Похищение чародея бесплатное чтение

Кир Булычев

ПОХИЩЕНИЕ ЧАРОДЕЯ

НА ДНЯХ
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
В ЛИГОНЕ

От автора

Страна, в которой происходит действие, персонажи и события повести вымышленны. Поэтому не следует искать Лигон на географической карте или проводить аналогии между реальными и описанными лицами и коллизиями.

Для удобства читателя можно сообщить, что если бы Лигон существовал, он располагался бы в Юго-Восточной Азии, примерно между Малайзией, Таиландом, Бирмой и Лаосом. Главным городом и портом в этой стране был бы город Лигон, стоящий на реке Кангем, которая впадала бы в Андаманское море.

Площадь Лигона — 138 670 кв. км. Население — 7,8 млн. человек, из которых около 80 процентов лигонцы, народ монкхмерской группы, остальные — выходцы из Индии, Китая и соседних стран. Также в Лигоне живут более полумиллиона горцев, принадлежащих к различным племенам и народностям. Климат тропический, муссонного типа. Рельеф преимущественно гористый, за исключением широких долин рек Кангем и Сапуи, в которых сосредоточено большинство населения и расположены основные рисоводческие районы. Очень богат животный и растительный мир Лигона. До сих пор в горах и прибрежных мангровых лесах водятся редкие, исчезнувшие в других странах животные, в том числе суматранский носорог, коупрей, голубой аист и т. д., в тиковых лесах встречаются стада диких слонов.

История Лигона уходит корнями в далекое прошлое. По преданиям, первое государство на этой территории основал брахман Викрама, впоследствии под влиянием странствующего проповедника Таллики принявший буддизм. Бесспорные исторические источники указывают на существование городов в Лигоне в середине I тысячелетия н. э. В джунглях, в 35 км от столицы, в начале нынешнего века французским археологом Матье обнаружены величественные руины Шри-тарами — средневековой столицы Южного Лигона. В 1891 г. Лигон был завоеван английскими войсками и вернул себе независимость лишь в 1951 г.

Лигон традиционно придерживается политики нейтралитета и имеет дипломатические и торговые отношения со многими странами. В 1957 г. было заключено первое торговое соглашение между Лигонской Республикой и СССР, а с 1959 г. установлены дипломатические отношения на уровне посольств.

Для более подробной информации смотри:

К. Иванов. В стране рубинов и носорогов. М., География, 1961.

Ю. С. Вспольный. Там, где течет Кангем. М., Мысль, 1976.

Л. Коткин. Лигон избирает путь свободы. Азия и Африка сегодня, № 12, 1972.

Т. Осколкова. Советские врачи в городах Лигона. Работница, № 2, 1973.

Л. М. Минц. Легенды и действительность древней страны. Вокруг света, № 4, 1979.

ПЕРЕВОРОТ В ЛИГОНЕ

14 марта 1974 г.

Лигон (ТАСС — ЛигТА). 10 марта. Сегодня ночью в Лигоне произошел военный переворот. Выступая по местному радио, глава Временного революционного комитета бригадный генерал Шосве заявил, что причиной переворота послужила реакционная политика правительства Джа Ролака, а также коррупция и тяжелое экономическое положение в стране. Бригадир Шосве указал, что Временный революционный комитет намерен придерживаться во внешней политике строгого нейтралитета и неприсоединения.

Лондон. 10 марта. Агентство Рейтер (из Бангкока). Информационные источники не связывают переворот в Лигоне с деятельностью сепаратистов, один из лидеров которых, князь Урао, не смог прибыть на совещание по федерализму в Лигон. По слухам, князь Урао в настоящее время находится в своей резиденции в городе Танги.

Директор Матур

Прошедшей ночью я держан в руках судьбу нации. Я усматриваю в этом некий скрытый смысл, знамение кармы, избравшей меня для непостижимых целей.

Это не значит, что я склонен преувеличивать свои возможности. Кто я? Скромный посредник, экспортер, директор спичечной фабрики, национализированной в разгар избирательной кампании, за которую правительство так и не смогло расплатиться с бывшим владельцем. Говорят, что у меня есть связи. Но эти связи непрочны, как паутина. Не им, а репутации я всем обязан.

Некоторые полагают, что я бенгалец. Другие считают парсом. Если в моих жилах и течет кровь благородных брахманов, то она давно разбавлена не менее благородной кровью лигонских буддистов. Сто лет назад мои предки прибыли в эту, тогда отсталую, дикую страну и со временем стали истинными лигонцами. Я говорю не о формальной стороне дела (у меня лигонский паспорт): наш родной язык — лигонский, обычаи — лигонские, и, главное, мы все — патриоты Лигона. Мои предки никогда не были близки к британским колонизаторам, а мой дядя Сони в 1939 году, будучи студентом колледжа, принял участие в демонстрации и был избит полицейским-пенджабцем.

Я маленький человек, и мой девиз — честность. Со всей решительностью я должен опровергнуть слухи, распускаемые недоброжелателями. Они касаются моей предполагаемой близости к контрабандистам наркотиками. Сама безнравственность такого предположения исключает его правдивость. Однако опровержения никого не убедят. Поэтому я должен обратиться к прошлому.

Когда я учился в миссионерской школе и преуспевал по многим предметам, в наш класс был принят юный князь Урао Као, в то время шестнадцатилетний наследник престола. Он проучился у нас восемь месяцев, а затем был направлен для продолжения образования в Великобританию. У меня с этим юношей сложились добрые отношения, тем более что я был полезен молодому князю, оказывая помощь в приготовлении уроков. Князь Урао Као окончил Кембридж и возвратился домой в 1953 году. Я нанес ему визит, князь узнал товарища детских забав и пригласил меня бывать в его доме. С тех пор наши сердечные отношения не имеют деловой окраски.

В 1967 году, когда я унаследовал от отца, ушедшего на покой, нашу экспортную контору, мне пришлось для поправки дел, подорванных из-за нарушения традиционных коммерческих связей между Великобританией и Лигоном, обратиться к князю Урао за финансовой помощью, и эта помощь была оказана. К сожалению, на тот же период выпала небезызвестная клеветническая кампания, которую вели в парламенте некоторые левые политики, стараясь связать имя князя Урао с контрабандой на лигонско-таиландской границе. Несмотря на то что нападки на князя не поколебали его высокой репутации, кое-кому удалось прознать о займе, и честное имя нашей фирмы было замарано гнусными подозрениями, подкрепить которые фактами обвинители, к счастью, не смогли. Мою полную невиновность в любой момент может подтвердить сам князь Урао Као.

Здесь же для полной ясности следует упомянуть, что, не принадлежа ни к одной из политических партий, я всегда материально поддерживал Свободных националистов и имел личную благодарность от господина Джа Ролака. Кроме того, я горжусь своей деятельностью в области поставок армии. Я никогда не ставил себе задачей наживаться на патриотизме, и потому высокая оценка моих скромных усилий в управлении снабжения армии и лично господином подполковником К. (некоторые имена я вынужден опускать, не желая даже случайно скомпрометировать истинных патриотов) мне особенно приятна и дорога.

Подобное отступление от изложения событий, произошедших в ночь на 10 марта, может показаться скучным и длинным, но оно необходимо для того, чтобы читатель мог судить обо мне беспристрастно и объективно.

В отличие от многих уважаемых людей в Лигоне, включая самого премьер-министра, я узнал о перевороте заранее. К сожалению, лишь незадолго до событий. Нужно отдать должное организаторам переворота и в первую очередь его превосходительству господину бригадному генералу Шосве, что переворот был подготовлен втайне.

Если бы не мои связи в армии и не благодарность, которую испытывал ко мне подполковник К., я бы оставался в неведении, как и остальные граждане Лигона.

В десять часов вечера в моем скромном коттедже на окраине города, в Серебряной долине, зазвонил телефон. Говоривший не назвал себя, но я узнал голос К. Он попросил меня немедленно прибыть в условное место, где для меня оставлена записка. Тревога в голосе К. и напряженное положение в городе заставили меня завести мой скромный «Датсун» и тут же отправиться в путь. Приехав в некий район города, я обнаружил в тайнике записку, которая ставила меня в известность о перевороте и указывала точное время: час ночи. До начала выступления военных оставалось чуть менее трех часов.

Так я оказался в положении человека, обладающего информацией ценой в миллион ватов. Причем через три часа цена ее будет равняться стоимости листка бумаги, на котором написана записка.

Я стоял перед дилеммой. Как использовать информацию? Броситься к премьер-министру? Но у него приготовлен самолет для бегства в Бангкок, а капиталы переведены в Швейцарию. И если он даже поверит мне, скромному предпринимателю, что он предложит взамен?

Было жарко. Я оставил машину в центре, на улице Банун.

Вокруг кричали продавцы жареных орехов, тростникового сока, жевательной резинки, с противней тянуло подгорелым кунжутным маслом, по другую сторону тротуара под газовыми лампами разложили свое добро мелкие торговцы, предлагая носки, игрушки, потрепанные книжки, зажигалки… Я купил бетеля, завернутого в зеленый сочный лист, и принялся жевать, чтобы освежить голову. Вокруг кишели люди — только что кончился сеанс в кино. И среди этих сотен людей не было ни одного покупателя на мою новость. У меня возникла дикая мысль: здесь, в толпе, перед плакатом с полуобнаженной инопланетянкой, закричать: «Безумцы! Вы веселитесь, а на окраинах Лигона рычат моторы, выходят на исходные позиции танки!» И люди бы засмеялись.

Я свернул в ближайший переулок и быстро пошел по узкой щели между четырехэтажными домами. Ноги не случайно привели меня именно сюда. Я начал действовать.

От канавки, проложенной в асфальте посреди переулка, плохо пахло. Дорогу мне перебежала черная крыса, и за ней бросилась хромая собака. Впереди раздался громкий плеск — кто-то вылил в окно воду или помои.

Я прошел всего пятьдесят шагов от широкой и шумной вечерней улицы, и уже ничего, кроме отдаленного гула и звона колокольчиков продавцов сока, не доносилось сюда. Казалось, что черные, кое-где прорезанные желтыми квадратами окон дома смыкаются над головой. И с каждым шагом мои уши все более привыкали к полной звуков тишине этого переулка. Она складывалась из вздохов, ругани, шепота, кашля людей, от которых меня отделяли лишь кирпичные стены.

Наверное, во мне умер поэт. Мне иногда хочется передать в стихах, изящных и завершенных, всю красоту окружающего мира, даже если она таится за грязными фасадами домов. И тогда меня охватывает желание сделать добро этим неизвестным людям, сказать, чтобы они брали все, что у меня есть, ибо это приблизит меня к нирване. Самый страшный в мире грех — жадность. И я благодарен моей карме, избавившей меня от этой напасти.

Я остановился перед полуоткрытой черной дверью. Сбоку к шершавой стене было прикреплено несколько потрепанных временем и дождями металлических вывесок. Мне не надо было зажигать огня, чтобы прочесть самую верхнюю: «Раджендра Джа-Тантунчок. Экспорт — импорт».

Разумеется, неискушенный человек счел бы, случайно пройдя этим переулком, что табличка принадлежит мелкому жулику, которого и близко не подпускают к таможне.

Ах, как глубоко и непростительно было бы его заблуждение! Ведь и под скромной мешковиной может скрываться мудрец, а за грязной вывеской — фирма миллионера.

Дверь на третьем этаже ничем не отличалась от прочих дверей той лестницы. Она была так же обшарпанна и грязна, а дощечка с надписью «Экспорт — импорт» держалась на одном гвозде. Над дверью висела лампочка без абажура.

Я бывал здесь раньше. Я толкнул дверь и вошел в маленькую прихожую, освещенную одной лампочкой. Бережливость — отличительная черта уважаемого Тантунчока. Прихожая длиной в два ярда заканчивалась другой дверью, обитой тиковыми планками, которые прикрывали сталь. Я подозреваю, что внутренняя дверь стояла раньше в банковском сейфе. Я приблизился к «глазку», чтобы меня могли рассмотреть, и позвонил три раза. Дверь медленно открылась. За дверью стоял невысокий малаец в саронге и белой рубашке с закатанными по локоть рукавами. Он молча показал мне на стул, стоявший в холле. Не знаю, умеет ли этот малаец говорить по-лигонски и вообще на каком-либо языке. Я послушно сел. Малаец исчез, а через полминуты вернулся и встал у двери, опершись о нее спиной. На меня он не глядел. Я немного нервничал. Мне нужно было успеть к моим друзьям, а время шло. Было без четверти одиннадцать.

В холл заглянула молоденькая пухлая женщина в широких с разрезами брюках и в малиновой нейлоновой блузке. Женщина курила. Это была «племянница» Тантунчока, которая услаждала старика. Раньше она пела в «Красной розе» и пользовалась успехом. Но деньги, главный стимул в жизни простых людей, оказались сильнее славы и искусства. Лишь человек, подобный мне, постигший суетность этого мира, может философски смотреть на тщету потуг разбогатеть или добиться власти над другими людьми. Все равно нас ждет могила и новое рождение соответственно праведности или греховности нашей краткой жизни.

— Заходите, директор Матур, — сказала племянница. — Уважаемый Раджендра Тантунчок примет вас.

Тантунчок ждал меня в небольшой скромной гостиной с низкими плетеными креслами, циновкой на полу и журнальным столиком, на котором лежали четки и английский детективный роман с плачущей блондинкой на обложке. В углу комнаты стоял небольшой домашний алтарь, убранный белыми и красными ленточками и бумажными розами.

Тантунчок кажется более старым, слабым и невзрачным, чем есть на самом деле. Он с молодости избрал себе маску человека без лица, и постепенно маска стала его лицом. Тантунчок совершенно лыс, словно буддийский монах, и его лицо изрезано мелкими морщинками, особенно их много вокруг глаз, и, когда он улыбается, морщинки собираются снопиками и кажется, что Тантунчок — очень добрый и ласковый старичок. Тантунчок всегда улыбается.

— Что привело тебя ко мне, уважаемый директор Матур, в такой поздний час?

— Я не обеспокоил тебя, уважаемый Тантунчок?

— Я отдыхал, читал детектив. Ты, наверно, слышал, что я большой знаток и ценитель детективных романов. Когда ты стар и немощен, остается мало удовольствий в жизни. Для меня — книги, легкое, развлекательное чтение. Остальное — в прошлом.

В этот момент вошла племянница, принесла поднос с чаем и сладостями. Ее существование опровергало слова старика.

— Я очень спешу, уважаемый Тантунчок, — сказал я. — И посмел обеспокоить тебя по срочному делу.

— Я всегда рад слышать твою мудрую речь. Но, может быть, мы сначала отведаем чая?

— Как-то, месяца два назад, мы разговаривали о спичечной фабрике в Танги, — сказал я.

— Забыл, совсем забыл, — улыбнулся Тантунчок. — Но если директор Матур помнит об этом, значит, так и было.

Старый лис был осторожен.

— Я хотел бы вернуться к этому разговору.

— Хочешь стать спичечным королем? Ведь у тебя есть одна спичечная фабрика?

— Это не моя фабрика, — поправил я Тантунчока. — Это национализированная фабрика, я лишь числюсь ее директором.

— С твоими связями, дорогой Матур, ты можешь числиться хоть уборщиком. Но доходы идут тебе, не так ли?

— Клянусь господином Буддой, я получаю лишь номинальную, ничтожную зарплату директора.

— И хочешь купить мою старую, не дающую дохода фабрику в Танги, чтобы подарить ее государству?

— Не исключено, — сказал я спокойно. — Особенно после того, что случится сегодня ночью.

— Что? — Старик давно почувствовал неладное. Его черные маленькие круглые глазки, делавшие его похожим на мышонка, уперлись мне в лицо.

— Сегодня ночью падет правительство Джа Ролака.

— Давно пора, — сказал Тантунчок. Он не спускал с меня мышиных глазок и старался понять, как это отразится на его делах. — И кто придет к власти?

— Твоя спичечная фабрика все равно не дает дохода, — продолжал я. В комнате не было плевательницы для бетеля, и это меня раздражало. Я не выдержал, взял со стола блюдце и сплюнул в него. Тантунчок поморщился. — Представь себе, что начнется национализация. И ты лишишься фабрики. Может, безвозмездно.

Тантунчок хлопнул в ладоши, и тут же вошла племянница. Он показал ей высохшим желтым пальцем на блюдце. Девушка брезгливо взяла его и вынесла. Я вздохнул. Тантунчок мог быть и вежливей, но мне ли осуждать его поведение и манеры?

— Откуда у тебя уверенность, что фабрика уцелеет в твоих руках?

— А у меня нет такой уверенности, — улыбнулся я.

— У демократов силенок не хватит, — рассуждал вслух Тантунчок. — Коммунисты сбежали в Китай…. — Он помолчал, потом добавил: — Твой покровитель Урао никогда не стал бы национализировать фабрики…

Мышиные глазки Тантунчока метнулись ко мне, проверили, не отразилось ли что-нибудь на моем лице. На нем, разумеется, ничего не отразилось.

— А если никакого переворота и не будет?

— Будет, — сказал я убежденно. — Сегодня ночью.

— Шантажируешь меня?

— Разве бы я посмел?

— Нет, — согласился со мной Тантунчок, — не посмел бы. Ты согласен заплатить за фабрику ту цену, которая показалась чрезмерной месяц назад?

Вот здесь он попал в точку.

— Нет, — сказал я. — Цена в четыреста тысяч ватов меня не устраивает. Но я готов заплатить сто тысяч.

— Шутник… — Моршинки собрались вокруг глаз Тантунчока. — Фабрика застрахована на триста пятьдесят тысяч.

— Ну что ж, — искренне вздохнул я, — тогда лучший выход — поджечь фабрику и получить страховку. Но сделать это надо срочно, желательно сегодня.

Тантунчок мог бы возмутиться, выставить меня за дверь, но он ничего подобного не сделал.

— Как XIы и испорченны люди! — сказал он и посмотрел на алтарь с позолоченной статуэткой бодисатвы.

Фабрика в Танги стоила по крайней мере четыреста тысяч.

И главное, так она была оценена в списках управления снабжения армии. Если встанет вопрос о компенсации владельцу, именно эту сумму выплатит управление снабжения. Больше ни слова о фабрике. Лишь одно скажу: национализация не проводится в первый же день после смены власти. Национализация всегда направлена на благо народа. Следовательно, плодами ее должны пользоваться самые достойные его представители.

— Я знаю, — сказал я, — что твои капиталы вложены в предприятия, которые привлекут внимание нового правительства. Я предлагаю спасение. Теперь я, с твоего позволения, уйду, ибо время дорого. Но предупреждаю: через неделю я не дам за фабрику и пятидесяти тысяч.

Я поднялся. Тантунчок не двигался. Я спросил:

— Ты не примешь решение?

— Уходи, — сказал Тантунчок.

Малаец стоял в дверях, словно опасался, что я не подчинюсь.

— Ты должен быть мне благодарен, — сказал я на прощание. — У тебя есть два часа, чтобы принять меры. Деловые люди должны помогать друг другу.

Улица опустела. Последние торговцы сворачивали свое добро, тушили газовые лампы, подсчитывали выручку. Далеко, на башне вокзала, часы пробили одиннадцать раз. Над городом раздался гул и оборвался далеким ударом. Неужели началось? Нет, это пролетел истребитель. К. не мог ошибиться. До переворота еще два часа.

Машина стояла за углом, я отпер дверцу и с минуту сидел, положив руки на руль и продолжая думать. В конце концов я решил, что визит к Тантунчоку был не напрасным. Через два-три часа он убедится в моей правоте. И если я был прав в том, что переворот произойдет сегодня ночью, он поверит и в национализацию. Он будет напуган. И он продаст мне эту фабрику. А если так, то записка подполковника К. уже принесла мне по крайней мере триста тысяч ватов.

КАРТИНКИ ЛИГОНА

«Столица этого древнего и молодого государства Лигон живописно раскинулась вдоль берегов широкого полноводного Кангема — одной из крупнейших рек Азии. Сюда поднимаются и бросают якоря у протянувшихся на километры причалов океанские корабли под флагами различных государств. В последние годы лигонцы привыкли видеть среди них и флаг нашей Родины…

Население города приближается к полумиллиону. На улицах можно встретить и крестьянина, неторопливо погоняющего повозку, запряженную парой буйволов, и роскошный «Кадиллак», принадлежащий владельцу каучуковой плантации, и скромные велосипеды отечественного производства. Льется поток прохожих, и в нем соседствуют европейские костюмы чиновников, оранжевые тоги буддийских монахов, индийские сари, разноцветные длинные юбки лигонских студенток. Старое и новое перемешалось в этом удивительном городе, и зримые черты независимого Лигона видны в белозубой улыбке докера и трубах сталеплавильного завода, выросшего на окраине».

Ю. С. Вспольный. Там, где течет Кангем.

М., Мысль, 1976.

Директор Матур

Гостиница «Империал» не отвечает своему гордому названию, хотя когда-то, лет семьдесят назад, она считалась импозантной и предназначалась для приезжих чиновников из Калькутты или Лондона и для индийских набобов. Стоит она неподалеку от порта, на границе Китайского города, ее викторианский фасад давно потерял респектабельность, а гипсовые украшения, что должны напоминать о замках старой доброй Англии, осыпались.

Китаец-портье мирно дремач за конторкой, и при желании я мог бы незаметно пройти в нужный мне номер. Но я этого не сделал. Господин Дж. Сун солидный делец. Нельзя беспокоить его ночью, не предупредив заранее.

Я подошел к стойке и постучал по ней костяшками пальцев. Портье проснулся, растерянно моргнул, но ему было достаточно одного взгляда, чтобы осознать, что имеет дело с джентльменом.

— Господин из двадцать четвертого номера у себя?

Портье бросил взгляд на доску с ключами. Я сделал это раньше его. Ключа от двадцать четвертого номера там не было.

— Предупредите его, что пришел директор Матур.

Вежливость — достоинство королей, так учил нас отец Джонсон в миссионерской школе. Я всегда вежлив с теми, кто ниже меня.

— Он не один, — сказал китаец, не глядя на меня.

— Пошлите кого-нибудь предупредить о моем приходе.

В «Империале» нет телефонов. Непонятно, почему здесь останавливается Сун.

— У него женщина, — ответил портье, разглядывая потолок, на котором не было ничего достойного внимания.

Я не люблю расставаться с деньгами просто так, без нужды. Деньги достаются человеку трудом и отдаются за труд. Но мне ничего не оставалось, как положить на стойку пять ватов. Портье глядел на голубую бумажку и долго изучал изображенный на ней парусный кораблик, словно любовался рисунком. Потом бумажка исчезла со стойки.

— Эй! — позвал портье.

Появился мальчишка в когда-то белой ливрее, на которой не хватало половины позолоченных пуговиц.

— Скажи господину Суну, что к нему пришли.

— Господин директор Матур, — произнес я.

Бой поплелся к лестнице. Я отошел в сторонку. Свет в холле был погашен, но в полутьме я разглядел кресло и опустился в него. И тут же сверху со скрипом приехал лифт. Из него вышли господин Дж. Сун и незнакомая мне девушка. Кабина лифта была хорошо освещена, и я мог оценить вкус господина Супа. Я хотел было подняться, но не счел удобным сделать это в присутствии девушки, которая не относилась к девицам легкого поведения, а происходила из хорошей, хотя и небогатой семьи, — подобные суждения, и всегда верные, я выношу почти мгновенно. Я сразу же понял, что это деловое свидание. Господин Сун был предупредителен, притом ни разу не прикоснулся к девушке. «Может, к лучшему, — подумал я, — что мальчик разминулся с господином Суном».

Видно, портье подумал то же, что и я. Он ничем не показап господину Суну, что я его жду, но выскочил из-за стойки и побежал на улицу звать такси.

— Непременно, — донеслись до меня слова господина Дж. Суна, — все будет в порядке. Завтра в десять я вас жду.

Нужна смелость либо крайняя нужда, чтобы девушка решилась прийти в гостиницу в этом сомнительном районе.

Хрупкая красота девушки произвела на меня впечатление. Я пытался понять, что связывает ее с господином Дж. Суном, однако вынужден был отказаться от этих попыток. Сун вернулся в холл. Я вышел из темноты навстречу ему.

— Что-нибудь важное? — спросил господин Сун, не здороваясь. Он лишен хороших манер, он, как говорят американцы, «селф-мейд мен». Но Сун пользуется большим весом в своем не всегда благонамеренном мире.

— Очень важное, господин Сун, — ответил я. — Мне не хотелось бы говорить здесь.

Господин Сун кивнул, и мы направились к лифту, где нас уже ждал бой в грязной ливрее, тупо заявивший господину Суну: «Этот человек пришел к вам». Сун кинул бою монетку. Он из тех счастливых людей, которые умудряются отделываться минимальными чаевыми и не терять при этом достоинства в глазах черни. Эго завидное умение. Я же всегда даю слишком много.

— Говорите, — сказал Сун, пропуская меня в комнату.

— Важная новость, — сказал я, — для господина князя. Полагая, что вы сможете связаться с его светлостью…

— Что случилось?

— Сегодня ночью будет военный переворот.

— Удачный?

Меня удивила реакция господина Дж. Суна. Пожалуй, это был самый необычный вопрос, который можно задать в такой ситуации. Но в вопросе был смысл. И я ответил уверенно:

— Очень удачный!

— Кто во главе?

— Очевидно, бригадир Шосве.

Я протянул Суну записку. Он указал мне на кресло, сам сел в другое, налил себе виски из бутылки, стоявшей на столике. Я бросил взгляд на постель. Постель была тщательно застелена.

