Всё сначала! бесплатное чтение

Светлана Сурганова
Всё сначала!

Света Сурганова – чудесный мастер и на личном успешном поприще, и везде, где ее душа требует высказаться: через музыку, через Слово – и умом, и сердцем она тронула и восхитила! Спасибо!

Вениамин Смехов. 21.01.20

Светлана Сурганова – уникальное явление на нашей сцене. Не только потому что она пишет изумительную музыку и чудесные по глубине и смыслу тексты, а потому что в Свете есть… свет. Вот ведь поразительное совпадение имени и внутреннего содержания человека!

Юлия Меньшова

Светлана Сурганова для меня – воплощение неформатности. В лучшем смысле этого слова. Она существует вне удобных штампов, вне всего того, что я ненавижу и на сцене, и в жизни. И она собирает огромные залы ее преданных слушателей. Надеюсь, теперь им предстоит стать ее преданными читателями. Я – уж точно один из них!

Юрий Стоянов

Для меня Сурганова – островок культуры в океане суррогата и незамысловатых сочетаний мотивчиков и текстовочек, мишуры и всякой карнавальной чепухи, через которую с кровью приходится продираться к своему слушателю тем немногим, кто ещё способен к творчеству. К этим немногим я причисляю Светлану. Да ей и имя досталось знаковое – Света, Свет! И для меня свет Сургановой – это тот самый свет в окошке, о котором писала Цветаева. И Сурганова несет этот свет и тепло в наш остывающий мир.

Ольга Кормухина

Наверное, среди читателей этой книги найдётся тот, у кого есть диски Светланы, кто знает наизусть её песни, но ни разу не был на концерте. Так вот, если увидите в вашем городе афиши Светланы Сургановой, отложите все дела и бегите на концерт! Вы уйдёте с её выступления с тем чувством, к которому потом захочется возвращаться, чтобы испытать неповторимые эмоции ещё и ещё…

Эдмунд Шклярский

Предисловие

«Что останется после меня?» – эта строчка из любимой песни на стихи И. А. Бродского и одновременно вопрос, который часто, особенно в последнее время, я себе задаю.

Если задуматься, ведь ты – это миф, то, что ты рассказал о себе, или то, что рассказали о тебе другие. Рассказали, запомнили, записали.

Описывая предметы, события, чувства, людей, мы подтверждаем их существование. Подтверждаем собственное существование в своих дневниках. Дневниковые записи, как и фотографии, запечатлевают события твоей жизни. Перечитывая их, ты как будто просматриваешь фотоальбом. Иногда требуется эмоциональное усилие, чтобы не побояться встретиться с самим собой 20–30-летней выдержки.

Это книга – калейдоскоп воспоминаний, в сочетании с подлинными дневниковыми записями, где охвачен период взросления, формирования личности. Временной диапазон событий, о которых идет речь в книге, включает историю семьи Сургановых/Чебурахиных до зарождения коллектива «Сурганова и Оркестр»; Строгой хронологии в книге нет. Это действительно калейдоскоп, в большей степени моя реакция на происходившие события.

Нельзя объять необъятное. Это мой первый опыт, и мне было бы сложно сделать все в одиночку. Я благодарю Ирину Кошелеву за подготовку и сбор материалов для этой книги.

Сказка

Где-то далеко очень высоко в Космосе родилась маленькая девочка от большого взаимного чувства Короля и Королевы. Дети, которые рождены в любви, всегда особенные – они красивы, умны, доверяют миру, и обмануть их непросто, так как они легко отличают ложь от истины.

Сам Создатель и вся Вселенная ждут рождения таких детей, потому что именно они становятся проводниками Добра и Света на земле.

Именно им выпадает и много испытаний.

Нашей девочке при рождении щедро отмерили талантов, доброты, мудрости и душевных сил, чтобы нести все это людям.

Она получила оберег – Кристалл чистой энергии, которая поможет ей выстоять в любой непростой ситуации. Назвали ее Светланой.

Но, как известно, силы зла противятся промыслу Создателя, поэтому в историю вмешались космические пираты, и родители потеряли свою принцессу…

К счастью, одна добрая женщина, которая растила хлеб на Земле, нашла нашу принцессу, приняв ее за обычную девочку, и назвала своей дочкой. Стали они жить-поживать да добра наживать!

Глава первая. Родители

Давным-давно…

Свердловск. Зимний рассвет. Незадавшийся ночной мороз и оттепель накануне превратили утрамбованный наст на булыжной мостовой в рыхлую кашу, затрудняя ход розвальней на конной тяге. Натужно скрипя полозьями, сани то и дело спотыкались на оттаявших каменных проплешинах. Гнедая кобыла оседала, всхрапывала, продолжая упрямо дергать оглобли. С каждым рывком укутанная в тулуп роженица вскрикивала: «Ой, сейчас рожу, ой, сейчас рожу». Дед-возница хмыкал в окладистую бороду, причмокивал лошади и заботливо подтыкал овчину с подветренной стороны: «Потерпи, милая, полверсты всего». Дорога до роддома, что на перекрестке улиц Розы Люксембург и Декабристов, казалась вечностью, хотя заняла от силы пятнадцать минут.

Роды были тяжелые. Послед прирос и не выходил, пришлось отрывать его вручную. Больно, травматично, но куда деваться-то?! Роженица Зоя терпела и думала только об одном: как можно быстрее встать на ноги ради новорожденной дочки. Девочка Лия, моя будущая мама – Сурганова Лия Давидовна, родилась ранним утром 28 января 1935 года.

Ее родители, Зоя Михайловна Сурганова и Давид Васильевич Чебурахин, мои бабушка и дедушка, соответственно, первые несколько лет жили в гражданском браке. К моменту рождения дочери у них уже был трехлетний сын. Леню записали на фамилию отца, а Лию зарегистрировали по матери, поскольку Давид Васильевич в это время находился на военных сборах во Владивостоке. Вот и получилось, что мужская половина семьи была Чебурахины, а женская – Сургановы.

У Давида Васильевича была далеко непростая, но очень интересная судьба. Родился он в 1905 году на Украине, в селе Темрюк Никольского района Донецкой области. Младший ребенок в зажиточной семье, настолько поздний, что дети брата были старше него. Последышу не находилось места в тесной многонаселенной хате. Ему часто приходилось ночевать в хлеву среди домашнего скота. Он вспоминал, как зарывался в солому, засыпал там, убаюканный мирным сопением коров и запахом молока.

После революции, как и многих, семью Давида Васильевича раскулачили. Пятнадцатилетним мальчишкой, окончив восьмилетку, он пешком ушел в Одессу. Очень хотел учиться, мечтал посвятить свою жизнь сельскому хозяйству. С тех пор потерял все связи со своей семьей во многом из-за старшего брата, которого всегда недолюбливал.

Как любой портовый город, Одесса была наводнена иностранцами, особенно греками-рыбаками. Они подкармливали щуплого студента, а он писал за них сочинения – для получения разрешения на промысел требовалось знание русского языка. Перебиваясь подсобной работой, окончил аграрный техникум и ремесленные курсы.

В конце 20-х годов прошлого века началось массовое плановое сельскохозяйственное переселение на восток страны с целью освоения многоземельных районов Сибири и Урала. Грянула коллективизация, и образованные аграрии были очень нужны в крестьянских хозяйствах. Вместе с этой волной Давид Васильевич оказался в одном из колхозов Свердловской области на должности агронома, где по фельдшерской части уже работала Зоя Михайловна, его будущая жена – девушка статная, красивая, исполненная аристократического достоинства.

Жизненный путь Зои Михайловны тоже не был усеян розами. Она родилась 25 декабря 1906 года в состоятельной семье уральских промышленников Сургановых. После Великой Октябрьской революции имущество реквизировали, а семья была признана «неблагонадежной». Ее глава, Михаил Николаевич, мой прадед, одним только своим зажиточным происхождением провинился перед советской властью, вследствие чего был объявлен лишенцем – человеком без права избирательного голоса, получения высшего образования и занятия управленческих должностей. Он работал сторожем на том заводе, которым некогда владела его семья.

Жена его Мария Петровна несколько месяцев находилась под следствием. Когда ее арестовали, восемнадцатилетняя дочь Зоя собрала все семейные драгоценности и «выкупила» свою мать у НКВД. Михаил Николаевич в период ухаживания баловал невесту, желая расположить ее к себе, преподносил ей много подарков. Завязав украшения в платок узелком, Зоя пошла в НКВД, добилась свидания с матерью. Марию Петровну уже почти сломали постоянными пытками на оговор себя во вредительстве: кормили соленой пищей, не давали пить и не разрешали спать. Зоя Михайловна была не робкого десятка. Не побоявшись обвинения в пособничестве врагам народа, отважилась на «выкуп» матери из-под следствия. Она села перед следователем и на его ухмылку молча развернула узелок. Куда ему было деваться перед таким выбором: либо брать «взятку» и неплохо нажиться, либо ее тоже сажать? Он оказался «честным мздоимцем» – условия договора выполнил. До обвинения дело так и не дошло, следствие свернули и Марию Петровну отпустили.

То, как Зоя Михайловна вызволила свою мать из НКВД, впоследствии стало семейной легендой, обрастая все новыми и новыми подробностями. Неоспоримо одно – чтобы отважиться на такой поступок, требовались недюженные самообладание и мужество. Зоя Михайловна была волевой и целеустремленной натурой, настоящим стоиком. Несмотря на доброту, в ней был несгибаемый стержень, видный как своим, так и посторонним. Она мечтала стать доктором. Однако на детей лишенцев был наложен негласный запрет обучения в вузах. Ее долго не принимали в институт под разными предлогами. После того как ее старшая сестра Антонина умерла от туберкулеза, ее решение стать врачом, врачом-фтизиатором, только окрепло. Она добилась своего – поступила на медицинское отделение Пермского университета и спустя несколько лет с блеском его окончила. После выпуска сразу отправилась работать в колхоз и встретила там будущего мужа Давида.

Жить было негде. В общежитии механизаторов им простынкой отделили угол, там и ютились сначала вдвоем, потом с детьми. Родители Зои Михайловны зятя не любили. Теща, а она была женщина суровая, иначе как «голодранцем» его не называла: гол, как сокол, без гроша в кармане, ни кола, ни двора, ни имущества, ничего. Они все ждали, когда же дочь одумается и бросит своего незавидного избранника, тем более, – ухажеров хватало. Но та оставалась верной мужу и следовала за ним повсюду.

Зоя Михайловна никогда не жила чужим умом, не боялась трудностей и была не зависима от общественного мнения. Досужие толки ее не ранили, она просто не обращала на них внимания. Говорят – ну, и пусть говорят: «На чужой роток не накинешь платок». Что подумают, как посмотрят, что скажут, ее не интересовало: ни когда в коридорах университета многозначительно оглядывались на дочку лишенца; ни когда за спиной перешептывались зеваки, видя, как они с Давидом Васильевичем пришли расписываться, держа за руку подросших детей.

Семья переезжает в Красноуфимск, где Давиду Васильевичу предложили преподавательское место в сельскохозяйственном техникуме. А вскоре перспективному педагогу пришло приглашение в аспирантуру Ленинградского сельскохозяйственного института. Он заочно сдал экзамены, и семья перебралась в город на Неве. Провожая Давида Васильевича, благодарные студенты подарили ему на память вырезанную из дерева скульптуру быка и коровы. Потрясающе тонкая ручная работа! Она пережила войну, блокаду, несколько переездов и смену поколений. Ее неоднократно пытались купить, выменять и даже украсть. Но она до сих пор хранится в нашем доме – настоящая семейная реликвия.

В Ленинград сначала переехали Давид Васильевич, Зоя Михайловна и старший сын Леня. Пока обустраивались, младшенькую Лию было решено оставить в Свердловске с дедушкой и бабушкой. Лию в трехлетнем возрасте в Ленинград привезла младшая сестра Зои Михайловны, Анфия Михайловна. Увидев трамваи в первый раз, Лиечка закричала на всю улицу: «Ой, какие маленькие красные паровозики!» Перед тем как показаться на глаза родителям, они отправились в общественную баню в переулке Ильича. Тетя намылила племянницу и усадила на скамейку, пошла воды набрать. Лиечка благополучно съехала на пол – скамейка-то каменная, скользкая! И каталась по полу среди шаек, весело хохоча, собирая пену. ☺

Не успела семья воссоединиться, как в ноябре 1939 года Давида Васильевича призвали на войну, Советско-финскую кампанию. Тем временем у Зои Михайловны умерла мама, и она перевезла к себе отца. Но ему не суждено было надолго пережить жену. Он угас спустя несколько месяцев. Семья жила в общежитской комнатушке на Загородном проспекте, 42, во дворе знаменитого Дома Петровых. Посередине комнаты стоял большой стол красного дерева под белой накрахмаленной скатертью, а в его центре – маленькая хрустальная солоночка. Когда в блокаду стол рубили на дрова, Лиечка спрятала ее и уберегла. Солонка и сейчас украшает каждое наше застолье – скромный свидетель предвоенного быта семьи.

Давид Васильевич вернулся домой, комиссованный по тяжелому ранению – ему удалили две трети желудка. Восстановился в аспирантуре и для сельхозпрактики получил опытные участки в Каменке. Жил в пригороде, писал диссертацию. Так порознь их и застала Великая Отечественная война. С началом поспешной эвакуации, когда фашистские войска еще не сомкнули кольцо вокруг Ленинграда, Зою Михайловну с детьми предлагали вывезти в тыл, но она отказывалась. Не хотела трогаться с места, пока от Давида Васильевича не было никаких известий. Когда к ней раз за разом приходили эвакуационные бригады, уговаривая подумать о детях, категорично заявляла: «Без мужа никуда не поеду». А Давид Васильевич во всеобщей неразберихе не мог пробиться к своим. Когда он, наконец, добрался до города, последние эвакуационные эшелоны уже ушли. Так семья на все девятьсот страшных дней осталась в блокадном Ленинграде.

Давид Васильевич не подлежал призыву по состоянию здоровья. И как он ни просился добровольцем, партийный комитет не отпустил его воевать, оставив для защиты диссертации, поскольку, в связи с продовольственным дефицитом, подготовка квалифицированных сельскохозяйственных кадров имела стратегическое значение для страны. Зоя Михайловна, будучи врачом, и, соответственно, военнообязанной, была мобилизована с первых дней в звании майора медицинской службы, но на фронт ее не отправили из-за наличия маленьких детей. Лиечке на тот момент было шесть с половиной, Леньке – почти десять. Всю войну Зоя Михайловна проработала фтизиатром-рентгенологом в железнодорожной поликлинике на улице Боровой, 55, куда ходила пешком по Звенигородской. Для блокадного Ленинграда ее специализация оказалась крайне актуальной. Истощенные, изможденные голодом и холодом жители города были подвержены заболеваемости туберкулезом, практически каждый второй больной обращался с запущенной стадией. Зоя Михайловна многих спасла от преждевременной смерти. В знак признательности благодарные пациенты приносили ей продукты, что для голодного города было немыслимой щедростью.

Тогда Дорогу жизни еще не открыли, и в отрезанном от снабжения Ленинграде не осталось продовольствия. Когда горели знаменитые Бадаевские склады и по земле лавой тек расплавленный пожаром сахар, ленинградцы со всех районов города шли на Киевскую улицу за тем, чтобы раздобыть хоть кусочек земли, пропитанной сиропом. В народе ее называли «сладкая земля». Заливали водой, кипятили, готовый отвар процеживали и пили, а иногда просто комочками клали в рот и сосали. На «голодных рынках» того времени появился так называемый «Бадаевский продукт» – расфасованная в газетные кулечки «сладкая земля», которую продавали втридорога или выменивали на золото наравне с другим провиантом. В пищу шли самые невероятные вещи: ремни, кожаная обувь, клей, аптечный рыбий жир. Не осталось никакой живности: собак, кошек и птиц переловили. Люди охотились на крыс, поедали траву, листья, кору деревьев.

В начале блокады Давид Васильевич учился в аспирантуре, поэтому получал иждивенческую карточку наравне с Леней и Лией. Зое Михайловне хоть и выдавали офицерский паек, но сильно урезанный, по причине того, что она не числилась в действующей армии. Врачи были на вес золота, их не хватало. Она брала дополнительные смены, пропадала на работе сутками, пока не слегла.

Однажды ее бывший пациент заглянул в поликлинику, повидаться, а там ему сообщили, что Зоя Михайловна больше недели не появлялась на работе. Обеспокоенный, он взял адрес, пришел на квартиру и застал безрадостную картину: Давид Васильевич весь распух от осмотических голодных отеков и еле-еле передвигался, Зоя Михайловна уже несколько дней не вставала, только дети еще кое-как держались за счет того, что родители отдавали им свой хлеб. Гость достал из кармана комок слипшихся, грязных, в крошках табака и песке конфет-подушечек. Оставив гостинец, он ушел, а через несколько дней вернулся с лоскутом лошадиной шкуры и куском конины. Жаль история не сохранила имени благодетеля!

Так благодаря помощи совершенно постороннего человека семья продержалась несколько месяцев, выжила в самую лютую блокадную зиму 1941 года. Шкуру разделили впрок. Длительное время вываривали, получая какой-никакой суп. Лиечка с Ленькой вылавливали ее из бульона, нарезали тоненькими полосками, накручивая на вилку, жарили в печке и грызли. Потом ходили чумазые, как трубочисты.

А кусок конины Зоя Михайловна завернула Давиду Васильевичу с собой в дорогу. Он не мог больше смотреть, как семья голодает, и, оставив им свои карточки, отправился пешком, в буквальном смысле куда глаза глядят, на поиски работы и прокорма. Уходя, сказал: «Если найду работу – напишу, а если нет – считайте меня коммунистом». Дошел до совхоза «Выборгский». В здании правления за столом сидели парторг, мордатый такой мужик, и директор совхоза. Давид Васильевич рассказал им свой послужной список с одной только просьбой – дать ему работу по специальности. Парторг рассмеялся и сказал директору: «Даже не вздумай его брать. Это же смертник! Он отсюда выйдет, три шага сделает и замертво упадет». Давид Васильевич даже много лет спустя не мог спокойно рассказывать о том разговоре, хотя по натуре был человек уравновешенный. Хотел тогда просто встать и уйти, но вспомнив глаза провожавших его жены и детей, поборол свою гордость.

Директор совхоза оказался человеком понимающим и, несмотря на слова парторга, взял Давида Васильевича начальником участка «Жерновка», что в районе Ржевки-Пороховых. Через полгода он умудрился с оказией передать семье полмешка овса. На нем начали по-настоящему «пировать»! Его и парили, и жарили, и лущили! А на лето Давид Васильевич детей забирал в совхоз, где перебивались на подножном корму.

В 1943 году, уже после прорыва блокады 18 января, Давида Васильевича назначили председателем совхоза «Ручьи». Катастрофически не хватало рабочих рук, и на примере собственных детей он придумал выход – привлекать к работам в летний период школьников. С этой идеей обратился за помощью к Марии Федоровне Рыбинской, директору школы № 146, где учился Леня. Ребятишки сколачивались в бригады и трудились летом на полях совхоза. В основном им поручали работы, не требующие больших физических усилий: прополку морковки, свеклы, репы, турнепса, кормление птиц. В качестве поощрения раз в день выдавали целый стакан молока и дополнительный кусочек хлеба. А зимой тем же составом ребята работали в госпиталях.

Осенью 1943 года в первый класс пошла Лиечка. Но не в ту школу, где учился брат, а в 322-ю на Бородинской улице. Тогда вновь было введено раздельное обучение: с одной стороны Бородинки находилась мужская школа, напротив через дорогу – женская. Она была совсем рядом с их домом на Загородном проспекте, но и это расстояние в тех условиях еще надо было преодолеть. Однажды бомбежка застала стайку ребятишек прямо на пороге школы. В их числе была моя мама. На ее левой ноге навсегда остался шрам от осколка – как напоминанием о том дне. Зоя Михайловна сама обработала рану: почистила, зашила, перевязала. Лиечка даже не пикнула. Тогда как Давиду Васильевичу, державшему дочь, от увиденного стало плохо, и он брякнулся на пол, потеряв сознание.

Лия, вообще, росла не капризной. В войну дети быстро привыкали быть терпеливыми. Ближайшее бомбоубежище располагалось в подвале соседнего двора. Днем ли, ночью, когда надо было туда спускаться, молча вставала, одной рукой брала свою единственную уцелевшую тряпичную куклу, другой – мамину ладонь и шла. И так почти три года… Но вот по сей день не может выносить шума работающей бормашины и пылесоса, потому что эти звуки напоминают ей свист падающих бомб.

Истории мамы и бабушки о войне, о блокадном быте – одни из самых ярких впечатлений моих детских лет. Им было что мне рассказать! Как проходили их дни. Как часами выстаивали на морозе в очереди за хлебом, который хлебом-то сложно назвать, потому что это была зеленоватого цвета склизская масса – смесь опилок, травы и жмыха с грубопомольной мукой. Канализация не работала, отопления не было, водоснабжения и электричества тоже. Жили при лучине. Лампой служила керосинка, но разжигали ее нечасто. Она сильно чадила, да и керосин приходилось экономить. Печь заменяла буржуйка, которую растапливали паркетом и книгами. За водой ходили на Фонтанку, к 21-му дому, где и сейчас находится спуск с набережной. Это рядом с Аничковым мостом. Именно там зимой находилась прорубь. Сегодня я преодолеваю за десять-пятнадцать минут то расстояние, на которое мама и бабушка в своих походах за водой тратили полдня. И у меня сжимается сердце, когда я представляю, как они, голодные, обессиленные, коченея от стужи, брели по темным, изрытым бомбами улицам, с обледенелыми ведрами в руках, провожая глазами встречные саночки с замерзшими трупами.

Мама до сих пор не может читать книги и смотреть фильмы о блокаде. Всему написанному и снятому на эту тему она и ее семья были живыми свидетелями. Детское сознание навсегда запечатлело картину, как между их подворотней и гастрономом на углу со Звенигородской улицей стоял мужчина и жадно вгрызался в кусок сырого мяса, впервые за долгие месяцы завезенного в магазин. Сок и кровь вперемешку со слюной текли по его подбородку. А он рычал и плакал одновременно.

Нет ничего удивительного в том, что некоторые люди теряли достоинство и человеческий облик. Встречались и такие, кто жировал на чужой беде. Процветало мародерство. В блокаду вымирали целыми семьями. Жилье со всем добром пустовало. Случалось, что дворники и соседи разоряли квартиры умерших и ушедших на фронт. Всякое бывало… Зоя Михайловна рассказывала, как однажды у нее на глазах посреди улицы упал мужчина – потерял сознание, так к нему подбежал прохожий и начал прямо заживо отрезать куски плоти с бедер и ягодиц. Огромному риску в этом плане подвергались дети. Обезумевшие от голода люди убивали своих и подкарауливали чужих. Мама однажды чудом спаслась от людоедки… Зоя Михайловна, уйдя на работу и оставив Лиечку одну, неожиданно вернулась домой на минутку, тем самым спугнув непрошеную гостью.

Такие рассказы не могли не впечатлить! Помню, маленькой представляла себе все это и думала: смогла бы я вытерпеть такое?! Сохранила бы порядочность и человеческий облик в столь тяжелый период? Семья Сургановых, несмотря на все ужасы блокады, достойно переносила ее тяготы. Просто делали свое дело: мама с братом учились, а вечерами дежурили на крышах вместе с другими школьниками и тушили зажигалки, спасая город от пожаров. Леня и Лия были еще совсем детьми, но рано повзрослевшими. У них перед глазами был пример их мамы – Зои Михайловны, которая работала, помогала соседям, умудрялась поддерживать чистоту и порядок в квартире и еще находила силы шутить и подбадривать.

Попадая в пограничные жизненные ситуации, я мысленно возвращаюсь к тем историям, которые слышала от родителей. Они помогают справляться с собственными испытаниями, не терять веру, «не раскисать» и не опускать руки. Я всегда хотела быть достойной этих людей. Как дочь и внучка блокадниц, знаю цену фразы «лишь бы не было войны» и понимаю – вот где действительно были трудности. На таком фоне наши проблемы – это уже не проблемы.

Я чувствую свою генетическую связь с людьми, отстоявшими и сохранившими наш прекрасный город. Никогда не подам руки тем, кто говорит сегодня, что надо было сдать Ленинград фашистам. Если следовать логике таких разговоров: надо было и Москву сдавать, как когда-то еще Наполеону, и, вообще, с Гитлером не воевать… – «пили бы тогда немецкое пиво, закусывая колбасками», и остались бы одни «чистые арийцы»! Но тоталитаризм противоестественен самой природе. Когда одна нация или раса хочет убедить других в своей избранности и пытается господствовать, уничтожая неугодных, она не только попирает человеческие законы, а идет против самого мироустройства. Не зря же природой дано такое разнообразие! Величайшая красота заключена во множестве разновидностей – это общий закон, позволяющий существовать планете.

Не останови тогда ленинградцы фашистов у стен родного города, нас бы вообще на свете не было. Как и тех, кто сегодня реконструирует неофашизм. Недаром Ленинград – первый в списке Городов-героев и единственный в мировой истории, чей девятисотдневный подвиг не знает аналогов по масштабу истребления гражданского населения, по той степени глубины лишений и страданий, по столь продолжительной осаде, закончившейся полным разгромом осаждавших!

И я горжусь, что моя семья тоже – частичка этого безпрецедентного подвига. Ведь единственный смысл, передававшийся по живой цепочке от ленинградца к ленинградцу и питавший их надежду, заключался именно в этой стойкости и суперидее: уберечь, не сдать город, отстоять его любой ценой. Поэт Илья Эренбург писал: «…Нет в мире города, который столько жизней отдал ради победы. Его история – история всей Отечественной войны: если мы вошли в Берлин, то это и потому, что немцы не вошли в Ленинград». Солдатам на фронте поднимала боевой дух одна лишь мысль, что где-то там за их спинами, в невыносимых условиях борется непокоренный город.

