человек, просто следовало привыкнуть к его строгости и к тому, что в работе он всегда спрашивал по самому высокому счету. К ним в «Клио» приходили разные люди. Одни хотели получить консультацию по истории, другие - распутать семейную биографию, полную недомолвок и загадок. История России, особенно после Октябрьской революции, была наполнена подводными камнями, ложными данными и подтасованными фактами, о которые можно было запросто сломать голову. Целые династии ушли на дно, затаились в смутных всполохах эпохи, когда быть на виду означало подвергнуться смертельной опасности. Выживание было мучительным тернистым путем - кто-то успел уехать в эмиграцию, кто-то схоронился, пытаясь остаться в живых, а кто-то не сумел ни спрятаться, ни приспособиться и разделил печальную участь убитых, расстрелянных, безвестно сгинувших в круговерти истории.

Доклад профессора смыкался с одной догадкой, если все будет правильно, то пазл сложится. Профессор Александр Николаевич Медведев был коренным питерцем; в своем докладе он упоминал о малоизвестном портрете Гумилева, который не дошел до наших дней. Ида Наппельбаум, у которой портрет хранился, его уничтожила, но после он был написан заново по уцелевшей фотографии и по ее словам. Этот портрет производил странное впечатление и не был похож ни на один из известных портретов Гумилева. Художником была Надежда Шведе-Радлова, жена Николая Радлова, бывшего самой большой любовью знаменитой балерины Галины Улановой. Облик Гумилева был необычен и далек от канонического. Поэт, не похожий на самого себя, был написан на фоне Вавилонской башни с красной книгой в руках. Дата создания - 1920-й, через годпоэт будет расстрелян, а Ида спустя много лет сожжет портрет из опасения, что он послужит уликой для обвинения в «заговоре» или «связи с белогвардейцами».

Вот что было известно, дальше простиралась область смутных догадок…

…В холле Пушкинского Дома было тепло и уютно. У кофейного автомата Анна столкнулась с девушкой с длинными кудрявыми волосами. Она пила кофе из стаканчика и морщилась.

- Кофе слишком сладкий или горячий? - спросила Анна.

- Н-нет.

- Вы на конференцию?

- Да. Я есть на конференцию.

- Вы иностранка? - сообразила Анна.

- Да. Из Италии.

- А вы знакомы с профессором… Медведевым?

- Я у него аспирантура.

- И какая тема?

- Литература Серебряного века.

- А… Замечательно!

Они обменялись еще несколькими фразами и заспешили в зал. Народу было немного, сам профессор сидел в первом ряду и о чем-то беседовал с плотным бодрячком лет шестидесяти. Итальянка, которую звали Флора, села позади Анны. Та поправила шарф и достала блокнот, приготовившись записывать.

Окидывая взглядом зал, профессор остановился на ней и едва заметно кивнул. Анна невольно покраснела.

Профессор был весьма хорош собой - той усталой мужской красотой, которую обычно изображают на рекламе парфюма или дорогой брендовой одежды европейских марок. Его взгляд был по-мужски оценивающим, и Анна подумала, что могла бы надеть серое платье из тонкой шерсти, которое ей очень шло, а не юбку с джемпером, которые придавали ей сходство с офисным работником или школьной учительницей. И еще можно было поярче накрасить губы… Но эти мысли пришли с опозданием, так сказать, вдогонку.

В зале пахло стариной. Анна никогда не думала, что такой запах существует. И тем не менее это было правдой… Старина имела сложный аромат, в котором, как в хорошем коктейле, смешались горьковато-сладкие ноты; это был запах старинной мебели, тяжелых штор с длинными воланами, напоминающими оборки бальных платьев, многоярусных люстр, отсвечивающих приглушенным блеском…

Анна сделала глоток кофе и приготовилась слушать.

Справа от профессора был установлен белый экран, на нем возникла надпись: «Портреты русских поэтов Серебряного века».

Профессор поправил ярко-оранжевый шарф и начал лекцию хорошо поставленным звучным голосом.

…Анна механически делала записи карандашом, время от времени вскидывая глаза на профессора. Пару раз ей показалось, что он говорит, как бы обращаясь к ней, и тогда она с усиленным вниманием вслушивалась в сказанное, уже составляя в уме вопросы, которые она задаст ему позже, когда они смогут переговорить наедине.

Судя по всему, аудитория состояла из старых друзей профессора, который работал здесь до своего отъезда в Италию, и сейчас они радостно внимали однокашнику, сделавшему крепкую европейскую карьеру. Красно-оранжевый шарфик профессора контрастировал с унылыми серо-черными одеждами мужчин, так же как его темные с сединой волосы до плеч - с лысинами и короткими стрижками.

Лекция закончилась, профессора сменил другой оратор, тот самый бодрый толстячок, с которым он переговаривался до начала конференции. Его доклад был посвящен образам красоты Серебряного века. Затем выступила дама внушительных габаритов в массивных очках, в строгом костюме и с тяжелой витой серебряной цепью на шее…

…В половине десятого вечера конференция закончилась. Все встали, с шумом хлопая стульями.

Итальянка направилась к профессору, Анна тоже подошла к нему, но остановилась поодаль. Все окружили русского европейца, взяв его в плотное кольцо, каждый хотел что-то сказать, спросить, обменяться рукопожатием, напомнить о себе. Мерный гул, окружавший Медведева, напоминал ленивое жужание пчел в летний день.

Свет падал на лысины, скользил по белому экрану и стенам.

Анна стояла в стороне. Постепенно кольцо вокруг профессора стало редеть - наступил момент, когда рядом с Александром Николаевичем остались двое - уже знакомый Анне толстячок в мешковатом свитере и аспирантка Флора. Анна сделала несколько шагов, подступив ближе…

- А я говорю, что варваризация культуры уже наступила, это похоже на то, о чем говорил еще Константин Вагинов в 20-е годы. Кстати, один из лучших учеников Гумилева, он обучался у него в «Звучащей раковине»…

- В Италии тоже об этом говорят, но иногда, - мягко возразил профессор. - Правда, упадок культуры длится уже много столетий, но никто не делает из этого трагедии, в отличие от нас. Итальянцы буквально живут на руинах, но если вы зайдете в любое кафе или понаблюдаете за ними на улице, вы увидите, что великое прошлое для них органично и естественно. Оно сопровождает каждого итальянца на протяжении всего его жизненного пути, впитывается с молоком матери, но они не спорят из-за него так яростно и непримиримо, как это любим делать мы. Согласись с этим доводом, Павел!

Тот, кого назвали Павлом, вытер платком взмокшую лысину, переливающуюся от блеска хрустальной люстры всеми цветами радуги.

- Да-да, - рассеянно проговорил он. - Ты прав, дорогой друг. Но это уже особенности нашего менталитета, мы не очень-то доверяем настоящему, поэтому ищем виноватых в прошлом и отчаянно боимся будущего… К тому же будущее мне представляется… - понизив голос, он стал тихо, но настойчиво о чем-то говорить «дорогому другу». До Анны долетали отдельные слова - «место на кафедре», «подумываю о переезде», «здесь совсем невыносимо», «итальянский университет»…

Анна видела, что профессор утомлен напором старого товарища, его взгляд цеплялся за Анну как за якорь, с помощью которого он хотел избавиться от чересчур агрессивного внимания.

- Конечно, конечно… - кивал профессор. При этом глазами он явно сигнализировал Анне приблизиться и вмешаться в беседу.

- Простите меня, - встряла Анна. - У меня к вам вопрос, Александр Николаевич! Мы с вами договаривались, - произнесла она с некоторым вызовом, желая потеснить толстяка, плотно обосновавшегося в орбите профессора.

Взгляд, брошенный на нее Павлом, вряд ли можно было назвать дружелюбным, скорее он отреагировал как хищник на вторжение конкурента. Но Медведев озабоченно посмотрел на часы и сказал, обращаясь к Анне:

- У меня не так много времени…

- Я ненадолго, - включилась в предложенную игру Анна.

…С трудом отделавшись от носителя радужной лысины, вскоре они уже шагали к остановке автобуса. Со своей аспиранткой профессор о чем-то тихо переговорил, и она отошла от них, растворившись в питерском вечере. Было уже темно, фонари горели тусклым светом, как масляные плошки - едва-едва… Ветер утих, не было и дождя, но мельчайшие капельки оседали туманом на руках и лице.

- Кажется, нам нужно взять такси, - пробормотал профессор. - Иначе мы тут можем простоять бог знает сколько времени.

В такси пахло апельсинами, Анна сидела на заднем сиденье, профессор впереди. Когда блики падали на его лицо, он напоминал какое-то божество, залитое призрачным светом.

- Вы домой не торопитесь? - донеслось до Анны.

- Нет-нет.

- Тогда мы можем посидеть в кафе и побеседовать.

Такси остановилось около кафе, где в витрине помещались печальный граммофон, старая пишущая машинка и старинный стол со стулом.

- Нам сюда.

За стеклянной дверью скрывалось небольшое помещение с круглыми столиками и ажурными стульями. На стенах были портреты Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Михаила Кузмина, Николая Гумилева, Максимилиана Волошина.

- Кафе посвящено Серебряному веку, - пояснил профессор. - Но вы уже, наверное, и сами догадались об этом…

В кафе царила полутьма. Официант подал им по большой чашке кофе, похожей на пузатую кастрюльку, принес и зажег длинные высокие свечи, похожие на подтаявшие сосульки. От уличного света по стенам и полу пробегали розовые, красные, синие и золотистые сполохи.

Профессор откинулся на стуле и посмотрел на Анну.

- Итак, о чем вы хотели меня спросить?

Анна выпрямилась.

- Я уже кратко рассказывала вам, что работаю в историко-консультативном центре «Клио». Не так давно мы занимались одной историей, распутывали семейные тайны и соприкоснулись с жизнью и творчеством Николая Гумилева. Причем он открылся нам с неожиданной стороны…

Профессор иронично поднял вверх брови, но ничего не сказал. Сейчас в полутьме его глаза были почти черными. Анна вздохнула: со скепсисом она сталкивалась довольно часто и понимала, что людям легче отрицать истину, чем признать то, что выбивается из устоявшегося крута вещей… Тем более ученым, которые привыкли, что все покоится на фактах и доказательствах, как земля в представлении людей древности - на слонах и черепахе.

Анна принялась рассказывать о путешествиях Гумилева в Африку. О его поисках Ковчега Завета… О других загадках и тайнах его жизни, поездке в Англию, обвинении в связи с «делом Таганцева »^[1].

Анна увлеклась рассказом, постепенно с лица профессора сошло ироничное выражение, на нем обозначился интерес, а потом и волнение.

- Так-так. - Он отпил кофе и провел по руке быстрым движением, словно поглаживая ее. - Все это чрезвычайно любопытно… и похоже на правду.

- И поэтому меня заинтересовал этот странный портрет Гумилева… Вы не находите, что он отличается от общепринятого представления об облике поэта?

- Отличается, но сохранившиеся образы Гумилева противоречивы. Так, портреты работы Фармаковского и Ольги Делла-Вос-Кардовской представляют нам Гумилева как изнеженного пиита. А ведь он был воином и поэтом. Портрет Шведе действительно необычный… Хотя… - Профессор умолк.

В углу сидела и целовалась парочка, едва слышные звуки поцелуев как невидимые бабочки порхали в пространстве, трепеща нежными крыльями.

С улицы доносился мерный успокаивающий гул машин. Анна сидела и смотрела на профессора, но он, казалось, ушел в свои мысли.

- Я пока боюсь вам высказывать свои соображения и версии. Надо еще кое-что проверить. Что вы делаете завтра? Приглашаю вас в музей Ахматовой.

- Никаких особенных дел у меня не запланировано, так что с удовольствием приду.

- Это хорошо. Я вот вырос и жил в Питере, а сейчас приезжаю в свой родной город почти как турист… Сначала мне это было странно, потом я привык. И то сказать - прежнего Питера почти не существует. И с этим тоже приходится смириться, как и со многим другим… Правда, вот Невский проспект остался, есть еще уголки, с которыми связаны воспоминания молодости. А решетка Летнего сада мне кажется самым лучшим в мире узором!

Профессора потянуло на сентиментальность. Анна почувствовала себя лишней в этом пространстве, где были немолодой мужчина, исчезнувший Питер, его старые друзья и подруги…

- Простите, я выпал из разговора. Впрочем, думаю, сегодня вряд ли мы откроем что-то новое. Предлагаю перенести наш разговор на завтра. Я собираюсь проникнуть в некие тайны и кое-кого потревожить. Назначаю встречу в музее Ахматовой. Там у меня тоже выступление, правда, краткое. В семь часов вам удобно подъехать туда?

- Да.

- Можете прийти пораньше, там открывается чудесная выставка. Советую…

Они расстались: профессор поймал такси и посадил в него Анну, заплатив за нее, несмотря на возражения.

К музею Ахматовой она подошла уже почти в полной темноте: горели тусклые фонари, и их неровный бледно-лимонный свет бросал зыбкие тени на мокрые блестящие дорожки. От ветра качались ветки деревьев, и казалось, что по дорожкам быстро ползут, извиваясь, темные змейки.

Прямо у билетной кассы на стойке спал большой рыжий кот. Анна погладила его, но кот даже не проснулся, лениво мяукнув во сне.

Купив билет, Анна прошла в зал. И здесь ее взгляд упал на женщину, которая торопливо шла впереди нее, забираясь на самый верх. Проследив за ней взглядом, Анна увидела, что она села на последний ряд, устроившись так, что ее почти не было видно.

На голове незнакомки красовалась шляпка с маленькими полями, глаза были густо подведены, на губах - яркая алая помада. Одета женщина была в длинную черную бархатную юбку, на плечах - шаль. Она словно шагнула из Серебряного века, позабыв обрести черты современности. Издалека глаза женщины выглядели как темные провалы. Анну незнакомка заинтересовала, и она села так, чтобы было удобно наблюдать за «объектом», в лучших традициях шпионских фильмов.

Начался вечер, посвященный послереволюционной культурной жизни Петербурга.

Александр Николаевич Медведев сидел за столиком на сцене и был одним из соведущих мероприятия. Сегодня на нем красовался не ярко-оранжевый, а бирюзовый шарф насыщенного цвета.

Анна поглядывала на незнакомку. Когда выступал Медведев, женщина слегка подалась вперед, словно желая его получше разглядеть. Она шевелила губами, не то повторяя за ним слова, не то беседуя с кем-то незримым. Когда все закончилось, зрители высыпали в холл, где проходила выставка, и стали рассматривать экспонаты - афиши спектаклей, фотографии, книги, изданные в двадцатые годы. Анна подошла к Медведеву.

- А, добрый вечер, добрый вечер, - приветствовал он ее. - Я вас заприметил еще в зале. Сейчас будет неофициальная часть, легкий фуршет, после этого можем уйти. Как вам такой вариант?

- Возражений нет.

Тут же профессора увлекли в сторону и обступили незнакомые люди. Анна стояла у стены и пыталась найти глазами женщину, за которой она наблюдала, но той уже нигде не было.

Через полчаса Анна и профессор вышли на улицу.

- Куда направимся на этот раз? Предлагаю прогулку по Питеру. Я, кстати, неплохой гид - могу похвастаться. Скучать вам точно не придется.

- Вам удалось что-нибудь узнать? Вчера вы говорили, что вам нужно сопоставить кое-какие версии…

- Все - потом, - ответил Медведев несколько загадочно.

…Это была самая фантастическая ночь в жизни Анны, она словно провалилась в другую реальность. О, если бы эти стены и здания могли говорить: наверное, они бы рассказали столько, что хватило бы не на одну книгу рассказов и воспоминаний. Профессор начал говорить о городе, о знаменитом фотографе Наппельбауме, который запечатлел почти весь Серебряный век в лицах. Потом он смолк, и слышался только плеск воды и чьи-то шаги совсем рядом…

- Слышите? - сказала Анна, остановившись. - Как будто за нами кто-то идет.

Профессор недоуменно пожал плечами.

- В тишине, бывает, слышится и не такое… Петербург расшатывает нервы. В этом городе есть что-то пугающе прекрасное, болезненное, чего не могут вынести люди с тонкой психикой.

Анна одернула себя, ей не хотелось выглядеть перед своим собеседником истеричкой или женщиной с расшатанными нервами. Она вспомнила вчерашние слова профессора о том, что он собирается проникнуть в некоторые тайны. Как далеко он зашел?

Она выдохнула. В воздухе реяло облачко пара. Анна посмотрела на противоположную сторону - словно какой-то силуэт мелькнул в тени здания. Она остановилась.

- Кажется, нас преследуют, - сказала она испуганным шепотом.

- Ну что вы? Кому мы нужны? - иронично ухмыльнулся профессор. - Уличным грабителям?

Я уверен, есть более привлекательные фигуры для люмпенского рейдерства, чем мы с вами…

То ли нервы Анны действительно обострились, то ли так на нее подействовал город, эта ночь, тревожный блеск фонарей… Она схватилась за руку профессора.

- Может быть, закончим прогулку?

Он снисходительно улыбнулся.

- Сейчас как раз начнется самое интересное, нам предстоит экскурсия в один дом. Там живут мои знакомые, и не просто знакомые, - профессор замолчал. - Мы сможем узнать от них много интересного. Я надеюсь на это.

Они остановились у дома с окнами на Неву.

- Обычно все описывают Питер как город дворов-колодцев, а мы сейчас с вами зайдем в очень приятный дом на воде. Вода создала Питер, и не случайно существуют древние пророчества, что от нее он и погибнет.

Они вошли в дом, потянув на себя тяжелую дверь. Лестница вилась спиралью, уводя вверх. Поднимались пешком, на повороте Анна пошатнулась - закружилась голова, она схватилась за перила, чтобы не упасть. Профессор же шел впереди нее размашистым шагом, не оборачиваясь.

Перед дверью с номером 14 он остановился и позвонил в звонок. Дверь открыли не сразу - сначала за ней послышался звонкий стук каблуков, чей-то приглушенный смех, потом дверь распахнулась. Анна увидела ту самую женщину, которая была в музее Ахматовой, и в недоумении застыла.

- Позвольте представить вас друг другу, - сказал профессор. - Это моя знакомая Анна, она работает в историко-консультативном центре «Клио», а это Ида… моя старинная подруга. При слове «подруга» Ида едва уловимо повела плечами, как будто бы ей стало зябко. Женщина подняла руку вверх, и в ней, как у фокусника, внезапно появился веер, раскрывшийся с легким звуком, подобным тому, который издает лопнувший гранат.

- Ах, ах… профессор, вы шутник, сколько лет прошло-протекло в Лето с нашей последней встречи? Вы об этом задумывались?

Медведев смутился.

- Да. Это было давно.

- «Давно» - чистый эвфемизм, сказала бы я. Игра в бисер или в слова. Сколько прошло десятилетий - два, три, четыре?

- Давай вернемся в сегодня, - мягко предложил профессор.

- Конечно, сегодня - это всегда безопасно. И надежно. Ну проходите же, проходите…

Они шли коридором, который тоже, как и лестница, казался нескончаемым, или это так искажалось пространство в Питере - все приобретало дополнительную глубину, оттенок бездонности, не замечаемый в обычной жизни и при привычных обстоятельствах. Но есть некоторые ситуации, когда все становится иным, и к этому нужно отнестись со смирением, как к неожиданному подарку судьбы.

Наконец они оказались в комнате, большой, полукруглой - она напоминала зал в музее: с картинами, изящными столиками, прячущимися по углам, массивным старинным сервантом с тускло белеющим в его недрах фарфором, с пианино, на котором возвышался канделябр, похожий на руку с растопыренными пальцами, раскрытую для принятия даров. Стены были обтянуты синим шелком, усиливающим впечатление пребывания в царстве воды.

По стенам скользили тяжело-серебристые блики от близкой Невы.

- Сюда! - Женщина порхала по квартире, как яркая птица - колибри. Шаль на плечах только усиливала это сходство. - За столик, только не уроните шахматы, которые стоят слева, они старинные…

- Куда мы попали? - шепотом спросила Анна у профессора.

- Сейчас все узнаете, - так же шепотом ответил профессор.

Изящный столик был уставлен тонким фарфором и хрусталем: тарелками, чашками, молочником с острым и нежным клювиком.

- Сейчас к нам выйдет мама.

- Генриетта Дормидонтовна! - с волнением произнес профессор. - Боже мой! Вспомнит ли она меня?

- Когда-то ты называл ее Геней, - с грустью в голосе сказала Ида.

Профессор на этот упрек ничего не ответил.

В комнату вошла, нет, вплыла женщина без возраста. Древняя и вместе с тем удивительно молодая, словно через ветхую оболочку сквозили очертания юности, намеченные легким пунктиром. Она была одета в темное платье с белым кружевным воротничком и ниткой длинных жемчужных бус. Седые волосы были уложены буклями.

- Добрый вечер, - склонился к ее руке Медведев.

- Ах, Саня, - прошелестела пожилая женщина. - Не думала, что мы с тобой еще свидимся в этой жизни. Но замыслы Творца превосходят наши мысли и желания. Господь Бог - большой мастер на всякого рода сюрпризы.

Она перевела взгляд на Анну.

- Это моя знакомая. Историк. Работает в московском историко-консультативном центре «Клио». Нас объединило одно дело, точнее, одна загадка.

- Садитесь! - взмахнула руками Ида. - Кофе, чай?

- Ида! - Голос у Генриетты Дормидонтовны был сильным и звучным. - Подай к столу шампанское! Какая ночь! Вы не находите? - обратилась она ко всем. - Знаете, - и она наклонилась к Анне, словно намереваясь поведать ей страшную тайну, - питерские ночи особенные. В них есть надрыв, печаль и некая болезненная страстность… Как там у Гумилева…

При упоминании поэта Анна слегка вздрогнула.

Шампанское разлили по бокалам.

- За что выпьем? - спросил профессор.

- За любовь! - воскликнула Ида. - Любовь к поэзии и любовь к любви…

- Очаровательный тост! - Анне показалось, что в голосе Александра Николаевича прозвучала ирония.

Она посмотрела на него, но тот был вполне серьезен.

Генриетта медленно пила шампанское из узкого бокала. По ее лицу растеклась блаженная улыбка.

- Прошу к столу, чем богаты, тем и рады. Конечно, хотелось бы более роскошный стол. Но ах и увы! - словно оправдываясь, произнесла Ида.

- Все нормально, Ида! - возразил профессор.

- Давно вы у нас не были, - в голосе Иды прозвучал явный упрек.

- Да. Давно, и разве мы не на «ты», Ида?

- И что вас привело сюда? С итальянских брегов? Вы стали как Максим Горький, наш буревестник, который писал о суровой России и пролетариате, а сам предпочитал проводить время в Италии в окружении прекрасных женщин.

- Работа, Идочка. Работа… Предложили преподавать в Италии. Кто бы от этого отказался? Только не я.

- А семья как?

- Семья - что? Живем, работаем, учимся, Леночка тоже преподает, сыновья уже большие. Один студент. Другой - работает…

- И не жалеете, профессор? - В голосе Иды прозвенела легкая печаль…

Он уткнулся в свой бокал.

- Еще шампанского, - подала голос Генриетта. - Гулять так гулять!

- Мама… маман… - Между матерью и дочерью состоялась короткая пикировка на языке галлов.

- Генриетта - великолепная переводчица с французского, Ида - тоже, - объяснил Анне профессор.

- Пьем, пока не наступила ночь варваров! - торжественно провозгласила Генриетта.

- Мама, она уже давно наступила… просто многие этого не заметили.

Профессор задумчиво вертел бокал в руках.

- Я к вам по делу, Идочка.

- Я поняла, - с ее уст слетел не то вздох, не то легчайший свист.

- Вы, Генриетта Дормидонтовна, - обратился он к пожилой даме, - были знакомы с Идой Наппельбаум.

Та качнула головой:

- Верно. С ней была хорошо знакома моя покойная мать.

- Вы что-нибудь об этом помните? О том времени?

Она молчала.

Анна съела пирожное. Молчание сгущалось в комнате, нежное, меланхоличное.

- Мама! - дотронулась до руки Генриетты ее дочь.

- Я вспоминаю, - внезапно голова Генриетты затряслась. - Ах, Ида, неразумная Ида, как говорила моя мать. Вы не подумайте ничего такого, - она повернулась теперь к Анне и обращалась к ней одной, словно в комнате больше никого не было. - Ее отец Моисей Наппельбаум был очень уважаемым человеком, он был выдающимся фотографом, даже ездил обучаться в Америку, два года пробыл там, потом вернулся в Россию и вскоре из Минска перебрался в Питер, так как родной город стал ему безнадежно мал и провинциален для тех больших планов, которые он лелеял и взращивал. Квартира Моисея на Невском стала светским салоном, куда приходили все наши мэтры Серебряного века. Ахматова, Гумилев, Зощенко, Кузмин, Пастернак, Есенин… И всех их Моисей фотографировал. Теперь эти снимки - золотой клад, а тогда об этом никто не думал…

Генриетта снова задумалась. По ее лицу скользили блики воспоминаний.

- Когда говорят о семье Наппельбаумов, чаще всего упоминают двух дочек - Иду и Фредерику, на самом деле детей было пять. Четыре дочери и сын. Но эти две - Ида и Фредерика - были самыми сумасбродными и талантливыми. Они-то и крутились среди посетителей салона. И сами были неплохими поэтессами. С детства писали стихи, так что их путь в поэзию был закономерен.

- Сколько ей лет? - тихо спросила Анна у профессора.

Но Генриетта Дормидонтовна ее услышала и сама ответила:

- Семьдесят пять.

- Не верьте! - шепотом сказала Ида. - Восемьдесят восемь, к ней ходят два друга. Один вдовец, академик. Ему слегка за семьдесят. Другой - сын бывшей подруги, ему шестьдесят восемь. Она не верит своим годам и еще мечтает встретить великую любовь…

- Я буду ждать ее и на пороге смерти… - и прозвучала длинная фраза на латыни.

