Тегеран-82. Лето бесплатное чтение

«Бывает, что любовь пройдет сама,

Ни сердца не затронув, ни ума,

То не любовь, а юности забава»

Низами

Памяти моих родителей

«Лето» – 3-я часть рассказа о приключениях советской школьницы в Тегеране в первые годы после победы в Иране исламской революции.

Хотя американцы идеологически считались нашими врагами и собирались бойкотировать нашу Олимпиаду-80, мы их жалели. У них так же, как и у нас, были семьи, дети, школа… А потом остались только заложники – и мы невольно примеряли их судьбу на себя. Хотя до захвата их посольства нам казалось, что нас, иностранцев, происходящее в Тегеране особо не касается. Мы будто смотрели боевик через решетку посольских ворот. Тем более что первая попытка захвата американского посольства случилась еще при шахе, в феврале 1978-го, и ничем не увенчалась. Нападающих быстро обезвредили, а в организации «хулиганства» местная пресса обвинила некую крохотную группировку «сбитой с толку коммунистическими идеями молодежи» из числа студентов тегеранского университета. Мы поверили, ведь за год (без одного дня) до захвата американского посольства, 5 ноября 1978-го года, весь советский дипкорпус завороженно наблюдал, как студенческая демонстрация громит рестораны и магазины, торгующие спиртным, на соседней с нами улице Лалезар. Они выливали спиртное прямо на дорогу, и весь наш квартал еще долго дышал перегаром той демонстрации. Несколько банок импортного пива демонстранты кинули через забор нашего посольства с криками: «Подавитесь своим ядом, шайтаны!»

«Шайтаны» в лице наших охранников с удовольствием выпили эти банки за здоровье Хомейни. Еще бы: доброго немецкого пива в Союзе тогда в глаза не видели.

После этого какое-то время на нашей территории стоял взвод шахской армии. Молоденькие солдаты, хоть и были шахскими, но, видимо, тоже подозревали в нас шайтанов. Мы с девчонками специально ходили к комендатуре их дразнить, но они стояли с каменными лицами, как стойкие оловянные солдатики. И мы очень удивились, когда дня через три увидели, что шахские солдаты гоняют по площадке мяч с нашими мальчишками. На девчачьи приставания они не реагировали, но перед предложением сыграть в футбол не устояли. После дружеского матча солдаты даже давали нашим мальчишкам подержать свои ружья.

Тогда военное правительство, назначенное шахом, якобы сумело остановить молодых революционеров, разъяснив им мировые правила дипломатических отношений. И мы надеялись, что больше на иностранных дипломатов покушаться они не будут, помня о нашей неприкосновенности. Но не тут-то было, ровно через год все повторилось.

Глава 6. Жаркие Хордад, Тир и Мордад 1359-го

Хордад – Совершенство и безупречность: 22 мая – 21 июня 

Тир – Дождь: 22 июня – 22 июля. 

Мордад – Бессмертие: 23 июля – 22 августа.

Хроника событий в месяцы ХОРДАД-ТИР-МОРДАД 1359-го года глазами иранской прессы:

7 Хордада (28 мая) – открытие первого заседания исламского парламента.

15 Хордада (4 июня) – годовщина кровавого антишахского восстания и официальный траур по погибшим 15 хордада 1342 года («июньское восстание» 1963 года – см. сноску-1 внизу).

24 Хордада (14 июня) – первая годовщина со дня гибели «афганского Элвиса Пресли» – певца Ахмада Захира, погибшего 14 июня 1979-го года на горном перевале Саланг. Оплакивается афганской диаспорой в Тегеране.

30 Тира (21 июля) – мученическая смерть святой дочери Мухаммеда Фатимы.

Хроника событий в период с 22 мая по 22 августа 1980-го года глазами советской прессы:

17.07 – кандидатом от Республиканской партии на предстоящих президентских выборах в США выдвинут Рональд Рейган. В качестве кандидата на пост вице-президента от Республиканской партии Рейган назвал Джорджа Буша.

19.07 – торжественное открытие в Москве Олимпиады-80.

Торжественный прием по случаю 60-й годовщины установления дипломатических отношений между СССР и Ираном посольство назначило на 22 мая. Вообще договор подписали 20 мая, но в таком далеком 1920-м году, что какие-то два дня уже не имеют значения.

Я очень ждала этого приема, потому что через день-другой после него мы обычно на все лето переезжали в Зарганде. До этого мы ездили туда только на татиль (выходной – перс), жарили шашлыки, плавали и загорали. Заргандинские бассейны наполняли сразу после субботника 22 апреля: становилось достаточно тепло, чтобы купаться.

В этом году окончательный переезд был намечен на 25 мая.

До этого папа, как и обещал, устроил всем желающим бимарестантам поездку во дворец шахской сестры.

Автобус вел наш третий водитель Бахадур. Зуду и Явашу после героической поездки в Шираз за тысячу километров от Тегерана дали недельный отпуск.

Принцесса Ашраф по прозвищу Черная Пантера имела дворец, как и все знатные люди, на севере Тегерана. Вернее, жила она в Париже, а в Тегеране во время правления брата бывала наездами, привозя в иранскую столицу самые нашумевшие на Западе спектакли и фильмы, модных художников и кутюрье. Она устраивала вернисажи, показы мод и вообще покровительствовала современному искусству. Разумеется, после революции в Тегеране она не появлялась: ее дворец пустовал и его можно было осмотреть, по договоренности с нынешними властями.

Принцесса Ашраф была не просто любимой сестрой шаха Мохаммеда, а его сестрой-близнецом. Они были очень близки. «Черной Пантерой» ее прозвали французские журналисты за несколько хищную красоту, гибкость, грацию и некоторое коварство, позволившее Ашраф несколько раз эффективно помочь венценосному брату в деликатных делах.

В 1934-м году принцесса Ашраф и их с Мохаммедом старшая сестра – принцесса Шамс – стали первыми иранскими женщинами, снявшими чадру.

Персы любили принцессу Ашраф. Еще они жалели ее, потому что родной брат, которого она фактически усадила на престол, лично выдворил ее из страны вместе с их матерью по требованию своего премьер-министра Моссадыка. С тех пор принцесса Ашраф жила во Франции, являясь иранскому народу в основном с обложек модных журналов.

После того как в шахскую опалу попал сам Моссадык, она иногда приезжала на родину, чтобы провести в жизнь очередную инициативу по защите прав человека в Иране, в особенности, женщин. Еще принцесса уделяла внимание развитию в стране медицины, образования и культуры. Не любило ее только исламское духовенство – за фривольные спектакли и за «чуждое» правоверным искусство в целом.

Все это нам рассказал мой папа, пока мы ехали. Бимарестанты посмеялись, отметив, что в Советском Союзе такую принцессу Ашраф невзлюбило бы не только духовенство.

