Американский альбом бесплатное чтение
Селим Исаакович Ялкут
Американский альбом
© С. И. Ялкут, 2023
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2023
Сан-Франциско, вид на город с моста Золотые Ворота (Golden Gate)
Посвящается Ире
Фотоальбомы есть в любой американской семье. Трудно представить без такого альбома ячейку общества. Наверно, это не очень комфортная ячейка. Другое дело, к альбому требуются дополнения и комментарии. Но главное нельзя не заметить. Люди – те, кто на снимке, счастливы, сами о том не догадываясь. Даже, если прыгают вниз головой с моста (есть такой способ получения удовольствия) или ползут на нескончаемую гору, настроение у них хоть куда. Фото здесь в самый раз. Важно остановить мгновение, а восторг можно выразить дома, когда все прекрасное уже позади.
Фотография ограничивает воображение, сводя его к простой констатации факта. А какие факты могут быть среди безмятежного растворения в природе, где лакировка действительности происходит без нашего участия, где море, пальмы, березы, крем для загара, осы над шашлыком и все такое… Ведешь пальцем по снимку, тычешь в прически, носы, пляжные туалеты, угадываешь, где кто.
Фото расставляет все по местам с точностью документа. И наоборот, без фото никакой документ – не документ. Вот если бы заснять мамонта до того, как он сбежал в Африку и стал слоном. Иначе как докажешь? А было бы фото, и все окончательно прояснилось. Мамонт изловчился, а овца не успела. Потому ее стригут, и все знают, что это овца и ее нужно стричь.
Современные фотоальбомы – стандартные, блестящие, с конвертиками для снимков. Чистый Макдоналдс. Съесть нельзя, а сравнить можно. Отчасти похоже, но часть не заменяет целого. Если приложить к снимку сюжет, это, безусловно, послужит делу. Отсюда приходит мысль, объединить фото с путевыми заметками. Мысль старинная, как берестяная грамота, когда еще никакого фото не было, и новости плыли по широкой реке от деревни к деревне. Что ни говори, даже бесшабашный мот и транжира остается эгоистом в литературно-художественном смысле. Разумным эгоистом – как определили просветители, пытающиеся примирить атеизм с моралью. Увиденное хочется унести с собой, чтобы при случае суметь использовать повторно, оживить воспоминание.
Так и в нашем альбоме. Все места, о которых идет речь, мы с Ирой посетили вдвоем. Не скажу, что ели из одной тарелки, обошлось без крайностей, но впечатления были общими. Поскольку Ира вела машину, записывать пришлось мне. Для этого моего зрения хватало, а комментарии поступали с обеих сторон. По крайней мере, теперь есть, что вспомнить о чем рассказать.
Озеро
Предполагалось, что цель поездки – здоровый отдых не даст много пищи для воспоминаний. А иная пища в машину едва поместилась, даже на обратном пути возникли трудности с размещением кулеров, кастрюль и неизрасходованных калорий. Страшно подумать, если бы нам удалось поймать рыбу. В каком-то загадочном для рассудка смысле такова была воля свыше.
На яркие впечатления мы особо не рассчитывали, но что-то должно было сохраниться. Настоящие гарантии дает государственная служба, так учит мой товарищ Марик. Он много лет живет в Америке, любит ее, и, более того, знает жизнь (это он о себе) не слабее, чем Кожаный Чулок окрестности Великих Озер.
– Госслужба – хорошее дело. – Размышляет вслух Марик. – Здесь это называется работать на гавермент (правительство). Вот серб Стефан. Лет ему восемьдесят, не меньше. Спрашиваю:
– Стефан, что ты здесь киснешь? Пенсия приличная. Насладись жизнью. Самое время.
– Это зачем? – Отвечает Стефан. – Чего дома сидеть? Жена возит…
– Но сколько можно? Освободи место, открой дорогу молодежи.
– Я погляжу на тебя в моем возрасте.
– Ты что, рассчитываешь дождаться?
– А чего? Если жена будет возить…
В общем, на правительство работать можно. Кстати, Ира и Валя работают на правительство. Мы с Мариной на правительство не работаем. Приходится думать о себе.
– Я еду за удочкой. – Звонит Марина. – Там рыбы полно. Мне сказали. Тебе купить?
– Удочку? Купи.
– Ты ловил?
– Один раз. Сорвалась у самого берега. У меня есть свидетель.
– А я ни разу. Но лески у них нет.
– Без лески нельзя.
– Я знаю. Купим по дороге. И червей. На автозаправке. В общем, ты согласен? Я Вале предлагала, она отказалась. Если что, я договорилась с Юрием Ивановичем. Он будет на связи.
– Кто такой Юрий Иванович?
– Ты его не знаешь.
Так даже лучше. Без лишних вопросов. Как Юрий Иванович скажет, так и будет. Теперь кажется, вспомнить почти нечего. В этом коварство заблуждения. Известное выражение – у памяти хороший вкус следует понимать буквально, память сама выбирает нужное, как собачка целебную травку. Никакой мелочью пренебрегать не стоит.
Едва мы выехали, Ира выразила недоверие навигатору. Его (ее?) скрипучий голос предельно обезличен. Таким голосом в мультфильмах озвучивают тещу. Я с Ирой согласен, когда форма раздражает, содержание теряет значение. В семейных отношениях это мало понять, нужно выстрадать.
– Ну что она такое говорит? – Возмущенно комментирует Ира. – Нужно в ист, а она на вест. И еще на норд. Совершенно в другую сторону.
– Мох на деревьях растет с северной стороны. – Сообщаю я.
– Зачем ты это сказал? – Спрашивает Ира.
– На крайний случай. Сама видишь, наугад едем. Мало ли-где ночевать придется…
Конечно, лучше помолчать, но не всегда удается. Душевный покой Ира обрела на задах автозаправки, у магазинчика с большой надписью ICE. Крепыш с косичкой на затылке заталкивал в машину огромную упаковку колы. Он все объяснил.
– Ну вот, – говорит Ира. – Теперь все ясно. Сейчас на пятьсот шестьдесят вторую. Три мили на двести шестидесятую, и поворот, главное, не пропустить.
Возможно, цифры другие. Навигатор и дальше пытался вставить слово, но мы его не слушали. Мы съехали с хайвея и погрузились в провинцию. В ухоженные, гладко убранные поля за бесконечными изгородями, отделяющими дорогу от аграрной действительности. Природа выглядит празднично и даже несколько кокетливо, будто в ожидании гостей. Кое-где под перелесками лежит наверченное на катушки сено. Сходство с бигуди – не первое, что приходит в голову, но отказаться потом от сравнения трудно. Машины у крыльца чистеньких домиков сменили лошадиную силу. Народ, как элемент окружающей среды, себя не обнаруживает. Буквально, никого, пейзаж безлюден, семья собралась у кондиционера и читает Библию. Едят блинчики с кленовым сиропом. Тихо вокруг. Если вы народник, у вас сейчас спокойно на душе за народ. Никто не развешивает белье, не кормит кур, не дымит на тракторе, не глядит вдаль, приложив ладонь ко лбу. Не пылит дорога. Коровы гуляют понемногу, пасутся, наверно. А человеческий фактор попрятался, будто стерли с бумаги резинкой. Пусто.
Конфликт движет сюжет, но искать конфликт на отдыхе неразумно. Потому и сам отдых проходит так быстро. Среди волнующегося, как небрежно наброшенная простыня, простора можно отметить беседующих мужчин, группками, по двое-трое. На милой родине такие картины можно наблюдать за окнами гастронома в конце трудового дня. По крайней мере, такое приходит в голову. А что здесь? Новичку вникнуть непросто. Марик объясняет так.
– Америка – симметричная страна. Без сюрпризов. Если слева от дороги церковь, значит, справа будет поле для гольфа.
Или бензоколонка. Может быть наоборот. Исключения маловероятны. Американцы живут по правилам и стараются избегать исключений. Поэтому, если справа автозаправка, слева – сам понимаешь что.
Это – поле для гольфа. Едва проехали, объявилась церковь, с той же стороны. Если мячик после удара неопытного игрока попадет на местное кладбище – оно рядом с церковью – не беда. Просто там лунки другого формата. Поэтому главное не спешить, хорошо прицелиться, и рано или поздно обязательно попадешь, куда нужно. Люди, прижившиеся в Америке, теряют охоту к перемене мест. Внутри страны – сколько угодно, а наружу нет смысла. И главное, не тянет. Время идет быстро. Отсюда и отношение к жизни, и ее оправдание задним числом, ближе к закрытию занавеса. Расклад такой, что становится немного не по себе. Новые иммигранты еще мечутся, булькают, стараются наверстать упущенное. А большинство уже давно здесь. Так зачем еще куда-то?..
Церквей много, скромных, не кичливых, заметных по белой иголке шпиля над подобием портика. Собственно, других гражданских зданий не видно, а на церкви есть спрос. Все это равномерно распределено по сельской местности, придавая неожиданное толкование известной формуле: Ты – мне, Я – Тебе. Адресат, если вы правильно понимаете, с большой буквы. Господь берет молитвой и богоугодными делами.
Мелькнул неожиданный дом с колоннами. Колониальный, вроде бы, стиль. Далее, в тень деревьев можно вписать по вкусу: детей в панамках, джентльменов в белых полотняных костюмах, обсуждающих цены на табак и хлопок, леди под выписанными из Парижа зонтиками. Блестящие черные спины на плантации. Поют хором. Весело им, наверно… А в целом, сельская идиллия…
Это прежде, а сейчас особняк стоял сам по себе, на обочине, печальный, как отбившийся от своих слон. Надпись Sale ему шла. Выхожу один я на дорогу… Вот, и он вышел. И она вышла. Гендерное равенство. Почему нет?
– Ничего удивительного. – Просвещает Ира. – Приспособили для Бэд – энд – брэкфэст (Вed and breakfast). Ночлег и завтрак. Распространенный тип гостиниц. Сейчас продают.
Ира верит в здравый смысл. В Америке иначе нельзя. Но Ира дерзко заглядывает за пределы разумной аргументации и неизменно оказывается права. Идеализм здесь практикуют в универсальных магазинах. Здесь вы убеждаетесь в ущербности собственной фантазии. Человек (особенно женщина), который любит мечтать, должен долго бродить в таких местах, упиваясь моментом и пренебрегая реальностью, как заблудившийся наркоман. Добирать кайф – не совсем, но все же… вдыхать весь этот воздух. От ряда к ряду, от отдела к отделу, с этажа на этаж, взмывать на эскалаторе, наслаждаться прохладой, вниманием и заботой. От вас не ждут многого, довольно, если вы просто бросите взгляд. А если купите… Но это – крайность, можно просто грезить, ловя себя в зеркалах. А потом задумчиво покачать головой, и спросить еще. Точно такое же, но другое. Можете не объяснять, вас поймут правильно.
– С тобой скучно на шопинге. – Говорит Ира. Это серьезно. И это правда. Я знаю за собой этот недостаток. Экологически чистое приключение – магазинный туризм. Просто ходишь, смотришь, щупаешь, загоняешь ногу в кроссовку, снимаешь, вертишь, поправляешь носок, зовешь близкого человека, рассматриваешь подошву пристальней, чем себя после бритья, принимаешь задумчивый вид, укладываешь в коробку, сидишь, устало встаешь, запоминаешь это место и идешь дальше. Я могу продержаться на шопинге (ничего не купив!) около получаса или даже больше, если с примеркой.
Но сдают нервы, и вот результат – я купил кроссовки на размер больше. И широким пролетарским жестом чек выбросил. Обменяли бы и без чека, но сильна туземная натура. Я затолкал внутрь обновки кусок поролона и убедил себя, носить можно. Женские комментарии я забыл, иначе жить было бы трудно…
Конечно, возможны варианты. Здесь их много, и все хорошие. Около Вали открылся большой магазин натуральных продуктов Холфуд. (whole food). Валя любит там бывать. Мы пользуемся ее советами. С ее помощью Ира нашла особенный норвежский рыбий жир, чтобы добавлять в тертую морковь. Обычный тоже хорош, но норвежский еще лучше. Потому что норвежская сельдь толще в талии, если сравнить, например, с русалкой. Допустим, на кастинге. Странное сравнение, если поспешить с выводами, но вообразить не мешает. Неизвестно, что и где пригодится, если эволюция (а то и сам Господь) спохватится, глядя на результаты нашей бурной деятельности, и вздумает отыграть назад.
В общем, мы берем Валю с собой, когда ездим к оптовикам в COSTCO – торжище с другой стороны хайвея, Валя не любит скоростные дороги. Она подъезжает к нам и пересаживается в нашу машину…
– Нам должны платить комиссионные за доставку перспективного клиента. – Говорю я, ни к кому не обращаясь…
Ира кипит. У людей совестливых, – а Ира именно такова, – врастание в здешнюю среду вызывает этическую дезориентацию. Система требует опыта и навыков, у Иры этот процесс проходит через комплекс вины. Не совсем, но все же… Не знаю, как лучше объяснить, но это так.
– Как ты можешь, Валя обидится.
– Валя прекрасно понимает шутки.
– Это возмутительно. – Говорит Ира с надрывом. Тут лучше не спорить. Раскаяние (между осознанием и искуплением) – это я сейчас чувствую. Но промолчать трудно. Я это уже говорил, но объяснить за раз непросто…
Ира позвонила из машины хозяину, предупредила о нашем вселении, но он встречаться с нами не стал. Зачем? Куда? Номер домика, шифр на дверях мы знали. Что еще требуется?
Зато стоило нам появиться на веранде, с соседнего домика пришла Карен – симпатичная толстушка. У нас с ними общий дoк, то есть причал, и место для купания. Мы как раз вытащили на веранду удочки и стали готовить снаряжение. Пока Ира выспрашивала дорогу, Марина купила леску, и несла покупку над головой, чтобы побыстрее меня обрадовать. Червей мы не купили. Это был просчет. Вот тут и появилась Карен, принесла сосиску для будущей путины.
Мы сидели с озабоченным видом и мотали леску. Леска наматывалась подозрительно хорошо, но разматываться не хотела, делала бороду. Марина не отрывала трубку от уха. Далекий Юрий Иванович давал советы. Ира взялась помогать, и утверждала, что у нее все получилось. Валя объявила, чтобы на нее не рассчитывали. Незнакомый Юрий Иванович (я тоже с ним переговорил) обещал, что будет на связи.
Трагедия назревала, слишком хорошо все началось. Ира с Валей обменялись средствами от комаров. В магазине здоровой пищи Валя купила индийские свечи с отпугивающим дымом. Свечу зажгли у Ириного изголовья, и столб огненного пепла не меньше, чем от извержения Везувия, обрушился Ире на руку. Кстати, ни одного комара за все время я так и не видел. А тогда Ира не растерялась и обмазала руку куриным желтком. Во сне Ира держала руку над головой, будто провожала моряка. На утро мы вздохнули с облегчением. Боль стихла. Поразительно, если бы в Помпеях знали подобный способ, люди не метались бы, в чем мать родила (смотри картину Карла Брюллова), натерлись куриным желтком, а на пепелище стоял бы сейчас цветущий город с современными лупанариями…
Наш сосед Майкл ловит рыбу современным способом. Марина выяснила досконально. С каяка этот хитрец спускает в воду трубу с линзой и обследует рыбье царство, расчетливо, вверх-вниз, продвигаясь на нужную глубину. Когда цель поймана, Майкл вводит в пучину крючок с наживкой – помахивающей хвостиком пластмассовой рыбкой. Проплыть мимо равнодушно нельзя…
– Исключительное коварство. – Говорю я. – Еще и хвостом крутит. Ясное дело.
– Четыре, пять вот таких, – Марина разводит руки на ширину плеч… Не меньше…
У Вали свой опыт. За двадцать лет работы в международной лаборатории она навидалась детей разных народов.
– Япона-сан, – спрашивает Валя, – ты почему такой грустный? Не ешь ничего. Сделай ням-ням, япона-сан, и тебе станет веселее. – Разговор происходит во время застолья. В лаборатории принято отмечать научные достижения.
– Валя-сан, – отвечает сосед по столу, Валя трогательно опекает новичков, – как я могу, когда не поймал никакой рыба?
– Что ты, Япона-сан, – говорит добрая Валя. – Съешь вместо рыбы барбекю и тебе станет весело.
– Нет, Валя-сан. Япона-сан не станет делать ням-ням, пока не поймает свой рыба. Вместе суббота ехал, потом опять ехал, они поймал много рыба, моя ни один не поймал. Удочка берег стоял, они далеко ехал, труба вода пускал, видел, как рыба живет. Я честный ловил, никого не поймал, они нечестный ловил, много поймал.
– Ты еще поймаешь, Япона-сан. – Уговаривает Валя. – А пока съешь барашка, Япона-сан.
– Нет, Валя-сан. Япона-сан не станет есть барашка, пока не поймает свой рыба…
– Так ничего и не съел. – Рассказывает Валя.
– Как бы он харакири не сделал. Острые предметы нужно убрать. – Волнуюсь я.
А каяк то стоял, то исчезал. Отплывал Майкл на рассвете, устраивался с другой другой стороны озера, и запускал в воду зловещую трубу.
Карина и Майкл – люди на редкость приветливые. Улыбчивость для Америки – не показатель. Здесь все улыбчивые. Я это понимаю. В COSTCO от входа и вглубь катит и валит толпа. Металлический лязг, разнообразный шум и галдеж – рядом, вокруг и дальше. Уши закладывает. Люди приятно возбуждены. Товар громоздится гималаями. За японской лапшой небольшая очередь. И еще за чем-то. И еще… Дают пробовать. Обычно тележку толкаю я, но с некоторых пор Ира стала ее отбирать. Я требую объяснений.
– Ты плохо видишь и постоянно наезжаешь женщинам на пятки. Погляди, как они тебе улыбаются.
– Может, у них другой повод.
– Не выдумывай. Я повезу, пока ты кого-нибудь не переехал. Только этого не хватает…
Что тут возразишь… Озеро наше искусственное. Перегородили реку плотиной, построили электростанцию, образовалось огромное водохранилище. На местной карте мы находим себя с большим трудом, в самом углу. Неудивительно, что наши дамы решили все разведать. И мы отправились на марину. Марина – это пристань и центр местной тусовки, поменьше харбора – пристани настоящей, транспортного назначения.
Погода невероятно жаркая. Никто никуда не спешит. Мужички уселись в тележку под тентом и куда-то завеялись, тараторя на всю округу. С воды треск моторов. Фургон какой-то. В ресторанчике безлюдно и тихо. Не знаешь, куда себя деть. Стоишь, сидишь, находишь себя на какой-то тумбе… Голова плавится, не угрожающе, а как-то празднично, готовясь к солнечному удару. Звук отключается, но зрение пока работает. Иру я увидел около машины. Тип с рюкзачком. Странник.
– Дурак какой-то, – удивляется Ира. – Спрашивает: – Это Хонда? А какой багажник? А сколько бензина? А что? А куда? Вот он, сидит, как ни в чем не бывало.
Я глянул, и никого не увидел.
– Где?
– Ты совсем слепой. На скамейке…
Я не стал спорить, я сделал снимок.
Полюбуйтесь видом. И главное, если вы кого-то здесь заметили, обязательно позвоните. Можно даже ночью. Меня это волнует…
Нам дают моторную лодку. На четыре часа. Объедем озеро, насколько хватит времени. Но нужно ждать. А пока мы вернулись к себе, поели. Дамы объявили, что с них достаточно. Жарко. Лучше провести время у воды.
Пока мы болтались у пристани, Марина отлучилась и вернулась с небольшой коробкой. – Зря не открывай, – предупредила Марина. Поставь пока в холодильник.
К этому дню мой рыбацкий стаж возрос, обогатившись приобретениями и потерями. Удачей была поимка рыбы, потерей – выход Марины из артели. Марина разочаровалась в рыбалке. Энтузиазм без результата следует назвать упрямством, а Марина была человеком здравомыслящим. Лишних усилий она не совершала, но считала нужным поддерживать меня морально.
Начиналось все замечательно. Сосиска сработала. Поплавок дернулся, едва коснувшись воды. Рыба забилась на доке. С ладонь величиной. Врать не буду. Марина ахнула. Готовилось невероятное. И тут, как отрезало. Рыба слизывала сосиску с крючка, как мороженое с палочки. Марины хватило на час, а я не сдавался, менял приманку, но рыба не шла. Я рассуждал здраво. Наживка слабо держится, рыба насмехается. Одну я видел сквозь воду, ненадолго задержалась у крючка, позавтракала и поплыла дальше. Мне было обидно. Что делать? Заменить колбасу на более твердую. Не скажу, что это удалось сразу. Колбасу брали для еды. Я встретил молчаливое сопротивление. Но победил… Результат – ноль, хоть колбаса на крючке сидела прочно. С горя я съел наживку, взбодрился и решил сворачивать.
А тут черви. На следующее утро я открыл холодильник и увидел коробку. Судьба меня позвала. Марина спала (или притворялась), отвернувшись, лицом к стене. Дело было в общей большой комнате. Ира уже встала и изводила на руку очередную порцию куриного желтка. – Дай нож. – Попросил я.
Ошибка неопытного рыболова! Снаряжение нужно готовить самому. А пока, вооруженный удочкой, ножом и коробкой, я отправился на док. Было начало седьмого. Каяк отсутствовал, Майкл ловил где-то далеко. Я пристроил удочку к торчащей из воды свае, освободил крючок, уселся удобнее и открыл коробку. Лучше бы я этого не делал. Клубок распался, и огромные черви, торопясь, поспешили кто куда. Во сне такое зовется кошмаром. Метались, разбрасывая во все стороны комья черной жирной земли. И это на чистеньком доке. Самые бодрые пытались забраться под настил. Их приходилось тянуть за хвост, пока остальные улепетывали, кто как мог. Адское занятие, нужно признаться. Кое-как я восстановил порядок. Черви возвращаться в коробку не хотели, но их никто не спрашивал. Я ожесточился. Наконец, я остался один на один с самым большим и понял, что мне предстоит нарезать его на куски. По крайней мере, так получалось. Я уложил червя и достал нож. Нож не резал, червь извивался. Ира вместо ножа дала пилку с мелкими зазубринами. Пилить червя – это слишком. Наконец я насадил истерзанную плоть на крючок и забросил… Потом я следил за поплавком, дергал, снова забрасывал, кромсал несчастного червя. Без результата. На душе появилось неприятное чувство, не процеженное сквозь жизненный опыт. Конечно, я хорошо соображал, но психика давала сбой, картины беззаботного ужения не получилось.
– Что ты сделал с доком? – Капризно спросила Ира, она вышла, беззаботная, смыть желток. – Тут можно картошку сажать…
Я сдержался и горжусь этим. Я забрал коробку, помыл док и поднялся в дом.
А Марина, закончив путину, не теряла времени зря. Она высмотрела соседний док. Он пустовал и имел явное преимущество по сравнению с нашим. Комфорт. Навес (не нужно забывать, жара стояла невероятная), столик. Постоянная тень. Лодка на берегу. Никто всем этим не пользовался. И в домике над доком было пусто. Женщины немедленно перебрались. Ира с Валей читали, а Марина достала дощечку с бортиками, высыпала на нее разнообразные бусины и принялась нанизывать их одну за другой, заглядывая в книжку с готовым узором.
– В детстве я с родителями и младшей сестрой жила в Одессе. – Рассказывала Марина, расправляясь с бусинами. – Как раз за спиной у Дюка. Наши окна на него выходили. Мама была учительницей, а папа – морским начальником. Он очень любил море. И мне это, видно, передалось. Потому что я все время сбегала в порт. Не так, как другие дети, нагулялся и обратно, а сразу на весь день, до вечера. И дни я не пропускала. В школе я не задерживалась. Учителя говорили маме, что у них, кроме меня, есть и другие дети. Короче, отвечать они за меня отказались. В порту у меня было много друзей: моряки, грузчики, контрабандисты, с интересными рисунками на груди и спине, и все мы весело проводили время. Папа за меня совершенно не волновался, а мама совсем наоборот, если в семь лет со мной такое, что же будет в пятнадцать? Или в тринадцать. Голос у мамы дрожал. Я быстро развивалась. Слова новые легко запоминала. И меня отвели к психологу, пока еще не поздно. Психолог стала со мной работать, я оказалась очень трудным ребенком. В отличие от моей младшей сестры, единственное мамино утешение. Психолог вызвала маму и сказала, что в Одессу привезли энцефалограф. Это такой прибор. И мне нужно сделать энцефалограмму, пока еще не поздно. Вокруг только и повторяли, пока еще не поздно, шептались и оглядывались, слышу я или нет. Мама требовала, чтобы папа, наконец, вмешался. Может быть, уже поздно. В общем, меня отвели на этот энцефалограф. Я оказалась самая здоровая из всех, кого там обследовали. Маму поздравляли, она была счастлива. Доктор сказал, что хочет сделать энцефалограмму моему психологу. Но психолог (это была женщина) энцефалограммы испугалась. Я ей рассказала, что теперь у меня в голове ползают страшные змеи, как на электрическом щите с надписью: Не влезай, убьет! Только хуже. И психолог влезать отказалась. К ней как раз поступила новая методика, на таких, как я, хорошо действует музыка. Меня отвели в музыкальную школу, и у меня оказался очень музыкальный слух. Абсолютный, самый лучший – так маме сказали. Ее снова поздравляли. Мне выбирали музыкальный инструмент, а пока стали учить пению. Вы видели Одесскую оперу? Правда, красивая? Одесское бельканто. Мама была счастлива, она считала, что я уже там. Но я была еще здесь, я качалась на качелях, ударилась головой и случайно откусила язык. Самый кончик, но петь без него я не могла. Мы как раз сидели тогда за столом, я – рядом с папой, а сестра возле мамы, напротив. Мама поглядела на нас с папой, достала платок, вытерла глаза и сказала: – Боже мой, какая генетика страшная наука, неужели ничего нельзя сделать?..
Мы уехали из Одессы, и я, представьте себе, стала паинькой. Видно, это море и порт на меня влияли.
– А что сестра?
– Она была очень спокойная. Потом, уже в институте познакомилась с мальчиком, и они вместе стали ходить по дну Москва-реки.
– Почему именно по дну?