- Овидий! - восхищенно выдохнул профессор. - Геня, вы все помните!

- Когда-то я была для тебя Геней. Но это время миновало…

- Простите!

- Ничего… Иногда полезно помнить прошлое, но чаще - его лучше забыть. Оно мешает думать о будущем, о тех розах, которые еще ждут нас…

У Анны было чувство, что она попала в театр и перед ней разыгрывается увлекательный спектакль.

- Генриетта Дормидонтовна, расскажите об Иде Наппельбаум…

- Я могу больше рассказать со слов своей матери, которая знала эту семью. Мои предки тоже приехали из Минска и жили недалеко от Наппельбаумов. Они подружились, благо и общие знакомые в Минске нашлись. Было о чем поговорить, что вспомнить. И вот Ида, потеряв голову, влюбилась в Гумилева. Она была в ту пору настоящей красавицей, и у нее были необыкновенно прелестные изящные руки. И надо же - влюбилась в настоящего донжуана, который с такой легкостью разбивал женские сердца. Нужно сказать, что он был некрасив, но, как говорила моя мама, в нем было нечто - какая-то мужская дерзость, что заставляла женщин трепетать и падать к его ногам. Как охотничьи трофеи. Может быть, тому способствовал его ореол воина и путешественника, прекрасные стихи… Трудно сказать, но факт остается фактом - женским вниманием Гумилев, или, как его называли, Гуми, обойден не был. Отнюдь. Несмотря на сокрушительное фиаско у первой жены и любви всей его жизни. Я говорю об Анне Ахматовой. Но если уж Гумилев положил глаз на женщину, то добивался ее до последнего, стремился взять свое.

В этом смысле он был настоящим воином. Не случайно его так манила Африка.

- Кажется, здесь есть что сказать нашей гостье, - заметил профессор.

Генриетта Дормидонтовна обернулась к Анне.

- Да, моя милая? - При этом «милая» она сказала мягко, как пропела.

- Да-да, - волнуясь, вступила в разговор Анна.

Генриетта благосклонно наклонила голову, как бы говоря - ничего-ничего. Я слушаю, даже королевы иногда снисходят к простым смертным.

- Недавно к нам обратилась одна девушка, она разыскивала следы своей прабабки, и выяснилась удивительная вещь: оказывается, та была знакома с Гумилевым, и он доверил ей тайну своих африканских путешествий. Если вкратце - он искал там Ковчег Завета…

После этих слов Генриетта впала в такую глубокую задумчивость, что можно было решить, что она уснула, если бы не мерное дыхание и шевеление пальцев, двигающихся так, словно старуха перебирала невидимые четки.

- Ну, я так и думала все это время… - сказала она наконец хриплым голосом. - Чего-то в этом роде и можно было ожидать от нашего Гуми, - усмехнулась Генриетта. - Он всегда был любителем экстравагантных тайн и авантюристом по жизни. Его манило все неизведанное, запредельное…

- Он был розенкрейцером, - вставила Анна.

- Я знаю. Я могу продолжать?

- Да. Конечно.

- Итак, эти две красавицы - Ида и Фредерика - ходили в студию Гумилева. В Дом искусств на Мойке. Сам дом - Елисеевский особняк - выглядел снаружи и изнутри необыкновенно величественно и романтично. В то время вскоре после революции царила разруха, в зимнее время город не отапливался… Каждый вечер Ида как на праздник шла на занятия в поэтическую студию, на свидание с мэтром. И студия носила красивое романтическое название - «Звучащая раковина».

- Геня! Анну интересует портрет Гумилева, написанный Надеждой Шведе. Вы что-нибудь можете об этом сказать?

Руки пожилой женщины задрожали, и она стиснула их, чтобы унять волнение.

- Если бы мои мысли не путались. Очень боюсь что-то забыть…

- Память у нее хорошая, - наклонившись к Анне, сказала Ида. - Она все помнит.

Легкая улыбка тронула губы Генриетты Дормидонтовны.

- Ида Наппельбаум ходила заниматься также к Николаю Радлову, который впоследствии женился на Надежде Шведе… О, и с той и с другой стороны это были весьма примечательные люди. Достаточно сказать, что Коля Радлов…

Генриетта так нежно произнесла это имя «Коля», что Анна поняла: для нее нет ни времени, ни расстояния.

- Коля был великолепным художником, искусствоведом, преподавателем…

- Ах. Что же мы не едим! - спохватилась Ида. - Прошу. Прошу! Нехорошо…

- Ида, оставь… Гости сами решат, что им делать, не опекай…

Возникла пауза.

- И вот Надежда Шведе, которая впоследствии стала женой Радлова, написала этот самый загадочный портрет Гумилева, который после его гибели оказался у Иды. Когда Гумилева арестовали, именно Ида вместе с Ниной Берберовой, другой пассией Гумилева, носила ему в тюрьму передачи, так как молодая жена поэта Анна Энгельгард боялась это делать.

И Нина с Идой, точно жены, опекали арестованного Гумилева. Позже они увидели списки расстрелянных, среди которых значился и Гумилев, и обе они, как и другие друзья и знакомые поэта, отказывались в это верить, им казалось, что Гумилев не может умереть… Моисей Наппельбаум купил портрет поэта у Надежды Шведе для своей дочери. У Иды оказалась и другая реликвия, связанная с Гуми, - черепаховый портсигар, который неизменно присутствовал на заседаниях поэтической студии. На нем Гумилев любил отстукивать пальцами. Портрет был с Идой неразлучно: и в квартире на Литейном, и на Рубинштейна. Но в 1937 году стало ясно, что картину в доме держать опасно. Было принято решение разрезать ее на кусочки и сжечь в печке у родственников на Черной речке. Как рассказывала после Ида - ей было плохо, когда картина горела, - казалось, там заживо горит человек. Но на этом история с портретом не закончилась. Иду все-таки арестовали в 1951 году по обвинению в знакомстве с Гумилевым и хранении его портрета. Она получила десять лет лагерей, но отбыла три с половиной года - ей повезло, Сталин умер, дела начали пересматривать. Позднее этот портрет все-таки восстановили. Художница Вязьменская создала его заново по черно-белой фотографии и указаниям Иды, которая помнила цвета и оттенки на картине.

- Портрет точно сгорел? - задала вопрос Анна.

Ей показалось, что глаза Генриетты Дормидонтовны странно блеснули. Или это был отблеск от пламени свечей.

Старая женщина чуть помедлила с ответом.

- Конечно, мне же об этом рассказывала мама. Никаких сомнений нет. Потом, как я уже сказала, портрет восстановили. Он странный. Очень странный, - покачала головой Генриетта. - Гуми с бритой головой, как жрец, с книгой в руке… Знаете, есть люди, которые видят нечто большее, чем простые смертные. Можно спорить - всем ли дается этот дар и можно ли его развить. Точного ответа нет, но, несомненно, здесь замешана тонкая наука - генетика. Мы не знаем своих корней, своих предков… Не каждой так повезло, как… Как ее зовут? - обратилась она к дочери. - Актрису, о которой ты мне недавно рассказывала?

- Тильда Суинтон, - вставила Ида. - Она знает свою родословную на протяжении тысячи лет.

Анна вспомнила холодно-мраморную злую колдунью из «Хроник Нарнии» и издала возглас удивления.

- Именно так, - подтвердила Ида.

- Так и должно быть, - заметила Генриетта. - Знание своего рода открывает тайны, спрятанные в прошлом. Ты делаешься сильнее, когда можешь рассказать о своих корнях. Но мы отвлеклись… Я просто хотела сказать, что вы, видимо, принадлежите к тем людям, у которых есть глаза, - обратилась она к Анне.

Та поблагодарила полумрак, потому что иначе всем было бы видно, как она покраснела.

- Вернемся к портрету Гумилева, - продолжила Генриетта. - А ты знаешь, милая, - обратилась она к дочери, - мне хочется еще шампанского. Да что же это за удивительная ночь, - покачала она головой. - Давно у меня не было такой…

Даже в неверном свете колеблющегося пламени свечей было видно, как заблестели глаза старой женщины. У нее выпрямилась спина, и теперь своей осанкой она напоминала королев, какими их обычно рисовали придворные живописцы.

Анне показалось, что комната превратилась в раковину, в которой звучали голоса минувшего.

Здесь, в этом странно искривленном пространстве, не было мертвых. Все были живы - давно угасшие тени затрепетали и обрели плоть.

- Гуми на этом портрете как жрец. Книга в руке. И слева от него - Вавилонская башня… К чему это? О чем возвещает этот портрет? - задумчиво спросила Генриетта.

- Гумилев был человеком, который мог заглядывать в иные миры…

Пожилая дама удовлетворенно кивнула и продолжила:

- Он как бы хотел сказать нам о цикличности истории. О том, что все повторяется. Ничто не ново под луной, как поведал нам другой мудрец - царь Соломон. После революции был провозглашен новый строй и иное объединение людей - советский народ… Советский человек - как другой генотип. Здесь можно проследить сходство с историей Вавилонской башни. Смешение языков и народностей при строительстве башни, попытки дотянуться до неба, бросить вызов Богу. Все это присутствовало и при Советах. Но этот строй ждал неминуемый крах, как и строителей Вавилонской башни… Вот что хотел нам сказать несчастный Гуми, который тогда уже все предвидел: и тщетность попыток, и крушение надежд.

- А книжечка красного цвета, очевидно, давала отсылку к коммунизму, - вставила Анна. - Она напоминает паспорт.

- Да… Похоже на то… - Тут Генриетта будто потеряла к ней интерес, погрузившись в воспоминания. - Интересно, что портрет написан Надей Шведе, впоследствии Радловой. Радловы очень любопытная семья. Они были связаны с научными и придворными кругами. Настоящая элита того времени. Надежда Шведе - урожденная Плансон, ее отец был вице-адмиралом и членом Императорского географического общества.

- Да, африканские путешествия Гумилева прикрывались научными изысканиями. Его последние посещения Африки - в глубь Абиссинии. Гумилев собрал богатый этнографический материал, который можно видеть и сейчас. Здесь придраться совершенно не к чему, и для всех Гумилев был этнографом-путешественником, обогатившим отечественную науку. Получается, что Шведе и Радлов знали об истинной цели африканских путешествий Гумилева? - после недолгой паузы спросила Анна.

- С высокой степенью вероятности можно утверждать, что это так, - несколько сухо сказала Генриетта Дормидонтовна. - Такое изображение Гумилева свидетельствует о том, что они были посвящены в его тайную жизнь.

- Кстати, стихотворение Гумилева «Заблудившийся трамвай» было опубликовано в сборнике «Огненный столп». Стихотворение написано в 1919 году в декабре, перед Новым годом, поэт как бы предчувствовал будущее, - задумчиво произнесла Анна. - Портрет Шведе создан в 1920 году, а в 1921-м поэта расстреляли. Все складывается в единую цепь. Красная книжечка может быть отсылкой к «Огненному столпу». Скажите, - решилась Анна. - Известно, что Гумилев отправился в Африку, имеется в виду поездка в Абиссинию по заданию и под покровительством Музея антропологии и этнографии Императорской академии наук. Директор музея, академик Василий Васильевич Радлов, настоящее имя которого Фридрих Вильгельм Радлов… Я хотела найти связь с родом Николая Радлова, мужем Надежды Шведе. Его отец был философом, тайным советником, работал в императорской публичной библиотеке, а после революции возглавил ее. А дед - Леопольд Федорович - был директором одной санкт-петербургской гимназии, а впоследствии - заведующим этнографическим музеем Императорской академии наук.

Есть ли связь между этими двумя Радловыми? Василием Васильевичем и отцом Николая Радлова?

По губам Генриетты скользнула едва заметная улыбка.

- Разве такие связи афишируются? Вы не найдете достоверных данных об этом даже в Интернете, где, казалось бы, можно найти все. Я так думаю, что Всемирная сеть тоже проходит жесткую цензуру, просто этого почти никто не замечает. О, этот тонкий немецкий след… в России, в истории русской науки и культуры, искусства… О, эти саксонские и остзейские бароны… - И она замолчала. А потом резко встрепенулась. - Помните у Булгакова в «Мастере и Маргарите» барона Майгеля, чья кровь наполнила чашу на балу Воланда?

- Конечно, помню…

И здесь пожилая дама засмеялась звонким молодым смехом.

- Правда, это уже, как говорят сегодня, совсем другая история… «Есть нечто, что не пропадает в веках и передается из рук в руки»…

И без всякого перехода:

- Хотите посмотреть наш семейный альбом?

- Конечно, - откликнулась Анна.

А профессор, как ей показалось, издал какой-то неопределенный звук.

Они перелистывали альбом - большой, с бархатным переплетом, с фотографиями, переложенными прозрачной вощеной бумагой. Чтобы увидеть каждую фотографию, нужно было эту бумагу отогнуть, как будто бы снять с дамы вуаль.

На одном из снимков Анна увидела профессора: совсем юного - смешного и долговязого. Он стоял рядом с молоденькой Идой с сачком в руке.

- Александр тогда увлекался бабочками. Помнишь? - спросила Ида, глядя на профессора в упор.

- Да, помню, - пробормотал он скороговоркой. - Правда, ловцом я был никудышным.

- Важен пример, - с ехидцей откликнулась Ида. - Подражание Набокову. Ты же его так любил. Читал в самиздате.

- Любил, - эхом откликнулся профессор.

Но Анне показалось, что он о чем-то своем…

- Это наша дача, - пояснила Ида, когда на фотографии на заднем фоне выплыло деревянное строение с островерхой башенкой. - Старая дача, построенная еще в начале прошлого века. Тогда был моден такой псевдоготический стиль.

Анна посмотрела на Генриетту. Та дремала в кресле, закрыв глаза, старые руки лежали на подлокотниках, несмотря на возраст - изящные, с красивым маникюром.

- Здесь стояла бочка. Помнишь? - азартно продолжала Ида. - Ты однажды разыграл меня, сказал, что в ней на дне живет какая-то тварь. Я посмотрела туда и испугалась: действительно в глубине что-то темнело и шевелилось. А ты на самом деле сунул туда корягу, и она шевелилась от взбаламученной воды, как ящерица или змея… А вот еще снимки дачи. Старые фотографии. Смотри, Геня… Несколько снимков. Молодая с каким-то пакетом. Есть фото, которые снимал наш сосед по даче, влюбленный в Геню. Она даже не знала об этом, он потом незадолго до своей смерти отдал нам эти снимки.

Анна вгляделась в фотографию: вид у молодой Генриетты был испуганным и напряженным.

- Хорошее было время, - с грустью сказала Ида. - И уже ничего не возвратится. Ты был таким юным и трогательным. Ты и сейчас красавец.

- Все мы стареем, - философски заметил профессор. - Время уходит безвозвратно. Ничего тут не поделаешь.

Легкий вздох вылетел из Идиной груди.

Они вели себя так, словно Анны рядом не было…

- Хочешь еще чаю?

- Я уже сыт… Кажется, нашей девушке требуется отдых.

- Но я не хочу спать! - вырвалось у Анны.

- Я о Гене, - сказал профессор.

- Мы не мешаем маме, - прошептала Ида. - Когда я тебя еще увижу?

Профессор смотрел прямо перед собой. Пауза длилась и длилась…

- Завтра рано вставать. Деловые и научные встречи. Ида, даст бог, мы еще свидимся.

- Когда? Жизнь такая короткая… - Анне показалось, что женщина сейчас заплачет.

Профессор резким рывком поднялся с дивана.

- Анна! Как вы? Завтра у вас напряженный день…

Анна поняла, что ее призывают в союзники. Уже во второй раз за последние дни.

- Да, столько всего надо успеть! - с фальшивым энтузиазмом воскликнула Анна. - Уже с утра придется ехать по делам.

- Тогда нам пора. Откланиваемся и уходим.

- Я разбужу маму.

- Ни в коем случае. В таком возрасте сон - и лекарство, и блаженство.

Медведев наклонился и едва коснулся губами руки хозяйки дома, но та не проснулась.

- Мама обидится…

- Скажи ей, что я не хотел вырывать ее из объятий Морфея. Она, как вакханка, легла на зеленые травы Эллады и впала в легкую летаргию от зноя и чувств.

- Ты неисправим. И в самые трудные моменты - шутишь.

- А что еще остается делать, Идочка?

Еще несколько минут они о чем-то тихо переговаривались, Анна же в это время вновь внимательно просмотрела снимки из семейного альбома.

Они вышли в коридор, длинный и бесконечный. Анне казалось, что шаги Александра Николаевича отпечатываются в тишине четко и гулко, как поступь командора из пушкинского «Каменного гостя».

На прощание Ида с приглушенным всхлипом поцеловала профессора в щеку. Он ответил дружеским похлопыванием по плечу.

- Все хорошо, Ида, все хорошо, - повторял он как заклинание.

На улице было светло.

- Я предлагаю немного пройтись.

Какое-то время они шли в молчании, но затем профессор заговорил:

- Бедная Ида! Как вы поняли, у нас был в молодости роман, который закончился ничем. Я уехал в Италию - думал, на год-два, но предложили постоянную работу, я остался, потом встретил русскую студентку - женился. У нас двое детей, и я счастлив. Почему-то считается, что люди должны тосковать по первой любви и думать, что там было великое счастье, мимо которого они прошли.

Уверяю вас, это не так. Я вполне счастлив и о другой жизни не помышляю. И честно - не могу себе ее даже представить. Ну какая могла бы получиться из сумасбродной Иды жена и мать? Все в доме было бы вверх дном, кутерьма, беготня… разве это жизнь?

- А может, это и есть настоящая жизнь? - негромко сказала Анна. - Не все можно втиснуть в размеренное существование, иначе жизнь станет похожей на пребывание в концлагере. Иногда хорошо, когда вверх дном, в этом есть что-то живое и честное.

Профессор неловко дернулся, но ничего не сказал.

- Вы - странная, - пробормотал он. - Но спасибо за вечер.

Лицо профессора было печальным и помолодевшим. Раздался звонок, он отошел в сторону и стал тихо говорить по-итальянски. Анне показалось, что по долетевшим до нее словам и интонациям она узнает голос аспирантки Флоры. Как все банально, мелькнуло в голове. И какие мужчины трусы. Им важен покой, все яркое и оригинальное их пугает. Брак - для людей, молодая любовница - для себя. И все втиснуто в жесткие рамки. А Ида, видите ли, была для него слишком сумасбродной. И куда пропал тот мальчик с сачком?

Профессор подошел к ней, Анна помимо своей воли посмотрела на него с легкой неприязнью.

- Я сейчас вызову такси. Мы ведь с вами не прощаемся, - чуть ли не заискивающе произнес он. - В январе у меня будет мероприятие в Москве - приходите. Если что - пишите мне по электронному адресу. Рад был познакомиться.

Он подал Анне руку. Вскоре она уже сидела в машине и смотрела на Петербург, проплывающий в окне.

«Вот еще некий кусок жизни позади… - думала она. - «Как о воде протекшей будешь вспоминать». А здесь - вода как буквальная метафора и символ жизни…»

И Анна тихо прошептала, прощаясь с городом:

В Москве Анна не находила себе места. Казалось, она упустила нечто важное, но теперь не могла вспомнить - что.

А однажды она проснулась посреди ночи и поняла. Вспомнила фотографию, на которой была запечатлена молодая Генриетта Дормидонтовна. Она была на даче не в сезон, в пальто, с пакетом, в котором, судя по очертаниям, могла быть картина. Тогда получается - есть шанс, что портрет не сожгли? Он уцелел? И выражение лица у нее при этом испуганное - словно она делает что-то опасное и запретное.

Анна лежала и слышала, как гулко бьется сердце. В кухне она залпом выпила стакан холодной воды, ей хотелось позвонить в Питер и поговорить с Генриеттой. Она вспомнила, что у нее нет телефона питерских знакомых.

Утром она списалась с профессором, и он прислал ей номер Идиного телефона. Анна позвонила; голос Иды был тихим и печальным.

- Мама умерла, два дня назад похоронили. Она умерла через неделю после вашего визита. Видимо, воспоминания оказались для нее губительны, а может быть… просто пришел черед…

- Соболезную, - пробормотала Анна. - А я хотела ее спросить кое о чем.

- Теперь уже поздно. Но, если вы приедете в Питер, я могу подарить вам несколько книжек из маминой библиотеки на память. Мне все равно оставлять их некому.

- Спасибо.

- И мама тоже понимала, что все уйдет с нами. Нам некому передать свои вещи и библиотеку. В эти дни приходил один-единственный человек из маминого прошлого. И все.

- А… зачем он приходил? - Голос у Анны сел.

- Забрал на память пакет, который Геня ему оставила.

- Какой пакет?

- Не знаю, - с легким недоумением ответила Ида. - Это была мамина воля. Она говорила, что за пакетом придет друг юности - один лютеранин. И я должна передать ему сверток по маминому поручению. Я всегда об этом знала.

- Но вы не знаете, что там?

- Конечно, нет, что-то личное и мамино. Зачем я буду рыться в ее жизни. Она мне наказала - просто передать, что я и сделала. А вам с удовольствием подарю книги. В том числе - прижизненный сборник Гумилева.

- Еще раз - спасибо. Я обязательно приеду. Звоните мне, если потребуется помощь или поддержка. В любое время.

«Есть нечто, - вспомнила Анна слова Генриетты, - что не пропадает в веках и передается из рук в руки…» И возможно, сейчас портрет Гумилева находится в чьих-то руках. Но для Генриетты все уже закончилось: и жизнь, и романы, и вода, подступающая к самому дому, и та волшебная ночь, когда они сидели и беседовали в ее доме. Все позади. Как сказал один поэт, не Гумилев, но тоже из великих:

Анна посмотрела на часы и заторопилась на работу.

Татьяна Устинова
О карманных слонах

Каждое утро по моей спальне ходит слон. Он топает, сопит, все роняет, а я сплю, понимаете?!

Телефонный будильник - труля-ля, труля-ля! Дверь в ванную - ба-бах! Вешалки в гардеробе - ды-дынц!

Слон возится очень долго. Он бреется, бодро напевает, открывает воду, выпускает из рук душ, и шланг грохочет по краю ванны. А я сплю. Вернее, я пытаюсь, но не могу! Невозможно спать, когда в комнате слон.

Нет, а можно собираться и не греметь всем, что громыхает, и не ронять все, что падает, и не спотыкаться обо все, что попадается на пути? А можно как-то запомнить, что я тоже человек и у меня фатальная, многолетняя, неизлечимая бессонница, я засыпаю под утро - всегда! - и для меня этот грохот через три часа мутного сна - мучение, пытка?… Нет, а можно хоть раз в жизни собраться тихо и быстро, чтоб я не ныряла под одеяло, когда неожиданно вспыхивает свет и хлещет меня по глазам, чтоб не наваливала на голову подушки, пытаясь спастись от грохота?…

Нет, нельзя. Ничего этого нельзя, слоны тем и отличаются от людей, что никаких таких тонкостей не понимают и понимать не хотят. По утрам они бодры, деловиты, озабоченны и радостно трубят, приветствуя восходящее солнце, даже если никакое солнце вовсе не восходит, а на улице непроглядная темень и дождь!… И я раздражаюсь, раздражаюсь порой до слез, но это ничего не меняет. Слоны не понимают женских слез. Им все равно.

Мы созваниваемся иногда раз в день, а иногда пять - в зависимости от того, как именно сегодня пошла жизнь. Если сын Тимофей зевал по сторонам на английском или получил пару по самостоятельной, то миллион, и каждый раз мне влетает за то, что я плохая мать и не оправдала надежд. Мой вопрос: «Зачем ты тогда на мне женился?!» - остается без ответа, зато я должна немедленно ответить на его вопрос, как жить дальше в свете полученной двойки и имеет ли вообще смысл такая жизнь, раз уж двойка получена. Ну и так далее.

А тут я уехала в Питер, как будто по делам, хотя дел там было кот наплакал, почти не было там дел, но это такое счастье - взять и уехать в Питер, придумав дела!… Там осень висит в воздухе мелкой дождевой пылью, и свинцовая невская вода за дальним мостом перетекает в воду, которой полны небеса, и не понять, где река, где небо, а где дома, серые и мокрые, как все остальное, - в общем, красота!…

И там нет никакого слона!…

Я поздно встала, долго собиралась, никто в это время не трубил, что уезжает и чтоб я собиралась быстрее, сколько можно возиться! - потом еще кофе пила, и тоже очень долго. Я пила кофе и видела себя со стороны, такую прекрасную, свободную, но в то же время деловую, ловко отвязавшуюся от слона, который остался в Москве, и впереди у меня был целый день почти что на мое усмотрение - немного приятной работы, немного приятных разговоров, а потом все, что угодно!…

Официальный костюм - в саквояж. Туфли на шпильках туда же. Джинсы, кроссовки, мокрая куртка, капюшон, то ли утро, то ли вечер, пакет из книжного магазина - ах как я люблю питерские книжные магазины, и Дениса, директора самого большого из них, тоже люблю, и разговаривать с ним одна радость!…

Я долго разглядывала книжки, выбирала, смаковала, а потом еще таскалась по центру, забрела в какую-то картинную галерею, где было представлено современное искусство. С искусством ничего не вышло, ибо никто и никогда не убедит меня в том, что неровно нарисованные карандашом на белом листе бумаги параллельные линии на самом деле есть «Покровская церковь над рекой Чайкой в зимний вечер»!

Но даже это не испортило мне настроения!…

Тут вдруг выяснилось, что день давно перевалил за вторую половину, а мне никто не звонит. Никаких истерик по поводу того, что к завтрашнему дню необходимо собрать гербарий, а также указаний, чего именно хочется на ужин.