— Когда вы получили информацию? — спросил Сун, складывая записку.

— Записку следует уничтожить, — сказал я. Сун кивнул и сжег записку над пепельницей. Когда он завершил эту операцию, я сказал: — Информация получена мною только что. Я сразу отправился к вам.

Маленькая ложь не потревожила моей совести, все равно не в силах Суна было отменить или отсрочить переворот.

Он надолго задумался. Я поглядел на часы. Менее чем через час танки двинутся к президентскому дворцу. В любой момент может начаться стрельба. У меня дома беззащитные женщины и дети…

Я прервал ход мыслей Дж. Суна, заявив, что теперь, по выполнении долга, я хотел бы вернуться домой.

Тогда господин Сун сказал, что в силу изменившихся обстоятельств важно, чтобы верный друг отправился в Танги и передал князю пакет особой важности. С такой просьбой нельзя обратиться к случайному человеку. Я возразил, что моя кандидатура полностью исключается. В минуты опасности я должен находиться рядом с семьей.

Господин Дж. Сун предлагал мне деньги, грозил, чуть ли не падал на колени. Он полагал, что, если власть перейдет к армии, свобода передвижения по стране сразу будет ограничена. Я же относился к числу немногих, имевших достаточное влияние, чтобы отправиться куда угодно.

Я был непреклонен. И ни за что на свете не отправился бы в Танги, если бы не угрозы, к которым прибег Дж. Сун.

— Директор Матур, — сказал он, — мы крайне благодарны вам за то, что вы не пожалели времени и усилий. От того, как быстро мы сможем ответить на этот шаг армии, зависит благосостояние и, может, даже жизнь вашего друга и покровителя князя Урао. Неужели вы откажете в помощи в такой момент?

— Моя жизнь в распоряжении моих друзей, — ответил я. — Но долг перед семьей сильнее, чем голос дружбы.

— Тогда, — сказал господин Дж. Сун. — я вынужден заявить, что вы не вернетесь к детям. Знаете, какой властью я пользуюсь в этом районе города?

— Да, — сказал я. — Знаю. Но я не боюсь физического насилия. Если мне суждено погибнуть, на то воля судьбы.

С этими словами я покинул комнату и решительно направился к выходу из гостиницы. Все во мне кипело от негодования. Я был убежден, что, когда князь Урао узнает о недостойном поведении господина Дж. Суна, он полностью прервет все отношения с ним.

Я быстро миновал холл гостиницы и вышел на улицу. Я надеялся, что Дж. Сун одумается и займется поисками другого человека, который мог бы выполнить его просьбу.

Но я не успел уехать. На улице в трех ярдах от дверей гостиницы стояли два человека. При виде их мое сердце дрогнуло. Я не отношу себя к смелым людям — смелость никому еще не продлевала жизни. И когда эти люди шагнули мне навстречу, я повернул обратно.

Поднимаясь на лифте, я утешал себя мыслью, что в Танги я смогу побывать на спичечной фабрике Тантунчока и еще раз оценить ее.

* * *

Лигон. 10 марта.

Его светлости князю Урао Као, княжеская резиденция, Танги.

Дорогой князь!

Я полагаю, что лицо, которое передаст Вам письмо, не будет проявлять излишнего любопытства, однако на всякий случай я запечатываю его известным Вам способом, и Вы поймете, не было ли нарушено доверие.

К моменту получения письма Вы уже будете в курсе дел. К сожалению, я не много успел сделать, так как получил сведения о перевороте только за час до его начала. Виновен в этом Ваш жирный любимец Матур. Я проверил — он узнал обо всем от К. в десять вечера.

Вместо того чтобы, как приказано, отправиться ко мне, он где-то пропадал два часа, видно, устраивал свои дела и пытался нажиться, хотя сделал вид, что прибежал ко мне, не теряя ни секунды.

Когда я предложил ему собираться в Танги, чтобы передать Вам пакет, он было заупрямился, и пришлось его припугнуть. Надеюсь, это пойдет мерзавцу на пользу.

Мне всегда было непонятно Ваше снисходительное отношение к Матуру. Ваши соображения о том, что он прислуживал Вам в школе и лично предан, я рассматриваю не более как шутку. Прошу еще раз подумать, не отделаться ли от Матура. Он слишком жаден и труслив.

В десять ко мне придет Л. Я передам ей обещанное.

Надеюсь, что она сможет устроиться на самолет, улетающий в Танги. На нем полетит представитель Ревкомитета. Кого назначат на эту должность, еще неизвестно.

По получении новых сведений направлю их Вам.

Искренне Ваш Дж. Сун.

* * *

Лигон. 10 марта. 11 ч. 15 м.

Князю Урао Као.

Прилагаю выписки из только что полученного послужного списка представителя Ревкомитета майора Тильви Кумтатона.

Тильви Кумтатон. Год рождения — 1941. Место рождения — Палон. Отец — Тильви Бон, школьный учитель. Окончил начальную школу при монастыре в Танги (где настоятелем его дед. — С.), затем муниципальную среднюю школу. В 1960 г. принят в Лигонский университет на юридический факультет (что говорит о его наклонности к политической деятельности. — С.). В 1963 г. отчислен на месяц за участие в студенческой демонстрации. В университет не вернулся. В октябре 1973 г. зачислен в Каронанское офицерское училище (начальником училища в 1960–1967 гг. был полковник Шосве. — С.), которое окончил третьим в выпуске в 1966 г. Выпущен лейтенантом во 2-й пехотный полк. Произведен в старшие лейтенанты в 1970 г., в капитаны в 1973 г. Награжден юбилейной медалью «10 лет независимости». Не женат. Буддист. До последнего времени проживал в Бранге, где стоит его полк. Несколько недель назад откомандирован в Лигон, в штаб округа, в распоряжение бригадира Шосве.

Дополнительные сведения:

В Лигоне у Тильви Кумтатона живут родственники. У них он жил во время учебы в университете.

Последние недели он провел при персоне бригадира Шосве, принимал участие в подготовке переворота. Чин майора получит сегодня перед отлетом в Танги — документы уже готовы. Университетских друзей и знакомых найти пока не удалось. Разработка продолжается.

Дж. Сун.

P.S. Я дал указание директору Матуру устроиться любой ценой на самолет майора Тильви. По моим сведениям, авиационное сообщение прервано, и это единственная возможность добраться до Танги сегодня. Принимаю меры, чтобы достать место для Л.

Юрий Сидорович Вспольный

Я добрался до представительства только в половине одиннадцатого. Центр был перекрыт, и пришлось ехать через Камабат.

Центральный проспект Республики представлял странное зрелище. Повсюду валялись сандалии, студенческие каскетки, платки, клочья бумаги… Как будто ночью был карнавал, а дворники еще не пришли. Я догадался, что это следы вчерашней студенческой демонстрации.

В представительстве я не застал никого, кроме садовника, который открыл мне ворота. Но я этому не удивился.

Как только я вошел в выставочный зал и ощутил знакомый, но неприятный запах керосиновой политуры, которой вчера натирали пол, я услышал, что в моем кабинете звонит телефон. Я поспешил туда, но тут же вспомнил, что оставил ключ в машине. Пришлось вернуться. Садовник стоял у машины, опершись на метлу, словно стерег наше имущество от злоумышленников. Когда я наконец попал в кабинет, телефон все еще звонил. Хотя не исключено, что это был уже другой звонок. Я поднял трубку.

— Юрик?

Я узнал голос Александра Ильича Громова, секретаря Михаила Степановича.

— Вспольный слушает, — ответил я, сделав вид, что не узнал голоса.

— Я тебе полчаса не могу дозвониться.

— Я заезжал в больницу к Дробанову, а центр перекрыт танками.

— Ну и как Дробанов?

Вопрос Громова был данью вежливости. Представитель Союза обществ дружбы Николай Сергеевич Дробанов, мой коллега и начальник, должен был не сегодня-завтра выписаться. Десять дней тому назад ему сделали операцию аппендицита, которая прошла удачно и без осложнений.

— Температура нормальная, на днях вернется домой, — сказал я. — А что нового в посольстве?

— Все в порядке, — ответил Громов. — Ты срочно нужен Соломину. Если не возражаешь, приезжай.

— Я свободен, — ответил я, игнорируя всегдашнюю насмешку в голосе Громова.

— Ну и ладушки.

Я опустил трубку на рычаг. Меня вдруг охватило странное предчувствие, что я не скоро вернусь в мой кабинет. Я окинул взглядом комнату, не забыты ли где-нибудь бумаги, проверил, заперты ли ящики письменного стола, потрогал ручку сейфа. В кабинете стоял затхлый теплый воздух — кондиционер был с вечера выключен, а Хасан не удосужился проветрить помещение, хотя я специально просил его об этом. Мне вдруг захотелось пить. Я достал из холодильника последнюю бутылку оранжада. Высокий, сразу запотевший стакан приятно холодил ладонь. Я упоминаю эти незначащие детали, потому что они как-то отражают напряжение, владевшее мной с того момента, когда я проснулся ночью от грохота под окном и увидел, как по нашей тихой пригородной улице один за другим идут три танка.

Заперев кабинет и покинув здание представительства, я увидел, что садовник все так же стоит у машины. У садовника были очень тонкие сухие ноги, дхоти подобрано высоко и забрано за пояс. Я подумал, что при переворотах и революциях страшнее всего беззащитным иммигрантам, таким вот беднякам, приезжающим на заработки.

Я сел в «Москвич», садовник закрыл дверцу. Я никогда не привыкну к этой предупредительности, в ней есть что-то рабское. Но хочу я того или нет, для этого худого бенгальца я олицетворяю работу и жизнь.

Я решил сделать небольшой крюк, чтобы миновать деловую часть города. Улицы были пустынны. Я включил радио. Местная станция передавала народную музыку. Это ничего не значило, сотрудники радио могли решить, что народная музыка приемлема для любого режима. Я уже знал, что руководит переворотом бригадир Шосве. Раньше он командовал столичным военным округом. Как-то я встречался с ним на приеме, он даже сказал на хорошем английском языке несколько фраз о полезной миссии, которую выполняет в этой стране СОД. Однако эти слова еще не раскрывали действительных мыслей бригадира. Бригадир Шосве был плотным, невысоким даже по местным меркам, седеющим мужчиной. Судя по произношению, он когда-то, еще в колониальный период, учился или служил в Англии. Вспоминая об этой встрече, я не мог сделать из нее вывода о действительном смысле последних событий в стране, экономика которой отягощена тяжелым наследием колониализма, а политико-социальные отношения представляют собой сложный конгломерат различных укладов.

Когда я пересекал улицу Свободы, бывшую Виктория-стрит, вдали, на соседнем перекрестке, у пагоды Забаган, увидел танк. Люк танка был открыт, и на башне, свесив ноги, сидели два солдата в касках и с автоматами.

Слухи о возможном перевороте витали в воздухе уже не первый месяц. В качестве противников правительства называли и правых сепаратистов, и репрессированную правительством Партию народной свободы, возможность переворота связывали даже с командиром особой бригады — зятем президента. Было ясно, что слабое, раздираемое внутренней борьбой, продажное правительство Джа Ролака неминуемо будет свергнуто, но когда и кем — оставалось тайной. И вот бригадир Шосве… Что принесет этот переворот трудолюбивому и многострадальному лигонскому народу?

По мере приближения к посольству мои мысли перешли к предстоящему разговору с Иваном Федоровичем Соломиным. На время отпуска Михаила Степановича советник Соломин замещал его. Я никак не ставлю под сомнение деловые качества Ивана Федоровича, но убежден, что, не будучи кадровым дипломатом, Соломин не обладает тем огромным опытом и хладнокровием, которые свойственны Михаилу Степановичу. И надо же было так случиться, что Михаил Степанович улетел в Москву на совещание и буквально тут же произошел переворот. Теперь вся ответственность за деятельность нашего небольшого посольства легла на плечи Ивана Федоровича.

Дежурный комендант Артур стоял у ворот посольства. Узнав меня, он сказал, что вчера пришла почта и на обратном пути я могу забрать корреспонденцию. Я поблагодарил Артура и по бетонной дорожке, огибающей газон, обсаженный каннами, подвел машину к стоянке. К сожалению, места под навесом не оказалось, потому что стажеры и атташе, которые могут и должны ставить свои машины в иных пунктах, заняли все места в тени. Я был вынужден оставить свой «Москвич» на солнцепеке и с ужасом подумал о том, как он раскалится, когда я вернусь.

Громов встретил меня на лестнице. Он, как всегда, спешил и, увидев меня, громко сказал:

— Привет, Пиквик, Соломин тебя заждался.

Не дав мне ответить, он исчез. При всей моей терпимости я не выношу откровенного панибратства, свойственного, в частности, Громову. Забывая о почти десятилетней разнице в возрасте, он называет меня на «ты» и порой позволяет себе шутки далеко не лучшего свойства. Я отдаю должное деловитости и способностям Громова и не оспариваю мнение Михаила Степановича, который как-то в моем присутствии подчеркнул, что высоко оценивает своего помощника, но что касается тактичности и воспитанности Громова, эти его качества оставляют желать лучшего.

Перед кабинетом Ивана Федоровича я был вынужден несколько минут подождать, так как советник проводил совещание с военным атташе Николаем Павловичем.

Наконец Николай Павлович вышел из кабинета Ивана Федоровича, поздоровался со мной и поспешил к выходу. Я не стал останавливать его, чтобы не показаться назойливым. Сегодня у меня много неотложных дел.

Я ломал голову, зачем Ивану Федоровичу срочно понадобилась моя помощь. Михаил Степанович неоднократно обращался ко мне в периоды составления отчетов и иной документации, признавая тем самым мои способности и склонность к такого рода работе.

Ниночка пригласила меня в кабинет.

Иван Федорович Соломин

Это был сумасшедший день, и я чуть было не забыл о приезде профессора. Спасибо, Саша Громов, светлая голова, улучил момент относительного затишья и напомнил:

— Что будем делать с учеными?

Глаза у Саши были красные. Я поднял его в час ночи, и с тех пор он вертелся как белка в колесе.

— С какими еще учеными? — рявкнул я.

Я только что вернулся из Министерства иностранных дел, где царила полная анархия и всем заправлял пехотный майор, наши переводчики никак не могли справиться с простой на первый взгляд, но не однозначной лексикой первого программного заявления Революционного комитета, корреспондент ТАСС был близок к истерике, потому что ничего не знал о бригадире Шосве и почему-то полагал, что посольство должно бросить все дела и обслуживать его телетайп, два сотрудника ГКЭС уехали с вечера на море и там были задержаны солдатами, и так далее, и тому подобное…

— Иван Федорович, помилуйте, — сказал Саша Громов голосом нашего посла, который так некстати улетел в Москву. У Саши это получилось непроизвольно. — Вы же лично собирались встретить профессора Котрикадзе.

— Разумеется, — ответил я, хотя начисто забыл о вчерашнем решении. — Во сколько самолет?

— В двенадцать двадцать.

— Аэрофлотовский, Москва — Сингапур?

— Он самый.

— Номера в гостинице заказаны?

Я задавал стандартные вопросы, заранее зная ответы, но не мог не задавать их, как пилот, проверяющий приборы перед взлетом. Это уж привычка.

— В том-то и сложность. Номера в гостинице заказаны лигонской стороной. Они же взяли все расходы на себя. Но где сейчас те люди, которые брали на себя эти обязательства, ума не приложу.

— Со временем узнаешь. Лучше проверить.

— Ничего не получилось. Правда, я отыскал знакомого чиновника в Министерстве шахт и промышленности. Он ничего не знает, обещал связаться с Революционным комитетом, через час позвонить.

В иной ситуации я был бы рад поехать на аэродром, встретить профессора, натравить на него журналистов. Лигонцы бы осветили его приезд в местной прессе. А вот сейчас профессор превратился в обузу. Революция или нет, стихийные бедствия будут продолжаться. Они не обращают внимания на политическую ориентацию правительства.

Тут меня отвлек телефонный звонок. Чешский посол хотел заехать после ленча. Договариваясь с послом, я продолжал в уголке мозга размышлять о профессоре Котрикадзе… В горах неспокойно… Николай Павлович не исключает военных действий на окраинах страны.

— Загляни в программу. Она должна быть в папке. Когда вылет в горы?

Саша держал папку открытой на нужной бумажке.

— Завтра утром.

— Почему такая спешка?

— Я думаю, что они задержались с отлетом из Москвы — шли переговоры, оборудование готовили…

— Ладно. Пока суть да дело, надо встретить их на аэродроме. Где представитель Аэрофлота?

— Наверно, уже там.

В дверь сунулись стажеры с очередным вариантом перевода. Я велел им подождать в приемной.

— Надо быть готовыми к любому варианту, — сказал я. — Кто-то должен поехать от нас.

— Собирался ехать корреспондент ТАСС.

— Исключено. Он не поедет. Ты же знаешь, по какому он проходит ведомству! Кто еще? Думай, тебя же учили.

— Думать не учат, — вздохнул Саша. — Это у меня в генах.

— Из посольства никем не могу пожертвовать.

— И из торгпредства, — развил мою мысль Саша.

— А что ты думаешь о Вспольном? На той неделе он просился в Танги.

— И вы его не отпустили.

— Не отпустил. Одного не отпустил.

— Разумеется…

— Не перебивай. Но язык он знает и в стране уже второй год. Как Дробанов?

— Завтра выписывается.

Мы оба понимали, что больше некого послать с учеными. Посольство наше маленькое, все заняты, особенно сейчас. Было бы из кого выбирать… А почему? Бывает так, ничего конкретного против человека не имею, а симпатии не ощущаю. То ли потому, что он слишком крутился на глазах у посла и старался быть полезным, то ли потому, что носился повсюду со своей еще не написанной книгой о Лигоне, то ли слишком часто называл меня по имени-отчеству, то ли он вроде бы толстый, но не толстый, вроде бы мягкий, но не мягкий…. Все это пустяки, субъективизм. Нормальный советский человек. Лучше многих.

— Вызови его, — сказал я Саше.

— Я уже звонил, — ответил Саша, пронырливый, но умный. — Он еще не добрался до своей конторы.

— Как дозвонишься, вели ехать немедленно. — Я знал, что Саша раздобудет Вспольного хоть из-под земли.

Вспольный появился после одиннадцати. Он вошел ко мне сразу после военного атташе, с которым я немного повздорил, указав на то, что его сотрудники опять просрали переворот, а шишки на меня посыпятся, так что я еще несколько секунд не мог на него переключиться. Вид у Вспольного был одновременно покорный и решительный. Он полагал, что я поручу ему написать эпохальный доклад министру, который никто из нас, простых смертных, создать не в силах.

Я спросил, как себя чувствует Дробанов.

— Я навестил его утром, Иван Федорович, — сообщил Вспольный. — Потому и задержался. В центре стоят танки.

Последнюю фразу этот дурак произнес, понизив голос, будто это была государственная тайна, которую положено было знать лишь мне.

— Я помню, что вы просились в горы, — сказал я.

— У вас изумительная память, Иван Федорович, — поделился со мной радостью Вспольный, поправляя круглые очки в тонкой золотой оправе. — Я побеспокоил вас этой просьбой исключительно в интересах дела…

Тут затрещал телефон, и мне пришлось объясняться с заведующим столовой, который интересовался, переходить ли на консервы, раз рынок закрыт. Вспольный сидел, сложа мягкие руки на животе, и изображал сочувствие.

— Удивительно, — сказал он, когда я повесил трубку, — какое отсутствие элементарной инициативы!

— Спасибо за заботу, — сказал я. — Считайте, что я вашу просьбу о поездке удовлетворил.

Он изумленно хлопнул светлыми ресницами.

— Но при одном условии. Вместе с вами едут два наших геолога. Они сегодня прилетают в Лигон. Вы их встретите, проследите за тем, чтобы они были размещены и груз был в целости. Вы ведь знаете язык?

— В умеренных пределах, — поспешил с ответом Вспольный. — К тому же ввиду сложности положения…

— Вот, возьмите эту синюю папку, там все документы. Самолет прибывает в двенадцать двадцать. По возвращении — подробный отчет в трех экземплярах.

* * *

«В наши дни… регистрируется до 100 тысяч землетрясений в год, более 10 сейсмических возмущений в час. Большая часть этих явлений, естественно, — и добавим: к счастью, — не представляет никакого интереса. Вот почему подавляющая часть населения нашей планеты может прожить всю жизнь, не испытав на себе последствий землетрясения. Возможно, читателю интересно все же ознакомиться с перечнем самых смертоносных землетрясений, вошедших в историю. Вот хронологический перечень сильнейших землетрясений:

373 год до н. э.: поглощен пучиной город Геликон (Греция), стоявший на южном берегу Коринфского залива.

1556 год, Шэньси (Китай): 83 тысячи человеческих жертв.

1755 год (1 ноября), Лиссабон: 60 тысяч погибших.

1811 год (16 декабря), 1812 год, Миссури (США): пораженная территория превышала 1500 тысяч квадратных километров.

1887 год (9 июня), Алма-Ата, Россия.

1908 год (29 декабря), Калабрия (Сицилия): число жертв достигло 100 тысяч человек.

1923 год (1 сентября), Канто (Япония): только в префектуре Токио 59 593 убитых, 10 904 пропавших без вести.

1960 год (29 февраля), Агадир (Марокко): число жертв в пределах 15–20 тысяч человек.

1960 год (май), Чили: разрушено 350 тысяч домов, погибло до 10 тысяч человек.

…Все эти катастрофы чудовищной разрушительной силы за последние четыре столетия истребили не менее 13 миллионов человек».

Пьер Руссо. Землетрясения. Париж, 1961.

Владимир Кимович Ли

Когда самолет поднялся, оставив внизу раскаленный Дели, я откинул полочку перед своим креслом и разложил на ней сувениры. Я купил сувениров на сто двадцать три рупии. Отар изобразил великолепное презрение и сказал:

— На обратном пути ты сделал бы то же самое с большей пользой для родственников и любимых девушек. Теперь будешь три месяца таскать слоников и браслеты в чемодане и проклинать свою склонность к дешевой экзотике.

— Хорошо быть опытным путешественником, — ответил я. — Может, это мои первые зарубежные сувениры.

Отар потерял ко мне интерес и распахнул толстую газету. Он вел себя, как чиновник из ЮНЕСКО, который только и делает, что посещает отдаленные страны. Он немного пижон. Из принципа по утрам гладит брюки, даже если живет в кишлаке или в тундре. Нужды в этом нет, но какой-нибудь Александр Македонский тоже так делал, а Отар прочел о том в детстве и следует доброму примеру. Александр Македонский гладил брюки и покорил Персию. Отар Котрикадзе гладит брюки и станет академиком.

— Так… — сказал тут Отар спокойно. — Непредвиденное осложнение.

— Какое? — спросил я. Угадать масштабы осложнения по тону Отара невозможно. Может быть, он забыл дома запасные шнурки от ботинок, может быть, страна Лигон провалилась в тартарары. А еще говорят, что грузины — эмоциональный народ. Эмоциональный — это я, представитель обрусевшей части корейского народа.

— Прочти. — Отар протянул мне газету.

— Спасибо, шеф, — сказал я. — Для меня чтение этой заметки — невыносимое умственное напряжение. А вы все равно уже прочитали.

— Для практики полезно, — отрезал Отар. Он меня вечно заставляет учиться. Пришлось читать.

«Как сообщает агентство Рейтер, сегодня ночью в Лигоне произошел военный…»

— Что такое коуп д’этат?

— Это французское выражение — переворот.

— Ага, переворот… — Минуты через две меня осенило. — Слушайте, Отар, мы же туда летим!

— Вот именно. — Отар отобрал у меня газету и принялся листать ее в расчете на другие сообщения из Лигона.

— Нас же премьер-министр приглашал, — осведомил я Отара. — А он… Судьба неизвестна…

— Не преувеличивай, — сказал Отар. — Премьер-министр и не знал о твоем существовании.

— Так что же, поворачивать назад?

По мере того, как до меня доходил смысл, настроение портилось. Я уже представил, как нас встречают на аэродроме «черные полковники»… Даже хорошо, что я успел купить сувениры. Приеду, все будут спрашивать, как там, в тропиках, а я им в ог-вет слоника. Бывает же невезение!.. Два месяца оформляли документы, готовили оборудование, весь институт старался, спешили, а они — военный переворот.

— А ведь уезжать обратно нам нельзя, — сказал Отар. Это ко мне не относилось. Профессор думал вслух.

— А кто нас будет спрашивать? — спросил я.

— Убедим, — ответил Отар.

Юрий Сидорович Вспольный

Должен признаться, что я покинул кабинет Ивана Федоровича в некоторой растерянности, что мне, в сущности, несвойственно. К сожалению, напряженность момента не позволила мне аргументированно возразить Ивану Федоровичу, ведь я обращался в свое время к руководству посольства с просьбой направить меня в горные районы для ознакомления на месте с состоянием советско-лигонских культурных связей, полагая при этом, что оформление моей поездки через лигонское Министерство иностранных дел потребует определенного времени, что позволило бы мне тщательно подготовиться и принести наибольшую пользу делу, а также способствовать сбору материалов для моей будущей книги. И вдруг обнаруживается, что я должен в ближайшие сутки в тревожной внутриполитической обстановке вылететь в неизвестность, сопровождая каких-то ученых. К этому следует приплюсовать еще и состояние моего начальника, которому придется взять на свои не окрепшие после болезни плечи весь объем работы СОДа.

В таком тревожном состоянии мыслей, продолжая несостоявшийся разговор с Иваном Федоровичем, я вошел в комнату, где должен был находиться Громов, которого не было на месте. Решив воспользоваться его отсутствием для детального ознакомления с содержимым синей папки, я присел на стул, но в тот же момент в комнату влетел Громов. Он был без пиджака.

