Живущий бесплатное чтение

Ханна

документ № 1 (личная запись арендатора)

Сентябрь 439 года от р. ж.

Первый день убывающей луны

…Врач, который делал мне анализ, сначала не слишком обеспокоился. Он просто сказал, что соединение дает сбои, так что придется все повторить, извините уж, что заставляю вас ждать. Он застыл, не мигая, глядя мимо меня, сквозь меня. Его зрачки сужались и расширялись бессистемно, в каком-то дерганом ритме. Потом ритм установился, и он зачем-то закрыл глаза. Как если бы не мог удержать три слоя – но ведь у медиков так не бывает… Значит, он полез глубже; зачем?.. В кабинете остро запахло потом, и я задержала дыхание. Я заметила, что его веки, и лоб, и крылья носа влажно блестят. Я подумала: с ним что-то не так, с этим врачом, это он дает сбои, соединение в полном порядке…

Когда он снова открыл глаза, лицо у него было такое, точно он увидел инкод Сына Мясника или даже не инкод, а его самого, с усталой улыбкой труженика и с вонючим окровавленным топором, как в сериале «Вечный убийца».

– Я вынужден произвести процедуру еще раз, – сказал он, и я заметила, что его руки дрожат.

– В третий раз?

Он ничего не ответил, только отсоединил от моего живота один датчик и прицепил другой, точно такой же.

С минуту мы сидели молча: я в этом огромном холодном кресле, и он напротив меня. Я подумала: если там, внутри меня, кто-то из Черного списка – какой-то маньяк, навроде Сына Мясника или Порченого, – я так и не увижу его, не увижу ни разу, и в исправительном Доме они будут держать его в одиночке, они будут кормить его три раза в день и не скажут ему ни слова, до самой смерти не скажут ни слова, он так и не поймет, что к чему. Я подумала, что за лицемерие называть эти Дома исправительными. Никто никогда и ничего не пытается там исправить. Их просто там держат. В сытости и молчании…

Потом датчик пискнул, и врач снова считал результат, судя по всему, тот же самый.

Я спросила:

– Что-то не так?

Он молчал.

– Что-то не так с ребенком?

Он встал и прошелся по кабинету.

– Его отец… – Голос врача дребезжал, как пивная банка, катящаяся по асфальту. – Он вам известен?

– Нет. Это фестивальный ребенок.

– Одевайтесь, – он глядел мимо меня. – И ждите там, в коридоре. Я вызвал сотрудника ПСП.

– Он неправильный?

– Что, простите?

– Ребенок. Родной. Мой Родной из Черного списка?

– А… нет… – Он, наконец, посмотрел на меня, но как-то странно: словно издалека, словно через бинокль, словно я маячила где-то на горизонте, словно я была в социо, а не здесь, перед ним. – Нет. Ваш Родной не из Черного списка.

– Тогда почему сотрудник? Что я сделала? В чем мое нарушение?

– Не в моей компетенции, – сказал он рассеянно и тут же перестал меня замечать. Его явно занимала какая-то другая беседа в глубоком слое.

Сотрудник не слишком спешил. Он явился минут через сорок, и все эти сорок минут я провела в коридоре, глядя, как входят в двери кабинетов напряженные, раздраженные, привычно напуганные предстоящим открытием самки, старающиеся настроить себя на худшее, но все-таки упорно цепляющиеся за лучшее. Надежда. От них прямо-таки фонит надеждой. Волны ядовитой надежды заливают весь коридор. Авось обойдется. Авось не сейчас. Авось я пустая.

Из кабинетов они выходят другими. Пустышки – плавной и стремительной походкой танцовщиц, они как будто становятся тоньше, они как будто становятся легче от клубящейся в них пустоты.

Остальные ступают тяжело, словно они в одночасье набрали вес. Их взгляд обращен внутрь; о, этот знаменитый смиренный взгляд – он оценивает, пытается разглядеть и понять растущее внутри лишнее.

Смирение, ответственность, долг – скажут им завтра их психотерапевты. Смирение перед Природой. Ответственность перед Родным. И долг перед Живущим. Да, это тяжело. Эти три составляющих гармонии причиняют вам неудобства. Но утешение вы найдете в оставшихся трех. Удовольствие, стабильность, бессмертие. А теперь давайте встанем в круг, возьмемся за руки – желающие могут надеть контактные перчатки, они стерильны, – и повторим это хором: «Гармония Живущего складывается из шести составляющих: смирение, долг, ответственность, удовольствие, стабильность, бессмертие». А теперь скажем все вместе: «Гармония Живущего зависит и от меня лично».

Мой психотерапевт полагает, что тактильный контакт и повторение хором – самый прекрасный тренинг. Болезненный, но полезный. Он говорит, хоровод и хор – это своего рода макет. В хороводе ты куда наглядней, чем в социо, понимаешь, что являешься частью Живущего… В хороводе ты чувствуешь себя более защищенным. В хороводе тебя не пугают даже Пять Секунд Тьмы.

– …Смерти нет! – Планетарник тяжело плюхнулся в свободное кресло рядом со мной и поставил у ног квадратный черный портфель; зеркальная маска, облепляющая его лицо, была чуть мутноватой, с разводами. – Жарко сегодня…

– В чем мое нарушение?

– Ни в чем.

– Тогда зачем вы хотите меня допросить?

– Это моя работа. – Планетарник взглянул на меня внимательно и, насколько можно было судить по выражению маски, брезгливо. – Прошу вас, наденьте.

Он протянул мне другую зеркальную маску, тоже не слишком чистую.

– Обязательно использовать «болтуна»?

– Устройство для ведения беседы обязательно. – Он нетерпеливо встряхнул протянутой маской. – Наденьте. Внутри все стерильно. Вот так, спасибо, Ханна… Это просто беседа. Отнюдь не допрос…

Маска была холодной. Холодной и липкой, как прикосновение глубинной морской твари.

– …Сейчас я подключу вашу маску к устройству для ведении беседы… Угу… И свою тоже… Вот так. Это просто для того, чтобы наша беседа была записана, ничего больше.

Его голос под маской вдруг отвратительно изменился, превратился в какое-то монотонное жужжание.

– …По окончании беседы вы получите копию стенограммы. Никакого вреда ни вам, ни вашему… э-э-э… плоду устройство для беседы причинить не может, оно выполнено из высокоэкологичного…

– В чем мое нарушение? – Я тоже жужжала, как неисправная кнопка электрического дверного звонка.

– Ни в чем.

– Я не понимаю, что происходит.

– Я тоже, – он улыбнулся зеркальным ртом. – Я тоже не понимаю. Именно поэтому от вас требуется рассказать все, что связано с вашим… э-э-э… плодом, максимально подробно.

– Это фестивальный ребенок.

– Я попросил подробно…

Хотите прервать работу с документом № 1?

да нет

Работа с документом прервана

Перейти к другому документу или завершить работу с ячейкой?

Переход к документу № 3…

Документ № 3 (копия стенограммы беседы арендатора с сотрудником ПСП от 10. 09. 439 г. от р. ж.)

Сотрудник ПСП: От вас требуется рассказать все, что связано с вашим плодом, максимально подробно.

Собеседница 3678: Это фестивальный ребенок.

Сотрудник ПСП: Я попросил подробно.

Собеседница 3678: Сегодня, в первый день убывающей луны, я явилась в Медцентр № 1015 в соответствии с законом о ежемесячном контроле численности населения. Врачи установили беременность…

Сотрудник ПСП: Ранее вы исправно являлись в Центр?

Собеседница 3678: Да, конечно. Я прихожу сюда каждый месяц.

Сотрудник ПСП: Ранее врачи Центра устанавливали у вас беременность?

Собеседница 3678: Нет. Это случилось впервые.

Сотрудник ПСП: Ранее вы не имели сексуальных контактов?

Собеседница 3678: Имела.

Сотрудник ПСП: У вас были проблемы с фертильностью?

Собеседница 3678: Нет.

Сотрудник ПСП: Тогда почему беременность первая?

Собеседница 3678: Я предохранялась.

Сотрудник ПСП: Это запрещено.

Собеседница 3678: У меня есть разрешение.

Собеседница 3678 копается в сумочке. Датчик отмечает повышение температуры тела на 0,3 градуса, увеличение пульса до 130 ударов в секунду, размер зрачка – 6,3 мм, что на 2,8 мм превышает норму при данном световом фоне.

Собеседница 3678: Вот.

Собеседница 3678 демонстрирует сотруднику ПСП документ: разрешение на использование контрацептивов, выданное на основании медицинского заключения о легком психическом расстройстве собеседницы.

Сотрудник ПСП: Расскажите подробнее о фестивале.

Собеседница 3678: Ребенок был зачат на районном Фестивале Помощи Природе в минувшее новолуние, в рамках программы контроля за численностью населения, в соответствии с законом о плановом…

Сотрудник ПСП: Опознаете отца?

Собеседница 3678: Вы издеваетесь?

Сотрудник ПСП: Я делаю свою работу.

Собеседница 3678: Как я могу опознать отца? Я же говорю вам: ребенок зачат на фестивале, откуда мне знать, кто из…

Сотрудник ПСП: Сколько партнеров было у вас на фестивале?

Собеседница 3678: Пять… Семь… Не знаю.

Сотрудник ПСП: По нашим данным, на минувшем Фестивале Помощи Природе в зону Воспроизведения прошли тысяча триста пятьдесят два мужчины. Мы приведем к вам на очную ставку всех. Вы сможете опознать среди них своих партнеров?

Собеседница 3678: Не знаю. Не уверена… Я не обязана это делать. Закон о приватности сексуальных контактов пока еще никто не отменял.

Сотрудник ПСП: Естественно, вы не обязаны. Это всего лишь просьба. Просьба Планетарной Службы Порядка.

Собеседница 3678: Я выполню вашу просьбу, если вы объясните мне, что происходит.

Сотрудник ПСП: Хорошо, постараюсь вам объяснить. На Фестивале Помощи Природе, в котором вы принимали участие, в зоне Паузы было временно прекращено существование шестисот десяти человек. Одновременно в зоне Воспроизведения было зачато шестьсот одиннадцать человек. Из них шестьсот десять являются прямой инкарнацией оставшихся в зоне Паузы, все инкоды полностью совпадают. И лишь один – ваш – фестивальный ребенок…

Собеседница 3678: И из-за этого вы меня так напугали? Яппп![1] Это же просто смешно! Доказано, что в фестивальных детях лишь в девяносто пяти процентах случаев стабильно воспроизводятся паузники, а в остальных пяти инкоды могут быть чьи угодно. Вы что, напялили на меня эту штуковину только для того, чтобы сообщить, что инкод моего Родного не совпадает ни с одним из паузников? Ну и что из того? Мне совершенно все равно, чей инкод у ребенка, квин[2], главное, чтобы не преступника какого-нибудь… Он ведь не преступник, правда?

Сотрудник ПСП: Я не знаю.

Собеседница 3678: А я знаю. Доктор сказал, что мой Родной не из Черного списка.

Сотрудник ПСП: Это верно. Среди инкодов Черного списка инкод вашего плода не значится.

Собеседница 3678: Тогда в чем проблема?

Сотрудник ПСП: Проблема в том, что инкод вашего плода… инкод вашего Родного вообще нигде не значится.

Собеседница 3678: Я вас не понимаю. В каком смысле?

Сотрудник ПСП: В прямом. Его инкод не повторяет ни один из имеющихся в мировой базе инкарнационных кодов: ни один из трех миллиардов. По сути, никакого инкода у вашего будущего ребенка вообще нет.

Вместо инкарнационного кода оба аппарата, при помощи которых вам производилась внутриматочная диагностика, выдали результат «ноль».

Собеседница 3678: Ноль?

Сотрудник ПСП: Ноль. Зеро. У него нет инистории. Ваш Родной никогда не жил раньше.

Собеседница 3678: То есть… но… как же тогда… вместо кого он? Значит, кто-то из временно прекративших существование не воспроизвелся? Исчез? Так, что ли?

Сотрудник ПСП: Отнюдь. Никто не исчез. Добавился новый.

Собеседница 3678: Это невозможно! Вы сотрудник Планетарной Службы, как вам не стыдно? Вы что, сектант? Что за ересь вы говорите? Сказано ведь: «Число Живущего неизменно, Живущий есть три миллиарда живущих, и ни один не убудет от него, и ни один не прибудет, ибо в вечном перерождении заключена…»

Сотрудник ПСП: Не трудитесь, я тоже читал Книгу Жизни и учил ключевые места наизусть. Но факт есть факт. Количественный состав Живущего изменился и составляет теперь три миллиарда один. И этот один – ваш Родной с его нулевым инкодом. Боюсь, вы даже не представляете, насколько все это серьезно. Никто пока не представляет.

Собеседница 3678: Он… мой Родной может быть опасен для гармонии Живущего?

Сотрудник ПСП: Не исключено.

Собеседница 3678: Его посадят в исправительный Дом? Почему вы качаете головой? Его… Ему не дадут родиться? Мне нужно будет сделать аборт?

Сотрудник ПСП: Такие вопросы решаю не я. В течение ближайших семи дней «проблема Зеро» будет рассматриваться на самом высоком уровне. Все эти дни вы будете находиться в стационаре под присмотром врачей. Вы не имеете права покидать пределы своей палаты вплоть до вынесения решения Советом Восьми. Завтра к вам доставят для очной ставки первые три сотни мужчин, принимавших участие в фестивале. Вам все ясно?

Собеседница 3678: Да.

Сотрудник ПСП: У меня к вам последний вопрос. Если у вас есть разрешение использовать контрацептивы, почему вы не предохранялись на фестивале?

Собеседница 3678: Потому что я хотела зачать ребенка.

Сотрудник ПСП: В каком смысле?

Собеседница 3678: В прямом. Я хотела ребенка.

Сотрудник ПСП: Поясните вашу мысль.

Собеседница 3678: Медицинская справка позволяет мне предохраняться, но она не избавляет меня от высшего долга перед Живущим. Я выполняла свой долг. Вам что-то не нравится?

Сотрудник ПСП: Ну что вы. Ваша позиция заслуживает всяческого уважения… Благодарю за беседу.

(конец стенограммы)

Перейти к другому документу или завершить работу с ячейкой?

цербер: может по пиву?

Внимание! Сейчас следует перейти к другому документу или завершить работу с ячейкой.

– Ну все, хватит уже, Эф, завершай. Пойдем выпьем пива. В этом чертовом банке душно, как у Живущего в заднице. И эта чертова маска расплавится у меня прямо на морде, если я сейчас не глотну холодненького!

Перейти к другому документу или завершить работу с ячейкой?

– Ладно, уговорил. – Эф вяло тычет в «завершить» забинтованной рукой. – Давай по пиву.

Безликий

Прохожих нет. Еще не стемнело, но маленькие фонарики, встроенные между плитками мостовой, уже подсвечивают своим золотистым сиянием вечерний туман и нежно-розовый, с тончайшими белыми прожилками, мрамор.

клео: смерти нет эф вдруг ты тут

Ботинки Эфа оставляют на мраморе черные следы сажи, и электронная чудо-уборщица, застывшая у тротуара в бикини и резиновых перчатках, с тихим щелчком включается, встает на четвереньки и принимается оттирать. Она быстро ползет вслед за ними, призывно отклячив зад и тихо, монотонно постанывая. Подразумевается, что такие, как она, должны вызывать у прохожих желание плодиться и размножаться.

Цербер оборачивается и смачно плюет на розовый мрамор. Уборщица покорно тянется тряпкой к плевку.

– А пошла ты! – гогочет Цербер и слегка пинает ее в лицо остроносым ботинком. Уборщица застывает и, не разжимая пластиковых губ, выдает сладострастное «уоу»: согласно программе, она реагирует на прикосновение.

цербер: хорошая пивиуха есть за углом

цербер: слышь чего говорю?

цербер: эф!

– Хорошая пивнуха есть на углу с Гармонией, – говорит Цербер вслух. – Ты что, офлайн?