Удивительной закалки люди Ленинграда, огромной души! В то время взаимовыручка была как само собой разумеющееся. Если появлялась хоть малейшая возможность, люди старались помогать друг другу, городу, стране… Укрывали от вражеских налетов памятники и объекты культурного наследия; в музеях сохраняли экспозиции, в библиотеках – книги; в Эрмитаже не было сожжено ни одной картины; в зоопарке остались нетронутыми животные; в Ботаническом саду и Институте растениеводства сберегли коллекции, собранные со всего земного шара. Умирали от голода рядом с семенами, и ни у кого даже мысли не возникало сьесть хоть одно зернышко!

День Победы – мой самый личный, самый важный, самый главный праздник. Праздник номер один! И то, что я испытываю 9 мая, причем с каждым годом все сильнее, сложно передать словами. Это одновременно гордость и скорбь. Стараюсь всегда помочь пожилому человеку с протянутой рукой… Обязательно оставляю деньги и спрашиваю, чем еще могу быть ему полезна. И мне стыдно за государство, не способное обеспечить достойную старость людям, отстоявшим Родину.

Хотя я сама не застала ни войны, ни блокады, ощущение того времени пронзительным эхом живет во мне. Может, поэтому так интересны и важны для меня военные песни. Я шла к записи альбома военных песен всю свою сознательную жизнь с момента, когда застыла, завороженная, у радиоточки, слушая «Журавлей» в исполнении Марка Бернеса. Мне было года четыре.

* * *

09.05.1990 г.

Сегодня царствует песня о войне. Война. Добро это или зло? Шанс раскрыть свой максимум. Но жестокий шанс. Какие песни! Разве могли бы они быть такими без нее и, вообще, быть. Абсурд?! Это стало закономерностью: чтобы полностью раскрыть себя, нужен стресс, драка, кровопролитие, нервотрепка.<>

Послевоенные годы

Сургановы-Чебурахины в первые послевоенные годы, как и многие ленинградцы, жили трудно. Мебель ушла на растопку. Разносолами не баловались, но старались не унывать – ведь уже не голодали! Гардероб имели скромный, но на фоне других семей было что надеть. Мама иногда со смехом вспоминает, как ее простенькие платья вызывали восклицания во дворе: «Ой, вы такие зажиточные – у тебя два платья и оба штапельные!» Обновки, ревностно запримеченные соседями, были результатом кропотливого труда Зои Михайловны – настоящей рукодельницы – она постоянно что-то перешивала, перекраивала, перелицовывала для всей семьи. Ни одного лоскутка не выбрасывала – все шло в дело. Вот так и прослыли богачами…

Давид Васильевич на должности директора восстанавливал совхозы ленинградской области: «Выборгский», «Ручьи»… пять в общей сложности. После войны был колоссальный упадок народного хозяйства. Сельхозугодья превратились в глиняное месиво, нашпигованное человеческими останками, искореженным железом, неразорвавшимися снарядами. Почва выгорела. Пахали вручную, сберегая единственный трактор для уборки урожая – не дай Бог, на мину наскочит. Поголовья скота были истреблены или реквизированы для нужд фронта. Зерновых запасов едва хватало на одну посевную. Но сколь велика была сила духа, что даже в таких условиях на голом энтузиазме совхозы ленобласти выдавали рекордное количество молока, хлеба, картофеля! Работали сутками без выходных! Давид Васильевич поднимал до рентабельности совхоз за совхозом.

В мае 1946 года дедушке дали ордер на новую жилплощадь в доме номер 4 по улице Красной конницы. Но он не нашел времени самостоятельно съездить по адресу и посмотреть, отправил своего заместителя. А тот ошибся дверью и попал не в ту квартиру. Вместо отдельной, двухкомнатной, очутился в коммунальной по соседству – с двумя пустующими комнатами. Должен был с лестницы свернуть направо, а прошел прямо. Вот из-за этой нелепости наша семья прожила следующие пятьдесят пять лет в коммуналке. Сам Давид Васильевич был равнодушен к этому переезду. Редко появлялся в новой квартире, словно чувствовал, что не проживет в ней долго. Работа у него была тяжелая, в город он почти не приезжал, мотаясь по совхозам. Смеялся, что выполнял свой коммунистический долг. Его звали на работу в райком партии, потом в горком, но он отказывался и говорил: «Я – практик. Мне надо быть на земле». Дедушка умер в 1960 году в возрасте пятидесяти пяти лет. У него случился плоскоклеточный рак – много курил…

Леня по окончании войны был награжден медалью «За оборону Ленинграда». Немногие дети удостаивались боевых наград. Поэтому когда Леня пришел на выпускной вечер с медалью на груди, кто-то из старших зло и резко спросил:

– Чего нацепил? Где украл? – И протянул руку, чтобы сорвать награду.

– Не тронь! Тебе показать удостоверение на медаль? – ответил Леня.

Конфликт разрешился, но обида осталась. Свою медаль Леонид больше ни разу не надел…

Он серьезно занимался спортом, был чемпионом Советского Союза по плаванью среди юниоров. Во Дворце пионеров на Невском долго висел его портрет. Друзья считали Леньку везунчиком. Он был добрым, улыбчивым. Когда окончил «корабелку», его позвали в аспирантуру, но он предпочел работу в так называемом «почтовом ящике» – закрытом КБ, без адреса.

Леня женился, родился сын Сережа. А вскоре после появления наследника получил заманчивое с точки зрения карьерного роста распределение на базу ВМФ в Каспийске. Однажды по пути с работы домой он, по обыкновению, купил на берегу рыбу. Всегда брал у рыбаков свежий улов, а тут пожилая женщина продавала… Небось подняла выкинутую на берег дохлую рыбу… Леня съел эту рыбину и умер от бутулизма. Когда позднее семье переслали его вещи, Зоя Михайловна открыла чемодан – наверху лежала книга Аны Марии Матуте «Мертвые сыновья». Когда он умер, ему было только тридцать семь…

Лия Давидовна унаследовала от отца земледельческую жилку и решила посвятить свою жизнь выращиванию хлеба – главной для каждого блокадника святыне. В 1959 году она закончила Ленинградский сельскохозяйственный институт в Пушкине по специальности Защита растений от вредителей и болезней. На вручении дипломов присутствовали селекционеры-пшеничники, и мама сразу получила приглашение в Омский СибНИИСХоз. И это при том, что на распределении в комиссии сидел Давид Васильевич с одобренной совхозом «Ручьи» заявкой на дочь. Однако Лиечка предпочла свою трудовую карьеру начать самостоятельно, без протекций и поблажек со стороны отца.

В дальнейшие планы вмешалось замужество. Лиечке было двадцать три года. Со своим будущим супругом на тот момент она уже была знакома около десяти лет. Его звали Аркадий. Он был старше ее на восемь лет, хорош собой, горяч характером, родом из Красноуфимска, где их семьи когда-то были дружны. Он приехал в Ленинград учиться в Высшем военно-морском училище имени Фрунзе и частенько заглядывал к Сургановым. Лиечка ему нравилась всегда, и Аркадий оказывал ей знаки внимания. К моменту бракосочетания его уже списали с флота… за избиение матроса. И Лиечку все предупреждали, что характер у ее избранника норовистый, непредсказуемый. Она не послушала… Перераспределилась на работу по месту жительства мужа, и они уехали в Красноуфимск.

Ничто не предвещало беды. Лиечка вспоминала, как молодоженами они даже начали вместе строить катер. Аркадий сам его выдалбливал, смолил, а Лиечка в качестве подмастерья подавала инструменты и подносила материалы. Однако к концу первого месяца совместной жизни выяснилось, что муж жутко ревнив. Придет бывало с работы: «Где ты сегодня была, расскажи, по какой улице шла? Ага, там военное училище, и ты около него флиртовала!?» А то и на полном серьезе отпросится пораньше, бежит домой через три ступеньки по лестнице, влетает и прямиком под кровать – вдруг там любовник спрятан. Рук, к счастью, не распускал, но истерики закатывал ежедневно. А Лиечка тогда была совсем еще девочка, всегда оберегаемая мужчинами в семье – громко прикрикнуть не умела. Ее просто тихо колотило.

Так продолжалось год. Молодые жили в коммуналке. Их соседка все это безобразие видела-слышала. И когда Зоя Михайловна приехала погостить к дочери, женщина позвала ее на кухню и, не особо вдаваясь в подробности, сказала: «Увозите отсюда свою девочку. Пока не поздно». Сказано это было так, что тотчас, не мешкая, Зоя Михайловна договорилась со своей давней знакомой в Красноуфимске, чтобы Лиечка какое-то время, пока не перераспределится, пожила у нее. В советское время ведь так сразу нельзя было бросить работу. Тем же вечером перевезли вещи. А после очередной ссоры с мужем перебралась к знакомой сама.

Изредка они с Аркадием сталкивались в трамвае по дороге на работу. На людях он сцен не устраивал, но постоянно спрашивал, когда она вернется, и каждую их случайную встречу заканчивал фразой: «Ладно, подождем». Когда уладили вопрос с увольнением, Зоя Михайловна забрала дочь в Ленинград. Уезжали спешно, налегке, ничего с собой не взяв. Знакомая обещала все вещи почтой прислать, но так и не прислала…

Кстати, первым поднял тревогу Леня. Он чувствовал что-то неладное и все твердил Зое Михайловне: «Поезжай, Лийке там плохо». Хорошо, что она прислушалась… Развод оформляли уже заочно. Аркадий потом еще долго писал Лие. Но не приезжал. Ленька тогда сказал сестре: «Если ты ответишь хоть на одно письмо, я тебе ноги выдерну и спички вставлю».

После незадавшегося брака нужно было все начинать сначала. Лиечка и тут проявила самостоятельность. К отцу в совхоз снова не пошла. Ну, как же, разве можно по блату? Хоть и с двухлетней отсрочкой приняла приглашение работать в Омске. Боролась с совкой зерновой – есть такой вредитель. Испытывала пестициды. Первый раз, когда в поле вышла, – конца краю не видать, вспомнила поговорку: пошел работать – забудь то, чему тебя учили в институте. На практике все совсем не так, как в теории. В учебнике написано, при какой влажности и температуре надлежит хранить зерно, как оно должно быть послойно укрыто. А зашла в сарай: брезент на голую землю постелен, сверху свалена куча зерна – мокрое, и от совки, если присмотреться, аж шевелится.

Первый свой сибирский заработок потратила, купив маме нарядную теплую кофту, Леньке – свитер, отцу – шерстяную безрукавку. А на то, чтобы отправить подарки почтой в Ленинград, денег уже не осталось. Пришлось ждать отпуска, чтобы отдать их собственноручно.

Жила в частном домике у колоритной бабки Фаины, потомственной сибирячки. Они потом еще долго переписывались. Хозяйка после Лии так никого больше и не пустила. Писала, что лучше нее постояльцев не найти, и все надеялась, что та вернется. У мамы действительно были мысли насовсем остаться – нравилась ей Сибирь. Часто вспоминала свои ежеутренние километровые забеги на подшефные участки в валенках и шубейке: морозец щиплет, ресницы индевеют, снег скрипит, дым из труб прямым столбом – красота!

Однажды чуть не попала под самолет! Не лайнер, конечно – под кукурузник. Он опылял поля, а она в сосредоточенной задумчивости прогуливалась. Видит краем глаза – летит. Ну, и пусть себе летит. А когда осознала, что находится на его траектории и он уже слишком низко для того, чтобы свернуть, дала деру по прямой – нет чтобы в сторону отскочить. Под конец упала на землю, уши руками зажала, глаза зажмурила!.. Самолет над самой головой пролетел! Летчик, приземлившись, весь раскрасневшийся, взмокший от страха, что задавил девчонку, подбежал, замахнулся на нее и… обнял: «Слава Богу, живая!» Это ж кому рассказать! Ну, под машину угодить – еще куда ни шло, под поезд, даже под катер, но чтобы под самолет! Так что по части оригинальности моей мамуле равных нет.

Однако не суждено ей было остаться в Сибири, жизнь распорядилась иначе. Пришло известие, что Давид Васильевич при смерти. Лиечка все бросила и поспешила в Ленинград. Ее уговаривали не увольняться – перевестись в аспирантуру. Но отец умирает! Ни о чем другом в ту минуту она думать не могла!

После похорон Давида Васильевича дома надолго не задержалась. Поступила в аспирантуру и уехала в Дагестан. Приступила к кандидатской диссертации на тему неполегающих сортов озимой пшеницы. Работала в трех километрах от Дербента на опытно-селекционной станции имени Ахундова. Вместе с другими аспирантами жили коммуной, а мамуля была ее казначеем. Размещались в двух деревянных бараках – в одном девушки, в другом – парни. Быт был самый простой. Кашеварили прямо на улице. Созывая на обед, били палкой в подвешенный рельс: первыми со всей округи бежали кошки, за ними – собаки и последними, нога за ногу, подтягивались аспиранты. Спозаранку уходили в поле, трудились с шести до десяти утра, после чего бегали купаться – благо, Каспийское море рядом, пережидали пик жары, лежа под мокрыми простынями на полу, и возвращались к работе с трех до семи вечера. В Дагестане не поливное земледелие – богара. Полуденное пекло еле-еле выдерживали и посевы, и люди. Пытались охладиться любым способом. Лиечка заработала себе радикулит: разгоряченная вставала под ледяной душ и, в конечном итоге, застудила поясницу. Лежала на полу влежку, не могла пошевелиться. Товарищи ее за ноги, за руки переворачивали. Клали на спину разогретый кирпич или горячий песок – лечили теплом.

Однажды большой компанией решили забраться на гору Джалган, встречать восход. Насмотрелись, как местная молодежь, словно архары, лихо по ней лазает. До горы, казалось, вроде бы рукой подать, совсем рядом. Вышли ранним утром и еле-еле докарабкались к закату.

Мама рассказывала, что всему удивлялась. Никак не могла привыкнуть к местному укладу жизни: аварцы на берегу моря жили прямо в землянках, без электричества и каких-либо удобств. У них были огромные безухие волкодавы. Когда собаки не пасли скот в горах, они лежали вдоль улиц, провожая прохожих сердитым рыком. Проходя мимо, главное было не оглядываться, иначе спровоцируешь нападение. Малыши, предоставленные сами себе, целыми днями бегали по поселку, срывая немытые овощи и фрукты в огородах. На них были незашитые посередке штанишки: сел, сделал свои маленькие и большие дела и побежал дальше.

Три года по шесть месяцев мама находилась в Дагестане, собирала материал для диссертации. Защитилась уже в Ленинграде. И вот тут начались мытарства с работой. С ее специализацией трудоустроиться в большом городе было не так просто, как на просторах земледельческих регионов. Поэтому Лия, не раздумывая, уехала на Украину. Работала на Мироновской селекционно-опытной станции имени Старченко под началом Василия Николаевича Ремесла.

Историческая справка: В. Н. Ремесло – знаменитый селекционер, доктор сельскохозяйственных наук, академик ВАСХНИЛ и АН СССР, автор сорока сортов разных зерновых культур, в том числе Мироновской-808, широко распространенного в мире стандарта озимой пшеницы. Ныне опытная станция является Мироновским институтом пшеницы Национальной академии аграрных наук Украины, который носит имя В. Н. Ремесла.

Мамуля подавала большие надежды и быстро продвигалась по карьерной лестнице. И снова вмешалась беда – внезапная смерть Лени. Ремесло не хотел ее отпускать, долго не подписывал заявление об уходе, лично предлагал внеочередной отпуск. Но и тут, как незадолго до этого, когда не стало Давида Васильевича, дал о себе знать Лиечкин характер: в Ленинграде мама совсем одна… Печальное событие уже не первый раз срывает ее с места работы.

Когда семья лишилась мужчин, и мама с бабушкой остались вдвоем, ни о каких разъездах по стране уже не могло быть и речи. Зоя Михайловна заявила дочери: «Я больше тебя никуда от себя не отпущу, а если ты уедешь, последую за тобой». Пришлось искать работу в Ленинграде. И в итоге оказалась в инспекции государственной комиссии по сортоиспытанию. Трудилась много и всегда добросовестно. Любую работу превращала для себя и других в приятное занятие.

Лию Давидовну, как и ее отца, влекла практика. Ленинградская область климатически считается зоной рискованного земледелия. Влажность, дожди, почва размякает, поэтому прикорневое полегание большое. Распространены болезни – мучнистая роса, спорынья, тля… Кстати, первый признак нашествия тли – когда по дорожкам вокруг поля бегают трясогузки. Борьба с разного рода вредителями – мамина специализация еще со студенческих времен. Через пять лет бумажной работы по рекомендации отцовского коллеги ей удалось попасть во Всесоюзный институт растениеводства. В сортоиспытательной госкомиссии она была начальником участка, а придя в ВИР, ей – кандидату сельскохозяйственных наук, пришлось начинать все заново, с должности лаборантки. Проработала там до самой пенсии, пройдя путь от лаборантки до старшего научного сотрудника и заведующей лабораторией отдела зерновых культур.

Для Лии Давидовны, блокадного ребенка, испытания военных лет не прошли бесследно. Организм в юном возрасте пережил изменения, которые не позволили впоследствии иметь детей. К тридцати годам Лия задумалась о приемном ребенке. Но, чтобы решиться на столь ответственный и непростой шаг, подарить дом и родительскую любовь брошенному чужому малышу, потребовалось несколько лет.

На тот момент при Ленинградском педиатрическом институте была кафедра, которая выхаживала оставленных в роддоме грудничков с различными патологиями. Волей случая в этом учреждении работала близкая подруга Зои Михайловны – Федореева Александра Васильевна. История дружбы их семейств насчитывала к тому моменту без малого тридцать лет. Они вместе учились в институте. Ее муж Арсений Савельевич, военно-полевой хирург, когда-то оперировал Давида Васильевича после его ранения в финскую войну. В Великую Отечественную командовал санбатом. К несчастью, медицинскую палатку, в которой находился профессор Федореев вместе с другими врачами и ранеными, живьем сжег немецкий лазутчик.

Александра Васильевна заведовала в педиатрическом институте кафедрой гигиены. Рассказами о работе она исподволь подтолкнула Лию Давидовну познакомиться со своими подопечными – детьми-отказничками. Выбор пал на меня и еще одного мальчика. Мне повезло – парнишку-конкурента забрали на день раньше другие усыновители.

Будущие мама с бабушкой долгое время меня просто навещали. Приглядывались сами и давали возможность мне привыкнуть к ним. Я их целыми днями ждала и высматривала. Мама рассказывала: «Иду по улице и вижу, как в окне маячит твоя рыжая маленькая головка. Поднимаюсь по лестнице и в коридоре слышу истошные вопли: «Ко мне мама пришла! Скорее одевайте! Меня мама ждет!» После чего тебя, причесанную и нарядную, выводят ко мне навстречу. Ни один мускул на лице не выдает твою радость». Стеснялась. Мама терялась первое время, не зная, что со мной делать – только что слышала одно, и вдруг как подменили девочку. Я скромно здоровалась, потупив глаза, словно и не орала только что за дверью.

Летом кафедра вместе с яслями выезжала на дачу в Юкки. Там была весьма примечательная большая, круглая клумба. Когда мы гуляли с мамой, я мечтала оказаться на ее вершине, все примерялась, как бы это ловчее сделать. Моего роста хватало лишь на то, чтобы, подпрыгнув, мельком оглядеть ее поверхность. Вдруг я заметила там скомканный фантик – разноцветный! А мамуля его не видела и недоумевала, почему я, что-то лопоча на только мне понятном языке, нарезаю круги вокруг клумбы. Мне во что бы то ни стало приспичило достать этот фантик и рассмотреть поближе. А никак. Глаз видит, да зуб неймет. Мама спросила: «Светочка, тебе что-то нужно? Ты хочешь цветочек сорвать?» Я молчу и упорно выхаживаю по кругу в поисках доступа к цели. Тогда я еще не воспринимала маму, как человека, которого можно попросить обо всем на свете. И потом долго еще справлялась самостоятельно со своими маленькими детскими проблемами, не обращалась за помощью. Так и вошло в привычку.

Документы на мое удочерение оформили не сразу, потому что семья неполная. Мама пошла в райком партии, хотя и не была коммунисткой. Там на высокой должности работала дама, хорошо знавшая Давида Васильевича, который в свое время был членом бюро райкома. Все вопросы решились мгновенно одним росчерком пера. Так я вытянула свой первый в жизни счастливый билет – обрела семью. Семью Сургановых.

В тот день, когда меня забрали из ЛПМИ насовсем, мы с мамой привычно пошли на прогулку. Дойдя до места, где мы раньше поворачивали назад, мама не остановилась. Я удивленно вытянула свою руку из ее ладони – знала границу, до которой обычно гуляли. Стояла как вкопанная, а мама ласково увещевала: «Светочка, мы не пойдем назад, мы идем домой». Не сразу вняв уговорам, я тронулась с места, но очень неуверенно: шаг делаю – притормаживаю… «Идем, идем, Светочка, нам нужно успеть на тот трамвайчик».

Демаркационная линия была преодолена – во всех смыслах.

Мне было чуть меньше трех лет, когда я стала Светой Сургановой.

Я оказалась еще тем подарочком! В комплект входили: целиакия, анемия, ангина, задержка физического и психического развития. Словом, типичный отказничок, оставленный в роддоме без каких-либо перспектив. Скромный перечень разрешенных мне продуктов включал в себя не более десяти наименований – не особо-то пошикуешь! Бабушка отвергла все ограничения, выбросила в мусорное ведро список диет, решив давать всего понемножку и наблюдать за реакцией моего организма. Единственным обязательным ежедневным пунктом моего меню оставалась греча. Через полгода меня было не узнать – опал вечно вздутый живот, появился румянец. Доктор Левина, наблюдавшая меня в поликлинике, встретив нас на улице, только руками всплеснула: «Неужели это наша Светочка?!»

В первые дни со мной было непросто. Я боялась всего. Когда меня стали укладывать спать и попытались раздеть, я обхватила себя руками и начала орать. Мне казалось, что мой наряд отнимут, а меня снова вернут в детский дом. Мама перепробовала все подходы и уговоры. Показывала пижамку, нахваливала, какая она мягкая и красивая; пыталась объяснить, что в платье не спят. Я ни в какую. Только еще громче продолжала голосить: «Нет! Не хочу!! Не буду!» Выход из этой неожиданной ситуации предложила бабушка, сказав Лие: «Оставь ее. Ребенку надо успокоиться. Пусть спит так». И какое-то время меня перед сном не переодевали. Несколько ночей я спала одетой. Страх потерять новое платье был связан с воспоминанием – как только потенциальные родители уходили, нарядную одежду, предназначенную для смотрин, с детей снимали, одевая их в ежедневную, неброскую. В неокрепшем сознании отпечаталось: платье снимают – значит, родители уйдут.

Вскоре после того как меня забрали домой, мамины подруги пришли ее навестить, а заодно познакомиться с новым членом семьи. Принесли шоколадные конфеты. Я сразу запихнула в рот несколько штук, в страхе, что сейчас отнимут. Зажала рот ладошкой, да так и стояла: прожевать не могу, выплюнуть жалко, слезы градом.

Еще я боялась оставаться одна в комнате. Пока мама и бабушка рядом – все в порядке, но стоило им выйти – я заходилась плачем. Даже сквозь сон чувствовала их отсутствие. Боялась, что они уйдут и больше не вернутся. Решили проблему тем, что стали выходить исключительно по одной и никогда не выключали свет полностью – хотя бы маленький ночничок всегда оставляли.

Вследствие ранней сенсорной депривации у меня сформировалась пагубная привычка: сосать большой палец руки. Долго, практически до самой школы, не могли меня от этого отучить. Его и горчицей намазывали, и платком заматывали – чего только ни придумывали – не помогало. Я неизменно отворачивалась к стене и – чмок-чмок-чмок, пока не засну. Соску почему-то не брала. Бабуля и тут выход нашла. Поставила мое раскладное кресло рядом со своей кроватью. Когда наступало время ложиться спать, она протягивала к моей ладошке свой большой шершавый палец. Я обхватывала его, успокаивалась и засыпала.

* * *

20.05.2014 г.

Миф… отдаленность временная придает имени мифологичность. И теперь уже только на уровне ощущений, эмоциональной памяти – шершавый большой палец правой руки, который зажимала перед сном, газета Правда в разворот – как надежная ширма, укрывающая половину Зои Михайловны, очки в пластмассовой коричневой оправе, мучительные приступы невролгии и эти спасительные тегретол и финлепсин, аура мудрости, доброты. Возмущение и повышение тона крайне редко. И этот зов домой: «Света, обедать, Света, домой» – из форточки кухни. Ах, как бы я хотела сейчас предстать перед ней, подержать ее за руки, спросить, довольна ли она мною…

Ох, какими друзьями мы были с бабушкой – словами не передать! Я очень ее любила. Она называла меня «наш Светлячок» и узнавала по повороту ключа в замке. Меня восхищала ее доброта, спокойная мудрость, ненапускная серьезная, степенность, несуетливость. Она была полной противоположностью моей маме – человеку крайностей, эмоционально вспыльчивому. Я вспоминаю, как вместо замечаний и одергиваний, когда я разыграюсь и раздухарюсь, бабушка повторяла излюбленную фразу: «Пощипывай себя». Это быстро приводило меня в чувства.

Зоя Михайловна была настоящим кладезем по части колоритных фразеологизмов и идиом. Она запустила в обиход понятие «шкариться» – не то чтобы ссориться, а царапать друг друга меткими замечаниями. Терючок – катушка ниток, вехоть – мочалка: эти слова перекочевали в наш дом с Урала. «Сучи лапками, не сиди, как кокора», – что в переводе означало – не быть инертным, равнодушно наблюдая, как жизнь проходит стороной. А ее присказка: «Не бери в голову. Три к носу» – стала для меня инструкцией по борьбе с неприятностями.