— Ага, — сказал он, кидая на стол бумаги и открывая ящик письменного стола, — едешь в горы, Пиквик? Я тебе завидую, там растут сосны и никакой суматохи.

— Саша, — ответил я с достоинством, — Иван Федорович, Доверяя мне поездку в охваченные сепаратизмом горные районы, указывал на трудности, с которыми я могу встретиться. Я полагаю, что, если бы эта поездка была увеселительной прогулкой, он подобрал бы для такой цели кого-нибудь из молодых посольских работников.

Запустив эту острую шпильку, я сразу перевел разговор на другую тему:

— Иван Федорович просил тебя распорядиться об обеспечении меня транспортом и всеми сведениями касательно связи с лигонской стороной.

— Ясно-ясно, — скривился Громов, продолжая рыться в ящике стола и делая вид, что мое задание уступает по важности делам, которыми он занимается в данный момент. — Куда же запропастился этот проклятый список? Папку с собой не бери, посеешь на аэродроме. Ты все прочел?

— Не успел, так как пришел сюда непосредственно из кабинета Ивана Федоровича.

— Жаль, теперь некогда этим заниматься. Самолет прибывает через сорок минут. Я надеялся, что консул туда успеет, но он в порту. Встретишь ученых, отвезешь в гостиницу, груз не забудь получить. Может, на аэродроме будет кто-нибудь из Министерства шахт и промышленности, я им звонил. Сам понимаешь…

Именно этого я не понимал. Громов, оказывается, даже не организовал встречу.

— Саша, — сказал я серьезно, — не может быть, чтобы в министерстве не знали, что посланцы нашей страны прибывают сюда с важной миссией.

Значительность моей фразы прошла мимо ушей Громова, он отмахнулся и вновь занялся бесцельными поисками в ящике письменного стола.

— В любом случае, — указал я, — полагаю, что следует направить на аэродром «рафик» с надежным шофером.

— У тебя что, своей машины нет?

Высказывание было легкомысленным, о чем я не преминул сообщить Громову. Не могу же я выступать в роли шофера и носильщика.

— Пойми же, — повысил тон Громов, — «рафик» в порту, автобус в ремонте. Поезжай на своем «Москвиче», а там тебе представитель Аэрофлота поможет.

— У меня создается впечатление, — сказал я, — что ты пытаешься сорвать государственное дело. Я позвоню Ивану Федоровичу!

— О Господи! — театрально возопил Громов. — Звони же! Только учти, как Соломин любит дважды повторять свои просьбы.

Я не стал никуда звонить. Я резко встал…

— Погоди… — Громов вытащил из синей папки листок. — Это захвати с собой, по дороге прочтешь.

Я аккуратно сложил машинописную страницу и покинул посольство.

Мой «Москвич», оставленный на солнцепеке, раскалился так, что я обжегся, взявшись за ручку дверцы. Воздух был неподвижен, красные канны на газоне казались языками адского пламени. Я снял пиджак и повесил его на крючок в салоне «Москвича». До прибытия на аэродром я позволю себе не изнывать от жары. Возможно, я излишне привержен правилам приличия, однако я убежден, что это дисциплинирует не только меня, но и окружающих. Я опустил левое окно, чтобы воздух проникал вовнутрь, однако отказался от соблазнительной мысли открыть окно справа — как известно, именно в такую жару наиболее опасны сквозняки, у меня же слабые связки, что ведет к частым вспышкам трахеита. Дорога до аэродрома в нормальных условиях занимает двадцать пять минут, однако в пути могут быть задержки и проверки документов. Никто не станет отрицать, что свое задание я начал выполнять в тревожный и критический момент, возможно, рискуя жизнью.

Улицы были пустынны, однако я не стал относить этот факт к числу последствий военного переворота, так как в Лигоне в это время дня даже собаки предпочитают отлеживаться в тени деревьев. Я свернул на длинную извилистую улицу Серебряная Долина, чтобы выехать на шоссе за университетским кампусом. Там, на перекрестке, несмотря на номер моей машины, меня остановил военный патруль. Я проникся сочувствием к солдатам, которые исполняли свой долг в полном обмундировании и раскаленных касках. Я успел на аэродром лишь за пять минут до прибытия самолета из Дели, и мне стоило некоторого труда пройти к взлетному полю, так как и там были военные патрули.

Я остановился в тени под козырьком здания аэропорта и, пока к самолету везли трап, успел прочесть листок из синей папки, переданный мне Громовым:

«…В соответствии с договоренностью, достигнутой между Министерством шахт и промышленности Республики Лигон и Академией наук СССР, в научную командировку в г. Танги (Республика Лигон) сроком на два месяца направляются заведующий лабораторией прогнозирования сильных землетрясений Института сейсмологии АН СССР доктор геолого-минералогических наук, профессор Котрикадзе Отар Давидович и старший научный сотрудник лаборатории прогнозирования кандидат физико-математических наук Ли Владимир Кимович…»

Я оторвался от текста, чтобы взглянуть на стоявший метрах в двухстах от меня «Ил-62». Моторы уже перестали работать. К самолету подъехал трап. За ним медленно следовали два автоматчика и офицер в пятнистом комбинезоне. Солдаты остались внизу, а офицер поднялся по трапу.

Горячий воздух переливался над полем аэродрома, как вода. Пахло бензином, перегоревшим рисом и какими-то пряностями, которые, сливаясь с запахом машин, создавали специфический, не очень приятный запах, свойственный всем тропическим аэродромам.

Отар Давидович Котрикадэе

Я разговаривал с Володей, смотрел в окно — делал все, что положено пассажиру, а мысли бегали по кругу — что делать? Внизу тянулись невысокие зеленые горы, синие ниточки рек — лесное безлюдье. Потом показалась широкая плоская равнина, горы разбежались, растаяли в дымке на горизонте. Долина была поделена на большие и маленькие квадратики — рисовые поля, среди них в купах деревьев прятались деревеньки, иногда выглядывала белая или золотая пирамидка буддийской пагоды. Мне казалось, что я, обретя сказочной остроты зрение, вижу, как по пыльным улочкам деревень проходят военные патрули, люди прячутся в домах — кому сейчас дело до землетрясений!

Самолет снизился над окраиной Лигона и, легонько подпрыгнув на бетонной полосе, покатил к зданию аэропорта. В позапрошлом году, возвращаясь из Австралии, я провел здесь часа два. Я запомнил только просторный зал ожидания с фреской во всю стену, изображающей мифологическую сцену с обезьянами, витязями и демонами — наверно, из Рамаяны.

Пассажиры начали отстегивать ремни, шевелиться, предвкушая отдых в кондиционированном аэропорту, но стюардесса тут же разочаровала их, объявив, что из самолета выходить нельзя. Никто, кроме нас с Володей, не знал, в чем дело. Поднялся ропот. Особенно возмутились две одинаковые американские бабушки-туристки с сиреневыми буклями и в шляпках с цветочками.

Я поднялся с места, собирая бумаги в портфель. Стюардесса взглянула на меня с осуждением, но тут же вспомнила и спросила:

— Вы тут выходите?

— Да. Вдвоем.

— Все равно сидите пока. Мы вам скажем.

— У нас груз, девушка, — сказал я. — Если стоянка сократится, придется спешить.

— Вряд ли. Нам все равно заправляться. Скорей бы представитель Аэрофлота приходил.

Я послушно сел, положив портфель на колени и стараясь не думать о том, что находится вне моей власти. Володя приклеился носом к иллюминатору, и для меня остался лишь узкий полумесяц стекла, за которым были видны стена аэропорта и клочок выцветшего от жары неба. Сзади открылась дверь, и самолет чуть вздрогнул, когда о фюзеляж ударился трап. Волна влажного горячего воздуха прокатилась по салону. Между кресел, словно подгоняемый этим воздухом, быстро прошел офицер в пятнистом комбинезоне и высокой фуражке. Его появление было событием, оправдывающим странное для пассажиров поведение стюардессы.

— А там танк стоит, — сообщил Володя. — У здания. А у трапа два автоматчика. Может, нас вообще не выпустят?

Офицер вышел из кабины. За ним шел наш пилот. Офицер встал лицом к пассажирам и медленно заговорил на старательном, школьном английском языке:

— Пассажиры в Лигон, следуйте за мной. Остальные пока ждут. Потом мы скажем.

Поднялся недовольный гул, но офицер четко, словно на параде, прошел к выходу, не обращая внимания на требовательно протянутые руки и возмущенные голоса. Мы с Володей поспешили за ним, и я почувствовал неприязнь, с которой на нас смотрели остающиеся, — неожиданно мы стали привилегированным слоем этого маленького замкнутого общества, а так как особых заслуг у нас не было, общество считало наше возвышение несправедливым.

Воздух снаружи был таким плотным и горячим, что я на мгновение задержался наверху трапа, чтобы собраться с духом и сделать следующий шаг. Я, как назло, был в темной шляпе, в костюме, с плащом через руку и являл собой экзотическое и, возможно, комическое зрелище.

— Я согласен улететь обратно, — сказал Володя, спускаясь за мной. — Такой жары я не встречал даже в Каракумах.

— Неправда, — сказал я, не оборачиваясь. — Там было жарче. Только суше. Здесь влажность большая.

Мы шли вслед за офицером через поле к спасительной прохладе и тени аэропорта. Навстречу нам широко шагал низенький коренастый мужчина в мокрой голубой рубашке, в походке и прическе которого все выдавало моего соотечественника. Сколько раз мне приходилось встречать за рубежом наших специалистов, туристов, фирмачей, но, даже если он живет здесь пять лет, опытный глаз всегда отличит русского. В этом есть какая-то мистика.

— Вы Котрикадзе? — спросил мужчина по-английски. Он не отличался моей проницательностью.

— Да, — ответил я по-русски. — Вы нас встречаете? У нас груз…

— Не беспокойтесь. Вас встречает товарищ Вспольный из СОДа. Вот там, под навесом, стоит. А я представитель Аэрофлота. Спешу выручать пассажиров, пока не изжарились. Никто сегодня не хочет брать на себя ответственность. Аэродром вообще закрыт, чтобы кто-нибудь не воспользовался… Вы знаете, что у нас произошло?

Над самыми головами пронесся реактивный самолет. Когда я оторвал от него взгляд, представитель Аэрофлота уже разговаривал с офицером в пятнистом комбинезоне.

В тени у здания аэропорта таился толстый товарищ Вспольный из СОДа. То ли из солидарности с нами, то ли из любви к этикету Вспольный парился в пиджаке, его мягкое невыразительное лицо было красным и распаренным, редкие желтые волосы прилипли к черепу, лишь на висках, над ушами завились тугими колечками. Он прицелился в нас маленькими светлыми глазками, защищенными толстыми стеклами круглых очков в тонкой оправе, сделал шаг навстречу и замер, будто не был уверен, нас ли должен встречать. Я протянул руку, он прикоснулся к ней теплой влажной ладонью и с облегчением сказал:

— С приездом. Наконец-то. Пройдемте в зал, а то здесь крайне жарко.

Мы расселись в низких креслах в зале, напоминавшем рай для правоверных мусульман. Правда, в этом прохладном раю были закрыты все киоски и отсутствовали гурии — мы были его единственными обитателями. Вспольный положил на столик пачку «Кента», я сразу заговорил о нашем багаже, но Вспольный остановил меня:

— Ситуация резко изменилась. Сегодня ночью имел место военный переворот, значение которого мне лично еще не во всех деталях ясно.

— Знаем, — сказал Володя, разглядывая фрески и разрушая этим таинственную атмосферу, навеянную тоном и словами Вспольного.

— И как это отразится на нас? — спросил я.

— На вас? Ваша командировка в горы будет отложена, — ответил он убежденно. — До лучших времен.

Он не совсем понимал, зачем мы приехали.

— Исключено, — сказал Володя со свойственной ему прямотой. — Лучших времен не будет.

Вспольный ответил мне, а не Володе. Видно, он рассудил, что я начальник.

— Не беспокойтесь, Отар Давидович. Все будет улажено. Иван Федорович направил меня специально для того, чтобы вы не беспокоились. Сейчас мы получим багаж и поедем в гостиницу. У вас есть переводчик?

При этих словах он посмотрел на Володю. Володя покраснел — он легко краснеет — и ответил:

— Я не переводчик. Я геофизик.

— Ну что ж, тогда, раз представитель Аэрофлота… Дайте мне ваши паспорта и квитанции на багаж. Вообще-то вас должен был встретить представитель лигонской стороны, но в свете…

Мы отдали ему паспорта и прочие бумаги.

— Вы посидите, — сказал Вспольный. — Боюсь, что даже носильщиков сегодня нет…

С этими словами он вытащил свое мягкое тело из кресла и побрел к двери. Не успел он скрыться за ней, как в зал на последнем издыхании ввалились пассажиры нашего самолета. Они бросились к креслам, как верблюды к источнику. Замыкая процессию, бок о бок шли офицер в пятнистом комбинезоне и представитель Аэрофлота, довольные собой, по-отечески добрые к спасенным пассажирам. Представитель Аэрофлота узнал нас и спросил:

— Ну как, нашли Вспольного? Он все сделает, не беспокойтесь. Я прослежу.

Откуда-то возник изможденный индус и начал быстро распаковывать киоск с сувенирами. Сверху по лестнице сбежал официант в малиновой ливрее с подносом, уставленным бутылками кока-колы. Бутылки были потными, и из них под одинаковыми углами торчали соломинки. Нам с Володей тоже досталось по бутылочке. Высокий худой офицер остановился у наших кресел и спросил:

— Господин Котрикадзе?

Я поднялся.

— Господин Ли?

Что еще приключилось? Беды не ходят поодиночке.

— Следуйте за мной, — сказал офицер.

Я обвел глазами зал в поисках представителя Аэрофлота, но тот куда-то исчез. Бабушки в цветочных шляпках смотрели на нас с сочувствием. Мы уже не были выскочками. Мы попали в плен, а жалкая судьба пленников вызывает у зрителей сочувствие.

Тильви Кумтатон

Предыдущую ночь я провел в штабе бригадира Шосве. Командующий использовал меня для связи с военными округами. Затем я был вместе с ним на первом заседании Революционного комитета. В три тридцать мне пришлось с двумя танками блокировать полицейский участок в нижнем квартале, потому что тамошний начальник решил сохранить верность правительству. К сожалению, моим танкистам не пришлось сделать ни одного выстрела. При виде танков полицейские скрутили своего начальника и сдались в плен. В четыре тридцать началось совещание бригадира с лидерами политических партий, а через сорок минут мне пришлось покинуть совещание и вылететь на истребителе в порт Калабам с приказом бригадира об отстранении полковника Синве. Когда я добрался до пыльного Калабама, полковник Синве уже успел бежать к таиландской границе, и мой визит оказался пустой формальностью. В девять двадцать мой самолет вновь опустился в Лигоне. Мне хотелось спать. В десять десять я вернулся в президентский дворец. Кабинет бригадира Шосве находился в бывшей столовой президента — гурмана и чревоугодника. На белом овальном столе были расстелены карты. Окна были распахнуты. Фен под потолком гонял воздух, и бригадир, чтобы не разлетались листы, прижимал их по краям ладонями.

— Все в порядке, Тильви? — спросил бригадир.

Он совсем не изменился с той поры, когда был начальником нашего военного училища.

— Все в порядке, бригадир, — сказал я.

— Отлично. У нас для тебя новое задание. Выспишься потом, когда победим. Полетишь сегодня в Танги. Там на всю провинцию только одна рота. Возьмешь полевую рацию, полковник Ван подготовил тебе документы. Да, еще дам тебе автоматчиков. Из первой бригады, надежные люди.

Я мог гордиться поручением бригадира. Хотя это была не прогулка. Там хозяин — князь Урао. А в городе много его сторонников.

— С этой минуты ты комиссар Временного комитета в округе Танги в чине майора.

— Я капитан.

— Преимущество революции заключается в том, что ее участники могут в случае победы рассчитывать на повышение в чине. В случае поражения — на веревку. Ясно?

Бригадир не улыбался.

В дверь заглянул автоматчик.

— Пришли, — сказал он.

— Пусть войдут.

В столовую вошли прилетевшие из Джакарты лидеры оппозиции.

— До свидания, — сказал мне бригадир и поспешил вокруг стола/чтобы встретить союзников, а может, и соперников. На полпути он вдруг остановился и сказал: — Не удивляйся, когда полковник Ван скажет тебе о двух иностранцах, профессорах. Это мой приказ.

Кабинет начальника оперативной части полковника Вана помещался в музыкальной гостиной, где президент хранил коллекцию народных музыкальных инструментов. У стен стояли высокие старинные барабаны, над ними висели лютни, бамбуковые дудки, колокольчики, а посреди белой вороной красовался рояль цвета слоновой кости.

— Можно поздравить с повышением? — спросил меня мрачный Ван. Он тоже давно не спал. На его плечах лежала вся писанина, а помощников было мало — никто в революцию не хочет заниматься писаниной.

— Надо достать звездочки, — сказал я. — В документах, наверно, указано, что я майор.

— О, мальчишеское тщеславие! — воскликнул Ван. — Не зазнавайся. Я тебе открою тайну: ты получил майора, потому что комендант Танги — капитан.

— Когда вылетать? — Я счел за лучшее перевести разговор на другую тему.

— Гражданские рейсы отменены, ты полетишь в Танги специальным самолетом. С тобой полетят автоматчики. Возьмешь медикаменты, оружие, газеты, пропагандистский материал… И еще русских геологов с грузом.

— Еще чего не хватало! Русские подождут!

— Они не могут ждать. Это личный приказ бригадира. И ты, капитан, отвечаешь головой за их безопасность. Вот их мандаты на свободное передвижение по округу. И третий, незаполненный.

— Зачем?

— Русские наверняка пошлют с ними кого-нибудь из посольства. Кто знает язык. А не пошлют, разорвешь. Они прилетают из Дели в 12.20. Ты их встретишь.

— Но что за срочность? На нас смотрит весь мир, а мы в первый же день занимаемся какими-то русскими.

— Именно потому, что на нас смотрит весь мир, мы должны быть цивилизованными.

В утешение полковник сделал мне хороший подарок. Он достал новенькие майорские погоны и сказал:

— В машине нацепишь. В штабе этим не занимайся.

К прилету русского самолета я опоздал. Он уже полчаса как прилетел, когда я вошел в здание аэропорта. И еще две минуты я потратил на то, чтобы зайти в туалет, причесаться и взглянуть, к лицу ли мне новые погоны.

Затем я прошел в транзитный зал. В зале толкалось десятка три пассажиров с единственного самолета в порту. Аэропорт закрыт, чтобы желающие бежать за границу не воспользовались оказией.

Я увидел лейтенанта в камуфляжном комбинезоне.

— Послушай, брат, — спросил я его. — Ты курируешь самолет? Кто с него сошел в Лигоне?

Лейтенант показал мне на двух человек, сидевших в креслах и тянувших через соломинки кока-колу. У меня отлегло от сердца. Хоть я и не имел желания обременять себя иностранцами, приказ бригадира следовало выполнить. Если бы они уехали в город, моя задача бы осложнилась.

Один из геологов оказался стройным, подтянутым, сухим мужчиной лет сорока, у него был крупный, как у индийца, нос и густые брови. Он сидел спокойно, положив руки на колени. Я всегда смотрю на руки человека. Они больше говорят, чем лицо. Я заглянул в мандат, выданный Ваном.

— Господин Котрикадзе? — спросил я. И удивился, что у русского фамилия, похожая на японскую.

Старший из них поднялся.

Я прочитал вторую фамилию:

— Господин Ли?

Второй геолог был не старше меня. Лицо у него было широкое скуластое. Он был похож на нашего горца. В Советском Союзе живет много национальностей. Возможно, у них есть свои китайцы. Ведь китайцы есть везде.

Я предложил им следовать за мной. Времени было в обрез. Пока мы шли через зал, я представился и объяснил, что встречаю их по поручению Временного комитета. Я спросил, где их документы.

— Их взял представитель посольства. Он должен быть где-то здесь, — сказал Котрикадзе. Он хорошо говорил по-английски.

— Тогда покажите мне его, — сказал я. — Ваш груз и документы не должны проходить таможню. Вы гости комитета. Мы спешим, нам некогда. Мы вылетаем в Танги.

Юрий Сидорович Вспольный

Я отлично понимал, что в Лигоне произошел военный переворот, задевший самые основы местной жизни. Однако существуют сферы человеческой деятельности, которые не должны зависеть от переворотов. Это относится к медикам, пожарным, наконец, к таможенным органам. Но я потерял пять минут, прежде чем добился появления у барьера таможенного чиновника. Куда-то запропастился и пограничник, а Павел Павлович, сотрудник Аэрофлота, обещавший немедленно доставить груз геологов, сам пропал и груза не привез. Я стоял перед барьером. По другую сторону его пограничник с таможенником читали бумагу, в которой сообщалось, что наши товарищи — гости свергнутого лигонского правительства, и это привело их в такое замешательство, что они предпочитали на меня даже и не смотреть, ждали, пока появится дежурный офицер.

— Я представитель посольства СССР, — сказал я твердо, притом по-лигонски. — Мои соотечественники прибыли издалека и нуждаются в отдыхе. Визы у них в порядке, и нет оснований чинить им препятствия.

В зал наконец-то въехала тележка с багажом и грузом. За ней шел автоматчик.

Таможенник готов был сдаться, но тут его взгляд упал на четкую надпись на одном из ящиков. Какой-то умник в Москве написал на нем латинскими буквами: «Министерство шахт и промышленности Лигонской Республики». Эта надпись подействовала на таможенника, как красная тряпка на быка. Он тут же отложил в сторону бумаги.

Служка подставил ему под локоть чашку чая с молоком. Чиновник отхлебнул и сказал:

— Надо ждать.

Я развел руками. Было ясно, что до появления начальства мне не на что надеяться.

К счастью, ждать пришлось меньше, чем я опасался. В гулком пустом зале послышались четкие военные шаги, и я увидел, что к нам подходит в сопровождении геологов высокий молодой офицер в чине майора. Офицер выглядел сурово. Автоматчик вытянулся. Таможенник отставил чашку с чаем. Лишь я сохранил полную достоинства позу.

— Я протестую, — сказал я.

Майор требовательно протянул руку, и догадливый таможенник тут же собрал разбросанные документы.

— Мы не смели без указаний… — начал он.

— Где груз? — спросил майор.

— Вот здесь, на тележке.

— Немедленно отправьте его к третьему подъезду. Там передайте сержанту для погрузки на «Вайкаунт».

— Слушаюсь, — сказал таможенник. Он был рад, что кто-то снял с него ответственность. Однако меня такой ход событий не устраивал. Это было похоже на конфискацию.

— Стойте, — сказал я. — Этот груз не подлежит изъятию.

— Почему? — спросил майор. — Это груз правительства.

Он показал на надпись. Геологи вели себя пассивно.

— Будучи представителем посольства, — сказал я, — сопровождающим ученых по территории Лигона…

— Отлично! — У этого майора была привычка не дослушивать собеседника. — Ваше имя, должность?

Майор вел себя так, словно стоял перед строем полка. Я достал визитную карточку.

Не говоря ни слова, майор открыл черную папку, вытащил оттуда квадратный лист бумаги размером в две почтовые открытки и переписал в него мое имя.

— Этот документ я передаю вам по поручению бригадира Шосве, — сказал он. — Подобные документы уже выданы вашим спутникам. Самолет в Танги отбывает через час.

— Что? — сказал я. И тут же принял правильное решение: — Мне надо немедленно позвонить в посольство.

— Разумеется, — согласился майор. И, обернувшись к таможеннику, сказал: — Проводите господина к телефону.

— Слушаюсь! — рявкнул таможенник. Я понял, что он когда-то служил в армии, наверно, в небольших чинах.

* * *

10 марта 1974 г.

Канцелярия Президента Республики Лигон (зачеркнуто).

Канцелярия Председателя Революционного комитета Республики Лигон.

Всем, кого это может касаться.

Предъявитель сего, профессор Котрикадзе Отар, выполняет задание комитета, имеющее особое значение для блага лигонского народа. Профессору Котрикадзе дозволен проезд любым видом транспорта в пределах округа Танги и горных княжеств. Местные власти, а также старосты деревень и вожди племен обязаны оказывать ему всяческое содействие транспортом, жильем и любой помощью. Не исполнивший этого указа Революционного комитета будет наказан по законам военного времени.

Председатель Революционного комитета бригадный генерал Шосве.

Президентский дворец, Лигон.

(Идентичные документы были выданы «профессору» Ли Владимиру и «советнику» Вспольному Юрию.)

ЗАГЛЯНУТЬ В ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

«…Наблюдения ученых в сейсмически активных районах, проведенные с помощью геофизических методов, указывают, что в период «созревания» землетрясения происходят изменения различных геофизических полей — гравитационного, геомагнитного, электрического. Целый ряд ученых разных стран высказывает мысль, что перед сильным землетрясением в некоторых случаях проявляются заметные деформации земной поверхности…

Применяя в сейсмическом районе методы точных инструментальных измерений, можно обнаружить и малые деформации земной поверхности. Они и должны указать, что где-то в глубинах недр происходят процессы, связанные с будущим землетрясением».

В. Буренков (наш соб. корр. в Алма-Ате).

«Известия». 3.9.1973.

Владимир Кимович Ли

Вот и обошлось. А мы волновались. Правда, я еще утром предвкушал вечер в экзотическом Лигоне, шумные восточные улицы и огни реклам. А мы улетаем через час. Но могло быть и хуже.