эф: нет извини просто задумался, ок. пойдем на гаромнию

Они сворачивают налево. Проспект Гармонии пуст; конкретная скульптура – огромная бронзовая ладонь – выглядит одиноко, словно ждет и никак не дождется от кого-то рукопожатия… Лишь полоумный Матвей, тощий и длинный старик, бродит у подножия конкреции, трясет своим колокольчиком и надсадно кричит:

– Он умер за нас! Он умер за наши грехи! Умер за нас!

клео: все в порядке?

– Нарушаем? – вскидывается Цербер. – Употребляем слова?

– О, он есть начало и конец! – подвывает Матвей. – Имя ему – Зеро! Он умер за нас! Сгорел в священном огне!..

клео: я беспокоюсь когда ты долго серый ©

– …Умер, умер за нас!

– Молчать! – огрызается Эф. – Твое счастье, что я хочу пива. А то бы ты у меня быстро в исправительный отправился!

– О, вы, кровавые адовы псы! Прислужники дьявола! Люди с зеркальными лицами! Люди без лиц! Люди без голоса! Трепещите, ибо грядет! И будет царство его! И будет воля его! Ишь ты еси неси беси! А вы низвергнуты будете! И повергнуты будете! Ибо он умер за нас! Ибо он есть Спаситель! И имя ему – Зеро!..

клео: может у тебя соединение не в порядке? обращусь в службу поддержки

…Пиво отдает железом. То ли само по себе, то ли маска, облепившая нос и губы, придает напитку этот металлический вкус. Эф проводит кончиком языка по внутренней стороне щеки. Нет, не маска. Щека, разбитая изнутри о зубы, кровоточит, в этом все дело.

Цербер возвращается со второй кружкой пива, тяжело падает на стул напротив, всасывает в себя сразу треть и снова вылупляет на него мягкие и бессмысленные овалы зеркальных глаз. В этих глазах отражаются зеркальные глаза Эфа» в которых отражаются эти глаза» в которых отражаются… Эфа начинает тошнить, словно от морской качки, он опускает голову и смотрит в стакан. Пенистая поверхность пива не отражает ничего.

цербер: а он сказал что-нибудь, этот Зеро, перед тем как… – Цербер оглядывает пустые столы вокруг и на всякий случай придвигается ближе, – …прежде чем он себя… это самое… уничтожил?

эф: послушайте, я просто хочу быть как все.

цербер: чего ты хочешь эф?!

эф: я?))) я хочу спать, а этот зеро, он перед смертью сказал: послушайте, я просто хочу быть как все.

цербер: не говори так!!!

– Не говори так, Эф! – Цербер явно занервничал. Он так нервничает, что даже мерное жужжание, в которое превращает его голос «болтун», звучит тоном выше. – Не говори про смерть. Смерти нет. – Цербер выразительно кивает на «болтуна» под столом и крутит пальцем у виска. Мол, там все фиксируется, придурок.

СТП_197: проблемы с соединением? наша служба техподдержки быстро, эффективно и качественно отрегулирует связь в любое время суток, личный контакт не требуется!

– Для него смерть была, – устало говорит Эф. – Для Зеро. Ты же знаешь, он родился без инкода. А вчера он умер. Взорвал чудо-солнышко и умер. Больше никаких нулей, Цербер. У него нет продолжения – подтверждено всеми центрами по контролю за населением. Это не пауза. Это – смерть.

цербер: я одного только не пойму как он мог РАЗДАВИТЬ В РУКЕ чудо-солнышко?? это же не в человеческих силах… может быть он вообще не человек был?

эф: по всем биологическим признакам человек)) думаю он просто заранее там поковырялся подкрутил что-нибудь… или оно просто было бракованное так тоже бывает.

цербер: ладно в любом случае оно в общем и к лучшему, для Живущего. – Цербер растягивает влажные от пива зеркальные губы в улыбке и мерно жужжит: – «Число Живущего неизменно, Живущий есть три миллиарда живущих, и ни один не убудет от Него, и ни один не прибудет»… И никаких тебе больше нулей. Ты-то рад?

– Рад, – говорит Эф. – Очень рад. Только я страшно устал. И руки болят. – Он вяло шевелит забинтованными пальцами.

– Сильно обжег, да?

– Вся кожа облезла. цербер: яппп… а лицо?

эф: лицо нет я же в маске был она огнеупорная цербер: покажи эф: что показать?

– Ну, лицо. А то ты все щеку трогаешь. Может, все же обжег? Сними маску, я посмотрю.

Эф вскакивает с места. И снова садится.

– Сотрудник Цербер. Вы только что предложили мне нарушить устав Планетарной Службы Порядка. Ваши слова зафиксированы моим устройством для ведения бесед, и я со всей ответственностью…

ПСП-сервис: доступ 3 степени: обработка сигнала: хотите сделать официальное заявление? эф: пока нет

– Ладно, ладно, чего ты запрыгал, как блоха? Просто маленькая проверка. Шутка! – Цербер жужжит примирительно.

– Так шутка или проверка?

цербер: изоп![3] дружеская шутка конечно!

Эф смотрит на свое отражение в зеркальной физиономии Цербера и снова чувствует прилив тошноты. Отхлебывает пива. Закрывает глаза. Становится хуже.

Темнота не приходит, на месте темноты возникает структура. Словно он уткнулся лицом в размякший термитник… Сотни маленьких овальных ячеек, пористая подвижная масса. Большинство ячеек сочатся доступным и занятым свечением и слегка пульсируют. Остальные, тускло-серые, неподвижные, кажутся покинутыми. Ячейка Цербера тоже притворяется нежилой… цербер: перестань ты ж меня сто лет знаешь! эф: ок проехали клео: эф!!!

Одна из доступных ячеек набухает, широко распахивается, словно вся превращается в жадный рот. клео: эф я знаю ты там

Он открывает глаза. Зеркальная маска Цербера отражает его зеркальную маску, отражающую маску Цербера… Нижнюю челюсть сводит и язык тоже. Он вскакивает.

– Ты чего?

– Меня сейчас вырвет.

автодоктор: расслабьтесь, глубокий вдох – вы-ы-ы-дох. вдох – вы-ы-ы-дох. вы слишком устали, вам нужно поспать, алкоголь не рекомендуется. больше жидкости и прогулки на воздухе.

– Ну как, отпустило? – сердобольно интересуется Цербер. – Может, пивка еще?

– Я слишком устал, – говорит Эф. – Мне нужно поспать. Алкоголь не рекомендуется. Рекомендуются прогулки на воздухе… Смерти нет!

Он идет к выходу.

– Смерти нет, – отзывается Цербер и аккуратно рыгает, прикрыв зеркальные губы рукой. «Болтун» перерабатывает его отрыжку в короткий отчаянный вой.

тема: письмо счастья

от кого: несогласный

У тебя тупая работа, и до паузы была тупая работа, и после паузы будет тупая работа. А ты хочешь быть сценаристом или дизайнером. Иди за Зеро – он пришел, чтобы изменить твою жизнь.

!осторожно! возможно, это спам

пометить это сообщение как спам? да нет

Эф помечает его как спам, хоть это и бесполезно: «письмо счастья» уже отправилось с его адреса десятку друзей. Остановить процесс невозможно. Уж он-то знает.

Тут же новое сообщение:

тема: важно

от кого: несогласный доброжелатель

Не верь обману. Луч Лео-Лота мог светить в обе стороны, назад и вперед…

Эф дочитывает письмо до конца и чувствует, что между лицом и маской появляется еще один слой – холодная пленка пота. Он помечает письмо как спам, хотя и знает, что это не спам; потом удаляет; он запомнит текст наизусть. Сердце бьется в кончиках пальцев, в ушах и под кадыком, словно разорвалось на сотню карликовых сердец и кровь разнесла их по телу.

возможно, вам страшно? – спохватывается автодоктор.

Возможно. Но это – не твое дело.

Когда Эф сворачивает на Гармонию, начинается дождь – внезапно, без предупредительных брызг, будто включился на полную мощность автоматический душ дезинфекции.

Бледно-розовый мрамор, намокнув, становится цвета сырой печенки. Капли дождя в свете встроенных в мостовую фонариков кажутся стайками золотых насекомых, слетевшихся на запах крови.

клео: в службе поддержки проверили связь ты просто в инвизибле

Капли дождя щекочут голые пластиковые тела электронных уборщиц, и уборщицы покорно стонут. Капли дождя мягко ударяются о зеркальную маску Эфа, не принося облегчения. Не принося свежести. Если бы снять. Если бы снять и почувствовать холодную влагу…

– Трепещите, ибо грядет… Трепещите, ибо грядет… Трепещите, ибо грядет… – Долговязый Матвей перетаптывается босыми ногами прямо на фонарике, в золотом столбе света. Золотые струи текут по его лицу, кудрявым седым патлам и шее.

– Люди без голоса! – оживляется при виде Эфа старик. – Люди с зеркальными лицами!

Эф замедляет шаг.

– Смерти нет, Матвей. Ты весь мокрый. Иди домой.

Он хотел бы, чтобы слова прозвучали мягко, но «болтун» пережевывает и выплевывает их как приказ.

Матвей широко распахивает свои мутно-голубые глаза и заливается визгливым смехом, обнажив зубы, гнилые и длинные, как у лошади. Потом скулит и присаживается на корточки. Возит костлявым пальцем по мокрому яркому мрамору:

– Ты видишь, какого цвета на самом деле земля? Видишь, какого цвета на самом деле?

– Иди домой, – повторяет Эф. Потом выключает «болтуна» и добавляет: – Я вижу.

клео: зачем ты так

– Внутри тебя звучат голоса, – шепчет Матвей, и его взгляд на мгновение проясняется. – Чужие голоса, да?

– Да. Конечно.

– Это демоны! – Матвей обхватывает руками колени и качается из стороны в сторону. – Это демоны. Отключить. Демоны. Отключить. Демоны. Отключить…

отключить соединение

вы действительно хотите отключить соединение с социо?

да нет

подтвердите:

эф: да

внимание: в режиме отключенного соединения вы не сможете видеть список своих контактов в социо, общаться в социо, получать информацию в социо и обмениваться ею с другими пользователями социо. Отключить соединение?

да нет

внимание: в режиме отключенного соединения вы не будете являться активной частью социо. Отключить соединение?

да нет

Да.

Вы больше не находитесь в социо.

Не волнуйтесь, вы в любой момент можете восстановить соединение с социо.

Внимание: не рекомендуется прерывать соединение с социо более чем на 30 минут. Если вы не восстановите подключение самостоятельно, принудительное подключение к социо будет произведено через 40 минут.

Зеро

…Я просто хочу быть как все. Не хочу брать на себя слишком много. Хочу быть как все. Не сейчас, так потом. После Паузы.

Эй, ты! Эй, ты там, в будущем! Я надеюсь, ты действительно будешь. Я надеюсь, ты будешь мной. Я надеюсь, я буду. Если ты – мое продолжение, если я – это ты, прости меня за этот дурацкий инкод, доставшийся тебе от меня… Лично мне он испортил жизнь, но я очень надеюсь, что ты как-то справишься. Что я как-то справлюсь там, в будущем. Лет через восемь… Ведь тебе сейчас восемь?

Наверное, это трусость. Это бегство. Это нечестно. Но если ты будешь, если ты есть, прости меня за то, что я скоро сделаю. Прости, если я испортил тебе (или нужно писать «себе»?) настроение. Прости, если я создал тебе (ха-ха, себе!) проблемы. Я хочу, чтобы ты меня понял. Я собираюсь убить себя – да, да, прости меня, снова прости, так ведь нельзя говорить, я должен сказать иначе. Я собираюсь «временно прекратить свое существование», «сделать паузу», но ведь я не дурак, я ведь знаю: это у них у всех паузы, а у меня может быть просто «стоп». Так что если ты есть, если ты будешь – тогда сжеч[4], это наша с тобой победа, это значит, что мы – как все. Я как все. Я – частица Живущего.

Ну а если тебя не будет, если тебя просто нет, если меня больше нет – если я исчезну, умру навсегда, как это делали раньше, до рождения Живущего… Ну, тогда я – ошибка природы. Генетический сбой. Болезнь. Фурункул на теле Живущего. И тогда без меня будет лучше. Будет правильней. Будет проще. Одним словом, чем бы это ни кончилось – все равно будет лучше, чем сейчас…

Я всегда хотел быть как все. А они делали меня богом. Они делали меня чертом. Они делали меня подопытной мухой. Они делали меня очень опасным. Они сами не знали, что делали.

Они загнали меня в угол. Они оставили меня совсем одного.

Сегодня он снова придет. Эф, человек в маске. Искать изъяны, задавать подленькие вопросы, копаться во мне, как в груде бесхозных вещей.

И тогда я сожгу себя. Пусть они все посмотрят, как горит чудо-солнышко!

Я уверен, ты хочешь понять. Если ты – это я, ты, конечно, захочешь понять… я ведь очень хотел.

Я напишу тебе все, что знаю. Потому что тебе это нужно.

Потому что мне нужно знать. Мне нужно будет все знать.

Мою мать звали Ханной. Я не стану писать, что ее больше нет, потому что так выражаться нельзя. Потому что она конечно же есть. Она продолжает жить дальше… Я лишь напишу, что я скучаю по ней. Скучаю так, будто ее больше нет, – с тех пор, как на Фестивале Помощи Природе она зашла в зону Паузы.

Ханна было ее текущее имя. Ее вечное имя – Мия-31, но оно мне не нравится, похоже на марку стиральной машины. Ей оно тоже не нравилось, она всегда представлялась Ханной. Каким именем ей нравится представляться сейчас, я не знаю. И знать не хочу.

У нее была очень светлая кожа. Светлая и чистая, до прозрачности, у глобалоидов такая редко бывает.

Ее глаза были бархатистыми, как крылья бабочки-шоколадницы.

На ночь она всегда пела мне колыбельную – ну, эту, старинную, про зверей, она еще входит в комплект программ «Детство Живущего». Инсталлируется года, кажется, в три. Ты наверняка ее помнишь:

Мне было уже почти девять лет, но я всегда просил песню. Я отказывался без нее засыпать. Ханна говорила, что это неправильно, что таким большим детям не поют песни, такие большие дети вообще не должны жить с матерью, они должны жить в интернате, а там колыбельных нет.

– Но я ведь живу с тобой, – говорил я.

– Со мной, – соглашалась Ханна.

– Тогда спой.

И она пела. У нее был красивый голос:

– Ты ведь не отдашь меня в интернат? – спрашивал я.

– Не отдам, – говорила Ханна.

– И мы с тобой всегда будем вместе?

– Так не бывает, родной, – говорила Ханна.

Она не называла меня по имени – позже я понял, почему: оно пугало ее, оно заставляло ее заглядывать в пропасть, в ничто, в белую пустоту, обведенную черным кружочком… Она не называла меня Зеро. Она называла меня просто – Родной.

– Почему? – хныкал я. – Почему бы нам не быть всегда вместе? Ведь мы же бессмертные? Давай мы просто договоримся: когда кто-то из нас умр…

– Родной!

– Я хотел сказать, когда кто-то из нас временно перестанет существовать, то другой потом просто отыщет его, и все останется как раньше.

– Так не бывает, Родной, – качала головой Ханна.

Так не бывает. Она оказалась права. Я не верил в ее правоту, пока Эф не согласился свозить меня к ней. Толстая девочка, в которую она превратилась, оказалась мне совсем не нужна. Я ей тоже совсем не нужен.

Никто никому не нужен, дружок. Ничего, что я называю тебя «дружок»? Надеюсь, ты не сочтешь это фамильярностью? Ведь, в конце концов, я обращаюсь к себе самому. Или вообще ни к кому не обращаюсь…

– Скажи, что ты меня любишь, – просил я Ханну.

– Не стоит, Родной. – Она сразу вся как-то сжималась.

– Почему?

– Я уже говорила тебе. Живущий полон любви, и каждая Его частица в равной степени любит другую.

– Значит, ты любишь меня?