Я никогда не встречала человека преклонного возраста столь гармоничного и самодостаточного, как бабуля. Зоя Михайловна до конца дней оставалась образцом достоинства и рассудительности. Я никогда не слышала от нее старческих причитаний. Сколько себя помню, она постоянно была чем-то занята: домом, хозяйством, мной; много читала, интересовалась сегодняшним днем. Наглядно опровергала бытующее мнение, что с возрастом людям становится скучно жить.

Незабываемыми остаются для меня наши с ней прогулки по Суворовскому проспекту до Заячьего переулка, где находился пункт приема стеклотары. В то время пустые молочные бутылки сдавались. Мы укладывали в сетку-авоську несколько накопившихся бутылок и шли сначала их сдавать, выстояв иногда приличную очередь перед окошком приемщика, а потом на вырученные деньги тут же в бакалее покупали бутылку свежего молока, четвертинку черного хлеба, грамм сто пятьдесят сливочного масла и маленький кусочек сыра – ровно столько, чтобы хватило до завтрашнего дня. Излишков не плодили, в голову не приходило, что можно выбросить продукты.

А как она пила чай! Неторопливо, смакуя, вприкуску с сахарком. Привычный сейчас рафинад появился намного позже. Я не застала сахарных голов, о которых рассказывала Зоя Михайловна. В продаже были большие, угловатые твердые куски сахара. У нас были специальные щипчики. Они мне напоминали нечто среднее между хирургическим инструментом и орудием пыток: блестящие, острые, опасные… Бабушка брала бесформенный кусок, ловкими движениями раскалывала его на маленькие кусочки и складывала их в сахарницу. Чай Зоя Михайловна заваривала всегда сама. Пропаривала чайник, добавляла в грузинский черный байховый щепотку мяты и чабреца, заливала до краев кипятком и укутывала в полотенце. Когда выставляла его на стол – аж крышечка подпрыгивала от жара. Остывший чай Зоя Михайловна не признавала. Он должен «кипеть» на языке.

Традиция чаепития пришла из дореволюционного уклада семьи Сургановых. «Мы – уральские водохлебы», – приговаривала Зоя Михайловна и рассказывала, как ее отец целые вечера после бани проводил у самовара. Медный, дровяной, толстопузый красавец, потрескивая углями, гудел в центре огромного стола. Распаренный, румяный Михаил Николаевич в белоснежной накрахмаленной рубахе садился на резной табурет, клал на колени полотенце и, поддавая жару сапогом перед каждой чашкой, пил чай «до седьмого пота», утирая испарину с лица и шеи.

Бабуля всю жизнь проработала в железнодорожной поликлинике. Оттуда же ушла на пенсию. Ее хотели представить на звание заслуженного врача РСФСР. На собрании выдвигали двоих. Перед началом голосования Зоя Михайловна взяла самоотвод в пользу коллеги, мотивировав это тем, что та старше и на пять лет работает дольше. Великая скромница, ставящая интересы и благополучие других выше собственных. Всегда верно могла поставить диагноз и уберечь от лишних медицинских вмешательств. Например, маленькая, я часто болела ангиной. Мне хотели удалить гланды, но бабушка была против. Говорила: они необходимы! Служат барьером, защищают горло и дыхательные пути от проникновения инфекции. Она настаивала, что при моем низком гемоглобине и плохой свертываемости во время операции может открыться кровотечение. Пошли в клинику, и там врачи лишь подтвердили ее правоту, отказавшись рисковать без необходимости.

Зоя Михайловна дожила до восьмидесяти четырех лет в добром здравии и светлом уме. Ее не стало 20 мая 1991 года…

У нашей семьи есть традиция, провожая гостей, махать им из окна, пока они идут через двор на улицу. Бабуля застудилась на весеннем сквозняке. У нее случился отогенный менингит. Ее прооперировали. Перевели в палату. И вроде бы дело пошло на поправку… Но… развилась тромбэмболия легочной артерии, что и послужило причиной смерти. Мама потом еще долго сокрушалась о том, что так ей и не привезла чай с молоком, о котором она попросила.

Я лишь недавно узнала, какой наказ она дала моей маме: «Никогда не обижай эту девочку. У нее кроме тебя никого нет». Как огненными буквами на душе выжгла!

* * *

17.05.1991 г.

Знаешь, что самое страшное и тяжелое на свете? Это собственная беспомощность, когда у тебя на глазах умирает твой близкий, родной, любимый человек, воспитавший тебя, заложивший стержень добра и любви к людям, который сам только тем и жил, чтобы мне сделать лучше, мне быть полезным и оградить даже от самых маленьких домашних хлопот. Свое бессилие в борьбе со все подминающим под себя возрастом ощущаешь, как проклятие.

<…> Пятнадцать дней. Пятнадцать восхождений на Голгофу. Пятнадцать раз – как на смертную казнь, за страшным, безжалостным приговором. Полмесяца в реанимации без сознания. «Состояние тяжелое, состояние крайне тяжелое, состояние предтерминальное; начались пролежни, три раза переводили на ИВЛ… ну, что вы хотите, в таком возрасте перенести две операции, и сам диагноз очень серьезный, у нас бывали случаи, что и молодые не справлялись», – из реплик реаниматоров.

DS: отогенный менингит с явлениями энцефалита и отека мозга на фоне перенесенного гриппа, осложнившегося воспалением среднего уха. Теперь уже как девять дней на ЛОР-отделении.

Как мы с матушкой радовались каждому ее произнесенному слову, каждому движению руки. А сегодня – утрата сознания, сильная одышка, судорожные явления. А именно сегодня удалось достать достаточное количество церебрализина.

Знаешь, что самое тяжелое и страшное на свете? Это видеть как старится твоя родная мать. Как веселая, жизнеобильная, милая женщина превращается в слабенькую, немощную старушонку. Ей сейчас тяжелей, чем мне. Это ведь ее мать. И с ее-то эмоциональным подходом к ситуации…

Как могу, утешаю, как могу, подготавливаю. Господи, как тяжело.

И ведь как на грех, нет рядом со мной главной поддержки. Нет, нет, этот этап, этот путь я должна пройти сама. <…>

Все что произошло со мной за последнее время – колоссальная встряска, заставившая и подсказавшая воспринимать мир несколько иначе, глубже. Мир становится ближе и понятней. Я теперь не так его боюсь…

Теперь я, тем более, должна стать врачом, потому что этого очень хотела бабуля. Так и не сказанное мне напутствие я увидела в ее взгляде, перед тем, как ее увезли в операционную. Этот взгляд мне не забыть до конца своих дней. Стать врачом – это мой долг перед ней, это подарок ей, она бы была довольна.

Мне очень хотелось быть похожей на Зою Михайловну. Именно она во многом предопределила мой выбор профессии. Мы часто рассуждали с ней на темы врачевания. Бабуля приучала меня доверять докторам и не бояться медицинских манипуляций. Когда требовалось, она сама лечила меня, ставила уколы, объясняя доступным языком, что для чего, куда и зачем. Зоя Михайловна всегда казалась мне немножко волшебницей, ведь ее действия, хоть и через боль, дарили облегчение и выздоровление. И именно от нее мне передалось понятие «сострадание».

Я осознанно пошла по ее стопам, когда решила поступать в медучилище, а потом, если повезет, в институт. Еще в выпускном классе школы меня познакомили с моим будущим педагогом-хирургом Ириной Александровной Колотиловой, которая преподавала в ЛМУ № 5. Она буквально влюбила меня в свой предмет. В училище я штудировала хирургию тщательней других дисциплин. Готовилась к выпускному экзамену по институтскому учебнику и получила пятерку с тремя плюсами. А вот предвидеть, что из всех медицинских вузов города я окажусь именно в том, откуда меня когда-то взяли на воспитание, не мог никто.

Одно время у меня были мысли стать детским хирургом. Но, несмотря на всю мою любовь к предмету, я так и не смогла привыкнуть к некоторым вещам. На практических занятиях приходилось и резать, и вскрывать, и зашивать, держать крючки, зажимы… У меня неплохо получалось, но все через эмоциональный стресс: во-первых, я плохо переношу все, что связано с чужой болью и кровью, во-вторых, терпеть не могу трупы. Когда оперировали пальцы – панариций, например, просто чуть в обморок не падала; то же касалось гинекологии, особенно родов и абортов.

К счастью, в жизни хирургические навыки мне так и не пригодились… Но все, что в голову вложили учителя, врезалось в память навечно. До сих пор помню названия многих косточек, многочисленные симптомы и диагнозы. Как-то было дело – летели мы на гастроли, и пассажиру на борту стало плохо. Стюардесса обратилась с просьбой, если есть врачи, подойти к больному. Кроме меня, никого не оказалось. Ничего серьезного не было – просто упало давление. Валокордин приняли, точки нужные помассировали. Помогло. И мама меня, кстати, тоже держит в медицинском тонусе, не дает расслабиться. То приступ бронхиальной астмы, то сердечную недостаточность, то гипертонический криз с микроинсультом, то почечную колику подбросит. Да, мы часто смеемся над тем, что с дипломом педиатра я практикую, как геронтолог. Плюс друзья иногда звонят с вопросами по здоровью. Я в состоянии оценить серьезность ситуации и срочность принятия мер. Могу также сетку йодную нарисовать. ☺

Несмотря на затянувшееся студенчество, я ни минуты не жалею о времени, потраченном на медицинское образование. Все нормальные люди в мединститутах учатся шесть лет, а у меня было две академки, плюс год и девять месяцев медучилища; в общей сложности мое обучение вылилось в десять лет. Я была вечным студентом. Не торопилась, потому что понимала, что работать по специальности морально не готова. Кроме того, признаюсь, всегда чувствовала себя с детьми как с инопланетянами, не зная, чего они хотят и что от них ждать.

Примерно со второго курса меня все больше на свою сторону стала перетягивать музыка. И вот меня отчислили. Временно. Спустя пару месяцев приняли обратно. Я тогда даже посмеивалась, что российская медицина поняла, что не сможет обойтись без Сургановой. Лишь несколько лет спустя я узнала, как все было на самом деле… Я не особо делюсь дома своими проблемами. Так уж повелось. Мамуля сама заметила, что я как-то редко стала ходить в институт. Она аккуратно поинтересовалась, почему. Я отпираться не стала, призналась, что много пропустила, и теперь мне стыдно там появляться, да и вряд ли уже смогу наверстать. Ничего мне не сказав, мама поехала в деканат. От напряжения и волнения нервы сдали – едва ступив на порог института, она расплакалась. Преподаватели всполошились, подумали, что со мной какая-то беда стряслась. И вот тогда мама рассказала им мою «педиатрическую» историю. То ли ее рассказ их разжалобил, то ли люди в деканате попались сердобольные, но в институте меня восстановили.

А в 1996 году я получила диплом врача.

По иронии судьбы, одно и то же учебное заведение подарило мне путевку в жизнь дважды. Вот и не верь после этого в предначертанность и в то, что снаряд в одну воронку два раза не попадает. Выпустив птенца, гнездо снова меня приняло. Но о том, что я уже была в прошлом пасынком педиатрического института, не подозревала вплоть до третьего курса, когда нежданно-негаданно на меня свалилась вся правда о моем происхождении.

В двадцать пять лет узнала, что на самом деле я не родная дочь, а приемная. Мама не планировала раскрывать свою тайну – так получилось. Это не было осмысленным решением, скорее стало результатом стрессовой ситуации. В любой семье бывают непростые периоды… На определенном этапе Лия Давидовна перестала соглашаться с моим образом жизни. Конечно, ей хотелось, чтобы у меня было, как у всех: школа, институт, семья, дети, стабильная, желательно престижная работа. Когда же я выросла, мама поняла, что ее дочь жить по общепринятым правилам не хочет и не может. У нас произошли идеологические разногласия, маме сложно было принять мое окружение. Однажды во время очередной ссоры мама запустила в меня тряпкой – она мыла окно – и вдруг выпалила в сердцах: «Ты такая неправильная, непорядочная! Есть в кого!» «И в кого же», – парировала я, почему-то подумав, что она, наконец-то, расскажет об отце, о котором предпочитала никогда не говорить. Но вопреки моим предположениям, Лия Давидовна воскликнула: «Ты такая же распущенная, как твоя малолетняя мать!» Я остолбенела, но попыталась сохранить хладнокровие: «О, как интересно! С этого момента поподробнее, пожалуйста», – попросила я. И мама заявила: «Твоя мать слишком рано тебя родила, в ее шестнадцать ты ей была не нужна, и она оставила тебя в роддоме!»

Сейчас вспоминаю об этом спокойно, безболезненно. А первая реакция была шоковой: как будто мне сообщили о смерти родного человека. Сердце колотилось, щеки пылали, голова плыла… Меня словно ошпарило кипятком, и тут же окатило холодом. Казалось, еще немного – и я потеряю сознание. Чтобы не упасть, я побежала… Вон из дома. Остаток дня провела с друзьями. Катались всю ночь на машине. Доехали до Выборга и обратно. Под утро шок утих, только глубоко внутри остался неприятный холодок. Несколько дней я ходила в прострации, потому что, как и все, когда-то выстроила для себя цепочку: я – дочка мамы, у нее были свои родители – мои бабушка и дедушка… И тут вдруг на третьем десятке пришлось столкнуться с информацией, что я, условно говоря, ниоткуда. Правда, какое-то внутреннее ощущение отстраненности от этой семьи во мне всегда присутствовало. Отдельные моменты, реплики, реакции подчас удивляли меня своими несостыковками. Поэтому, с одной стороны, да, конечно, потрясение было, а с другой стороны, все встало на свои места. Те оговорки, которые с детства вызывали вопросы, стали понятными. Как-то раз Зоя Михайловна, раздосадованная тем, что Галя – бывшая жена и вдова Лени запретила (по непонятным для всех причинам) видеться сыну Сергею с Сургановыми, воскликнула: «Как же так?! Он же у меня единственный внук!»

«Как же он может быть единственным внуком, если еще есть я?» – пронеслось у меня в голове.

Я спросила с недоумением: «Бабуля, а как же я? Разве я не твоя внучка?» Бабушка осеклась. Попыталась сгладить ситуацию, поясняя, что он – мальчик, поэтому единственный внук, как я – девочка, единственная внучка. Фраза прозвучала неубедительно и только глубже загнала меня в размышления. Например: удивляло отсутствие в доме моих фотографий младше трехлетнего возраста…

И вот все прояснилось. Я поняла, почему ко мне так особенно относились в семье, словно оберегали от чего-то. Пришло видение ситуации в целом и принятие ее. Кстати, моя самоидентификация ничуть не пострадала – кто я? Я – дочь Сургановой Лии Давидовны. Я – внучка Сургановой Зои Михайловны. Те люди, которые вкладывали в меня силы, время, эмоции, средства – и есть мои родители.

В любом случае это нечаянное событие привело к тому, что мы с мамой стали ближе. Никогда после ее признания ни у меня, ни у нее ни в слове, ни в жесте, ни во взгляде не промелькнуло хоть что-то «неродное». Я очень ей благодарна за то, что когда-то она сделала меня своей дочерью. И не менее признательна за правду. С того момента, когда воспитательница детдома впервые подвела меня к Лие Давидовне со словами: «Это Светочка, она не очень быстро осваивается, но когда привыкает и признает человека, то это на всю жизнь», – мы с мамой преодолели все мыслимые и немыслимые рубежи и виражи, и обе остались целы. В чем, я считаю, наша общая заслуга.

Я не рвалась найти свои корни, хотя среди друзей поначалу бродили идеи отыскать моих кровных родственников. Не уверена, что это необходимо. Любопытство, конечно, присутствует: взглянуть на лицо, от кого мне достался такой профиль. ☺ Свел бы случай, пожала б руку, сказала бы «спасибо» за то, что произвели меня на свет. Остальное не столь важно. Меня всегда больше интересовал человек, благодаря которому я ношу столь примечательное отчество.

Иначе как Яшечка мама его не называла. Он был младше ее на шесть лет. Красивый, добрый парень. Познакомились под Киевом, когда она работала у Ремесло, а он служил сверхсрочную. Сам был с Украины, мечтал после армии закончить педагогический, из которого его призвали. Влюблены были очень! Он сбегал в самоволки. Встречались, пока смерть брата не вынудила Лиечку срочно уехать. Отслужив, Яша тоже приехал в Ленинград – с предложением руки и сердца. Устроился работать учителем физкультуры, жил у Сургановых. И вдруг однажды, без объяснений и видимых причин сорвался и уехал на родину. Его родственникам было не по нраву, что он живет в чужом городе с женщиной, которая старше его. Мама была сконфужена, сильно переживала. Зоя Михайловна вдогонку отправила ему письмо. Что она там написала, осталось тайной. Только Яков больше не объявился. Как в воду канул. Лишь спустя много лет вдруг приехал. К тому времени у мамы уже была я, и он передал для меня маленького, игрушечного ежика. Эта романтическая история закончилась моим отчеством, и только.

Не могу отказать себе в удовольствии упомянуть еще одного маминого кавалера, Владимира Якутовича – курсанта Ленинградского высшего военно-морского гидрографического училища имени Орджоникидзе. Она не понарошку собиралась за него замуж. Жили на соседних улицах, много лет дружили семьями. Родители с обеих сторон выбор одобряли, даже скинулись и купили молодым на свадьбу сервиз. «Юные оба были – без царя в голове, – вспоминает мама. Он сделал одну большую ошибку: как-то приехал на побывку и говорит: «Лийка, вот скажи мне – Вовка, женись на мне! – сразу берем паспорта и идем в ЗАГС». Вместо того чтобы подыграть, превратить это в шутку, я заершилась и выпалила в ответ: «Ага! Потом ты мне скажешь – это ты меня на себе женила!» Вот из-за такой ерунды так и не расписались. На третьем курсе он перевелся в Черноморское военно-морское училище имени Нахимова. Получив лейтенантские погоны, уехал служить на Камчатку, писал, звал к себе. А мама, хоть и любила, никак не могла решиться, все думала: не расписанные – неприлично, да и работу интересную жалко бросать. Так и просомневалась, пока он, в конце концов, не завел семью. Мама потом говорила, что не могла одна принять решение за двоих. Издержки старомодного воспитания. А кавалер слишком робким оказался. Сегодня Владимир Иванович Якутович – капитан 1 ранга в отставке. Уйдя в запас, работал в министерстве речного флота, занимая гражданскую должность, эквивалентную адмиралу ВМФ, живет в Москве. С мамой до сих пор перезваниваются, а когда встречаются, он целует ей руку и кается: «Испортил я тебе жизнь, Лийка». Она только смеется в ответ.

Уму непостижимо – ведь я могла бы быть адмиральской дочкой! Правда, тогда это была бы уже совсем другая история…

Так вышло, что у всех Сургановых была непростая семейная жизнь. Бабушка редко виделась с дедом, который постоянно то работал, то учился, зачастую в другом городе, да и овдовела относительно рано. У мамы не клеилось с ухажерами, а единственный брак не сложился. И поэтому во мне подсознательно сформировалось недоверчивое отношение к противоположному полу, своеобразное табу. Теперь это вызывает у меня легкую досаду, потому что делает палитру моей жизни неполной. Хотя в детстве я совсем не расстраивалась из-за отсутствия отца. Когда кто-то расспрашивал меня о семье, я с гордостью заявляла: «У меня есть мАмитка и бАбитка». Всегда, насколько хватает моих воспоминаний, они были рядом. Мама, работая за городом, умела распределить свое время так, чтобы я не чувствовала ее нехватку. Касалось ли это дежурства у моей постели, когда я в детстве болела, или выпускного в медучилище, когда отплясывала босиком, разбросав в разные стороны новые, подаренные мне по случаю, туфельки.

Несмотря на скромный семейный бюджет, родители всегда изыскивали возможность организовать мой летний отдых так, чтобы я не «болталась» в городе. Если не удавалось достать путевку на юг или в пионерский лагерь, мы ехали дикарями, навещали родственников. В Балаклаве у маминой двоюродной сестры по отцу было свое хозяйство, и я могла часами возиться с живностью: цыплятами, кошками, собаками. С последними у меня сложились неоднозначные отношения. Мне было 5–6 лет. Нас пригласили в гости друзья наших родственников. Стол стоял во дворе – большой, южный, щедро накрытый. Сварили раков. Все уселись и, как водится – взрослые принялись общаться, а меня предоставили самой себе. Застолье мне быстро наскучило, и я направилась изучать двор. Там жила собака – пожилой сторожевой пес, лет 15 просидевший на цепи, к тому же подслеповатый. Нас предупредили, что он может быть злым. Но во мне проснулась жалость, и я решила его угостить. Взяв с тарелки рака, я понесла его к конуре и протянула на ладошке псу. Лакомство пахло так привлекательно, а пес видел так плохо, что не соизмерил силу аромата с величиной кусочка, распахнул пасть во всю ее ширину и цапнул меня за кисть! Хлынула кровь… Я застыла в изумлении. Не столько от боли, сколько от неожиданности и увиденного. Расплакаться? Как-то неловко. У взрослых за столом шумное веселье, и тут я со своей рукой… Максимально стараясь не привлечь к себе внимание, молча подошла к маме. Кто закричал первым, точно не помню, кажется, мама. Ну и началось! «Скорее! Перекись, вату, бинт!!»

Остаток отпуска мама осваивала десмургию. Сама делала мне перевязки, подолгу отмачивая старые засохшие бинты в марганцовке. К счастью, сухожилия и суставы были не повреждены. Иначе – какая игра на скрипке!

Еще одна встреча с собакой случилась, когда я уже занималась в музыкальной школе. Раннее утро. Таврический сад. Я на пробежке. Темно, фонари еще не включили. И вдруг меня с лаем догоняет чья-то злобная, оставленная без присмотра овчарка. Я столбенею. Она еще и без намордника! Сжимаю кулаки и прячу их у подбородка, а внутренний голос орет: только не руки, только не руки!!

Помню, как в Сухуми я впервые увидела море и дорвалась до южного солнца. В тот же день мои руки сгорели до волдырей. А на завтра намечалась экскурсия в Новоафонские пещеры. И нужно было чем-то прикрыть обожженные места. А мы, как на грех, ничего не взяли с длинными рукавами, кроме шерстяной кофты. И вот несколько часов тряски в душном автобусе, жара за тридцать. Среди полуголых, загорелых пассажиров сидит девочка в вязаной кофте с перебинтованными руками. Уже тогда работала на контрасте! ☺ А между прочим, в пещерах было прохладно и сыро, так что кофточка тогда пришлась очень кстати. Возвращаясь с югов, мы всегда везли с собой в Ленинград трехлитровые банки с морской водой для полоскания моего, вечно тонзиллитного горла. Это сейчас ее можно купить в любой аптеке, а тогда морская вода была настоящей экзотикой.

А однажды меня чуть не украли… Это случилось в Песочном. Мне было лет пять, когда мы поселились у Федореевых. Они пустили нас пожить в свою квартиру, пока сами были на курорте. В тот день мама отлучилась в магазин. Бабушка хлопотала на кухне. Ну, а я копошилась в садике под окном, лепила куличики. Бабуля готовила и одним глазком поглядывала за мной, как вдруг повернулась – нет внучки. Цыганка в яркой юбке подошла ко мне и говорит: «Пойдем, я тебе что-то интересное покажу, ты такого никогда не видела». И давай угощать меня конфетами. Я рот разинула и пошла за ней, ведь меня никогда раньше не обманывали. Неподалеку проходила автотрасса. Мы не успели ее перейти, как я услышала голос Зои Михайловны, который вернул меня к реальности. Она кричала: «Светочка, ты где? Покажись». Я быстренько выдернула руку и бегом припустила к дому. Может, каких-то пять минут, и похищение удалось бы… Помню, мама напустилась на бабулю за потерю бдительности. Та не оправдывалась, только сидела и крепко-крепко прижимала меня к себе. У меня так и осталось навсегда это ощущение родных объятий.

Обычно я остро реагировала на прикосновения к себе. Как там у Маршака: «Эй, не стойте слишком близко – я тигренок, а не киска»… Однажды в детском саду я увлеченно возилась с кубиками и проигнорировала «построение» на обед. То ли от усталости, то ли по невнимательности, но как бы там ни было, воспитательница резко схватила меня. Я тотчас, без предупреждающего визга, вцепилась зубами в ее руку. Уже тогда я не терпела никакого принуждения и насильственного вторжения в свое личное пространство. Так и повелось.

А еще помню, что в садик я ходила безропотно. Но каждый раз боялась, что меня там оставят навсегда. Поэтому прежде чем уйти в группу, уточняла у мамы: «Ты придешь меня манешь?» Что в переводе на взрослый язык означало: «Ты после работы заберешь меня обратно домой?»

Частенько мы гостили в Воронеже. Мама наведывалась сюда к родственникам по линии Анфии Михайловны, родной сестры бабушки. В их доме жил чудесный пес, боксер Флинт. Мы любили играть с ним в футбол. А поскольку я была совсем маленького роста, он иногда меня путал с игрушкой: то мячик подкинет, то меня вместо него.

А еще из Воронежа, будучи чуть старше, я привезла свой первый песенник А. Б. Пугачевой. С хозяйского кассетника, который мне казался чудом техники, я прослушивала хиты Аллы Борисовны, раз за разом перематывала туда-сюда и записывала слова песен в тетрадку.

Еще немного о моем воспитании. Меня редко ругали и почти не наказывали. Во всяком случае, никогда не ставили в угол и уж, тем более, не пороли. Если я, бывало, напортачу, то в качестве назидания мама переставала со мной разговаривать. Ее молчание было для меня красноречивее любых ремней. Правда, с моей стороны не было особых провинностей, за которые нужно было серьезно наказывать. Конечно, я шалила, но по-детски и безобидно. И на все у меня был один универсальный ответ: «Не сердись, мамочка! Я вырасту и поумнею».