Как и во время прогулки по шахским владениям в Рухишками, меня сбило с толку слово «дворец». Как и все советские дети, слыша это слово, я представляла себе либо золоченый дворец с иллюстрации к волшебной сказке, либо Кремль, либо Дворцовую площадь в Ленинграде. На тот момент я видела ее только на картинке. «Дворцы» иранской шахской семьи не были ни золочеными, ни вычурными, походя скорее на просторные приземистые анфилады с полностью застекленными внешними стенами, увитыми буйной зеленью. В эти окна с пола до потолка глядели заснеженные вершины, высокое синее тегеранское небо без единого облачка и ласковое солнце.

По внутренним покоям нас сопровождал пожилой перс, назвавший себя «хранителем дворца Ашраф». Благодаря окнам в пол, внутри не было ощущения духоты и тяжеловесной роскоши, как бывает в иных музеях, посвященных быту царственных особ. На стенах висели пейзажи и портреты хозяйки дома, один из них в полный рост и в золотой раме. Часть полотен была занавешена тканью. Хранитель дворца пояснил, что это портреты шахской семьи, их новая власть приказала закрыть от народных глаз. А изображения принцессы Ашраф оставили для созерцания, ибо она красивая и в отношении иранского народа не совершила ничего особо ужасного.

Больше всего мне понравилась гардеробная Ашраф размером с физкультурный зал в моей московской школе. А еще музыкальная комната, оборудованная самой современной на тот момент акустической аппаратурой и ее собственный кинотеатр с обитыми нежным красным бархатом сиденьями и мини-столиком для напитков и закусок перед каждым из них.

В личном кинотеатре принцессы Ашраф экран был даже больше, чем в нашем посольском клубе. На нем нам показали кадры из послевоенной иранской кинохроники, освещающей визит принцессы Ашраф в Москву. Оказывается, она была там летом 1946 года. Все наши удивлялись, что уже тогда хроника у них была цветной, а не черно-белой. Двадцатилетняя тогда принцесса на этих кадрах была необыкновенно красивой и улыбчивой.

Как пояснил нам иранский хранитель дворца, Реза-шах, отец Ашраф, Шамс и Мохаммеда, восхищался нацистской Германией, ее экономической мощью в 1930-х годах. Поэтому в 1941-м году Британия и Советы решили ввести войска в Иран, пока туда не пришел Гитлер. Они низложили шаха Резу и он бежал из страны. За ним в изгнание последовала его старшая дочь принцесса Шамс – сначала на остров Маврикий, а затем в Южную Африку. Принцесса Шамс стала опорой своему отцу до самой его смерти в 1944 году.

Его наследник – Мохаммед Реза – мог взойти на трон только при соответствующем решении союзников – СССР, Великобритании и США. Нужно было, чтобы они приняли решение о независимости Ирана, подтвердив это выводом из страны своих войск. Мохаммеду на тот момент был всего 21 год, он легко попадал под влияние, поэтому Англия и Америка рассматривали его кандидатуру в качестве «марионеточного» правителя, готового проводить в Иране прозападную политику по их указке.

Но Сталину очень не хотелось выводить советские войска с иранской территории и он всячески оттягивал подписание союзного соглашения о независимости Ирана.

Как раз в это время в Москве по линии Красного Креста оказалась прекрасная Ашраф. Формальным поводом для визита было обсуждение проблем иранской провинции Азербайджан, а результатом стал вывод из Ирана советских войск.

Принцесса Ашраф встретилась со Сталиным в Кремле и совершенно его очаровала. «Вождь народа» осыпал ее щедрыми дарами – русскими соболями, кольцом с бриллиантом и советским Орденом Трудового Красного Знамени.

Поселили принцессу в подмосковной усадьбе Архангельское, где каждый вечер устраивали музыкальные вечера, зная, что шахская сестра покровительствует искусству. Еще принцессе устроили встречу с советскими агрономами-ударниками и ознакомили с национальными сокровищами – пушниной и якутскими алмазами. А после того, как Ашраф официально заявила иранской прессе, что в стране Советов ей больше всего понравились садовая земляника, меха и алмазы, подарки по этой части потащили ей все высшие советские чины. Жена Молотова преподнесла ей пелерину из чернобурки, Шверник – манто из куницы, прочие одарили персидскую принцессу алмазами.

Хроника визита принцессы Ашраф в СССР сопровождалась английскими субтитрами и я смогла примерно понять, как именно шахские подданные описывали жизнь и поступки своих правителей:

«5-го июня 1946-го года прекраснейшая из прекраснейших женщин мира, наша принцесса Ашраф, в качестве почетного президента Общества Красного Льва и Солнца прибыла в Москву. Восхитительная красота принцессы привлекла внимание маститых русских художников, настоящих аристократов Александра Герасимова и Петра Кончаловского, запечатлевших принцессу Ашраф в самом расцвете ее молодости и славы. Чуткое перо профессионалов передало царственные достоинства Ее Величества».

В результате стараний и красоты своей сестры 21-летний Мохаммед стал новым шахом Ирана. Молодого правителя ждало множество внутриполитических противоречий, попытки влияния извне, покушение и государственный переворот. Но, не без помощи западных друзей, Мохаммеду все же удалось сосредоточить власть в своих руках и он взял курс на прогрессивные реформы и модернизацию страны.

Ощутив полноту власти, шах Мохаммед стал меньше слушаться своих западных покровителей, чем очень их злил. Вот тогда, как рассказал нам хранитель дворца Ашраф, шахская сестрица и поучаствовала в операции британских спецслужб, известной как «Аякс».

В 1953-м году англичанам очень мешал шахский премьер-министр Моссадык со своей программой национализации нефтяных компаний. На Западе Моссадыка считали «прокоммунистическим» и опасались, что в результате его деятельности Иран попадет под влияние Советов. Желая убрать Моссадыка с дороги, британские спецслужбы разработали план «Аякс», но без резолюции шаха Мохаммеда он сработать не мог. Шах должен был подписать «фирман» (указ – перс) об освобождении Мосаддыка от должности премьер-министра и назначении на его место генерала Захеди.

Но шах Мохаммед никак не мог на это решиться, требуя от англичан все новых гарантий, что они окажут ему поддержку в случае его противостояния с собственным народом и армией.

По словам нашего гида, шах сам побаивался своего премьера, раз уж даже выдворил по его указке из страны собственную мать, вдовствующую шахиню, и свою любимую близняшку Ашраф.

Напряженно размышляя, как уговорить шаха, британские спецслужбы призвали на помощь коллег из ЦРУ. Мохаммед Реза Пехлеви вроде и не возражал, но в самые ответственные моменты «исчезал с радаров» – не подходил к телефону или вовсе уезжал в дальнюю горную резиденцию.