Пока наш Вспольный бегал куда-то звонить, утрясать и согласовывать, майор в двух словах объяснил шефу ситуацию. Регулярное сообщение у них прервано. Но в Танги летит спецрейс, который захватит нас. Если мы откажемся, то застрянем здесь неизвестно на сколько.

Видно, майор не сомневался, что мы согласимся лететь. Он прав. Отар делает вид, что иной встречи не ожидал. Можно подумать, что его всегда встречают мрачные майоры и перебрасывают с самолета на самолет.

Майор передал нас солдату, который провел нас наверх, на галерею, где вдоль стеклянной стены располагалось кафе. Солдат указал на столик у окна. Официант в малиновом костюмчике накрыл столик на троих. Я не был голоден, но Отар велел мне поесть — неизвестно, когда это случится в следующий раз. На взлетном поле одиноко стоял наш «Ил» с красным флагом на стабилизаторе. Около него остановился желтый бензозаправщик с раковиной «Шелл» на борту. В кафе было прохладно и совсем пусто, если не считать шумной индийской семьи с детьми, бабушками и дедушками в углу и одинокой девушки через два столика от нас. Черные прямые волосы девушки были собраны в тяжелый пук на затылке и украшены белым цветком. Перед девушкой стоял высокий бокал с лимонадом, но она не пила. Потом в кафе вошел экипаж какой-то европейской авиакомпании. Две стюардессы в голубых кокетливых пилотках и с прямыми до плеч светлыми волосами. Стюардессы сели рядом, закинув ногу на ногу — ноги были красивые и длинные. Пилоты тоже сели. У них были квадратные мужественные подбородки, словно их подбирали но конкурсу фотографий.

— Володя, погляди, не ищет ли нас Вспольный, — сказал Отар.

Я подошел к перилам галереи и заглянул вниз. Отар был прав. Вспольный стоял посреди пустого зала, сверкал очками, разыскивал нас и опасался, что нас опять куда-нибудь увели. Он поднял голову, увидел меня и обрадовался.

— Идет, — сказал я Отару, возвращаясь на свое место. Я поглядел, тут ли девушка с цветком. Она так же сидела перед нетронутым бокалом. Мне ее стало жалко.

Вспольный был взволнован.

— Ума не приложу… — сказал он Отару. Он вообще предпочитал разговаривать с Отаром. — Такая ситуация, и все на мою ответственность.

Отар вежливо налил ему лимонада.

— Спасибо, — сказал Вспольный, — нет желания.

И тут же в два глотка опустошил бокал.

К девушке за соседним столиком подошла пожилая массивная женщина с напудренным смуглым лицом. Женщина была в национальной одежде — длинной юбке и белой блузке с широкими пышными рукавами.

— Значит, так. — Вспольный снял очки и протирал их платком. — Мне удалось связаться с посольством, и я имел беседу с Иваном Федоровичем. Оказывается, в посольство уже звонили из Революционного комитета и сказали, что лигонская сторона обещает выполнить взятые предыдущим правительством обязательства.

— Ну и хорошо, — сказал Отар.

— Да, — вздохнул Вспольный, — за исключением того, что в горах сложная обстановка, а мы должны вылетать. Иван Федорович специально обратил мое внимание на это и просил довести до вашего сведения. Вы можете отказаться от поездки, и никто не будет вас упрекать.

— Исключено, — сказал я.

— Мы уже об этом говорили, — сказал Отар. — И летим. Но вы можете остаться.

— Нет, — возразил Вспольный без энтузиазма. — Если вы летите, то и я лечу. Так сказал Иван Федорович. И Революционный комитет выдал мне специальное разрешение.

Вспольный дотронулся до пиджака, показывая, где у него лежит это разрешение.

— Я даже собраться не успел, не переоделся…

— Мы с вами поделимся, — сказал я. — А зубную щетку и полотенце купим.

Не надо было мне вмешиваться. Вспольный посмотрел на меня с укоризной. Я представил себе, какая буря бушует в сердце нашего толстяка: в горы, в глушь, в Саратов — и без зубной Щетки! Но меня сам черт за язык тянул. Я позвенел в кармане мелочью и сказал:

— Я сейчас, одну минутку.

— Володя, не дури, — сказал Отар. Он все понимал, он знает меня как облупленного.

Человек часто совершает двойные поступки. Так и я. Вроде бы поспешил за зубной щеткой для нашего сопровождающего лица, а при том хотел взглянуть, куда пожилая женщина увела ту печальную девушку.

В зале внутренних авиалиний ее не было. Упустил. Вся жизнь, должен сказать, соткана из встреч и расставаний, и, как известно, расставаний больше, чем встреч.

Киоск, торговавший всякой мелочью, был открыт. Возле него стоял лишь один покупатель — грузный невысокий индиец, странно выглядевший в теплом черном пиджаке, белой тряпке, обмотанной наподобие кальсон вокруг ног, и черных, замечательно начищенных ботинках. Словно он торопился из дому и забыл натянуть брюки. Голову его притом украшала вязаная шапочка, как у лыжника. Индиец держал в руке такой же грузный, как и он сам, саквояж (вещи и собаки часто похожи на своих хозяев), а перед ним на прилавке лежала куча лекарств в пачках, бутылочках и целлофановых пакетиках. Я заподозрил, что он намеревается открыть небольшую аптеку. А может быть, он так сильно болен? Я пригляделся. Но не обнаружил на его лице никаких следов близкой кончины. Профиль у него был строгий, античный, как у римского кесаря периода упадка. Если бы убрать один из трех подбородков, облачить его в латы, то не стыдно поставить такого героя во главе легионов. Но когда он, почувствовав мой взгляд, обернулся, оказалось, что фас его никак не соответствует героическому профилю. Подбородок и линия носа терялись в массе обвислых щек, а желтые белки черных глаз и слишком красные губы делали его похожим на клоуна, который не успел снять грим.

Я показал на зубную щетку и сказал по-английски «плиз», что означает «будьте любезны», затем отыскал глазами тюбик зубной пасты, надеясь, что это не крем для бритья. Продавщица выложила товар на прилавок и информировала меня по-английски, что все это обойдется мне в два вата. Я достал пятидолларовую бумажку.

— Ноу, — сказала женщина, показав на курившего метрах в двадцати солдата. Все ясно, сегодня мы принципиально не имеем дела с иностранной валютой.

— Я помогу вам, — сказал толстый индиец. — Банк закрыт.

Чтобы я не заподозрил его в злых умыслах, он показал на окошко с английской надписью «Обмен валюты, чеки путешественников». Окошко было закрыто.

Я взглянул на продавщицу. Я не был уверен, что поступаю правильно, вступая в валютные сделки с иностранцами, но зубная щетка была мне нужна.

Женщина отвернулась.

— Совершенно честно, по курсу, — сказал индиец.

На указательном пальце у него было два золотых перстня.

Один из них с красным камнем. Его пальцы двигались с поразительной быстротой, и алые губы шевелились в такт — я догадался, что он производит сложные математические расчеты, переводя доллары в ваты и стараясь меня при этом случайно не обмануть.

Не успел я опомниться, как у меня в руке были две купюры по десять ватов, одноватовая бумажка и много мелочи. А пять долларов исчезли в кармане пиджака.

— Спасибо, — сказал я индийцу. — Спасибо, — сказал я продавщице. Она изобразила улыбку. Индиец поспешил в дальний конец зала. Там обнаружился наш майор, возле него стояли пожилая напудренная дама и грустная девушка. Майор беседовал с женщинами, а индиец стоял в пяти шагах, скособочившись под тяжестью саквояжа.

Юрий Сидорович Вспольный

Выходка Владимира Ли вывела меня из себя. Я сам бы купил себе все необходимое. Я смотрел в окно, как цепочка пассажиров вливалась по трапу в темное чрево самолета, и представлял, как им там жарко. Отар Давидович тщательно пережевывал салат, а у меня не было аппетита. Затем мы с ним начали есть протертый томатный суп — неизбежную принадлежность такого рода заведений. В аэропорту господствует выхолощенная европейская кухня. Я даже мог угадать, что последует за супом: невкусный бифштекс с кетчупом и обжаренными ломтиками картофеля.

Пожалуй, на месте Ивана Федоровича я бы настоял на том, чтобы дать отдохнуть нашим товарищам, прежде чем кидать их в отдаленный район. Однако я тут же изгнал эту мысль из головы, ибо Иван Федорович облечен ответственностью, позволяющей ему принимать решения. Я был легко одет, а в горах вечерами температура падает чуть ли не до нуля. В моем распоряжении находилась лишь небольшая сумма денег, случайно оказавшаяся в бумажнике. Правда, Иван Федорович заверил меня, что деньги будут немедленно переведены в тангийское отделение банка.

— Простите, — отвлек меня голос Отара Давидовича. — Но хочу заверить вас, что желание Володи купить вам зубную щетку — не вызов. Он очень отзывчивый молодой человек.

— Я сам могу о себе позаботиться, — отрезал я. Но тут же спросил: — Сколько мы пробудем в Танги?

— По нашим расчетам, чуть более двух недель. Может, меньше, может, и месяц.

Ответ меня удивил. Оформление заграничной командировки требует точности и знания сроков. Это связано с валютными расходами, билетами, переговорами с соответствующими зарубежными организациями…

— Тогда я уточню вопрос: на какой срок выписана командировка?

— Без срока.

Я откашлялся. Я не видел оснований скрывать от меня обстоятельства поездки. Если лигонская сторона в курсе, то я, как ответственный работник, имею полное право…

— Не поймите меня превратно, — сказал Котрикадзе. — Длительность нашей командировки зависит от Бога.

— От лигонской стороны? — уточнил я.

— Нет, от Господа Бога.

Я пожал плечами.

— Даже от конкретного бога. От Плутона. Вы, видно, не успели ознакомиться с деталями?

— Меня подключили лишь за час до вашего прилета. Если бы не переворот…

— Мы с Володей работаем в ЛПСЗ. Это расшифровывается как лаборатория по прогнозированию сильных землетрясений.

— Да, я видел это название в письме.

— Мы разрабатываем методику предсказания землетрясений. Нам удалось добиться некоторых успехов. Особым образом измеряя напряжения в различных участках земной коры, мы можем определить очаг будущего стихийного бедствия и даже его сроки.

К столику подошел Володя Ли. Он держал в руке пакетик, который положил на стол у моей руки. Затем как ни в чем не бывало уселся на место и набросился на салат.

Я развернул бумагу. Внутри лежали зубная щетка и крем от перхоти.

— Спасибо, — сказал я холодно. Я устал от этих мальчишеских выходок. — Сколько я вам должен?

— Потом сочтемся.

— Володя, не устраивай купеческих представлений, — сказал Котрикадзе. — Юрий Сидорович их не любит.

— Два вата за все, — сказал Ли.

Я молча передал молодому человеку деньги. Отар Давидович крутил в пальцах тюбик с кремом.

— Так и знал, — сказал он Володе Ли. — Тебе еще учиться и учиться.

— А что?

— Это крем от перхоти.

— Ужас! Я забыл, как по-английски «зубная паста».

Он был расстроен. Меня это раскаяние, как ни странно, несколько примирило с молодым человеком.

— Я сбегаю поменяю, — сказал Ли.

— Не беспокойтесь, я найду применение крему, — остановил я его. — Продолжайте, Отар Давидович. И не старайтесь излагать свои мысли популярно. Надеюсь, моего образования хватит, чтобы следить за ходом изложения.

— Не сомневаюсь, — согласился со мной Отар Давидович. Он отхлебнул кофе. — Недавно нами окончены испытания установки, позволяющей улавливать и измерять напряжения в любой точке земного шара. Следовательно, если мы получаем такого рода информацию, скажем, с Камчатки, мы тут же обращаемся к сейсмическим картам и определяем, нет ли в том месте опасного разлома… Но такие карты составлены далеко не везде.

— В том числе их нет в Лигоне, — догадался я.

— Карт здесь, конечно, нет, — поддержал меня Ли.

— Дело не только в картах, — продолжал Котрикадзе. — Мы засекли сигналы, источник которых находится в четырехстах километрах к северу от Лигона. Конвекционный поток, движущийся по границе разлома, может привести к стрессовой ситуации в течение ближайших недель. При этом в зависимости от характера местности предполагается освобождение энергии порядка…

— То есть будет землетрясение?

— Возможно, крайне сильное. Мы передали наши сведения в академию, а оттуда они были посланы в Лигон.

— Представляете, — вмешался Ли, — взяли данные через половину шарика! Первая удача такого масштаба.

— Вернее, редкое по силе землетрясение, — добавил Котрикадзе.

— И вас пригласили в Лигон? — Я не трусливый человек, но обыденность, с которой они говорили о том, что собираются провести ближайшие дни буквально на вулкане, меня нервировала.

— Для локализации очага и определения даты возмущения мы должны провести полевые исследования.

— И землетрясение, которое вы предсказываете, может начаться в любой момент?

Эти слова вырвались у меня помимо моего желания. И жаль, что я не сдержался. Ли откровенно усмехнулся. Но Отар Давидович был тактичнее.

— Во-первых, оно может вообще не начаться, — сказал он. — Рост напряжения не обязательно приводит к катаклизму. Все зависит от конкретных условий.

— Ну а если?..

— Наша задача — определить сроки и силу землетрясения. И рекомендовать меры по защите населения и имущества.

— Мы как врачи на чумной эпидемии, — сказал Ли. — Совсем не обязательно заражать себя чумой. Лучше, если вылечим других.

В его словах я уловил иной смысл. Ведь известны же случаи, когда врачи сознательно заражали себя чумой. В интересах науки. Хотя в данном конкретном случае…

— А разве местные ученые не могли провести все это без нашей помощи? Ведь землетрясение предсказано…

— Предсказано! — Ли совершенно не умеет владеть собой. Он почти кричал, забыв, что находится в зарубежной стране, где за ним, представителем великой державы, наблюдают тысячи далеко не всегда доброжелательных глаз. — Кому это удавалось до нас? Каждый школьник знает, что над этой проблемой бьются тысячи ученых! Наша лаборатория разрабатывала методику двадцать лет, и ни одного года мы не провели дома…

— Сколько вам лет? — прервал я несколько неуместный поток красноречия молодого ученого.

— Тридцать один. Я кажусь моложе.

К нам подошел майор, которому было поручено осуществлять связь с нашими специалистами от имени лигонской стороны.

Тильви Кумтатон

Я решил, что высплюсь в самолете, и эта мысль меня утешила. И я занялся делами. Из всего экипажа на аэродроме обнаружился только второй пилот. Дежурный помочь мне не мог — у него еле хватило людей, чтобы обслужить транзитные рейсы. Пришлось связываться через Вана с командованием ВВС. Вместо десяти автоматчиков, которых мне обещали, приехали только восемь. Врач исчез. Зато появился лейтенант из управления пропаганды с кипами листовок и сказал, что летит с нами. Радиста кто-то по ошибке направил в морской порт. При этом возникали тысячи мелочей — то мне звонили из ресторана, чтобы выяснить, кто будет платить за обед для русских, то обнаруживалось, что к миномету, который прислали из штаба округа, нет мин. Потом управление снабжения потребовало, чтобы я обеспечил место директору Матуру, а я этого директора в глаза не видал… На секунду я замер посреди зала, чтобы привести в порядок мысли, и тут рядом со мной возникла тетушка Амара, моя родственница, у которой я жил, когда учился в университете. Она драла с меня за постой дороже, чем в гостинице «Кинг», а удрать от нее оказалось труднее, чем из объятий питона.

— Кумти! — воскликнула она, словно специально приехала из города, чтобы полюбоваться моей военной формой. — Как ты вырос, мой мальчик!

— Здравствуйте, тетя Амара. Что вы здесь делаете?

— Такое счастье, — продолжала она, не отвечая на мой вопрос, — что именно ты командуешь рейсом в Танги!

Каким-то чудом по аэродрому распространился слух, что в Танги уходит спецрейс, и уже человек двадцать'пытались получить у меня место. Я мог бы разбогатеть.

— Это военный рейс, тетушка, — сказал я. Наверно, она тоже собралась в горы.

— Неважно, — отрезала тетушка. — Ты обязан помочь нашей родственнице. Бедная девочка едет к умирающему отцу, которого ранили бандиты. Ты не можешь ей отказать. Покойные предки вернутся оттуда, чтобы преследовать тебя.

Она толстым наманикюренным пальцем показала в пол, откуда прибудут мои предки.

Я попытался отказаться. Но если вы полагаете, что я победил тетушку, вы плохо знаете силу родственных связей в Лигоне. Тетушка Амара тут же передала мне привет от моего двоюродного дедушки, пригрозила мне гневом дяди и, наконец, бросила в бой тяжелую артиллерию в виде девушки, красота которой поколебала мои бастионы.

— Тетушка Амара просила за меня, — сказала девушка, стараясь не робеть. Она была одета так, как одеваются студентки в небогатых семьях, сочетая традиции с европейской модой. — Я бы не посмела обеспокоить вас, если бы не мой отец. А я везу лекарство, которое может ему помочь.

Я хотел было сказать, что с удовольствием отвезу лекарство и передам его по назначению, а вместо этого услышал свой собственный хриплый голос, приказывающий девушке пройти к выходу номер три и сказать там солдату, что ее прислал майор Тильви.

Я пытался оправдать себя тем, что если бы мой отец был болен… но должен признаться, что решающую роль сыграла боязнь гнева родственников.

Шагах в пяти от меня стоял толстый индиец в пиджаке, надетом поверх дхоти, с губами, измазанными бетелем, и с толстым саквояжем в руке. Он слышал весь разговор и этим меня разозлил. Ну уж ты, голубчик, места на самолете не получишь, подумал я и тут же услышал:

— Господин майор, куда мне проходить?

— А какое мне дело?

— Я лечу с вами в Танги, — сказал он.

Я не люблю торгашей независимо от национальности. Но я был официальным лицом.

— На этот рейс пассажиров не берут.

— Даже прекрасных девушек?

Это было слишком. Я повернулся и пошел прочь. Индиец обогнал меня и старался поймать мой взгляд.

— Я пошутил, господин майор, — сказал он. — Я директор Матур. Я имею право лететь.

— Какой еще директор Матур?

Торгаш в мгновение ока извлек аккуратно сложенную бумагу на бланке управления снабжения. В ней доводилось до моего сведения, что директор Матур направляется в Лигон по делам революционного правительства.

— Вы можете проверить, — сказал он. — Вы можете позвонить. Моя репутация…

Я не стал звонить. Я вспомнил, что мне уже звонили. Мне не хотелось с ним разговаривать.

— Вы знаете, куда идти?

— Разумеется, к выходу номер три.

Удивительно, подумал я, когда он успел получить эту бумагу? У этого человека солидные связи.

Наконец нашелся первый пилот — его прислали с базы ВВС. Мой экипаж был кое-как укомплектован, миномет выброшен, патроны для гарнизона в Танги получены, груз русских геологов был на борту. Я поднялся в ресторан и пригласил русских в самолет.

— Груз на месте, — сказал я.

Юрий Сидорович Вспольный

Майор с новенькими погонами на плечах, которые не вязались с пропотевшей запыленной формой, видно, только что произведенный прямо из лейтенантов, пригласил нас к самолету, заверив, что груз уже на месте. Мы последовали за ним через пустой зал, и тут меня остановил крик:

— Юрий, погоди!

Мы остановились. К нам подбежал взмокший, растрепанный Саша Громов. На мгновение меня охватило чувство облегчения, что мой вылет отменяется. Но оказалось иначе.

Громов протягивал мне мой же чуть потертый атташе-кейс, купленный в прошлом году в Дели и всегда сопровождавший меня в деловых поездках.

— Мне твою комнату сторож открыл, — сказал он. — Здесь мыло, щетка и так далее. Еще я рубашку положил и, простят меня дамы, трусики.

Последнее слово он произнес, понизив голос, однако даже эта неуместная шутка не перевесила чувства благодарности, овладевшего мной.

Громов вытащил бумажник и, протягивая мне пачку денег, продолжал:

— Тут пятьсот ватов. Все это не от меня, а от Ивана Федоровича. Он вспомнил, что ты отправляешься в поход гол как сокол. Потом в бухгалтерии отчитаешься. Если понадобятся деньги, телеграфируй прямо мне. Я в курсе.

Он обернулся к моим спутникам, представился им, передал наилучшие пожелания от Ивана Федоровича и добавил:

— Что касается Юрия Сидоровича, то он лучший в посольстве знаток лигонского языка и тщательно собирает материалы для будущей книги об этой чудесной стране.

Я был тронут личной заботой Ивана Федоровича, пониманием важности моей миссии.

— Не буду вас задерживать, — сказал Громов. — Ни пуха ни пера!

— Катись к черту! — в сердцах сказал я.

Мы попрощались с Громовым, а он стоял в дверях, пока мы не скрылись в багажном отделении.

За дверью, ведущей прямо на летное поле, жарился на солнце небольшой «Вайкаунт» местных авиалиний. В дверях толпилась группа людей. Несколько солдат, молодой лейтенант, толстый индиец в пиджаке поверх дхоти с красными от бетеля губами и молоденькая девушка, возможно, медицинская сестра, в длинной юбке с увядшим белым цветком дерева татаби в черных как смоль волосах. Девушка была красива той характерной для Юго-Восточной Азии хрупкой, изящной, какой-то птичьей красотой, которая приятно подчеркивается независимостью осанки, происходящей от самостоятельности, которой испокон веку пользуются в Лигоне представительницы прекрасного пола. Всем известно, что еще в XIV веке в армии короля Нанасабаука числился женский отряд. И прекрасные амазонки верхом на слонах сыграли важную роль в битве с бирманской армией под стенами монского города Пегу.

Наша небольшая процессия пересекла раскаленную полосу бетона, отделявшую аэропорт от самолета. Шел третий час, жара была тяжелой, отягощенной близким муссоном. Я подумал, что Громов наверняка забыл положить в чемоданчик мою верную полотняную кепочку.

Поднявшись по короткому шаткому трапу в присевший на хвост самолет, я внутренне сжался от ожидавшей меня духоты. И не ошибся в худших ожиданиях. На секунду я задержался, размышляя, сесть ли мне поближе к двери, сквозь которую проникал воздух, или занять место в хвосте, где больше шансов уцелеть при вынужденной посадке. Наконец сел сзади и начал обмахиваться найденным в спинке кресла журналом. Майор разрешил солдатам снять каски и расстегнуться. Сам остался при полном параде.

— Отар, я сейчас умру, — услышал я слабый голос Ли.

— Нельзя ли попросить воды? — спросил индиец.

— Потерпите, — услышал его майор.

Дверь закрылась, медленно начали вертеться винты. Наконец самолет сдвинулся с места. И когда я уже буквально терял сознание, самолет оторвался от земли, и вскоре в кабину хлынул прохладный воздух. Я с минуту наслаждался им, затем застегнул ворот, чтобы резкое переохлаждение тела не привело к простуде.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В ИОКОГАМЕ

«1 сентября 1923 года началось так же, как многие прекрасные дни ранней японской осени. Я поднялся еще до восхода солнца. В чарующей тишине раннего утра я наблюдал мягко надвигающийся рассвет. Серебристый месяц смотрел вниз на тихие, почти неподвижные воды… Сегодня мои друзья уезжали домой, и я должен был их проводить…

Пирс имел праздничный вид, он был украшен флагами, развевающимися на ветерке. Наконец в без одной минуты двенадцать сходни были подняты, множество рук с платочками поднялось для последнего прощания, лица расплылись в улыбке или принимали печальное выражение.

Внезапно люди вытянулись, и на какое-то мгновение все замерли, прислушиваясь к подземному гулу… Этот гул сигнализировал парализованным страхом людям о катастрофе. Огромный пирс заколебался — удержаться на ногах было невозможно. Люди поднимались, но их тут же кидаю на асфальт. Крики объятых ужасом мужчин и женщин заглушались грохотом разваливающихся строений и ревом земли. Люди чувствовали себя так, словно очутились внутри колеса парового катка, катящегося по разбитой дороге.

Инстинктивно я пытался покинуть пирс, но в это время произошел второй, еще более сильный подземный толчок. Пирс разламывался под действием страшной силы. Деревянная часть его упала в воду. Я почувствовал, что куда-то лечу. Ухватившись за наружный забортный трап, я выбрался на уцелевшую часть пирса. Я увидел, что привычная панорама Иокогамы закрыта темной завесой пыли, нависшей над городом и приближающейся к морю. Я понял, что рев, который последовал за первым толчком, означал неожиданное разрушение огромного города. Вслед за пылью в воздух поднимались столбы черного дыма и пламени. Подгоняемый усиливавшимся ветром, огонь быстро распространялся, горящие головешки летали над головами… Приблизившись к складам на каменной набережной, пламя прыгнуло на них, как тигр на добычу, и с громким треском взвилось в небо, торжествуя победу. Ветер превратился в ураган. Волны носили по гавани горящие лихтеры, и те несли с собой разрушение и смерть».

Эллис М. Захариас. Секретные миссии. М., 1959.

Тильви Кумтатон

Все обошлось. А я боялся, что кто-нибудь в самолете умрет от жары.

Мы взлетели. Директор Матур вытащил из саквояжа шерстяной шарф, замотал шею и принялся сосредоточенно жевать бетель, став похожим на черепаху. Девушка — ее зовут Лами — закрыла глаза. Дремлет? Русские, что прилетели из Москвы, оживленно разговаривали, а третий, совсем белокожий, с желтыми волосами, в очках, глядел в иллюминатор и хмурился. Солдаты смеялись. Я прошел к пилотам.