А ты вообще помнишь, что я в Питере?… Черт, нет, забыл!…

Я остановилась посреди Невского проспекта, выудила телефон и нажала кнопку. Со всех сторон меня толкали, и дождь припустил, но я стояла.

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны…»

Я набрала еще раз и опять прослушала про аппарат.

Но так не бывает!… Телефон у него включен всегда. У нас дети, родители, соседи - однажды мы забыли запереть дверь, собака вышла на площадку и улеглась караулить, и никто не мог войти, и мы мчались с дачи, чтоб забрать собаку, и всю дорогу выясняли, кто, черт побери, не запер эту проклятую дверь и кто, черт побери, не проверил, заперта она или нет… В общем, телефон он не выключает никогда!…

Я опять набрала, и опять никакого толку! И тогда я решила, что, должно быть, деньги кончились, а он, ежу ясно, про это позабыл, вот абонент и не отвечает! Нужно заплатить.

Железный ящик, принимающий деньги, оказался в ближайшем магазине, но в него уже пихал купюры какой-то дядька, и мне пришлось ждать. Автомат зудел, пищал, выплевывал бумажки, дядька подхватывал и пихал обратно. В общем, было ясно, что это надолго, и я отошла в угол, где тихо возилась какая-то барышня, торговавшая «цветочными композициями» и сувенирами.

Сердце у меня колотилось, и спине было мокро.

Дело в том, что когда-то, давным-давно, так уже было - я звонила, а он не отвечал. Я долго звонила, а он все не отвечал и не отвечал. Я рассматривала сувениры и неотвязно, тяжело думала, как все было тогда.

Мы ссорились ужасно, как не ссорились ни до, ни после. Мы на самом деле больше не хотели слышать и понимать друг друга, а это почти невозможно вынести, особенно когда уверен, что второй - всегда, по определению, от начала и до конца мира! - на твоей стороне. Мы перепутали все стороны, как в пургу, когда стоит на секунду закрыть глаза, и ты уже не знаешь, куда идти, и замерзаешь в двух шагах от собственного дома. Просто потому, что не знаешь, где именно дом!…

Мы ссорились, и я удалилась в пансионат, потому что не могла его видеть, и присутствия рядом выносить не могла, и разбираться ни в чем не могла, устала.

Оттуда я ему позвонила, и телефон у него не работал.

Не знаю, почему я тогда так перепугалась, до слез, до истерики. Должно быть, потому, что со всей силой своего недюжинного воображения представила, что теперь так будет всегда - я буду звонить, и его телефон будет «вне зоны», и я даже никогда не смогу сказать ему, какое он чудовище и как я его люблю!…

Должно быть, я набрала номер раз тридцать подряд, а он все не отвечал, и я поняла, что жизнь моя кончилась - здесь и сейчас, в этом чертовом пансионате, куда я удалилась, чтобы пострадать как следует, и наказать его, и…

И тут он перезвонил.

Я трогала сувениры в цветочной лавочке, посматривала на дядьку возле автомата, который все не уходил, и вспоминала.

Он тогда испуганным голосом спросил, что случилось. А я голосом трагическим спросила, почему у него выключен телефон.

Тогда он шумно, как слон, выдохнул и объявил, что телефон не выключен, а просто он с тестем в подполе клал кирпичи. А телефон, стало быть, в подполе не принимает. Сигнал слаб.

На заднем плане тесть, то есть мой папа, голосом громовым отдавал какие-то указания. Он в драму всей нашей жизни посвящен не был и не желал посвящаться.

Как я потом неслась домой!… Как пихала вещи в сумку, как ждала машину, которая должна была довезти меня «в город», как подгоняла водителя - быстрей, быстрей!…

И все обошлось.

«Слон карманный» прочитала я на этикетке и вдруг как будто проснулась. «Карманный слон» представлял собой игрушку с ладонь величиной. Он был сшит из плюша, и у него были бусинки-глаза, смешной хобот, и голова болталась, как будто кивала.

Дядька ушел, я подскочила к автомату и стала бестолково пихать в него деньги, автомат зудел и плевался, но я все совала и совала, и в конце концов засунула довольно много, а потом еще выжидала время, когда «платеж пройдет», перебирая разнообразных слонов.

И вдруг он позвонил, очень недовольный.

- Зачем ты мне опять положила кучу денег?! Сто раз тебя просил - не клади, не клади! Я не люблю, когда у меня на телефоне…

- Он у тебя не работал! - пискнула я.

Я сообщила ему, что он бесчувственный и разговаривать с ним совершенно невозможно, а также, что я завтра приеду. Он сказал:

- Наконец-то!

- И давай в следующий раз поедем в Питер вместе.

Он ответил:

- Давай!

И я пошла и купила слона карманного.

Они добрые, сильные и выносливые, и очень страшные, если их разозлить как следует. Они топают, фыркают, все роняют, и тонкости им неведомы.

Но когда каждое утро по моей спальне ходит слон, я точно знаю - все хорошо.

Людмила Мартова
Зеркало графа Дракулы

Нужно обладать определенной смелостью, чтобы иметь в лучших подругах профессиональную модель. По крайней мере, Кате Брусницыной нравилось думать о себе, что она смелая. У нее самой внешность была вовсе не модельная, а совсем даже обычная. Среднего роста, с ничем не примечательной фигурой и простеньким, хоть и милым личиком, живым и выразительным благодаря большим ясным глазам.

Волосы русые, прямые, спускающиеся ниже лопаток, не отличающиеся буйством кудрей, но довольно густые и блестящие. Это бабушка еще в детстве приучила Катю мыть их яичным желтком, и привычке Катя не изменяла даже сейчас, когда шампуней и кондиционеров в магазинах стало столько, что глаза разбегались. Одевалась она тоже простенько, поскольку зарплата медсестры с такими понятиями, как «имидж» и «стиль», не сочеталась. Джинсы, футболка летом, свитерок зимой, куртка практичная и немаркая, обязательно с капюшоном, яркий шарф, подаренный подругой Миленой, про который та говорила, что он - «акцент».

Кате нравилось считать, что акцент у ее шарфа французский, потому что Милена привезла его из Парижа. Сама Катя в Париже никогда не была, да и вряд ли будет. Какая заграница на ее зарплату. Турция если только.

Милена же по Парижам, Миланам и Лондонам раскатывала постоянно. Она работала в крутом питерском модельном агентстве, регулярно получавшем приглашения на показы, в том числе и за границей.

Милена с самого детства была красавицей, не то что простушка Катя. Своей подругой Катерина очень гордилась и нисколько рядом с ней не комплексовала. Это бабушка ее научила - никогда не расстраиваться по поводу того, что ты не можешь изменить.

Она точно знала, что подруга ее любит. Вот и в гости в Питер пригласила, потому что соскучилась. Даже не написала, а в кои-то веки позвонила и позвала пожить у нее недельку.

Именно поэтому сейчас Катя тряслась на верхней полке плацкартного вагона, билет в который был куплен из экономии, и размышляла о своей смелости и решительности, с которыми она направлялась навстречу приключениям. Почему-то в том, что приключения будут, Катя даже не сомневалась.

Впервые в Питер Катю привезла бабушка, и было это классе в шестом. Именно тогда Катя в первый раз увидела Эрмитаж, Медного всадника, величественный Исаакий, не падающую колоннаду Казанского собора, с первого взгляда и навсегда влюбилась в Невский, обалдела от фонтанов Петергофа, в общем, выполнила всю ту обязательную туристическую программу, которая была хорошо знакома любому российскому гражданину.

Уже потом, когда сюда перебралась Милена, регулярно ездившая к ней на каникулах Катя узнала совсем другой Питер, не пафосный, не парадный, с облезлыми дворами-колодцами, облупившейся лепниной фасадов, темными мрачными арками, отчаянно пахнущими мочой. Узнала и полюбила.

Жизнь шла своим чередом, Милена окончила институт культуры, Катя - медучилище.

Подруга уже вовсю ходила по подиуму, летала в загранкомандировки, в ее мире было много музыки, света, сплетен и интриг, она крутила захватывающие романы, влюблялась, ссорилась, мирилась, с шиком носила меха и непринужденно ездила на дорогих автомобилях. У Кати жизнь состояла из уколов, прогреваний, компрессов, сменяющихся пациентов, не все из которых были приятными в общении.

Вдобавок заболела бабушка, мучительно уходила из жизни, цепляясь за нее до последнего худенькими ослабшими руками. Катя всегда была рядом, по ночам согревала вырастившие ее руки своим дыханием, укутывала бабушке ноги, давала попить. Стало не до Питера с его огнями и манящей жизнью, как и Милене стало не до нее и ее таких скучных, серых, горестных проблем.

Так и получилось, что в последний раз в столь любимый ею город на Неве Катя ездила, страшно сказать, семь лет назад. И вот теперь он ждал ее снова, и она всю ночь не смыкала глаз, предвкушая, как это будет.

Милена встречала ее на перроне, что было неожиданно и потому особенно приятно. Катя невольно залюбовалась подругой - высокой, тоненькой-тоненькой, с бесконечными ногами, высокой грудью, длинными платиновыми волосами, разбросанными по спине ярко-алого пуховика в художественном беспорядке, которого можно добиться лишь годами практики. Катя поплотнее натянула вязаную шапку, под которой скрывался обычный «конский хвост» - прическа, подходящая на все случаи жизни.

Высокие каблуки, сладкий, совсем не утренний аромат тяжелых духов, маленькая блестящая сумочка на цепочке, перекинутая через плечо, буклированный, сложно завязанный шарф, тот самый «акцент», наличие которого Милена считала строго обязательным. Катя похвалила себя, что в спешке не забыла свой шарф, надела тоже.

- Катька! - Милена завизжала от радости, повисла у подруги на шее. - Как же я рада, что ты приехала! Бессовестная ты, совсем меня забыла.

- Как же я могу тебя забыть? - Катя тоже счастливо засмеялась. - Ты моя самая лучшая подруга, самая любимая. Миленчик, как же я по тебе соскучилась. Ты сегодня не работаешь? Со мной будешь?

- Почти. - Подруга лукаво улыбнулась и тут же начала командовать, как делала всегда, по давно укоренившейся привычке. В их паре Мила Фалькова, то есть сейчас, конечно же, Милена Фальк, всегда была ведущей, а Катя Брусницына - ведомой, но ее такое распределение ролей совсем не смущало. - Сегодня мы едем смотреть площадку моих завтрашних съемок. Это часа на два-три. Свет выставить, локации определить.

- Слушай, Милка, а изменения в программе возможны? Зачем мне с тобой тащиться на твою работу. Я тебя там только отвлекать буду, я же в фотосессиях твоих не смыслю ничего. Ты поезжай, а я в Русский музей сгоняю.

- О-о-о-о, началось в деревне утро, - Милена картинно закатила глаза. - Вот не берут тебя годы, Брусницына, и не учат ничему. В планах по-прежнему Русский музей. Но! - тут она подняла вверх указательный палец с нежным нюдовым маникюром. - Так как я давно тебя знаю, то основательно подготовилась к твоему приезду. В общем, фотосъемка у меня назначена в очень даже историческом месте. Там интерьеры - закачаешься, и история такая, что кровь в жилах стынет. В общем, тебе понравится, тем более что это место как будто специально для тебя предназначено.

- Почему это? - удивилась Катя.

- Потому что это особняк Брусницыных.

Что и говорить, Милене всегда удавалось удивить свою подругу, удалось и сейчас. При том, что Катя действительно хорошо знала историю Питера, о доме Брусницыных, приходившихся ей то ли однофамильцами, то ли даже предками, она слышала впервые.

- И где этот особняк? - заинтересованно спросила она.

- На Ваське. Кожевенная линия, если тебе это о чем-то говорит. Вообще-то это территория завода, который давно закрыт и разрушается потихоньку. Но административное здание там такой красоты, что закачаешься. На втором этаже сохранились первозданные интерьеры, в которых даже кино снимали. И «Шагал-Малевич» Митты, и «Матильду» скандальную, и «Анну Каренину» Соловьева. Там дом Вронского был. Вот скажи мне, Брусницына, ты разве можешь отказаться увидеть дом Вронского?

- Не могу, - засмеялась Катя. - Нет, все-таки какое ты чудо, Милка! И как ты только этих Брусницыных нашла?

- Ну, положим, нашла не я, а один очень близкий мне человек, - загадочно сказала Милена. - Вообще-то это памятник федерального значения, только до него никому дела нет, поэтому он разрушается прямо на глазах. Между прочим, туда сейчас фотосессии не пускают и экскурсии тоже, но Влад договорился. Так что, Брусницына, это уникальный шанс, зацени.

- А кто это - Влад? - спросила Катя, когда они уже забрали с подземного паркинга машину - маленький, юркий, ярко-красный «Фольксваген-Жук».

По фотографиям в Инстаграме Катя знала, что раньше у Милены был «БМВ», большой, тяжелый, основательный, но надо было признать, что стильная маленькая машинка подруге очень шла.

- Это мой молодой человек, - Милена озорно улыбнулась и тряхнула своими тщательно уложенными волосами. - Он из очень богатой семьи. Они владеют ювелирным домом, для которого мы завтра и проводим фотосессию. Мы с ним познакомились на одном из показов, и он загорелся, чтобы моделью для их новой коллекции была именно я.

- У вас с ним серьезно?

Милена засмеялась, ловко встраиваясь в поток идущих по Лиговке машин.

- Катька, с тебя можно с ума сойти, честное слово. У нас с ним роман. Очень красивый. С букетами, шампанским и ужином на питерских крышах. Причем все это - и шампанское, и цветы, и ужины - очень дорогое. Еще у нас секс, от которого он дуреет, а я нет. И именно это обстоятельство заставляет меня думать, что замуж я за него вряд ли пойду.

- А он зовет? - Кате вдруг стало обидно за неизвестного ей Влада.

Милена снова вздохнула.

- Кать, ты просто бронтозавр какой-то. Если я захочу, то позовет, куда денется. Но я не хочу.

- А машину эту тебе он подарил?

- А, эту… Нет. То есть да, это машина его сестры. Она сейчас в Англии учится, так что ей пока без надобности, а я свою машину продала, осталась временно без колес, вот он и дал попользоваться.

- А почему продала?

- Ка-а-а-ать, - теперь уже в голосе Милены звучала легкая укоризна. - Зачем люди продают машины? Поменять решила. И вообще это неинтересно. Давай, рассказывай, как ты живешь.

Рассказывать было решительно нечего. Ну, живет она в бабушкиной квартире, в которой никак не соберется сделать ремонт. Ну, ходит каждый день на работу. Ну, дежурит ночами, чтобы заработать побольше.

В свободное время читает книги, смотрит фильмы, научилась вышивать крестиком. Пожалуй, и все.

- Катька, как можно так жить? - В голосе Милены звучал неприкрытый ужас. - Это же тоска серая. Если бы я так одну неделю провела, то с крыши бы спрыгнула. А ты годами в этой мгле обитаешь. Неужели тебе не хочется, чтобы за окнами Нью-Йорк с высоты пятидесятого этажа…

- Хочется, - кивнула Катя. - Конечно, хочется. Но я совершенно спокойно воспринимаю тот факт, что никогда в моей жизни этого не будет.

- А в моей будет, - в голосе Милены вдруг послышались близкие слезы, Катя внимательно посмотрела на подругу, но та уже полностью овладела собой. - Обязательно будет. Все, вылезай, приехали.

В двухкомнатной квартире, старой, запущенной, с кое-как сделанным косметическим ремонтом, было темно, пыльно и сильно захламлено. Вдоль узкого коридора стояли какие-то узлы и коробки, об одну из которых Катя сильно стукнулась, зашипела, заскакала на одной ноге, потирая ушибленную вторую.

- Милка, ну как ты в таком бардаке живешь?

- Да некогда мне убирать. При моем ритме жизни, то съемки, то поездки, вернешься домой в три часа ночи - и спать, в полдень вскочишь, а уже бежать пора.

- Ну, давай, пока я здесь, я тебе генеральную уборку сделаю, - со вздохом предложила Катя. - На какое-то время хватит.

- Ага, а потом снова приедешь. - Милена уже скинула свой красный пуховик, сунула его, не глядя, в какой-то угол и теперь махала Кате рукой с порога кухни. - Да брось ты, Катька, все равно я отсюда съезжаю.

- Куда? - удивилась Катя. - Другую квартиру снимаешь? А зачем, тебе же так этот район нравился.

Подруга замялась, но на самую малость, на долю секунды, не больше.

- Да нет, я квартиру себе купила.

- Ух ты, так это же здорово, ты теперь настоящая петербурженка будешь. Покажешь?

- Что?

- Квартиру новую, балда.

- Не, Кать, она на самом краю Питера, в одном из новых районов. Далеко тащиться. Да и ремонт там идет. К Новому году обещали закончить, вот я потихоньку вещи и собираю. Чтобы потом не сразу. Все, я варю кофе, раздевайся уже, заботушка.

Теперь в голосе подруги сквозило раздражение, и Катя привычно почувствовала себя нескладной обузой. Она скинула свой немаркий пуховичок, пристроила его на вешалку, положила рядом рюкзачок, который носила вместо сумки, закатила в угол чемодан, старый, потрепанный, но удобный.

Когда она прошла в кухню, Милена уже хлопотала у кофеварки. Засыпала кофе, запах которого плыл по кухне, дурманя голову.

- Так, еды нормальной нет, поэтому ешь бутерброды, - скомандовала Милена. - Через сорок минут выдвигаемся на Ваську. Игнат отписался, он уже там.

- А кто такой Игнат?

- Фотограф, с которым будем работать. Он, вообще-то, классный парень и специалист хороший.

Влад три недели ждал, пока у Игната «окно» в расписании появится. У него лист ожидания такой, что более именитые фотографы позавидуют. Он так свет выставляет, что обалдеть можно. Да и вообще… С ним интересно. Сама увидишь. В общем, ты пока ешь, а я пошла собираться.

Бутерброды оказались прекрасными, кофе крепким. Катя даже глаза зажмурила от удовольствия, так ей было вкусно. Впрочем, сидеть без дела она не любила, поэтому быстро подключилась к вайфаю, влезла в Интернет и с интересом погрузилась в увлекательную историю особняка Брусницыных, в который ей предстояло отправиться.

Неграмотный крестьянин Николай Мокеевич Брусницын приехал в Петербург в 1844 году, а тремя годами позже основал небольшое кожевенное производство, на котором изначально работало всего-то десять человек. Дела пошли на лад. Николай Мокеевич стал купцом, женился, создал крепкую многодетную семью. Кожевенная мастерская Брусницына процветала. Чуть позже здание, в котором она располагалась, было перестроено, дело расширено до настоящего кожевенного завода на боо работников, а для себя Брусницыны обустроили роскошный особняк.

Личные покои семьи располагались на втором этаже. К примеру, там был Красный кабинет, он же бильярдный зал. Стол с зеленым сукном сделали на заказ, и над ним висела люстра с ручкой, которая позволяла опускать ее пониже. Стол исчез в перипетиях революции и Гражданской войны, но люстра, если верить Интернету, висела в особняке до сих пор.

Попасть в Красный зал можно было из оранжереи или столовой. Из столовой туда вела потайная дверца. Встроенные угловые диванчики, обитые дорогим материалом, ныне сильно потрепанным временем, и два шкафа для хранения бильярдных принадлежностей сохранились до наших дней, а вот дорогой, тяжелый, вручную сотканный занавес, который отделял зал от оранжереи, не пропуская даже случайного луча света, был утерян. И витражные стекла, установленные вместо дверей, теперь прекрасно пропускали свет, словно наполняя огромное пространство воздухом.

В парадной столовой сохранился дубовый резной буфет. Когда-то стены здесь были обтянуты тончайшей белой кожей изумительной выделки. Не зря, нет, не зря жившие здесь богатеи владели собственным кожевенным производством! Показывали гостям товар лицом, так сказать. В центре столовой когда-то стояли овальный стол и обитые все той же кожей стулья из расчета на шестьдесят персон. Интересно, что стол и стулья пережили все смутные времена и пропали лишь в начале двухтысячных годов. Кожу же со стен содрали гораздо раньше.

Резной потолок столовой удачно дополнял деревянные резные панели, украшавшие стены. Именно за одной из них и прятался потайной ход в бильярдную. Бронзовые люстры и светильники наполняли столовую мягким уютным светом. Бараньи головы из дерева украшали входные двери и одновременно являлись символом успешной торговли.

Был в особняке и танцевальный зал, который называли Белым. Оформили его в стиле Людовика Пятнадцатого. Читая об этом, Катя невольно вспомнила любимое бабушкино выражение «в стиле Луев». Бабуля использовала его тогда, когда хотела охарактеризовать что-то слишком помпезное и претенциозное.

Стены, потолок и двери Белого зала архитектор, нанятый Брусницыными, оформил лепниной с растительными орнаментами, изображением музыкальных инструментов, изящных женских головок, сатиров и амуров. До нашего времени сохранился мраморный камин с резными фигурами по бокам. Когда-то над камином висело зеркало, и каждый входящий в зал мог видеть отражавшееся в нем свечение от люстр и настенных бра.

К Белому залу примыкала курительная комната, бывшая одним из самых ценных помещений дома. Ее оформили в стиле мавританской шкатулки, в декоре которой многократно повторялась надпись «Слава Аллаху». Совершенно непонятно почему.

Николай Брусницын скончался в 1882 году. Производство и особняк перешли к его сыновьям: Николаю, Александру и Георгию. Бизнес ширился и процветал. Братья позволяли себе подолгу жить за границей и из одной такой поездки, по поверью, привезли большое зеркало, принадлежащее самому графу Дракуле. Зеркало, которое до этого висело в одном из итальянских палаццо, где покоился прах графа, было повешено в одной из гостиных брусницынского особняка.

Вскоре обитатели дома заметили, что чувствуют недомогание после того, как посмотрелись в зеркало. Крутило живот, кружилась голова, болело сердце, выворачивало кости. Внучка старого Брусницына, которая любила вертеться возле зеркала больше всех, вскоре вообще заболела так серьезно, что умерла. На семейном совете было принято решение спрятать проклятый предмет в кладовке.

После революции братья Николай и Георгий приняли разумное решение уехать из России. Вместе со своими семьями они отбыли за границу, а вот Александр Брусницын продолжил фамильное дело и после национализации завода остался им руководить в статусе главного инженера и председателя Коллегии заводоуправления. Располагалось оно в том самом особняке, который у Брусницына, разумеется, отобрали.

Старинное зеркало достали из кладовки и повесили в кабинете заместителя директора. Через несколько дней он исчез, и тело его так и не было найдено. По заводу поползли нехорошие слухи. Они многократно усилились, когда один из рабочих, будучи материалистом и не веря в мистику и чертовщину, на спор со своими приятелями тоже посмотрелся в зеркало и также пропал бесследно через несколько дней. После этого кабинет заколотили от греха подальше, а вскоре и заводоуправление перевели в совсем другое здание.

В мае 1919 года Александр Брусницын был арестован. Годом позже коллектив рабочих написал письмо в его защиту, с ходатайством об освобождении купца выступило и Московское отделение Красного Креста. Александр Николаевич был освобожден, вот только к кожевенному заводу, созданному его отцом, а теперь носящему имя Радищева, никакого отношения больше не имел.

В перестройку завод закрыли. Особняк Брусницыных получил статус памятника культурного наследия, и в 1993 году были отреставрированы Белый зал и столовая. Какое-то время в здании располагались частные фирмы, затем оно было закрыто и использовалось только для экскурсий и фотосессий, а сейчас сюда вообще перестали пускать посетителей, поскольку особняк ветшал и рушился на глазах.

Где-то в нем по-прежнему находилась таинственная комната с висящим на стене магическим зеркалом, но никто из смельчаков, пытавшихся его отыскать, не преуспел в этом загадочном и опасном деле. На этом история особняка Брусницыных заканчивалась. Кате было так интересно, что у нее даже кофе остыл. Она хотела сварить новый, но поостереглась нажимать на непонятные кнопки, чтобы ненароком не сломать чудо-агрегат.

Милена была права. Теперь Кате очень хотелось посмотреть на особняк своими глазами, и ни за какие коврижки она не отказалась бы сопровождать Милену на подготовку к завтрашним съемкам. Пусть Милка и неведомый Игнат работают, а она, Катя, никому не мешая, просто побродит по старым залам, подышит воздухом давно ушедшей эпохи, представит, как все было, когда тут еще жила большая семья Брусницыных.

И все-таки интересно, родственники они ей или однофамильцы?

Когда Милена и Катя приехали на Васильевский остров, уже стемнело. Большой особняк выглядел пустынным, лишь на втором этаже светились несколько окон, видимо, в тех самых помещениях, которые и готовили к съемке. Катя вдруг поняла, что вряд ли сможет осмотреть весь дом, вечером здесь было слишком темно, и совершенно непонятно, можно ли включать свет в остальных покоях. Поняла и огорчилась. Особняк влек ее, в нем была какая-то тайна, которую Кате хотелось разгадать.

Пока Милена парковала свою маленькую машинку, Катя, задрав голову, стояла у парадного хода. Если верить описанию, за ним ее ждала мраморная лестница, ведущая на второй этаж, с резными, тоже мраморными перилами. Правда, лестница освещалась только дневным светом, а значит, и ее разглядеть не получится…

- Ты чего застыла? Этот ход заколочен давно, пошли в обход. Нас там уже Влад ждет, и Игнат тоже.

Милена от нетерпения пританцовывала на мокром, словно немного осклизлом асфальте.

- Милка, а ты историю этого особняка читала?

- Чего? - удивилась Милена. - За каким лешим мне могло это понадобиться? Дом и дом. Старинный, когда-то дорогой, ныне рухлядь. Но для съемок место хорошее, атмосферное. Уходящая натура, так сказать.

- И что, тебе совсем неинтересно? Какие люди здесь жили раньше? Чем занимались?

- Брусницына, в тебе что, голос крови заговорил, что ли? - В голосе Милены теперь слышалась неприкрытая насмешка.