Я с полной ответственностью могу заявить – мама у меня фантастическая! Друг и заступница. Думаю, для Жванецкого, написавшего когда-то свой потрясающий по глубине и искреннему восхищению монолог «Наши мамы», одним из прототипов наверняка могла быть Лия Давидовна. В трудные времена 90-х, уже выйдя на пенсию, она кем только ни работала: уборщицей, санитаркой в больнице и роддоме, коридорной в гостинице, даже ночным сторожем в ресторане, где ее начальник все подшучивал: «Надо вам, Лия Давидовна, «Парабеллум» подарить».

Сегодня, когда я вижу ее, восьмидесятипятилетнюю даму, прогуливающуюся по дорожкам нашего небольшого имения, счастливую, умиротворенную, цитирующую своих любимых поэтов, смею думать, что отчасти свой дочерний долг я исполнила. Ежедневно при каждом удобном случае говорю ей, какая она у меня замечательная: самая добрая, умная, красивая, талантливая, юморная. Молюсь за нее.

* * *

25 января 2012 г.

Господи! Огради мою маму, матушку, мамулю от болей разных, от хвори разной. Дай ей сил и лет, Господи! Чтоб ничто не мучило ее и не мешало остаток лет наслаждаться и радоваться жизни! Господи, прошу!

Дай ей светлую голову, здоровое сердце и почки, и печень, и легкие – все органы чтоб были здоровы. Пусть она радует меня и друзей своим легким нравом, веселостью, смехом, прибаутками, стихами. Чтоб шутила, искрила и светилась. Господи, дай ей здоровья!

Господи, прошу!!!

И еще. Помните такой устоявшийся образ еврейской мамы с куриным супчиком? Этот образ был, есть и, даст Бог, будет пребывать в веках. И если во время болезни, сложных операций, родов, первой любви, переходного возраста, экзаменов, финансового кризиса, революции, войны, Армагеддона рядом есть такая мама, то и бульон будет с его полезными свойствами, и все проблемы непременно канут в Лету.

Как быстро время прошло… Теперь мне уже не приходится взбираться на поребрик, чтобы сравняться с мамой в росте. Я не боюсь спать в темноте, не ем конфеты горстями, «шекелек» стал кошельком, а «мерешок» – ремешком, но моя память бережно хранит фрагменты счастливого детства, которое подарили мне моя «мамитка» Лия Давидовна и «бабитка» Зоя Михайловна.

От первого лица. Ахматова

На сайте объявлен конкурс на прочтение стихов А. А. Ахматовой. Пытаюсь вспомнить: «Когда, когда же это было последний раз – чтение стихов? В школе, кажется, на экзамене… Тогда еще Председатель комиссии рыдала, слушая как я читаю «Смерть поэта» Пушкина. Рискну! Вдруг навыки чтения не утрачены!»

Отправляюсь в библиотеку и выбираю, что из Ахматовой мне близко.

Одно стихотворение как будто Анна Андреевна списывала с моей нынешней ситуации.

Конкурс выиграл кто-то другой. Но если по-честному – и моя затея была не для призов и наград, а именно ради этой – второй – встречи… Анна Ахматова – великий поэт!

Супруги Зоя Михайловна Сурганова и Давид Васильевич Чебурахин. 1936 г.

Анфия Михайловна Сурганова (справа). 1946 г.

Зоя Михайловна с Лией Давидовной. 1952 г.

Лия Сурганова и Лёня Чебурахин. 1946 г.

Света Сурганова. Школа

С Мишей Сентяй на практике в Солнечном. 1987 г. Ленинградское медицинское училище № 5

С Ладой Шпилько на практике в детском санатории «Солнышко». 1987 г.

С пионерами в лагере Ходжибей. 1986 г.

Мед. отряд ЛМУ рвется в детский санаторий на практику. 1987 г.

Глава вторая. Детство

Фрагменты детских воспоминаний, отголоски пережитого, давно забытого, а то и вовсе рассказанного, покадрово вспыхивают в моем сознании, подобно слайдам в кинопроекторе…

Слайд 1: «Лошадь»

Помню эпизод: мама взяла меня с собой в магазин. Мы идем по Суворовскому, я держусь за руку мамы и подпрыгиваю от возбуждения – на улице столько всего интересного. И вдруг!.. Я увидела невероятных размеров чудовище! Оно громко фыркало и, как мне казалось – непременно должно было меня укусить. Мы как раз подошли к дверям магазина, и осталось только войти, но существо приближалось!.. Я испугалась, вырвала свою ладошку из маминой руки и бросилась к ближайшему парадному. Спряталась!

Все произошло так быстро, что мама не успела заметить моего побега. Только что была тут и нету. Она принялась искать и звать меня. Но я стояла внутри парадного, прижавшись к стенке и боясь пошевелиться. Кто-то из прохожих спросил:

– Вы ищите девочку?

– Да! Вы видели ее?!

– Она побежала туда, – и указал маме на мое укрытие.

Мама подошла ко мне в совершенном недоумении:

– Почему ты убежала? Что случилось?… Пойдем! – Я наотрез отказывалась и твердила:

– Нет, я не пойду! Там он… Кто-то очень большой, и он страшный. Я не знаю, кто это, я не пойду!

Только теперь маме стало ясно, что меня напугала лошадь! Ведь это была моя первая встреча с ней.

Во времена моего детства лошадей еще использовали для доставки хлеба и других продуктов в магазины. Случалось, что они появлялись прямо на улицах города. Мамуля объяснила, что это животное хорошее, очень доброе и полезное для человека, и совсем не кусается. Поверив ей, я, с опаской, все-таки согласилась покинуть свое убежище, и мы отправились дальше за покупками.

Слайд 2: «Правда»

Кадр меняется… И вот на полу, занимая половину комнаты, расстелена самая большая и толстая газета страны – в три года я любила «читать» «Правду». ☺ Я внимательно просматриваю полосы, деловито перелистываю страницы… Заходит мама и переворачивает газету, потому что она лежит у меня вверх тормашками. С тех пор я не читаю газет. ☺

Слайд 3: «Общество чистых тарелок»

Еще кадр: большой, накрытый ковровой скатертью стол. Семейный обед. А они у нас проходили очень чинно-важно. Бабуля варила изумительные куриные бульоны. Меня, малоежку, все время заставляли доедать до конца и показывать чистую тарелку Владимиру Ильичу Ленину, который якобы обитал на соседней крыше. «Светочка, порадуй дедушку Ленина, – говорили мне, – покажи ему чистую тарелочку!» Я свято верила взрослым и чтила заветы Ильича, поэтому честно все доедала, стремясь попасть в «Общество чистых тарелок».

Слайд 4: «Грибы»

Следующий слайд: вижу себя в лесу на залитой солнцем поляне, где нашла завернутый в цветную фольгу шоколадный мухоморчик. Я догадалась, как он тут оказался… и после моей первой находки стала пристальнее наблюдать за мамой – не подложит ли она еще что-нибудь за соседний куст черники.

Надо признаться, живым грибам я радовалась все же больше. Однажды, уже чуть постарше, я была в пионерском лагере. Мама приехала меня навестить. Мы отправились на прогулку в лес. Вдалеке мне померещилась красная шапка подосиновика. Я ринулась к нему и, не добежав, вдруг упала, споткнувшись обо что-то. Препятствием оказался тоже красный гриб, да такой огромный и крепкий, что действительно мог сбить с ног. И разве такая ерунда, как содранные коленки, могла поколебать ощущение восторга?!

Слайд 5: «Бабушкины руки»

Так уж устроена моя память, что она оставляет в голове не события и даты, а эмоциональные, тактильные, чувственные переживания.

Отчетливо помню бабушкины руки, натруженные и шершавые, ласковее и уютнее которых не было и нет. Их нехватку ощущаю и по сей день.

Слайд 6: «Первый поцелуй»

А вот где-то рядом первый поцелуй – славного еврейского мальчика Витьки Гельмана, пахнущего конфетами и шампунем «Кря-кря». Мы ходили в одну группу детского сада. Каждый день, встречая утром, он заключал меня в объятия и нежно целовал на глазах у изумленных родителей и воспитателей.

Слайд 7: «Перетягивание каната»

Помню, как в том же детском саду меня встречали две противоборствующие группировки. Одна заявляла: «Ты будешь играть сегодня с нами «, другая упрямо вторила: «Нет, с нами»! Первая группировка брала за правую руку, вторая – за левую, и каждая тащила в свою сторону. Своеобразное перетягивание каната, только вместо каната – Света Сурганова…

Слайд 8: «В домике Петра»

В детстве я была непосредственно смешной. И позабавить публику мне удавалось непроизвольно. В пять лет на экскурсии в домике Петра Первого мое внимание привлекла большая изразцовая печь. Уперев руки в колени, я обстоятельно, с сознанием дела, изучив сюжет каждой черепицы, обернулась к взрослым и с восторгом воскликнула: «Это надо же?! А?!» Толпа покатилась со смеху! ☺ Моя увлеченность составила нешуточную конкуренцию экскурсоводу.

Слайд 9: «Мокрый песок»

Кто-то из великих сказал, что жизнь – штука подробная. Ее прелесть в мелочах. Важно все. Любые, даже пустяковые, на первый взгляд, события, – это знаки, которые надо учиться читать и разгадывать. По невнимательности мы не замечаем их, удивляясь – почему в итоге получилось так, а не иначе.

Еще одна из стойких ассоциаций детства – запах мокрого песка. Дико хотелось зачерпнуть горсть и съесть. Иногда, когда никто не видел, позволяла себе такую вольность. Лишь много позже, учась в мединституте, узнала, что это косвенный симптом анемии, которой я страдала в детстве.

Слайд 10: «Те еще фрукты»

А еще – вкус гранатового сока… В советское время мамуля с ног сбивалась в поисках дефицитных экзотических плодов. И каждый вечер вручную, через марлю давила зерна граната, чтобы напоить меня полезным напитком. Я помню ее красные, покрытые мелкими трещинками пальцы… Осознание важности и жертвенности подобных рутинных поступков пришло позднее, вместе с чувством бесконечной благодарности за то, что я вообще живу.

Другой съедобный плод при знакомстве с ним вызвал у меня недоверие. Моя первая домашняя осень. Мама, желая порадовать меня, купила арбуз. Спелый, сочный, сахарный и, как казалось маме, – аппетитный и соблазнительный для ребенка. Но не для меня. Покончив с обедом и показав тарелку Ленину, я не проявила никакого интереса к миске с красными кусочками. Мама удивилась: «Светочка, что же ты не берешь арбуз? Попробуй!» Я отказывалась. Тогда мама, видя что я напряженно сижу, сама положила мне кусок арбуза на тарелку. Но это только еще больше меня смутило:

– Я не буду.

– Но почему, Светочка? – мама искренне недоумевала. – Это же вкусно! Попробуй.

– Я не буду это есть! Я не знаю, что это такое!

И тогда мама поняла, что прежде я никогда не видела арбузов…

Слайд 11: «Книги вслух»

Помню, с раннего возраста любила, когда мне читали вслух. Первая книга, которую прочла мне мама, называлась «Краденое солнце». Она была написана Корнеем Ивановичем Чуковским в стихах. Надо знать Лию Давидовну, как она умеет читать! Особенно стихи! Это было таким ярким впечатлением, что я с легкостью выучила всю сказку наизусть! Так состоялась моя первая «прививка» поэзией. Потом были «Айболит», «Робинзон Крузо, «Снежная королева»… С таким же удовольствием я слушала радиоспектакли и пластинки: «Братец Лис и братец Кролик», «Голубой Щенок», «Последний лист»… Завораживали не только сюжеты сказок и новелл, но и голоса, которыми они были озвучены. Хороший литературный вкус детям прививали лучшие советские актеры!

Слайд 12: «Круче любого кино!»

Настоящим вечерним таинством был для меня просмотр диафильмов! Особый трепет уже начинался с момента подготовки к сеансу. На пустую стену, где не было фотографий и картин, английскими булавками мама прикалывала белую, свежую, принесенную из прачечной, простыню. Идеальный экран! Из круглой баночки вынималась рулоном скрученная пленка и заряжалась в фильмоскоп «Огонек МФ-74». Выключали свет, зашторивали окна. Становилось темно, таинственно и страшно интересно! «Дядя Степа», «Горшок каши», «Сказка о царе Салтане»… Но самым любимым был «Пеппи Длинный чулок», главная героиня которого до сих пор остается моей ролевой моделью. ☺

Слайд 13: «Моя первая NN»

Моя первая учительница – Петрова Наталья Николаевна. Высокая, а может быть, только казавшаяся нам первоклашкам таковой, она неизменно приходила в школу в строгом бежевом костюме, который делал ее еще более солидной. Я робела. Я вообще всегда крайне трепетно и с каким-то особенным пиететом относилась к понятию Учитель. Наверное, это что-то от японского отношения к наставникам – проявление наивысшего уважения и покорности.

Слайд 14: «Вместо английского»

После начальной школы, до седьмого класса, моим классным руководителем была Ткалич Луиза Викентьевна, преподаватель английского. В рамках школьной программы иностранный язык я так и не освоила. На уроках Луизы Викентьевны все ребята вместе с ней были вовлечены во внеклассную работу. Рисовали стенгазеты, сочиняли речевки. Всем коллективом выбирали кандидатов, которым предстояло защищать честь школы на разных городских соревнованиях. Я была представителем команды по настольному теннису и легкой атлетике. Луиза Викентьевна шутила: «Школа без Сургановой жить не сможет!» А она и по сей день стоит. ☺

Слайд 15: «О, спорт! Ты – мир!»

Никогда не забуду уроки физкультуры Просвирнина Валентина Семеновича. Когда кто-то из нас начинал фехтовать лыжными палками или бросаться гантелями, он хотел казаться суровым и начинал громко кричать. Но мы его все равно не боялись, потому что любили. От него исходила какая-то тотальная, космическая доброта, и дети это чувствовали.

Слайд 16: «О, эта тарабанщина!»

Прекрасно помню директора школы – Тарабана Виктора Ивановича. Он пришел на смену бывшему директору – статной, уже немолодой даме. В первый рабочий день его, маленького, щуплого, со спины и вовсе не отличающегося от старшеклассника, ученики приняли за ровесника. Начали подтрунивать и даже пару раз «дружески» хлопнули по плечу: «Ну что, новенький? Из какого класса будешь?» В ответ сочным басом прозвучало: «Я – новый директор школы. А ваших родителей попрошу завтра зайти ко мне в кабинет».

Слайд 17: «Здравствуй, Колосс!»

Почему-то в младших классах не удалось в меня заложить основы точных наук. И с годами один пробел в знаниях наслаивался на другой, как снежный ком. И в какой-то момент я начала осознавать, что задавать вопросы учителю по непонятной мне теме уже бессмысленно, потому что тут же вскроется вся глубина накопленного невежества. Здравствуй, комплекс неполноценности размером с Колосс!..

Слайд 17: «Я не тормоз, я – медленный газ»

Грамматика тоже давалась с трудом. Читать я научилась только во втором классе и то по слогам. Поэтому ужасно завидовала своим друзьям, которые рассказывали: «В четыре года родители уходили на работу и, чтобы меня занять, давали в руки книгу, я читал ее, и день проходил незаметно».

Для меня же один из самых жутких детских страхов – это контрольные проверки на скорость чтения. В класс приходила завуч, по одному вызывала учеников к доске и включала пугающий звук секундомера. Нужно было под его назойливое тикание прочитать отрывок из книги. В конце экзекуции подсчитывалось количество прочитанных слов за минуту. Я краснела, бледнела, потела. От волнения все буквы сливались в единое серое полотно. В такие моменты я испытывала унижение: у меня был один из самых низких результатов в классе. У всех получалось, а у меня нет! Завуч всем видом показывала свое недовольство, что усиливало мой чудовищный комплекс. Потом я много лет не читала книг, они вызывали у меня отвращение и страх. Из всей школьной программы одолела, наверное, одну-единственную – «Мать» Горького. Что касается внеклассного чтения, то это был «Старик и море» Хэмингуэя – благо, она тоненькая.

Я до сих пор робею перед книгами. К великому сожалению, читаю меньше, чем мне бы хотелось. Я думаю, у каждого человека свой способ получения информации – кто-то черпает ее из книг и бесед, кто-то из космоса и медитаций.

Сейчас, если удается сесть за книгу, люблю почитать научно-популярные издания, эзотерическую литературу, биографии великих людей.

Слайд 18: «Несостоявшийся генсек»

Наталья Анатольевна Русакова – замдиректора по внеклассной работе, – еще один знаковый человек в моей судьбе. Именно она увидела во мне творческую личность, заметила и выпестовала организаторские способности. Неожиданно для себя самой я стала сначала комсоргом, потом секретарем комитета комсомола школы. Чем еще может заняться нерадивая ученица, читающая по слогам и не способная решить логарифмическое уравнение!? ☺ Меня даже звали работать в райком комсомола. Я отказалась. Мама интересовалась – почему. В ответ я отшучивалась: «Мамуля, ты что!? Представь, приходит к нам в школу дама из райкома. Все начинают ехидничать: «Опять эта дура явилась!» Я не хочу, чтобы мне в спину неслось: «Смотрите, дура Сурганова идет». Так я не стала генсеком! ☺

На самом деле, мне не столько была интересна комсомольская работа, сколько задушевные беседы с Натальей Анатольевной.

Слайд 19: «На коньках»

Еще одно яркое воспоминание из детства: мы ходили в Таврический сад кататься на коньках. Вернее, я каталась, а мама за мной наблюдала и места себе не находила от переживаний. Все боялась, что меня кто-нибудь собьет или задавит. Каток небольшой, а народу много. Меня не манили лавры фигуристки, а скорее – конькобежки. Я долго-долго разбегалась по льду, садилась на корточки, вытягивала вперед руки и так скользила между катающимися, довольная собой. Мамины волнения были напрасны. Люди сами расступались, озадаченные моей манерой скольжения, и провожали долгими, снисходительными улыбками.

Слайд 20: «Акробатические этюды»

В начальной школе, не опасаясь быть затоптанной старшеклассниками, на переменах любила садиться на шпагат и крутить колесо. Тогда еще на экран только-только вышел фильм «Не бойся, я с тобой» со Львом Дуровым в главной роли. После фильма все мальчишки и девчонки повально увлеклись карате и акробатикой. Я была единственная из ребят, кто ловко освоил трюк: делаешь колесо, переворачиваешься и приземляешься на обе ноги сразу. Получалось легко и красиво, да так, что ученики сбегалась посмотреть, некоторые аплодировали, а кто-то даже пытался повторить.

* * *

Суть человека скрыта от взгляда

прохожего за многими дверьми.

Но проходя сквозь каждую из них,

встречаешься с новой бездной, с новой

глубиной. И восторгаешься! А если

дверь закрыта, причину невозможности

пройти через нее ищи в себе.

Не доступна. Нужна работа. Ты еще не совершенен.

Душа твоя не настолько тонка

и изящна, чтоб впустили тебя.

Совершенствуйся! И дойдешь до сути.

Познаешь!

Слайд 21: «Первая бутылка»

Обеденный стол. Сцена вторая. Мне исполнилось три года. В тот день мама собрала всех своих подруг на мои смотрины. Дамы выпили и поставили бутылку из-под шампанского под стол, где я проводила праздник, по обыкновению скрываясь от внимания гостей. Ну, и, недолго думая, я приложилась… (не к подругам, а к бутылке ☺)

Слайд 22: «Пугало»

Помню, мама частенько брала меня на работу в Пушкин или Стрельну, где располагались опытные участки ВИРа. Присланные селекционерами новые сорта пшеницы испытывали на специальных делянках. Я залегала между этими делянками, играя с мамой в прятки. Но, когда маму от игры отвлекала ее научная работа, я начинала носиться по полям, гоняя воробьев, которые бесстыдно уничтожали ценную пшеницу. С радостью подрабатывала пугалом. ☺ Вот тогда-то я и научилась свистеть как соловей-разбойник. Для устрашения птиц в поле была установлена холостая пушка-хлопушка. Но она выполняла лишь функцию насеста: воробьи рассаживались рядком на стволе, при каждом выстреле – бум – дружно подпрыгивали и возвращались на прежнее место. Ввиду бесполезности пушки в ход шли врытые в землю перетянутые сеткой деревянные ловушки. Возле них собирались со всей округи коты. Они завывали, водили хороводы, скребли, расшатывали, подкапывали их, но ничем, кроме поклеванных лап, похвастаться не могли. В конце каждого рабочего дня воробьев из ловушки вытряхивали в мешок, увозили подальше от полей и выпускали. Иногда чирикающий мешок разрешали нести мне.

* * *

Не обкрадывай себя слепым созерцанием света.

Бери от него мудрость, ибо щедрот

его хватит всем и навсегда.

Слайд 23: «Убийца!»

К тем же временам относится грустная история о том, как одного из попавшихся воробьев я решила оставить себе. Надеялась приручить, чтобы он жил у нас, если не дома, то хотя бы во дворе. Мама предупреждала меня – не надо, не довезешь, но я заартачилась. На мне было платье с нагрудным карманом – туда я его и посадила. Пока ехали в электричке, я все проверяла: дышит-не дышит, гладила его по голове, разговаривала с ним. И в какой-то момент почувствовала неладное – все, не теплый, не шевелится. Я очень переживала тогда и по сей день чувствую себя виноватой перед воробьем. Посягнуть на живое существо или оставить в беспомощном состоянии – табу для меня.

Слайд 24: «Мои бабочки»

Однажды мне подарили бабочек… Как-то зимой «Оркестр» отыграл корпоратив в одном московском яхт-клубе, и люди, которые нас пригласили, в конце мероприятия передали мне коробку. Я поблагодарила, но «в запаре» не открыла ее. И только добравшись до дома, обнаружила внутри десять живых бабочек – подняла крышку, а они разлетелись в разные стороны. Я чуть не умерла от разрыва сердца! Начала искать информацию, как их содержать. Оказалось, главное – кормить сладкой водой. Технология такова: ловишь бабочку, держишь аккуратно за крылья, разматываешь хоботок (я это делала зубочисткой), окунаешь его в сладкую воду, ждешь. Сначала бабочки сопротивлялись, потом понимали, что это вкусно. И вот так на протяжении двух недель. Они живут недолго… Каждый раз для меня была трагедия, когда умирала очередная бабочка.

Слайд 25: «Мамины бабочки»

Лия Давидовна в молодые годы увлекалась коллекционированием бабочек. В квартире на Коннице хранились застекленные коробки с образцами. Их вид меня с одной стороны восхищал, с другой – вызывал гнев и недоумение: «Как она могла проколоть бабочку булавкой!?»

Слайд 26: «Кувырки в обед»

Еще история. Как-то мы приехали к маме на работу зимой. Снегу выпало нереально много, он был белый и пушистый. Возле столовой я нашла небольшой пригорочек, с которого было весело и приятно скатываться веретеном. Самозабвенно, с упоением, никого вокруг не замечая, я валялась и кувыркалась в снегу. Мамины коллеги, столпившись полукругом, потешались надо мной весь обеденный перерыв.

* * *

Радуйтесь! Радуйтесь написанному слову,

сказанному вам слову,

рассеявшему ваши сомнения и укрепившему

волю вашу.

Будьте отзывчивыми. Каждое прикосновение

к вам воспринимайте как

источник энергии, как источник

любви и добра. Ибо прикоснувшийся

к вам сам того жаждет.

Слайд 27: «Убежище»

Меня очень пугал дверной звонок. Он был громкий и резкий, не сулящий ничего хорошего. Едва заслышав его пронзительный звук, я прямиком с разбегу падала на колени и скользила по оциклеванному паркету прямо под круглый стол и отсиживалась там. Это было мое личное пространство, надежно скрытое ковровой скатертью. А «пришельцы» так и норовили приподнять ее «подол» и выманить меня из убежища. Особенно мне не нравилось, когда начинали сюсюкаться. Помню, как я часто задавала себе вопрос: «Почему взрослые так неестественно себя ведут с детьми? Заискивают, заигрывают, относятся к ним, как к каким-то недоумкам, вместо того чтобы по-человечески, по-взрослому спросить: «Ну, что нового? Как дела?»

Неужели я вырасту и стану такой же?!»

* * *

02.06.2004 г.

<…> ЛОР-институт. Я наблюдаю, сидя в коридоре, за детьми и их родителями. Как много уродства в этих взаимоотношениях. Почему взрослые все время детям запрещают: бегать, играть с другими детьми, громко смеяться. Террор и осада все время! Досаждают и осаживают! «Ну-ка сядь на место! – не бегай!!!» С какой такой стати маленький ребенок должен сидеть, как привязанный, на одном месте и не бегать, когда в нем в 500 раз больше жизни, чем в любом взрослом. Это сродни тому, если взрослому, который решил сесть на лавочку почитать газету, кто-нибудь, толкая в бок, говорил: ну-ка немедленно подскочи и пробеги пару кругов вокруг квартала <…>. У детей свой темп жизни, у взрослых – свой. Это надо помнить и лишний раз не делать из ребенка озлобленного неврастеника.

Два детских персонажа мне особенно понравились: я их назвала «мальчик с пальчик» и «общительный цыпленок».

Слайд 27: «Кошки-мышки»

Я выросла в коммунальной квартире, а это не только суровые испытания бытом, но и прекрасная школа терпимости. Весь этот хаос из звонков, речей, скрипящих половиц, хлопающих дверей, детского плача, работающего телевизора был настоящей проверкой на прочность.

