Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Вступление

Я начала писать о своем приемном материнстве пять лет назад. В то время у меня было двое приемных детей. А еще у меня было куда больше оптимизма и куда меньше опыта. Первый текст я написала по просьбе моих друзей, которые тогда работали в журнале «Сноб». Я рассказывала им о том, как собирала документы, общалась с опекой, ездила в детдом, — о том, чего я ожидала и как все оказалось в реальности, — и в какой-то момент они сказали: «А напиши об этом». Я и написала. Сначала одну статью, потом еще одну, и еще, и еще. Сейчас я перечитала эти тексты с изрядной долей скепсиса. Я кажусь себе такой наивной! И такой легкомысленной.

Когда речь зашла о том, чтобы издать эти статьи в виде книги, я настроилась их переписать. Убрать благоглупости, добавить язвительности. Так будет честнее. Но потом я подумала, что переписывать прошлое вовсе нечестно. Ведь тогда я видела все именно так. Я была веселой, отчаянной, полной энтузиазма. Я верила, что любовь творит чудеса. Когда мне говорили о том, что у меня на глазах розовые очки, я думала: что с этими людьми не так? почему они настроены так мрачно?

Теперь я сама настроена довольно мрачно. И уже не верю в то, что любовь творит чудеса. То есть иногда, безусловно, творит. Но в случае с приемными детьми все гораздо сложнее. Предупреждали ли меня об этом? О да. Верила ли я в это? О нет. Да ладно вам, дети как дети. Да, травмированные и несчастные. Но и сами-то мы не так уж благополучны. Не надо нагнетать. Давайте решать проблемы по мере их поступления. Чуть больше терпения — и все получится.

Что-то, конечно, получится. Но не со всеми. И уж точно не всё.

При этом у меня и сейчас нет сомнений в том, что все дети должны жить в семье. Потому что именно детские дома, приюты и прочие сиротские учреждения деформируют психику ребят и не дают им развиваться, лишают их возможности стать обычными людьми. И вытащить оттуда хочется совершенно всех. Но иногда жизнь с таким травмированным ребенком — это очень тяжелая работа. И делать ее можно только при большой поддержке.

Увы, в наших реалиях такая поддержка — огромное везение. Обычно приемным родителям приходится разгребать все беды в одиночку. Часто, вместо того чтобы помочь им справиться с трудной ситуацией, именно их обвиняют во всех грехах. Все это бывает невыносимо. И провалы неизбежны.

Но я могла этого и не узнать. И продолжала бы считать, что любые проблемы решаемы, а любовь творит чудеса. Потому что с моей старшей приемной дочкой именно так и вышло. Все проблемы так или иначе решились, к нашей семье она очень привязалась, отличная девчонка, я ею бесконечно горжусь. Хорошая история, правда? Если бы я ею ограничилась, моя вера в себя и в свои возможности осталась бы незыблемой, как скала. И мы были бы образцовой приемной семьей.

Вот только я не ограничилась. И узнала много грустного. Что ж теперь делать.

Пусть старые статьи все же остаются такими, какие они есть. Да, сейчас я смотрю на многое иначе, но факты в моих заметках не искажены, я всегда старалась быть честной. Зато как впечатляюще менялись мои настроения и взгляды! Я так бодро начинала — а под конец совершенно потеряла почву под ногами, иссякло даже мое неиссякаемое чувство юмора. Но это и есть тот опыт, которым важно поделиться. В случаях, когда мне показалось необходимым что-то прояснить и дополнить с позиции сегодняшнего дня, я даю комментарии в сносках.

Я обожаю детей и о том, чтобы взять ребенка из детдома, думала, кажется, всегда. Но я была уверена, что это очень непросто. Вдобавок все мужчины, с которыми у меня случались романы, сомневались даже в том, что стоит заводить собственных детей; о приемных и речи быть не могло. В 2013 году я одна растила пятнадцатилетнего сына Леву, одиннадцатилетнюю дочку Лею и только что рожденную малышку Ясю, с которой намеревалась оставаться дома как минимум до детского сада.

Тогда же я прочла множество статей, написанных в ответ на принятый нашей Думой запрет на усыновление российских детей американцами (так называемый закон Димы Яковлева). Из-за этих статей у меня сложилось впечатление, что без американцев мы просто пропадем: наши соотечественники и так неохотно берут детдомовцев, а уж детей с инвалидностью они и вовсе не берут. И эта тема меня не отпускала, я уже не могла перестать переживать за детдомовских детей. Стала смотреть базы с их анкетами, видеоролики, снятые в детдомах. И наконец подумала: раз я все равно сижу дома с ребенком, почему бы не взять еще одного и не сидеть сразу с двумя? Я осторожно поговорила об этом со старшими детьми. Лева с сомнением пожал плечами, зато Лея пришла в восторг. Она принялась смотреть анкеты и ролики вместе со мной, мечтая о новом братике или сестренке.

Теперь я ращу не только троих кровных, но и двоих приемных детей, двенадцатилетнюю девочку и пятилетнего мальчика, и хочу рассказать о том, как сильно мои представления о приемном родительстве разошлись с реальностью. Конечно, это только мой опыт: то, с чем столкнулась я сама, и то, о чем мне рассказывали другие приемные родители; ни на какие глобальные обобщения я не претендую, чего-то наверняка не знаю, а в чем-то заблуждаюсь.

***

Я считала, что взять ребенка из детдома — какая-то сверхсложная процедура. Что надо собрать уйму документов, и на это способны только самые героические граждане. Но список необходимых документов оказался настолько скромен, что мне стало даже неловко: для получения некоторых виз надо приложить больше усилий. Самое трудозатратное — это пройти Школу приемных родителей (ШПР); обычно ШПР занимает пару месяцев. А еще нужны справки о том, что ты где-то работаешь, где-то живешь, не был судим по серьезным статьям и вполне здоров. Добывание этих справок носит, скажем так, механический характер: необходимо просто дойти до некоторого количества учреждений. Ты приходишь за справкой о несудимости — и тебе ее дают, никто тебя при этом ни о чем не спрашивает1. Даже сбор медицинских справок в моем случае был абсолютно формальным. Насколько помню, только в наркологическом диспансере меня попросили закатать рукав и посмотрели вены. Остальные доктора поставили свои штампики, не вдаваясь в детали моего физического состояния.

Мне казалось, что у людей, которые хотят взять детей, должно быть довольно много денег, и я не пройду по этому критерию: всю жизнь работаю редактором с крайне скромной зарплатой, хорошо хоть папы детей помогают. Но выяснилось, что нужно всего лишь подтвердить свои доходы в пределах прожиточного минимума на каждого члена семьи. В Москве в 2015 году прожиточный минимум был около 12 000 рублей в месяц2. А уж если твои доходы превышают этот самый прожиточный минимум, то считается, что они о-го-го! Вдобавок, когда ты берешь ребенка, тебе ежемесячно перечисляют деньги на его содержание. Сколько — зависит от региона и от типа семейного устройства; в Москве эта сумма в любом случае не меньше того самого прожиточного минимума. В формате приемной семьи ты получаешь еще и зарплату. Что касается количества квадратных метров жилплощади, никакой нормы тут нет. Ну, то есть, если у тебя однокомнатная квартира, а ты хочешь взять пятерых, опека, наверное, усомнится в твоей способности комфортабельно разместить всю тусовку. Но если одного — да запросто3.

Я думала, что незамужним женщинам детей не дают или дают крайне неохотно. Ладно, если бы у меня не было своих — ну, понятно, что женщина хочет, а не сложилось. Но если своих трое… Однако в Школе приемных родителей выяснилось, что в нашей группе на три семейные пары приходится шесть незамужних дам, и почти у всех есть дети. И эта статистика потом подтвердилась: незамужние женщины берут детей не реже семейных. Наличие партнера женщине иногда только мешает: сама бы взяла, а вот муж против. А раз ты одна, то сама себе хозяйка, и тут уже никаких разногласий. Что до собственных детей — они воспринимаются скорее как плюс; раз у мамы есть свои дети, значит, есть и опыт, и среда для воспитания приемного ребенка: в общении с новыми братьями и сестрами он лучше развивается, и ему есть с кого брать пример, чтобы выстраивать здоровые отношения с семьей и с миром. Вдобавок у людей с собственными детьми, помимо опыта, еще и гораздо меньше иллюзий, чем у бездетных, которые порой наивно надеются на то, что малыш окажется тихим ангелом, несущим в дом лишь радость.

Вдобавок оказалось, что слово «дают» в отношении приемных детей вообще неуместно. Потому что ты сама ищешь ребенка и его выбираешь. Только ты решаешь, какого он должен быть возраста и пола. Ты смотришь базы и можешь познакомиться с кем захочешь. Получив от опеки заключение о праве быть усыновителем или опекуном, ты можешь взять ребенка из любого приюта, детдома и дома ребенка по всей стране. Я думала, опека как-то ограничивает этот размах, но нет, пожалуйста, вези хоть из Магадана4.

Вообще же у меня с самого начала была довольно жалкая позиция — я все переживала: понравлюсь я опеке или не понравлюсь, дадут мне ребенка или не дадут… Как если бы я была попрошайкой у парадного подъезда или абитуриентом на вступительном экзамене. Казалось, мне придется доказывать: я смогу, я сумею! И я прокручивала у себя в голове эти самые доказательства, воображая, как излагаю их строгой опеке. Но потом я научилась смотреть на вещи иначе. Государству приходится заботиться о детях, оставшихся без попечения родителей. Семейное устройство — приоритетная форма размещения ребенка-сироты. Я, как ответственная гражданка, готова взять чужого ребенка в свою семью, предоставив ему наилучшие условия для развития. Дело опеки — помочь мне в этом благом начинании. Мы вместе защищаем право ребенка на семью, преодолевая возникающие препятствия. Такой взгляд существенно экономит нервы! Особенно учитывая, что люди в опеках работают разные.

Я много читала о работниках опеки, которые ходят по квартирам и ставят родителям на вид, что у детей грязные носки, а на обед они едят одни сосиски. И у меня сформировалось представление, что опека — это надзирательный орган, обязанности которого, собственно, в том и заключаются, чтобы ходить по квартирам и ставить на вид. На практике я имела дело с пятью опеками и еще с несколькими поверхностно пообщалась. В каждой работало сколько-то дам разной степени приветливости (мужчин я там не встречала). Все они были завалены миллионом дел и буквально погребены под стопками бумаг; перспектива идти на разборки в какую-то неведомую квартиру привела бы их в глубокое уныние.

Обязанности опеки — устраивать брошенных детей в учреждения и семьи, ходить по судам, вести дела опекунов и усыновителей, давать самые разные справки обычным родителям. Все это сопровождается километрами актов, отчетов и резолюций. Для сотрудниц опеки любая новая история (неважно, ужасная или прекрасная) — это дополнительная работа. Безусловно, попадаются светлые личности, которые готовы работать днями и ночами, только бы помочь еще одному ребенку. Но куда чаще встречаются обычные ленивые тетки, которые кого угодно встретят унылым зевком. Это не значит, что лично ты им не нравишься. И даже если так — какая разница? Вы вместе защищаете право ребенка на семью, вот и все. Если опека не рвется защищать права ребенка, а требует лишние документы и тянет время, явно нарушая закон, — это повод для того, чтобы позвонить в департамент соцзащиты или прокуратуру. Иногда достаточно даже и не звонить, а только выразить такое намерение — и закон прямо на глазах молниеносно одолеет хаос во славу мира на всей земле.

Этой пафосной риторике я, как ни удивительно, обучилась в ШПР. На первом же занятии меня поразило то, что нас стали готовить к бою с инстанциями. Поразило меня это потому, что, как мне казалось, Школа приемных родителей — часть той же государственной машины, что и опека, и детдом, и суд, и банки данных детей-сирот. Но потом я столкнулась с тем же боевым настроем и в опеке, и в детдоме, и в банке данных. Как выяснилось, совершенно все госслужащие, связанные с сиротской темой, уверены, что именно они образцово ведут дела. Наш детдом — лучший. Сотрудники нашего банка данных — самые квалифицированные. В нашем приюте работают замечательные воспитатели. Зато вот там — полный бардак. Будто соревнование какое-то право слово, и каждый из участников считает, что именно он играет на стороне ребенка. Я тоже втянулась, куда деваться, — вот такой параллельный мир, вот такой странный квест. В Школе приемных родителей в основном учат борьбе с чиновниками — ну ладно, почему бы нет, действительно полезно, даже и вне всякого усыновления. Об особенностях приемных детей написана тонна книг, но таких внятных советов по борьбе с инстанциями в них не встретишь.

Формально занятия во всех ШПР примерно одинаковые, есть утвержденная общая программа, разбитая на блоки: социальный, юридический, психологический, медицинский. Но в реальности занятия ведут конкретные люди, и у всех свой опыт и свои представления о том, чему именно надо учить потенциальных приемных родителей. К тому же ШПР открыли немало — только в Москве их около шестидесяти, — а где найти столько специалистов? На мой взгляд, стоило бы приглашать в такие школы опытных приемных родителей, которым можно было бы задавать какие угодно вопросы5. Но в моей ШПР подобное не практиковалось. Никто из наших преподавателей не имел приемных детей — как мне показалось, они и по работе с ними особо не сталкивались. И возникало ощущение, что (за рамками отличного курса борьбы с инстанциями) мы просто делимся друг с другом самыми общими соображениями о том, почему детдом — это зло, а детдомовские дети такие проблемные. В итоге многие из тех вопросов, что у меня были, остались без ответа, а в чем-то меня даже дезинформировали.

Но зато нас никто не запугивал! Уже взяв двоих детей, я по какому-то делу обратилась в другую ШПР — и была потрясена тамошней обстановкой: потенциальных приемных родителей буквально отговаривали от идеи взять ребенка, убеждая их, что справиться с детдомовцами практически невозможно, и их не ждет ничего, кроме детских криков и слез. Тамошний психолог похвасталась передо мной тем, что, ура, отговорила очередную пару. «А что, они хотели взять трудного подростка?» — пытаясь понять ее восторг, спросила я. «Нет, малыша», — ответила сотрудница. Я так и не поняла, что за этим стояло6. Положим, бывают случаи, когда семья действительно не справляется и ребенка возвращают в детдом. Но есть и статистика таких возвратов: известно, что в основном детей возвращают родственники, старшие сестры, тети, дяди и особенно бабушки и дедушки, которые берут ребенка под опеку из этических соображений и быстро выгорают, потому что у них не хватает ни душевных, ни физических сил7. А так, чего уж, никто не застрахован: сегодня ты бодр и весел, а завтра у тебя обнаружили рак — и что теперь, разве тут подстелешь соломку? Насколько я знаю, почти все мои одногруппники не сошли с дистанции и таки взяли приемных детей — по-моему, это здорово. Потому что при любом раскладе детдом — это зло.

Я очень рассчитывала на то, что встречу в ШПР единомышленников, которые станут моими друзьями. При этом я предполагала, что мои одногруппники будут благополучнее меня: я по случайности снимала квартиру в довольно престижном и дорогом районе, а ШПР нашла на соседней улице. Но, пожалуй, только одну семейную пару и незамужнюю даму-юриста (причем именно она в итоге решила никого не брать) можно было назвать обеспеченными: я ходила на занятия вместе со школьным учителем, врачом-терапевтом, косметологом, подростковым психологом, отставным военным, сотрудником издательства, офисным менеджером — словом, с самыми обычными людьми, для которых вопрос о потенциальных ежемесячных выплатах на ребенка был совсем не лишним. Однако обнаружилось, что желание взять ребенка объединило нас ничуть не больше, чем объединил бы, например, роддом, особенно во время родов. Люди разные, системы координат и ценности у всех свои, вдобавок дети и их воспитание — такая нервная тема! Когда другие рассказывали о том, как и за что, по их мнению, стоит хвалить и ругать ребенка, не важно, своего или приемного, я думала: «О ужас! Что за дикость!» Впрочем, с одной одинокой мамой мы все же подружились, но скорее вопреки, чем благодаря. Она растила дочку-школьницу, хотела удочерить новорожденную девочку — и удочерила8.

Еще я думала, что родители людей, которые берут детдомовских детей, непременно их поддерживают и одобряют. И переживала, что я-то своей маме даже сказать про эту идею боюсь. Потому что она точно будет против. Я думала, что если об этом узнают в опеке, то скажут: «Похоже, семья-то у вас не слишком дружная! Можно ли вам доверить чужого ребенка, если вы не в силах наладить отношения и с собственной мамой?» А выяснилось, что так почти у всех. Бабушки с дедушками, тети и дяди поддерживают стремление взять чужого ребенка крайне редко, почти всегда они категорически против, и опека ничего другого и не ждет.

Есть объективная проблема в том, что для получения заключения о возможности быть опекуном необходимо письменное согласие всех людей старше десяти лет, проживающих с тобой в одной квартире (а таковыми считаются все, кто там прописан). Но из этой проблемы есть неожиданный выход. Если ты получаешь заключение о возможности быть усыновителем, то ничье согласие тебе не требуется. Потому что у нас до сих пор существует такая поразительная вещь, как тайна усыновления, то есть за тобой закреплено право врать даже собственной маме. Ты можешь говорить, будто пять, или десять, или семнадцать лет назад ты родила ребеночка, и теперь он будет жить с вами! Возникает вопрос: а можно ли с этим усыновительским заключением взять ребенка под опеку или в приемную семью? Ответ: да! По крайней мере, мне это удалось, причем два раза.

Выяснилось и то, что идея взять чужого ребенка вообще мало кому близка. Конечно, я не надеялась, что моему решению будет аплодировать весь подъезд. Но и к обрушившимся на меня потокам треша я оказалась совсем не готова. К моему удивлению, многие мои друзья принялись рьяно меня отговаривать, припоминая случаи неудачного усыновления среди отдаленных знакомых. Они говорили о том, что моя жизнь превратится в ад, дом разрушится, кровные дети меня возненавидят, а приемные по-любому вырастут зверьми (сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит!) и рано или поздно нас съедят. Но больше всех меня потряс хозяин квартиры, которую мы благополучно снимали без малого шесть лет: узнав, что я собираюсь взять ребенка, он сначала сентиментально поздравил меня с этим «героическим решением», а потом доложил о нем своим родственникам; родственники тут же вообразили, что я пропишу к ним «своих детдомовцев», а те не замедлят «оттяпать квартиру», и принялись буквально выгонять нас на улицу, пустив в ход невероятные обвинения и угрозы. Это было настолько внезапно и настолько некрасиво, что противно вспоминать.

Сложности со съемной квартирой были крайне некстати еще и потому, что я уже собрала документы и вступила в переговоры с опекой по месту жительства. Именно опека по месту фактического проживания дает заключение о возможности быть усыновителем или опекуном. После того как ты относишь в опеку пакет документов, к тебе должны прийти, чтобы проверить, как ты живешь: вдруг у тебя посреди квартиры стоит миномет, гостиную ты сдаешь артели строителей, а у детей вместо игрушек коробок спичек и дохлая крыса. Но в тот прекрасный день, когда к нам уже собиралась пожаловать опека, выяснилось, что мы не проживем в этой квартире необходимый срок в полгода, потому что нас выгоняют. Узнавшая об этом опека отказалась выдать мне заключение. Объяснив, что если мы с приемным ребенком будем жить не здесь, а где-то еще, то заключение должна дать тамошняя опека.

К тому моменту я успела не только полюбить по случайному ролику в интернете одиннадцатилетнюю детдомовскую девочку, но уже и пообещала детдому вскоре за ней приехать. Меня охватило отчаяние, и я совершенно растерялась. В порыве этого отчаяния я отправилась в опеку по месту своей прописки, и там, о чудо, обнаружила самую светлую личность, какую только можно вообразить. Выслушав мою историю о трусливом хозяине квартиры и детдомовской девочке, сидящей на чемоданах, инспектор опеки преисполнилась ко мне сочувствием и обещала разрулить ситуацию. В итоге именно она убедила предыдущую опеку все же составить акт о необыкновенных достоинствах моей съемной квартиры, лично наведалась в мою квартиру по прописке (лежавшую на тот момент в руинах и абсолютно непригодную для проживания кого бы то ни было) и выдала мне нужное заключение. Я была поражена таким деятельным проявлением доброй воли абсолютно незнакомого мне человека, и вспоминать об этом мне очень приятно.

Что же до американцев, которые якобы брали большую часть наших сирот с инвалидностью, — это не совсем так. Статистика усыновлений доступна на сайте американского посольства, из нее следует, что американцы, как и наши соотечественники, наиболее охотно усыновляли в России новорожденных детей, преимущественно девочек. Что касается инвалидов — посмотрим статистику, например, за 2011 год. Граждане США усыновили в 2011 году 89 наших детей-инвалидов; российские граждане в том же году забрали 1250 детей с инвалидностью (624 ребенка под безвозмездную опеку, 412 под возмездную опеку и 214 под усыновление).

Сравнивать число российских и иностранных усыновлений в те времена не вполне корректно: если иностранцы могли только усыновлять наших детей, то для российских граждан, как видно из приведенной статистики, существовали (и существуют по сей день) и другие формы семейного устройства: опека и приемная семья, когда дети растут в семьях, но при этом продолжают считаться сиротами. Большинство наших граждан (в том числе и я) предпочитают опеку: так семья получает дополнительные деньги, а у детей сохраняются все льготы (государство, например, обязано обеспечить их жильем, когда они вырастут). Усыновленный ребенок юридически приравнивается к кровному и лишается льгот. Поэтому сами чиновники часто убеждают приемных родителей в том, что в интересах ребенка — сохранение статуса сироты. Вдобавок стать опекуном ребенка гораздо проще: для этого достаточно простого постановления. Усыновление же — судебная процедура со всей положенной канителью. И если посмотреть статистику за любой год, можно увидеть, что под опеку детей берут в разы чаще. Например, в 2014 году в семьи российских граждан было передано 62 972 ребенка (из них 1666 инвалидов), однако усыновлено при этом было всего лишь 6616 детей (из них 123 инвалида), то есть приблизительно в десять раз меньше9.

Я представляла себе выбор ребенка так: есть базы данных, где публикуются анкеты детей-сирот, видеоролики с их участием, — ты все это смотришь, выбираешь того, кто тебе наиболее симпатичен. Потом звонишь по телефону, который дан на страничке, тебе все про ребенка рассказывают. Если тебя ничего не пугает, ты приезжаешь в опеку ребенка со своими документами, получаешь направление на знакомство — и вот: вы встретились, он тебе симпатичен, ты ему тоже симпатична, и вы вместе уходите в светлую даль.

Ну, отчасти — в том, что касается самого алгоритма, — примерно так и есть. Однако выяснилось, что все эти анкеты и ролики не дают о ребенке объективной информации. Ребенок может оказаться совсем не похож на свои фото и описание. В его деле могут быть перепутаны любые данные: от диагнозов до возраста. В анкете могут быть упомянуты братья и сестры, которые давно живут в других семьях. И наоборот: судя по анкете, ребенок вроде один — а нет, их там семеро. Что ж говорить о его характеристике — иногда ее пишут люди, которые никогда ребенка не видели.

Велика вероятность, что и в опеке про ребенка ничего толком не знают: ну есть у них какие-то документы, акты обследования квартир, медицинские заключения, постановления суда, и что? Много ли вы сами могли бы рассказать о человеке, имея на руках такие документы? Вроде и был сотрудник, который вел кровную семью ребенка и мог поделиться своими впечатлениями, но он уволился.

Сотрудники детдомов рассказывают про детей неохотно и не слишком честно, у них есть на то свои причины. Дирекция обычно абсолютно не заинтересована в том, чтобы передать ребенка в семью: в сиротских учреждениях подушевое финансирование, и если детей мало — денег тоже мало, вдобавок учреждение и вовсе могут закрыть. Так что ждать какого-то внятного взаимодействия тут не приходится. С воспитателями не так просто связаться. При этом они, со своей стороны, могут придерживать удобных, покладистых и умных детей, стараясь побыстрее устроить детишек с более сложным характером: так агрессивный ребенок в их описании становится сильной личностью, неуправляемый — активным и любознательным, упрямый — волевым и усидчивым. Накладывается и множество субъективных факторов: некоторые работники сиротских учреждений из тех, кого я встречала, были откровенно странными, они генерировали невероятные фантазии про детей, их личности и истории.

Выходит, тому, что говорится о детях, просто невозможно верить. Вдобавок то, как ребенок проявляет себя в детдоме, не слишком его характеризует. Дети, оказавшиеся в сиротских учреждениях, прежде всего дико напуганы и заняты выживанием: представьте, что вы на полном ходу выпали из поезда или бежите от маньяка с ножом — насколько вы в этом состоянии сами на себя похожи? И это при том, что вы-то взрослый, вы умеете себя вести и преодолевать стрессы, с вами рефлексия, культура, опыт, а ребенок — ну он же как зверек. И если в детдоме он выбирает ластиться к взрослым, чтоб не пропасть, это вовсе не значит, что по своей природе он такой уж добродушный и ласковый: когда страх проходит, человек меняется.

Среди приемных родителей часто обсуждается, что в сиротских учреждениях ставят ошибочные диагнозы. Ну да, это так, и механизм тут очень понятен: со своим ребенком, если у него есть какая-то проблема, вы сходите к одному специалисту, к другому, к третьему и со всеми будете разговаривать. Вы найдете информацию об этой проблеме в сети, у вас будет свое мнение. А если за ребенка никто толком не отвечает, в его медкарту попадают все подряд соображения и подозрения, с которыми некому поспорить. При этом каких-то реальных проблем могут и вовсе не заметить, списав их на естественную для ребенка-сироты задержку развития. Так что и в том, что касается здоровья ребенка, заочно нет никакой ясности.

Ролики, которые снимают волонтеры или журналисты, бывают совершенно волшебными, проникновенными и трогательными. Но это же реклама, пусть и социальная. Причем производители товаров несут за свои слова куда большую ответственность, чем сентиментально настроенные граждане, которых несет на волне светлых чувств и желания помочь сироткам. И вот перед нами уже не просто до смерти перепуганная малышня, а любители математики, юные изобретатели, увлеченные кулинары, талантливые артисты. Выясняется, что едва говорящие (а то и вовсе не говорящие) ребята мечтают стать врачами и учителями, летчиками и пожарными, строителями и археологами.