Тогда спецслужбы и вспомнили о Черной Пантере, решив, что уж она-то легко сможет убедить брата в чем угодно.

Целую неделю британские и заокеанские «джеймс-бонды» разыскивали прекрасную персидскую принцессу по всей Франции. В ее парижском особняке Ашраф не оказалось, как выяснилось, она путешествовала по французской Ривьере.

Когда принцессу, наконец, нашли и объяснили ей, чего от нее ждут, Ашраф наотрез отказалась. Но лучшие западные агенты-вербовщики не оставляли ее в покое, пока шахская сестра не согласилась принять в операции «Аякс» посильное участие (см. сноску-2 внизу).

В итоге шах подписал фирман о смещении Моссадыка, но иранская нефть все же оказалась национализирована, и в начале 1970-х в шахскую казну хлынули «шальные нефтедоллары».

Разумеется, брат делился ими с любимой сестрой, и, постоянно проживая в Европе, принцесса Ашраф вела светский образ жизни среди самых богатых и знаменитых. В Тегеран она прилетала только в гости к брату и ради инициированных ею культурных мероприятий.

В 1976-м году на ее жизнь кто-то покушался. Но покушение оказалось будто нарочито неудачным. Ашраф как раз отъезжала от своей виллы на Лазурном берегу вместе со спутником, когда в ее «роллс-ройс» выпустили 14 пуль подряд. Пассажир был убит на месте, а на Ашраф не оказалось ни единой царапины. По словам хранителя дворца, как раз накануне по инициативе шахской сестры на сцене тегеранского театра имени Рудаки прошел нашумевший спектакль с настоящим половым актом на сцене. И не исключено, что «неудачное» покушение на покровительницу искусств – дело рук тех на Западе, кто уже тогда делал все возможное, чтобы привести к власти в Иране мусульманское духовенство во главе с Рухоллой Хомейни. Хранитель сказал, что аятолла имел сильную поддержку на Западе и было не понятно, гордится он этим или наоборот.

Хранитель дворца принцессы Ашраф показал нам комнату, где хранилась ее личная коллекция эротического кино. Полки с пола до потолка были плотно уставлены жестяными банками с кинопленкой, после революции каждая из них была опечатана, но уничтожать фильмотеку шахской сестры новая власть не стала. Наши бимарестанты предположили, что аятолла Хомейни намерен лично ее проинспектировать.

– А правда, что Хомейни привели к власти империалисты? – спросил моего папу доктор-Зуб.

– С чего ты взял? – засмеялся папа. – Он же святой старец. При чем тут империалисты?

– Слышал поговорку: «Борода каждого муллы made in USA», – важно ответил доктор-Зуб.

Бимарестанты захохотали.

– Давно ли ты учишь поговорки? – ехидно спросила тетя Нонна.

– Да это Аркадий посольскому чину зуб лечил, – пояснил доктор-попа. – А тот потом его виски угощал, на радостях, что зуб больше не болит. И втянул нашего Аркадия в политические дрязги.

– Виски тут не при чем, – обиженно парировал доктор-Зуб. – Просто вам ничего не интересно, а мне любопытно, в какой стране я зубы деру. Говорят, в 1978-м, когда наши поняли, что исламская революция побеждает, к Хомейни послали гонца в Ирак, где он сидел в изгнании. СССР предложил ему финансовую и политическую помощь. А дед отказался! Ну кто ж от такого отказывается? А вокруг него в Ираке сидели ближайшие соратники – или западники, или иранцы, живущие в Штатах и в Лондоне. Вывод?

– И какой вывод? – не поняла сестра-рентген.

– Эх, вы, темнота! – махнул рукой дядя Аркадий. – Вывод на поверхности! Западникам надоел шах, особенно, когда он стал с нами заигрывать и с соцлагерем вообще. Внутри страны начал либеральничать, землю мулл крестьянам раздал, а Западу, наоборот, стал показывать свою независимость. На двух стульях хотел усидеть, а в итоге ни на одном не усидел. Империалисты воспользовались ненавистью к нему мулл, дали им денег и водрузили вместо него Хомейнишку.

– Ух ты! – восхитился доктор-попа. – Прямо лекция по международному положению, не хуже, чем у Владимира Семеновича! «Я б засосал стакан и в Тегеран!»

– «А мне бы взять Коран и в Тегеран!» – поправила его тетя Нонна.

– Ой, ну и про Ленина говорили, что его немцы профинансировали, – усомнилась доктор-кожа. – Ерунда это все! Хомейни ваш просто больной фанатик! Все ж слушали кассеты, где он подробно расписывает, как в туалет надо ходить! Нормальный человек такое будет делать, а? У нас вон даже доктор-попа пациентам так предметно не рассказывает!

– Это не он сам на туалете помешан, а так положено, – поправил ее мой папа. – Он крупный теолог, то есть «марджа» – пример для подражания. А мардже положено писать целые трактаты на все случаи жизни, от гигиены до экономики. Большинство таких теологов разъясняют бытовые мелочи, потому что это проще, но Хомейни больше говорит о политике и мироустройстве. Про гигиену он, наверное, в молодости написал, пока совершал духовную карьеру. Дань традиции.

– Они что, сами не знают, как вести себя в повседневных ситуациях, шииты эти?! – удивилась доктор-псих.

– В шиитском исламе правоверные толкуют Коран так, как разъяснит им уважаемый ими марджа. Так людям легче понимать религиозные правила и следовать им.

– Интересно, а как с женой спать им тоже этот хаджа-марджа указывает? – захихикала сестра-клизма.

– Ну, ты прямо в точку, Валя! – засмеялся мой папа. – Ты не правоверная ли часом?! Существует много руководств для мусульман по интимной жизни. У некоторых марджей прямо энциклопедия секса, впору от детей прятать!

– Ну и чем один другого лучше? – пожала плечами доктор-аптека. – Шах порнографию поощрял, а это тоже своего рода руководство по сексу. У аятоллы, выходит, все то же самое, только без картинок. Одно умничанье.

– Ну, как мы видим, иранский народ решил, что аятолла все же лучше, – улыбнулся папа. – Все-таки в Иране всего 20% так называемого среднего класса, обеспеченной интеллигенции. Остальные – крестьяне, люди верующие и из поколения в поколения приверженные традициям. А шах стал напирать на доисламское прошлое Ирана, чем дал муллам повод начать агитировать народ против себя. Началось все еще в 1971-м, когда шахская семья закатила в Персеполисе масштабное празднование 2500-й годовщины существования «великой зороастрийской Персии», выкинув кучу денег из казны на показуху. Гости съехались со всего мира, а про исламское настоящее страны – ни слова. Это задело мулл. Как и то, как верно подметил Аркадий, что шах отнял земли у церкви и бесплатно раздал их крестьянам. А у духовенства было очень много земли. Оно было третьим по богатству после шахской семьи и потомственных землевладельцев.