<…> Аленке кошку подарили. Представляешь, нам только Машки не хватало. «Теперь у нас будут жить кошка, хомяк и мышка», – говорит мне радостно именинница. Я ее спрашиваю: «Что за мышка-то, она-то откуда взялась?» – «Так ведь ее тетя Алла как-то на кухне видела, как та под ванну убежала. Теперь Машка за ней охотиться будет». Зоопарк и дурдом в одной квартире – не многовато ли будет? Кошки, мышки, поэты, шизофреники, алкоголики, музыканты, бывшие научные сотрудники, библиотекари и дети, дети, дети, дети…, ух, как шумно! Не квартира, а просто целая вселенная.

Слайд 28: «Punctum Punctorum»

Побывав в других городах и странах, пожив в разных районах Петербурга, могу с полной ответственностью сказать: город Ленинград, микрорайон Пески, улица Красной конницы, ныне Кавалергардская, дом четыре, квартира двадцать два, – координаты силы, мое самое любимое место на планете Земля, мой Punctum Punctorum. Это четырехэтажный флигель постройки 1917 года. Он чудом уцелел во время ВОВ. Соседний дом в этом же дворе был разрушен во время бомбежки в блокаду. Наша квартира – на третьем этаже подъезда с крутой каменной лестницей, по перилам которой я в детстве очень любила кататься. С того момента, как туда в мае 1946 года въехало семейство Сургановых-Чебурахиных, и до 2001 года, когда я смогла выкупить квартиру и расселить соседей, это была четырехкомнатная коммуналка, небольшая по метражу, но при этом густонаселенная: три семьи, кошки, собаки, клопы, тараканы.

Мама, бабушка и я «жировали» по сравнению с другими жильцами в двух смежных комнатках, 13 и 14 м². Первое ощущение мира, первые познания, первые уроки, первые написанные тексты, песни – все здесь. Из окон были видны моя школа и детский сад. Само по себе место, несмотря на то, что центр города, очень спокойное, красивое и широкое, рукой подать до набережной Невы. Выходишь на Суворовский проспект: простирается вид на растреллиевское чудо – Смольный собор. Рядом Таврический сад и Кикины палаты, где и по сей день находится музыкальная школа, которую я когда-то закончила. Все в пешей доступности. Все рядом. И никакой суеты.

У нас была уникальная коммуналка – очень маленькая и очень дружная. Ванна стояла на кухне, она была закрыта большой деревянной доской, а когда кто-то хотел помыться, кухня превращалась в банно-прачечный комбинат. Доска снималась, становилась притвором к остекленным дверям, и приготовить еду уже никто не мог. У каждой семьи был свой график помывки, и все уживались бесконфликтно.

В числе наших соседей попадались весьма колоритные персонажи. Фронтовик Сережа – милейшей души человек, внешне очень похожий на Есенина, а по совместительству хронический алкоголик, время от времени изрядно выпив, помахивая топориком для рубки мяса, и любил поговорить матом.

Соседка Алла – умная, тонкая творческая натура, к несчастью, страдавшая шизофренией и почему-то предпочитавшая сходить с ума именно в наших комнатах. Чаще всего обострение проявлялось повышенным интересом к детской познавательной передаче «Ромашка», в конце которой для телезрителей звучало домашнее задание. Алла оживлялась, настойчиво требовала блокнот и ручку и спешно записывала за ведущим вопросы; или с утра залезала в ванну, запиралась до вечера, и никто не мог попасть на кухню весь день. Особо агрессивной не была, скорее назойливой. Больше всех доставалось от нее бабушке. Днем, пока кто в школе, кто на работе, Алла прошмыгнет к нам, усядется напротив и давай: «Зоя Михайловна, снимите очки». Бабушка снимает… «Зоя Михайловна, наденьте очки». Надевает, невозмутимо продолжая читать газету… И так могло продолжаться часами, пока Зоя Михайловна не произнесет: «Алла, вы все-таки определитесь – мне снять очки или надеть». Бабуля демонстрировала чудеса выдержки и терпения – никогда не прогоняла ее и не повышала голоса. Как доктор, знала, как следует вести себя в подобных ситуациях.

Алла писала замечательные стихи. Я позволю себе процитировать.

Два раза в году у нее случались обострения. И мы отправляли ее в психоневрологический диспансер. Выписавшись, она возвращалась и устраивала разборки: «Кто меня сдал?» Успокаивалась только в том случае, если ей говорили, что это сделала я. Видимо, она испытывала пиетет перед моим званием студента медицинского ВУЗа. У нее были две дочери, но они жили с отцом. Когда старшая вышла замуж, Алле, по инвалидности, вместе с младшей девочкой выхлопотали отдельную квартиру. Она съехала. Окончательно… Но еще долго не могла нас покинуть. Дворники рассказывали: «Приходила ваша. Сидела на скамейке. На окна смотрела и плакала»… Мы жалели ее.

Теперь немного о запахах детства. Нашу коммуналку в шутку прозвали «Клуб дымок». Курили все, кроме Зои Михайловны, которая не притрагивалась к сигаретам с блокадных времен – они у нее ассоциировались с голодом. Помнится, выйдешь на кухню – бери топор и вешай. Прокуренные помещения с тех пор не люблю, сама не курю, ну разве что подростком баловалась.

* * *

Между 19 апреля и 5 мая 1992 г.

Серенький, прокуренный ничтожно-уничтожающий мирок коммунальной будничности, и нескончаемый людской поток и топот за дверьми. Свежего воздуху! Прекратите курить, ведь здесь же ваши дети, уже потенциальные хроники-бронхитики, неврастеники <…> Ни мне, так хоть им дайте дышать. Мерзко, гадко и ужасно жалко всех <…>

Слайд 29: «Телефонофобия»

К дымовой завесе в дополнение – антисанитария, несметное количество тараканов, горы немытой посуды. Отдельный аттракцион – телефон один на всю квартиру. Он числился за бабулей, но словоохотливые соседи им активно пользовались. И у дверей моей комнаты, которые мне почему-то не позволяли закрывать, часами кто-то разговаривал, зачастую именно тогда, когда я пыталась учить уроки. Я выслушивала массу историй про новые колготки, обои, цены на колбасу… Сосредоточиться на алгебре с геометрией не было никакой возможности. В итоге из меня выросла махровая троечница с нелюбовью к телефонной связи.

Я до сих пор вздрагиваю от звонков, поэтому для меня не актуален выбор рингтона. Просто делаю режим беззвучным, чтобы не нарушал тишину.

Однажды меня целый месяц изводил молодой человек. С упорством маньяка он названивал на домашний номер. Изнурил маму до такой степени, что она не выдержала и дала ему мой мобильный, и тут началось…

– Здравствуйте, это Светлана? Мне с вами нужно серьезно поговорить!

– А что случилось-то? Кто вы?

– Про мою историю можно написать целую книгу…

– На целую книгу у меня, к сожалению, времени нет, но если вы попробуете описать вашу ситуацию чуть короче…

Выяснилось, что у него есть девушка, которая, по его словам, влюбилась в меня, и ему ужасно от этого не по себе. Я должна нагрубить ей, чтобы та разочаровалась во мне. Словом, полнейший бред! Долго он донимал меня. Надоел. Пришлось попросить Валерку Тхая поговорить с ним по-мужски. А Валера обладает уникальным даром, никого не оскорбляя, вправлять людям мозги. Или в крайнем случае деликатно предложить им один из маршрутов пешего эротического похода. Что и было проделано.

Наступление эры радиотелефонов застало меня в «Ночных снайперах», где продвинутым мобильным пользователем была Диана Сергеевна. Настоящая фанатка всевозможных информационных технологий: Интернета, сотовой связи, скайпа, ICQ. Меня это нередко раздражало и даже вызывало приступы ревности – она постоянно с кем-то созванивалась и переписывалась. Могла одновременно беседовать по телефону и разговаривать со мной. Не понимая, к кому обращена очередная реплика, мой мозг закипал. Это усилило мою нелюбовь к телефонным разговорам. Предпочитаю смс-переписку. Для меня мобильник был и остается средством экстренной связи.

Как я сейчас понимаю – моя нелюбовь к телефону уходит корнями в гораздо более раннее детство, чем неугомонная болтовня соседей у дверей нашей комнаты.

Тогда я только обвыкалась в родительском доме. Меня неудержимо влекла к себе серая тренькающая коробочка. Она стояла высоко на тумбочке и казалась недосягаемой мечтой. И вот как-то раз мама, придя с работы, застала картину: я, вся из себя такая довольная, улыбающаяся стою на стуле. В руках у меня телефонная трубка. И я самозабвенно сама с собой веду беседу на только мне понятном тарабарском языке. Что на нее тогда нашло, мама и сама объяснить не могла – то ли неприятности на работе, то ли плохое настроение, но шлепнула она меня со всей злостью и отняла трубку. Я горько расплакалась. Бабуля еле-еле успокоила. Мама сразу пожалела о содеянном, стала просить прощения. Даже купила игрушечный телефон, но я к нему так и не притронулась. Столь велико оказалось потрясение.

Это едва ли не единственный случай, когда мама незаслуженно обидела меня. А, вообще, я росла в «оранжерейных» условиях. Благодаря бережному отношению ко мне со стороны родителей я сохранила наивный и добрый настрой к людям. Мне ненавязчиво привили чувство вкуса, любовь к прекрасному, хорошие манеры и чувство меры. Научили никому и никогда не завидовать. Мама часто говорила: «Не досадуй на чужие способности и благополучие. Не расточай свою энергию на страдания по несбыточному и, тем более, на негатив и злопыхательство. Помни, что чужое все равно никогда не станет твоим». Я усвоила: не следует жаловаться и списывать собственную лень на несправедливость судьбы.

На мамину зарплату и бабушкину пенсию блокадницы мы жили скромно. Родители в хорошем смысле были гордыми людьми, ни у кого ничего не просили и не занимали. Всегда довольствовались тем, что дано, рассчитывая на собственные силы. Ограниченность в средствах меня не задевала. Я попросту не замечала ее: всегда было вкусно, сытно и аккуратно. Мама, мастерица на все руки, обшивала и обвязывала меня с головы до ног. Когда-то, еще учась в институте, она закончила курсы кройки и шитья, и во времена тотального дефицита детской одежды в стране ее умения очень пригодились.

Вещи, сделанные ее руками, всегда отличали оригинальные детали – брюки с аппликацией, вышивка на переднике, вязаный костюмчик с бантовыми складками. Юбка и жилетка были сношены мною до дыр, настолько я их любила – не желала снимать. Даже невзрачное коричневое школьное платье смотрелось элегантно за счет связанных мамой белых воротничков.

Родители не давали денег на карманные расходы, да это и не требовалось. Я никогда не шла наперекор семейной аскезе, радовалась любым, даже самым простым подаркам. Поступила в первый класс, мне тетрадку с карандашами подарили – уже радость!

Слайд 30: «Все-таки Шишкин или Малевич?»

Помню, во мне проснулся художник. Мама купила листок ватмана. Я прикрепила его кнопками к двери и… пошла на кухню. У нас дома обитала замечательная кастрюля, на ней было изображено семейство оленей. Не кастрюля, а шедевр изобразительного искусства! Она меня так впечатлила, что я поставила ее перед собой и стала срисовывать пейзаж на лист ватмана. Получилось здорово! Много лет эта картина была предметом моей гордости.

Позже в совместном с Дианой сборнике «Патронташ», наряду с ее картинами, я обнародовала и некоторые свои рисунки. Графика – не графика, скорее вольное гуляние карандаша. Мне очень нравится эстетика минимализма, когда обозначаешь только контуры, давая воображению дорисовать начинку.

А тогда, после истории с кастрюлей-натурщицей, оценив мои художественные способности, мама подарила мне роскошный набор гуаши, до этого я имела дело только с акварелью. Но гуашь оказалась плотнее и тяжеловеснее и потому не прижилась. Странное совпадение: чаще меня тянуло рисовать тогда, когда я заболевала. Когда же температура спадала, интерес к краскам падал тоже.

Слайд 30: «От фарцовщиков»

В классе в четвертом-пятом у всех друзей уже были кроссовки Adidas, а у меня их не было. Я мечтала о кроссовках днем и ночью так сильно, как только может мечтать подросток, и как-то заикнулась об этом маме. В советское время заграничные вещи можно было купить только в комиссионке или у фарцовщиков. Новые к тому же стоили невероятно дорого. Мама с бабушкой переглянулись, пошли искать фарцовщика. Как сейчас помню – прихожу из школы, а на моем секретере – сверток, прикрытый газеткой. Приподняв ее, я дар речи потеряла – белые кожаные кроссовки, с синими замшевыми полосками! Настоящие, фирменные! Первые в моей жизни! Вот оно счастье! И наплевать, что они поношенные!

Слайд 31: «Вымогательница»

Родители делали все, чтобы я ни в чем не нуждалась. С благодарностью в ответ я старалась быть не капризной и не требовательной.

И, наверное, этим облегчала им жизнь. Правда, был один момент, за который мне до сих пор стыдно. В начале 80-х, когда вся страна, в том числе и я, каталась на деревянной «Карелии», в магазинах начали появляться пластиковые немецкие лыжи. Они были такие красивые – легкие, белые, со специальной насечечкой, чтобы не было отдачи. И я, видимо, ослепленная их совершенством, принялась канючить: «Купи, мама, купи!» Просто какой-то эгоистичный приступ у меня случился, вот вынь да положь! А они дорогущие! Девяносто рублей! На тот момент – сумасшедшие деньги при маминой-то зарплате в сто двадцать рублей. В общем, не мытьем, так катаньем, со слезами на глазах выпросила я у мамы эти лыжи. И – о, ужас – прокатилась на них пару раз и охладела. Оттого ли, что я ими не умела пользоваться, или неправильно была подобрана смазка, но скользить по нашему снегу они отказывались. Может, я их просто задом наперед надела? ☺ Лыжи мне и года не прослужили. Были поставлены в угол, заброшены и в конечном итоге кому-то подарены.

Сколько лет прошло, а я так и не могу простить себе это финансовое «обесточивание» мамы. С тех пор дала зарок: никогда ничего не просить. А если что-то надо – заработай и купи себе сама!

Слайд 32: «Римская цифра»

В Ленинграде в начале шестидесятых появилась традиция: всем новорожденным выдавали памятные медали, мальчикам – синие, девочкам – красные. На лицевой стороне красовался Ленин на броневике, а с обратной можно было прочесть имя и дату рождения нового Ленинградца. Так вот у меня в ней ошибка. Гравировщик рядом с римской десяткой поставил палочку не с той стороны. Получился не одиннадцатый месяц – как надо, а девятый. Так что праздную дважды. ☺

Слайд 33: «Пара гнедых»

Помню, в четвертом классе моя школьная подруга, Катя Малашина, спела мне романс Вертинского «Пара гнедых». Мелодия и слова буквально ввели меня в транс!

Я постоянно напевала его. Правда, на свой лад. Как потом выяснилось, Катино исполнение тоже не было оригинальной версией романса. Вот и получилась вторая производная от производной. Окружающие взрослые твердили: «Светочка, ты неправильно поешь! Текст и мелодия другие». А я отвечала: «Мне нравится в таком виде!» Да простит меня автор романса, но я и тут не обошлась без собственного прочтения! Убеждена, когда хочется петь – надо петь. Пусть по-своему, главное – петь!

Слайд 34: «Выжигалка»

Пионерский лагерь, кружок выжигания по дереву. Пожилой, полный мастер в синем рабочем комбинезоне, припудренном древесной пылью. Запах свежеотшкуренных дощечек. Рисунок на пергаментной бумаге, черный лист копировки. Высунув от усердия кончик языка, в числе других ребят я старательно вывожу каждую линию. Увековечиваю изображение на досочке выжигательным аппаратом. Радостно предвкушаю момент, как дома разверну перед мамой и бабушкой свой рукодельный подарок.

Слайд 35: «Фильтр»

С малых лет детсад, школа, взрослые меня убеждали в том, что, находясь в социуме, нельзя быть от него свободным. И если существуют законы, традиции, принятые обществом, то их надо, как минимум, уважать, как максимум, соблюдать. Меня этот постулат всегда настораживал и вызывал внутренний протест. Я видела, как многие говорят одно, а делают другое. Лишние звенья, непрочные связи, ханжество, алчность, инертность. Я росла и думала, что, наверное, не имеет смысла слепо подчиняться всему, что предлагается. И стала пропускать все через собственный фильтр, непонятно каким образом сформировавшийся и встроенный в меня.

* * *

«Так же, как звезды, планеты и кометы притягивают к себе космическую пыль, мы являемся центрами мысли и притягиваем к себе всевозможные идеи: от озарений интуиции до таких сложных мыслительных систем, что на их основание требуется несколько жизней».

Самое ценное, что есть у каждого из нас – индивидуальность. Максимум, что человек может приобрести за свою жизнь – самого себя. Лучшую версию самого себя. Какой смысл играть чужую роль, беспрекословно доверяя законам, придуманным задолго до тебя обществом, с которым, по большому счету, тебя мало что связывает?..

С моими словами можно поспорить и с легкостью разнести их в пух и прах. Я даже сопротивляться не буду, просто посторонюсь и останусь при своем мнении. Свобода проявления личности – необходимый жизненный минимум, как воздух и вода, без которого все живое гибнет. Я никогда не смогу быть большинством только потому что это большинство. Я все равно буду жить по-своему. И мне не важно, как на это посмотрят окружающие.

При этом у меня все в порядке с ответственностью перед тем, кого я приручила, и перед данными обещаниями. И тут нет противоречий. Их уравновешивает мой внутренний цензор. Есть моменты, когда мои собственные моральные устои совпадают с общественными. Я не диссидент, чтобы во всем и везде принципиально быть против. Совсем нет. Существует много точек соприкосновения. Да и свободу надо заслужить! Свободу выбора, как тебе жить и с кем шагать в ногу. Пусть даже набивая шишки, отстаивать свою уникальность.

* * *

Замерзшие пальцы суетятся на грифе. Убегают и снова возвращаются к порожку. Не натягивайте слишком сильно струны… Вам будет больно, когда однажды сорвавшись, одна из них ударит вас по лицу…

Маме и бабушке, слава Богу, хватило мудрости и терпения меня не форматировать под среднестатистические стандарты. Некоторые родители берут на себя завышенные полномочия и пытаются кроить судьбу ребенка по-своему. На меня же старались не давить, оставляя за мной право на собственное мнение и самостоятельные решения. Первое из которых я приняла в пять с половиной лет…

Слайд: 36 «Избранница»

Для меня самой загадка, почему я выбрала именно скрипку. По счастливой случайности, в нашем доме этажом выше жила педагог музыкальной школы Зенина Людмила Ефимовна. Каждый божий день она была вынуждена слушать, как во время моего купания в тазике (ванны тогда еще не было) мы с мамой горланили «Шел отряд по берегу» и «Расцветали яблони и груши». Пели, как умели. ☺ Но громко и воодушевленно. Однажды Людмила Ефимовна не выдержала и настроенная решительно спустилась к нам с вопросом: «Лиечка, может быть, ты отведешь Светочку в музыкальную школу? Пусть лучше она там поет, а не терроризирует уши соседей!» И вот, уже сама соседка ведет меня на занятие в музыкальную школу № 12 Дзержинского района.

Людмила Ефимовна была женщиной яркой, высокой, будто сошла с полотен Кустодиева. Мне тогда казалось, что она просто исполинских размеров. И шаги у нее были огромные, как у Гулливера. Я семенила за ней, часто переходя на бег. Ладошки потели, щеки краснели, но попросить Людмилу Ефимовну идти помедленнее было страшно неловко.

Когда пришло время определяться с инструментом, я категорично заявила: «Хочу играть на скрипке». Сказала, как отрезала. Это был совершенно осознанный выбор.

Когда выбираешь такой инструмент, как скрипка, поначалу не представляешь, какие сложности тебя ждут. Не говоря о тех сложностях, которые поджидают соседей. ☺ Тогда же встал вопрос, смогу ли я вообще играть на скрипке. Когда преподавательница Митряковская Лидия Пименовна взглянула на мои крохотные ручки, она засомневалась, что из меня выйдет толк – пальчики маленькие, короткие, катастрофически не хватает растяжки, чтобы достать до нужной ноты на грифе. Но за счет широкой ладони и благодаря упертости я все-таки смогла играть.

Я была так счастлива, когда мама и бабушка купили мне первую в жизни «восьмушку»! Я буквально впитывала скрипку, познавала ее. Мне было интересно – а как же она устроена? Я даже обнаружила, где у нее сердце! Оно за верхней декой, как за грудиной, рядом с грифом под подставкой, которая держит струны! Скрипка завораживала меня. Я любовалась ее формами и пропорциями. Укладывала ее к себе на подушку, укрывала одеялом, когда ложилась спать – не могла расстаться ни на секунду. Уже тогда понимала: все, что нас окружает – живое, часть общей космической энергии. Тем более музыкальный инструмент, в который вложена душа мастера!

Выпускной экзамен в музыкальной школе я сдавала на инструменте немецкой мануфактуры XIX века. Многие годы эта скрипочка оставалась моей верной спутницей. У нее была особенность. Она отличалась от своих подруг уменьшенными пропорциями: вместо целых 4/4 в ней было 7/8. До «взрослого» инструмента мои пальцы так и не выросли.

Каюсь, я три раза изменяла своей скрипке. Сначала это была электрическая пятиструнная «Zeta». Мне ее подарил наш общий с Дианой американский друг Александр Канарский, в честь которого назван один из лучших акустических альбомов «Ночных снайперов». Потом была японская электроскрипка «Yamaha», но уже классическая четырехструнная. Оба эти инструмента, по сравнению с моей малюткой, были для меня огромными, играть на них мне было крайне сложно. Приходилось менять всю аппликатуру.

Осенью 2010 года в моей жизни произошло важное событие: поклонники подарили мне скрипку пражского мастера Мирослава Комара. Это была моя давняя мечта – получить именно чешский мастеровой инструмент. На торжественное вручение скрипки в Праге был приглашен сам Мирослав Комар! Должна признаться, эта взрослая чешская дама просто великолепна! Взаимодействовать с ней – сплошное удовольствие. Но при этом я продолжаю ничуть не меньше любить скрипочку, на которой играла еще в музыкальной школе. Я себя долго винила и испытывала угрызения совести: простит ли мне измену моя малышка? Она простила. Стоит взять ее в руки, она звучит так же, как и прежде.

* * *

Играю на скрипке вечного Вивальди. В дверь раздается стук. Открываю. На пороге изрядно выпивший сосед Женя. Невнятно, но душевно начинает просить, чтобы я ему сыграла мелодию из к/ф «Шерлок Холмс и доктор Ватсон». Я наигрываю, как могу. Женя бросается пожимать мне руку со словами: «Как замечательно. Люблю я Холмса и Ливанова люблю, они с Ватсоном такой классный квартет состроили». Уходит. Я в раздумии. Возвращаюсь к Вивальди. Опять стук в дверь. Женя: А «В мире животных» можешь? Отвечаю: «Попробую». Пробую, получается жалостливо так. У обоих из глаз чуть слезы не брызнули. «Я всем расскажу, как замечательно», – потрясая выставленным большим пальцем, говорит Женя и целует в приливе чувств меня в щеку. Уходит.

Годы спустя, учась в мединституте, я узнала, как важна для развития коры головного мозга мелкая моторика, игра на скрипке – лучший поставщик оной. Этот инструмент серьезно скомпенсировал задержку моего развития. Поэтому скрипка для меня – настоящий Божий дар, как и педагог Лидия Пименовна, терпеливо обучавшая меня скрипичным премудростям.

Я была настолько миниатюрной, что ей приходилось нагибаться. Иначе было не расслышать, что же я там играю. Однажды она придумала уловку: сама садилась, а меня ставила на стул перед собой. В результате наши глаза оказывались примерно на одном уровне. Я методично водила по струнам прямо перед ее лицом. А Лидия Пименовна время от времени спрашивала: «Светочка, ты не устала? Может, отдохнешь?» – «Неть!» – отвечала я и продолжала пиликать. Уже тогда стеснялась говорить о своей усталости, считая это неприличным.

Лидии Пименовне удалось-таки поставить мои «нестандартные» пальцы на гриф, научить меня разговаривать инструментом. Возможно, моя скрипичная карьера выстроилась бы иначе, но, к сожалению, Лидия Пименовна ушла работать в музыкальную школу при Ленинградской консерватории, рядом с Финляндским вокзалом. Она звала меня с собой. Мы не решились – родителям было далеко меня возить. Еще 4 года я обучалась у другого харизматичного педагога – Виолетты Павловны Газиянц. Она запомнилась мне своими темпераментными уроками, ее реакция на удачно взятую ноту и проваленный кусок произведения была хотя и разной по эмоции, но по накалу одинаково бурной.

Слайд 37: «Хор»

В музыкальной школе обязательной дисциплиной был хор. Так что напелась я вдоволь, а вокальные экспромты на кухне в тазике прекратились. Руководила хором Улитина Ольга Алексеевна. Я хоть и мелкая была, пела альтом, стояла всегда слева в нижнем ряду. Мы даже ездили на гастроли – выступали в Риге на Празднике хоровой песни. Там собралось очень много детей со всего Советского союза, наверное, несколько тысяч. И представьте – такая махина пела как единое целое! У меня до сих пор хранятся фотографии этого грандиозного хора и памятная глиняная медаль участника. Тогда же я нежно и бесповоротно влюбилась в старую Ригу с ее узкими брусчатыми улицами, пряничными домиками и готическими средневековыми соборами. Была очарована настолько, что несколько раз сбегала с уроков, а позже с лекций, чтобы оказаться на Домской площади и послушать орган.

Слайд 38: «Все в себе»

* * *

За решетку Таврического сада спряталась зима и никак не хочет оттуда выходить. «Хватит вредничать, – говорю я ей, – уже так хочется тепла».

