Притчи современного буддиста бесплатное чтение

Буддистские притчи

С моря остров казался бархатным, кудрявая зелень деревьев сплошных ковром покрывала горы, спускающиеся к пляжу. Полуденный штиль в промежутке между приливом и отливом делал море гладким и ласковым. Мелкие волны начинались только на мелководье, подталкиваемые морскими течениями там, где смешивалась соль с пресной водой речки. Узкая полоса пляжа длинным полумесяцем тянулась более чем на полкилометра по западному побережью острова. Мелкие ряды волн торопливо бежали к берегу и пропадали в песке, оставляя узкую полоску мелких обломков раковин, какие-то палочки и травинки.

Штиль почти полный, спокойствие в этот жаркий день, как и во все остальные. Кудрявая зелень джунглей почтительно стояла поодаль, давая полосе песка принимать на себя прибой. Только кокосовые пальмы иногда осмеливались выйти чуть ближе к морю. Они не создавали тени как мангровые деревья, а поэтому были приняты пляжем как случайные гости. Старый монах сидел на корточках в тени дерева Ху-Кван и смотрел в море. Лицо с глубокими морщинами было светлее обычных для этих мест. Шафрановая мантия сползла с плеча и открывала сухое татуированное тело. Мускулы тугими жгутами связывали кости, но такая худоба не казалась измождённостью. Сак-янт перемежался с татуировками не совсем привычными для буддистского населения острова, они были немного крупнее и выдавали художественную натуру давнишнего татуировщика – они были очень старыми. И вдруг… между кхмерскими письменами, драконом и тигром мелькнул маленький синий якорёк с обрывком пенькового каната.

Он не медитировал в позе лотоса, не отдыхал вытянув ноги, монах сидел на корточках, и это положение нисколько не смущало его неудобством. Он растягивал спину. Йоговские асаны давно забыты, комплексы боевых искусств выполняются лишь по редкому желанию – сама жизнь текла уже много лет по закону вселенной. Неисчерпаемыми песчинками морского пляжа с неожиданными вкраплениями перламутровых осколков и случайного морского мусора, который при гниении пах приятно и не смущал никого. Песок струился тоненько из кулака монаха вырастая горкой и разравнивался смуглой сухой ладонью, превращался в часть этого пляжа, терял свою временную индивидуальность. Найти в песке золотую цепочку, утерянную редкими туристами, такая же вероятность, как и острую булавку или гвоздик, который поранит ногу. На гвоздик наткнуться шансов ещё меньше – морская влага, пропитывая песок, быстро изржавит металл, превратит его в безопасную часть песка.

«Жизнь справедлива и небо благосклонно к человеку» – произнёс монах вслух.

Попрошайка скворец покосился на него жёлтой бусинкой глаза и что-то пикнул гортанно. Птицы не боялись монаха, справедливо считая его частью их мира. Как и кедровка из далёкого холодного края, скворец протяжно протянул что-то. Сухая тёмная рука нырнула в монашескую сумку и протянула птице кусочек пресной лепёшки. Такие лепёшки пекли для него в деревне раз в неделю, не удивляясь капризу. Здесь привыкли к этому невесть откуда взявшемуся отшельнику, приходившему за поднесением пищи не часто, но регулярно медитирующем в монастыре. Редкий мирянин мог похвастаться беседой с ним, хотя, по слухам, монах не отказывал в общении. Речь его была медленной и плавной, как и полагается, но говорил он о вещах далёких для рыбака… он говорил о времени.

Время как морской песок пляжа, течёт между пальцами и его не удержать. Зримые песчинки – не капли воды, они не исчезают в никуда, они остаются тут же и их можно снова взять в руку, но горсть песка уже будет другой и песчинки другие, и потекут между пальцами они по-другому. Старая мудрость о том, что нельзя дважды войти в одну реку, тут принимала свой особый смысл. Если оставаться на берегу реки невозможно, невозможно отстраниться от течения времени, то песок – это то, что мы сами делаем с временем. Мы ступаем по этому времени, по этим песочным часам, перебираем песок в руках, находя иногда в нём жемчужины, мы оставляем его течь через пальцы и идём дальше, но мы можем сохранить часть его для себя, насыпав карман. И хоть этот песок уже будет не тот, именно эта часть хранит что-то в себе, именно в ней находятся те песчинки, что когда-то радовали нас и, при терпении, эти песчинки можно найти.

