Нулевой пациент. О больных, благодаря которым гениальные врачи стали известными бесплатное чтение

Люк Перино
НУЛЕВОЙ ПАЦИЕНТ
Случаи больных, благодаря которым гениальные врачи стали известными

Luc Perino. PATIENTS ZERO, Histoires inversées de la médecine

Пролог

Долгое время медицина оставалась дочерью философии и анатомии. Все труды, освещающие ее историю, раскрывают в первую очередь философские концепции, описывающие нарушения функционирования человеческого тела: римские четыре гуморы^[1], китайские инь и ян, индийские три энергии аюрведы. Затем наступает эпоха вскрытия трупов, и начинается кропотливая работа физиологов. Однако ни философы, ни анатомы не способствовали развитию системы ухода за больными, поскольку основная работа их мысли и медицинская практика проходили вдалеке от больных. Медицинская теория и диагностика шли по блистательному и в то же время запутанному пути, но вместе с тем вопрос ухода за больными никогда не был ключевым в научных трактатах. Вплоть до XIX века уход за больными осуществлялся интуитивно и эмпирически, «ремесленниками», не написавшими ни одной книги и не сформулировавшими ни одной теории.

Современная медицина возникла в результате реальной встречи врачей и пациентов. Тем не менее историки продолжают рассказывать исключительно о первых – их методах, мыслях, пренебрегая при этом вторыми. Однако все, кто терпеливо предоставлял свое тело и излагал жалобы практикующим врачам, будь то в деревенских больницах, на сеансах по клинической практике, во время осмотров или консультаций, очень помогли в написании этой книги. Мы не можем отдать дань уважения каждому из сотен неизвестных солдат, которые позволили Амбруазу Паре^[2] заменить прижигание ампутированных конечностей перевязкой сосудов. Мы никогда не узнаем о миллионах погибших во время эпидемий, случившихся между первым учением о заразных болезнях Джироламо Фракасторо^[3] и микробной теорией Луи Пастера^[4]. Ни один врач не станет пытаться пересчитать всех больных истерией, сожженных заживо по обвинению в колдовстве. Вместе с тем мы можем упомянуть тех редких пациентов, уникальная история или личность которых остались в памяти спустя годы и чей вклад в развитие практики ухода за больными оказался столь же значителен, как и вклад их лечащих врачей – знаменитых и нет. Всякого рода расстройства, страдания и боли, реальные или воображаемые, положили начало новым диагнозам и способам лечения, вновь подняли вопрос правильности ряда медицинских теорий, открыли новые перспективы терапии, исправили заблуждения практиков или же поставили под сомнение их действия. Некоторые из пациентов чудом остались в живых, другие стали подопытными кроликами, если не сказать мучениками, порой жертвами гордыни или алчности тех, кто якобы их лечил.

Я решил написать эту книгу как раз для того, чтобы попытаться восстановить справедливость, отдав дань уважения таким больным. На ее страницах разворачивается иная история медицины, меняющая привычное распределение ролей, где пехотинцы и безымянные герои занимают место всезнающих мандаринов и героев. Эти «истории наоборот» в совокупности образуют нечто вроде романа, вслед за цитатой врача и философа Жоржа Кангилема: «Если сегодня знание врача о болезни может предотвратить ее у больного, то потому, что это знание возникло благодаря тому, что когда-то больной переболел ею. Поэтому де-факто медицина существует благодаря больным, а не благодаря врачам, от которых люди узнают о своих болезнях».

Человека, положившего начало эпидемии, в инфектологии принято называть нулевым пациентом (cas index, patient zero). Его нередко позволяют обнаружить микробиологические и вирусные исследования. Так, во время эпидемии атипичной пневмонии, разразившейся в 2003 году в Гонконге, потребовалось всего лишь несколько месяцев, чтобы выявить первого заболевшего. Термин «нулевой пациент» закрепился благодаря традиции и оказался удачнее «пациента номер один», поскольку первый пациент – не всегда больной, особенно в случае инфекционных заболеваний, но еще и в иных ситуациях, как мы увидим далее. Это отличие между пациентом и больным может вызвать удивление. Больной – человек, испытывающий на физическом уровне симптомы какой-либо болезни. Пациент – медицинский субъект, который, возможно, никогда не испытывал ни малейших симптомов. А если привнести нотку юмора, можно сказать так: существуют эпидемии болезней и эпидемии диагнозов. И уже совершенно серьезно добавлю, что между ними не всегда есть корреляция и причинно-следственные связи.

Я ошибочно, но совершенно намеренно распространил понятие нулевого пациента на все области медицины, в том числе хирургию, психиатрию и фармакологию. Они демонстрируют, насколько тернисты пути, по которым пробираются больные, не знающие самих себя, а также пациенты, слишком часто принимаемые за нулевых. Такая концептуальная свобода дала мне возможность включить в одно и то же поле для размышлений абсолютно разные случаи: Луи, подтвердивший гипотезу, и мадам МакКи, случай которой породил их около сотни; Мэри и Гаетан, спровоцировавшие эпидемии болезней, и Огюст, вызвавший эпидемию диагнозов; Унса, испытывавшая терпение генетиков, и Джованни, который привел их в исступление; Генриетта, всколыхнувшая медицину, и Августина, вскружившая голову одному врачу; Финеас, несчастный, выживший чудом, и Анри, счастливый подопытный; Грегор, павший невинной жертвой наживы, и Давид, мученик, пострадавший от человеческой глупости. И многие другие, позволившие выявить ошибки и раскрыть элементарные истины, обозначить реальные или мнимые болезни, открыть обширные новые главы клинической науки и окончательно завершить другие.

Некоторые истории (например, Джозефа Мейстера или Финеаса Гейджа) обрели известность, а какие-то (Сельмы, Генриетты или Тимоти) оказались преданы забвению. Отдельных пациентов знают исключительно по инициалам или псевдониму ради сохранения медицинской тайны. В ряде случаев я дал им вымышленные имена, чтобы перевести из статуса второстепенных лиц в статус пациентов. Во всех рассказах в духе романа я попытался оставаться как можно ближе к изложению реальных фактов – не столько из стремления сохранить историческую правду, сколько потому, что было бы весьма затруднительно выдумать еще более необычайные истории. Я также постарался соблюсти хронологический порядок, чтобы наилучшим образом проследить историю развития медицинской мысли и всего, что ее окружало. Но одни из этих историй длились всего несколько месяцев, другие охватывают целую жизнь, а третьи – несколько поколений, как в случае Помарелли.

Моей первостепенной задачей стало отдать дань уважения всем этим пациентам, доверчивым или подозрительным, покорным или сопротивляющимся, которые существенно способствовали расширению знаний в области биомедицины. Но я не смог удержаться – вновь вопреки желанию пациентов – и воспользовался их историями, чтобы продолжить рассуждения о медицинском искусстве и его искаженной сущности, о всепоглощающей силе медицинского рынка. Подопытные кролики появились сначала в медицине, они превратились в таковых в моем исследовании о диагностике и уходе. Через их истории я дал свободный ход моим медицинским «гуморам», отмечая некоторые отклонения медицинской науки, существовавшие во все времена: даже колдовские призывы к соблюдению этики до сих пор не помогли нас защитить.

Эта книга представляет собой в некотором роде «мою долю колибри» в нескончаемой работе по популяризации, необходимой для прояснения плохо понятых медицинских тем, искаженных аффектом или испорченных коммерческими устремлениями. Описание случаев, рассмотренных здесь, стало для меня, практикующего врача, возможностью заглянуть по ту сторону зеркала. Этот рассказ выступает как благодарность моим пациентам, которые научили меня многому и чье доверие всегда казалось мне чрезмерным по сравнению с собственными знаниями и знаниями моих учителей.

1. Тан Тан

Вот уже более 20 лет он лежит в больнице Бисетр, и его знают все. Сразу после поступления в больницу интерны и врачи прозвали его «Тан», поскольку все его высказывания сводились к этому слогу. Поварихи, санитары, секретари называли его «Тан» или «господин Тан», в зависимости от степени уважительности, которую хотели выказать. Медсестры называли его более сердечно – «Тан Тан». Никто почти не знал его настоящего имени. В 1840 году, когда его госпитализировали с эпилепсией, ему было 30 лет. Он попал в отделение психиатрии не только потому, что в то время эта болезнь лечилась как помешательство, но еще и потому, что он не ответил ни на один вопрос, и поэтому его стали считать умалишенным.

– Как вас зовут?

– Тан Тан.

– Где вы живете?

– Тан Тан.

– Болит ли у вас что-нибудь?

– Тан Тан.

В отличие от своих менее адекватных соседей по палате, Тан Тан, казалось, понимал все, что ему говорили, и явно стремился дать обстоятельный ответ. Создавалось впечатление, что он очень старается, но, несмотря на все усилия, может выговорить лишь жалкое «тан», ставшее его именем. Эти два слога сопровождались гримасой смирения и раздражения одновременно. В остальном его поведение было нормальным, и некоторых удивляло, что он содержится в психиатрическом отделении. Примерно через 12 лет после госпитализации у Тан Тана начал развиваться правосторонний паралич, его состояние ухудшалось с каждым днем. По всей видимости, ему было суждено окончить свои дни в отделении для душевнобольных. Покорный пациент без имени, без будущего, не требующий заботы, с неопределенным диагнозом, жертва незнания и бенефициар прописанного ему сочувствия.

Однако у Тан Тана было настоящее имя, в первый же день зафиксированное в истории болезни: его звали Луи Виктор Леборн. Сложно подобрать более подходящее имя для заики. Он был ремесленником – изготавливал деревянные болванки для пошива головных уборов и обуви.

Случай Тан Тана оказался весьма серьезным – у него обнаруживают гангрену. Наконец-то выявлено заболевание, у которого тогда уже было название и его можно пытаться лечить. Антибиотики еще не открыли, но все же есть возможность продезинфицировать, перевязать или в худшем случае ампутировать конечность.

И тогда антрополог и хирург, профессор Поль Брока поместил Тан Тана в свое отделение. Сегодня сочетание антропологии и скальпеля может показаться удивительным. В то время мозг и руки действовали сообща, дополняя и усиливая друг друга. Медицинская практика исходила из всего, что имело отношение к человеку, то есть он был ее основной целью – этот утилитаризм еще не оказался нарушен чрезмерной специализацией врачей.

Предметами интереса Поля Брока были костный и спинной мозг, врожденные пороки развития, гангрена, сифилис, скрещивание кроликов и зайцев, трепанация в эпоху неолита. Этот прагматичный ученый, который брался за все, обнаружил, что некоторые формы рака лечатся с использованием венозного катетера, а также выявил мышечное происхождение миопатии. Именно Тан Тан вызвал интерес Брока к мозгу и речи. Однако ученый и гуманист, очень опытный и жадный до научных знаний, не сумел вылечить гангрену Тан Тана, и несколько дней спустя, 17 апреля 1861 года, в возрасте 51 года тот скончался.

Бессильная в лечении, медицина стремилась к достижению хотя бы понимания. Поэтому основным способом диагностики становится вскрытие. У трупа ищут патологические изменения, которые в дальнейшем могут объяснить симптомы у живого человека. Пациент при этом ничего не выигрывает, тогда как медицина приобретает очень многое. На следующий же день после смерти Тан Тана Брока вскрывает его мозг. Он обнаруживает сифилитическое повреждение левой лобной доли, а именно середины третьей извилины, и сразу же объясняет этим отсутствие у покойного способности говорить.

Долгое время левое полушарие мозга считалось доминантным, и ряд анатомов полагал, что именно оно отвечает за речь. Брока придерживался того же мнения, но наука нуждается в аргументах. И Тан Тан стал живым – простите, мертвым – тому доказательством. Брока был убежден, что обнаружил зону мозга, ответственную за речь. В день вскрытия, 18 апреля 1861 года, он рассказал о своем открытии ученым мужам парижского Общества антропологии, которое сам и основал несколькими годами ранее. У Брока была обширная коллекция черепов и экземпляров головного мозга, которую он скрывал от Церкви и Империи: их представители не одобрили бы мысли о том, что бессмертная и нематериальная душа может заключаться в кусочке мозга.

Брока не составило большого труда убедить коллег, и его имя незамедлительно оказывается вписанным в историю медицины. Несколько месяцев спустя он уверит и анатомов, но не без некоторого труда, и очень быстро третья лобная извилина господина Леборна начнет называться центром Брока. Это название было более звучным, чем «центр Тан Тана», а предположение, что центр, отвечающий за речь, мог бы называться именем Леборна, вызывает улыбку. Но истинная причина выбора названия кроется в другом: в истории медицины увековечиваются имена врачей, тогда как пациенты по привычке остаются неизвестными.

Нарушение речи у Тан Тана Брока назвал афемией. Вот как он описывает страдающих ею пациентов: «В них угасла <…> не способность к речи, не память на слова и даже не действия нервов и мышц при голосообразовании и артикуляции, а <…> способность координировать движения, свойственные членораздельной речи <…>».

Афемия Брока впоследствии станет называться афазией. С помощью медицинской визуализации будут обнаружены и подтверждены новые зоны, отвечающие за членораздельную речь. Несомненно, именно третья лобная извилина господина Луи Виктора Леборна стояла у истоков модульной концепции функций головного мозга.

Единственная дань уважения, которую мы можем отдать сегодня Тан Тану, – это взглянуть на его мозг, в течение 150 лет занимающий скромное место в витрине музея Дюпюитрена^[5].

2. Нулевые пациенты анестезии

Вакцина, кесарево сечение, анестезия и морфий – этими четырьмя словами можно охарактеризовать истинные достижения медицины, благодаря которым возросли продолжительность и качество жизни человека. Вакцины снизили влияние паразитов, анестезия позволяет восстанавливать тела, а морфий облегчает агонию. Кесарево сечение достойно фигурировать в этом коротком списке только вместе с анестезией, поскольку до ее изобретения все женщины после этой операции умирали. Впрочем, до определенного момента хирургия была в первую очередь делом цирюльников.

Современная хирургия, с помощью которой теперь возможно избавлять от хромоты, делать трансплантации, а люди перестали умирать от непроходимости кишечника и перитонита, возникла исключительно благодаря успехам анестезии. Ее бурная и яркая история была, однако, написана бродягами, ярмарочными торговцами и зубодерами, которых анестезия возвысила до мастеров зубоврачебного дела.

На афише спектакля, расклеенной в конце 1844 года на стенах домов города Хартфорд, что в штате Коннектикут, большими буквами значилось следующее: «Во вторник, 10 декабря, в Юнион Холле профессор Колтон, специалист по веселящему газу, покажет его действие. В распоряжении зрителей, желающих испробовать его на себе, будет 40 галлонов. От этого газа хочется смеяться, петь, танцевать или драться, в зависимости от темперамента каждого. Безопасность гарантирована. Мы приглашаем исключительно людей респектабельных, а не распущенных граждан, которые могут предаваться недопустимым излишествам». Упоминание об опасности излишеств было плохо скрываемым способом привлечь зевак – подобного рода реклама, затрагивающая уровень подсознательного, всегда требует оплаты. Далее следовало продолжение без прикрас: «Все, кто однажды его попробовал, захотят попробовать вновь. Исключений быть не может. Невозможно подобрать слова, которые описали бы испытываемые ощущения». К чему лишать себя такого способа отвлечься от суровой реальности жизни? В афише совершенно недвусмысленно уточнялось, что приглашаются только джентльмены, тогда как на карикатуре была изображена пышнотелая дама в измятом платье, вдыхающая газ из большого баллона.

С момента открытия Пристли в 1772 году оксид азота (I) стал известен благодаря способности вызывать эйфорию, за что вещество и получило название веселящего газа. Ярмарочные артисты не преминули воспользоваться новым средством, изобличающим многогранность человеческой натуры. До того они показывали карликов и великанов, нездоровых толстяков, сиамских близнецов, готтентотов с большими ягодицами, а теперь могли выставлять напоказ не лучшие проявления настроения и ума. На некоторых ярмарках уже были размещены площадки, где можно было вдыхать эфир, а демонстрация действия веселящего газа вскоре превратилась в традиционное развлечение во время народных гуляний. В США благодаря этой цирковой потехе некий Сэмюэл Кольт заработал сумму, достаточную для того, чтобы открыть собственное производство револьверов… Оставалось только надеяться, что ассистенты Кольта не злоупотребляли веселящим газом, в чем, однако, не было ни малейшей уверенности… В настоящее время причина многих массовых убийств кроется в использовании огнестрельного оружия в сочетании с психотропными веществами.

Наиболее известным ярмарочным артистом стал Гарднер Квинси Колтон – незаурядная личность, шарлатан, выдававший себя за профессора, оппортунист, жадный до денег. Он начал изучать медицину, но быстро забросил учебу, когда понял, что веселящий газ позволит ему заработать намного больше, чем лечение больных. Его гениальная идея заключалась в том, чтобы совместить науку и зрелища. Поскольку под прикрытием науки нередко можно скрыть алчность и изящно замаскировать вульгарность, Колтон сообразил, что благородный облик привлечет состоятельную публику. Стоимость входного билета на спектакль оправдывала его профессорское звание. Высокий тариф вынуждает платить солидную сумму тех, кто согласен. Специалист продает свое достижение, и громкие звучные титулы оправдывают любые крайности. Сегодня цена обычного громкоговорителя уменьшенных размеров возрастает во сто крат, если его преподносят в качестве слухового аппарата.

Профессор Колтон проводил платные спектакли-лекции, во время которых разглагольствовал о физиологическом и психическом воздействии газа. Но, не обладая проницательностью, подобно своим предшественникам, рекламировавшим эфир, он упустил настоящие достоинства веселящего газа. Десятого декабря 1844 года ему было 29 лет, и в карьере ярмарочного артиста, высоко оценивающего свое искусство, случился неожиданный поворот…

В тот день в Хартфорде господин Хорас Уэллс прогуливался с супругой Элизабет. Он относился к той редкой новой категории зубодеров, которые хотели полечить зубы, прежде чем их вырывать. Но, увы, лечение зуба более продолжительно и болезненно, чем удаление. Ему тоже хотелось облагородить свое ремесло и при этом не жульничать. Он был большим охотником до научных поисков. Господин Уэллс и господин Колтон воплощали собой наилучшее и наихудшее проявления медицинской практики. Один посвящал себя служению науке, а второй подражал ей ради наживы.

Заметив афишу спектакля Колтона, Хорас Уэллс сказал жене:

– А не сходить ли нам немного развлечься?

– Ты же не хочешь сказать, что собираешься пойти на этот пошлый спектакль?

– Но посмотри, он профессор и после спектакля прочитает лекцию…

– Неужели ты попадешься на эту удочку?

– Нет, я просто-напросто хочу немного развеяться.

Госпожа Уэллс довольно легко дала себя уговорить…

Вечером, в начале спектакля, они встретили в Юнион Холле Сэмюэла Кули, с которым были хорошо знакомы, поскольку он иногда приходил помогать в зубоврачебный кабинет Уэллса. Молодой человек брался за все и был большим жизнелюбом, но в основном работал у одного аптекаря и не пренебрегал развлечениями, когда представлялся такой случай. Супруги решили сесть рядом с ним в первом ряду. Госпожа Уэллс опасалась худшего…

Ища глазами добровольца, говорун Колтон уронил взгляд на зрителей в первом ряду. Госпожа Уэллс почувствовала, как в жилах у нее стынет кровь. Колтон посмотрел на Хораса Уэллса и пригласил на сцену его. По правде говоря, это вышло непреднамеренно. Видя, что Уэллс колеблется, Кули вызвался подняться на сцену вместо него. Колтон, казалось, был доволен, поскольку строгий Уэллс вряд ли обеспечил бы тот результат, которого ожидал Колтон после своего представления… Идеальный кандидат…

Все шло как по маслу: Кули хохотал, шатался как пьяный, рассекал воздух беспорядочными движениями и в конце концов упал со сцены. Но во время падения он напоролся на плохо вбитый гвоздь, который раскроил брючину и рассек сверху вниз икру. Осознав, насколько глубока рана, Хорас Уэллс задохнулся в вопле, тогда как Сэмюэл Кули поднялся на ноги и принялся жестикулировать под взрывы хохота публики. Обрадовавшись подвигам своего первого добровольца, Колтон ничего не заметил. Супруги Уэллс обработали рану их несчастного друга и отвели его домой.

После представления они пошли справиться о самочувствии Кули и нашли его в скромной по-спартански комнате; он лежал, стиснув зубы, лицо его было искажено от боли.

– Очень болит? – спросила Элизабет.

– Последние пять минут просто ужасно, – подтвердил Кули.

– Как же так, до этого вы не ощущали боли? – удивился Хорас Уэллс, наклонившись, чтобы осмотреть ногу.

Из-за гематомы колено увеличилось вдвое, порез икры был глубоким, и рана все еще немного кровоточила.

– Так вы действительно ничего не почувствовали после падения? – настойчиво продолжал свои расспросы Уэллс.

– Нет, зато сейчас болит все сильнее и сильнее.

– Я очень вам благодарен, – сказал Хорас.