У меня перед глазами всегда был пример моих блокадниц, мамы и бабушки. На их фоне, что бы ни случилось, как-то стыдно оказаться «размазней». Была зима. Мы с мамой гуляли в Таврическом саду. Я заявила, что хочу прокатиться на санках с горки. А спуск был крутым. Мама мне предложила выбрать другое место: «Ты упадешь и будешь плакать». Но я настаивала. Тогда она промолвила: «Ладно, езжай, но, если упадешь, не реви!» Естественно, я навернулась, ударилась подбородком и получила санками по затылку. Позднее мама рассказывала: «Слезы в глазах, рот кривится – видно, что очень больно, хочет расплакаться, но держится как кремень».

Слайд 39: «Носи, качай»

Мама рассказывала, что маленькой я не очень была отзывчива на ласку, тянулась к ней, но вместе с тем не поддавалась, словно боялась быть застигнутой врасплох.

Как-то перед сном я попросилась на ручки, хотела, чтобы меня покачали. Мама меня взяла и стала убаюкивать. Я лежала с закрытыми глазами. Все говорило за то, что ребенок уснул. Вдруг этот ребенок с закрытыми глазами на фоне полной тишины говорит командным голосом: «Все, хватит. Клади в кровать».

Слайд 39: «Перед расстрелом»

Мама с бабушкой тщательно оберегали меня. Их забота не давала мне возможности натворить непоправимых глупостей, научила размышлять, присматриваться к миру, быть внимательной к окружающим. Но при этом я выросла ко многому неприспособленной во взрослой жизни. Долгие годы оставалась скованной, ранимой и неуверенной в себе. Чего мне стоило преодолеть свои зажимы! О, эти предатели – вечно потеющие ладони, красные пятна, покрывающие щеки. Чтобы просто выйти к доске и ответить на вопрос учителя, приходилось каждый раз выдерживать пытку последних минут перед расстрелом.

Слайд 40: «О любви или судьбоносная юбка»

А каково было пробуждающимся чувствам в условиях тотальной стеснительности! Мои первые робкие симпатии так и остались нереализованными. Редкие шансы на судьбоносную встречу разбивались о мою застенчивость.

В старших классах школы была традиция выезжать в лагерь труда и отдыха. Там школьники, по обыкновению, пропалывали турнепс, работали на полях. А вечером излюбленным развлечением были дискотеки в клубе. Хотя клуб – громко сказано, скорее деревянный барак, с проигрывателем и пластинками. Девочки и мальчики приходили туда полюбезничать и потанцевать. Барак был разделен на две части: техническую и танцевальную, между ними небольшое окошко. Почему-то именно в этот вечер мне захотелось быть в юбке. И вторая загадка: я почему-то оказалась на половине, где музыку заводили, а не на танцполе. И тут к окошечку подходит мой одноклассник Алеша, которому я очень симпатизировала и говорит мне: «Потанцуем!». А дверь «операторской» какой-то чудак, как назло, закрыл снаружи. Протискиваться через узкое окно в юбке я постеснялась. Думала: все танцуют, а я тут ползу у всех на глазах, сверкаю трусиками! Вот если бы я была в брюках… сейчас вряд ли бы вы читали эти строки! И я ответила: «Не пойду». Ну конечно же это не значило, что я не хотела с ним танцевать! Я мечтала об этом! Но… постеснялась. Вот и осталась я плясать-притоптывать на пару со своей стеснительностью. А мой Алеша тут же пригласил на танец Тоню… ☺

Поэт Илья Кормильцев как-то сказал, что человечество – это сборище трусливых обезьян. Сказано жестко, но в чем-то он прав. Я сама временами бываю похожа на трусливую обезьяну. Страх – это то, что мне очень хорошо знакомо. Клаустрофобия, панические атаки, страх оставить включенными газ и воду, страх сойти с ума, страх одинокой беспомощной старости, страх морщин, страх полноты, страх смерти близких, страх финансовой несостоятельности, страх войны, в общем – та еще трусиха!

* * *

Между 20 и 23 ноября 1991 г.

Скажи, что будет с нами со всеми. Нет, не отвечай, молчи. Мне страшно. <…> Мама тут как-то мне сказала: «И хочется, и колется…», на что я выпалила: «Так колется, что уже даже не хочется!» Хочется, еще как хочется, но я боюсь. Чего? – Безвозвратности… Ни друг, ни враг, – а так… <…> Скажи только одну мне вещь: я тебе нужна? Нет, не говори, молчи. Я опять боюсь. Чего? – Ответа…

Слайд 41: «Падай, но хвост пистолетом»

Мне 6 лет. Первый отчетный концерт в музыкальной школе. Полный актовый зал, за роялем мой аккомпаниатор Людмила Ефимовна. Я стою с «восьмушкой» в руках и за внешней гиперотважностью скрываю свое волнение, доводящее меня до полуобморочного состояния. «Света отлично смотрится на сцене! Вот ребенок – ничего не боится, играет так уверенно!» – говорили маме собравшиеся в зале педагоги. А я настолько волновалась, что загнала темп. Потом в разговоре с мамой Людмила Ефимовна пошутила: «Лиечка, утихомирь свою дочку! Может, она у тебя и виртуоз, но мне-то как за ней угнаться?»

Слайд 42: «Членовредительство»

Был момент, когда я едва не забросила занятия в музыкальной школе. Он пришелся на возраст, когда начинают играть гормоны в крови, появляются другие интересы.

Я стала лениться, увиливать, прогуливать, хотя экзамены и отчетные концерты все еще сдавала хорошо.

Помню, как готова была придумать тысячу отговорок, лишь бы только не идти на урок по специальности. Даже пошла на членовредительство! Решила порезать себе палец, чтоб только не играть на скрипке. Взяла лезвие, стала проводить по подушечке, но оно оказалось тупым. Попробовала на одном пальце, втором, но порезы выглядели неубедительно. Так я себе распорола чуть ли не все пять пальцев. Придя на урок, сообщила Виолетте Павловне, что поранилась, когда точила карандаш. Она потребовала разбинтовать руку. Внимательно посмотрела на ранки и убийственно заметила: «Много же у тебя было карандашей!..»

Слайд 43: «Осточертело»

* * *

Осточертело! Звуки, звуки, и все не в радость. Плач ребенка, щелчки закрывающихся дверей, скрежет, писк, топот, стук, голоса… А за окнами – скрип старой качели. Только его приемлю. Устала. От всех звуков, от всего, от всех. Тишины… и тиканья часов хочу.

До окончания обучения в музыкальной школе оставалось всего полгода, но мне все страшно надоело! Я сообщила маме, что бросаю школу. В ответ она произнесла: «Тебя можно понять. Это твое решение. Бросай! Но учти, потом у тебя на всю жизнь останется сожаление о том, что ты оставила дело незавершенным». Мне дали передышку на несколько месяцев, и я все-таки окончила музыкальную школу.

С тех пор любое начатое дело я стараюсь довести до конца. А если что-то не получается, это не повод бросить начатое, а только знак, что требуется пауза.

Слайд 44: «Отец»

Я видела маму и бабушку, которые много лет жили без поддержки сильной половины. Мужская депривация привела к тому, что во мне стали появляться черты недостающего члена семьи. Я привыкла во всем полагаться на саму себя. Безотцовщина основательно подкорректировала мое поведение.

* * *

10.05.1990 г.

Я – песок, рассыпающийся в твоих руках. Я – дуб – стучите громче. Я – ласковый кирпич, внезапно падающий на чью-то голову. Я – глина, из которой мог бы получиться славный кувшин, который мог бы напоить жаждущего. Но нет мастера! Где тебя черт носит?!!! ☺

Я – решето. Кто-то проходит сквозь меня, кого-то я не замечаю, а кто-то остается во мне, заполняя мой дуршлаг… Я – звук, заполняющий чей-то эфир. Я – эфир, который заполняешь ты.

Так получилось, что все время я была сильней кого-то. Во мне много мужского начала, особенно в плане характера. Может, поэтому ко мне шли те, кому нужна была поддержка. Я вытаскивала, я всем внушала: «не спите», я заставляла жить, но теперь настало время, когда мне самой нужен такой человек. Может, это от того, что я старею, или от того, что я начинаю бесповоротно превращаться в женщину. А может, от того, что рядом оказался человек сильнее меня. Но быть в роли слабой, это так непривычно. Как может слабый защитить тебя? <…> Жизнь сурова. Выживает сильнейший. Все подвластно естественному отбору. Мы еще очень далеки от разгадки Его замысла, а тем временем мир по спирали уходит к войне.

Слайд 45: «Игрища»

Дружбу я водила в основном с мальчишками. Гоняла с ними в футбол, лазала по гаражам, жужжала машинками, играла в войнушку и в казаков-разбойников. Любимым развлечением было выманить серьезного злого вахтера из общежития напротив. Какой мы испытывали драйв, когда он выскакивал со шваброй и гонялся за нами по всему двору. ☺

Лидером хит-парада дворовых игрищ было строительство шалашей. В ход шли ветви тополей, выброшенная старая мебель, периодическая печать.

Примерно тогда же проявились и докторские наклонности. Я не любила играть в кукол. Все эти наряды-бантики-косички – не мое! Куклы для меня были пациентами. Я специализировалась как доктор общего профиля, так что ни одна кукла не пострадала, но фонендоскопом все были прослушаны от макушки до пят. Кстати, а почему куклы всегда были девочками? Какая половая дискриминация в кукольной сфере! ☺

У кукол были конкуренты – обезьянка Джакони и яркий красно-оранжевый петух. Ему потом кто-то дырку в попе прожег… Но это его никак не портило. Я сочувствовала петуху и тоже его лечила.

Но самой любимой игрушкой все-таки оставался самосвал! В него можно было загрузить всех пациентов и отвезти под круглый обеденный стол – в «госпиталь». ☺

Мне никогда не бывало скучно наедине с собой: то цепляла на палку нитку с крючком и сидела у пруда в далеком Севастополе, то собирала шампиньоны на газонах возле дома, то отправлялась в археологическую экспедицию в садике напротив искать осколки снаряда. Рано утром мама тайком выбрасывала мои выкопанные артефакты, а к вечеру я добывала новые.

* * *

Не раз я себе задавала вопрос: когда кончается детство, и когда начинается взрослая жизнь, где эта черта, грань или ступень, перешагнув которую мы начинаем новый отсчет. И сегодня я ответила на этот вопрос.

Ни к кому я не была так привязана, как к тебе. Привязанность – это что-то детское, наивное. Но это больше, чем благоговение и любовь. Привязанность выше всего этого, глубже, искреннее и… беспомощнее. И когда в тебе губят эту привязанность, уходит детство, наступает взрослость со всей ее сдержанностью, рамками приличия, осторожностью и недоверчивостью, с ее усталостью…

Слайд 46: «Притча»

Оглядываясь назад, я понимаю, что сам факт моего удочерения – настоящее чудо и один из наглядных признаков божественного присутствия в моей судьбе. Я всегда чувствовала незримую поддержку. Я очень люблю притчу про то, как Человек и Бог идут по песчаному берегу океана. Человек говорит Богу: «Господи! Почему, когда у меня все хорошо, я иду по жизни и вижу на песке следы двух пар ног – твоих и моих, а когда случается беда, на песке следы только одной пары? Почему ты покидаешь меня?» «Неразумный ты человек, – отвечает Бог, – ведь я беру тебя на руки!»

В юности я неоднократно пыталась себе представить образ Бога: то это красивый мужчина, то ласковая женщина, а иногда – подросток или умудренный опытом, седовласый старец. Неизменно одно – это всегда был понимающий, мудрый, добрый и очень терпеливый собеседник. Хотя, например, на такую подопечную, как я, уже давно мог бы разозлиться: сколько невыполненных обещаний, попустительства, лени и малодушия во мне! А Бог это все терпит и приговаривает: «Ну ничего, может быть, в следующий раз она усвоит урок».

Да, Бог многолик, и у каждого он свой. Люди по-разному его называют: Будда, Христос, Аллах… Какое имя – не важно, главное, быть с ним в диалоге.

Мне кажется, признание Бога приходит через осознание смерти, конечности жизненного пути и вопроса: а что же дальше? Вот в такой момент особенно важна поддержка. Как раз-таки вера и помогает не отчаиваться и продолжать свой путь.

* * *

Как море с берегом, я буду с тобой.

Но если ты скажешь: «уходи», я уйду без слов, – так море исчезает, оставив на земле гудящие раковины.

От первого лица. Лыжи

«Лыжи – это единственное, что у меня получается лучше! ☺ пожалуй, приглашу ее присоединиться – так я думаю, планируя зимний отдых. И она соглашается! Мы встречаемся в Шамони. Я одновременно смущаюсь и немножечко выпендриваюсь, утрируя карвинговую технику, и наблюдаю, как она наблюдает за мной:

– Ой, у меня так не получается ехать, как у вас – столбиком!

Но Света старается очень и, кажется, сама ситуация ее заводит, лыжное сафари манит!

А у меня все-таки цель не пустить ей пыль в глаза, а вместе покататься. Поэтому я предлагаю несколько упражнений, подстраиваюсь под ее технику, и мы можем ехать. Она пытается не отстать от меня, а я сильно не гоню. Но на одном из перевалов куска черной трассы было не миновать. Съезжаю чуть ниже и собираюсь страховать ее спуск. Машу рукой – «Готова? Поехали!» Первый же бугор, поворот, сноп снежной лавины, и мимо меня сначала проносятся лыжи, причем аккуратненько скрепленные вместе ски-стопами. А потом и сама лыжница – «солдатиком, сложив руки по швам». Удержать ее я не успеваю, все было слишком стремительно. Она самодоставила себя к подножью черной трассы. К счастью, не ушиблась. С этого момента за Светой закрепляется прозвище Белая Молния – по цвету ее лыжной экипировки.

Белая Молния на Белой горе. Когда мы поднялись на смотровую площадку Монблана, Света поведала, что в строчке из Белой песни «Грудь земли ласкают реки» речь идет как раз о горных вершинах.

Мы проводили время не только на трассах. Чего стоят терминальные бассейны под открытым небом, когда рядом с тобой возвышаются заснеженные четырехтысячники Шамони и Курмайора. Вечером отыскивали какой-нибудь приятный бар с местным колоритом и наслаждались приятным общением. В камине огонь, в бокале вино, тирольские или савойские песни… Веселые, с загоревшими носами мы ☺.

Однажды попали на ирландских скрипачей, прослушали целый их концерт. Они явно увидели в Свете «своего» и старались от души. В другом месте наблюдали, как молодые австрийцы забивают огромный гвоздь в толстенный пень острой стороной молотка. Не то чтоб забить – попасть по гвоздю сложно! Когда мальчишкам занятие надоело и бар немного опустел, мы со Светой тоже попробовали. Нет, гвоздя, конечно, не забили, а по одному разу честно в шляпку попали☺.

Однажды и меня на трассе ждал подвох. Снежная пушка насыпала целый бугор плотного мокрого снега, я не замечаю его на повороте, врезаюсь на полном ходу, как в стену. Лыжи меня выщелкивают, и я кувырком лечу под гору.

– Сейчас же спускаемся вниз и покупаем вам шлем! – тон Светы не предполагает возражений…

Много лет я катаюсь без каски и не всегда даже шапку надеваю. Все-таки курорт, хочется загорать, но со Светой не поспоришь. Сказала шлем – значит, шлем.

И в качестве спойлера – через несколько лет эта каска спасла мне жизнь!..

Глава третья. Экзистенциальная

Я не могу измерить свой жизненный опыт количеством прожитых лет. Уж если и пытаться его измерять, так скорее – числом и силой очарованностей.

* * *

26.11.1991 г.

Сегодня по ночному телевидению удалось послушать литературную передачу, посвященную Афанасию Фету. Я в восторге. Состоялось еще одно открытие, открытие для себя родственной души. Его настроения удивительно близки мне теперешней. Человек с грустью и с весной в душе. Высокая лирика, интеллигентность и изящество. Разделенная любовь, но которую не увенчали семейные узы. Свет рассветно-закатного солнца. Предутренне-вечереющая тишь, задумчивость и неспешность. <…> Он предстал передо мной человеком хорошо знакомым. «Ничто так не сближает людей, как искусство и поэзия, и эта близость сама становится поэзией», – поразительное высказывание. Это то, что определяло мои взаимоотношения с самыми мне близкими людьми. Это родство душ – как апогей осмысленного существования. Это истинная радость – радость творчества. Но не буду больше распространяться на эту тему. Это для меня слишком сокровенное <…>. Это – дух, а значит – молчание. Это – знание.

<…>

Порой и все чаще мне моя серьезность начинает казаться слишком серьезной. Внутренний голос спрашивает: «Ну разве ты такая?» На что я ему отвечаю: «А разве тебе самому интересны все эти плоскоклеточные шутки, тупоугольные остроты, эти повседневные прибаутки?» Может, это все кого-то и забавляет. А я устала от пустословия, заполнения эфира сиюминутностью. Я, наверно, становлюсь занудой, но больше ощущаю потребность в вечном, тягу к всеобъемлющему, к мудрости, к связи времен и религий, – к родству с вселенной. Тяга вполне объяснима. Это, наверное, рефлекторно-компенсаторный ответ на мое земное одиночество.

Поэты, поэты…

Так кто же я? Философ или зануда?

* * *

Учиться радоваться радостям других, это, как говорит Маришка, труднее, чем приходить на помощь в трудный час. В этой помощи другим мы больше любим себя, сострадаем себе, утешаем себя, подкрепляем надеждой, что тот, кому помогаем сейчас, не останется в долгу. И оказав мало мальскую услугу, мы теперь уже готовы закабалить беднягу, подчинить. Он мой, он теперь всю жизнь должен благодарен быть мне. Не так ли? А если очень хорошенько прислушаться к себе? Нет, я так не хочу! Ведь существует что-то выше внутреннего сознания подчинения себе кого-то. Это, наверное, любовь. А может, любовь – лишь одна из разновидностей подчинения себе или себя. Пусть даже и так. Есть ведь на свете счастливые пленники, которые одновременно свободнее многих смертных. Пленниками их делают любящие, свободными их делает сила собственной любви.

С годами приходит осознанность и вместе с ней, как знак равно, любовь. Вглядитесь в глаза стариков… Я ни разу не видела, чтобы у глубоко пожилого человека были злые глаза. Они могут быть усталыми, печальными, отрешенными, но никак не злыми.

Вместе с тем, становясь старше, я не теряю связь с детством. Наивность, непосредственность, жажда открытий, чистота восприятия, способность радоваться мелочам не утрачены, не забыты. Меня легко удивить и расстрогать. Могу посмотреть на цветок и увидеть в нем космического посланника. «Это надо же! А?!»

* * *

Поле ромашек, а в каждой ромашке десятки лепестков, и сколько лепестков <…>, столько оттенков, столько мыслей и чувств.

Я дарю тебе это поле ромашек…

Какой все-таки выдумщик этот Господь Бог! Взять, к примеру, времена года. У каждого свой аромат и вкус! Весной он абсолютно прозрачный, подернутый нотками цветов и карамели. Летом – тягучий, как разлитый ягодный сироп с нагретой солнцем смолой. Осенью – терпкий, пропитанный любимым ароматом зеленых яблок и сена. А зимой – влажный с горьковатым привкусом хвои и морской воды.

Я воспринимаю все живое, как чудо. Восхваляю деревья, воду, солнечный свет, силу и свежесть ветра. Почему люди не утруждают себя на мгновение остановиться и просто полюбоваться поведением птиц или игрой кота?

* * *

Птица – стремительный жест пространства.

«Жизнь – это то, что с нами происходит, пока мы строим совсем другие планы…» – спел когда-то Джон Леннон! А ведь это так! Стоит ценить каждый момент, ведь он промелькнет и больше никогда не повторится.

Если бы меня попросили изобразить на холсте символ счастья, своеобразный «тотем», я бы нарисовала тюльпан на фоне солнца. Суть счастья в гармонии и простоте. Надо лишь разглядеть, принять, сберечь и научиться радоваться тому, что дано. Вот вам рецепт прививки от алчности.

В моей жизни как минимум трижды случались патовые ситуации, когда мне не понарошку светило преждевременно «сыграть в ящик». После каждой из которых каждый день казался лучшим днем в моей жизни. И по сей день, просыпаясь, благодарю рассвет, мирное небо над головой. Я жива, здорова, у меня есть стол и кров, есть с кем их делить. Со мной рядом друзья, родные люди, которым небезразлично мое творчество. Они для меня колоссальная поддержка. Вот важнейшее слагаемое моего счастья.

Конечно, меня занимает поиск рецепта безусловного общечеловеческого счастья. Конечно, хочется прикоснуться к вселенской мудрости, открыть закон всеобщего примирения, найти единую формулу.

* * *

Не помню, кто сказал, а может, сама придумала: Идея счастья – идея многократного использования <…> мгновения.

Счастье там, где есть усилие и тонус.

Я наблюдаю некоторые семьи, где материально все благополучно, а дети несчастны: неэмоциональны или капризны. Они перекормлены достатком. У них нет стимула, потому что изначально есть все. Им не за что бороться, не к чему стремиться. Излишества обкрадывают жизнь. И молодцы те родители, которые выстраивают «семейную политику» таким образом, чтобы у детей всегда была мотивация, чтобы они добивались своих, пусть маленьких детских целей, но своим трудом.

Преодоления дают нам мудрость, силу, одухотворенность. Если ты вдруг чувствуешь себя несчастным, это твоя недоработка. Ты либо не соизволил потрудиться над собой, либо чего-то недопонял. Я никому не желаю экстремально негативных ситуаций – войны, потери близких, унижения человеческого достоинства. Но меня восхищают люди, которые справились с тяжелейшими трагедиями и остались при этом жизнерадостными, добрыми, полными любви и света: Ирена Сандлер, Тамара Петкевич, Вера Лотар-Шевченко… И таких примеров немало!

Что является причиной хорошего настроения у меня? Наверное, чувство собственной состоятельности, когда понимаешь, что ты реально можешь кому-то помочь.

Есть люди, которым свойственно периодически выводить себя из зоны комфорта, переживать искусственно созданный стресс. Когда это экстремальный отдых, спорт, финансовые риски – я могу понять и принять такое желание почерпнуть адреналина. А вот когда «экстрим» грозит разрушением планеты, гибелью людей, природы и ее ресурсов, когда нарастают общая нервозность и агрессия, у меня возникает желание вернуть системе стабильность, уравновесить силы зла и добра. «Весь мир разрушим, а затем…» – это не про меня. Я за сохранение, за баланс, за гармонию. Ведь зону комфорта можно покинуть без риска для себя и других. А наоборот – с огромной пользой для тех, кто объективно нуждается в нашей силе и душевной помощи. Стоит поработать волонтером в хосписе, доме престарелых, приюте для животных, психо-неврологическом интернате… Духовный апгрейд будет обеспечен. Зачем уподобляться сверчкам, которые меняют старую кожу на новую в жутких мучениях?

В начале двухтысячных годов мне подарили десять южноафриканских сверчков, огромных, рыжих, похожих на тараканов. Я поселила их по всем правилам – в тепле и влажности, в прозрачном контейнере. Мой кот Хрюндель в порыве общительности периодически мутузил его по всей кухне. Сверчки, хоть и испытывали колоссальный шок, все же прожили три-четыре месяца – весь отпущенный им природой срок. И, как положено, в назначенное время начали менять свои «шкурки». Драматичный процесс! Потому что у некоторых особей сброшенный хитин отрывался вместе с лапками…

Будем разумны. Если оболочка «жмет», не обязательно сразу рвать ее на «1000 маленьких медвежат». Меня расстраивает, что для обновления человечеству до сих пор требуется создавать острые конфликты, а потом с колоссальными потерями их разрешать.

* * *

09.05.1990 г.

Сегодня царствует песня о войне. Война. Добро это или зло? Шанс раскрыть свой максимум. Но жестокий шанс. Какие песни! Разве могли бы они быть такими без нее, и вообще быть. Абсурд?! Это стало закономерностью: чтобы полностью раскрыть себя, нужен стресс, сверхусилие, драка, кровопролитие, нервотрепка. Когда все спокойно (относительно все и относительно спокойно), постепенно начинаешь погружаться в летаргию, тело ленится, душа опустевает, черствеет, замечаешь отсутствие мыслей (еще хорошо, если это замечаешь). Но наступает момент, когда уже нет сил более терпеть подобное состояние. Душа корчится, снует из угла в угол в поисках поддержки, непонятно, какими силами выводишь свое тело из состояния паралича и… хочешь кричать, бежать навстречу, обнимать, целовать, шутить, смеяться и говорить, говорить, говорить…

Мой духовный путь – это каждодневный анализ своей реакции на происходящее вокруг с оглядкой на те нравственные ориентиры, на которых я была воспитана. При изначально скромных интеллектуальных и физических задатках, слабом здоровье, психологической надломленности раннего детства и сомнительной перспективе в дальнейшем передо мной стояла задача – вынырнуть из «минусового баланса» и «дозреть» до среднестатистического уровня. Чему собственно и была посвящена первая половина жизни.

Все началось с понятия «Свобода». Если в тебе нет комплексов, и ты способен управлять собой, своими слабостью и силой, не озираться болезненно на мнение окружающих, то ты действительно свободный человек. Одновременно с этим я осознала, что за свободу придется бороться и даже расплачиваться…

* * *

Толпа – это «за»

Человек – это «против»

Ты – против толпы,

ты за человека —

ты есть толпа.

* * *

Лицо,

кратное только себе, —

лицо гения.

Понимание того, что мы одиноки и конечны, накрыло меня внезапно еще в четырехлетнем возрасте. Я вдруг осознала, что первой из нашей «святой троицы» уйдет бабушка. Я почувствовала отчаяние и панику, которые не описать словами. Позже паника сменилась хронической глубинной печалью.