– Эх, и все равно жили они красиво, ничего не скажешь! – махнула рукой на кинозал принцессы Ашраф сестра-клизма.

Я была с ней полностью согласна.

Покидая дворец Ашраф, я думала, что быть сестрой шаха, пожалуй, даже лучше, чем шахиней. Все-таки на жене правителя много ответственности, а его сестра может с удовольствием проводить время в самых красивых местах мира, посвящать себя искусству и развлечениям, а к правящему страной брату иногда заезжать в гости и получать от него царские подарки. Я хоть и была честным октябренком, но тоже, как иранцы, любила все красивое – женщин, дворцы, наряды и красивую жизнь, как ее изображал французский журнал La Maison, который выписывало наше посольство.

*      *      *

22 мая к вечеру мои родители нарядились и уехали на посольский прием, а я оказалась предоставлена сама себе. Как назло, все четверо моих приятелей одновременно заболели. А мама строго-настрого запретила мне их навещать, потому что у меня нет ни одной прививки.

Как это ни странно, но на том, чтобы мне не делали прививки, обязательные для всех советских детей, настояла семья медиков, из которой происходила моя мама. Изначально поводом был детский диатез, якобы влекущий за собой повышенную чувствительность к вводившимся при прививках препаратам. Но даже когда диатез прошел, освобождение от прививок осталось. В школе мне все завидовали, а сама я радовалась – кому охота идти на укол?

В результате на свои девять лет я не перенесла ни единой детской болезни, в то время как мои ровесники уже благополучно переболели всякими ветрянками-скарлатинами-коклюшами-краснухами и прочими инфекционными заболеваниями, которыми болеют раз в жизни, и больше их не боялись. Меня же каждый раз, когда в детском коллективе вспыхивала эпидемия, запирали дома. Притом, что сама я была совершенно здорова.

В Москве против этой странной ситуации я ничего не имела: поди плохо не ходить в школу, при этом не лежа в кровати с температурой. Но в Тегеране мамины «прививочные странности» доставили мне немало хлопот.

Перед поездкой в Иран всем без исключения советским гражданам, от мала до велика, требовалось привиться от чумы и холеры, вспышки которых в то время еще случались на беднейших окраинах страны. Медицинские сертификаты с печатью, подтверждающие наличие прививок, проверяли при пересечении границы.

Несмотря на свою принадлежность к медицинской семье, а может, и благодаря ей, моя мама пошла на подлог. Сертификаты у меня были, а прививки – нет.

В связи с этим мама постоянно пугала меня местными микробами, бактериями и бациллами, которыми, по ее мнению, особенно кишели мои любимые лакомства – мороженое, уличные сэндвичи и пончики-донатсы. Впрочем, жуткими инфекциями мама стращала не только меня, но и папу, и сама их боялась, несмотря на то, что себе-то мои родители все необходимые прививки сделали.

Конечно, большую часть времени об этих несчастных прививках – вернее, об их отсутствии – я даже не вспоминала, благо наш узкий детский коллектив болел крайне редко. Но вот в таких досадных случаях, когда друг за другом заболели все четверо, кроме меня, вспомнить приходилось. И даже будучи уверенной, что родители об этом не узнают, я не пошла тайком навещать Серегу. Болеть я ненавидела, потому что в такие периоды меня изнуряла не столько сама болезнь, сколько неусыпная мамина забота. Иногда мне казалось, что начни вдруг моя мама ухаживать за абсолютно здоровым человеком, он и то заболеет, у него просто не будет другого выхода.

От нечего делать я послонялась по квартире. Послушала в наушниках музыку. Посмотрела в окно на огни улицы Каримхан-Занд. Читать было нечего, и я решила полистать модные журналы. Они хранились в тумбочке в спальне родителей. Обычно я просила маму дать их мне, но тут просить было некого. И отдельного запрета лазить в их тумбочку я не получала.

Я вытащила стопку гладких, вкусно-пахнущих иностранных журналов с яркими картинками и фото красивых женщин, мужчин и детей.

Пролистала те, которые освещали светскую жизнь шахской семьи. Они выпускались в самом Иране до революции и тексты в них были на вязи, по-английски только подписи к фото. Их я рассматривала уже не раз, восхищаясь красотой лиц, гордостью осанки и изысканными нарядами женщин, окружавших шаха. Благодаря этим журналам, я знала в лицо самого Мохаммеда Резу Пехлеви, его сестер – принцесс Шамс и Ашраф, его старшую дочь Шахназ и старших детей от третьей жены – Реза Куроша, которого по-русски называют Киром, Фарахназ и Али Резу. Самую младшую – Лейлу, мою ровесницу, и ее маму-шахбану я видела своими глазами.

Освежив в памяти подробности красивой жизни иранских венценосных особ, я перешла к стопке французских журналов про интерьеры и садоводство. В них я тоже не понимала ни слова, зато там имелись красочные фото нереально красивых домов, невероятной мебели, потрясающих садов с фонтанами и счастливых, улыбающихся детей, наслаждающихся всей этой роскошью вместе со своими довольными и модно одетыми родителями.

За ними последовала стопка немецких «Quelle»: их получали только дипломаты выше определенного ранга по посольской подписке. По фото в журнале можно было заказать любую вещь и ее присылали в Тегеран прямо из Германии. Иногда мы тоже что-то выписывали, определяя по таблице в толстом каталоге нужный размер и рост. Но папа считал, что это невыгодно: посылка идет долго, оплачивается в твердой валюте, а с размером недолго ошибиться. Куда быстрее и проще выбрать вещь по «Quelle», а потом найти аналогичную в «Куроше». Даже мама с ним согласилась: до войны в Тегеране можно было найти все то, что рекламировалось в самых свежих модных журналах.

На самом дне тумбочки лежала еще какая-то стопка, завернутая в «Эттелаат», местную газету на фарси, которую покупал мой папа. Я развернула газету, внутри оказались три ярких глянцевых журнала. По крупной надписи на выразительной обложке я сразу поняла, что они на немецком языке. Сразу я поняла и кое-что другое, что мы уже однажды обсуждали с Элькой. Она уже находила «тааааакое!!!» в прикроватной тумбочке своих родителей.

Не могу сказать, что я искала это специально. Хотя признаю, что мне тоже хотелось увидеть. И я питала смутную надежду, что мои родители ничем не хуже (или не лучше) Элькиных. И папа с мамой меня не подвели.

Все три журнала были полны голыми дядями и тетями, занимающимися самыми неприличными вещами.