Элизабет и Сэмюэл посмотрели на него с изумлением. Неужели он тоже потерял голову?

– Да, я полагаю, что это веселящий газ не дал вам почувствовать боль, – продолжал Хорас.

– Кажется, я вел себя как дурак, – сказал Сэмюэл, – по правде говоря, я не очень хорошо помню подробности.

– Нет, вы были безукоризненны. Я очень вам признателен, – настойчиво повторил Хорас.

После того как супруги Уэллс вышли от Кули, Элизабет потребовала объяснений. Ее муж ответил, что он только что совершил революцию в искусстве зубодеров и наконец-то станет дантистом.

На следующий день Хорас Уэллс попросил своего ассистента вырвать ему коренной зуб, который уже некоторое время причинял ему беспокойство, одновременно пригласив краснобая-профессора Колтона прийти к нему в кабинет с веселящим газом. Он считал, что ему необходима большая доза, чтобы не ощутить боли. Во время операции он так глубоко вдохнул газ, что побледнел. Заметив его состояние, ассистент поначалу не решался начать операцию, но в конце концов уступил настойчивой просьбе Уэллса, который был близок к обмороку.

– Ну что, ты вырвал зуб? – поинтересовался Уэллс у коллеги.

– Как, ты не почувствовал? Я же тянул изо всех сил.

– Да-да, я почувствовал словно укус комара.

И под действием веселящего газа он принялся громко хохотать; взрывы смеха перемежались громогласными «ура».

Таким образом, Хорас Уэллс открыл общую анестезию, поставив эксперимент на себе. Случалось, что врачи становились своими же подопытными кроликами, как, например, канадцы Фредерик Бантинг и Чарлз Бест: они протестировали инсулин, сделав инъекции друг другу в декабре 1921 года, тем самым перевернув одну из самых прекрасных страниц в истории медицины.

Что касается общей анестезии, то нулевым пациентом можно считать Сэмюэла Кули, дурачившегося перед ошеломленным взором Хораса Уэллса. До этого эфир и закись азота служили исключительно в качестве увеселения для жадных ярмарочных артистов и лишенных изобретательности профессоров. А для появления научного интереса к веселящему газу достаточно было, чтобы в мозгу наблюдателя щелкнул переключатель. Таким наблюдателем стал Уэллс, а Кули неожиданно оказался его подопытным. Уэллс был одновременно и первооткрывателем, и первым пациентом, на котором была испытана общая анестезия. В кои-то веки пациента невозможно игнорировать, потому что он же и врач.

Но медицина неблагодарна, а ее история часто несправедлива. Официально создание анестезии приписывается совершенно другому человеку – некоему Уильяму Томасу Грину Мортону, мошеннику, который скупал имущество в кредит и перепродавал его, выходя сухим из воды с помощью денег. Он начинал учиться на дантиста, но был вынужден прервать обучение и бежать. Когда в Хартфорде он познакомился с Хорасом Уэллсом, ему было 23 года. Это было в 1842 году, за два года до описываемых событий. И тогда он принял решение вновь быть честным человеком, следуя советам старшего товарища и став его помощником, но очень быстро оставил его, чтобы, пользуясь его уроками, устроиться в другом месте.

Следовательно, Мортон не присутствовал, когда его бывший товарищ в декабре 1844 года обнаружил свойства закиси азота. Но через несколько месяцев после открытия Мортон бессовестным образом воспользуется неудачами Уэллса…

Успешно применив анестезию на нескольких пациентах, Уэллс решил рассказать о своем открытии. В начале 1845 года он представил его в больнице общего профиля Массачусетса перед знаменитым хирургом, профессором Джоном Уорреном, а также пришедшими по случаю студентами и зрителями. Уэллс применил газ к студенту, который согласился вырвать зуб. Но очень неудачно маску сняли раньше времени, и в момент операции студент завопил от боли. Может, студент закричал, чтобы угодить профессору Уоррену, который совершенно не верил истории с общей анестезией? Мы никогда этого не узнаем. Как хирург, влиятельный и уважаемый человек, мог поверить какому-то зубодеру?

«Какой вздор!» – хором кричали профессор Уоррен, его студенты и зрители после провалившегося на их глазах опыта Уэллса.

Мортон был свидетелем публичного позора, обрушившегося на его бывшего учителя и коллегу. В тот же вечер он попросил его повторить опыт, и все прошло безукоризненно. Мортон был очарован и тут же представил, сколько можно заработать на подобном открытии. Однако он не мог столь поспешно и открыто предать своего учителя. Тогда он решил использовать эфир, который демонстрировал те же свойства, хотя и переносился пациентами явно хуже. Он объявил бой закиси азота – битву более благородную, чем вызов, брошенный учителю учеником. Кроме того, Мортон был изворотливее и умел обольщать, а история науки не лишена и тактической хитрости.

После продолжительных экспериментов, 16 октября 1846 года Мортон был готов. Ему было 27 лет. Перед тем же Джоном Уорреном, в той же общеклинической больнице Массачусетса он повторяет опыт Хораса Уэллса. Оперируемый пациент с большой опухолью на шее ничего не почувствовал. Зал взорвался аплодисментами. Так 16 октября становится днем рождения эфира, официальной датой возникновения общей анестезии. Зал, ставший свидетелем этой присвоенной победы, переименовали в Ether Dome («амфитеатр эфира»), чтобы увековечить место его изобретения. Столь престижное заведение больше приличествовало подобному открытию, чем ярмарочный балаган.

Как и многие другие, Мортон понял: чтобы войти в историю, одного ума недостаточно – нужно еще выбрать подходящую публику, время и место. На его могиле высечена надпись: «Создатель и провозвестник ингаляционной анестезии, до которого хирургия всегда была агонией. Благодаря ему во время операций удалось не просто избежать боли, а вовсе избавиться от нее. С тех пор наука держит боль под контролем». Эта эпитафия должна была быть посвящена Уэллсу.

Между тем Уэллс продолжил делать операции с применением закиси азота. Он быстро понял, что не в силах соперничать с хитрецом Мортоном. Он попытал счастья в Париже, но, прочитав статью об использовании в анестезии хлороформа, вернулся в Нью-Йорк. Как ранее с веселящим газом, Уэллс решил испробовать действие хлороформа на себе. Ошибка стала роковой. Он не знал, что хлороформ вызывает сильную зависимость, особенно у людей, обладающих психической предрасположенностью. Вероятно, Уэллс относился к их числу. Он лишился рассудка. В январе 1848 года он был арестован после того, как облил лица двух проституток серной кислотой. В том же году он покончил с собой в тюрьме, вскрыв бедренную артерию. Скорее всего, такой конец был вызван действием хлороформа в сочетании с биполярным расстройством.

Но вернемся к Мортону и его успешному испытанию эфира. Как и многие американцы, он считал, что идея удачна только в том случае, если приносит много денег. К сожалению, он не мог запатентовать уже всем известный в то время эфир. И тогда он изготовил смесь эфира и апельсинового масла, которую назвал «летеон». Однако все прекрасно понимали, что ее основным действующим веществом был именно эфир. Создание или продление действия патента с добавлением вспомогательного вещества к известному продукту и приписыванию ему тем самым новых свойств оказалось очень прибыльной уловкой, переделкой, которая вошла в обиход фармацевтической промышленности. Как минимум, Мортон стал изобретателем этого приема.

Наконец, не обойдем стороной третье действующее лицо невероятной истории общей анестезии, с которого все и началось, – ярмарочного артиста Колтона. Он продолжил рвать зубы и открыл собственное дело вместе с двумя дантистами, чтобы распространить применение анестезии с использованием закиси азота. Затем, посчитав, что зарабатывает недостаточно, он решил попытать счастья на американском Западе во время золотой лихорадки. Но из-за хронического отсутствия проницательности он потерпел поражение и на этом поприще и вновь вернулся к зубоврачебному делу, закиси азота и склонности перенимать чужие достижения.

Спустя годы после открытия Хораса Уэллса в практике анестезии продолжались метания между хлороформом, эфиром, закисью азота и различными соединениями новых веществ. Когда в 1880 году анестезия стала безопасной и была законодательно закреплена, хирургия решительно шагнула в современность. Раньше она была внешней, то есть оперировали зубы, абсцессы, переломы, раны и любые повреждения, легко доступные с помощью скальпеля. Но теперь она стала внутренней, проникнув глубоко в тело и органы. Названия внешней и внутренней хирургии, указывающие на наших «героев», происходят от революции, произведенной анестезией, которой мы обязаны ярмарочному артисту, шуту, зубодеру и мошеннику, сумевшему очаровать жалкого профессора.

3. Душа Финеаса

Инженеры центральной железной дороги Вермонта были озадачены: требовалось максимально сократить стоимость строительства. Основанная в 1843 году, на тот момент их железнодорожная компания существовала всего лишь пять лет. Благодаря ограниченному бюджету им удалось заключить контракт на строительство дороги, связывающей Вермонт и Канаду.

Небольшой холм, расположенный в Вермонте прямо к северу от Кавендиша, состоял из очень прочной породы. Если не обходить скалу, придется копать траншею длиной более двух километров; если же, наоборот, обогнуть ее, потребуется десять дополнительных километров дороги. Чтобы сократить время в пути, было бы предпочтительнее строить по прямой, но это оказывалось дороже. Мнения разделились. И тогда инженеры приняли решение пригласить прорабов, чтобы найти наилучший выход.

Финеас Гейдж был в числе первых рабочих компании. Он устроился туда в возрасте 20 лет. Сильный, уравновешенный, трудолюбивый, он был на хорошем счету и быстро поднялся в должности. Его ответ был незамедлителен и точен: нужно пройти сквозь скалу. Компания приобрела очень мощное порошковое взрывчатое вещество, а в самой скале было много разломов, которые легко раздробить. Но, добавил он уважительно, окончательное решение за господами инженерами. Поскольку он еще ни разу не ошибался, а его уравновешенный и спокойный темперамент вызывал уважение и заставлял рабочих прислушиваться к его мнению, было решено пробурить эту проклятую скалу. Так можно будет сэкономить на щебне, шпалах и рельсах.

И вот 13 сентября 1848 года Финеас Гейдж закладывает взрывчатку, используя металлический лом – для молодца атлетического сложения это был привычный инструмент^[6]. Он еще не успел насыпать в целях безопасности песок, чтобы не допустить преждевременного взрыва.

Один из рабочих окликнул его, Финеас обернулся и выпустил из рук лом, который угодил прямо во взрывчатку. Тут же прогремел ужасный взрыв. Лом подбросило со скоростью снаряда, и он пронзил по вертикали левую щеку Гейджа, выдавил глаз и вышел посреди черепа, ровно позади лба. Разлетелись обломки костей и фрагменты мозга, а сам лом упал вдалеке, на расстоянии 20 метров. Рабочий смотрел, оторопев от изумления; он попытался закричать, но не смог выдавить ни звука. На грохот взрыва обернулись остальные.

Финеас не упал – он закачался и опустился одним коленом на землю. Все бросились к нему, и даже наиболее хладнокровные с трудом могли смотреть на его раны. Самым невероятным было то, что Финеас продолжал с ними разговаривать и некоторые слова были даже разборчивы: тяжело… больно… глаз… лом… Казалось, он не собирался умирать вот так сразу. На помощь, быстро! Выручила двухколесная тачка. Врача из Кавендиша звали Харлоу.

В дороге у Гейджа случились непродолжительные судороги, потом он стал говорить более внятно и не очень жаловался на боль. Оказавшись перед кабинетом доктора Харлоу, он попытался идти без посторонней помощи. Увидев его, врач закрыл рот руками. Тогда Финеас сказал ему с напускным, вероятно, спокойствием: «Полагаю, вам придется сегодня поработать».

История Финеаса Гейджа хорошо известна неврологам всего мира и даже широкой публике, поскольку она позволила выявить функции лобной доли, которая отвечает ни много ни мало за настроение, мораль, эмпатию, социализацию.

Финеас Гейдж выздоровел; его не разбил паралич, и в целом все обошлось без серьезных последствий, если не считать потери правого глаза. Кости черепа и лица срослись, но, разумеется, сразу бросались в глаза шрамы. Это был человек крепкого здоровья. Однако в жизни его собственной и близких очень многое изменилось. И эти изменения не входили в компетенцию медицины.

Этот отзывчивый, спокойный, ровный, честный и доброжелательный человек стал капризным, агрессивным, непорядочным, неуравновешенным, грубым и лживым. Он неоднократно менял место проживания и ремесло: был конюхом, кучером дилижанса, фермером, разводил лошадей благодаря выплатам, которые получил после несчастного случая. Он даже принимал участие в бродячих выступлениях, держа свой металлический лом, подобно скипетру. Образцовый и рассудительный строитель на железной дороге превратился в ярмарочного шута.

После десяти лет скитаний, связанных с работой и тяжелым нравом, он окончательно вернулся к родственникам в Сан-Франциско, где и умер в возрасте 36 лет от мощного приступа эпилепсии. Лом в конце концов победил. Медицина же обнаружила нарушения поведения, вызванные поражением лобных долей мозга, а также узнала роль одноименной доли, которая не первостепенна для выживания, но необходима для жизни в обществе.

Финеас Гейдж, нулевой пациент в области нейрофизиологии настроения… Железный лом разрушил эмоциональную составляющую личности.

4. Три героини истерии

Мы никогда не узнаем, кто был нулевым пациентом истерического невроза. Инициатором этой болезни мог оказаться змей, после уговоров которого Ева дала запретный плод Адаму. Нагота представляла тогда угрозу, а гендерное различие – постоянную опасность. Истерия по земному раю была присуща обоим полам, и ношение одежды стало ее первым симптомом.

Во времена египетских фараонов истерия обрела гендерную принадлежность: она приписывалась женщинам, тогда как мужчины имели исключительное право заниматься медициной. Болезни, при которых тело вело себя непонятным образом, могли поражать только женщин. Нестабильные симптомы истерии объяснялись блужданиями матки по всему телу. Чтобы вернуть ее на место, врачи прописывали введение раскаленного воска во влагалище. Результаты такого лечения неизвестны; можно только предположить, что боль меняла психику женщин.

Позже идеальным методом лечения стало изгнание бесов, когда, согласно диагнозу, пациент был якобы одержим дьяволом. Речь по-прежнему шла о женском теле, поскольку врачи, все мужского пола, были также и священниками; следовательно, демон не мог в них вселиться или по крайней мере не столь явно – как подобает служителям церкви.

Намного позже, когда симптомы истерии были обнаружены у ученых мужей – мужского пола, – влагалище и бесы были признаны невиновными. Тогда центром болезни стал считаться мозг; было бы неприлично обвинять простату или яички.

Прежде чем истерия превратилась в предмет изучения медицинской психиатрии, в ней долгое время существовало четкое половое деление: врачи-мужчины и пациенты-женщины. История современной истерии началась с двух или трех десятилетий романтизированного медикаментозного лечения. Самые яркие страницы этой половой клинической мелодрамы были написаны в 1870–1890-е годы тремя невероятно чувственными женщинами, которые любезно согласились принять участие в чисто научных опытах. В подлинности каждой из этих историй остаются сомнения, ведь рассказчиками были неврологи или психиатры-мужчины, для которых гендерное различие служило препятствием для их профессиональных действий. Как бы там ни было, каждая из трех женщин может претендовать на статус нулевой пациентки современной медицинской истерии.

Августина

На Луизу Августину Глез сыпались сплошные несчастья. Ее отдали деревенской кормилице сразу после рождения, и она сумела выжить, в отличие от трех своих братьев и сестер и других детей, чьи родители были не в состоянии платить опытным кормилицам.

Родителям, бывшими слугами в буржуазной семье, было некогда заниматься дочерью, и ее детство прошло в религиозном приюте. Там она постепенно изучила свое тело в компании приятельниц, вместе с которыми они ласкали друг друга, хотя потом их наказывали. В выходные дни и во время поездок в Париж вечно занятые родители оставляли ее на попечение старшего брата Антуана, которого мать прижила со своим хозяином, господином С. Созревший раньше времени Антуан тихонько расшифровал тайны соития взрослых и шумно этим гордился.

Августине – все называли ее вторым именем – было 13 лет, когда ее мать решила, что дочери пора работать. Отдавать замуж девочку со строптивым характером и не до конца оформившимся телом было еще слишком рано. Нужно было пристроить ее иначе. После зловещих переговоров в интимной обстановке со своим хозяином – насильником и любовником – матери удалось добиться от него обещания, что он возьмет ее в услужение. Работа прислугой часто была уделом нескольких поколений одной семьи, еще более прочным, чем крепостная зависимость. Мать не могла не знать, что и над ее дочерью надругаются – это было следствием религиозных предписаний и запретов, которые определяли жизнь в буржуазных семьях. Тем не менее обещание хорошего места со столом и кровом требовало пойти на некоторые жертвы. Господь прощает содержательниц публичных домов, только если они бедны, и прощает насильников, только если они миряне.

Господин С. – под таким скромным именем он остался в истории – не без труда пытался соблазнить Августину. Девчонка оказалась неуравновешенной и странно строптивой. Она принимала соблазнительные позы, которые демонстрировали ее согласие, и делала жесты отчаяния – эти проявления выходили за рамки дозволенного при ее положении. Он был вынужден прибегнуть к ухищренным способам, которых даже не мог вообразить. В конце концов ему удалось склонить ее к интиму, угрожая бритвой. Подобное обычно не было принято в благопристойных католических семьях. На следующий день Августину одолели головные боли и рвота – эта неблагодарная девчонка понятия не имела о приличиях. Симптомы были настолько явными, что пришлось пригласить семейного врача. После этого Августина замкнулась, погрузившись в молчание и изредка бросая полные обвинений взгляды. Врач не стал ее осматривать. Да и к чему? Ведь всем прекрасно известно, что боли в животе у юных девушек – это признак начала месячных. Господин С., его жена и мать Августины были удовлетворены успокаивающим вердиктом, этим общим диагнозом, достоинство которого в том, что он позволяет не вдаваться в подробности.

Очень некстати несколько дней спустя симптомы Августины возобновились странными приступами судорог. Господину С. не оставалось ничего другого, как дать ей расчет: обстановка становилась тягостной, и он опасался рокового разоблачения, которое могло угрожать гармонии его брака.

Во время второго приступа судорог в диагнозе врача, которого снова вызвали родители, сомневаться не приходилось – истерия. Постепенно симптомы стали быстро сменять друг друга: тремор и беспорядочные движения, потеря чувствительности правой части тела, мышечные сокращения и паралич правой ноги. Единственным решением была госпитализация. Когда в 1875 году Луиза Августина Глез была помещена в больницу Сальпетриер, ей было всего 14 лет.

У Августины не было ни родителей, достойных так называться, ни защитников, ни друзей, которым можно довериться. Единственным союзником было ее собственное тело – только оно могло свободно выражать себя. Именно здесь, в больнице, оно проявит себя в полной мере…

Фотография была в то время зарождающимся искусством, и художники, не колеблясь, прибегали к ней, независимо от сюжета. Ни один фотограф еще не оказывался в стенах больницы. Первый, кто на это решился, проник в Сальпетриер через некоторое время после поступления Августины. Его поразила несовершенная красота этой девушки, которая после омерзительных судорог застывала в позах, придававших ей волнующую грацию. Он мгновенно понял, что можно добиться удачных снимков, полных чувственного содержания. Он превратит Августину в звезду больницы Сальпетриер и в архетип истерического припадка.

Главным светилом тогда был профессор Жан-Мартен Шарко, невролог с мировым именем. Он стал заведовать отделением, в котором содержалось около ста пациентов, больных эпилепсией и истерией, по большей части женщин. Как и все врачи в ту эпоху, он применял анатомо-клинический метод, где было необходимо тщательно фиксировать все симптомы болезни при жизни пациента, а после его смерти произвести вскрытие, чтобы установить связь между симптомами и повреждениями органов, тканей и клеток. Этот метод и лег в основу современной медицины. Когда вскрытие не позволяло выявить никакой аномалии, различимой невооруженным глазом или под микроскопом, врачи заключали, что болезнь не имела отношения к органам, а была вызвана функциональными нарушениями. Шарко не мог понять, почему истерия, характеризующаяся значительным количеством неврологических симптомов, не имеет никаких видимых проявлений в нарушениях нервной системы. Честолюбие врача и репутация выдающегося невролога побуждали его любой ценой выяснить патофизиологию этой болезни, ускользающей от науки.

Увидев фотографии Августины, он попросил сообщить ему о новом приступе. Просьбу было выполнить несложно, поскольку кризисы случались все чаще. Он тоже был очарован пациенткой; все стадии и симптомы ее случая истерии вписывались в классические дидактические описания болезни. Обмороки, судороги, тетанус^[7], бессознательное состояние, сопровождаемое пробуждением, за которым следовали амнезия или бред… Иными словами, полный набор симптомов. Он тут же решает превратить Августину в клиническую модель. Она станет его шедевром…

Шарко, весьма честолюбивый и влиятельный профессор, не чуравшийся светской жизни, организовал «медиакампанию», которую непременно осудила бы современная медицинская этика. Помимо занятий с интернами, он устраивал так называемые утренние лекции по вторникам, где демонстрировал наиболее интересные случаи из своей медицинской практики. Журналисты, врачи, известные деятели и политики спешили на эти научно-популярные собрания, о которых шла молва по всей Европе.