И она говорила:

– Да.

А потом добавляла чуть слышно:

– Я люблю тебя так же, как любую другую частицу Живущего.

– Ты любишь меня так же… так же, как сумасшедшего Матвея, который ходит по улице и кричит?!

Она молчала. Я злился.

– Скажи, что ты любишь меня больше всех!

Она молчала.

– Тогда пой.

И она пела:

В тот день, когда я видел ее в последний раз, в тот день, когда Ханна шла на свой последний Фестиваль, она сказала, чтобы я ложился спать без нее. Она сказала, что придет слишком поздно. И поэтому споет мне песню заранее.

– Смерти нет! – бросила она, выходя.

– Смерти нет! – ответил ей я.

– Я люблю тебя, – сказала она. – Я люблю тебя больше всех.

Ей было тридцать четыре.

Еще целый год она была вправе посещать зону Воспроизведения на Фестивале Помощи Природе. Репродуктивный период официально завершается в тридцать пять.

Еще одиннадцать лет она не получала бы сообщений из районного Центра по Контролю за Численностью Населения с мягкой рекомендацией посетить зону Паузы. Такие сообщения начинают приходить в сорок пять.

Еще шестнадцать лет она не получала бы сообщений из районного Центра по Контролю за Численностью Населения с жесткой рекомендацией посетить зону Паузы. Такие сообщения начинают приходить в пятьдесят.

Еще двадцать шесть лет она могла бы прожить до принудительной Паузы. Такая мера применяется к тем, кому исполнилось шестьдесят и кто не хочет добровольно выполнить рекомендацию.

Еще целый год она была вправе посещать зону Воспроизведения на Фестивале Помощи Природе.

Но она зашла в зону Паузы.

Она сделала это из-за меня. Из-за того, что меня не взяли в интернат и оставили с ней. Из-за того, что она пела мне песни. Из-за того, что она любила меня больше всех.

Безликий

Никаких излишеств, так он считал. Жилой блок сотрудника ПСП должен быть строго функциональным.

– Строго функциональный, – так он и сообщил декоратору. – Стильный минимализм.

Декоратор оказался понятливым малым. Он оформил все в социальных тонах: стены а-ля инвизибл и безопасная мебель цветов «доступен» и «занят». Мебели было мало – Эф на этом настаивал, – самое необходимое. Единственное излишество в ванной – просторный террариум для Питомца. Зато спальня вообще пустая – только мягкое половое покрытие акваслип с максимальным поверхностным натяжением. Эф давно предпочитал максимальное, потому что другим это, может, и нравится, но лично он не любил просыпаться с ощущением, что увяз по пояс в собственном полу. Не говоря уже о том, что спать на ровном полезнее для позвоночника…

…Он садится на пол, стягивает с себя зеркальную маску, понимает, что надо бы еще встать, пойти умыться холодной водой, сменить намокшие под ливнем бинты на руках, покормить Питомца, – но сон опутывает его по рукам и ногам. Даже не сон, а какая-то завязь сна. Ему снится река. Или то, что было когда-то рекой, или должно будет стать…

39:50

самостоятельное подключение отсутствует

39:51

39:52

…У реки появляются животные или, может, растения – что-то живое, но не сформированное пока до конца, он как раз собирается придать им всем форму…

39:53

39:54

39:55

самостоятельное подключение отсутствует

Он думает: пусть его сон будет как сад, где он вырастит чудесные травы…

39:56

Он думает: пусть его сон будет как ил и песок, из которых он выстроит замок…

39:57

Он думает: кто-то наблюдает за ним. Но тут же упускает эту мысль, и она уплывает вниз по течению…

39:58

39:59

Он думает: у него мало времени, а река течет быстро…

Он думает про водоросли…

40:00

…производится принудительное подключение к социо… мы снова здесь!

Как будто скомкали и отшвырнули прочь реку, и мысли, и водоросли. Как будто резко сдернули покрывало, а под ним размякший термитник. Сотни маленьких овальных ячеек, пористая подвижная масса. Эф внутри нее.

Внутри одной из ячеек. Она облегает его плотно, как кокон, Эф ворочается, инстинктивно пытаясь порвать его. эф: помощь:

Стенки ячейки покорно и влажно откликаются на его движения. Не рвутся – растягиваются. Отступают, освобождая ему пространство. Теперь он внутри шара. эф: настройки: эф: подробности:

отключение от социо привело к автоматическому сбросу индивидуальных настроек

в данный момент функционируют стандартные настройки социо: нулевой интерфейс

вернуться к ранее сохраненным настройкам ячейки эф?

да нет

Эф поднимается и идет по мягкому полу в ванную. Завидев его, богомол встает на задние лапы и скребет передними стенку террариума… Эф щелкает пальцами по стеклу – богомол торжественно, как для молитвы, складывает передние лапы, клянча еду. Одна лапа кривая, сломанная…

Умыться. Умыться и пить, пить, пить холодную воду… Он ополаскивает лицо и делает несколько жадных глотков, но легче не становится. Вода кажется теплой, отвратительно теплой, неощутимой. Эф поднимает голову и смотрит на себя в зеркало: мутные капли текут по зеркальной маске, отражающейся в зеркале, отражающемся в маске, отражающейся в зеркале… Что за черт? Разве я не снял маску?

Он тянет за мягкий край под подбородком: маска не поддается. Словно прилипла к коже. Он дергает снова. некорректный запрос Дергает изо всех сил.

вероятно вы пытаетесь сделать что-то не совсем верное хотите загрузить другой юзерпик для эф?

да нет

Входная дверь оказывается закрыта снаружи. Он толкает ее плечом. некорректный запрос

вероятно, вы пытаетесь сделать что-то не совсем верное

эф: я пытаюсь выйти из дома!!!

…обработка запроса… некорректный запрос

в данный момент вы находитесь в спящем режиме хотите проснуться?

да нет

автодоктор: в данное время суток не рекомендуется просыпаться. для полного восстановления сил вам нужно проспать еще 4,5 часа.

хотите проснуться? да нет

внимание: социо продолжает функционировать в спящем режиме. Вы можете видеть список своих контактов в социо, общаться в социо, получать информацию в социо и обмениваться ею с другими пользователями социо. хотите проснуться? да нет

автодоктор: информация о внеурочном, прерывании сна будет передана в медицинский отдел ПСП хотите проснуться? да нет

внимание: работает спящий режим… вас ожидают 3 новых сообщения социо…

эф: открыть

1

пока вас на было в социо, состоялся ежедневный анонс внимание: загрузка анонса…

…Каждый день после захода солнца мы смотрим наши любимые сериалы: «Вечный убийца» и «Фестивальные страсти»!

в следующей серии «Вечного убийцы»: Сын Мясника снова вырвался на свободу! Он ищет новую жертву! Семнадцатилетняя Кейт даже не подозревает, что ее ждет ранняя и жестокая пауза! Впрочем, кто знает, Ведь на след Сына Мясника уже напал проницательный планетарник Пит. Чтобы поймать исправляемого, он не остановится ни перед чем!

в следующей серии «Фестивальных страстей»: социо-дизайнер Дон не явился в зону Воспроизведения в назначенный час, Огорченная Эн собирается отдаться трем незнакомцам. Кто знает, возможно, один из них подарит ей море незабываемых ощущений,

какой сериал вы хотите увидеть сегодня?

Вечный убийца Фестивальные страсти Оба сериала

2

пока вас не было в социо, для вас была собрана информация по вашему запросу «клео»

что следует сделать с этой информацией? открыть в режиме просмотра сохранить в памяти

3

пока вас не было в социо, пользователь клео пригласил(а) вас встретиться в социо.

что следует сделать с этим приглашением?

принять приглашение отклонить приглашение

вы хотите встретиться с клео сейчас?

да нет

Зеро

С пяти лет я посещал районную группу естественного развития: Ханна приводила меня в круглый, похожий на головку натурального сыра, блестящий дом с овальными дырками окон. Никого там, конечно, не развивали, одно название. Но мне нравилось. Нравился сырный дом. Нравились убогие дети, у которых с рождения как-то неправильно замкнулись в мозгу нейронные цепи и которым невозможно было поэтому инсталлировать СПР, Стандартную Программу Развития, и вообще что бы то ни было. У них были некрасивые лица с большими лбами и крошечными подбородками, у них были слюнявые рты, у них гноились глаза, но меня завораживал их взгляд – прямой и пристальный, цепкий, не такой, как у всех остальных людей.

Они смотрели на меня удивленно. Я был совершенно здоров. Мне можно было бы безо всяких проблем инсталлировать СПР, если бы не одно «но».

Я был опасным. Поэтому меня просто не стали подключать к социо. Вообще. Решение принималось на самом высоком уровне.

Я был опасным. Я был лишним. Я был неизвестным. Я мог что-то нарушить… Всего этого Ханне конечно же не сказали. Ей лишь объявили, что для моего подключения к социо потребовалась бы дополнительная ячейка. «К сожалению, создание дополнительной ячейки может привести к сбою в работе социо». Я помню ее лицо, когда она приняла сообщение. Или мне только кажется, что я помню, я ведь был совсем маленьким – в любом случае я уверен, у нее тогда стало именно такое лицо. Застывшее, серое. Как всегда, когда с ней связывались насчет меня из каких-нибудь ведомств.

Мне нравилось говорить с другими детьми из группы развития – они ведь не знали, кто я. А если бы и узнали, не поняли бы. Мне нравилось врать. Я врал, что давно уже узнал свой инкод, что я про себя все-все знаю, что мне удалось подслушать разговор взрослых. И мне нравилось слушать, как они врут то же самое… Мы рассказывали друг другу небылицы о своей жизни до Паузы, и все мы в ней были героями, все заслужили орден Живущего; мы выбирали себе самые престижные должности и профессии, мы все были секретарями Совета Восьми, архитекторами, энтомологами, или фермерами, или садоводами.

Я вот был фермером. Когда нам раздавали коробочки с натуральной едой (не знаю, как сейчас, а в то время детям до девяти лет ежедневно полагалось сто граммов натуральной животной пищи, произведенной в данном регионе Почетным Фермером, это было частью Программы Помощи Природе), я говорил, что кусочки мяса, которые там, внутри, – они как раз с моей фермы, до паузы у меня была ферма, и я растил там свиней, да-да, настоящих свиней, я видел их очень близко, и они меня совсем не боялись…

Мы все обожали эти маленькие коробочки счастья с разноцветными штампами: «регион ЕА-8_молоко», «регион ЕА-8 яйцо кур», «регион ЕА-8 мясо евин»…

– Вйешь! – с завистью говорил мальчик с кривым лицом и внимательными глазами. – Вйешь, все звейи бойаса Йивущего!

– Изоп, – говорил я. – Меня не боятся. Они ведь чуют Почетного Фермера.

…Мне нравилась наша учительница, пожилая, ей оставалось всего два года до принудительной паузы. Она закрывала глаза и рассказывала нам про Живущего и про то, каким был мир до Его рождения, в древности. Она ставила нам кое-какие программы из «Детства Живущего» – внесоциальные версии, сейчас их больше не выпускают, – мы смотрели их на старинном «Кристалле-ХО», типа таких, какие стоят в отделениях «Ренессанса», только раза в три больше. Чаще всего она включала сериал «Малышарики». Ну, про этих фантастических круглых зверей – если тебе восемь, ты помнишь… А помнишь заставку? Там все малышарики – Мартыш, Мыша, Утяш, Рыбёша, Волчунья и прочие, – они встают в круг и кружатся в хороводе, все быстрей и быстрей, пока не склеиваются в один шар, большой, разноцветный. Его имя – Живуш. Он улыбается розовым ртом и говорит: «Смерти нет». И так перед каждой серией.

Мы знали, что все нормальные дети, все, кому автоматически инсталлировалось «Детство Живущего», участвовали в хороводе. Надеюсь, тебе повезло больше, чем нам. Надеюсь, в пять лет ты кружился вместе с Утяшем и Мышей, сливался с ними в большой сияющий шар… Мы – нет. Мы лишь наблюдали со стороны. Мы были изгоями. Мы не могли почувствовать себя частью шара. Частью Живуша… И все же учительница полагала, что «Малышарики» – самый полезный для нас материал. И самый щадящий. Простой. Форма шара: поймешь, даже если у тебя вообще нет нейронных цепей. Форма шара. Единство.

Я хорошо помню одну из серий. Она называлась «Пауза – это здорово». Там Волчунья по ошибке съедает ядовитую ягоду, с трудом добредает до своего домика и ложится в кровать. Друзья приходят, чтобы с ней посидеть. Они все очень грустные, потому что Волчунья себя плохо чувствует. Потом Рыбёш говорит: «Ты хочешь, Волчунья, чтобы тебе помогли?» Волчунья кивает, и друзья несут ее к озеру и кладут прямо в воду. Она уходит на дно. Пара больших пузырей – и ее больше не видно. Друзья встают в круг, улыбаются и начинают хлопать в ладоши. И только Мартыш не хочет хлопать в ладоши. Он бегает вокруг озера и кричит: «Где ты, Волчунья?» Друзья объясняют ему, что Волчунья временно прекратила существовать. Тогда Мартыш плачет, ярко-синие слезы летят во все стороны. Друзья переглядываются и встают в хоровод. Они кружатся, кружатся, пока не сливаются в большой яркий шар. Это Живуш. Он объясняет Мартышу, что плакать в таких случаях плохо. Некрасиво и глупо. Что смерти ведь нет. Что есть только пауза. Он обещает, что Волчунья вернется и что она будет счастлива. Она будет здорова, как будто и не было ядовитой зеленой ягоды… В итоге друзья возвращаются в домик Волчуньи, где их ждет сюрприз. Живая Волчунья – только совсем еще крошечная, и не голубая, а розовая… Они все обнимаются и сливаются в большой яркий шар… Пауза – это здорово. В тот момент я поверил.

Возможно, если бы мне позволили быть частью их хоровода, частью их шара, я бы верил в это и дальше. Но я не был их частью, я наблюдал извне. И когда Ханна ушла на свой последний Фестиваль Помощи Природе, ушла и не вернулась, я повел себя плохо. Некрасиво и глупо. Когда я понял, что больше не увижу ее, я превратился в свихнувшегося Мартыша, я плакал и подвывал, я отказывался от пищи, я обнимал ее черное платье и кусался, когда кто-то пытался отнять его у меня… Я затыкал уши, когда мне говорили, что это всего лишь пауза, что Мия-31 живет всегда, что повода для слез нет… Я не хотел слушать. Я был противоестественно безутешен. Я выдал патологическую реакцию.

Парадоксальное горе. Так это называется.

Сначала он мне понравился. Эф, человек в маске. Он не смотрел на меня со смесью брезгливости и удивления, как другие. Я просто не видел, как именно он смотрел. И его голос – неизвестно, как он на самом деле звучал. Мне было слышно лишь ровное автоматическое жужжание, без фальши, без интонаций вообще.

Я подумал – вот бы мне тоже спрятаться под такой маской.

Он сел рядом со мной и сказал:

– Я знаю, тебе не нравится слушать, что смерти нет, что Ханна не умерла, потому что ее инкод вечен, что через девять месяцев она возродится в каком-нибудь малыше, что в вечном перерождении заключена тайна Живущего…

Он сказал:

– Я вовсе не собираюсь тебе это все повторять.

Он сказал:

– Давай-ка поговорим как взрослые люди. Только для этого тебе следует успокоиться и перестать размазывать сопли.

И я перестал. Впервые с тех пор, как мне сказали, что она не придет, я умылся и причесался. И приготовился слушать. Я думал, он скажет мне, что надеяться не на что. Что я прав, что не стоило им меня утешать, что ее и на самом деле не стало… Я хотел, чтобы он забрал у меня надежду. Надежду, которую они все-таки заронили во мне, которой они каждый день пытали меня. Надежду на ее возвращение. С другим лицом. В другом теле. Я думал, он скажет: жизнь продолжается без нее. Я готов был это принять.

Но он сказал мне другое. Он сказал:

– У тебя ДКВИ. Сожалею.