– Нужно же где-то гулять…
С этим нельзя не согласиться. Когда задаешь много вопросов, начинаешь испытывать неловкость. Чрезмерное любопытство – свойство предосудительное. Но здесь уговаривать было не нужно…
– Когда я была маленькой, – откликается Валя, – мы жили в удобном микрорайоне. Не военная часть, но похоже. Дома стояли друг против друга. А посреди – удачное место для детей. Выпускали нас туда на целый день, и зазывали в дом, только, чтобы поесть. О всяких педофилах никто понятия не имел, хотя мы – юные пионеры их не боялись. Совсем наоборот, они прятались, когда нас видели. Мы бы такого сразу схватили и доставили в милицию. Тогда много фильмов про разных шпионов шло. Посреди этого огромного двора стояла эстрада. Такая себе площадка, как на средневековой площади. Как раз тогда новое кино показывали про английскую королеву Елизавету и Марию Стюарт. Мы – девочки в них играли. Как-то я зимой простудилась и долго сидела дома. Скучала, как вы понимаете. Мама мне говорит. Дочь, погляди в окно. Я влезла на подоконник, а все мои друзья и подружки выстроились на этом помосте и смотрят в мою сторону. Заметили меня, взялись за руки и мне поклонились. И потом еще долго подавали мне всякие знаки. Чтобы я быстрее поправлялась и выходила. Целый спектакль. Я сидела на подоконнике, смотрела и была очень счастлива.
– Ты, наверно, была Елизаветой?
– Нет, у нас по очереди. Одна из мам была театральным режиссером, и все это придумала.
– А меня, – вспоминает Ира, – помогала воспитывать мамина сестра Ленка. Она по возрасту приходилась как раз между мамой и мной. Когда Ленка учила меня играть в шахматы, это считалось хорошее воспитание, а когда в карты – плохое. Чистить щеточкой бижу и водить гулять Жужу… Может быть наоборот, это мы с Ленкой хором пели. Однажды Ленка обернулась ко мне и говорит: – Погляди на свою маму, она белая, как милиционер на первомайском празднике…
– Действительно, мама стояла с белым лицом. Рот у нее открывался, но из-за шума ничего не было слышно, а ноги, видно, плохо слушались, и она держалась за электрический столб. Это мы с Ленкой катались на велосипедах поперек Ленинского проспекта в конце рабочего дня. Было мне пять лет.
– Как раз характер формируется. – Это я сказал, не очень подумав.
…Без естественной истории в таких местах не обойтись. Кое-что сохранилось в краеведческом центре. Из старых фото выглядывали местные земледельцы с плоскими натруженными лицами в разнообразных морщинах, напоминающих детскую игру в крестика-нолика. Не хватало нашего графа Льва Николаевича, но он был сейчас по другую сторону глобуса. А вообще, все труженики похожи. Сам не знаю, почему я так люблю краеведение с пыльными чучелами медведя, лесной кошки (их пылесосят по праздникам) и живыми змеями откровенно неприятного вида. Я где-то читал, что Джордж Вашингтон встретил в этих местах (то есть, в Вирджинии) гремучую змею. Что там случилось, осталось неясным, но старина Джордж не позволил Гаду (именно так, с большой буквы) встать на пути американской истории. Не иначе, как хорошо поговорили. Почему нет? И все прочие англичане были теперь нипочем…
Перед отъездом мы взялись наводить порядок. В холодильнике нашлась пойманная мной рыбка. Я расщедрился: – Давайте подарим Юрию Ивановичу.
– Дети устроили бы рыбке похороны. – Сказала Валя.
Как трогательно! Подсознание – особенная часть души. Никогда не знаешь, что отзовется в одном из ее уголков, где скрипнет дверца, дрогнет неподвижный воздух, где прозвенит звоночек. Где-то там золотым лепестком обнаруживает себя несчастная рыбка, ее светлые похороны (на манер песенок Александра Вертинского), под взволнованное перешептывание подружек… Правда, правда…
На следующее утро мы выехали. Пошел обратный отсчет. Проехали особняк у дороги, выставленный на продажу (если есть желающие, поспешите), миновали поля для гольфа, церкви, дома и домики, разбросанные в пространстве виргинских гор. Несколько раз преодолевали полосы дождя. Машина буквально выплывала из них, будто рожденная заново. Греки ничуть не преувеличили, увязав рождение с игрой стихий. Греки все уже знали. Ходили в стоптанных сандалиях, без носков, не переодевались к обеду, а остались передовыми людьми. Философ и должен жить так, на босу ногу. Только тогда и может придти в голову что-то стоящее…
Потом мы увидели гору. Большую гору, покрытую всякой растительностью. Наверно, вечнозеленой, отчего гора выглядела торжественно. Пожалуй, даже, мрачновато, если бы не лучи света. Солнца не было, был большой летний свет. У самой вершины сияло облако, под ним клубился прозрачный туман. Вирджиния давала бал. Внизу все блестело и переливалось, расцвеченное мириадами капель. В каждой и во всех сразу стояла радуга.
Храм
К Мормонскому храму можно подъехать, преодолев могучую трассу, а дальше отправиться по шоссе или рядом, по лесной тропе. По шоссе носятся велосипедисты, они здесь в своем праве. Особенно в воскресенье.
– Едет посреди и дороги не уступит. – Обижается Ира.
Так оно и есть. К велосипедисту нельзя подобраться ближе, чем разведенному папаше к собственному дитяти после судебного решения. Наслаждайся издали, а ближе не смей.
Разноцветные шлемы, похожие на пасхальные яйца, кожистые спины, энергичные ноги – рычаги, вертящие колеса. Изобретать велосипед не так просто, как кажется некоторым умникам.
– Что, так и будем ехать? – Спрашиваю я.
– Представь себе, среди них могут быть приличные люди, – тут Ира уточняет, – когда они пешком ходят.
Действительно, представить трудно. В лесу хорошо, на тропе вдоль ручья, который дал название этому месту. В Америке природа заботится о себе сама, и это лучшее из того, что человек может с ней сделать. За лесом ухаживают, но тактично, не мешая ему жить. В общем, мы идем по тропе. Золотые иглы возникают неожиданно поверх леса, за разговором их сразу не замечаешь. Белесое весеннее небо, голые верхушки деревьев, и эти иглы. Даже если знать, что они здесь, эффект внезапности присутствует. Какая-то странная картина. Сравнение из реальной жизни подобрать трудно, а сказка во взрослом возрасте – не первое, что приходит в голову. Нет разных ворон и галок, они бы подсказали, придав пейзажу похмельную достоверность. Их – бесцеремонно галдящих и каркающих здесь нет, а для более деликатных пернатых время еще не наступило.
Можно, конечно, совсем не иметь воображения и считать, что так и нужно. Чтобы посреди леса вдруг возникли иголки, воткнувшиеся в небо, как в подушечку для вышивания. Не мешает, однако, еще раз оглядеться, еще раз отметить разлегшийся среди кустарника ручей, спутанные ветви, песчаную отмель, себя на тропе в новых кроссовках, дома на холме по другую сторону дороги, обморочного цвета небеса, все это… Хоббитам промаршировать к этим иглам было бы в самый раз. Это с реальностью трудно совладать, а с фантазией – сколько угодно.
– Ты разве не видишь архангела на острие? – Спрашивает Ира.
– Это Ангел Мороний. – Уточняю я. – Вижу или нет – не имеет значения. Я знаю, что он там.
– Это Архангел Гавриил. – Стоит на своем Ира. – Он с трубой. Возвещает о приближении Страшного Суда…
Извечный конфликт познания: я знаю историю вопроса, Ира видит своими глазами. Где-то в 1821 году молодому крестьянину с простецким именем Джозеф и такой же фамилией – Смит явился Ангел Мороний и дал наказ – бросить копать картошку и провести изыскания на ближнем холме. Крестьянину всегда есть чем заняться и помимо картошки, но Джозеф послушал Ангела, все дела отложил, и извлек из земли горшок с непонятными письменами, написанными чистым золотом на золотых страницах. Подобные подарки случайным людям не достаются, если мне не верите, спросите у Ротшильдов. Джозеф письмена прочел, он умел читать, а если бы не умел, все равно бы прочел. Так ему было назначено. Эти письмена стали Священной книгой, Библией мормонов, в которую уверовали миллионы американцев. А начинал Джозеф и его приятель, оба из штата Нью-Йорк. Куда подевались золотые листы неизвестно, но дело свое они сделали. Перечеркнули Джозефу Смиту аграрную биографию и наставили на Путь истинный. Слово это – Путь пишется по такому случаю с большой буквы. Небеса все еще открыты – так там указано. А что за ними на этом Пути?..
Детективная астрономия, мерцание душ среди далеких созвездий. Очень хочется отыскать щель в глубинах прошлого и заглянуть, как все начиналось при лучине и свечах, с уборки картошки под Нью-Йорком и волшебного горшка, зарытого на пригорке.
Церковь последних святых. Звучит захватывающе. Оказалось, коренной народ Америки – беженцы, добравшиеся сюда из Иерусалима. Это их учение Ангел Мороний вручил Смиту. Индейцы и их бледнолицые братья подоспели позже, а первыми были нефийцы – ученики и последователи пророка Мормона, которому ангел Мороний приходился сыном.
И вот теперь Смит. История имеет со сказкой много общего. Хочешь верить – верь, перескажи товарищу и не сомневайся…
Дорога минует лес, когда сквозь деревья проступает огромный белый куб. Он на горе, а внизу сквозь сухую прошлогоднюю листву пробиваются нарциссы. Пока немного, но есть. Весна проснулась и приходит в себя. Нарциссы здесь своевольничают, растут, где попало. И вобще, лучше, чем сейчас, уже не будет. Летом мы достигли этого места в состоянии близком к солнечному удару. Тоже неплохо, но как-то слишком. Зато сейчас дышится легко, полной грудью. Мы обходим холм, обнесенный проволочной сеткой, и начинаем подъем.
Летом жара невыносима, накрывает и давит, солнце жжет, как рэкетир, выбивающий мзду с нерадивого должника. Это летом. Хоть и теперь хочется поскорее добраться. Вот белые ворота, они открыты для посетителей. И мы вступаем.
Летом без бумажного полотенца не обойтись. И родничка с прохладной водой за спиной многометрового Иисуса в здании Просветительского центра. За конторкой, в углу недвижимо присутствует седовласый джентльмен в костюме и при галстуке, ясно, американец. Он не реагирует. Дремлет. А гостей встречает улыбчивая немка.
Почему немка, объяснить не могу, но точно – немка. Наверно, стажируется. Сейчас мечта одна – быстрее к фонтанчику, а после устроиться у ног Мессии и замереть, слушая, что творится там, Наверху. Вокруг никого.
Это летом. Но и весной пустынно. Затянутое в камень подворье. В углу уже что-то благоухает. Пройдешь дальше, ароматы сгущаются, периметр храма обсажен цветочками, весна для них в самом разгаре.
Людей не видно, а машин полно. Где все? Ау. Похоже, они внутри куба. Они сейчас там и возносят хвалу. Посторонним вход запрещен. До освящения храма – заходи, кто хочет, по этому случаю даже устраивают День открытых дверей. А после – извините, только своим. Проходишь крещение, посвящение и получаешь специальный билет – право на вход в любой точке земного шара, где есть Храм. Там ты среди своих. Внутри, для них – душевно, снаружи, для нас – впечатляюще и непривычно. Огромный куб в пустынном пространстве. Без окон. Источники света скрыты в ребристых вертикалях. Храм похож на взволнованного дикобраза. Ни пламенная готика, ни позолоченное византийство, ни чопорный скромняга протестантизм – недостаточны для сравнения. Здесь вызов. Сесть на иглу – это не только про наркомана, для ангелов тоже годится. Применительно к нашей теме, для ангела даже предпочтительнее. Простые люди – других среди отцов-основателей новой религии не было, стремились воздать небу хвалу в обмен за истину. Времени на теологические дискуссии у них не было. Аргументы требовались понятные и наглядные. Хотелось всего и сразу. Так возник этот храм.
Мормоны – беспокойные и задиристые среди чужих не приживались, заводили свои порядки. Продрались с востока на запад сквозь вcю Америку. Встречали их неприязненно, провожали со стрельбой. Так они кочевали, пока не добрались до Большого соленого озера, где обосновались окончательно. Джозефа Смита – того самого парня, откопавшего горшок, и первого апостола церкви, убили по дороге. Насильники с зачерненными сажей лицами вломились, будто из преисподней, в кутузку, где Джозеф отбывал арест за неуживчивый характер. Не иначе, как за идею. Нужны ли другие доказательства апостольского служения убиенного Смита?
Вот мормонский храм. В мрачноватую погоду. Вообще, храм веселее. Похож на взволнованного дикобраза. Вход на территорию открыт, цветов много.
А можно и вовсе без доказательств. Веру выбирают, как профессию или жену. Вернее, жен, потому что мормоны практиковали многоженство. Теперь это вызывающее расхождение с христианской моралью отменили законодательно. Хочешь быть мормоном? Будь, но создавай семью, как положено, не подавай дурной пример, не смущай моногамную Америку. Конечно, мормонская вера понесла урон. Дело не в количестве жен, а в принципе, вера не терпит изъятий и вырванных страниц (тем более, золотых).
Сейчас в Америке торжествует равенство полов. Sexual harassment. Лекции на госслужбе читают с обязательным посещением. Обучают, как не задеть ненароком волнующие ландшафты женского естества, а заодно и гендерное достоинство. На посягательство в свой адрес мужчины пока не жалуются (там свои дела). В письме, после слов обнимаю следует указывать, за что именно, и длительность экспозиции. Мормонам было явлено свыше, а как теперь?.. Вера крепнет в испытаниях, повидимому, этим ее и испытывают – харазментом и моногамией… Каково? Если кто отвык, привыкать потом трудно.
Особенно храм хорош с хайвея при ночном освещении. Иглы раскалены, как шампуры под шашлыком, небо над ними сияет. По этому свету хорошо возвращаться из долгой поездки. Дом уже близко.
Церковь на холмах Покантико
Мы добрались до местной достопримечательности – Церкви Всех Святых на холмах Покантико. Таково полное название – эйкуменическое, примиряющее последователей разных конфессий. Бог един, и не о чем спорить. Можно не париться – если пользоваться современным сленгом. Когда-нибудь все прояснится окончательно, но благим намерениям нужно способствовать уже сегодня, не откладывая. Члены семьи Рокфеллеров (они заказчики) уходили в мир иной (иногда трагически, как сын Нельсона Рокфеллера), и церковь посвящена их памяти. Первоначально оформление поручили Анри (Генри для американцев) Матиссу. Больной художник руководил работами из Франции, успел за три дня до смерти сделать эскиз светящегося окна над алтарем. Окно так и именуется Роза Матисса и подлежит уважительному разглядыванию. Досужие посетители (и мы, в том числе) – люди добродушные, живущие благодарной памятью о горячем завтраке. Нам хорошо. Роза – украшение этого безмятежного утра передает привет от умирающего художника. Путник, остановись. В детстве мы играли в такие игры – замри и загадай желание. У взрослого на это просто нет времени. Разве что здесь, в церкви.
Главная достопримечательность – горящие в дневном свете церковные окна принадлежит Марку Шагалу. Как бы отнеслись к ним первые поселенцы, возносившие хвалу Господу на месте будущей усадьбы всемирно известных богатеев? Вера новоприбывших была безкомпромиссна и крепка, зачем иначе жечь на костре местных ведьм? Сумеречные тайны женскоео естества, заключившего союз с самим Дьяволом – вот что заставляло судей проявить суровость. Без Зигмунда Фрейда – адвоката человеческих страстей (понять – значит простить) женщинам трудно было рассчитывать на снисхождение, но Фрейд жил в Вене совсем в другое время. Хотя костры горели и при нем, жгли на них книги самого Фрейда и едва не убили его самого. Бдительности не бывает много, и повод проявить ее всегда найдется. Казалось бы, лучше остановиться, но как? Разве старушка с вязанкой хвороста на костер для Джордано Бруно, не совершает богоугодное дело?.. Последние гроши отдала только бы занялось, как следует, оделась, как на праздник. Он самый и есть… Дров на всех хватит, и еще поднесут, хоть жгут теперь не только дровами…
Шагала рука сама вела. Художник выбрал сюжеты из Ветхого Завета, ему было близко, а протестанты, заселившие этот край, не в обиде. И с Рокфеллерами заодно. Мистика какая-то, хоть слово такое в церкви лучше избегать.
А как с верой? Начинаешь с озабоченным лицом искать, будто что-то потерял. Можно объяснить, но как-то не в первую очередь. Религия нашла культурную маску и живет в ней, икона стала картиной и обрела эстетическую ценность. Можно, конечно, отнестись по-разному, но умные люди сошлись на том, главное здесь – памятник культуры. Время откровений миновало (будто бы), а то, что можно осмотреть, каждый волен принять самостоятельно (плюс старания экскурсовода). Хочешь воспарить – дождись конца экскурсии и воспари. По моим ощущениям (а в церкви они особенные) – даже если Благодатный огонь на эти стены не сходит, из Розы потягивает сквознячком. Сейчас век модерна и его многосмысленных последствий (постмодерна), все, что есть (и чего еще нет), рождается из полноты натуры, как душеньке угодно.
Вот именно, не душе, а душеньке. Мы здесь, разве этого мало? Где каждый сам себе – и Гегель, и Цезарь. Пришел, увидел, ушел. Что-то съел по дороге, пожевал слегка, чтобы не перебить аппетит. В нашем лучшем из миров…
Фотография
Я не доверяю фотоаппарату. Отношения с ним у меня не сложились, фотолюбителем я так и не стал. Хоть само по себе это занятие увлекательное, есть большой соблазн перевести окружающий мир в личное пользования, не затрачивая на это больших усилий. Просто потому, что Кодаки и Кеноны потрудились и низвели фотолюбительство до уровня легко утолимого искушения.
Фотолюбитель – существо эгоистичное. Мало того, что он хочет присвоить окружающую действительность, ему еще нужно остаться с ней наедине, подождать, пока отойдут посторонние и только тогда отпустить улыбку навстречу фотокамере или сделать подобающий случаю реверанс. Чаще всего любитель фотографируется на фоне неподвижных объектов, так называемых, исторических памятников, или пейзажа: морского или горного, позволяющего подчеркнуть поэтические, а значит, лучшие свойства натуры. Фотография соответствует глубинным свойствам человеческой природы, позволяя представить любовь, дружбу, выполнение воинского долга в лучшем виде и с лучшей стороны. Даже порнография, порицаемая за пренебрежение нормами морали, не составляет здесь исключения, а служит своего рода открытием, ранее доступным лишь посвященным. Вон оно как…
С появлением фотографии число тайн на земле уменьшилось, времена ширм, вееров и фиговых украшений отошли в прошлое, современные средства изображения перевели символы демократии в картинку с пожиманием сановных ладоней и целованием в пупок безропотных младенцев. Миры верхов и низов слились воедино благодаря фотографии. И самого Господа не удалось сфотографировать отнюдь не потому, что его нет. Просто Повелителю Мира нельзя запретить шевелиться, просить сложить руки на животе, вытряхнуть крошки из бороды или попросить постоять спокойно, если где-то чешется или зудит. Выберите, как вам приятнее, отряхнитесь и попробуйте сделать чи-и-з. Изображение выходит расплывчатым, неясным, про него так и говорят: вышло непонятно что, не задумываясь. А зря. Дух являет себя, где хочет, включая фотокамеру, и потому непредсказуем даже для опытного фотографа. По крайней мере, пока.
Для утоления страстей в мир посланы цветы, бабочки и пернатые, в первую очередь, павлины и попугаи. Они удерживают мир на своих хрупких лепестках и перьях, цветастых до умопомрачения, как английские гвардейцы. Пусть приблизительно, но так это выглядит. А теперь еще фотография. С ней мы все больше становимся детьми. Возможно все! Нужно лишь выждать, поймать подходящий момент. Хочешь сделать себе приятное? Сделай. Если не удается удивить мир, удиви хотя бы несколько человек, которым ты небезразличен. И возрадуйся!
Братья наши меньшие это чувствуют, хоть некоторых можно назвать так – меньшими – с большой долей подобострастия. Например, львов. В огромном открытом вольере за гигантским рвом бродят, играя мускулатурой, полусонные хищники. Они сыты, ухожены и величественны. А гривы какие – без всякого щампуня. Вот бы нашим дамам так, да, и мужчинам не лишнее. С другой стороны, из-за ограды (рва мало) во львов целятся со штативов десятки фотокамер. Скорченные за камерами фотолюбители не щадят сил и здоровья, хоть здоровье, благодаря рву, в полной безопасности. Если бы вместо львов были верблюды, можно было бы сказать, им на наши старания далеко наплевать. Про львов так не скажешь. Они щурятся на фотографов и никакая эмоция, кроме полнейшего равнодушия, не посещает их косматые головы. Ров им не нужен, ров нужен нам – фотографам.
А неподалеку стоит суслик. Он вылез из норы. Увидел дневной свет. Встал, присел на задние лапки и застыл. Он хочет фотографироваться. Он сделал для мира все, что мог, и теперь жаждет внимания. Он не ищет славы, он всего лишь хочет сохраниться в нашей памяти не высохшей шкуркой, не скелетиком в жаркой пустыне, а живым и бодрым индивидом. Таким, как сейчас. Лапки свисают вдоль туловища, очевидно, стойка смирно была изобретена природой изначально, а человек лишь придал ей осознанную необходимость. Под сусликом песчаный холмик, за ним нора, впереди весь мир, по его периметру – досужие зеваки и фотографы.
И старое колесо валяется рядом, как знак воинской доблести, как трофей с мест былых сражений. Давно это было, а помнится и сейчас. До звона в ушах. Уместен был бы барабан, но барабана нет. Все ясно и без барабана. Стволы еще дымятся. Он такой, он – покоритель пустынь. Суслик.
В садах
Опыт английского детектива
Должен сразу предупредить: – Этот текст, что называется, с двойным дном. Самоуверенные люди (крепко стоящие на трезвых ногах) его не прочувствуют. Им и не нужно. А всем остальным лучше оставаться начеку. Хороший пример, чего следует (или чего не следует) ждать от действительности, если к ней внимательно присмотреться.
Мы побывали в Ladew Topiary Gardens, так называются эти сады. Местный латифундист Harvey S Ladew (1887–1976), Харви Ладью, если на русском, создал свой парк под впечатлением от неоднократных посещений Англии. Он любил охоту на лис – забаву английских джентльменов, и сам был из их числа. На фото он похож на Кларка Гейбла, Соммерсета Моэма и еще на кого-то из той же оперы. Светский лев. В Англии (во Франции он тоже бывал) сэр Харви посещал местные парки и решил воспроизвести увиденное в Америке. Поэтому его парк считается английским. Вначале сэр Харви хотел организовать клуб для охоты на лис, купил в глубинах Мэриленда (дело было в 1929 году) 250 акров земли (примерно 100 гектаров) с ветхим домом, но страсть к садоводству (еще одна английская черта) со временем взяла свое, и часть поместья (около 10 гектаров) сэр Ладью пустил под парк, за что мы ему благодарны. Причудливо подстриженные под собак и лис кусты – дань былому увлечению хозяина – их можно видеть, как и мчащегося вдогонку зеленого всадника. А лисы природной окраски каменно сидят перед входом в сувенирную лавку.
Сэр Харви умер, оставив этот мир лучше, чем он был до него, по крайней мере, в районе Мэрилэнда. Американцы совершают похвальные поступки, оставаясь при этом прагматичными, и не доводят себя до нервного истощения. Они явно рассчитывают дожить до конца света. А там будет видно. Безвыходных ситуаций не бывает.
Пример вдохновляет, но он не для всех. Поэтому не спешите. Красоты здесь налицо, легко убедиться. Но и обмануться опаснее, чем чихнуть во время гриппа. И будем считать, что вам повезло. Здесь все и происходит, если дочитаете до конца, поймете, о чем я. А если нет, и ваш труп с ножом в спине найдут прежде, чем я соберу улики, ну, что же. Пусть будет самоубийство. Так ведь? Вы согласны? Тогда пойдем дальше.
Аромат преступления в саду сэра Харви так и витает. Я сразу насторожился – что-то не так… Можете возражать сколько хотите, на простаков оно и рассчитано. Без заколотого, задушенного, отравленного незнакомца, без неопознанного бродяги английский парк останется пресным, как манна небесная. Питательный гарнир воображения, только и всего. А где основное блюдо? Оставим доверчивость женщинам, они умеют ею пользоваться. Все как-то слишком просто. Я заглядывал под каждый куст, но несчастного конюха с благородными чертами, искаженными предсмертной гримасой, не обнаружил. Плод запретной любви графини Брайтонской и заезжего гардемарина – он где-то здесь в тенистых аллеях, где любят бродить поэты, ведь хорошую рифму, если вы не лорд Байрон, тоже найти не просто. Стыдно признаться, я был рядом и не споткнулся о тело красавицы аристократки или ее вероломной горничной – она же подброшенная в приют дочь, вернувшаяся, чтобы отомстить. Не будем отворачиваться от фактов, не станем отмахиваться и водружать на алтарь справедливости пальмовую ветвь наивности. Не рано ли? Здешние старые девы (и преступницы в одном лице!) знают, чем занять себя после чашечки чая с молоком. Он возбуждает их, как валерианка кошку.
Как вам эти вазы с крышками? На самом видном месте. Не иначе как погребальные урны. Но не спешите. В Египте это уже было – нашли, открыли… и вся экспедиция присоединилась к мумии. Вы никуда не торопитесь? И не нужно…
Прислушайтесь, пока не поздно. Встряхнитесь. Протрите очки, поправьте слуховой аппарат. Подтяните гульфик на бриджах (чтоб счастье шло) и ждите. Ждите! Вот он – звук далекого выстрела, звон разбитого стекла, взлет потревоженных птиц. Еще кусты шевелятся. Что-то продолжает происходить буквально, пока доверчивые посетители, (они же – случайные свидетели) бездумно разгуливают, не желая ничего замечать. Кто откроет их доверчивые глаза?
Я не преувеличиваю, здесь только факты. Не нужно сильно напрягаться (ланч не скоро, а силы понадобятся!), но и расслабляться не следует. Слушайте, слушайте! Негодяй рядом, затаился и ждет. Сейчас важно себя не выдать. Язык можно не показывать, но молнию на брюках нужно проверить. Что там? Нагнешься, будто невзначай, и обнаружишь тот самый обрывок письма с мрачной угрозой, пузырек с остатками мутной жидкости, кулак, торчащий сквозь прошлогоднюю листву. Кулак – особенно, с зажатой пуговицей от охотничьего костюма. Остается выяснить, кто вернулся из леса, кто закатал окровавленные манжеты, и можно посылать мальчишку в Скотланд ярд. За фунт он возьмется. Крестьянский ребенок. Аристократы не умеют, как следует, прятать улики, хорошие манеры не позволяют. Тем лучше для нас, людей попроще (надеюсь, вы не обиделись). Пока крестьяне стригут овец, а пролетарии сбиваются в профсоюз, бароны и герцоги крутят часовую стрелку, готовя себе фальшивое алиби, и занимаются кровосмешением на полный желудок.