Августина, которая, помимо прочих достоинств, обладала еще и большой восприимчивостью к гипнозу – способу терапии, набиравшему тогда все большую популярность, – мгновенно стала звездой этих учебных спектаклей. Объяснив, что гипноз вызывает диссоциативное состояние, при котором одна часть мозга бодрствует, а другая – спит, Шарко представлял наглядные тому доказательства: он вызывал по своему желанию паралич какой-нибудь части тела, который мог излечить лишь словом или надавливанием на пораженную часть. Он пояснял, что особенная восприимчивость больных к внушению и гипнозу была одним из основных проявлений истерии. Надавив на веко, он вводил пациентку в бессознательное состояние, а надавливая повторно, приводил ее снова в чувство. Мы никогда не узнаем, с какой целью публика приходила на эти спектакли: движимая научным интересом или желанием поглазеть на эротические позы прекрасной Августины, которыми управлял профессор Шарко.

Пик заболевания наступил в 1877 году, когда за год было зафиксировано 1296 припадков, то есть по три-четыре в день! Однако два года спустя, в 1879 году, врачи заявили, что Августина здорова. Из пациентки больницы она превратилась в прислугу. Необратимость рабского положения. Несмотря на официальное выздоровление, она продолжала принимать участие в опытах Шарко. Неужели профессор был настолько очарован девушкой, что без страха рисковал быть опороченным и даже осмеянным? Утренние лекции по вторникам стали все больше походить не на занятия медициной, а на ярмарочные спектакли. Одним жестом профессор вводил Августину в состояние каталепсии, ее тело становилось податливым, словно резиновая кукла. Зрителям разрешалось присутствовать при этих сценах манипуляции. Шарко будил пациентку одним словом, вызывая галлюцинации при пробуждении: порой он говорил с ней о мужчине, бывшем предметом ее вожделений, но от которого она получала отказ.

Шарко обвинили в сумасшествии и превращении безумной пациентки в сексуальный объект, который он использовал ради славы и удовольствий. Их сразу стали считать любовниками. Постепенно бывшая звезда, кукла-талисман больницы Сальпетриер, модель истерии, вскружившая голову профессору Шарко, была покрыта позором. На ее фотографии посыпался град злых и похабных комментариев. После этого у Августины случился настоящий рецидив, и ее вынуждены были госпитализировать насильно. В 1880 году она смогла бежать из больницы, переодевшись в мужское платье.

Шарко, однако, не утратил громкого имени великого невролога^[8]. В его честь были названы многочисленные неврологические болезни и симптомы. Многие европейские врачи по-прежнему посещали его занятия. В 1885 году к нему пришел молодой ученик-австриец, проявлявший особый интерес к гипнозу и истерии. Им был некий Зигмунд Фрейд.

Для историков Августина предстает в роли игрушки и помощницы Шарко, остававшейся в тени мэтра. В кино и литературе оказалось скорее наоборот. В некотором роде Августина стала жупелом^[9] феминизма.

Истерия, клиническая история которой основана на неоднозначности и лжи взаимоотношений врача с пациентом, по-прежнему хранит патофизиологические тайны.

Эмми фон Н

Баронесса Фанни Зульцер-Варт де Винтерхур обладала двумя достоинствами – богатством и красотой. Она происходила из знатной баварской семьи, одной из самых обеспеченных в Швейцарии.

В 22 года она вышла замуж за Генриха Мозера, владельца часовых мастерских, который был старше на 43 года, и он решил сделать ее своей единственной наследницей. Как и предполагалось, престарелый муж вскоре скончался, а молодая вдова стала вдвое богаче. Ореол ее богатства и красоты быстро превратился в двойное бремя под давлением управляющих и поклонников.

У нее появились многочисленные симптомы истерии, изучение комплексности которых должно было быть поручено лучшим врачам. Симптомы, возникающие у бедняков, намного менее желательны, чем у богатых. С этой точки зрения медицина почти не изменилась.

Огюст Форель, известный в обществе как сторонник расовой евгеники^[10], был первым, кого пригласили к больной. Как это часто бывает, компетентность врача – не единственный критерий выбора: сюда примешивается и его социальное положение, которое должно быть сопоставимо с положением пациента. Для человека состоятельного или знатного было бы неуместным и неприличным вызывать врача, лечащего людей без денег и звания. Профессионализм врача, сложившийся благодаря книгам и анализу содержимого ночного горшка, никогда не сможет соревноваться с профессионализмом, приобретенным в салонах. Поэтому к больной Фанни был приглашен великий Эйген Блейлер. Специалист в области шизофрении проявил больше осторожности и благоразумия, чем Шарко в истории с Августиной, – он не желал плутать в лабиринтах мозга Фанни и отказался от игры. Многие другие психиатры направлялись стройными рядами во дворец баронессы, но выходили ни с чем. Богатые наследницы менее покорны, чем презренные служанки.

Фанни был 41 год, когда в 1889-м она решила отправиться в Вену к врачу Йозефу Брейеру, получившему известность благодаря лечению гипнозом. Этот катарсический метод зарекомендовал себя с хорошей стороны – с его помощью удалось вылечить несколько случаев истерии. Но австрийский врач, как и его швейцарский коллега Блейлер, также не решился взяться за случай экспансивной Фанни. Он предпочел перенаправить ее к молодому Зигмунду Фрейду – тому самому, кто четыре года назад был в восторге от публичных лекций Шарко и твердо решил добиться известности в области истерии.

Эта пациентка сразу же привлекла Фрейда. Неизвестно, о влечении какого рода шла речь: медицинском, сексуальном или, вероятно, и том и другом одновременно. Несомненно то, что он решил представить этот случай как типичный, который будет полезным для его карьеры. Складывается впечатление, что женская истерия служила исключительно для удовлетворения мужского честолюбия. Женщины всегда были мишенью для церквей разных конфессий, которые презирали и эксплуатировали их. У меня нет на этот счет подходящей гипотезы антропологического характера.

Фрейд скрупулезно описал случай Фанни: спастические нарушения речи вплоть до заикания, судорожные движения рук и лица. Он проводил удивительные параллели между некоторыми интонациями в ее голосе и страстным криком глухаря при спаривании. Это сравнение было бы оправданным, если бы работу Фрейда анализировал его коллега, но об этом речи не шло. Фрейд прописал Фанни несколько сеансов гипноза и массаж на протяжении двух лет.

Метод Фрейда, по рассказам, оказался ненамного эффективнее по сравнению с лечением Брейера. Даже если это и так, то ремиссия, во всяком случае, была непродолжительной, и вокруг Фанни вновь закружились, словно в вальсе, сменяющие друг друга психиатры из Швейцарии, Австрии и даже Швеции. Диагнозы были категоричны: «неуправляемая истерия», «неизлечимая истерия», «типичная истерия». Рассказывают также, что Фрейд якобы придумал слово «истерия» именно для этой пациентки, но это не соответствует действительности.

Точно известно, что их взаимоотношения стали напряженными, и сексуальная составляющая упоминалась все чаще. Сложно проникнуть в тайны кабинетов, где давались первые консультации по психоанализу, поскольку эти случаи были описаны только теми, кто держал эти кабинеты. Сам Фрейд рассказывал, что постепенно их встречи стали проходить в тяжелой сексуальной атмосфере. Однажды Фанни неожиданно попросила его не двигаться, не разговаривать и не прикасаться к ней. Впрочем, она стала относиться со все большим недоверием к эффективности катарсического метода, и отказ от лечения стал их общим решением.

Мы никогда не узнаем правды об отношениях между новыми клиницистами, авантюристами, копающимися в душах, и их богатыми пациентками. О природе их успешного лечения они говорили весьма уклончиво, а своим пациенткам очень хитро давали вымышленные имена. В отличие от Августины профессора Шарко, случай Фанни Мозер^[11] был описан Брейером и Фрейдом под знаменитым псевдонимом Эмми фон Н.

Анна О

Третьей нулевой пациенткой саги о современной истерии стала Берта Паппенгейм. Она более известна под именем Анны О., которое начинается с букв, предшествующих в алфавите первым буквам ее настоящего имени.

Берта, или Анна – как угодно, – родилась в 1859 году. Она не имела ничего общего со своими предшественницами-конкурентками: это доказывает, что истерия затрагивает всех, хотя на тот момент мужчины официально ею и не болели. Равенство будет достигнуто гораздо позже, вместе с академичным доказательством универсальности психики…

Берта происходила из среды еврейской ортодоксальной буржуазии, но, несмотря на это, избрала непростой путь агностицизма, что было не лишено некоего позерства. Она была ярой феминисткой и социальной активисткой, получила известность как создательница социального труда в Германии. Она бегло говорила на пяти языках и обладала поэтическим талантом. Все описывали ее как серьезную, очень умную и неравнодушную к судьбам обездоленных.

С 19 лет у нее стали проявляться практически все классические симптомы истерии: сведение суставов и паралич, который внезапно поражал то правую, то левую сторону, потеря чувствительности на участках кожи, где не было чувствительных нервов, нарушения зрения, непрекращающийся кашель. Иногда она переставала понимать свой родной немецкий язык. Порой у нее наблюдались спутанность сознания, потеря памяти, эпизоды анорексии. К тому же она испытывала отвращение к воде (гидрофобия).

И вновь Брейер был вынужден заняться пациенткой с истерией. Нужно отметить, что он был одним из немногих врачей того времени, кто не относился к больным истерией с презрением. Он был к ним доброжелателен и искренне стремился помочь. Более того, он был убежден, что только его катарсический метод может принести облегчение, и Берта оказалась идеальной подопытной. На ней он усовершенствовал своей метод гипноза, иногда дополняя его расслабляющими массажами и в особенности заставляя пациентку говорить. Он сравнивал лечение словом с «прочисткой каминного дымохода», потому что определял истерию как психическое расстройство, связанное с неполными, смутными воспоминаниями. Он заявлял, что добился превосходных результатов в борьбе с некоторыми симптомами, и рассказывал о сеансе, в ходе которого Берте удалось полностью избавиться от гидрофобии.

Его молодой соотечественник и собрат Зигмунд Фрейд, на которого рассказ произвел впечатление, начинает масштабное профессиональное сотрудничество с Брейером. В свою очередь, он занялся случаем Берты, решив попробовать лечение разговорами вместо гипноза, – так он стремился задать своим исследованиям и карьере новое направление.

К сожалению, симптомы Берты оставались нестабильными и регулярно возобновлялись, несмотря на несколько непродолжительных ремиссий, подробно описанных Брейером и Фрейдом. В настоящее время по-прежнему затруднительно отделить правду от неправды в истории Анны О., представленной в совместном труде Брейера и Фрейда «Исследования истерии» (1895). Фрейд твердо решил преподнести случай Берты как классический в психоанализе и как свой первый клинический успех. Берта стала его шедевром, как Августина для Шарко.

Помимо непрерывных истерических припадков, в 21 год у Берты диагностировали туберкулез: у нее неоднократно случались рецидивы, и она проходила лечение в санатории. Но это не препятствовало ее активной деятельности. Она создала сиротский приют и возглавляла его в течение 12 лет. В 1904 году она основала Лигу еврейских женщин и образовательное учреждение для них. Берта активно выступала против проституции и объездила немало стран, стремясь привлечь общественное мнение к этой проблеме. Под псевдонимом Паулы Бертольд (ее инициалы в обратном порядке) она опубликовала волшебные сказки, молитвы и театральную пьесу, где показала, как трансформировались женские персонажи, эксплуатируемые мужчинами.

Все уже сказано об этой героине истерии. Многие историки и врачи перекраивали на все лады сочинения Брейера и Фрейда и дополнительные источники. Из них выяснилось, что Берта была влюблена в Брейера и что о сексуальной составляющей, выдуманной или реальной, его консультаций стало известно госпоже Брейер, которая якобы предприняла попытку суицида.

Очевидно, Берта никогда не смогла избавиться от симптомов истерии. В конце концов Брейер поместил ее в больницу и начал лечить морфином, от которого она быстро впала в зависимость. Самое удивительное, что Фрейд, знавший об этой неудаче, продолжал мистификации в отношении клинического случая Анны О.

* * *

На примере этих трех пациенток становится ясно, что история современной истерии напоминает череду лживых клинических фактов. Впоследствии психоанализ пошел по пути мистификаций, что вызвало в медицинском сообществе шквал критики. Чтобы избежать осуждения, специалисты по психоанализу не просто открестились от медицины, а полностью отстранились от науки. Тем не менее вплоть до 1980-х годов им удавалось оказывать мощное интеллектуальное влияние на психиатрию^[12].

Что касается истерии, то она исчезла из официального терминологического аппарата психического здоровья. Ни один врач больше не осмелился бы произнести вслух это слово, напоминающее об изначальном мужском доминировании в профессии. Однако в клинической медицине ее разнообразные симптомы сохранились под более скромным и точным названием «соматоформные расстройства». Буквально: соматоформное расстройство имеет форму (morphо) телесного расстройства (soma), не будучи таковым. Оно идет из головы и проявляется в телесных симптомах на неврологическом и сенсорном уровнях: боль, паралич, заикание, афония, головокружение и пр. Нередко, чтобы объяснить переход от психического к соматическому, говорят о конверсии. В этом отношении стоит отдать должное психоанализу в одном пункте – он много внимания уделяет общению с пациентом. При лечении таких расстройств психиатрия сейчас может добиться быстрых результатов, если врачи позволяют пациентам разговаривать и доходчиво и доброжелательно объясняют психическую природу симптомов.

Спазмофилия и панические расстройства не имеют отношения к соматоформным нарушениям. Пароксизмальные кризисы Августины, Фанни и Берты получили научное название неэпилептических, или психогенных, приступов (НЭП); в отличие от страдающих эпилепсией, электроэнцефалограмма людей, подверженных припадкам, в норме. Сближение, которое по-прежнему происходит между истерией и эпилепсией, не предвещает ничего хорошего для лучшего понимания первой. Эта патология выступает как свидетельство неумолимого провала медицины^[13].

Конфликты психического характера получают телесное выражение не только у женщин, но и у мужчин. Можно подумать, что, если бы женщины тоже были врачами, истерия всегда была бы двуполой. После описанных нами трех случаев в истерии произошла конверсия. Свобода нравов способствовала деэротизации соматоформных расстройств. Ни медицина, ни пациенты не могут ускользнуть от влияния моды. Ни одна болезнь, ни один симптом не может не подвергнуться влиянию времени, места или культурного контекста. Для обозначения совокупности болезней и симптомов, взаимодействующих друг с другом в определенном времени и пространстве, историк медицины Мирко Грмек предложил термин «патоценоз». Истерия вписывается в патоценоз своего времени наравне с инфекционными или сердечно-сосудистыми заболеваниями.

5. Маленький Жозеф

Четвертого июля 1885 года в 5 часов утра господин Мейстер, булочник из Стежа, послал своего сына Жозефа за пивными дрожжами в пивную Мезонгутта – соседней деревни, расположенной в часе ходьбы. Потом его история облетит весь мир…

– Поторопись, тебе потом идти в школу.

В то время булочник серьезно относился и к школе, и к пивным дрожжам, считая необходимым и то и другое.

В Мезонгутте на Жозефа бросилась собака, искусав ему руку и ноги. Позднее насчитали 14 ран. Деревенский слесарь пытался прикончить собаку ударами железного лома. Прибежал хозяин собаки, господин Вонне, но и он был покусан. В тихой деревне развернулась драма: все суетились, промывали раны, пытались куда-то деть собаку. И даже зашили Жозефу брюки – такая мелочь, ставшая незначительной с тех пор, как появились телефон и скорая помощь.

Все это время госпожа Мейстер переживала, что сын так долго не возвращается, и послала за ним. Позже, увидев многочисленные раны, она вызвала врача, который пришел только к вечеру. Когда нет службы скорой помощи, нет и неотложных случаев.

Тем временем господин Вонне повел свою собаку в соседнюю деревню к ветеринару. По пути он встретил жандармов, которые подметили агрессивность собаки и без дальнейших церемоний прибили ее. Нельзя рисковать, когда речь идет о бешенстве. На вскрытии ветеринар подтвердил диагноз: в желудке собаки он обнаружил солому и кусочки дерева. В отсутствие анализов агрессивность и прожорливость собак были достаточными симптомами, свидетельствовавшими в пользу бешенства.

История мгновенно облетела кабачки трех соседних деревень. (Рассказы о происшествиях распространяются с большей скоростью, чем та, с которой перемещаются врачи.) Но реально история пациента началась в закусочной деревни, где жил ветеринар. Местные слышали о знаменитом парижском химике, который прививал бешеных собак и якобы получал хорошие результаты, и рассказали Вонне. Речь шла о некоем Луи Пастере.

Париж был далеко. Путешествие стоило дорого, Жозеф страдал. И пусть даже шансов избежать худшего было один на десять тысяч, госпожа Мейстер все же решила попытаться. Вонне, которого не покидало чувство вины из-за собаки, предложил сопровождать их; у него был собственный шарабан. На вокзале Сен-Дие они сели в поезд до Парижа – города, сложности которого никто из них не мог вообразить. Нельзя было прийти в закусочную и спросить, как найти господина такого-то, поскольку там было столько закусочных, что они даже не знали друг о друге.

Где же жил этот господин Пастер? Где он работал? В первой больнице, куда они отправились, никто не знал; во второй немного посмеялись над этим авантюристом, который даже не был врачом, а в третьей им ответили, что он занимается лечением исключительно кур и собак. Госпожа Мейстер и Вонне были в растерянности, не зная, как относиться ко всем этим туманным высказываниям и насмешкам. Призрак бешенства витал над Жозефом, и они оказались вовлеченными в конфликт между врачами и химиками.

Луи Пастер работал на улице Ульм в Высшей нормальной школе. Он принял их 6 июля днем. Госпожа Мейстер рассказала историю Жозефа с большим волнением и решимостью. Пастер был взволнован и задумчив. Уже некоторое время он подумывал об опытах с людьми. Но с этической точки зрения это было сложно даже в 1885 году. В случае проблем пощады ему не будет. Он обладал честолюбием, дипломатичностью и дерзостью, но ему пока недоставало согласия медицинской науки. Двое врачей по имени Вюльпиан и Гранше осмотрели мальчика. Для проявления симптомов бешенства было еще очень рано. Однако все указывало на то, что риск слишком велик. Все знали, что лечения не существует и что болезнь по-прежнему смертельна.

Благодаря опытам Пастера было спасено около 50 собак, но и погибло столько же. Лечение было экспериментальным, длительным, а инъекции – болезненными…

Итак, решено – все пойдут до конца. Желательно не трезвонить об этом направо и налево. Пастер выделил в подсобном помещении Школы комнатку для матери и сына. Инъекции делал доктор Гранше. Так уж устроена медицина: химик наполняет шприц, а врач вводит его содержимое, ответственность же за возможные ошибки ложится на обоих. Первый укол был сделан 6 июля в восемь вечера, примерно через 60 часов после нападения собаки. В шприце содержался костный мозг бешеного кролика, околевшего 15 часами ранее. Временной промежуток, который, по мнению Пастера, был достаточным для того, чтобы снизить вирулентность вируса.

В общей сложности Жозефу сделали 21 инъекцию, по две в день, под кожу живота. Временами он почти не плакал. В каждой последующей инъекции содержалась чуть бо́льшая доза вируса бешенства: живого – что было предметом беспокойства Пастера, – но ослабленного. Именно в этом и состоял его гений. Единственное, что можно было делать в течение десяти дней – топтаться с утра до вечера в ожидании времени уколов. Измерять температуру, трепать мать по плечу, класть руку на лоб ребенка со смесью уверенности и сочувствия, чтобы скрыть неполноценность метода и непредвиденный риск ухода за больным. Ни одна технология, какой бы эффективной ни была, не может быть достаточной для успехов в области биомедицины.

Шестнадцатого июля Пастер и Гранше решили прервать лечение. У Жозефа по-прежнему не было никаких симптомов, но он был очень утомлен. Чтобы скрыть тревогу, Пастер уехал в родные горы Юра, поручив Гранше ежедневно сообщать ему новости. А новости были очень хорошие. Двадцать седьмого июля Жозеф с матерью вернулись в Стеж, где их встречали как героев.

Пастер описал этот случай детально и не без самолюбования^[14]. Он готовился запустить историю в кругосветное путешествие. Пожертвования посыпались как из рога изобилия, и собранные средства позволили продолжить исследования и открыть в 1887 году Институт Пастера – первый многопредметный институт по истории медицины. Химик победил.

История Жозефа Мейстера, нулевого пациента при испытании антирабической^[15] вакцины, стала частью французского эпоса. Но во Франции в большей степени, чем в любой другой стране, ниспровергать героев с пьедестала – это национальный спорт. И сочинять мифы, чтобы потом их развенчивать, – характерная нейрофизиологическая черта sapiens. Авторитет Пастера делал его кандидатом, обреченным на разоблачение. Оставалось лишь использовать классический прием: смешать правду, ложь, догадки и слухи.