– Нет, – сказал я. – Изоп. У меня вообще нет инкода.

Он растянул зеркальные губы в улыбке:

– Изоп… А ты мне нравишься, парень. Не боишься. – Уголки рта медленно оползли. – Если хочешь, я могу зачитать тебе выписку из твоей медицинской карты.

Я кивнул. Он начал тут же, без паузы – соединение у него было отличным.

– «…Ярко выраженные отрицательные эмоции в связи с паузой биологической матери. Множественные эпизоды парадоксального горя. Вспышки агрессии. Приступы не купируются стандартными средствами унитотерапии…»

Он мерно жужжал, а я думал: интересно, закрывает ли он глаза, там, под своим зеркальным намордником? Наверное, нет. Даже точно. Зачем ему? Конечно, не закрывает. Он ведь все-таки планетарник. Говорят, они могут держать пять слоев… Или шесть? Интересно, сколько слоев они держат? Ханна держала три без всяких усилий, у нее была отличная память. Я мог бы ею гордиться, но меня это скорей огорчало. Лучше бы она закрывала глаза, как все обычные люди. В третьем слое ей в основном приходили сообщения про меня, и я предпочел бы не видеть ее остекленевшего взгляда. Лучше бы она закрывала глаза. Интересно, перед тем как… она закрыла глаза? И как именно это было? Таблетка? Инъекция? Какой-нибудь газ? Разряд электричества? Потом, после паузы, после Пяти Секунд Тьмы, никто не помнит, как именно… Но все уверены, что это было не больно.

Не больно. Не больно.

Ей было не больно. Они мне сказали: ей было не больно…

– ……эмоциональное состояние можно квалифицировать как неблагоприятное для спокойствия, гармонии и целостности Живущего. Вероятно наличие деструктивно-криминального вектора в инкоде (ДКВИ). Коэффициент потенциальной угрозы (КПУ) предположительно 7, что соответствует КПУ у лиц с ДКВИ, наблюдаемых в течение более чем пяти воспроизведений…» – он прервался. Вероятно, что-то в моем лице смутило его. – Если чего-то не понял, спрашивай. Это взрослый разговор, но тебе всего девять.

– Как именно? – спросил я.

– Как подсчитали коэффициент? Это просто. Берется…

– Нет. Как именно произошла эта… пауза? Ведь вы планетарник. Вы, наверное, знаете?

– Конечно, знаю. И ты тоже знаешь: не больно…

Мне захотелось царапнуть каким-нибудь острым предметом его зеркальную маску. Так, чтобы с визгом: металл по стеклу. И чтобы кровь из разреза.

Он поднялся на ноги и отошел на пару шагов, словно бы угадал мои мысли.

Он прожужжал:

– Я бы хотел услышать вопросы по существу. По существу разговора.

Мне вдруг стало скучно.

– Нет вопросов. Я понял.

– И что же ты понял?

– Меня считают преступником.

– Нет. Отнюдь нет! – Судя по жестикуляции, он говорил с большим воодушевлением, жужжание, впрочем, оставалось таким же сонным. – Деструктивно-криминальный вектор в инкоде – не преступление. Носители ДКВИ – не преступники. Это важно. Как важно и то, что некоторые из носителей ДКВИ – большинство – непременно бы стали преступниками, если бы Живущий о себе не заботился. Именно благодаря этой неустанной заботе тебя направляют в исправительный Дом для лиц с ДКВИ.

В желудке стало щекотно, как будто кто-то погладил меня изнутри холодной маленькой лапкой.

– Это навсегда, – спросил я, но прозвучало скорее как утверждение.

Лапка снова задергалась.

– …Меня приговорили к пожизненному заключению?

– Сразу три ошибки в таком коротком вопросе. Во-первых, ДКВИ – это не приговор. Скорее, диагноз. Сигнал опасности. С этим можно работать, и это можно исправить. Поэтому Дом и называется исправительным. Там никого не наказывают, там нет заключенных, там есть исправляемые. Они условно невиновны и работают над тем, чтобы остаться таковыми в дальнейшем. Ну и, наконец, пожизненное… Это же просто смешно! Что может быть пожизненным в твоей вечной жизни? Надеюсь, что все уладится после первой же паузы.

Первой же… Мне вдруг захотелось его укусить. Сильно, чтобы услышать хруст раздробленной кости.

– Думаете, я не знаю, что моя первая пауза скорее всего будет последней? Зачем вы врете? Вы разве не знаете, кто я?! – Я почти что кричал. Кажется, я топнул ногой.

– Никто не знает, кто ты, – спокойно прожужжал он. – Я тоже не знаю. Но я знаю другое. Если ты не хочешь, чтобы твоя первая пауза стала последней, если ты хочешь остаться с Живущим, твоя злость неприемлема. Живущий полон любви, и каждая Его частица в равной степени любит другую… У тебя есть пятнадцать минут, чтобы собраться. Тебя отвезут. Я буду посещать тебя еженедельно. Смерти нет.

Безликий

эф: смерти нет

клео: сжеч ты здесь! ты чего не отзывался я волновалась

эф: извини

клео: ок зайдешь?

открыть ячейку клео

эф: зайти в ячейку клео

клео: тебе нравится?

эф: да конечно у тебя хорошо

клео: нет я про собаку

ну помнишь

ты же сам мне ссылку прислал

так что я подключила себе собаку

клео сообщает о своем статусе: собаковод

она уже научилась радоваться гостям

смотри как она довольна что ты пришел

нравится?

эф: не знаю

наверное

ты когда-нибудь видела настоящих собак?

клео: нет

ну понятно тебе не нравится… ну и зря

очень интересная программа

можно дрессировать

собака выучивает двадцать команд

а если ты например даешь кость а потом отбираешь она тебя кусает очень смешно

хочешь дать ей кость?

эф: нет

клео: ладно я сама команда ко мне команда грызть кость расскажи мне

эф: что?

клео: ты знаешь

в социо было сообщение что Зеро перестал жить

ты же был с ним

расскажи

эф: зачем тебе

клео: ну пожалуйста

мне интересно

эф: он сжег себя

клео: но с тобой все ок?

эф: да

немного обжегся но ничего страшного

клео: и что он правда не воспроизвелся?

эф: правда

клео: яппп! и что его дело теперь закроют?

эф: это служебная информация

клео: хорошо ок…

эф: почему ты про это спрашиваешь?

клео: ну просто

эф ты какой-то странный

ты спишь?

эф: да а ты?

клео: я тоже

что тебе снится?

эф: плохой сон

клео: какой?

эф: про зверей

наверное из-за твоей собаки

по ассоциации

клео: и что звери?

эф: рассказать тебе сон?

клео: ну да

эф: мне снится ферма

темно ничего не видно я продвигаюсь на ощупь но я знаю что это ферма

потому что они кричат им страшно я чувствую их страх мне тоже страшно

то чего мы боимся находится здесь на ферме оно живое я должен его найти

я знаю оно прячется в одном из вольеров

я ощупываю руками железные прутья пока не нахожу нужный вольер

я просто знаю оно там за решеткой

оно тихое оно не кричит

у меня в руке ключ

я должен открыть и войти туда

внутрь

я поворачиваю в замке ключ…

клео: нет не входи

эф: я должен

клео: эф это просто сон

тебе не надо туда входить

наверное ты спишь в неудобной позе

шея затекла или что

поэтому тебе снится кошмар

попробуй пошевелиться

или сказать что-нибудь вслух в первом слое

ну как получилось?

эф: да

спасибо

клео: говорят сны это воспоминания о прошлом

может быть ты кого-то когда-то искал на ферме

в другом воспроизведении

какого-нибудь нарушителя

эф: да

возможно

клео: ты ведь и раньше был планетарником?

эф: да

а что снится тебе?

клео: ты

такой странный сон

как будто мы с тобой в первом слое

на фестивале

в зоне воспроизведения…

на нас совсем нет одежды

даже контактного белья и перчаток

ты обнимаешь меня сзади

и мне приятно

странно да?

эф: что странно?

клео: ну что во сне такие вещи могут казаться приятными

кожа к коже

без контактного белья

даже представить себе не могу!

мне и с бельем-то бывает не очень комфортно

эф: не любишь фестивали?

клео: конечно нет а кто их любит

в смысле из нормальных людей

слишком грубо

физиологично

нужно конечно терпеть ради гармонии живущего

но любить такое когда есть доступ к люксурии…

а тебе что нравятся фестивали?

эф: нет конечно

но это наша обязанность

клео: ок давай не будем сейчас про обязанности) у меня совсем другие планы)))

подключиться к люксурии…

пригласить пользователя эф для участия в акте люксурия…

пригласить других друзей для участия в этом акте? да нет

клео: иди ко мне я соскучилась эф?

эф: собака… мне неприятно когда она смотрит

клео: ой извини((

временно отключить функцию собака

пригласить пользователя эф для участия в акте люксурия…

ну же эф!!!

эф: принять приглашение

Клео

NB! эту запись мне следует прочесть не ранее чем по достижении 12 лет.

Собака застывает с выражением изумленной укоризны на морде. Потом исчезает, вместе с ней из ячейки удаляются все ее аксессуары: миски, косточки, игрушки, коврики, медаль, поводок и ошейник… Как будто ее никогда и не было здесь. Я говорю себе: как только он уйдет, я снова ее подключу с сохранением всех установок. Собака ничего не поймет, она подумает, что просто спала и проснулась. Но все равно стыдно. Она ведь уже здесь освоилась. А я ее как будто бы выгнала…

Но я должна быть покладистой. Особенно сейчас. Эф теряет ко мне интерес. Он совсем не идет на контакт, ничего не рассказывает, он мне больше не доверяет.

Говорят, нет лучшего способа сблизиться, чем в режиме люксурия.

Говорят, нет лучшего способа узнать человека.

Его фантазии обычно так же убоги, как и он сам. На первом этапе ему нравится гнаться за мной, нравится чувствовать себя преследователем. Для погони он создает что-то вроде джунглей, с длинными и влажными растениями цвета инвизибл. Он наряжает меня в пошлое короткое платье цвета «я занята». Я соглашаюсь быть жертвой, быть преследуемой и бегу от него по «джунглям». Я раздвигаю руками серые стебли, они скользкие и холодные, неживые – но я вдыхаю в них жизнь. Я раскрашиваю его тусклые джунгли ярчайшими красками «мне повезет». Я наполняю его растения теплой и липкой влагой, я заставляю их шевелиться, обвиваться вокруг моих голых ног, заползать мне под платье.

Скользкие стебли гладят меня, пока я бегу… Эф приближается, я слышу, как хрипло он дышит, он толкает меня, и я падаю лицом вниз. Он переворачивает меня на спину и пытается раздвинуть мне ноги, но я их плотно сжимаю. Так плотно, что ползущие у меня между ног стебли лопаются – в них теплая липкая влага. Он склоняется надо мной, и я вглядываюсь в его зеркальную маску…

Я никогда не вижу его лицо. Не только в люксурии – вообще никогда. В первом слое он обязан носить эту маску все время, но это как раз не важно, мы почти не встречаемся в первом слое. Важно то, что он остается безликим во всех слоях. В социо у него та же зеркальная маска. Это непостижимо. Даже если предположить, что его лицо безобразно, в социо он мог бы выбрать себе любой юзерпик…

Кем нужно быть, чтобы носить зеркальную маску во всех слоях? Кем нужно быть, чтобы одеваться в строгий инвизибл не только в первом слое, но и в социо тоже? А кем нужно быть, чтобы превратить свою социо-ячейку в этакое подобие стандартного жилого блока из первого слоя? Я была у него в ячейке несколько раз. Унылое место. Такое унылое, как будто и не социо вовсе… В первый раз я даже попробовала выпить из крана воды. Для проверки. Эф наблюдал за мной и казался польщенным. Он сказал:

– Это мой жилой блок в первом слое – его точная копия.

Он сказал:

– Ячейка настоящего планетарника должна быть строго функциональна.

Кем нужно быть, чтобы тащить за собой убогость и скудость первого слоя в мир, где нет ничего невозможного?

Наверное, нужно быть одержимым.

…Я никогда не вижу его лицо, но в люксурии, сжеч, я могу сама выбирать, что мне видеть. Я сочиняю ему лицо…

Люксурия – одно из величайших социо-таинств Живущего. Сад наслаждений, в котором пускают побеги и расцветают фантазии каждого из участников акта. Они сплетаются, эти фантазии, прорастают друг в друга, становятся общими… «Абсолютное единение – вот что дарит нам радость», – говорится в настройках социо. – «В режиме люксурия каждое из доступных тебе пяти чувств ты делишь с друзьями».

В настройках не говорится, что режим люксурия активизирует ту часть мозга, которая именуется nucleus accumbens. Но я кое-что знаю про это. Пока длится акт, все, что ты видишь, слышишь, вдыхаешь, к чему прикасаешься языком или кожей, возбуждает твой центр удовольствий.

…Я сочиняю ему лицо. Каждый раз разное, однажды даже примерила свое собственное. Он не видит себя, но чувствует трансформацию, чувствует, что теряет контроль над происходящим. Тогда он стряхивает с себя лицо, которое я сочинила, а потом рывком переносит меня в другое место. Обычно это что-то вроде заброшенной стройки или складских помещений на пустыре. Обломки камней, заржавевшие остовы машин, бетонные блоки… Одиночество. Я назвала это место Пустырем Одиночества. Он оставляет меня там одну – ждать, когда он появится.

Я жду тысячу дней.

В первом слое (после акта я всегда проверяю в настройках хронометраж) проходит лишь пара минут, но здесь, в люксурии, это именно тысяча дней – такова его фантазия, таков его ход, и что бы я ни делала, как бы я ни старалась, я не в силах сократить этот срок. Возможно, все дело в унынии, которое охватывает меня на Пустыре, или в чем-то другом, не знаю, – но здесь он всегда сильнее меня. На любую мою попытку уйти, изменить обстановку, промотать время вперед он отвечает только одним – вновь возвращает меня на Пустырь Одиночества. И начинает отсчет с первого дня.

Я жду тысячу дней. Мне некуда идти, не о чем думать и не с кем поговорить. Я не могу пригласить к себе на Пустырь других реалъных друзей – Эф любит только люксурию для двоих, и групповой акт заблокирован в его настройках. Иногда я создаю себе на Пустыре фантомных друзей. Эф их не трогает, не возражает, но я сама вскоре их отменяю. Они выходят у меня какими-то плоскими, скучными, с невнятными узкими лицами, с приблизительными движениями и деревянной походкой. Моими словами они озвучивают мои мысли, они кажутся мне голодными духами, предвестниками моего сумасшествия. Я отменяю их и жду Эфа. Я бессильна. У меня есть только один настоящий выход – выход из режима люксурия, одностороннее прерывание акта.

Только однажды, в один из первых разов, я сделала так. Прервала акт. Эф был в ярости. Он ушел и не появлялся в моей ячейке несколько месяцев. Он сказал, что не терпит, когда акт прерывают без его ведома…Уговорами, мольбами и обещаниями я заманила его обратно. Я поклялась, что впредь всегда буду хорошей девочкой. Что никогда не буду прерывать акт. Что буду ждать его на Пустыре Одиночества. Что мне еще оставалось? Люксурия – лучший способ сблизиться с человеком. Люксурия – лучший способ выведать его тайны.

Я жду тысячу дней. Я сажусь на корточки, и меня заполняет тоска, такая пронзительная, что это даже приятно. Я одна. Фантомные друзья говорят мне: «Ты тут одна, Клео». «Ты больше не можешь, Клео». «Ты больше не можешь это терпеть». «Это пытка». Я закрываю глаза. Я молюсь, я мечтаю о том, чтобы этот монстр пришел побыстрее. Он мой избавитель, моя надежда, моя награда. Я жду его. Я больше не могу без него. На тысячный день он приходит, и я разрешаю ему делать со мной все, что он хочет. Он мой любимый. Мой спаситель. Теперь я рада всему, лишь бы он оставался рядом со мной.