- Нет, но это же здорово - своими глазами увидеть то, о чем ты прочитал.

- Мечтаешь найти зеркало графа Дракулы?

- Ну вот, а говоришь, что не читала, - упрекнула подругу Катя, но Милена только рукой махнула.

- Да про это весь Питер знает, это ж ты у нас из провинции, вот тебе все в диковинку. Пошли уже, мне не улыбается весь вечер на это потратить.

Девушки обошли особняк, нашли открытую дверь и наконец оказались внутри.

В здании оказалось не намного теплее, чем на улице.

- Здесь же не топят, - ответила Милена, прочитав в Катином взгляде незаданный вопрос.

- А как же ты завтра тут сниматься будешь?

- А у нас фотосессия, рекламирующая ювелирные изделия. Я ж тебе говорила, что родители Влада создали свой ювелирный дом. А с чем лучше всего сочетаются бриллианты, сапфиры и платина?

- С чем?

- С мехом, балда. - Милена весело засмеялась. - Так что завтра я буду закутана в соболя, не замерзну.

Катя снова попыталась представить себе жизнь, в которой могли быть старинный особняк с оббитыми шелком стенами, свет бронзовых люстр, мерцающий в загадочных зеркалах, таинственный отблеск бриллиантов, меха на обнаженных совершенных женских плечах. Попыталась и не смогла. Слишком далек был этот мир от тусклого света единственной лампочки в сестринской комнате, больничного запаха, словно въедающегося в кожу и волосы, смеси хлорки, страха и страданий.

- Здравствуй, Милена, ты сегодня даже не опоздала? - Им навстречу шел молодой человек, высокий, отлично сложенный, но все-таки немного худощавый.

Черты лица у него тоже казались тонкими, на изящном носу сидели очки, которые ему очень шли. Впрочем, как и одежда: джинсы, плотно облегающие мускулистые ноги, тонкий шерстяной пуловер с графическим рисунком и небрежно намотанный вокруг шеи шарф.

- Владюш, не роняй мой имидж в глазах подруги. - Милена подскочила и ловко чмокнула молодого человека в щеку. - Кстати, познакомься, это Катя, мы с ней с детства дружим.

- Правда? - Влад, казалось, сильно удивился. - В жизни бы не подумал.

Кате стало обидно. Понятно, что она своей скромной одеждой и унылым внешним видом совершенно не подходит красавице Милене, но зачем уж так откровенно давать понять, что «каждый сверчок знай свой шесток»? Она почувствовала, что против воли краснеет, и сердито нахмурилась. Не хватало только, чтобы этот богатей понял, что смог ее смутить.

- Милка, давай, проходи, я уже свет выставил, так что репетнем сейчас и разбежимся по своим делам, - вниз по лестнице сбежал еще один молодой человек, тоже высокий, но довольно крепкий, с бритой налысо головой, одетый в толстовку с капюшоном, свободные джинсы и ботинки на толстой подошве.

Все это было немаркое, практичное, демократичных марок. Парень был из того же мира, что и Катя, и она внезапно почувствовала к нему сильную симпатию, хотя обычно ей было несвойственно мгновенное расположение к совсем незнакомым людям.

- Привет, Игнасио, - в голосе Милены сквозило легкое пренебрежение.

Еще бы, парень всего-навсего фотограф, к тому же начинающий, пусть и подающий надежды, но точно не ровня сиятельному Владу. Кате стало противно, и еще подумалось, что за те годы, что они провели врозь, ее подруга все-таки сильно изменилась.

- Здравствуйте, прекрасная незнакомка. - Игнат подошел к Кате, взял ее руку в свои, проникновенно заглянул в глаза, и она вдруг застыла, как громом пораженная.

От тепла его рук у нее словно ток пошел по венам. Она даже перестала чувствовать стыл ость заброшенного дома, словно враз согрелась.

- Я Катя, - тихо сказала она.

- А я Игнат. Хочешь, когда мы закончим, я тебя сфотографирую? Ей-богу, ты страшно подходишь к атмосфере этого места.

- Я? - Катя даже засмеялась от такого нелепого предположения.

- Да. Ты. Такое чувство, словно ты тут родилась.

- А она тоже Брусницына, - с удовольствием сообщила Милена и засмеялась, увидев мелькнувшее на лице Влада удивление. - Представьте, вот будет прикол, если выяснится, что она этим Брусницыным этот, как его, потомок. Катька, изучай закон о реституции, вдруг ты сможешь претендовать на возвращение тебе этой развалины. Правда, восстановить ты ее все равно никогда не сможешь, так хоть продашь. Место-то козырное.

За разговорами они поднялись по лестнице и вошли в одну из больших комнат, где, по всей видимости, и предстояло провести съемки. Вся троица сразу утратила к Кате интерес, занявшись работой. Игнат включил яркие лампы, выстроенные по какой-то только ему понятной схеме, Милена встала внутрь светового круга, начала принимать разные позы, а Влад достал откуда-то небольшой чемоданчик и, открыв его, стал доставать украшения: колье, серьги, браслеты и кольца.

Кате хотелось посмотреть, но было неудобно мешать.

Поэтому она отошла к окну и начала потихоньку оглядываться, чтобы понять, где именно находится. Да, точно, это столовая. Вот бараньи головы на дверях, вот дубовые резные шкафы, вот кованые бронзовые светильники и изумительной работы люстра, сверкающая тысячей огней. До чего же красиво.

- Оригиналы? - услышала она голос Милены, немного хриплый. Неужели успела простудиться?

- Нет, имитация, конечно, - голос Влада был спокойным, даже ленивым. - На два дня муторно организовывать охрану.

- Охрану? - Катя услышала свой голос и даже удивилась, поскольку вовсе не собиралась вмешиваться.

- Девушка, каждое из этих украшений, в оригинале, конечно, стоит сотни тысяч долларов, а некоторые и миллионы, - голос Влада теперь звучал высокомерно. - Конечно, завтра их привезет сюда охрана и будет находиться здесь, пока съемка не закончится. Кстати, Милена, давай еще раз сверим список людей, которых завтра сюда пропустят.

- Ок, ты, я, Игнат, разумеется, Катя. Она моя подруга, и это не обсуждается. Гримерша моя, еще ассистентка, которая поможет мне переодеваться. Все. Игнат, с тобой кто-нибудь придет?

- А кто мне нужен? - изумился фотограф. - Я птица гордая, конечно, но пока не высокого полета, мне помощники не полагаются, я свой скарб на своем горбу ношу. Основное оборудование я тут оставлю, а уж кофр с камерой и сам дотащу, тем более что я его никому никогда не доверяю.

Работа спорилась еще примерно с час. Милена, Игнат и Влад определили все локации для съемок. Часть украшений Милена должна была демонстрировать, стоя у окна, другую часть - у камина, третью - в дверях, четвертую - на обитом потертым бархатом диване. Влад тщательно помечал в специальном блокноте последовательность смены коллекций, а Игнат прикидывал, как быстро сможет переставить софиты, разворачивал дополнительные зонтики, дававшие нужную тень.

- При свете дня немного по-другому будет, - деловито сказал он, - но это я быстро настрою. Потом, когда стемнеет, свет зажжем и часть кадров при искусственном освещении отщелкаем, тоже красиво будет.

Закончили они часам к девяти вечера, когда Катя, не спавшая в поезде ночь, уже совсем устала и замерзла.

- Это всегда так? - шепотом спросила она у Милены, остававшейся бодрой и свежей.

- Бывает еще хуже, - ответила та. - Это же только кажется, что у моделей жизнь - малина, а на самом деле так пахать не каждая согласится.

- Я бы тебя подвез. - Катя и не заметила, как к ней подошел Игнат, и оцепенела, попав под магический взгляд его глаз. - Да вот беда, я у нас нынче безлошадный.

- Она ко мне приехала, а я, как известно, на машине, спасибо Владу, - подруга кинула на того кокетливый взгляд. - Так что, Игнасио, гуляй мимо, у нас сегодня девичник.

Катя внезапно почувствовала, что огорчена тем, что вечер продолжится без Игната. Но тот, казалось, совсем не расстроился.

- Ладно, понял, не дурак, был бы дурак, не понял. Тогда до завтра, красавица Катя. И имей в виду, завтра работу закончим, и я тебя обязательно сфотографирую, поняла? Так что готовься.

Катя, как завороженная, кивнула, чувствуя, что ее заливает невесть откуда взявшимся счастьем.

От обилия эмоций и впечатлений она так устала, что заснула практически сразу, как они с Миленой вернулись в квартиру на Литейном. Даже на кухонные посиделки сил у нее практически не осталось, на что Милена отреагировала хоть и с усмешкой, но довольно благожелательно.

Зато утром Катя проснулась в семь утра, выспавшаяся, прекрасно отдохнувшая. Мысли ее то и дело возвращались к вчерашнему дню. Она вспоминала добрые глаза Игната, его улыбку, обращенную к ней, Кате, и в ней невольно оживали давно похороненные под ежедневной рутиной мечты. А что? Игнат сказал, что она красивая и он хочет ее снимать. А он фотограф, у него взгляд профессиональный, вдруг он действительно видит в простенькой, замученной жизнью и хроническим безденежьем медсестре волшебную принцессу, которую просто нужно расколдовать?

Тут Катя вспомнила Влада и невольно вздрогнула. Тот, в отличие от Игната, был холодным, надменным. Понятно, почему Милена не в восторге от романа с ним. Вот уж кто эгоист, думающий только о себе. Катя вспомнила, как на обратном пути подруга вскользь обронила, что у Влада не самые простые отношения с его богатой семьей, он мечтает выйти из семейного бизнеса и стать художником, но не может, потому что деспотичный отец считает его продолжателем своего дела. Вот уж воистину богатые тоже плачут.

Утро тянулось невыносимо медленно, но все-таки оно прошло. К двум часам они приехали на Васильевский остров и подошли к особняку, который при свете дня выглядел одновременно и более величественно, и более жалко. Кате вдруг стало физически больно от того, что это здание, построенное умными, работящими, порядочными людьми, теперь разрушается, оставшись без хозяйского пригляда.

Они вошли внутрь, поднялись по черной лестнице и через пять минут оказались в столовой, где уже сновали люди. Игнат был здесь и, увидев Катю, поспешил к ней с такой искренней, открытой улыбкой, что она снова вспыхнула, засияла в ответ, понимая, что на ее лице, как в открытой книге, можно прочитать все испытываемые ею чувства. Впрочем, ей было наплевать, что о ней подумают. Пожалуй, впервые в жизни.

Влад тоже был здесь. Он ни на шаг не отходил от стоящего на одном из подоконников большого кожаного кофра. Тот был уже открыт, и издали Катя увидела, что внутри кофр представляет собой что-то среднее между комодом и шкатулкой. Множество отделений, обитых бархатом, открывались и выдвигались, в закрытом состоянии надежно укрывая от посторонних глаз скрытые в них драгоценности.

Неподалеку стоял молодой быкообразный человек, в котором сразу угадывался охранник. Второй такой же, словно брат-близнец, стоял у дверей, ведущих на лестницу, внимательно осматривая всех входящих и выходящих из комнаты. У другого окна расположилась миловидная девушка, у которой тоже был с собой огромный чемодан. В нем, как поняла Катя, подойдя поближе, помещались гримировальные принадлежности. Рядом на треноге стояло большое зеркало с несколькими яркими лампочками, а перед ним стул, на который почти сразу уселась Милена.

Игнат вернулся в фотозону, поправлял свои бесконечные зонтики и лампы, то включал их, то выключал, добиваясь идеального освещения. Еще в комнате стояла большая вешалка на колесиках, такие обычно использовались в магазинах одежды, и на ней висели четыре шубы. Соболиная, из чернобурки, из белоснежного песца и из серебристой норки - бесценное обрамление для уникальной Милениной красоты и бриллиантового блеска украшений.

Странно, но сегодня Катя не чувствовала себя чужой среди всего этого великолепия.

То ли тепло, исходящее от Игната, то ли возможная ее принадлежность к старинному роду, в чьем особняке она сейчас стояла, полностью лишили девушку привычной робости. Она ждала начала съемок, потому что ей было интересно увидеть преображения Милены, но и особняк посмотреть хотелось, тем более что часа через два снова стемнеет.

Решив, что она успеет пройтись по залам и кабинетам особняка Брусницыных до начала фотосессии, Катя двинулась к дверям.

- Ты куда? - окликнула ее Милена.

- Особняк посмотреть.

- Погоди, ты мне тут нужна. У меня ассистентка заболела, не сможет приехать, а мне нужно, чтобы кто-нибудь помогал мне переодеваться. Верочка, - Милена кивнула на визажиста, - одна не справится. Не мальчиков же просить. Ты мне поможешь?

- Конечно! - воскликнула Катя. - Милка, я так рада оказаться хоть немного полезной.

Съемка началась. Милена, облаченная в шелковую черную комбинацию с дорогими кружевами и прозрачные черные чулки на стройных ногах, дополнительно удлиненных тонкими шпильками, надевала с помощью Кати то одни, то другие серьги, которые Влад доставал из своего волшебного сундука.

Менялись браслеты, серьги, ожерелья и кулоны, пушистый мех сменялся гладким, темный - светлым, струились длинные Миленины локоны, ловко сновали руки визажистки, освежающие грим, меняющие цвет помады, промакивающие капли пота от жарких софитов.

Щелкал затвор фотоаппарата. Игнат снимал сверху, снизу, сбоку, стоя, лежа. Катя против воли любовалась и им, и меняющей позы Миленой. Сейчас они выглядели единым целым, два профессионала, занятые делом. Она даже не поняла, почему вдруг прозвучало слово «стоп».

- Что, уже все? - огорчилась Катя.

- Перерыв. - Игнат засмеялся, подошел и обнял ее за талию. - Отдохнуть надо. Сейчас люстру включим, я свет перенастрою, и вторую серию отщелкаем. Девчонки, вы отдохните пока.

Влад захлопнул дверцы кофра, достал с подоконника термос, разлил в пластиковые чашечки кофе. Протянул по очереди всем, не забыв и Катю с Верой. Кате это понравилось. Что ж, по крайней мере, он не считает их обслуживающим персоналом, а если и считает, то относится по-человечески.

- Давай возьмем кофе с собой и посмотрим другие комнаты. - Милена скинула каблуки, натянула тапочки, потянула Катю за руку. - Пошли, ты же хотела.

Все-таки чудесная она подруга.

- Пойдем в оранжерею? Или в Красный кабинет? Или в танцевальный зал? - спросила Катя, готовая идти куда угодно из благодарности за подаренное ей чудо.

- Да ну, скукота. - Милена махнула рукой. - Пошли искать запертую комнату, ну, ту самую, где зеркало Дракулы.

- Ага, а говорила, что не читала про особняк. - Катя засмеялась, но послушно дала подруге увлечь себя к выходу.

Охранник придирчиво осмотрел их обеих, проверяя, нет ли на девушках украшений.

- Долго не бродите! - прокричал им вслед Влад. - Через пятнадцать минут начинаем.

По черной лестнице девушки спустились на первый этаж, свернули в какой-то закоулок, очутились в коридоре, длинном и почему-то извилистом, прошли по нему, снова куда-то свернули, оказались на другой лестнице, по которой куда-то поднялись, и остановились перед обшарпанной деревянной дверью, отчего-то незапертой.

Милена потянула за ручку, дверь скрипнула, приотворяясь, и Кате внезапно стало страшно.

- Давай вернемся, - сказала она, отчего-то шепотом.

- Ты что, трусиха? - Милена уже открыла дверь, шагнула внутрь, и Кате ничего не оставалось как идти тоже. Не оставлять же подругу одну.

В комнате царил полумрак. За окном уже сгустились осенние сумерки, и освещалась она лишь фонарем, стоящим на улице, у самой стены. Комната, точнее, небольшой кабинет, была совершенно пустой, лишь на стене висело большое зеркало в старинной раме, витой, изогнутой, сразу видно, что очень дорогой.

- Ух ты, а вдруг это оно и есть, зеркало Дракулы? У-у-у-у, сейчас как выскочит дух убитого графа, как утащит нас в Зазеркалье!

Катя Брусницына всю жизнь считала себя девушкой разумной. Никогда не верила она в привидения и прочую мистику, но сейчас отчего-то почувствовала, как кровь стынет у нее в жилах. Словно в замедленной съемке она смотрела, как Милена приближается к противоположной стене, делает шаг, еще один и еще.

- Стой, не смотрись в него, не надо, - закричала Катя.

Но Милена уже стояла у самого зеркала, вертелась перед ним, вставала на цыпочки, поднимала руки, словно выполняя балетные па.

- Ты чего, Брусницына, сдурела? - спросила она. - Или страшилок в Интернете начиталась?

Видимо, Катино лицо выражало такое страдание, что подруга перестала дурачиться, подошла, обняла Катю за плечи.

- Да ладно, ладно, я пошутила.

- Пойдем отсюда, - голос у Кати дрожал.

- Пойдем, если хочешь, все равно нам уже возвращаться надо.

Той же запутанной дорогой они вернулись обратно, и Катя даже выдохнула от облегчения, когда они снова оказались в столовой, где теперь горела тысячами огней старинная люстра.

- Ну что, не утащил вас Дракула? - спросил Игнат и подмигнул Кате. Она почувствовала, что дрожит от неутихшего еще страха, и выругала себя за провинциальную чувствительность. - Все, Миленка, давай, облачайся. Работаем.

И снова началась бесконечная круговерть украшений, от блеска которых у Кати внезапно разболелась голова. Или это выходил из нее пережитый ужас? Она не знала.

- Ну все, последняя вещь. Милена, давай, это я тебе сам помогу застегнуть.

Влад достал из саквояжа колье, подошел к Милене сзади, обернул украшением ее шею, начал застегивать под волосами сложный замочек, и Катя вдруг перестала дышать от открывшейся ее глазам красоты.

Ожерелье охватывало шею и спускалось по груди, закрывая ее водопадом сверкающих бриллиантов. Прекрасная Милена была словно усыпана ими, камнями разной формы и размеров. Они переливались, и казалось, что от девушки струится свечение, отражающееся от гладкого черного шелка. Совершенству ожерелья не нужна была никакая шуба.

- Господи, как красиво! - выдохнула Катя.

- Нравится? - К ней подошел Влад, который, казалось, наблюдал за Катей и ее реакцией. - Это последняя работа нашего ювелирного дома. Она сделана в Бельгии по нашему эскизу.

В этом ожерелье 7645 бриллиантов общей сложностью 1400 карат. В работе над ним были заняты 6200 человек, представляете?

- Мне страшно представить, сколько это может стоить…

- Семь с половиной миллионов долларов, - Влад улыбнулся. - На это ожерелье уже поступил заказ, между прочим, от самой Николь Кидман. Мы немного задержали отправку, потому что ждали эту фотосессию. Думаем, что после рекламной кампании у нас еще появятся подобные заказы. Это очень престижно - иметь такие изделия в коллекции ювелирного дома.

Милена ступила на освещенный софитами круг, приняла нужную позу, снова защелкал затвор фотоаппарата. Раз, другой, третий…

Внезапно раздался громкий щелчок, погасли софиты и люстра под потолком, комната погрузилась в полную тьму. Ни капельки света не проникало через плотно задернутые перед второй частью съемок шторы.

Раздался какой-то грохот, а затем голос одного из охранников:

- Всем оставаться на своих местах.

Чертыхнулся в ответ Игнат.

- Да, а то лампы мне побьете. Подождите все, у меня фонарь есть.

Катя послушно застыла на месте, гадая, что могло произойти. Рядом с собой она слышала дыхание Влада, он шебуршал чем-то, клацали замки кофра с драгоценностями, затем вспыхнул одинокий луч света, как догадалась Катя, от фонарика на айфоне.

Луч маленький, но яркий попал сначала Кате в лицо, заставив ее зажмуриться, затем выхватил напряженное лицо первого охранника, замершего в дверях, перекрывая выход. Второй охранник застыл рядом с кофром. Затем лучик скользнул по Вере. Девушка стояла, прижав ладони к щекам. Затем Влад осветил фигуру и лицо Игната, судорожно копавшегося в куче проводов на полу.

- Тут замкнуло что-то. Проводка старая, напряжения не выдержала. Сейчас заработает все. Не волнуйтесь.

Свет фонаря сделал полукруг, скользнул по резным стенам, дубовым буфетам и вернулся обратно, на импровизированную съемочную площадку, сейчас совершенно пустую.

«Интересно, куда подевалась Милена?» - подумала Катя, и тут свет зажегся.

Вспыхнули софиты, загорелась люстра под потолком. Все выдохнули, задвигались, заговорили, и Катя вдруг отчетливо поняла, что Милены в комнате нет.

Ее подруга исчезла.

- Это еще что за шутки? Милена? Ты где прячешься? - крикнул Влад.

Испуганно ойкнула Вера, набычились охранники.

- В двери точно никто не выскакивал, - сообщил тот, что перерезал собравшимся в зале пути отступления. - За это я ручаюсь. Да и не успела бы она. Света меньше минуты не было.

Второй охранник обошел окна, подергал шпингалеты на них. Все окна, разумеется, были плотно заперты, заколочены даже.

- И куда она подевалась? - немного растерянно спросил Игнат. - Вознеслась, что ли?

- Зеркало графа Дракулы, - выпалила Катя.

Все остальные в недоумении уставились на нее.

- Чего? - Игнат смотрел внимательно, ласково, чуть насмешливо. Словно считал, что деревенская дурочка тронулась разумом. - Какое еще зеркало?

- Про этот особняк существует предание. Что где-то в нем расположено зеркало Дракулы и все, кто посмотрится в него, потом пропадают.

- И какое это имеет отношение к Милене?

- Когда мы бродили по дому, то в одной из комнат стояло зеркало. Старинное. Милена посмотрелась в него. - Катя чуть не плакала.

- Но это же чушь! - Голос Влада был резким, отрывистым, злым. - Не может же современный человек верить в такие глупости.

- После революции, когда исчез один из управляющих завода, нашелся рабочий, который тоже не верил в предрассудки, - мрачно сказала Катя. - Он на спор с товарищем заглянул в это проклятое зеркало и тоже пропал.

- Вообще-то потусторонний мир существует, - задумчиво сказал Игнат, подошел к Кате, обнял за плечи, словно защищая от нападок Влада. - Это научно доказано. Если мы чего-то не понимаем, это не означает, что так быть не может. Мы все находились в этой комнате, свет и впрямь погас всего на минуту, и вот мы все здесь, а Милены нет. И в зеркало при этом смотрелась только она. Или ты тоже?

Прикусив губу, Катя покачала головой.

- Вы что, прикидываетесь или правда идиоты? - рассердился Влад. - Вы что, не понимаете, что исчезла не Милена!

- А кто? - Это спросила Верочка.

- Пропало уникальное колье стоимостью в семь миллионов долларов! И вы будете мне рассказывать, что это действие потусторонних сил?

Действительно, в тот момент, когда погас свет, на Милене было колье. И теперь оно как сквозь землю провалилось вместе с девушкой. Катя внезапно рассердилась:

- Ну, понятно, какие-то побрякушки вам дороже, чем живой человек. Чем девушка, с которой вы встречались.

- Я? - Влад выглядел изумленным. - Это она вам сказала?

- А что, это неправда? И машину своей сестры вы ей не одалживали?

- Точно, машина. - Влад потер лоб рукой. - Слушай, Глеб, - обратился он к одному из охранников, - сбегай вниз, посмотри, машина все еще у входа? Может статься, что она на ней уехала. Машину ей я действительно временно дал, потому что она свою продала. Мы общались, дружили, но никаких иных отношений у нас не было.

- Дорогое шампанское, розы и украшения вы ей не дарили, ужины на питерских крышах не устраивали? - мрачно спросила Катя.

Больше всего на свете она не любила, когда люди врут.

- Катюша, - Влад вдруг улыбнулся, - я вижу, вы обожаете читать. Причем ваши литературные пристрастия крайне обширны. Вы любите не только мистическую литературу, но и любовные романы. А тут, смею вас заверить, речь идет о банальном детективе.

- Может, полицию вызвать? - спросила Верочка.

- Ну да, - поддержал ее Игнат. - Ожерелье тю-тю, Милена тоже, надо ментам звонить.

- Никуда мы звонить не будем! - отрезал Влад. - Сами разберемся, своими силами.

В дверях появился Глеб, отрицательно покачал головой.

- Машина у подъезда. Не уехала она на ней.

- Господи, а вдруг Милку похитили и убили? - с ужасом спросила Катя. - Действительно, семь миллионов такая сумма…

- …что за нее можно убить? - Влад смотрел внимательно, остро, цепко.

- А может, это вы сами все организовали? - с подозрением спросила Катя у Влада. - Мне Милена говорила, что вы страдаете под гнетом своего властного отца и мечтаете уйти из семейного бизнеса, чтобы стать художником. Вот и сперли колье.

Охранник Глеб рассмеялся. На лице Влада теперь отражалась нечеловеческая усталость.

- Найду Милену, оторву ей голову, - сообщил он. - Катя, я и так художник. Вот это самое пропавшее колье было сделано по моим эскизам. Я придумываю ювелирные украшения, которые потом успешно продает фирма моего отца. И смею вас заверить, отношения у нас с ним самые теплые.

- Тогда почему вы не хотите вызвать полицию?

- Не могу допустить, чтобы имя нашего ювелирного дома оказалось втянуто в скандал, - коротко пояснил Влад. - Иногда репутация стоит дороже денег.

- И вам наплевать на пропажу семи миллионов? И Милены?

- Я же сказал, сами разберемся.

- Вот что, ребзя. - Игнат наклонился, чтобы распутать лежащие на полу провода. - Если никакого следствия не будет, то я пойду отсюда. У меня на вечер важное дело намечено. Можете меня обыскать, если хотите.