Двадцать второго июня 1885 года, за 12 дней до Жозефа, Пастер уже сделал прививку одной маленькой девочке по имени Жюли Пугон. Это было правдой. Но у нее успели проявиться симптомы бешенства, и она умерла на следующий день после первой инъекции. Пастер также ввел вакцину в организм человека, страдавшего гидрофобией. Это тоже было правдой. Отказ от питья – один из симптомов бешенства, но он может быть и одним из симптомов истерии. А тот пациент не болел бешенством, как признал потом сам Пастер.

Многие врачи ставили под сомнение диагноз Жозефа Мейстера. Присутствие фрагментов дерева в желудке собаки – недостаточное подтверждение бешенства. Обоснованная критика. Нет сомнений в том, что диагноз можно было бы проверить, если изъять кусочек мозга собаки господина Вонне и ввести его кроликам. Но этого никто не сделал, и тень сомнения будет витать еще долго.

Более того, человек, укушенный бешеной собакой, рискует заразиться лишь приблизительно в одном случае из пяти. Вместе с тем ослабленный вирус Пастера мог вызвать бешенство, приводящее к параличу и потом к летальному исходу. С современной точки зрения, риск Пастера не был оправдан. В течение года после прививки Жозефа Мейстера врачи из команды Пастера сделали 350 вакцин. Одни были успешны, другие – нет, а третьи, вероятно, убили пациентов. Полемика о количестве тех, других и третьих продолжается, и конца ей не предвидится, поскольку мы никогда не узнаем точных диагнозов. От вакцины Пастера умер как минимум один человек – 12-летний Жюль Руйе, которого в 1886 году укусила какая-то собака. Фрагмент мозга собаки, изъятый при вскрытии и потом введенный кроликам, вызвал то же паралитическое бешенство, что и фиксированный пастеровский вирус. Правда в том, что Жюль Руйе положил жизнь на алтарь медицинского прогресса. Точно так же как тысячи погибших в авариях детей были положены на алтарь прогресса автомобильного. На удивление, смертельные случаи прощают охотнее, если спасение жизни не становится целью. Получается, что торговцы сахаром, оружием и табаком не делают ничего предосудительного.

Пастера упрекают в том, что последние инъекции, сделанные Жозефу, содержали более вирулентный вирус. Это правда: в них был спинной мозг кролика, умершего в тот же день. Следовательно, последние инъекции были не совсем вакцинами, а скорее позволяли проконтролировать эффект после первых. Поэтому остается выяснить, что же было первоочередной задачей Пастера: спасти жизнь маленькому Жозефу или обнародовать сенсационные результаты эффективности его метода. Мы осуждаем ошибки мифического прошлого и как будто не замечаем, что современная фармацевтическая индустрия убивает тысячи людей, пытаясь лечить от болезней, которые не существуют или не требуют лечения. Но все эти лекарства оказались на рынке с одобрения министерства и с формальным соблюдением законов этики. И только много времени спустя, с возобновлением интереса, вскрывается страшная правда. Пастер не следовал ни одному этическому предписанию, ведь их в то время еще не существовало; однако те, кто соблюдает их в наши дни, подчас намного менее этичны. Разобраться во всем этом непросто.

Сейчас я не могу утверждать наверняка, что Пастер подружился с Жозефом, иногда приглашал его к себе и помогал деньгами, не ради доброжелательного отношения семейства, которое будет поддерживать миф. (Однако нельзя утверждать и то, что все было именно так.) К тому же маленький Жозеф безгранично восхищался своим спасителем. Возможно, Жозеф был психологически уязвим. Почему собака укусила его 14 раз, почему он не побежал от нее со всех ног, когда она укусила его впервые?

Уже взрослый Жозеф развалил дело тестя-булочника. И тогда он попросил своего спасителя взять его на работу в Институт Пастера. Он был там лаборантом вплоть до смерти от суицида в 1940 году. Если бешенство и пощадило Жозефа, то единственная болезнь, способная его убить, зародилась в мозге, самом непонятном из всех органов. Причины самоубийства остаются предметом дискуссий. Немцы как раз только взяли Париж, и Жозеф из предосторожности вывез семью. Ему сообщили, что все его близкие погибли под обстрелом. Сообщение было ложным или, возможно, преднамеренно ложным.

На фоне всех догадок и разоблачений можно быть твердо уверенным как минимум в одном: антирабические вакцины доказали стопроцентную эффективность.

Если Жозефа Мейстера, несомненно, можно считать нулевым пациентом, которому сделали прививку от бешенства, то нулевой пациент великой и прекрасной истории вакцинации навсегда останется неизвестным, поскольку идея совсем не нова. В VI веке китайцы придумали процедуру, при которой нужно было вдыхать вещества, содержащие ослабленный разбавленный вирус оспы. Засвидетельствованным нулевым пациентом современной вакцинации стал молодой Джеймс Фиппс, которому деревенский врач Эдвард Дженнер привил коровью оспу, неопасную для людей. Четырнадцатого мая 1796 года Дженнер сделал надрез^[16] на коже мальчика и ввел гной, взятый у больной фермерши. Спустя месяц он заразил ребенка человеческой оспой, но никакой реакции организма не последовало. Неопровержимое доказательство достоверности его гипотезы. Пастер признал этот первый опыт и назвал прививкой саму технику прививания.

6. Повариха из Нью-Йорка

Термин «нулевой пациент» традиционно применяется в области инфекционных заболеваний. Этот термин предпочли «пациенту № 1», потому что речь может идти о здоровом носителе. Судя по словосочетанию, это субъект, не имеющий никаких симптомов, но выступающий носителем болезнетворных возбудителей, которые он передает окружающим. Это не пациент в строгом смысле слова, в связи с чем также используется термин «указывающий случай».

Историкам удается проследить в общих чертах путь прежних эпидемий. Так, известно, что последняя эпидемия чумы во Франции распространилась с корабля «Гран-Сент-Антуан», следовавшего из Сирии и бросившего якорь в Марселе 25 мая 1720 года, но найти нулевого пациента не представляется возможным. В настоящее время, благодаря средствам связи и точности генетических анализов вирусов и бактерий, можно выявить первый случай новых заболеваний, а также локальных вспышек уже известных болезней.

В течение долгого времени понятие здорового носителя не вводилось, поскольку микробиологические исследования велись на материале больных людей. Понадобилось длительное время для принятия мысли о том, что можно быть носителем возбудителя заболевания и при этом не болеть. Такой образ мыслей до сих пор преобладает в онкологии: немногие признают, что можно быть носителем раковых клеток и при этом никогда не заболеть раком.

Первым бессимптомным носителем, зарегистрированным в качестве нулевого пациента локальной вспышки, стала повариха ирландского происхождения, чья слава вышла далеко за пределы ее родного острова.

В конце XIX века жизнь бедняка в Ирландии была несладкой. Мэри Маллон знала об этом не понаслышке. В 1884 году ей было 15 лет, и тот год, подобно предыдущему, не сулил никаких перемен к лучшему. Ее густые волосы закрывали бо́льшую часть лица, которое могло бы показаться мило пухленьким, если бы на нем не лежала печать решимости. Рост и телосложение указывали на то, что в будущем она, вероятно, очень располнеет, но лишения детства позволили развиться только опорно-двигательному аппарату. Пока слои жира запаздывали, оставалось рисовать в воображении, в каких местах они могли появиться, и не без труда пытаться представить прелестные пышные формы.

В воспоминаниях Мэри не было ничего, кроме тяжелого труда. Будучи маленькой девочкой, она стирала грязное белье, таскала тюки, чистила картошку, опорожняла ночные горшки. Ее крепкое здоровье и непоколебимый моральный дух давали ей преимущества над товарищами по нищете, но это тем не менее не мешало думать о том, что ее жизнь могла бы сложиться гораздо лучше. Вынашивая планы о том, чтобы вырваться из полосы неудач, которые преследовали ее с рождения, она в конце концов убедила себя в необходимости покинуть родной Кукстаун. Нужно не только уехать из Ирландии, но и, что было сложнее, оставить близких. Ну и пусть, в другом месте наверняка будет лучше, а для ирландца того времени этим новым местом была только Америка, или Эльдорадо, если верить слухам, доходившим из-за океана. И вот она решилась отправиться в путь, не оглядываясь назад…

Но когда она добралась до берегов Америки, жизнь легче не стала. На путешествие она истратила все свои сбережения. Работа с почасовой оплатой, долгие ожидания под холодным навесом, ночи в приютах, где лежали вповалку нищие и больные… Холера и брюшной тиф свирепствовали еще сильнее, чем в ее бедной Ирландии. Какое странное Эльдорадо, думала Мэри, которая понятия не имела, что людские скопления в городах благоприятствуют болезням. В маленьком Кукстауне заразы было мало, а Нью-Йорк огромен. Ее нищета по ту сторону Атлантики странным образом походила на ее прежнее положение, однако ни моральный дух Мэри, ни здоровье не пострадали от путешествия.

На самом рубеже веков, как раз в 1900 году, тучи рассеялись: Мэри получила на постоянной основе место поварихи в богатой семье, жившей в Нью-Йорке. В городе было много богатых, и они умели ценить кулинарные таланты молодых ирландок.

Но и тут Мэри не повезло: через две недели ее хозяева заболели брюшным тифом. Она сразу же устроилась в еще более обеспеченную семью на Манхэттене, где получала хорошее жалованье и жила в красивой пристройке для слуг. Менее чем через полгода кастелянша заболела тифом и умерла в больнице, успев заразить всю семью. Деньги не защищают от микробов, подумала Мэри, и незамедлительно нашла новое место у одного адвоката. На него произвели впечатление рекомендательные письма ее бывших хозяев, которые Мэри бережно хранила. Но тиф снова нанес удар. Из восьми членов семьи семеро заболели, а восьмой скончался. Мэри стала думать, что весь Нью-Йорк заражен, и благословила родителей, подаривших ей железное здоровье. В 1906 году она, как ей казалось, нашла идеальное место в большой резиденции Лонг-Айленда. Наиболее состоятельные люди охотно приезжали отдохнуть в этом прекрасном месте: оно славилось тем, что будто уберегало от миазмов и тифа. Но через две недели десять членов семьи были госпитализированы. Мэри уже не знала, благодарить ли небеса за то, что они берегли ее от болезни, или проклинать за то, что болезнь регулярно поражает тех, кто платит ей деньги.

Но за каждой неудачей Мэри следовал профессиональный успех, который превосходил предыдущий, и это позволяло ей бойко подниматься по социальной лестнице. Ее взял на работу богатейший банкир Уоррен. Когда он решил провести лето в Ойстер Бей, самом богатом районе Лонг-Айленда, Мэри под предлогом чистоты здешнего воздуха не стала говорить о тифе и покорно осталась на своем месте прислуги среди чемоданов. И вот к концу лета 1906 года половина семейства Уоррен заболела. В Ойстер Бей такого никогда не бывало. Определенно, доллары не обеспечивали защиту от болезни.

Новые места, куда Мэри устраивалась поварихой, и новые случаи тифа сменяли друг друга в прежнем ритме, и ни у кого не возникало ни малейшего подозрения. Мэри была сильной и честной женщиной, которую не могли затронуть ни болезнь, ни проклятие. В начале зимы 1906 года ее новые хозяева и новые жертвы, более осведомленные, чем их предшественники, попросили эпидемиолога провести расследование. Джордж Сопер – так его звали – без труда добрался до Мэри. Он обнаружил, что от нее напрямую заразились 22 человека, двое из которых скончались, а в результате спровоцированных ею вспышек заболели сотни.

Он вызвал Мэри, чтобы сделать анализы кала и мочи, но она возразила, что с ее калом и мочой все так же хорошо, как и с ней самой. Тогда к ней отправили врача-женщину в надежде добиться большей сговорчивости, но дело обернулось ещё хуже:

– Мы непременно должны вас осмотреть.

– Но почему все эти эпидемисты хотят меня замучить?

– Потому что у вас наверняка брюшной тиф.

– Ах, поверьте мне, я не болею этой проклятой болезнью, уж я-то хорошо ее знаю, я видела кучу больных.

– Именно поэтому вам необходимо сдать анализы.

Бесполезно. Чтобы ее заставить, пришлось привлечь полицию. Полицейские, на которых произвела впечатление ее горячность, сделали свое дело, не зная, что ни один закон не оправдывал подобное вмешательство.

Мэри была изолирована в клинике острова Норт-Бротер. Несколько журналистов прониклись ее историей и вызвали симпатию общественности к этой сильной от природы сорокалетней женщине, которая сопротивлялась медицине и была насильно отправлена на карантин.

Все тесты на наличие палочковидных бактерий, которые проводились в больнице, регулярно показывали положительные результаты. И все же допускалось ли в стране права и свободы так долго держать в заточении человека, не нарушившего ни один закон?

Спустя три года Мэри, ставшая национальной знаменитостью, была наконец освобождена при выполнении трех условий: никогда не браться за работу, связанную с обработкой продуктов питания, предназначенных для других людей; регулярно проходить медицинский осмотр и сдавать анализы; соблюдать правила гигиены, чтобы не заразить окружающих.

Итак, 19 февраля 1910 года она покинула клинику, с некоторой торжественностью пообещав выполнять условия…

В последующие пять лет никто больше не слышал о «тифозной Мэри». Вероятно, это новое имя натолкнуло нашу легендарную Мэри на мысль…

В 1915 году в роддоме Манхэттена произошла вспышка брюшного тифа, которым заболели 25 медсестер – две из них скончались. За 20 лет эпидемиологические расследования шагнули далеко вперед, и вскоре обнаружили нулевого пациента: и вновь им оказалась недавно принятая на работу повариха, некая Мэри Браун. Быстро выяснилось, что Браун – это новая фамилия Мэри Маллон, тифозной Мэри; новое имя она взяла, чтобы продолжать работать поварихой. Стараясь исполнить обязательства, Мэри честно пробовала другие профессии, но ее руки были созданы для того, что месить тесто и готовить соусы, а не стирать белье и выполнять другую работу, слишком напоминавшую детство в Ирландии. Выяснилось также, что после освобождения она заразила как минимум 30 человек.

В марте 1915-го она была задержана и отправлена на карантин в прежнюю больницу. Это был пожизненный приговор, несмотря на то, что закона в отношении бессимптомных носителей по-прежнему не было. Если с физиологической точки зрения тяжелее быть больным, то с юридической – здоровым. Возможно, именно так думала Мэри, не будучи в состоянии это сформулировать.

Никто не оспаривал пожизненный приговор. Американцы панически боятся микробов и испытывают священный ужас перед ложью. Женщину регулярно навещали журналисты, остерегаясь все же подходить слишком близко. Джордж Сопер намеревался рассказать ее историю в книге. Мэри категорически от всего отказалась. Лишившись славы и возможности эпатировать окружающих, она согласилась выполнять некоторые обязанности технического работника в лаборатории клиники. При соблюдении жестких требований.

Вероятно, из-за сильной полноты и сытных соусов, которые она облизывала с пальцев, у нее начались проблемы с сердцем и сосудами. В 1932 году в результате инсульта ее парализовало до конца жизни: она умерла через шесть лет, в возрасте 69 лет. В ее бездыханном теле были обнаружены многочисленные гнойные пузырьки; возбудители брюшного тифа, будучи все еще живыми в желчном пузыре, оставались активными в течение нескольких последующих дней.

Мэри Маллон и Мэри Браун исчезли, и только тифозная Мэри осталась в истории: чемпионка мира по карантину всех категорий, первая пациентка нескольких эпидемий брюшного тифа, самая знаменитая и самая здоровая из бессимптомных носителей.

7. Августа

Мы никогда не узнаем, действительно ли господин Детер, скромный служащий немецких железных дорог, был неверен жене. Жанр исторического повествования не соответствует секретной природе адюльтера. Приоткрыть его альковы – задача художественного вымысла, а литературе достается описание сцен ревности, фантазий, безумия и преступлений, которые расцвечивают путь адюльтера. Долгое время нам ничего не было известно о господине Детере, вплоть до его имени, – мы все узнали со слов его супруги. Она говорила, что его звали Огюст, но и себя она называла Августой. В Германии это имя универсально. Некто Огюст женился на некоей Августе или мадемуазель Х – выйдя замуж, потеряла ли она одновременно и фамилию, и имя? Исчезла ли ее женская идентичность, когда из статуса девушки она перешла в статус замужней дамы? В наши дни на приглашениях на светские мероприятия до сих пор можно прочесть: «Господин и госпожа Поль Дюран приглашают Вас…» Как бы там ни было, в случае госпожи Детер ни брачные ритуалы, ни потеря девственности не могли в достаточной мере объяснить, почему она утратила идентичность: она страдала полной спутанностью сознания. От незамутненного периода ее жизни до нас дошли лишь собранные в разных местах нечеткие обрывки.

Она родилась в 1850 году, вышла замуж, родила дочь и, возможно, мертвых близнецов, а может, и нет. К 45 годам она стала проявлять ревность, непрерывно обвиняя мужа в измене. Ревность, граничащую с бредом. В подобных супружеских трагедиях бывает непросто отделить адюльтер от подозрений на него. Небольшая случайная измена и большие подозрения или же крупные повторяющиеся измены и мелкие подозрения. Не стремясь и не имея возможности оправдывать господина Детера, мы охотно склоняемся к первому предположению, поскольку психическое состояние его супруги стремительно ухудшилось менее чем за пять лет. Адюльтер, каким бы очевидным он ни был, не мог до такой степени повредить мозг обманутой жены, особенно в XIX веке, когда мужские измены были негласной составляющей традиционной социальной системы, в которой господствовали мужчины.

Забудем об Огюсте и посвятим наш рассказ Августе – единственной героине этой истории и медицинской знаменитости. Уже к 1900 году ее состояние было жалким: потеря памяти, бредовые идеи и слуховые галлюцинации, как у больных шизофренией. Она могла часами не двигаться, не разговаривать, не пить и не есть. Ее сон становился все более нерегулярным, и иногда она подолгу кричала среди ночи. Она вставала с постели и через весь дом волокла за собой белье, бормоча бессвязно-ревнивые слова. Никто не верил, что измены мужа, какими бы частыми они ни были, могли быть причиной столь невменяемого состояния.

Было бы несправедливо обвинять господина Детера в том, что он бросил жену: он продержался почти пять лет, пока не заявил, что у него больше нет сил терпеть. В конце концов он оставил ее в больнице 25 ноября 1901 года. Нашей Августе распахнуло двери Учреждение Франкфурта для душевнобольных и эпилептиков.

Это достойное учреждение недвусмысленно называлось «Замок умалишенных». Эпилепсия, безумие, деменция – в то время все еще существовала путаница между этими тремя не имеющими ничего общего состояниями. Наиболее подробно была описана эпилепсия. Безумными считались бредящие больные, а само безумие предполагало серьезные расстройства психики, сопровождаемые асоциальным поведением. Деменция подразумевала потерю интеллектуальных способностей, которая обычно происходит с возрастом. В этом случае говорили о старческом слабоумии. Использовался также термин предстарческого слабоумия, чтобы обозначить некоторые психозы и когнитивные расстройства, которые случаются у людей младше 50 лет. Впоследствии термин «безумие» исчез из медицинского обихода.

Случай госпожи Августы Детер относился к психиатрии или к неврологии? В то время никто еще не мог разделить эти дисциплины, слитые воедино. Однако такая попытка все же была предпринята, и, возможно, напрасно – мы увидим это далее…

В начале ХХ века все было готово для переворота в психоневрологии. С одной стороны, Фрейд навязывал свой метод психоанализа в противовес психиатрии; с другой, неврологи, отстаивая клинический метод Шарко, стремились доказать, что психические расстройства имели органическую основу. Неврологи пытались также доказать, что мозг – такой же орган, как и прочие, а нейроны – клетки. Они хотели, чтобы каждому психическому симптому соответствовал определенный тип повреждения головного мозга. Задача была очень смелой, поскольку симптомы, идущие от мозга, были более чем заметны, тогда как повреждения мозга совершенно невидимы. В то время еще не существовало ни биопсии, ни МРТ, и врачи были вынуждены дожидаться смерти пациента, чтобы вскрытие позволило предположить диагноз.

Конечно, вскрытие не делалось в абсолютно всех случаях; отбирались наиболее наглядные в надежде обнаружить явные повреждения. Врачи, принимавшие участие в исследованиях, заранее выбирали пациентов, которых затем вели вплоть до их смерти. Благородный способ превратить терапевтическое бессилие в прогресс знания. Такое решение принял главный врач больницы, когда ему сообщили о поступлении госпожи Детер. Он начал ее историю болезни 26 ноября и прежде всего пообщался с ней лично.

– Как вас зовут?

– Августа.

– А ваша фамилия?

– Августа.

– Какое имя у вашего мужа?

– По-моему, Огюст. Ах, мой муж.

– Это ваш муж?

– О, нет-нет-нет.

– Вы замужем за Огюстом, мадам?

– Да-да, Огюстом.

– Сколько вам лет?