Ну а потом, еще в люксурии, но уже после акта, когда он вымотан, доволен, доверчив, когда он в спящем режиме, в этот момент я задаю ему пару вопросов, и он на них отвечает. И я записываю его ответы в файл «Безымянный».

…Обычно бывает так, но на этот раз все иначе. Нет ни джунглей, ни Пустыря, ни красного платья. Мы остаемся в моей ячейке, он глупо переминается, потом садится на край дивана. Он совершенно пассивен, он чего-то от меня ждет – я пытаюсь понять, чего именно. Я спрашиваю его:

клео: ты хочешь, чтобы сегодня я все сама сделала?

эф: да

Это что-то новенькое. Это меня настораживает. Я создаю для нас джунгли с длинными и влажными растениями всех оттенков «мне повезет». Я надеваю короткое платье цвета «я занята»… Что-то не так с люксурией. Его реакция парадоксальна. Я не чувствую никакого удовольствия с его стороны. Он осторожно щупает пальцем маслянистую, налитую соком лиану. Он отменяет ее и резко отдергивает руку, когда растение исчезает. Он поворачивает ко мне лицо, разглядывает мое платье. Я чувствую, как подол ползет вниз, синтетическая ткань цепляется за неровности кожи, щекочет мне ноги. Это приятно… Он вдруг смеется. Он изменяет фасон, и цвет, и фактуру. Теперь на мне длинное черное платье из шелка.

Так мы стоим. Среди лиан, в ярких джунглях. Он явно не собирается гнаться за мной. Он нехотя и лениво отменяет еще пару растений… Я говорю ему:

клео: ты хочешь пустырь одиночества?

эф: красивое название

клео: спасибо это я придумала

по-моему подходит

эф: да мне нравится

пожалуй я хочу на пустырь

клео: ты сам хочешь оказаться на пустыре?!

эф: ну да

Наконец-то я понимаю. Он хочет поменяться ролями: не мучитель, а жертва. Он хочет почувствовать, каково мне, извращенный ублюдок.

Тема: письмо счастья

Ты хочешь собаку. Настоящую, живую собаку в первом слое. Иди за Зеро, и животные полюбят тебя, как любят его © /осторожно! возможно, это спам пометить это сообщение как спам?

да нет

Я формирую Пустырь – мне не удается воспроизвести его в точности, я сама вижу, что не хватает каких-то деталей, но в целом похоже. Он озирается с любопытством, ему нравится его новая роль. Я говорю ему «жди» и оставляю его на тысячу дней.

Куда он обычно уходит, когда бросает меня здесь одну? Не знаю, лично я создаю для себя замечательный домик с бассейном на крыше. Там же, на крыше, я устанавливаю телескоп, который направлен на Пустырь Одиночества… Я лежу на воде, раскинув руки и ноги, как морская звезда. Сотни щекотных струй обволакивают меня, как прохладные беспокойные щупальца. Я наслаждаюсь прикосновениями этих щупалец. Я наслаждаюсь ощущением невесомости. И еще мне приятно, что у меня есть заложник. Время от времени я выхожу из воды и наблюдаю за ним в телескоп.

Он сидит на земле, опустив голову на руки, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Он выглядит подавленным. Он не пытается что-то менять, отменять и перенастраивать… Я наслаждаюсь ощущением власти. Мне нравится держать его там. Я говорю себе: дело вовсе не в том, что я склонна к жестокости. Вовсе нет. Я полна милосердия, как любая частица Живущего. Просто люксурия настроена так, чтобы возбуждать мой центр удовольствий.

На третий день мне становится скучно, и я просто проматываю – только для себя – пару недель, надеясь обнаружить на Пустыре какие-нибудь интересные сдвиги. Я смотрю в телескоп – и увиденное превосходит все мои ожидания. Пустыря больше нет, на его месте – река с илистыми, поросшими бурым кустарником берегами. Эф сидит у реки, привалившись спиной к какой-то темной бесформенной куче, которую я не могу разглядеть. Он закрывает лицо руками, что-то в нем изменилось, но в первые секунды я не могу понять, что. Потом понимаю – между его пальцами проглядывает бледная кожа. Он снял маску. Впервые за все это время он снял свою чертову маску.

Я отменяю свой домик с бассейном и телескопом. Я отменяю срок ожидания в тысячу дней. Я не могу это пропустить. Я подхожу к нему, сажусь рядом, на корточки, и осторожно убираю его руки с лица.

Он не сопротивляется. Его лицо – это лицо ребенка, и оно постоянно меняется. Он кажется то подростком лет двенадцати, то восьмилеткой, то совсем малышом. У него обиженные пухлые губы и глаза цвета горького шоколада. Он плачет.

Я вдруг различаю, что это за бесформенная куча, к которой он привалился. Слоновья туша. Слон неживой. В его тускло-янтарных глазах застыли бусинки слез.

Такое чувство, что Эф оплакивает этого неживого слона. Такое чувство, что он не контролирует свои метаморфозы. Единственное, что не меняется в его лице, – выражение горя. Он ноет тихо и безутешно, почти без слез. Его плечи подрагивают. Такие широкие, они совсем не вяжутся с этим опухшим изменчивым детским лицом.

Что-то не так с люксурией. Я больше не чувствую удовольствия. Я чувствую, что обижаю ребенка. Я говорю ему:

клео: эф, что ты, эф, успокойся!

Шоколадные глаза широко раскрываются, смотрят на меня изумленно: он словно бы только теперь заметил, что уже не один. Его лицо застывает – где-то между восемью и двенадцатью, потом стремительно начинает взрослеть, одновременно зарастая привычной зеркальной коростой, эф: ты оставила меня здесь одного клео: ты поступал так со мной много раз

эф: ужасные ощущения, мне было страшно как в детстве, как перед пятью секундами тьмы клео: почему этот слон?

эф: не знаю, я был не в себе Он поспешно отменяет слона,

клео: расскажи мне, как умер зеро? Я прямо физически чувствую его недоверие, эф: зачем тебе знать?

клео: все хотят это знать, естественное любопытство эф: врешь

клео: ты меня обижаешь

эф: я тебя вижу насквозь

клео: и что же ты видишь?

эф: луч

клео:?

эф: направленный луч Лео-Лота

От неожиданности, почти рефлекторно, я становлюсь инвизибл. Как будто эта «шапка-невидимка» сможет меня защитить… Он улыбается. Протягивает руку и спокойно нащупывает мое невидимое лицо. Вежливо целует меня в лоб зеркальными губами и молча, не попрощавшись, выходит из люксурии. Я остаюсь одна. Я чувствую, как от того места на лбу, к которому он прикоснулся губами, вниз, по всему телу, ледяными струями разливается страх. Луч Лео-Лота… Он понял. Ну конечно, он понял. И он меня уничтожит. Запрет меня в исправительном Доме до скончания веков.

Только в люксурии страх может быть таким восхитительным. Где-то в районе солнечного сплетения струи страха теплеют и разливаются густыми горячими волнами внизу живота… Я решаю еще немного задержаться в люксурии, чтобы насладиться этим ощущением страха. Вне люксурии я вряд ли смогу получить от него удовольствие.

Ученый

документ № 23 (личная запись арендатора) – чтение через гостевой вход ПСП 3 сентября 451 г. от р. ж.

Вчера посещал с группой региональную Ферму.

Я не люблю выезжать на Ферму. Две экскурсии в год, знаю, для большинства это несбыточная мечта, но лично я предпочитаю работать в лаборатории. Я никогда не спрашивал Лота, нравится ли на Ферме ему: мы редко обсуждаем темы, не связанные непосредственно с делом, но несколько раз я замечал в его лице что-то… какое-то отвращение, что ли. Так что я думаю – он тоже от этих выездов не в восторге.

Все дело в их страхе. Его чуешь уже за несколько километров ноздрями, порами кожи и волосами, этим страхом, как электрическим током, пропитан воздух, и нет таких слов, которые бы могли описать его кошмарную суть. Чем ближе к Ферме, тем более страх густеет, пока, наконец, не превращается в теплое облако смрада, уже вполне описуемого, – испарения звериной мочи, звериной крови и пота… Мы ждем у ворот ограды. Она бетонная, четыре метра в высоту и полтора в толщину. Не представляю, чтобы какое-либо из здешних животных вдруг вознамерилось преодолеть такое препятствие, – и тем не менее, по словам Фермера, такие случаи были, инстинкт отказывал, пытаясь выбраться, коровы и козы бились в бетонную стену, ударялись с разбегу, снова и снова, пока не… пока все не кончалось. Так что теперь поверх ограждения установлен еще и электромагнитный барьер.

Мы ждем Фермера – чтобы впустить нас, он ненадолго отключает электромагнитный барьер и открывает ворота.

И мы вступаем на территорию смерти. На территорию смертных.

Мы с Лотом всегда говорим исправляемым, что эти визиты – часть натуротерапии. Изучение природы, контакт с живыми, не похожими на нас существами, – древнейший вид релаксации. Чрезвычайно эффективный метод для лиц с деструктивно-криминальным инкодом: развивает эмпатию, сочувствие к слабым. Порождает добрые мысли. Создает хороший созидательный фон… Так мы всегда говорим.

Но это вранье.

На самом деле исправляемых привозят на Ферму, чтобы пробудить в них совсем другие эмоции. Лица с ДКВИ зачастую склонны воспринимать животное как потенциальную жертву (это объясняется тем, что поведение животных изначально виктимно), то есть животное в данном случае ПВА – потенциальный возбудитель агрессии. Мы проверяем исправляемых на жестокость. Нас интересует, насколько прогрессировали за полгода жестокие наклонности у тех, кто выдал положительный результат в прошлый раз. Не зародились ли такие наклонности у кого-то, кто раньше реагировал отрицательно.

В течение тридцати минут исправляемые имеют возможность наблюдать за животными через металлическую решетку. Исправляемые уверены, что на время посещения Фермы их отключают от социо. Мы говорим, это нужно для максимальной эффективности терапии, чтобы они не отвлекались от визуального контакта с животными в первом слое. В какой-то мере все так и есть – исправляемых ничто не может отвлечь от первого слоя, мы блокируем все сигналы на вход. Но второй слой активен. Мы фиксируем их сигналы на выход во втором слое. Рассчитываем коэффициент потенциальной угрозы, КПУ, в данном конкретном случае и определяем тип реакции на ПВА Чтобы я понял(а), приведу несколько примеров.

Стандартные сигналы при низком КПУ примерно такие:

«настоящая курица!»

«коза некрасивая»

«свинья не розовая, как на картинке, а темно-инвизибл»

«хорошо, что я в исправительном, других людей не возят на ферму»

«у собаки текут слюни»

«после паузы я всем расскажу, что видел настоящую лошадь»

«я слышал (а), до рождения Живущего люди и звери дружили»

Это отрицательная реакция на ПВА.

При среднем КПУ наблюдаются реакции переходного типа. Для этого состояния характерны такие сигналы, как:

«почему они так визжат?» «что такое смерть?»

«интересно, они знают, что не возродятся!»

«Живущий сильнее, чем эти существа»

«конечно, они боятся Живущего»

«я слышал(а), до рождения Живущего люди убивали зверей, резали их на куски и продавали куски в магазинах»

«в детстве мне давали коробочки с мясом, произведенным на этой ферме. Интересно, Фермер сам убивал животных, или это делал какой-то аппарат, или животные переставали жить сами?»

Высокий КПУ, примеры положительных реакций на ПВА:

«визжи, визжи, визжи, визжи громче!»

«вот бы мне дали подергать кролика за уши» «выдрать им шерсть…»

«если отрезать хвост, кровь будет идти долго»

Высокий КПУ, примеры максимально положительной реакции:

«хочу задушить собаку» «хочу бить их камнями»

«хочу привязать свинью к решетке и втыкать в нее палку»

Некоторые исправляемые при контакте с животными рефлекторно выдают несамостоятельные сигналы. Как правило, это цитаты из Книги Жизни или различных обучающих и развивающих программ:

«корова дает молоко» «конь храпит и стонет слон»

«дни бегут приходит ночь мы не можем им помочь»

«Живущий – друг и покровитель животных»

«для котов и для овец приближается конец»

«наши несчастные братья»

Несамостоятельные сигналы не позволяют с точностью определить тип реакции на ПВА. По умолчанию мы квалифицируем такую реакцию как переходную, однако учитываем, что она также может относиться и к отрицательному, и к положительному типу.

Все вышесказанное – лишь небольшое профессиональное отступление. Я стараюсь, как старался и в прошлых своих воспроизведениях, уделять некоторое внимание научным аспектам. Надеюсь, в мои восемь лет такого рода отступления будут мне интересны и полезны и помогут определиться с выбором специализации…

Теперь вернусь ко вчерашнему посещению Фермы.

Мы с Лотом привезли группу из пятнадцати исправляемых. Среди них был Зеро – тот самый. Человек без инкода. Не знаю, чего такого особенного я ожидал, он оказался совершенно обычным одиннадцатилетним ребенком. Ничем не примечательная внешность: вечером, анализируя происшедшее, я попытался представить его себе и не смог. Всплыли только отдельные фрагменты его лица, как кусочки не загружающейся в третьем слое картинки. Прядь темных волос на лбу. Карие сощуренные глаза. Хмурые брови. Это был его первый визит на Ферму.

В группе он держался особняком, но когда к нему обращались, реагировал вполне дружелюбно. К нему, впрочем, мало кто обращался – все отвлеклись на животных.

Мы начали с крыс, для разминки: как ПВА они мало у кого вызывают положительную реакцию. Мы с Лотом зафиксировали единственный слабо-положительный сигнал от одного из исправляемых подростков (голый хвост как дождевой червь если отрезать кусочек интересно уползет или нет), большинство сигналов были стандартными (крысы уродливы) или несамостоятельными (до рождества Живущего крысы обитали в домах людей и являлись разносчиками всевозможных болезней).

С расстояния в несколько метров исправляемый Зеро смотрел на крыс вроде бы с интересом, но какие реальные выводы можно сделать о человеке, основываясь лишь на наблюдениях в первом слое?! Зеро не подключен к социо. Как частица Живущего я понимаю, что это правильно. Признаю всю степень опасности его подключения… Но как ученый я страшно жалею, что не имею возможности наблюдать его поведение в более глубоких слоях… При всем уважении к решению Совета Восьми – не подключив Зеро к социо, мы, по сути дела, отказались от возможности понимать его, а следовательно – контролировать.

…Потом мы разрешили группе приблизиться к решетке. Крысы, как это всегда бывает, отпрянули к задней стене, сбились в один огромный клубок, дрожащий, визжащий, кусающий сам себя. Несколько раненых крыс вывалились из этого клубка на дно вольера и тут же застыли и скрючились, парализованные страхом. Потом одна из них конвульсивно задергалась и перестала жить. Никто из исправляемых этого, по счастью, не понял – мы не зафиксировали ни одного тревожного сигнала, в основном все сочли неподвижное животное «уставшим». Разве что Зеро… если кто и догадался, что произошло с крысой, – то он. Он смотрел на нее, только на нее, внимательным, ничего не выражающим взглядом. Даже когда все пошли к вольеру с коровами, он остался стоять. Я позвал его, но он даже не обернулся – мне пришлось увести его за руку. Он не сопротивлялся. Его рука была холодной и влажной, и мне с трудом удавалось терпеть это прикосновение. Уже тогда у меня мелькнула мысль, что я упустил что-то важное. Что-то было не так, не так, как должно было быть, когда он стоял там один и смотрел на крыс. Что-то было не так с крысами. Я вел его за руку и пытался думать об этом, но отвращение мешало сосредоточиться, мысль ускользнула.

Я понял, в чем дело, только когда мы дошли до собак.

Я знаю, что такое собака? Совсем не то существо, чье изображение открывается вместе с файлом «Древние домашние животные» после инсталляции «Детства Живущего». Совсем не то, которое я могу себе загрузить в социо-игре. Трогательно висящее ухо, второе вздернуто, морда вопросительно наклонена набок, мохнатый хвост описывает круги в воздухе… Это лишь реконструкция. Если верить дошедшим до нас документальным свидетельствам, так или примерно так выглядела собака до рождения Живущего. Повторю – если верить.