— Когда будем в Танги?

— Через час двадцать, — ответил военный пилот, — если не придется обходить грозовой фронт.

Я вернулся в салон и сел. Почему-то не спалось. Словно я перешел грань, за которой можно уже никогда не спать. Молодой геолог, похожий на горца, улыбнулся мне и спросил на плохом английском языке:

— Когда прилетим?

— Часа через полтора. Вам не жарко?

— Теперь уже нет. Нам приходится много ездить. Мы охотники за землетрясениями.

— Большая охота, — сказал я. — А как вы их убиваете?

— Чаше всего опаздываем, — ответил за молодого геолога профессор Котрикадзе. — Они успевают сделать свое черное дело.

— Я был в одном землетрясении, — сказал я.

— Где?

— В горах южнее Танги. Я жил тогда у дедушки в монастыре, учился в монастырской школе.

— А в самом Танги?

— Лет сорок назад весь город был разрушен.

— Правильно, — сказал профессор.

— Скоро будет новое, — сказал молодой геолог.

— Нельзя предсказать собственную смерть и землетрясение. Так говорит дедушка Махакассапа.

— Когда-то не умели предсказывать и солнечные затмения, — сказал профессор.

— А когда будет землетрясение в Танги? — спросил я. Но ответ меня не интересовал. Я вдруг понял, что если сейчас не усну, то умру от усталости. Профессор что-то ответил, но я уже проваливался в глубокий сон.

А проснулся я оттого, что заложило уши — самолет снижался. Директор Матур склонился надо мной и больно вцепился в плечо.

— Проснитесь, майор!

Владимир Кимович Ли

Наш бравый офицер, который полагал, что землетрясение нельзя предсказать, как собственную смерть, заснул мгновенно, не дослушав Отара. Словно его выключили.

— Рядом с городом, в долине, есть озеро, — сказал Отар. — Подземный стресс хорошо читается в упругой среде.

Я поглядел в окно. Сначала мы летели над плоской равниной, потом начали появляться невысокие пологие холмы, поля карабкались по их склонам, лишь на вершинах были заметны купы кустарника или деревьев. Потом холмов стало больше, склоны их круче, а лес занимал все больше места, лишь по берегам речек остались проплешины полей и цепочки домиков. Отар что-то писал. Он умеет отключаться и работать. В этом его достоинство и, на мой взгляд, слабость. Я обернулся к девушке. Хорошо, что она все-таки попала в самолет. Девушка закрыла глаза, но длинные ресницы чуть подрагивали. Я сказал Отару, что наш майор не похож на «черного полковника». Отар не любит, когда его отрывают. Он буркнул, что в жизни ни одного «черного полковника» не видал.

Прошло около часа с тех пор, как наш самолет поднялся в воздух. Пить хотелось жутко. Мой организм был совершенно обезвожен. Самолет летел невысоко. Над нами было голубое небо и солнце, зато сбоку, над горным хребтом, стояла стена сизых туч, и мне показалось, что я вижу, как там сверкают молнии. Я решил узнать у кого-нибудь, нет ли на борту воды. Отстегивая ремни, я еще раз взглянул вниз. Мне показалось, что кто-то сигналит нам с земли зеркальцем. «Какая чепуха, — подумал я, — как можно заметить зеркальце с километровой высоты!» И в тот же момент я увидел — и не сразу понял значение того, что увидел, — как кто-то невидимый провел над плоскостью самолета рукой, измазанной в чернилах. Чернила упали цепочкой капелек. Самолет тряхнуло, и я тогда догадался, что это не капельки, а дырки в крыле. И тут же из мотора потянулся черный дымок.

Наверно, я непроизвольно привстал и вжался в стекло. Отар сразу почувствовал неладное.

— Что?

Он пытался встать, но его не пускали ремни. Линия горизонта начала медленно клониться, будто перед нами был склон горы. И тут заверещал толстый индиец в пиджаке. Он вскочил, подбежал к майору и стал его трясти:

— Майор, проснитесь! Майор, мы падаем!

Нами Васунчок

Молодой иностранец, похожий на горца, с широким и добрым лицом, довольно бесцеремонно глядел на меня в ресторане, где я ждала тетушку Амару. Наверно, вид у меня был неприглядный. Странно, что в такой тяжелый момент я обратила внимание на молодого человека.

Когда тетушка подвела меня к майору, я с удивлением узнала в нем Тильви Кумтатона, который учился с моим братом в колледже, даже приходится мне родственником и раз или два бывал у нас дома. Меня он, конечно, не узнал. Десять лет назад я была девочкой. Тильви был недоволен тем, что из-за меня придется нарушать правила, но разрешил лететь. Я надеюсь, что у него не будет неприятностей.

Вообще-то все было чудом, цепью чудес. Господин Сун встретился со мной и оказался таким вежливым и отзывчивым. Когда я узнала о перевороте, он велел мне не беспокоиться. Утром я пришла к нему снова, там меня уже ждала тетушка Амара, которую я три года не видела и которая всегда была злой, но у господина Суна вела себя словно мама и сама предложила поехать на аэродром добиться, чтобы меня взяли на самолет. Она выполнила свое обещание.

Потом мы долго ждали у выхода на поле, прежде чем пришел Тильви и с ним иностранцы. Один из них тот, который смотрел на меня. И я обрадовалась, что они полетят с нами, хоть и стыдно в этом признаться.

В самолете молодой иностранец сидел по другую сторону прохода и иногда смотрел на меня. Я делала вид, что не чувствую его взгляда. Я старалась думать об отце. Я знала, что отец может умереть. Поэтому я решилась и пошла к господину Дж. Суну. Я думала об отце и представляла, как ему больно, а потом задремала и не сразу поняла, что случилось. Самолет начал снижаться, но не в Танги, а прямо над лесом. Господин директор Матур громко кричал. Я испугалась, что мы разобьемся, но еще больше испугалась, что разобьется лекарство. Я прижала сумку к груди, чтобы лекарство не разбилось, если мы упадем.

Директор Матур

Сидя в самолете, я размышлял о том, что прошедшее утро следовало бы внести в графу убытков. Телефонный звонок с аэродрома в город обошелся мне в семьдесят ватов: двадцать — сторожу, который провел меня в кабинет к диспетчеру, и пятьдесят — самому диспетчеру. Это как минимум семь долларов. Даже если вычесть из этого прибыль, которую я получил, обменяв по курсу пять долларов для молодого русского, все равно убыток слишком велик… Но разговор с Тантунчоком все-таки состоялся. Я спросил его, сбылось ли мое предсказание, и Тантунчок вежливо выразил благодарность за предупреждение.

— Готов ли ты поставить точку на вчерашнем разговоре? — спросил я. — События развиваются быстро.

— Я всегда готов обсудить разумные предложения. Мне предлагают за товар двести пятьдесят тысяч.

Что же, цена упала. Тантунчоку нельзя отказать в здравом смысле. Но цена была высока, и я был убежден, что ни один здравый человек не предложит за фабрику такую бешеную по сегодняшним меркам цену. Это я сказал Тантунчоку. И предложил ему сто тысяч, иначе будет поздно.

Я представил себе, как улыбается Тантунчок, как собираются добрые морщинки у его глаз. И он сказал:

— Исключительно ради старой дружбы я могу уступить товар за двести тысяч.

— Любая половина, — сказал я.

Мой план таил в себе большой риск. Если все пройдет гладко и мне удастся приобретенную фабрику гуг же передать управлению снабжения, придется делиться с теми, кто поможет провести эту операцию. Я получу не четыреста тысяч, а не более трехсот. Но где гарантия, что эта сделка состоится? Что расположение, которым меня дарят некоторые влиятельные люди, сохранится завтра? Разумнее было отказаться от сделки вообще, чем рисковать всем свободным капиталом. Ведь в ближайшие дни могут появиться другие соблазнительные предложения — в опасении национализации дельцы будут распродавать недвижимость… О, жестокий Дж. Сун! Сейчас, именно сейчас мне следовало находиться в Лигоне, где вершатся дела. И хоть я уверен в моем младшем брате Сааде, как в самом себе, у мальчика нет еще опыта и он скареден. Надеюсь, теперь вам понятно, почему я был так непреклонен в беседе с Тантунчоком?

— У меня готовы все документы, — настаивал Тантунчок. От его неприятного голоса у меня чесалось в ухе.

— Я через час вылетаю из Лигона, — сказал я.

— Куда?

— Неважно.

— Может, ты позвонишь мне еще? — В голосе его звучала неуверенность.

Я повесил трубку. Не зря ли я потратил семьдесят ватов?

Самолет миновал долину Кангема. Дальше наш путь лежал через гряду гор к озеру Линили, за которым стеной поднимаются отроги Тангийского нагорья. Я не первый раз летел из Лигона в Танги, хотя предпочитал ехать поездом до Метили, а потом на машине. Этот путь длиннее, зато не кажешься себе жуком в банке, которую можно кинуть и разбить. Минут через двадцать должен был показаться выход из ущелья. Но тут самолет начал менять курс, наверно, из-за муссонных туч, поднимавшихся впереди. Я подумал о том, что в этом году весна была жарче обычного и в деревнях начались пожары. Скорей бы приходил муссон.

Я привстал, чтобы посмотреть, что делает девушка, которую я видел у господина Дж. Суна. Ее присутствие на борту меня тревожило. Я благословлял собственную осторожность, которая заставила меня скрыться в полутьме холла, когда Сун провожал ее из гостиницы. Что за указания она везет в Танги? Не связаны ли они с моей скромной особой? Дж. Сун коварен. А вдруг он узнал, что я потратил час на визит к Тантунчоку?

Тревога настолько овладела мной, что я не сразу сообразил, что случилось ужасное. Из-под крыла тянулся дым. Самолет резко пошел вниз. Мы падаем! Эта картина неоднократно преследовала меня в кошмарах, но чтобы такое могло случиться со мной в действительности! Со мной… Нет!

Я подавил готовый вырваться из груди крик. Нет, я должен что-то предпринять. Я быстро отстегнул ремни и направился к спящему майору Тильви. Я дотронулся до его плеча и негромко, но внушительно произнес:

— Проснитесь, майор. Мы падаем.

* * *

«…В горных районах Лигона состав лесов меняется, в первую очередь в связи с изменением термических условий. В горах происходит значительное понижение температуры с высотой, что оказывает существенное влияние на растительность. Появляются субтропические и бореальные виды, и постепенно исчезают типичные тропические представители. До высоты 1800 метров растут горные вечнозеленые леса. Климат этого пояса довольно теплый и влажный. Температура колеблется от 17° до 25°. Зимой, с декабря по февраль, бывают единичные понижения температуры до 5–6°, но заморозки, как правило, не случаются. По условиям увлажнения этот пояс почти сходен с равнинами, но отличается большей влажностью из-за пониженных температур, а также частых туманов и довольно обильных рос.

Растительность горных вечнозеленых лесов очень богата. По-прежнему многочисленны лианы и эпифиты. Постепенно исчезают диптерокарповые, стеркулиевые, сапиндовые и другие семейства, характерные для равнинных лесов… Начиная с 500 м увеличивается число дубов, каштанов, лавров, мелиевых, появляются такие типично горные виды, как береза. В нижних ярусах по-прежнему господствуют типичные тропические бамбуки, дикий банан, древовидные папоротники… Еще выше на склонах в условиях зимней сухости и пониженных температур появляются хвойные леса…»

Е.А. Рабэн. Лигон. Природные районы и ландшафты.

Гаага, 1972.

Отар Давидович Котрикадзе

Я пролетел в своей жизни больше миллиона километров, впору получать значок, но попадать в катастрофу мне еще не приходилось. Все произошло слишком быстро, чтобы я мог потом на досуге понять, что же случилось в эти минуты, хотя они показались мне долгими. Я помню, что заставил пристегнуться Володю, который никак не мог понять, чего же я от него хочу, и, наверно, считает меня человеком без нервов. Вокруг кричат люди, дым за окном закрыл все небо, земля несется нам навстречу, а я сую ему в руки конец ремня и требую, чтобы он пристегнулся, словно перед нормальной посадкой. Но ведь если суждено уцелеть, то больше шансов у того, кто пришпилен к своему месту.

Никто из пилотов не вышел из кабины — они были слишком заняты спасением самолета, чтобы успокаивать пассажиров. Даже не будучи летчиком, я понимал, насколько сложно наше положение. Неожиданно загоревшийся мотор заставил нас срочно снижаться, пока машина не взорвалась. Если бы дело происходило над равниной, мы могли бы сделать это сравнительно спокойно — высота полета невелика. Но под нами тянулись покрытые лесом горы.

Я не потерял способности наблюдать происходящее вокруг. Это шло не от излишней смелости или фатализма. Просто мне не хотелось верить, что через минуту меня не будет в живых, и эта здоровая реакция организма заставила меня вообразить, что ничего страшного не случится. Пристегнув наконец Володю, который рванулся на помощь девушке, сидевшей по другую сторону прохода (но, к счастью, ремень тут же вернул его на место), я огляделся. Юрий Сидорович был смертельно бледен и смотрел перед собой, ничего не видя. Потом он мне признался, что перед его мысленным взором прошла вся жизнь. Майор Тильви боролся с толстым индийцем, который повис на нем, вцепившись в мундир толстыми пальцами, словно в этом и заключалось его спасение, так как майорам по чину не положено разбиваться в самолетах. Молоденький офицер, который присоединился к нам у самого самолета, что-то кричал на вскочивших солдат; девушка, которую порывался спасать Володя, прижимала к груди сумку, будто ей важнее всего было сохранить ее содержимое. А где мой портфель? Почему-то я занялся лихорадочными поисками портфеля и, найдя его под ногами, постарался вытянуть на колени. Самолет накренился в нашу сторону, и совсем близко под окном мелькали кроны деревьев. Сквозь рев моторов, крики я услышал звук от падения тела. Мимо промчался, стараясь сохранить равновесие, майор и рванул дверь пилотской кабины. Володя что-то крикнул. Когда потом я спросил его, он ответил коротко: прощался. Больше мы с ним к этим минутам в воспоминаниях не возвращались.

Самолет выпрямился. На мгновение отнесло дым, стало светлее, и тут же я ощутил серию ударов — наверно, машина билась корпусом о вершины деревьев. Скрежет был такой, словно самолет рассыпался на куски, нас подбросило вверх, потом самолет нырнул, ударился о землю, подпрыгнул, мое тело рванулось вперед, и ремни, как ножи, полоснули меня по груди. Видно, из меня вышибло дух, потому что следующее, что я помню, — тишина…

Мы были живы.

Сначала появилась боль. Болела грудь. Ремни удержали меня, но сделали это немилосердно. Я даже не мог глубоко вздохнуть. Хорошо бы ребра остались целы. Потом возникла боль в колене. Я хотел поднять руки, чтобы отстегнуться, но руки были ватными и не хотели подниматься. И только тогда я понял, что сижу с закрытыми глазами.

Я заставил себя открыть глаза. Они повиновались нехотя. И сразу включился слух. Продолжался гул — может, еще работали моторы, может, ревело пламя, может, шумело в голове. Сквозь гул я услышал, как кто-то рядом причитает, словно по покойнику, — однообразно и грустно. Потом донесся стон. Как Володя? Я повернул к нему голову и понял, что вывихнул шею — так было больно.

И тут же меня охватил справедливый гнев. Это было первое человеческое чувство, вернувшееся ко мне. Именно гнев. Вы полагаете, что он думал обо мне? Володя был в полном сознании, голова его была повернута в мою сторону, но смотрел этот подлец не на меня — сквозь меня, туда, где сидела девушка. Я проследил за его взглядом. И рассмеялся. Потому что девушка тоже была жива, она сидела, прижимая к груди дорожную сумку, и глазела на моего Володю.

— Приехали, — сказал я сквозь смех. — Приехали.

Наверно, со стороны казалось, что я впал в истерику, но мне было просто смешно, что первым моим чувством был гнев на Володю, и смешно, что они сидели в разбившемся, горящем самолете и смотрели друг на дружку.

Руки мои действовали независимо от меня. Они отстегивали ремни. Я должен был встать, чтобы помочь майору. Майор лежал в полуоткрытой двери в пилотскую кабину, и по тому, как он лежал, я понял, как ему досталось.

— Вы что, Отар? — услышал я голос Володи.

— Скорее, — сказал я Володе, и мне наконец удалось вздохнуть. Припадая на ушибленную ногу, я бросился к майору. И знал, что Володя тоже поднимается. Он уже опомнился. Я мог на него положиться. Крушения кончились, началась работа, а работать Володя умеет.

Майор был жив, дышал и, если не считать вывернутой руки, был цел. Нам удалось оттащить его от двери. Я открыл ее, чтобы проникнуть в кабину пилотов, и краем глаза заметил, что над майором склонилась наша соседка.

Все мои действия, быстрые, наверно, даже суматошные, мерились на секунды. Мне даже некогда было обернуться и поглядеть, что же творится в салоне.

В лицо мне ударил дым. Дымом была полна пилотская кабина, вернее, то, что от нее оставалось. Самолет — это я понял уже погодя — тянул к прогалине в лесу, к рисовому полю, но пилоты не смогли удержать машину, и она, уже потеряв скорость, врезалась в лес по ту сторону поля, и стволы сокрушенных самолетом деревьев превратили его нос в мешанину стекла и металла. В тот Момент я ничего этого не знал — я на ощупь пробирался сквозь дым, стараясь отыскать пилотов. Володя пошел было за мной, но я обернулся и крикнул:

— Назад! Открой дверь! Выводи людей!

Мне казалось, что путешествие сквозь дым и джунгли гнутого металла и битого стекла продолжалось очень долго. Кабина — Несколько шагов в длину — превратилась в бесконечный коридор, в котором нельзя было дышать… Но тут порыв ветра на мгновение отогнал дымовую завесу, и оказалось, что я стою на некоем подобии балкона, к которому вплотную подступают переломанные кусты и стволы деревьев. Листья и сучья, забившиеся в кабину, стирали грань между лесом и самолетом. В зеленом месиве я увидел тело одного из пилотов. Тут же дым снова набросился на кабину, и мне пришлось вытаскивать пилота из груды обломков вслепую, задыхаясь и боясь не только близкого взрыва, но и того, что я потеряю сознание и останусь здесь. Я с таким отчаянием тащил пилота, словно он был жив, но тогда я еще не понял, что он мертв. Я спрыгнул на землю и потащил непослушное тяжелое тело к себе. Оно свалилось на меня, а я лишь подумал, что пилоту не так больно падать на меня, как на корни и сучья. Потом я волок его сквозь переломанные бамбуковые заросли, и лишь метров через двадцать дым рассеялся настолько, что я смог осмотреться и сообразить, что нахожусь на краю рисового поля. Я действовал как автомат, который получает приказания и послушно спешит их исполнить — правда, приказания исходили от моего собственного мозга.

Владимир Кимович Ли

Наверно, в жизни я не видел ничего более страшного, чем Отар, выходящий из леса. Хоть я много езжу, нагляделся на стихийные бедствия и буйство земных сил, но при этом я оставался в пределах цивилизованного общества, в котором никто никого не убивает и не стреляет. Оттого складывается убеждение, что иначе и быть не может. Так должно быть везде, а что вне твоего опыта — это литература. И вот Отар, выходящий из леса, знаменовал окончательный крах моего внутреннего благополучия.

Все, что произошло раньше, было сном, кошмаром, с удивительными и даже приятными пробуждениями, но все это вписывалось, скажем, в модель «авария». Я понимал, что лучше всего в моем положении подчиниться Отару. Полностью. Это было благодарное чувство освобождения от ответственности, подчинения тому, кто согласен взять на себя право распоряжаться судьбой других людей. В острых ситуациях я начинаю вертеть головой и искать, кто же будет мной распоряжаться. Тогда я не думал о том, что самолет может взорваться. Как будто, если мы на земле, дальше все должно постепенно превратиться в воспоминание, о котором мы будем рассказывать московским знакомым, а те будут ахать и верить. Или не верить.

Подчиняясь приказу Отара, я пробежал по проходу к двери. «Пробежал» — слово приблизительное. Проход был загроможден, будто кто-то специально сбросил туда все, что было непригодно. В проходе валялись сумки, чемоданы, ящики. В одном месте они возвышались грудой, скрывая под собой толстого индийца. Поэтому по пути к двери я вынужден был остановиться и разгрести барахло, чтобы извлечь из-под него господина, который явно симулировал смерть: глаза у него были закрыты, очень красный язык вывалился наружу, как у жаждущего пса, но при этом он быстро и мелко дышал. Я решил, что следует шлепнуть его по щеке — по крайней мере так приводят в чувство барышень в художественной литературе. Господин тут же открыл глаза и страшно удивился, что он на этом свете.

— Вставайте! — сказал я ему. — Скорее.

На что он выразительно ответил:

— О-о!

То ли стонал, то ли радовался воскрешению. Справа от меня зашевелилось. Это отстегивался Вспольный.

— Сейчас, — сказал он мне, — одну минуточку.

Словно я его торопил. Мои глаза выхватывали отдельных людей, и я не видел, что происходило вообще, в целом. Салон затянуло дымом, не очень густым, в нем можно было разобрать человеческие фигуры неподалеку от себя, но все-таки достаточно плотным, чтобы не увидеть того, что творится метрах в пяти. Дым этот проникал в салон через приоткрытую дверь в пилотскую кабину, где скрылся Отар.

Я миновал индийца и, когда сделал еще несколько шагов вперед, увидел сбоку светлое пятно. Дверь. Причем открытая. Я совсем забыл о солдатах и молоденьком офицере. Они, оказывается, не дремали и успели добраться до двери раньше меня. Я на секунду остановился в проеме. Передо мной было небольшое поле, покрытое высохшим желтым жнивьем, оно уходило вниз, под уклон, а за ним синей стеной поднимались горы. Лес подступал почти к самолету. Повернув голову направо, я понял, что наш самолет проскочил поле и на последнем издыхании врезался в деревья, так что его нос был полностью скрыт в зеленой массе листвы. Эту в целом буколическую картину нарушал треск пламени, рвавшегося из горящего мотора, и клубы черного Дыма. Над полем дул порывистый ветер, поэтому и дым, и пламя Метались клочьями над головой и казались под ярким солнцем не более чем вторичной деталью пейзажа. Теперь, вспоминая те минуты, я думаю, что все-таки я находился в остаточном шоке, если мог так легкомысленно рассуждать об огне.

Довольно далеко, метрах в ста, по полю, удаляясь от самолета, трусили две человеческие фигурки. Я понял, что это павшие духом солдаты, но удивился, с чего они так спешат? Ведь мы уже сели. Тут же я увидел остальных солдат и молоденького офицера. У офицера были разодраны лоб и щека, и он все время стирал рукавом кровь, чтобы она не заливала глаза. Он покрикивал на солдат, которые старались широкими ножами открыть багажный люк. Солдат было двое. Третий сидел неподалеку, неестественно вытянув перед собой ногу. Он был очень бледен и стонал.

Вдруг меня сильно толкнули в спину. Я не удержался и кулем вывалился из самолета на мягкую землю. Нечто тяжелое, словно бегемот, рухнуло на меня, и когда я вскочил, еще не соображая, что произошло, то понял, что меня выпихнул толстый бизнесмен. С неожиданной для его веса и объема резвостью он подхватил черный саквояж и припустил вслед за дезертирами по склону. Очевидно, зрелище было не лишено комизма, потому что солдат, сидевший на земле, вдруг засмеялся.

Я попросил знаками у офицера выделить мне одного из солдат, чтобы вынести майора. Почему-то я временно забыл английский язык. Офицер меня понял и сам полез за мной в машину. Там уже стало совсем темно и трудно дышать. Почти на ощупь мы продвигались по проходу и через несколько шагов столкнулись с округлой спиной Вспольного, который тащил по проходу майора. Девушка старалась помочь ему, не выпуская из руки своей драгоценной сумки. Вчетвером, мешая друг другу, мы эвакуировали майора из машины и отнесли его на несколько метров от самолета. Я хотел отправиться на поиски Отара, который слишком долго не возвращался, но тут услышал крик девушки: Отар выходил из леса. Он тащил, подхватив под мышки, пилота и был настолько залит кровью, что казалось, будто на нем нет ни одного живого места. Мы не сообразили, что это кровь пилота. Увидев нас, Отар рухнул на землю.

Юрий Сидорович Вспольный

Бывают моменты близости смерти, о которых нельзя распространяться. В них есть что-то интимное. Даже в своей книге о Лигоне если я и упомяну об опасном полете в горы, о катастрофе, постигшей наш самолет, то сделаю это сдержанно, вкратце, поскольку это будет способствовать развитию сюжета. Сам же постараюсь забыть о тех мыслях, что пронеслись в моей голове в минуты гибели самолета.

Первое, что возникло в мозгу после осознания, что я жив, — это дым, чей-то стон, донесшийся снизу, от моих ног, мелькание темных фигур. Потом я увидел, что молодой геолог Ли освобождает из-под груды вещей индийца. Я ощупал себя, поднял одну руку, затем вторую. Руки двигались. Я попытался встать, но не смог и не сразу понял, что это ремни, спасшие меня в момент удара самолета о землю. К тому времени, когда я освободился от них, Володя куда-то исчез, а индиец тяжело поднялся и пополз к выходу из самолета. Я хотел было последовать за ним, потому что меня охватил страх, что обо мне забыли, но услышал впереди, где дым был гуще, женский голос. Мне показалось, что зовут на помощь. Я с трудом пробрался вперед и увидел, что на полу лежит майор, а девушка, присев на корточки, поддерживает на весу его голову. Я с трудом вспомнил, как ло-лигонски объяснить ей, что не следует оставлять раненого в этих условиях. После этого я с помощью девушки начал тянуть майора к выходу. К счастью, когда я понял, что эта задача мне непосильна, послышались голоса и мне на помощь пришли Володя Ли и молоденький офицер без фуражки, с окровавленной щекой. Все вместе мы вынесли майора из самолета.