– Пятьдесят один.

– Где вы живете?

– О, вы там были.

– Вы замужем?

– Ох, я совсем запуталась.

– Где вы сейчас находитесь?

– Ох, здесь и везде, здесь и сейчас, вы не должны плохо обо мне думать.

– Где вы находитесь в настоящий момент?

– Мы будем там жить. И близнецы тоже.

– Где ваша кровать?

– А где она должна быть?

Врач пометил: «Она забывает вопросы, которые я ей задал несколькими минутами ранее. Когда она снова пытается ответить, часто повторяет: „Я потерялась“». За столом он рассказал о беседе, и пока она ела свинину, спросил:

– Что вы сейчас едите?

– Шпинат.

– Нет, что вы едите прямо сейчас?

– Сначала картошку, а потом хрен.

Врач попытался диктовать ей цифры. Вместо 5 она написала «женщина», вместо 8 – «Августа», вместо других цифр сказала: «Близнецы». Она часто повторяла: «Я растерялась» или «Я растеряна, так сказать». Он показывал ей предметы, названия которых она не помнила. Она все время говорила о близнецах. Если у нее в руках оказывалась книга, она держала ее так, будто потеряла правую часть поля зрения, хотя паралича у нее не было. Врач уточнил, что ее речь представляла собой череду «соскакиваний в сторону, парафраз и персевераций»^[17].

Однажды объявился господин Детер. Он изъявил желание перевести жену в менее дорогостоящее учреждение, поскольку его средства не позволяли оплачивать ее содержание в больнице. Таким образом выяснилось, что мужа звали Карл, а вовсе не Огюст. Неверный супруг – а может, и нет – был свидетелем всех стадий ухудшения ее состояния и теперь, вытерпев бремя ревности, вынужден был взвалить на себя финансовые обязательства. Врач, твердо решивший не упустить возможность вскрыть мозг ради изучения этого из ряда вон выходящего случая, пошел на хитрые переговоры. Он предложил льготный тариф в обмен на письменное согласие на вскрытие мозга его супруги, когда настанет момент… Если это ради науки… В дальнейшем о муже больше никогда не слышали…

Тридцатишестилетний главврач был одновременно психиатром и неврологом, как и все его коллеги по Институту, но в первую очередь он был невропатологом – новая специальность, в рамках которой изучались анатомические повреждения мозга и микроскопические повреждения нейронов. Безусловно, он уже видел немало случаев, похожих на случай госпожи Детер, но все предыдущие пациенты были старше 70 лет. Ни у одного из них не было столь богатой симптоматики, которая одновременно затрагивала бы психиатрию и неврологию. Госпожа Детер была слишком молода для старческого слабоумия и слишком стара для психоза. Ее мозг представлял большую ценность. Окончательно решив вести пациентку до самого конца, врач продолжал фиксировать ее поступки и жесты. «У нее абсолютно нет ощущения времени и места… Она едва помнит факты из своей жизни… Бессвязные ответы не имеют никакого отношения к вопросам… Настроение стремительно меняется: то тревога, то недоверие, то отстраненность, то стенания… Она донимает других пациентов, которые пристают к ней в ответ…» Временами врач был вынужден изолировать ее. Когда ей удавалось вырваться, она кричала: «Я не порежусь!» или «Я не режу себя».

Он сфотографировал Августу и попытался описать: «Она часами сидит на краю кровати с безумным видом… Ее сморщенное смуглое лицо напоминает лицо старого индейца… Складывается впечатление, что у нее обезвоживание, она вся в поту, а лицо осунулось… Ночная рубашка засалена, а густые черные волосы постоянно спутаны… Она страдает паранойей, у нее слуховые галлюцинации и тяжелое психосоциальное истощение… Не ориентируется в пространстве… Перекладывает вещи и прячет их…. Иногда ей кажется, что ее хотят убить, и она начинает вопить…» Он попытался заставить ее написать свое имя и сохранил обрывки бумаги со следами безуспешных потуг, упомянув любопытный случай «нарушения почерка амнезического характера».

Анализируя обилие симптомов, молодой врач перебирал в голове несколько диагнозов, колеблясь между тремя: тяжелая преждевременная форма старческого слабоумия; поздний психоз с предстарческим слабоумием; новая болезнь, которую ему очень хотелось бы описать и изучить.

А пока, наблюдая за необратимым ухудшением состояния пациентки, которая начала издавать урчание вместо речи, он говорил о «болезни забывчивости». Нейроанатому не терпелось раскрыть тайны расстроенного мозга. Не зная, какое лечение предложить, он прописал в рамках привычных процедур горячие ванны по несколько раз в день, упражнения на воздухе, гимнастику и массажи. Даже на сегодняшний день это считается наилучшим профилактическим и радикальным лечением этой болезни, которая однажды станет носить его имя. Итак, врача звали Алоис Альцгеймер.

За исключением инфекционных и эпидемических заболеваний, а также новых мутаций, ведущих к орфанным^[18] болезням, Homo sapiens c незапамятных времен подвержен тем же органическим и психическим патологиям, дегенерациям, дефектам, процессам старения. С другой стороны, формы их выражения и взгляд на них эволюционируют значительно быстрее. Что часто менялось, так это названия болезней, методы объединения или разделения симптомов, чтобы разграничить одну или несколько отличающихся друг от друга болезней, техники исследования тела, позволяющие определить норму и отклонения от нее, способы классифицировать жизненные перипетии, эволюцию и модуляции жизненных процессов, границы между физиологией, дегенерацией, восстановлением и старением.

Встреча Августы Детер и Алоиса Альцгеймера произошла тогда, когда как раз стремительно развивалась микроскопия нейронов. История непосредственно началась с тайны, которая позволила болезни Детер стать болезнью Альцгеймера, потом оказаться полностью забытой и возродиться в конце ХХ века, чтобы стать самой страшной и упоминаемой после рака болезнью.

Историю можно кратко изложить с помощью двух параллелизмов: у госпожи Детер было две болезни, а у доктора Альцгеймера – двое учителей. Не будем скрывать, что у Августы были психоз и преждевременное старческое слабоумие, а учителями Альцгеймера были Эмиль Крепелин и Франц Ниссль.

Живший в Мюнхене Эмиль Крепелин был всемирно известным психиатром. Он первым описал маниакально-депрессивное безумие, позже названное маниакально-депрессивным психозом, а еще позже – биполярным расстройством. В психиатрии постепенное смягчение названия имеет двойной эффект: с одной стороны, оно частично снимает стигматизацию пациентов, а с другой – расширяет поле для постановки диагноза с привлечением слабых форм проявления. Эмиль Крепелин весьма критично относился к психоанализу, что подталкивало его к поискам органической причины заболеваний мозга. Поэтому он ценил невропатологов вроде доктора Альцгеймера, его ученика.

Франц Ниссль был невропатологом, внедрившим метод окрашивания нервных волокон, который позволял увидеть тело клетки нейрона, тогда как раньше удавалось разглядеть только аксоны. Будучи почти ровесником Альцгеймера, он обучил его новому методу. До встречи с увековечившей его имя Детер в 1901 году Альцгеймер интересовался сосудистой деменцией, психозами, судебной психиатрией и эпилепсией. После знакомства с методом Ниссля основным предметом его интереса стала невропатология. Именно поэтому в 1903 году он был назначен в королевскую психиатрическую клинику Мюнхена, возглавляемую Эмилем Крепелином, что вынуждало его оставить Франкфурт и мозг Августы Детер. Он дал себе обещание исследовать его, но об этом не могло быть и речи.

Тогда он попросил своих коллег регулярно информировать его о состоянии пациентки и сообщить о ее кончине. Госпожа Детер, прикованная к постели, умерла 8 апреля 1906 года от сепсиса, вызванного пролежнями. Согласно обещанию, на следующий день врачи позвонили из Франкфурта доктору Альцгеймеру и отправили ему долгожданный мозг.

Вскрытие мозга Августы Детер относится к тем моментам в истории медицины, когда непонятно, кто именно – врач или больной – обнаружил существование новой болезни. В нашем случае пациентка действительно была очень больна. С другой стороны, в иных случаях болезни были диагностированы у пациентов, не имевших ни жалоб, ни симптомов, как, например, диабет второго типа или повышенное артериальное давление.

Альцгеймер заметил, что в центре нейронов нормального вида находится «одна или несколько фибрилл, которые заметны своей толщиной и особой насыщенностью серебристым красителем». В действительности нейрофибриллы уже были описаны ранее у ряда болезней, ведущих к разрушению нервной системы. Новшеством исследования стала техника окрашивания, которая позволяла отчетливо их увидеть. И тогда Альцгеймер ввел понятие нейрофибриллярной дегенерации.

Продолжив практику вскрытия, он описал знаменитые бляшки, которые сегодня носят название «амилоиды» и считаются маркерами при диагностике болезни Альцгеймера: «В наружном слое находятся многочисленные милиарные очаги. Они выявляются при накоплении в коре головного мозга особого вещества». Как оказалось, эти бляшки имелись при всех видах старческого слабоумия, но ранее никто не описывал их так подробно. Теперь ученые выяснили, что они представляют собой агрегаты бета-амилоидного белка между клетками. Наконец, у некоторых артерий головного мозга имелись признаки атеросклероза, какие можно отметить у всех стареющих сосудов.

Таким образом, не было ничего особенно нового помимо относительно молодого возраста пациентки и метода окрашивания, который позволял лучше рассмотреть ее нейроны. Мозг госпожи Детер состарился раньше времени вследствие проблем с психикой, или же речь шла о новом, доселе неизвестном заболевании?

При горячей поддержке Крепелина Альцгеймер решил представить этот случай на XXXVII конференции немецких психиатров, которая состоялась 4 ноября 1906 года в Тюбингене. Когда он описал клинические симптомы своей пациентки и результаты гистологического анализа мозга, никто из слушателей не отреагировал. Тогда он попытался вызвать их интерес, заявив, что «случаи этого заболевания с совершенно особым течением в последнее время значительно участились». И здесь Альцгеймер допустил ныне классическую ошибку, когда развитие болезни путают с развитием методов ее описания.

Целый год он ждал возможности опубликовать статью, которая вышла в свет в 1907 году под названием «Серьезное характерное заболевание коры головного мозга». Будучи честным ученым, он взял на себя труд уточнить, что потребуется немало дополнительных вскрытий головного мозга, чтобы можно было утверждать, что речь действительно идет именно о новом заболевании, а не о скоротечной дегенерации или старении. Однако интереса не было, и вплоть до 1910 года было описано всего лишь пять случаев предполагаемой новой болезни. Госпожа Детер явно выбивалась на фоне общих случаев в противовес предположению Альцгеймера, высказанному для поддержания интереса слушателей!

Он вдохновил своего друга, итальянского врача Гаэтано Перузини, поискать похожий случай. В 1909 году тот опубликовал работу, в которой говорилось о «некоторых психических заболеваниях пожилых людей». Не делая выводов о новой болезни, он кратко охарактеризовал ее следующим образом: «Развитие болезни в основном напоминает старческое слабоумие, однако нарушения, которые можно констатировать у пациентов, оказываются более масштабными, приобретая у некоторых из них характер предстарческой деменции». Двое других психиатров, Франческо Бонфильо и Оскар Фишер, описали, в свою очередь, пациентов с похожими симптомами. Некоторое время спустя Альцгеймер представил случай некоего Джоана Ф., у которого в возрасте 54 лет начали проявляться симптомы, но он, на удивление, не страдал нейрофибриллярной дегенерацией. Иными словами, все препятствовало развитию идеи о новом заболевании, и ни один из вышеперечисленных врачей не осмелился это опровергнуть.

Медицина оставалась в основном клинической, и сегодня можно предположить, что психическое заболевание Августы Детер способствовало развитию преждевременного старческого слабоумия. Но клинические психиатрия и неврология понемногу уступали место микроскопу, то есть патологической анатомии. В частности, великий профессор Эмиль Крепелин стремился показать, что неврологические и психические заболевания наряду с прочими имели органическую природу и не имели ничего общего с утверждениями сторонников психоанализа.

Несмотря на недостаточное количество случаев и несогласованность между патологоанатомическими данными и клиническими симптомами, Крепелин решил описать на их основе новую болезнь. Нужно было подыскать название. Естественно, он не мог назвать ее своим именем; он также сразу отклонил варианты Перузини, Бонфильо и Фишера, остановившись на имени своего ученика и коллеги Альцгеймера. Итак, госпожа Августа Детер стала первой, кому официально диагностировали болезнь Альцгеймера.

Для старческого слабоумия сохранялось исходное название. Предстарческое слабоумие стало именоваться болезнью Альцгеймера, хотя установить разницу между ними представлялось невозможным. В настоящее время опять наблюдается смешение заболеваний, поскольку все виды деменции складывают в общую корзину под названием «старческие деменции типа Альцгеймер» (английский акроним – SDAT). Официальное свидетельство о рождении болезни Альцгеймера было подписано Крепелином в 1910 году в восьмом издании его «Учебника по психиатрии». Он еще не был до конца уверен в новизне заболевания и, как порядочный ученый, уточнил, что «клиническая интерпретация болезни пока остается неясной. Хотя анатомические результаты указывают на особо тяжелую форму старческого слабоумия, необходимо признать тот факт, что болезнь иногда возникает у лиц моложе 50 лет». В конце концов биомедицинская наука никак не могла сделать выбор между новым заболеванием, тяжелой и хорошо описанной формой часто встречающейся деменции, и обычным преждевременным старением. Выбор отважатся сделать лишь значительно позже, по причинам, не имевшим ничего общего с наукой…

Многие врачи, в числе которых был и сам Альцгеймер, удивились тому, что нескольких образцов головного мозга, изученных методом окрашивания, оказалось достаточно, чтобы в сжатые сроки описать и назвать заболевание, обладающее характерными чертами. Лавры пожинала лаборатория Крепелина, авторитет которой возрос, и она стала получать больше средств на исследования. Качественные публикации лидеров общественного мнения остаются наилучшим способом привлечь субсидии, позволяющие одобрить или отклонить эти публикации.

Однако болезнь Альцгеймера чуть было не исчезла из нозогеографии^[19]. Вопреки ее определению, вскоре стали говорить исключительно о старческой сосудистой деменции. И, несмотря на увеличение продолжительности жизни, а значит, частотности и тяжести старческих деменций, болезнь Альцгеймера никогда не упоминалась, даже когда речь шла о более молодых пациентах.

После череды открытий эта болезнь была предана еще более глубокому забвению. Так, в конце 1960-х годов многие исследователи доказали, что в мозгу каждого стареющего человека содержатся нейрофибриллы и амилоидные бляшки. Следовательно, все случаи болезни Альцгеймера представляли собой старческое слабоумие. Болезни Альцгеймера не существует. Практикующие врачи обнаружили: разница между предстарческой и старческой деменцией не имеет под собой почвы. Они пришли к выводу, что интенсивность симптомов не связана с количеством нейроанатомических повреждений. Достоверным был только тот факт, что количество нейрофибрилл и амилоидных бляшек с годами возрастает. Вот и конец истории…

Невропатология позволила обнаружить, что мозг стареет подобно другим органам! Кто бы мог подумать! Особенность мозга состоит в изобилии симптомов. Как если бы считали, что морщины – это болезнь, потому что благодаря микроскопии известно, что дерма теряет эластичные волокна и фибробласты.

В таком случае почему в 1980-е годы, практически спустя столетие забвения, болезнь Альцгеймера внезапно стала самой распространенной и опасной среди заболеваний Запада?

Подобная смелость СМИ может объясняться исключительно господством рынка в сфере медицинского и санитарного информирования. После того, как в 1960-е годы медицинские учреждения отказались от клинических исследований, делегировав их промышленности, представители последней быстро сообразили, что реальные больные никогда не принесут столько прибыли, сколько здоровые люди. Поэтому было необходимо сделать акцент на факторах риска и страхах, связанных с процессами старения. За несколько месяцев вместо старческого слабоумия стали диагностировать болезнь Альцгеймера. Малейшее когнитивное нарушение расценивалось как сигнал тревоги, предвестник болезни. Это было невиданное доселе бедствие, которое распространялось по планете, подобно пандемии.

Августа Детер и Алоис Альцгеймер и представить себе не могли подобной шумихи. Что касается Крепелина, возможно, он сожалел бы, что пошел на хитрость, честно написав о редком диагнозе: «Болезнь Альцгеймера представляет собой разновидность деменции, которой подвержены нестарые люди; это редкая деменция дегенеративного характера». В 1990-е годы из редкой болезни она превратилась в общераспространенную, и теперь ни один невролог не мог рассчитывать на финансовую поддержку в других областях исследования. Ученые принялись планомерно искать гены предрасположенности к болезни Альцгеймера. Таковых уже выявлено или предполагается, что выявлено, более сотни. Нет никаких сомнений, что их обнаружат гораздо больше, поскольку все наши гены по своей природе обречены на старение. Генетика обладает наибольшим потенциалом для того, чтобы совершить рывок вперед…

Среди медицинских назначений значатся лекарства, но все они неидеальны. Эликсир молодости по-прежнему не найден…

Если в наше время пациенты, болеющие этой болезнью, избавлены от приема лекарств, делают упражнения, за ними ласково ухаживают и они получают массаж, то есть проводят все процедуры, разумно рекомендованные Альцгеймером, тогда такие пациенты живут немного лучше и немного дольше остальных. Но ведь все однажды в конце концов умрут от старости, и представители ассоциаций пациентов, финансируемых производителями от медицины, поднимают тревогу в связи со столь массовым истреблением людей. Чего ждет Министерство здравоохранения, почему оно не реагирует?

Некоторые доходят до того, что предлагают выявлять болезнь на максимально ранних сроках. По меньшей мере удивительно стремление выявить болезнь, для которой не существует никакого иного терапевтического лечения^[20], помимо привычных правил гигиены и режима питания. Почему бы тогда не предложить пренатальную диагностику, а следом – аборт в терапевтических целях, чтобы уничтожить эмбрионы, подверженные риску старения?

Шутки в сторону, и будем оптимистами, поскольку эпидемия оказалась не столь опустошительной, как предполагалось. Согласно наиболее солидным эпидемиологическим данным, старческое слабоумие в течение последних 20 лет уверенно идет на спад. Городские марафоны, снижение табачной зависимости, работа в саду, возможность проходить обучение в любом возрасте, бóльшая забота, критика изданий с пессимистичными публикациями, возможно, станут революционными способами лечения. Главное – избегать психотропных средств^[21] (транквилизаторы и антидепрессанты), наиболее опасных катализаторов преждевременного старения головного мозга.

Откровенно говоря, если бы Августе Детер прописали нейролептические средства, ее бредовое состояние стало бы менее обостренным, ведь она, кажется, имела серьезное психическое заболевание.

В 1996 году историки медицины обнаружили медицинские записи, которые вел Альцгеймер, когда работал со своей знаменитой пациенткой. Мы вновь можем подтвердить, что не существует никакой взаимосвязи между выраженностью симптомов и амилоидными и нейрофибриллярными повреждениями. Душевнобольные тоже подвержены старению. Историкам не удалось выяснить, изменял ли господин Детер жене иногда, часто или не изменял совсем. Медицина никогда не сумеет распутать нити личных историй.

По случаю 80-летия со дня смерти доктора Альцгеймера в его доме в Марктбрайте был открыт музей. Его для этого приобрела фармацевтическая компания Eli Lilly. Очень важно подпитывать мифы. Мало ли. Если бы удалось найти новое средство, чтобы запустить машину Альцгеймера…

Ведь смерть продолжает рыскать вокруг.

8. Кромсание гениталий

Существуют темы, которые всегда предстают как политически некорректные, с какого бы края к ним ни подступались. Иммиграция, аборт, гомосексуализм, интерсексуальность, ношение хиджаба, браки для всех, усыновление детей однополыми родителями, эвтаназия и суррогатное материнство относятся к темам, о которых нельзя судить беспристрастно. Ни один нюанс неприемлем, ни одного соглашения недостаточно, любое примирение приравнивается к бесчестью, любой опрос – к дискриминации. Экзальтированные сторонники крайностей с первых же слов принимаются негодовать по поводу неясности в этих вопросах. Не стремясь менять образ мыслей, они довольствуются тем, что подпитывают СМИ своим экстремизмом, и те с удовольствием этим пользуются.

Все, что имеет отношение к полу и половым органам, венчает культурное здание, возведенное человеком для того, чтобы оторвать себя от животной сущности. С этой точки зрения приходится признать, что мы превратились в млекопитающих, очень отличающихся от других видов, даже если еще не знаем всего об их сексуальном функционировании. Наши культуры были сформированы под влиянием сексуальных табу. Человеческая сексуальность отделилась от размножения еще более резко, чем у остальных животных. Наша химическая среда изменила некоторые этапы сексуальной дифференциации. И вероятно, сыграли роль многие другие факторы культурного характера или обусловленные окружающей средой – они привели к увеличению числа полов и постепенно отдалили нас от исходной бинарной гендерной системы.