Моя приемная дочка Саша рассказывала о съемках подобной программы так: «Ну, они мне говорят: "Ты что любишь?" Я отвечаю: "Ну, там… пожрать, поспать… подраться люблю". А они мне: "А еще что?" Я отвечаю: "Ну… в компьютерные игры поиграть". А они мне: "А в семью-то ты хочешь?" Я отвечаю: "Да не слишком, мне и тут хорошо". А они мне: "Не, ну так дело вообще не пойдет! Что же нам с тобой делать?" Говорят: "Может, ты на какие-то кружки ходишь?" Я отвечаю: "Конечно, мы тут все ходим на кружки, чем же еще заниматься после школы". — "На какие?" — "Ну, там… из бисера плетем, на шелке рисуем, из бересты вырезаем". — "И что, получается у тебя?" — "Да конечно, нам же говорят, как что делать, мы по инструкции". — "Во! — говорят. — Давай так: ты одаренная художница. Об этом и расскажешь!" А я им: "Как же я буду рассказывать? Я не умею". А они говорят: "Ну мы тебя будем спрашивать, а ты отвечай, а потом мы наши вопросы вырежем, и получится отличный рассказ!"» Рассказ, подтверждаю как зритель, получился и в самом деле отличный! Идиллический. Безо всяких «пожрать, поспать и подраться».

На занятиях в Школе приемных родителей будущих опекунов постоянно прессуют фразой «Важно подобрать не ребенка семье, а подходящую семью для конкретного ребенка». Имея в виду: «Это не вы выбираете себе ребенка, это мы выбираем детям родителей». Но эта фраза лишена всякого смысла, потому что никаких «мы» не существует и подобным подбором никто не занимается. Возможно, в некоторых детдомах и водятся психологи, размышляющие о том, какая семья подошла бы тому или иному воспитаннику. Но я таких не видела, во-первых, и с трудом верю в эффективность подобного подбора, во-вторых10.

Направление на посещение ребенка выдается любому желающему с заключением о возможности быть опекуном — пока ребенка посещает один кандидат, с ним не знакомится другой. И только от кандидата зависит, заберет он ребенка или нет. Дети старше десяти лет тоже должны написать свое согласие, и это отдельная история, но она связана не с пылкими детскими симпатиями и антипатиями, а с политикой конкретного детдома и количеством треша у ребенка в голове. Например, в детдоме, где жила моя приемная дочка Саша, был силен миф, будто приемные родители на самом деле ищут рабов, которые будут целыми днями драить их дом. А основной характеристикой будущих родителей считалось их материальное благосостояние11.

Вот вы пришли знакомиться с ребенком — и все дают вам понять: решить, хотите ли вы его забрать, надо как можно скорее. Потому что, если вы будете посещать ребенка без явного намерения его забрать, это нанесет ему ужасную травму. Вы и сами так чувствуете: ходить к ребенку без готовности его взять — свинство. Никаких особенных условий и сценариев для ваших свиданий у детдома нет, часто не находится даже отдельной комнаты, где вы можете пообщаться, — все происходит вздорно, спонтанно, бестолково, и даже стены давят; по сути, вы говорите свое «да» еще до встречи и берете кота в мешке. Редко бывает, что вам удается познакомиться с ребенком как-то случайно, например в детском доме работают ваши знакомые, они ведут детишек в музей, и вы встречаетесь там и тусуетесь вместе, не стараясь друг другу понравиться12.

Обычно у вас нет возможности пообщаться с ребенком до того, как вы специально приходите с ним познакомиться. А это уже искаженная реальность, когда все так нервничают, что уже не способны трезво видеть друг друга. И даже если мозг посылает вам сигнал: нет, что-то не то, — ребенок уже настроился, и перед ним стыдно, опека уже настроилась, и перед ней неловко, детдом, со своей стороны, строит козни, которым надо противостоять, и общее напряжение напрочь глушит тревожные сигналы. Есть люди с крепкой нервной системой: в поисках «своего ребенка» они ходят по самым разным сиротским учреждениям, знакомятся со множеством детей, советуются с независимыми врачами и психологами, пишут отказы, идут знакомиться снова. Но мой опыт скромен: обоих детей, на посещение которых мне выдали направления, я забрала.

Изначально я хотела взять маленькую девочку. Я думала: у меня есть маленькая Яся, и если взять еще одну девочку, лет четырех-пяти, то они смогут играть вместе. Но когда я стала смотреть анкеты и видеоролики, то заметила, что мальчиков там гораздо больше и симпатичные мальчики встречаются гораздо чаще, чем симпатичные девочки. Мне было понравилась одна девочка с удивительным именем Адель, но вскоре ее ролик исчез, то есть девочку забрали. Уже потом я узнала, что девочек забирают куда чаще и охотнее, таков общий тренд. Среднестатистический приемный родитель ищет здоровую маленькую девочку без братьев и сестер. Ну а в базах больше всего мальчишек-подростков; если здоровые маленькие девочки туда и попадают, то надолго не задерживаются. И я стала думать: возьму-ка я лучше мальчика, все ж девочек у меня уже две, а мальчик всего один. Я выбрала по видеобазе нескольких мальчиков, но ни про кого из них не пыталась узнать больше — у меня не было на руках заключения, и я боялась, что его могут не дать13.

Пока я собирала документы, почти всех мальчиков, которые мне нравились, забрали. Постоянный просмотр роликов стал нашим общим с дочкой Леечкой ритуалом. В самарском доме ребенка был светленький улыбчивый мальчик, который нравился нам обеим; как раз его почему-то никто не брал. И мы решили, что, как только мне дадут заключение, мы его и возьмем. Я мечтала о том мальчике, представляла себе, как он впишется в нашу семью, — в общем, все шло своим чередом. Тогда я еще не знала, что если малыша долго не забирают, то объяснение этому только одно: у ребенка ну совсем серьезный диагноз14.

В какой-то момент моя новая подруга, обретенная в Школе приемных родителей, прислала мне ссылку на телепередачу, рассказывающую о детях-сиротах: каждый выпуск программы был посвящен одному ребенку, причем снимали в основном детей школьного возраста. Подруге понравилась там одиннадцатилетняя девочка. Мне эта девочка не слишком приглянулась, но я стала смотреть другие ролики, листать страницы сайта программы. И увидела Сашу, ту самую «одаренную художницу». Она понравилась уже мне. Саше тоже было одиннадцать. Сюжет о ней был снят больше года назад, тогда Саше исполнялось десять, но девочку так никто и не забрал. Я позвала Лею, мы посмотрели программу вместе; Лее девочка Саша понравилась даже сильнее, чем мне. Именно Лея стала уговаривать меня позвонить и хотя бы просто разузнать про Сашу. Мне-то было понятно, что никаких «просто» в этих делах не бывает, я сомневалась и медлила. Но во мне уже началось какое-то движение к девочке Саше — я думала: а если бы со мной что-то случилось, и моя дочка попала в детдом, и о ней даже сняли бы программу, а ее бы так никто и не взял…

Теперь я знаю, что с моей дочкой такое произошло бы едва ли. Даже если бы я умерла и никто из друзей и родственников не взял бы ее к себе (что маловероятно, люди-то добрые), ее быстро забрали бы в приемную семью. Потому что дети среднестатистических родителей попадают в систему крайне редко и их сразу выделяют, это так называемые домашние дети. Обычный обитатель детского дома — это ребенок, родители которого пьют, колются и ведут не слишком здоровый образ жизни. На ребенка им, скорее всего, начхать; пока они с ним жили, никто ребенком особо не занимался, его наверняка били, он голодал и ходил в чем придется. И в этом плане общепринятые представления о детдомовских малютках оказались близки к реальности, мои были гораздо романтичнее. Они были настолько романтичны, что я думала, думала про девочку Сашу — и в итоге позвонила по телефону со странички той программы.

В редакции о девочке Саше совсем забыли — выпуск-то был старый. Но, порывшись в своих документах, ее сотрудница снабдила меня контактами опеки. В опеке тоже не могли вспомнить, что это за Саша такая. Однако дама-инспектор оказалась очень вежливой, она сказала: «Вы мне перезвоните минут через пятнадцать, я сейчас переберу все личные дела, может, и найду вашу Сашу». И нашла. Когда я перезвонила, дама-инспектор говорила со мной уже не просто вежливо, а сладко. «Да, конечно, — пропела она, — чудесная девочка, круглая сирота, мама умерла, никто ее не навещает… нет, кажется, навещает какой-то бывший сосед… но больше у нее никого нет. Вот уже почти три года в нашем детдоме, и никого, знаете… ни одного кандидата, ни одного просмотра…» — «Ведь была программа, — сказала я. — Телевизионная. Я ее посмотрела. Неужели никто не звонил?» — «Ну, может, я чего-то не помню, — сказала дама-инспектор, — может, были какие-то звонки. Но до нас так никто и не дошел. У девочки же инвалидность. Когда люди слышат про инвалидность, они, знаете, просто кладут трубку».

Конечно, в той телепрограмме не было и намека на проблемы со здоровьем, и я тоже чуть было не положила трубку. Я совсем не собиралась брать одиннадцатилетнего ребенка с инвалидностью. Здоровый малыш — да. Подросток с инвалидностью? Ну, я банально не справлюсь ни с подростком, ни с инвалидностью. Даже собственные подростки — это ужас, что ж говорить о приемных. Что до моих познаний в медицине — они близки к нулю. Больше того, я даже царапину ребенку не могу обработать, меня мутит от вида крови15.

Однако я уже не могла выкинуть девочку Сашу из головы. Я не была с ней знакома, я никогда ее не видела, а чувствовала себя так, будто сама сдала ее в детдом. Когда я звонила в опеку, я надеялась, мне скажут, что у Саши есть дядя, бабушка, троюродная сестра и они ее навещают, пяток бойких волонтеров занимаются ее культурным развитием, а симпатичная семейная пара часто берет ее в гости и подумывает взять насовсем. Но, когда выяснилось, что у Саши никого нет и никто о ней не подумывает, я почувствовала себя ужасно виноватой.

Я немного пожила с этим чувством, потом еще раз позвонила в опеку, за дополнительными подробностями, и в детдом, за дополнительными подробностями. В итоге я забрала Сашу сразу после того, как получила заключение о возможности быть опекуном. Потом, конечно же, выяснилось, что предоставленная мне информация была не слишком правдивой. Например, в детдоме сказали, что Саша почти отличница, — не упомянув при этом, что учится она в коррекционной школе. Сказали, что она мечтает о семье и необыкновенно воодушевилась, узнав о том, что ею кто-то интересуется, — хотя ничего такого не было и в помине, Саша привыкла к детдому и идея жизни в неведомой новой семье ее очень напрягала. Сказали, что Саша все знает о своем заболевании и привыкла самостоятельно делать все нужные процедуры, — какое там! Но в чем-то детдом напугал меня зря: говорили, что у Саши трудный характер, она холодная и властная, взрослых не уважает, малышей гнобит. К счастью, и это оказалось преувеличением.

Я воображала, будто беру одаренную художницу, почти отличницу, холодную и властную; с инвалидностью, но на самообслуживании. Дома Саша расслабилась и стала ласковой; ну да, она не ангел и по-прежнему больше всего любит «поспать, пожрать и подраться», но при этом она вполне адекватна и по мере сил соблюдает здешние правила. Самообслуживание по части инвалидности — нет, это только в перспективе. Особых творческих задатков у Сашки тоже не наблюдается, ей не хватает фантазии и она не умеет придумывать, но при наличии четких инструкций неплохо справляется даже с заумными конструкторами. Что до школьной успеваемости — это просто мрак; к провалам в знаниях добавляется еще и ненависть к самому процессу обучения. Зато отношения у нас практически безоблачные, и к нашей семье Саша очень привязалась.

В общем, я взяла кота в мешке — и ладно, котик оказался вполне симпатичным. От идеи маленького мальчика я тоже не отказалась — и нашла его где-то через полгода после Саши, не через базу анкет и видеороликов, а через сообщество приемных родителей и рекомендацию людей, лично знакомых с ребенком. Как ни крути, а это лучший путь. Сложность в том, что общаться с теми, кто знаком с конкретными детьми из системы, начинаешь уже после того, как берешь ребенка, а изначально-то таких связей нет. Правда, существуют и форумы усыновителей, и открытые группы в том же фейсбуке, где люди готовы поделиться собственной информацией о детдомовских детях. Но лично я узнала о них уже после того, как взяла Сашку.

Отдельная история — новорожденные малыши. В роддомах детей оставляют самые разные мамы, в том числе и довольно благополучные. И за новорожденными малышами всегда стоит очередь. Очередь — это когда вы приезжаете в опеку при роддоме, пишете заявление, что хотите малыша, оставляете свои координаты и ждете звонка. Можно объехать хоть дюжину таких опек. Малыш появляется — и, если ваша очередь подошла, вам звонят. И для опеки, и для малыша, и для вас это самый простой способ найти друг друга. Можно оставить свои данные в приютах, опеках при домах ребенка или детдомах, и вам позвонят, если поступит информация о соответствующем вашим пожеланиям ребенке постарше, которого нужно устроить. Опеки очень любят, когда у них есть потенциальные кандидаты, готовые взять ребенка, — конечно, отправлять ребенка в семью гораздо приятнее, чем в сиротское учреждение. Но очереди стоят все же только за новорожденными.

Что до того самарского мальчика из видеоролика, который пленил нас с дочкой, — да, я тогда позвонила в его опеку, чтобы узнать о нем подробнее. Выслушала список диагнозов, расстроилась. И решила, что двух детей с инвалидностью все же не потяну. Если я буду постоянно торчать с малышом в больницах, что станет с остальными моими детьми? К счастью, того мальчика потом все же забрали, и чувство вины меня больше не гложет. А в базы я стараюсь не заглядывать — по крайней мере, пока я не готова брать еще детей, а ведь непременно кто-нибудь царапнет.

Про детдома я думала так: это место, где детишки живут как в казарме, им там плохо и всякий ребенок мечтает оттуда вырваться. Но, когда я позвонила с расспросами про приглянувшуюся мне одиннадцатилетнюю девочку Сашу в опеку — в самый первый раз, до нашего знакомства, — тамошняя дама-инспектор сказала: «Я завтра буду в детдоме и спрошу, хочет ли она в семью. Детки постарше — они ведь часто уже и не хотят». — «А что, неужели им нравится в детдоме?» — спросила я. «Да, а что же, — ответила дама. — У нас детдом хороший, дети дружат, у них все есть. И они привыкают, боятся перемен».

Потом я, по совету дамы-инспектора, созвонилась с директором детдома, и директор, с явным напряжением в голосе, сказала: «Ну-у-у… Саша у нас так долго адаптировалась, и вот наконец все наладилось, девочка успокоилась, а вы собираетесь ее забрать. Нет, я не уверена, что это хорошая идея… Я с ней поговорю, но нет, я не уверена». — «Но у Саши же никого нет, — сказала я. — Никаких родственников, никто ее не навещает… нечего терять». — «Детдом — это тоже дом, — холодно сказала директор. — Думаете, мы не любим наших детей, чего-то им здесь не хватает? Поверьте, вы на своих детей меньше тратите — и денег, и сил. А у Саши ведь еще и инвалидность, ей важен режим, постоянный контроль, особый уход. Знаете, не всем детям лучше в семье».

Я поняла, что найти общий язык с директором получится едва ли. Хотя про деньги — это правда: на каждого ребенка в детдоме выделяются очень значительные суммы — обычно называют цифры порядка 100 000 — 200 000 в месяц и даже выше, в зависимости от региона и типа учреждения. Спора нет, я трачу меньше.

Зато дама-инспектор из опеки явно хотела устроить девочку Сашу в семью. И на следующий день она воодушевленно сообщила мне, что по медицинской линии там все не так страшно, а Саша очень заинтересовалась, она ждет фото и подробностей.

На тот момент я была совсем не уверена в своей решимости взять одиннадцатилетнюю девочку с инвалидностью. И тон детдомовского директора меня тоже расстроил. Но раз Саша ждет фото и подробностей — да, конечно, надо их отправить.

Задним числом я понимаю, что именно та дама-инспектор из опеки, ее воодушевление, ее радость от того, что кто-то хочет взять девочку Сашу, которая вот уже почти три года сидит в детдоме (ведь даже и телепрограмму сняли, а толку!), и сыграли в нашей истории главную роль. А то бы я, может, все же испугалась и отступила. Но дама-инспектор так меня ждала — а из ее слов выходило, что и девочка ждет, — что я отправилась к ним сразу же, как только получила от своей опеки нужные документы.

Это был другой город, мы с дочками, полуторагодовалой Ясей и двенадцатилетней Леей, приехали на поезде ранним утром, шел снег с дождем, погода была серой и мерзкой. Я взяла для Яси коляску, таскать ее было ужасно неудобно, мы сразу же замерзли и устали.

На месте расклад оказался тем же, что и на расстоянии. Опека, куда мы отправились прямо с поезда, была нам очень рада, воодушевленная дама-инспектор предлагала чай, умилялась, глядя на маленькую Ясю, без проволочек выписала направление на знакомство с девочкой Сашей. Она же созвонилась с детдомом и согласовала наш приход. Но в детдом нас сначала вообще отказались пускать. Выяснилось (почему-то только на этом этапе), что посторонним несовершеннолетним вход на территорию детдома запрещен, нечего им тут делать, «пусть подождут на улице», а какая же улица, когда снег с дождем, да и сколько им там ждать? Мне казалось важным, чтобы мы познакомились с девочкой Сашей вместе, мне и в голову не пришло, что нужно идти в детдом одной. Снег, ветер, мы стоим у чугунного забора детдома с коляской, дочки дрожат, я тоже дрожу, пытаюсь объясняться с охранником по домофону — и сейчас мороз по коже, как вспомнишь. А тогда было еще и страшно, я думала: о ужас, что мы тут делаем, во что мы ввязались?!

В конце концов нас пустили в холл, охранник переписал мои паспортные данные, и к нам пришла тетя-завхоз. Которая сказала, что раз уж я притащила своих детей, то нужна хотя бы справка о том, что они здоровы. Справки у меня, конечно же, не было, и достать ее в чужом городе было совершенно негде. Я говорила: «Но вы же не требуете справку о моем здоровье?» А она отвечала: «Вы должны были пройти медкомиссию — разве у вас нет на руках заключения о том, что вы здоровы?!» Я говорила: «Но это заключение действует полгода — каким образом оно может гарантировать, что именно сейчас я не больна гриппом?» А она отвечала: «Так что, вы больны? Зачем же вы тогда приехали? Заражать наших детей?!» За этими разговорами мы провели, наверное, минут сорок, и мне становилось все унылее и унылее. Холл, в котором мы находились, ничем не выдавал места, где живут дети: убогий советский холл, похожий был в моей женской консультации на первом этаже хрущевки. Ни игрушек, ни книжек, ни бойких плакатов — только бежевые крашеные стены, флегматичный охранник, линолеум, стулья и искусственные цветы. Не было тут и гардероба — похоже, посетители не предполагались.

Наконец я позвонила директору, она вмешалась, и завхоз от нас отцепилась. Детям велели сидеть в холле, а меня повели в кабинет социального работника, где хранились дела детдомовцев. Соцработник была приветлива. Она изложила все, что знает о биографии нашей девочки Саши (вышло немного), показала некоторые документы, позвала врача и воспитательницу. И тут вдруг наступило какое-то радостное оживление: и врач, и воспитательница меня разве что не расцеловали, повторяя, как было бы здорово, какое было бы счастье, если бы бедная девочка обрела семью — да, Саша непростой ребенок, характер у нее о-го-го, но она все равно ребенок, ей так нужна мама, а тут еще и брат, сестры, чудесно, чудесно! Узнав, что потенциальные сестры мыкаются в холле, они немедленно притащили их в кабинет и принялись с ними болтать. Это было что-то нормальное, человеческое.

Но мне все равно было очень страшно. Ужасно хотелось куда-нибудь сбежать, исчезнуть, раствориться, а знакомиться с бедной девочкой не хотелось уже совсем. Хотя я старалась держаться, быть милой, задавать вопросы и даже слушать ответы.

Потом в тот же кабинет привели и саму Сашу. По ней было видно, что ей еще страшнее. Бедную Сашу буквально затолкали внутрь, а она пятилась обратно к двери с отчаянием во взгляде. Заталкивала ее та завхоз из холла, при этом она вопила: «Познакомься, деточка, к тебе приехали твои мама и сестрички! Обними их скорее!» Чтобы Саша не сбежала, завхоз прижала дверь своим телом.

Видимо, для того чтобы Саша произвела на нас хорошее впечатление, на нее нацепили блестящие черные сапоги на высоких каблуках, кожаную куртку в заклепках, шапочку в блестках, кажется, ее даже накрасили и уж точно аккуратно причесали — в общем, Сашка производила впечатление последней оторвы гораздо старше своего возраста, вид у нее был несчастный, сердитый и перепуганный. В той телепрограмме, которую мы с детьми столько раз посмотрели дома, Саша была, конечно же, совсем другой, улыбчивой и спокойной.

Если бы я ждала, что полюблю ее с первого взгляда, то была бы страшно разочарована, но таких фантазий у меня, к счастью, не было. Однако я все же разочаровала себя тем, что при виде девочки Саши меня совсем не захлестнуло волной добрых, родственных или хоть каких-нибудь нежных чувств. Среди эмоций позорно лидировала паника. Обниматься не тянуло, и взаимная неловкость только росла.

Ситуацию спасла дочка Леечка: она светски поинтересовалась, как тут вообще устроена жизнь, попросила Сашу все ей показать, и, ко всеобщему облегчению, обе девочки куда-то побежали. А нас с Ясей отправили к директору. По телефону мне казалось, что она очень пожилая и именно поэтому цедит скрипучим голосом редкие слова. Но выяснилось, что она вовсе не пожилая, а весьма деловитая дама средних лет в строгом, но при этом красном костюме. А говорить скрипуче, медленно и с паузами — это такой стиль. В том же стиле директор стала задавать мне вопросы из ряда «Осознаёте ли вы, что приемный ребенок — это очень большая ответственность?» и «Как вы планируете преодолевать проблемы, которые непременно возникнут?». Директор смотрела на меня испытующе, как на подсудимую, звучали вопросы так, будто я совершила преступление, а теперь оправдываюсь. Выходило, что я должна убеждать эту строгую даму в том, какой прекрасной матерью я стану для девочки Саши. При том что я сама совсем не была в этом уверена. Мы ведь даже не познакомились, мы успели только с ужасом посмотреть друг на друга.

Впереди были выходные, мы договорились, что на выходных будем забирать Сашу погулять. И на этом мучительное собеседование закончилось. Повезло, что при мне была Яся, которая активно жила своей детской жизнью: бегала по кабинету, куда-то лезла, брала какие-то предметы. Параллельно я общалась и с ней, и атмосферу допроса это заметно разряжало.

Снег с дождем наконец закончился, посветлело, мы с Ясей вышли во двор детдома. Лея и Саша уже успели сдружиться, они бегали по двору, смеялись. И это было огромным облегчением. Лея очень-очень старалась найти со своей детдомовской ровесницей общий язык, хотя перепугалась и хотела бежать куда подальше ничуть не меньше меня.

Вместе прогуливаясь по двору, мы стали говорить про детдомовскую жизнь. Саша сразу же сказала, что ей тут очень даже неплохо. Она со всеми дружит, воспитатели добрые. Куда-то ехать ей страшно. Выходило, что и ее я должна убеждать — в том, что страшного тут ничего нет.

Саше действительно нравилось в этом детдоме. После смерти мамы она успела пожить в двух детдомах — и первый ругала за то, что там ее заставляли что-то делать, убираться в комнате и как-то за собой следить. Здесь ее уже ничего не заставляли делать. Убирают уборщицы. Еду готовит повар. Постель меняет няня. Порвала куртку — идешь к завхозу и выбираешь на складе другую. Хочешь учиться — учись. Не хочешь — да пожалуйста. Играть целый день в компьютер — почему нет? Воспитателям даже удобно, ведь если ты сидишь и играешь, то точно ни с кем не дерешься. Тебя постоянно развлекают: в детдоме куча кружков, тренажерный зал, с утра до ночи включен телевизор, детей возят туда-сюда с экскурсиями. Приезжают концерты и спектакли. Приходят добросердечные волонтеры. Благотворители тащат подарки. И ты никому ничего не должен. Ты несчастная сиротка, тебе не повезло в жизни — какой с тебя спрос? Все тебя жалеют и балуют, а если вдруг кто-то чего-то требует, так это злой человек.

По своему устройству Сашин детдом был похож на детский сад. Вот группа — в ней живет до десяти детей, но обычно меньше, человек пять — семь. В группу, как и в саду, отдельный вход с раздевалкой. Внутри — большая игровая комната со столами, игрушками, непременным телевизором. К игровой с одной стороны прилегает спальня, там кровати и шкафы с одеждой. С другой стороны из игровой можно выйти в туалет-душ. Небольшое пространство с чашками, чайником и микроволновкой тоже имеется. Для кружков, спортивных и прочих занятий есть отдельные комнаты и залы. Словом, вполне себе детский сад. В группе всегда есть воспитатель, они работают посменно по двенадцать часов, обычно их четверо. Дети взрослеют, но это ничего не меняет: их все так же обслуживают, развлекают, выводят погулять. И жалеют, жалеют, жалеют. Любые способности ребенка воспеваются, ведь его важно поддерживать. Прочел стишок — вот тебе грамота. Станцевал — гром аплодисментов. Вышил бисером цветочек — всероссийская слава.

Мне казалось, что в детдоме ребенок должен чувствовать себя потерянным. Но оказалось, что детей там так занимают, что они не успевает себя хоть как-то чувствовать. Тобой все время руководят, тебя все время куда-то ведут, ты ничего для себя не решаешь и не выбираешь; единственное, как ты можешь себя проявить, — это сопротивляться, обманывать, орать: «Не хочу, не буду!» Поэтому насолить любому взрослому — это особая доблесть. Саша гордилась тем, что довела своими выходками одну из воспитательниц до больницы (ну, ей так сказали, пойди пойми, что там случилось на самом деле) и каждый день мотала нервы врачу (недаром та готова была меня расцеловать): Саша отказывалась выполнять медицинские назначения, и врач действительно очень переживала. «Слушай, — сказала я Сашке, уже когда мы жили вместе, — ну подумай: если бы с тобой случилось что-то серьезное, представь себе, как бы ей тяжело пришлось, ведь она бы чувствовала, что это ее вина, это она за тобой не досмотрела». — «Ну и пусть бы страдала, так ей и надо!» — ответила Сашка. «Почему так и надо? Что плохого она тебе сделала? В чем, по-твоему, ее вина — в том, что она согласилась работать в детдоме? Она ведь просто человек — и, судя по всему, хороший, неравнодушный». Сашка посмотрела на меня тогда с изумлением. Для детдомовца взрослые — это обслуживающий персонал, более или менее удобный. Никаких других отношений тут не бывает.