Следите за дедукцией, и вы все увидите. Все встанет на свои места. Вот он – садовый домик, доступный для обозрения сквозь стеклянную дверь. Здесь бывала жена хозяина. Она любила личную жизнь, и все такое. Здесь же, надо полагать, и завещание подделали. Удобное местечко, ничего не скажешь… Вернее, не успеешь сказать…
День бессолнечный, туманный, раскрашенный в цвета английского сплина. Самое время кого-нибудь замочить, завалить или прикончить – если вы предпочитаете обходиться без вульгаризмов. Я вас понимаю. Причудливые заросли, подстриженные на манер шахматных фигур и древних камбоджийских храмов, поражают таинственной многозначительностью. Не хватает длиннохвостых обезьян, хотя подошли бы и короткохвостые, дело не в размере, по крайней мере, хвоста.
Вот вам пример. И такого здесь много. С тропинки лучше не сходить… и не забудьте оставить записку, что просите никого не винить. И подпись разборчиво…
Везде торчат ворота и воротики, фонтаны, фонтанчики, роднички. Есть где отмыть нож для разрезания бумаги. Почему бумаги? Чтобы подумали на секретаршу. И, конечно, кораблик с красными парусами посреди пруда с розовыми рыбками. Без китайца, как всегда, не обошлось. Им больше всех нужно. Младенцем привезли из Гонконга в бумажном пакете из-под кальмара. Потому руки такие, буквально, щупальцы. Способен на все. Предан, как собака. Тихий, бесшумный, в тапочках на босу ногу.
А вот и след. Близко не подходите. Наглотаетесь китайской еды с лапшой, никакая больница не примет.
Заметно, что я волнуюсь? Если нет, так и будет… Мое дело предупредить. Надеюсь, вы успеете выбраться отсюда живым. Простакам везет, хотя кто их пересчитывал – простофиль эдаких. Глядите, вон птичка пролетела. А тот, будто живой, остывает понемногу. Успокойтесь. Никто никуда не спешит. Взгляните пока на эти омытые дождями статуи. Все, как в раю, если вы еще там не были…
Перед вами сливки общества. Еще не одевались. Тоже красиво. А где муж? Уехал на охоту и исчез. Неделю, как нет. Ничего не трогаем, ждем месье Пуаро.
Если честно, он хотел, чтобы его разоблачили. Настрадался, устал. Ночью вздрагивал, ждал, сейчас громко постучат. И зашумят во дворе, займутся собаки, и срывающийся голос молодого констебля объявит, что под циновкой нашли лопату. Земля свежая. Огня, закричат, огня…
Все кончено! Правосудие лязгает зубами. Самое время удалиться в кабинет с потайной дверью, закутаться поглубже в халат, достать из ящика стола старый кольт. Заглянуть в ствол. Не подвел ни разу, и сейчас не подведет. Джентльменский обмен с сэром Уинстоном на ящик коньяка. Пьет, как лошадь. Остается смахнуть в пепельницу последнего негритенка. Дело сделано. Негодяи получили свое…
Все так и было. И нам пора. Как вы поняли, я с пользой провел время. Экскурсию мы завершили в кафе. Подавали молодые женщины, нагулявшие ланиты на свежем воздухе. И перси хороши, но у нас (англичан) не принято отвлекаться.
В путеводителе есть снимок сэра Харви. Он в саду, с лопатой! Что-то он закапывает? Но главное – сравните с этим фото, лопата исчезла!
Наверно, ни о чем не догадываются, курицы мэрилэндские. Таким легко живется, им много не нужно. Зато я не дал себя обмануть, пил кока-колу из самолично вскрытой банки, пока остальные жевали с изрядным аппетитом. Обошлось без судорог (я бы заметил), современная фармакология способна творить чудеса. Дома нужно что-нибудь выпить, чтобы лишнее отошло с желчью. Майкл забыл ключи от машины. Но они нашлись быстро. Подозрительно быстро, я бы сказал.
Значит, и Майкл…
Жена спросила. – Не правда ли, прекрасный получился день?
Я согласился. Надеюсь, вы всё поняли…
Рудник
Дорога свернула за Сакраменто, и вскоре появился указатель. GOLD BAG MINE.
РУДНИК ЗОЛОТОЙ МЕШОК – примерно так это выглядит в переводе. Золото, твою мать…
С тех пор, как безымянный индеец лет сто семьдесят назад решил закусить диким луком и вместе с полезным корнем вытащил из земли блестящий камешек, спокойная жизнь здесь закончилась. Дернул за зеленый хвостик и разбогател. Проще не бывает. Хотя дотошные краеведы считают, все началось раньше и первым был белый человек, но тогда открытие прошло незаметно. Применительно к золоту в это верится с большим трудом. Зато индейцу поверили. Луком он успел закусить (это обстоятельство придает рассказу достоверность), а дальше история понеслась с гиканьем и стрельбой.
Вот золотоносный ручей – голден крик, едва тащится по дну неглубокого оврага. Иссохший, будто от жара людских страстей, заросший по краям, живущий бессильной памятью. Вход в рудник в склоне горы, прикрыт двумя добродушными персонажами золотоискательского фольклора. Немолодые ребята. Остается получить каски и можно отправляться. Вступаешь на ржавые рельсы, ощущаешь скальные зазубрины над головой, идешь на неясный свет в глубине тоннеля. Люди гибнут за металл начиная с этого места. И далее везде – вплоть до нью-йоркской биржи, до золотой цепи на могучей шее рэкетира, до взволнованного лепета красавицы. О, майн гот… Поэт оформил гибель метафорически, певец гремел, публика теряла номерки от гардероба…
В шахте все нагляднее и проще, находясь внутри скалы, ощущаешь ее прозаическую твердь. Сейчас это не заброшенный рудник, а отлаженный туристический маршрут. Сатана справил бал и удалился. А с туриста что взять? Тычась каской в своды, я приобретал первые золотоискательские навыки и будил дремлющее воображение. Вот она – вожделенная добыча, под тем самым камнем, который дарит мне сотрясение мозга. Ира не пострадала ничуть, алчности в ней оказалось меньше. В нужном месте крупно выведена на скале цифра добротной масляной краской. Нажимаешь кнопку механического экскурсовода, и голос в трубке рассказывает об особенностях золотодобычи. Вот сюда закладывали динамит, и так – взрыв за взрывом пробивались вглубь, пытались угадать ход заветной жилы. Еще не осевшая пыль после взрыва (ну, что там?), вагонетка с разорванной на куски скалой. Трудовой энтузиазм. Камнедробилка. Паркинг бесплатный. Измельчение скальной породы, промывка, кузница, ржавые клыки. Железный век.
Старый рудник находится по другую сторону шоссе от Плезентвилля, нарядного, жаркого, блестящего под полдневным солнцем до рези в глазах. Температура золотой лихорадки измерялась здесь. Если бы не автомобили, город и сейчас смотрелся в традициях Дикого Запада. Деревянные домики с крытыми галерейками вдоль фасадов заменяют тротуар, укрывают от солнца. Цветочные гирлянды стекают с подпирающих галерею столбиков. Креслица для послеобеденного отдыха ждут пропыленного дилижанса со следами индейских стрел. А купидоновые – полный колчан – при красавице вдове. У вдовы все только начинается. Где он, мужчина? Тащите его сюда. Выворачивайте карманы. Будем жениться…
Эх, если бы не бесчисленные бамперы и кузова, что толкутся вдоль дороги… Как они здесь некстати. Где розовые девушки в папильотках, протирающие прекрасные глаза для скучной дневной жизни? Где сама Мадам, бескорыстный воспитатель молодежи? Почему не выглядывают из окон? Почему никого не приземляют вперед головой перед салуном? Где это все? Почему не падает с крыши на пыльную площадь тень бравого молодца под широкополой шляпой? Не дымятся стволы, не бренчит расстроенное пианино. Не стучат молотки, не ладят виселицу.
– За мной придут через полчаса, – взывает узник голосом Джонни Кэша. – Это несправедливо. Когда пристрелили того ублюдка, я грабил банк в Арканзасе… За что?..
Сейчас, когда виселица не закрывает пейзаж, картина стала совсем тусклой. Что дальше? Жалкие авто, забившие улицу, как мусор после схлынувшего наводнения…
Хоть банки грабят не только в Арканзасе… И все равно. Скучно жить на свете, джентльмены…
К руднику ведет дорога, на укрытых пыльным кустарником склонах прячутся дома, у выезда на шоссе являет себя Общество любителей Шекспира. Вносит ясность. В золотоискательской хронике о тех временах (мы купили книгу) изображение виселицы (Г – образная, кокетливо изящная конструкция со свисающим колечком) постоянно присутствует. Как знак семафора. Путь хакрыт. Страх, петля и яма… (Н.С.Гумилев).
Все так просто. Когда видишь шахту золотодобычи, а рядом Общество любителей Шекспира, понимаешь, мир устроен не столь хаотично, как кажется простакам…
Выйдя из шахты, я вернул спасительную каску и проверил набор эмоций. Катарсиса не случилось, хоть голова побаливала. В лотках, где прежде промывали песок в поисках крупиц драгоценного металла, теперь плескали ручонками невинные дети. Учились жить. Неужели, разомлевшие от жары, мы усядемся в машину и покатим дальше? Вот так, запросто. И оставим все, как есть? В прошлом, и только…
– Ты не знаешь, как выглядит дикий индейский лук? – Спросил я Иру.
– Ты же не любишь лук.
– Это в винегрете. А здесь я бы съел.
Дизайнер
Приличные люди не доверяют интерьеры дилетантам. Если вы думаете иначе, бросьте эту мысль и затопчите комнатными туфлями. Интерьер – удел специальных людей – дизайнеров. Дизайнер подбирает и передвигает мебель, красит стены и развешивает на них картины своих любимых художников (дизайнеру полагается процент с продажи). Вульгарное перечисление трудозатрат не учитывает главного – дизайнерского вкуса. И вдохновения в придачу. Настроение дизайнера во время работы крайне важно. Вообще, дизайнер (это может быть женщина) лучше других ощущает чувственное начало, хоть не чужд, когда нужно, строгого, делового, подчеркнуто мужского стиля. Кстати, люди нетрадиционной ориентации, так сказать, эстеты по природе, очень хороши в этой профессии. Дизайнер объясняет хозяевам, как подобрать туалетный столик под цвет глаз хозяйки, как важен узор коврика для любимой собаки, что изображено на картине. Возможно, вы ошибаетесь, а гости обязательно станут спрашивать. Дизайнер добивается четких ответов и правильной трактовки своего детища. Недостающие детали интерьера докупаются на распродаже или, если позволяют средства, аукционе антиквариата. Это всегда редкая удача, победа над конкурентами запоминается особо и становится семейной легендой.
Досадных мелочей и упущений быть не должно! С дизайнером не принято спорить, его можно тактично просить, и, без сомнения, просьба будет услышана. А если нет, то по очень уважительным причинам. Впрочем, люди, проникшие (хотя бы отчасти, но все же) в глубины дизайнерской мысли, растут быстро и жаждут поделиться собственным пониманием. Дизайнеры относятся к таким попыткам снисходительно и терпеливо. Дизайнер в меру консервативен, но внимательно следит за новинками. Никто не отворачивается от ноу-хау, но сомнительные достижения в виде модернизированных писсуаров не поощряются. Впрочем, любые фантазии заказчика должны быть удовлетворены. Таков суровый закон профессии. Интерьер – не чехарда рассованной по углам мебели, а реализация единой концепции. Это важно объяснить клиенту, а затем он дозреет и сам.
В конце работы дизайнер, кряхтя, на корточках или ерзая на животе, расписывается в углу на скрещении вертикали стены с горизонталью пола и маскирует свое творение ножкой дивана (желательно, антикварного). Факсимиле должно быть надежно скрыто. Место это не показывают, а только уточняют, направляя палец. Там.
На церемонию освящения готового объекта допускаются хозяева дома и близкие родственники (не всегда!). Вообще, это церемония камерная. Для своих. Пьют шампанское. Выписывают чек. Дизайн долго обсуждают на званых обедах. Он уподобляет хозяев владельцам родового замка, и, не исключено, дух самого творца разгуливает по дому, как фамильное привидение, оберегая воцарившуюся гармонию.
В соборе
При слове собор появляется мысль о средневековье. А как строить собор сейчас – не из мокрого пляжного песка, а всерьез, в строительной каске для защиты от сотрясения мозга? Европейская история значительно опережает американскую (ту, что после Колумба), а прибавка к европейцам разных египтян и греков, делает различие вовсе астрономическим. Возможно, собор представляет собой нечто вроде гандикапа, попытку сократить разрыв на дистанции, в том смысле, догонит ли американский Ахилл европейскую черепаху. Успеет ли? И кому достанется главный приз в конце времен. Не исключено, такое желание у строителей собора могло возникнуть, пусть даже неосознано. Догадка выдерживает критику, но вера этого и не требует, главное, чистота намерений и полнота воплощения. Удачно или нет – в любом случае это вопрос факта, а факт, как явление Христа народу, преодолевает самое скептическое к себе отношение. Так и этот собор. В неоготическом стиле, без привычной иглы (шпиля), на острие которой любит отдыхать и плодиться нечистая сила. Иглы здесь нет, и не жаль. Зловещий счет там идет на тысячи (так утверждает богословие), потому на каждого вашингтонца с пригородами может найтись свой метафизический негодяй. Это, если с иглой. Но и плоские навершия вертикалей собора (с мини иголками по краю) жизнь внизу не упрощают. Такое складывается впечатление. Лукавый найдет, чем себя порадовать. Есть и другое объяснение, более реалистическое. Наивысшая точка собора, как и любого другого сооружения в этом городе, не должна превышать купол Капитолия. Мамма миа (что ближе всего к латыни). Так решили Отцы основатели, и Господь отнесся к ним снисходительно вплоть до недавнего землетрясения, обрушившего одну из башен. Это как понимать? Ведь ни с того ни с сего кирпич на голову не падает, тем более, башня. Если бы грохнуло епископа, тогда понятно. Был бы сильный аргумент. Но обошлось без чудес. Не иначе, наверху решили промахнуться к вящей славе Создателя. Материалисты, конечно, усомнятся, ну, и пусть. Жалкие люди.
Горгульи – средневековые болячки, выползают из стен собора. Завезли их со старого континента, в обмен на картошку. Нескольких тетушек (считается, что и вправду, ведьм) колонисты успели отправить на костер (без пролития крови, конечно), на этом все закончилось. Люди чисто конкретно гибли за металл, не хотели отвлекаться, стало не до чертовщины. Или, как подсказывает литературная и оперная классика, наоборот. Чертовщина взяла верх и теперь празднует. Время – деньги – чем не аргумент из практической метафизики.
Объявился некий Дар Вертер – посланник Сил Вселенского Зла. В Америке все должно быть свое, вплоть до Люцифера. Дар из местных, здесь его произвели на свет. Путеводитель объясняет, подсказывает скептикам и слабовидящим, где найти Дара на фронтоне собора. Вот он красуется – изящный и неслучайный, как мушка в декольте. Всерьез увековечить Вертера предложил американский подросток. Его имя и фамилию хранит история. Умный мальчуган, надеемся, у него все будет хорошо, но пальчики на ножках не мешает пересчитать уже сейчас. В облике Дара есть нечто ницшеанское, по крайней мере, брюнетом его вообразить трудно. Но в целом, Дракула (тоже, кстати, местного производства) не слабее, по крайней мере, так мне кажется. Дракула знает, где укусить даму (или девицу), чтобы ей стало приятно и томительно. Тем более, мужчина с усами. Щекочет. Но это романсы с хорошим одеколоном, а фишка в другом. Дар слишком благообразен, слащав, не тянет на отъявленного мерзавца. Что подлец – вполне может быть. Скорее всего, именно так и есть. Если бы только молодежь (с теми все ясно), но ведь и фемины с репутацией – такие, что никогда не подумаешь, а они интересуются. Брачный аферист, альфонс с опытом, и ведь доверяют чертовщине с хорошей внешностью. Такова женская природа, ее не исправить. Даже без галстука в полоску и туфель за пятьсот баксов, а все равно желающих хоть отбавляй…
– Ходишь, в чем попало. – Говорит мне Ира, как всегда, удачно и кстати.
Что тут скажешь?.. Явился господин приятной наружности, высокий, седой, обвешанный камерами, как пляжный фотограф. Солидный. И сразу к делу. – На что похож этот собор?
– На Собор Парижской Богоматери. – Без запинки отбарабанила Ира. В американцах живет миссионерское желание просветительства. Они любят получать правильные ответы, потому не задают трудных вопросов. Главное, чтобы слушали внимательно, не перебивали, не вытягивали навстречу шею, как индюшка перед Днем Благодарения. И так дойдет, пусть даже не сразу, и все будет хорошо, и приятно. Потому фотограф отошел, довольный.
Как пел Владимир Высоцкий, она была в Париже. Ира была. Я не был, потому не знал, что здешний собор – копия парижского. Остается набраться скромности и помалкивать. Тоже непросто, но так лучше. Зато можно не креститься, здешнее благочестие этого не требует. Здесь по-простому. Женщинам разрешено являться с непокрытой головой, чтобы не повредить прическу. Видно, решили, так лучше. И вообще… Если женщинам в брюках можно, почему мужчинам в юбках и в туфлях на высоких каблуках нельзя? Не обязательно шотландцам. И другие хотят, и желание такое крепнет. Мир идет вперед, вера – залог прогресса, чем вернее вера, тем прогрессивнее прогресс. С английской епископальной церковью именно так и случилось. Папа Римский не разрешил развод Генриху VIII. У того было шесть жен, не гаремом, как у магометан, а по очереди… и тут Папа. Да, кто он вообще такой? Так родилась новая церковь, от страстной любви, буквально. А будь Генрих неразборчивее по женской части, могла бы и не родиться. Но случайность – непостижимая часть Божьего промысла. Папа (фигурально выражаясь) утерся сутаной, а камни из Кентерберийского собора лежат в алтаре Вашингтонского. Любовь возвышенная и любовь земная объединены здесь, как нигде.
Теперь, как говорят экскурсоводы, пройдем внутрь. Там особость Собора хорошо чувствуется. Впечатляет огромность и значительность пространства. Ребристые конструкции напоминают корабль, не нынешний – пузатый, как арбуз, прогулочный лайнер, а где-то из времен Ноя. Атмосфера под каменными ребрами не совсем земная. Воздух шелестит, ласкает, будто ангельскими крыльями. Они здесь повсюду, как японские туристы. Что-то постоянно наплывает из мрака. Сумерки растворяют предметы, витражи процеживают свет, как разноцветную, похожую на ликер, микстуру. Начинаешь соответствовать моменту. В других местах об этом особо не задумываешься. Электричество нас избаловало. Рассчитался за свет в конце месяца и ходишь довольный. А здесь? Кому платить? Когда, где и чем? За свет солнца и луны. Далеких звезд, окольцованных незримыми планетами. Бог знает, где… Гарантий, конечно, нет, но впечатление обнадеживает – места наверху хватит с избытком. И пожелания всех юбилеев непременно сбудутся, даже если пить на них одну воду, или наоборот – набраться до беспамятства. Примут всех. Кашель доносится откуда-то сбоку, деликатный, без надрыва, подсказывает, формирует благостное настроение. Акустика хорошая, если хочешь глубоко вдохнуть – здесь самое место, полезнее швейцарского санатория. Вся инфекция осталась снаружи. Молоко священной коровы не нуждается в кипячении. А здесь ее доят непрерывно.
Казалось бы, нелепые мысли, но они к месту. Любая, на выбор, раз пришла в голову (а куда же еще?), значит, так и нужно.
Любое соображение, с чего бы не началось, постепенно обретает масштаб. Хочется рассуждать, разогреваясь на ходу, о благе, о любви к ближнему… В других местах над этим думаешь меньше. Или не думаешь совсем.
Себя немного жаль. Голоса шумят, спорят, подсказывают… вся она здесь – свобода выбора, налево или направо, и куда потом… Так здесь устроено, взболтать дремлющее сознание, перевернуть, подержать в перевернутом виде. Поглядеть на лопающиеся пузырьки. Прислушаться. Чей это голос? Ваш? Или нет? И тот ваш, и этот? Говорите, так не бывает? Это вы зря. Еще как бывает…
Интересное занятие, путешествовать в полумраке, да еще с плохим зрением (это я про себя). Бредешь наощупь, или почти наощупь, держась за стену. Тут ступенька, там ступенька. Впереди что-то блестит. И тишина поддавливает, особенная тишина подземелья. Даже с намеком для самых впечатлительных. Поглощает и окутывает. Притягивает и не отпускает. А ты кто такой? Конечно, сомнений не возникает. Мы пока здесь, среди современников. И собор современный, хоть кое-кто в стенах уже расположился. С персональными надписями и датами. Не так, как в родственном парижском соборе, где обладатели безымянных костей и черепов послушно ждут Страшного Суда. Парижане ждут, все ждут, цыганский барон ждет с лазерным телевизором в гробу. Лежит, щелкает переключателем и ждет, когда пригласят. Скучно ему. Вроде бы, мысли нет, только невнятное ощущение. Но для того и собор, чтобы придать этому ощущению правильный ход и определенность.
– Осторожно. Здесь ступенька. – Говорит Ира. – Еще одна… Как ты себя чувствуешь?
А как можно себя здесь чувствовать? Хорошо, наверно. Вокруг мрамор. Облицовка. Отсюда и холодок. Наверху тяжелый летний жар, а здесь прохлада. Пустые коридоры с бесплотными тенями, по одной и где-то вдалеке. Если есть настроение (а оно появляется), можно что-нибудь вообразить из Вечной жизни, хоть напрягаться не хочется, вокруг строго, благочинно и не располагает к фантазии. В любом случае хочется быть на светлой стороне, ухватиться и продержаться. Думаю я, осторожно перебирая ногами.
Разное может придти в голову, если думаешь не только о земном. Капелла (одна из трех) на манер античных цирков, спускаешься по ступеням амфитеатра к центру. За ним алтарь. Святой Отец посреди. Аккуратный, с глухим воротником. Беседует с пилигримами. Верблюды щиплют травку неподалеку, но отсюда не видно. Слабовидящему, вообще, кажется больше, чем есть на самом деле. Можно, конечно, сказать, сделано со вкусом. Даже если не очень уместно именно здесь, но общее впечатление таково. Торжественно. Богато (для Господа не жаль). Чего не хватает – истории, она (матушка) не успела пока состояться. Время реликвий еще не наступило. Рановато. Хочется вернуться сюда лет через триста. Поглядеть, что прибавилось. Что нового в теологии? Обменяться мнениями с умными людьми. Что есть истина? И куда с ней? Должно за это время проясниться. Зато сейчас много знамен. Целый коридор знамен, с обеих сторон. Каждый штат со своим знаменем. Проходишь, расправив плечи. Труби горнист. Бей барабан… Собирайтесь, сходитесь вольные каменщики… Надевайте кожаные фартуки… Берите в руки циркуль и мастерок. Готовьте раствор. Кладите стены. Крепите грядущее…
Неуместно признаваться именно здесь, но православные мне привычнее и ближе. В рясах до земли. Лица более земляные, корневые. Бородатые, но не курят. Жаль. Господь бы простил. Не нужно думать, что я иронизирую. Идите сюда, а я на вас погляжу. Если вы не поглощены изначально и недостаточно сосредоточены, чтобы открыть душу Господу, тогда ирония безусловно лучше безблагодатного любопытства. Непонятно, что и когда может случиться, если вы еще пользуетесь кислородом. А пока это просто экскурсия.
Мы выбрались из подземелья и отправились в часовню в боковом приделе. Там шла служба. Было тихо, свободно и как-то еще, без точного определения. Мы сидели в горящих полях. Не так, как в церкви – свечами перед иконой, а рядами приземистых плошек, раскинувшихся сквозь всю капеллу – от входа к алтарю. Патер делал свое дело спиной к нам, как учитель у школьной доски. Человек пять стояли ближе, повидимому, вовлеченные в службу. А может быть, просто любопытствующие, как и мы – сидя с поджатыми под себя ногами. Хоть некому было о них спотыкаться. Мы просто сидели. Девочка какая-то, японка с виду, проплыла, помахивая хвостиком… Душа обменивалась с чем-то вокруг без участия разума. Разум только бы мешал и портил. Осознание присутствовало, не отвлекая. И достаточно. Ира разожгла плошку, продлила огненное плато. Служба закончилась. Капеллу стали закрывать. Патер затворил за нами скрипучую решетку. Отслужил свое и проводил. Ничего не случилось. Действительно, ничего. Полумрак. Чистота и порядок. Места много. В праздничные дни, наверно, все занято. А сейчас пустынно.
Сильное впечатление ожидало нас под порталом собора. Вход караулил двухметровый верзила, черный, как драгоценное африканское дерево, и исполненный невероятной красоты. Буквально, из притчей Соломоновых. Просто дотронуться (женщинам, конечно), и то – благо. Архангел – не иначе, была бы труба, я бы точно знал. Но даже без трубы… Я и теперь так думаю. Наверно, наверху что-то готовилось, потому его прислали. Пояснял что-то взволнованным лилипуткам, будто корм курам сыпал, снисходительно и ласково. При его росте, внешности и улыбке иначе было просто нельзя. Не получилось бы иначе.
До этого мы заглянули в большой церковный магазин. Два или три зала (сейчас не помню) были сплошь заставлены и завешаны сувенирами. Не хватало только золотой кареты из тыквы и сапог скороходов. Индульгенции должны были вскоре подвезти. С Микельанджело сам Папа такими расплачивался, значит, настоящие. Надо и себе взять. Грешить пока не хотелось, но до вечера было далеко, мало ли, как сложится. Злодейское начало представляли горгульи. Когтистые и длинноклювые – они зловеще таращились сквозь витрину. До этого в подземельи, близ туалета я провел рукой по камню с горы Сион. Камень был встроен в стену. Табличка рядом извещала – именно оттуда. Порыжелый квадрат на бледном мраморе, цвет пустыни и исхода. Никакие горгульи мне были сейчас не страшны, но не хочу брать на себя лишнего, и осторожность не помешает. Такое осталось впечатление.
Ира высмотрела блестящий, будто покрытый инеем, шар, раза в два больше билиардного. Намек на модель Творения, когда увели из-под нее слонов (черепахи удрали раньше) и подвесили на небосвод, на котором мы с тех пор вращаемся. Как в цирке, под куполом, без страховки. И хорошо, хоть так, потому что другие варианты не просматриваются. Разве что слоны вернутся. В Англии, говорят, специальное общество этим занимается. Скорей бы…
Но сейчас шар зачем? В соборе этот вопрос просто неприличен. Тем более недорого. Ударило в голову, значит, так нужно. Именно такой шар. В других местах дороже. Сильный аргумент даже для церкви. Но здесь без коробки. В Америке форма ценится не меньше содержания. К религии это тоже относится, терпимость – слово универсальное, хоть в церкви, хоть где…
– Коробку мы найдем. – Заверила Ира. – Получится хороший подарок на Рождество…
Я еще размыщлял, но Голос решительно прозвучал и избавил от сомнений:
Аминь!