Рассказать две истории, которые последуют ниже, с преимущественно медицинских позиций, априори представляется политически некорректным. Лишь недавно в медицине пробудился интерес к проблемам репродукции и сексуальности. Вспомогательные репродуктивные технологии и контрацепция появились в 1960-е годы, тогда же возникла и сексология. Что же до интерсексуальности, то лучше бы некоторые врачи и хирурги вообще никогда не касались этой проблемы.

Лили

Когда в 1882 году в Дании на свет появился Эйнар Вегенер, акушерки хором объявили: «Мальчик». Так было принято сообщать пол новорожденного после краткого осмотра половых органов. Однако в крайне редких случаях – приблизительно одном на пять тысяч – сразу определить пол ребенка бывает сложно. В то время еще ничего не знали об анеуплоидии^[22], а сама мысль об интерсексуальности была совершенно недопустима. Поэтому, когда возникали колебания относительно пола ребенка, его выбирали исходя из наибольшего сходства с девочкой или мальчиком. Проще говоря, решение подчас принималось наугад. Определение пола было исключительно перинеальным, что подразумевало бинарную классификацию на всех уровнях его определения. В наше время по-прежнему очень сложно выделить уровни, по которым можно определить пол и которые не были бы бинарными. В отношении Эйнара Вегенера у акушерок не было сомнений, что родился мальчик: половые органы новорожденного были мужскими.

На протяжении всего детства у Эйнара не возникало никаких подозрений. Подростком он задавался вопросом, как можно сомневаться в таких достоверных вещах. Ведь на девочек так приятно смотреть. Ему нравилась их походка, манера сцеплять руки под подбородком или вытягивать шею; их затылки очаровывали его.

Он поступил в Королевскую академию изящных искусств в Копенгагене, где встретил Герду Готтлиб, прекрасную француженку, иммигрировавшую в Данию. Она тоже увлекалась живописью, и у нее был идеальный затылок. В 1904 году они поженились. Ему было 22, ей 19. Впоследствии оба добились известности в живописи: Герда – в портретах, рисунках и модных иллюстрациях, Эйнар – в жанре пейзажа.

Замечала ли Герда сексуальную двойственность мужа? Возможно. Однажды, когда ее постоянная натурщица не смогла прийти, Герда попросила Эйнара позировать вместо нее и надеть женскую одежду, чулки и туфли на высоком каблуке для иллюстрирования модного журнала. Во время этого сеанса Эйнар чувствовал себя странно комфортно и продемонстрировал Герде свой талант модели, после чего она решила попробовать еще раз. Оба художника вовлеклись в игру, которая была одновременно и сексуальной, и социальной. Эйнар чувствовал себя в новом образе все лучше и лучше. Дело дошло до того, что они стали принимать участие в вечеринках, куда Герда приходила в сопровождении Эйнара, загримированного и переодетого в женское платье. Герда представляла его друзьям как Лили, сестру Эйнара, и просила извинить мужа за отсутствие. Сходство между Эйнаром и его сестрой Лили было поразительно, но только у лучших друзей возникали подозрения относительно истинной личности этой Лили. У близких, знавших настоящую сестру, не было ни малейших сомнений, и они наблюдали за странными переменами в этой супружеской паре, которая считалась образцом гармонии. Герда относилась к происходящему с тем большей благосклонностью, что позировавший супруг вдохновлял ее на самые прекрасные портреты. Ее элегантные женщины с тонким ртом, миндалевидными глазами, едва уловимой девичье-юношеской фигурой и соблазнительными позами потом успешно продавались.

В мире художников возможно многое, однако по мере того, как становилось совершенно очевидным, что Эйнар чувствовал себя абсолютно счастливым только тогда, когда был в обличье Лили, игра принимала все более драматичный оборот. Социальные отношения супругов стали непростыми. Даже в более терпимой среде художников, где они развивали свой талант, друзья понемногу отвернулись от них, за исключением самых верных. В 1912 году Эйнар и Герда решили обосноваться в Париже, городе всевозможных излишеств, искусства, моды, свободы и раскрепощенности. Эйнар знал, что там он сможет жить жизнью женщины более открыто и с бо́льшим удобством для себя. Впрочем, Эйнар более не существовал: он всецело превратился в Лили, не надеясь вернуться назад. Это поняла и Герда… Такой впредь будет их жизнь… Они никогда не расстанутся.

Герда была успешной художницей и работала все больше и больше. У Лили были средства на то, чтобы вести полноценную жизнь светской дамы. Их тайна была окончательно раскрыта в 1913 году, когда публике стало известно, что у портретов чувственных женщин Герды был единственный натурщик – ее муж. И тогда супруги стали знаменитыми. «Ревущие» годы еще не начались, но жизнь всего Парижа уже была до безумия неистовой.

Эйнар не был гомосексуалистом: он несколько раз заводил отношения с мужчинами, но все они кончились провалом. Он просто был женщиной и хотел стать ею в полном смысле. Прежде всего, он поменял имя: Эйнар Вегенер исчез окончательно, превратившись в Лили Эльвенес. Но это не повлияло на тяжелую участь, которая ожидала его организм…

Герда и общие друзья советовали ему обратиться к психологу.

– Он не сумеет превратить меня в женщину, а мне больше ничего не нужно.

– Но ты в подавленном состоянии, и он сможет тебе помочь.

И Лили обращался со своим случаем и к психологам, лишенным проницательности, и к невежественным врачам, и к дипломированным радиотерапевтам, и к вдохновенным шарлатанам в надежде найти того, кто смог бы выпустить женщину, скрывавшуюся в его мужском теле, – Лили, которая порой лелеяла мечту однажды родить.

Друзья говорили ему о докторе Магнусе Хиршфельде, основателе первого в Берлине института сексологии, активном борце за легализацию гомосексуализма.

– Но я не гомосексуалист, я женщина! – не уставал повторять Лили.

– Да, но говорят, что он лечит самые разнообразные сексуальные синдромы и при необходимости прибегает к хирургической операции.

И тогда Лили, пребывавший в угнетенном состоянии и в открытую говоривший о самоубийстве, отправился в 1930 году в Берлин, чтобы попасть к этому врачу; он был одержим безрассудной надеждой.

Орхиэктомия – это хирургическое вмешательство, в результате которого удаляют яички. Подобная операция проводилась только в случае рака. Прибегнуть к ней по взаимному согласию для снижения уровня тестостерона было настоящим варварством. Тем не менее, видя состояние Лили, доктор Хиршфельд, уступив его настойчивым просьбам, согласился. На фоне требований пациентов, выходящих за пределы этических норм того времени. Мы вправе задаться вопросом, в чьих интересах действовал врач, который решился сделать операцию: в интересах пришедшего к нему пациента или же в собственных, будь то ради исследований, карьеры, славы или научных опытов. Как бы то ни было, подобное соглашение между двумя взрослыми людьми, выразившими согласие, считается приемлемым, если риск также оправдан.

Операция прошла успешно: в результате Лили был полностью лишен источника выработки тестостерона. Он прекратил занятия живописью, чтобы поскорее похоронить свое мужское прошлое, и сумел поменять документы: его официальным именем стало Лили Эльвенес. Но и этого было мало: Лили страстно хотел стать женщиной, и удаления яичек было недостаточно.

Итак, Лили поехала в Дрезден к некому Курту Варнекросу, который делал операции на половых органах, экспериментируя на животных, и стремился прославиться в этой неизведанной области. Разумеется, Лили была идеальной кандидаткой, с которой можно было начать опыты на людях. Варнекрос удалил пенис и пересадил яичники. В дальнейшем в некоторых отчетах он скрыл тот факт, что до операции у Лили уже были яичники в рудиментарном состоянии, вероятно, не понимая, как такое вообще возможно. Он не мог знать, что у Лили/Эйнара был синдром Клайнфельтера^[23], о котором в то время никто не знал. Хотя сегодня сложно осуждать наших коллег-предшественников, стоит признать, что пересадка яичников была глупой затеей, изначально обреченной на провал. Затем потребовалось еще две операции: сначала удалить инородные яичники и затем устранить повреждения, вызванные отторжением пересаженных органов. Все это больше походило на забой скота мясником, чем на операцию по хирургической коррекции пола.

СМИ широко освещали первый опыт по коррекции пола, способствуя росту известности Лили и хирурга. Слава вскружила им голову до такой степени, что они не сумели вовремя остановиться: Лили стала бредить, а врач оказался на грани катастрофы.

Несмотря на хорошие отношения с Гердой, Лили потребовала расторжения брака, поскольку она собиралась выйти замуж за торговца предметами искусства и даже открыто заявляла, что хочет родить ему детей. Развод был невозможен, потому что Эйнар исчез из записи актов гражданского состояния и было необходимо вмешательство короля Дании для издания особого декрета. Король не стал рисковать и дал согласие знаменитой паре.

Что касается хирурга, то в июне 1931 года он пошел на риск и провел кольпопластику и пересадку матки, чтобы Лили смогла родить. Даже в то время обе операции заведомо означали калечение организма. Кольпопластика была технически неосуществима, поскольку для ее реализации была нужна кожа пениса и яичек, которые уже были удалены ранее. Пересадка матки – сложная операция даже в настоящее время – была полным безумием, потому что организм Лили не принял новый орган уже после первой пересадки. Предсказуемым образом то же самое произошло и во второй раз, после чего у Лили начался сепсис, от которого она скончалась 13 сентября 1931 года, спустя 14 месяцев мучений и надежд.

И вчера, и сегодня хирургическое вмешательство редко оказывается верным решением проблемы, которая носит преимущественно психический и экзистенциальный характер. В настоящее время сложилась тенденция помогать интерсексуалам принять их сексуальность с теми органами, которыми они обладают, и оказывать поддержку при моральных страданиях. Но в медицине, как и везде, любой спрос всегда находит предложение. Законы рынка таковы, что никто не позаботится оценить ни соотношение прибыль/риски, ни общий результат в долгосрочной перспективе, ведь на первом месте лишь немедленная денежная выгода.

Эйнар/Лили стал (-а) нулевым пациентом (пациенткой) в хирургической коррекции пола, а ее злоключения – это результат страданий, упрямства и встречи с дерзким и самовлюбленным хирургом. Оба были взрослыми людьми и действовали по итогам совместного обсуждения и по взаимному соглашению, поэтому наша критика должна быть умеренной. Варварское использование скальпеля ничто в сравнении с психологической тиранией и ментальной манипуляцией, которым подвергся наш следующий герой.

Дэвид

Обрезание – это очень древний обычай, по-прежнему существующий у многих народов. Точное его происхождение неизвестно. Он возник в третьем тысячелетии до нашей эры в Верхнем Египте, вероятно, из соображений гигиены, а впоследствии приобрел ритуальное значение. Это вмешательство совсем не безобидно, несмотря на некоторые исследования, допускающие возможное сокращение риска передачи СПИДа. Упрек, которого заслуживает обрезание, связан не с тем, что он сохраняет ритуальную обрядность, а с тем, что представляет собой калечение, решение о котором принимается без согласия главного заинтересованного лица. Эта тема также политически некорректна.

Обрезание нанесло непоправимый урон здоровью Брюса Реймера и привело к летальному исходу. Бедный мальчик пострадал в результате череды медицинских ошибок, которые образуют драматичный список в духе Превера^[24].

Он родился в Канаде, в Манитобе, в 1965 году, и в восемь месяцев ему было сделано неритуальное обрезание для лечения фимоза. В 1960-е годы врачи, практиковавшие подобные операции, должны были знать, что фимоз – это очень редкое врожденное заболевание, которое невозможно диагностировать раньше возраста шести лет, когда препуциум^[25] начинает сокращаться естественным образом. Случаи фимоза, который не проходит после шести лет, называются парафимозами и вызваны повторными и преждевременными манипуляциями с крайней плотью, чтобы добиться ее сокращений. Иными словами, фимоз навсегда исчезнет с лица Земли только после того, как врачи перестанут пытаться любой ценой вызвать у мальчиков сокращения препуциума. Повторимся: в вопросах пола культурные устои, закрепившиеся в человеческом обществе, незыблемы.

Несчастье Брюса было бы менее глубоким, если бы он не страдал фимозом, а подвергся обрезанию. Тогда это был бы всего лишь один из миллиона случаев избыточного лечения, к которому прибегают практикующие врачи в погоне за гонораром.

Двадцать седьмого апреля 1966 года хирург Жан-Мари Юо провел операцию, применив электрический прибор для катетеризации марки Bovie. Это было второй ошибкой, поскольку устройство запрещено использовать при операциях на кончиках пальцев и половых органах. Но когда в руках врачей оказывается новая игрушка, их одолевает искушение испробовать ее в действии – отсюда избыточное количество бесполезных медицинских осмотров, чтобы оправдать применение дорогостоящих сканеров и фиброскопов. Повреждения от электрокоагулятора на пенисе невинного грудничка были столь серьезны, что половой член пришлось ампутировать. Вот так просто Брюса навсегда лишили возможности играть со своим «краником», а родителей и врачей – продолжать ожесточенную борьбу, чтобы заставить препуциум сокращаться.

Дело могло этим и окончиться, оставив нас в замешательстве: то ли гневаться на человечество, порождающее жажду наживы и глупость, то ли сочувствовать этому человечеству, которое все терпит.

Но история получила продолжение… После того как Брюс стал жертвой ошибочного диагноза, поставленного врачом, и неудачной операции, выполненной хирургом, ему предстояло испытать на себе еще более увечащие теории психолога…

У Брюса Реймера был брат-близнец Брайан. Обоим поставили диагноз «фимоз», но, в отличие от несчастного брата, Брайану чудом удалось избежать обрезания, которое было ему также предписано. Упомянем между делом, что позже фимоз Брайана прошел сам собой, и это лишний раз подтверждает бесполезность диагноза и операции. Я пишу здесь о брате-близнеце Брюса не столько для того, чтобы осудить обрезание, сколько для того, чтобы добавить, что оба брата – один, лишившийся пениса, и другой, обладающий этим важным для мальчиков органом, – стали подопытными в новом хирургическом, но главным образом психологическом эксперименте. Был повод опасаться худшего…

Родители Брюса, совершенно растерявшись и испытывая чувство вины, прислушались к словам разных советчиков, рекомендовавших обратиться к психологу. Психологии всегда удавалось сохранить облик всезнающей науки, поэтому она была обязана прийти на помощь мальчику, лишенному пениса в результате несчастного стечения обстоятельств.

Помощь Брюсу, к его большому несчастью, предложил Джон Мани. Этот психолог и сексолог завоевал репутацию в области сексуального развития и гендерной идентичности. Он был убежден, что пол представляет собой интеллектуальный конструкт – результат воспитания. Он воспринял буквально слова Симоны де Бовуар: «Женщиной не рождаются – женщиной становятся». По его мнению, было достаточно принудить к переменам; он был ярым сторонником принудительной коррекции пола у интерсексуалов. Нужно было в обязательном порядке привести их в соответствие с бинарной анатомической системой: мужской пол или женский. Без сомнения, психолог обладал немалым влиянием, ибо никто не осмелился указать ему на глубокое противоречие: с одной стороны, он был уверен в большой пластичности сексуальной идентичности, а с другой – в упор не замечал изменчивости анатомического пола. Двойное незнание психики и анатомии.

Итак, горе-ученый посоветовал родителям мальчика удалить ему яички и воспитывать как девочку. Все стало внезапно казаться таким простым! Родители бросились выполнять: в год и десять месяцев удалили яички, поменяли имя сына на Бренду и купили ему «настоящую девчачью» одежду и игрушки. «Настоящие» заплатки на настоящей западне. Как будто лучшим способом скрыть медицинскую ошибку было совершить новую.

Вернемся к Брайану, брату Брюса/Бренды. Он был находкой для Джона Мани, потому что с его помощью тот собирался подтвердить правильность своей теории о гендере, поставив опыт, который ни у кого никогда не будет возможности осуществить. В самом деле, дети развивались в одной утробе, обладали одинаковыми генами и жили в одной и той же семье. Наконец, речь шла о первом случае коррекции пола у мальчика, у которого не было нарушения хромосом и не было сексуальных гормональных нарушений. Прекрасный объект для эксперимента и впоследствии – для сенсационной публикации, которую будут разрывать на части все научные журналы.

И вот наш бедный Брюс/Бренда будет вынужден в течение многих лет терпеть сеансы психотерапии, направленные на то, чтобы перевернуть его сексуальную идентичность, превратив психологически в девочку. Мани прописал подростку эстрогены, чтобы у того выросла грудь. Бренда прославился тем, что своим примером продемонстрировал абсолютный успех операции по коррекции пола.

Когда теория наталкивается на стену реального эксперимента, теоретики могут стать безумцами, лжецами или подлецами – или всеми сразу. Чем больше Бренда ощущал себя мальчиком и исключительно мальчиком, тем упорнее Джон Мани твердил, что его опыт удался. Ряд публикаций о «случае Джона/Джоан», как он их называл, подтверждали успех коррекции пола. Он писал, что поведение Бренды и Брайана соответствовало поведению всех братьев и сестер, где один реагировал как девочка, а другой – как мальчик. Автор этих «научных» публикаций не дал себе труда пояснить, в чем же состояла разница между реакциями девочек и мальчиков, поскольку это считалось очевидным.

С наступлением пубертатного периода грудь Бренды, сформировавшаяся под действием назначенных эстрогенов, стала подтверждающим аргументом. На удивление, наличие женской груди вдруг стало для Джона Мани единственным доказательством сексуальной принадлежности его пациента. Несомненно, его представление о бинарности гендерной системы становилось все более ограниченным. Он был убежден в том, что к коррекции пола можно прибегать по желанию, в том числе при отсутствии интерсексуальности. Даже Симона де Бовуар, должно быть, переворачивалась в гробу.

В 13 лет Бренда пережила фазу депрессии, сопровождавшуюся суицидальными мыслями, и заявила родителям, что покончит с собой, если они снова заставят ее пойти на сеанс к Джону Мани.

Бренда, ненастоящая девочка, все отчетливее чувствовала, как становится мальчиком: ее голос становился грубее, а взгляд падал исключительно на девочек. Мани не обратил внимания на подобные мелочи и предложил сделать кольпопластику. Тринадцатилетний Бренда категорически отказался. Он/она также отказался от приема эстрогенов и самостоятельно назначил себе тестостерон. Родители, которыми до этого момента манипулировали, заставляя подчиняться, наконец решились прекратить психотерапию сына. И тогда Джон Мани счел благоразумным завершить серию публикаций о Джоне/Джоан.

Если говорить тривиально, провал Мани был настолько безоговорочным, что в 15 лет Бренда решил снова стать мальчиком и сменить имя на Дэвид. Что могло произойти дальше с Брюсом/Брендой/Дэвидом, настоящим мальчиком, но лишенным пениса и яичек, плода родительских и биомедицинских ошибок, мозг которого был отравлен годами навязанной психотерапии, а идентичность грубо искорежена врачом, одержимым идеей гендерной бинарности?

Ему дважды делали мастэктомию в возрасте 22 лет, дважды – фаллопластику, и он женился на женщине, у которой уже было трое детей. Но трагические события продолжали безудержно следовать друг за другом. Его брат-близнец Брайан очень тяжело воспринял правду о брате; в результате последовали психические нарушения, отношения с родителями, которых он обвинял во всех несчастьях, сильно испортились, и он расстался с женой.

Новый Дэвид Реймер – он оставил фамилию – решился описать собственную историю нулевого пациента в принудительной коррекции пола. Благодаря его книге этот тип хирургии сдал позиции и больше никогда не навязывался несовершеннолетним. Но написание книги не дало Дэвиду необходимого избавления и не позволило пережить бремя всех ошибок, повлиявших на его личность; самоубийство в возрасте 38 лет стало драмой, которую он привел в соответствие со всеми предыдущими несчастьями своей жизни. Брат-близнец Брайан, состояние которого ухудшилось, покончил с собой двумя годами ранее.

Бедные родители, которым никто не осмелился сказать, что препуциум – это обыкновенный кусочек кожи.

9. Два особенных номера

Многие бактерии, живущие в нашем организме, могут трансформироваться в зависимости от обстоятельств: перейти из статуса спокойных симбиотических клеток, или комменсалов, в разряд свирепых патогенных. Это относится к стафилококкам и стрептококкам, Helicobacter pylori и Escherichia coli, которые также называются колибациллами. Последние ведут себя особенным образом.

Удивительный номер 1917

Безумная страсть человека к войне – настоящая находка для вирусов и бактерий. В Первую мировую войну от диареи, тифа и гриппа скончалось намного больше солдат, чем от пушек и штыков.

Войны, благодаря которым был сделан рывок в хирургии, способствовали и развитию микробиологии. В 1917 году одного немецкого солдата пощадила эпидемия дизентерии, сразившая при этом всех остальных его собратьев по оружию. Пока больные тифом, паратифом и прочими сальмонеллезами, сменяя друг друга, заполняли госпитали, где зараза распространялась с удвоенной скоростью, солдат оставался здоров.