От волнения я даже закашлялась. Попила водички и на всякий случай заперла входную дверь на замок, который нельзя открыть снаружи. Хотя точно знала, что раньше 11 вечера родители не вернутся. А было всего девять.

От любопытства и осознания, что я делаю что-то нехорошее, у меня даже дрожали руки. Но я вспоминала Эльку, которая описывала увиденное с юмором. На развороте одного из журналов было что-то вроде комикса, только не из картинок, а из фотографий. «Комикс» рассказывал и показывал историю знакомства стюардессы и пассажира на борту самолета. На первом фото стюардесса в узкой синей юбке и застегнутом наглухо пиджаке склоняется над вызвавшим ее пассажиром в элегантном костюме. Судя по ширине кресел, он летит первым классом. На втором фото пассажир что-то ей говорит, одновременно запуская руку под ее юбку. На третьем фото стюардесса все еще его слушает, но глаза ее мечтательно прикрыты. Следующая картинка изображает, как она ставит коленку на подлокотник его кресла и пассажирская рука полностью исчезает под ее юбкой. Дальше стюардесса сама себя трогает за грудь под пиджаком, а пассажир тянет ее на себя. На последнем фото она сидит у него на коленях лицом к нему, оба остаются в пиджаках, но теперь глаза закрыты у обоих.

Не могу сказать, что не поняла, что эти двое делают. Конечно, щекотливый вопрос физической любви мужчины и женщины мы не раз обсуждали с подружками, пока они у меня были – сначала с Олей и Катькой в Москве, позже с Элькой в посольстве. Но оставшись наедине с мальчишками, трое из которых были младше меня, интерес к этой теме я как-то утратила. Все-таки это были «девчоночьи» разговоры, вести такие с мальчишками было бы глупо и стыдно.

Меня удивило, что парочка на фото осталась в одежде – это противоречило тому, что я слышала от девочек. К тому же, Элька говорила, что они должны лежать лицом друг к другу, а не сидеть. Но, видимо, у Эльки просто был другой журнал. «Мои» двое явно делали то самое, но как-то иначе.

Внимательно изучив разворот, я стала листать дальше. Наткнулась на фото Донны Саммер, которую сразу узнала. У меня было несколько студийных кассет с ее фото на обложке. Но здесь она была совершенно голая и сидела, широко расставив ноги, на биде.

Что такое биде, я знала, благодаря своей бабушке Мусе. Как-то, еще в Москве, мы с ней пошли в гости к дедушкиной коллеге в Неопалимовский переулок. После чая я захотела в туалет и вышла, безмерно удивленная, с вопросом: «Тетя Шура, а зачем вам два унитаза в одном месте?» Тогда бабушка отозвала меня в сторону и объяснила, что такое биде и для чего оно нужно. Свое объяснение бабушка Муся подкрепила утверждением, что «биде имеется в каждом уважающем себя парижском доме». Это меня окончательно убедило в том, что биде – признак роскоши. В нашу сокольническую ванную биде не влезло бы при всем желании.

На фоне белоснежного биде темнокожая Саммер смотрелась очень эффектно, хотя вид у нее был странный. На обложках своих альбомов она широко улыбалась, а тут закатила глаза и приоткрыла рот.

Полистав еще немного, я вдруг, вместо недавнего жгучего любопытства, почувствовала легкий приступ тошноты. Меня немного мутило, как бывает, когда переешь сладкого. Я даже припомнила, что ела на ужин, до того физическим было ощущение. Но как только я запаковала журналы назад в «Эттелаат» и убрала на дно тумбочки, подташнивание прошло.

Почему-то мне расхотелось дожидаться родителей, и я легла спать. И уснула так крепко, что даже не слышала, как они пришли.

Наутро был татиль – выходной. Мы собирались в Зарганде.

– Что вы оба расселись, как персоны нонгранта! – строго заявила мама, как только мы с папой закончили завтрак. – Быстренько уберите со стола и помойте посуду, а мне надо собраться.

От неожиданности папа даже подавился крекером. Потом переспросил, натурально утирая слезы, выступившие от смеха:

– Расселись, как кто?!

– Как персоны нонгранта! – невозмутимо повторила мама.

– А, по-твоему, это кто?! – папа едва мог говорить от душившего его хохота.

Я ничего не понимала, но внимательно слушала.

– Это наглая такая персона, считающая себя очень важной, – ответила мама раздраженно. – Она сидит и ждет, когда ей все принесут на блюдечке с голубой каемочкой! Эта персона считает, что деньги падают с неба, а все остальное сделает прислуга. Только в нашем обществе таких персон нет, и слуг тоже нет. Поэтому вставайте оба и сами убирайте со стола!

– Сейчас уберем! – пообещал папа сквозь очередной приступ смеха. – Только дочери сейчас разъясню про эту персону, раз уж выпал такой случай.

– Разъясни-разъясни! – грозно сказала мама и удалилась с кухни собираться в Зарганде.

– Дочь, – обратился ко мне папа. – Возможно, персона «нонгранта» действительно такая, как описала ее мама. Но я такой вообще не знаю. А выражение «персона нон-грата» происходит от латинского «non-grata» – не допускаемая. На языке дипломатического протокола так называют лиц, которым на официальном уровне навсегда отказано во въезде в определенную страну.

– Почему? – удивилась я.

– Для официального отказа во въезде на территорию какого-либо государства должны быть веские основания, – ответил папа. – Обычно это связано с политикой и отношениями между государствами. Туристу, который нарушил правила пребывания в стране, в следующий раз просто не дадут визу. А «персонами нон-грата» объявляют иностранных дипломатов или политических деятелей, чья деятельность не нравится властям той страны, в которой они работают. Это как гость, который пришел к тебе в дом и все сломал, испачкал, и ты записываешь себе на листочек и предупреждаешь всех домашних, чтобы больше его никогда не пускали на порог.

– Тогда почему мама этой персоной обзывается на нас? – еще больше удивилась я.

– А она вчера услышала это выражение на приеме, и оно ей понравилось, – пояснил папа. – Про персон нон-грата во время приема вспомнили, потому что Англия недавно объявила таковыми иранских дипломатов и выслала их из посольства в Лондоне. Но мама почему-то решила, что это избалованная, высокомерная и паразитарная личность. Наверное, ее сбило с толку слово «персона», которое обычно сочетается с определением «важная». А вместо «нон-грата» ей послышалась «нонгранта», наверное, она думает, что это фамилия важной персоны.

– К вам персона Нонгранта, сэр! – объявила я с интонацией дворецкого Бэрримора из «Собаки Баскервилей».

Теперь уже хохотали все, включая маму. Еще во время папиных разъяснений я заметила, что мама приоткрыла дверь спальни и внимательно слушает.