Сомнения
Х-ха. И еще раз. Х-ха. Какие тридцать паундов с сентября, когда ты меня увидел только в октябре? Говорит, я чувствовал. Прямо как из пулемета, он мне: да, да, да, я ему: нет, нет, нет. И все с начала. Почему? Не сильно нужно. Хорошо, пусть я узнаю итальянца. Такое мое счастье. А теперь скажите, что с этим счастьем делать? Вы знаете?
Американцы помешаны на танцах. Если вы не в курсе, я вам рассказываю. Особенно в определенном возрасте. Он для меня потерял тридцать паундов, он поменял весь гардероб, потому что я сказала, у меня никогда не было толстых мужиков. Он не спал неделю, сбросил тридцать и собирается еще столько же. Я его не узнала, по сравнению с октябрем. И он танцует. Он хочет иметь фигуру. И так он танцует семь раз в неделю. Я сказала, танцую вальс, о¢кей, он хочет вальс, танго? о¢кей, будет танго, и фокстрот и чача, и мумба, и юмба, и с кольцом в носу, в полоску и клеточку, на молнии и на пуговицах, на липучке и резинке, что хочешь. Иди, учись. Запишись и ходи на танцы. Американцы все танцуют. Особенно филиппинцы и китайцы. Заказывают специальные шуз, чтобы не было эмерженси. У него таких три пары. Шуз-денс. Чтобы у партнерши нога не отлетела, если что. У него есть свободное время. Он брокер. Где-то не просчитал один трейд. Клянется, никогда не обманывал. Вы думаете, я наивная? Так нет, но ему я верю. Всегда бывает первый раз. А программа дала по рукам. Продать он может, но не может делать трейд. Девяносто дней. Не знаю с выходными или с рабочими. Быстренько, чтобы не сидеть без дела, он записался на десять разных танцев. Пятьдесят минут от дома, он едет на сауз, там новый инстрактор, откуда-то из Манхаттена, и днем он едет туда. А вечером он едет на норд, в другую сторону. Там есть постоянная партнерша. Но только, чтобы я ничего не подумала. Привез мне программу, устроил тарарам. Запишись…
У меня полно работы, я не разрешаю звонить, когда попало. Нет. Ему все срочно. Поездка на шесть дней. Куда? Круз на Бермуды. Танцевальная группа. В середине октября. Специальный танцкруз. Где все собираются. Что те Бермуды, когда есть дэнс. Еще трахнуть кого-то по дороге. Он клянется, что нет. А если да? Но допустим, я поверила…
Вообще, он хороший человек, я чувствую. Но лучше оставаться друзьями. Он едет сто сорок миль в один конец, я представляю, это надоедает. Он терпел здесь много крахов. Он чуть не поломал себе плечо, у него отобрали машину. Ночью, это очень неприятно. Он не там запарковался, сосед сволочной вызвал. Потом я ездила забирать. Платил он, но машина была набита документами, кэшем… А плечо! Он принес мне корзину цветов, какую-то еду. И зацепился за входную дверь. Вместо праздника вышло много стонов и охов. И все равно, пусть скажет мне спасибо. Тридцать паундов. Потому что, когда я увидела его первый раз, скажу честно, я испугалась. Это у меня такая натура. Рэглесс. Бесшабашная. Штаны он переделывал, пояс. Раньше нужны были новые дырки, теперь со старыми спадают.
Я предлагала, подшить. Но ему неудобно при мне в трусах. Ну, так сиди в одеяле. Не хочет. Хоть что такого. Вы бы видели, что я подшивала. Дальше тишина. Потому что я – хорошая портниха. И здесь это – профессия, можете мне поверить. Доктор не знает того, что я знаю. И не говорите мне, что Америка все может, и у нее все есть. У нее есть такие люди, как я, это верно. А отсюда все остальное – и талия, и рядом с талией…
Нужно понимать, что он за человек. С Нис он создал проблему. По-русски, Нис – это племянница, я так ее и зову, с большой буквы. Она за него, но к себе не пускает. Дерево на бэкярде обещал распилить, она ждала. Теперь он рвется, хотя бы траву подстричь, а ей уже не надо. Мерси и ауфидерзейн. Он клянется, что заблудился. Белла донна, кара миа. А сам играет в игру на компьютере. Но бабы от него без ума, берут на полное содержание. Нужно только двадцать четыре часа быть под рукой. И еще кое-где. Так это ему не подошло. Гордый, как Муссолини. В восемь часов ей нужен горячий завтрак, потому что она богатая и сидит дома. Ему уже лодка была куплена и что-то она на него переписала. А вышел большой бэнц. Теперь она всюду звонит и рассылает мессидж, какая он дрянь. Мужикам нельзя верить, а бабам еще меньше. Если он дрянь, так что ты хочешь его вернуть? Зачем?
Скажите, разве нет? Люди выбрасывают рекламу в корзину, не читая. Ненормальные. Там больше правды, чем у СиЭнЭн. С возрастом начинают расти уши. Представьте себе. Каждый год они немного добавляют. Профессор из Кембриджа, какой-то китаец открыл. Допустим, китайцу можно верить. Нужно набраться терпения, но для таких случаев оно есть. Она его спрашивает, Казанова, что ты там встал с линейкой? Что ты там собрался мерять? Женщины все одинаковы. Что он может ей сказать? Это не то, что ты думаешь. Иди, становись рядом, будем мерять вместе…
У вас есть ощущение праздника жизни? У меня пока нет. К нему приехать? Вы так думаете? Это два часа рулить. И потом он живет не один, у него сестра. В каком-то жутком месте. Так чего туда ехать, если он оттуда удрал? Сын у него религиозный, Библию читает целый день. А тенант, жилец, которому он сдал комнату, не работает, не платит. И сейчас имеет какие-то дела с наркотиками. Каждый раз нужно звонить, ехать, не ехать, вообще давно пора это все продать. Но он почему-то не хочет. Сын – супервайзер в строительстве, раньше делал шипы для рыбной ловли. Ему что-то сказали, он что-то ответил. Такой характер. Можно подумать, характер у него одного. В общем, на большой скорости и с большим дымом. Потом он красил мост в Нью-Йорке. Вы знаете, что такое, красить там мост? И на какой высоте он разгуливал. До Бога ближе, чем до нас с вами, если вы еще здесь.
Можете поверить, душевно я одинокий человек, но я должна двигаться. В этом мое счастье. Моя любимая дочь, моя любимая Нис этого не понимают. Есть такие, усядутся и станут себя жалеть, будто кому-то это интересно. Покажи зеркалу большую дулю и сиди себе дальше. Я так не умею. Наверно, когда-нибудь будет иначе, а пока, как есть. Лишь бы не хуже.
Он так меня любит, что мама миа. Считайте, я поверила, как в первый раз. Нис говорит, что ты хочешь. Нормальный мужчина для жизни. Такой, как есть. Да? Если хочешь, возьми себе. Нет, она еще подождет. А мы с ним едем на океан. Три дня. Он уже номер заказал, за месяц вперед. Так дешевле. Хорошо, а откуда он знал, что я соглашусь? А если нет? Он говорит, знаешь, я догадался…
Польский парад в Нью-Йорке
Шли на концерт органной музыки в церкви Святого Фомы, и вышли на Польский парад на Пятой авеню. Церковь как раз там.
Насмешливые языки называют поляков нацией сантехников. Пусть даже так, хотя вранье, конечно. Злоязычныки есть везде, легко шутить, пока унитаз целый. Участники парада успели переодеться и гаечные ключи оставили дома. Если где-то протекает, это не здесь. И не теперь. Все исправили, починили, все наладили. И теперь гуляют…
Сейчас праздник. Много девушек, молодых женщин и приятных с виду фемин загадочного возраста. У полячек это как-то так устроено с расчетом на лучшее, что ни надень – все впору. И они это знают. Понятно, почему польские кавалеристы бросались с пиками на немецкие танки. Иначе в дом не пустят, к утке с яблоками. Так любой бросится и еще спасибо скажет. Характер гоноровый, а урода такая, что никакой танк не страшен. Урода – это красота по-польски, специальное пояснение для русскоязычных, которые все понимают по-своему.
Вот они идут – широко, свободно, подминая авеню породистыми ногами. Белые юбки, алые жакеты. Пожарные машины (в цвет), и они здесь, никуда не спешат, парад – не пожар. Хотя звона много. Платформы с оркестрами, пешая музыка. Все с паузами, с настроением. Без портретов, только название на транспаранте. Городки вокруг Нью-Йорка. Во главе колонн – осанистые мужи, еще не старые, но с опытом и, похоже, не сантехники (хотя, кто знает). Трое в ряд. Люди видные. Коррупционеры, не иначе, но с заботой о народе. Это, как кормление младенца, ложку себе, ложку ему, ложку себе… Народ – он и есть младенец. Все съест, что дадут, а не дадут – значит, завтра… Народ чувствует – совесть есть (а много ли надо?), народ промыл горло и поет. Катят детские коляски, машут флажками. Мостовая лоснится от электрического света. Реклама бьет со стен. Помашешь с тротуара, из-за ограждения, тебе помашут в ответ. Прежде так было. А сейчас хар-размент кругом. Любуйся, сколько хочешь, а рукам воли не давай…
Ладно, не будем о печальном. Зато стоим, как в Лувре. Эх, если бы не хар-размент, конная полиция бы не уберегла. Такая урода. Сейчас выстроились, как зеваки на богатой свадьбе, и глазеем. Глазеем. Тепло и поощрительно.
Сан-Франциско
Жителей Сан-Франциско уместно называть францисканцами или францисканками. А как иначе? Когда францискане гроздьями висят на подножке городского трамвая, напоминая низвержение в ад с фрески Микельанджело, мысль о необычности города легко приходит в голову. Если бы местные жители по примеру своего небесного покровителя разделись догола и раздали имущество прокаженным, я бы немного удивился. Хоть я не самый грубый материалист, по крайней мере, не грубее какого-нибудь банкира, и верю во все хорошее, в людях особенно. Но ведь и прокаженного с колокольчиком теперь не встретишь запросто, значит, и повода для сравнения нет. Зато жители славного города, чье содомское клеймо затерто и смыто неумолимым прогрессом, выходят на парады с мэром во главе. Чтобы не утверждали ортодоксы, здешнее слияние голубого и розового в единый радужный цвет совсем не случайно. Если ждать дополненного текста Кама Сутры, то именно здесь. Святой Франциск оберегает горожан от участи Содома и Гоморры. А за понимание и солидарность всем спасибо.
Еще одна местная достопримечательность – обилие китайцев. Что-то роднит их с евреями, хоть я не готов поддержать эту мысль публично. Всего лишь неотчетливое прозрение без должного наведения на резкость, будто при пользовании сломанным театральным биноклем. Евреи берут умением, видно, знают как, китайцы – числом и тоже умением. Евреи написали Священную книгу, китайцы изобрели для нее бумагу, теперь Библию можно полистать на сон грядущий в любой американской гостинице. Даже просто подержать в руках, и то благо. Сказать, что китайцы здесь не причем, было бы нечестно. Когда евреи, как им предписано, станут закрывать занавес мировой истории, китайцы непременно будут при этом присутствовать. Они между собой разберутся, но обоюдное участие неизбежно. Просто сейчас не хочется об этом думать. Воскресным днем в китайском городе торговая суматоха, в будни – тишина и покой, но по улицам ходят китайцы, вывески заполнены иероглифами (внизу мелко по-английски) и, вообще, все вокруг говорит, общается и ведет бизнес по-китайски, как в самой Поднебесной. Если бы ген однополой любви (говорят, его открыли) удалось пересадить китайцам, заботу о перенаселении планеты можно было бы отложить. Пусть цветут сто цветов, как предсказал Великий Кормчий. Лучшего места, чем Сан-Франциско, для этого не найти. Город на полуострове, расти ему некуда, восемьсот тысяч населения, из них геев – сто семьдесят тысяч и китайцев никак не меньше… Все к лучшему в нашем лучшем из миров. К Сан-Франциско это относится прежде всего. Нужно иметь воображение, чтобы придумать в ином месте то, что здесь является само собой. И неплохо живет.
Два праздника украшают город: китайский Новый год и парад приверженцев нетрадиционной любви. Флаг на столбе. Скоро парад. Громы оркестров. Шествие в ряд. Заполненные народом тротуары – зеваки, католические епископы (в штатском), сочувствующие, явные и тайные исповедники со всей Америки. Никому не скучно.
Испанцы знали, что открывали. Сан-Франциско раскинулся на крутых холмах, в перспективе улиц где-то под ногами виден залив. Лыжный трамплин – вот что приходит в голову (простим неожиданность сравнения), вид с высоты, с места старта. Внизу вместо снега водная гладь. Автомобиль осторожно выкатывает к краю, замирает, бодро съезжает на квартал, берет паузу и осторожно подбирается к следующему откосу. Он не спешит, как летящий по небу лыжник, главное, удачно приземлиться. При подъеме видно небо и ничего больше. И задранный в поднебесье капот собственного автомобиля. Легко можно вообразить восхождение пророка Ильи, за подъемом вполне может оказаться облако. Главное, хорошо разогнаться, и мы уже там. Известие о том, что земля круглая, местные францискане приняли без большого удивления. Они это всегда знали.
Совершенной декаденткой выглядит улица Ломбардини. Смотришь и не верится. Поле цветов, по пояс взрослому человеку, пестрое, как скатерть, и поставленное на попа, как стол во время пьяного скандала. По полю зигзагами – от края к краю движутся машины, упрятанные в цветах по крышу и похожие на гигантских божьих коровок. Ира не стала фотографировать, ссылаясь на популярность этого места. Ничего нового мы не добавим – так она сказала. Я согласился, а теперь, спохватившись, вспоминаю, как счастливый сон, с изрядной долей сожаления.
Наш гостиничный номер оживляла цветистая доска c информацией.
Свистать всех наверх. По утрам это будоражило.
Рыжие холмы Сан-Франциско. Начало июня, а они уже выгорели. Солнечный город. Смерть кажется не слишком удачным продолжением хэппенинга. Свернул не туда и оступился. Только и всего. Случается ведь всякое. Бетонные скамейки с табличками на дорожке вдоль океана хранят память об ушедших. Сидишь расслаблено, глядишь, куда глаза глядят, и ловишь спиной бесплотные прикосновения. Метафизический массаж. Почему нет? От этого ощущения непросто отделаться. И зачем? Не нужно! Драгоценный мистер Смит, любимый дядя Джон, незабвенная тетушка Дзинь сообщают, что они тоже здесь, совсем рядом…
Вид на нашу гостиницу с ближнего пригорка. Хорошо и как-то совсем просто. Будничность пейзажа впечатляет. Хотя океан под боком. Так, наверно, и должно быть рядом с тем, что трудно вообразить. Плещется, ну, и ладно.
Мы сидели на такой скамейке, смотрели на выкатывающую к нашим ногам стихию (не совсем, но близко), и я приучал себя не называть океан морем. Планетарный провинционализм присущ жителям бывшего Союза. Сейчас я размышлял, куда упадет перпендикуляр, проведенный из Сан-Франциско на другую сторону океана. В Сингапур? В Малазию? Глобус вращался. Как я раньше этого не замечал?! Азиатская или еще какая суша, человеческий муравейник, россыпь джонок в багровых лучах заката. Слово джонка было известно из художественной литературы. Знания были, не хватало опыта. Конечно, хотелось чего-то необычного, чего-то такого…
Парочка леди подкатила к гостинице на белом лимузине. Седые, с буклями, поджарые, энергичные, в брючках чуть ниже колен, радующие друг друга и оживленные, как птички.
Чувствовалось, им хорошо вдвоем. Шерочка с маншерочкой. Совершенно одинаковые, не поймешь, где пастушка, где овечка. Что за пара? Традиционная или не очень? И стоит ли об этом думать? И вообще…
Клеймо провинциала залепило серое вещество. Скрипят извилины. Почему так хочется праздника? Но с приключениями нам не везло. Все шло как-то буднично, даже скорее тянулось, чем шло, пока Ира не проехала на красный свет. Ира – прекрасный водитель и не склонна прощать себе ошибки. Их не было до того случая. Вспоминаю потрясенное лицо мотоциклиста под белым шлемом. Он успел затормозить и правильно сделал. И чернокожего верзилу помню, который, подпрыгивая от возмущения, указывал на светофор. Я думал, он на него взберется, но опасность миновала, эволюция удержала за штаны, и крикун остался на земле. Транспорт вокруг почтительно замер. Люди понимали, у Иры не было злых намерений, но хотели убедиться, что с добрыми все в порядке. Что это было? Особенно деликатным оказался полицейский офицер, его машина стояла тут же и не сдвинулась с места. Ира еще долго себя пугала. Конечно, в знаменитую тюрьму Алькатрас с таким нарушением ее бы не взяли, но все прочее… – Дома нас ждет крупный штраф. – Предсказала Ира. И ошиблась…
Путь на мост Золотые Ворота мы начали с местного пляжа. Припарковаться в городе совсем непросто, мы оставили машину на шоссе, возле автобуса с задумчивым китайцем. Что-то подсказывало, он здесь надолго, так в конце концов и оказалось. Пляж был пуст, уборщики готовили его к сезону, любители прогуливали собак, одинокий серфингист с доской под мышкой никак не решался войти в воду. В океан, если совсем точно. Так и бродил вдоль берега, искал, где теплее. Провели ораву детишек. Дети кричали. День сиял. Жара прибывала. Увязая в песке, мы топали к далекому мосту. Мы искали дорогу. Ира спросила мужчину без возраста, тонкого, как трость, с косичкой из гладко зачесанных полуседых волос. В синем джинсовом костюме, с тряпичной сумкой через плечо он был похож на свалившегося с небес ангела. Отработал смену, прикорнул на краю облака, его и сдуло к нам, грешным… Ире было приятно у такого спросить.
– Прямо Питер О’Тул. И совершенно без зубов. – Огорчилась зоркая Ира. Голливуд для того и существует, чтобы женщины могли бескорыстно восхищаться мужской красотой.
– Он идет к дантисту. – Утешил я. – Давай подождем. Вот увидишь, сделает тебе чи-и-з на обратном пути. На ногах не устоишь…
Приятно сделать женщине приятное. Надеюсь, вы понимаете, тавтология здесь не случайна. Но Ира ждать отказалась (может, и правильно), и мы стали выбираться с берега на шоссе, дальше к мосту. Туда вела бесконечная, погребенная под песком лестница. В ней было что-то античное. Где-то оттуда. Ступени когда-то были мраморными, вокруг журчали фонтаны, патриции, возлежа, вкушали мороженое серебряными ложечками. Античные женщины в чем-то воздушном перебирали струны. Примерно так… Сейчас не то. Только песок. Утопая в нем, мы стали подниматься.
По пути на мост. Много спокойного и какого-то умиротворяющего солнца. Как в отделении физиотерапии во время лечебного сна. Только здесь наяву. И не скажешь, что специально для нас. Похоже, так здесь всегда…
Вдоль шоссе было проще и жарче. По обочине мы добрались до моста и вступили на него в приподнятом настроении. Жара разыгралась. Впереди был добрый километр пути. Несмотря на будний день, наш энтузиазм разделяло немало народа. Праздность в Сан-Франциско – обычное, с виду, явление, нехарактерное для прочей Америки.
– Чего они от нас хотят? – Удивляются францискане…
Ничего не хотят, просто завидуют. Кажется, небоскребы в Даун-тауне выстроены для хэппенинга. Так, наверно, и есть (загляни в начало Альбома). Вверху – ресторан, под ним – именины сердца (если вы способны вообразить), ниже – турецкие бани, и снова ресторан, бравая чатануга чуча, и так далее до самого швейцара (тоже мужчина не промах)… Деловая жизнь таится глубоко внутри и стыдится себя. Так когда-то купеческий сын Франциск устыдился собственного папаши, не пожелавшего бесплатно обуть, одеть и накормить несчастных прокаженных. Нужно суметь занять место в истории и не подмочить при этом репутацию. НЕ оставить лужу. Не каждому удается.
На мосту праздничное оживление. Гуляющие валят толпой. Наезжают тучами беспардонные велосипедисты. Всем весело. На перилах висит телефонная трубка Emergency and counsel. На случай, если кому-то захочется сигануть с моста в приятные с виду воды залива. Место весьма популярное, более тысячи двухсот прыжков за историю моста (с 1937 года). Для начала можно снять трубку и позвонить. Попрощаться с неблагодарным человечеством. Очереди сейчас нет, хотя звонок бесплатный, и можно пользоваться. Мэрия берет расходы на себя. Звоните. Ласковый голос, ввинчиваясь штопором в душу, станет взывать к прелестям жизни, будто здесь в Сан-Франциско для этого еще нужны аргументы. Хоть, бывает, и любовь зла, но, чтобы так… Потому какие могут быть советы… Мост высоко, вода далеко, лететь четыре секунды, только передумать уже не получится. Даже в Сан-Франциско…
К концу дороги мы изрядно устали. Ира нашла автобус, и в компании беспечных французов мы проделали обратный путь. До этого заехали в городок на берегу залива, созданный для какой-то совсем райской жизни. Видно, и там, в раю не все однозначно. Мечтать можно, а спешить не стоит, даже если вы убежденный шахид и хотите попасть на небо без очереди. Шербет в холодильнике, а гурии подождут. Еще успеете… Мечту о сытом безделье и праздности разделяет все передовое человечество, а прочее мечтает о том же в нетрезвом виде и слегка подкурив. Здесь то самое место, чтобы задержаться. Мы взяли по огромному сэндвичу и вернулись к бетонным укреплениям, стерегушим вход в залив от злющих японцев. Когда это было, а сейчас, раздирая рты многослойной едой, мы заново проживали счастливые часы. От этого и мост, и залив, и даже небо над заливом виделись в некотором искажении. Желать было уже нечего, и картина приняла иконописный вид с избытком золота и лазури.
Ира мечтала побывать среди секвой. Секвойя названа по имени индейца, который отождествлял себя с этим могучим леревом. Этот индеец исключительно точно метал во врага томагавк, осчастливил бесчисленное количество скво, и до ста лет раскуривал трубку на совете мудрейших. Как иначе заслужить подобную честь? Можно, кстати, сравнить с собой (а почему нет?), но это крайний случай, не говоря уже о штрафе за курение…
Полагается видеть у дерева вершину, но у секвойи вершины нет. Вернее, есть, но где-то, куда не достигает взгляд бледнолицего. Внизу приходится верить на слово. От этого мир выглядит как-то иначе и тревожнее. Не хочется бродить одному, перетирая в голове ямбы и хореи, а со словом мезозойский, которое как-то годится, ничего путного до сих пор не придумано. Так далеко даже поэзия не заглядывает. Будь Гомер зрячим, и то вряд ли. Другое дело – сказка. Там можно вообразить эти секвойи с жилищем людоеда посреди и себя в роли Мальчика-с-пальчика. Вперемешку с морковкой и луком под острым каннибальским соусом. Рядом с секвойей всякое может случиться.
Среди секвой чувствуешь себя сиротой. Куда ни глянь, взгляд упирается в могучую древесину. Хочется глотнуть гоголь-моголь с коньяком и грянуть ДУБИНУШКУ. Стволы будто из музея космонавтики. А там, мало ли куда занесет…
Внизу, у подножия секвой дощатый настил. На нем своя жизнь. Экскурсовод вещает. Разгуливают интересные женщины. Мужчины фотографируют, встав на колено. Сначала на одно, а дальше, кому как. Белого здесь больше, чем в салоне молодоженов, среди штанов, в частности. И совсем не обязательно стремиться в Рио-де-Жанейро, чтобы насытить мечту явью…
Сумеречно, деревья закрыли небо. Ступени ведут в гору. Пик легкомыслия приходится на начало путешествия, так я потом сообразил. Зато Иру не нужно было уговаривать, если кто любит передвигаться пешком, то именно автомобилисты. Тропа была расхожена, мы тащились, переступая через наползающие отовсюду огромные корни. Народ убывал, но только не китайцы. Эти шли сплоченной группой: молодой китаец прижимал к груди новорожденного младенца, за ним, осторожно ступая, брел старик, а дальше карабкалась, опираясь на палку, сложенная, как перочинный ножик, древняя старушка. По ходу они менялись, старушка даже выходила вперед. Мы затесались в середину, тропа не позволяла сделать обгон, мы так и плелись, пока папаша с новорожденным из-за нашей спины не подсказал старушке уступить дорогу. То была его мать. Или бабушка. Или дух китайских предков, можно было предположить, что угодно. Но где мать прижатого к мужской груди младенца? Может, они шли, развеять ее прах на вершине? Как это вам? Ничего удачнее не приходило в голову. Тропа все тянулась, стали появляться встречные. Lost trail – Потерянная тропа – так она называлась. Мрачновато, однако. Мы вышли на последний поворот к вершине, но табличка просила туда не ходить. Там было что-то таинственное. Мы встали. И тут сверху появился китаец с новорожденным младенцем, не тот, которого мы обогнали, а другой. С этим была жена, она же мать младенца, так нужно полагать. Белая. Не китаянка. Что там? На вершине, где нас просили не появляться. И заранее благодарили за понимание. Это как?
Есть загадки и вопросы, до решения которых лучше не доискиваться. Джордано Бруно помните? Крайний тому пример. Разумно оставить все, как есть. Сказали не ходить, значит, не нужно. Мы спускались по другому склону, смущенные тайной, но довольные собой. Это тогда. А теперь я жалею. Ведь, почти достигли, добрались… и отошли. Что там? Не вкусили с древа. Тем более с секвойи…
Представьте себе, память и воображение открыли фреску Изгнание из рая. Мазаччо, Микельанджело. Я эти события хорошо запомнил. Он и Она покидают райские кущи, бредут опечаленные по церковному своду. Вид виноватый, хуже некуда. но упрямый. Идут, не падают, без страховки. Вы скажете: какая страховка, церковь – не цирк, здесь хором поют, а там на трубе играют. Ну, и что. Пусть, даже на трубе. Ангелы срываются (грешные), а эти держатся. Гардероб, если не видите, можете представить. В раю он ни к чему, а здесь, на земле жизнь научит. Важно косметичку не забыть, когда слезы высохнут.
Вот ведь, привидится такое.