Доктор Альфред Ниссль, главврач военного госпиталя близ Фрибурга, в течение некоторого времени проявлял интерес к одному странному явлению. Он пришел к выводу, что некоторые бактерии препятствуют развитию других. Более чем за десять лет до того, как Александр Флемминг обнаружил, что гриб под названием Penicillium препятствует развитию стафилококков, Ниссль уже установил, что некоторые колибациллы не допускают развития сальмонелл. Опросив солдата, он выяснил, что тот до сих пор счастливо избегал ужасных последствий диареи, которая не раз свирепствовала в тех краях. Кроме того, его чудом обошла стороной страшная эпидемия шигеллеза (дизентерии), когда он воевал на Балканах.

И тогда Ниссль предположил, что солдат является носителем какой-то защитной бактерии. Он изучил в лаборатории его кал и обнаружил колибациллу, отличную от тех, что естественным образом населяют наш кишечник. Семейство колибацилл обширно, неспокойно и неоднородно. Тогда Ниссль изолировал бактерию, которая, по-видимому, была безобидной. Он не знал, что она станет предметом интенсивных исследований, продолжающихся по сей день, и будет носить его имя и номер, который соответствует году открытия: Escherichia coli Nissle 1917 (EcN1917), или сокращенно EcN.

Впоследствии благодаря генетике выяснится, что некоторые колибациллы обладают генами вирулентности, а некоторые их лишены. У EcN их нет, но есть дополнительные гены, позволяющие не только противостоять патогенным кишечным бактериям, но и уничтожать их. Очень симпатичная колибацилла, которая приобрела новые гены посредством горизонтального переноса, то есть прямого обмена генами между бактериями. Позже ученые обнаружили, что это основной процесс, в который вовлекаются бактерии, чтобы развивать резистентность к антибиотикам. EcN постепенно включила в свой геном гены, которые переняла у бактерий, соседствующих с ней в микрофлоре кишечника. Таким образом, EcN – это первый естественный антибиотик, обнаруженный случайно, как и Penicillium.

Сравнительно недавно ученые установили, что EcN обладает противовоспалительными свойствами и оказывает небольшое воздействие при хронических воспалительных заболеваниях кишечника (ХВЗК). Эти болезни протекают в форме кризов, ритм которых несколько замедляется благодаря EcN.

Как это обычно бывает в медицине, в конце концов на авансцене оказались торговцы; в некоторых странах, например в Швейцарии, где медикаментозный энтузиазм эндемичен, EcN превратили в пробиотик, показанный при воспалениях кишечника. В других странах его прописывают при синдроме раздраженного кишечника – другими словами, всем, поскольку это самый расхожий диагноз.

Все было бы чудесно, если бы жизнь сводилась только к торговле. Ученые, которым известно, насколько хрупко равновесие в живом организме, узнали, что EcN также выделяет вещество, токсичное для клеток кишечника и способствующее развитию рака толстой кишки. Таким образом, кратковременная полезность рискует стать в долгосрочной перспективе токсичной. Такова константа: допинг иногда позволяет выиграть гонку, но сокращает продолжительность жизни; антидепрессанты улучшают настроение, но обостряют депрессии; противовоспалительные средства смягчают боль, но разрушают почки; обезболивающие превращают острую боль в хроническую; антибиотики уничтожают инфекции, но снижают сопротивляемость^[26]. EcN спасает от диареи, но, судя по всему, делает кишечник уязвимым. Мы не можем пока утверждать это с уверенностью, поскольку еще не знаем всего об этой колибацилле, которую пристально рассмотрели под всеми микроскопами. Полемика не утихает, особенно когда микрофлора кишечника стала звездой науки и СМИ – досадного сочетания жанров, еще больше отдаляющего от истины.

Зато мы можем утверждать, что тот незнакомый солдат был нулевым пациентом в применении антибиотиков и развитии антибиотикорезистентности. Его кишечник не изобрел ни то, ни другое, но именно он навел исследователей на верный путь к открытию. Он также позволил проследить за баталиями и разгадать стратегии многочисленных живых организмов человеческой микробиоты.

Странный номер 83972

Во время посещения школы в Гётеборге врач сообщил Сельме, что у нее острая инфекция мочевыводящих путей.

– Тебе больно мочиться?

– Нет.

– Тебе часто хочется в туалет?

– Нет.

– У тебя когда-нибудь болит живот или почки?

– Нет.

– Поднималась ли у тебя температура в последние месяцы?

– Нет.

– Моча иногда имеет красный или розоватый цвет?

– Нет.

Врач не решался спросить у 15-летней Сельмы, были ли у нее уже сексуальные отношения. Она была красива, и в Швеции, как и везде, девочки созревают все раньше и раньше.

– У тебя есть молодой человек?

– Да, но…

– Что «но»?

– Это просто хороший друг.

Они поняли друг друга, и не было необходимости продолжать расспросы. Массово встречающаяся инфекция мочевыводящих путей, у которой такой банальный возбудитель, как Escherichia coli, не может иметь в качестве единственного источника секс у подростков.

– Итак, у тебя нет никаких особых симптомов, о которых ты хотела бы мне сказать?

– Нет, я прекрасно себя чувствую.

Согласно истории болезни, Сельма уже дважды принимала антибиотики, но безрезультатно. И тогда врач решил узнать больше об этой хронической инфекции…

Обследования показали, что мочевой пузырь Сельмы никогда не опорожнялся полностью. Стаз мочи способствовал активному размножению различных микробов. У Сельмы была колибацилла, которая относилась не к тем, что обычно присутствуют в естественной микробиоте кишечника, а к тем, что иногда населяют мочевыделительную систему, особенно у женщин. Тогда врачи решили попробовать другие антибиотики, но колибацилла Сельмы противостояла всем известным на тот момент. Сельма спрашивала, почему ее так упорно лечили, ведь она не испытывала никаких симптомов. Но даже в Швеции, где антибиотики применяются намного реже, чем во Франции и других странах, врачи не любят, когда что-то выходит за привычные рамки. Более того, если микроб размножается в мочевыделительной системе, существует опасность, что он проникнет в почки и неминуемо их разрушит.

Более предметные исследования выявили наличие незнакомого штамма колибациллы, которой бактериологи присвоили номер 83 972 и причислили к серотипу О nt/K5.

Через три года после первого анализа мочи Сельме поставили официальный диагноз «асимптоматическая бактериурия». Обычно болезни сначала присваивают название и уже потом пытаются понять, так как название придает незнанию солидности. Впоследствии, когда механизм болезни раскрыт, название могут изменить. Так, скоротечная чахотка стала туберкулезом легких, священная болезнь – эпилепсией, грудная жаба – ишемической коронаропатией, истерия – соматоформным расстройством. Итак, Сельма была больна асимптоматической бактериурией, вызванной бактерией Escherichia coli 83972 серотип O nt/K5. Этого более чем достаточно для видимой части незнания; теперь разберемся со скрытой частью. По логике вещей, изучение скрытой составляющей незнания должно было привести к предварительной правде. Так и оказалось в случае странной бактерии E. coli, обнаруженной у Сельмы.

С момента открытия в 1980-х годах эта колибацилла не переставала удивлять ученых способностью к адаптации и разными хитростями. Так, она в состоянии регулировать многие имеющиеся у нее гены вирулентности, чтобы не беспокоить своего хозяина, – этим объясняется полное отсутствие симптомов. Она научилась сопротивляться всем антибиотикам – этим объясняются все неудачные попытки ее уничтожения. Возможно, она тоже задавалась вопросом, почему врачи так настойчиво стремились ее истребить, хотя она не причиняла никакого беспокойства и не вызывала никаких симптомов!

Самая важная ее способность – колонизировать всю мочевыделительную систему и яростно защищать завоеванную территорию. Она может вытеснить не только «хорошие» колибациллы из естественной микробиоты, но и злобных чужаков.

Сельма и ее колибацилла-комменсал^[27] нашли превосходный способ отражать удары всех истинных инфекций мочевыводящих путей, особенно тяжелых и болезненных. Благодаря Сельме врачи установили, что природа порой поступает правильно, и эволюция в биологии неотъемлема и реальна, в том числе у Homo sapiens!

После случая Сельмы бактерию под номером 83 972 стали применять в лечении. Вводя ее в мочевой пузырь пациентов с заболеваниями, вызванными острыми рецидивирующими инфекциями мочевых путей, врачи добиваются лучших результатов, чем при варьировании антибиотиков. Это особенно важно при лечении лежачих больных или больных параплегией, для которых инфекции мочевых путей становятся серьезной проблемой. Это первый случай терапевтического использования патогенной бактерии, ставшей комменсалом. Обратим особое внимание на экологичность и изящность такой терапии.

Итак, бактерия E. coli, которая и так выступает в качестве одного из основных комменсалов нашего кишечника, может также стать союзником мочевыводящей системы (если только не пытаться систематически ее устранять), после того как она будет обнаружена в результате бактериологического анализа мочи. В настоящее время исследования фокусируются на мутациях и эпигенетических механизмах, которые привели к возникновению штамма 83 972. Эти механизмы преподносятся в качестве моделей перехода от патогена к симбиозу.

Штамм колибациллы, который применяется сегодня для бактериотерапии, – тот самый, что был взят у юной шведской школьницы. Эволюция позволяет нам понять, каким образом за три года пребывания в мочевом пузыре Сельмы образовалось 30 тысяч поколений бактерий, которых оказалось достаточно, чтобы колибацилла приобрела мутации, положившие начало комменсализму.

Сельма жива, ей должно быть около 50 лет. Поблагодарим ее за то, что она произвела колибациллу 83 972, которая помогла ей и отныне помогает всем нам.

10. Молчание Унсы

Когда Унса молчит, она прекрасна.

Когда она пытается говорить, ее губы и щеки беспорядочно дергаются. Каждый слог – приключение, каждое слово – страдание, а каждое предложение – подвиг. Когда собеседник дает знак, что понял ее, широкая улыбка, которая еще слегка искажена спазмами, озаряет лицо, и мышцы постепенно расслабляются. И она снова становится похожей на задумчивую мадонну.

Унса не умеет ни читать, ни писать. В Пакистане это не препятствие для замужества. В 1940 году школа пока еще роскошь, особенно для девочек. Родители выдадут ее за первого посватавшегося серьезного парня. Она ловка, здорова, и родители недоумевают, почему Всевышний наделил ее такой путаной речью, ведь они усердно молятся, и все их дети легко говорят.

Когда Захид смотрит на Унсу, прекрасную в своем красном сари, словно утреннее солнце, он теряет дар речи. Очень кстати, потому что так Унса избавлена от некрасивости своих неразборчивых ответов. Тишина, которая их объединяет, становится все красноречивее день ото дня. К чему слова? У юных тел другие речи, не менее выразительные.

Родители Унсы терпеливо ждут сватов, которых Захид обязан будет однажды заслать. Не слишком рано, потому что влюбленные еще юны, но и не слишком поздно, ибо женщины быстро стареют.

Когда Захид понял, что запинания Унсы его не отвращают, а ее красоту никогда не исказят мимические морщины, он решился. По традиции за невесту ответили ее родители. Свадьба была шумной и пестрой, как принято в Пакистане. Молодожены не сводили глаз друг с друга, пока гости общались под громкую музыку…

В Пакистане работы почти нет. Молодой паре нужно уезжать. Англия – традиционное для пакистанцев направление, на ее заводах работы хоть отбавляй. Текстильные фабрики Лондона загружены заказами, рабочая сила требуется постоянно. Захид Ке – рабочий. Все складывается удачно. Молодая пара переезжает в южное предместье Лондона. Здесь, как и везде, достаточно работать днем и любить ночью, чтобы жизнь наладилась. Захид постепенно научается разбирать словесные шифры Унсы, привыкая к одним и приноравливаясь к другим. Впрочем, и для новой жизни слова не так важны.

Их первый ребенок – девочка, Фаиза. Она лепечет, как все младенцы, и родители отвечают ей сюсюканьем. Фаиза чудесна. Отец изо всех сил пытается научить ее более понятной, чем у матери, речи, но лепет Фаизы не спешит оформляться в слова… Приходится признать, что проклятие матери передалось и дочери. Второй ребенок тоже девочка, и у нее тоже неясная речь. То есть это болезнь девочек, и нужно поспешить завести сына, чтобы избавиться от проклятия.

Наконец рождается Тахир, настоящий мужчина, крепенький, как его старшие сестры… Захид и Унса притворяются, что не слышат его младенческие слова. Первые же слова разбиваются о губы, и Тахиру стоит большого труда их склеить… Часто ему это не удается. Это не только болезнь девочек, она поражает и мальчиков.

Однажды поселившись в доме, проклятье перестало удивлять, неудача стала частью жизни и отношений, но она никак не изменила поведение плодоносного живота: четвертый ребенок – это снова девочка с неразборчивой речью… Пятым родился мальчик. Отец, соседи, друзья говорят с малышом, не особенно надеясь на обратную реакцию. Но происходит чудо. Слова и предложения выстраиваются по порядку, как и положено у человеческих детенышей. Единственный из пяти детей семейства Ке избежал странного речевого нарушения. Ждали ли Захид и Унса именно этого, чтобы больше не размножаться? Других детей они не родят. Внуков, однако, у них будет очень много. Получится библейское генеалогическое древо, увешенное надеждами и разочарованиями, которые они будут презирать…

Их первая дочь родит девятерых (шесть мальчиков и три девочки). Первый мальчик унаследует речевое нарушение своей матери и бабушки. Два его следующих брата и сестра будут нормально читать, писать и говорить. Следующий брат будет с нарушением, последующий без и сестра с нарушением. Потом родятся разнояйцевые близнецы: здоровый мальчик и пораженная девочка.

Вторая дочь родит четырех дочек, две из которых с нарушением, и одного пораженного мальчика.

Сын Захида и Унсы с нарушением речи женится, родит нормального мальчика, овдовеет. От второй жены у него родятся три дочери, и только у одной будет поражение.

Третья дочь родит двух здоровых дочек и двух сыновей с нарушением речи.

У здорового сына родятся два нормальных ребенка.

В длинном списке из 30 прямых потомков Унсы у 14 то же серьезное нарушение речи, что и у нее. В этой череде случайностей обольстительность и желание иметь детей сохранялись в каждом поколении.

В 1990 году один из внуков приходит на консультацию к генетику в Институт здоровья детей. Благодаря этой консультации семья Унсы Ке стала знаменитой среди генетиков всего мира, хотя сама женщина даже не слышала слова «генетика».

Хотя фамилию Ке носят не все члены семьи, их синдром стал называться синдромом семьи Ке: не имеющее аналогов нарушение речи, чтения и письма, выраженный наследственный характер которого свидетельствует о генетической основе, обнаружить которую будет довольно легко.

Не нужно путать нарушения языковых структур и нарушения речи: в первом случае человек не может думать словами, во втором ему сложно произносить и строить фразы. В первом случае пациенты не понимают или плохо понимают речь; во втором – знают слова и понимают, что им говорят, но движения речевого аппарата затруднены. Заикание – это легкое нарушение речи. А вот у семьи Ке оно очень значительное. Наибольшее затруднение вызывает артикуляция, отсюда и «гримасы» Унсы и ее потомков. У них также нарушения на уровне грамматики: все читают с трудом, а многие не умеют писать.

Болезнь почти никогда не называют именем первого описанного пациента^[28], это всегда либо имя первого описавшего ее врача, либо ученый термин. Для казуса семьи Ке выбрали название «развивающаяся вербальная диспраксия» или «детская апраксия речи»^[29]. Речь идет о генетическом нарушении, которое поместили в универсальную категорию «смешанные специфические нарушения развития».

В 1998 году генетиками было установлено, что члены семьи Ке имеют аномалию в одном из сегментов седьмой хромосомы. Точно такая же аномалия была найдена у молодого человека не из семьи Ке, но с теми же речевыми нарушениями. После этого все гены седьмой хромосомы семьи Ке были тщательны изучены.

И только в 2000 году мутировавший ген Унсы Ке был официально установлен. Этот ген отвечает за синтез белка с неблагозвучным названием Forkhead-Box P2. Когда к названию гена или белка добавляют термин box, это означает, что их структура в неизменном виде передавалась от одной ветви генеалогического дерева вида к другой на протяжении тысячелетий, как если бы эта структура была заперта в герметичный ящичек (box). Forkhead-Box сократили до Fox, за которым идут буква и цифра для классификации и идентификации. Ген Foxp2 отвечает за последовательность генов в отделах мозга, специализирующихся на координации, коммуникации и расшифровке информации, поступающей от коры.

Открытие мутировавшего гена Foxp2 в седьмой хромосоме у членов семьи Ке вызвало бурю страстей. Генетики усмотрели здесь необыкновенную возможность найти вероятные генетические факторы появления речи. Эксперименты с разными видами животных показали важность этого гена для развития общения и грамматических способностей. Его небольшие мутации влекут за собой сильнейшие изменения в речи и общении. Так, у шимпанзе и человека всего два мелких отличия в этом гене. И их достаточно для целого каскада изменений в экспрессии 116 генов в речевых зонах мозга. Мышата, генетически измененные путем пересадки человеческого гена Foxp2, издают больше ультразвуков для общения с матерью; при пересадки им гена Foxp2 семьи Ке ничего не происходит. Молодые канарейки, у которых удалили ген Foxp2, хуже имитируют пение своих родителей. Исследовали даже неандертальцев и установили, что их ген Foxp2 идентичен гену сапиенсов. Из этого заключили, что неандертальцы должны были разговаривать, несмотря на отличное от нашего строение гортани. Совпадение результатов всех этих исследований подтолкнуло крупнейшие СМИ к броским заголовкам о предположительном обнаружении гена речи.

Несомненно, потомки Унсы Ке позволили обнаружить один из важнейших среди известных на сегодня генов, отвечающих за появление речи у Homo sapiens. Но одного Foxp2 недостаточно для ее приобретения, ведь этот ген есть у всех млекопитающих, а также у птиц, рыб, пчел и даже грибов. Ни одна сложная функция не может зависеть только от одного гена.

Однако благодаря Унсе Ке и ее многочисленному потомству мы смогли значительно продвинуться в генетическом лабиринте общения и артикулируемой речи. Молчание прекрасной Унсы оказалось очень плодоносным, это исходная точка генеалогии речи. Будем почтительны с мадонной Унсой.

11. Бессмертная Генриетта

Мечта человечества о бессмертии древнейшая, она лежит в основе всех религий. Эта антропологическая мечта стала мощнейшим орудием маркетинга, получив название трансгуманизма. Она уже принесла немалую прибыль гигантам информационных технологий. Новыми прелатами стали торговцы, которые используют в своих целях человеческую наивность подобно тому, как это делали в прошлом священнослужители. Необходимость веры во что-то – неисчерпаемый источник дохода.

Несмотря на великолепие захоронений, тела и клетки фараонов, императоров и королей ждала та же судьба, что и их жалких подданных, погребенных в общих могилах. По иронии судьбы единственным человеком, который может сегодня претендовать на бессмертие, стала женщина, столкнувшаяся со всеми несправедливостями.

Генриетте Плезант было четыре года, когда ее мать умерла при родах десятого ребенка. Очень неудачное начало жизненного пути для мулатки, жившей в штате Виргиния в 1920-е годы. За счет почти белой кожи и более умеренной, чем во времена рабства, дискриминации ей в целом пришлось преодолевать только бедность и сексизм. Было чем заполнить жизнь, но при этом не испытывать горячего желания прожить как можно дольше.

Генриетте было 14 лет, когда она, в свою очередь, родила первого ребенка. Часто бедные начинают размножаться раньше богатых, будто у них есть предчувствие непродолжительности их жизни. Отцу ребенка было 19 лет, его звали Дэвид Лэкс, и он приходился ей двоюродным братом. Оба они были одинаково бедны, и их взял к себе дед. Второго ребенка Генриетта родила в 18 лет. Очень быстро у него обнаружились нарушения в развитии. У бедности есть свои предпочтения.

В 20 лет она стала Генриеттой Лэкс, выйдя замуж за отца своих детей. Супруги трудились не покладая рук и, поменяв работу на нескольких заводах, наконец смогли получить в банке кредит на свой первый дом в Мэриленде. В тот момент, когда у них зародилась надежда на спокойную жизнь, Дэвид был отправлен на войну – единственное человеческое предприятие, которому неведома дискриминация.

Война закончилась, и у супругов родилось еще трое детей. Кто знает… Жизнь так скоротечна. После пятых родов у Генриетты стал стремительно развиваться рак шейки матки. Хотя рак и менее избирателен, чем нищета, тем не менее и у него имеются некоторые предпочтения. Генриетта была помещена в больницу для чернокожих, так как «не полностью белые обладают физиологией чернокожих». Больница для умалишенных негров – подобные названия сегодня нарочно не придумаешь. Врачи взяли две пробы из матки и предприняли попытку начать лечение радием… Генриетта умерла через восемь месяцев, у нее были метастазы во всем организме. Ей был 31 год. У нее осталось пятеро детей, младшему было полтора года. Их отец смог найти выход из положения…

У вдовца попросили разрешение изъять материал из разных органов покойной, чтобы попытаться понять механизм стремительного течения рака. Когда твои предки были рабами, когда ты почти владеешь домом и у тебя пятеро детей, когда ты прошел через нищету и дискриминацию, отказ становится своего рода ярким финальным штрихом всех трудов. Дэвид запретил трогать тело жены. Он не знал, что два образца уже были изъяты из матки в самом начале болезни.