У меня было романтическое представление о том, что взять ребенка из детдома — значит дать ему свободу и возможность делать то, что он хочет. Но правда в том, что Сашка делала то, что хочет, именно в детдоме. Она любила подраться — и дралась. Любила играть на планшете — и целыми днями играла. Ненавидела учиться — и не училась. Не хотела читать — и не читала. Ей нравилась большая компания, она привыкла всегда быть в тусовке — дома такой компании для совместных игр нет. Считается, что ребенок без семьи об этой семье непременно мечтает, но оказалось, что Сашка мечтала о чем-то совсем другом. О том, чтобы пройти уровень в любимой компьютерной игре, например. Или о самом дорогом наборе лего. Но лего и безо всякой семьи дарили благотворители.

Благотворители — это вообще интересная тема. Нашей Саше за три года они, например, подарили дюжину телефонов, телефон — очень распространенный подарок для детдомовца. При том что телефоном Сашка просто не умела пользоваться: никто ее этому никогда не учил. Да и звонить ей было совершенно некому. Сим-карточек ко всем этим телефонам тоже не прилагалось, а откуда такую карточку возьмет ребенок? Для ее покупки нужен паспорт, вдобавок детей не выпускают из детдома одних. Так что всю эту телефонную дюжину Сашка благополучно угробила, используя аппараты для метания в соседок и прочих опытов, призванных определить, какой из телефонов прочнее. Но подаренные планшеты Саша берегла — сломав уже во время нашей совместной жизни последний из врученных благотворителями (кажется, пятый), она плакала так безутешно, как никогда до и после.

В общем, наша Саша и по сей день вспоминает о том, какую вкусную в детдоме готовили картофельную запеканку и какой удобный там был тренажерный зал.

Пока я писала этот текст, для меня самой стало загадкой, почему она все же решилась бросить эту прекрасную жизнь ради смутных семейных перспектив с неведомыми людьми.

— Как же ты, — говорю, — подписала согласие?

— Ну… — отвечает. — А вы мне очень понравились.

— Да?! — я даже удивилась. — Но ты ведь нас совсем не знала. Мы были такие мокрые, унылые, растерянные… А ты так боялась.

— Ну и что, — говорит. — Все равно вы мне очень понравились.

— Разве тебе не нравились воспитатели?

— Но это же другое. Они добрые, но они все время меняются, и они приходят в детдом на работу, а не потому, что любят детей. Дети у них свои, и дом у них свой. Они с тобой общаются, потому что должны, а так ты ведь им никто, чужая. А хочется иметь свою собственную маму, чтобы она тебя любила, заботилась о тебе… чтобы жить вместе, чтобы она была твоя. Вы же пришли, чтобы меня забрать. Поэтому вы мне сразу понравились!

Трудно сказать, действительно ли Сашка тогда так считала. Скорее, все же нет — она считает так сейчас, спустя год. А тогда это выглядело совсем иначе.

Тогда это выглядело так: испуганная девочка, которая задает множество не самых удобных вопросов («А вы уже купили мне кровать?», «А почему у вас нет мужа?», «А машины почему нет?», «А Москва — это другая страна?», «А у вас с соседями общая кухня?», «А это ничего, что я не люблю маленьких детей?», «А вы заведете мне крысу?», «А вы не умрете от какой-нибудь болезни?», «А у вас точно хватит денег на еду и вещи?») и смотрит на тебя с недоверием. И мы с дочками — ошарашенные, растерянные, но пытающиеся наладить контакт, раз уж все так получилось.

По закону дети старше десяти лет устраиваются в семью только с их письменного согласия. Так что Саша должна была написать заявление о том, что хочет с нами жить. Приехали мы в пятницу, к вечеру пятницы Сашка сказала нам свое «да». Но впереди были выходные, на выходных документы не оформляют. Посовещавшись с дамой-инспектором, мы решили, что свое согласие Саша напишет в понедельник. Однако к субботе Саша раздумала. Когда мы пришли в детдом, чтобы пойти с ней погулять, то обнаружили ее в слезах и в наимрачнейшем настроении.

— Погулять я пойду, но жить к вам не поеду, — сказала Саша.

Ну ладно, пошли гулять. Во время прогулки выяснилось, что директор с ней «серьезно поговорила» и сказала ей о том, что не стоит ждать от семьи слишком многого. Люди разные, даже у приятных с виду бывают очень странные привычки, в любом доме свои правила, часто суровые. А Саша человек непростой, и не факт, что ей удастся с нами поладить. В детском доме ее полюбили как родную, она делает успехи в школе, все у нее очень неплохо. А что будет там, в большом мире? Не выйдет ли так, что ее не примут и вернут назад? А если другие дети в семье будут ревновать? Есть еще и старший мальчик — что, если он ее невзлюбит и начнет поколачивать? Да и вообще, ей ли не знать, как непредсказуема жизнь, мало ли как все сложится, точно ли ей будет хорошо? А тут все привычно, все знакомо.

Родная мама Саши умерла, и да, про непредсказуемость жизни она успела узнать немало. Мама умерла в гостях у друзей, куда они с Сашей пришли праздновать день рождения. Праздновали шумно, употребляли разные интересные вещества, запивали водкой. Когда маме стало плохо, друзья вызвали сразу две скорые — и маме, и дочке. При этом Саша абсолютно не поняла, что же произошло. Еще утром она была с мамой дома — и вдруг безо всяких объяснений чужие люди посадили ее в скорую, отвезли в больницу и засунули в изолятор, откуда нельзя было выходить. Еду ей приносили, туалет был в палате. Больше в палате ничего не было, то есть был телевизор, но по нему транслировали только бесконечно повторяющийся мультик «Ежик в тумане» — жутко, да? Похоже на какую-то пытку, изощренное наказание — только тебе не сообщают, за что именно ты наказана. В изоляторе Саша просидела несколько дней, никто из персонала с ней не разговаривал, периодически к ней подсовывали то младенцев, которые плакали всю ночь (и никто не приходил их утешить), то детей постарше, которые тоже ничего не понимали. Саша ждала маму, но мама все не приходила. Представьте себя в такой ситуации — способствует доверию к миру, не так ли? Я бы просто спятила. Вот так вмиг ты теряешь все — и никто не говорит тебе, что же происходит.

В итоге о смерти мамы Саше сообщил мамин друг, который нашел ее через пару недель уже в общей палате другой больницы — туда Сашу перевели, обнаружив у нее хроническое заболевание. Там с ней тоже никто не разговаривал. Собственно, там уже о ней ничего и не знали: поступил ребенок с таким-то диагнозом, наблюдаем, подбираем терапию. А если бы не друг семьи — когда бы о смерти мамы наконец сообщили? Кто взял бы на себя эту роль?

Из больницы Сашу перевели в детдом, но там она «не прижилась», и ее отправили в другой детдом, где она провела почти три года до нашей встречи. При этом ни в одном из этих детдомов не было психологов, которые обсуждали бы с ней ситуацию, в которой она оказалась. Воспитателей последнего детдома хвалили за профессионализм — при встрече и мне они понравились, — но вот такой факт: в одной спальне с Сашей, кроме нескольких ее ровесниц, ночевала пятилетняя малышка, которая часто плакала по ночам, и за это все остальные дети дружно ее ненавидели и лупили днем. Воспитатели почему-то не вмешивались — или вмешивались, но ситуацию в целом это не меняло. Сейчас я бы непременно спросила у воспитателей: а что, совсем некуда было ее перевести?

Но, когда я бывала в том детдоме, я так нервничала, что мне было не до посторонних вопросов. Я думала только о том, что хорошо бы поскорее сбежать из этого пугающего места, прихватив ребенка. Ребенок меня тоже пугал, но я думала: да ладно, как-нибудь разберемся, мы же люди. А детдом — это что-то не про людей. Это загадочное и мрачное предприятие с пропускным режимом, куда больше похожее на оборонный завод, чем на место, где живут дети. Людей тут растят по госзаказу — механически, в соответствии с регламентом. И это самое страшное, что только бывает.

Как же мы все-таки забрали нашу Сашу? Ну, нас ведь было много. Соцработник и воспитатели дождались, пока у директора будет выходной, и в этот день ударно убедили Сашку в том, что все будет хорошо, если набраться смелости и уехать в семью. А если остаться — хорошо не будет, нет. Тебе исполнится восемнадцать, детдом отправит тебя в самостоятельную жизнь — и тут выяснится, что ты ничего не умеешь и не знаешь, никто тебя больше не обслуживает, не занимает, не развлекает и никому тебя больше не жаль. Вдобавок у Саши была отдельная проблема, связанная с инвалидностью, — она не могла ездить с остальными детьми в летние лагеря и санатории, потому что ей требовался особый медицинский контроль. А летом хотя бы на месяц-другой детдом закрывался на ремонт. И на этот период Сашу отправляли то в больницу, то на дачу к кому-то из волонтеров, где ей было еще тоскливее, чем в больнице, — все это ей совсем не нравилось. «Напишешь согласие — и больше никто и никогда не отправит тебя в больницу только потому, что тебя больше некуда деть», — сказала соцработник. И Саша написала согласие.

Директор, вернувшись в понедельник на работу и обнаружив это самое согласие, устроила страшные разборки. Как в кино. Я тоже участвовала. Весь персонал детдома, Сашу, меня вызвали в кабинет директора на ковер — там действительно был ковер, красный, яркий, с желто-черным орнаментом. Мы толпились вокруг, а директор, держа Сашку за плечи, сурово вопрошала:

— Тебя ЗАСТАВИЛИ написать это согласие? Признайся, тебя ЗАСТАВИЛИ?!

Я думала, Саша ответит: «Да!» Я бы сама, наверное, в такой ситуации ответила: «Да!» Точнее, я бы сдалась еще на предыдущих этапах — полагаю, я бы все время плакала, потеряла всякий интерес к миру, совсем замкнулась и попала в интернат для умственно отсталых.

Но Сашка оказалась стойкой — я и сейчас уважаю ее крутой нрав, — она упрямо кричала:

— Нет, я сама! Я сама подписала! Сама!

А потом разрыдалась и выбежала из кабинета.

Директор обвела нас всех, явно провинившихся, холодным взглядом и сказала:

— Ну ладно, сама так сама. Все свободны.

Через пару дней меня официально назначили опекуном, я пришла за Сашей, мне выдали ее с рюкзаком вещей и коробкой лекарств, и мы сразу же уехали домой.

После окончания Школы приемных родителей мой главный страх, связанный с принятием ребенка в семью, был в том, что я не смогу его полюбить. Что навыдумываю себе доброе и светлое, а на практике погружусь в жуть и мрак. Что ребенок станет мне неприятен, будет отталкивать даже и физически, и я не смогу победить это чувство. Я боялась обнаружить: на самом деле чужой ребенок — это совсем не то, что свой, и отношения тут принципиально иные. В конце концов, так много сказок про злых мачех, которые обожают собственных дочерей, а падчериц гнобят. Я думала: а вдруг именно так оно и будет? Что, если чужой ребенок и впрямь вызовет у меня необъяснимое отторжение, которое я никогда в жизни не испытывала, а потому не могла предсказать?

К счастью, этот страх оказался совершенно напрасным. Как только прошло смущение от ахового знакомства в детдоме, наша Саша стала мне очень симпатична. Не то что она меня ничем не раздражала и не пугала — еще как раздражала, бесила, пугала, утомляла. Но и свои дети иногда раздражают, бесят, пугают и утомляют — дело такое. Безусловно, я отношусь к приемной дочке иначе, чем к кровным. Но и к кровным я отношусь очень по-разному, вдобавок это отношение меняется в зависимости от возраста ребенка и текущей ситуации. Все-таки любовь — это не таблетка со строго определенной пропорцией точно определенных веществ. Любовь бывает разная, и слава богу.

Мне нравился независимый и бойкий Сашкин нрав, меня радовали ее звонкий смех, ее непосредственность и любопытство, я восхищалась тем, какая она смелая и ловкая. Меня изумляла ее способность мгновенно заводить знакомство со всеми встречными и запросто ориентироваться где угодно. Я уважала ее умение занимать позицию лидера и была покорена ее харизматическим обаянием. Наконец, Сашка нравилась мне внешне, и само ее присутствие в нашем доме было мне приятно. Однако у меня возникли огромные проблемы с тем, чтобы хоть как-то ею управлять. С кровными детьми мы жили в спокойной, доверительной и веселой атмосфере, когда все стараются помогать друг другу. И у меня была иллюзия, что наша новая девочка быстро поймет наши правила, примет их (ведь они такие прекрасные!) и органично вольется в нашу семью. В Школе приемных родителей нам рассказывали про медовый месяц — период, когда ребенок только начинает жить в семье и старается нравиться. И в моей голове все выглядело так: сначала Саша будет стараться вести себя прилично из вежливости, а потом она к этому привыкнет, и мы продолжим нашу обычную жизнь в новом составе.

Но никакого медового месяца не было! Саша вовсе не старалась нам нравиться. Вместо того чтобы принять наши прекрасные правила, она начала активно навязывать свои — не только в том, что касалось поведения, но и в бытовых вещах. Например, наше меню во многом состояло из супов и салатов. Зная, что инвалидность Саши требует именно такого меню — побольше овощей, поменьше мучного и сладкого, — я думала: о, прекрасно, ей очень подойдет наша еда! Не тут-то было. Сашка немедленно заявила, что овощи она вообще не ест, супы ненавидит, про салаты и слышать не желает. Каши — гадость, яичница — фу, от всего молочного ее тошнит.

— А что же ты ешь? — недоуменно спросила я.

— Булки, пиццу, блины, макароны, — сказала она.

— Но тебе же все это нельзя?

— И что теперь, я должна голодать?

Сейчас бы я нашла, что ответить, а тогда терялась. В первое время нашей совместной жизни я пребывала в тотальной растерянности оттого, что просто не понимаю, как же мне управиться с этим чудесным, но катастрофически непослушным ребенком. Не кормить Сашку вовсе — в надежде, что она, оголодав, съест что угодно, — я никак не могла: из-за болезни она должна была регулярно питаться.

Скоро я всецело поняла врача детдома, которая сияла от счастья, провожая Сашу в семью. Она решительно не собиралась выполнять положенные медицинские назначения! Каждый раз, когда Сашка должна была делать какие-то процедуры, она начинала вопить, что все это ей совершенно не нужно, она отлично себя чувствует и ничем не отличается от других; отстаньте уже от нее все, ее здоровье — это ее личное дело! Так как процедуры требовалось делать по нескольку раз в день, чуть ли не большая часть моего времени уходила на эти разборки. В конце концов Сашу удавалось как-то заставить, и мне казалось, что ситуация вроде бы под контролем, однако через несколько месяцев выяснилось, что она зверски меня дурила и делала лишь малую часть положенного. Узнав об этом, я чуть не поседела.

Об инвалидности нашей Саши, еще будучи с ней незнакомой, я думала только как о некоторых ограничениях для нее и дополнительных трудностях для меня. Но мне не приходило в голову, что инвалидность — это еще и огромный манипулятивный ресурс. Плохо себя чувствую — ничего от меня не требуйте, жалейте, суетитесь вокруг. Мне многое нельзя, но я сделаю это тайком, украдкой, вы голову сломаете, а все равно не поймаете меня на месте преступления. И еще я не стану принимать лекарства — ага, запрыгали, испугались!

И так во всем. Мне казалось, что наша жизнь устроена легко и весело, прав полно, а обязанности минимальны. Но Саша требовала безграничного расширения прав и абсолютного освобождения от обязанностей. Если уж сняла штаны, то кинула на пол.

— Положи, пожалуйста, в стирку, если они грязные, или на стул, если ты их еще наденешь.

— Зачем?

— Ну не могут же вещи лежать на полу.

— Почему?

— Потому что они пачкаются, ты по ним ходишь, в комнате бардак.

— А мне так нравится!

— Но так же нельзя.

— Почему?

— Потому что я тут тоже живу, а мне бардак совсем не нравится.

— А вы просто не заходите ко мне в комнату.

На пол летела не только одежда, но и лекарства, обертки, раскраски, карандаши, яблочные огрызки, игрушки, недоеденные булки, нитки, гвозди, пуговицы, россыпи конструкторов и бисера. Туда же опрокидывались бутылки с водой.

— Может, ты все же уберешься?

— Нет, все же не стану.

— Неужели тебе действительно так нравится?

— Да мне все равно. Если вам мешает — сами и убирайте. А я не уборщица.

— Но и я не уборщица.

— Ну тогда убирать некому!

Самые бурные баталии разворачивались вокруг всякого рода мытья. Саша сразу заявила, что посуду моют только лохи, а она не лох. И оттирать с тарелок какую-то прилипшую грязь она не станет даже под пытками. Мыть собственное тело Сашка тоже не рвалась — неделями ходила в одной футболке, мол, «мне так нравится», в ней же и спала. Малыша можно схватить и засунуть в ванну, но как засунуть в ванну своенравную особу одиннадцати лет?

К моему ужасу, дочка Леечка тоже принялась отлынивать от домашних обязанностей, раскидывать все вокруг и устраивать адскую мусорную кучу прямо посреди комнаты. На мои протестующие замечания Лея отвечала:

— Если ей можно, почему мне нельзя?

Заочно размышляя о взаимодействии Леи и Саши, я видела два варианта развития событий:

1. Они подружатся, и моя лапочка-дочка будет тянуть приемную девочку к добру и свету.

2. Они не подружатся и почти не будут взаимодействовать.

 

Вариант «Они подружатся, и приемная девочка утянет мою лапочку-дочку в свое болото» я вообще не рассматривала. А выпал именно он. Девочкам хотелось дружить, общего у них было мало — их объединяла только готовность побеситься. Вот они и бесились.

Не прошло и недели нашей совместной жизни, как дочка Леечка сообщила, что она, как и Саша, всегда ненавидела платья и с неимоверным трудом сдерживалась, когда ей хотелось драться, бешено скакать, швырять вещи и орать. Но теперь-то она возьмет свое! И еще ей нужно много новых игрушек. И развлечений, что-то мы мало развлекаемся.

Я была близка к панике.

Сашка меж тем еще и ужасно скучала. В детдоме она жила по четкому расписанию, умения самостоятельно распоряжаться временем у нее не было, — оставаясь без присмотра, она играла в компьютерные игры. Поэтому и дома свободное от еды, прыжков и криков время Сашка проводила только за компом. Когда я пыталась занять ее чем-то другим, она говорила, что это другое ей скучно. Помогать по хозяйству? Ну вот еще, я не нанималась. Погулять во дворе — только если с кем-нибудь подраться и что-нибудь разгромить, что там еще делать. В город? Ну, какие-то тупые улицы, дома, магазины, в чем смысл таскаться туда-сюда. В парк? А что там есть, кроме деревьев и скамеек, в чем прикол? В музей — тупые картины, тупые экспонаты. Книжка — да вы издеваетесь. Посмотреть кино — ну да, можно, но это же всего полтора часа. Пособирать конструктор — ну ладно, еще полчаса. Покататься на самокате, велосипеде, роликах? От такого быстро устаешь, а день-то вон какой длинный! И делать абсолютно нечего. Иное дело детдом. Там было весело!

Поначалу ходить куда-то вместе с нашей Сашей мне было просто страшно. Когда мы в один из первых дней отправились в ближайший скверик, она принялась жечь там траву, и вокруг немедленно столпились озабоченные бабульки. Бабульки требовали прекратить безобразие, грозили вызвать милицию. Сашка буркала что-то злобное в ответ. Бабульки вычислили во мне «мать этого гаденыша» (Сашку обычно принимали за мальчика), и на мою голову обрушились потоки помоев. В этой роли мне было дико неуютно, а примерно так выглядел любой наш выход. Хорошо еще, если обходилось без драк: Сашка могла ни с того ни с сего яростно накинуться на какого-нибудь случайного ребенка («Не, ну а че он пялится?!»). Я говорила, что драться нельзя, а Сашка восклицала, очень пылко: «Да, я такая, мне постоянно хочется кому-нибудь поддать! Ничего не могу с собой поделать!» Внятно отвечать на такие рассуждения я научилась только потом. Поначалу же я была настолько накачана сентиментальной литературой, призывающей принимать детей любыми и уважать их личность, что сдуру уважала и желание кому-нибудь поддать.

Мы купили горы вещей, потому что вещи Сашу радовали — хотя бы недолго; вскоре все они оказались на том же полу под теми же огрызками. Сашка постоянно клянчила что-то новое, я не могла отказать («ведь бедная девочка так долго не могла купить себе то, что хочет!»), но чувствовала, что определенно делаю что-то не то. Я попросила у Сашки написать список всего, о чем она мечтает. Она долго пыхтела, просила Лею помочь. В выданном мне списке были самые невероятные предметы — Сашка упомянула даже джакузи. И ничего нематериального. «А что-то, кроме вещей, тебя интересует? — спросила я. — Что бы тебе хотелось делать?» — «Обожаю аттракционы! — сказала Сашка. — Аквапарк! Хочу в аквапарк! И прыгать на батуте!» — «Это все?» — спросила я. «Ну вот бывает еще, что прыгают по крышам. И чтоб пожар. Я бы хотела прыгать по крышам и чтоб пожар! И можно в воду с высоты! И с парашютом. И на машине так вж-ж-ж-ж — бац-бух — и все взорвалось!»

В отсутствии бац и бух Сашка так скучала, что казалось, она и минуты не может провести без того, чтобы хоть что-нибудь не сломать. Ждешь с ней автобус — она колошматит кулаком остановку, пинает заборчик, пуляет камушки, рвет листья, тащит в рот какие-то ветки, давится, плюет на асфальт. Я делаю робкие замечания, а она недоумевает («ну ладно, вам не нравится, если я порчу ваши вещи, но на улице-то че цепляться?»). Я говорила о том, что деревья живые и калечить их стыдно, остановка нужна людям целой, а поставить заборчик — это тоже работа, хорошо бы уважать чужой труд. Сашка смотрела на меня как на душевнобольную. Это был совсем не тот язык, который она могла понять.

Собственно, главным моим заблуждением была идея, что раз ребенок уже такой большой, то с ним можно договориться о чем угодно. Я как-то не учла, что договориться можно только при наличии общего языка и общих целей. Мне казалось, что есть и общечеловеческие, всем понятные вещи. До какой-то степени я и сейчас так считаю. Но не могу не признать, что мою маму, которая выражала свои мысли гораздо короче и жестче, Сашка сразу же стала слушаться. Бабушка с готовностью взяла на себя роль плохого полицейского и буквально спасла ситуацию тогда, когда я уже почти отчаялась. Бабушка командовала Сашкой, не вдаваясь ни в какие объяснения, — выяснилось, что если строго говорить: «Быстро убралась в своей комнате, через десять минут проверю!», то Сашка отрывается от компа и довольно ловко разгребает весь мусор. А про себя я, увы, поняла, что борец с деструктивом из меня фиговый, по крайней мере на короткой дистанции.

Когда я только думала о приемных детях, я пересмотрела множество документальных фильмов о жизни приемных семей. И многие из приемных родителей упоминали специалистов, которые помогли им справиться со сложностями и без которых они бы пропали. Из-за этих фильмов у меня сложилось впечатление, что таких специалистов много, они опытны, знают уйму мудрых рецептов и готовы броситься тебе на помощь, если ты не понимаешь, что делать. И когда я совсем было растерялась, то решила пойти к таким специалистам.

Если коротко — до сих пор я так ни с одним из них и не познакомилась. Нет, наверное, они существуют! Где-то16. Но те вроде бы неплохие психологи, к которым я обращалась, терялись от описания моих проблем еще сильнее, чем я сама, и начинали обсуждать со мной, как я вообще решилась взять такую сложную девочку. (При том что мне не кажется, что Саша такая уж сложная — даже напротив, она устроена очень понятно, обычный детдомовский ребенок из самых сохранных, ее адаптация к семье была вполне стандартной, и сейчас я сама надавала бы себе прошлой множество полезных советов.) Ничего конструктивного никто не предлагал. Психолог из государственной службы поддержки приемных семей и вовсе порекомендовала вернуть Сашку обратно в детдом — «раз вы не справляетесь». Я была очень разочарована.

Сашу надо было записать в школу, и тут меня ждало новое потрясение. Я выбрала самую обычную школу, самую простую программу, самую добрую учительницу. Но когда мы пришли знакомиться и Сашке дали листочки с тестами, стало понятно, что она не только не может сделать ни одного задания — она не может даже прочесть эти задания и понять, что от нее требуется. Мы взяли все листочки с собой, ушли. Вместе с Сашей мы попытались разобрать задания дома.

Она долго отказывалась читать вслух, но, когда наконец попыталась, это звучало так:

— «Ка… ка…» Катя?

— Нет, не Катя.

— «Ка-кой при…» предмет?

— Нет, не предмет.

— Может, приполз?

— Кто приполз?

— Ну, тут написано «при…»

— Ты можешь просто прочитать?

Нет, прочитать ей было совсем не просто. Буквы Сашка знала, но именно читать, складывать эти буквы в слова и тем более предложения, ей было очень трудно.

Характерно, что в детдоме о проблемах Саши с чтением мне никто не сказал. Я спрашивала, любит ли она читать, и воспитательница ответила: «Ну не то что любит, но постоянно перечитывает "Гарри Поттера", обожает эту историю!» Я еще подумала: «О, ну здорово, молодец! И объем большой, и сюжет довольно сложный». Дома секрет «Гарри Поттера» был раскрыт: выяснилось, что Сашка посмотрела экранизацию и владела материалом достаточно для того, чтобы отвечать на вопросы по тексту. Поэтому она и придерживалась концепции любимой книжки — иначе ей подсунули бы что-то другое.