А теперь… если кто помнит:
… – В пролеты улиц вас умчал авто. И снится мне теперь, в притонах Сан Франциско лиловый негр вам подает манто!.. – Это цитата. Выпевается близко к мелодекламации, чуть в нос, финал энергичный под звучный фортепьянный аккорд. Ман-то! Подавал! Примерно так.
Классику (Александра Вертинского) хочется примерить на себя в сходных обстоятельствах. Авто мы действительно пользовались. Манто Ире не подавали. Я был рядом и лилового негра непременного бы заметил. К тому же, свое манто Ира оставила дома, а чужое мы бы вернули. Не нужно думать о людях плохо!
А пока мы осматривались. Китайская еда. Не совсем притон, но все же… Какая-то женщина, о поведении не скажу. Трудно судить, пока не стемнело. Пожилой китаец хлебал суп. Как-то увиделось, что это суп с лапшой. Было пусто и тихо. Не плясала на столе мулатка с огненными губами, никто не палил в потолок, не сыпалась штукатурка в стакан с виски. И дальняя комнатка, отделенная бамбуковой занавеской от страстей и тягот мира, наверно, была сейчас пуста. Никто не разогревал трубку над масляной лампой, не вдыхал из уст самого Бога. Так или нет? Последнее оставляю без ответа. Вы спросите, откуда я это знаю? Знаю и всё!
Теперь насчет меню. Много сказать не могу, вам же спокойнее, но намек дам. Именно после этой трапезы Ира едва не переехала мотоциклиста…
Купер и другие
Описание наших соседей лучше начать с жены. Японка. Странная женщина, родилась в Америке, языком владеет, а, можно подумать, немая. Улыбается и молчит. Три слова за всю жизнь: Джон… лучше… знает… Сами подсчитайте. Джон – ее муж. Мы его так и именуем одним словом. Джон-лучше-знает. Японские гены преодолеть американским воспитанием невозможно. Будем считать, что Джону-лучше-знает повезло. В шляпе и мешковатых штанах, прогуливает двух собак. О собаках рассказ впереди, я пока не останавливаюсь. На людей Джон-лучше-знает не глядит, только в землю, и, не глядя, поднимает руку в знак приветствия. Он тебя видит. Охватывает периферическим зрением.
Я думаю, это профессиональное. Джон-лучше-знает работал в какой-то секретной службе, выявлял укрывательство от налогов. Меньше миллиона – это не деньги. А за миллион он брался, смыкал челюсти. Чемодан зеленых. Замочек щелкает, крышка распахивается, внутри миллион. Фокус, в кино показывают. Я всегда отворачиваюсь, чтобы не видеть. Святого Антония легче искушали, а я не святой. Наблюдаю и жду, сейчас желающие появятся…
Но это к слову. Шутка юмора. Теперь Джон-лучше-знает живет на одну пенсию. Если не верите, я повторю, на одну пенсию. Они от нас через забор. Вся троица. Джон-лучше-знает, немая жена-японка и непутевый сын, который зарабатывает непонятно чем. Во дворе две-три машины, кроме тех, что в разъезде. Спилили деревья вдоль забора. На их месте сарай, в котором они что-то крутят. Японка ночью без света не спит. Они включают прожектор, свет бьет прямо в окна нашей спальни. Раньше деревья прикрывали, теперь их нет. В четыре утра свет, как бешеный – белый, красный, это въезжает сын, добавляет свое к прожектору. Свет лупит в пейзаж на стене нашей спальни. Лес начинает шевелиться. В этом свете можно увидеть мою фигуру. Без лица, только фигуру. Я встаю и смотрю.
– Все легально. – Говорит из постели жена, она тоже не спит. – У них все легально.
Откуда известно, легально или нет? Просто жена любит точность. Сидим в машине на молу (торговой площади), она говорит: – У здешних барышень все отлично. Одежда, волосы прекрасные, ноги ровнейшие, буквально у всех. (У жены хороший глазомер.) А походка у половины… что вам сказать… Идет вся из себя, а качает ее, как матроса в увольнительной.
Я – человек домашний, и, должно быть, унылый. Из-за меня жена перестала общаться с шестидесятью процентами друзей. Цифра прописью выглядит убедительно. Именно с шестьюдесятью, я переспрашивал. Кто входит в остальные сорок? Три подруги (это святое!), еще одна пара, недавно мы их приглашали. Теперь они отведут нас в ресторан, и будем квиты. Зато племянница жены не забывает. И особо приглашать не нужно. Если бы она командовала русским войском под Бородино, Москва бы осталась цела, французы побросали ружья и удалились в прекрасную Францию. Это в лучшем случае. О худшем я не говорю, достаточно глянуть на ее мужа. Я помню его цветущим мужчиной, но моя жена говорит, он счастлив. Наверно, так и есть. Я верю. Вижу своими глазами, верю, как никогда, а вы можете включить воображение. Наполеон бы ей не подошел, пришлось бы убрать каблуки. Коротышка – мог о такой только мечтать. Зато муж оказался в самый раз.
С утра лучше поддерживать благорастворение. Уверяю вас, именно его. Разойтись по позициям, занять места. Первый вопрос не должен быть дискуссионным. Лучшее – враг хорошего. Это мое неправильное мнение. Жена считает ровно наоборот. Хорошего она вообще не признает. Что остается? Если вы уверены, что морковь к завтраку нельзя тереть без фартука и рукавиц с рыцарского турнира, значит, вы на ее стороне.
Так мы живем. Все при деле и как всегда. До тех пор, пока Лиза с мужем Майклом и дочерью Женечкой не отбывают в отпуск и нам достается их собака Купер. Лиза (чуть с надрывом) предупреждает, если тяжело, тогда не нужно. Они найдут выход. Купер – член семьи, а не какой-нибудь подкидыш, и отношения к себе требует соответственного. Мы c женой наперебой уверяем, что готовы принять Купера, как родного. От одиночества Купер станет страдать, мы готовы заменить ему семью. Это звучит громко и внятно. И, главное, правдиво. На таких условиях Купер переходит в наш дом.
Майкл – романтик. Жена считает, что в Америке слово романтика используется исключительно для сердечных взаимодействий, потому Майкл – романтик в русском понимании. Мечтатель на всю голову. Пока Майкл рулит, Купер на заднем сиденьи расправляется с мясом, которое добавляют ему в рацион. Майкл показывает пакет со следами выеденного деликатеса, печально вздыхает и остается ждать Лизу. Майкл – кудожник с образованием, получил когда-то огромный заказ – перерисовать всех рыб, которые еще сохранились в мировом океане. С упором на реализм, чтобы видна была каждая чешуйка и рыбий глаз. У нас дома таких рыб несколько, на видных местах, как в пивном ресторане. Иначе, считает жена, Майкл обидится. Рыбье рисование на нем как-то сказалось, и, повидимому, Лиза права, что не отпускает его далеко одного. Он и не стремится. Ему хорошо: особенно теперь, когда он обзавелся Купером. Кроме того, Майкл с Женечкой играет на гитаре, поет и рисует, его пейзажи пользуются успехом в местной галерее. Пусть, не рекорд продаж, но его знают. В университете Майкл был ударником местной рок-группы – две поющие девицы-гитаристки и он. Теперь вся троица изредка выступает в местных барах в пользу онкологических больных. Героев настоящей литературы узнаешь в путешествии во времени. Том Сойер, если кто помнит, мечтал купить собаку, барабан и жениться. Майкл сначала обзавелся барабаном, потом женился на Лизе, а Купера завел только сейчас. Отличие существенное, но не принципиальное, за сто пятьдесят лет со времени Тома Сойера разное случалось.
Вместе с Купером прибывает его имущество – круглый вязаный коврик, миски для еды и питья и большой мешок с кормом. Есть еще мешочки для сбора того, что у коров зовется навозом, и фонарик с той же целью. Чтобы ничего не пропало, если Купер вздумает облегчиться в темноте. Как показывает практика, даже лунный свет не спасает от потерь, хоть, конечно, под луной сбор идет живее. Купер понимает, что сборщик занят, и не торопит. Мешочки приобретает жена. Это нам доверяют. Хоть жена сомневается при выборе размера. Живем в такое время – даже туалетную бумагу нельзя брать без примерки. Вообще, я – лирик, но бывает, что без крайностей не обойтись, и это как раз такой случай…
Вот, кстати. Для полноты картины уместно вспомнить Марата. В прошлом успешный русский бизнесмен. Дети приехали в США погостить, осмотрелись и затребовали родителей. Здесь Марат стал баптистом, а дома мог опочить (склеить ласты – так теперь говорят) очень скоропостижно, без исповеди и причастия. В лифт Марат заходил с ножом наготове для защиты от недобросовестных конкурентов по бизнесу. С остальными Марат договаривался на улице и тоже не без дискуссии. Америка отнеслась к Марату сочувственно. Здешнюю жизнь Марат воспринимает, как сплошной курорт. Он – труженик. Умеет буквально все, кроме ремонта компьютеров и настройки ударных инструментов (это я уточнил). Носится по району (здесь они называются графствами) на новом автобусе с лестницей на крыше. Лестница раздвижная, при случае Марат может, как новообращенный баптист, взобраться на небо, поблагодарить своего ангела (есть, за что) и вернуться назад, не покидая транспортное средство. Но зачем тревожить ангела? На былой родине они сейчас нужнее.
Дом Марата в районе аэропорта Даллас, можно, лежа на боку, наблюдать, как взлетают и садятся огромные самолеты. Действительно, красиво. Мечта уже здесь, в готовом виде, как кукуруза в банке, открывай и пользуйся. Но нет времени. Нужно трудиться. Вернее, получать удовольствие и вознаграждение за труды разом, так Марат воспринимает здешнюю работу после прошлого бизнеса. Жена дружбой с Маратом дорожит, по нашей просьбе он приезжает немедленно. И вообще человек хороший. При взгляде на меня глаза его теплеют. Пока вокруг Вашингтона селятся интеллигенты (говорит Марат), он всегда заработает. Кстати, и на местных умельцев Марат глядит с оптимизмом. В городе эскалатор метро неделю не могли починить. Не нашлось чего-то или кого-то, а, возможно, того и другого.
Пользуясь нашей дружбой, жена отвела Марата к Лизе, крепить крышу, пока ее не снесло от детонации больших барабанов. Майкл иногда репетирует дома. Все начиналось удачно, внизу стоял good-looking ударник и давал ценные советы, пока Марат елозил голым животом по раскаленной кровле. Правда, недолго. Марат сполз на землю, пожелал Майклу удачи и отбыл. У нас на эту тему не говорят. Крыша пока на месте, это главное, а жизнь – она такая, держится, ну, и ладно…
Вернемся, однако, к Куперу. Кто-то умный заметил, чем лучше он узнает людей, тем больше любит собак. На нашу семью это не распространяется. Здесь все хороши. Купер – дворняга. Не будем бояться этого слова. Оно имеет бесспорное достоинство, как рабоче-крестьянское происхождение в Советской России. Сравнение выдерживает критику. Можно объявить себя снобом или полюбить голубого собрата, обчистить доверчивых соотечественников, стать большим человеком – депутатом, губернатором, бандитом или всем этим вместе, но изменить породу не удастся. И не нужно углубляться в детали или расширять границы суждения до масштаба журнала Форбс. Это лишнее. Скажем просто, у каждого вида свои дворняги. И это не в укор или в поощрение, это – факт. Купер готов выдержать любой кастинг без предъявления Свилетельства о рождении или родословной, заверенной в Палате лордов. Вырождение впрочем видно на глаз, и тут у Купера и его беспородных соратников свои аргументы.
Никто не понимает окружающую действительность, а, значит, самую жизнь, полнее дворняги. Породистые собаки занимают положенное место и не претендуют на лишнее. Порода не предоставила им выбора. Они сторожат, охотятся, водят непоседливых слепцов или просто украшают жизнь хозяев. Они при деле. Позволяют себя расчесывать, стричь и гладить. Им позволяется забираться грязными лапами на диван и спать рядом с красавицей хозяйкой, огрызаясь на живого мужа. Считается, что это смешно. Породистая собака знает цель жизни, это знание у нее в генах, и она его расходует изо дня в день, как записано в родословной.
Другое дело, дворняга, дитя подлинной любви, а не коммерческой селекции и династических расчетов. У дворняги нет паспорта, сведений о родителях, в лучшем случае (как у Купера) это название приюта (шелтера), откуда берет начало безродная биография. Дворняга рассчитывает исключительно на свойства собственного ума. Она заведомо сообразительнее хозяина (о породистых так не скажешь), круг ее общения полнее и разнообразнее, от мусорника в родном дворе и до съемочной площадки знаменитого режиссера. С породистой ничего подобного не может случиться. Зачем? Зато дворняга везде уместна, ее никто не спросит, кто она, и откуда. Она просто пришла, завернула из ближнего переулка и теперь глядит на вас, помахивая хвостом и взывая к лучшим чувствам. Ее воспитывает суровая среда, а не казенный собаковод. Дворняги, безусловно, актеры, изучив свойства этой профессии, нельзя не удивиться. Помните знаменитое Не верю!? Это не про дворнягу. Эпохальный режиссер К. Станиславский поверил бы, не усомнился, актеров призвал брать пример именно с дворняги, и был бы прав. Да, точно так, потому что со временем искренность дворняги становится сутью, и никто не смеет упрекнуть ее в лицемерии. Порядочность служит свойствам натуры, дворняга всегда остается сама собой и не вырождается, как порочные аристократы и потомки верных ленинцев. Конечно, и дворняга может одичать, вернуть себе первобытную сущность, но от этого никто не застрахован. Ведь все мы, если честно, млекопитающие. Или вы с тарелки выпали? Зато дворняга быстро понимает, что нравится хозяину, и берется оттенить его лучшие свойства. Это не меркантильность или, наоборот, бескорыстие, дворняга умеет свести эти характеристики в единое целое, как плюс и минус в электрическом шнуре. И получить нужный результат…
Жена именно так и попалась. Она перед Купером в долгу, и, чтобы она не делала, этот долг будет только расти. После прогулки и кормежки Купер располагается на ковровой дорожке посреди комнаты. Он выспался, наелся, доволен жизнью и готов выслушать прения сторон. За завтраком мы скрещиваем копья.
– Мне не жаль майонеза, мне жаль тебя. – Начинает жена, видя, как я тянусь к банке. Жена считает, что майонез губит кровеносные сосуды.
Еще недавно мое положение было безнадежным, пока Витюша – старый приятель жены не признался с застенчивой улыбкой, что любит майонез. Он ничего не ест без майонеза. Витюша был проездом и остался ночевать. Утро этого признания я считаю счастливым.
– А Витюша? Сама говоришь. Приличный с виду человек. И любит майонез. Лучшее его качество, кроме, конечно, успеха у дам.
– Не трогай Витю. – Обрывает жена театральным голосом. Витюша ей дорог. – Ты сам в гостях ешь, что попало.
Разговор набирает силу. У меня свое оружие – сахар. Сахар вреден, не меньше майонеза. Считается, что жена его не ест.
– А в инжире сахара нет? – Задаю я коварный вопрос. Жена молчит, я усиливаю давление – И в дыне нет? И в папайе… – Сам не знаю, почему я взъелся на папайю. Но папайя меня раздражает. С виду похожа на мяч для американского футбола. Жена прижимает папайю к груди и пытается занести снаряд на базу. То есть в продуктовую тележку. Я стою в защите. Примерно так это выглядит.
– Папайя? При чем здесь сахар? – Гневно возражает жена. – В папайе есть полезный фермент. Расщепляет пищевой белок. Мог бы знать…
Спор, как правило, заканчивается вничью. Мирно. Не всякая волна рождает цунами. Купер находит момент, плюхается перед женой и начинает сеанс гипноза.
– Купер скучает. – Говорит жена, заметно волнуясь.
– Похоже на то. – Подтверждаю я.
– Собака целый день одна.
– Я дома.
– Можно подумать, ты обращаешь внимание на собаку. Ему нужно больше гулять. А не формально…
– Давай сводим его в Национальную Галерею.
Это, конечно, шутка. Но Купер тонко понимает юмор. Он вскакивает и, помахивая хвостом, показывает, что готов. В Галерею, пожалуй, лучше всего… Но туда с собаками не пускают, даже с такими умными, как Купер. Увы. Говорят, в программе кандидата в президенты есть нечто дельное по этому поводу, в сравнении со всем остальным. Если так, мы за него проголосуем. А пока всюду несправедливость. Поэтому жена идет на кухню за грудинкой, дополнительно к собачьему меню. Конечно, это слабое утешение взамен культурной программы, но, возможно, Куперу поможет. На аппетит он не жалуется.
Мои отношения с Купером сложнее. Жену ведет самоотверженное чувство к бедной собаке, я пытаюсь вступить с Купером в диалог. Как равный с равным. Не дать ему развить моральное превосходство. И чувствую, что уступаю. Купер ложится у рабочего стола и начинает изучать, на что я трачу бесценное время вместо того, чтобы заняться делом. Выйти на задний двор и бросать палку, которую он – Купер будет поднимать и возвращать мне – хозяину. И так до тех пор, пока ему не надоест.
– Так тебе и нужно. – Говорит жена, когда я решаюсь прибегнуть к третейскому суду. В ее голосе нет сочувствия. Она всегда на стороне Купера.
– Сидишь целый день в темном углу.
Это не так. Днем мы с Купером выходим на прогулку. Дом на углу, следующий за Джоном-лучше-знает, продают, он теперь на сэйле. Дом, конечно, снесут. И начнут строить особняк в три этажа. Вид из нашего окна окончательно исчезнет. Раньше, из-за забора нас с Купером облаивала белая собачонка. Забор потемнел от дождей, оброс диким виноградом, ветки старых деревьев тянутся над улицей. В щели видна детская площадка, разбросанные игрушки, в общем, весь этот милый привычный беспорядок, когда живут, не гонясь за временем, просто и негромко. Для себя. И рассчитывают впредь так жить. Когда маленькая собака тявкает, кажется, так будет всегда. У других уши закладывает, меня этот лай успокаивает. Настраивает на особенное состояние. Дома – посудомоечная машина, стиральная машина, сушильная, фен, кофемолка, холодильник и прочие привычные звуки. Только утюг молчит, хотя появились со встроенной музыкой. Можно не сомневаться, скоро и у нас будет. Иисус Христос – суперстар. Из утюга. Жена это любит. Говорят, звук распространяется волнами, вроде морских, то громче, то тише. Громче – да, я согласен, а насчет тише… наверно, есть и такое, где-то должно быть, не может, чтобы совсем не было. Потому меня собачий лай успокаивает. Конечно, дом могут купить под жилье, но это вряд ли. Оставим мечту птицам для долгого перелета. Земля здесь дорогая, если покупают, значит, будут сносить и строить. Дом снесут, забор снесут. Живого места не оставят. Сначала грохот и пыль, потом пыль и грохот, а потом новый дом. Окно в окно. Наш последний. Скромный, хороший домик, напоминает старые сказки и всю такую музыку. Шуберта, примерно. Светлую, радостную, чуть печальную. Вам хочется трагизма? Мне – нет. Если есть такое желание, примите к сведению и отложите в сторону. Вас не забудут, а пока берегите, что есть…
Такой вот домик. С улицы – один этаж, с тыла – два. Смотря, с какой стороны налоги платить. Шутка в духе времени.
Жизнь, если так случилось, достойна любопытства. Это, так сказать, нейтральная, поучающая эмоция.
А пока я рассеянно наблюдаю характер Купера. Белки носятся вверх-вниз. Те, которым удалось сохранить нервную систему во время взросления Купера, теперь могут быть спокойны. Купер утратил к ним интерес, и при встрече не пытается вывихнуть мою руку, удерживающую поводок. Бродячие коты нам не встречаются, кроме местного придурка. Нужно потерпеть, так говорят, он влюблен. Или это она. Тут не знаешь, что подумать. Мы с Купером пока решили не вмешиваться. Общество защиты животных не одобряет проявлений межвидового антагонизма, а о сердечных чувствах влюбленные должны заботиться сами.
Тут бы с родственниками разобраться. При встрече с собаками Купер рвется, но больше для вида. Я подозреваю, именно так, для вида, но не собираюсь делиться своими наблюдениями. Чувство преданности Купер демонстрирует прекрасно. Это важно. И не следует требовать большего, по крайней мере, без нужды. Там будет видно, а пока, если хочешь поверить, повод найдется. Поэт справедливо заметил, обмануть любящее сердце не трудно. Сладость мечтаний того стоит.
Дворняги, как известно, склонны к конформизму. Они готовы дружить и способны для этого пожертвовать принципами, которыми славятся питбули, мастифы и другие славные молодцы. Когда-то с целью оздоровления организма я бегал вокруг футбольного поля и изо дня в день наблюдал за терьером, который со злобным рыком грыз основание футбольных ворот. Каждый день без выходных. Терзал штангу из металла. Вот это породистый характер. Уверен, сейчас терьер добрался до перекладины, и насилует ее, сплевывая стальные опилки. Такой своего добьется. Готов поспорить, Куперу ничто подобное в голову не придет. Достаточно глянуть ему в глаза, исполненные доброты и печали. Как раз то, что сводит жену с ума. Конечно, для сравнения можно заглянуть в глаза терьера. Но делать этого не хочется. Зачем? Подобное можно встретить у разных существ. Эволюция, как самовоспроизводящаяся матрица, добралась до самой вершины, растерялась и стала клепать всех подряд, вплоть до злобных безумцев, и бухгалтеров, рассчитывающих допустимый процент потерь…
На уик-энд мне легче. Утром жена возит Купера гулять в парк. Куперу полезно, так она считает. Они с Купером хорошо понимают друг друга. Сегодня Купер издали заметил олененка с мамашей, собравшихся перейти дорогу. Олени здесь не обращают внимания на машины, а велосипедистов вообще не считают за людей. Но только не сегодня. Купер улегся у края трассы и показал, что готов обсудить правила дорожного движения. Уверен, без всяких дурных намерений, но олененок оробел, а мамаша стала от возмущения бить копытом, показывая, на что способна, когда окажется поближе. Материнские чувства понятны и простительны. Жена (тоже, ведь, мать) не вмешивалась. Встала над Купером, как пограничник на фотографии к любимой девушке, и соблюдала нейтралитет. И все это, пока олениха скандалила, вместо того чтобы отвести свое чадо подальше и спокойно преодолеть препятствие. Судьбу конфликтной ситуации решил Купер (а что я говорил насчет его ума?). Ему надоело изображать законника (для дворняг это несвойственно), и он потребовал ехать домой. Когда Купер объявился в дверях, я обнаружил, что не успел по нему соскучиться. Признаюсь в этом со стыдом.
А недавно лицо жены приобрело совсем трагическое выражение. Когда она оторвалась от телефона, я понял, случилось нечто ужасное. Так и было. Подруга фактически оказалась на улице в том самом, в чем женщины выходят из душа. Хорошо, что летом, и фигура кстати оставалась. Но все остальное…
Что… как? Термиты съели балку, на которой держится дом. Заползли внутрь и съели. Это невозможно вообразить, по крайней мере, я отказываюсь. Вы спите, или смотрите телевизор, загружаете стиральную или посудомоечную машину, объедаетесь майонезом или сахаром, а какие-то негодяи в жуткой тьме жуют, жрут и переваривают в ненасытных утробах ваш дом. С урчанием и отрыжкой.
Как вам такое? В совмещении разных биологических процессов, идущих в глубинах материи, и не осознаваемых нами, есть своя мистика, хотя что может быть реальнее съеденного дома. С невыплаченой ссудой. Или даже с выплаченной.
В общем, история произвела сильное впечатление. Пока я примерял образы конца света, жена позвонила куда следует. Здесь тоже есть такое. Терминатором термитов оказался молодой человек, похожий ростом и цветом на нынешнего президента. Если судить по цвету, первого в истории Америки. В шортах, майке и с прибором в руках. Взялся за работу, слегка приплясывая, и не обращая на нас никакого внимания. Мы почтительно шли следом, а Купер приклеился к эбонитовой ноге и находился при ней неотлучно. Иногда оглядывался, призывая нас быть смелее. Хоть и так все были заодно. Мы обошли дом, внимательно разглядывая полы и потолки, в которых могли скрываться злодеи. Терминатор вертел прибором, щелкал, засекая врага, и поглядывал на шкалу. Там была какая-то стрелка, так мне показалось. Какое она имела отношение к термитам, я не понял. Языковые возможности не позволили уточнить ситуацию, а жена обособилась и держалась авторитетно. Все уверовали, для точных измерений этого достаточно. Наконец, терминатор уселся за стол и объявил торжественно, что термитов нет. Удержал паузу и подтвердил: – Пока еще нет, но обязательно будут. Спасти может только он. Гарантирует – задушит любого. Терминатор поднял угольную руку, пошевелил пальцами. Купер, который устроился поближе, повернул к нам голову и подтвердил. Так и будет. Терминатор взял чек и гордо удалился.
Теперь наш дом защищен. Из травы выглядывают зеленые кружки, это ловушки. Время от времени является неказистый человечек, сбежавший от пиратов Карибского бассейна. Он обходит дом и меняет содержимое кружков.
Купер этого не видит. Сейчас он у себя, Майкл забрал. Как это было? Машина подъехала, и Купер все понял. Дверь была закрыта, Купер стал подлетать под потолок. Становилось не по себе. Купер разносил дом. Снаружи что-то шло своим чередом. А к нам неожиданно пришла тишина. Купер, тяжело дыша и стеная, отбежал на середину комнаты, рухнул и замер, только хвост ходил ходуном, молотя ковер. Дверь распахнулась, и в комнату ворвалась Женечка. Она обрушилась на Купера, и стала кататься с ним по полу. За Женечкой набежал Майкл, и плюхнулся сверху. Я пожалел, что нет Лизы, красивая женщина украсила бы композицию. Но Лиза дома готовила для всей компании еду.
– А ты чего стоишь? – Спросил я жену. – Там еще есть место. Присоединяйся…
Купера нет. Немного грустно, но пока можно терпеть. Зато у нас живут птицы. Дек – терраса со стороны двора. За завтраком жена не сводит с нее глаз. Как ребенок перед мультфильмом. И вот он здесь, уселся на перила. Кардинал. Красавец. Круглый год он хозяин, но особо хорош зимой, когда дек под снегом. Является позировать. Красный кардинал на белом снегу. У нас есть фотография. А недавно явилась колибри, зависла вплотную над цветком и стала раскачиваться. Весь день у меня было хорошее настроение. Из-за этого колибри. Это нужно умудриться, раскачиваться на цветке. У каждого свое родео.