- Обыщем, - кивнул Влад. - Идти можешь, только все вещи останутся здесь. До окончания расследования никто ничего не трогает. И провода оставь.

- Ладно, - Игнат поднял руки, показывая, что согласен, - только уж не обессудь, камеру я не оставлю. Она - часть меня.

- Проверь, - коротко кивнул Влад Глебу. Тот подошел, профессионально обыскал Игната, кофр из-под камеры, покрутил в руках сам фотоаппарат, мотнул головой, показывая: мол, ничего нет.

- Ладно, иди, - сказал Влад. - И ты, Вера, тоже. А вам, Катя, придется остаться здесь, со мной.

- Зачем? - испугалась она. - Хотя идти мне все равно некуда, я же у Милены остановилась, я не смогу в квартиру попасть, у меня ключей нет.

Влад подошел к ярко-красному пуховику Милены, сиротливо висящему на вешалке рядом с роскошными шубами, похлопал по карманам, достал связку ключей.

- Эти?

- Да.

- Ладно, тогда закончим здесь и поедем на квартиру. Вдруг там чего интересное найдем. А пока расскажите мне, Катя, кто вы и почему появились на этой съемке.

Вопрос был не праздный. Какое бы преступление ни произошло в старинном особняке, Катя могла не случайно оказаться в его эпицентре, а потому, сцепив зубы, она поведала Владу и о своей многолетней дружбе с Миленой, и о внезапном приглашении в гости, и об особняке Брусницыных, который их однофамилица Катя обязательно должна была посетить.

- То есть до этого случая вы не видели свою подругу семь лет? - уточнил Влад.

- Да, но это точно Милена, я не могла ее ни с кем перепутать, - язвительно сообщила Катя.

Он лишь пожал плечами.

- И вам не кажется странным, что после долгого перерыва подруга внезапно решила возобновить отношения, позвала вас в гости, привезла сюда, а затем исчезла вместе с дорогостоящей вещью?

- А что в этом странного? - с вызовом спросила Катя. - В моих карманах вашего ожерелья нет, можете меня обыскать тоже.

- В этом-то я как раз не сомневаюсь. - Влад снова мимолетно улыбнулся, а затем опять стал серьезным.

Улыбка удивительным образом красила его лицо, делала моложе, и Катя вдруг подумала, что как мужчина он гораздо привлекательнее ушедшего Игната. Кстати, тот не пообещал ей позвонить и даже не попросил номера телефона.

- Именно вы были тем ценным свидетелем, - последнее слово Влад иронически выделил, - который видел, как Милена смотрелась в зеркало. Именно вы рассказали нам про зеркало Дракулы, тем самым вспомнив про мистический след в истории особняка. Мне кажется, что именно для этого ваша подруга и втянула вас в данную историю.

- Вы что, хотите сказать, что Милена спланировала ограбление заранее? И ее исчезновение - всего лишь инсценировка?

- Хочу, - кивнул Влад. - Нет никакого таинственного исчезновения, понимаете? И если вы взглянете на случившееся под таким углом, то вам это станет совершенно очевидно.

- Но как Милена могла незаметно выйти из комнаты, если тут всего одна дверь и в ней стоял ваш человек? - воскликнула Катя и вдруг запнулась.

Влад внимательно посмотрел на нее.

- Говорите. Вы ведь о чем-то подумали?

- Мы находимся в столовой, - запинаясь, произнесла Катя. Голос ее звучал глухо. - Она отделена от Красного кабинета, того самого, в котором у Брусницыных располагалась бильярдная, потайной дверью, прячущейся в стене за одной из деревянных панелей. А через раздвигающиеся витражные двери оттуда можно попасть в оранжерею, выход из которой ведет на центральную лестницу. Вот только центральный вход сейчас заперт.

- А вот это мы сейчас проверим. - Влад кивком головы отправил Глеба выполнять очередное поручение, а сам подошел к стене и начал обследовать ее, прощупывая выпуклости резного дерева тонкими, очень красивыми руками с длинными пальцами, привыкшими выполнять точную ювелирную работу.

Стена располагалась за тем местом, где стояла Милена в тот момент, когда погас свет. И очень быстро руки Влада нажали на что-то, и одна дубовая панель повернулась, открывая доступ в соседнее помещение. Влад нырнул в отверстие в стене, и Катя, не раздумывая, последовала за ним.

Действительно, они оказались в бильярдном зале, который Катя узнала по описанной в Интернете люстре, через чудо-витражи попали в пустующую оранжерею, прошли ее насквозь и очутились на мраморной лестнице. Той самой, которую Катя так мечтала осмотреть. Впрочем, сейчас ей было не до исторических красот, да и темно было.

По лестнице уже поднимался Глеб.

- Открыто, - мрачно сказал он. - Здесь она и вышла.

- Осталось только понять, где она теперь. - В голосе Влада слышалась злость. - Домой, разумеется, можно не ездить. Не собиралась она туда возвращаться, не такая она дура.

- Милена отказалась от съема этой квартиры, - сказала Катя.

В голосе ее слышались близкие слезы. - Сказала, что купила квартиру в спальном районе и собирается съезжать, поэтому и часть вещей уже перевезла. В квартире все в коробках, и беспорядок ужасный.

- Вещи перевезла, машину продала, - задумчиво сказал Влад. - Приготовилась. И нет, конечно, никакой квартиры.

Он наклонился и поднял со ступенек рюкзак, пустой, мятый, немного пыльный.

- А тут, скорее всего, лежала какая-то запасная одежда - куртка, штаны, ботинки. Не в шелковой же комбинации, усыпанной бриллиантами, она на улицу выскочила. Заранее принесли и оставили. Все ж по минутам было рассчитано. Вот только как она смогла свет выключить, вот чего я не понимаю.

- Шеф, идите сюда. - В дверном проеме появилась голова второго охранника. - Смотрите, что я нашел.

Тем же путем, через оранжерею, компания вернулась обратно.

Охранник стоял над спутанными проводами, соединяющими расставленные по комнате софиты. В руке у него была какая-то коробочка.

- Что это?

- Реле. Обычное реле, - охранник даже рассмеялся. - Как в школьном курсе физики. Этот парень, фотограф, просто нажал на кнопку и разорвал цепь. Он же заранее сюда приходил и подсоединил свои приборы к люстре через последовательное соединение. Один щелчок, и все обесточено. Затем считаешь до шестидесяти, включаешь обратно. Пока глаза к свету привыкнут, пока поймешь, что девушки нет, пока начнешь соображать, что к чему. За это время она спокойно спустилась вниз, оделась и выскочила на улицу. Ее там наверняка машина ждала.

- Игнат? - Катя не хотела верить собственным ушам. - Вы хотите сказать, что он был с Миленой заодно?

- Не просто заодно. - В комнату вошел Глеб, держа в руках сотовый телефон. - Я тут попросил ребят пробить. В общем, две недели назад гражданка Фалькова Милена Сергеевна и гражданин Румянцев Игнат Николаевич сочетались законным браком в одном из ЗАГСов Санкт-Петербурга.

- Милена и Игнат муж и жена? - У Кати голова шла кругом. - Но почему она мне ничего не сказала? И зачем тогда он так явно показывал мне, что я ему нравлюсь?

- Да чтобы никто ничего не заподозрил. - В глазах Влада читалась теперь жалость, и Катя все-таки не выдержала, заплакала. - Ну, ну, перестань. Я понимаю, обидно узнать, что лучшая подруга воспользовалась твоей наивностью, но это же не конец света.

Он обнимал Катю и гладил ее по голове, а потом взял и поцеловал. Крепко, по-настоящему, в краешек нежных беззащитных губ. Она так удивилась, что даже плакать перестала.

- Зачем ты меня целуешь?

- Потому что ты мне нравишься, - серьезно ответил он.

- Я?

- Ну, конечно, ты. Кто же еще. С первой минуты, как только ты появилась.

- Ты вчера сказал, что ни за что бы не подумал, что мы с Милкой можем быть подругами. Такие мы разные.

- Конечно, разные. Я всегда терпеть не мог этих пустых фарфоровых кукол с модельной внешностью. А ты - настоящая, ты на мою маму похожа.

Охранник, то ли Глеб, то ли второй, деликатно кашлянул. Влад и Катя перестали шептаться, но из кольца своих рук он ее так и не выпустил.

- Итак, они все спланировали, избавились от квартир, машин и вещей и наверняка решили уехать далеко, чтобы спрятаться, пока все не утихнет. Скорее всего, из особняка они оба поехали напрямую в аэропорт. Слава богу, в Питере он один, так что можем успеть. Понять бы еще, в какую страну мира они могут направиться.

- Мне кажется, я знаю, - медленно сказала Катя, задрала голову, посмотрела прямо Владу в лицо. Глаза ее блестели. - Посмотрите, есть сегодня вечером рейсы в Нью-Йорк?

Рейс был. В 21.45. И до его отправления оставалось меньше часа. За всем, что было дальше, Катя наблюдала как в тумане. Куда-то звонил Влад, исчезли из особняка Глеб и второй охранник, унеся с собой кофр с остальными драгоценностями. Она и Влад остались наедине.

- И что дальше? - вяло спросила она, чувствуя огромную, просто нечеловеческую усталость.

- Я не буду сдавать их в полицию, если ты об этом, - ответил Влад. - Правда, работы в этом бизнесе они больше не найдут. Оба. На свободе я их оставлю, но репутацию испорчу.

- Я не об этом. Ты отвезешь меня на квартиру к Милене? Мне нужно забрать свои вещи.

- Я отвезу тебя, куда ты скажешь. Но больше всего на свете я хочу увезти тебя к себе, вернее, в дом к моим родителям, чтобы с ними познакомить. Если тебе, конечно, нужно что-то забрать, то давай заедем. У тебя там что-то особенно ценное?

Катя задумчиво посмотрела на свой рюкзачок, в котором лежали документы, кошелек и мобильник. В оставленном на Литейном чемодане не было ничего из того, о чем следовало бы жалеть.

- Шарф, - сказала она наконец и громко рассмеялась. - Французский акцент. Но мне кажется, что я готова начать говорить на другом языке.

Анна Данилова
Призраки Ренуара

I. Портрет Жанны Самари

Я не знаю, что двигало мною тогда, в тот субботний день - английский ли сплин или русская хандра, - но, устав от серости окружающего мира, от серых улиц, деревьев и домов, я вышел из своей квартиры, остановил такси и велел отвезти себя в аэропорт. Так к вечеру того же дня я оказался в Петербурге. Но там оказалось еще хуже: сыро, холодно и ветрено. Я поднял воротник длинного кашемирового пальто, надвинул на лоб драповый берет и, обмотав шею два раза шарфом, дал поглотить себя балтийской непогоде. Я шагал по Невскому, разглядывая прозрачные, освещенные изнутри витрины магазинов и кафе, считал от нечего делать расплывчатые от густого тумана желтые, розовые и оранжевые пятна светящихся окон, размышлял о людях, чьи фигурки двигались за задернутыми шторами, и недоумевал: к чему такая суета? К чему эти движения и пустая трата сил, когда и завтра, и послезавтра наступит очередной черный день со своими будничными заботами, подтверждающими тоскливую обыденность нашего убогого существования?

И тут я увидел розовое кружево. Длинный шлейф, состоящий из шелковых и кружевных оборок, спускающийся из-под черного плаща, волочился по грязи, разбухая и напитываясь ею, превращаясь на глазах в безобразный мокрый хвост. Впереди меня быстрыми мелкими шажками почти бежала женщина. Слева, под обнаженным, посиневшим от холода локотком, выглядывавшим из прорези плаща, болталась, напоминая мокрую крупную черносливину, лакированная сумочка. Женщина свернула в переулок - я за ней, она нырнула в черную высокую арку, зажатую между высокими серыми домами, а я - следом. В конце арки оранжево светилась вертикальная щель; как оказалось, там была дверь, за которой и исчезла женщина. Я шагнул следом, машинально притворив за собой странную дверь, и зажмурил глаза. Ощущение того, что меня погрузили в аквариум с горячей вишневой наливкой, испугало меня: ведь я так давно не замечал вокруг себя жизнеутверждающих красок! Я заставил себя открыть глаза, и они тут же наполнились слезами: так нестерпим был свет. Резь вскоре прошла, мои глаза стали привыкать, и я осмотрелся.

Я стоял на солнечной стороне улицы незнакомого мне города, по обеим сторонам от нее стояли высокие оштукатуренные кремовым и белым дома, откуда-то доносились звуки аккордеона, слышался французский говор проходящих мимо барышень в шелковых платьях и соломенных шляпках, убранных свежими розами. Пахло горячим тестом и апельсинами.

Солнце начало припекать мне спину, и я почувствовал, как от моей одежды поднимается пар. Я тут же с благодарностью вспомнил свою матушку, обучившую меня французскому языку, потому что до меня вдруг стал доходить смысл услышанного: «Да он просто ненормальный, посмотри, как он одет!», «Может, он болен?», «Нет, его просто кто-то облил кипятком, видишь, от него поднимается пар?».

Я посмотрел себе под ноги: след мокрого грязного шлейфа незнакомки так и манил меня за собой. Так я, не отрывая взгляда от подсыхающих на глазах темных пятен, прошел квартал - след оборвался. Я стоял возле крыльца роскошного особняка. Массивная, красного дерева дверь была чуть приоткрыта.

Пока я раздумывал, войти или нет, вдруг в двери появилась женская голова в рыжих, вспыхнувших на солнце кудрях; блеснули ультрамарином огромные смешливые глаза, и ярко-красный рот подарил мне ослепительную улыбку.

- Ну же! Заходите! - и голова исчезла. Я повиновался и зашел в дом.

Там царила роскошь. Все полы были устланы толстыми коврами, двери обшиты деревянными панелями, повсюду стояли напольные вазы, наполненные цветами.

- Подождите минуточку, я только отдам Мадлен свое платье, вы же видели, что с ним стало… - услышал я откуда-то издалека голос прекрасной шатенки и замер, рассматривая, как в музее, инкрустацию на маленьком карточном столике.

Наконец появилась она. В зеленом шелковом пеньюаре. Щеки ее были бледны, а тело словно трясло в лихорадке.

- Знаете, я ужасно замерзла там, в Питере, да и вы тоже, как я погляжу… Пойдемте ко мне в комнату, сейчас мы согреемся и перекусим. Мадлен, поторопись! - крикнула она куда-то в сторону. - Идемте же, - она взяла меня за руку и потащила за собой. В конце длинного коридора была открыта еще одна дверь.

- Как вас зовут? - спросил я, снимая с себя пальто и с трудом стягивая намертво облепивший мой лоб берет. Я понял, что меня привели в ванную комнату.

- Жанна. А вас?

- Серж.

- Вот что, Серж, давайте без церемоний, у нас не так много времени. Раздевайтесь и ныряйте в ванну, Мадлен специально для вас сыпанула туда пахучей соли, отогревайтесь, потом наденьте вот этот халат, он совершенно новый и никому раньше не принадлежал, а чуть позже я зайду за вами.

И она ушла.

Спустя полчаса я уже сидел в гостиной на диване и пил вино.

- Где я? - спросил я, начиная, наконец, понимать, что мне снится сон.

- В Париже, конечно, на улице Фрошо. Неужели вы не узнали меня?

- Узнал. - Я смотрел на Жанну и видел, как, напитавшись парижским жарким солнцем, льющимся в распахнутые окна, и теплом, оживают ее нежные щеки и наливаются румянцем. - Вы - Жанна Самари, актриса. Вас любил весь Париж, Александр Дюма-сын, встретив вас однажды в салоне мадам Шарпантье, если мне не изменяет память, сказал: «Ну и глазищи же у вас, Жанна! Так и подмывает их выколоть!»

Жанна расхохоталась.

- А ведь вы в то самое время были, кажется, влюблены в Ренуара…

- Тсс… Мадлен идет.

Вошла служанка Мадлен в голубом платье и внесла блюдо с цыпленком.

- Странное дело, я захотел есть… Я так давно не испытывал никаких желаний, что теперь, попав к вам, просто не узнаю себя…

- Все пройдет! Выпейте еще вина, попробуйте этот восхитительный сыр, а эти чудо-пирожки! Это же знаменитые пирожки из кондитерской Эжена Мюрера - коронное его блюдо и любимое лакомство Ренуара и Писсаро, Сислея и Моне, я уж не говорю о зануде Шанфлери и докторе Гаше.

- Жанна, расскажите мне о Ренуаре.

- Он жил здесь, - вздохнув, произнесла Жанна и замолчала. Потом, сощурив погрустневшие глаза, слегка улыбнулась, вспоминая что-то. - Да, он жил совсем неподалеку от меня.

Приходил работать над моими портретами, но тогда я не могла посвятить ему больше двух часов. У меня же была целая куча дел! И к портнихе нужно было на примерку, и в театр на репетицию, да и к этой… Шарпантье…

Жанна с легкостью соскользнула с диванчика и подошла к окну.

- Скажу правду, хоть мне и грустно от этого: к сожалению, Ренуар любил только свои кисти и краски. А во мне видел лишь натурщицу. Как вы думаете, могла я с этим смириться? Я, у ног которой был весь Париж?

- Но разве не ему принадлежат слова, обращенные к вам: «Что за кожа! Право, она все освещает вокруг… Настоящий солнечный луч!»

- Что с того? Иногда мне казалось, что он как вампир пьет из меня мой румянец и здоровье. Он уходил, а мне становилось как-то не по себе… Ну и вскоре мне все это надоело. Я стала пропускать сеансы. А он как раз готовился к выставке в Салоне. Переживал. Его протеже, мадам Шарпантье, чей портрет тоже должен был выставляться, все успокаивала его, говорила, что его полотна повесят в самом выгодном свете… И знаете, чем все кончилось? - Жанна вернулась к столу, оторвала крылышко цыпленка и усмехнулась: - Мой портрет, к примеру, который он с грехом пополам закончил исключительно благодаря своей изумительной памяти и таланту, повесили «весьма странно»; как сказал один мой знакомый писатель, господин Гюисманс: «На самой верхотуре одного из закутков салона, поэтому просто невозможно было составить впечатление об эффекте, которого хотел добиться художник. Может, скоро, - добавил он, - холсты будут развешивать прямо на потолке?!»^[2]

- А что Шарпантье? Чувствуется, что вы недолюбливали ее, почему?

- Понимаете, она слишком часто виделась с Огюстом, занималась по отношению к нему благотворительной деятельностью, унижая его тем самым…

- Но почему, почему вы называете это унижением?

- На самом деле я скорее всего сама все это придумала. Мне бы быть благодарной ей за него, и за себя, и за всех тех, которых она вытащила в свет… хотя бы тем, что распахнула для нас двери своего дома, а я… Хорошо, не будем об этом. Просто… - Жанна промокнула губы салфеткой, отпила немного вина и грустно улыбнулась. - Знаете, что сказала Шарпантье, когда ее подвели к моему портрету в Салоне?

- Нет.

И тут Жанна, зажав нос пальцами, прогнусавила, подражая важной Шарпантье:

- Она очень хороша, но как у нее торчат ключицы! - Она выпустила воздух, вздохнула и взмахнула руками в возмущении. - И это у меня-то ключицы! - Она резко встала с дивана, изящным движением оголила плечи и, словно приглашая меня взглянуть на себя, подставила солнечным лучам свое розовое холеное тело. После чего прикрылась пеньюаром и, волнуясь, спросила: - Ну что, ключицы?

Я лишь развел руками в немом восхищении. А прекрасная Жанна, успокоившись, допила вино и позвала Мадлен:

- Пирожные и кофе.

Мне хотелось задать Жанне Самари, примадонне «Комедии Франсез», целую кучу вопросов, но она вдруг сама заговорила.

После того как Мадлен, водрузив на стол корзинку с пирожными и фруктами, ушла, она сказала:

- L’inutile bunfе!^[3]

- Почему бесполезная и что вы имеете в виду?

- Очень просто. Я уже столько лет нахожусь в Эрмитаже, я изо всех сил улыбаюсь людям, приходящим посмотреть на меня, и почему-то не покидает ощущение, что все это обман… Ведь когда я играла на сцене, я жила несколькими жизнями, вы понимаете? Я была счастлива. Аплодисменты - ради этого живет артист. А там… там холодно, я постоянно слышу, как за окнами шумит дождь, а стоит мне поднять глаза, как я сквозь стекло вижу лишь белый густой туман. Я хочу в Париж, в свой театр. Там, если хотите знать, висит еще один мой ренуаровский портрет - так вот, там он на месте. Я понимаю, что все это, в общем, звучит глупо, но я искренна с вами, Серж. Не скрою, я изредка навещаю себя в «Комеди Франсез», разговариваю сама с собой, поправляю красный бант и причесываю непослушные кудри, пудрю нос… Но самое главное - я слышу аплодисменты. Пусть они не имеют ко мне никакого отношения, но ведь аплодируют Жанне Самари другого поколения. Нас много, французских актрис, и нам просто необходимо, чтобы нас любили. Иначе нет смысла перевоплощаться. Вы понимаете меня? - Глаза Жанны были полны слез.

- Хотите, - слабым голосом произнес я, отлично понимая, что мечта Жанны неосуществима, - я привезу обогреватель в Эрмитаж и буду чаще навещать вас?

- Что вы, что вы! - всплеснула она руками. - Там же особый климат, температура, влажность… Иначе все холсты потрескаются, испортится кожа, потускнеют волосы. Я уже думала об этом. Лучше уж холод. Ну что, Серж, вы отогрелись? Вам понравилась стряпня моей Мадлен? Кстати, нужно спросить ее, привела ли она в порядок мое платье… Ведь нам пора возвращаться…

Жанне принесли платье, она за ширмой надела его и попросила меня отремонтировать металлическую пряжку на пояске.

- Неужели мы сейчас будем возвращаться через арку? - Мне было жаль усилий Мадлен, которая привела шлейф платья в порядок, отстирав и отгладив каждую оборку, каждый волан.

- Нет, мы поступим по-другому. Идемте со мной, - она подошла к одиноко стоявшей в углу гостиной служанке, тихо утирающей слезы, и поцеловала ее. - До встречи, Мадлен. - И, уже обращаясь ко мне: - Идемте, идемте…

Она привела меня в небольшую комнату, завешанную и устланную коврами. В углу стояла большая ваза из красноватой меди с пальмовыми ветками.

Жанна внимательно осмотрела комнату, подошла к вазе и встала между ней и краем ковра. Сцепила руки, затянутые в белые перчатки, на животе и улыбнулась.

- Прощайте, Серж, - прошептали ее губы, и тут я заметил, что они в креме от пирожного.

- Подождите. - Я приблизился к ней и, слизнув крем с ее губ, не выдержал и поцеловал Жанну. И мне показалось, что я поцеловал уже холст. Я опоздал на какое-то мгновение и прикоснулся к Жанне уже после того, как… Я хотел дотронуться до руки Жанны, но ощутил лишь шероховатую поверхность полотна. Я повернулся к окну и обнаружил, что наступили сумерки. А вскоре до меня донесся шум дождя. Неожиданно в комнате появилась женщина в синем костюме с белым воротником. Она протянула мне руку и помогла перешагнуть через массивный позолоченный барьер, который, как впоследствии оказалось, был рамой картины.

- Вам записка, - заговорщически шепнула она мне на чистом русском языке. Я взял из ее рук голубой маленький конверт, вскрыл его, и оттуда показался узкий листик шелковистой бумаги. Там было всего несколько слов: «Милый Серж. Простите, что я так неожиданно покинула Вас, ничего толком не объяснив. Я всюду опаздываю, такой уж у меня характер. Елизавета Петровна покажет Вам, где Ваша одежда. Навещайте меня почаще. Будете в Париже - приходите на улицу Фрошо запросто или в «Комеди Франсез». Надеюсь, что наше знакомство продолжится. Целую Вас, Ваша Жанна Самари».

Женщина в синем костюме провела меня в гардероб, где лежал большой бумажный пакет. В нем я нашел свою одежду, и тут только до меня дошло, что я нахожусь в Эрмитаже, что я стою в шелковом халате и вышитых домашних туфлях, а передо мной служительница, и ничего, кроме великого понимания, я не могу прочесть в ее взгляде.

Среди стопки еще теплой от утюга Мадлен одежды лежала маленькая картонная коробка с пирожными.

- А это, наверное, вам, - сказал я, вспоминая вкус миндального крема и аромат губ Жанны Самари.

- Да, я знаю, Жанна частенько балует меня… Ну что ж, я пойду, а вы, когда оденетесь, позовите меня, и я проведу вас к выходу…

II. Обнаженная мадемуазель Анна

Эту женщину я заметил в кафе, за стойкой. Она была очень занята, подавала кофе с ромовыми бабами, взвешивала мятную карамель, отсчитывала сдачу. Мне было безумно сложно изъять ее из этого замкнутого мирка, пропитанного ароматами кофе и теплого теста, взять за руку и повести за собой в дождь, в ночь, в неизвестность. Я ничего не знал о ней, но предчувствие, что очень скоро эта женщина, совершенно обнаженная, предстанет перед моим искушенным взглядом, переполняло меня и делало счастливым. Я набил ромовыми бабами пакет, рассовал по карманам лимоны и крохотные коробки с зеленым чаем. Было самое время что-то сказать, и я пробормотал:

- Знаете, я зашел сюда по поручению одного моего старинного приятеля. Он ждет вас сегодня в девять часов возле главпочтамта. Вы знаете, о ком идет речь… - И я вышел из кафе.

А в девять часов, когда город практически опустел, когда мирные обыватели, забившиеся в свои теплые квартирки, млели от уютного чувства, что они в тепле, к серому, тонущему в черной сети дождя зданию главпочтамта подошла высокая полная женщина в желтом

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Ирина Грин

Магия листопада

Я бежала по сырой аллейке среди золотистых тополей.

– Главное, следи за дыханием, – учил бывший муж Альберт.