Мама прекрасно поняла значение и произношение выражения, но все равно упрямо вспоминала свою персону по фамилии Нонгранта всякий раз, когда ей казалось, что кто-то «сидит и ждет, когда ему принесут все на блюдечке с голубой каемочкой».

Так у нас появилась своя собственная семейная персона Нонгранта.

Папа говорил, что наша мама – интеллигентный человек и не может позволить себе некрасивые слова, поэтому ей приходится обзываться дипломатическими и мифологическими выражениями. Одним из любимых маминых замечаний было: «Не кричи как иерихонская труба!» Так она говорила, когда хотела призвать меня или папу говорить потише.

К этой «трубе» я настолько привыкла, что как-то не задумывалась, откуда она взялась. Раз труба, значит, громко трубит.

Как-то папа забыл ключ от квартиры, мама была в ванной, а я включила на всю громкость музыку. Он трезвонил в звонок, но мы ему не открывали. Тогда он стал стучать в дверь и кричать. В этот момент у меня кончилась песня, и мама его услышала. Вышла из ванной в махровом полотенце, открыла дверь и заявила:

– Ну что ты орешь как иерихонская труба?

– Если бы я так орал, – в сердцах ответил папа, – твоя помощь мне бы не понадобилась!

Тогда я и спросила, что он имел в виду, впервые поинтересовавшись происхождением неведомой мне трубы. Папа рассказал, что выражение «иерихонская труба» происходит из библейской истории, согласно которой древние люди трубили в трубы так, что обрушились стены города под названием Иерихон. И если бы папа мог так трубить, то дверь сама распахивалась бы перед ним и никакие ключи, равно как и наша с мамой помощь, ему бы не понадобились.

С почтой пришло письмо от моей подружки Оли, написанное ею в первых числах мая. Первым делом она сообщала, что нашу параллель – ее третий «А» и мой третий «Б» – 22 апреля, в день рождения Ильича, приняли в пионеры, прямо на Красной площади.

Оля писала, что сначала их учительница говорила, что в пионеры принимать будут не всех сразу, а по очереди – сначала отличников и активистов октябрятских звездочек, потом хорошистов и тех, кто ведет общественную работу, а уж потом всех остальных. И только в том случае, если они докажут, что достойны стать членами пионерской организации.

Оля признавалась, что очень переживала, что ее в пионерки не примут, хоть она и отличница. У нее, как и у меня в свое время, не заладились отношения с командиром ее октябрятской звездочки: эта вредная девчонка, по Олиным словам, завидовала Олиным оценкам и все время ябедничала учительнице, что хоть Оля целыми днями и зубрит, но общественная нагрузка у нее «хромает».

Но потом Олина мама сходила на родительское собрание и сообщила, что всем родителям без исключения велели купить своим детям пионерскую форму, пилотки, значки и красные галстуки. Все это продавалось там же, где школьная форма, и купить пионерскую символику мог каждый желающий. Тогда Оля поняла, что в пионеры примут всех, независимо от наветов командиров звездочек, и успокоилась. А за две недели до дня рождения Ленина учительница действительно объявила, что ради такого праздника в пионеры примут всех сразу. Но те, у кого хромает учеба или общественная работа, пусть задумаются и скорее исправятся, ведь быть пионером – большая честь и доверие коммунистической партии.

Оля сообщала, что всем раздали текст торжественной клятвы, которую к знаменательному дню следовало выучить наизусть. Пионерскую клятву еще иногда печатали на обороте тонких школьных тетрадок по две копейки. Оля оторвала мне такую заднюю обложку от своей использованной тетрадки в клетку, чтобы я тоже могла узнать, в чем клянутся Родине пионеры.

Я внимательно изучила сложенную вчетверо шершавую зеленую бумажку, на которой значилось: «Я (имя, фамилия), вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия и всегда выполнять Законы пионеров Советского Союза».

Я бережно расправила бумажку и вложила в «Анну Каренину», которую на тот момент читала. А на тот случай, если бумажка вдруг все ж затеряется, переписала текст клятвы в свою японскую тетрадь с несерьезными лупоглазами школьницами в коротких юбках на ярко-розовой обложке. Все-таки я не теряла надежды рано или примкнуть к пионерской организации.

Дальше Оля описывала, как именно все происходило.

Оля писала, что денек выдался солнечный, хотя ветер дул прохладный, но куртки пришлось снять и сдать учительнице. На торжественной линейке все должны были стоять только в пионерской форме, ничего сверху. У девочек она состояла из белой рубашки и синей юбки, а у мальчишек были темно-синие брюки, почти как школьные, некоторые даже не стали покупать пионерские штаны отдельно. Еще на каждом будущем пионере была синяя пилотка, а значок и галстук надо было принести с собой и сдать учительнице. Уроков в этот день не было: вместо первого урока оба класса собрали в актовом зале, где старшая пионервожатая объяснила, как пройдет церемония вступления в пионерские ряды и проверила, все ли выучили наизусть клятву. Остаток времени до конца урока они репетировали произнесение клятвы хором на торжественной линейке, а после звонка спустились в раздевалку, надели куртки и вышли на улицу, где всех построили парами и организованно отправились к метро, чтобы ехать на Красную площадь. Будущих пионеров сопровождали учителя, пионервожатые, секретарь парторганизации школы и комсомольские активисты из старшеклассников.

На Красную площадь съехались без пяти пионеры из разных районов Москвы. Всех построили по школам, и перед ними выступил участник Великой Октябрьской революции, который своими глазами видел великого Ленина. Оля подсчитала, что если в 1917-м году ему было хотя бы лет 20, то в 1980-м должно быть 83. У Оли было все хорошо с математикой. Подружка написала, что для своих лет старый революционер был очень бодрым, это отметили все присутствующие. А старшая пионервожатая предположила, что так живительно на него воздействуют высокие коммунистические цели.

Затем на трибуну вышел молодой и тоже очень бодрый представитель ЦК ВЛКСМ и произнес пламенную речь, как комсомол считает пионерию своей юной сменой. А самый волнующий момент, по Олиным впечатлениям, настал, когда они хором произнесли торжественную клятву и комсомольцы повязали им красные галстуки. После этого с трибуны у мавзолея в микрофон раздалось раскатистое: «Салют пионерам!» И новоиспеченные пионеры, приложив руку к пилоткам в торжественном приветствии старшим товарищам, хором крикнули в ответ: «Салют!»

Я так живо представила себе эту важную церемонию, что на минуту мне стало очень обидно, что меня на ней не было. Но я тут же успокоила себя тем, что непременно стану пионеркой, пусть и позже, чем мои товарищи. Вот только вернусь в Союз, и сразу стану!