В кружевах, что хранятся у жены, еще ее бабушка венчалась. И дальше по всему списку, кружева и сейчас, как новые. Семейная реликвия. Сколько лет. Можете вообразить? Я представил себя на фоне этого кружева. То, что было до меня, что сейчас со мной, и останется после меня. Отдельная мысль, но в ней есть оптимизм. Вообще, кто сказал, что оптимизм в радости? Там и так хорошо. Как зимой у теплой печки. А если поверить в нечто, что случится где-то там, в незримом отсюда будущем, буквально, вопреки биологии и здравому смыслу, это и есть оптимизм.
Поздним вечером, перед сном мы с женой любим посидеть на деке. Покуриваем, просто разговариваем. Или молчим. Сейчас у нас тихо. Днем стригут газоны, с дымом и треском, долбят барабанные перепонки, с утра наезжают бравые мусорщики, вдалеке тарахтит поезд. Я люблю слушать ночную тишину. Раньше трещали цикады, летали светляки, искали себе пару. Сейчас пошла осень, и летняя жизнь закончилась. Разбирают декорации. У них свои игры, у нас свои. И это наилучший вариант, можете поверить. Это я так себе мыслю в масштабах нашей планеты. С атмосферой впридачу, пока еще есть, чем дышать.
Флорида
В Америке нужно переучиваться. Не ФлорИда, как говорят по-русски со времени подростковых романов о доблестных английских головорезах и галеонах с испанским золотом, а ФлОрида. Пишется и читается одинаково, но ударение меняет все дело. Если по-взрослому, то Флорида.
Несмотря на обилие экзотики, окрестный пейзаж полностью не насыщал. Путешествие оказалось небогато событиями. Большую его часть мы провели на одном месте. Это входило в планы. С балкона открывался исчерпывающий вид. Ничего лишнего. Белый песок, и заполненное до краев водное пространство, в которое по вечерам погружалось дневное светило. Можно упомянуть Рай, хоть этот полюс метафизической географии не предполагает его разглядывания сверху. А мы располагались именно там – сверху с чашкой чая и глядели. Светило тонуло не спеша, будто пробуя температуру воды, от огненного диска тянулась, меняя цвет и постепенно угасая, золотистая дорожка. Здесь ее встречали.
На берегу, погружаясь во мрак, рассыпались солнцепоклонники. Они переживали остроту момента. Так недалеко и до вечности, присутствие человека кажется досадным недоразумением, вроде залетевшей в глаз мошки. Библия пытается прояснить вопрос, по крайней мере, создание человека из глины (вплоть до серого вещества мозга) выглядит вполне убедительно. Вряд ли это случилось именно здесь, на песчаном пляже, ввиду отсутствия подходящего материала. Хотя, что лучше в голове – песок или глина, ответить я затрудняюсь. Немного обидно, прочие условия под нашим балконом лучше, чем где-нибудь на Тигре с Ефратом. Один закат чего стоит. В общем, у нас было спокойно. Если бы Ира что-то заметила, я бы знал. Тем более, я интересовался. Но нет. Люди просто вышли поглядеть, поднять себе настроение перед сном. Человек выпал из природы, как младенец из колыбели, и возвращается в нее по недоразумению или счастливому случаю, вроде нашего. Постояльцам в гостинице выдают ключ от дверцы, ведущей к пляжу. Сначала к бассейну, где плещутся детишки и сладко грезят, раскинувшись под цветными зонтами, зрелые матроны. Мужчины разобрали копья и отправились на охоту. А здесь млеют и ждут.
Зрелище неземное, но люди наши. На месте космонавтов я бы дальше не летал. Приземлился здесь и присоединился к празднику.
И далее, сквозь еще одну дверь с узорным металлическим окошком – прямо к океану. Страшно вообразить, если бы доисторические головастики не смогли заползти на сушу и отбросить ненужные жабры. Где бы мы тогда были? Конечно, на все это ушли немалые годы, не меньше, чем песчинок на здешнем берегу. Сравнение приблизительное, и, если кто-то захочет уточнить и пересчитать, я не возражаю. Хорошо, что заборы появились только сейчас, когда работа эволюции уже не так бросается в глаза, а из воспоминаний о головастиках сохранился только костный отросток на позвоночнике, пониже спины. Можно проверить и убедиться. Это там. Он всех нас сближает – мужчин и женщин. Чисто эволюционно, хоть рукам лучше воли не давать. Преждевременно. Сейчас это автограф Того, кто всех нас вылепил, поставил на ноги и рассеял по миру с берегов Тигра и Ефрата.
Ира знает, где-то есть тайный ход, сквозь который сюда, на солнечную дорожку пробираются дикари. Вот они на берегу, перед нами. А прочие – благоразумные обитатели здешней реальности сидят в номерах с ключом в кармане и никуда не спешат. Все равно он наступит – новый день, а с этим покончено. Океан способен растворить не только солнце, но самое время. Наивные безумцы, собравшиеся на берегу, только учатся этому пониманию. Себя мы к ним не относим, мы просто заканчиваем день. А утром солнце снова встанет за нашими спинами, из-за бульвара Круазетт, опоясывающего линию гостиниц. Буквально, как в Ницце. Так значилось в гостиничном рекламном буклете, а реклама, как известно, не обманывает.
Американцы любят общаться. Тут и вежливость, оставляющая приятнейшее впечатление, и, возможно, что-то еще, особенное – рудименты коллективизма, не нашедшие более обстоятельного применения. Улыбаться крайне желательно. Сухопарая, немолодая дама (вроде тетушки Тома Сойера) оглядела нас – безучастных и удивилась, чего это мы встали и молчим, как на карикатуре? Это ее слова. Среди американцев полно простаков. Все дружно рассмеялись и продолжали молчать. Было это в гостиничном лифте, плюс чемоданы и безразличная ко всему толстуха в коляске. Она жила сейчас в отдельном мире, но спутник (или наемный поводырь), вцепившийся в спинку коляски, разулыбался за двоих.
Ира меня часто упрекает, вид такой, будто съел что-то не то и теперь пытаешься переварить. Даже если так, улыбка облегчит переваривание. И будет приятно наблюдать со стороны… Возможно, когда-нибудь так и случится. Но я пока не тороплюсь…
Сегодня с утра философическое настроение. По погоде. Пальмы похожи на перевернутую швабру и смотрятся под дождем печально. Они так и рифмуются, пальмы-печально, хоть к пальмам это должно относиться не больше, чем, например, к осине. Крайний случай, но пусть. Там совсем грустно, а здесь просто такой день. Ветер метет верхушками по низким облакам. Черные птицы на столбах сидят в ряд и с полнейшим равнодушием пережидают непогоду. Настораживают. Похоже, что-то не так, решили мы, как-то непривычно. Пальмы не создают эмоциональной глубины, не будоражат воображение. За ними все плоско: пустыня, скорпионы, ряды сусликов с услужливо поджатыми к груди лапками. Конечно, верблюды, бедуины, женщины в черном, сбившиеся вокруг костра – это тоже там, где пальмы. И слишком много солнца. Это не каприз привередливого наблюдателя, так оно и есть. Потому рифма с участием пальмы не пробуждает воображение. Но образ дороги без нее не полон. Не зря пальма стоит в кадках в вокзальных ресторанах вдоль всей России. Пусть не пальма – фикус. Тоже кстати, и идея та же. Они вписываются в образ долгой разлуки, как печаль или татуировка. По крайней мере, у нас – северян это так.
Мы были во Флориде в декабре, старый год уходил. Вдоль дороги под пальмами стояли скромные Санта Клаусы, одетые по-зимнему, в красных шапках с багровыми носами. По-видимому, они сознавали собственную нелепость и старались не выделяться. За пальмами тянулись каналы, по каналам проплывали катера, заметные по высокому насесту с фигурой, смахивающей на ямщика, спешащего после бани в трактир. Скромность туалета это подсказывала. Самого катера не было видно, и неспешно плывущий среди пальм силуэт будоражил. Попадались большие хижины, крытые почти до земли многослойным тростником. Напоминание об Африке и громе больших барабанов. Каналы отделяют шоссе от знаменитых эверглейтских болот. Английский язык рационален. Эвер – всегда, глейдс – поляны. Таких полян во Флориде хватает. С виду ничего особенного. Плоская равнина до горизонта с блестящими лужами и разбросанными поодиночке безжизненными деревцами, наводящими на мысль о последствиях лесного пожара.
Здесь так, где-то иначе… Иначе в центре заповедника Эверглейдс. Тут полным-полно воды, причал со столбами, на которых восседают скучающие птицы.
– Пеликаны. – Определила Ира. Столбов четверо и пеликанов столько же. Будто сговорились заранее, и теперь важно сидят, уставившись друг на друга и прижав к груди толстые клювы – преферансисты c виду, берегут карты от нескромного взгляда. Если преувеличение, то совсем небольшое.
Мы погрузились в лодку и отправились. Плюс американские супруги с сыном подростком, семья признала в нас инородцев, обособилась и стала держать дистанцию. В лодке трудно не попадаться на глаза и не раздражать друг друга, если уж так вышло, тем более, Ира в синей штормовке устроилась на самом носу, на манер Богини Победы (Ире это удается даже сидя). Дело решил подросток, он плюхнулся рядом (чуть сзади), и вытянул длинные ноги перед Ириным носом. Идиллия может принимать разные формы, главное, ее прочувствовать и не напрягаться. Здесь так и было.
В общем, мы поплыли. Женщину шкипера (капитана, боцмана) можно было узнать безошибочно, что украшает эту профессию – впечатляющая хрипота от постоянного орошения голосовых связок туманами и влагой различной степени крепости. О табаке можно догадываться. Даже кашель – долгий, со вкусом – какой-то музыкально особенный, идет от широты натуры. Настоящий морской волк, плотная, морщинистая, жаль, тельняшка (говорят, в рябчик) здесь не в моде, в дополнение к образу…
Мы мчали вдоль стены мангровых деревьев. Этим без разницы, где стоять, на воде или на суше, им везде неплохо. Есть с кого брать пример по части жизнеустройства: стой, где поставили, и получай удовольствие.
– Это нужно видеть. – Сказала Ира, настраиваясь на зрелище. – Сейчас мы попадем в самые непроходимые места…
Женщины любят пускать по спине мурашки. И это неплохой вариант. Я подобрался. А пока мы закладывали пенные виражи по широкой протоке в сопровождении бравых дельфинов. Те выскакивали неожиданно с разных сторон, под темной водой наше присутствие было замечено, тарахтели мы сильно. Всем стало весело. Но праздник закончился неожиданно быстро, дельфины отработали номер и разом исчезли, а мы, потревожив больших неуклюжих птиц (они перелетели с ветки на ветку, только и всего), и, раздвигая лезущие в лицо прутья, втиснулись в узкую протоку. Было тихо и сумеречно. Вода лениво шевелила ползущие со всех сторон тени. Потом появился аллигатор.
– Крокодилов здесь нет, – пояснила на ходу Ира, – одни аллигаторы.
Возможно, это хорошо, что аллигаторы, а не крокодилы, если кому-то сильно хочется праздника. Все они отличаются друг от друга по цвету глаз. Не из кокетства, просто так решила природа, чтобы в роддоме не перепутать. Поэтому с дамами лучше не сравнивать, даже сгоряча. Это то, что нужно знать твердо. В худшем случае вы останетесь, с чем пришли. Крокодилы красивы по-своему, но не для мужских комплиментов.
Небольшой, упитанный аллигатор (так я прикинул) лежал, посреди ветвей, можно сказать, в профиль, и был полон неясной грусти. На нас он никак не реагировал. Темная вода хранила его отражение, но и туда он не глядел. По-моему, аллигатора тошнило, вид у него был зеленый, и все вокруг было таким же. Мы, не спеша, проследовали мимо, чуть ближе и безучастное существо можно было бы погладить. В следующий раз обязательно, пообещал я себе.
А пока мы с трудом разъехались со встречной лодкой. Два молодца прокладывали дорогу, увираясь в дно протоки длиннющими шестами. Старались. И был повод. Посреди лодки нерушимо восседала богиня. Длинная юбка была распахнута до самых надпочечников, примерно там, где их находят у блондинок. Нога выделялась среди общего сумрака, как на большой церковной картине. Можно сказать, нога светилась. Все вокруг как-то задвигались, о себе могу сказать точно.
– Закрой глаза. Отвернись. Не гляди в их сторону. – Это я Ире. Она не выносит кровавых зрелищ, нужно было предупредить.
– Я тебе потом расскажу… – Торопился я. – Только не оборачивайся… Она подмигивает тому, в красных подштаниках. Сейчас он навернет кучерявого по башке и отправит аллигатору, пока тот не завтракал. Я видел в кино. Эдесь все так делают.
– Не говори чепухи.
Конечно, легче смолчать (если недолго), но тема не отпускала.
– Я думаю – это муляж. Аллигатор, то есть. Он даже глазом не повел. Не может живое существо быть таким безучастным. Не иначе, искусственный. Их располагают вдоль маршрута. Спроси у капитанши.
– А дельфины тоже искусственные?
– Дельфины боевые. На переподготовке. Отрабатывают захват сомалийских пиратов.
– И птицы?..
– Ведут оперативную съемку. Можешь не сомневаться. Камера под хвостом. Ты там уже есть. Хорошо, что голову помыла.
– Глупости. – Ира фыркнула. Каждый остался при своем. Сейчас этот аллигатор глядит на меня с экрана компьютера. И хранит свою тайну. Но не везде выходит так складно. Не везде истории любви заканчиваются беспечально, если в них участвует аллигатор.
Вот что известно на этот счет из документов. Счастливые любовники остановились неподалеку и решили перекусить. Люди бывалые. Поселок дачный. Дома пустовали, жильцов не видно. Хорошее время. Юноша поцеловал подругу и отправился на промысел, прихватив монтировку, она хорошо подходила для чужих замков. Пока подруга дремала, юноша проник в темный дом и занялся осмотром холодильника. То ли сработала сигнализация, то ли проявили бдительность соседи, но завыла сирена, дом блокировали полицейские машины. Ударил прожектор. Зычный мегафонный голос разбудил природу. Выходить с поднятыми руками. Ага… Нашли дурака. Юноша воспользовался окном, пустился наутек и угодил в болото. Совсем рядом с домом. И аллигатор со сна отхватил романтику ногу. Только ногу (уточняю, потому что люди интересуются), с остальным повезло. И все закончилось в лучшем виде. Если вы подумали иначе, значит, вы не знаете Америку. Влюбленные сошлись, чтобы уже не расставаться, откушенная нога только мешала. А без нее все отлично, и даже лучше. Никогда не знаешь, где повезет. Любовную историю рассказывают в местных барах, а вечерами выпевают под гитару. Юноша пишет сценарий, говорят, заинтересовался сам Спилберг. Об актерах пока речи нет, но россияне тоже участвуют и просят уточнить размеры протеза. Кстати, если вы захотите пожертвовать на ортопедию, вас встретят с пониманием. И не вы, кстати, один. Или, скорее, одна. Женщины приняли эту историю близко к сердцу…
Мы подошли к пристани. Пеликаны сидели, уставясь друг на друга и ничуть не сменив позы. У них все было хорошо. Если так жить, то только в заповеднике. Эверглейтс – надеюсь, вы запомнили…
Стали высаживаться. Юнец, наконец, убрал ноги с Ириных глаз и бодро запрыгнул на причал.
– Эх, Тарзан не видит. Какой красавчик…
– А Джейн? – Спросила Ира.
– Джейн теперь с Джульеттой. Ромео просили не беспокоиться. Новое прочтение Шекспира. В туалетах Евы. Реклама на весь фасад. Масса режиссерских находок. Спонсорам бинокли закупили с цейсовской оптикой…
– Чушь. – Возмутилась Ира.
– И я говорю. Нам свое нужно…
Что еще запомнилось. Еврейская девочка в длинном платьице выходит из океана. Майами, вечереет. Мамаша ждет с простынкой, чтобы не простудить дитятю.
За дощатым променадом, совсем уже в райских кущах великолепно поет скрипка. Светят фонарики сквозь листву.
Днем на базаре Ира купила двух каменных котиков с таким зверским выражением, что не увидишь даже у отъявленных хищников. Там же она не поскупилась на обломки клише с каким-то орнаментом. Я не спорил. Был сильный ветер, пальмы гнулись, рекламные щиты летали по бульвару. Наступило время безумств, утраты рассудка, торжества инстинктов. Здесь нечего стыдиться. Самое время что-нибудь приобрести и спустя полчаса удивленно разглядывать. Не может быть… Зачем?
Многопалубная громадина, сверкая, как облитый глазурью торт, отплывала поодаль. Цветные огни вдоль каналов, теплая темень и ощущение нереальности происходящего. В общем, ничего особенного. Машинка для измельчения бумаги может выдать больше…
Вслед за Майами пошел сплошной хэппенинг. Воды прибавилось, по сторонам шоссе замелькали лодки. Осень чувствовалась как-то совсем вяло. – Ну, что ж, – говорила Осень. – Если пришла, посижу где-нибудь в уголке. Но мешать не буду.
И не мешала…
Всюду лодки и пальмы. Праздность и трудовой энтузиазм. Лавки c местными сувенирами. Рыбы и кувшины. Дорожные рабочие в оранжевых робах, наряднее Санта Клауса. Вода повсюду, справа и слева, дорога от поселка к поселку тянется ниткой между океаном и заливом. Здесь они трутся друг о друга боками, по воле человека, потому что это вовсе не дорога, а мост. Сын Человеческий ходил по водам, мы едем. И это не кощунство. Здесь все так делают. Старая дорога на покосившихся сваях тянется рядом. Теперь она закрыта. Волны со временем довершат за человека работу. Хотя жаль. Памятник эпохи, слегка смахивает на Азию, там гора Фудзи на заднем плане, восходы над рисовым полем, здесь лодки и лодки, разбросанные до самого горизонта и слепящий свет от воды и неба.
Вот она осень на Мексиканском заливе. Нам отвели бунгало. Наверно, вы думаете, что в бунгало нельзя сломать ногу? Отвечу уклончиво: скорее – да, чем – нет. Но зато снаружи, каков вид..
На Ки Весте не строят, а переделывают и подкрашивают. Немые особняки за оградой, замершие улицы, тень, пустота и пронзительный свет – память об испанцах, нынешние хозяева к этому мало что добавили. И, возможно, угадали. Частокол голов на постаментах в сквере близ главной площади – местная достопримечательность – бюсты особо уважаемых граждан Ки Веста, среди них – президент Гарри Трумен и писатель Эрнест Хемингуэй. Разрисованный трамвай для туристов. Фаэтончики. Еще что-то в том же духе. Ира купила кусок сладкого теста, хоть нацеливалась на мороженое. Почему, объяснить не смогла. Что-то странное. Слишком много солнца. Человек сбивается в обстоятельствах времени и места. Каждый шаг грозит катастрофой. Поэтому важно взять бутылочку холодной воды и передохнуть в сторонке. Сидишь, глядишь и понемногу приходишь в себя…
Возле устремленного в океан плаца пристроился, закрыв небеса, круизный лайнер. Повсюду, презирая машины, разгуливают жилистые, горластые петушки – здешние мачо и бесстрашно клюют голые ноги. Куры сидят дома и на улицу не суются. Таки есть порядок. С балкона приятно мечтать о чем-то личном, шевеля веером горячий воздух. Ждать вечера. Внизу мир мужчин, процеженный сквозь время и гендерную политику.
К дому Хемингуэя нужно тащиться от городской площади. Другой здесь, похоже, нет. Поклонники писателя в Советском Союзе были бы разочарованы, не зря Политбюро сюда не пускало. Кроме поэта Евгения Евтушенко, тот отдувался за всех, но терпел. К мужественности Эрнеста нет претензий. Хоть быт смущает. Ничего аскетического. Внушительная каменная ограда, за ней парк, заснять дом не удается. На бассейн ушли немалые средства (зато первый во всем Ки Весте!). Океан неблизко, хоть здесь не так просто от него отдалиться. Если удастся вообразить себя плантатором, и есть, чем это подтвердить, дом будет в самый раз. Жена, дети, рыбная кухня, полезная и необременительная для пищеварения, размеренная жизнь. И пишется хорошо. Но легенду лучше оставить за воротами. На Кубе, куда писатель перебрался, все было по-другому. И море, и старик, невиданных размеров рыба, и злобные акулы кругом. Вот там жизнь.
А покинутой женщине вместе с домом достались шестипалые кошки. Прародительницу писатель выкупил у проплывающего мимо капитана. Наверно, посидели в баре неплохо. Кошачье потомство в нескольких поколениях дремлет в саду, не обращая внимания на посетителей и выложив на всеобщее обозрение лапы. Действительно, шесть когтей на каждой, мы не поленились, пересчитали. Древние египтяне обожествляли кошек, была бы у Нефертити подружка, или у Клеопатры, есть из кого подобрать компанию. Темперамент разный, а природа одна, с шестью когтями они не пропадут даже без маникюра. Раз в несколько месяцев кошек собирают для осмотра. Ветеринар следит. По завещанию, наверно. Или от души. А почему бы нет? Жизнь прекрасна. Бассейн полон синей воды. Ветерок с океана колышет в окнах занавеси. Дом красив и безлик, по крайней мере, в сравнении с другим музейно-писательским жильем – Генри Миллера, Джона Стейнбека… У писателей особая карма. Ходишь кругами, присматриваешься, ищещь понимания и ловишь из-за книжных стекол снисходительную усмешку… Пусть не совсем так, но в общем… Любимый Ирин прием для сворачивания дискуссии. Ну, в общем. Точнее не скажешь.
К Флориде нельзя придраться. По крайней мере, сейчас – поздней осенью и в начале зимы, когда не рискуешь получить солнечный удар. Или не слишком рискуешь. Немного провинциальной пыли, где-то ремонт, ну, это везде так. Чего, собственно говоря, хотеть от рая, тем более, если уже знаешь, как в него попасть. Кока-колу завезли позднее и тоже кстати. А в остальном все именно так.
Дорога на Ки Вест, Автозаправка. Харчевня. Наживка, креветки. В клетке огромный попугай, позади заправки вода, лодка, рыба. Полусонный хозяин. Скучает. Сейчас ему принесут. Что еще? Когда все есть.
Конечно, это впечатления проезжего зеваки. Ворованый воздух, как заметил Осип Мандельштам по другому поводу. А Ира выразилась более определенно.
– Хорошо, что мы это увидели. Но жить здесь я бы не смогла.
Меня можно не убеждать. Я вижу эту картину. Буквально до мелочей, до деталей. Дверь с веранды открывается с трудом. Впереди снег – на ступенях, перильцах, на елях, на заборе и далее везде. И бьющая в уши тишина. Так может быть. Покой. Щелчки далекой электрички, отмеряющей время. Сказочные звуки, если забыть, что ты в двадцать первом веке. Машка рвется из-под ног, расталкивает, летит с разгона, снег укрывает ее с головой до угольно черной макушки. Она мечется, взлетает и пропадает, разбрасывает снежные хлопья и не может остановиться.
Сон о России
Сохранилось давнее воспоминание из тех, однако, которые не гаснут, и значат больше, чем просто пустяк. От него не отмахнешься, и присмотревшись, можно за давним следом разглядеть свой образ и смысл. Ехали мы с товарищем из Кириллова в Ферапонтов монастырь по лесной дороге, где, наверно, расхаживал еще Дионисий. С тех пор немного она изменилась, эта дорога, сохранила вид, только тележный след сменила глубокая автомобильная колея. Ни асфальта, ни щебенки, и можно вообразить, каково здесь осенью, впрочем, в песчаном месте, в сухом, с виду, лесу.
Маленький автобус настырно полз, утопая тракте по самую подножку, и зелень травы и кустов была неожиданно близко, как вода под лодочным веслом.
В середине июля природа буйствовала. Несмотря на день, внутри автобуса стоял молочный непрозрачный свет, предвестник близкого дождя. Небо над деревьями было обложено плотно. И капли уже ложились на стекла, пока редко, срываясь по одной, дробили темными пятнами белую осыпь обочины, прокладывали дорожки на окнах в мучнистой пыли. Среди нас – пассажиров стояло затишье, особенное состояние настороженности, которое присутствует на пороге дождя. А сам дождь пока медлил.
Народ вокруг был, что называется, простой, в крестьянских серых пиджаках со скрученными в трубку лацканами, в телогрейках, несмотря на лето, в синих плащах с заметным запахом резины, издающих ломкий звук и шуршание. Ковчег был заполнен, не свирепо, но до отказа, так что повернуться было невозможно. Раскачивались все разом, проживая момент за моментом вплоть до самых печенок. Автобус тащился натужно, а внутри каждый отстаивал свое выстраданное пространство, упершись плотно плечами, локтями, лопатками в соседа. Стояли, не испытывая ни симпатии, ни раздражения, само это время можно было считать потерянным для эмоций. Скорей бы доехать…
И тут начал движение к выходу мужичок с огрубелым, упрямым, сосредоточенным чрезмерно лицом. Мало того, что сам, но тащил через плечо корзины, стянутые за ручки веревкой и ремнем. Способ этот освоен издавна, поныне не переводится, и, похоже, нескоро исчерпает себя, несмотря на завоевание космоса и прочие героические достижения. Народное бытие складывается из таких мелочей, как прогноз погоды из примет, и узнается безошибочно. Мужичок пропахивал корзинами борозду среди пассажирских тел, уворачиваться от него приходилось, вжимаясь спинами в тех, кто стоял подальше, а те кипятились и дергались, не видя причины неожиданной толкотни. Люди выплывали из скорлупы сосредоточенного автономного существования и, ясно, не испытывали от этого удовольствия. Хорошо, что народ был расслаблен к середине долгого летнего дня и относился терпимо к дополнительному и досадному неудобству. Задняя корзина – объемная, извечно крестьянская из прутьев, передняя – из черного брезента, такие в городе вывелись даже у старух, и обе были плотно забиты укутанным в тряпки крестьянским добром. Ясно, возмутителю спокойствия выговаривали, куда забрался с таким багажом, вместо того чтобы дожидаться где-нибудь у выхода и не будоражить население. Говорили сердито, но мужичок не отвечал, делал дело, продирался понемногу, только громко сопел. И правильно, что молчал, негодовать начинали уже загодя, а когда вступали в общение с поклажей, тем более. Остановка впереди предполагалась небольшая, никто сходить не собирался и корзинщику приходилось трудиться изо всех сил. Что он и делал, будоражил терпящих насилие пассажиров.