* * *

Я беру многогранник и смотрю на него, он перекатывается у меня по пальцам под возникающей тяжестью одной из сторон. Мы идем с ним по дороге. Светлячки пролетают как маленькие пули у глаз, у виска. Копилка пуста. Все, что было в ней, скопилось в этом многограннике, и я подбрасываю его, как теннисный мячик, поражаюсь его ненадобностью. Последний полководец сегодня ушел в отставку. Войско разбрелось по будуарам <…>. А тот, кто остался, залез верхом на Луну и вместе с ней раскачивает звезды. Преданность – последняя роскошь утопающего в людском океане. Ты – мой последний остров, принявший мое одиночество и, возведя его в степень, сбросивший меня в грудную клетку океана. Все меньше и меньше гнезд остается, где еще живы птенцы. Мне кажется кощунством что-то говорить. Кто я такая, чтобы говорить, пачкать белизну листа? И так много сказано <…>. Вожди и соплеменники, я не нашла с вами общего языка. Я хочу найти свой дом. Я уже в пути… Прощай, печаль, здравствуй, печаль…

* * *

Ты становишься абсолютно невесомым, воздушным. Ты – бесплотный дух. Ты – Космос. Ты – везде и нигде. Ты – все и ничто. Ты – для всех и ни для кого.

В подростковом возрасте я остро ощущула свою чужеродность с внешним миром. Она усугубляла мою нерешительность идти с этим миром на контакт. Открыться ровесникам, а уж тем более взрослым, для меня было немыслимо. Наедине с собой я сочиняла образы героев, на которых хотела быть похожей. Со временем у меня выработался кодекс чести: свои принципы, свои «да» и «нет», «можно-нельзя», свои табу.

* * *

С годами стираются грани

между миром и «Я».

И тогда наступает вечность

с невозможностью выжить

и совершенным умением жить.

Не зная библейских заповедей, я жила по ним совершенно естественным образом. Для моих родителей изложенные в Писании истины были как сами собой разумеющиеся правила поведения. Они жили по общечеловеческим канонам, уважая себя и ближнего. Никаких посягательств.

Вообще, уважение – это основа основ во взаимоотношениях: уважение к труду, к чужому опыту, достоинствам и даже недостаткам. А начинается оно с малого – способности научиться уважать себя и собственное тело – оболочку души. И хотелось бы, чтобы эта оболочка была подтянутой и здоровой. Самокритичность и перфекционизм! Но без фанатизма, неврозов и саморазрушения! Как говорили восточные мудрецы – делай, что можешь, а дальше – как будет. Ведь кто-то же должен гореть стремлением сделать мир лучше. Но, чтобы начать делать: мало умения и мастерства, необходима смелость.

* * *

«Любая идея, чарующая нас, совершенно бесполезна до тех пор, пока мы не решимся ею воспользоваться».

Бывает – горит талантливый человек творческим замыслом, грандиозными планами, горит!.. Да перегорает. Потому что начинает буксовать, сомневаться, путаться в своих «тараканах», а потом – я не придумываю! – зарабатывает тем, что травит тараканов в чужих коммуналках.

* * *

Весна 1990

«Пой, шизофреник, твой век на дворе» – точно подметил Петр. Раздвоенность, увы – наша неотъемлемая часть. Телом – здесь, душою (впрочем, это слишком истертое слово, лучше скажу – «психикой») – совсем в другом. Даже те, о ком можно сказать «цельная натура» – делают одно, хотят другое, думают третье. Вот уж поистине «нашел не то, что искал, а искал не то, что хотел». Впрочем, некоторым удается это совмещать более естественно и с меньшим ущербом для себя и других. Вот дети, они действительно чаще говорят правду, то есть то, что хотят и думают. Мы же обросли рамками со всех сторон – как пишет Фрейд, наше «супер-эго» сдерживает и подавляет наше «эго» (я), а тем более «ид» (оно). Впрочем, если «оно» прорывается наружу, получается вариант Фрэнка Додда.

Верно утверждение: «Неприятности – это еще не самое плохое из того, что может с нами произойти. Хуже всего, когда с нами ничего не происходит!»

Самое неблагодарное занятие – винить кого-то в своих проблемах. Если Господь оказал тебе честь нести испытание, неси его с честью, безропотно, без обид на обстоятельства. Ответственность за то, что с тобой случается в жизни, лежит только на тебе самом.

Лень – вот что может погубить любой талант. Нельзя останавливаться и вечно горевать

Света Сурганова – чудесный мастер и на личном успешном поприще, и везде, где ее душа требует высказаться: через музыку, через Слово – и умом, и сердцем она тронула и восхитила! Спасибо!

Вениамин Смехов. 21.01.20

Светлана Сурганова – уникальное явление на нашей сцене. Не только потому что она пишет изумительную музыку и чудесные по глубине и смыслу тексты, а потому что в Свете есть… свет. Вот ведь поразительное совпадение имени и внутреннего содержания человека!

Юлия Меньшова

Светлана Сурганова для меня – воплощение неформатности. В лучшем смысле этого слова. Она существует вне удобных штампов, вне всего того, что я ненавижу и на сцене, и в жизни. И она собирает огромные залы ее преданных слушателей. Надеюсь, теперь им предстоит стать ее преданными читателями. Я – уж точно один из них!

Юрий Стоянов

Для меня Сурганова – островок культуры в океане суррогата и незамысловатых сочетаний мотивчиков и текстовочек, мишуры и всякой карнавальной чепухи, через которую с кровью приходится продираться к своему слушателю тем немногим, кто ещё способен к творчеству. К этим немногим я причисляю Светлану. Да ей и имя досталось знаковое – Света, Свет! И для меня свет Сургановой – это тот самый свет в окошке, о котором писала Цветаева. И Сурганова несет этот свет и тепло в наш остывающий мир.

Ольга Кормухина

Наверное, среди читателей этой книги найдётся тот, у кого есть диски Светланы, кто знает наизусть её песни, но ни разу не был на концерте. Так вот, если увидите в вашем городе афиши Светланы Сургановой, отложите все дела и бегите на концерт! Вы уйдёте с её выступления с тем чувством, к которому потом захочется возвращаться, чтобы испытать неповторимые эмоции ещё и ещё…

Эдмунд Шклярский

Предисловие

«Что останется после меня?» – эта строчка из любимой песни на стихи И. А. Бродского и одновременно вопрос, который часто, особенно в последнее время, я себе задаю.

Если задуматься, ведь ты – это миф, то, что ты рассказал о себе, или то, что рассказали о тебе другие. Рассказали, запомнили, записали.

Описывая предметы, события, чувства, людей, мы подтверждаем их существование. Подтверждаем собственное существование в своих дневниках. Дневниковые записи, как и фотографии, запечатлевают события твоей жизни. Перечитывая их, ты как будто просматриваешь фотоальбом. Иногда требуется эмоциональное усилие, чтобы не побояться встретиться с самим собой 20–30-летней выдержки.

Это книга – калейдоскоп воспоминаний, в сочетании с подлинными дневниковыми записями, где охвачен период взросления, формирования личности. Временной диапазон событий, о которых идет речь в книге, включает историю семьи Сургановых/Чебурахиных до зарождения коллектива «Сурганова и Оркестр»; Строгой хронологии в книге нет. Это действительно калейдоскоп, в большей степени моя реакция на происходившие события.

Нельзя объять необъятное. Это мой первый опыт, и мне было бы сложно сделать все в одиночку. Я благодарю Ирину Кошелеву за подготовку и сбор материалов для этой книги.

Сказка

Где-то далеко очень высоко в Космосе родилась маленькая девочка от большого взаимного чувства Короля и Королевы. Дети, которые рождены в любви, всегда особенные – они красивы, умны, доверяют миру, и обмануть их непросто, так как они легко отличают ложь от истины.

Сам Создатель и вся Вселенная ждут рождения таких детей, потому что именно они становятся проводниками Добра и Света на земле.

Именно им выпадает и много испытаний.

Нашей девочке при рождении щедро отмерили талантов, доброты, мудрости и душевных сил, чтобы нести все это людям.

Она получила оберег – Кристалл чистой энергии, которая поможет ей выстоять в любой непростой ситуации. Назвали ее Светланой.

Но, как известно, силы зла противятся промыслу Создателя, поэтому в историю вмешались космические пираты, и родители потеряли свою принцессу…

К счастью, одна добрая женщина, которая растила хлеб на Земле, нашла нашу принцессу, приняв ее за обычную девочку, и назвала своей дочкой. Стали они жить-поживать да добра наживать!

Глава первая. Родители

Давным-давно…

Свердловск. Зимний рассвет. Незадавшийся ночной мороз и оттепель накануне превратили утрамбованный наст на булыжной мостовой в рыхлую кашу, затрудняя ход розвальней на конной тяге. Натужно скрипя полозьями, сани то и дело спотыкались на оттаявших каменных проплешинах. Гнедая кобыла оседала, всхрапывала, продолжая упрямо дергать оглобли. С каждым рывком укутанная в тулуп роженица вскрикивала: «Ой, сейчас рожу, ой, сейчас рожу». Дед-возница хмыкал в окладистую бороду, причмокивал лошади и заботливо подтыкал овчину с подветренной стороны: «Потерпи, милая, полверсты всего». Дорога до роддома, что на перекрестке улиц Розы Люксембург и Декабристов, казалась вечностью, хотя заняла от силы пятнадцать минут.

Роды были тяжелые. Послед прирос и не выходил, пришлось отрывать его вручную. Больно, травматично, но куда деваться-то?! Роженица Зоя терпела и думала только об одном: как можно быстрее встать на ноги ради новорожденной дочки. Девочка Лия, моя будущая мама – Сурганова Лия Давидовна, родилась ранним утром 28 января 1935 года.

Ее родители, Зоя Михайловна Сурганова и Давид Васильевич Чебурахин, мои бабушка и дедушка, соответственно, первые несколько лет жили в гражданском браке. К моменту рождения дочери у них уже был трехлетний сын. Леню записали на фамилию отца, а Лию зарегистрировали по матери, поскольку Давид Васильевич в это время находился на военных сборах во Владивостоке. Вот и получилось, что мужская половина семьи была Чебурахины, а женская – Сургановы.

У Давида Васильевича была далеко непростая, но очень интересная судьба. Родился он в 1905 году на Украине, в селе Темрюк Никольского района Донецкой области. Младший ребенок в зажиточной семье, настолько поздний, что дети брата были старше него. Последышу не находилось места в тесной многонаселенной хате. Ему часто приходилось ночевать в хлеву среди домашнего скота. Он вспоминал, как зарывался в солому, засыпал там, убаюканный мирным сопением коров и запахом молока.

После революции, как и многих, семью Давида Васильевича раскулачили. Пятнадцатилетним мальчишкой, окончив восьмилетку, он пешком ушел в Одессу. Очень хотел учиться, мечтал посвятить свою жизнь сельскому хозяйству. С тех пор потерял все связи со своей семьей во многом из-за старшего брата, которого всегда недолюбливал.

Как любой портовый город, Одесса была наводнена иностранцами, особенно греками-рыбаками. Они подкармливали щуплого студента, а он писал за них сочинения – для получения разрешения на промысел требовалось знание русского языка. Перебиваясь подсобной работой, окончил аграрный техникум и ремесленные курсы.

В конце 20-х годов прошлого века началось массовое плановое сельскохозяйственное переселение на восток страны с целью освоения многоземельных районов Сибири и Урала. Грянула коллективизация, и образованные аграрии были очень нужны в крестьянских хозяйствах. Вместе с этой волной Давид Васильевич оказался в одном из колхозов Свердловской области на должности агронома, где по фельдшерской части уже работала Зоя Михайловна, его будущая жена – девушка статная, красивая, исполненная аристократического достоинства.

Жизненный путь Зои Михайловны тоже не был усеян розами. Она родилась 25 декабря 1906 года в состоятельной семье уральских промышленников Сургановых. После Великой Октябрьской революции имущество реквизировали, а семья была признана «неблагонадежной». Ее глава, Михаил Николаевич, мой прадед, одним только своим зажиточным происхождением провинился перед советской властью, вследствие чего был объявлен лишенцем – человеком без права избирательного голоса, получения высшего образования и занятия управленческих должностей. Он работал сторожем на том заводе, которым некогда владела его семья.

Жена его Мария Петровна несколько месяцев находилась под следствием. Когда ее арестовали, восемнадцатилетняя дочь Зоя собрала все семейные драгоценности и «выкупила» свою мать у НКВД. Михаил Николаевич в период ухаживания баловал невесту, желая расположить ее к себе, преподносил ей много подарков. Завязав украшения в платок узелком, Зоя пошла в НКВД, добилась свидания с матерью. Марию Петровну уже почти сломали постоянными пытками на оговор себя во вредительстве: кормили соленой пищей, не давали пить и не разрешали спать. Зоя Михайловна была не робкого десятка. Не побоявшись обвинения в пособничестве врагам народа, отважилась на «выкуп» матери из-под следствия. Она села перед следователем и на его ухмылку молча развернула узелок. Куда ему было деваться перед таким выбором: либо брать «взятку» и неплохо нажиться, либо ее тоже сажать? Он оказался «честным мздоимцем» – условия договора выполнил. До обвинения дело так и не дошло, следствие свернули и Марию Петровну отпустили.

То, как Зоя Михайловна вызволила свою мать из НКВД, впоследствии стало семейной легендой, обрастая все новыми и новыми подробностями. Неоспоримо одно – чтобы отважиться на такой поступок, требовались недюженные самообладание и мужество. Зоя Михайловна была волевой и целеустремленной натурой, настоящим стоиком. Несмотря на доброту, в ней был несгибаемый стержень, видный как своим, так и посторонним. Она мечтала стать доктором. Однако на детей лишенцев был наложен негласный запрет обучения в вузах. Ее долго не принимали в институт под разными предлогами. После того как ее старшая сестра Антонина умерла от туберкулеза, ее решение стать врачом, врачом-фтизиатором, только окрепло. Она добилась своего – поступила на медицинское отделение Пермского университета и спустя несколько лет с блеском его окончила. После выпуска сразу отправилась работать в колхоз и встретила там будущего мужа Давида.

Жить было негде. В общежитии механизаторов им простынкой отделили угол, там и ютились сначала вдвоем, потом с детьми. Родители Зои Михайловны зятя не любили. Теща, а она была женщина суровая, иначе как «голодранцем» его не называла: гол, как сокол, без гроша в кармане, ни кола, ни двора, ни имущества, ничего. Они все ждали, когда же дочь одумается и бросит своего незавидного избранника, тем более, – ухажеров хватало. Но та оставалась верной мужу и следовала за ним повсюду.

Зоя Михайловна никогда не жила чужим умом, не боялась трудностей и была не зависима от общественного мнения. Досужие толки ее не ранили, она просто не обращала на них внимания. Говорят – ну, и пусть говорят: «На чужой роток не накинешь платок». Что подумают, как посмотрят, что скажут, ее не интересовало: ни когда в коридорах университета многозначительно оглядывались на дочку лишенца; ни когда за спиной перешептывались зеваки, видя, как они с Давидом Васильевичем пришли расписываться, держа за руку подросших детей.

Семья переезжает в Красноуфимск, где Давиду Васильевичу предложили преподавательское место в сельскохозяйственном техникуме. А вскоре перспективному педагогу пришло приглашение в аспирантуру Ленинградского сельскохозяйственного института. Он заочно сдал экзамены, и семья перебралась в город на Неве. Провожая Давида Васильевича, благодарные студенты подарили ему на память вырезанную из дерева скульптуру быка и коровы. Потрясающе тонкая ручная работа! Она пережила войну, блокаду, несколько переездов и смену поколений. Ее неоднократно пытались купить, выменять и даже украсть. Но она до сих пор хранится в нашем доме – настоящая семейная реликвия.

В Ленинград сначала переехали Давид Васильевич, Зоя Михайловна и старший сын Леня. Пока обустраивались, младшенькую Лию было решено оставить в Свердловске с дедушкой и бабушкой. Лию в трехлетнем возрасте в Ленинград привезла младшая сестра Зои Михайловны, Анфия Михайловна. Увидев трамваи в первый раз, Лиечка закричала на всю улицу: «Ой, какие маленькие красные паровозики!» Перед тем как показаться на глаза родителям, они отправились в общественную баню в переулке Ильича. Тетя намылила племянницу и усадила на скамейку, пошла воды набрать. Лиечка благополучно съехала на пол – скамейка-то каменная, скользкая! И каталась по полу среди шаек, весело хохоча, собирая пену. ☺

Не успела семья воссоединиться, как в ноябре 1939 года Давида Васильевича призвали на войну, Советско-финскую кампанию. Тем временем у Зои Михайловны умерла мама, и она перевезла к себе отца. Но ему не суждено было надолго пережить жену. Он угас спустя несколько месяцев. Семья жила в общежитской комнатушке на Загородном проспекте, 42, во дворе знаменитого Дома Петровых. Посередине комнаты стоял большой стол красного дерева под белой накрахмаленной скатертью, а в его центре – маленькая хрустальная солоночка. Когда в блокаду стол рубили на дрова, Лиечка спрятала ее и уберегла. Солонка и сейчас украшает каждое наше застолье – скромный свидетель предвоенного быта семьи.

Давид Васильевич вернулся домой, комиссованный по тяжелому ранению – ему удалили две трети желудка. Восстановился в аспирантуре и для сельхозпрактики получил опытные участки в Каменке. Жил в пригороде, писал диссертацию. Так порознь их и застала Великая Отечественная война. С началом поспешной эвакуации, когда фашистские войска еще не сомкнули кольцо вокруг Ленинграда, Зою Михайловну с детьми предлагали вывезти в тыл, но она отказывалась. Не хотела трогаться с места, пока от Давида Васильевича не было никаких известий. Когда к ней раз за разом приходили эвакуационные бригады, уговаривая подумать о детях, категорично заявляла: «Без мужа никуда не поеду». А Давид Васильевич во всеобщей неразберихе не мог пробиться к своим. Когда он, наконец, добрался до города, последние эвакуационные эшелоны уже ушли. Так семья на все девятьсот страшных дней осталась в блокадном Ленинграде.

Давид Васильевич не подлежал призыву по состоянию здоровья. И как он ни просился добровольцем, партийный комитет не отпустил его воевать, оставив для защиты диссертации, поскольку, в связи с продовольственным дефицитом, подготовка квалифицированных сельскохозяйственных кадров имела стратегическое значение для страны. Зоя Михайловна, будучи врачом, и, соответственно, военнообязанной, была мобилизована с первых дней в звании майора медицинской службы, но на фронт ее не отправили из-за наличия маленьких детей. Лиечке на тот момент было шесть с половиной, Леньке – почти десять. Всю войну Зоя Михайловна проработала фтизиатром-рентгенологом в железнодорожной поликлинике на улице Боровой, 55, куда ходила пешком по Звенигородской. Для блокадного Ленинграда ее специализация оказалась крайне актуальной. Истощенные, изможденные голодом и холодом жители города были подвержены заболеваемости туберкулезом, практически каждый второй больной обращался с запущенной стадией. Зоя Михайловна многих спасла от преждевременной смерти. В знак признательности благодарные пациенты приносили ей продукты, что для голодного города было немыслимой щедростью.

Тогда Дорогу жизни еще не открыли, и в отрезанном от снабжения Ленинграде не осталось продовольствия. Когда горели знаменитые Бадаевские склады и по земле лавой тек расплавленный пожаром сахар, ленинградцы со всех районов города шли на Киевскую улицу за тем, чтобы раздобыть хоть кусочек земли, пропитанной сиропом. В народе ее называли «сладкая земля». Заливали водой, кипятили, готовый отвар процеживали и пили, а иногда просто комочками клали в рот и сосали. На «голодных рынках» того времени появился так называемый «Бадаевский продукт» – расфасованная в газетные кулечки «сладкая земля», которую продавали втридорога или выменивали на золото наравне с другим провиантом. В пищу шли самые невероятные вещи: ремни, кожаная обувь, клей, аптечный рыбий жир. Не осталось никакой живности: собак, кошек и птиц переловили. Люди охотились на крыс, поедали траву, листья, кору деревьев.

В начале блокады Давид Васильевич учился в аспирантуре, поэтому получал иждивенческую карточку наравне с Леней и Лией. Зое Михайловне хоть и выдавали офицерский паек, но сильно урезанный, по причине того, что она не числилась в действующей армии. Врачи были на вес золота, их не хватало. Она брала дополнительные смены, пропадала на работе сутками, пока не слегла.

Однажды ее бывший пациент заглянул в поликлинику, повидаться, а там ему сообщили, что Зоя Михайловна больше недели не появлялась на работе. Обеспокоенный, он взял адрес, пришел на квартиру и застал безрадостную картину: Давид Васильевич весь распух от осмотических голодных отеков и еле-еле передвигался, Зоя Михайловна уже несколько дней не вставала, только дети еще кое-как держались за счет того, что родители отдавали им свой хлеб. Гость достал из кармана комок слипшихся, грязных, в крошках табака и песке конфет-подушечек. Оставив гостинец, он ушел, а через несколько дней вернулся с лоскутом лошадиной шкуры и куском конины. Жаль история не сохранила имени благодетеля!

Так благодаря помощи совершенно постороннего человека семья продержалась несколько месяцев, выжила в самую лютую блокадную зиму 1941 года. Шкуру разделили впрок. Длительное время вываривали, получая какой-никакой суп. Лиечка с Ленькой вылавливали ее из бульона, нарезали тоненькими полосками, накручивая на вилку, жарили в печке и грызли. Потом ходили чумазые, как трубочисты.

А кусок конины Зоя Михайловна завернула Давиду Васильевичу с собой в дорогу. Он не мог больше смотреть, как семья голодает, и, оставив им свои карточки, отправился пешком, в буквальном смысле куда глаза глядят, на поиски работы и прокорма. Уходя, сказал: «Если найду работу – напишу, а если нет – считайте меня коммунистом». Дошел до совхоза «Выборгский». В здании правления за столом сидели парторг, мордатый такой мужик, и директор совхоза. Давид Васильевич рассказал им свой послужной список с одной только просьбой – дать ему работу по специальности. Парторг рассмеялся и сказал директору: «Даже не вздумай его брать. Это же смертник! Он отсюда выйдет, три шага сделает и замертво упадет». Давид Васильевич даже много лет спустя не мог спокойно рассказывать о том разговоре, хотя по натуре был человек уравновешенный. Хотел тогда просто встать и уйти, но вспомнив глаза провожавших его жены и детей, поборол свою гордость.

Директор совхоза оказался человеком понимающим и, несмотря на слова парторга, взял Давида Васильевича начальником участка «Жерновка», что в районе Ржевки-Пороховых. Через полгода он умудрился с оказией передать семье полмешка овса. На нем начали по-настоящему «пировать»! Его и парили, и жарили, и лущили! А на лето Давид Васильевич детей забирал в совхоз, где перебивались на подножном корму.

В 1943 году, уже после прорыва блокады 18 января, Давида Васильевича назначили председателем совхоза «Ручьи». Катастрофически не хватало рабочих рук, и на примере собственных детей он придумал выход – привлекать к работам в летний период школьников. С этой идеей обратился за помощью к Марии Федоровне Рыбинской, директору школы № 146, где учился Леня. Ребятишки сколачивались в бригады и трудились летом на полях совхоза. В основном им поручали работы, не требующие больших физических усилий: прополку морковки, свеклы, репы, турнепса, кормление птиц. В качестве поощрения раз в день выдавали целый стакан молока и дополнительный кусочек хлеба. А зимой тем же составом ребята работали в госпиталях.

Осенью 1943 года в первый класс пошла Лиечка. Но не в ту школу, где учился брат, а в 322-ю на Бородинской улице. Тогда вновь было введено раздельное обучение: с одной стороны Бородинки находилась мужская школа, напротив через дорогу – женская. Она была совсем рядом с их домом на Загородном проспекте, но и это расстояние в тех условиях еще надо было преодолеть. Однажды бомбежка застала стайку ребятишек прямо на пороге школы. В их числе была моя мама. На ее левой ноге навсегда остался шрам от осколка – как напоминанием о том дне. Зоя Михайловна сама обработала рану: почистила, зашила, перевязала. Лиечка даже не пикнула. Тогда как Давиду Васильевичу, державшему дочь, от увиденного стало плохо, и он брякнулся на пол, потеряв сознание.

Лия, вообще, росла не капризной. В войну дети быстро привыкали быть терпеливыми. Ближайшее бомбоубежище располагалось в подвале соседнего двора. Днем ли, ночью, когда надо было туда спускаться, молча вставала, одной рукой брала свою единственную уцелевшую тряпичную куклу, другой – мамину ладонь и шла. И так почти три года… Но вот по сей день не может выносить шума работающей бормашины и пылесоса, потому что эти звуки напоминают ей свист падающих бомб.

Истории мамы и бабушки о войне, о блокадном быте – одни из самых ярких впечатлений моих детских лет. Им было что мне рассказать! Как проходили их дни. Как часами выстаивали на морозе в очереди за хлебом, который хлебом-то сложно назвать, потому что это была зеленоватого цвета склизская масса – смесь опилок, травы и жмыха с грубопомольной мукой. Канализация не работала, отопления не было, водоснабжения и электричества тоже. Жили при лучине. Лампой служила керосинка, но разжигали ее нечасто. Она сильно чадила, да и керосин приходилось экономить. Печь заменяла буржуйка, которую растапливали паркетом и книгами. За водой ходили на Фонтанку, к 21-му дому, где и сейчас находится спуск с набережной. Это рядом с Аничковым мостом. Именно там зимой находилась прорубь. Сегодня я преодолеваю за десять-пятнадцать минут то расстояние, на которое мама и бабушка в своих походах за водой тратили полдня. И у меня сжимается сердце, когда я представляю, как они, голодные, обессиленные, коченея от стужи, брели по темным, изрытым бомбами улицам, с обледенелыми ведрами в руках, провожая глазами встречные саночки с замерзшими трупами.

Мама до сих пор не может читать книги и смотреть фильмы о блокаде. Всему написанному и снятому на эту тему она и ее семья были живыми свидетелями. Детское сознание навсегда запечатлело картину, как между их подворотней и гастрономом на углу со Звенигородской улицей стоял мужчина и жадно вгрызался в кусок сырого мяса, впервые за долгие месяцы завезенного в магазин. Сок и кровь вперемешку со слюной текли по его подбородку. А он рычал и плакал одновременно.