Тогда я смог оглядеться и оценить создавшуюся обстановку, которая внушила мне тревогу. Самолет горел, и пламя грозило добраться до баков с горючим, и тогда машина взлетела бы на воздух вместе с нами. Мы же находились в непосредственной близости от нее и могли пострадать. Я намеревался довести это до сведения остальных, однако в этот момент наше внимание было отвлечено появлением окровавленного профессора Котрикадзе, который, рискуя жизнью, проник в кабину и вынес оттуда пилота.

К счастью, моя тревога о состоянии здоровья профессора Котрикадзе оказалась необоснованной. Он с помощью Ли поднялся с земли и тут же высказал вслух мои тревожные мысли о неминуемом взрыве самолета.

Я полагал, что профессор Котрикадзе, который по возрасту и общественному положению взял на себя руководство спасательными работами, немедленно прикажет всем эвакуироваться, однако он попросил меня подойти к нему и выступить в роли переводчика. Солдаты с помощью выстрелов из ручного оружия осуществили открывание багажного отделения, он одобрил их действия и попросил меня объяснить молоденькому лейтенанту желательность оттащить груз как можно дальше. Затем профессор Котрикадзе попросил меня помочь девушке эвакуировать майора, у которого была сломана рука, и я подчинился, не переставая беспокоиться о судьбе моих товарищей, действия которых я считал рискованными.

Мы оттащили майора метров на сто и положили за небольшим холмом. Солдат приполз вслед за нами. Когда я собирался возвратиться к самолету, ибо не имел права отсиживаться в укрытии с женщинами и ранеными, раздался страшный взрыв, взметнулся столб черного дыма и осколков. Взрыв был так силен, что комья земли и осколки посыпались на нас градом.

Я пережил страшный момент, полагая, что все остальные погибли, и бросился к самолету, невзирая на возможность повторных взрывов.

На открытом месте я увидел, что части самолета разбросаны на расстоянии многих метров по полю и все люди, находившиеся в непосредственной близости к нему, лежат на земле на пол-пути от самолета к холму.

Подбегая к ним, я увидел, что они шевелятся и один за другим поднимаются на ноги, стряхивают с себя комья земли и листья и даже смеются и громко разговаривают, вторично избежав смертельной опасности.

Оказалось, что за полминуты до взрыва Отар Давидович понял, что он неминуем, и велел всем бежать от самолета, что спасло моих спутников.

Когда же я по истечении первых радостных минут обратился к Отару Давидовичу с закономерным упреком за то, что ради груза он рисковал жизнью вверенного ему коллектива, он ответил мне, что этот груз предназначен для того, чтобы спасти жизни многих людей, и потому споры и рассуждения о правомочности его действий представляют лишь академический интерес. И так как все обошлось без жертв, я счел за лучшее больше не поднимать эту тему.

ДЕЛО О НАРКОТИКАХ

«В Нью-Йорке закончился в минувшую пятницу необычный судебный процесс. Открывая его неделю назад, председательствовавший на процессе судья Эдвард Уейнфельд с самого начала трижды предупредил присяжных заседателей, что им предстоит услышать о «крайне опасном преступном заговоре»… Данный процесс является стартом целой серии уже подготовленных судов над несколькими десятками китайцев, арестованных в Нью-Йорке, Сан-Франциско, Чикаго и канадском городе Ванкувере. В этих городах орудует крупная международная шайка контрабандистов, имеющая опорные пункты также в Гонконге, Сингапуре и Бангкоке… Всем им предъявлено обвинение в нелегальном ввозе и тайной распродаже на территории США сотен килограммов героина и опиума общей стоимостью 25 миллионов долларов».

«Нью-Йорк тайме», 30 марта 1973 г.

Отар Давидович Котрикадзе

Мы дешево отделались. Сесть на лоскут горного поля в горящем самолете, так что почти все находившиеся на борту остались живы, более того, уцелел почти весь груз (из того, что мы успели снять), — это, наверно, чудо. Погиб лишь первый пилот, тот, кому мы были обязаны жизнью.

Мы перенесли майора в пустовавшую хижину на краю поля. Майор все еще был без сознания. К несчастью, среди нас не было ни одного медика. Девушка, которую зовут Лами, помогла мне кое-как перевязать раненых.

Работы для Лами оказалось много. Все были поцарапаны, избиты, у майора оказалась сломанной рука, у одного из солдат — нога. У двоих солдат не выдержали нервы, и они бросились бежать. Вернулись они вскоре после взрыва — прятались неподалеку в лесу. Вернулись, поддерживая второго пилота, которого выбросило из самолета при падении. Они услышали его стоны. Пилот был в их глазах страховкой против сурового наказания за попытку дезертирства. Не знаю, каким оно будет, но молоденький лейтенант, который принял командование, корил их по-лигонски последними словами, поминутно указывая на Лами, видно, проводя позорные для них сравнения с девушкой. Солдаты переминались с ноги на ногу, иногда старались оправдаться, а их товарищи посмеивались над ними. Самое страшное было позади, и нами овладело странное, немного истеричное настроение, когда любой пустяк может рассмешить. Не вернулся лишь толстый директор Матур. Может, от этого будет польза: наткнется на кого-нибудь, направит к нам помощь. В пустой хижине рядом с майором устроили также солдата со сломанной ногой и второго пилота.

Потом мы перетаскивали к хижине груз. Один из ящиков с датчиками погиб в самолете, второй остался. Кое-как управимся. Хорошо, что мы в Москве решили подстраховаться. Взяли больше датчиков, чем нужно. Вытащили и ящик с компьютером. Интересно, цел ли он. Вся надежда на Василия Эдуардовича, институтского столяра, который запаковывал наше добро, приговаривая: «Теперь можно хоть с самолета кидать». Он оказался пророком. Кроме наших вешей, вытащили десяток ящиков и тюков, принадлежащих военным. Один из тюков разорвался, и из него высыпались листовки. Ветер кинул их веером над полем, и молоденький лейтенант долго гонялся за ними.

Начало смеркаться. Когда я в последний раз, прихрамывая, вернулся к самолету, вернее, к тому, что от него осталось, на небе уже появились первые звезды. Они загорались на восточной половине неба, западная была закрыта темной тучей. От этого сумерки начались раньше, чем следовало. Я поглядел на часы. Половина седьмого. Катастрофа произошла в пятом часу.

Вокруг царил мир. Природа уже забыла о грохоте и огне, с которыми мы ворвались в эту долину. От обломков самолета поднимался дымок. Жужжали комары, совсем как у нас. Большой черный жук пронесся перед самым лицом, и я отпрянул. В полутьме самолет казался древними руинами, давным-давно оплетенными лианами.

— Знаете, Отар… — Задумавшись, я не услышал шагов Володи по мягкой земле. — Перед самой аварией я заметил одну любопытную деталь.

— Выкладывай.

— Пойдите сюда.

Обломок крыла, отлетевший от фюзеляжа, лежал у наших ног, словно плавник акулы. Он был покрыт копотью. Володя наклонился.

— Вот, — сказал он.

Я с трудом разглядел линию круглых отверстий в крыле. Отверстия тянулись под углом к основанию крыла и обрывались в покореженном металле.

— Что это?

— По-моему, с земли в нас стреляли. Нас сбили, понимаете?

— Ясно, — сказал я.

Мы медленно пошли обратно к хижине. Она черным конусом виднелась на фоне поднимавшегося от речки тумана. У хижины метался желтый огонек. Солдаты разожгли костер и кипятили воду. Еды у нас не было, но, по моему разумению, поблизости должно было быть и жилье.

У костра сидел Вспольный и заносил воспоминания в записную книжку.

— Не следовало отходить в темноте, — сказал он поучительно Здесь могут быть ядовитые змеи. — Очки у него уцелели и зловеще отражали пламя.

— Где лейтенант? — спросил я.

— В хижине.

В хижине было темно. Кто-то тихо стонал.

— Лейтенант! — позвал я.

— Я здесь.

Я не увидел, но понял, что лейтенант поднимается с пола.

— Я хотел немного поспать, — сказал он, словно оправдываясь. — На рассвете мы пошлем за помощью. А может быть, нас найдут раньше.

Мы вышли с ним вниз, к реке. Звезды были такими яркими, что при их свете я смог разглядеть, как молод этот офицер. Лет двадцать, не больше.

— Я хотел поговорить с вами, — сказал я. Мы стояли над морем тумана, который медленно тек у самых ног. — Мой спутник видел, как по нашему самолету стреляли с земли. Он показал мне пробоины в крыле самолета.

До того, как я произнес эти слова, мы были жертвами воздушной катастрофы. Причины ее находились вне компетенции офицера. Если я окажусь прав, то мы превращаемся в объект нападения, и это меняет дело.

— Вы уверены? — спросил он.

— Я не военный. Но мне кажется, что это так. Поговорите с пилотом. Если он уже пришел в себя.

— Я поговорю, — сказал лейтенант. Он старался придумать, что следует делать. Пожалуй, он был в армии недавно и пороха не нюхал.

— Кто мог в нас стрелять? — спросил я.

Лейтенант ответил не сразу. И когда ответил, в голосе его не было уверенности.

— Сепаратисты, — сказал он. — А может, люди Джа Ролака. Наверно, люди Джа Ролака. Ведь они должны еще сопротивляться. Но и коммунисты, простите, тоже.

Видно, он знал, что мы из Советского Союза, и боялся оскорбить наши чувства намеком на неправильные действия наших идеологических коллег.

Звук собственного голоса помог лейтенанту справиться с растерянностью. Он продолжал увереннее:

— Пойдемте обратно. Надо погасить костер… И раздать всем оружие.

Первая мысль была разумной, хоть и оставляла нас без горячей воды. Вторая — утопической. Лишнего оружия у нас не было.

Но мы не успели дойти до хижины. Мы увидели, как из темноты на свет разгоревшегося костра выходят вооруженные люди. Вспольный (я узнал его силуэт) поднялся, приветствуя их. Солдат, подбрасывавший в огонь сучья, выпрямился. А меня охватило дурное предчувствие новой беды — один из вошедших в освещенный круг поднял автомат. Несколько ярких, словно прожекторы, лучей карманных фонарей уперлись в людей у костра.

— Назад! — крикнул мне лейтенант.

Кричать в такой ситуации не стоило. Промолчи этот юноша, мы с ним могли бы скрыться в тумане.

Пришедшие к костру люди знали, как вести себя в лесу. Два или три сильных луча метнулись к нам, и я, как бомбардировщик в лучах прожекторов, был ослеплен, виден отовсюду и беззащитен. От костра что-то крикнули по-лигонски. Я счел за лучшее покориться. Я поднял руки и медленно пошел навстречу лучу. Я слышал, как мимо пробежали люди, раздался выстрел, другой. Я продолжал медленно идти к костру и понимал, что сейчас я во власти того, кто держит меня в луче фонаря и на прицеле. Скорей бы костер. Еще выстрел. Крик. Меня ударили в спину, подталкивая вперед. Через минуту я стоял у хижины.

Рядом стоял Вспольный. Он держал в руке полуоткрытую записную книжку. Кто-то осторожно посветил фонарем внутрь хижины. Другой вошел туда и вытащил Лами. За ней последовал еще один пленник — Володя.

Выстрелы со стороны реки умолкли. Я попытался через костер разглядеть тех людей, которые напали на нас. Обычные люди, без злобы или остервенения в глазах. Один из них перехватил мой взгляд и улыбнулся. Он был в куртке защитного цвета, перепоясанной наискось пулеметными лентами, и в обтрепанных зеленых брюках. На ногах солдатские башмаки. Но автомат он держал уверенно и даже щегольски, и автомат был направлен на нас.

И тут за его спиной я увидел еще одну знакомую фигуру. Наш старый знакомец директор Матур с синяком под глазом, без саквояжа. Моя надежда на то, что он приведет к нам людей, оправдалась, но странным образом.

Человек в армейской каске, с широким равнодушным лицом и висячими редкими усами приказал автоматчикам загнать нас в хижину, что и было сделано. Все произошло быстро, и единственным громким звуком был треск захлопнутой двери. Стало совершенно темно. Молоденький лейтенант, которому так и не удалось покомандовать, не вернулся. Я надеялся, что ему удалось бежать.

ДЕРЗКИЙ ПОБЕГ
ОСУЖДЕННЫЙ СДЕРЖАЛ СЛОВО

«Когда судья Джа Уэолсо на основании вердикта присяжных объявил о том, что горец Па Пуо, задержанный речной полицией на катере, между двумя слоями обшивки которого было найдено более сорока килограммов опиума, и оказавший вооруженное сопротивление, приговаривается к восьми годам каторжных работ, осужденный громко воскликнул:

— Ни дня не заставите меня работать!

На углу улиц Свободы и Сияна путь тюремному фургону, в котором перевозили из суда в центральную тюрьму Па Пуо и двух других осужденных по тому же делу, преградил грузовик. К остановившемуся фургону подбежали неизвестные в чулках, натянутых на головы, и под угрозой оружия заставили охранников открыть двери. Преступники скрылись.

В ходе суда Па Пуо, несомненно, связанный с одной из групп контрабандистов северных провинций (он родом с верховьев Кангема), не назвал ни одного имени.

Начальник полиции заверил журналистов, что бежавшие преступники будут задержаны в ближайшие дни. Дозволено ли нам поставить под сомнение эти полные обычного оптимизма слова?»

«Лигон дейли», 8.1.1975.

Директор Матур

Когда я пришел в себя, я возблагодарил господина Будду за чудесное спасение. Но тут же понял, что нельзя терять ни минуты. Самолет был полон дыма, и в любой момент я мог сгореть.

Какие-то люди бегали туда-сюда, толкая мое беспомощное тело. Общая паника царила на борту погибшего самолета. Я был единственным в этом аду, кто на первое место ставил заботу о долге.

Судьба была милостива ко мне. В дымной темноте мне удалось отыскать саквояж. В моем распоряжении было всего несколько секунд. И за эти секунды я должен как можно дальше отойти от места гибели самолета.

Почти ощупью, не обращая внимания на боль во всем теле и предательскую слабость в ногах, я нашел дверь. Каждый был занят собственным спасением, но некоторые при этом старались что-то вытащить из самолета, чтобы не уходить с пустыми руками. Два солдата взламывали багажное отделение — даже в такой страшный момент они думали о своем обогащении. Я понимал, что ничем не смогу помочь раненым или убитым, но, если до темноты доберусь до какого-нибудь селения, смогу послать сюда людей.

Я быстро миновал рисовое поле, на которое сел самолет, и увидел тропинку. Тропинка вела в лес. Я остановился на берегу мутной холодной речки и положил саквояж в тени бамбука. Спустившись к воде, ополоснул лицо и постарался привести в порядок одежду. Мои противоударные японские часы остановились — зря выброшенные деньги. Но, судя по всему, было около пяти часов пополудни. Я попытался представить себе, где я нахожусь. Без сомнения, мы упали в округе Танги, в диких горах. Когда-то князь Урао, правда, с улыбкой, говорил, что некоторые племена еще не отказались от дикого обычая охотиться за головами. Они ловят какого-нибудь случайного путника и, убив его, закапывают тело на ритуальном поле, чтобы обеспечить себе хороший урожай на будущий год. Хотя прошло уже много лет, обычай мог сохраниться. Правда, я рассчитывал на то, что знаю магическую фразу: «Сабао Урао Као», что означает — князь Урао Као. Если я скажу эта слова, меня должны пощадить. Ведь главное — спасти пакет, который доверил мне господин Дж. Сун.

Размышляя таким образом, я подобрал свой саквояж и поспешил по глухой тропинке, стараясь не шуметь, не наступать на ветки и при первом признаке опасности скрыться в зарослях бамбука и диких бананов, которые подступали к самой дорожке. Лес вокруг меня таил смертельные опасности — здесь водились дикие звери, и я в любой момент мог встретить тигра или слона. Приходилось смотреть под ноги, чтобы не наступить на змею.

Печальна участь одинокого путника в диком лесу. Он у всех на виду — сам же не видит никого.

Голоса птиц, царивших над рекой, в иных обстоятельствах пробудили бы в моем сердце любовь к прекрасному, преклонение перед вечно живой природой, к которой я так трогательно отношусь, но сейчас птицы казались мне разведчиками, указывающими на мое продвижение.

Внезапно я услышал впереди треск сучьев. Я замер. Треск приблизился. Я метнулся в чащу и, потеряв равновесие, упал на траву. Мне казалось, что шум, поднятый мной при этом неудачном отступлении, слышен на милю вокруг. Я замер, прижавшись к земле, и пролежал несколько минут. Так и не знаю, кто был источником треска — может, тигр или даже стая тигров, может быть, слоны, может быть, каннибалы. Я решил считать до тысячи, чтобы опасность миновала, но, когда досчитал до пятисот, ощутил движение совсем близко от моей головы. Я приподнял голову и замер: прямо на меня ползла небольшая, на вид смертельно ядовитая змея. Я не помню, как очутился снова на тропе, но именно быстрая реакция и решительность спасли меня: змея не успела броситься.

Время близилось к шести часам. Я не позволял себе отдыхать. Тропинка начала подниматься вверх, ветер, прилетавший с гор, не приносил прохлады, солнце достигло края муссонных облаков, висевших над хребтом.

Новая опасность — быть застигнутым темнотой в диком лесу — заставила меня забыть об усталости. Вскоре я вышел к развилке тропинок и свернул на более исхоженную и широкую. Это вселило в меня надежду. Мне очень хотелось пить, но спуститься к реке я не мог — для этого пришлось бы продираться через заросли, кишащие змеями и хищниками. Еще через несколько минут ходьбы я позволил себе присесть на ствол, свалившийся поперек тропы. Почему-то мне показалось, что путешествие близится к концу. Мои мысли вернулись к сделке с Тантунчоком. Может, мне стоило согласиться на двести тысяч?

Наверно, я сидел так несколько минут, и тут меня вновь охватил страх. Надо самому оказаться в первозданном глухом лесу, чтобы понять этот страх. Пока светило солнце, лес не был так страшен, но теперь солнце скрылось в облаках… И в этот момент кто-то совсем рядом сказал:

— Руки вверх! Брось сумку!

Вот так, сидя на стволе, лишенный возможности убежать или оказать яростное сопротивление, я попал в плен к людям Па Пуо.

Их было пятеро. Они вышли из кустов и окружили меня. Па Пуо — крепкий, зловещего вида человек в армейском шлеме, усатый и узкоглазый — обшарил меня и вытащил из карманов все мое добро. Другой, совсем еще молодой бандит, раскрыл саквояж и стал выбрасывать из него вещи.

Страх за судьбу пакета, адресованного князю Урао, вернул меня к жизни.

— Остановитесь! — уверенно сказал я бандитам.

К этому времени я уже понял, что эти люди не каннибалы. Они были облачены в европейскую одежду, у троих были автоматы, один держал на плече пулемет. Сам Па Пуо (так к нему обращались остальные) нацепил на пояс две пистолетные кобуры и выглядел очень воинственно. Не были они и военными. Одеты они были неодинаково и слишком небрежно, чтобы принадлежать к армии. Мой цепкий и быстрый ум оценил ситуацию, и у меня возникло правдоподобное предположение, что люди, схватившие меня, относятся к сепаратистским инсургентам, о которых немало писали в последнее время в газетах.

Когда правительство Джа Ролака после долгих колебаний под давлением левых пошло на рискованный шаг, решив урезать привилегии горных князей и вождей, в среде горцев произошел раскол. Некоторые из князей во главе с просвещенным и разумным Урао Као приняли эту весть хоть и без радости, но со спокойствием, достойным их высокого наследного сана. Они предпочли путь парламентской борьбы и публичных выступлений, указывая противникам, что лишение князей наследственной власти наносит жестокий ушерб всему государству, ибо отныне князья не смогут должным образом контролировать своих беспокойных подданных и поддерживать авторитет. О, как они были правы! Ведь другая часть князей, менее цивилизованных, призвала своих подданных к оружию, и в горах возникли очаги сопротивления, а некоторые из горных старшин нашли общий язык с бандами коммунистов и торговцами наркотиками. Князь Урао не раз выступал посредником между правительством и мятежными князьями, однако в газетах начали появляться сообщения о нападениях на полицейские участки и автобусы. Был и другой тревожный знак. Стадо известно, что у инсургентов есть и современное оружие, которое им доставляли контрабандисты и враги государства. Не секрет, что некоторые из князей не только поощряли выращивание мака на отдаленных горных плантациях, но и участвовали в большой контрабанде — через южные порты переправляли опиум в другие страны.

Положение было тревожным, и князь Урао приложил немало усилий, чтобы уговорить князей на мирные переговоры с правительством. Эти переговоры должны были начаться завтра, но князья не успели прибыть, как армия своим несвоевременным переворотом сорвала намечавшееся согласие между князьями и правительством, ибо в армии взяли верх радикалы, сторонники силовой политики.

Вот почему при виде вооруженных новенькими автоматами людей я предположил, что они подчиняются одному из горных владетелей. А раз так, то авторитет князя Урао должен быть для них непререкаем.

— Не смейте трогать саквояж! — воскликнул я. — Я иду к сабао Урао Као. Я его друг.

Па Пуо открыл взятый у меня бумажник и грубыми толстыми пальцами достал оттуда мою визитную карточку. «Господин директор Матур. Посредник, коммерсант». Он прочел надпись вслух, медленно, с трудом, он не производил впечатления грамотного человека.

— Ты? — спросил он, избрав наиболее уничижительное из многочисленных в лигонском языке местоимений. В переводе на английский его можно истолковать: «ты, слизняк».

— Я друг сабао Урао Као, — повторил я с достоинством.

Па Пуо, ухмыляясь, вытаскивал из бумажника записки, счета, квитанции и не спеша, получая от этого садистское удовольствие, пускал их по ветру. Я не выдержал и рванулся, чтобы отобрать бумажник у бандита. Он держал фотографию моей супруги и детей. Я не мог позволить издевательства над ними. Но один из бандитов ударил меня башмаком по колену, и я покатился по земле, крича от боли. Но ни на секунду я не потерял сознания. Я видел, как Па Пуо выбросил драгоценную фотографию и, найдя в бумажнике деньги, переложил их в карман зеленой куртки, а бумажник тоже бросил в кусты.

— Эй! — крикнул другой бандит, который копался в саквояже.

Он сидел, окруженный разбросанными по дороге рубашками, предметами туалета, носками, носовыми платками. Бандит нашел пакет, который я вез князю. Он рванул его длинными грязными ногтями, пакет разорвался, и на пыль тропинки полетели пачки денег. Не просто денег — долларов, пачки зеленых купюр. Клянусь, для меня это было не меньшей неожиданностью, чем для грабителей.

— Ого, — сказал Па Пуо.

Он приказал своим подчиненным собрать деньги. Моя жизнь катилась к своему завершению. Либо меня убьют бандиты, чтобы не оставлять следов, либо, если я чудом останусь жив, меня убьют люди Дж. Суна. Он никогда не простит пропажи.

Па Пуо вручил по пачке долларов каждому из своих спутников. Те протягивали грязные лапы и хватали добычу.

Па Пуо обернулся ко мне.

— Ты с самолета? — спросил он.

— Это деньги князя Урао, — сказал я. — Доставьте меня к князю. Если не доставите, он вас накажет.

Па Пуо усмехнулся, как тигр над куском мяса.

— Князь Урао? — спросил он, словно никогда не слышал этого имени. — Какой князь Урао?

И его прислужники расхохотались.

— Что с тобой делать, торгаш? — продолжал представление Па Пуо. — Ты бежал из Лигона, спасая шкуру?

— Я не бежал. Это военный самолет.

Открыв рот, я сразу понял, что совершаю ошибку. Они слушали меня внимательно. Я осекся.

— Продолжай, — сказал Па Пуо. Он не ухмылялся.

Я молчал.

— Убей его, — сказал Па Пуо одному из бандитов. И сказал это спокойно, словно речь шла о цыпленке. Он хотел убить меня, умного, доброго человека, лишь чудом оставшегося в живых после ужасного крушения, он хотел убить меня и пресечь этим чудесную ткань мыслей и ощущений, картин мира и рифм, убить как собаку в диком лесу, где никто и никогда не узнает, что случилось со мной. Мне вынесли смертный приговор доллары, найденные в саквояже. Меня следовало убить, чтобы никто не узнал, откуда они. И списать мою смерть на ядовитую змею, тигра, на каннибалов…

Бандит поднял автомат. Я увидел черное отверстие, из которого должна была сейчас вылететь блестящая пулька. Вылететь и прервать мое земное существование…

«Лейтенант» Па Пуо

Я с людьми ждал в долине Лонги. Утром десятого пришел человек и сказал, что груз будет сегодня. Мы должны были расстелить на поляне знак. Вертолет придет с севера. Если его не будет до темноты, зажечь костры, как условлено. Ждать два дня. Парашюты закопать. Груз отнести к пещерам у озера Линили. Еще человек сказал, что ночью в Лигоне взяли власть военные. Армия. Это плохо. У них везде люди. Поэтому быть настороже. Ни с кем ни слова. Я сказал, что мои люди будут молчать. Если что — мы люди вйждя Ма, который скрывается в лесу, потому что враждует с правительством. Я сказал, что мне понятно. Зачем повторять? Я был в армии сержантом, мои люди знают законы леса. Еще человек сказал, что военные могут знать о вертолете с севера и тогда постараются его перехватить или выследить груз. Чтобы мы этого не допустили.