Для крестьян и рыбаков острова, защищённых канонами буддизма, можно было не думать о времени, жить одним днём. Жить правильно и, законами кармы будущее будет обеспечено. Когда монах говорил, что можно идти и не оборачиваться, его понимали. Когда монах говорил, что можно вернуться, ему не верили. Но когда монах говорил, что можно видеть будущее и исправить прошлое, в его словах чувствовали удивительную силу знания. И приклонялись перед ней. За годы жизни в Сиаме монах так и не привык к беззаботности, свойственной местным жителям, но это давало ему преимущество в освещении значения закона Кармы в своих редких беседах с мирянами.

ОСТРОВ. ПРОШЛОЕ – ЭТО НАСТОЯЩЕЕ, КОТОРОЕ ОТОШЛО В СТОРОНУ

А ещё он не мог привыкнуть к радости вечного лета. Скучал по синему снегу под глубоким весенним небом и радости увидеть, как раскрывается древесная почка после долой зимней спячки. Воспоминания иногда будоражили душу запахами знакомых трав, пронзительным утренним солнцем играющем на мелких волнах прибоя и лёгкий ветерок, которые так походил на августовские ночи в далёких горах. Эти воспоминания побуждали его иногда подниматься в горные джунгли, находить голую скалу и долгие часы медитировать на ней, уносясь в любые уголки Земли. Строки Ли Бо откликались старом теле и молодой душе.

Кристально чистый воздух позволял видеть море и побережье, хотя до него было несколько часов езды на автомобиле, казалось – оно рядом. И такая иллюзия до сих пор восхищала и волновала его. Тёплое море, горячий песок, протянувшийся полоской между синей водой и зелёными джунглями, горная прохлада на вершине, тянущейся к яркому тропическому солнцу, из этих густо-зелёных буйных диких зарослей. В такие минуты ему вспоминались хребты Западного Саяна, когда он, совсем ещё мальчишка, освободил плечи от тяжёлого рюкзака с рабочим таксаторским инструментом в вершине реки Голая. Горный воздух позволял видеть все девять горных хребтов до самого Енисея в двух днях перехода и даже дальше.

И опять внутренняя улыбка чуть тронула глаза монаха. Вот он песок памяти, который он тогда нагрёб в карманы «энцефалитки», мелкие кусочки саянского гранита и речной песок, а спустя многие годы перебирает его в ладонях на скале в джунглях или под сандаловым деревом на берегу океана. И запах сандаловых благовоний смешивается с запахом кусочка смолистого алтайского кедра, который висит на груди рядом с Буддой и священным драконом Пайянак. Карма привела его душу сюда и поведёт дальше, подставив под подошву кирзового сапога опору, на которую он опёрся босой ступнёй монаха.

Для того чтобы видеть будущее надо быть частью настоящего, ну а прошлое – это наше настоящее, спрятанное глубоко, но постоянно выглядывающее через глаза.

Здесь, на островах южных морей, не было росы. Ранним утром, когда монах выходил в деревню или просто проходил по всей полосе пляжа для того, чтобы местные рыбаки могли предложить ему пищу и получить благословение от Будды, было совсем ещё темно. Рассвет только занимался, розовое знойное солнце только чуть раскрашивало вершины холмов, но воздух был также влажен, как и вчерашним вечером. На траве никогда не было росы, а листья кустарников жадно впитывали влагу из воздуха. Долгие годы в подсознании это удивляло монаха, каждое утро он просыпался с ощущением, что сейчас выйдет из своего кути в утреннюю прохладу и намочит в росе босые ноги. Но такое бывало возможно только в горах. После захода солнца обрывки тумана рождались под молодым бамбуком, роились как ночные пчёлы под широкими листьями… и неслышно висели в воздухе. Чуть спадала дневная жара, на один-два градуса, и всё вокруг покрывалось водной пылью – травы, стволы деревьев, камни на дороге и скальные выступы. Красная глина плыла под ногой, а монашеская мантия становилась влажной. Прохлады не было – только воздух, наполненный влагой джунглей. На побережье он уносится утренним бризом. На побережье рос не случалось.