Настоящие собаки другие. Хрипатые твари с оскаленными зубами, прижатыми к голове ушами и наморщенным носом, с комками засохшей пены вокруг грязной пасти. И эта вонь от них. Не представляю, как они жили когда-то в домах, как человек умудрялся дышать одним с ними воздухом… Перед посещением собачьего вольера мы всегда раздаем исправляемым специальные респираторы, но даже они не могут блокировать полностью неприятные запахи… Поэтому близко к вольеру исправляемые редко подходят. Зеро подошел.

Он подошел к самым прутьям, и тогда я, наконец, понял, в чем дело.

Я вспомнил тот клубок крыс – распавшийся, расползшийся, когда этот мальчик остался один рядом с ними. Я вспомнил коров и свиней – таких потухших и тихих, я раньше даже не думал, что они способны просто молчать. Я смотрел на собак… Они не боялись его.

Животные его не боялись.

Но если крысы, коровы и свиньи просто его игнорировали, то эти собаки – как ни фантастично звучит – они вступили в контакт.

Вчера, на жаре, их запах был особенно отвратителен. Исправляемые держались от вольера на расстоянии. Все, кроме Зеро. Он стоял, прижавшись лбом к прутьям, и смотрел, как собаки хрипят и давятся лаем, словно стараются выкашлять из себя свой страх, зловонный, разрывающий их изнутри. Потом он стал что-то насвистывать – кажется, колыбельную про зверей, – и вот тогда я увидел. Одна из собак бросилась вдруг к решетке, к тому месту, где был Зеро, и застыла в полуметре от него в странной позе: спина выгнута, передняя часть тела прижата к земле, а задние лапы максимально распрямлены и хвост вздернут. Как будто она пыталась поклониться ему. Как будто она просила его о милости.

Невероятно. Он протянул ей руку через решетку, и она подошла. Обнюхала его пальцы и затрусила обратно, к стае.

Мне снова пришлось уводить его, но я не смог заставить себя прикоснуться к его руке. На его правой ладони блестела собачья слюна.

Я потянул его за рукав, и он послушно пошел за мной.

Мы с Лотом произвели дезинфекцию. Потом передали сообщение о случившемся в ПСП и в Службу Помощи Природе. Мы запросили все данные об аналогичных случаях, мы подняли все доступные архивы в четвертом и даже пятом слоях, но, как я и ожидал, похожих реакций со стороны животных никто никогда не наблюдал.

Животные всегда боятся Живущего. Это данность и аксиома.

Животные не испугались исправляемого Зеро. Не распознали его как Живущего. Что из этого следует?

На самом деле два варианта.

Вариант № 1. Зеро – новообразование. Что-то вроде злокачественной, чужеродной клетки в организме Живущего. В таком случае его заключение в исправительный Дом – совершенно естественный шаг и очень мудрая мера. В человеческом организме чужеродная клетка тоже помещается «в карантин», изолируется иммунной системой. В идеале дальше, если клетка не докажет, что она не опасна, она сама совершит апоптоз – самоуничтожение, чтобы не вредить организму. Если же этого не случится – чужака должна уничтожить «армия» иммунной системы. Когда иммунная система слаба – чужак побеждает. Размножается, поражает здоровые ткани, «сводит с ума» честных солдат… В нашем случае опасности нет: организм Живущего здоров и силен, несчастный ребенок слаб и растерян. К тому же это всего лишь метафора.

Вариант № 2. Зеро – полезная реверсивная мутация. Возможно, он несет в себе ретроген и распознается животными как «человек древний», которого они не боялись. Закрепление этой мутации для Живущего может быть чрезвычайно полезно (и в этом случае изоляция Зеро представляется сомнительной мерой). Во-первых, открывается долгожданная перспектива одомашнивания животных. Во-вторых, стоит отметить: исправляемый Зеро обладает феноменальной памятью в первом слое – по дошедшим до нас свидетельствам, такой памятью отличался именно «человек древний». Будучи лишенным социо, а значит, и всех образовательных программ, инсталлируемых по возрасту, Зеро тем не менее демонстрирует потрясающую осведомленность в разных вопросах, умеет читать, писать, владеет навыками счета, отличается прекрасной скоростью реакции, способностью к логическому и абстрактному мышлению. В случае закрепления такой мутации уже в недалеком будущем мы могли бы рассчитывать на повышение внесоциального интеллекта Живущего, а следовательно, на повышение его интереса к первому слою. Интерес к первому слою стал бы естественным стимулом к освоению новых территорий, развитию приборо– и машиностроения, преобразованию и исследованию окружающей среды, путешествиям, заботе о внешности, поддержанию физической формы, размножению. Активная жизнь в первом слое помогла бы нам решить проблему раннего ожирения, тромбозов, инсультов и инфарктов.

И наконец – могу же я немножечко помечтать? – внесоциальное любопытство могло бы заново открыть Живущему путь к звездам. До Рождества человек древний активно осваивал космос; досадно, что в наши дни эта сфера совершенно не развита. А ведь кто знает – возможно, Живущий не одинок во Вселенной…

…Но я отошел от темы.

Я буду добиваться того, чтобы Зеро включили в список исправляемых, участвующих в нашем эксперименте. В его случае инкарнационная ретроспекция по методу направленного луча Лео-Лота может дать потрясающие результаты. Полагаю, мы просто обязаны это сделать. Разобраться, что он несет нам: «зло» или «пользу». Очень надеюсь, что мальчик пришел к нам с дарами.

Насколько я понял, этот Эф – сотрудник ПСП, курирующий Зеро, – готов оказать нам поддержку в данном вопросе. Его очень впечатлил наш отчет о посещении Фермы, и он походатайствует о включении своего подопечного в список.

Зеро

Мне было одиннадцать, когда собака на Ферме лизнула мне руку. Ученый, который при этом присутствовал, сказал, что других таких случаев не было, никогда и нигде. Ученого звали Лео. Он весь лоснился от удовольствия.

Кажется, его разочаровала моя реакция: я не обрадовался.

Он постарался все-таки растормошить меня; вероятно, я представлялся ему несколько заторможенным. «Животные боятся Живущего, – медленно, как умственно отсталому, объяснял он. – Мы пытаемся как-то изменить ситуацию, но до сих пор – безуспешно. Та собака… Она сама к тебе подошла. Уникальный случай. Ты понимаешь? Твой случай уникален!»

Я понимал, что мой случай уникален. Задолго до разговора с Лео, задолго до Фермы. Но там, на Ферме, я понял, что дело дрянь. Та собака – она меня будто пометила. Оставила на ладони клейкую метку смерти.

Животные боятся Живущего; так было всегда. С самого Рождества. Так говорила пожилая учительница в группе естественного развития. Я хорошо запомнил этот урок.

– …За девять месяцев до Рождества, с началом Великого Сокращения, человеческое население по всему миру стало стремительно убывать. Эпидемии, войны, природные катаклизмы каждый день прерывали тысячи жизней. Началась паника: люди не понимали, что… Сокращение означает вовсе не гибель, а… напротив, предвещает рождение Вечно… Живущего. Все еще смертные, они не знали, что скоро… станут частью Его…

Я заметил, что ей тяжело говорить: у нее сбивалось дыхание. Словно ей не хватало воздуха, словно она произносила слова на бегу:

– …Это мы с вами теперь твердо знаем – ну-ка, все хором! – число Живущего… неизменно, Живущий… есть… три миллиарда живущих, и ни один…

Она то и дело тихонько откашливалась. Она нервничала, хотя и старалась не подавать виду. Это был ее последний день перед принудительной паузой.

– …не убудет… от него, и ни один не прибудет, ибо… в вечном перерождении заключена… тайна жизни…

Она могла бы взять выходной, но все же пришла. Она сказала нам, что это прощальный урок. Что ее переводят в другой регион.

Она не рассказывала ученикам про паузу: стыдилась, что дотянула аж до принудительной, и не хотела подавать нам дурной пример. Но мы знали. В последний месяц она сильно сдала, как-то вдруг постарела, стала путать слои. Кажется, у нее началась интровербалия: на переменах мы несколько раз слышали, как она говорила вслух в глубоких слоях. Так мы и узнали про ее паузу. Она сидела за своим столом, ссутулившись, склонив голову над стеклянной столешницей. Ее лицо бледно отражалось в стекле, и она словно бы беседовала со своим отражением.

– …Перед паузой вы имеете право взять отпуск на срок от одного до семи дней. Вы хотите взять отпуск? Да. Нет, – говорила она чужим металлическим голосом. – Нет, – уже обычным, своим. – Вы уверены? Да. Нет. – Да. Мне не нужен отпуск. Ведь это всего лишь пауза, верно? – Верно. Всего лишь пауза. Но любой живущий имеет право взять отпуск, чтобы привести в порядок свои дела на данном отрезке жизни. – Я предпочитаю ходить на работу. Так легче. Это меня отвлекает. – Отвлекает от чего? Вы испытываете неприятные эмоции в связи с паузой? Да. Нет.

Она помолчала. Потом снова отчеканила:

– Вы испытываете страх в связи с паузой? Да. Нет.

Она выпрямилась и закрыла лицо руками. Некоторое время сидела так молча, потом чуть приоткрыла ладони и снова захлопнула – как будто пыталась спрятаться. Как будто думала, что станет невидимой, если сама не будет смотреть. Но то, от чего она заслонялась, находилось внутри нее. Еле слышно, уткнувшись в ладони, она ответила:

– Нет. Конечно же нет. Ведь это всего лишь пауза.

…На том прощальном уроке она рассказывала нам про животных. Она хватала ртом воздух. Мне врезалось в память каждое ее слово:

– За девять месяцев Великого Сокращения человечество истребило практически весь свой скот, домашних, а также большую часть диких зверей и птиц. Ученые того времени исходили из ошибочной гипотезы, что разносчиками смертоносных вирусов, приводивших к человеческим пандемиям, являлись животные… К Рождеству Живущего многие виды домашних зверей и птиц навсегда исчезли с лица Земли. Поголовье остальных сократилось до критических размеров. Уцелевшие особи мигрировали в не заселенные человеком горные или лесные зоны, дичали. Их преследовали и там… Новорожденный Живущий остановил бессмысленное истребление невинных, как только осознал себя. Как только стало ясно, что число Живущего отныне и навсегда неизменно. Теперь Живущий – друг и покровитель животных. Но Он вынужден расплачиваться за чужую ошибку, совершенную, когда Его еще не было. Страх животных перед людьми, истреблявшими их, слишком силен – этот страх передается на уровне генетической памяти. К сожалению, животные не в силах понять, что на смену тем доисторическим людям пришел всеблагой Живущий. К сожалению, животные боятся Живущего. Боятся нас с вами. Но со временем Живущему наверняка удастся их приручить и завоевать их доверие…

Помню, после урока я к ней подошел, просто чтобы сказать «смерти нет».

– Смерти нет. – Учительница кивнула и прикрыла глаза, и я заметил, какие у нее дряблые веки и как они слабо подрагивают. Как мотыльки. Как помятые крылья бабочки-однодневки. Я должен был просто уйти, но мне вдруг очень захотелось ее подбодрить, сказать что-нибудь жизнеутверждающее, обнадеживающее.

– Пауза – это здорово, – сообщил я. – Старые и слабые обретают новую жизнь. Вы опять станете молодой и сильной…

Она вдруг засмеялась, так неожиданно и визгливо, что я покрылся мурашками. Она сказала сквозь смех:

– Ты знаешь, почему звери боятся Живущего?

Я подумал, она, наверное, решила меня напоследок проверить, и ответил: да, знаю. Потому что звери просто не в силах понять, что на смену доисторическим людям пришел всеблагой Живущий…

– Вранье, – сказала она. – Все дело именно в том, что они понимают. Звери видят Живущего. Трехмиллиардное чудовище, вечно молодое и сильное. Убивающее в себе старых, чтобы на их месте созрели юные…

Она снова хихикнула, и я заметил, что с ее глазами что-то не так. Ее зрачки сужались и расширялись – не синхронно, по очереди.

– …А насекомые? – она повысила голос. – Пчелы, осы, муравьи и термиты – почему они нас не боятся?

– Потому что доисторический человек не истреблял насекомых…

– Нет, не поэтому!.. – Ее зрачки вдруг застыли, один большой, другой маленький, и она заговорила спокойно и кротко: – Вероятно, вы пытаетесь сделать что-то не совсем верное. Вы хотите перейти в спящий режим? Да. Нет… Выполняется автоматический переход в спящий режим…

Я смотрел, как она мирно спит, свесив голову набок. Потом пришла Ханна, и увела меня, и сказала, что «тетя просто устала».

Я хорошо запомнил этот урок. Животные боятся Живущего.

Там, на Ферме, собака лизнула мне руку, но я не обрадовался. Я подошел так близко к вольеру, потому что хотел, чтобы она меня испугалась. Чтобы они все испугались. Потому что животные боятся Живущего.

Досье

(стенограмма беседы исправляемого Лисенок с сотрудником ПСП от 17.07.471 г. от р. ж.; фрагмент)

Сотрудник ПСП: Ты – свидетель очень серьезного происшествия. Ты должен рассказать все, что видел и слышал в тот день на Зеленой Террасе. Максимально подробно.

Лисенок: Я не виноват. Квин, это не я! Я тут ни при чем.

Сотрудник ПСП: Тебя никто и не обвиняет в соучастии. Ты просто свидетель. Пока что. Но от твоих ответов зависит гармония и стабильность Живущего. Ты хочешь помочь Живущему?

Лисенок: Да. Я очень люблю Живущего и все для него сделаю. Квин.

Сотрудник ПСП: Я рад, что ты так говоришь. Это правильно. Ты хороший исправляемый, и я уверен, что очень скоро ты совсем исправишься. К тому же ты ведь у нас знаменитость! Я видел твое выступление на фрик-тьюбе.

Лисенок: Правда?

Сотрудник ПСП: Конечно. И другие планетарники видели. Ты отлично спел… Ну, рассказывай!

Лисенок: Я услышал крики с Доступной Террасы. И… я немного испугался, но мне было интересно, и я спросил друзей, что там творится…

Сотрудник ПСП: Тут поподробнее. Каких друзей ты спросил? Как ты их спросил?

Лисенок: Я спросил в социо, ну, во втором слое, общей рассылкой всю нашу группу.

Сотрудник ПСП: Тебе ответили?

Лисенок: Да, Тритон и Герда ответили.

Сотрудник ПСП: Текст ответов?

Лисенок: Посмотреть в памяти?

Сотрудник ПСП: Да.

Лисенок: Тритон: «этот псих собирается себя уничтожить и кажется он еще собирается сжечь наш термитник урод». А Герда… Герда написала… Извините, я стер ее ответ.

Сотрудник ПСП: Почему?

Лисенок: Мы с ней поссорились вчера. Потому что она сказала, что Планетарник из «Вечного убийцы» ведет себя как идиот и не может поймать преступника, который у него прямо под носом, а мне очень нравится Планетарник, и я думаю, он хороший… Так что мы с Гердой поспорили, и я разозлился и удалил навсегда всю нашу историю чата. Это очень плохо?

Сотрудник ПСП: Ничего страшного, это же твоя личная социо-ячейка, ты имеешь право удалять из нее все что хочешь. Просто скажи, что тебе ответила Герда.

Лисенок: Я не помню.

Сотрудник ПСП: Своими словами.

Лисенок: Я правда не помню… Яппп! Я не знаю, как пересказывать своими словами. Я никогда не запоминаю сообщения, они ведь все в памяти… Я ведь не виноват, правда? Другие тоже ничего не запоминают.

Сотрудник ПСП: Не волнуйся, ты не виноват. Теперь расскажи, что было дальше.

Зеро

– …Потому что в мире Живущего нет преступников!