Я позвал людей, и мы пошли по тропе. Мы пришли на место в полдень. Мы расстелили знаки, установили пулемет и скрылись в кустарнике. Через долгое время послышался гул моторов. С севера прилетел вертолет. Он снизился над поляной. На нем не было опознавательных знаков. Вертолет кинул три тюка на парашютах. Мои люди побежали к тюкам. И тогда я услышал звук самолета. Он шел с юга. Я объявил тревогу. Этот самолет мог быть только лигонский. Самолет шел низко. Это был старый «Вайкаунт», я помню их с армии. Парашюты лежали на поляне, и мы были на открытом месте. Я приказал стрелять. Мы успели дать две очереди. Я увидел, как из левого мотора пошел дым. Мы его подбили. Самолет резко снижался. Мы стояли и ждали взрыва. Мы думали, что самолет ударится в гору. Но взрыва не было. Мы поняли, что самолет ушел. Я приказал быстро грузить тюки на коней и закопать парашюты. Когда мы собирались уходить, услышали далекий взрыв. Один из моих людей сказал, что, наверно, это гром — пришли муссонные тучи. Но это не было похоже на гром. Я решил, что самолет все-таки сел, а потом взорвался.

Я оставил четверых людей, чтобы они ушли с вьюками к озеру Линили. С остальными и пулеметом мы быстро пошли в ту сторону. Если самолет все-таки сел, то могли остаться люди. Им нечего делать в Танги.

Мы шли долго. Мы сделали больше десяти миль, перевалили через хребет и дошли до того места, где в реку впадает ручей Белого Нага. Мои люди стали ворчать, что мы ничего не найдем. В горах можно спрятать целый город. И тут нам повезло. Один из моих людей из племени синих фенов, хороший охотник, сказал, что он слышит человека на тропе. Мы остановились и потом пошли туда кустами. Толстый городской индус сидел на стволе дерева. У его ног стояла черная сумка. Это был человек с самолета.

Мы спросили, откуда он. Человек очень испугался и ничего не мог сказать. Я понял, что он торгаш, который устроился на самолет, чтобы удрать от военных. Этот человек, видно, бывал в Танги. Он начал плакать и говорить, что он знает князя Урао. Это мне не понравилось. Если он думает, что мы люди князя Урао, то он думает, что самолет сбили люди князя Урао. Я хотел убрать его, но подумал, что человек выведет нас к самолету. Я решил его попугать. Я взял у него бумажник и выкинул все листочки — они все равно ему уже не пригодятся. Потом я достал из бумажника деньги, чтобы взять их себе. Там было немного долларов. Когда торгаш, которого звали Матур, увидел, что мы берем деньги, он стал драться, чтобы вернуть их себе. Мой человек его ударил. Матур сидел на земле и плакал, чтобы мы его не убивали. Он сказал, что это был военный самолет.

Тут человек, который искал в черной сумке, нашел пакет. В пакете оказались деньги. Очень много долларов. Когда Матур посмотрел, как я делю пачки долларов между моими людьми, а остальные беру себе, он понял, что он умер, потому что никто не должен знать про эти доллары. Он стал кричать, что это деньги князя Урао, и не понимал, что, если он прав, тем более ему не жить. Я не скажу князю, что взял его деньги. Все хотят жить, но судьба каждый день делит людей на тех, кто будет жить завтра, и на тех, кто не увидит восхода солнца.

Матур увидел свою смерть в моих глазах и от страха лишился чувств. Мои люди стали требовать, чтобы мы убили этого Матура, но он был нам нужен, чтобы провести нас к самолету до темноты. Я приказал облить Матура водой. Он пришел в чувство. Я сказал ему, что он будет жить, если приведет нас к самолету. Матур сразу встал. Мои люди смеялись и заставили Матура нести пулемет, но я приказал взять пулемет, потому что Матур мог умереть раньше времени.

Начало темнеть. Я спросил Матура, сколько там людей и как они вооружены. Матур думал, что я в самом деле сохраню ему жизнь, и стал просить, чтобы мы отдохнули. Но я не позволил. Когда мы вышли с тропы на прогалину, уже почти стемнело. От реки поднимался туман. Я понял — мы на зимнем поле одинокого Ку-и. Его сына убили в драке, и он уехал в деревню Лонги.

Около пустого дома мы увидели костер. Мои люди хотели заткнуть рот Матуру, чтобы он не крикнул и не предупредил своих. Я сказал, что Матур мой лучший друг. Матур кивал головой и соглашался. Он повторял, что я его лучший друг и он благодарен, что будет жить.

Мы спокойно подошли к костру и взяли их всех. Потом загнали в хижину. Была только одна ошибка — два человека были в стороне и, когда они подходили к костру, один бросился бежать. Он был офицер и вооружен. Два моих человека побежали за ним. Офицер ранил в руку автоматчика. Поэтому его убили и отомстили его телу. Мне принесли его голову. Я показал ее тем, кого мы загнали в дом, чтобы им было страшно. Матура мы заперли с ними.

Мои люди хотели перестрелять их до рассвета, но я не люблю спешить. Если самолета хватились, все равно никто не знает, где он упал. Искать его в горах можно целый месяц. Но у меня был план. Не зря меня зовут хитрым Па Пуо. Я решил, что мы их убьем без пуль. Так, чтобы казалось, что они разбились в самолете. Когда самолет найдут, все будут думать, что они разбились. Их надо будет убивать дубинками. Мы решили ждать света. Когда темно, кто-нибудь может убежать. Никто не должен убежать. Мы сделаем все на рассвете и сразу пойдем к Танги. Скажем, что искали самолет, но не нашли. Я приказал моим людям не брать ничего из вещей. Даже отдал Матуру его золотые перстни. Если взять вещи, то могут подумать, что мы нашли самолет. А у нас много долларов. Все мои люди сказали: хорошо. Я подумал, что всех их оставлять в живых нельзя. Надо будет потом, по пути домой, двоих убить. Они из племени фен, а на людей этого племени нельзя полож

1

Дом понравился Анне еще издали. Она устало шла пыльной тропинкой вдоль заборов, сквозь дырявую тень коренастых лип, мимо серебристого от старости колодезного сруба – от сильного порыва ветра цепь звякнула по мятому боку ведра, – куры суетливо уступали дорогу, сетуя на человеческую наглость, петух же отошел строевым шагом, сохраняя достоинство. Бабушки, сидевшие в ряд на завалинке, одинаково поздоровались с Анной и долго смотрели вслед. Улица была широкой, разъезженная грузовиками дорога вилась посреди нее, как речка по долине, поросшей подорожником и мягкой короткой травой.

Дом был крепким, под железной, когда-то красной крышей. Он стоял отдельно от деревни, по ту сторону почти пересохшего ручья.

Анна остановилась на мостике через ручей – два бревна, на них набиты поперек доски. Рядом был брод – широкая мелкая лужа. Дорога пересекала лужу и упиралась в распахнутые двери серого бревенчатого пустого сарая. От мостика тянулась тропа, пробегала мимо дома и петляла по зеленому склону холма, к плоской вершине, укрытой плотной шапкой темных деревьев.

Тетя Магда описала дорогу точно, да и сама Анна шаг за шагом узнавала деревню, где пятилетней девочкой двадцать лет назад провела лето. К ней возвращалось забытое ощущение покоя, гармонирующее со ржаным полем, лопухами и пышным облаком над рощей, звоном цепи в колодце и силуэтом лошади на зеленом откосе.

Забор покосился, несколько планок выпало, сквозь щели проросла крапива. Смородиновые кусты перед фасадом в три окна, обрамленных некогда голубыми наличниками и прикрытых ставнями, разрослись и одичали. Дом был одинок, он скучал без людей.

Анна отодвинула ржавый засов калитки и поднялась на крыльцо. Потом оглянулась на деревню. Деревня тянулась вдоль реки, и лес, отделявший ее от железнодорожного разъезда, отступал от реки широкой дугой, освобождая место полям. Оттуда тянуло прохладным ветром. И видно было, как он перебегает Вятлу, тысячью крошечных лапок взрывая зеркало реки и раскачивая широкую полосу прибрежного тростника. Рев мотора вырвался из-за угла дома, и низко сидящая кормой лодка распилила хвостом пены буколические следы ветра. В лодке сидел белобородый дед в дождевике и синей шляпе. Словно почувствовав взгляд Анны, он обернулся, и, хотя лицо его с такого расстояния казалось лишь бурым пятном, Анне показалось, будто старик осуждает ее появление в пустом доме, которому положено одиноко доживать свой век.

Пустое человеческое жилище всегда печально. Бочка для воды у порога рассохлась, из нее почему-то торчали забытые грабли, у собачьей конуры с провалившейся крышей лежал на ржавой цепочке полуистлевший ошейник.

Анна долго возилась с ключом, и, когда дужка сердито выскочила из пузатого тела замка, входная дверь поддалась туго, словно кто-то придерживал ее изнутри. В сенях царила нежилая затхлость, луч солнца, проникнув в окошко под потолком, пронзил темный воздух, и в луче замельтешили вспугнутые пылинки.

Анна отворила дверь в теплую половину. Дверь была обита рыжей клеенкой, внизу было прикрытое фанерой отверстие, чтобы кошка могла выйти, когда ей вздумается. Анна вспомнила, как сидела на корточках, завидуя черной теткиной кошке, которой разрешалось гулять даже ночью. Воспоминание звякнуло, как колокольчик, быстро прижатый ладонью. На подоконнике в молочной бутылке стоял букет бумажных цветов. Из-под продавленного дивана выскочила мышь-полевка.

Отогнув гвозди, Анна растворила в комнате окна, распахнула ставни, потом перешла на кухню, отделенную от жилой комнаты перегородкой, не доходившей до потолка, и раскрыла окно там. При свете запустение стало более очевидным и грустным. В черной пасти русской печи Анна нашла таз, в углу под темными образами – тряпку. Для начала следовало вымыть полы.

Натаскав из речки воды – одичавшие яблони в саду разрослись так, что приходилось продираться сквозь ветки, – и вымыв полы, Анна поставила в бутылку букет ромашек, а бумажные цветы отнесла к божнице. Она совсем не устала – эта простая работа несла в себе приятное удовлетворение, а свежий запах мокрых полов сразу изгнал из дома сладковатый запах пыли.

Одну из привезенных с собой простынь Анна постелила на стол в большой комнате и разложила там книги, бумагу и туалетные принадлежности.

Теперь можно было и отдохнуть. То есть сходить за молоком в деревню, заодно навестить деда Геннадия и его жену Дарью.

Анна нашла на кухне целую кринку, вышла из дома, заперла по городской привычке дверь, постояла у калитки и пошла не вниз, к деревне, а к роще на вершине, потому что с тем местом была связана какая-то жуткая детская тайна, забытая двадцать лет назад.

Тропинка вилась среди редких кустов, у которых розовела земляника, и неожиданно Анна оказалась на вершине холма, в тени деревьев, разросшихся на старом, заброшенном кладбище. Серые плиты и каменные кресты утонули в земле, заросли орешником, и в углублениях между ними буйно цвели ландыши. Одна из плит почему-то стояла торчком, и Анна предположила, что здесь был похоронен колдун, который потом ожил и выкарабкался наружу.

Вдруг Анне показалось, что за ней кто-то следит. Внутри рощи было очень тихо – ветер не смел хозяйничать здесь, и древний кладбищенский страх вдруг овладел Анной и заставил, не оборачиваясь, быстро пойти вперед…

2

– Ты, конечно, прости, Аннушка, – сказал белобородый дед в дождевике и синей шляпе, – если я тебя испугал.

– Здравствуйте, дедушка Геннадий, – сказала Анна. Вряд ли кто-нибудь еще в деревне мог сразу признать ее.

Они стояли у каменной церкви с обвалившимся куполом. Большая стрекоза спланировала на край кринки, которую Анна прижимала к груди, и заглянула внутрь.

– За молоком собралась? – спросил дед Геннадий.

– К вам.

– Молочка дадим. А я за лошадью пришел, сюда забрела. Откуда-то у нее стремление к покою. Клеопатрой ее зовут, городская, с ипподрома выбракованная.

– Тетя Магда вам писала?

– Она мне пишет. Ко всем праздникам. Я в Прудники ездил, возвращаюсь, а ты на крыльце стоишь. Выросла… В аспирантуру, значит, собираешься?

– Тетя и об этом написала?

Гнедая кобыла стояла по другую сторону церкви, грелась на солнце. Она вежливо коснулась зубами протянутой ладони. Ее блестящая шкура пахла потом и солнцем.

– Обрати внимание, – сказал дед Геннадий, – храм семнадцатого века, воздвигнутый при Алексее Михайловиче, а фундамент значительно старше. Понимаешь? Сюда реставратор из Ленинграда приезжал. Васильев, Терентий Иванович, не знакома?

– Нет.

– Может, будут реставрировать. Или раскопки начнут. Тут на холме город стоял в средневековые времена. Земля буквально полна исторических тайн.

Дед торжественно вздохнул. Надвинул шляпу на глаза, хлопнул Клепу по шее, и та сразу пошла вперед, Анна поняла, что реставратор Васильев внес в душу Геннадия благородное смятение, открыв перед ним манящие глубины веков.

Впереди шла Клеопатра, затем, жестикулируя, дед – дождевик его колыхался, как покрывало привидения. Он говорил, не оборачиваясь, иногда его голос пропадал, заглохнув в кустах. Речь шла об опустении рек и лесов, о том, что некий купец еще до революции возил с холма камень в Полоцк, чем обкрадывал культурное наследие, о том, что население этих мест смешанное, потому что сюда все кому не лень ходили, о том, что каждой деревне нужен музей… Темы были многочисленны и неожиданны.

Они спустились с пологой, противоположной от реки стороны холма и пошли вдоль ржаного поля, по краю которого росли васильки. Анна отставала, собирая цветы, потом догоняла деда и улавливала новую тему – о том, что над Миорами летающая тарелка два дня висела, а на Луне возможна жизнь в подлунных вулканах… У ручья дед обернулся.

– Может, у нас поживешь? Чего одной в доме? Мы с Дарьей одни, беседовать будем.

– Мне и дома хорошо. Спасибо.

– Я и не надеялся, – легко согласился дед.

В доме деда Геннадия пришлось задержаться. Бабушка Дарья вскипятила чай, достала конфеты, а дед вынул из сапожной коробки и разложил на столе свой «музей», который он начал собирать после встречи с реставратором Васильевым. В «музее» были: фотографии деда двадцатых годов, банка из-под чая с черепками разной формы и возраста, несколько открыток с видом Полоцка и курорта Монте-Карло, покрытая патиной львиная голова с кольцом в носу – ручка от двери, подкова, кремневый наконечник копья, бутылочка от старинных духов и что-то еще. Коллекция была случайная, сорочья, бабушка Дарья отозвала Анну на кухню поговорить о родственниках, потом шепнула: «Ты не смейся, пускай балуется. А то пить начнет». Бабушка Дарья прожила с Геннадием полвека и все боялась, что он запьет.

3

Сумерки были наполнены звуками, возникающими от тишины и прозрачности воздуха. Голоса от колодца, женский смех, воркование телевизора, далекий гудок грузовика и даже перестук колес поезда в неимоверной залесной дали – все это было нужно для того, чтобы Анна могла как можно глубже осознать необъятность небес, блеск отражения луны в черной реке, непроницаемое молчание леса, всплеск вечерней рыбы и комариный звон.

Анна поднялась к дому и не спеша, улыбаясь при воспоминании о дедушкиной болтовне, открыла на этот раз покоренный замок. Держа его в одной руке, а кринку с парным молоком в другой, она вошла в темные сени, сделала шаг и неожиданно налетела на что-то твердое и тяжелое. Кринка выпала и грохнулась о пол, замок больно ударил по ноге. Анна вскрикнула, обхватила руками лодыжку, и тут же из-за перегородки, отделявшей сени от холодной горницы, резкий мужской голос спросил:

– Ты что, Кин?

С чердака откликнулся другой, низкий:

– Я наверху.

Несмотря на жуткую боль, Анна замерла. Ее на мгновение посетила дикая мысль – она ошиблась домом. Но по эту сторону ручья только один дом. И она сама только что отперла его.

Часто заскрипели ступеньки узкой лестницы, ведущей на чердак. Скрипнула дверь.

Два фонаря вспыхнули одновременно. Анна зажмурилась.

Когда она открыла глаза, щурясь, увидела в сенях двух мужчин, посредине

– большой желтый чемодан, облитый молоком. Молочная лужа растекалась по полу, в ней рыжими корабликами покачивались черепки кринки.

Один был молод, едва ли старше Анны, в строгом синем костюме, галстуке-бабочке, с вьющимися черными волосами и гусарским наглым взглядом. Второй, спустившийся с чердака, был постарше, массивней, плотней, лицо его было скуластым, темнокожим, на нем светлыми точками горели небольшие глаза. Одет он был в черный свитер и потертые джинсы.

Морщась от боли, Анна выпрямилась и спросила первой:

– Вы через окно влезли?

Мужчины держали в руках небольшие яркие фонарики.

– Что вы здесь делаете? – спросил скуластый бандит.

– Я живу здесь. Временно. – И, как бы желая сразить их наповал, Анна добавила: – Вот видите, я и пол вымыла.

– Пол? – спросил скуластый и посмотрел на лужу молока.

Анна была так зла, да и нога болела, что забыла об испуге.

– Если вам негде переночевать, – сказала она, – перейдите через ручей, в крайний дом. Там комната пустая.

– Почему это мы должны уходить? – спросил молодой.

– Вы что, хотите, чтобы я ушла?

– Разумеется. Вам здесь нечего делать.

– Но ведь это дом моей тетки, Магды Иванкевич.

– Это черт знает что, – сказал молодой. – Никакой тетки здесь быть не должно.

– Правильно! – воскликнула Анна, все более преисполняясь праведным гневом. – Тетки быть здесь не должно. Вас тоже.

– Мне кажется, – заявил скуластый бандит, – что нам надо поговорить. Не соблаговолите ли пройти в комнату?

Анна обратила внимание, что речь его была чуть старомодной, точно он получил образование в дореволюционной гимназии.

Не дожидаясь ответа, бандит толкнул дверь в горницу. Там было уютно. Диван был застелен, на столе лежали книги, частично английские, что сразу убеждало: в комнате обитает интеллигентный человек – то есть Анна Иванкевич.

Видно, эта мысль пришла в голову и бандиту, потому что его следующие слова относились не к Анне, а к спутнику.

– Жюль, – сказал он, – кто-то прошляпил.

Жюль подошел к столу, поднял английскую книжку, пошевелил губами, разбирая название, и заметил:

– Не читал.

Видно, хотел показать свою образованность. Возможно, он торговал иконами с иностранцами, занимался контрабандой и не остановится ни перед чем, чтобы избавиться от свидетеля.

– Хорошо, – сказал скуластый бандит. – Не будем ссориться. Вы полагали, что дом пуст, и решили в нем пожить. Так?

– Совершенно верно. Я знала, что он пуст.

– Но вы не знали, что хозяйка этого дома сдала нам его на две недели. И получилось недоразумение.

– Недоразумение, – подтвердила Анна. – Я и есть хозяйка.

Гусар уселся на диван и принялся быстро листать книжку.

Вдали забрехала собака. В полуоткрытое окно влетел крупный мотылек и полетел к фонарику. Анна, хромая, подошла к столу и зажгла керосиновую лампу.

– Магда Федоровна Иванкевич, – сказал скуластый бандит учительским голосом, – сдала нам этот дом на две недели.

– Когда вы видели тетю? – спросила Анна.

– Вчера, – ответил молодой человек, не отрываясь от книги. – В Минске.

Вранье, поняла Анна. Вчера утром она проводила тетку в Крым. Полжизни прожив в деревне, тетка полагала, что деревня – не место для отдыха. Экзотическая толкотня на ялтинской набережной куда более по душе ее романтической белорусской натуре… Они здесь не случайно. Их привела сюда продуманная цель. Но что им делать в этом доме? Чем серьезнее намерения у бандитов, тем безжалостнее они к своим жертвам – цель оправдывает средства. Как бы вырваться отсюда и добежать до деда?

– Пожалуй, – сказал задумчиво большой бандит, дотронувшись пальцем до кончика носа, – вы нам не поверили.

– Поверила, – сказала Анна, сжимаясь под его холодным взглядом. Чем себя и выдала окончательно. И теперь ей оставалось только бежать. Тем более что молодой человек отложил книгу, легко поднялся с дивана и оказался у нее за спиной. Или сейчас, или никогда. И Анна быстро сказала:

– Мне надо выйти. На улицу.

– Зачем? – спросил большой бандит.

Анна бросилась к полуоткрытому окну, нырнула в него головой вперед, навстречу ночной прохладе, душистому аромату лугов и запаху горького дыма от лесного костра. Правда, эту симфонию она не успела оценить, потому что гусар втащил ее за ноги обратно в комнату. Анна стукнулась подбородком о подоконник, чуть не вышибла зубы и повисла – руками за подоконник, ноги на весу.

– Отпусти, – простонала Анна. Ей было очень больно.

В ее голосе был такой заряд ненависти и унижения, что скуластый бандит сказал:

– Отпусти ее, Жюль.

Выпрямившись, Анна сказала гусару:

– Этого я вам никогда не прощу.

– Вы рисковали. Там под окном крапива.

– Смородина, – сказала Анна.

– Вы чего не кричали? – деловито спросил скуластый бандит. – Тут далеко слышно.

– Я еще закричу, – сказала Анна, стараясь не заплакать.

– Сударыня, – сказал большой бандит, – успокойтесь. Мы не причиним вам зла.

– Тогда убирайтесь! – крикнула Анна визгливым голосом. – Убирайтесь немедленно из моего дома! – Она схватилась за челюсть и добавила сквозь зубы: – Теперь у меня рот не будет открываться.

Громоздкий бандит поглядел поверх ее головы и сказал:

– Жюль, погляди, нельзя ли снять боль?

Анна поняла, что убивать ее не будут, а Жюль осторожно и твердо взял ее за подбородок сухими тонкими пальцами и сказал, глядя ей в глаза своими синими гусарскими глазами:

– Неужели мы производим такое впечатление?

– Производите, – сказала Анна упрямо. – И вам придется вытереть пол в сенях.

– Это мы сделаем, – сказал Кин, старший бандит, подходя к окну. – И наверное, придется перенести решение на завтра. Сегодня все взволнованы и даже раздражены. Встанем пораньше…

– Вы все-таки намерены здесь ночевать? – сказала Анна.

– А куда же мы денемся?

Деваться в такое время было некуда.

– Тогда будете спать в холодной комнате. Только простынь у меня для вас нет.

– Обойдемся, – сказал Жюль. – Я возьму книжку с собой. Очень интересно. Завтра верну.

– Где половая тряпка? – спросил Кин.

– Я сейчас дам, – сказала Анна и прошла на кухню. Кин следом. Принимая тряпку, он спросил:

– Может, вас устроит денежная компенсация?

– Чтобы я уехала из своего дома?

– Скажем, тысяча рублей?

– Ото, я столько получаю за полгода работы.

– Значит, согласны?

– Послушайте, в деревне есть другие дома. В них живут одинокие бабушки. Это вам обойдется дешевле.

– К сожалению, – сказал Кин, – нас устраивает этот дом.

– Неужели под ним клад?

– Клад? Вряд ли. А две тысячи?

– За эти деньги вы можете купить здесь три дома. Не швыряйтесь деньгами. Или они государственные?

– Ирония неуместна, – строго сказал Кин, словно Анна училась у него в классе. – Деньги государственные.

– Слушайте, – сказала Анна, – мойте пол и идите спать.

4

Анне не спалось. За стеной тихо переговаривались незваные гости. В конце концов Анна не выдержала и выглянула в сени. Один из фонариков лежал на полке – матовый шарик свечей на сто. Импортная вещь, подумала Анна. Очень удобно в туристских походах. Чемоданов прибавилось. Их было уже три. Может, бандиты уже вселили подруг?

И в этот момент посреди прихожей с легким стуком возник блестящий металлический ящик примерно метр на метр. Тут же послышался голос гусара:

– Приехали.

Дверь в холодную комнату дрогнула и стала открываться. Анна мгновенно нырнула к себе.

Это было похоже на мистику, и ей, естественно, не нравилось. Вещи так просто из ничего не возникают, разве что в фантастических романах, которые Анна не терпела. Но читала, потому что они дефицитны.

Бандиты еще долго передвигали что-то в прихожей, бормотали и угомонились только часа в три. Тогда и Анна заснула.

Проснулась она не так, как мечтала в последние недели. То есть: слышны отдаленные крики петухов, мычание стада, бредущего мимо окон, птицы гомонят в ветвях деревьев, солнечные зайчики скачут по занавеске. Анна представила, как сбежит к речке и окунется в холодную прозрачную воду. Сосны взмахивают ветвями, глядя, как она плывет, распугивая серебряных мальков.

За стенкой зазвучали голоса, и сразу вспомнилась глупая вчерашняя история, из-за которой Анна расстроилась раньше, чем услышала пение петухов, мычание стада и веселый шорох листвы. Для того чтобы сбежать к речке и окунуться в весело бегущую воду, Анне нужно было пройти через сени, где обосновались непрошеные соседи. И купаться расхотелось. Следовало поступить иначе – распахнуть дверь и хозяйским голосом спросить: «Вы еще здесь? Сколько это будет продолжаться? Я пошла за милицией!» Но ничего подобного Анна не сделала, потому что была не причесана и не умыта. Тихо, стесняясь, что ее услышат, Анна пробралась на кухню, налила холодной воды из ведра в таз и совершила скромный туалет. Причесываясь, она поглядела в кухонное окно. Убежать? Глупо. А они будут бежать за мной по улице? Лучше подожду, пока зайдет дед Геннадий.