От него у меня осталась привычка бегать по утрам и собака – огромный рыжий пес по кличке Шукер. Раньше мы бегали по этому парку втроем, каждое утро, независимо от погоды. Теперь Альберт совершает пробежки с кем-то другим. Шукера он оставил мне, потому что новая пассия категорически отказалась взять собаку в дом.

После ухода мужа оказалось, что следить за дыханием – совсем не главное. Когда мы с Альбертом познакомились, я только поступила в институт. Мы жили с родителями и братом в большой четырехкомнатной квартире, родовом гнезде, как называла его мама. Она была ужасно против нашего брака, считая, что надо сначала окончить институт. Но потом смирилась и даже согласилась разменять квартиру на две: для себя, папы и брата и маленькую для нас с Альбертом. Через полгода женился брат Сашка. Невеста была на седьмом месяце, поэтому они с радостью поселились под крылом у будущей бабушки.

После бегства Алика я осталась одна, без работы, но с большим, хронически голодным псом. Моей стипендии могло хватить лишь на неделю сытой собачьей жизни. Свалиться на голову родителям с огромным псом не позволяла совесть.

Впрочем, один раз, поддавшись минутной слабости, я забежала в родной дом. Кристина, жена брата, бледная, с синяками от бессонных ночей под глазами и орущим младенцем на руках, была одна. По выражению воспаленных, уставших глаз я поняла – мне здесь абсолютно не рады. Задав пару ничего не значащих вопросов, я ретировалась.

– Маринка, чего приходила-то? – уже на лестничной клетке крикнула мне вслед Кристина.

– Да так просто, – отозвалась я, сбегая по лестнице.

Последующее общение с родителями свелось к дежурным маминым звонкам:

– Мариночка, как вы там с Аликом?

– Да все нормально, мамуль, не волнуйся. Вы-то как?

Она рассказывала домашние новости: папа и Сашка целыми днями на работе, ребенок плачет, она болеет…

– Хорошо, что у тебя все в порядке, доченька… Единственная отрада. Хоть за тебя не волноваться.

Когда запас денег подошел к концу, передо мной встала проблема выбора: срочно найти работу или умереть с голоду вместе с Шукером. Вакансия нашлась быстро – в соседний круглосуточный супермаркет требовались ночные кассиры. Через два дня я гордо восседала в кассовом боксе, вежливо, как учили, улыбаясь покупателям. Итак, с первой серьезной проблемой в жизни я справилась – голод отступил. За всеми этими боями за хлеб насущный я как-то совсем позабыла про Алика. Наверное, другая женщина на моем месте должна была ужасно страдать. Но вместо страданий я почувствовала облегчение.

Почти сразу после свадьбы я поняла, что мы с Альбертом вовсе не две половинки. Мама была права, наш скоропалительный брак ничего хорошего не дал. Но тогда мне ужасно хотелось стать самостоятельной: не отчитываться, куда и зачем я иду, не выслушивать замечания по поводу слишком яркого макияжа или чрезмерно короткой юбки… Каким же глупым все это казалось сейчас!

Однажды свежим сентябрьским утром мы бежали по любимому парку. Вдруг пес дернул головой и стрелой понесся куда-то.

– Шукер! Стой, – заорала я. Куда там…

Я пересекла лужайку и замерла: на ярко зеленой траве кувыркались два пса – Шукер и незнакомый палевый лабрадор. Они не дрались, наоборот, это была веселая игра двух расшалившихся подростков. Шерсть собак блестела в неярких лучах восходящего солнца, пасти открыты от удовольствия. Они были похожи на два гигантских листа, сброшенных кленом-великаном на зеленый ковер.

– Это ваша собака? – раздался совсем рядом мужской голос.

Ну вот, сейчас начнут читать морали, что такой большой пес и без намордника.

– Моя, – отозвалась я, оборачиваясь. – Он не кусается.

– Я заметил, – отозвался мой собеседник и неожиданно засмеялся.

Это был такой открытый и заразительный смех, что я невольно перестала злиться и подошла поближе, чтобы рассмотреть его обладателя.

Молодой мужчина, очень бледный, с коротко стриженными черными волосами. Его блестящие, глубоко посаженные карие глаза светились от удовольствия. Мужчина сидел на скамейке, рядом лежал открытый ноутбук.

– Садитесь. – Он похлопал ладонью рядом с собой. Было в этом жесте что-то очень располагающее, и я невольно последовала его приглашению. – Скажите, как вас зовут?

– Шукер, – кротко ответила я.

– Это имя или фамилия?

– Кличка. Вообще-то так звали какого-то знаменитого футболиста.

– Вы увлекаетесь футболом?

– Нет, футболом увлекается мой муж, – пресекла я попытки к дальнейшему сближению.

– Понятно. – Он пожал плечами и потянулся к ноутбуку. Его длинные тонкие пальцы забарабанили по клавишам.

Я смотрела на эти пальцы и вдруг ощутила странное, абсолютно иррациональное чувство. Мне захотелось дотронуться до них и даже, о ужас(!), прикоснуться к ним губами. Я постаралась прогнать эти мысли из головы, но они не ушли, а удобно расположились где-то рядом, обещая вернуться при первом же подходящем случае. И он не замедлил представиться. С веселым лаем собаки подбежали к скамейке.

– Лайза, девочка моя. – Мужчина схватил пса за холку и притянул к себе. Длинные пальцы утонули в мягкой палевой шерсти.

«И я хочу», – заявил в моей голове противный голос, а по спине пробежали мурашки.

– Так, Шукер, что-то мы с тобой засиделись, – скомандовала я, – бежим дальше.

По всему виду было заметно, что пес категорически против. Пока мы бежали до поворота, он несколько раз обернулся, прощаясь взглядом с новой подругой…

С тех пор наши встречи стали частыми. Олег, так звали мужчину, все время сидел на одной и той же скамейке с неизменным ноутбуком.

– Ты студент? – как-то спросила я.

– Почему ты так решила?

Я пожала плечами.

– Может, и так… – после паузы ответил он.

– И что ты изучаешь?

– В данный момент – магию…

– Да ладно, я же серьезно…

– Я тоже серьезно. Вот посмотри на эти деревья.

Я уставилась в указанном направлении.

– Деревья как деревья… – Я пожала плечами. – Просто деревья…

– Запомни, в нашей жизни ничего не бывает просто. Посмотри, как падают листья… Посмотри внимательно…

И вдруг я увидела. Листья падали, но каждый по-своему. Вот стремительно шмякнулся на землю разлапистый кленовый… Медленно кружась вокруг черенка, спланировал небольшой ярко-охристый лист дуба. А вот – листочек осинки, круглый, блестящий на солнце, как новенькая золотая монетка, кувыркается в воздухе и, внезапно подхваченный порывом ветра, уносится куда-то вдаль. Я вдруг почувствовала, что оторвалась от скамейки и стремительно понеслась вслед за этим листочком. Чувство полета было реальным, я действительно летела. Ветерок играл мною, то подбрасывая, то аккуратно ловя в мягкие объятья, волосы растрепались, щеки и уши горели.

– Я вижу, ты почувствовала… – Олег с одобрением смотрел на меня. – Это одна из самых древних магий – магия листопада. Она завораживает. Если долго смотреть на падающие листья, душа освобождается от страхов, агрессии, неверия. Жаль только, у нас часто не хватает времени воспользоваться этим простым средством. Мы ленимся смотреть в глубь листопада, грозы, дождя… Мы пьем лекарства, но этим не лечим душу, а только загоняем негатив внутрь. В один прекрасный момент душа уже не может вместить всего… Но это совсем другая история.

Вечером, как обычно, я сидела за кассой. Этот покупатель был ужасно раздражен. Я поняла это сразу по тому, как он швырял продукты из тележки на ленту транспортера.

– Что вы так копаетесь, побыстрее нельзя? – сердито выговаривал он.

Внезапно вспомнился парк, порыв ветра. Я вдруг почувствовала, что касса, сердитый дядька, гора продуктов остались далеко внизу, а я лечу куда-то… Ветерок играет моими волосами…

И тут произошло чудо. Мужчина осекся, а потом пробормотал:

– Извините, девушка, сам не знаю, что на меня нашло…

Я прервала полет, аккуратно приземлившись на стул и пригладив рукой слегка растрепавшиеся волосы.

– Что ты сказала тому толстяку? – заинтересовалась продавщица Любочка.

– Да ничего, а что?

– Представляешь, он потребовал жалобную книгу, я уже попрощалась с премией, а тут… Смотри сама…

На желтоватой странице крупным размашистым почерком было написано: «Спасибо за отличное обслуживание».

Когда на следующее утро я рассказала об этом Олегу, он рассмеялся добрым заразительным смехом, а потом совершенно серьезно сказал:

– Вот видишь, ты замечательная ученица. Еще немного, и станешь настоящей волшебницей.

Бабье лето подходило к концу. Однажды мы, как всегда, сидели на скамейке. Я любовалась листьями, которые ветерок весело гнал по пустым дорожкам. Олег был необычайно молчалив и даже, как мне показалось, подавлен, неохотно отвечал на вопросы. Мне сделалось так грустно, что захотелось встать и уйти. Вдруг на повороте дорожки показалась большая черная «Ауди».

«Если много денег, законы не действуют, – промелькнуло у меня в голове, когда машина подъехала к нашей скамейке, – можно ездить прямо по парку».

Из автомобиля вышел водитель – высоченный мужчина с бритым затылком и суровым выражением лица. Олег обернулся ко мне, словно хотел что-то сказать. Лицо его исказила болезненная судорога.

– Марина! – произнес он, но тут водитель открыл заднюю дверь, подошел к Олегу, бережно, словно маленького ребенка, обхватил его, приподнял со скамейки, усадил в машину. Лайза явно привычно заскочила на переднее сиденье. Хлопнули двери. За тонированными стеклами ничего не было видно. Мы с Шукером сидели ошеломленные, ничего не понимающие. Еще мгновенье, и автомобиль исчез за поворотом, словно мираж.

Я огляделась кругом. Парк словно замер в ожидании скорой зимы. Повсюду валялись искривленные предсмертной судорогой листья. Очарование природы исчезло. Какая же я дура! Как могла не понять, что он болен! Ведь сколько раз я видела Олега, он всегда сидел на скамейке. Не стоял, не ходил, а только сидел. Как можно быть такой слепой?

У меня еще оставалась надежда, что завтра все будет по-прежнему: парк, скамейка, Олег с ноутбуком. Но и завтра, и послезавтра, и через неделю скамейка пустовала.

По привычке я все еще бегала каждое утро в парке, но все, что я в нем любила, исчезло. Осталась только ужасная пустота в груди. Там, где у нормальных людей находится сердце. Я очень долго привыкала к жизни с этой пустотой. Все силы бросила на зарабатывание денег, отказавшись от веселых компаний институтских друзей. Незаметно пришла зима. Первый снег саваном укутал город.

* * *

Приближался Новый год. И однажды на той же дорожке я вдруг встретила Альберта! Он был, как всегда, неотразим – гладко выбрит, идеально подстрижен, энергичен. Увидев меня, весело помахал рукой.

– Маринка! – Я ощутила давно забытый аромат от Prada. – Маринка!..

– Ты что, забыл все остальные слова?

– Господи, Маринка, как я рад тебя видеть! Какая ты… Как мне тебя не хватает!

– По-моему, ты нашел более подходящую женщину…

– Нет. Я чудовищно ошибся. – Он схватил меня за руку. – Я всю жизнь любил только тебя.

Я молча высвободила руку – его прикосновения не вызывали во мне никаких эмоций. Слова отдавали мыльной оперой – мой повзрослевший разум уловил в них явную фальшь.

– У нее на все аллергия, – с горячечным жаром убеждал меня Альберт. – На мужчин, на детей, на запах спиртного, на мои задержки на работе. Маринка, возьми меня обратно. – Он умоляюще посмотрел на меня.

– Тебе что, жить негде? – поинтересовалась я.

– Ага, – с затаенной надеждой подтвердил он и жалостливо посмотрел на меня.

Может, когда-то я и попалась бы на этот крючок, но не сейчас.

– Извини, не могу, – резко, может, даже излишне, ответила я.

– У тебя кто-нибудь есть?

– Извини. – Я повернулась и побежала дальше.

– Между прочим, это мой пес, – крикнул он мне в спину.

– Ну и возьми его, если сможешь!..

Ночью я долго не могла уснуть, а когда, уже под утро, удалось задремать, мне приснился удивительный сон. Это был все тот же парк, наша с Олегом любимая скамья, усыпанная золотом листопада. И тут я услышала его голос, слово в слово, буква в букву повторивший слова, сказанные накануне Альбертом:

– Господи, Маринка, как я рад тебя видеть! Какая ты… Как мне тебя не хватает!

Но если в устах Альберта эти слова звучали как фарс, то сейчас они были полны отчаяния, боли и одиночества. Я обернулась и увидела Олега. Он шел мне навстречу с букетом желтых хризантем и улыбался.

«Олег!» – хотела крикнуть я, но голос куда-то пропал, тело отяжелело, ноги, не справившись с такой тяжестью, подогнулись, и я шмякнулась на ковер из листьев.

Он прошел мимо, а я смотрела ему вслед, не в силах что-либо предпринять. Солнце освещало его силуэт, букет хризантем в руках горел золотом. Еще несколько шагов, и он исчез, словно его и не было.

«Олег!» – снова попыталась крикнуть я и проснулась.

Что это было? Фантазии, навеянные вчерашней встречей с Аликом? Или Олег действительно нуждается в моей помощи?

И почему я раньше об этом не подумала? Вдруг он живет совсем рядом с парком, но по какой-то причине не может выходить на улицу? Я бы могла помочь ему! Например, вывозить гулять на коляске, разговаривать с ним… Да много чего могла бы для него сделать, лишь бы найти его. Но как? Я даже фамилии не знала.

В институте мне было не до занятий.

– Маринка, ты что, спишь с открытыми глазами? – довольно чувствительно толкнула меня в бок Лена Зайцева.

– Нет, просто задумалась. Как можно найти человека, зная только марку его автомобиля и кличку собаки?

– Ну, можно, например… – произнесла Лена и зависла, накручивая прядь волос на палец.

– Например что? – попыталась я ускорить ответ.

– Например, обратиться к Витьке Головастику, – радостно выпалила Лена, и я мысленно в очередной раз укорила себя за непроходимую тупость.

Витька Головастик – наш сокурсник. На самом деле его фамилия Борисов, но из-за повышенной эрудированности и способности ответить практически на любой вопрос к нему прилипла смешная кличка. Впрочем, Виктор на кличку не обижался. Мало того, она ему даже нравилась.

Не откладывая дела в долгий ящик, на ближайшей перемене я подошла к Борисову.

– Виктор, – серьезным тоном начала я, – мне очень нужна твоя помощь.

– Очень-очень? – попытался пошутить он, но, видя полное отсутствие реакции с моей стороны, тут же посерьезнел. – Рассказывай.

И я рассказала – вкратце, конечно, не особо вдаваясь в подробности. Но суть Головастик схватил.

– То есть, если я правильно понял, тебе нужно найти хозяина черной «Ауди», причем ни номера, ни модели ты не знаешь. Так?

Я кивнула и добавила:

– У нее еще задние стекла тонированные. И машина такая… большая. – Я развела руки, показывая примерный размер.

– Лучше бы ты номер запомнила. Хотя бы пару цифр! Ну ладно, я подумаю, что можно сделать. Как придумаю, расскажу.

– А скоро? – заикнулась было я.

– Как только, так сразу.

– Хорошо. Что я тебе буду должна?

– Что должна? – Он задумался, а потом сказал: – Сходишь со мной в кафе. Лады?

На следующее утро Виктор подошел ко мне с озадаченным видом.

– Слушай, Маринка! Этих «Ауди» на самом деле жуть сколько моделей. Давай ты посмотришь, может, определишь, что за тачка была? – И он сунул мне планшет.

Машин было штук двадцать – двадцать пять, и, на мой неискушенный взгляд, они походили друг на друга, словно куриные яйца из одной партии.

– Ну, может, эта… – Я неуверенно ткнула пальцем в одну из фотографий.

– Эта – потому что она черная? – уточнил Головастик.

Я пожала плечами.

– И, кстати, черный цвет у «Ауди» тоже бывает разным. Есть блестящий черный, есть черное дерево с эффектом черного жемчуга, есть черный с эффектом вулканического черного жемчуга…

– Вить, – безжалостно оборвала я разглагольствования однокурсника, – ты в кафе хочешь?

– Понял. Но ты понимаешь, что в таком случае выборка может оказаться большой?

Выборку он принес через день, и оказалась она не большой, а просто огромной. Распечатка на три листа с фамилиями и адресами людей, владеющих черными автомобилями «Ауди» в нашем городе.

– Как много! – огорчилась я.

– Нормально. Скажи спасибо, что это была не «Лада» или «Хундай Солярис». Вот бы ты набегалась! А так всего-то три сотни адресов. По одному в день – за год всех обойдешь. Я бы на твоем месте начал с хозяев-мужчин по имени Олег. Там их двадцать три человека. А хочешь, я тебе помогу? Вдвоем веселее получится.

Веселее – не веселее, а быстрее определенно. Но я не согласилась.

– Я сама. Может, еще Шукера привлеку. Это мой пес. А насчет кафе не беспокойся. В понедельник у меня зарплата, так что во вторник…

– Маринка, при чем тут зарплата? Это же я тебя приглашаю. – Головастик густо покраснел, словно переспелый помидор.

– Ну нет, – отказалась я. – Это же ты мне помог. Так что до вторника. Заодно расскажу, что у меня получилось.

Придя домой, благо на работе у меня сегодня был выходной, я перво-наперво выделила желтым маркером всех Олегов. Половина названий улиц мне была неизвестна, но, прибегнув к помощи всеведущего Гугла, я смогла составить маршрут.

Не теряя времени, я отправилась по адресу первого из Олегов. Пока я разбиралась с картой, начался снегопад. До пятиэтажки в отдаленном спальном районе пришлось добираться почти полтора часа. Набрав на домофоне номер квартиры, я ждала ответа, и с каждым звонком меня все больше охватывало отчаяние. Ну почему я решила, что в рабочий день все обязательно будут дома, чтобы пообщаться со мной? Когда я совсем уже собралась отправиться по следующему адресу, из домофона донесся раздраженный мужской голос:

– Чего надо?

От неожиданности у меня пропал дар речи, но всего на пару секунд. Слегка вибрирующим от неуверенности голосом я сказала:

– Здравствуйте! Мне нужен Олег.

– Ну я, – ответил домофон. – Чего надо?

Я уже поняла, что это не тот, кто мне нужен, но продолжала придерживаться плана:

– Я по поводу Лайзы.

– Какой еще такой Лайзы? – взревел невидимый Олег. – Не знаю я никакой Лайзы! Она все врет, эта ваша Лайза!

Дальнейшая беседа была бессмысленной. Пискнув: «Извините!», – я поспешно ретировалась. Домофон за моей спиной продолжал возмущенно вещать что-то по поводу женщин, которые ищут приключений на свою пятую точку.

По следующему адресу мне никто не ответил, как и еще по одному. Домой я вернулась голодная и разочарованная, быстро выгуляла Шукера. Преданный пес чувствовал мое состояние. Он постоянно оглядывался и смотрел на меня добрыми влажными глазами, словно говоря: «Все получится, не сомневайся».

Помыв посуду после ужина, я стояла у окна и смотрела на падающий снег. Он все валил и валил, погребая под собой город. Затеянное начинало казаться абсолютно невыполнимым, но сдаваться я не собиралась.

Утром мы, как всегда, отправились на прогулку в парк. Дворники еще не успели почистить дорожки, и Шукер порой проваливался в снег до живота. Но жаловаться не собирался – похоже, прогулка ему нравилась. Глядя на его весело машущий хвост, я вдруг подумала: а что, если Олег, как и я, живет где-то рядом с парком? Иначе зачем ему куда-то ездить? Ведь практически в каждом районе есть свои пятачки зелени.

Вернувшись домой, я перво-наперво вычеркнула из выборки первую фамилию. Затем на максимально увеличенной в ноутбуке карте своего района нарисовала окружность диаметром около десяти километров и выписала все адреса, которые в нее попали. Есть чем заняться в ближайшие выходные.

Идея была хорошей и, увы, безрезультатной. Хотя мне удалось застать дома всех хозяев «Ауди», никто из них не оказался нужным мне человеком. Зато выборка сократилась на семнадцать человек.

– Ну как успехи, Маринка? – спросил в понедельник Головастик.

– Пока никак. – Я пожала плечами. – Хожу, ищу.

– Я тут подумал: а что, если вместо кафе сгонять завтра сразу после занятий в сторону Калиновки? Там по пути сразу шесть адресов. На общественном транспорте долго добираться, пешком холодно, а я бы машину у отца взял. Как тебе такое предложение?

Калиновка – довольно отдаленный район, коттеджный поселок, выросший на месте бывших дач за городской чертой. Добираться туда действительно трудно, разве что на такси. Но подобные траты никак не вписывались в мой бюджет, поэтому отказываться было бессмысленно.

Во вторник оказалось, что преподаватель экономической кибернетики заболел, и уже в начале первого мы с Головастиком отправились в путь. Автомобиль – «Ларгус» серого цвета – бежал уверенно, в салоне было тепло, поездка обещала быть приятной и, может, даже плодотворной.

Предчувствие успеха не покидало меня, даже когда из выборки было вычеркнуто четыре адреса. Отрицательный результат – тоже результат.

– Может, кофе? – спросил Виктор, когда мы остановились возле очередного дома.

Внушительных размеров особняк за не менее внушительным забором не выглядел особо гостеприимным, и я согласилась. Он достал с заднего сиденья термос и налил мне горячего напитка в крышку.

– А ты? – спросила я.

Но тут калитка распахнулась, крышка с кофе шмякнулась мне на колени, но я даже не почувствовала боли от ожога.

Лайза, конечно же, это была Лайза! На конце поводка собаки болталась странного вида тетка в выцветшем китайском пуховике.

– Здравствуйте! – радостно закричала я, выскакивая из машины. – Это же Лайза?

– Лайза, Лайза, – недовольно пробурчала женщина, – а тебе-то что?

– А где Олег?

– Какой еще такой Олег? Не знаю я никакого Олега!

– Олег, ее хозяин!

– Семен Петрович ее хозяин. И Анна Филипповна. Никаких Олегов я не знаю. Я у них уже месяц как работаю. Убираюсь, готовлю, с собакой вот гуляю. Нет там никаких Олегов. – И она зашагала дальше.

– Как же нет?.. – Я закусила губу.

– Маринка! – Оказывается, Виктор давно тряс меня за плечо, пытаясь привлечь к себе внимание. – Что случилось?

– Все нормально… Все нормально…

– Как же нормально? Ты стоишь у дороги, словно дорожный знак. Джинсы мокрые, а на улице зима. Поехали дальше.

Разумеется, он прав. Нужно ехать дальше. Жить дальше.

* * *

Зима пролетела незаметно, ее сменила весна. Любимый парк расцвел, зазеленел и каждое утро приветствовал нас задорным птичьим пением. Я по-прежнему ходила по адресам из выборки, но делала это скорее машинально. Интуиция подсказывала: если я и узнаю что-либо об Олеге, то только в Калиновке, в доме, где живет Лайза.

Однажды субботним утром мы с Шукером вместо привычной пробежки отправились на автостанцию, откуда ходили автобусы в направлении Калиновки. Поездка на общественном транспорте с огромным псом, пусть даже в наморднике, то еще удовольствие, поэтому мы оба с облегчением вздохнули, оказавшись на свободе. Отсюда еще около пяти километров нужно было идти пешком, но что такое пять километров для нас с Шукером? Сняв с него намордник и отцепив поводок, я побежала вперед, словно вокруг был наш парк, а под ногами – любимая дорожка.

Чем ближе мы подходили к нужному месту, тем сильнее нервничал пес. Он замирал, принюхивался, периодически начинал радостно махать хвостом, снова замирал. Когда же из-за очередного поворота показался дом, служивший конечной точкой нашего маршрута, Шукер понесся стрелой, оглашая окрестности радостным лаем.

В ответ из-за калитки донеслось радостное повизгивание, а затем недовольный крик:

– Лайза! Ты что?

Калитка приоткрылась, из нее испугано выглянула женщина. Та самая, в пуховике, только, разумеется, уже без него, а в ярком сарафане с рюшами и оборками.

– Немедленно прекратите безобразие! Я сейчас в полицию позвоню! – закричала она.

– Тише, Шукер! – Я ухватила пса за ошейник. – Извините. Они с Лайзой друзья, давно не виделись.

Женщина уставилась на меня:

– Друзья, говоришь? Слушай, а это не ты зимой приезжала?

– Я.

– Ну заходи, раз друзья. Хозяева уехали в Европы (она так и сказала – в Европы), сижу тут, как сыч, не с кем словом перекинуться. Проходи на веранду, хоть чаю попьем.

Я не заставила себя уговаривать.

За чаем женщина разговорилась.

Ее звали Катерина, она была матерью двух малолетних сорванцов, отцы которых испарились неизвестно куда. «Мои спиногрызы», – ласково именовала Катерина отпрысков. Сейчас они с бабушкой. Она, конечно, скучает, но надо же кому-то деньги зарабатывать.

Истосковавшаяся по живому общению Катерина говорила без остановки. Я молча слушала ее исповедь о тяготах семейной жизни и постепенно приходила к выводу, что все случившееся со мной – во благо. Жизнь, семья – это жуткая обуза, любовь придумали писатели, чтобы народ покупал их книжки.

– Кстати, Маринка, – сказала Катерина, в очередной раз подливая мне чая, – а ведь и правда был Олег. Это сын моих хозяев. Он попал в жуткую аварию и остался инвалидом на всю жизнь. Отец отправил его куда-то за границу в клинику. Вроде учится на писателя. Заочно.