Нет ничего удивительного в том, что некоторые люди теряли достоинство и человеческий облик. Встречались и такие, кто жировал на чужой беде. Процветало мародерство. В блокаду вымирали целыми семьями. Жилье со всем добром пустовало. Случалось, что дворники и соседи разоряли квартиры умерших и ушедших на фронт. Всякое бывало… Зоя Михайловна рассказывала, как однажды у нее на глазах посреди улицы упал мужчина – потерял сознание, так к нему подбежал прохожий и начал прямо заживо отрезать куски плоти с бедер и ягодиц. Огромному риску в этом плане подвергались дети. Обезумевшие от голода люди убивали своих и подкарауливали чужих. Мама однажды чудом спаслась от людоедки… Зоя Михайловна, уйдя на работу и оставив Лиечку одну, неожиданно вернулась домой на минутку, тем самым спугнув непрошеную гостью.

Такие рассказы не могли не впечатлить! Помню, маленькой представляла себе все это и думала: смогла бы я вытерпеть такое?! Сохранила бы порядочность и человеческий облик в столь тяжелый период? Семья Сургановых, несмотря на все ужасы блокады, достойно переносила ее тяготы. Просто делали свое дело: мама с братом учились, а вечерами дежурили на крышах вместе с другими школьниками и тушили зажигалки, спасая город от пожаров. Леня и Лия были еще совсем детьми, но рано повзрослевшими. У них перед глазами был пример их мамы – Зои Михайловны, которая работала, помогала соседям, умудрялась поддерживать чистоту и порядок в квартире и еще находила силы шутить и подбадривать.

Попадая в пограничные жизненные ситуации, я мысленно возвращаюсь к тем историям, которые слышала от родителей. Они помогают справляться с собственными испытаниями, не терять веру, «не раскисать» и не опускать руки. Я всегда хотела быть достойной этих людей. Как дочь и внучка блокадниц, знаю цену фразы «лишь бы не было войны» и понимаю – вот где действительно были трудности. На таком фоне наши проблемы – это уже не проблемы.

Я чувствую свою генетическую связь с людьми, отстоявшими и сохранившими наш прекрасный город. Никогда не подам руки тем, кто говорит сегодня, что надо было сдать Ленинград фашистам. Если следовать логике таких разговоров: надо было и Москву сдавать, как когда-то еще Наполеону, и, вообще, с Гитлером не воевать… – «пили бы тогда немецкое пиво, закусывая колбасками», и остались бы одни «чистые арийцы»! Но тоталитаризм противоестественен самой природе. Когда одна нация или раса хочет убедить других в своей избранности и пытается господствовать, уничтожая неугодных, она не только попирает человеческие законы, а идет против самого мироустройства. Не зря же природой дано такое разнообразие! Величайшая красота заключена во множестве разновидностей – это общий закон, позволяющий существовать планете.

Не останови тогда ленинградцы фашистов у стен родного города, нас бы вообще на свете не было. Как и тех, кто сегодня реконструирует неофашизм. Недаром Ленинград – первый в списке Городов-героев и единственный в мировой истории, чей девятисотдневный подвиг не знает аналогов по масштабу истребления гражданского населения, по той степени глубины лишений и страданий, по столь продолжительной осаде, закончившейся полным разгромом осаждавших!

И я горжусь, что моя семья тоже – частичка этого безпрецедентного подвига. Ведь единственный смысл, передававшийся по живой цепочке от ленинградца к ленинградцу и питавший их надежду, заключался именно в этой стойкости и суперидее: уберечь, не сдать город, отстоять его любой ценой. Поэт Илья Эренбург писал: «…Нет в мире города, который столько жизней отдал ради победы. Его история – история всей Отечественной войны: если мы вошли в Берлин, то это и потому, что немцы не вошли в Ленинград». Солдатам на фронте поднимала боевой дух одна лишь мысль, что где-то там за их спинами, в невыносимых условиях борется непокоренный город.

Удивительной закалки люди Ленинграда, огромной души! В то время взаимовыручка была как само собой разумеющееся. Если появлялась хоть малейшая возможность, люди старались помогать друг другу, городу, стране… Укрывали от вражеских налетов памятники и объекты культурного наследия; в музеях сохраняли экспозиции, в библиотеках – книги; в Эрмитаже не было сожжено ни одной картины; в зоопарке остались нетронутыми животные; в Ботаническом саду и Институте растениеводства сберегли коллекции, собранные со всего земного шара. Умирали от голода рядом с семенами, и ни у кого даже мысли не возникало сьесть хоть одно зернышко!

День Победы – мой самый личный, самый важный, самый главный праздник. Праздник номер один! И то, что я испытываю 9 мая, причем с каждым годом все сильнее, сложно передать словами. Это одновременно гордость и скорбь. Стараюсь всегда помочь пожилому человеку с протянутой рукой… Обязательно оставляю деньги и спрашиваю, чем еще могу быть ему полезна. И мне стыдно за государство, не способное обеспечить достойную старость людям, отстоявшим Родину.

Хотя я сама не застала ни войны, ни блокады, ощущение того времени пронзительным эхом живет во мне. Может, поэтому так интересны и важны для меня военные песни. Я шла к записи альбома военных песен всю свою сознательную жизнь с момента, когда застыла, завороженная, у радиоточки, слушая «Журавлей» в исполнении Марка Бернеса. Мне было года четыре.

* * *

09.05.1990 г.

Сегодня царствует песня о войне. Война. Добро это или зло? Шанс раскрыть свой максимум. Но жестокий шанс. Какие песни! Разве могли бы они быть такими без нее и, вообще, быть. Абсурд?! Это стало закономерностью: чтобы полностью раскрыть себя, нужен стресс, драка, кровопролитие, нервотрепка.<>

Послевоенные годы

Сургановы-Чебурахины в первые послевоенные годы, как и многие ленинградцы, жили трудно. Мебель ушла на растопку. Разносолами не баловались, но старались не унывать – ведь уже не голодали! Гардероб имели скромный, но на фоне других семей было что надеть. Мама иногда со смехом вспоминает, как ее простенькие платья вызывали восклицания во дворе: «Ой, вы такие зажиточные – у тебя два платья и оба штапельные!» Обновки, ревностно запримеченные соседями, были результатом кропотливого труда Зои Михайловны – настоящей рукодельницы – она постоянно что-то перешивала, перекраивала, перелицовывала для всей семьи. Ни одного лоскутка не выбрасывала – все шло в дело. Вот так и прослыли богачами…

Давид Васильевич на должности директора восстанавливал совхозы ленинградской области: «Выборгский», «Ручьи»… пять в общей сложности. После войны был колоссальный упадок народного хозяйства. Сельхозугодья превратились в глиняное месиво, нашпигованное человеческими останками, искореженным железом, неразорвавшимися снарядами. Почва выгорела. Пахали вручную, сберегая единственный трактор для уборки урожая – не дай Бог, на мину наскочит. Поголовья скота были истреблены или реквизированы для нужд фронта. Зерновых запасов едва хватало на одну посевную. Но сколь велика была сила духа, что даже в таких условиях на голом энтузиазме совхозы ленобласти выдавали рекордное количество молока, хлеба, картофеля! Работали сутками без выходных! Давид Васильевич поднимал до рентабельности совхоз за совхозом.

В мае 1946 года дедушке дали ордер на новую жилплощадь в доме номер 4 по улице Красной конницы. Но он не нашел времени самостоятельно съездить по адресу и посмотреть, отправил своего заместителя. А тот ошибся дверью и попал не в ту квартиру. Вместо отдельной, двухкомнатной, очутился в коммунальной по соседству – с двумя пустующими комнатами. Должен был с лестницы свернуть направо, а прошел прямо. Вот из-за этой нелепости наша семья прожила следующие пятьдесят пять лет в коммуналке. Сам Давид Васильевич был равнодушен к этому переезду. Редко появлялся в новой квартире, словно чувствовал, что не проживет в ней долго. Работа у него была тяжелая, в город он почти не приезжал, мотаясь по совхозам. Смеялся, что выполнял свой коммунистический долг. Его звали на работу в райком партии, потом в горком, но он отказывался и говорил: «Я – практик. Мне надо быть на земле». Дедушка умер в 1960 году в возрасте пятидесяти пяти лет. У него случился плоскоклеточный рак – много курил…

Леня по окончании войны был награжден медалью «За оборону Ленинграда». Немногие дети удостаивались боевых наград. Поэтому когда Леня пришел на выпускной вечер с медалью на груди, кто-то из старших зло и резко спросил:

– Чего нацепил? Где украл? – И протянул руку, чтобы сорвать награду.

– Не тронь! Тебе показать удостоверение на медаль? – ответил Леня.

Конфликт разрешился, но обида осталась. Свою медаль Леонид больше ни разу не надел…

Он серьезно занимался спортом, был чемпионом Советского Союза по плаванью среди юниоров. Во Дворце пионеров на Невском долго висел его портрет. Друзья считали Леньку везунчиком. Он был добрым, улыбчивым. Когда окончил «корабелку», его позвали в аспирантуру, но он предпочел работу в так называемом «почтовом ящике» – закрытом КБ, без адреса.

Леня женился, родился сын Сережа. А вскоре после появления наследника получил заманчивое с точки зрения карьерного роста распределение на базу ВМФ в Каспийске. Однажды по пути с работы домой он, по обыкновению, купил на берегу рыбу. Всегда брал у рыбаков свежий улов, а тут пожилая женщина продавала… Небось подняла выкинутую на берег дохлую рыбу… Леня съел эту рыбину и умер от бутулизма. Когда позднее семье переслали его вещи, Зоя Михайловна открыла чемодан – наверху лежала книга Аны Марии Матуте «Мертвые сыновья». Когда он умер, ему было только тридцать семь…

Лия Давидовна унаследовала от отца земледельческую жилку и решила посвятить свою жизнь выращиванию хлеба – главной для каждого блокадника святыне. В 1959 году она закончила Ленинградский сельскохозяйственный институт в Пушкине по специальности Защита растений от вредителей и болезней. На вручении дипломов присутствовали селекционеры-пшеничники, и мама сразу получила приглашение в Омский СибНИИСХоз. И это при том, что на распределении в комиссии сидел Давид Васильевич с одобренной совхозом «Ручьи» заявкой на дочь. Однако Лиечка предпочла свою трудовую карьеру начать самостоятельно, без протекций и поблажек со стороны отца.

В дальнейшие планы вмешалось замужество. Лиечке было двадцать три года. Со своим будущим супругом на тот момент она уже была знакома около десяти лет. Его звали Аркадий. Он был старше ее на восемь лет, хорош собой, горяч характером, родом из Красноуфимска, где их семьи когда-то были дружны. Он приехал в Ленинград учиться в Высшем военно-морском училище имени Фрунзе и частенько заглядывал к Сургановым. Лиечка ему нравилась всегда, и Аркадий оказывал ей знаки внимания. К моменту бракосочетания его уже списали с флота… за избиение матроса. И Лиечку все предупреждали, что характер у ее избранника норовистый, непредсказуемый. Она не послушала… Перераспределилась на работу по месту жительства мужа, и они уехали в Красноуфимск.

Ничто не предвещало беды. Лиечка вспоминала, как молодоженами они даже начали вместе строить катер. Аркадий сам его выдалбливал, смолил, а Лиечка в качестве подмастерья подавала инструменты и подносила материалы. Однако к концу первого месяца совместной жизни выяснилось, что муж жутко ревнив. Придет бывало с работы: «Где ты сегодня была, расскажи, по какой улице шла? Ага, там военное училище, и ты около него флиртовала!?» А то и на полном серьезе отпросится пораньше, бежит домой через три ступеньки по лестнице, влетает и прямиком под кровать – вдруг там любовник спрятан. Рук, к счастью, не распускал, но истерики закатывал ежедневно. А Лиечка тогда была совсем еще девочка, всегда оберегаемая мужчинами в семье – громко прикрикнуть не умела. Ее просто тихо колотило.

Так продолжалось год. Молодые жили в коммуналке. Их соседка все это безобразие видела-слышала. И когда Зоя Михайловна приехала погостить к дочери, женщина позвала ее на кухню и, не особо вдаваясь в подробности, сказала: «Увозите отсюда свою девочку. Пока не поздно». Сказано это было так, что тотчас, не мешкая, Зоя Михайловна договорилась со своей давней знакомой в Красноуфимске, чтобы Лиечка какое-то время, пока не перераспределится, пожила у нее. В советское время ведь так сразу нельзя было бросить работу. Тем же вечером перевезли вещи. А после очередной ссоры с мужем перебралась к знакомой сама.

Изредка они с Аркадием сталкивались в трамвае по дороге на работу. На людях он сцен не устраивал, но постоянно спрашивал, когда она вернется, и каждую их случайную встречу заканчивал фразой: «Ладно, подождем». Когда уладили вопрос с увольнением, Зоя Михайловна забрала дочь в Ленинград. Уезжали спешно, налегке, ничего с собой не взяв. Знакомая обещала все вещи почтой прислать, но так и не прислала…

Кстати, первым поднял тревогу Леня. Он чувствовал что-то неладное и все твердил Зое Михайловне: «Поезжай, Лийке там плохо». Хорошо, что она прислушалась… Развод оформляли уже заочно. Аркадий потом еще долго писал Лие. Но не приезжал. Ленька тогда сказал сестре: «Если ты ответишь хоть на одно письмо, я тебе ноги выдерну и спички вставлю».

После незадавшегося брака нужно было все начинать сначала. Лиечка и тут проявила самостоятельность. К отцу в совхоз снова не пошла. Ну, как же, разве можно по блату? Хоть и с двухлетней отсрочкой приняла приглашение работать в Омске. Боролась с совкой зерновой – есть такой вредитель. Испытывала пестициды. Первый раз, когда в поле вышла, – конца краю не видать, вспомнила поговорку: пошел работать – забудь то, чему тебя учили в институте. На практике все совсем не так, как в теории. В учебнике написано, при какой влажности и температуре надлежит хранить зерно, как оно должно быть послойно укрыто. А зашла в сарай: брезент на голую землю постелен, сверху свалена куча зерна – мокрое, и от совки, если присмотреться, аж шевелится.

Первый свой сибирский заработок потратила, купив маме нарядную теплую кофту, Леньке – свитер, отцу – шерстяную безрукавку. А на то, чтобы отправить подарки почтой в Ленинград, денег уже не осталось. Пришлось ждать отпуска, чтобы отдать их собственноручно.

Жила в частном домике у колоритной бабки Фаины, потомственной сибирячки. Они потом еще долго переписывались. Хозяйка после Лии так никого больше и не пустила. Писала, что лучше нее постояльцев не найти, и все надеялась, что та вернется. У мамы действительно были мысли насовсем остаться – нравилась ей Сибирь. Часто вспоминала свои ежеутренние километровые забеги на подшефные участки в валенках и шубейке: морозец щиплет, ресницы индевеют, снег скрипит, дым из труб прямым столбом – красота!

Однажды чуть не попала под самолет! Не лайнер, конечно – под кукурузник. Он опылял поля, а она в сосредоточенной задумчивости прогуливалась. Видит краем глаза – летит. Ну, и пусть себе летит. А когда осознала, что находится на его траектории и он уже слишком низко для того, чтобы свернуть, дала деру по прямой – нет чтобы в сторону отскочить. Под конец упала на землю, уши руками зажала, глаза зажмурила!.. Самолет над самой головой пролетел! Летчик, приземлившись, весь раскрасневшийся, взмокший от страха, что задавил девчонку, подбежал, замахнулся на нее и… обнял: «Слава Богу, живая!» Это ж кому рассказать! Ну, под машину угодить – еще куда ни шло, под поезд, даже под катер, но чтобы под самолет! Так что по части оригинальности моей мамуле равных нет.

Однако не суждено ей было остаться в Сибири, жизнь распорядилась иначе. Пришло известие, что Давид Васильевич при смерти. Лиечка все бросила и поспешила в Ленинград. Ее уговаривали не увольняться – перевестись в аспирантуру. Но отец умирает! Ни о чем другом в ту минуту она думать не могла!

После похорон Давида Васильевича дома надолго не задержалась. Поступила в аспирантуру и уехала в Дагестан. Приступила к кандидатской диссертации на тему неполегающих сортов озимой пшеницы. Работала в трех километрах от Дербента на опытно-селекционной станции имени Ахундова. Вместе с другими аспирантами жили коммуной, а мамуля была ее казначеем. Размещались в двух деревянных бараках – в одном девушки, в другом – парни. Быт был самый простой. Кашеварили прямо на улице. Созывая на обед, били палкой в подвешенный рельс: первыми со всей округи бежали кошки, за ними – собаки и последними, нога за ногу, подтягивались аспиранты. Спозаранку уходили в поле, трудились с шести до десяти утра, после чего бегали купаться – благо, Каспийское море рядом, пережидали пик жары, лежа под мокрыми простынями на полу, и возвращались к работе с трех до семи вечера. В Дагестане не поливное земледелие – богара. Полуденное пекло еле-еле выдерживали и посевы, и люди. Пытались охладиться любым способом. Лиечка заработала себе радикулит: разгоряченная вставала под ледяной душ и, в конечном итоге, застудила поясницу. Лежала на полу влежку, не могла пошевелиться. Товарищи ее за ноги, за руки переворачивали. Клали на спину разогретый кирпич или горячий песок – лечили теплом.

Однажды большой компанией решили забраться на гору Джалган, встречать восход. Насмотрелись, как местная молодежь, словно архары, лихо по ней лазает. До горы, казалось, вроде бы рукой подать, совсем рядом. Вышли ранним утром и еле-еле докарабкались к закату.

Мама рассказывала, что всему удивлялась. Никак не могла привыкнуть к местному укладу жизни: аварцы на берегу моря жили прямо в землянках, без электричества и каких-либо удобств. У них были огромные безухие волкодавы. Когда собаки не пасли скот в горах, они лежали вдоль улиц, провожая прохожих сердитым рыком. Проходя мимо, главное было не оглядываться, иначе спровоцируешь нападение. Малыши, предоставленные сами себе, целыми днями бегали по поселку, срывая немытые овощи и фрукты в огородах. На них были незашитые посередке штанишки: сел, сделал свои маленькие и большие дела и побежал дальше.

Три года по шесть месяцев мама находилась в Дагестане, собирала материал для диссертации. Защитилась уже в Ленинграде. И вот тут начались мытарства с работой. С ее специализацией трудоустроиться в большом городе было не так просто, как на просторах земледельческих регионов. Поэтому Лия, не раздумывая, уехала на Украину. Работала на Мироновской селекционно-опытной станции имени Старченко под началом Василия Николаевича Ремесла.

Историческая справка: В. Н. Ремесло – знаменитый селекционер, доктор сельскохозяйственных наук, академик ВАСХНИЛ и АН СССР, автор сорока сортов разных зерновых культур, в том числе Мироновской-808, широко распространенного в мире стандарта озимой пшеницы. Ныне опытная станция является Мироновским институтом пшеницы Национальной академии аграрных наук Украины, который носит имя В. Н. Ремесла.

Мамуля подавала большие надежды и быстро продвигалась по карьерной лестнице. И снова вмешалась беда – внезапная смерть Лени. Ремесло не хотел ее отпускать, долго не подписывал заявление об уходе, лично предлагал внеочередной отпуск. Но и тут, как незадолго до этого, когда не стало Давида Васильевича, дал о себе знать Лиечкин характер: в Ленинграде мама совсем одна… Печальное событие уже не первый раз срывает ее с места работы.

Когда семья лишилась мужчин, и мама с бабушкой остались вдвоем, ни о каких разъездах по стране уже не могло быть и речи. Зоя Михайловна заявила дочери: «Я больше тебя никуда от себя не отпущу, а если ты уедешь, последую за тобой». Пришлось искать работу в Ленинграде. И в итоге оказалась в инспекции государственной комиссии по сортоиспытанию. Трудилась много и всегда добросовестно. Любую работу превращала для себя и других в приятное занятие.

Лию Давидовну, как и ее отца, влекла практика. Ленинградская область климатически считается зоной рискованного земледелия. Влажность, дожди, почва размякает, поэтому прикорневое полегание большое. Распространены болезни – мучнистая роса, спорынья, тля… Кстати, первый признак нашествия тли – когда по дорожкам вокруг поля бегают трясогузки. Борьба с разного рода вредителями – мамина специализация еще со студенческих времен. Через пять лет бумажной работы по рекомендации отцовского коллеги ей удалось попасть во Всесоюзный институт растениеводства. В сортоиспытательной госкомиссии она была начальником участка, а придя в ВИР, ей – кандидату сельскохозяйственных наук, пришлось начинать все заново, с должности лаборантки. Проработала там до самой пенсии, пройдя путь от лаборантки до старшего научного сотрудника и заведующей лабораторией отдела зерновых культур.

Для Лии Давидовны, блокадного ребенка, испытания военных лет не прошли бесследно. Организм в юном возрасте пережил изменения, которые не позволили впоследствии иметь детей. К тридцати годам Лия задумалась о приемном ребенке. Но, чтобы решиться на столь ответственный и непростой шаг, подарить дом и родительскую любовь брошенному чужому малышу, потребовалось несколько лет.

На тот момент при Ленинградском педиатрическом институте была кафедра, которая выхаживала оставленных в роддоме грудничков с различными патологиями. Волей случая в этом учреждении работала близкая подруга Зои Михайловны – Федореева Александра Васильевна. История дружбы их семейств насчитывала к тому моменту без малого тридцать лет. Они вместе учились в институте. Ее муж Арсений Савельевич, военно-полевой хирург, когда-то оперировал Давида Васильевича после его ранения в финскую войну. В Великую Отечественную командовал санбатом. К несчастью, медицинскую палатку, в которой находился профессор Федореев вместе с другими врачами и ранеными, живьем сжег немецкий лазутчик.

Александра Васильевна заведовала в педиатрическом институте кафедрой гигиены. Рассказами о работе она исподволь подтолкнула Лию Давидовну познакомиться со своими подопечными – детьми-отказничками. Выбор пал на меня и еще одного мальчика. Мне повезло – парнишку-конкурента забрали на день раньше другие усыновители.

Будущие мама с бабушкой долгое время меня просто навещали. Приглядывались сами и давали возможность мне привыкнуть к ним. Я их целыми днями ждала и высматривала. Мама рассказывала: «Иду по улице и вижу, как в окне маячит твоя рыжая маленькая головка. Поднимаюсь по лестнице и в коридоре слышу истошные вопли: «Ко мне мама пришла! Скорее одевайте! Меня мама ждет!» После чего тебя, причесанную и нарядную, выводят ко мне навстречу. Ни один мускул на лице не выдает твою радость». Стеснялась. Мама терялась первое время, не зная, что со мной делать – только что слышала одно, и вдруг как подменили девочку. Я скромно здоровалась, потупив глаза, словно и не орала только что за дверью.

Летом кафедра вместе с яслями выезжала на дачу в Юкки. Там была весьма примечательная большая, круглая клумба. Когда мы гуляли с мамой, я мечтала оказаться на ее вершине, все примерялась, как бы это ловчее сделать. Моего роста хватало лишь на то, чтобы, подпрыгнув, мельком оглядеть ее поверхность. Вдруг я заметила там скомканный фантик – разноцветный! А мамуля его не видела и недоумевала, почему я, что-то лопоча на только мне понятном языке, нарезаю круги вокруг клумбы. Мне во что бы то ни стало приспичило достать этот фантик и рассмотреть поближе. А никак. Глаз видит, да зуб неймет. Мама спросила: «Светочка, тебе что-то нужно? Ты хочешь цветочек сорвать?» Я молчу и упорно выхаживаю по кругу в поисках доступа к цели. Тогда я еще не воспринимала маму, как человека, которого можно попросить обо всем на свете. И потом долго еще справлялась самостоятельно со своими маленькими детскими проблемами, не обращалась за помощью. Так и вошло в привычку.

Документы на мое удочерение оформили не сразу, потому что семья неполная. Мама пошла в райком партии, хотя и не была коммунисткой. Там на высокой должности работала дама, хорошо знавшая Давида Васильевича, который в свое время был членом бюро райкома. Все вопросы решились мгновенно одним росчерком пера. Так я вытянула свой первый в жизни счастливый билет – обрела семью. Семью Сургановых.

В тот день, когда меня забрали из ЛПМИ насовсем, мы с мамой привычно пошли на прогулку. Дойдя до места, где мы раньше поворачивали назад, мама не остановилась. Я удивленно вытянула свою руку из ее ладони – знала границу, до которой обычно гуляли. Стояла как вкопанная, а мама ласково увещевала: «Светочка, мы не пойдем назад, мы идем домой». Не сразу вняв уговорам, я тронулась с места, но очень неуверенно: шаг делаю – притормаживаю… «Идем, идем, Светочка, нам нужно успеть на тот трамвайчик».

Демаркационная линия была преодолена – во всех смыслах.

Мне было чуть меньше трех лет, когда я стала Светой Сургановой.

Я оказалась еще тем подарочком! В комплект входили: целиакия, анемия, ангина, задержка физического и психического развития. Словом, типичный отказничок, оставленный в роддоме без каких-либо перспектив. Скромный перечень разрешенных мне продуктов включал в себя не более десяти наименований – не особо-то пошикуешь! Бабушка отвергла все ограничения, выбросила в мусорное ведро список диет, решив давать всего понемножку и наблюдать за реакцией моего организма. Единственным обязательным ежедневным пунктом моего меню оставалась греча. Через полгода меня было не узнать – опал вечно вздутый живот, появился румянец. Доктор Левина, наблюдавшая меня в поликлинике, встретив нас на улице, только руками всплеснула: «Неужели это наша Светочка?!»