– …Потому что нас содержат в исправительном Доме!

– …Потому что каждый из нас может исправиться!

Три «потому что». Каждый день, утром и вечером, хором. Я засыпал и просыпался под этот хор. Я и сам был частью этого хора – выкрикивал ответы на вопросы, раздававшиеся в их головах. Крэкер озвучивал для меня вопросы. Я никогда его не просил, ему просто нравилось это делать.

– Почему в мире Живущего нет преступлений? – воодушевленно шептал он.

…Потому что в мире Живущего нет преступников…

– Почему в мире Живущего нет преступников? – изумленно таращил глаза.

…Потому что нас содержат в исправительном Доме…

– Почему деструктивно-криминальный вектор в инкоде – не приговор? – щекотно хихикал мне в ухо.

…Потому что каждый из нас может исправиться…

Ему нравилось. Нравились сами вопросы. Но ответы у него были другие. Как и другим исправляемым, ему не инсталлировали обучающую программу «Живые пальчики». Но он сам научился писать в первом слое при помощи рук и корявым почерком выводил свои ответы на обрывках бумаги:

«Потому что в мире Живущего преступления называются поддержанием гармонии».

«Потому что в мире Живущего преступники пришли к власти».

«Потому что настанет день, когда мы вырвемся на свободу».

Крэкер был старше меня на два года. Большой лоб и маленькие тусклые глазки. Тонкие и острые на сгибах, как у паучка, конечности. У него дергалось правое веко, как будто он все время подмигивал. К нему близко никто не подходил. Все знали, что он не в себе. Я тоже знал, но это меня не смущало.

На самом деле они шарахались от него по другой причине. Они боялись. Боялись его почти так же сильно, как меня. Все знали, за что Крэкер был здесь, в исправительном. Все знали, что именно он совершил давно, множество пауз назад. Я тоже знал, но и это меня не смущало. Я был единственным, кто с ним говорил и кто его слушал. Для меня он не представлял ни малейшей угрозы. А я – для него.

Чувство взаимной безопасности – вот что нас связывало. Днем мы обычно держались вместе. Ночью мы спали на соседних кроватях, а две другие кровати – по обе стороны от нас – пустовали. Мы подружились не потому, что оба были изгоями. Мы подружились потому, что не боялись друг друга.

Поначалу мне было сложно спать рядом с Крэкером. Он ложился на спину, вырубался почти мгновенно и сразу же начинал громко храпеть. Мне требовалось куда больше времени, чтобы заснуть, и я никогда не успевал отключиться прежде, чем начнется шум. Иногда я часами лежал без сна, а утром вставал измученный и несвежий. Позднее я научился подстраиваться к ритму его дыхания. Грохот сменялся тишиной с равными интервалами. Я представлял себе, что его храп – это поршень, передвигавшийся вверх и вниз, заслонявший и снова освобождавший мне проход в сон. Я научился проскакивать до того, как поршень в очередной раз опустится. Я полюбил эту ночную игру и привык к ней, как к колыбельной.

Однажды я заговорил с ним о Ханне. О том, как мы жили, и как она пела, и как ушла. Он не просил ничего рассказать – мне самому захотелось выговориться, а другого слушателя я бы все равно не нашел. Скорее всего, моя мать была ему безразлична, но Крэкер слушал очень внимательно и ни разу не перебил. Он тихо скреб своими тонкими пальцами красные пятна на шее и иногда едва заметно кивал. Когда я закончил, он не сказал мне – единственный из всех, кто узнал историю Ханны, – что нет повода огорчаться, что она жива и здорова, что смерти нет… Он вообще ничего не сказал. Но с тех пор стал показывать свои запретные записки с ответами.

Он показывал их только мне. Потом прятал. Скручивал в тончайшие трубочки своими паучьими пальцами и запихивал в разные щели. Он повсюду устраивал тайники – прятал даже в террариумах с питомцами: совал трубочки в рассохшуюся древесину, закапывал во влажный песок…

Иногда – редко – Крэкер обнаруживал «чужие» тайники: с тусклой улыбкой извлекал из какой-нибудь пыльной дыры заскорузлую бумажную трубочку, торопливо разворачивал и демонстрировал мне: «Потому что в мире Живущего преступления называются поддержанием гармонии… Потому что в мире Живущего преступники пришли к власти… Потому что настанет день, когда мы вырвемся на свободу…»

Я спрашивал:

– Ну и что? Разве это не ты написал?

Крэкер кивал большой головой и загадочно улыбался:

– Пойдем к Сыну Мясника!

Сын Мясника был из Черного списка. Он содержался в Спецкорпусе строгого режима, на минус втором этаже, в прозрачной конусообразной исправительной камере. Камера была выставлена на всеобщее обозрение в центре ярко освещенного овального холла. Мы с Крэкером садились прямо на пол, лицом к Сыну. Пол был чистый и белый. И такие же белые, слюдянисто-блестящие скругленные стены. Овал потолка – одна огромная плоская лампа. Ни окон, ни углов, ни теней – ничего не скрыть, никуда не скрыться. Искусственный полдень. Прямой и честный исправляющий свет.

Сложно было вообразить менее укромное место, и все же именно его мы обычно использовали для приватных бесед. Время от времени в Спецкорпус приезжали экскурсионные группы или какие-нибудь научные работники, и тогда на минус втором было не протолкнуться, но что касается обычных дней, кроме нас с Крэкером, мало кто из исправляемых приближался к камере Сына. Не из страха увидеть его самого. Из страха увидеть его улыбку.

Улыбка черносписочника считалась дурной приметой или даже проклятием; она якобы могла «зачаровать» исправляемого и навсегда остановить процесс исправления. Но мы с Крэкером не были суеверны. Кроме того, Сын Мясника не умел улыбаться. Ему было двадцать три. Большую часть времени он сосал и грыз свои пальцы, ковырял в носу или смотрел, как сияет и переливается на свету его разноцветный костюм. Сына переодевали каждый день, для него была разработана коллекция из семи нарядов, все в стиле «мне повезет» – с блестками, золотыми нитями, световставками и полной цветовой гаммой. Кажется, этот его маскарад являлся частью какой-то социальной рекламы. Как бы то ни было, одежда «мне повезет» довольно плохо сочеталась со стерильной, пронзительной наготой этого места. В своих кричащих костюмах, в своем прозрачном жилище Сын Мясника был словно питомец. Он был как пестрая бабочка под стеклянным звуконепроницаемым колпаком.

…Мы сидели на белом полу лицом к Сыну. Крэкер вертел в паучьих руках записку из тайника. Сын Мясника облизывал подушечки пальцев, потом прикладывал их к стеклу и смотрел, какие остаются следы.

– Так что, ты хочешь сказать, что это не ты написал?

– Посмотри. – Крэкер сунул мне записку прямо под нос таким резким движением, что Сын Мясника вздрогнул и отдернул от стекла свою слюнявую руку. – Посмотри, совсем другой почерк. Не говоря уж о том, что тайник был не мой…

Он уже говорил это раньше. Про другой почерк и чей-то чужой тайник. Но меня это не очень-то убеждало. Я не видел особой разницы в почерке (каракули и каракули), а тайников у Крэкера было столько, что он мог просто забыть.

– Ты мог просто забыть.

– Ну конечно. – Его веко дернулось, или, может быть, он и правда мне подмигнул. – Конечно, я мог забыть. Я должен был забыть. Никто не может помнить, куда он засунул клочок бумаги до паузы…

Крэкер был убежден, что прятал такие записки во всех своих прошлых воспроизведениях. Впервые он нашел тайник с запиской, когда ему было восемь. Нашел – и стал делать точно такие же: продолжать «свое дело»…

– С чего ты взял, что записку оставил именно ты? Ведь это было бы слишком странное совпадение. Чтобы ты воспроизвелся в этом же регионе… И попал в этот же самый исправительный Дом…

– Ничего странного, – огрызнулся Крэкер. – В сорок лет все исправляемые идут на Фестиваль Помощи Природе, так? в зону Паузы, так? это большой шанс воспроизвестись там же, на фестивале, в зоне Воспроизведения, так?..

Он говорил так быстро, что прямо захлебывался словами. Я смотрел, как дергается его глаз. И как на его бледно-мучнистой коже, там, где горло, появляются красные пятна. Когда Крэкер что-то рассказывал, он все время теребил пальцами шею – словно подталкивал застрявшие в горле окончания фраз.

– …Так что такие, как мы, часто остаются в одном и том же регионе. И попадают в тот же самый исправительный Дом… Конечно, ему же это удобно! Так ему проще нас контролировать…

– Кому «ему»?

– Живущему. – Крэкер снова подмигнул. – Да, мой родной? – Он легонько постучал костяшками пальцев по прозрачной камере Сына, потом прижался лицом к стеклу. – …Да, малыш? Так ведь удобнее – держать нас под колпаком?..

Сын Мясника завороженно уставился на Крэкера. На секунду мне даже показалось, что он и правда его услышал… Но нет. Судя по всему, его заинтересовал нос Крэкера, расплющенный по стеклу. Сын пару раз ковырнул пальцами стекло, пытаясь потрогать удивительный «пятачок», но тут же заскучал и принялся покачиваться из стороны в сторону…

Сын Мясника нас не слышал, а мы не слышали его. Иногда мы видели, что он шевелит губами, словно разговаривает, но не думаю, чтобы это была связная речь. Ему не инсталлировали ни одной обучающей программы, а в первом слое с ним никто не общался. Возможно, он просто что-то напевал или повторял обрывки услышанных во втором слое фраз… У всех исправляемых был ограниченный доступ к социо, но у Сына Мясника он был минимальным: только второй слой, только музыкальные и развлекательные программы. Не знаю, отключали ли его от социо на время трансляции «Вечного убийцы» из каких-нибудь там этических или педагогических соображений… Подозреваю, что нет. Он все равно не понимал, о чем речь. Не понимал, что это сериал про него.

…Я не был подключен к социо и не мог смотреть «Вечного убийцу», но Крэкер мне все пересказывал. Мне нравилось следить за сюжетом. Но больше всего мне нравилась прелюдия, короткий рассказ, с которого начиналась каждая серия. Крэкер говорил, это было что-то вроде секундных сцен-вспышек, а закадровый голос произносил текст. Я просил Крэкера повторять для меня этот текст снова и снова. Я выучил его наизусть:

«Эта история произошла в эпоху Великого Сокращения, когда эпидемии каждый день уносили жизни миллионов людей. Тогда люди еще не знали, что грядет рождение Живущего, и ошибочно винили в своих болезнях домашний скот. В ту пору жил да был на свете Мясник. Когда в его деревне началась эпидемия, он взял свой топор и за один день перебил всех коров, коз, овец, кроликов, кур, собак и кошек в округе. После этого он бросил на землю окровавленный топор и, усталый, отправился спать. Пока Мясник спал, его сын подобрал топор. Он зарубил сначала отца и мать, потом сестер и братьев, а после отправился к соседям. Всю ночь Сын Мясника убивал людей. Он залил деревню кровью, никого не оставил в живых, а на следующую ночь отправился в путь. Сын Мясника шел через деревни и города, и сотни людей каждую ночь погибали от его топора. Лишь после рождения Живущего безумца удалось задержать. Его приговорили к публичной паузе через повешение, а после возрождения младенца заключили в тюрьму…» – тут, говорил Крэкер, наступает полная темнота, слышится раскат грома – хгрбдышь! – и снова голос: «…Наши дни. Живущий всеблаг, поэтому тюрем больше нет, есть лишь исправительные Дома. В одном из таких домов живет жестокий Сын Мясника. Однажды ночью ему удается сбежать…»

Вот за что я любил сериал «Вечный убийца». Однажды ночью ему удается сбежать. Эти слова дарили надежду. В конце каждой серии Сына Мясника настигали – но надежда… Надежда оставалась со мной.

– …Почему деструктивно-криминальный вектор в инкоде – не приговор? – Крэкер, наконец, отлип от стекла и посмотрел на меня. – Тебе объясняли, почему мы должны каждый день отвечать на этот вопрос?

– Да, – сказал я. – Объясняли. Чтобы получить позитивный заряд.

Крэкер хихикнул:

– Можно и так сказать… А знаешь, почему в «Ренессансе» у нас не полный доступ к ячейке? Почему нам позволяют читать только письма непосредственного инка-предшественника?

– Эф говорит, это потому, что каждый более ранний предшественник на шаг ближе к изначальной личности Преступника. Письма ранних предшественников могут повредить исправлению…

– Твой Эф врет. Здесь никто никого не думает исправлять. Нам не дают читать письма ранних предшественников, чтобы мы не сошли с ума. Потому что все наши предшественники сгнили в исправительных Домах. Все, понимаешь? Я был здесь до паузы и вернусь сюда после…

– Перестань.

– Отсюда нет выхода!

Словно в подтверждение его слов Сын Мясника принялся биться лбом о прозрачную стену. Это было одним из его излюбленных развлечений.

– Я многое знаю. У меня есть письмо моего инка-предшественника. – Крэкер отвернулся от Сына, его нервировали эти беззвучные удары. – …Очень скучное. Распорядок дня, пересказ сериалов, наблюдения за погодой, цитаты из Книги Жизни, «пятнадцать свидетельств того, как хорошо я исправляю свой вектор» и все такое… Но это шифр. Я сразу понял, что это шифр. А Крэкер всегда разгадает шифр – особенно если его придумал он сам…

– Ты сумасшедший.

– …Крэкер взломает любой пароль. Крэкер пройдет через любую защиту. Крэкер напишет любую программу. Мое чудовище должно умереть…

– Замолчи!

– Мое чудовище должно умереть…

– Заткнись, Крэкер! Ты что, хочешь, чтобы тебя заперли в одиночку, как этого вот? – я ткнул пальцем в стекло. – Это запрещенная фраза. Особенно для тебя! Это же из месседжа Франкенштейна!

– Месседж Франкенштейна, – мечтательно прошептал Крэкер. – Когда-нибудь я его допишу.

Он снова прижался носом к камере Сына. Так, чтобы получился свиной пятачок. Сын Мясника перестал биться о стену и замер.

– Я знаю, малыш, ты не виноват, – сказал Крэкер, не отрывая лица от прозрачной поверхности. – Это Он заставил тебя убивать. Лишил тебя разума. А потом навсегда запер здесь. Но я о тебе позабочусь. Крэкер обо всех позаботится, да, малыш?.. Я свинка! – Крэкер сморщил нос и потешно захрюкал. – Смотри, какая я свинка!

– Ему двадцать с лишним. Почему ты называешь его «малышом»? – спросил я.

– Потому что я называл его так, когда он был маленьким. Ну, в прошлый раз. В моем инка-письме говорится, что ему это нравилось. И это тоже: я свинка, я свинка! Хрю-хрю!..

Сын Мясника задумчиво разглядывал сплющенное лицо Крэкера. А потом улыбнулся.

Улыбка у него была совсем детская.

Досье

(стенограмма беседы исправляемого Лисенок с сотрудником ПСП от 17.07.471 г. от р. ж.; фрагмент)

Лисенок: Дальше я, кажется, побежал к Зеленой Террасе.

Сотрудник ПСП: «Кажется»?

Лисенок: Ну, я плохо помню, как я бежал, потому что я очень волновался… И когда я добежал до Террасы, там никого не было, потому что все были в отсеке с термитами.

Сотрудник ПСП: Ты запомнил, кто там был?

Лисенок: Очень много людей. Кажется, там были кураторы, энтомолог, исправляемые из разных групп… Еще там был планетарник – вот как вы, в маске. Ну и Зеро. Зеро держал в руке какую-то штуку. Блестящую. Похожа на батарейку. И он кричал, что хочет… ой, мне ведь нельзя произносить это слово…

Сотрудник ПСП: Сейчас можно.

Лисенок: Правда?

Сотрудник ПСП: Планетарная Служба Порядка тебе разрешает.