Жемчужные росы Алтая так глубоко сидели в подсознание, что он ждал их даже после двух десятков лет своего хождения по пути монаха. Росы, которые крупными каплями светились в лучах солнца почти до полудня, на травах и длинных иглах кедра, умывая цветы саранки, наполняя нектаром башмачки таёжных орхидей.

Долина в вершине Байгола, за которой уже начиналось узкое горло ущелья, уходящее в гору к Саянским хребтам, до самого последнего не имело дороги. Только узкие конные тропы приводили к этой чаше наполненной жизнью. Человек, впервые попавший сюда в любое время года, при любой погоде, в сумерках или утром, поражался дикой красоте этого места. Страна непуганых зверей и птиц. Речка, вырвавшись из узкого каменного горла, здесь немного успокаивалась и начинала петлять по широкому ровному месту, как бы радуясь простору, бегая и играя. В это место поднимался хариус для икромёта, в успокоившейся кристальной воде отдыхал и производил потомство. Байгол, давший название всему этому району горной тайги, здесь был ещё совсем молодой. Чистые многовековые кедровники, «кедрачи» по названию от староверов, стояли колоннами с кронами, поднятыми высоко к синему небу. Редкие кусты спиреи и черёмухи не мешали россыпям черники. Лес просматривался далеко, постепенно теряясь в стволах. В излучинах речки поляны были покрыты такой крупной черемшой, что она казалась доисторической, резиново хрустела аппетитно о сапоги. И в ясную погоду, предвестница хорошего дня, роса крупными каплями держалась на этих плотных, ярко-зелёных листьях. В горной долине, солнце успевало выпить росу едва ли к полудню. Удивительно, но здешняя чистота казалась нереальной и сказочной. Чёрные спины хариуса под берегом, светлый древостой без колодника и ветровала, черемошники с редким добавлением борщевика и чемерицы. Всё казалось придуманным, нарисованным талантливым, но слегка идеалистом, архитектором. Ведь так не бывает, как в огороде – здесь грядка для ягоды, здесь пряные овощи, а по краю поляны заросли пучки-борщевика для супа! При неосторожном передвижении с задранной к верхушкам деревьев головой была опасность наступить на глухариное гнездо. Но нет, мать вовремя поднимала шум, припадая на одно крыло, не взлетала, а уводила человека в сторону. А если не шуметь – возможно, марал выйдет к реке и, при случайном хрусте сучка под ногой, стрелой скроется. Склоны долины круто спускались к полянам, поросшие спиреей, таволгой или лентами каменных россыпей курумов. И всё это отражалось в ясных каплях росы на кожистых листьях кукольника, играло светом в скопившейся хрустальной влаге в пазухах стебля. Куда уходило это изображение, единожды запечатлённое в естественной линзе, почему не сохранялось на серебряной плёнке камеры? А ведь оставалось! Оставалось в кристаллических решётках чистой воды, переносимой в записи на любую растительную клетку своим положением на лице Земли. Переносилось и оставалось в генах растений и животных, которые поколениями жили в этой долине, придуманной и вылепленной природой гармонично, просто потому что «так должно быть». И человек, молодой лесник и будущей монах, как и старик-вздымщик, как хозяин тайги и её слуга, отражался вместе со многими проходящими по этим тропам. И оставался в этих, толщиной с палец, стеблях черемши, в глазах вылупившегося глухарёнка или в настороженных глазках-бусинках медведя, которому мешал набивать желудок свежими витаминами. Когда внизу у посёлков и деревень было уже лето, в этой горной долине надолго засиделась весна. Она не торопилась уходить, любовалась медленной сменой цветов, рождением птенцов птиц и набуханию почки кедра, которая через год станет орехом в смолёвой шишке.