Тот же ужас настиг нас и с математикой, и с русским, и тем более с английским. Дополнительная сложность была в том, что сама Саша совершенно не сомневалась в том, что она прекрасно учится. В детдоме ее хвалили за замечательный почерк и за потрясающие математические способности. При этом в одиннадцать лет она не могла записать под диктовку даже короткое предложение, считала только до десяти и имела самые смутные представления об умножении. Однако никто не говорил ей о том, что она отстает от ровесников. И сама Саша об этом не знала. Сравнить-то себя можно только с окружающими, а Саша общалась с детьми того же уровня. Когда дома обнаружилось, что соседские ребята, с которыми Саша познакомилась во дворе, куда лучше читают и считают, она была смущена, уязвлена и совершенно выбита из колеи.

История Сашиного обучения такова. Первый класс обычной школы она закончила еще с мамой, ей было восемь. Летом мамы не стало, Саша попала в детдом, и там решили, что для того, чтобы она быстрее адаптировалась, в школу ей лучше пока не ходить. «Пока» растянулось на год, за год Сашка забыла и то, что знала, поэтому отправлять ее во второй класс обычной школы представлялось неразумным. Зато для второго класса коррекционной школы она была очень даже неплохо подготовлена! Туда и пошла. Очевидно, что, если бы опекун целый год не водил подопечного ребенка в школу из соображений его адаптации или устроил ребенка в коррекционную школу без соответствующего диагноза, опека решила бы, что нарушается право ребенка на образование, и призвала бы опекуна к ответу. Но в детдомах свой мир. Положим, с ребенком надо позаниматься дополнительно — кто же будет заниматься? Дураков нет! Ведь эти дети не умеют и ненавидят учиться.

Я попыталась подтянуть Сашку, слушала ее вопли «Ненавижу эту тупую математику!» и «Читайте сами ваши тупые книжки!», разглаживала порванные в ярости страницы, объясняла ей одно и то же по сто раз, вытаскивала ее из-под стола, куда она уползала от моих уроков, и моя голова шла кругом. Вдобавок мне не удавалось достичь ни малейших успехов — на следующий день Сашка не помнила ничего из того, что вроде как поняла вчера. Наконец я решила бросить эти уроки, чтобы не портить с ней отношения, — раз уж нет толка, пусть не будет хотя бы вреда, а то ненависть к математике у Саши как-то органично переходила в неприятие заставляющей ее заниматься мамаши. От идеи, что я талантливый педагог, способный помочь ребенку догнать программу, пришлось отказаться.

В Школе приемных родителей нам говорили: «Почему-то многие очень переживают из-за школьных проблем детей. А ведь школа — это не самое важное!» И тогда я думала: «И в самом деле, ну получает ребенок тройки — можно подумать, драма». С Сашкой я поняла тех «многих»: выяснилось, что тройка — это не драма, это мечта! Нам повезло: у Сашки прекрасная учительница, добрая и умная, она готова заниматься с ней дополнительно чуть ли не каждый день. Из-за того, что у Саши инвалидность, школа идет на любые послабления. Но тройка — это мечта. Хотя Сашкин интеллект абсолютно сохранен и за пределами школы она очень сообразительна. Просто слишком многое было упущено, и удастся ли ей когда-нибудь догнать эту самую программу, я не знаю.

И ладно бы Сашка хотела стать поваром или парикмахером — детдом, отправив ее в коррекционную школу, при этом вырастил в ней такую высокую самооценку, что она метит в хирурги, инженеры, архитекторы, космонавты. У Саши сохраняется альтернативная картина мира, где учеба в школе и будущая профессия вообще не связаны. Я до сих пор обнаруживаю у нее удивительные соображения: например, Сашка считает, что какому-то английскому языку ее в детдоме научили. Но там была другая программа, поэтому и ее английский другой. А здешнего английского она, естественно, знать не может17.

Собственно, то, насколько непрошибаемо Сашка уверена в себе, в своей талантливости, незаурядности, особости и в том, что весь мир лежит у ее ног, меня совершенно обескуражило. Вспоминается мультик «Вольт» — если вы не смотрели, посмотрите, отличный: по сюжету главный герой, пес Вольт, живет на съемочной площадке, снимается в кино и воображает себя супергероем. Но потом пес оказывается на улице — и абсолютно теряется, обнаружив, что мир устроен не так, как он привык, и никаких фантастических способностей у него почему-то больше нет. Страшно представить себе, что происходит с детьми, которые выходят из детдома, воображая себя такими супергероями. (То есть чего там представлять — есть статистика, которая говорит о том, что адаптироваться удается только десяти процентам; судьба остальных печальна.)

Так и обычная семейная жизнь казалась Сашке довольно тусклой. Как же много она ныла! Под Новый год ее особенно пробрало: она стала причитать, что в детдоме в каждый из дней каникул был бы праздник, она участвовала бы в куче конкурсов, победила бы в половине и ее завалили бы грамотами и подарками. А тут все так обычно, так скучно, никаких тебе конкурсов и побед, и подарки дарят только 31 декабря — ну почему надо целую вечность ждать эти жалкие подарки, в конце концов это ведь унизительно, как мне не совестно так над ней издеваться?!

К счастью, детдомовская картина мира постепенно меняется у нашей Саши на все более реалистичную. К сожалению, это происходит совсем не так быстро, как бы мне хотелось. Не так быстро еще и потому, что разговаривать с Сашкой приходится все же на ее языке, а не на моем, а я осваиваю его с большим трудом.

Главная моя проблема с Сашкой была не в Сашке, а во мне самой. Ну что Сашка! В свои одиннадцать лет она была на самом деле совсем маленькой. Она вела себя так, как умела, и это был не ее выбор, а стечение печальных обстоятельств.

Недавно я спросила у Сашки, почему она поначалу так много скандалила и так часто говорила мне «не хочу, не буду!».

— Не знаю! — сказала она.

— А все же? Если подумать? Почему надо было орать из-за любого пустяка?

— Ну, я просто так привыкла, — сказала Сашка. — Я привыкла драться. Если чего-то не хочу, надо драться и орать. Меня в больнице привязывали, если хотели сделать укол. А то я не давалась.

— Крутая! — сказала я.

Она была крутая, а я — нет. Я никогда не дралась и не орала. Моя вера в возможность договариваться и по сей день непробиваема. Ради мира я всегда была готова на уступки, пусть даже и чрезмерные. И в деле воспитания у меня было множество принципов. Ребенка надо любить любым. Ребенка важно уважать. Его интересы необходимо учитывать. (Я и у двухлетней Яси спрашивала в магазине, какая кофточка ей нравится больше: пусть учится выбирать!) Ни в коем случае нельзя сравнивать ребенка с другими — каждый уникален. Пока ребенок нетвердо стоит на ногах, его надо поддерживать. Интонации — только доброжелательные, доверительные. Смеяться над ребенком — это чудовищно. Если у ребенка есть болевые точки, с ними важно обходиться очень бережно. Детское самолюбие надо лелеять, детскую самооценку — повышать. Ведь дети абсолютно беззащитны.

С моими представлениями о жизни Сашка разобралась, кажется, за первые десять минут знакомства. Она со своей стороны считала, что главное — это сила. Сашкина оценка нашей диспозиции, если попробовать ее сформулировать, была примерно такой: «Моя новая мама — она очень хорошая, добрая. Но слабая. Так что командовать парадом буду я». Захват власти даже и не понадобился — я сама открыла Сашке все двери. Но от ее воцарения на троне нам всем стало очень не по себе. Власть надо было вернуть.

Так я анализирую ситуацию задним числом. А тогда у меня был более прикладной запрос: что же сделать, чтобы она хоть как-то меня слушалась?! На глобальное перевоспитание я не замахивалась — я и сейчас не знаю, насколько это возможно.

Драться и орать я бы все же никак не сдюжила. Знакомые говорили: «Тебе надо с ней как-то пожестче!» Как именно?! И куда при этом девать уважение, бережность, поддержку и прочие светлые идеалы? По-любому выходило, что принципы, которые очень неплохо работали с моими собственными детьми, с Сашей неактуальны. По крайней мере, в том виде, в котором я их выражаю. Ведь Сашка имела дело не с тем, что у меня в голове, а с моими словами и поступками.

Простите меня все те, кто считает, что, если обнимать приемного ребенка сто раз в день, жизнь наладится. Нет, она не налаживалась! С каждым моим поцелуем Сашка только укреплялась в своих боевых позициях: требовала все больше и скандалила все громче. Я чувствовала себя золотой рыбкой, которая устроилась к той самой старухе с разбитым корытом на побегушки, а в свободное от заказов время приплывает лизать своей новой хозяйке пятки.

И я стала делать то, что, по моим представлениям, делать с детьми ни в коем случае нельзя: прицельно бить по болевым точкам с целью коррекции деструктивного поведения.

Понятно было, что Сашке важно вписаться в новый мир, где она чувствовала себя не так уж уверенно, сколько бы ни хорохорилась. И я стала говорить ей, что вот с тем, с сем, с этим — она не впишется, нет. Когда Сашка лупила ногой скамейку или заборчик, ломала ветки и плевалась пожеванными листьями, я уже не объясняла ей, что нужно беречь природу и уважать чужой труд. Я говорила:

— Посмотри вокруг: никто ведь больше так себя не ведет. Все думают: что такое с этой девочкой? Из каких диких мест она приехала? Они там все лягаются, жуют листья и плюются?

Раньше сказать ребенку «все думают» было для меня абсолютным табу. Какие еще «все»? Мало ли кто и что думает, что нам за дело? Теперь я постоянно упоминала этих «всех думающих» — и как же отлично это работало!

Про драки я уже не повторяла, что это нехорошо. Я говорила:

— Ты знаешь, если ребенок постоянно дерется, все думают: а почему он такой агрессивный? Его, наверное, бьют дома?

На Сашкину грубую речь я больше не жаловалась и не причитала, как прежде, что мне противно ее слушать. Я говорила:

— Обычно по речи судят о человеке. Ты нахваталась этих слов в детдоме. Там много детей, родители которых сидят в тюрьме. Взрослые в таких семьях говорят на тюремном языке, поэтому и дети на нем говорят. Если ты будешь так выражаться, все будут думать: наверное, ее папа уголовник.

Такого рода сообщения имели прекрасный эффект. Сашка надувалась, но унималась.

К собственным детям метод кнута и пряника мною не применялся. Мне казалось, что он бы всех нас унизил, и я как-то обходилась без угроз и поощрений. Но в случае с Сашкой кнут и пряник оказались довольно действенной методой.

Не хочешь убираться? Окей, это твое право, я всецело уважаю твои желания. Но пока этот бардак не будет ликвидирован, ни одной новой вещи я тебе не куплю. Даже если тебе понадобятся контурные карты, а без них поставят «два» — прости, не куплю. И наоборот: ты хочешь лего? Давай так: ты читаешь книжку — я покупаю лего!

С собственными детьми линия «делай, как все» у меня была под запретом. Все делают, и ты должна — что за чушь? Ты можешь быть совсем другой. Но с Сашкой «делай, как все» запустилось в полную мощь. Ты не любишь школу и ненавидишь домашние задания? Но ведь все ходят в школу и делают домашку, чем ты отличаешься от других? Ненавидь, но делай. Тебе трудно учиться? Но другие-то учатся — чем ты хуже? И даже: «да ты же их всех старше, неужели тебе, такой смышленой девочке, слабо́ разобраться в том, в чем запросто разбираются младшие?».

Сашка очень самолюбива, и для нее «а слабо́?» оказалось вполне реальным вызовом. Какое-то время я дразнила ее тем, что ей просто слабо́ читать, она не умеет. Она злилась, но поддавалась. И в итоге стала читать довольно бегло — ну да, механически слепляя предложения, уныло бубня и не всегда въезжая в смысл, но хоть как-то!

Я никогда не дразнила собственных детей, я не дразнила никого на свете! Но Сашку я дразню постоянно. Эту манеру я взяла у своего сына Левика — у него флегматичный характер, и он поразительно уравновешенный человек, Сашкины выходки никак его не тревожили, однако с самого начала он сопровождал их язвительными комментариями. Не хочет убирать за собой со стола — о, это удачно, она бы непременно все разбила, это же целое искусство — донести тарелку до раковины и ловко ее туда засунуть. Кинула самокат посреди коридора — да нам повезло, занесла в дом, а могла ведь бросить на улице. Вылила на пол колу — отлично, отмоется даже въевшаяся грязь. Как-то я обсуждала с Левиком, счастлива ли с нами наша Саша, — он посмотрел на меня с недоумением и иронично сказал:

— Зря ты покупаешь ей всего один набор лего за раз. Так она счастлива только пять минут. Покупай хотя бы четыре — и целых двадцать минут счастья ей обеспечены.

Левик в свои шестнадцать лет так корректно ставил Сашку на место, оставаясь при этом неизменно доброжелательным, что его манера меня покорила. Занятно было и то, что Сашка совсем не обижалась, — она только злилась, фыркала и озадачивалась. А именно это нам и было нужно!

Безусловно, я чувствовала себя виноватой в том, что как-то многовато песочу нашу Сашу и маловато ее хвалю. Но в режиме язвительного общения она становилась все мягче и человечнее. А от похвал только грубела. При этом совсем ее не хвалить было бы гнусно: внимания Сашке очень хотелось, ласковые слова ее грели, и вообще она привязывалась ко мне все сильнее, она так долго скучала без мамы. И я старалась как-то хитро сочетать объятья и язвительность, нежность и холод. Сначала мне это было дико сложно, я перебирала то с тем, то с этим, но постепенно вошла в ритм и даже стала получать удовольствие. Хотя вымыть посуду мне и теперь гораздо проще самой — от постоянных маневров устаешь. Но усталость — это тоже неплохо: можно поныть, позлиться, устроить скандальчик. Никогда бы не подумала, что смогу так рассуждать, а вот надо же: с нашей Сашей я поняла, что иногда разборки очень бодрят.

Особенным пунктом в семейных отношениях для меня всегда была стабильность родителя. Родитель обязан быть спокойным, надежным, предсказуемым. Он не должен ныть и злиться, родитель — скала! Мне казалось, что для приемного ребенка это особенно важно. Выяснилось, однако, что и эта самая стабильность воспринимается Сашкой как моя слабость — она может вести себя как угодно, она спонтанна и непредсказуема, зато я езжу по своим рельсам как трамвай. Тогда же обнаружилось, что, если я вдруг съезжаю с этих рельсов — внезапно ухожу, не объясняя куда, закатываю на пустом месте скандал, целый день клею бессмысленные картинки или хотя бы надеваю что-то нестандартное, дурацкую шапку или разноцветные колготки, наша Саша преисполняется необъяснимым трепетом. А уж если я пообещала что-то сделать, а не сделала — ну это вообще! Идея, что мамаша не вполне контролируема и живет своей неведомой жизнью, совершенно обескураживала Сашку, и она становилась гораздо послушнее.

Конечно, я считала, что говорить с ребенком о возвращении в детдом — уже запредельный треш, и это категорически недопустимо. Однако в том, что касалось медицинской части наших проблем, а именно необходимости регулярно делать процедуры, никакие мои приемы не работали. Сашка бунтовала. И тут уже пришлось пустить в ход самую тяжелую артиллерию.

— Понимаешь, — сказала я, — когда я забирала тебя из детдома, состояние твоего здоровья было более благополучным. Выходит, что я не справляюсь, и, если следующие анализы будут совсем плохие, твой лечащий врач непременно позвонит в опеку. И, как бы мы с тобой ни упирались, тебя у меня заберут.

Новой семьей наша Саша очень дорожила — и с процедурами стало гораздо проще. А потом Сашка попала в больницу, и это так ее напугало, что она стала стараться следить за собой еще и для того, чтобы не угодить туда снова.

Собственно, еще одним правилом моего нового воспитательного стиля стал принцип: а пусть станет хуже! Я привыкла говорить детям: не делайте того-то, а то будет плохо. То есть всегда работала на предотвращение неприятностей. Но Сашка совершенно не слушала мои предостережения, я тарахтела впустую. И я подумала: да пусть уже наступит это «плохо»! Конечно, есть вещи, которые необходимо предотвращать в любом случае, — понятно, что нельзя позволить ребенку вывалиться из окна. Но, если ребенок ест то, что нельзя, пусть у него уже заболит живот. А если ребенок не хочет учиться, пусть уже нахватает двоек. Если двоек еще нет, а ты призываешь ребенка заниматься — выходит, что это нужно тебе, а не ему. Зато если двойки напрягают самого ребенка, ему можно сочувствовать, предлагать помощь — и это совсем другой расклад! Пусть наша Саша жжет траву и ее ругают прохожие — кто-нибудь да наорет так, что она испугается. Пусть она дерется — ведь неизбежна ситуация, когда ее сильно треснут в ответ, и ей станет не по себе. Конечно же, это случилось, и не раз.

— Я в него кинула снежком! — сердито говорила Сашка. — А он запустил в меня льдиной! Хорошо еще, что она сбоку меня задела. А если бы в нос попал?!

— Но ты же начала первой, — отвечала я.

— Мама, я в него запустила снежком, понимаешь? Мне хотелось поиграть! А он в меня запустил льдиной!

— Тебе хотелось поиграть, а ему — запустить в тебя льдиной. Как ты это говоришь: «Что же я могу поделать, если мне хочется драться?!» Что же он мог поделать, раз ему приспичило запустить в тебя льдиной?

— Тебе что, меня не жаль?!

— Почему, я тебе очень сочувствую, мне даже страшно представить, как это — когда в тебя запускают льдиной.

— И что, ты пожалуешься его родителям?

— С какой стати?

— Но он же запустил в меня льдиной!

— Так ты ведь первая начала.

— Но я-то кинула в него снежком!

— Слушай, если бы ты была тихая робкая девочка, которую все обижают, я бы, конечно, за тебя заступалась, жаловалась, скандалила и что угодно еще. Но ты же сама всех задираешь.

Сашка злилась, но дралась все меньше и меньше. Я отдала ее в секцию борьбы, чтобы она спускала пар там. Сначала ей нравилось, а со временем она стала все чаще прогуливать. И наконец спросила:

— А почему я вообще должна туда ходить?

— Ты не должна, — сказала я. — Но ты же любишь драться.

— Да я что-то уже разлюбила, — уныло сказала Сашка. — Что-то меня постоянно бьют, и в этом нет ничего веселого!

Зато наша Саша обнаружила, что ходить в город, в парки, в музеи — очень даже увлекательно! Произошло это после того, как я перестала ее с собой куда-либо звать. Мы собираемся куда-нибудь, а Сашке я говорю, что ей лучше остаться дома, ей ведь будет очень скучно там, куда мы пойдем.

— Почему это мне будет скучно? — возмущенно говорила Сашка. — Да ничего такого! Я хочу пойти!

— Но когда мы ходили в музей в прошлый раз, помнишь, ты все время ныла. И спрашивала, когда же мы оттуда выйдем.

— Так это когда было! А теперь мне очень даже интересно!

— Что тебе интересно?

— Все!

Я не знаю, действительно ли Сашке стало интересно или она так приспособилась к той реальности, в которой оказалась. Я не уверена и в том, что мои манипуляции нам так уж помогли — возможно, просто прошло время, Сашка привыкла к здешним правилам и успокоилась. Понятия не имею, что она на самом деле за человек. Да, она очень меняется, становится приветливой и домашней, но значит ли это, что теперь она больше похожа на настоящую себя, чем прежде? Может, она ведет себя так потому, что в этом режиме проще выживать? А через какое-то время наш мир снова пошатнется и такими простыми фокусами его уже не наладишь? Может, мне надо было вести себя иначе? Я не знаю. Живу настоящим, а там поглядим.

Когда я только думала о выборе ребенка, в Школе приемных родителей и опеке мне рекомендовали смотреть на детей младше собственных. Говорили, что чем больше разница в возрасте, тем лучше. Безусловно, это не лишено смысла. Когда вновь прибывший ребенок оказывается самым младшим, в идеале старшие ребята начинают его опекать, а он и рад. Сплошь и рядом случается, конечно, что никакая разница не спасает: старшие ревнуют и злятся, даже если изначально были настроены вполне благожелательно. Требовать от ближних бесконечной доброты и терпения все же не слишком разумно — ну да, надеешься на лучшее, а там уж как выходит. В любом случае мы нарушили рекомендуемый порядок: Саша была на десять лет старше одной моей дочки и всего на год младше другой.

Больше всего я боялась, что Сашка будет обижать маленькую Ясю. Мне чудились страшные сцены: она щипает ее, пока я не вижу, пугает, дразнит, прячет ее игрушки. Яся рыдает, а Сашка делает вид, что она тут ни при чем. Еще в детдоме меня предупреждали, что малышей Саша не любит. И я сама была свидетельницей — там же, в детдоме, — как она довольно сильно пнула пробегающую мимо малышку, — походя, просто по привычке (если бы задумалась, наверняка сдержалась бы, все же ей тогда хотелось производить хорошее впечатление). Так что за свою доверчивую Ясеньку я заранее очень переживала.

Как оказалось, совершенно зря. Никаких гадостей Сашка ей не делала. Видимо, она с самого начала решила для себя, что Яся — священное животное. И связываться с ней себе дороже, лучше ее просто избегать.

Меня волновало и то, как сама Яся примет большую новую девочку, но выяснилось, что она ее просто не замечает. В ее жизни мало что изменилось. Да, малышка выучила еще одно имя, но она не подходила к Сашке, ни о чем с ней не разговаривала, не предлагала поиграть. Девочки просто игнорировали друг друга. Раньше бы я думала, что такого рода игнорирование — болезненное и нездоровое явление. Ведь люди, живущие в одной квартире, не могут не взаимодействовать, иначе в этом будет какой-то надрыв. Но выяснилось, что еще как могут. И никакого тебе надрыва, вполне спокойные отношения. Да, Сашка ни разу за всю нашу совместную жизнь не взяла Ясю на руки, никогда и ничем с ней не занималась — она не провела с ней наедине и пары минут. Но Ясе и без этого хватает внимания, она не страдает.

Я беспокоилась и за старшего сына, шестнадцатилетнего Леву. Он был не в восторге от моих опекунских затей, тяготился общением с родной двенадцатилетней сестрой (Лея бойкая, общительная, приставучая, а Лева всегда погружен в себя), и я переживала, что его будет напрягать постоянное присутствие в доме еще одной активной девочки с не самым простым характером. Но оказалось, что Лева так поглощен своей жизнью и настолько занят своими делами, что тоже почти не заметил перемен. Его напрягала только моя взвинченность, а с Сашей он взаимодействовал, может, не слишком охотно, но вполне вежливо и мило. Помню, я попросила его сводить сестер в кино — и была уверена, что Лева откажет, ответив: «Да ну, скучно и жалко времени». Но он как-то запросто взял и сводил. И в дальнейшем у них с Сашкой совсем не было конфликтов — не могу вспомнить ни одного. Опекать ее Лева не рвался, особого интереса к ней не испытывал, над ее повадками иронизировал, но, если что-то надо — да пожалуйста, уроки проверит, велосипед вынесет, в бассейн отведет.

Так что для Левы и Яси привыкание к новой девочке прошло как по маслу — все оказалось лучше, чем я думала.

Зато моя старшая дочка Леечка, которая упоенно мечтала о новой сестре, миллион раз пересмотрела программу с Сашкиным участием, рассказывала мне о том, что влюбилась в нее с первого взгляда и видит во сне только ее, и фактически уговорила меня взять ее из детдома (сама бы я, может, и не решилась), радовалась ее появлению самое большее месяц. Лея так много себе придумала и вообразила, что разочарование было неизбежным — и превзошло своим размахом все мои опасения. Я пыталась предупреждать ее о том, что так будет, но какой прок стоять на пути у высоких чувств.

Возможно, во всем виноват еще и злосчастный переходный возраст с его поисками себя, перепадами настроений и общим расколбасом. Конечно же, психологи считают его отягчающим обстоятельством для принятия ребенка в семью, а мы не вняли советам переждать. Но у меня есть знакомые, у которых переходный возраст так и не закончился. А есть те, у которых его вроде и не было. В общем, как-то особо с ним носиться меня не тянуло.

Лея всегда была доброй, открытой, нежной, внимательной к другим. И со своей новой сестрой она поначалу взяла очень приятный тон, все ей рассказывала и показывала, была весела и участлива. На какое-то время девочки настолько сблизились, что спали в одной кровати, мылись в одной ванне и уверяли, что понимают друг друга без слов. Это было немного стремно, но в целом трогательно. Однако тогда же стало ясно, что это еще и довольно разрушительно: во-первых, в экстазе близости девочки в основном безудержно хохотали, прыгали, орали и крушили все вокруг. А во-вторых, эта близость достигалась колоссальной подстройкой Леи под Сашу. Лея стала говорить с Сашиными интонациями, переняла ее жесты и словечки, захотела так же одеваться и играть в те же игры, причем для обеих девочек все, что они делали, было явным регрессом, они скатились в своем поведении в детсадовский возраст. Если они не прыгали, то расчесывали куколок, кормили плюшевые игрушки, ползали на четвереньках, тявкая и мяукая, и наблюдать за ними было даже страшновато. Обеих хотелось встряхнуть, привести в чувство. Но девочки так сияли и так радостно говорили о том, что они теперь лучшие подруги…

Поначалу девочки настолько жгуче сливались, что я стала относиться к ним как к единому целому. Я так и стала их звать: девочки. «А где девочки? А что делают девочки?» Как если бы у них уже не было отдельных имен, занятий и дел. Вдобавок мне казалось важным подчеркивать их равенство — как будто я бы обижала Сашу, напоминая ей о том, что она с нами недавно. Все мы делали вид, что она для нас совершенно своя, что они с Леей чуть ли не близнецы. Теперь я думаю, что это было большой ошибкой. Детдомовские дети приучены к строжайшей иерархии, никакое равенство им неведомо, — убеждая Сашку в том, что она такая же, как Лея, я вовсе не поддержала ее морально, как надеялась, а чрезмерно раздула ее статус, укрепив ее властные позиции в нашей семье. Все чаще Сашка командовала Леей. А через какое-то время она вступила с ней в открыто конкурентные отношения, доказывая, что ничем не хуже — и уж точно сильнее.