«Был Олег…» – Душа привычно сжалась в комок.

– А не знаете, возвращаться он не собирается? – с робкой надеждой спросила я.

– Эх, Маринка! Ты бы, если уехала за границу, разве вернулась бы? Это только в песне поется: «Не нужен нам берег турецкий», – а на самом деле все стараются там зубами ухватиться. На все готовы, чтобы остаться.

За предсессионными хлопотами я не заметила, как наступило лето. Каникулы мне хотелось использовать на полную катушку, чтобы заработать побольше денег. Нужно купить новые сапоги, да и маму с папой порадовать подарками. Я по-прежнему играла роль счастливой семейной женщины. Не хотелось услышать от мамы сакраментальное: «Ну вот, я же говорила…» А еще не хотелось жалости.

* * *

И вот снова наступил сентябрь. Все те же золотые тополя, пронзительно-чистый свежий воздух, легкие, свободно парящие паутинки. Бабье лето. В последние дни времени было в обрез, и часто наши с Шукером утренние прогулки заканчивались на ближайшем пустыре. Но сегодня ноги сами потащили меня в парк. Не знаю, почему я вдруг села на ту самую скамейку, где год назад Олег обучал меня магии листопада. Я смотрела на деревья и вдруг почувствовала приближение того самого состояния полета, которого не испытывала уже очень давно. Неуверенно приподнявшись над скамейкой, я сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее полетела над парком. Свежий воздух до отказа наполнил легкие, казалось, еще мгновение – и они лопнут. Сердце бешено колотилось. Волосы растрепались. Ветер бил по щекам, куртка развевалась за плечами ярко-алыми крыльями. Шукер снизу смотрел на меня с одобряющей улыбкой. Да-да, он улыбался всей своей добродушной собачьей мордой. В голове, как круги по воде, возникли и разбежались слова Олега: «Запомни, в нашей жизни ничего не бывает просто».

Вечером я, как обычно, сидела на кассе. Руки машинально подносили к сканеру покупки из корзинки позднего покупателя. Лицо так же машинально улыбалось. «Надо же, корм для собак, Шукер такой любит», – подумала я. Следующая покупка поставила меня в тупик – букет желтых хризантем. Такого товара в магазине не было. Я подняла глаза – передо мной стоял Олег. Бледный, заметно похудевший. Сильно отросшие волосы стянуты в хвост. И только глаза все те же – блестящие, карие, насмешливые.

– Олег… – только и смогла вымолвить я.

Сердце рвалось ввысь, я уже чувствовала знакомый трепет во всем теле. Что-то подсказывало: в этот раз я отправлюсь в полет не одна…

Екатерина Барсова

Портрет на фоне Вавилонской башни

• И сразу ветер знакомый и сладкий,
• И за мостом летит на меня
• Всадника длань в железной перчатке
• И два копыта его коня.

Николай Гумилев «Заблудившийся трамвай»

– Нынче ветрено и волны с перехлестом… – шептала она, глядя на темно-синюю воду Невы, вид которой успокаивал.

Волн с перехлестом не было, но ветер дул сильный, то и дело норовил сбить с ног или швырнуть в лицо горсть обжигающе-холодного воздуха. Она увертывалась от ветра, утыкаясь носом в воротник куртки, но все равно шла вперед, хотя благоразумнее было бы свернуть с этого прямого пути и пройти между домами, где не было ледяных порывов, а дождь моросил мельче и тише.

Анна шла к воде, где нужно было спуститься на несколько ступенек вниз, и тогда темно-серая рябь колыхалась почти у самых ног. Стояли сумерки, при этом небо было светлее воды – она не была в Питере лет пятнадцать и сейчас приехала в студеном пронизывающем ноябре, потому что нужно было познакомиться с одним человеком, выступающим на конференции в Институте русской литературы, именуемом в обиходе Пушкинским Домом.

Поездка была краткой, спонтанной и необязательной. В ранг дел, принятых к исполнению, она внесла ее сама, недолго думая, потому что понимала: такие шансы выпадают нечасто.

На этой конференции должен был выступать один профессор из Италии, из тех русских, которые уже невольно переняли лоск страны проживания, отчего внешне родного аборигена было не признать, и только мелкие детали выдавали в человеке российскую закваску. К профессору у нее было одно дело, не терпящее отлагательств.

Остановилась она у женщины, с которой познакомилась самым тривиальным способом – через социальные сети. Они сразу почувствовали – пусть и в пространстве лайков, значков, подмигиваний, многозначительных и кратких комментариев – симпатию друг к другу, которая вскоре подкрепилась приглашением приехать в Питер и остановиться не в гостинице, а в предложенной квартире.

На вокзале они взяли такси и поехали на квартиру – жилье одного друга, который находился в деревне и охотно предоставил Анне ночлег на несколько дней. Светлана, так звали знакомую, попила с гостьей чай и вскоре покинула дом, уехав к себе в мастерскую. Она была скульптуром и работала над срочным заказом, который нужно было сдать через месяц.

На вечер у Анны было запланировано мероприятие в Пушкинском Доме, куда она и отправилась заранее: следовало еще найти это здание и успеть зарегистрироваться на конференцию. У нее имелось персональное приглашение от профессора, но опаздывать все равно не стоило.

Сначала она шла по Невскому, небо над ней все более густело и принимало серо-зеленый оттенок, размывая очертания домов и старинных зданий. Анна часто останавливалась и рассматривала их, один раз она застыла, засмотревшись на красивую церковь в глубине проспекта, сверкавшую прохладными бело-бирюзовыми оттенками, как игрушка на новогодней елке. «Армянская церковь Святой Екатерины», – прочитала она на табличке. Хотелось зайти внутрь, но не было уже времени. Через несколько метров она набрела на книжный магазин, сияющий теплым светом, похожий на храм, и нырнула туда на несколько минут, согреваясь от холода. Высокий потолок, казалось, уходил в бесконечность и был похож на библиотеку из «Гарри Поттера», а разноцветные книги напоминали сложные кусочки единого пазла.

Анна снова вынырнула на улицу и пошла по проспекту, миновала Аничков мост и здесь, посмотрев на часы, поняла, что опаздывает и должна воспользоваться каким-либо транспортом.

Сошла она, когда уже моросил мелкий дождь, почти неразличимый, оседавший влагой на руках и лице. Анна пошла к Неве. Тогда и возникла в памяти строчка: «Нынче ветрено и волны с перехлестом…» Она стояла и смотрела на воду – потом перевела взгляд на Пушкинский Дом, горевший маслянисто-желтыми огнями. Она почему-то медлила туда идти. Может быть, боялась подтверждения или, напротив, опровержения своей догадки.

Анна Рыжикова, молодой ученый-историк, сильно волновалась. Это было связано с ее работой в историко-консультативном центре «Клио», где ей приходилось заниматься разгадкой тех тайн истории, мимо которых люди чаще всего почему-то проходят, не задумываясь над тем, что все в мире переплетено в воздушном и тонком пространстве – одни корни смыкаются с другими. В центре «Клио» было всего двое сотрудников. Она, Анна, и ее начальник, доктор исторических наук, человек, которого в научном мире знали и ценили, Василий Курочкин, великий и ужасный. Вася был на самом деле добрейшей души человек, просто следовало привыкнуть к его строгости и к тому, что в работе он всегда спрашивал по самому высокому счету. К ним в «Клио» приходили разные люди. Одни хотели получить консультацию по истории, другие – распутать семейную биографию, полную недомолвок и загадок. История России, особенно после Октябрьской революции, была наполнена подводными камнями, ложными данными и подтасованными фактами, о которые можно было запросто сломать голову. Целые династии ушли на дно, затаились в смутных всполохах эпохи, когда быть на виду означало подвергнуться смертельной опасности. Выживание было мучительным тернистым путем – кто-то успел уехать в эмиграцию, кто-то схоронился, пытаясь остаться в живых, а кто-то не сумел ни спрятаться, ни приспособиться и разделил печальную участь убитых, расстрелянных, безвестно сгинувших в круговерти истории.

Доклад профессора смыкался с одной догадкой, если все будет правильно, то пазл сложится. Профессор Александр Николаевич Медведев был коренным питерцем; в своем докладе он упоминал о малоизвестном портрете Гумилева, который не дошел до наших дней. Ида Наппельбаум, у которой портрет хранился, его уничтожила, но после он был написан заново по уцелевшей фотографии и по ее словам. Этот портрет производил странное впечатление и не был похож ни на один из известных портретов Гумилева. Художником была Надежда Шведе-Радлова, жена Николая Радлова, бывшего самой большой любовью знаменитой балерины Галины Улановой. Облик Гумилева был необычен и далек от канонического. Поэт, не похожий на самого себя, был написан на фоне Вавилонской башни с красной книгой в руках. Дата создания – 1920-й, через год поэт будет расстрелян, а Ида спустя много лет сожжет портрет из опасения, что он послужит уликой для обвинения в «заговоре» или «связи с белогвардейцами». Вот что было известно, дальше простиралась область смутных догадок…

…В холле Пушкинского Дома было тепло и уютно. У кофейного автомата Анна столкнулась с девушкой с длинными кудрявыми волосами. Она пила кофе из стаканчика и морщилась.

– Кофе слишком сладкий или горячий? – спросила Анна.

– Н-нет.

– Вы на конференцию?

– Да. Я есть на конференцию.

– Вы иностранка? – сообразила Анна.

– Да. Из Италии.

– А вы знакомы с профессором… Медведевым?

– Я у него аспирантура.

– И какая тема?

– Литература Серебряного века.

– А… Замечательно!

Они обменялись еще несколькими фразами и заспешили в зал. Народу было немного, сам профессор сидел в первом ряду и о чем-то беседовал с плотным бодрячком лет шестидесяти. Итальянка, которую звали Флора, села позади Анны. Та поправила шарф и достала блокнот, приготовившись записывать.

Окидывая взглядом зал, профессор остановился на ней и едва заметно кивнул. Анна невольно покраснела.

Профессор был весьма хорош собой – той усталой мужской красотой, которую обычно изображают на рекламе парфюма или дорогой брендовой одежды европейских марок. Его взгляд был по-мужски оценивающим, и Анна подумала, что могла бы надеть серое платье из тонкой шерсти, которое ей очень шло, а не юбку с джемпером, которые придавали ей сходство с офисным работником или школьной учительницей. И еще можно было поярче накрасить губы… Но эти мысли пришли с опозданием, так сказать, вдогонку.

В зале пахло стариной. Анна никогда не думала, что такой запах существует. И тем не менее это было правдой… Старина имела сложный аромат, в котором, как в хорошем коктейле, смешались горьковато-сладкие ноты; это был запах старинной мебели, тяжелых штор с длинными воланами, напоминающими оборки бальных платьев, многоярусных люстр, отсвечивающих приглушенным блеском…

Анна сделала глоток кофе и приготовилась слушать.

Справа от профессора был установлен белый экран, на нем возникла надпись: «Портреты русских поэтов Серебряного века».

Профессор поправил ярко-оранжевый шарф и начал лекцию хорошо поставленным звучным голосом.

…Анна механически делала записи карандашом, время от времени вскидывая глаза на профессора. Пару раз ей показалось, что он говорит, как бы обращаясь к ней, и тогда она с усиленным вниманием вслушивалась в сказанное, уже составляя в уме вопросы, которые она задаст ему позже, когда они смогут переговорить наедине.

Судя по всему, аудитория состояла из старых друзей профессора, который работал здесь до своего отъезда в Италию, и сейчас они радостно внимали однокашнику, сделавшему крепкую европейскую карьеру. Красно-оранжевый шарфик профессора контрастировал с унылыми серо-черными одеждами мужчин, так же как его темные с сединой волосы до плеч – с лысинами и короткими стрижками.

Лекция закончилась, профессора сменил другой оратор, тот самый бодрый толстячок, с которым он переговаривался до начала конференции. Его доклад был посвящен образам красоты Серебряного века. Затем выступила дама внушительных габаритов в массивных очках, в строгом костюме и с тяжелой витой серебряной цепью на шее…

…В половине десятого вечера конференция закончилась. Все встали, с шумом хлопая стульями.

Итальянка направилась к профессору, Анна тоже подошла к нему, но остановилась поодаль. Все окружили русского европейца, взяв его в плотное кольцо, каждый хотел что-то сказать, спросить, обменяться рукопожатием, напомнить о себе. Мерный гул, окружавший Медведева, напоминал ленивое жужание пчел в летний день.

Свет падал на лысины, скользил по белому экрану и стенам.

Анна стояла в стороне. Постепенно кольцо вокруг профессора стало редеть – наступил момент, когда рядом с Александром Николаевичем остались двое – уже знакомый Анне толстячок в мешковатом свитере и аспирантка Флора. Анна сделала несколько шагов, подступив ближе…

– А я говорю, что варваризация культуры уже наступила, это похоже на то, о чем говорил еще Константин Вагинов в 20-е годы. Кстати, один из лучших учеников Гумилева, он обучался у него в «Звучащей раковине»…

– В Италии тоже об этом говорят, но иногда, – мягко возразил профессор. – Правда, упадок культуры длится уже много столетий, но никто не делает из этого трагедии, в отличие от нас. Итальянцы буквально живут на руинах, но если вы зайдете в любое кафе или понаблюдаете за ними на улице, вы увидите, что великое прошлое для них органично и естественно. Оно сопровождает каждого итальянца на протяжении всего его жизненного пути, впитывается с молоком матери, но они не спорят из-за него так яростно и непримиримо, как это любим делать мы. Согласись с этим доводом, Павел!

Тот, кого назвали Павлом, вытер платком взмокшую лысину, переливающуюся от блеска хрустальной люстры всеми цветами радуги.

– Да-да, – рассеянно проговорил он. – Ты прав, дорогой друг. Но это уже особенности нашего менталитета, мы не очень-то доверяем настоящему, поэтому ищем виноватых в прошлом и отчаянно боимся будущего… К тому же будущее мне представляется… – понизив голос, он стал тихо, но настойчиво о чем-то говорить «дорогому другу». До Анны долетали отдельные слова – «место на кафедре», «подумываю о переезде», «здесь совсем невыносимо», «итальянский университет»…

Анна видела, что профессор утомлен напором старого товарища, его взгляд цеплялся за Анну как за якорь, с помощью которого он хотел избавиться от чересчур агрессивного внимания.

– Конечно, конечно… – кивал профессор. При этом глазами он явно сигнализировал Анне приблизиться и вмешаться в беседу.

– Простите меня, – встряла Анна. – У меня к вам вопрос, Александр Николаевич! Мы с вами договаривались, – произнесла она с некоторым вызовом, желая потеснить толстяка, плотно обосновавшегося в орбите профессора.

Взгляд, брошенный на нее Павлом, вряд ли можно было назвать дружелюбным, скорее он отреагировал как хищник на вторжение конкурента. Но Медведев озабоченно посмотрел на часы и сказал, обращаясь к Анне:

– У меня не так много времени…

– Я ненадолго, – включилась в предложенную игру Анна.

…С трудом отделавшись от носителя радужной лысины, вскоре они уже шагали к остановке автобуса. Со своей аспиранткой профессор о чем-то тихо переговорил, и она отошла от них, растворившись в питерском вечере. Было уже темно, фонари горели тусклым светом, как масляные плошки – едва-едва… Ветер утих, не было и дождя, но мельчайшие капельки оседали туманом на руках и лице.

– Кажется, нам нужно взять такси, – пробормотал профессор. – Иначе мы тут можем простоять бог знает сколько времени.

В такси пахло апельсинами, Анна сидела на заднем сиденье, профессор впереди. Когда блики падали на его лицо, он напоминал какое-то божество, залитое призрачным светом.

– Вы домой не торопитесь? – донеслось до Анны.

– Нет-нет.

– Тогда мы можем посидеть в кафе и побеседовать.

Такси остановилось около кафе, где в витрине помещались печальный граммофон, старая пишущая машинка и старинный стол со стулом.

– Нам сюда.

За стеклянной дверью скрывалось небольшое помещение с круглыми столиками и ажурными стульями. На стенах были портреты Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Михаила Кузмина, Николая Гумилева, Максимилиана Волошина.

– Кафе посвящено Серебряному веку, – пояснил профессор. – Но вы уже, наверное, и сами догадались об этом…

В кафе царила полутьма. Официант подал им по большой чашке кофе, похожей на пузатую кастрюльку, принес и зажег длинные высокие свечи, похожие на подтаявшие сосульки. От уличного света по стенам и полу пробегали розовые, красные, синие и золотистые сполохи.

Профессор откинулся на стуле и посмотрел на Анну.

– Итак, о чем вы хотели меня спросить?

Анна выпрямилась.

– Я уже кратко рассказывала вам, что работаю в историко-консультативном центре «Клио». Не так давно мы занимались одной историей, распутывали семейные тайны и соприкоснулись с жизнью и творчеством Николая Гумилева. Причем он открылся нам с неожиданной стороны…

Профессор иронично поднял вверх брови, но ничего не сказал. Сейчас в полутьме его глаза были почти черными. Анна вздохнула: со скепсисом она сталкивалась довольно часто и понимала, что людям легче отрицать истину, чем признать то, что выбивается из устоявшегося круга вещей… Тем более ученым, которые привыкли, что все покоится на фактах и доказательствах, как земля в представлении людей древности – на слонах и черепахе.

Анна принялась рассказывать о путешествиях Гумилева в Африку. О его поисках Ковчега Завета… О других загадках и тайнах его жизни, поездке в Англию, обвинении в связи с «делом Таганцева»[1].

Анна увлеклась рассказом, постепенно с лица профессора сошло ироничное выражение, на нем обозначился интерес, а потом и волнение.

– Так-так. – Он отпил кофе и провел по руке быстрым движением, словно поглаживая ее. – Все это чрезвычайно любопытно… и похоже на правду.

– И поэтому меня заинтересовал этот странный портрет Гумилева… Вы не находите, что он отличается от общепринятого представления об облике поэта?

– Отличается, но сохранившиеся образы Гумилева противоречивы. Так, портреты работы Фармаковского и Ольги Делла-Вос-Кардовской представляют нам Гумилева как изнеженного пиита. А ведь он был воином и поэтом. Портрет Шведе действительно необычный… Хотя… – Профессор умолк.

В углу сидела и целовалась парочка, едва слышные звуки поцелуев как невидимые бабочки порхали в пространстве, трепеща нежными крыльями.

С улицы доносился мерный успокаивающий гул машин. Анна сидела и смотрела на профессора, но он, казалось, ушел в свои мысли.

– Я пока боюсь вам высказывать свои соображения и версии. Надо еще кое-что проверить. Что вы делаете завтра? Приглашаю вас в музей Ахматовой.

– Никаких особенных дел у меня не запланировано, так что с удовольствием приду.

– Это хорошо. Я вот вырос и жил в Питере, а сейчас приезжаю в свой родной город почти как турист… Сначала мне это было странно, потом я привык. И то сказать – прежнего Питера почти не существует. И с этим тоже приходится смириться, как и со многим другим… Правда, вот Невский проспект остался, есть еще уголки, с которыми связаны воспоминания молодости. А решетка Летнего сада мне кажется самым лучшим в мире узором!

Профессора потянуло на сентиментальность. Анна почувствовала себя лишней в этом пространстве, где были немолодой мужчина, исчезнувший Питер, его старые друзья и подруги…

– Простите, я выпал из разговора. Впрочем, думаю, сегодня вряд ли мы откроем что-то новое. Предлагаю перенести наш разговор на завтра. Я собираюсь проникнуть в некие тайны и кое-кого потревожить. Назначаю встречу в музее Ахматовой. Там у меня тоже выступление, правда, краткое. В семь часов вам удобно подъехать туда?

– Да.

– Можете прийти пораньше, там открывается чудесная выставка. Советую…

Они расстались: профессор поймал такси и посадил в него Анну, заплатив за нее, несмотря на возражения.

К музею Ахматовой она подошла уже почти в полной темноте: горели тусклые фонари, и их неровный бледно-лимонный свет бросал зыбкие тени на мокрые блестящие дорожки. От ветра качались ветки деревьев, и казалось, что по дорожкам быстро ползут, извиваясь, темные змейки.

Прямо у билетной кассы на стойке спал большой рыжий кот. Анна погладила его, но кот даже не проснулся, лениво мяукнув во сне.

Купив билет, Анна прошла в зал. И здесь ее взгляд упал на женщину, которая торопливо шла впереди нее, забираясь на самый верх. Проследив за ней взглядом, Анна увидела, что она села на последний ряд, устроившись так, что ее почти не было видно. На голове незнакомки красовалась шляпка с маленькими полями, глаза были густо подведены, на губах – яркая алая помада. Одета женщина была в длинную черную бархатную юбку, на плечах – шаль. Она словно шагнула из Серебряного века, позабыв обрести черты современности. Издалека глаза женщины выглядели как темные провалы. Анну незнакомка заинтересовала, и она села так, чтобы было удобно наблюдать за «объектом», в лучших традициях шпионских фильмов.

Начался вечер, посвященный послереволюционной культурной жизни Петербурга.

Александр Николаевич Медведев сидел за столиком на сцене и был одним из соведущих мероприятия. Сегодня на нем красовался не ярко-оранжевый, а бирюзовый шарф насыщенного цвета.

Анна поглядывала на незнакомку. Когда выступал Медведев, женщина слегка подалась вперед, словно желая его получше разглядеть. Она шевелила губами, не то повторяя за ним слова, не то беседуя с кем-то незримым. Когда все закончилось, зрители высыпали в холл, где проходила выставка, и стали рассматривать экспонаты – афиши спектаклей, фотографии, книги, изданные в двадцатые годы. Анна подошла к Медведеву.

– А, добрый вечер, добрый вечер, – приветствовал он ее. – Я вас заприметил еще в зале. Сейчас будет неофициальная часть, легкий фуршет, после этого можем уйти. Как вам такой вариант?

– Возражений нет.

Тут же профессора увлекли в сторону и обступили незнакомые люди. Анна стояла у стены и пыталась найти глазами женщину, за которой она наблюдала, но той уже нигде не было.

Через полчаса Анна и профессор вышли на улицу.

– Куда направимся на этот раз? Предлагаю прогулку по Питеру. Я, кстати, неплохой гид – могу похвастаться. Скучать вам точно не придется.

– Вам удалось что-нибудь узнать? Вчера вы говорили, что вам нужно сопоставить кое-какие версии…

– Все – потом, – ответил Медведев несколько загадочно.

…Это была самая фантастическая ночь в жизни Анны, она словно провалилась в другую реальность. О, если бы эти стены и здания могли говорить: наверное, они бы рассказали столько, что хватило бы не на одну книгу рассказов и воспоминаний. Профессор начал говорить о городе, о знаменитом фотографе Наппельбауме, который запечатлел почти весь Серебряный век в лицах. Потом он смолк, и слышался только плеск воды и чьи-то шаги совсем рядом…

– Слышите? – сказала Анна, остановившись. – Как будто за нами кто-то идет.

Профессор недоуменно пожал плечами.

– В тишине, бывает, слышится и не такое… Петербург расшатывает нервы. В этом городе есть что-то пугающе прекрасное, болезненное, чего не могут вынести люди с тонкой психикой.

Анна одернула себя, ей не хотелось выглядеть перед своим собеседником истеричкой или женщиной с расшатанными нервами. Она вспомнила вчерашние слова профессора о том, что он собирается проникнуть в некоторые тайны. Как далеко он зашел?

Она выдохнула. В воздухе реяло облачко пара. Анна посмотрела на противоположную сторону – словно какой-то силуэт мелькнул в тени здания. Она остановилась.

– Кажется, нас преследуют, – сказала она испуганным шепотом.

– Ну что вы? Кому мы нужны? – иронично ухмыльнулся профессор. – Уличным грабителям? Я уверен, есть более привлекательные фигуры для люмпенского рейдерства, чем мы с вами…

То ли нервы Анны действительно обострились, то ли так на нее подействовал город, эта ночь, тревожный блеск фонарей… Она схватилась за руку профессора.

– Может быть, закончим прогулку?

Он снисходительно улыбнулся.

– Сейчас как раз начнется самое интересное, нам предстоит экскурсия в один дом. Там живут мои знакомые, и не просто знакомые, – профессор замолчал. – Мы сможем узнать от них много интересного. Я надеюсь на это.

Они остановились у дома с окнами на Неву.

– Обычно все описывают Питер как город дворов-колодцев, а мы сейчас с вами зайдем в очень приятный дом на воде. Вода создала Питер, и не случайно существуют древние пророчества, что от нее он и погибнет.

Они вошли в дом, потянув на себя тяжелую дверь. Лестница вилась спиралью, уводя вверх. Поднимались пешком, на повороте Анна пошатнулась – закружилась голова, она схватилась за перила, чтобы не упасть. Профессор же шел впереди нее размашистым шагом, не оборачиваясь.

Перед дверью с номером 14 он остановился и позвонил в звонок. Дверь открыли не сразу – сначала за ней послышался звонкий стук каблуков, чей-то приглушенный смех, потом дверь распахнулась. Анна увидела ту самую женщину, которая была в музее Ахматовой, и в недоумении застыла.

– Позвольте представить вас друг другу, – сказал профессор. – Это моя знакомая Анна, она работает в историко-консультативном центре «Клио», а это Ида… моя старинная подруга. При слове «подруга» Ида едва уловимо повела плечами, как будто бы ей стало зябко. Женщина подняла руку вверх, и в ней, как у фокусника, внезапно появился веер, раскрывшийся с легким звуком, подобным тому, который издает лопнувший гранат.

– Ах, ах… профессор, вы шутник, сколько лет прошло-протекло в Лето с нашей последней встречи? Вы об этом задумывались?

Медведев смутился.

– Да. Это было давно.

– «Давно» – чистый эвфемизм, сказала бы я. Игра в бисер или в слова. Сколько прошло десятилетий – два, три, четыре?