Находиться на кухне до бесконечности Анна не могла. Поэтому она разожгла плиту, поставила чайник и, подтянутая, строгая, вышла в сени.

Там стояло шесть ящиков и чемоданов, один из них был открыт, и гусар Жюль в нем копался. При скрипе двери он захлопнул чемодан и буркнул:

– Доброе утро.

Его реакция подсказала Анне, что неприязнь взаимна, и это ее даже обрадовало.

– Доброе утро, – согласилась Анна. – Вы еще здесь?

Кин вошел с улицы. Мокрые волосы приклеились ко лбу.

– Отличная вода, – сообщил он. – Давно так хорошо не купался. Вы намерены купаться?

«С чего это у него хорошее настроение?» – встревожилась Анна.

– Нет, – сказала она. – Лучше я за молоком схожу.

– Сходите, Аня, – сказал Кин миролюбиво.

Такого Анна не ожидала.

– Вы собрались уезжать? – спросила она недоверчиво.

– Нет, – сказал Кин. – Мы остаемся.

– Вы не боитесь, что я позову на помощь?

– Вы этого не сделаете, – улыбнулся Кин.

– Еще как сделаю! – возмутилась Анна. И пошла к выходу.

– Посуду возьмите, – сказал ей вслед гусар. – У вас деньги есть?

– Не нужны мне деньги.

Анна хлопнула дверью, вышла на крыльцо. Посуда ей была не нужна. Она шла не за молоком.

По реке вспыхивали блестки солнца, в низине у ручья зацепился клок тумана.

Дверь сзади хлопнула, вышел Кин с кастрюлей и письмом.

– Аня, – сказал он отеческим голосом, – письмо вам.

– От кого? – спросила Анна, покорно принимая кастрюлю.

– От вашей тети, – сказал Кин. – Она просила передать…

– Почему вы не показали его вчера?

– Мы его получили сегодня, – сказал Кин.

– Сегодня? Где же ваш вертолет?

– Ваша тетушка, – не обратил внимания на иронию Кин, – отдыхающая в Крыму, просила передать вам большой привет.

Анна прижала кастрюлю к боку и развернула записку.

«Аннушка! – было написано там. – Кин Владимирович и Жюль обо всем со мной договорились. Ты их не обижай. Я им очень обязана. Пускай поживут в доме. А ты, если хочешь, у деда Геннадия. Он не откажется. Мы с Миленой доехали хорошо. Прутиков встретил. Погода теплая. Магда».

Кин стоял, чуть склонив голову, и наблюдал за Анной.

– Чепуха, – сказала она. – Это вы сами написали.

– И про Миленку мы написали? И про Прутикова?

– Сколько вы ей заплатили?

– Сколько она попросила.

Тетя была корыстолюбива, а если они перед ее носом помахали тысячью рублей… тогда держись! Но как же они это сделали?

– Сегодня утром? – переспросила Анна.

– Да. Мы телеграфировали нашему другу в Крым вчера ночью. На рассвете оно прибыло сюда самолетом.

Письмо было настоящим, но Анна, конечно, не поверила, что все было сделано именно так.

– У вас и рация своя есть? – спросила Анна.

– Вам помочь перенести вещи? – спросил Кин.

– Не надейтесь, – сказала она. – Я не сдамся. Мне плевать, сколько еще писем вы притащите от моей тетушки. Если вы попробуете меня убить или вытащить силой, я буду сопротивляться.

– Ну зачем так, – скорбно сказал Кин. – Наша работа, к сожалению, не терпит отлагательства. Мы просим вас освободить этот дом, а вы ведете себя как ребенок.

– Потому что я оскорблена, – сказала Анна. – И упряма.

– Никто не хотел вас оскорблять. Для нас встреча с вами была неприятной неожиданностью. Специфика нашей работы такова, что нам нежелательно привлекать к себе внимание, – сказал Кин. Глаза у него были печальными.

– Вы уже привлекли, – сказала Анна, – мое внимание. Вам ничего не остается, как рассказать мне, чем вы намерены заниматься.

– Но может, вы уедете? Поверьте, так всем будет лучше.

– Нет, – сказала Анна. – Подумайте, а я пошла купаться. И не вздумайте выкидывать мои вещи или запирать дверь.

Вода оказалась в меру прохладной, и, если бы не постоянно кипевшее в Анне раздражение, она бы наслаждалась. Доплыв до середины реки, она увидела, как далеко отнесло ее вниз по течению, повернула обратно и потратила минут пятнадцать, чтобы выплыть к тому месту, где оставила полотенце и книгу.

Выбравшись на траву, сбегавшую прямо к воде, Анна улеглась на полотенце, чтобы позагорать. Как назло, ничего хорошего из этого не вышло

– несколько нахальных слепней налетели как истребители, и Анна расстроилась еще более.

– Простите, – сказал Кин, присаживаясь рядом на траву.

– Я вас не звала, – буркнула Анна.

– Мы посоветовались, – сказал Кин, – и решили вам кое-что рассказать.

– Только не врать, – сказала Анна.

– Нет смысла. Вы все равно не поверите. – Кин с размаху шлепнул себя по шее.

– Слепни, – сказала Анна. – Здесь, видно, коровы пасутся.

Она села и накрыла плечи полотенцем.

– Мы должны начать сегодня, – сказал Кин. – Каждая минута стоит бешеных средств.

– Так не тратьте их понапрасну.

– Меня утешает лишь то, что вы неглупы. И отзывы о вас в институте положительные. Правда, вы строптивы…

– Вы и в институте успели?

– А что делать? Вы – неучтенный фактор. Наша вина. Так вот, мы живем не здесь.

– Можно догадаться. На Марсе? В Америке?

– Мы живем в будущем.

– Как трогательно! А в чемоданах – машина времени?

– Не иронизируйте. Это – ретрансляционный пункт. Нас сейчас интересует не двадцатый век, а тринадцатый. Но, чтобы попасть туда, мы должны сделать остановку здесь.

– Я всегда думала, что путешественники во времени – народ скрытный.

– Попробуйте поделиться тайной с друзьями. Кто вам поверит?

Кин отмахнулся от слепня. Пышное облако наползло на солнце, и сразу стало прохладно.

– А почему я должна вам верить? – спросила Анна.

– Я скажу, что нам нужно в тринадцатом веке. Это, конечно, невероятно, но заставит вас задуматься…

Анне вдруг захотелось поверить. Порой в невероятное верить легче, чем в обыкновенные объяснения.

– И в каком вы живете веке?

– Логичный вопрос. В двадцать седьмом. Я продолжу? В тринадцатом веке на этом холме стоял небольшой город Замошье. Лоскуток в пестром одеяле России. К востоку лежали земли Полоцкого княжества, с запада и юга жили литовцы, летты, самогиты, ятвяги и другие племена и народы. Некоторые существуют и поныне, другие давно исчезли. А еще дальше, к западу, начинались владения немецкого ордена меченосцев.

– Вы археологи?

– Нет. Мы должны спасти человека. А вы нам мешаете.

– Неправда. Спасайте. И учтите, что я вам пока не верю. И зачем забираться в средневековье? Кого спасать? Он тоже путешественник?

– Нет, он гений.

– А вы откуда знаете?

– Наша специальность – искать гениев.

– А как его звали?

– Его имя – Роман. Боярин Роман.

– Никогда не слышала.

– Он рано погиб. Так говорят летописи.

– Может, летописцы все придумали?

– Летописцы многого не понимали. И не могли придумать.

– Что, например?

– Например, то, что он использовал порох при защите города. Что у него была типография… Это был универсальный гений, который обогнал свое время.

– Если он погиб, как вы его спасете?

– Мы возьмем его к себе.

– И вы хотите, чтобы он не погиб, а продолжал работать и изобрел еще и микроскоп? А разве можно вмешиваться в прошлое?

– Мы не будем вмешиваться. И не будем менять его судьбу.

– Так что же?

– Мы возьмем его к себе в момент смерти. Это не окажет влияния на ход исторических событий.

– Не могу поверить. Да и зачем это вам?

– Самое ценное на свете – мозг человека. Гении так редки, моя дорогая Анна…

– Но он же жил тысячу лет назад! Сегодня любой первоклассник может изобрести порох.

– Заблуждение. Человеческий мозг развит одинаково уже тридцать тысяч лет. Меняется лишь уровень образования. Сегодня изобретение пороха не может быть уделом гения. Сегодняшний гений должен изобрести…

– Машину времени?

– Скажем, машину времени… Но это не значит, что его мозг совершенней, чем мозг изобретателя колеса или пороха.

– А зачем вам изобретатель пороха?

– Чтобы он изобрел что-то новое.

5

Облака, высокие, темные с изнанки, освободили солнце, и оно снова осветило берег. Но цвет его изменился – стал тревожным и белым. И тут же хлынул дождь, хлестнул по тростнику, по траве. Анна подхватила книгу и, закрывая голову полотенцем, бросилась к яблоням. Кин в два прыжка догнал ее, и они прижались спинами к корявому стволу. Капли щелкали по листьям.

– А если он не захочет? – спросила Анна.

Кин вдруг засмеялся.

– Вы мне почти поверили, – сказал он.

– А не надо было верить? – Ее треугольное, сходящееся к ямке на крепком остром подбородке лицо покраснело, отчего волосы казались еще светлее.

– Это замечательно, что вы поверили. Мало кто может похвастаться таким непредвзятым восприятием.

– Такая я, видно, дура.

– Наоборот.

– Ладно, спасибо. Вы все-таки лучше скажите, зачем вам лезть за гением в тринадцатый век? Что, поближе не оказалось?

– Во-первых, гениев мало. Очень мало. Во-вторых, не каждого мы можем взять к себе. Он должен быть не стар, потому что с возрастом усложняется проблема адаптации, и, главное, он должен погибнуть случайно или трагически… без следа. На похоронах Леонардо да Винчи присутствовало много людей.

– И все-таки – тринадцатый век!

Дождь иссякал, капли все реже били по листьям.

– Вы не представляете, что такое перемещение во времени…

– Совершенно не представляю.

– Я постараюсь примитивно объяснить. Время – объективная физическая реальность, оно находится в постоянном поступательном движении. Движение это, как и движение некоторых иных физических процессов, осуществляется по спирали.

Кин опустился на корточки, подобрал сухой сучок и нарисовал на влажной земле спираль времени.

– Мы с вами – частички, плывущие в спиральном потоке, и ничто в мире не в силах замедлить или ускорить это движение. Но существует другая возможность – двигаться прямо, вне потока, как бы пересекая виток за витком.

Кин, не вставая, нарисовал стрелку рядом со спиралью.

Затем он поднял голову, взглянул на Анну, чтобы убедиться, поняла ли она. Анна кивнула.

Кин выпрямился и задел ветку яблони – на него посыпались брызги. Он тряхнул головой и продолжал:

– Трудность в том, что из любого конкретного момента в потоке времени вы можете попасть только в соответствующий момент предыдущего временного витка. А продолжительность витка более семисот лет. Очутившись в предыдущем или последующем витке, мы тут же вновь попадаем в поток времени и начинаем двигаться вместе с ним. Допустим, что приблизительно двадцатому июля 2745 года соответствует двадцатое июля 1980 года. Или берем следующий виток, двадцатое июля 1215 года, или следующий виток, двадцатое июля 540 года. Поглядите. – Кин дополнил рисунок датами: 1215 —> 1980 —> 2745.

– Теперь вы понимаете, почему мы не можем откладывать нашу работу? – спросил он.

Анна не ответила.

– Мы несколько лет готовились к переходу в 1215 год, давно ждали, когда момент смерти боярина Романа совпадет с моментом на нашем витке времени. Город Замошье падет через три дня в 1215 году. И через три дня погибнет неизвестный гений тринадцатого века. Если мы не сделаем все в три дня, обо всей операции надо будет забыть. Навсегда. А тут вы…

– Я же не знала, что вам помешаю.

– Никто вас не винит.

– А почему нельзя прямо в тринадцатый век?

– К сожалению, нельзя пересечь сразу два витка времени. На это не хватит всей энергии Земли. Мы должны остановиться и сделать промежуточный пункт здесь, в двадцатом веке.

– Пошли домой, – сказала Анна. – Дождь кончился.

Она посмотрела на спираль времени, нарисованную на влажной бурой земле. Рисунок был прост и обыден. Но он был нарисован человеком, который еще не родился.

Они пошли к дому. Облака уползли за лес. Парило.

– Значит, нас разделяет семьсот лет, – сказала Анна.

– Примерно. – Кин отвел ветку яблони, чтобы Анне не надо было наклоняться. – Это хорошо, потому что такая пропасть времени делает нашу с вами связь эфемерной. Даже если бы вы захотели узнать, когда умрете, а это естественный вопрос, я бы ответить на него не смог. Слишком давно.

– Вам задавали такие вопросы?

– Мы не должны говорить об этом. Но такие случаи уже были и не нарушали эксперимента. Временная система стабильна и инерционна. Это же море, поглощающее смерчи…

– Я жила давно… – подумала Анна вслух. – Для вас я ископаемое. Ископаемое, которое жило давно. Мамонт.

– В определенной степени, да. – Кин не хотел щадить ее чувств. – Для меня вы умерли семьсот лет назад.

– Вы в этом уверены?

– Уверен. Хоть и не видел вашей могилы.

– Спасибо за прямоту… Я была вчера на кладбище. Там, на холме. Я могу оценить величину этой пропасти.

– Мы хотим пересечь ее.

– И забрать оттуда человека? А если он будет несчастен?

– Он гениален. Гений адаптабелен. У нас есть опыт.

– Вы категоричны.

– К сожалению, я всегда сомневаюсь. Категоричен Жюль. Может, потому что молод. И не историк, а в первую очередь физик-временщик.

– Вы историк?

– У нас нет строгого деления на специальности. Мы умеем многое.

– Хотя в общем вы не изменились.

– Антропологический тип человека остался прежним. Мы далеко не все красивы и не все умны.

– Во мне просыпаются вопросы, – сказала Анна, остановившись у крыльца.

Кин вынул грабли из бочки и приставил к стене.

– Разумеется, – сказал он. – Об обитаемости миров, о социальном устройстве, о войнах и мире… Я не отвечу вам, Анна. Я ничего не могу вам ответить. Хотя, надеюсь, сам факт моего прилета сюда уже оптимистичен. И то, что мы можем заниматься таким странным делом, как поиски древних мудрецов…

– Это ничего не доказывает. Может, вы занимаетесь поисками мозгов не от хорошей жизни.

– При плохой жизни не хватает энергии и времени для таких занятий. А что касается нехватки гениев…

В калитке возник дед Геннадий с кринкой в руке.

– Здравствуй, – сказал он, будто не замечая Кина, который стоял к нему спиной. – Ты что за молоком не пришла?

– Познакомьтесь, – сказала Анна. – Это мои знакомые приехали.

Кин медленно обернулся.

6

Лицо Кина удивительным образом изменилось. Оно вытянулось, обвисло, собралось в морщины и сразу постарело лет на двадцать.

– Геннадий… простите, запамятовал.

– Просто Геннадий, дед Геннадий. Какими судьбами? А я вот вчера еще Анне говорил: реставратор Васильев, человек известный, обещал мне, что не оставит без внимания наши места по причине исторического интереса. Но не ожидал, что так скоро.

– Ага, – тихо сказала Анна. – Разумеется. Васильев. Известный реставратор из Ленинграда.

И в этом, если вдуматься, не было ничего странного: конечно, они бывали здесь раньше, вынюхивали, искали место для своей машины. Серьезные люди, большие ставки. А вот недооценили дедушкиной страсти к истории.

– И надолго? – спросил дед Геннадий. – Сейчас ко мне пойдем, чаю попьем, а? Как семья, как сотрудники? А я ведь небольшой музей уже собрал, некоторые предметы, имеющие научный интерес.

– Обязательно, – улыбнулся Кин очаровательной гримасой уставшего от постоянной реставрации, от поисков и находок великого человека. – Но мы ненадолго, проездом Аню навестили.

– Навестили, – эхом откликнулась Анна.

– Правильно, – согласился дед, влюбленно глядя на своего кумира, – я сейчас мой музей сюда принесу. Вместе посмотрим и выслушаем ваши советы.

Кин вдруг обратил на Анну умоляющий взгляд: спасайте!

– Не бесплатно, – сказала Анна одними губами, отвернувшись от зоркого деда. – Мы погодя зайдем, – сказала она. – Вместе зайдем, не надо сюда музей нести, можно помять что-нибудь, сломать…

– Я осторожно, – сказал дед. – Вы, конечно, понимаете, что мой музей пока не очень велик. Я некоторые кандидатуры на местах оставляю. Отмечаю и оставляю. Мы с вами должны на холм сходить, там я удивительной формы крест нашел, весь буквально кружевной резьбы, принадлежал купцу второй гильдии Сумарокову, супруга и чада его сильно скорбели в стихах.

Анна поняла, что и она бессильна перед напористым дедом. Спасение пришло неожиданно. В сенях скрипнуло, дверь отворилась. Обнаружился Жюль в кожанке. Лицо изуродовано половецкими усами.

– Терентий Иванович, – сказал он шоферским голосом, – через пятнадцать минут едем. Нас ждать не будут. – Он снисходительно кивнул деду Геннадию, и дед оробел, потому что от Жюля исходила уверенность и небрежность занятого человека.

– Да, конечно, – согласился Кин. – Пятнадцать минут.

– Успеем, – сказал дед быстро. – Успеем. Поглядим. А машина пускай ко мне подъедет. Где она?

– Там, – туманно взмахнул рукой Жюль.

– Ясно. Значит, ждем. – И дед с отчаянным вдохновением потащил к калитке реставратора Васильева, сомнительного человека, которому Анна имела неосторожность почти поверить.

«Интересно, как вы теперь выпутаетесь!» Анна смотрела им вслед. Две фигурки – маленькая, в шляпе, дождевике, и высокая, в джинсах и черном свитере, – спешили под откос. Дед размахивал руками, и Анна представила, с какой страстью он излагает исторические сведения, коими начинен сверх меры.

Она обернулась к крыльцу. Жюль держал в руке длинные усы.

– Я убежден, что все провалится, – сообщил он. – Вторая накладка за два дня. Я разнесу группу подготовки. По нашим сведениям, дед Геннадий должен был на две недели уехать к сыну.

– Могли у меня спросить.

– Кин вел себя как мальчишка. Не заметить старика. Не успеть принять мер! Теряет хватку. Он вам рассказал?

– Частично, мой отдаленный потомок.

– Исключено, – сказал Жюль. – Я тщательно подбирал предков.

– Что же будет дальше?

– Будем выручать, – сказал Жюль и нырнул в дверь.

Анна присела на порог, отпила из кринки – молоко было парное, душистое. Появился Жюль.

– Не забудьте приклеить усы, – сказала Анна.

– Останетесь здесь, – сказал Жюль. – Никого не пускать.

– Слушаюсь, мой генерал. Молока хотите?

– Некогда, – сказал Жюль.

Анне было видно, как он остановился перед калиткой, раскрыл ладонь – на ней лежал крошечный компьютер – и пальцем левой руки начал нажимать на кнопки.

Склон холма и лес, на фоне которых стоял Жюль, заколебались и начали расплываться, их словно заволакивало дымом. Дым сгущался, принимая форму куба. Вдруг Анна увидела, что перед калиткой на улице возникло объемное изображение «газика». Анна отставила кринку. «Газик» казался настоящим, бока его поблескивали, а к радиатору приклеился березовый листок.

– Убедительно, – сказала Анна, направляясь к калитке. – А зачем вам эта голография? Деда этим не проведешь.

Жюль отворил дверцу и влез в кабину.

– Так это не голография? – тупо спросила Анна.

– И не гипноз, – сказал Жюль.

Вспомнив о чем-то, он высунулся из машины, провел рукой вдоль борта. Появились белые буквы: «Экспедиционная».

– Вот так, – сказал Жюль и достал ключи из кармана. Включил зажигание. Машина заурчала и заглохла.

– А, чтоб тебя! – проворчал шофер. – Придется толкать.

– Я вам не помощница, – сказала Анна. – У вас колеса земли не касаются.

– А я что говорил, – согласился Жюль.

Машина чуть осела, покачнулась и на этот раз завелась. Набирая скорость, «газик» покатился по зеленому откосу к броду.

Анна вышла из калитки. На земле были видны рубчатые следы шин.

– Очевидно, они из будущего, – сказала Анна сама себе. – Пойду приготовлю обед.

Лжереставраторы вернулись только через час. Пришли пешком с реки. Анна уже сварила лапшу с мясными консервами.

Она услышала их голоса в прихожей. Через минуту Кин заглянул на кухню, потянул носом и сказал:

– Прекрасно, что сообразила. Я смертельно проголодался.

– Кстати, – сказала Анна. – Моих продуктов надолго не хватит. Или привозите из будущего, или доставайте где хотите.

– Жюль, – сказал Кин, – будь любезен, занеси сюда продукты.

Явился мрачный Жюль, водрузил на стол объемистую сумку.

– Мы их приобрели на станции, – сказал Кин. – Дед полагает, что мы уехали.

– А если он придет ко мне в гости?

– Будем готовы и к этому. К сожалению, он преклоняется перед эрудицией реставратора Васильева.

– Ты сам виноват, – сказал Жюль.

– Ничего, когда Аня уйдет, она запрет дом снаружи. И никто не догадается, что мы остались здесь.

– Не уйду, – сказала Анна. – Жюль, вымой тарелки, они на полке. Я в состоянии вас шантажировать.

– Вы на это не способны, – сказал Кин отнюдь не убежденно.

– Любой человек способен. Если соблазн велик. Вы меня поманили приключением. Может, именно об этом я мечтала всю жизнь. Если вам нужно посоветоваться со старшими товарищами, валяйте. Вы и так мне слишком много рассказали.

– Это немыслимо, – возмутился Кин.

– Вы плохой психолог.

– Я предупреждал, – сказал Жюль.

Обед прошел в молчании. Все трое мрачно ели лапшу, запивали молоком и не смотрели друг на друга, словно перессорившиеся наследники в доме богатой бабушки.

Анна мучилась раскаянием. Она понимала, что и в самом деле ведет себя глупо. Сама ведь не выносишь, когда невежды суют нос в твою работу, и, если в тебе есть хоть капля благородства, ты сейчас встанешь и уйдешь… Впрочем, нет, не сейчас. Чуть позже, часов в шесть, ближе к поезду. Надо незаметно ускользнуть из дома, не признавая открыто своего поражения… И всю жизнь мучиться, что отказалась от уникального шанса?

Кин отложил ложку, молча поднялся из-за стола, вышел в сени, что-то там уронил. Жюль поморщился. Наступила пауза.

Кин вернулся со стопкой желтоватых листков. Положил их на стол возле Анны. Потом взял тарелку и отправился на кухню за новой порцией лапши.

– Что это? – спросила Анна.

– Кое-какие документы. Вы ничего в них не поймете.

– Зачем тогда они мне?

– Чем черт не шутит! Раз уж вы остаетесь…

Анна чуть было не созналась, что уже решила уехать. Но нечаянно ее взгляд встретился со злыми глазами гусара. Жюль не скрывал своей неприязни.

– Спасибо, – сказала Анна небрежно. – Я почитаю.

7

Гости занимались своими железками. Было душно. Собиралась гроза. Анна расположилась на диване, поджала ноги. Желтые листочки были невелики, и текст напечатан убористо, четко, чуть выпуклыми буквами.

Сначала латинское название.

Bertholdi Chronicon Lyvoniae, pag. 29, Monumenta Lyvoniae, VIII, Rigae, 1292.

…Рыцарь Фридрих и пробст Иоганн подали мнение: необходимо, сказали они, сделать приступ и, взявши город Замош, жестоко наказать жителей для примера другим. Ранее при взятии крепостей оставляли гражданам жизнь и свободу, и оттого у остальных нет должного страха. Порешим же: кто из наших первым взойдет на стену, того превознесем почестями, дадим ему лучших лошадей и знатнейшего пленника. Вероломного князя, врага христианской церкви, мы вознесем выше всех на самом высоком дереве. И казним жестоко его слугу, исчадие ада, породителя огня.

И русы выкатили из ворот раскаленные колеса, которые разбрасывали по сторонам обжигающий огонь, чтобы зажечь осадную башню от пламени. Между тем ландмейстер Готфрид фон Гольм, неся стяг в руке, первым взобрался на вал, а за ним последовал Вильгельм Оге, и, увидев это, остальные ратники и братья спешили взойти на стену первыми, одни поднимали друг друга на руки, а другие бились у ворот…

Рядом с этим текстом Анна прочла небрежно, наискось от руки приписанное: «Перевод с первой публикации. Рукопись Бертольда Рижского найдена в отрывках, в конволюте XIV в., в Мадридской биб-ке. Запись отн. к лету 1215. Горский ошибочно идентифицировал Замошье с Изборском. См. В.И. 12.1990, стр. 36. Без сомнения, единственное упоминание о Замошье в орденских источниках. Генрих Латв. молчит. Псковский летописец под 1215 краток: „Того же лета убиша многих немцы в Литве и Замошье, а город взяша“. Татищев, за ним Соловьев сочли Замошье литовской волостью. Янин выражал сомнение в 80-х гг.».