Сашка стала грубить Лее, могла ее внезапно стукнуть, подставить ей подножку (и хохотать, как иначе), взять без спроса и испортить какие-то важные для той вещи, то есть делать все то, чего я так боялась по отношению к маленькой Ясе! А главное, она стала подставлять Лею в разговорах со мной. До какого-то момента девочки были едины: вместе хулиганили, вместе и отпирались, и даже выгораживали друг друга — это было симпатично. Но, укрепив свои собственные позиции, Сашка раз за разом стала сдавать свою новую сестру. Причем как-то хитро, пока той нет рядом: «Я вам этого не говорила, но Лея схватила бутылку с водой и собирается вылить ее из окна подъезда на соседского парня. А я нет! Я вообще была против! Я лучше чаю с вами попью! Обожаю пить с вами чай! Особенно вот так вдвоем». Я чувствовала, что происходит что-то не то, но не всегда могла разобраться в ситуации — меж тем получалось, что мы пьем чай, шутим, все так славно и интимно, а Лея тем временем ждет Сашку в условленном месте, обижается, что той долго нет, бежит домой ее искать и видит, что та никуда не спешит, а сладко воркует с ее мамой.

Лея оказалась ко всему этому совершенно не готова. Она прочитала много трогательных книжек про сироток и была настроена дружить и заботиться. Ее вырастили в той системе координат, когда воспитанная мартышка непременно должна предложить свой банан соседу. Помните этот мультик про мартышку, слоненка, удава, попугая и бабушку, которая занимается их воспитанием? Там не было ни слова о том, что же делать, если сосед ест первый, второй и третий из вежливо предложенных тобой бананов, а потом говорит: «А что у тебя еще есть? Тащи все, пригодится! А не притащишь, тресну». Ситуацию отягощало и то, что, когда девочки хулиганили вместе, я делала больше замечаний Лее. Имея в виду, что Саша может быть не в курсе наших правил, но от Леи-то я такого не ожидала. Девочки понимали это иначе: раз Саше позволено то, что не позволено Лее, значит, она куда более важная птица. Да и вообще она мне больше нравится. Я тогда часто говорила Сашке, как она мне нравится, — ну как же, важно ведь ее поддержать! Леечке я говорила о своих нежных чувствах двенадцать лет подряд, а тут мне нужно срочно наверстать упущенное. И вещей Сашке я покупала больше — у Леи-то все и так есть, а у Саши почти ничего нет. Конечно, хочется ее побаловать!

В итоге в какой-то момент моя нежная Леечка обреченно сказала мне, что, видимо, я давно имею к ней какие-то претензии, чем-то она меня не устраивает. И теперь я нашла ей замену. По всему видно, что Сашку я обожаю: что бы она ни вытворяла, все сходит ей с рук. Иное дело — Лея, ее я жучу за любую ерунду. Я покупаю приемной дочке штучки, которые не покупала кровной, и разрешаю Сашке то, чего никогда не разрешала Лее. Похоже, Лея мне уже не важна — ее место в моем сердце заняла Сашка. Я была ошарашена. Подобный расклад совершенно не входил в мои планы.

— Так Саша у нас пока немного гость, понимаешь? — сказала я. — А с гостями всегда больше церемонятся, чем с домашними. Ради них кладут красивую скатерть и вытаскивают спрятанную коробку конфет.

— А когда она уйдет? — спросила Лея. — Ну, раз она гость, она же должна уйти? А мы бы зажили по-прежнему.

— Да никогда она не уйдет, ты что! — ответила я.

— И что, моя жизнь навсегда превратилась в ад? Я теперь ее прислуга? Нет, я понимаю, что ее ты любишь больше, чем меня, но можно вы хотя бы не будете постоянно обниматься у меня на глазах?

Лея расплакалась, и ее невозможно было утешить.

Напоминать о том, что именно она влюбилась в Сашку с первого взгляда и уговаривала меня ее забрать, не было никакого смысла. Какая уж тут любовь, если на твое место в мамином сердце претендует твоя бывшая лучшая подруга, определившая тебя в подданные.

Я резко дала задний ход. При любом удобном случае стала подчеркивать, что Лея взрослее, ответственнее и я ей абсолютно доверяю. Я ее дольше знаю, люблю уже много лет, безмерно ценю и уважаю. Я стала разрешать и покупать кровной дочке больше, чем приемной. Поднимала ее по этой противной иерархической лестнице всеми возможными способами. Сашка надулась и смирилась. Лея немного подуспокоилась, но в ней будто что-то надломилось — вся эта история детской влюбленности с последующим разочарованием ее сильно невротизировала.

Характерно, что поначалу я очень боялась обидеть нашу приемную девочку и к любой ситуации, связанной с эмоциями, относилась как к крайне сложной. Я ставила себя на Сашино место, и мне казалось, что ее переполняют самые разные чувства. Собственно, как раз Лея с раннего детства была необыкновенно эмоциональна, впечатлительна и чувствительна, и я привыкла по умолчанию наделять такой же чувствительностью всех девочек. Выяснилось, однако, что у Саши вместо радуги эмоций есть две краски: черная (они против меня, я пугаюсь и злюсь) и белая (они за меня, я расслабляюсь и веселею) — ну и оттенки серого, когда скучно. Разговоры о сложных чувствах, переживаниях, привязанностях, влюбленностях, тонкостях отношений приводили ее в недоумение.

Увлекаться и как-то интересоваться людьми она в сущности не умела, любое взаимодействие строила на удобстве того или иного человека для ее целей — и прекрасно, надо сказать, выходило, без лишних-то сантиментов. Поэтому история о том, как разладились ее отношения с новой сестрой, для Сашки была прежде всего о том, что та сначала признавала ее лидерство, а потом перестала — разумеется, при поддержке мамаши, сама-то бы не отважилась. Обидеть Сашку было практически невозможно: оказалось, что самая заурядная обида составлена из множества эмоциональных красок, которых у нашей приемной девочки просто не было. Расплакаться — нет, никогда, ну только если сильно стукнут. Зато Лея бесконечно обижалась и плакала, и в большинстве случаев Сашка ее абсолютно не понимала.

Охарактеризовать взаимные чувства девочек на данном этапе мне трудно. Скажем так: они привыкли друг к другу, но с демонстративным облегчением выдыхают, когда им не нужно быть рядом. Между ними так много напряжения, что, кажется, можно заряжать батарейки. Но при этом иногда они друг без друга явно скучают — кто их поймет! Я до сих пор не знаю даже, что Сашка имеет в виду, когда говорит о том, как она меня любит, — видимо, что-то в духе «Слава тебе, о могущественный покровитель! Заботься обо мне получше и помни обо мне, когда делишь добычу!»

Можно порассуждать о том, что у людей вообще все не так просто с любовью. Но тут-то все как раз слишком просто. Безусловно, никакой Сашкиной вины в этом нет: с ней происходило так много плохого, что ее чувства притупились, иначе бы она не выжила. Перейти из режима выживания в режим обычной жизни ей очень трудно. Не тянуть на себя одеяло, уступать, делиться, просто замечать других — для нее это сложнейшие задачи. Я вижу, как она старается, борясь с инстинктивным желанием схватить лучший кусок и наподдать остальным. Победить это желание для Сашки — настоящий подвиг.

Изначально девочки жили в общей комнате, все делали вместе, находили у себя схожие черты, одинаково одевались и требовали, чтобы им покупали одно и то же. Сейчас они живут в разных комнатах и подчеркивают, насколько они непохожи. Они почти ничего не готовы делать вместе — ну разве только поиграть в мяч или настольные игры при условии, что есть и другие участники. Сашка ведет себя с Леей очень ровно — иногда грубовато, но в целом адекватно. Лея может в любой момент закатить скандал, в случайных Сашкиных словах и поступках она видит очередное покушение на свое место в мамином сердце и семейном гнезде, и разъясняющие беседы помогают далеко не всегда.

Но светлые минуты, конечно, случаются — иногда девочки мило болтают, играют и смеются. Ситуации Приключения (ура, мы заблудились!), Поручения (надо купить молоко, бананы и яблоки) или Тайны (что за странный человек сидит весь день на лавочке в нашем дворе?) превращают их в довольно сплоченную команду. А уж как их сближают страхи! Даже крошечный паук способен бросить девочек друг другу в объятья. Опять же — переходный возраст. Не теряю надежды, что, когда он пройдет, все наладится — с божьей помощью и при участии нашей собственной доброй воли.

Я растила Сашку, мы ссорились, мирились, постепенно привыкали друг к другу, а меж тем меня не отпускала мысль о маленьком мальчике. Изначально-то я планировала взять мальчика трех — пяти лет, в пару к моей Ясе. Сашка вовсе не заняла его место в моем сердце — для нее в сердце прорубилась своя комнатка. А комнатка маленького мальчика оставалась незанятой. И в какой-то момент — наступила осень, старшие дети пошли в школу, жизнь немного устаканилась — я решила: ну все, пора. Документы были давно готовы: опека с самого начала дала мне заключение о возможности взять в семью двоих детей.

Я привычно просмотрела сотни роликов и анкет. Симпатичных мальчиков было превеликое множество: страна большая, в каждом городе по детдому, хорошо еще если не дюжина. Выбрать ребенка было решительно невозможно. Я позвонила узнать про некоторых — ну, узнала. Кемерово, Иркутск, Челябинск, Красноярск — везде чудесные дети, куда же лететь? Я зависла.

Тогда же в привычном мне усыновительском комьюнити в фейсбуке появился благожелательный отзыв о мальчике из детдома нашего города, и я подумала: о, не надо никуда лететь, его и возьму. Но с этим мальчиком как-то не сложилось. Вроде как сначала он был в санатории, и поэтому с ним нельзя было познакомиться. Потом мне отказывались дать направление на его посещение: районная опека послала меня за направлением в городской банк данных, куда надо было записываться за месяц. Я посоветовалась с юристами, все дружно сказали, что это незаконно. Но, пока я суетилась, время шло, и в следующий раз опека сообщила, что мальчика уже навещают другие потенциальные опекуны. А потом на него вроде как уже было подписано согласие. Характерно, что и через полгода тот мальчик оставался в базе — не знаю, в чем там было дело18.

Позже я поняла: если не настаивать, не сложится ни с одним ребенком. Окажется, что все дети куда-то подевались: один лечится без права посещений, второго прямо завтра забирают родственники, а третий сам никуда не хочет, потому что слишком любит свой детский дом. Но тогда я решила, что действую как-то неправильно. Надо перестать суетиться, и наш мальчик сам нас найдет.

Буквально через пару дней знакомая рассказала о четырехлетнем ребенке, которому ищут родителей. Ни в каких базах его не было, он находился в приюте, и опека (мир не без добрых людей!) хотела устроить его в семью, минуя детдом. Я решила, что это судьба; сразу же позвонила в ту опеку и договорилась подъехать. Начальница опеки характеризовала мальчика как «хорошего, но запущенного»; по ее словам, в приюте с ним занимались самые разные специалисты. Я не видела даже фотографии ребенка и не знала о нем ничего, кроме возраста и имени — Леша. Город был другой, но не слишком далекий, — я собиралась выехать туда утром и вернуться домой вечером, посмотреть на Лешу и сразу же решить, возьму ли я его. Но в целом я была настроена взять. Нравится, не нравится, мой, не мой… как только ты забираешь ребенка, он уже и твой, и нет никаких вопросов19.

Опека дала мне телефон психолога приюта, чтобы мы обсудили наиболее подходящее для посещения ребенка время. Дама-психолог показалась мне мутной. Она как-то истерично, с драматичными паузами, поведала мне, что Леша — практически Маугли, он жил с собакой, питался корешками, мало что умеет, почти не говорит, эмоционально глух, ментально туп и его отсталость едва ли удастся когда-либо компенсировать. Я слушала ее с некоторым недоумением, она будто сочиняла на ходу драматичный киносценарий. В одну из затянувшихся пауз я вставила, что тоже люблю собак и сама развивалась с явным отставанием, даже и теперь не вполне догнала норму. Даме-психологу не понравился мой настрой. Она выразила сомнения в том, что я понимаю, насколько серьезны проблемы ребенка, и спросила, зачем он мне вообще нужен. Если я ищу обычного здорового мальчика, то это совсем не тот случай. По сути дама-психолог немедленно начала отговаривать меня брать мальчика Лешу. Хотя звонила я только для того, чтобы договориться о встрече. Дама-психолог пугала, я не сдавалась.

— Ну ладно, — недовольно сказала дама-психолог. — Но тогда приезжайте в приют с самого утра, прямо с поезда. А уже потом пойдете в опеку. У меня другие планы, около одиннадцати мне надо будет уйти.

— Но без опеки у меня не будет направления, — сказала я.

— Ничего, я вас и без направления приму. Но это, конечно, между нами, опеке об этом ни слова.

Получалось, что я вступаю в тайный сговор с дамой, которая абсолютно не вызывала у меня доверия. Но из прошлого своего опыта я усвоила, что приятные люди и открытые расклады в таких местах почти не водятся, и уже смирилась.

Я спросила у дамы, нельзя ли привезти всем детям в группе по игрушке.

— Везите что хотите, — устало сказала она. — У нас детей сейчас четверо, завтра, кажется, еще одного доставят… Рассчитывайте на пятерых.

Мы с дочками пошли в детский магазин, долго рассматривали игрушки. И в итоге купили связку ярких гелиевых шаров. Ведь дети обожают шары.

Это было очень глупо. Ну и намучилась я потом с этими шарами в поезде! Шары всюду лезли, всем мешали, улетали под потолок. Выяснилось, что они занимают катастрофически много места. Никогда я столько не извинялась. И тащила я их совершенно зря: дама-психолог засунула всю связку в какую-то кладовку, и не факт, что приютские дети их вообще увидели.

При встрече психолог произвела на меня еще менее приятное впечатление, чем по телефону. Она оказалась пожилой дамой, одетой во все черное и имевшей безнадежно депрессивный вид. Черты ее лица застыли в выражении уныния и скорби. Мне захотелось спросить, что у нее случилось, и выразить какие-нибудь соболезнования. Но при этом она была еще и сердитой.

В общем, дама-психолог показалась мне довольно безумной. Не сомневаюсь, что я — радостная, взволнованная, растрепанная, с этими дурацкими разноцветными шарами — и подавно показалась ей довольно безумной.

В приюте, расположенном в старом доме в самом центре города, стоял тяжелый запах — может, это мне так не повезло и обычно там все чудесно, а именно в тот день прорвало канализацию. Но я будто попала в далекое прошлое: хмурое утро, старый город, сиротский приют, вонь, сердитая дама в черном.

Говорила она так:

— Ну кто у нас живет? Это отбросы общества, вы же понимаете. Дети алкоголиков, наркоманов, проституток. Городская нищета. Какие тут могут быть гены? Чего ждать от этих детей? Алеша — ну мне даже страшно предсказывать его будущее. Психоневрологический интернат? Ребенок вообще не включается, никак. Не ребенок, а овощ — не в физическом смысле, а в ментальном. Каким-то словам и каким-то фразам мы его тут научили, но понимает ли он, что говорит, — да ничего он, похоже, не понимает, повторяет как попугай. Какие там четыре года — по развитию ему даже не три и не два… И грудной ребенок различает интонации, чувствует настроение, а этот… Ну я вам не советую, понимаете. По-человечески не советую. Вон вы какая цветущая, и у вас ведь есть свои дети, благополучные нормальные дети — ну и растите их, мамочка! Этот ребенок вашу семью разрушит. Вы просто не представляете, с чем столкнетесь20.

— У меня уже есть приемный ребенок, — вставила я.

— Так и подавно. Зачем вам еще? Одного уже взяли, намучились, и хватит, хватит…

— А можно посмотреть на Лешу? — спросила я.

— Посмотреть… Но мы же должны подумать и о ребенке. Он вообразит, что вы за ним пришли, а как мы его будем успокаивать, чем мы его утешим? Вы думаете о ребенке? Или вы думаете только о своих удовольствиях? Хочется потетешкать, на руках подержать вот такого звереныша, да? Вам интересно, что за Маугли такой, а у ребенка будет травма.

— Ну погодите, — недоуменно сказала я, — я же приехала именно на ребенка посмотреть. Я не хочу никого травмировать, но я ведь здесь только за этим.

— А где ваше направление?

— Вы же сказали, что вам удобнее принять меня с самого утра, а направление я и потом могу поднести?

— Да покажем мы вам ребенка, не волнуйтесь, — вздохнула дама-психолог. — Не об этом речь. Речь о том, где ребенку лучше. Особенно такому сложному. Вот у нас в приюте на пять детей одиннадцать специалистов. А что у вас дома? Вы одна — и пятеро детей? Вы и суп варите, и пол метете, и детей развлекаете? Сами посудите, где ребенку лучше? Как именно вы собираетесь с ним заниматься? По какой системе? Вы дефектолог, у вас есть психологическое образование?

Как ни удивительно, психологическое образование у меня есть, но от него и впрямь никогда не было прока.

— Я считаю, что ребенку в любом случае лучше в семье, — ответила я. — А можно все же на него посмотреть?

— Чтобы я вам его привела и посадила на колени? Нет, увольте, — холодно сказала дама. — Подписывайте на ребенка согласие, забирайте — и тогда уж рассматривайте. Нам тут лишние слезы не нужны.

— Ну подождите, — ответила я, — если я подпишу согласие на ребенка не глядя, вы же сами скажете, что у нас не налажен контакт и отдать мне его никак нельзя.

— Безусловно, — подтвердила дама-психолог.

Наш разговор зашел в тупик.

К тому моменту я уже несколько раз отругала себя за то, что схватилась за предложение прийти пораньше, вместо того чтобы действовать легально, через опеку.

— Но мы можем посетить музыкальное занятие детей, — внезапно сказала дама. — Посмотреть на них вместе. К нам часто заходят всякие комиссии, поэтому дети не обратят на нас внимания.

И мы пошли посещать музыкальное занятие детей.

Поднялись в зальчик, сели на лавочку. Четверо мальчиков и одна девочка прыгали под музыку под присмотром аж четырех воспитателей (одна играла на пианино, другая показывала, как надо прыгать, а еще две прыгали за компанию, подбадривая детишек). Прыгали все невпопад, музыка звучала сама по себе. Психолог показала мне Лешу глазами, он прыгал особенно бестолково, налетая на других. Мальчик как мальчик — глаза-пуговки, темноволосый, курносый, смешной. Внимание на меня он все же обратил — и все остальные обратили, заулыбались. Выглядели дети обычно, и зальчик выглядел обычно — если бы не жуткий запах, все, как в любом детсаду. Мы посидели минут пять и ушли.

— Решайте! — сказала дама-психолог. — Я свое мнение вам озвучила. Этому ребенку место в специализированном учреждении. Но если вам не хватает проблем — пожалуйста, забирайте.

— Ну постойте, — ответила я, — хотелось бы все же познакомиться с Лешей поближе.

— Подписывайте согласие — и знакомьтесь, — непреклонно сказала дама. — А опеке о нашей встрече — ни слова. Вы обещали.

Тем временем на мой выключенный телефон звонила и звонила потерявшая меня опека. Которой я не должна была говорить ни слова, будучи при этом совершенно выбитой из колеи.

Я распрощалась с мрачной дамой, отправилась в опеку, получила направление на посещение ребенка. Все было как-то сложно: одна опека, по месту нахождения приюта, направление выдавала, другая, по месту регистрации ребенка, направление одобряла, еще какая-то управа ставила штампик, а потом направление надо было отнести не в то здание приюта, где я была, а в его центральный офис в другом районе города. Я бы никогда никуда не успела и ничего бы не нашла сама, но догадалась взять такси, и оно послушно возило меня по заданным адресам.

Центральный офис приюта, к счастью, оказался гораздо менее мрачным местом. И даже совсем не вонючим. Мне дали ознакомиться с личным делом ребенка, а тамошний соцработник рассказала мне все, что знает. Соцработник была настроена благожелательно — и к Леше, и ко мне.

Лешина история была довольно странной. Моя приемная дочка Саша попала в детдом, потому что у нее никого не было, — только мама, и та умерла. У Леши имелись мама, папа, бабушки, тети с дядями. И все от него почему-то отказались. Эти многочисленные родственники были вполне здоровы, молоды, у них были просторные квартиры в центре города, они не сидели в тюрьме, где-то работали и даже не пили.

— Мама к нам приходила, писала заявление, — сказала соцработник. — И она такая, знаете… Красивая молодая женщина. Ну, просто красивая молодая женщина, хорошо одетая, без всяких признаков злоупотребления алкоголем или какими-то веществами. С грамотной речью, негрубая, воспитанная. Вы бы ее встретили на улице — она бы вам понравилась. И она нас совсем сбила с толку. Обычно у нас другой контингент. А тут мы долго не могли понять, что не так. Пришла к нам, пожаловалась на трудные жизненные обстоятельства, попросила пристроить ребенка. На полгода. Мы не сомневались, что она его заберет. А вот как вышло.

Мама и папа Леши расстались, еще когда мама была беременна. Она хотела оставить ребенка в роддоме. Но ребенка забрал отец. Точнее, его мама, Лешина бабушка. Как-то бабушка его растила, жили в основном на даче (видимо, там и питались упомянутыми дамой-психологом корешками), ближе к зиме возвращались в город. А когда Леше было почти три года, в опеку позвонили соседи: мол, ребеночек какой-то запущенный, грязный, гуляет в полуголом виде, держась за хвост собаки, смотрит голодными глазами. Опека пошла смотреть на ребеночка. Ребеночек скорее ползал, чем ходил, спал с собакой, ел с собакой. Речи у Леши не было. Но при этом он был довольно ухоженным и ласковым, сразу залез на ручки девушки из опеки, весело прыгал, улыбался. И в квартире было чисто, спокойно. Игрушек мало, одежды мало, но что-то все же есть. Бабушка сказала, что с Лешей ей трудно: родители от воспитания устранились, а с мальчиком что-то не то, она и сама это видит. Но как уж есть.

Бабушка показалась девушке из опеки вполне адекватной. Девушка попросила бабушку сводить Лешу хотя бы к терапевту (он ни разу не был в поликлинике), который оценит его состояние, и пообещала, что опека со своей стороны поможет с устройством мальчика в специализированный садик.

Через какое-то время Леша заболел — ничего особенного, вирус, отит. Но бабушка вызвала скорую помощь, отправила Лешу в больницу. Сама в больницу не поехала, внука не навещала. Забрать домой после выписки отказалась — с формулировкой «ребенок отсталый, им должны заниматься специалисты». Опека отправила Лешу в санаторий и занялась поисками мамы.

Мама нашлась — и всем понравилась. Красивая, молодая, хорошо одетая, без признаков злоупотребления, негрубая, с грамотной речью. Мама сказала, что прямо сейчас взять Лешу не готова, ей надо подготовиться самой и подготовить друга, с которым она живет, но потом — конечно же, всенепременно, она же мать! (В тот момент опека еще не знала, что двух предыдущих своих мальчиков мама тоже оставила в роддоме; дальнейшая их судьба мне неизвестна.)

Так Леша перекочевал из санатория в приют. И там им — как иначе? — занялись специалисты. Периодически трехлетнего мальчика отправляли то в больницу, то на отдых, то еще куда-нибудь, исключительно с благими целями. И всякий раз без сопровождения. Везде же есть хорошие специалисты, они справятся с любым сложным случаем. Несколько месяцев Лешу, как бандероль, передавали из рук в руки. Как я понимаю, от общей растерянности и с перепуга он довольно быстро выключился. И больше особо не включался. В таком выключенном состоянии я его и увидела.

Через полгода мама честно Лешу забрала. Перед этим она его несколько раз посетила. По рассказам воспитателей, происходило это так: приходит, дает Леше шоколадку. Смотрит, как он эту шоколадку ест. Улыбается. Обнимает. Уходит. При этом мамой мама себя не называла, только по имени. Так, по имени, Леша ее и запомнил. Света.

Забрав Лешу, Света явно пыталась быть ему хорошей мамой. Потому что о жизни с ней у Леши остались самые светлые воспоминания. Катались на лошадке, играли в машинки. Ничего плохого, вот совсем. Но длилось это недолго — вскоре Света использовала уже испытанный бабушкой прием. Ребенок заболевает, вызывается скорая, описываются неоднозначные симптомы, ребенок отправляется в инфекционное отделение больницы. Родителей туда по старинке не пускают. Для кого-то это драма, а для кого-то — желанный выход. Пока Леша был в больнице, Света переехала и поменяла номер телефона. И опека уже не смогла ее найти. Сходили еще раз к бабушке. И к другой бабушке. Попробовали поговорить с Лешиным отцом — даже дверь не открыл, послал матом. Дяди с тетями отказались разговаривать — без мата, но в категоричной форме. Из больницы Леша попал все в тот же санаторий. А из санатория все в тот же приют. Который снова принялся отправлять мальчика то на лечение, то на отдых. Кто бы не стал овощем в таких обстоятельствах?

Дама-психолог сказала:

— Он даже людей не выделяет, не узнает. И это в четыре года! Ни к кому не привязан, никому не рад.

А к кому он должен был привязаться-то, если люди все время менялись?

Опека отчаялась призвать Лешиных родичей к ответу и подала в суд на лишение родительских прав. Процедура лишения прав заняла еще несколько месяцев. Отец в суд не явился, но мама, ко всеобщему удивлению, пришла. Но ни с чем не спорила, просто плакала. Она снова была беременна. Красивая молодая женщина.

— Мне жаль, что так получилось, — сказала она.

И было видно, что ей действительно жаль. И всем присутствующим: судье, сотрудникам приюта, сотрудникам опеки — тоже было очень жаль. Но вот так получилось. В целом Леша провел в больницах, санаториях, приюте больше полутора лет только потому, что опека до последнего надеялась вернуть его в родную семью.

После этого опека сразу же стала искать Леше приемных родителей. В приюте могут жить только семейные дети, а те, у которых нет родителей, должны быть устроены в детдом. Здорово, если есть возможность на этом этапе передать ребенка в семью. Но не всегда удается быстро такую семью найти.

— Неужели у вас не было своих кандидатов? — спросила я начальницу опеки при встрече. — Ведь такой хороший мальчик. Симпатичный, спокойный. Маленький. И совершенно здоровый, если не считать задержки развития.

— Мы в глаза не видели ни одного кандидата, — ответила она. — Никто тут не хочет ни мальчиков, ни девочек, ни маленьких, ни больших… Вот вы хотите — мы и счастливы.

А говорят — за малышами очереди21.