– Давай вернемся в сегодня, – мягко предложил профессор.

– Конечно, сегодня – это всегда безопасно. И надежно. Ну проходите же, проходите…

Они шли коридором, который тоже, как и лестница, казался нескончаемым, или это так искажалось пространство в Питере – все приобретало дополнительную глубину, оттенок бездонности, не замечаемый в обычной жизни и при привычных обстоятельствах. Но есть некоторые ситуации, когда все становится иным, и к этому нужно отнестись со смирением, как к неожиданному подарку судьбы.

Наконец они оказались в комнате, большой, полукруглой – она напоминала зал в музее: с картинами, изящными столиками, прячущимися по углам, массивным старинным сервантом с тускло белеющим в его недрах фарфором, с пианино, на котором возвышался канделябр, похожий на руку с растопыренными пальцами, раскрытую для принятия даров. Стены были обтянуты синим шелком, усиливающим впечатление пребывания в царстве воды. По стенам скользили тяжело-серебристые блики от близкой Невы.

– Сюда! – Женщина порхала по квартире, как яркая птица – колибри. Шаль на плечах только усиливала это сходство. – За столик, только не уроните шахматы, которые стоят слева, они старинные…

– Куда мы попали? – шепотом спросила Анна у профессора.

– Сейчас все узнаете, – так же шепотом ответил профессор.

Изящный столик был уставлен тонким фарфором и хрусталем: тарелками, чашками, молочником с острым и нежным клювиком.

– Сейчас к нам выйдет мама.

– Генриетта Дормидонтовна! – с волнением произнес профессор. – Боже мой! Вспомнит ли она меня?

– Когда-то ты называл ее Геней, – с грустью в голосе сказала Ида.

Профессор на этот упрек ничего не ответил.

В комнату вошла, нет, вплыла женщина без возраста. Древняя и вместе с тем удивительно молодая, словно через ветхую оболочку сквозили очертания юности, намеченные легким пунктиром. Она была одета в темное платье с белым кружевным воротничком и ниткой длинных жемчужных бус. Седые волосы были уложены буклями.

– Добрый вечер, – склонился к ее руке Медведев.

– Ах, Саня, – прошелестела пожилая женщина. – Не думала, что мы с тобой еще свидимся в этой жизни. Но замыслы Творца превосходят наши мысли и желания. Господь Бог – большой мастер на всякого рода сюрпризы.

Она перевела взгляд на Анну.

– Это моя знакомая. Историк. Работает в московском историко-консультативном центре «Клио». Нас объединило одно дело, точнее, одна загадка.

– Садитесь! – взмахнула руками Ида. – Кофе, чай?

– Ида! – Голос у Генриетты Дормидонтовны был сильным и звучным. – Подай к столу шампанское! Какая ночь! Вы не находите? – обратилась она ко всем. – Знаете, – и она наклонилась к Анне, словно намереваясь поведать ей страшную тайну, – питерские ночи особенные. В них есть надрыв, печаль и некая болезненная страстность… Как там у Гумилева…

При упоминании поэта Анна слегка вздрогнула.

• Перед ночью северной, короткой —
• И за нею зори, словно кровь, —
• Подошла неслышною походкой,
• Посмотрела на меня любовь.

• Отравила взглядом и дыханьем,
• Слаще роз дыханьем, и ушла
• В белый май с его очарованьем,
• В невские слепые зеркала.

Шампанское разлили по бокалам.

– За что выпьем? – спросил профессор.

– За любовь! – воскликнула Ида. – Любовь к поэзии и любовь к любви…

– Очаровательный тост! – Анне показалось, что в голосе Александра Николаевича прозвучала ирония.

Она посмотрела на него, но тот был вполне серьезен.

Генриетта медленно пила шампанское из узкого бокала. По ее лицу растеклась блаженная улыбка.

– Прошу к столу, чем богаты, тем и рады. Конечно, хотелось бы более роскошный стол. Но ах и увы! – словно оправдываясь, произнесла Ида.

– Все нормально, Ида! – возразил профессор.

– Давно вы у нас не были, – в голосе Иды прозвучал явный упрек.

– Да. Давно, и разве мы не на «ты», Ида?

– И что вас привело сюда? С итальянских брегов? Вы стали как Максим Горький, наш буревестник, который писал о суровой России и пролетариате, а сам предпочитал проводить время в Италии в окружении прекрасных женщин.

– Работа, Идочка. Работа… Предложили преподавать в Италии. Кто бы от этого отказался? Только не я.

– А семья как?

– Семья – что? Живем, работаем, учимся, Леночка тоже преподает, сыновья уже большие. Один студент. Другой – работает…

– И не жалеете, профессор? – В голосе Иды прозвенела легкая печаль…

Он уткнулся в свой бокал.

– Еще шампанского, – подала голос Генриетта. – Гулять так гулять!

– Мама… маман… – Между матерью и дочерью состоялась короткая пикировка на языке галлов.

– Генриетта – великолепная переводчица с французского, Ида – тоже, – объяснил Анне профессор.

– Пьем, пока не наступила ночь варваров! – торжественно провозгласила Генриетта.

– Мама, она уже давно наступила… просто многие этого не заметили.

Профессор задумчиво вертел бокал в руках.

– Я к вам по делу, Идочка.

– Я поняла, – с ее уст слетел не то вздох, не то легчайший свист.

– Вы, Генриетта Дормидонтовна, – обратился он к пожилой даме, – были знакомы с Идой Наппельбаум.

Та качнула головой:

– Верно. С ней была хорошо знакома моя покойная мать.

– Вы что-нибудь об этом помните? О том времени?

Она молчала.

Анна съела пирожное. Молчание сгущалось в комнате, нежное, меланхоличное.

– Мама! – дотронулась до руки Генриетты ее дочь.

– Я вспоминаю, – внезапно голова Генриетты затряслась. – Ах, Ида, неразумная Ида, как говорила моя мать. Вы не подумайте ничего такого, – она повернулась теперь к Анне и обращалась к ней одной, словно в комнате больше никого не было. – Ее отец Моисей Наппельбаум был очень уважаемым человеком, он был выдающимся фотографом, даже ездил обучаться в Америку, два года пробыл там, потом вернулся в Россию и вскоре из Минска перебрался в Питер, так как родной город стал ему безнадежно мал и провинциален для тех больших планов, которые он лелеял и взращивал. Квартира Моисея на Невском стала светским салоном, куда приходили все наши мэтры Серебряного века. Ахматова, Гумилев, Зощенко, Кузмин, Пастернак, Есенин… И всех их Моисей фотографировал. Теперь эти снимки – золотой клад, а тогда об этом никто не думал…

Генриетта снова задумалась. По ее лицу скользили блики воспоминаний.

– Когда говорят о семье Наппельбаумов, чаще всего упоминают двух дочек – Иду и Фредерику, на самом деле детей было пять. Четыре дочери и сын. Но эти две – Ида и Фредерика – были самыми сумасбродными и талантливыми. Они-то и крутились среди посетителей салона. И сами были неплохими поэтессами. С детства писали стихи, так что их путь в поэзию был закономерен.

– Сколько ей лет? – тихо спросила Анна у профессора.

Но Генриетта Дормидонтовна ее услышала и сама ответила:

– Семьдесят пять.

– Не верьте! – шепотом сказала Ида. – Восемьдесят восемь, к ней ходят два друга. Один вдовец, академик. Ему слегка за семьдесят. Другой – сын бывшей подруги, ему шестьдесят восемь. Она не верит своим годам и еще мечтает встретить великую любовь…

– Я буду ждать ее и на пороге смерти… – и прозвучала длинная фраза на латыни.

– Овидий! – восхищенно выдохнул профессор. – Геня, вы все помните!

– Когда-то я была для тебя Геней. Но это время миновало…

– Простите!

– Ничего… Иногда полезно помнить прошлое, но чаще – его лучше забыть. Оно мешает думать о будущем, о тех розах, которые еще ждут нас…

У Анны было чувство, что она попала в театр и перед ней разыгрывается увлекательный спектакль.

– Генриетта Дормидонтовна, расскажите об Иде Наппельбаум…

– Я могу больше рассказать со слов своей матери, которая знала эту семью. Мои предки тоже приехали из Минска и жили недалеко от Наппельбаумов. Они подружились, благо и общие знакомые в Минске нашлись. Было о чем поговорить, что вспомнить. И вот Ида, потеряв голову, влюбилась в Гумилева. Она была в ту пору настоящей красавицей, и у нее были необыкновенно прелестные изящные руки. И надо же – влюбилась в настоящего донжуана, который с такой легкостью разбивал женские сердца. Нужно сказать, что он был некрасив, но, как говорила моя мама, в нем было нечто – какая-то мужская дерзость, что заставляла женщин трепетать и падать к его ногам. Как охотничьи трофеи. Может быть, тому способствовал его ореол воина и путешественника, прекрасные стихи… Трудно сказать, но факт остается фактом – женским вниманием Гумилев, или, как его называли, Гуми, обойден не был. Отнюдь. Несмотря на сокрушительное фиаско у первой жены и любви всей его жизни. Я говорю об Анне Ахматовой. Но если уж Гумилев положил глаз на женщину, то добивался ее до последнего, стремился взять свое. В этом смысле он был настоящим воином. Не случайно его так манила Африка.

– Кажется, здесь есть что сказать нашей гостье, – заметил профессор.

Генриетта Дормидонтовна обернулась к Анне.

– Да, моя милая? – При этом «милая» она сказала мягко, как пропела.

– Да-да, – волнуясь, вступила в разговор Анна.

Генриетта благосклонно наклонила голову, как бы говоря – ничего-ничего. Я слушаю, даже королевы иногда снисходят к простым смертным.

– Недавно к нам обратилась одна девушка, она разыскивала следы своей прабабки, и выяснилась удивительная вещь: оказывается, та была знакома с Гумилевым, и он доверил ей тайну своих африканских путешествий. Если вкратце – он искал там Ковчег Завета…

После этих слов Генриетта впала в такую глубокую задумчивость, что можно было решить, что она уснула, если бы не мерное дыхание и шевеление пальцев, двигающихся так, словно старуха перебирала невидимые четки.

– Ну, я так и думала все это время… – сказала она наконец хриплым голосом. – Чего-то в этом роде и можно было ожидать от нашего Гуми, – усмехнулась Генриетта. – Он всегда был любителем экстравагантных тайн и авантюристом по жизни. Его манило все неизведанное, запредельное…

– Он был розенкрейцером, – вставила Анна.

– Я знаю. Я могу продолжать?

– Да. Конечно.

– Итак, эти две красавицы – Ида и Фредерика – ходили в студию Гумилева. В Дом искусств на Мойке. Сам дом – Елисеевский особняк – выглядел снаружи и изнутри необыкновенно величественно и романтично. В то время вскоре после революции царила разруха, в зимнее время город не отапливался… Каждый вечер Ида как на праздник шла на занятия в поэтическую студию, на свидание с мэтром. И студия носила красивое романтическое название – «Звучащая раковина».

– Геня! Анну интересует портрет Гумилева, написанный Надеждой Шведе. Вы что-нибудь можете об этом сказать?

Руки пожилой женщины задрожали, и она стиснула их, чтобы унять волнение.

– Если бы мои мысли не путались. Очень боюсь что-то забыть…

– Память у нее хорошая, – наклонившись к Анне, сказала Ида. – Она все помнит.

Легкая улыбка тронула губы Генриетты Дормидонтовны.

– Ида Наппельбаум ходила заниматься также к Николаю Радлову, который впоследствии женился на Надежде Шведе… О, и с той и с другой стороны это были весьма примечательные люди. Достаточно сказать, что Коля Радлов…

Генриетта так нежно произнесла это имя «Коля», что Анна поняла: для нее нет ни времени, ни расстояния.

– Коля был великолепным художником, искусствоведом, преподавателем…

– Ах. Что же мы не едим! – спохватилась Ида. – Прошу. Прошу! Нехорошо…

– Ида, оставь… Гости сами решат, что им делать, не опекай…

Возникла пауза.

– И вот Надежда Шведе, которая впоследствии стала женой Радлова, написала этот самый загадочный портрет Гумилева, который после его гибели оказался у Иды. Когда Гумилева арестовали, именно Ида вместе с Ниной Берберовой, другой пассией Гумилева, носила ему в тюрьму передачи, так как молодая жена поэта Анна Энгельгард боялась это делать. И Нина с Идой, точно жены, опекали арестованного Гумилева. Позже они увидели списки расстрелянных, среди которых значился и Гумилев, и обе они, как и другие друзья и знакомые поэта, отказывались в это верить, им казалось, что Гумилев не может умереть… Моисей Наппельбаум купил портрет поэта у Надежды Шведе для своей дочери. У Иды оказалась и другая реликвия, связанная с Гуми, – черепаховый портсигар, который неизменно присутствовал на заседаниях поэтической студии. На нем Гумилев любил отстукивать пальцами. Портрет был с Идой неразлучно: и в квартире на Литейном, и на Рубинштейна. Но в 1937 году стало ясно, что картину в доме держать опасно. Было принято решение разрезать ее на кусочки и сжечь в печке у родственников на Черной речке. Как рассказывала после Ида – ей было плохо, когда картина горела, – казалось, там заживо горит человек. Но на этом история с портретом не закончилась. Иду все-таки арестовали в 1951 году по обвинению в знакомстве с Гумилевым и хранении его портрета. Она получила десять лет лагерей, но отбыла три с половиной года – ей повезло, Сталин умер, дела начали пересматривать. Позднее этот портрет все-таки восстановили. Художница Вязьменская создала его заново по черно-белой фотографии и указаниям Иды, которая помнила цвета и оттенки на картине.

– Портрет точно сгорел? – задала вопрос Анна.

Ей показалось, что глаза Генриетты Дормидонтовны странно блеснули. Или это был отблеск от пламени свечей.

Старая женщина чуть помедлила с ответом.

– Конечно, мне же об этом рассказывала мама. Никаких сомнений нет. Потом, как я уже сказала, портрет восстановили. Он странный. Очень странный, – покачала головой Генриетта. – Гуми с бритой головой, как жрец, с книгой в руке… Знаете, есть люди, которые видят нечто большее, чем простые смертные. Можно спорить – всем ли дается этот дар и можно ли его развить. Точного ответа нет, но, несомненно, здесь замешана тонкая наука – генетика. Мы не знаем своих корней, своих предков… Не каждой так повезло, как… Как ее зовут? – обратилась она к дочери. – Актрису, о которой ты мне недавно рассказывала?

– Тильда Суинтон, – вставила Ида. – Она знает свою родословную на протяжении тысячи лет.

Анна вспомнила холодно-мраморную злую колдунью из «Хроник Нарнии» и издала возглас удивления.

– Именно так, – подтвердила Ида.

– Так и должно быть, – заметила Генриетта. – Знание своего рода открывает тайны, спрятанные в прошлом. Ты делаешься сильнее, когда можешь рассказать о своих корнях. Но мы отвлеклись… Я просто хотела сказать, что вы, видимо, принадлежите к тем людям, у которых есть глаза, – обратилась она к Анне.

Та поблагодарила полумрак, потому что иначе всем было бы видно, как она покраснела.

– Вернемся к портрету Гумилева, – продолжила Генриетта. – А ты знаешь, милая, – обратилась она к дочери, – мне хочется еще шампанского. Да что же это за удивительная ночь, – покачала она головой. – Давно у меня не было такой…

Даже в неверном свете колеблющегося пламени свечей было видно, как заблестели глаза старой женщины. У нее выпрямилась спина, и теперь своей осанкой она напоминала королев, какими их обычно рисовали придворные живописцы.

Анне показалось, что комната превратилась в раковину, в которой звучали голоса минувшего. Здесь, в этом странно искривленном пространстве, не было мертвых. Все были живы – давно угасшие тени затрепетали и обрели плоть.

– Гуми на этом портрете как жрец. Книга в руке. И слева от него – Вавилонская башня… К чему это? О чем возвещает этот портрет? – задумчиво спросила Генриетта.

– Гумилев был человеком, который мог заглядывать в иные миры…

Пожилая дама удовлетворенно кивнула и продолжила:

– Он как бы хотел сказать нам о цикличности истории. О том, что все повторяется. Ничто не ново под луной, как поведал нам другой мудрец – царь Соломон. После революции был провозглашен новый строй и иное объединение людей – советский народ… Советский человек – как другой генотип. Здесь можно проследить сходство с историей Вавилонской башни. Смешение языков и народностей при строительстве башни, попытки дотянуться до неба, бросить вызов Богу. Все это присутствовало и при Советах. Но этот строй ждал неминуемый крах, как и строителей Вавилонской башни… Вот что хотел нам сказать несчастный Гуми, который тогда уже все предвидел: и тщетность попыток, и крушение надежд.

– А книжечка красного цвета, очевидно, давала отсылку к коммунизму, – вставила Анна. – Она напоминает паспорт.

– Да… Похоже на то… – Тут Генриетта будто потеряла к ней интерес, погрузившись в воспоминания. – Интересно, что портрет написан Надей Шведе, впоследствии Радловой. Радловы очень любопытная семья. Они были связаны с научными и придворными кругами. Настоящая элита того времени. Надежда Шведе – урожденная Плансон, ее отец был вице-адмиралом и членом Императорского географического общества.

– Да, африканские путешествия Гумилева прикрывались научными изысканиями. Его последние посещения Африки – в глубь Абиссинии. Гумилев собрал богатый этнографический материал, который можно видеть и сейчас. Здесь придраться совершенно не к чему, и для всех Гумилев был этнографом-путешественником, обогатившим отечественную науку. Получается, что Шведе и Радлов знали об истинной цели африканских путешествий Гумилева? – после недолгой паузы спросила Анна.

– С высокой степенью вероятности можно утверждать, что это так, – несколько сухо сказала Генриетта Дормидонтовна. – Такое изображение Гумилева свидетельствует о том, что они были посвящены в его тайную жизнь.

– Кстати, стихотворение Гумилева «Заблудившийся трамвай» было опубликовано в сборнике «Огненный столп». Стихотворение написано в 1919 году в декабре, перед Новым годом, поэт как бы предчувствовал будущее, – задумчиво произнесла Анна. – Портрет Шведе создан в 1920 году, а в 1921-м поэта расстреляли. Все складывается в единую цепь. Красная книжечка может быть отсылкой к «Огненному столпу». Скажите, – решилась Анна. – Известно, что Гумилев отправился в Африку, имеется в виду поездка в Абиссинию по заданию и под покровительством Музея антропологии и этнографии Императорской академии наук. Директор музея, академик Василий Васильевич Радлов, настоящее имя которого Фридрих Вильгельм Радлов… Я хотела найти связь с родом Николая Радлова, мужем Надежды Шведе. Его отец был философом, тайным советником, работал в императорской публичной библиотеке, а после революции возглавил ее. А дед – Леопольд Федорович – был директором одной санкт-петербургской гимназии, а впоследствии – заведующим этнографическим музеем Императорской академии наук. Есть ли связь между этими двумя Радловыми? Василием Васильевичем и отцом Николая Радлова?

По губам Генриетты скользнула едва заметная улыбка.

– Разве такие связи афишируются? Вы не найдете достоверных данных об этом даже в Интернете, где, казалось бы, можно найти все. Я так думаю, что Всемирная сеть тоже проходит жесткую цензуру, просто этого почти никто не замечает. О, этот тонкий немецкий след… в России, в истории русской науки и культуры, искусства… О, эти саксонские и остзейские бароны… – И она замолчала. А потом резко встрепенулась. – Помните у Булгакова в «Мастере и Маргарите» барона Майгеля, чья кровь наполнила чашу на балу Воланда?

– Конечно, помню…

И здесь пожилая дама засмеялась звонким молодым смехом.

– Правда, это уже, как говорят сегодня, совсем другая история… «Есть нечто, что не пропадает в веках и передается из рук в руки»…

И без всякого перехода:

– Хотите посмотреть наш семейный альбом?

– Конечно, – откликнулась Анна.

А профессор, как ей показалось, издал какой-то неопределенный звук.

Они перелистывали альбом – большой, с бархатным переплетом, с фотографиями, переложенными прозрачной вощеной бумагой. Чтобы увидеть каждую фотографию, нужно было эту бумагу отогнуть, как будто бы снять с дамы вуаль.

На одном из снимков Анна увидела профессора: совсем юного – смешного и долговязого. Он стоял рядом с молоденькой Идой с сачком в руке.

– Александр тогда увлекался бабочками. Помнишь? – спросила Ида, глядя на профессора в упор.

– Да, помню, – пробормотал он скороговоркой. – Правда, ловцом я был никудышным.

– Важен пример, – с ехидцей откликнулась Ида. – Подражание Набокову. Ты же его так любил. Читал в самиздате.

– Любил, – эхом откликнулся профессор.

Но Анне показалось, что он о чем-то своем…

– Это наша дача, – пояснила Ида, когда на фотографии на заднем фоне выплыло деревянное строение с островерхой башенкой. – Старая дача, построенная еще в начале прошлого века. Тогда был моден такой псевдоготический стиль.

Анна посмотрела на Генриетту. Та дремала в кресле, закрыв глаза, старые руки лежали на подлокотниках, несмотря на возраст – изящные, с красивым маникюром.

– Здесь стояла бочка. Помнишь? – азартно продолжала Ида. – Ты однажды разыграл меня, сказал, что в ней на дне живет какая-то тварь. Я посмотрела туда и испугалась: действительно в глубине что-то темнело и шевелилось. А ты на самом деле сунул туда корягу, и она шевелилась от взбаламученной воды, как ящерица или змея… А вот еще снимки дачи. Старые фотографии. Смотри, Геня… Несколько снимков. Молодая с каким-то пакетом. Есть фото, которые снимал наш сосед по даче, влюбленный в Геню. Она даже не знала об этом, он потом незадолго до своей смерти отдал нам эти снимки.

Анна вгляделась в фотографию: вид у молодой Генриетты был испуганным и напряженным.

– Хорошее было время, – с грустью сказала Ида. – И уже ничего не возвратится. Ты был таким юным и трогательным. Ты и сейчас красавец.

– Все мы стареем, – философски заметил профессор. – Время уходит безвозвратно. Ничего тут не поделаешь.

Легкий вздох вылетел из Идиной груди.

Они вели себя так, словно Анны рядом не было…

– Хочешь еще чаю?

– Я уже сыт… Кажется, нашей девушке требуется отдых.

– Но я не хочу спать! – вырвалось у Анны.

– Я о Гене, – сказал профессор.

– Мы не мешаем маме, – прошептала Ида. – Когда я тебя еще увижу?

Профессор смотрел прямо перед собой. Пауза длилась и длилась…

– Завтра рано вставать. Деловые и научные встречи. Ида, даст бог, мы еще свидимся.

– Когда? Жизнь такая короткая… – Анне показалось, что женщина сейчас заплачет.

Профессор резким рывком поднялся с дивана.

– Анна! Как вы? Завтра у вас напряженный день…

Анна поняла, что ее призывают в союзники. Уже во второй раз за последние дни.

– Да, столько всего надо успеть! – с фальшивым энтузиазмом воскликнула Анна. – Уже с утра придется ехать по делам.

– Тогда нам пора. Откланиваемся и уходим.

– Я разбужу маму.

– Ни в коем случае. В таком возрасте сон – и лекарство, и блаженство.

Медведев наклонился и едва коснулся губами руки хозяйки дома, но та не проснулась.

– Мама обидится…

– Скажи ей, что я не хотел вырывать ее из объятий Морфея. Она, как вакханка, легла на зеленые травы Эллады и впала в легкую летаргию от зноя и чувств.

– Ты неисправим. И в самые трудные моменты – шутишь.

– А что еще остается делать, Идочка?

Еще несколько минут они о чем-то тихо переговаривались, Анна же в это время вновь внимательно просмотрела снимки из семейного альбома.

Они вышли в коридор, длинный и бесконечный. Анне казалось, что шаги Александра Николаевича отпечатываются в тишине четко и гулко, как поступь командора из пушкинского «Каменного гостя».

На прощание Ида с приглушенным всхлипом поцеловала профессора в щеку. Он ответил дружеским похлопыванием по плечу.

– Все хорошо, Ида, все хорошо, – повторял он как заклинание.

На улице было светло.

– Я предлагаю немного пройтись.

Какое-то время они шли в молчании, но затем профессор заговорил:

– Бедная Ида! Как вы поняли, у нас был в молодости роман, который закончился ничем. Я уехал в Италию – думал, на год-два, но предложили постоянную работу, я остался, потом встретил русскую студентку – женился. У нас двое детей, и я счастлив. Почему-то считается, что люди должны тосковать по первой любви и думать, что там было великое счастье, мимо которого они прошли. Уверяю вас, это не так. Я вполне счастлив и о другой жизни не помышляю. И честно – не могу себе ее даже представить. Ну какая могла бы получиться из сумасбродной Иды жена и мать? Все в доме было бы вверх дном, кутерьма, беготня… разве это жизнь?

– А может, это и есть настоящая жизнь? – негромко сказала Анна. – Не все можно втиснуть в размеренное существование, иначе жизнь станет похожей на пребывание в концлагере. Иногда хорошо, когда вверх дном, в этом есть что-то живое и честное.

Профессор неловко дернулся, но ничего не сказал.

– Вы – странная, – пробормотал он. – Но спасибо за вечер.

Лицо профессора было печальным и помолодевшим. Раздался звонок, он отошел в сторону и стал тихо говорить по-итальянски. Анне показалось, что по долетевшим до нее словам и интонациям она узнает голос аспирантки Флоры. Как все банально, мелькнуло в голове. И какие мужчины трусы. Им важен покой, все яркое и оригинальное их пугает. Брак – для людей, молодая любовница – для себя. И все втиснуто в жесткие рамки. А Ида, видите ли, была для него слишком сумасбродной. И куда пропал тот мальчик с сачком?