Лисенок: Он кричал, что сейчас будет умирать, что он сейчас себя подожжет. А планетарник тоже кричал, чтобы все вышли, потому что это опасно. А энтомолог кричал, что тогда погибнут термиты, если будет огонь, и что он не допустит… Яппп… Я, наверное, плохо рассказываю?

Сотрудник ПСП: Продолжай. Ты молодец, рассказывай дальше, у тебя замечательно получается. Вы все вышли?

Лисенок: Не помню… Да. Или нет. Наверное, нет. Мы ведь видели, что было дальше…

Сотрудник ПСП: Так что было дальше?

Лисенок: Дальше… Дальше он… Исправляемый Зеро… Он закричал что-то непонятное. Что он хочет быть как все или что-то в этом роде, я не совсем понял. А потом он что-то сделал с этой блестящей штучкой, и появился огонь, сразу очень много огня, и он тогда загорелся, весь, прямо вместе с одеждой. Он очень сильно горел. Ярко.

Сотрудник ПСП: Исправляемый Зеро кричал? Бегал по помещению?

Лисенок: Нет, по-моему, он совсем не кричал. А может быть, я просто не слышал. Но он точно не бегал. Когда он вспыхнул, он поднял вверх обе руки и стал как синий огненный столб.

Сотрудник ПСП: Что в это время предпринимал сотрудник ПСП?

Лисенок: Сотрудник ПСП… предпринимал… я не помню. Я смотрел только на огненный столб, потому что он был очень яркий.

Сотрудник ПСП: Хорошо. Что было потом?

Лисенок: Потом… кажется, начали лопаться стекла, в том числе стекло, за которым был наш термитник, и он тоже загорелся, и что-то еще загорелось… И тогда сработала система пожарной безопасности, и полилась эта жидкость, которая тушит пожар… И все погасло. Столб погас.

Сотрудник ПСП: Дальше!

Лисенок: Дальше мы зашли посмотреть на Зеро и на термитов, но от них ничего не осталось… Только мокрая черная пыль. И там очень плохо пахло. Нас увели.

Сотрудник ПСП: Кто увел?

Лисенок: Не помню. Кажется, кто-то из кураторов.

Сотрудник ПСП: А тот сотрудник Службы Порядка, не помнишь, что он делал?

Лисенок: Точно не помню. Кажется, он помогал кураторам.

Сотрудник ПСП: Хорошо. Ты молодец, и Планетарная Служба Порядка выносит тебе благодарность. Если тебе больше нечего добавить к сказанному, тогда смерти…

Лисенок: Я хочу добавить!

Сотрудник ПСП: Я слушаю.

Лисенок: Я хочу еще добавить, что… Насчет наших термитов. Я считаю, мы все считаем – что это было очень жестоко по отношению к ним. Зеро плохо поступил с питомцами. У нас всегда была прямая трансляция из термитника, обычно я не сохранял ее в памяти, потому что видеофайлы занимают слишком много места, но последние несколько минут… до того, как они перестали жить… этот кусок я решил сохранить в своей памяти навсегда. Это очень грустная запись. Как солдаты высовывали из термитника свои головы, пытаясь не пустить огонь внутрь. Как рабочие заползали на королеву, пытаясь скрыть ее огромное тело под своими телами, заслонить от огня. И как нимфы отгрызали себе свои прекрасные крылья… неизвестно зачем. Может быть, от отчаяния. Потому что им стало понятно, что уже не спастись.

Сотрудник ПСП: Ты очень красиво говоришь, исправляемый Лисенок. Не зря тебя так любят слушать на фрик-тьюбе.

Лисенок: Да, я… Спасибо. Это из нашего «Прощального слова термитам». Мы очень по ним скучаем.

Зеро

Нашу группу привели на эксперимент через несколько дней после посещения Фермы. Нас было пятеро: я, Крэкер, двое незнакомых исправляемых (один предпаузник и один из средней группы) и Сын Мясника. Его доставили в буквальном смысле прикованным к инвалидному креслу: на руках и ногах металлические браслеты, от которых к поручням кресла тянулись блестящие цепи. Там, в выложенном белым кафелем коридоре лаборатории, мы впервые увидели Сына так близко и не через стекло. От него пахло, как от младенца из группы недавно воспроизведенных исправляемых: молоком, влажными очищающими салфетками и мочой. Он играл со своими цепями. Они явно ему очень нравились, их блеск и в особенности их звук, поэтому он шевелил то рукой, то ногой и восхищенно замирал, вслушиваясь в металлический звон. На нем был трехцветный костюм «социомана», и, когда он дергал ногой, широкие штанины слегка задирались, обнажая щиколотки – тонкие-тонкие, как у человека, который никогда не ходил. Мы с Крэкером тогда пришли к выводу, что цепи – скорее всего, просто маскарад для сотрудников лаборатории. Чтобы они видели: страшное чудовище укрощено и не представляет угрозы. Чтобы они не боялись, что все вдруг повернется, как в сериале «Вечный убийца», что Сын Мясника воспользуется ситуацией и сбежит. Крэкер даже спросил про цепи у сопровождавших нас планетарников (среди них был Эф), но они не ответили: сделали вид, что заняты в глубоких слоях и не слышат. Впрочем, и без планетарников было понятно: Сын не смог бы никуда убежать на таких беспомощных тонких ногах.

О сути и цели эксперимента нам тогда мало что было известно: на этот счет ходили самые разные слухи. Например, предпаузник, ждавший с нами в коридоре своей очереди, уверял, что нас будут облучать специальными «корректирующими ионами» с исправительной целью. Он был немного заторможенный, этот предпаузник, и все повторял, что после облучения уже в следующем воспроизведении наш КПУ уменьшится вдвое, потом – еще вдвое, и еще вдвое, и так после каждой паузы – коэффициент потенциальной угрозы становится вдвое меньше…

– Например, если мой КПУ – двенадцать, то в следующем воспроизведении это будет шесть, потом три, потом… – Он вдруг умолк, наморщил лоб, и на лице его отобразились сначала напряженная мыслительная работа, потом удивление и, наконец, чистая мука.

– Всегда будет оставаться половина от половины, – с отчаянием сообщил он.

Тот, который из средней группы, недобро хихикнул:

– Не может такого быть. Пересчитай еще раз.

Сам он твердо придерживался той точки зрения, что на нас собираются «обкатывать» новые экспериментальные установки социо. Такие «обкатки» действительно регулярно производились, однако же нам с Крэкером было совершенно очевидно, что к участию в такого рода эксперименте не привлекли бы ни Сына Мясника, ни меня.

Крэкер утверждал, что эксперимент, с какой бы целью он ни проводился, поставит нас всех на паузу.

Я спросил его, с чего он взял, и он ответил в своей обычной манере:

– Заглянул ненадолго в ячейку того бородатого, ну, профессора, пока он водил нас по Ферме. Он исследует Пять Секунд Тьмы… Так что сам делай выводы.

Крэкер часто упоминал как-нибудь так, мимоходом, что «заглянул» в чью-то ячейку. И по его тусклому лицу совершенно невозможно было понять, серьезно он говорит или просто разыгрывает.

– Врешь, – сказал я. – Ты не мог никуда заглянуть. Вам всем обрубили социо, пока мы были на Ферме.

– Ну я же Крэкер. А Крэкер взломает любой пароль. Крэкер пройдет через любую защиту…

Мне кажется, прежде чем продолжать, я все же должен объяснить тебе, кто такой Крэкер. Скорее всего, ты прекрасно знаешь и без меня, ну а если вдруг нет, с моими объяснениями тебе будет понятнее. Мне будет понятнее. Я должен все понимать. Крэкер – это ведь не просто какой-нибудь исправляемый. Крэкер – гений.

Крэкер придумал социо.

Ну, не совсем в том виде, в котором социо существует сейчас, первый вариант был куда примитивнее, но именно Крэкер разработал программу, позволившую отказаться от бипэдов и церебронов и осуществлять подключение В2В[5] без помощи внешних носителей. Церебральная инсталляция.

Подключили всех. Поголовная церебральная инсталляция произошла за девять месяцев до Рождества Живущего.

Он мог бы быть достойной и счастливой частицей Живущего, мой бедный друг Крэкер. После Рождества ему предложили войти в Совет Восьми под вечным никнеймом Основатель. После Рождества он должен был стать гордостью и опорой Живущего, его апостолом, его наместником, его мудрым защитником… Но он отказался. Церебральная инсталляция совпала с началом Великого Сокращения – и это совпадение повредило рассудок Крэкера, разрушило его жизнь, изменило его инвектор. Дело в том, что Крэкер почему-то винил себя. Да, именно себя он считал причиной всех тех войн, эпидемий, убийств, терактов… Крэкер вбил себе в голову, что разработанная им – и повсеместно внедренная – церебральная инсталляция положила начало Великому Сокращению. И привела к рождению Живущего.

Как связаны Великое Сокращение и рождение Живущего? Если ты есть, значит, тебе уже восемь и ты, безусловно, знаешь: Живущий – Спаситель наш. Он пришел в мир, чтобы победить смерть. Своим рождением Он положил конец Великому Сокращению. Своим рождением Он подарил нам вечную жизнь… Ты также знаешь, что тайна рождения Живущего есть одна из величайших тайн мироздания. Ты знаешь, что нам не нужны разгадки и объяснения, нам нужно лишь верить, что Его рождение есть животворное чудо…

Ты знаешь все это. Это знает каждый живущий… Но Крэкер – гений, создатель социо, еретик и безумец – этот Крэкер, он вывернул все наизнанку. Связь между Сокращением и Рождеством была для него очевидной – но очевидной иначе, не так, как для всех остальных. Он не считал Живущего спасителем нашим. Он считал его монстром. Великое Сокращение он полагал своего рода эмбриональным периодом. Периодом формирования зародыша… Зародыш же, по его мнению, возник в результате слияния, ну а слияние – ты уже догадался! – произошло в результате всеобщей церебральной инсталляции. То есть Крэкер считал, что своей работой он, лично он, вызвал к жизни Живущего.

И еще он всем говорил, что Сын Мясника не виновен в своих преступлениях, что Сын Мясника подчинялся воле зародыша, и все его убийства были лишь частью Великого Сокращения.

Абсурд, правда? Нелепость. Не бери это в голову. Я просто хочу, чтобы ты понял, насколько Крэкер упрям. Свое нелепое чувство вины, свою нелепую трактовку Великого Сокращения, свое неуважение к Живущему, уверенность в своей правоте Крэкер пронес через века, через множество пауз и воспроизведений, через множество тел… И донес до меня.

Он поделился со мной своей теорией во время терапии на Доступной Террасе.

Я не говорил тебе о Доступной Террасе? Это было наше второе – кроме холла с камерой Сына – секретное место. Официально терраса именовалась Зеленой, на старинный манер, но среди исправляемых это пышное название не прижилось, так что мы называли ее по-простому. Как ни забавно, Зеленая Терраса вовсе не была доступного цвета (на полу розовая плитка с черным узором, стены из розоватого стекла) – название, как нам объяснили кураторы, сохранилось с тех далеких времен, когда цвета «доступен» и «занят» имели дополнительные символические значения. Занятой цвет ассоциировался почему-то с физическим влечением («страстью»), а доступный – с природой. Одним словом, Доступная Терраса называлась доступной, потому что там стояли террариумы с питомцами. У каждого из исправляемых было по два-три любимца, над которыми он нес шефство: кураторы полагали, что инсектотерапия способствует исправлению. Мы должны были кормить питомцев, чистить их террариумы, менять им воду, песок или землю (в зависимости от среды обитания любимца), кроме того, по некоему негласному правилу с ними полагалось беседовать.

Не то чтобы мы по уставу обязаны были с ними разговаривать, нет, просто некоторые исправляемые, искренне привязанные к своим любимцам, всегда были не прочь с ними поворковать – остальные же полагали, что молчание будет расценено как равнодушие или даже жестокосердие, ну а ласковое слово, сказанное стрекозе или гусенице, пойдет только в плюс… На Доступной Террасе не велась звукозапись, а кураторы лишь изредка поглядывали на нас через стеклянные стены, но мы знали, что если не будем общаться с питомцами, кураторам это станет известно. «Исправься: расскажи все куратору», «исправься: помоги товарищу в его исправлении», «исправься: ничего не скрывай» – Крэкер говорил, у них у всех то и дело выскакивают такие баннеры. Информировать куратора о подозрительном поведении товарищей – это естественно. Каждое слово, сказанное куратору, пойдет только в плюс. А молчание будет расценено как соучастие.

Одним словом, на Доступной Террасе всегда толклись исправляемые, и их голоса – монотонно-увещевательные, срывающиеся на фальцет от притворной или искренней нежности – сливались с жужжанием, писком и стрекотом подшефных питомцев. На Доступной Террасе решительно невозможно было уединиться или побыть в тишине, и именно поэтому терраса была нашим секретным местом. В толпе, где каждый что-то говорит своему любимцу, мы с Крэкером могли вполголоса обсуждать почти что угодно, не привлекая к себе внимания и не вызывая каких-либо подозрений.

…Именно там, на Доступной Террасе, где-то за неделю до эксперимента Крэкер развернул одну из мягких бумажных трубочек, положил ее на свою паучью ладонь и шепнул словно бы не мне, а питомцу:

– Смотри, я тут набросал кое-что…

У Крэкера был большой, пузатый, тонколапый паук, полностью подтверждавший правильность поговорки: «Питомец – второй хозяин». Они с Крэкером были похожи, они любили друг друга, у них был хороший контакт, на терапии Крэкер всегда брал питомца в руки и поглаживал его матовое круглое тельце, а паук блаженно подрагивал. Вторым крэкеровским питомцем была улитка, симпатичное беззлобное существо с трогательными подвижными рожками, но Крэкер ее презирал и плохо о ней заботился, она часто болела, и на стекле после нее оставался мутный слизистый след.

– …Это история нашего мира, – сказал Крэкер будто бы пауку; тот без любопытства потоптался на полуистертом бумажном квадратике и ушагал выше по Крэкеровой руке, в сторону локтя.

На бумажке была серия схематичных рисунков, соединенных между собой кривыми короткими стрелками. Я хорошо все запомнил. Несколько отдельных человечков (корявая подпись: «древние люди») – стрелка – голова человека с неприятной темной точкой в области лба (подписано: «цер. инсталляция») – стрелка – маленькая невнятная закорючка («начало формирования зародыша») – стрелка – что-то вроде яйца с недоступного цвета разводами внутри («развитие зародыша = великое сокращение») – стрелка – смешной многоголовый и многорукий монстр с погремушкой в одной из рук («рождение чудовища = число живущих становится неизменным»).

– Немедленно выброси эту гадость, – сказал я тихо и сладко, так, словно бы обращался к питомцу. – Избавься от этой бумажки, идиот ты несчастный. Сунь моему термиту, он ее быстро сожрет…

…Сначала, когда меня только поместили в исправительный Дом, в моем ведении были комар и муха. Я их не любил. Муха меня раздражала беспорядочностью перемещений, неспособностью сосредоточиться на какой-то конкретной цели и сделать выбор. После того как я сыпал ей сухой корм – пахнущие пряной гнилью бежевые шарики, – она долго кружила по террариуму, не в состоянии решить, с какого из одинаковых шариков начать свой обед… Я не знал, о чем с ней беседовать, так что обычно просто желал ей приятного аппетита, а на прощание говорил «смерти нет». Она тоже не испытывала ко мне никаких чувств и, в отличие от мух других исправляемых, никогда не садилась на разделявшее нас стекло, если я подходил. Самка комара вела себя иначе: при виде меня она всегда заметно оживлялась, она любила мою кровь и, наверное, любила меня. Я не получал особого удовольствия от контакта с ней, но никогда не отказывал ей в радости и делал для нее то, чего она так хотела: прислонял тыльную сторону ладони или щеку к боковой сетке ее террариума. Она вела себя тактично и аккуратно и не брала больше двух порций крови за раз. После ее терапии на поверхности кожи оставались нежно-розовые припухшие бугорки; я их мазал специальным кремом, который давал энтомолог, и они почти не чесались и полностью исчезали часа за три.