Как только я стала действовать официально, вооружившись направлением, поддержкой опеки и соцработника приюта, чернуха отступила. Начальство приюта предупредило дошкольный филиал о моем визите. Я отправилась туда снова. Дети гуляли, воспитатели были мне уже знакомы, никто не мешал мне сесть на скамейку и спокойно поразглядывать малышей. Леша сам подошел ко мне, протянул какой-то прутик. Мы даже немного поболтали — если это можно назвать разговором, потому что в ответ на все мои вопросы он только повторял свое имя. И еще он все время улыбался. Воспитатели тоже со мной поговорили — они были добрыми, простодушными, хотели лучшего для всех своих воспитанников и надеялись, что в семье у Леши все наладится.

— Он так давно ждет маму! — сказала одна. — К другим ведь приходят, других забирают, а его нет. А он все смотрит, смотрит на ворота. И так его жаль.

— Мальчик-то хороший, не вредный и очень даже смышленый. Это у нас он плохо развивается и чахнет, трудно ему без мамки. А у вас он расцветет, — сказала другая. — Даже не сомневайтесь.

Это был такой разительный контраст с мнением дамы-психолога.

Я вернулась в опеку, написала согласие и уехала домой. Всего за один день в меня загрузилась целая жизнь, еще и разнообразно прокомментированная.

Через неделю все документы были готовы, и я стала официальным Лешиным опекуном.

Конечно же, дама-психолог от лица приюта заявила, что я не установила контакт с ребенком и должна навестить его не менее пяти раз, перед тем как забрать. Иначе психике ребенка будет нанесен серьезный урон. Да и вообще опека ведет себя крайне безответственно, раздавая детей кому попало: лично у нее, специалиста с огромным стажем, моя кандидатура вызывает большие сомнения.

Инспектор опеки в ответ заметила, что ребенка уже пора переводить в детдом, и этот перевод нанесет его психике еще более серьезный урон. А препятствование в деле устройства ребенка в семью со стороны приюта иначе как злобными кознями не назовешь. У вас что, есть другие кандидаты? А главное, чего добиваемся, ребята? Вы же потеряете этого ребенка что так, что эдак. В приюте он в любом случае не останется.

После этого дама-психолог куда-то делась.

Приют собрал небольшой круглый стол, чтобы обсудить все вопросы, связанные с передачей Леши в нашу семью, — за него сели медработник, соцработник, другая, чуть менее мрачная психолог, дефектолог, педагог и прочие причастные к делу дамы. Главный совет, который они мне дали:

— Как только вернетесь домой, сразу же покажите ребенка специалистам!

А то его за последние пару лет никому не показывали.

От слова «специалист» я с тех пор вздрагиваю.

Когда я приехала за Лешей в приют, оказалось, что он меня прекрасно помнит.

Дети снова гуляли, он разглядел меня издалека, побежал мне навстречу и с налета спросил:

— А ты что, мой мама?

— Ну, если ты хочешь, я буду твоей мамой, — сказала я.

Остальные дети, услышав про маму, окружили меня и стали вопить:

— Мама! Мама!

Хотя к ним вроде приходили. Их даже забирали домой. Но, видно, не так уж часто.

— Этот мама мой! — сердито заявил Леша.

Схватил меня за руку и потащил к воротам. Как бы я навещала его не менее пяти раз — и не представляю.

Провожать нас вышла психолог, участвовавшая в круглом столе. Я сказала ей:

— Ваша коллега говорила, что ребенок никого не узнает и не выделяет. А ведь он меня узнал и уже готов со мной уйти.

— Еще бы, — холодно ответила психолог. — То, что ребенок готов идти куда угодно с кем угодно, — это ведь тоже признак умственной отсталости.

На том и расстались.

Готовясь к встрече с нашим четырехлетним мальчиком, я, конечно же, прочла некоторое количество психологических статей о том, как нужно забирать ребенка такого возраста из сиротского учреждения. И во всех говорилось, что очень важно попросить детдом дать с собой ребенку его любимую игрушку. Мол, с ней ребенку будет уютнее, его маленький мир останется при нем. В отличие от прочих рекомендаций, эта была очень конкретной, я ее запомнила, и когда завхоз приюта, собирая Лешу в дорогу, спросила у меня, не выдать ли нам дополнительные трусы и колготки, я попросила у нее такую игрушку.

Завхоз, деловитая пожилая дама, посмотрела на меня с недоумением.

— А что, у вас дома совсем ничего нет? — спросила она.

— О, у нас очень много игрушек! — сказала я. — Но, наверное, у Леши есть игрушка, к которой он привык, и ему будет спокойнее, если она поедет вместе с ним.

— Ну… хотите вот этого медведя? Он совсем новый, недавно получили.

— Да нет, не нужно нового. Может, есть игрушка, с которой Леша спит или повсюду ходит?

— Как это? — спросила завхоз. — Он бы ее давно сломал или потерял.

— Неужели нет вещи, которая ему дорога? — спросила я.

— Да им что дорогие, что дешевые… Они все ломают. Так что, берете медведя?

Мне было жаль расстаться с сентиментальной идеей любимой игрушки, но, наблюдая за детьми в приютском дворике, я вполне поняла завхоза. Приютские дети вообще не играли — так, как мы себе это представляем: не разговаривали с игрушками, не придумывали сюжетов, не входили в роли, не разыгрывали сценок.

Любую игрушку они некоторое время зачарованно рассматривали. Потом вырывали ее друг у друга с воплями: «Дай! Дай! Это мое!» Тот, кому удавалось завладеть игрушкой, энергично ею тряс, а потом обычно начинал колошматить игрушкой по стене, по лавочке, об асфальт. Как только игрушка ломалась (очень быстро), вся тусовка теряла к ней интерес, дети дрались и вопили из-за чего-то еще. Я принесла им всем одинаковые и довольно крепкие на вид машинки — дети, раздолбавшие свои машинки сразу же, принялись отбирать у других еще не раздолбанные, все при этом истошно визжали, а я думала: «Дура я, дура, зачем я вообще притащила им эти машинки?!» Собственно, дети постоянно дрались и вопили, а воспитатели их разнимали и утешали, вот и вся прогулка. Вроде дети, площадка, игрушки — все как в обычном садике. Но нет, в обычном садике на самом деле совсем иначе.

Собственно, и в Сашкином детдоме все выглядело примерно так же — я была обескуражена, обнаружив, что все игрушки там переломаны. А игрушек было много, и среди них попадались прекрасные, — но у кукол не хватало рук, глаз, волос, у кукольных колясок были оторваны колеса, кукольная мебель была искорежена, а кукольная еда обгрызена самыми настоящими зубами. Если машинка, то разбитая. Если мяч, то дырявый. Если книжка, то порванная. Кубики были сплющены и искромсаны с какой-то зверской силой; даже детали железных конструкторов дети давили и гнули.

Я тогда спросила у Саши, почему так, что тут за поле боя.

— А что еще с ними делать? — спросила она.

Если уж Сашка в свои одиннадцать не знала, что делать с игрушками, то откуда это было знать Леше в его четыре. Разговаривать с плюшевым мишкой, как это делают дети в кино, — да это же наисложнейшая идея. Ты почему-то должен считать, что это чучелко тебя как бы слышит, ты должен уметь наделять его какими-то свойствами, у тебя должно быть что-то, что ты хочешь сообщить, и ты должен уметь так или иначе доносить свои сообщения, общаться. Мало того, ты должен еще и привязаться к этому мишке. Откуда бы такой диапазон соображений, фантазий, эмоций взялся у заброшенного четырехлетнего мальчика? Мы же не в кино, а в жизни так не бывает. Наш мальчик был обычным, он умел только ломать.

После того как я посмотрела на детей в приюте и детдоме, мне стало интересно, как же удается снимать игры детдомовских детишек для рекламных роликов. Какой ни посмотри, малыши строят домики, кормят кукол, возят в грузовике кубики. Видимо, в каждом учреждении есть показательный чудесно-обычный, неразрушенный мир — в кабинете психолога, например, — ради съемок детишек туда приводят, суют им в руки эти игрушки и перед камерой объясняют, что с ними делать.

В Лешином мире игрушки были яркими бессмысленными объектами. Его мир, чего уж, вообще не отличался осмысленностью. Мне трудно себе его представить. Мелькание каких-то картинок и лиц, как во сне?

Я довольно быстро убедилась, что дама-психолог была права, говоря, что Леша почти ничего не понимает. Он и в самом деле слабо понимал обращенную к нему речь. Он различал интонации, знал несколько фраз и некоторые отдельные слова, мог что-то повторить, но при этом с ним почти ничего нельзя было обсудить. Тебе тепло? Ты хочешь есть? Ты любишь мандарины? Что ни спроси, Леша улыбался и кивал. А дай ему этот мандарин — испуганно замотает головой и спрячет руки за спину.

При этом я с самого начала нашего знакомства говорила, говорила, говорила — непрерывно с ним разговаривала. Покидая приют, распиналась, что домой мы поедем на настоящем поезде, большом, громыхающем.

— Поежд? — повторил Леша, показывая на проезжающий автобус.

Когда я замолкала, Леша вставлял одну из фраз: «Ты меня жабгал?», «Ты жа мной пйишел?» и «Этот мама мой».

У него будто была такая песня. Видимо, это фразы часто произносились в приюте другими детьми, и Леша их выучил. Я отвечала на все: «Да!» Сначала я говорила, что всегда мечтала о таком маленьком мальчике, долго его искала и вот наконец его обрела, но Леша смотрел на меня в ответ непонимающими глазами, и я стала ограничиваться словом «да». Его это совершенно устраивало.

Я не купила билеты домой заранее, потому что не знала, когда именно Лешу отпустят, и в итоге билеты на подходящий поезд закончились, в кассе оставался буквально один билет. На ужасное место в середине ряда сидячего вагона. Но деваться было некуда, так и поехали. Леша несколько часов подряд просидел у меня на коленях, почти не шевелясь. Никогда бы не подумала, что четырехлетние дети способны на такое. Шепотом он повторял «Ты меня жабрал?», «Ты жа мной пйишел?» и «Этот мама мой». Я отвечала: «Да!» Поначалу я неплохо справлялась, но под конец поездки Леша явно превзошел меня в неутомимости и невозмутимости.

От него еще и довольно сильно воняло. Как если бы он был бездомным — Леша вынес из приюта тот мерзкий запах. Соседи по вагону смотрели на нас если не с отвращением, то уж точно без умиления, с каким-то тяжелым любопытством. Поездка получилась тягостной.

Меня удручало это зловоние — я боялась, что дело не только в приюте, но и в том, что Леша писает и какает в штаны. Или и вовсе сам пахнет вот так. Но нет, дело было только в приюте, Леша не писал и не какал в штаны, и он не пах вот так. Дома я его помыла, переодела во все новое, приютские вещи выкинула или постирала, и зловоние нас покинуло. На форумах, посвященных приемным детям, вопрос запаха часто обсуждается: дети долго пахнут не так, не тем, и родителей это мучает. Но нам повезло: мы избавились от вони за день.

Первое время дома Леша почти всегда держал меня за руку или сидел у меня на коленях. Он был робок и тих. Он по-прежнему повторял: «Ты меня жабгал?», «Ты жа мной пйишел?» и «Этот мама мой» — репертуар особо не расширялся. Иногда казалось, что Леша не знает вообще никаких бытовых слов — если его заинтересовывал какой-то объект, он тыкал в него пальцем и говорил: «Ы?» Он не мог объяснить, чего хочет, но при этом неожиданно выдавал строчки каких-то стихотворений: «Осень, осень, лиш-штопать, лиш-штя жойтые летять!» И опять, тыкая в помидор: «Ы?» Это было такое невероятное сочетание, что я всякий раз немного зависала.

Леша плохо ел — он готов был жевать только куски хлеба, в лучшем случае сосиску, банан, огурец или кусочек яблока — то, что мог держать в руке. На ура шли конфеты, вафли, шоколад — Леша их обожал, но не кормить же ребенка только сладким. Хотя у нас и по сей день сохранился ритуал «конфетка за котлетку», сладкое на десерт. Поразительно, что при виде конфеты Леша мог начать смеяться и прыгать от восторга, так она его вдохновляла, даже если до этого он безутешно рыдал.

К остальной еде Леша относился с ужасом или брезгливостью, особенно его отвращали блюда, где были смешаны разные ингредиенты. Мы проводили за столом много времени, и Леша вскоре освоил фразу «Фу, гадошть!» Если он сидел у меня на коленях, мне иногда удавалось скормить ему с ложки что-то неформатное, какой-нибудь салат или суп, после чего он обычно долго тряс головой, зрелищно морщился и восклицал непременное «Фу, гадошть!» При этом у него была привычка подбегать к столу, когда я готовила, хватать что попало и быстро засовывать это в рот; так он хватал куски мороженой курицы, немытые картофелины, луковки в шелухе, яйца в скорлупе — жевал и был доволен. Как-то я обнаружила под Лешиной подушкой пучок сухих макарон — малыш запасся на черный день.

Очень сложно было уложить Лешу спать: оказавшись в постели, он начинал даже не плакать, а выть. Когда я пыталась его успокоить, Леша выл еще громче. Собственно, вой был для него основным средством коммуникации: если он чего-то хотел или из-за чего-то переживал, то взвывал сиреной; так из-за сильного дискомфорта кричат грудные дети.

Разобраться, в чем дело, было сложно — он же не разговаривал. Воет и воет — а что такое… Леша выл, даже если хотел в туалет, — надо было довести его до нужной двери, открыть ее, включить свет; сам он не сразу такому научился. Иногда Леша орал просто как резаный — у меня волосы вставали дыбом, я подлетала к нему в уверенности, что случилось нечто ужасное, а оказывалось, что у него сползли штаны или испачкалась футболка, вот он и включил свою сирену. Когда мы выходили гулять, Леша взвывал всякий раз, как только мы удалялись от площадки перед домом, — видимо, ему становилось тревожно. Но и на нашей площадке гулять получалось так себе: незнакомых людей Леша побаивался, при их появлении он жался ко мне, а завести так запросто знакомства было нереально.

Мне хотелось его занять — но чем? Леша не мог слушать, когда ему читали книжки, не мог разглядывать картинки — сразу уползал от меня под стол, когда я брала в руки что-то эдакое. Он умел раскрашивать, причем (приятный сюрприз!) довольно аккуратно — за это, видимо, надо поблагодарить приют, — но этого развлечения хватало только на несколько минут. Мультики он смотрел, но это было то еще зрелище: Леша застывал перед экраном с открытым ртом как загипнотизированный, он будто окончательно выключался. Когда я пыталась с ним играть — катала перед ним машинки, строила домики, передвигала фигурки животных, — Леша быстро отбирал у меня все игрушки, и на этом игра заканчивалась. Игрушки его очень даже интересовали, но только как имущество, сложенное в укромном уголке, куда он тащил все понравившиеся ему предметы. Понравившиеся предметы Леша обычно находил среди вещей других детей.

При этом он кричал: «Это мое!», когда кто-то к нему приближался. Дети нервничали, сердились, и я решила завести Леше игрушки, которые принадлежали бы только ему, — накупила ему самолетиков, роботов, конструкторов, всего подряд. Но из этой затеи не вышло ничего хорошего: все новые вещи Леша таскал с собой, взвывая всякий раз, как только кто-то к ним прикасался. Если же какая-то вещица ломалась или терялась, Леша безутешно рыдал.

Абсолютно безумной оказалась идея сходить с Лешей в детский магазин, чтобы вместе выбрать ему самокат: он совершенно обалдел от множества ярких объектов, принялся стаскивать с полок коробки с игрушками, складывать их в гору. Леша попытался взять все, коробки падали, Леша кричал «Это мое!» — пришлось схватить его в охапку и под нескончаемый визг тащить домой. От совместных визитов в магазины решено было пока отказаться.

Слова дамы-психолога я, чего уж, часто вспоминала. Да, у меня было чувство, что я взяла звереныша. Поговорить с ним у меня не получалось. Понять его мне было сложно. Но пожаловаться на отсутствие контакта с ребенком я все же никак не могла. Леша ходил за мной хвостом, при любой возможности он залезал ко мне на колени, а держать его на коленях было приятно, малыш был теплым и ласковым. К постоянному фону из «Этот мама мой!» и «Ты меня жабгал?» я привыкла. Если я куда-то уходила, Леша тревожился, когда я возвращалась, он испускал восторженный вопль и бросался мне на шею. Обниматься Леша мог хоть целый день — только этим мы поначалу и занимались.

А свою любимую вещь из приюта Леша, как оказалось, таки прихватил! Только это была не игрушка. Леша обожал свои сапожки. Позже выяснилось, что их купила еще мама Света; именно в этих сапожках Леша отправился из ее дома сначала в больницу, потом в санаторий, а потом в приют. Именно в них Лешу выдали и мне, хотя я тогда об этом не знала.

Мне было неловко себе в этом признаться, но поначалу Леша меня очень пугал. Я совершенно не понимала, что с ним делать. Вдобавок я чувствовала себя виноватой в том, что он все время воет, а я не умею его успокоить. Нет, конечно, идеи, что ему стоило остаться в приюте, у меня не было. Но я думала: может, другая мама подошла бы ему лучше, чем я? Может, я с ним недостаточно мила? Не слишком заботлива и внимательна? Мало его люблю? С любовью было как-то сложно. Любить ребенка, который все время воет, — при том что вас ничего особо не связывает, вы только недавно познакомились, — трудно. Даже взрослому. Что ж говорить о детях.

Изначально мои дети были очень даже за братика. Собственно, активные разговоры о братике вели мои старшие девочки — Лея и Саша. Яся не принимала участия в беседах по малолетству. Лева перспективой братика особо не интересовался, он был занят своими делами (при этом на практике именно он оказался для Леши самым терпеливым и спокойным старшим товарищем на той стадии, когда все остальные сошли с дистанции). А девочки вроде как мечтали о братике — рассуждали о том, что раз у Леи есть младшая сестричка, с которой она постоянно возится, то Сашка будет так же возиться с младшим братиком, и дети будут вместе гулять, играть в мячик, резвиться дома на полу. Я воображала, как вся наша компания, взявшись за руки, идет по лугу, сияет солнце, из глянцевой травы торчат яркие цветочки и в воздухе растекается благодать. Понятно, что некоторая критика к этой чудесной картине у меня присутствовала. Но разрыв с реальностью оказался все же слишком значительным.

К встрече с Лешей девочки готовились: они запасли для него какие-то подарки и даже купили мне мои любимые тюльпаны. Ожидая нас, девочки находились в радостном возбуждении. Но когда Леша появился на пороге, в воздухе мгновенно зависло напряжение и вся радость куда-то делась. Вцепившись в мою ногу, Леша смотрел на всех букой. Девочки ворковали, улыбались, совали ему какие-то игрушки.

— Этот мама мой, — наконец сказал Леша.

— Здорово! — ответила Лея. — Хорошо, что ты нашел свою маму! Но это и наша мама. Это наша общая мама — и твоя, и наша.

— Этот мама мой, — очень мрачно повторил Леша.

Девочкам это не понравилось.

— Конечно, твой, — ответила Лея, — но это и наша мама. Это наша общая мама.

— Мама мой, — сказал Леша еще мрачнее.

Он надулся, и было видно, что он сейчас заплачет.

— Да ты еще не родился, а у нас уже была эта мама! — ответила Сашка.

С того дня она стала звать меня только мамой — до этого она не звала меня никак и на вы.

— Он мой! — отчаянно сказал Леша. И зарыдал.

Я-то надеялась, что девочки будут заниматься Лешей наравне со мной и он подружится с новыми сестрами. А оказалось, что он видит в них только конкурентов и настроен довольно воинственно. За то время, пока Леша так воспринимал моих старших дочек, их отношения совершенно испортились. Он не помнил их имен, визжал при их приближении, но при этом таскал, прятал и ломал их вещи. Сестер он не различал и называл «эти мальчики».

Я считала своим долгом объяснять дочкам, как трудно Леша жил раньше и как непросто ему освоиться в новой семье, где все и всё чужое, и они вроде как слушали, даже понимали. Но при этом все равно злились. Когда Леша сидел у меня на коленках и плевался едой, которой я кормила его с ложечки, девочки морщились от брезгливости. Его желание постоянно со мной обниматься подняло в них волны ревности, и они тоже принялись на мне виснуть. Когда Леша говорил: «Этот мама мой», девочки отвечали: «Нет, наш!» (Занятно, что Лешин язык подчинил себе всех — мы дружно перешли на мужские окончания.) Леша возмущенно визжал, и ни малейшей благодати во всем этом не наблюдалось.

Вскоре девочки оставили свои попытки пообщаться с Лешей и перешли в формат «он нас бесит, мы от него устали, уйми его, убери его куда-нибудь». Прозвучало предсказуемое:

— А давай вернем его назад! Мы ведь так хорошо без него жили.

— Вы же мечтали о брате? — сказала я.

— Ну, мы-то мечтали о нормальном мальчике. А этот такой противный!

Поначалу я утешала себя тем, что да, проблемы есть, но наш Леша — он такой хорошенький, такой робкий, такой милый бука. Но робким и милым он был недолго, только пока боялся. От страха он избавлялся, как ракета от ступеней: вот он уже освоился дома, но по-прежнему побаивается гостей. А вот он уже и гостей не боится, но на улице еще скован. А теперь уже раскован на улице, зато еще робок в незнакомых местах. Все, о ужас, уже нигде не робок! О ужас — потому что без робости Леша становился абсолютно неуправляемым.

Характерно, что все меня об этом предупреждали. Узнав, что мне достался малыш в «глубокой заморозке», случайные и неслучайные люди говорили:

— О боже, что же будет, когда он разморозится?

И в их вопросе непременно звучала тревога.

— Ну… научим его тогда разговаривать! — оптимистично отвечала я.

— Это может быть, — отвечали все. — Но сначала он же все вокруг разнесет!

И все оказались правы! Именно этим он и занялся.

Как только Леша перестал бояться и освоился, его характер совершенно изменился. Он стал дико активным, довольно агрессивным, очень разрушительным и совершенно неуправляемым. При этом он постоянно хохотал. Проснувшись, он принимался всюду лезть, все разбрасывать и ломать — в прекрасном настроении, вне себя от восторга, — швырнет какой-нибудь предмет об стену и хохочет. Если Леше мешали, он визжал. Если у него что-то не получалось, он выл. При попытках как-то удерживать его от разрушительной деятельности Леша не только вырывался и орал, а еще и кусался.

— Он просто бешеный, — говорили мои старшие девочки.

Они пытались его избегать, но это было непросто, — да, они поставили замок на дверь, ведущую в их комнатки, но ведь им надо было выходить на кухню, в туалет, в конце концов, им хотелось и со мной пообщаться: завидев девочек, Леша издавал воинственный вопль и бросался на них, как тигр на антилоп, вцеплялся в ноги, руки, и поди отдери. Конечно, девочки были сильнее и легко могли с ним расправиться, но как только я видела, что они отпихивают малыша слишком решительно, то немедленно встревала с гневным:

— Он же маленький! И вообще, нельзя ли повежливее?!

— Но нам же больно! — сердито отвечали девочки.

Я понимала, что выходит как-то несправедливо: да, он маленький, но они ведь тоже люди, причем не такие уж взрослые — откуда бы им взять ангельское терпение? Но идеи, что же делать, у меня не появлялось.

К счастью, девочки ходили в школу, на кружки и в секции, у них была своя жизнь, и на борьбу с новым братом у них уходило не так много времени, иначе и не представляю, где бы мы были. Но при этом у Леи именно в тот период были проблемы с одноклассниками, переходный возраст сделал ее нервной, вспыльчивой, раздражительной, она часто расстраивалась, приходила домой в слезах, — а тут на нее бросался бешеный тигр. Мне было ее ужасно жаль. Сашку я жалела меньше, потому что она сама была довольно воинственной, — я только следила, чтобы они с Лешей не оставались наедине.

Я гнала от себя эти мысли, но не могла не замечать, как много общего у моих приемных детей — они будто были сделаны из одного теста и походили друг на друга даже в мелочах. У них было одинаковое чувство юмора: самое смешное — это когда кто-то упал, желательно в лужу. Оба считали, что лучшее времяпрепровождение — это бегать, орать и крушить все вокруг. Оба любили подраться, часто травмировались, бесконечно жаловались на синяки и царапины и верили в чудодейственную силу пластыря. Оба были зациклены на еде и ели очень избирательно, оба норовили припасти еду в секретном месте, причем любимой едой у обоих оставался белый хлеб, а сладости обожествлялись. Оба с открытым ртом залипали перед любыми движущимися картинками (я ставила им мультики — телевизора у нас, к счастью, нет, а то залип грозил перейти в круглосуточный), не говоря уже о компьютерных играх. Оба сгребали в кучу вещи, которые ревностно охраняли от посягательств, никак их при этом не используя. У Сашки еще была привычка постоянно выпрашивать новое — куда бы я ни шла, она непременно говорила: купи мне то, принеси мне это, дай мне хоть что-нибудь. И Леша немедленно этим заразился — теперь, когда я приходила откуда-то домой, он придирчиво спрашивал: «Шо ты мне пйинес? Шо ты мне купий?» Слово «Дай!» он обожал еще с приюта.

Но главное, Леша, как и Сашка, выстраивал связи только иерархически. Он или подчинялся, или подчинял, другой тип отношений ему не давался, сила была для него единственным значимым обстоятельством. Мои приемные дети становились милы, улыбчивы, послушны, когда боялись. В их системе координат милота, улыбчивость и послушание были сцеплены со слабостью, беззащитностью, необходимостью подчиняться. Слабость — это плохо. Сила — это хорошо. Слабые улыбаются — сильные делают что хотят (в их случае орут, дерутся, крушат все вокруг). Даже со словом «пожалуйста» надо поосторожнее, лучше без него: если ты просишь, значит, ты слабый — сильные только командуют.

Меня этот расклад удручал еще с Сашкой, а выяснилось, что и Леша такой же, только слабых он называл не лохами, а маленькими, а сильных не крутыми, а большими. Безусловно, постепенно это смягчается: дети же видят, что нам улыбаются друзья и даже попутчики в троллейбусе, и мы улыбаемся им в ответ, а вовсе не орем и не деремся, и ничего плохого при этом не происходит. Но изначально Леша вел себя совсем как щенок: если робеет, то ластится, улыбается, мило хлопает ресничками. Чуть осмелел — сразу хвать тебя за ногу.