Наконец, встали. За деревьями открылся дощатый заборчик, темные бревна избы, еще непонятно какие стены, укрытые в зелени почти тропической. По глубокой колее подрулили к остановке, как к причалу. На пятачке, отвоеванном у зарослей, сидели две дворняги – здоровая рыжая и чернявая поменьше. Дожидались, а при подходе автобуса подбежали к самой дверце. Из окошка, промытого редкими каплями, они были хорошо видны. Мужичок прямо выпал навстречу, слитый со своими корзинами, будто вытряхнули его наружу. Он один и вышел. Автобус еще замешкался, но больше желающих не было. Народ меланхолично разглядывал заоконный пейзаж и открывшуюся сцену, которая разворачивалась буквально тут же за приоткрытой рамкой окна.
Собаки разрыдались от счастья. Рыжая бросилась приехавшему на грудь и принялась лизать лицо, вторая поменьше крутилась сзади, прыгала, перебирая лапами по краю куртки, оббегала круг за кругом. И обе разрывались таким неистовым счастливым лаем, который способен растревожить самое унылое создание. Встряхнет, хоть бы из зависти, отозвавшись на неразличимый толчок биологической памяти, которая не даст себя обнаружить иначе, а именно так в малозначащий для обыденной жизни миг. С кем бы не случился такой момент, минута, с человеком, со зверем, а, может быть, с растением, с цветком – смысл их ясен в общемировой душе, в которой все слиты, не потеряны друг для друга, для природы, мира, для самих себя. Эти собаки буквально погибали от счастья. А мужик, изнемогающий под грузом корзин, стоял, пытаясь обхватить одну и другую, перебирал наугад руками и громко мычал. Ему удалось поймать обеих сразу, сошлись головами среди корзин и встали, раскачиваясь, одним слитным существом. Человеком, зверем ли, как в раю. Лай и громкое мычание неслись к нам, неожиданным наблюдателям, глядящим почти в упор и даже как-то смущенным. Мы бываем смущены этой неожиданной радостью, будто стыдимся признаться, что сами являемся людьми.
Автобус еще стоял. Потом, когда стали отъезжать, кто-то местный прояснил.
– Глухонемой он. Здесь живет.
И тут густо ударил дождь…
Уроки природы
Женщина отправилась отдохнуть в места, где встречаются крокодилы. Конечно, не путаются под ногами, не надоедают, а живут в специально отведенных для них болотах. Сделали из крокодилов героев мультфильмов, тычут в них пальцем и рады. Потомки древних ящеров не вызвали у женщины добрых чувств, душа у нее была отзывчивая и места крокодилам там не нашлось. Но общая картина южной природы ее поразила, особенно, множество разноцветных пернатых, которые стояли, сидели и летали на животе, на боку, в общем, в самых разных позах. Гора впечатлений от поездки росла очень быстро, и они удивительно гармонично дополняли друг друга, будто нанизанные на волшебную нить.
Каждое утро женщина шла на берег океана. Что такое океан? Это когда нельзя вообразить, заканчивается ли эта вода где-нибудь вообще. На море запросто, если, например, Крым, то на юге от него – непременно Турция, а если позади Африка, то впереди – Испания или Франция. Пусть не разглядеть из-за пены и брызг, все равно они там. С океаном так невозможно. Знаешь, где что, и все равно как-то не верится. На берегу моря можно представить истоки цивилизации, голоногих греков, галеру, похожую на сороконожку. На берегу океана ничто подобное на ум не приходит, зато можно вообразить, как развивалась жизнь задолго до появления нашего сородича – обезьяны. Торжественный выход белковых тел из лона вод. Начала вселенского пробуждения.
И вот сейчас. Пляж был пустынный. Солнце взошло, и собиралось взобраться еще выше. И на этом праздничном фоне занялось и стало крепнуть какое-то шуршание. Было от чего насторожиться. Женщина обратила рассеянный взгляд не только вглубь себя, как свойственно меланхоличной натуре, но и наружу. И вот что она увидела. Весь пляж был усеян огромным количеством ракушек, довольно больших, например, с кулак, а некоторые и больше. Такие ракушки встречаются в теплых водах. Накануне был небольшой шторм, их выбросило на берег, и теперь они открывали и закрывали створки своих раковин, наслаждались, как казалось со стороны, солнечным теплом. И, можно себе вообразить, блаженствовали. И шуршали от этого блаженства. Каждый выражает свои эмоции, как может. Не исключено, они делали утреннюю зарядку, от того шуршание было равномерным, шло волнами. Знающие люди очень советуют делать зарядку на берегу океана. Не каждому так везет, а ракушкам повезло. Такое было первое впечатление, будничная и одновременно гармоническая картина…
Это для невежды и простака. Обычный человек в обращении с природой чаще всего простак, и не чувствует, что ее красота часто скрывает печаль – чувство человеческое, природе не присущее. Просто иное слово подобрать трудно. А здесь была смерть во всем ее гибельном торжестве. Ракушки, выброшенные на сушу, были уже не жильцы, им было суждено непременно умереть под знойными лучами и укрыть пляж костяными останками. Женщина это поняла, и сейчас стала спасать несчастные существа, забрасывая их назад в воду. Делала то, что в народе называется отнюдь не поощрительно – идти против природы. Таково было первое движение доброй души, к тому же, на отдыхе, который сам по себе способствует благородству. В лучшем его виде – без всякого смысла и цели. Так женщина сражалась с неизбежностью, оспаривала приговор, который выносит равнодушная природа всему живому, и вдруг обнаружила, что интересуется ракушками не только она. По пляжу неторопливо расхаживали чайки, здоровые пернатые существа, у которых под жирными перьями угадывались большие, пропитанные океанской солью мышцы. Чайки были заняты. Деловито, как мародеры на поле боя, переходили они от ракушки к ракушке. Неизвестно, слышали ли они это шуршанье, эту возвышенную симфонию смерти, но, если слышали, их поведение выглядит еще более отвратительным. Чайки застывали, нацелив беспощадный клюв, и… ждали… И когда ракушка в отчаянии открывалась навстречу солнцу, чайка сильным и точным ударом перебивала скрепляющий створки мускул. Несчастные ракушки уже не могли захлопнуться, замирали, еще живые, навсегда, а чайки опустошали свою добычу, расклевывали изнутри. Хладнокровно и безнаказанно. Потому что наказывать должен кто-то третий, кроме убийцы и жертвы. Третьей оказалась женщина. Ее потрясло вероломство, она стала подбирать камни и швырять в чаек с криком, ну, пошли отсюда. При этом она не забывала спасать несчастные ракушки, возвращая их в родную океанскую стихию, и работа шла живо. Чайки лениво отходили, кося на обидчицу недобрым глазом, и продолжали палаческий труд чуть поодаль. Они знали точно, потребность в добрых делах – всего лишь забава, а природа требует постоянного напряжения, борьбы и убийства. Чайки были уверены в себе. Природа быпа на их стороне. Даже Чарльз Дарвин – человек, наверно, не злой, должен был бы с этим согласиться. Правда факта – против правды сердца, тем более, женского. И кто кого? Можно не отвечать. Хотя, возможно, вы не угадали…
Так оно и шло, но тут объявилась старушка в панамке и в красных штанах до колен. Возникла неожиданно, на ходу, как сказочный персонаж, бывшая фея (по виду, на пенсии) для подведения поучительных итогов. Фея притормозила старческий бег и сказала добродушно: – Бросай, бросай. Я тоже когда-то бросала…
И исчезла…
А теперь справка… Угадайте что происходит, пока мы вот так воюем, спорим, и предаемся эмоциям? Кто вырвался вперед?
Жуки. Вот кто. Они не просто удовлетворяют инстинкт, а образуют новые виды, плодятся с дальним прицелом, на перспективу, пока гомо сапиенс не спохватился (и вряд ли спохватится) и не сказал своего запоздалого слова. Поэтому про предприимчивую особь мы так и говорим: – Ну и жук, – видя в этой особи прообраз нашего будущего. Пусть не буквально и еще непонятно, в каком обличье, с какими усами и рогами, но именно так. Жуки умеют жить. А то, что съедают друг друга, это их личное дело, от этого едоки только здоровеют, хрустят хитином и дают здоровое потомство. В мире жуков царит взаимовыгодное сотрудничество, и вектор развития строго определен в самом позитивном для них смысле. Поэтому разговоры о том, что тараканов не будет, представляют нелепую фантазию, а то, что из них возникнет непревзойденное и изумительное совершенство – вполне может быть…
Что-то подобное пришло в голову женщине, когда она осознала бессмысленность своей затеи. Все идет своим чередом. Женщина подумала, что и она, как промелькнувшая старушка, так же скажет кому-то лет через пятьдесят. Смирись… Что будет, неизвестно, а пока нужно устроиться тут, на пляже, подтянуть под подбородок красивые колени, положить на них голову. Вспомнить, зачем пришла. Смотреть в океан. Ловить момент, думать о чем-то очень приятном. Допустим, о Португалии, ведь есть она где-то там… Или, еще лучше, мечтать о счастье. Это не первостепенное назначен
Скачать книгу
© С. И. Ялкут, 2023
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2023
Сан-Франциско, вид на город с моста Золотые Ворота (Golden Gate)
Посвящается Ире
Фотоальбомы есть в любой американской семье. Трудно представить без такого альбома ячейку общества. Наверно, это не очень комфортная ячейка. Другое дело, к альбому требуются дополнения и комментарии. Но главное нельзя не заметить. Люди – те, кто на снимке, счастливы, сами о том не догадываясь. Даже, если прыгают вниз головой с моста (есть такой способ получения удовольствия) или ползут на нескончаемую гору, настроение у них хоть куда. Фото здесь в самый раз. Важно остановить мгновение, а восторг можно выразить дома, когда все прекрасное уже позади.
Фотография ограничивает воображение, сводя его к простой констатации факта. А какие факты могут быть среди безмятежного растворения в природе, где лакировка действительности происходит без нашего участия, где море, пальмы, березы, крем для загара, осы над шашлыком и все такое… Ведешь пальцем по снимку, тычешь в прически, носы, пляжные туалеты, угадываешь, где кто.
Фото расставляет все по местам с точностью документа. И наоборот, без фото никакой документ – не документ. Вот если бы заснять мамонта до того, как он сбежал в Африку и стал слоном. Иначе как докажешь? А было бы фото, и все окончательно прояснилось. Мамонт изловчился, а овца не успела. Потому ее стригут, и все знают, что это овца и ее нужно стричь.
Современные фотоальбомы – стандартные, блестящие, с конвертиками для снимков. Чистый Макдоналдс. Съесть нельзя, а сравнить можно. Отчасти похоже, но часть не заменяет целого. Если приложить к снимку сюжет, это, безусловно, послужит делу. Отсюда приходит мысль, объединить фото с путевыми заметками. Мысль старинная, как берестяная грамота, когда еще никакого фото не было, и новости плыли по широкой реке от деревни к деревне. Что ни говори, даже бесшабашный мот и транжира остается эгоистом в литературно-художественном смысле. Разумным эгоистом – как определили просветители, пытающиеся примирить атеизм с моралью. Увиденное хочется унести с собой, чтобы при случае суметь использовать повторно, оживить воспоминание.
Так и в нашем альбоме. Все места, о которых идет речь, мы с Ирой посетили вдвоем. Не скажу, что ели из одной тарелки, обошлось без крайностей, но впечатления были общими. Поскольку Ира вела машину, записывать пришлось мне. Для этого моего зрения хватало, а комментарии поступали с обеих сторон. По крайней мере, теперь есть, что вспомнить о чем рассказать.
Озеро
Предполагалось, что цель поездки – здоровый отдых не даст много пищи для воспоминаний. А иная пища в машину едва поместилась, даже на обратном пути возникли трудности с размещением кулеров, кастрюль и неизрасходованных калорий. Страшно подумать, если бы нам удалось поймать рыбу. В каком-то загадочном для рассудка смысле такова была воля свыше.
На яркие впечатления мы особо не рассчитывали, но что-то должно было сохраниться. Настоящие гарантии дает государственная служба, так учит мой товарищ Марик. Он много лет живет в Америке, любит ее, и, более того, знает жизнь (это он о себе) не слабее, чем Кожаный Чулок окрестности Великих Озер.
– Госслужба – хорошее дело. – Размышляет вслух Марик. – Здесь это называется работать на гавермент (правительство). Вот серб Стефан. Лет ему восемьдесят, не меньше. Спрашиваю:
– Стефан, что ты здесь киснешь? Пенсия приличная. Насладись жизнью. Самое время.
– Это зачем? – Отвечает Стефан. – Чего дома сидеть? Жена возит…
– Но сколько можно? Освободи место, открой дорогу молодежи.
– Я погляжу на тебя в моем возрасте.
– Ты что, рассчитываешь дождаться?
– А чего? Если жена будет возить…
В общем, на правительство работать можно. Кстати, Ира и Валя работают на правительство. Мы с Мариной на правительство не работаем. Приходится думать о себе.
– Я еду за удочкой. – Звонит Марина. – Там рыбы полно. Мне сказали. Тебе купить?
– Удочку? Купи.
– Ты ловил?
– Один раз. Сорвалась у самого берега. У меня есть свидетель.
– А я ни разу. Но лески у них нет.
– Без лески нельзя.
– Я знаю. Купим по дороге. И червей. На автозаправке. В общем, ты согласен? Я Вале предлагала, она отказалась. Если что, я договорилась с Юрием Ивановичем. Он будет на связи.
– Кто такой Юрий Иванович?
– Ты его не знаешь.
Так даже лучше. Без лишних вопросов. Как Юрий Иванович скажет, так и будет. Теперь кажется, вспомнить почти нечего. В этом коварство заблуждения. Известное выражение – у памяти хороший вкус следует понимать буквально, память сама выбирает нужное, как собачка целебную травку. Никакой мелочью пренебрегать не стоит.
Едва мы выехали, Ира выразила недоверие навигатору. Его (ее?) скрипучий голос предельно обезличен. Таким голосом в мультфильмах озвучивают тещу. Я с Ирой согласен, когда форма раздражает, содержание теряет значение. В семейных отношениях это мало понять, нужно выстрадать.
– Ну что она такое говорит? – Возмущенно комментирует Ира. – Нужно в ист, а она на вест. И еще на норд. Совершенно в другую сторону.
– Мох на деревьях растет с северной стороны. – Сообщаю я.
– Зачем ты это сказал? – Спрашивает Ира.
– На крайний случай. Сама видишь, наугад едем. Мало ли-где ночевать придется…
Конечно, лучше помолчать, но не всегда удается. Душевный покой Ира обрела на задах автозаправки, у магазинчика с большой надписью ICE. Крепыш с косичкой на затылке заталкивал в машину огромную упаковку колы. Он все объяснил.
– Ну вот, – говорит Ира. – Теперь все ясно. Сейчас на пятьсот шестьдесят вторую. Три мили на двести шестидесятую, и поворот, главное, не пропустить.
Возможно, цифры другие. Навигатор и дальше пытался вставить слово, но мы его не слушали. Мы съехали с хайвея и погрузились в провинцию. В ухоженные, гладко убранные поля за бесконечными изгородями, отделяющими дорогу от аграрной действительности. Природа выглядит празднично и даже несколько кокетливо, будто в ожидании гостей. Кое-где под перелесками лежит наверченное на катушки сено. Сходство с бигуди – не первое, что приходит в голову, но отказаться потом от сравнения трудно. Машины у крыльца чистеньких домиков сменили лошадиную силу. Народ, как элемент окружающей среды, себя не обнаруживает. Буквально, никого, пейзаж безлюден, семья собралась у кондиционера и читает Библию. Едят блинчики с кленовым сиропом. Тихо вокруг. Если вы народник, у вас сейчас спокойно на душе за народ. Никто не развешивает белье, не кормит кур, не дымит на тракторе, не глядит вдаль, приложив ладонь ко лбу. Не пылит дорога. Коровы гуляют понемногу, пасутся, наверно. А человеческий фактор попрятался, будто стерли с бумаги резинкой. Пусто.
Конфликт движет сюжет, но искать конфликт на отдыхе неразумно. Потому и сам отдых проходит так быстро. Среди волнующегося, как небрежно наброшенная простыня, простора можно отметить беседующих мужчин, группками, по двое-трое. На милой родине такие картины можно наблюдать за окнами гастронома в конце трудового дня. По крайней мере, такое приходит в голову. А что здесь? Новичку вникнуть непросто. Марик объясняет так.
– Америка – симметричная страна. Без сюрпризов. Если слева от дороги церковь, значит, справа будет поле для гольфа.
Или бензоколонка. Может быть наоборот. Исключения маловероятны. Американцы живут по правилам и стараются избегать исключений. Поэтому, если справа автозаправка, слева – сам понимаешь что.
Это – поле для гольфа. Едва проехали, объявилась церковь, с той же стороны. Если мячик после удара неопытного игрока попадет на местное кладбище – оно рядом с церковью – не беда. Просто там лунки другого формата. Поэтому главное не спешить, хорошо прицелиться, и рано или поздно обязательно попадешь, куда нужно. Люди, прижившиеся в Америке, теряют охоту к перемене мест. Внутри страны – сколько угодно, а наружу нет смысла. И главное, не тянет. Время идет быстро. Отсюда и отношение к жизни, и ее оправдание задним числом, ближе к закрытию занавеса. Расклад такой, что становится немного не по себе. Новые иммигранты еще мечутся, булькают, стараются наверстать упущенное. А большинство уже давно здесь. Так зачем еще куда-то?..
Церквей много, скромных, не кичливых, заметных по белой иголке шпиля над подобием портика. Собственно, других гражданских зданий не видно, а на церкви есть спрос. Все это равномерно распределено по сельской местности, придавая неожиданное толкование известной формуле: Ты – мне, Я – Тебе. Адресат, если вы правильно понимаете, с большой буквы. Господь берет молитвой и богоугодными делами.
Мелькнул неожиданный дом с колоннами. Колониальный, вроде бы, стиль. Далее, в тень деревьев можно вписать по вкусу: детей в панамках, джентльменов в белых полотняных костюмах, обсуждающих цены на табак и хлопок, леди под выписанными из Парижа зонтиками. Блестящие черные спины на плантации. Поют хором. Весело им, наверно… А в целом, сельская идиллия…
Это прежде, а сейчас особняк стоял сам по себе, на обочине, печальный, как отбившийся от своих слон. Надпись Sale ему шла. Выхожу один я на дорогу… Вот, и он вышел. И она вышла. Гендерное равенство. Почему нет?
– Ничего удивительного. – Просвещает Ира. – Приспособили для Бэд – энд – брэкфэст (Вed and breakfast). Ночлег и завтрак. Распространенный тип гостиниц. Сейчас продают.
Ира верит в здравый смысл. В Америке иначе нельзя. Но Ира дерзко заглядывает за пределы разумной аргументации и неизменно оказывается права. Идеализм здесь практикуют в универсальных магазинах. Здесь вы убеждаетесь в ущербности собственной фантазии. Человек (особенно женщина), который любит мечтать, должен долго бродить в таких местах, упиваясь моментом и пренебрегая реальностью, как заблудившийся наркоман. Добирать кайф – не совсем, но все же… вдыхать весь этот воздух. От ряда к ряду, от отдела к отделу, с этажа на этаж, взмывать на эскалаторе, наслаждаться прохладой, вниманием и заботой. От вас не ждут многого, довольно, если вы просто бросите взгляд. А если купите… Но это – крайность, можно просто грезить, ловя себя в зеркалах. А потом задумчиво покачать головой, и спросить еще. Точно такое же, но другое. Можете не объяснять, вас поймут правильно.
– С тобой скучно на шопинге. – Говорит Ира. Это серьезно. И это правда. Я знаю за собой этот недостаток. Экологически чистое приключение – магазинный туризм. Просто ходишь, смотришь, щупаешь, загоняешь ногу в кроссовку, снимаешь, вертишь, поправляешь носок, зовешь близкого человека, рассматриваешь подошву пристальней, чем себя после бритья, принимаешь задумчивый вид, укладываешь в коробку, сидишь, устало встаешь, запоминаешь это место и идешь дальше. Я могу продержаться на шопинге (ничего не купив!) около получаса или даже больше, если с примеркой.
Но сдают нервы, и вот результат – я купил кроссовки на размер больше. И широким пролетарским жестом чек выбросил. Обменяли бы и без чека, но сильна туземная натура. Я затолкал внутрь обновки кусок поролона и убедил себя, носить можно. Женские комментарии я забыл, иначе жить было бы трудно…
Конечно, возможны варианты. Здесь их много, и все хорошие. Около Вали открылся большой магазин натуральных продуктов Холфуд. (whole food). Валя любит там бывать. Мы пользуемся ее советами. С ее помощью Ира нашла особенный норвежский рыбий жир, чтобы добавлять в тертую морковь. Обычный тоже хорош, но норвежский еще лучше. Потому что норвежская сельдь толще в талии, если сравнить, например, с русалкой. Допустим, на кастинге. Странное сравнение, если поспешить с выводами, но вообразить не мешает. Неизвестно, что и где пригодится, если эволюция (а то и сам Господь) спохватится, глядя на результаты нашей бурной деятельности, и вздумает отыграть назад.
В общем, мы берем Валю с собой, когда ездим к оптовикам в COSTCO – торжище с другой стороны хайвея, Валя не любит скоростные дороги. Она подъезжает к нам и пересаживается в нашу машину…
– Нам должны платить комиссионные за доставку перспективного клиента. – Говорю я, ни к кому не обращаясь…
Ира кипит. У людей совестливых, – а Ира именно такова, – врастание в здешнюю среду вызывает этическую дезориентацию. Система требует опыта и навыков, у Иры этот процесс проходит через комплекс вины. Не совсем, но все же… Не знаю, как лучше объяснить, но это так.
– Как ты можешь, Валя обидится.
– Валя прекрасно понимает шутки.
– Это возмутительно. – Говорит Ира с надрывом. Тут лучше не спорить. Раскаяние (между осознанием и искуплением) – это я сейчас чувствую. Но промолчать трудно. Я это уже говорил, но объяснить за раз непросто…
Ира позвонила из машины хозяину, предупредила о нашем вселении, но он встречаться с нами не стал. Зачем? Куда? Номер домика, шифр на дверях мы знали. Что еще требуется?
Зато стоило нам появиться на веранде, с соседнего домика пришла Карен – симпатичная толстушка. У нас с ними общий дoк, то есть причал, и место для купания. Мы как раз вытащили на веранду удочки и стали готовить снаряжение. Пока Ира выспрашивала дорогу, Марина купила леску, и несла покупку над головой, чтобы побыстрее меня обрадовать. Червей мы не купили. Это был просчет. Вот тут и появилась Карен, принесла сосиску для будущей путины.
Мы сидели с озабоченным видом и мотали леску. Леска наматывалась подозрительно хорошо, но разматываться не хотела, делала бороду. Марина не отрывала трубку от уха. Далекий Юрий Иванович давал советы. Ира взялась помогать, и утверждала, что у нее все получилось. Валя объявила, чтобы на нее не рассчитывали. Незнакомый Юрий Иванович (я тоже с ним переговорил) обещал, что будет на связи.
Трагедия назревала, слишком хорошо все началось. Ира с Валей обменялись средствами от комаров. В магазине здоровой пищи Валя купила индийские свечи с отпугивающим дымом. Свечу зажгли у Ириного изголовья, и столб огненного пепла не меньше, чем от извержения Везувия, обрушился Ире на руку. Кстати, ни одного комара за все время я так и не видел. А тогда Ира не растерялась и обмазала руку куриным желтком. Во сне Ира держала руку над головой, будто провожала моряка. На утро мы вздохнули с облегчением. Боль стихла. Поразительно, если бы в Помпеях знали подобный способ, люди не метались бы, в чем мать родила (смотри картину Карла Брюллова), натерлись куриным желтком, а на пепелище стоял бы сейчас цветущий город с современными лупанариями…
Наш сосед Майкл ловит рыбу современным способом. Марина выяснила досконально. С каяка этот хитрец спускает в воду трубу с линзой и обследует рыбье царство, расчетливо, вверх-вниз, продвигаясь на нужную глубину. Когда цель поймана, Майкл вводит в пучину крючок с наживкой – помахивающей хвостиком пластмассовой рыбкой. Проплыть мимо равнодушно нельзя…
– Исключительное коварство. – Говорю я. – Еще и хвостом крутит. Ясное дело.
– Четыре, пять вот таких, – Марина разводит руки на ширину плеч… Не меньше…
У Вали свой опыт. За двадцать лет работы в международной лаборатории она навидалась детей разных народов.
– Япона-сан, – спрашивает Валя, – ты почему такой грустный? Не ешь ничего. Сделай ням-ням, япона-сан, и тебе станет веселее. – Разговор происходит во время застолья. В лаборатории принято отмечать научные достижения.
– Валя-сан, – отвечает сосед по столу, Валя трогательно опекает новичков, – как я могу, когда не поймал никакой рыба?
– Что ты, Япона-сан, – говорит добрая Валя. – Съешь вместо рыбы барбекю и тебе станет весело.
– Нет, Валя-сан. Япона-сан не станет делать ням-ням, пока не поймает свой рыба. Вместе суббота ехал, потом опять ехал, они поймал много рыба, моя ни один не поймал. Удочка берег стоял, они далеко ехал, труба вода пускал, видел, как рыба живет. Я честный ловил, никого не поймал, они нечестный ловил, много поймал.
– Ты еще поймаешь, Япона-сан. – Уговаривает Валя. – А пока съешь барашка, Япона-сан.
– Нет, Валя-сан. Япона-сан не станет есть барашка, пока не поймает свой рыба…
– Так ничего и не съел. – Рассказывает Валя.
– Как бы он харакири не сделал. Острые предметы нужно убрать. – Волнуюсь я.
А каяк то стоял, то исчезал. Отплывал Майкл на рассвете, устраивался с другой другой стороны озера, и запускал в воду зловещую трубу.
Карина и Майкл – люди на редкость приветливые. Улыбчивость для Америки – не показатель. Здесь все улыбчивые. Я это понимаю. В COSTCO от входа и вглубь катит и валит толпа. Металлический лязг, разнообразный шум и галдеж – рядом, вокруг и дальше. Уши закладывает. Люди приятно возбуждены. Товар громоздится гималаями. За японской лапшой небольшая очередь. И еще за чем-то. И еще… Дают пробовать. Обычно тележку толкаю я, но с некоторых пор Ира стала ее отбирать. Я требую объяснений.
– Ты плохо видишь и постоянно наезжаешь женщинам на пятки. Погляди, как они тебе улыбаются.
– Может, у них другой повод.
– Не выдумывай. Я повезу, пока ты кого-нибудь не переехал. Только этого не хватает…
Что тут возразишь… Озеро наше искусственное. Перегородили реку плотиной, построили электростанцию, образовалось огромное водохранилище. На местной карте мы находим себя с большим трудом, в самом углу. Неудивительно, что наши дамы решили все разведать. И мы отправились на марину. Марина – это пристань и центр местной тусовки, поменьше харбора – пристани настоящей, транспортного назначения.