Оля писала, что потом какая-то главная отличница всей Москвы, самая лучшая ученица города, которую специально отобрали для этого случая, поднялась на трибуну и срывающимся голосом сообщила, что ей предоставлена честь прочитать стихотворение-поздравление всем тем, кто только что примкнул к Всесоюзной Пионерской Организации имени Владимира Ильича Ленина.

Стихотворение Оля мне не переписала, потому что не смогла его сходу запомнить. Но сообщала, что там было что-то про пионеров-героев и священный долг.

С Красной площади все возвращались, высоко подняв головы, полные гордости от своей принадлежности к такой важной организации. В этот же день оба наши класса, мой и Олин, под руководством старшей пионервожатой поделились на три звена, после чего избрали звеньевых и председателя совета отряда. Оля признавалась, что ей тоже хотелось стать звеньевой, но она постеснялась выставить свою кандидатуру, а рассматривали только тех, кто сам себя предложил, а другие поддержали.

Оля сожалела, что после этого знаменательного дня их классная жизнь особо не изменилась: двоечники вскоре снова стали списывать и хватать «пары», а хулиганы – плеваться жеваными бумажками и подкладывать девочкам в портфель тараканов, которых ловили в кабинете труда.

Подружка жаловалась, что с принятием в пионеры к бесконечным школьным «олимпийским стартам» добавилась необходимость активного участия в жизни пионерской организации школы, куда входил сбор макулатуры и регулярное совершение «пионерских поступков», которые требовалось заранее планировать в «личном комплексном плане пионера».

«Пионерским поступком» считалось, к примеру, перевести старушку через дорогу. Но Оля недоумевала, как можно заранее внести его в план, а вдруг одинокая бабушка на переходе тебе так и не встретится?! Оля была очень ответственной девочкой и переживала, что пока не может понять, как заполнять пионерский личный комплексный план. А ведь это обязательно: сказали, что планы звеньевые будут проверять раз в неделю, а кто не ведет, тому выговор.

Зато тому классу, который соберет больше всего макулатуры, сокольнический райком комсомола пообещал выделить две путевки в «Артек». Оля было включилась в битву за честь попасть в лучший пионерский лагерь страны, но быстро обнаружила, что все старые журналы и газеты ее родители обменяли в специальном пункте сдачи макулатуры на подписку на новые книги, которые пока не пришли, но обязательно придут. А Олин папа сказал, что две путевки на класс – это несерьезно и несправедливо. Если какие-то два счастливчика поедут, остальным одноклассникам будет обидно. А где обида, там и зависть, а где зависть, там и бойкот с травлей. Оля подумала и решила и впрямь не участвовать в сражении за поездку в «Артек». Тем более, макулатуры в доме у них действительно не осталось, а ходить и собирать старые бумаги по улицам Оле было некогда: много времени отнимали домашние задания, а еще она ходила в два кружка. Да и путевка в пионерлагерь у нее уже была, смена начиналась 3-го июня.

На отдельных листочках Оля переписала для меня слова двух песен Аллы Пугачевой «Лето звездное, будь со мной» и «Эти летние дожди». Подружка сообщала, что уже завела новый песенник и теперь рассчитывает, что он поможет ей сразу наладить отношения с соседками по палате. На тот момент я еще никогда в жизни не была в пионерском лагере, но знала, что чем толще и красивее песенник, тем больше авторитета у пионерки. Слова популярных песен девочки переписывали в толстую тетрадь на слух – с телевизора, радио или пластинок. Песенник украшали переводными картинками, разрисовывали виньеточками и сердечками и вклеивали в него журнальные вырезки с фотографиями любимых артистов. Самыми шикарными считались песенники, где вместо советских «переводилок» и вырезок из «Экрана» и «Ровесника» красовались импортные наклейки и картинки из зарубежных журналов.

Чтобы не отставать от пионерской жизни, я тоже завела себе песенник. Сначала хотела завести и «личный комплексный план пионера», но, поразмыслив, решила, что на каникулах он мне ни к чему. Еще успею насовершать пионерских поступков, когда сама стану пионеркой.

Тексты модных в Москве песен я могла получать только от Оли, зато с оформлением тетрадки проблем у меня не было. Я вклеивала в нее обложки от студийных кассет со снимками модных ансамблей, вырезала сцены красивой жизни из дореволюционных иранских журналов, а наклейки просто подкладывала в корзинку с продуктами, когда мы покупали их в ближайшем «супере». «Дефицитные» – яркие, объемные и всякие разные наклейки – мечта каждого советского ребенка, лежали на кассе в каждом тегеранском магазинчике.

В ответ я переписывала для Оли слова модных англоязычных песен – тоже на слух, с магнитофона. Подружка очень это ценила: в Москве новинки зарубежной эстрады появлялись с большим опозданием. Когда случалась оказия что-то передать в Москву, и мы собирали посылочку для бабушки, я всегда вкладывала туда студийную кассету и наклейки для Оли. Для Тегерана это была сущая мелочь, пару сотен туманов, а для Москвы – невиданная роскошь. В этот раз я собиралась переписать для Оли слова песни «Gimme, gimme, gimme»: накануне, во время «магазиннинга» на Моссадык, мне как раз удалось выклянчить у папы новую кассету ABBA.

Жаль только, что восхищаться моим песенником было некому. Бимарестанские мальчишки были абсолютно равнодушны к песенкам и прелестным выпуклым наклейкам в виде сердечек. Их интересовали только машинки, пистолетики, самолетики, солдатики и всякие технические устройства для игр. С этим в Тегеране тоже не было никаких проблем. Игрушечные «пестики», по словам служивших в армии пап, с виду были как настоящие, а пистонами выстреливали так громко, что окружающие затыкали уши. Крохотные «амбулансы» управлялись с пульта, а сиренами мигали и выли как настоящие машины скорой помощи, проносящиеся по Каримхану.

После истории с бумажным «электроником» родители Сережки с Сашкой купили им восхитительного серебристого робота на батарейках: он ходил по полу, сверкая красными лампочками в глазах, и приговаривал скрипучим голосом: «What’s up?” («Что происходит?» – англ). Сережка заявил, что ему любопытно, как робот устроен, и разобрал его на части. А собрать назад уже не смог. Тогда мальчишки все вчетвером сконструировали из запчастей несчастного робота нечто непонятное и громоздкое и назвали это «нейтронной бомбой». Про бомбу эту мы постоянно слышали от взрослых: якобы ее изобрели капиталисты из жадности, ведь она убивает только живых существ, а все дома, заводы и фабрики оставляет нетронутыми. Поэтому название бомбы слышалось мне как «нетронная», произошедшее от «нетронутых» сооружений, которые капиталисты присвоят после того, как все люди погибнут.