При рабочих путешествиях по этой долине, выходе на хребты и ночевках внизу, в старых охотничьих избушках, роса намачивала брезент одежды до пояса травами, падала тяжёлыми свежими каплями с веток на плечи. Но высыхала она быстро у костра или на послеполуденном солнце. В джунглях монашеская мантия сохла долго, на плечах в течении всего дня. Выстиранная одежда сушилась на берегу на солнце. Оставленная на ночь рядом с хижиной, она напитывалась атмосферной влагой и становилась более мокрой, чем до развешивания. Тропики не отражались в каплях росы, генная память воды напитывала всё вокруг и путала причинно-следственные связи. Но такое положение вещей заставляло быть только внимательнее к своим поступкам, мыслям и речам. Но то прошлое, рождённое в росе на листьях черемши и кедровых иголках, запечатлённое на клеточном уровне с глотком Байгольской воды, помогало увидеть эту тонкую грань между умелыми и неумелыми поступками в жизни. Те умелые поступки, которые правильно выстраиваются в цепочку кармы, ведут к просветлению и пониманию своего Я. И не умелые, которые мешают этой цепочке. За этот путь, пройденный от рос Саян и Алтая до туманов в джунглях Таиланда. Было совершено немало и тех, и других. Но капля росы хранящаяся в крови помогала сделать выбор. Как будто на подсознании, на клеточном уровне, а не подчиняясь урокам строгих учителей-аджанов, а только помогая понимать эти уроки.

Слова, которые приписываются Конфуцию, стучали в висках молоточками крови – «Человек, стоящий на вершине горы, не упал туда с неба». Каждое восхождение требует сил и умения, даже самое маленькое, даже привычное, в любом месте и в любое время. Будь то поход к святым камням Китча Кут по ночным горным джунглям через липкий туман или подъём к солонцам на вершинах Бёжи и Аталыка.

Травы быстро вырастали уже в начале короткого сибирского лета, набирались соков земли и силы солнечного света. Глубокое голубое небо поило всех досыта. Молодая сочная трава ещё не имела в себе нужного набора минералов и микроэлементов, и звери искали соль. Солонцы строились искусственно и выходили наружу естественные солончаковые породы. Сколько лет этим солонцам не помнил никто.

Один такой солонец располагался на узком, как лезвие меча, хребте. Площадка между камней и курумов лежала маленькой чашей перед глазами духов Саян и Алтая. Недоступность его для мелких обитателей тайги лишь подчеркивало элитность этого места. Большую часть времени узкий гребень находился в туманах лишь самым самой вершиной выходя выше облаков и давало ощущение полёта. Даже ясные дни не смывали этого ощущения, утро уходило поздно, а вечер подступал тихо, разводил туманы до самого утра в своём каменном лукошке.

Скалы Кича Кут и горные валуны Самуи поразительно напоминали эти священные вершины Алтая и Саян. Прохладные речки падали водопадами кристально чистой воды и убегали к морю. А шум прибоя напоминал шёпот молодых осиновых листьев и шуршание сеноставок под кедрами. «Пора домой», – подумал монах. Впервые за долгие годы он так подумал о далёких горах на границе с Тибетом и Китаем. Всё это время он был дома здесь. Здесь и сейчас, философия Дао помогала ему быть своим в этих местах. Капля росы, когда-то выпитая с листа черемши, тонкий ломоть сушёного мяса марала съеденный на переходе в стужу, базальтовый песок в кармане, который смешался в морским. Течение времени, проходившее спиралью и позволявшее взглянуть на себя со стороны, было бессмертием. Теперь его ждали степи на границе с Монголией и красные столбы дацана, которые ждал от него лент и знаний. Знаний, рассыпавшимися зернами ячменя перед народом, сохранившим чистой свою землю. Они должны были быть смолоты в талкан чтобы напитать всех тех, кто голоден.