Мне не нравилось дрессировать его, как собаку, но Леша практически не оставлял мне выбора: стоило мне расслабиться, как он опять карабкался по полкам стеллажей, как по ступенькам, и со счастливым хохотом швырял все на пол. Особенно стремно с ним было на улице: осмелев, малыш постоянно стремился рвануть в неизведанном направлении, а при переходе дороги, видимо, от восторга перед машинами, его охватывало невероятное возбуждение, он начинал скакать, метаться из стороны в сторону и буквально прыгать под колеса. Я держала его за руку мертвой хваткой, он вырывался и визжал, и мне было дико, просто дико неловко: вся улица видела наши баталии, и я едва ли выглядела хорошей мамой. Не хочешь оказаться в неловком положении — не заводи приемных детей! Хотя и с кровными, конечно, можно попасть.

С Сашкой я убедилась в том, что ситуацию — на уровне поведения — спасает только жесткость и последовательность. Конечно, я надеялась, что с нашим мальчиком будет совсем другая история. Он же маленький! Уж его-то можно обнимать и целовать, чтобы все наладилось! Увы. Как раз у Сашки некоторые проблески совести и сознательности наблюдались. А еще она довольно быстро стала чувствовать, что нехорошо расстраивать маму, зато радовать маму, наоборот, бывает приятно.

У Леши же с эмоциями все было совсем примитивно. Базово он находился в бойком, веселом настроении и жаждал бурной активности. Если этой активности мешали, Леша злился и орал. Это поначалу он хотел сидеть на ручках, обниматься и жалостно повторять: «Ты меня жабгал?» Но жалостный период оказался недолгим. Вскоре мне стало не так просто найти момент, когда его можно было бы искренне обнять. Потому что я целыми днями препятствовала разрушительной Лешиной деятельности, и объятиям это абсолютно не способствовало. Я настолько раскалялась, что даже в ситуации перемирия не могла быстро остыть и перейти в режим нежного участия. Подруга, которой я пожаловалась на то, что кажусь себе слишком злобной мамашей, остроумно предложила считать объятиями те моменты, когда я вцепляюсь в малыша мертвой хваткой, мешая ему ломать и драться, ведь это наитеснейший телесный контакт!

Как и следовало ожидать, лучше всех с Лешей научился взаимодействовать мой флегматичный и добродушный старший сын. В период Лешиной робости Лева не обращал на него особого внимания. Но, как только малыш принялся напрыгивать на него с бешеными криками, Лева отнесся к этому как к забавной игре. Лева поднимал Лешу, вертел, щекотал, подбрасывал, шутил, смеялся, издавал забавные звуки, и вместо конфликта выходил веселый цирковой номер, гимнастика с элементами клоунады. Правда, закончить эту гимнастику было совершенно невозможно, Леша готов был играть в бешеного тигра часами, и в какой-то момент Лева не выдерживал и выставлял малыша за дверь своей комнаты. Он тоже завел себе замок.

А самые прочные отношения у Леши сложились с Ясей. Конечно, я очень на это надеялась, но именно здесь меня переполняли нехорошие предчувствия. Как и с Сашкой, я боялась, что новый мальчик начнет обижать мою спокойную и ласковую девочку. Он бы, наверное, и начал — он и укусил первой именно ее, в спину, был огромный синяк. Но Яся скорее удивилась, чем обиделась. Она отнеслась к Леше с огромным любопытством. Сначала она совершенно не ревновала, а с широко открытыми от изумления глазами ходила за ним хвостом, наблюдала за всеми его манипуляциями, с интересом внимала его крикам и постоянно тащила ему какие-то подношения: печенье, мандариновые дольки, маленькие игрушки. В итоге малыши очень неплохо поладили, Леша, на удивление, не увидел конкурента в Ясе, которая, казалось бы, больше остальных подходила на эту роль. Конечно, малыши могли поссориться из-за какого-то желанного объекта, причем, как и у кровных братьев и сестер, желанным объектом обычно становилась именно та вещь, которую взял другой, поэтому я вскоре стала покупать им только одно и то же. Но при этом они почти все делали вместе и быстро привыкли взаимодействовать.

Меня радовало, что Яся вовлекает Лешу в свои игры, показывая ему, что можно выражать свои желания без диких криков, и вовсю демонстрируя образцы мирного и приветливого поведения. Еще она умела аккуратно есть — и ложкой, и вилкой, а главное, все подряд; ее удобно было ставить в пример. Ей было всего два года, и она только начинала говорить, но говорила она осмысленно, и это было кстати: дети осваивали речь во взаимодействии друг с другом и с остальными членами семьи.

Но Леша, конечно же, влиял на Ясю куда сильнее. Она тоже стала кусаться. А еще она открыла для себя, что разбрасывать вещи, прыгать на диване и с воплями носиться по квартире — это очень весело. К счастью, мертвой хваткой вцепляться в сестер, выпрыгнув из-за угла, и колошматить игрушками об пол до их полного уничтожения Яся не полюбила — видно, темперамент не тот. Но в целом наша жизнь стала очень шумной и довольно изма

Редактор Роза Пискотина

Издатель П. Подкосов

Руководитель проекта А. Тарасова

Арт-директор Ю. Буга

Корректоры И. Астапкина, О. Петрова

Компьютерная верстка А. Фоминов

Иллюстрация на обложке Getty Images

© Я. Соколова, 2016–2020

© ООО «Сноб Медиа», 2016–2020

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2021

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Вступление

Я начала писать о своем приемном материнстве пять лет назад. В то время у меня было двое приемных детей. А еще у меня было куда больше оптимизма и куда меньше опыта. Первый текст я написала по просьбе моих друзей, которые тогда работали в журнале «Сноб». Я рассказывала им о том, как собирала документы, общалась с опекой, ездила в детдом, – о том, чего я ожидала и как все оказалось в реальности, – и в какой-то момент они сказали: «А напиши об этом». Я и написала. Сначала одну статью, потом еще одну, и еще, и еще. Сейчас я перечитала эти тексты с изрядной долей скепсиса. Я кажусь себе такой наивной! И такой легкомысленной.

Когда речь зашла о том, чтобы издать эти статьи в виде книги, я настроилась их переписать. Убрать благоглупости, добавить язвительности. Так будет честнее. Но потом я подумала, что переписывать прошлое вовсе нечестно. Ведь тогда я видела все именно так. Я была веселой, отчаянной, полной энтузиазма. Я верила, что любовь творит чудеса. Когда мне говорили о том, что у меня на глазах розовые очки, я думала: что с этими людьми не так? почему они настроены так мрачно?

Теперь я сама настроена довольно мрачно. И уже не верю в то, что любовь творит чудеса. То есть иногда, безусловно, творит. Но в случае с приемными детьми все гораздо сложнее. Предупреждали ли меня об этом? О да. Верила ли я в это? О нет. Да ладно вам, дети как дети. Да, травмированные и несчастные. Но и сами-то мы не так уж благополучны. Не надо нагнетать. Давайте решать проблемы по мере их поступления. Чуть больше терпения – и все получится.

Что-то, конечно, получится. Но не со всеми. И уж точно не всё.

При этом у меня и сейчас нет сомнений в том, что все дети должны жить в семье. Потому что именно детские дома, приюты и прочие сиротские учреждения деформируют психику ребят и не дают им развиваться, лишают их возможности стать обычными людьми. И вытащить оттуда хочется совершенно всех. Но иногда жизнь с таким травмированным ребенком – это очень тяжелая работа. И делать ее можно только при большой поддержке.

Увы, в наших реалиях такая поддержка – огромное везение. Обычно приемным родителям приходится разгребать все беды в одиночку. Часто, вместо того чтобы помочь им справиться с трудной ситуацией, именно их обвиняют во всех грехах. Все это бывает невыносимо. И провалы неизбежны.

Но я могла этого и не узнать. И продолжала бы считать, что любые проблемы решаемы, а любовь творит чудеса. Потому что с моей старшей приемной дочкой именно так и вышло. Все проблемы так или иначе решились, к нашей семье она очень привязалась, отличная девчонка, я ею бесконечно горжусь. Хорошая история, правда? Если бы я ею ограничилась, моя вера в себя и в свои возможности осталась бы незыблемой, как скала. И мы были бы образцовой приемной семьей.

Вот только я не ограничилась. И узнала много грустного. Что ж теперь делать.

Пусть старые статьи все же остаются такими, какие они есть. Да, сейчас я смотрю на многое иначе, но факты в моих заметках не искажены, я всегда старалась быть честной. Зато как впечатляюще менялись мои настроения и взгляды! Я так бодро начинала – а под конец совершенно потеряла почву под ногами, иссякло даже мое неиссякаемое чувство юмора. Но это и есть тот опыт, которым важно поделиться. В случаях, когда мне показалось необходимым что-то прояснить и дополнить с позиции сегодняшнего дня, я даю комментарии в сносках.

Часть первая

Время надежд

(записи 2016–2017 годов)

Глава 1

Как стать опекуном

Я обожаю детей и о том, чтобы взять ребенка из детдома, думала, кажется, всегда. Но я была уверена, что это очень непросто. Вдобавок все мужчины, с которыми у меня случались романы, сомневались даже в том, что стоит заводить собственных детей; о приемных и речи быть не могло. В 2013 году я одна растила пятнадцатилетнего сына Леву, одиннадцатилетнюю дочку Лею и только что рожденную малышку Ясю, с которой намеревалась оставаться дома как минимум до детского сада.

Тогда же я прочла множество статей, написанных в ответ на принятый нашей Думой запрет на усыновление российских детей американцами (так называемый закон Димы Яковлева). Из-за этих статей у меня сложилось впечатление, что без американцев мы просто пропадем: наши соотечественники и так неохотно берут детдомовцев, а уж детей с инвалидностью они и вовсе не берут. И эта тема меня не отпускала, я уже не могла перестать переживать за детдомовских детей. Стала смотреть базы с их анкетами, видеоролики, снятые в детдомах. И наконец подумала: раз я все равно сижу дома с ребенком, почему бы не взять еще одного и не сидеть сразу с двумя? Я осторожно поговорила об этом со старшими детьми. Лева с сомнением пожал плечами, зато Лея пришла в восторг. Она принялась смотреть анкеты и ролики вместе со мной, мечтая о новом братике или сестренке.

Теперь я ращу не только троих кровных, но и двоих приемных детей, двенадцатилетнюю девочку и пятилетнего мальчика, и хочу рассказать о том, как сильно мои представления о приемном родительстве разошлись с реальностью. Конечно, это только мой опыт: то, с чем столкнулась я сама, и то, о чем мне рассказывали другие приемные родители; ни на какие глобальные обобщения я не претендую, чего-то наверняка не знаю, а в чем-то заблуждаюсь.

* * *

Я считала, что взять ребенка из детдома – какая-то сверхсложная процедура. Что надо собрать уйму документов, и на это способны только самые героические граждане. Но список необходимых документов оказался настолько скромен, что мне стало даже неловко: для получения некоторых виз надо приложить больше усилий. Самое трудозатратное – это пройти Школу приемных родителей (ШПР); обычно ШПР занимает пару месяцев. А еще нужны справки о том, что ты где-то работаешь, где-то живешь, не был судим по серьезным статьям и вполне здоров. Добывание этих справок носит, скажем так, механический характер: необходимо просто дойти до некоторого количества учреждений. Ты приходишь за справкой о несудимости – и тебе ее дают, никто тебя при этом ни о чем не спрашивает[1]. Даже сбор медицинских справок в моем случае был абсолютно формальным. Насколько помню, только в наркологическом диспансере меня попросили закатать рукав и посмотрели вены. Остальные доктора поставили свои штампики, не вдаваясь в детали моего физического состояния.

Мне казалось, что у людей, которые хотят взять детей, должно быть довольно много денег, и я не пройду по этому критерию: всю жизнь работаю редактором с крайне скромной зарплатой, хорошо хоть папы детей помогают. Но выяснилось, что нужно всего лишь подтвердить свои доходы в пределах прожиточного минимума на каждого члена семьи. В Москве в 2015 году прожиточный минимум был около 12 000 рублей в месяц[2]. А уж если твои доходы превышают этот самый прожиточный минимум, то считается, что они о-го-го! Вдобавок, когда ты берешь ребенка, тебе ежемесячно перечисляют деньги на его содержание. Сколько – зависит от региона и от типа семейного устройства; в Москве эта сумма в любом случае не меньше того самого прожиточного минимума. В формате приемной семьи ты получаешь еще и зарплату. Что касается количества квадратных метров жилплощади, никакой нормы тут нет. Ну, то есть, если у тебя однокомнатная квартира, а ты хочешь взять пятерых, опека, наверное, усомнится в твоей способности комфортабельно разместить всю тусовку. Но если одного – да запросто[3].

Я думала, что незамужним женщинам детей не дают или дают крайне неохотно. Ладно, если бы у меня не было своих – ну, понятно, что женщина хочет, а не сложилось. Но если своих трое… Однако в Школе приемных родителей выяснилось, что в нашей группе на три семейные пары приходится шесть незамужних дам, и почти у всех есть дети. И эта статистика потом подтвердилась: незамужние женщины берут детей не реже семейных. Наличие партнера женщине иногда только мешает: сама бы взяла, а вот муж против. А раз ты одна, то сама себе хозяйка, и тут уже никаких разногласий. Что до собственных детей – они воспринимаются скорее как плюс; раз у мамы есть свои дети, значит, есть и опыт, и среда для воспитания приемного ребенка: в общении с новыми братьями и сестрами он лучше развивается, и ему есть с кого брать пример, чтобы выстраивать здоровые отношения с семьей и с миром. Вдобавок у людей с собственными детьми, помимо опыта, еще и гораздо меньше иллюзий, чем у бездетных, которые порой наивно надеются на то, что малыш окажется тихим ангелом, несущим в дом лишь радость.

Вдобавок оказалось, что слово «дают» в отношении приемных детей вообще неуместно. Потому что ты сама ищешь ребенка и его выбираешь. Только ты решаешь, какого он должен быть возраста и пола. Ты смотришь базы и можешь познакомиться с кем захочешь. Получив от опеки заключение о праве быть усыновителем или опекуном, ты можешь взять ребенка из любого приюта, детдома и дома ребенка по всей стране. Я думала, опека как-то ограничивает этот размах, но нет, пожалуйста, вези хоть из Магадана[4].

Вообще же у меня с самого начала была довольно жалкая позиция – я все переживала: понравлюсь я опеке или не понравлюсь, дадут мне ребенка или не дадут… Как если бы я была попрошайкой у парадного подъезда или абитуриентом на вступительном экзамене. Казалось, мне придется доказывать: я смогу, я сумею! И я прокручивала у себя в голове эти самые доказательства, воображая, как излагаю их строгой опеке. Но потом я научилась смотреть на вещи иначе. Государству приходится заботиться о детях, оставшихся без попечения родителей. Семейное устройство – приоритетная форма размещения ребенка-сироты. Я, как ответственная гражданка, готова взять чужого ребенка в свою семью, предоставив ему наилучшие условия для развития. Дело опеки – помочь мне в этом благом начинании. Мы вместе защищаем право ребенка на семью, преодолевая возникающие препятствия. Такой взгляд существенно экономит нервы! Особенно учитывая, что люди в опеках работают разные.

Я много читала о работниках опеки, которые ходят по квартирам и ставят родителям на вид, что у детей грязные носки, а на обед они едят одни сосиски. И у меня сформировалось представление, что опека – это надзирательный орган, обязанности которого, собственно, в том и заключаются, чтобы ходить по квартирам и ставить на вид. На практике я имела дело с пятью опеками и еще с несколькими поверхностно пообщалась. В каждой работало сколько-то дам разной степени приветливости (мужчин я там не встречала). Все они были завалены миллионом дел и буквально погребены под стопками бумаг; перспектива идти на разборки в какую-то неведомую квартиру привела бы их в глубокое уныние.

Обязанности опеки – устраивать брошенных детей в учреждения и семьи, ходить по судам, вести дела опекунов и усыновителей, давать самые разные справки обычным родителям. Все это сопровождается километрами актов, отчетов и резолюций. Для сотрудниц опеки любая новая история (неважно, ужасная или прекрасная) – это дополнительная работа. Безусловно, попадаются светлые личности, которые готовы работать днями и ночами, только бы помочь еще одному ребенку. Но куда чаще встречаются обычные ленивые тетки, которые кого угодно встретят унылым зевком. Это не значит, что лично ты им не нравишься. И даже если так – какая разница? Вы вместе защищаете право ребенка на семью, вот и все. Если опека не рвется защищать права ребенка, а требует лишние документы и тянет время, явно нарушая закон, – это повод для того, чтобы позвонить в департамент соцзащиты или прокуратуру. Иногда достаточно даже и не звонить, а только выразить такое намерение – и закон прямо на глазах молниеносно одолеет хаос во славу мира на всей земле.

Этой пафосной риторике я, как ни удивительно, обучилась в ШПР. На первом же занятии меня поразило то, что нас стали готовить к бою с инстанциями. Поразило меня это потому, что, как мне казалось, Школа приемных родителей – часть той же государственной машины, что и опека, и детдом, и суд, и банки данных детей-сирот. Но потом я столкнулась с тем же боевым настроем и в опеке, и в детдоме, и в банке данных. Как выяснилось, совершенно все госслужащие, связанные с сиротской темой, уверены, что именно они образцово ведут дела. Наш детдом – лучший. Сотрудники нашего банка данных – самые квалифицированные. В нашем приюте работают замечательные воспитатели. Зато вот там – полный бардак. Будто соревнование какое-то право слово, и каждый из участников считает, что именно он играет на стороне ребенка. Я тоже втянулась, куда деваться, – вот такой параллельный мир, вот такой странный квест. В Школе приемных родителей в основном учат борьбе с чиновниками – ну ладно, почему бы нет, действительно полезно, даже и вне всякого усыновления. Об особенностях приемных детей написана тонна книг, но таких внятных советов по борьбе с инстанциями в них не встретишь.

Формально занятия во всех ШПР примерно одинаковые, есть утвержденная общая программа, разбитая на блоки: социальный, юридический, психологический, медицинский. Но в реальности занятия ведут конкретные люди, и у всех свой опыт и свои представления о том, чему именно надо учить потенциальных приемных родителей. К тому же ШПР открыли немало – только в Москве их около шестидесяти, – а где найти столько специалистов? На мой взгляд, стоило бы приглашать в такие школы опытных приемных родителей, которым можно было бы задавать какие угодно вопросы[5]. Но в моей ШПР подобное не практиковалось. Никто из наших преподавателей не имел приемных детей – как мне показалось, они и по работе с ними особо не сталкивались. И возникало ощущение, что (за рамками отличного курса борьбы с инстанциями) мы просто делимся друг с другом самыми общими соображениями о том, почему детдом – это зло, а детдомовские дети такие проблемные. В итоге многие из тех вопросов, что у меня были, остались без ответа, а в чем-то меня даже дезинформировали.

Но зато нас никто не запугивал! Уже взяв двоих детей, я по какому-то делу обратилась в другую ШПР – и была потрясена тамошней обстановкой: потенциальных приемных родителей буквально отговаривали от идеи взять ребенка, убеждая их, что справиться с детдомовцами практически невозможно, и их не ждет ничего, кроме детских криков и слез. Тамошний психолог похвасталась передо мной тем, что, ура, отговорила очередную пару. «А что, они хотели взять трудного подростка?» – пытаясь понять ее восторг, спросила я. «Нет, малыша», – ответила сотрудница. Я так и не поняла, что за этим стояло[6]. Положим, бывают случаи, когда семья действительно не справляется и ребенка возвращают в детдом. Но есть и статистика таких возвратов: известно, что в основном детей возвращают родственники, старшие сестры, тети, дяди и особенно бабушки и дедушки, которые берут ребенка под опеку из этических соображений и быстро выгорают, потому что у них не хватает ни душевных, ни физических сил[7]. А так, чего уж, никто не застрахован: сегодня ты бодр и весел, а завтра у тебя обнаружили рак – и что теперь, разве тут подстелешь соломку? Насколько я знаю, почти все мои одногруппники не сошли с дистанции и таки взяли приемных детей – по-моему, это здорово. Потому что при любом раскладе детдом – это зло.

Я очень рассчитывала на то, что встречу в ШПР единомышленников, которые станут моими друзьями. При этом я предполагала, что мои одногруппники будут благополучнее меня: я по случайности снимала квартиру в довольно престижном и дорогом районе, а ШПР нашла на соседней улице. Но, пожалуй, только одну семейную пару и незамужнюю даму-юриста (причем именно она в итоге решила никого не брать) можно было назвать обеспеченными: я ходила на занятия вместе со школьным учителем, врачом-терапевтом, косметологом, подростковым психологом, отставным военным, сотрудником издательства, офисным менеджером – словом, с самыми обычными людьми, для которых вопрос о потенциальных ежемесячных выплатах на ребенка был совсем не лишним. Однако обнаружилось, что желание взять ребенка объединило нас ничуть не больше, чем объединил бы, например, роддом, особенно во время родов. Люди разные, системы координат и ценности у всех свои, вдобавок дети и их воспитание – такая нервная тема! Когда другие рассказывали о том, как и за что, по их мнению, стоит хвалить и ругать ребенка, не важно, своего или приемного, я думала: «О ужас! Что за дикость!» Впрочем, с одной одинокой мамой мы все же подружились, но скорее вопреки, чем благодаря. Она растила дочку-школьницу, хотела удочерить новорожденную девочку – и удочерила[8].

Еще я думала, что родители людей, которые берут детдомовских детей, непременно их поддерживают и одобряют. И переживала, что я-то своей маме даже сказать про эту идею боюсь. Потому что она точно будет против. Я думала, что если об этом узнают в опеке, то скажут: «Похоже, семья-то у вас не слишком дружная! Можно ли вам доверить чужого ребенка, если вы не в силах наладить отношения и с собственной мамой?» А выяснилось, что так почти у всех. Бабушки с дедушками, тети и дяди поддерживают стремление взять чужого ребенка крайне редко, почти всегда они категорически против, и опека ничего другого и не ждет.

Есть объективная проблема в том, что для получения заключения о возможности быть опекуном необходимо письменное согласие всех людей старше десяти лет, проживающих с тобой в одной квартире (а таковыми считаются все, кто там прописан). Но из этой проблемы есть неожиданный выход. Если ты получаешь заключение о возможности быть усыновителем, то ничье согласие тебе не требуется. Потому что у нас до сих пор существует такая поразительная вещь, как тайна усыновления, то есть за тобой закреплено право врать даже собственной маме. Ты можешь говорить, будто пять, или десять, или семнадцать лет назад ты родила ребеночка, и теперь он будет жить с вами! Возникает вопрос: а можно ли с этим усыновительским заключением взять ребенка под опеку или в приемную семью? Ответ: да! По крайней мере, мне это удалось, причем два раза.

Выяснилось и то, что идея взять чужого ребенка вообще мало кому близка. Конечно, я не надеялась, что моему решению будет аплодировать весь подъезд. Но и к обрушившимся на меня потокам треша я оказалась совсем не готова. К моему удивлению, многие мои друзья принялись рьяно меня отговаривать, припоминая случаи неудачного усыновления среди отдаленных знакомых. Они говорили о том, что моя жизнь превратится в ад, дом разрушится, кровные дети меня возненавидят, а приемные по-любому вырастут зверьми (сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит!) и рано или поздно нас съедят. Но больше всех меня потряс хозяин квартиры, которую мы благополучно снимали без малого шесть лет: узнав, что я собираюсь взять ребенка, он сначала сентиментально поздравил меня с этим «героическим решением», а потом доложил о нем своим родственникам; родственники тут же вообразили, что я пропишу к ним «своих детдомовцев», а те не замедлят «оттяпать квартиру», и принялись буквально выгонять нас на улицу, пустив в ход невероятные обвинения и угрозы. Это было настолько внезапно и настолько некрасиво, что противно вспоминать.

Сложности со съемной квартирой были крайне некстати еще и потому, что я уже собрала документы и вступила в переговоры с опекой по месту жительства. Именно опека по месту фактического проживания дает заключение о возможности быть усыновителем или опекуном. После того как ты относишь в опеку пакет документов, к тебе должны прийти, чтобы проверить, как ты живешь: вдруг у тебя посреди квартиры стоит миномет, гостиную ты сдаешь артели строителей, а у детей вместо игрушек коробок спичек и дохлая крыса. Но в тот прекрасный день, когда к нам уже собиралась пожаловать опека, выяснилось, что мы не проживем в этой квартире необходимый срок в полгода, потому что нас выгоняют. Узнавшая об этом опека отказалась выдать мне заключение. Объяснив, что если мы с приемным ребенком будем жить не здесь, а где-то еще, то заключение должна дать тамошняя опека.

К тому моменту я успела не только полюбить по случайному ролику в интернете одиннадцатилетнюю детдомовскую девочку, но уже и пообещала детдому вскоре за ней приехать. Меня охватило отчаяние, и я совершенно растерялась. В порыве этого отчаяния я отправилась в опеку по месту своей прописки, и там, о чудо, обнаружила самую светлую личность, какую только можно вообразить. Выслушав мою историю о трусливом хозяине квартиры и детдомовской девочке, сидящей на чемоданах, инспектор опеки преисполнилась ко мне сочувствием и обещала разрулить ситуацию. В итоге именно она убедила предыдущую опеку все же составить акт о необыкновенных достоинствах моей съемной квартиры, лично наведалась в мою квартиру по прописке (лежавшую на тот момент в руинах и абсолютно непригодную для проживания кого бы то ни было) и выдала мне нужное заключение. Я была поражена таким деятельным проявлением доброй воли абсолютно незнакомого мне человека, и вспоминать об этом мне очень приятно.

Что же до американцев, которые якобы брали большую часть наших сирот с инвалидностью, – это не совсем так. Статистика усыновлений доступна на сайте американского посольства, из нее следует, что американцы, как и наши соотечественники, наиболее охотно усыновляли в России новорожденных детей, преимущественно девочек. Что касается инвалидов – посмотрим статистику, например, за 2011 год. Граждане США усыновили в 2011 году 89 наших детей-инвалидов; российские граждане в том же году забрали 1250 детей с инвалидностью (624 ребенка под безвозмездную опеку, 412 под возмездную опеку и 214 под усыновление).