«Нетронная» бомба наших мальчишек мигала лампочками, которые они выкрутили из своих ручных фонариков и напрямую присоединили к батарейкам при помощи проводков, выданных им электриком. Ручные фонари в Тегеране продавались классные – в красивом серебристом корпусе, большие, но легкие, с несколькими световыми режимами, проблесковым маячком и звуковым «алармом». Как и у тегеранских бутылок из-под газировки, в середине корпуса у фонаря имелась «талия», благодаря которой его удобно было держать в руке. Такие фонарики на случай отключения электричества были в каждой семье. А летом их использовали для вечерних прогулок по уединенным тропинкам Зарганде.

Свою «нетронную» бомбу мальчишки закладывали в разных местах в надежде поразвлечься реакцией окружающих. Но никто не догадывался, сколь разрушительна эта странная мигающая конструкция, и каждый, кто ее случайно обнаруживал, преспокойно брал «нетронную бомбу» в руки и куда-нибудь относил.

Как-то вечером я увидела мальчишечью «бомбу» у нас дома. Как выяснилось, ее принес мой папа.

– Не знаешь, что это? – подозрительно осведомился он. – Эту штуковину Валя нашла под дверью процедурной и отнесла на склад. А завскладом принес ее мне.

В конструировании бомбы я действительно не принимала участия, поэтому без особых угрызений совести наврала, что понятия не имею, что это такое. Но подробности попадания бомбы в нашу квартиру все же выяснила.

Оказывается, днем ее обнаружила сестра-клизма, прямо под дверью своей процедурной, где принимала пациентов. Тетя Валя отнесла ее завскладу Аршали, а тот вечером встретил моего папу и на всякий случай отдал ему.

Я дождалась, пока инцидент забудется, и потихоньку вернула бомбу Сереге. В следующий раз ее обнаружил под деревом во время прогулки во дворе госпиталя пациент из местных. В результате «бомба» оказалась у моей мамы в приемном покое. Маму знали все пациенты, ведь она была первым советским лицом, которое встречали пациенты, оформляясь на лечение. К тому же, приемный покой, в отличие от кабинетов специалистов, был удобно расположен на первом этаже и открыт с утра до вечера, без перерыва на обед.

Мама сразу сообразила, что «где-то эту штуку она уже видела» и бомба снова попала к нам домой.

Но окончательно приключения «нетронной бомбы» завершились только тогда, когда на нее наткнулся Сережко-Сашкин папа – в мужском туалете госпиталя. Дядя Саша очень рассердился, хотя и не понял, что это бомба. Он просто опознал в ней «останки» робота, которого лично выбирал в подарок сыновьям.

Только после того, как мальчишки разорили и робота, и свои фонари, и получили втык от родителей, страсть к бомбам у них прошла. Но «девчачьи», как они выразились, песенники они все равно не полюбили. Я очень надеялась, что на летние каникулы в Зарганде приедет Элька. Она уж точно оценит мой шикарный песенник! Элька уехала вместе со своей мамой, когда закрылась посольская школа. А дядя Толя, ее папа, оставался в посольстве, я его видела.

Когда стало жарко, папа иногда брал меня с собой в посольство: он шел в свой кабинет, а я купалась и загорала на посольском бассейне. Как-то туда пришел дядя Толя с какой-то незнакомой девушкой. Я очень обрадовалась, подбежала к нему и спросила, приедет ли на лето Элька? Дядя Толя как-то смутился, мне даже показалось, что он меня не сразу узнал. Но быстро спохватился, улыбнулся и ответил, что Элька приедет, если захочет ее мама, тетя Алла. Дядя Толя спросил, нравится ли мне жизнь в бимарестане, и зачем-то познакомил меня со своей спутницей. Сказал, что зовут ее Виктория, она новый секретарь посла и сейчас дядя Толя вводит ее в курс дела. Я вежливо ей улыбнулась и перешла на другой край бассейна, чтобы не мешать им работать. С противоположного бортика я слышала, что дядя Толя называет нового секретаря «Викусиком».

Об этой встрече я не рассказала даже папе. Вспомнила, как в январе мама объяснила свое нежелание эвакуироваться в Союз, даже ради меня:

– Эту эвакуацию придумали мужики, чтобы остаться без присмотра! Очень удобно: жен и детей выпроводят, а секретарши, медсестры и кадровички останутся.

Выходит, моя мама была права! Тетя Алла, Элькина мама, уехала, чтобы Элька не пропускала школу. И теперь дядя Толя «вводит в курс дела» какого-то Викусика. После поведения Грядкина и журналов, завернутых в «Эттелаат», про взрослых я знала все.

Я бы даже написала Эльке, чтобы она обязательно убедила свою маму приехать на каникулы в Тегеран, если б не знала, что письмо дойдет только к концу лета.

В ожидании Эльки я переписывала в песенник слова советских песен, присланные Олей, и английские тексты, которые я отправляла московской подружке в ответ. Песенник выходил двуязычным и очень красивым.

Я занималась песенником каждый раз, когда мальчишки начинали играть во что-нибудь мне не интересное. Например, в настольный футбол. Эта игра, где нужно при помощи крутящихся ручек управлять футболистами, стояла у нас на «подиуме» – на мраморной площадке под домом. Мальчишки вспоминали о ней, когда не хотели со мной водиться.

В последний раз такое случилось, когда мы готовились к Олимпиаде-80. Сережка прыгнул в длину дальше всех и объявил, что он чемпион и занял первое место. А я сказала, что у женщин другие нормативы, поэтому первое место в прыжках среди женщин у меня. Но Макс и Лешка поддержали Серегу, сказав, что так не честно: никаких других женщин, кроме меня, тут нет, а, значит, и первого места среди них быть не может. И я не могу победить в соревнованиях среди женщин, потому что соревновалась с мужчинами. Я ответила, что Лехе и Максу просто завидно, а если меня лишают золотой медали в прыжках, то я вообще больше в олимпиаду не играю.

Дело было не в самой медали, которой служил позолоченный брелок со значком «мерседеса», купленный на Моссадык, а в принципе. Медаль мне не дали и слово пришлось сдержать. Я ушла заниматься песенником, а мальчишки перешли к соревнованиям по футболу. Немного погоняли по двору настоящий мяч, а потом принялись крутить за ручки настольных футболистов.

Оля в своем письме опасалась, что в пионерлагере, куда ее «ссылают» на все лето, тоже будут бесконечные спартакиады, которыми их «и так в школе уже достали». Оля вообще не любила спорт, ей больше нравились танцы. Она описывала, какие сарафаны сшила ей к лагерю бабушка, и надеялась, что шестой отряд, в который она попадает в этот раз, будут пускать на дискотеку после ужина. В прошлом году Оля была в седьмом отряде, а он по возрасту на танцы не допускался.