Погода невероятно жаркая. Никто никуда не спешит. Мужички уселись в тележку под тентом и куда-то завеялись, тараторя на всю округу. С воды треск моторов. Фургон какой-то. В ресторанчике безлюдно и тихо. Не знаешь, куда себя деть. Стоишь, сидишь, находишь себя на какой-то тумбе… Голова плавится, не угрожающе, а как-то празднично, готовясь к солнечному удару. Звук отключается, но зрение пока работает. Иру я увидел около машины. Тип с рюкзачком. Странник.
– Дурак какой-то, – удивляется Ира. – Спрашивает: – Это Хонда? А какой багажник? А сколько бензина? А что? А куда? Вот он, сидит, как ни в чем не бывало.
Я глянул, и никого не увидел.
– Где?
– Ты совсем слепой. На скамейке…
Я не стал спорить, я сделал снимок.
Полюбуйтесь видом. И главное, если вы кого-то здесь заметили, обязательно позвоните. Можно даже ночью. Меня это волнует…
Нам дают моторную лодку. На четыре часа. Объедем озеро, насколько хватит времени. Но нужно ждать. А пока мы вернулись к себе, поели. Дамы объявили, что с них достаточно. Жарко. Лучше провести время у воды.
Пока мы болтались у пристани, Марина отлучилась и вернулась с небольшой коробкой. – Зря не открывай, – предупредила Марина. Поставь пока в холодильник.
К этому дню мой рыбацкий стаж возрос, обогатившись приобретениями и потерями. Удачей была поимка рыбы, потерей – выход Марины из артели. Марина разочаровалась в рыбалке. Энтузиазм без результата следует назвать упрямством, а Марина была человеком здравомыслящим. Лишних усилий она не совершала, но считала нужным поддерживать меня морально.
Начиналось все замечательно. Сосиска сработала. Поплавок дернулся, едва коснувшись воды. Рыба забилась на доке. С ладонь величиной. Врать не буду. Марина ахнула. Готовилось невероятное. И тут, как отрезало. Рыба слизывала сосиску с крючка, как мороженое с палочки. Марины хватило на час, а я не сдавался, менял приманку, но рыба не шла. Я рассуждал здраво. Наживка слабо держится, рыба насмехается. Одну я видел сквозь воду, ненадолго задержалась у крючка, позавтракала и поплыла дальше. Мне было обидно. Что делать? Заменить колбасу на более твердую. Не скажу, что это удалось сразу. Колбасу брали для еды. Я встретил молчаливое сопротивление. Но победил… Результат – ноль, хоть колбаса на крючке сидела прочно. С горя я съел наживку, взбодрился и решил сворачивать.
А тут черви. На следующее утро я открыл холодильник и увидел коробку. Судьба меня позвала. Марина спала (или притворялась), отвернувшись, лицом к стене. Дело было в общей большой комнате. Ира уже встала и изводила на руку очередную порцию куриного желтка. – Дай нож. – Попросил я.
Ошибка неопытного рыболова! Снаряжение нужно готовить самому. А пока, вооруженный удочкой, ножом и коробкой, я отправился на док. Было начало седьмого. Каяк отсутствовал, Майкл ловил где-то далеко. Я пристроил удочку к торчащей из воды свае, освободил крючок, уселся удобнее и открыл коробку. Лучше бы я этого не делал. Клубок распался, и огромные черви, торопясь, поспешили кто куда. Во сне такое зовется кошмаром. Метались, разбрасывая во все стороны комья черной жирной земли. И это на чистеньком доке. Самые бодрые пытались забраться под настил. Их приходилось тянуть за хвост, пока остальные улепетывали, кто как мог. Адское занятие, нужно признаться. Кое-как я восстановил порядок. Черви возвращаться в коробку не хотели, но их никто не спрашивал. Я ожесточился. Наконец, я остался один на один с самым большим и понял, что мне предстоит нарезать его на куски. По крайней мере, так получалось. Я уложил червя и достал нож. Нож не резал, червь извивался. Ира вместо ножа дала пилку с мелкими зазубринами. Пилить червя – это слишком. Наконец я насадил истерзанную плоть на крючок и забросил… Потом я следил за поплавком, дергал, снова забрасывал, кромсал несчастного червя. Без результата. На душе появилось неприятное чувство, не процеженное сквозь жизненный опыт. Конечно, я хорошо соображал, но психика давала сбой, картины беззаботного ужения не получилось.
– Что ты сделал с доком? – Капризно спросила Ира, она вышла, беззаботная, смыть желток. – Тут можно картошку сажать…
Я сдержался и горжусь этим. Я забрал коробку, помыл док и поднялся в дом.
А Марина, закончив путину, не теряла времени зря. Она высмотрела соседний док. Он пустовал и имел явное преимущество по сравнению с нашим. Комфорт. Навес (не нужно забывать, жара стояла невероятная), столик. Постоянная тень. Лодка на берегу. Никто всем этим не пользовался. И в домике над доком было пусто. Женщины немедленно перебрались. Ира с Валей читали, а Марина достала дощечку с бортиками, высыпала на нее разнообразные бусины и принялась нанизывать их одну за другой, заглядывая в книжку с готовым узором.
– В детстве я с родителями и младшей сестрой жила в Одессе. – Рассказывала Марина, расправляясь с бусинами. – Как раз за спиной у Дюка. Наши окна на него выходили. Мама была учительницей, а папа – морским начальником. Он очень любил море. И мне это, видно, передалось. Потому что я все время сбегала в порт. Не так, как другие дети, нагулялся и обратно, а сразу на весь день, до вечера. И дни я не пропускала. В школе я не задерживалась. Учителя говорили маме, что у них, кроме меня, есть и другие дети. Короче, отвечать они за меня отказались. В порту у меня было много друзей: моряки, грузчики, контрабандисты, с интересными рисунками на груди и спине, и все мы весело проводили время. Папа за меня совершенно не волновался, а мама совсем наоборот, если в семь лет со мной такое, что же будет в пятнадцать? Или в тринадцать. Голос у мамы дрожал. Я быстро развивалась. Слова новые легко запоминала. И меня отвели к психологу, пока еще не поздно. Психолог стала со мной работать, я оказалась очень трудным ребенком. В отличие от моей младшей сестры, единственное мамино утешение. Психолог вызвала маму и сказала, что в Одессу привезли энцефалограф. Это такой прибор. И мне нужно сделать энцефалограмму, пока еще не поздно. Вокруг только и повторяли, пока еще не поздно, шептались и оглядывались, слышу я или нет. Мама требовала, чтобы папа, наконец, вмешался. Может быть, уже поздно. В общем, меня отвели на этот энцефалограф. Я оказалась самая здоровая из всех, кого там обследовали. Маму поздравляли, она была счастлива. Доктор сказал, что хочет сделать энцефалограмму моему психологу. Но психолог (это была женщина) энцефалограммы испугалась. Я ей рассказала, что теперь у меня в голове ползают страшные змеи, как на электрическом щите с надписью: Не влезай, убьет! Только хуже. И психолог влезать отказалась. К ней как раз поступила новая методика, на таких, как я, хорошо действует музыка. Меня отвели в музыкальную школу, и у меня оказался очень музыкальный слух. Абсолютный, самый лучший – так маме сказали. Ее снова поздравляли. Мне выбирали музыкальный инструмент, а пока стали учить пению. Вы видели Одесскую оперу? Правда, красивая? Одесское бельканто. Мама была счастлива, она считала, что я уже там. Но я была еще здесь, я качалась на качелях, ударилась головой и случайно откусила язык. Самый кончик, но петь без него я не могла. Мы как раз сидели тогда за столом, я – рядом с папой, а сестра возле мамы, напротив. Мама поглядела на нас с папой, достала платок, вытерла глаза и сказала: – Боже мой, какая генетика страшная наука, неужели ничего нельзя сделать?..
Мы уехали из Одессы, и я, представьте себе, стала паинькой. Видно, это море и порт на меня влияли.
– А что сестра?
– Она была очень спокойная. Потом, уже в институте познакомилась с мальчиком, и они вместе стали ходить по дну Москва-реки.
– Почему именно по дну?
– Нужно же где-то гулять…
С этим нельзя не согласиться. Когда задаешь много вопросов, начинаешь испытывать неловкость. Чрезмерное любопытство – свойство предосудительное. Но здесь уговаривать было не нужно…
– Когда я была маленькой, – откликается Валя, – мы жили в удобном микрорайоне. Не военная часть, но похоже. Дома стояли друг против друга. А посреди – удачное место для детей. Выпускали нас туда на целый день, и зазывали в дом, только, чтобы поесть. О всяких педофилах никто понятия не имел, хотя мы – юные пионеры их не боялись. Совсем наоборот, они прятались, когда нас видели. Мы бы такого сразу схватили и доставили в милицию. Тогда много фильмов про разных шпионов шло. Посреди этого огромного двора стояла эстрада. Такая себе площадка, как на средневековой площади. Как раз тогда новое кино показывали про английскую королеву Елизавету и Марию Стюарт. Мы – девочки в них играли. Как-то я зимой простудилась и долго сидела дома. Скучала, как вы понимаете. Мама мне говорит. Дочь, погляди в окно. Я влезла на подоконник, а все мои друзья и подружки выстроились на этом помосте и смотрят в мою сторону. Заметили меня, взялись за руки и мне поклонились. И потом еще долго подавали мне всякие знаки. Чтобы я быстрее поправлялась и выходила. Целый спектакль. Я сидела на подоконнике, смотрела и была очень счастлива.
– Ты, наверно, была Елизаветой?
– Нет, у нас по очереди. Одна из мам была театральным режиссером, и все это придумала.
– А меня, – вспоминает Ира, – помогала воспитывать мамина сестра Ленка. Она по возрасту приходилась как раз между мамой и мной. Когда Ленка учила меня играть в шахматы, это считалось хорошее воспитание, а когда в карты – плохое. Чистить щеточкой бижу и водить гулять Жужу… Может быть наоборот, это мы с Ленкой хором пели. Однажды Ленка обернулась ко мне и говорит: – Погляди на свою маму, она белая, как милиционер на первомайском празднике…
– Действительно, мама стояла с белым лицом. Рот у нее открывался, но из-за шума ничего не было слышно, а ноги, видно, плохо слушались, и она держалась за электрический столб. Это мы с Ленкой катались на велосипедах поперек Ленинского проспекта в конце рабочего дня. Было мне пять лет.
– Как раз характер формируется. – Это я сказал, не очень подумав.
…Без естественной истории в таких местах не обойтись. Кое-что сохранилось в краеведческом центре. Из старых фото выглядывали местные земледельцы с плоскими натруженными лицами в разнообразных морщинах, напоминающих детскую игру в крестика-нолика. Не хватало нашего графа Льва Николаевича, но он был сейчас по другую сторону глобуса. А вообще, все труженики похожи. Сам не знаю, почему я так люблю краеведение с пыльными чучелами медведя, лесной кошки (их пылесосят по праздникам) и живыми змеями откровенно неприятного вида. Я где-то читал, что Джордж Вашингтон встретил в этих местах (то есть, в Вирджинии) гремучую змею. Что там случилось, осталось неясным, но старина Джордж не позволил Гаду (именно так, с большой буквы) встать на пути американской истории. Не иначе, как хорошо поговорили. Почему нет? И все прочие англичане были теперь нипочем…
Перед отъездом мы взялись наводить порядок. В холодильнике нашлась пойманная мной рыбка. Я расщедрился: – Давайте подарим Юрию Ивановичу.
– Дети устроили бы рыбке похороны. – Сказала Валя.
Как трогательно! Подсознание – особенная часть души. Никогда не знаешь, что отзовется в одном из ее уголков, где скрипнет дверца, дрогнет неподвижный воздух, где прозвенит звоночек. Где-то там золотым лепестком обнаруживает себя несчастная рыбка, ее светлые похороны (на манер песенок Александра Вертинского), под взволнованное перешептывание подружек… Правда, правда…
На следующее утро мы выехали. Пошел обратный отсчет. Проехали особняк у дороги, выставленный на продажу (если есть желающие, поспешите), миновали поля для гольфа, церкви, дома и домики, разбросанные в пространстве виргинских гор. Несколько раз преодолевали полосы дождя. Машина буквально выплывала из них, будто рожденная заново. Греки ничуть не преувеличили, увязав рождение с игрой стихий. Греки все уже знали. Ходили в стоптанных сандалиях, без носков, не переодевались к обеду, а остались передовыми людьми. Философ и должен жить так, на босу ногу. Только тогда и может придти в голову что-то стоящее…
Потом мы увидели гору. Большую гору, покрытую всякой растительностью. Наверно, вечнозеленой, отчего гора выглядела торжественно. Пожалуй, даже, мрачновато, если бы не лучи света. Солнца не было, был большой летний свет. У самой вершины сияло облако, под ним клубился прозрачный туман. Вирджиния давала бал. Внизу все блестело и переливалось, расцвеченное мириадами капель. В каждой и во всех сразу стояла радуга.
Храм
К Мормонскому храму можно подъехать, преодолев могучую трассу, а дальше отправиться по шоссе или рядом, по лесной тропе. По шоссе носятся велосипедисты, они здесь в своем праве. Особенно в воскресенье.
– Едет посреди и дороги не уступит. – Обижается Ира.
Так оно и есть. К велосипедисту нельзя подобраться ближе, чем разведенному папаше к собственному дитяти после судебного решения. Наслаждайся издали, а ближе не смей.
Разноцветные шлемы, похожие на пасхальные яйца, кожистые спины, энергичные ноги – рычаги, вертящие колеса. Изобретать велосипед не так просто, как кажется некоторым умникам.
– Что, так и будем ехать? – Спрашиваю я.
– Представь себе, среди них могут быть приличные люди, – тут Ира уточняет, – когда они пешком ходят.
Действительно, представить трудно. В лесу хорошо, на тропе вдоль ручья, который дал название этому месту. В Америке природа заботится о себе сама, и это лучшее из того, что человек может с ней сделать. За лесом ухаживают, но тактично, не мешая ему жить. В общем, мы идем по тропе. Золотые иглы возникают неожиданно поверх леса, за разговором их сразу не замечаешь. Белесое весеннее небо, голые верхушки деревьев, и эти иглы. Даже если знать, что они здесь, эффект внезапности присутствует. Какая-то странная картина. Сравнение из реальной жизни подобрать трудно, а сказка во взрослом возрасте – не первое, что приходит в голову. Нет разных ворон и галок, они бы подсказали, придав пейзажу похмельную достоверность. Их – бесцеремонно галдящих и каркающих здесь нет, а для более деликатных пернатых время еще не наступило.
Можно, конечно, совсем не иметь воображения и считать, что так и нужно. Чтобы посреди леса вдруг возникли иголки, воткнувшиеся в небо, как в подушечку для вышивания. Не мешает, однако, еще раз оглядеться, еще раз отметить разлегшийся среди кустарника ручей, спутанные ветви, песчаную отмель, себя на тропе в новых кроссовках, дома на холме по другую сторону дороги, обморочного цвета небеса, все это… Хоббитам промаршировать к этим иглам было бы в самый раз. Это с реальностью трудно совладать, а с фантазией – сколько угодно.
– Ты разве не видишь архангела на острие? – Спрашивает Ира.
– Это Ангел Мороний. – Уточняю я. – Вижу или нет – не имеет значения. Я знаю, что он там.
– Это Архангел Гавриил. – Стоит на своем Ира. – Он с трубой. Возвещает о приближении Страшного Суда…
Извечный конфликт познания: я знаю историю вопроса, Ира видит своими глазами. Где-то в 1821 году молодому крестьянину с простецким именем Джозеф и такой же фамилией – Смит явился Ангел Мороний и дал наказ – бросить копать картошку и провести изыскания на ближнем холме. Крестьянину всегда есть чем заняться и помимо картошки, но Джозеф послушал Ангела, все дела отложил, и извлек из земли горшок с непонятными письменами, написанными чистым золотом на золотых страницах. Подобные подарки случайным людям не достаются, если мне не верите, спросите у Ротшильдов. Джозеф письмена прочел, он умел читать, а если бы не умел, все равно бы прочел. Так ему было назначено. Эти письмена стали Священной книгой, Библией мормонов, в которую уверовали миллионы американцев. А начинал Джозеф и его приятель, оба из штата Нью-Йорк. Куда подевались золотые листы неизвестно, но дело свое они сделали. Перечеркнули Джозефу Смиту аграрную биографию и наставили на Путь истинный. Слово это – Путь пишется по такому случаю с большой буквы. Небеса все еще открыты – так там указано. А что за ними на этом Пути?..
Детективная астрономия, мерцание душ среди далеких созвездий. Очень хочется отыскать щель в глубинах прошлого и заглянуть, как все начиналось при лучине и свечах, с уборки картошки под Нью-Йорком и волшебного горшка, зарытого на пригорке.
Церковь последних святых. Звучит захватывающе. Оказалось, коренной народ Америки – беженцы, добравшиеся сюда из Иерусалима. Это их учение Ангел Мороний вручил Смиту. Индейцы и их бледнолицые братья подоспели позже, а первыми были нефийцы – ученики и последователи пророка Мормона, которому ангел Мороний приходился сыном.
И вот теперь Смит. История имеет со сказкой много общего. Хочешь верить – верь, перескажи товарищу и не сомневайся…
Дорога минует лес, когда сквозь деревья проступает огромный белый куб. Он на горе, а внизу сквозь сухую прошлогоднюю листву пробиваются нарциссы. Пока немного, но есть. Весна проснулась и приходит в себя. Нарциссы здесь своевольничают, растут, где попало. И вобще, лучше, чем сейчас, уже не будет. Летом мы достигли этого места в состоянии близком к солнечному удару. Тоже неплохо, но как-то слишком. Зато сейчас дышится легко, полной грудью. Мы обходим холм, обнесенный проволочной сеткой, и начинаем подъем.
Летом жара невыносима, накрывает и давит, солнце жжет, как рэкетир, выбивающий мзду с нерадивого должника. Это летом. Хоть и теперь хочется поскорее добраться. Вот белые ворота, они открыты для посетителей. И мы вступаем.
Летом без бумажного полотенца не обойтись. И родничка с прохладной водой за спиной многометрового Иисуса в здании Просветительского центра. За конторкой, в углу недвижимо присутствует седовласый джентльмен в костюме и при галстуке, ясно, американец. Он не реагирует. Дремлет. А гостей встречает улыбчивая немка.
Почему немка, объяснить не могу, но точно – немка. Наверно, стажируется. Сейчас мечта одна – быстрее к фонтанчику, а после устроиться у ног Мессии и замереть, слушая, что творится там, Наверху. Вокруг никого.
Это летом. Но и весной пустынно. Затянутое в камень подворье. В углу уже что-то благоухает. Пройдешь дальше, ароматы сгущаются, периметр храма обсажен цветочками, весна для них в самом разгаре.
Людей не видно, а машин полно. Где все? Ау. Похоже, они внутри куба. Они сейчас там и возносят хвалу. Посторонним вход запрещен. До освящения храма – заходи, кто хочет, по этому случаю даже устраивают День открытых дверей. А после – извините, только своим. Проходишь крещение, посвящение и получаешь специальный билет – право на вход в любой точке земного шара, где есть Храм. Там ты среди своих. Внутри, для них – душевно, снаружи, для нас – впечатляюще и непривычно. Огромный куб в пустынном пространстве. Без окон. Источники света скрыты в ребристых вертикалях. Храм похож на взволнованного дикобраза. Ни пламенная готика, ни позолоченное византийство, ни чопорный скромняга протестантизм – недостаточны для сравнения. Здесь вызов. Сесть на иглу – это не только про наркомана, для ангелов тоже годится. Применительно к нашей теме, для ангела даже предпочтительнее. Простые люди – других среди отцов-основателей новой религии не было, стремились воздать небу хвалу в обмен за истину. Времени на теологические дискуссии у них не было. Аргументы требовались понятные и наглядные. Хотелось всего и сразу. Так возник этот храм.
Мормоны – беспокойные и задиристые среди чужих не приживались, заводили свои порядки. Продрались с востока на запад сквозь вcю Америку. Встречали их неприязненно, провожали со стрельбой. Так они кочевали, пока не добрались до Большого соленого озера, где обосновались окончательно. Джозефа Смита – того самого парня, откопавшего горшок, и первого апостола церкви, убили по дороге. Насильники с зачерненными сажей лицами вломились, будто из преисподней, в кутузку, где Джозеф отбывал арест за неуживчивый характер. Не иначе, как за идею. Нужны ли другие доказательства апостольского служения убиенного Смита?
Вот мормонский храм. В мрачноватую погоду. Вообще, храм веселее. Похож на взволнованного дикобраза. Вход на территорию открыт, цветов много.
А можно и вовсе без доказательств. Веру выбирают, как профессию или жену. Вернее, жен, потому что мормоны практиковали многоженство. Теперь это вызывающее расхождение с христианской моралью отменили законодательно. Хочешь быть мормоном? Будь, но создавай семью, как положено, не подавай дурной пример, не смущай моногамную Америку. Конечно, мормонская вера понесла урон. Дело не в количестве жен, а в принципе, вера не терпит изъятий и вырванных страниц (тем более, золотых).
Сейчас в Америке торжествует равенство полов. Sexual harassment. Лекции на госслужбе читают с обязательным посещением. Обучают, как не задеть ненароком волнующие ландшафты женского естества, а заодно и гендерное достоинство. На посягательство в свой адрес мужчины пока не жалуются (там свои дела). В письме, после слов обнимаю следует указывать, за что именно, и длительность экспозиции. Мормонам было явлено свыше, а как теперь?.. Вера крепнет в испытаниях, повидимому, этим ее и испытывают – харазментом и моногамией… Каково? Если кто отвык, привыкать потом трудно.
Особенно храм хорош с хайвея при ночном освещении. Иглы раскалены, как шампуры под шашлыком, небо над ними сияет. По этому свету хорошо возвращаться из долгой поездки. Дом уже близко.
Церковь на холмах Покантико
Мы добрались до местной достопримечательности – Церкви Всех Святых на холмах Покантико. Таково полное название – эйкуменическое, примиряющее последователей разных конфессий. Бог един, и не о чем спорить. Можно не париться – если пользоваться современным сленгом. Когда-нибудь все прояснится окончательно, но благим намерениям нужно способствовать уже сегодня, не откладывая. Члены семьи Рокфеллеров (они заказчики) уходили в мир иной (иногда трагически, как сын Нельсона Рокфеллера), и церковь посвящена их памяти. Первоначально оформление поручили Анри (Генри для американцев) Матиссу. Больной художник руководил работами из Франции, успел за три дня до смерти сделать эскиз светящегося окна над алтарем. Окно так и именуется Роза Матисса и подлежит уважительному разглядыванию. Досужие посетители (и мы, в том числе) – люди добродушные, живущие благодарной памятью о горячем завтраке. Нам хорошо. Роза – украшение этого безмятежного утра передает привет от умирающего художника. Путник, остановись. В детстве мы играли в такие игры – замри и загадай желание. У взрослого на это просто нет времени. Разве что здесь, в церкви.
Главная достопримечательность – горящие в дневном свете церковные окна принадлежит Марку Шагалу. Как бы отнеслись к ним первые поселенцы, возносившие хвалу Господу на месте будущей усадьбы всемирно известных богатеев? Вера новоприбывших была безкомпромиссна и крепка, зачем иначе жечь на костре местных ведьм? Сумеречные тайны женскоео естества, заключившего союз с самим Дьяволом – вот что заставляло судей проявить суровость. Без Зигмунда Фрейда – адвоката человеческих страстей (понять – значит простить) женщинам трудно было рассчитывать на снисхождение, но Фрейд жил в Вене совсем в другое время. Хотя костры горели и при нем, жгли на них книги самого Фрейда и едва не убили его самого. Бдительности не бывает много, и повод проявить ее всегда найдется. Казалось бы, лучше остановиться, но как? Разве старушка с вязанкой хвороста на костер для Джордано Бруно, не совершает богоугодное дело?.. Последние гроши отдала только бы занялось, как следует, оделась, как на праздник. Он самый и есть… Дров на всех хватит, и еще поднесут, хоть жгут теперь не только дровами…
Шагала рука сама вела. Художник выбрал сюжеты из Ветхого Завета, ему было близко, а протестанты, заселившие этот край, не в обиде. И с Рокфеллерами заодно. Мистика какая-то, хоть слово такое в церкви лучше избегать.
А как с верой? Начинаешь с озабоченным лицом искать, будто что-то потерял. Можно объяснить, но как-то не в первую очередь. Религия нашла культурную маску и живет в ней, икона стала картиной и обрела эстетическую ценность. Можно, конечно, отнестись по-разному, но умные люди сошлись на том, главное здесь – памятник культуры. Время откровений миновало (будто бы), а то, что можно осмотреть, каждый волен принять самостоятельно (плюс старания экскурсовода). Хочешь воспарить – дождись конца экскурсии и воспари. По моим ощущениям (а в церкви они особенные) – даже если Благодатный огонь на эти стены не сходит, из Розы потягивает сквознячком. Сейчас век модерна и его многосмысленных последствий (постмодерна), все, что есть (и чего еще нет), рождается из полноты натуры, как душеньке угодно.
Вот именно, не душе, а душеньке. Мы здесь, разве этого мало? Где каждый сам себе – и Гегель, и Цезарь. Пришел, увидел, ушел. Что-то съел по дороге, пожевал слегка, чтобы не перебить аппетит. В нашем лучшем из миров…
Фотография
Я не доверяю фотоаппарату. Отношения с ним у меня не сложились, фотолюбителем я так и не стал. Хоть само по себе это занятие увлекательное, есть большой соблазн перевести окружающий мир в личное пользования, не затрачивая на это больших усилий. Просто потому, что Кодаки и Кеноны потрудились и низвели фотолюбительство до уровня легко утолимого искушения.
Фотолюбитель – существо эгоистичное. Мало того, что он хочет присвоить окружающую действительность, ему еще нужно остаться с ней наедине, подождать, пока отойдут посторонние и только тогда отпустить улыбку навстречу фотокамере или сделать подобающий случаю реверанс. Чаще всего любитель фотографируется на фоне неподвижных объектов, так называемых, исторических памятников, или пейзажа: морского или горного, позволяющего подчеркнуть поэтические, а значит, лучшие свойства натуры. Фотография соответствует глубинным свойствам человеческой природы, позволяя представить любовь, дружбу, выполнение воинского долга в лучшем виде и с лучшей стороны. Даже порнография, порицаемая за пренебрежение нормами морали, не составляет здесь исключения, а служит своего рода открытием, ранее доступным лишь посвященным. Вон оно как…
Скачать книгу