Сравнивать число российских и иностранных усыновлений в те времена не вполне корректно: если иностранцы могли только усыновлять наших детей, то для российских граждан, как видно из приведенной статистики, существовали (и существуют по сей день) и другие формы семейного устройства: опека и приемная семья, когда дети растут в семьях, но при этом продолжают считаться сиротами. Большинство наших граждан (в том числе и я) предпочитают опеку: так семья получает дополнительные деньги, а у детей сохраняются все льготы (государство, например, обязано обеспечить их жильем, когда они вырастут). Усыновленный ребенок юридически приравнивается к кровному и лишается льгот. Поэтому сами чиновники часто убеждают приемных родителей в том, что в интересах ребенка – сохранение статуса сироты. Вдобавок стать опекуном ребенка гораздо проще: для этого достаточно простого постановления. Усыновление же – судебная процедура со всей положенной канителью. И если посмотреть статистику за любой год, можно увидеть, что под опеку детей берут в разы чаще. Например, в 2014 году в семьи российских граждан было передано 62 972 ребенка (из них 1666 инвалидов), однако усыновлено при этом было всего лишь 6616 детей (из них 123 инвалида), то есть приблизительно в десять раз меньше[9].

Глава 2

Выбор ребенка

Я представляла себе выбор ребенка так: есть базы данных, где публикуются анкеты детей-сирот, видеоролики с их участием, – ты все это смотришь, выбираешь того, кто тебе наиболее симпатичен. Потом звонишь по телефону, который дан на страничке, тебе все про ребенка рассказывают. Если тебя ничего не пугает, ты приезжаешь в опеку ребенка со своими документами, получаешь направление на знакомство – и вот: вы встретились, он тебе симпатичен, ты ему тоже симпатична, и вы вместе уходите в светлую даль.

Ну, отчасти – в том, что касается самого алгоритма, – примерно так и есть. Однако выяснилось, что все эти анкеты и ролики не дают о ребенке объективной информации. Ребенок может оказаться совсем не похож на свои фото и описание. В его деле могут быть перепутаны любые данные: от диагнозов до возраста. В анкете могут быть упомянуты братья и сестры, которые давно живут в других семьях. И наоборот: судя по анкете, ребенок вроде один – а нет, их там семеро. Что ж говорить о его характеристике – иногда ее пишут люди, которые никогда ребенка не видели.

Велика вероятность, что и в опеке про ребенка ничего толком не знают: ну есть у них какие-то документы, акты обследования квартир, медицинские заключения, постановления суда, и что? Много ли вы сами могли бы рассказать о человеке, имея на руках такие документы? Вроде и был сотрудник, который вел кровную семью ребенка и мог поделиться своими впечатлениями, но он уволился.

Сотрудники детдомов рассказывают про детей неохотно и не слишком честно, у них есть на то свои причины. Дирекция обычно абсолютно не заинтересована в том, чтобы передать ребенка в семью: в сиротских учреждениях подушевое финансирование, и если детей мало – денег тоже мало, вдобавок учреждение и вовсе могут закрыть. Так что ждать какого-то внятного взаимодействия тут не приходится. С воспитателями не так просто связаться. При этом они, со своей стороны, могут придерживать удобных, покладистых и умных детей, стараясь побыстрее устроить детишек с более сложным характером: так агрессивный ребенок в их описании становится сильной личностью, неуправляемый – активным и любознательным, упрямый – волевым и усидчивым. Накладывается и множество субъективных факторов: некоторые работники сиротских учреждений из тех, кого я встречала, были откровенно странными, они генерировали невероятные фантазии про детей, их личности и истории.

Выходит, тому, что говорится о детях, просто невозможно верить. Вдобавок то, как ребенок проявляет себя в детдоме, не слишком его характеризует. Дети, оказавшиеся в сиротских учреждениях, прежде всего дико напуганы и заняты выживанием: представьте, что вы на полном ходу выпали из поезда или бежите от маньяка с ножом – насколько вы в этом состоянии сами на себя похожи? И это при том, что вы-то взрослый, вы умеете себя вести и преодолевать стрессы, с вами рефлексия, культура, опыт, а ребенок – ну он же как зверек. И если в детдоме он выбирает ластиться к взрослым, чтоб не пропасть, это вовсе не значит, что по своей природе он такой уж добродушный и ласковый: когда страх проходит, человек меняется.

Среди приемных родителей часто обсуждается, что в сиротских учреждениях ставят ошибочные диагнозы. Ну да, это так, и механизм тут очень понятен: со своим ребенком, если у него есть какая-то проблема, вы сходите к одному специалисту, к другому, к третьему и со всеми будете разговаривать. Вы найдете информацию об этой проблеме в сети, у вас будет свое мнение. А если за ребенка никто толком не отвечает, в его медкарту попадают все подряд соображения и подозрения, с которыми некому поспорить. При этом каких-то реальных проблем могут и вовсе не заметить, списав их на естественную для ребенка-сироты задержку развития. Так что и в том, что касается здоровья ребенка, заочно нет никакой ясности.

Ролики, которые снимают волонтеры или журналисты, бывают совершенно волшебными, проникновенными и трогательными. Но это же реклама, пусть и социальная. Причем производители товаров несут за свои слова куда большую ответственность, чем сентиментально настроенные граждане, которых несет на волне светлых чувств и желания помочь сироткам. И вот перед нами уже не просто до смерти перепуганная малышня, а любители математики, юные изобретатели, увлеченные кулинары, талантливые артисты. Выясняется, что едва говорящие (а то и вовсе не говорящие) ребята мечтают стать врачами и учителями, летчиками и пожарными, строителями и археологами.

Моя приемная дочка Саша рассказывала о съемках подобной программы так: «Ну, они мне говорят: "Ты что любишь?" Я отвечаю: "Ну, там… пожрать, поспать… подраться люблю". А они мне: "А еще что?" Я отвечаю: "Ну… в компьютерные игры поиграть". А они мне: "А в семью-то ты хочешь?" Я отвечаю: "Да не слишком, мне и тут хорошо". А они мне: "Не, ну так дело вообще не пойдет! Что же нам с тобой делать?" Говорят: "Может, ты на какие-то кружки ходишь?" Я отвечаю: "Конечно, мы тут все ходим на кружки, чем же еще заниматься после школы". – "На какие?" – "Ну, там… из бисера плетем, на шелке рисуем, из бересты вырезаем". – "И что, получается у тебя?" – "Да конечно, нам же говорят, как что делать, мы по инструкции". – "Во! – говорят. – Давай так: ты одаренная художница. Об этом и расскажешь!" А я им: "Как же я буду рассказывать? Я не умею". А они говорят: "Ну мы тебя будем спрашивать, а ты отвечай, а потом мы наши вопросы вырежем, и получится отличный рассказ!"» Рассказ, подтверждаю как зритель, получился и в самом деле отличный! Идиллический. Безо всяких «пожрать, поспать и подраться».

На занятиях в Школе приемных родителей будущих опекунов постоянно прессуют фразой «Важно подобрать не ребенка семье, а подходящую семью для конкретного ребенка». Имея в виду: «Это не вы выбираете себе ребенка, это мы выбираем детям родителей». Но эта фраза лишена всякого смысла, потому что никаких «мы» не существует и подобным подбором никто не занимается. Возможно, в некоторых детдомах и водятся психологи, размышляющие о том, какая семья подошла бы тому или иному воспитаннику. Но я таких не видела, во-первых, и с трудом верю в эффективность подобного подбора, во-вторых[10].

Направление на посещение ребенка выдается любому желающему с заключением о возможности быть опекуном – пока ребенка посещает один кандидат, с ним не знакомится другой. И только от кандидата зависит, заберет он ребенка или нет. Дети старше десяти лет тоже должны написать свое согласие, и это отдельная история, но она связана не с пылкими детскими симпатиями и антипатиями, а с политикой конкретного детдома и количеством треша у ребенка в голове. Например, в детдоме, где жила моя приемная дочка Саша, был силен миф, будто приемные родители на самом деле ищут рабов, которые будут целыми днями драить их дом. А основной характеристикой будущих родителей считалось их материальное благосостояние[11].

Вот вы пришли знакомиться с ребенком – и все дают вам понять: решить, хотите ли вы его забрать, надо как можно скорее. Потому что, если вы будете посещать ребенка без явного намерения его забрать, это нанесет ему ужасную травму. Вы и сами так чувствуете: ходить к ребенку без готовности его взять – свинство. Никаких особенных условий и сценариев для ваших свиданий у детдома нет, часто не находится даже отдельной комнаты, где вы можете пообщаться, – все происходит вздорно, спонтанно, бестолково, и даже стены давят; по сути, вы говорите свое «да» еще до встречи и берете кота в мешке. Редко бывает, что вам удается познакомиться с ребенком как-то случайно, например в детском доме работают ваши знакомые, они ведут детишек в музей, и вы встречаетесь там и тусуетесь вместе, не стараясь друг другу понравиться[12].

Обычно у вас нет возможности пообщаться с ребенком до того, как вы специально приходите с ним познакомиться. А это уже искаженная реальность, когда все так нервничают, что уже не способны трезво видеть друг друга. И даже если мозг посылает вам сигнал: нет, что-то не то, – ребенок уже настроился, и перед ним стыдно, опека уже настроилась, и перед ней неловко, детдом, со своей стороны, строит козни, которым надо противостоять, и общее напряжение напрочь глушит тревожные сигналы. Есть люди с крепкой нервной системой: в поисках «своего ребенка» они ходят по самым разным сиротским учреждениям, знакомятся со множеством детей, советуются с независимыми врачами и психологами, пишут отказы, идут знакомиться снова. Но мой опыт скромен: обоих детей, на посещение которых мне выдали направления, я забрала.

Изначально я хотела взять маленькую девочку. Я думала: у меня есть маленькая Яся, и если взять еще одну девочку, лет четырех-пяти, то они смогут играть вместе. Но когда я стала смотреть анкеты и видеоролики, то заметила, что мальчиков там гораздо больше и симпатичные мальчики встречаются гораздо чаще, чем симпатичные девочки. Мне было понравилась одна девочка с удивительным именем Адель, но вскоре ее ролик исчез, то есть девочку забрали. Уже потом я узнала, что девочек забирают куда чаще и охотнее, таков общий тренд. Среднестатистический приемный родитель ищет здоровую маленькую девочку без братьев и сестер. Ну а в базах больше всего мальчишек-подростков; если здоровые маленькие девочки туда и попадают, то надолго не задерживаются. И я стала думать: возьму-ка я лучше мальчика, все ж девочек у меня уже две, а мальчик всего один. Я выбрала по видеобазе нескольких мальчиков, но ни про кого из них не пыталась узнать больше – у меня не было на руках заключения, и я боялась, что его могут не дать[13].

Пока я собирала документы, почти всех мальчиков, которые мне нравились, забрали. Постоянный просмотр роликов стал нашим общим с дочкой Леечкой ритуалом. В самарском доме ребенка был светленький улыбчивый мальчик, который нравился нам обеим; как раз его почему-то никто не брал. И мы решили, что, как только мне дадут заключение, мы его и возьмем. Я мечтала о том мальчике, представляла себе, как он впишется в нашу семью, – в общем, все шло своим чередом. Тогда я еще не знала, что если малыша долго не забирают, то объяснение этому только одно: у ребенка ну совсем серьезный диагноз[14].

В какой-то момент моя новая подруга, обретенная в Школе приемных родителей, прислала мне ссылку на телепередачу, рассказывающую о детях-сиротах: каждый выпуск программы был посвящен одному ребенку, причем снимали в основном детей школьного возраста. Подруге понравилась там одиннадцатилетняя девочка. Мне эта девочка не слишком приглянулась, но я стала смотреть другие ролики, листать страницы сайта программы. И увидела Сашу, ту самую «одаренную художницу». Она понравилась уже мне. Саше тоже было одиннадцать. Сюжет о ней был снят больше года назад, тогда Саше исполнялось десять, но девочку так никто и не забрал. Я позвала Лею, мы посмотрели программу вместе; Лее девочка Саша понравилась даже сильнее, чем мне. Именно Лея стала уговаривать меня позвонить и хотя бы просто разузнать про Сашу. Мне-то было понятно, что никаких «просто» в этих делах не бывает, я сомневалась и медлила. Но во мне уже началось какое-то движение к девочке Саше – я думала: а если бы со мной что-то случилось, и моя дочка попала в детдом, и о ней даже сняли бы программу, а ее бы так никто и не взял…

Теперь я знаю, что с моей дочкой такое произошло бы едва ли. Даже если бы я умерла и никто из друзей и родственников не взял бы ее к себе (что маловероятно, люди-то добрые), ее быстро забрали бы в приемную семью. Потому что дети среднестатистических родителей попадают в систему крайне редко и их сразу выделяют, это так называемые домашние дети. Обычный обитатель детского дома – это ребенок, родители которого пьют, колются и ведут не слишком здоровый образ жизни. На ребенка им, скорее всего, начхать; пока они с ним жили, никто ребенком особо не занимался, его наверняка били, он голодал и ходил в чем придется. И в этом плане общепринятые представления о детдомовских малютках оказались близки к реальности, мои были гораздо романтичнее. Они были настолько романтичны, что я думала, думала про девочку Сашу – и в итоге позвонила по телефону со странички той программы.

В редакции о девочке Саше совсем забыли – выпуск-то был старый. Но, порывшись в своих документах, ее сотрудница снабдила меня контактами опеки. В опеке тоже не могли вспомнить, что это за Саша такая. Однако дама-инспектор оказалась очень вежливой, она сказала: «Вы мне перезвоните минут через пятнадцать, я сейчас переберу все личные дела, может, и найду вашу Сашу». И нашла. Когда я перезвонила, дама-инспектор говорила со мной уже не просто вежливо, а сладко. «Да, конечно, – пропела она, – чудесная девочка, круглая сирота, мама умерла, никто ее не навещает… нет, кажется, навещает какой-то бывший сосед… но больше у нее никого нет. Вот уже почти три года в нашем детдоме, и никого, знаете… ни одного кандидата, ни одного просмотра…» – «Ведь была программа, – сказала я. – Телевизионная. Я ее посмотрела. Неужели никто не звонил?» – «Ну, может, я чего-то не помню, – сказала дама-инспектор, – может, были какие-то звонки. Но до нас так никто и не дошел. У девочки же инвалидность. Когда люди слышат про инвалидность, они, знаете, просто кладут трубку».

Конечно, в той телепрограмме не было и намека на проблемы со здоровьем, и я тоже чуть было не положила трубку. Я совсем не собиралась брать одиннадцатилетнего ребенка с инвалидностью. Здоровый малыш – да. Подросток с инвалидностью? Ну, я банально не справлюсь ни с подростком, ни с инвалидностью. Даже собственные подростки – это ужас, что ж говорить о приемных. Что до моих познаний в медицине – они близки к нулю. Больше того, я даже царапину ребенку не могу обработать, меня мутит от вида крови[15].

Однако я уже не могла выкинуть девочку Сашу из головы. Я не была с ней знакома, я никогда ее не видела, а чувствовала себя так, будто сама сдала ее в детдом. Когда я звонила в опеку, я надеялась, мне скажут, что у Саши есть дядя, бабушка, троюродная сестра и они ее навещают, пяток бойких волонтеров занимаются ее культурным развитием, а симпатичная семейная пара часто берет ее в гости и подумывает взять насовсем. Но, когда выяснилось, что у Саши никого нет и никто о ней не подумывает, я почувствовала себя ужасно виноватой.

Я немного пожила с этим чувством, потом еще раз позвонила в опеку, за дополнительными подробностями, и в детдом, за дополнительными подробностями. В итоге я забрала Сашу сразу после того, как получила заключение о возможности быть опекуном. Потом, конечно же, выяснилось, что предоставленная мне информация была не слишком правдивой. Например, в детдоме сказали, что Саша почти отличница, – не упомянув при этом, что учится она в коррекционной школе. Сказали, что она мечтает о семье и необыкновенно воодушевилась, узнав о том, что ею кто-то интересуется, – хотя ничего такого не было и в помине, Саша привыкла к детдому и идея жизни в неведомой новой семье ее очень напрягала. Сказали, что Саша все знает о своем заболевании и привыкла самостоятельно делать все нужные процедуры, – какое там! Но в чем-то детдом напугал меня зря: говорили, что у Саши трудный характер, она холодная и властная, взрослых не уважает, малышей гнобит. К счастью, и это оказалось преувеличением.

Я воображала, будто беру одаренную художницу, почти отличницу, холодную и властную; с инвалидностью, но на самообслуживании. Дома Саша расслабилась и стала ласковой; ну да, она не ангел и по-прежнему больше всего любит «поспать, пожрать и подраться», но при этом она вполне адекватна и по мере сил соблюдает здешние правила. Самообслуживание по части инвалидности – нет, это только в перспективе. Особых творческих задатков у Сашки тоже не наблюдается, ей не хватает фантазии и она не умеет придумывать, но при наличии четких инструкций неплохо справляется даже с заумными конструкторами. Что до школьной успеваемости – это просто мрак; к провалам в знаниях добавляется еще и ненависть к самому процессу обучения. Зато отношения у нас практически безоблачные, и к нашей семье Саша очень привязалась.

В общем, я взяла кота в мешке – и ладно, котик оказался вполне симпатичным. От идеи маленького мальчика я тоже не отказалась – и нашла его где-то через полгода после Саши, не через базу анкет и видеороликов, а через сообщество приемных родителей и рекомендацию людей, лично знакомых с ребенком. Как ни крути, а это лучший путь. Сложность в том, что общаться с теми, кто знаком с конкретными детьми из системы, начинаешь уже после того, как берешь ребенка, а изначально-то таких связей нет. Правда, существуют и форумы усыновителей, и открытые группы в том же фейсбуке, где люди готовы поделиться собственной информацией о детдомовских детях. Но лично я узнала о них уже после того, как взяла Сашку.

Отдельная история – новорожденные малыши. В роддомах детей оставляют самые разные мамы, в том числе и довольно благополучные. И за новорожденными малышами всегда стоит очередь. Очередь – это когда вы приезжаете в опеку при роддоме, пишете заявление, что хотите малыша, оставляете свои координаты и ждете звонка. Можно объехать хоть дюжину таких опек. Малыш появляется – и, если ваша очередь подошла, вам звонят. И для опеки, и для малыша, и для вас это самый простой способ найти друг друга. Можно оставить свои данные в приютах, опеках при домах ребенка или детдомах, и вам позвонят, если поступит информация о соответствующем вашим пожеланиям ребенке постарше, которого нужно устроить. Опеки очень любят, когда у них есть потенциальные кандидаты, готовые взять ребенка, – конечно, отправлять ребенка в семью гораздо приятнее, чем в сиротское учреждение. Но очереди стоят все же только за новорожденными.

Что до того самарского мальчика из видеоролика, который пленил нас с дочкой, – да, я тогда позвонила в его опеку, чтобы узнать о нем подробнее. Выслушала список диагнозов, расстроилась. И решила, что двух детей с инвалидностью все же не потяну. Если я буду постоянно торчать с малышом в больницах, что станет с остальными моими детьми? К счастью, того мальчика потом все же забрали, и чувство вины меня больше не гложет. А в базы я стараюсь не заглядывать – по крайней мере, пока я не готова брать еще детей, а ведь непременно кто-нибудь царапнет.

Глава 3

Детдом

Про детдома я думала так: это место, где детишки живут как в казарме, им там плохо и всякий ребенок мечтает оттуда вырваться. Но, когда я позвонила с расспросами про приглянувшуюся мне одиннадцатилетнюю девочку Сашу в опеку – в самый первый раз, до нашего знакомства, – тамошняя дама-инспектор сказала: «Я завтра буду в детдоме и спрошу, хочет ли она в семью. Детки постарше – они ведь часто уже и не хотят». – «А что, неужели им нравится в детдоме?» – спросила я. «Да, а что же, – ответила дама. – У нас детдом хороший, дети дружат, у них все есть. И они привыкают, боятся перемен».

Потом я, по совету дамы-инспектора, созвонилась с директором детдома, и директор, с явным напряжением в голосе, сказала: «Ну-у-у… Саша у нас так долго адаптировалась, и вот наконец все наладилось, девочка успокоилась, а вы собираетесь ее забрать. Нет, я не уверена, что это хорошая идея… Я с ней поговорю, но нет, я не уверена». – «Но у Саши же никого нет, – сказала я. – Никаких родственников, никто ее не навещает… нечего терять». – «Детдом – это тоже дом, – холодно сказала директор. – Думаете, мы не любим наших детей, чего-то им здесь не хватает? Поверьте, вы на своих детей меньше тратите – и денег, и сил. А у Саши ведь еще и инвалидность, ей важен режим, постоянный контроль, особый уход. Знаете, не всем детям лучше в семье».

Я поняла, что найти общий язык с директором получится едва ли. Хотя про деньги – это правда: на каждого ребенка в детдоме выделяются очень значительные суммы – обычно называют цифры порядка 100 000 – 200 000 в месяц и даже выше, в зависимости от региона и типа учреждения. Спора нет, я трачу меньше.

Зато дама-инспектор из опеки явно хотела устроить девочку Сашу в семью. И на следующий день она воодушевленно сообщила мне, что по медицинской линии там все не так страшно, а Саша очень заинтересовалась, она ждет фото и подробностей.

На тот момент я была совсем не уверена в своей решимости взять одиннадцатилетнюю девочку с инвалидностью. И тон детдомовского директора меня тоже расстроил. Но раз Саша ждет фото и подробностей – да, конечно, надо их отправить.

Задним числом я понимаю, что именно та дама-инспектор из опеки, ее воодушевление, ее радость от того, что кто-то хочет взять девочку Сашу, которая вот уже почти три года сидит в детдоме (ведь даже и телепрограмму сняли, а толку!), и сыграли в нашей истории главную роль. А то бы я, может, все же испугалась и отступила. Но дама-инспектор так меня ждала – а из ее слов выходило, что и девочка ждет, – что я отправилась к ним сразу же, как только получила от своей опеки нужные документы.

Это был другой город, мы с дочками, полуторагодовалой Ясей и двенадцатилетней Леей, приехали на поезде ранним утром, шел снег с дождем, погода была серой и мерзкой. Я взяла для Яси коляску, таскать ее было ужасно неудобно, мы сразу же замерзли и устали.

На месте расклад оказался тем же, что и на расстоянии. Опека, куда мы отправились прямо с поезда, была нам очень рада, воодушевленная дама-инспектор предлагала чай, умилялась, глядя на маленькую Ясю, без проволочек выписала направление на знакомство с девочкой Сашей. Она же созвонилась с детдомом и согласовала наш приход. Но в детдом нас сначала вообще отказались пускать. Выяснилось (почему-то только на этом этапе), что посторонним несовершеннолетним вход на территорию детдома запрещен, нечего им тут делать, «пусть подождут на улице», а какая же улица, когда снег с дождем, да и сколько им там ждать? Мне казалось важным, чтобы мы познакомились с девочкой Сашей вместе, мне и в голову не пришло, что нужно идти в детдом одной. Снег, ветер, мы стоим у чугунного забора детдома с коляской, дочки дрожат, я тоже дрожу, пытаюсь объясняться с охранником по домофону – и сейчас мороз по коже, как вспомнишь. А тогда было еще и страшно, я думала: о ужас, что мы тут делаем, во что мы ввязались?!

В конце концов нас пустили в холл, охранник переписал мои паспортные данные, и к нам пришла тетя-завхоз. Которая сказала, что раз уж я притащила своих детей, то нужна хотя бы справка о том, что они здоровы. Справки у меня, конечно же, не было, и достать ее в чужом городе было совершенно негде. Я говорила: «Но вы же не требуете справку о моем здоровье?» А она отвечала: «Вы должны были пройти медкомиссию – разве у вас нет на руках заключения о том, что вы здоровы?!» Я говорила: «Но это заключение действует полгода – каким образом оно может гарантировать, что именно сейчас я не больна гриппом?» А она отвечала: «Так что, вы больны? Зачем же вы тогда приехали? Заражать наших детей?!» За этими разговорами мы провели, наверное, минут сорок, и мне становилось все унылее и унылее. Холл, в котором мы находились, ничем не выдавал места, где живут дети: убогий советский холл, похожий был в моей женской консультации на первом этаже хрущевки. Ни игрушек, ни книжек, ни бойких плакатов – только бежевые крашеные стены, флегматичный охранник, линолеум, стулья и искусственные цветы. Не было тут и гардероба – похоже, посетители не предполагались.

Наконец я позвонила директору, она вмешалась, и завхоз от нас отцепилась. Детям велели сидеть в холле, а меня повели в кабинет социального работника, где хранились дела детдомовцев. Соцработник была приветлива. Она изложила все, что знает о биографии нашей девочки Саши (вышло немного), показала некоторые документы, позвала врача и воспитательницу. И тут вдруг наступило какое-то радостное оживление: и врач, и воспитательница меня разве что не расцеловали, повторяя, как было бы здорово, какое было бы счастье, если бы бедная девочка обрела семью – да, Саша непростой ребенок, характер у нее о-го-го, но она все равно ребенок, ей так нужна мама, а тут еще и брат, сестры, чудесно, чудесно! Узнав, что потенциальные сестры мыкаются в холле, они немедленно притащили их в кабинет и принялись с ними болтать. Это было что-то нормальное, человеческое.

Но мне все равно было очень страшно. Ужасно хотелось куда-нибудь сбежать, исчезнуть, раствориться, а знакомиться с бедной девочкой не хотелось уже совсем. Хотя я старалась держаться, быть милой, задавать вопросы и даже слушать ответы.

Потом в тот же кабинет привели и саму Сашу. По ней было видно, что ей еще страшнее. Бедную Сашу буквально затолкали внутрь, а она пятилась обратно к двери с отчаянием во взгляде. Заталкивала ее та завхоз из холла, при этом она вопила: «Познакомься, деточка, к тебе приехали твои мама и сестрички! Обними их скорее!» Чтобы Саша не сбежала, завхоз прижала дверь своим телом.

Видимо, для того чтобы Саша произвела на нас хорошее впечатление, на нее нацепили блестящие черные сапоги на высоких каблуках, кожаную куртку в заклепках, шапочку в блестках, кажется, ее даже накрасили и уж точно аккуратно причесали – в общем, Сашка производила впечатление последней оторвы гораздо старше своего возраста, вид у нее был несчастный, сердитый и перепуганный. В той телепрограмме, которую мы с детьми столько раз посмотрели дома, Саша была, конечно же, совсем другой, улыбчивой и спокойной.