Опасность рака кроется в возможности размножения раковых клеток. Вместо того чтобы погибнуть после 52 делений, как это происходит с нормальными клетками, опухолевые клетки выживают и после тысячи делений. В те времена, в начале 1950-х, нормальные или раковые клетки, которые содержались в культурах в различных лабораториях, вырождались полностью менее чем за неделю.

Клетки Генриетты, наоборот, размножались с необычайной скоростью и все выжили. К моменту ее смерти в лаборатории уже насчитывались сотни флаконов. Врачи дали клеткам название HeLa, согласно правилам типичного четырехбуквенного кодового обозначения, соответствующего имени пациента, и стали считать их бессмертными. В день смерти Генриетты, 4 октября 1951 года, по телевидению было сделано громкое заявление о первом крупном открытии на пути к бессмертию. И тут же заговорили о скорой возможности излечения от рака. Странные заявления, если учитывать тот факт, что сохраненные раковые клетки менее чем за год стали, напротив, еще более мощными носителями заболевания. Однако на телевидении слово «рак» всегда ассоциировалось со скорой победой над ним, хотя в последующие годы лишь одно-единственное объявление из тысячи имело минимальную почву под собой. Непомерный энтузиазм, который служит для биологов свидетельством практически нормальной эволюции всех клеточных линий.

За почти 70 лет клетки HeLa размножились до бесконечности, их масса достигла нескольких тонн, они объездили весь мир и продолжают разрастаться на заводах и лабораториях.

Они стали предметом многочисленных исследований, и им обязаны большими успехами. Один из самых значительных связан с разработкой вакцины от полиомиелита благодаря использованию питательной среды для вируса. Для того чтобы производить вакцину в больших количествах, начиная с 1953 года в Таскиги, в Алабаме, был построен завод по производству клеток HeLa. Знали ли афроамериканские рабочие этого завода, что в том же городе с 1932 года проводилось клиническое испытание на 400 чернокожих пациентах, больных сифилисом? Цель испытания – изучить развитие заболевания, от которого не существовало лечения. Единственным известным на тот момент лекарством был мышьяк, очень токсичный и малоэффективный. Пациенты получали горячее питание раз в день, а также бесплатные процедуры для лечения других болезней. Семье умершего выплачивали 100 долларов при условии, что она давала согласие на вскрытие. В 1943 году благодаря открытию пенициллина в медицине был совершен исторический рывок. Лекарство сразу

Luc Perino

PATIENTS ZERO,

Histoires inversées de la médecine

© Editions La Découverte, Paris, 2020

© Бондаревский Д. В., перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Пролог

Долгое время медицина оставалась дочерью философии и анатомии. Все труды, освещающие ее историю, раскрывают в первую очередь философские концепции, описывающие нарушения функционирования человеческого тела: римские четыре гуморы[1], китайские инь и ян, индийские три энергии аюрведы. Затем наступает эпоха вскрытия трупов, и начинается кропотливая работа физиологов. Однако ни философы, ни анатомы не способствовали развитию системы ухода за больными, поскольку основная работа их мысли и медицинская практика проходили вдалеке от больных. Медицинская теория и диагностика шли по блистательному и в то же время запутанному пути, но вместе с тем вопрос ухода за больными никогда не был ключевым в научных трактатах. Вплоть до XIX века уход за больными осуществлялся интуитивно и эмпирически, «ремесленниками», не написавшими ни одной книги и не сформулировавшими ни одной теории.

Современная медицина возникла в результате реальной встречи врачей и пациентов. Тем не менее историки продолжают рассказывать исключительно о первых – их методах, мыслях, пренебрегая при этом вторыми. Однако все, кто терпеливо предоставлял свое тело и излагал жалобы практикующим врачам, будь то в деревенских больницах, на сеансах по клинической практике, во время осмотров или консультаций, очень помогли в написании этой книги. Мы не можем отдать дань уважения каждому из сотен неизвестных солдат, которые позволили Амбруазу Паре[2] заменить прижигание ампутированных конечностей перевязкой сосудов. Мы никогда не узнаем о миллионах погибших во время эпидемий, случившихся между первым учением о заразных болезнях Джироламо Фракасторо[3] и микробной теорией Луи Пастера[4]. Ни один врач не станет пытаться пересчитать всех больных истерией, сожженных заживо по обвинению в колдовстве. Вместе с тем мы можем упомянуть тех редких пациентов, уникальная история или личность которых остались в памяти спустя годы и чей вклад в развитие практики ухода за больными оказался столь же значителен, как и вклад их лечащих врачей – знаменитых и нет. Всякого рода расстройства, страдания и боли, реальные или воображаемые, положили начало новым диагнозам и способам лечения, вновь подняли вопрос правильности ряда медицинских теорий, открыли новые перспективы терапии, исправили заблуждения практиков или же поставили под сомнение их действия. Некоторые из пациентов чудом остались в живых, другие стали подопытными кроликами, если не сказать мучениками, порой жертвами гордыни или алчности тех, кто якобы их лечил.

Я решил написать эту книгу как раз для того, чтобы попытаться восстановить справедливость, отдав дань уважения таким больным. На ее страницах разворачивается иная история медицины, меняющая привычное распределение ролей, где пехотинцы и безымянные герои занимают место всезнающих мандаринов и героев. Эти «истории наоборот» в совокупности образуют нечто вроде романа, вслед за цитатой врача и философа Жоржа Кангилема: «Если сегодня знание врача о болезни может предотвратить ее у больного, то потому, что это знание возникло благодаря тому, что когда-то больной переболел ею. Поэтому де-факто медицина существует благодаря больным, а не благодаря врачам, от которых люди узнают о своих болезнях».

Человека, положившего начало эпидемии, в инфектологии принято называть нулевым пациентом (cas index, patient zero). Его нередко позволяют обнаружить микробиологические и вирусные исследования. Так, во время эпидемии атипичной пневмонии, разразившейся в 2003 году в Гонконге, потребовалось всего лишь несколько месяцев, чтобы выявить первого заболевшего. Термин «нулевой пациент» закрепился благодаря традиции и оказался удачнее «пациента номер один», поскольку первый пациент – не всегда больной, особенно в случае инфекционных заболеваний, но еще и в иных ситуациях, как мы увидим далее. Это отличие между пациентом и больным может вызвать удивление. Больной – человек, испытывающий на физическом уровне симптомы какой-либо болезни. Пациент – медицинский субъект, который, возможно, никогда не испытывал ни малейших симптомов. А если привнести нотку юмора, можно сказать так: существуют эпидемии болезней и эпидемии диагнозов. И уже совершенно серьезно добавлю, что между ними не всегда есть корреляция и причинно-следственные связи.

Я ошибочно, но совершенно намеренно распространил понятие нулевого пациента на все области медицины, в том числе хирургию, психиатрию и фармакологию. Они демонстрируют, насколько тернисты пути, по которым пробираются больные, не знающие самих себя, а также пациенты, слишком часто принимаемые за нулевых. Такая концептуальная свобода дала мне возможность включить в одно и то же поле для размышлений абсолютно разные случаи: Луи, подтвердивший гипотезу, и мадам МакКи, случай которой породил их около сотни; Мэри и Гаетан, спровоцировавшие эпидемии болезней, и Огюст, вызвавший эпидемию диагнозов; Унса, испытывавшая терпение генетиков, и Джованни, который привел их в исступление; Генриетта, всколыхнувшая медицину, и Августина, вскружившая голову одному врачу; Финеас, несчастный, выживший чудом, и Анри, счастливый подопытный; Грегор, павший невинной жертвой наживы, и Давид, мученик, пострадавший от человеческой глупости. И многие другие, позволившие выявить ошибки и раскрыть элементарные истины, обозначить реальные или мнимые болезни, открыть обширные новые главы клинической науки и окончательно завершить другие.

Некоторые истории (например, Джозефа Мейстера или Финеаса Гейджа) обрели известность, а какие-то (Сельмы, Генриетты или Тимоти) оказались преданы забвению. Отдельных пациентов знают исключительно по инициалам или псевдониму ради сохранения медицинской тайны. В ряде случаев я дал им вымышленные имена, чтобы перевести из статуса второстепенных лиц в статус пациентов. Во всех рассказах в духе романа я попытался оставаться как можно ближе к изложению реальных фактов – не столько из стремления сохранить историческую правду, сколько потому, что было бы весьма затруднительно выдумать еще более необычайные истории. Я также постарался соблюсти хронологический порядок, чтобы наилучшим образом проследить историю развития медицинской мысли и всего, что ее окружало. Но одни из этих историй длились всего несколько месяцев, другие охватывают целую жизнь, а третьи – несколько поколений, как в случае Помарелли.

Моей первостепенной задачей стало отдать дань уважения всем этим пациентам, доверчивым или подозрительным, покорным или сопротивляющимся, которые существенно способствовали расширению знаний в области биомедицины. Но я не смог удержаться – вновь вопреки желанию пациентов – и воспользовался их историями, чтобы продолжить рассуждения о медицинском искусстве и его искаженной сущности, о всепоглощающей силе медицинского рынка. Подопытные кролики появились сначала в медицине, они превратились в таковых в моем исследовании о диагностике и уходе. Через их истории я дал свободный ход моим медицинским «гуморам», отмечая некоторые отклонения медицинской науки, существовавшие во все времена: даже колдовские призывы к соблюдению этики до сих пор не помогли нас защитить.

Эта книга представляет собой в некотором роде «мою долю колибри» в нескончаемой работе по популяризации, необходимой для прояснения плохо понятых медицинских тем, искаженных аффектом или испорченных коммерческими устремлениями. Описание случаев, рассмотренных здесь, стало для меня, практикующего врача, возможностью заглянуть по ту сторону зеркала. Этот рассказ выступает как благодарность моим пациентам, которые научили меня многому и чье доверие всегда казалось мне чрезмерным по сравнению с собственными знаниями и знаниями моих учителей.

1. Тан Тан

Вот уже более 20 лет он лежит в больнице Бисетр, и его знают все. Сразу после поступления в больницу интерны и врачи прозвали его «Тан», поскольку все его высказывания сводились к этому слогу. Поварихи, санитары, секретари называли его «Тан» или «господин Тан», в зависимости от степени уважительности, которую хотели выказать. Медсестры называли его более сердечно – «Тан Тан». Никто почти не знал его настоящего имени. В 1840 году, когда его госпитализировали с эпилепсией, ему было 30 лет. Он попал в отделение психиатрии не только потому, что в то время эта болезнь лечилась как помешательство, но еще и потому, что он не ответил ни на один вопрос, и поэтому его стали считать умалишенным.

– Как вас зовут?

– Тан Тан.

– Где вы живете?

– Тан Тан.

– Болит ли у вас что-нибудь?

– Тан Тан.

В отличие от своих менее адекватных соседей по палате, Тан Тан, казалось, понимал все, что ему говорили, и явно стремился дать обстоятельный ответ. Создавалось впечатление, что он очень старается, но, несмотря на все усилия, может выговорить лишь жалкое «тан», ставшее его именем. Эти два слога сопровождались гримасой смирения и раздражения одновременно. В остальном его поведение было нормальным, и некоторых удивляло, что он содержится в психиатрическом отделении. Примерно через 12 лет после госпитализации у Тан Тана начал развиваться правосторонний паралич, его состояние ухудшалось с каждым днем. По всей видимости, ему было суждено окончить свои дни в отделении для душевнобольных. Покорный пациент без имени, без будущего, не требующий заботы, с неопределенным диагнозом, жертва незнания и бенефициар прописанного ему сочувствия.

Однако у Тан Тана было настоящее имя, в первый же день зафиксированное в истории болезни: его звали Луи Виктор Леборн. Сложно подобрать более подходящее имя для заики. Он был ремесленником – изготавливал деревянные болванки для пошива головных уборов и обуви.

Случай Тан Тана оказался весьма серьезным – у него обнаруживают гангрену. Наконец-то выявлено заболевание, у которого тогда уже было название и его можно пытаться лечить. Антибиотики еще не открыли, но все же есть возможность продезинфицировать, перевязать или в худшем случае ампутировать конечность.

И тогда антрополог и хирург, профессор Поль Брока поместил Тан Тана в свое отделение. Сегодня сочетание антропологии и скальпеля может показаться удивительным. В то время мозг и руки действовали сообща, дополняя и усиливая друг друга. Медицинская практика исходила из всего, что имело отношение к человеку, то есть он был ее основной целью – этот утилитаризм еще не оказался нарушен чрезмерной специализацией врачей.

Предметами интереса Поля Брока были костный и спинной мозг, врожденные пороки развития, гангрена, сифилис, скрещивание кроликов и зайцев, трепанация в эпоху неолита. Этот прагматичный ученый, который брался за все, обнаружил, что некоторые формы рака лечатся с использованием венозного катетера, а также выявил мышечное происхождение миопатии. Именно Тан Тан вызвал интерес Брока к мозгу и речи. Однако ученый и гуманист, очень опытный и жадный до научных знаний, не сумел вылечить гангрену Тан Тана, и несколько дней спустя, 17 апреля 1861 года, в возрасте 51 года тот скончался.

Бессильная в лечении, медицина стремилась к достижению хотя бы понимания. Поэтому основным способом диагностики становится вскрытие. У трупа ищут патологические изменения, которые в дальнейшем могут объяснить симптомы у живого человека. Пациент при этом ничего не выигрывает, тогда как медицина приобретает очень многое. На следующий же день после смерти Тан Тана Брока вскрывает его мозг. Он обнаруживает сифилитическое повреждение левой лобной доли, а именно середины третьей извилины, и сразу же объясняет этим отсутствие у покойного способности говорить.

Долгое время левое полушарие мозга считалось доминантным, и ряд анатомов полагал, что именно оно отвечает за речь. Брока придерживался того же мнения, но наука нуждается в аргументах. И Тан Тан стал живым – простите, мертвым – тому доказательством. Брока был убежден, что обнаружил зону мозга, ответственную за речь. В день вскрытия, 18 апреля 1861 года, он рассказал о своем открытии ученым мужам парижского Общества антропологии, которое сам и основал несколькими годами ранее. У Брока была обширная коллекция черепов и экземпляров головного мозга, которую он скрывал от Церкви и Империи: их представители не одобрили бы мысли о том, что бессмертная и нематериальная душа может заключаться в кусочке мозга.

Брока не составило большого труда убедить коллег, и его имя незамедлительно оказывается вписанным в историю медицины. Несколько месяцев спустя он уверит и анатомов, но не без некоторого труда, и очень быстро третья лобная извилина господина Леборна начнет называться центром Брока. Это название было более звучным, чем «центр Тан Тана», а предположение, что центр, отвечающий за речь, мог бы называться именем Леборна, вызывает улыбку. Но истинная причина выбора названия кроется в другом: в истории медицины увековечиваются имена врачей, тогда как пациенты по привычке остаются неизвестными.

Нарушение речи у Тан Тана Брока назвал афемией. Вот как он описывает страдающих ею пациентов: «В них угасла <…> не способность к речи, не память на слова и даже не действия нервов и мышц при голосообразовании и артикуляции, а <…> способность координировать движения, свойственные членораздельной речи <…>».

Афемия Брока впоследствии станет называться афазией. С помощью медицинской визуализации будут обнаружены и подтверждены новые зоны, отвечающие за членораздельную речь. Несомненно, именно третья лобная извилина господина Луи Виктора Леборна стояла у истоков модульной концепции функций головного мозга.

Единственная дань уважения, которую мы можем отдать сегодня Тан Тану, – это взглянуть на его мозг, в течение 150 лет занимающий скромное место в витрине музея Дюпюитрена[5].

2. Нулевые пациенты анестезии

Вакцина, кесарево сечение, анестезия и морфий – этими четырьмя словами можно охарактеризовать истинные достижения медицины, благодаря которым возросли продолжительность и качество жизни человека. Вакцины снизили влияние паразитов, анестезия позволяет восстанавливать тела, а морфий облегчает агонию. Кесарево сечение достойно фигурировать в этом коротком списке только вместе с анестезией, поскольку до ее изобретения все женщины после этой операции умирали. Впрочем, до определенного момента хирургия была в первую очередь делом цирюльников.

Современная хирургия, с помощью которой теперь возможно избавлять от хромоты, делать трансплантации, а люди перестали умирать от непроходимости кишечника и перитонита, возникла исключительно благодаря успехам анестезии. Ее бурная и яркая история была, однако, написана бродягами, ярмарочными торговцами и зубодерами, которых анестезия возвысила до мастеров зубоврачебного дела.

На афише спектакля, расклеенной в конце 1844 года на стенах домов города Хартфорд, что в штате Коннектикут, большими буквами значилось следующее: «Во вторник, 10 декабря, в Юнион Холле профессор Колтон, специалист по веселящему газу, покажет его действие. В распоряжении зрителей, желающих испробовать его на себе, будет 40 галлонов. От этого газа хочется смеяться, петь, танцевать или драться, в зависимости от темперамента каждого. Безопасность гарантирована. Мы приглашаем исключительно людей респектабельных, а не распущенных граждан, которые могут предаваться недопустимым излишествам». Упоминание об опасности излишеств было плохо скрываемым способом привлечь зевак – подобного рода реклама, затрагивающая уровень подсознательного, всегда требует оплаты. Далее следовало продолжение без прикрас: «Все, кто однажды его попробовал, захотят попробовать вновь. Исключений быть не может. Невозможно подобрать слова, которые описали бы испытываемые ощущения». К чему лишать себя такого способа отвлечься от суровой реальности жизни? В афише совершенно недвусмысленно уточнялось, что приглашаются только джентльмены, тогда как на карикатуре была изображена пышнотелая дама в измятом платье, вдыхающая газ из большого баллона.

С момента открытия Пристли в 1772 году оксид азота (I) стал известен благодаря способности вызывать эйфорию, за что вещество и получило название веселящего газа. Ярмарочные артисты не преминули воспользоваться новым средством, изобличающим многогранность человеческой натуры. До того они показывали карликов и великанов, нездоровых толстяков, сиамских близнецов, готтентотов с большими ягодицами, а теперь могли выставлять напоказ не лучшие проявления настроения и ума. На некоторых ярмарках уже были размещены площадки, где можно было вдыхать эфир, а демонстрация действия веселящего газа вскоре превратилась в традиционное развлечение во время народных гуляний. В США благодаря этой цирковой потехе некий Сэмюэл Кольт заработал сумму, достаточную для того, чтобы открыть собственное производство револьверов… Оставалось только надеяться, что ассистенты Кольта не злоупотребляли веселящим газом, в чем, однако, не было ни малейшей уверенности… В настоящее время причина многих массовых убийств кроется в использовании огнестрельного оружия в сочетании с психотропными веществами.

Наиболее известным ярмарочным артистом стал Гарднер Квинси Колтон – незаурядная личность, шарлатан, выдававший себя за профессора, оппортунист, жадный до денег. Он начал изучать медицину, но быстро забросил учебу, когда понял, что веселящий газ позволит ему заработать намного больше, чем лечение больных. Его гениальная идея заключалась в том, чтобы совместить науку и зрелища. Поскольку под прикрытием науки нередко можно скрыть алчность и изящно замаскировать вульгарность, Колтон сообразил, что благородный облик привлечет состоятельную публику. Стоимость входного билета на спектакль оправдывала его профессорское звание. Высокий тариф вынуждает платить солидную сумму тех, кто согласен. Специалист продает свое достижение, и громкие звучные титулы оправдывают любые крайности. Сегодня цена обычного громкоговорителя уменьшенных размеров возрастает во сто крат, если его преподносят в качестве слухового аппарата.

Профессор Колтон проводил платные спектакли-лекции, во время которых разглагольствовал о физиологическом и психическом воздействии газа. Но, не обладая проницательностью, подобно своим предшественникам, рекламировавшим эфир, он упустил настоящие достоинства веселящего газа. Десятого декабря 1844 года ему было 29 лет, и в карьере ярмарочного артиста, высоко оценивающего свое искусство, случился неожиданный поворот…

В тот день в Хартфорде господин Хорас Уэллс прогуливался с супругой Элизабет. Он относился к той редкой новой категории зубодеров, которые хотели полечить зубы, прежде чем их вырывать. Но, увы, лечение зуба более продолжительно и болезненно, чем удаление. Ему тоже хотелось облагородить свое ремесло и при этом не жульничать. Он был большим охотником до научных поисков. Господин Уэллс и господин Колтон воплощали собой наилучшее и наихудшее проявления медицинской практики. Один посвящал себя служению науке, а второй подражал ей ради наживы.

Заметив афишу спектакля Колтона, Хорас Уэллс сказал жене:

– А не сходить ли нам немного развлечься?

– Ты же не хочешь сказать, что собираешься пойти на этот пошлый спектакль?

– Но посмотри, он профессор и после спектакля прочитает лекцию…

– Неужели ты попадешься на эту удочку?

– Нет, я просто-напросто хочу немного развеяться.

Госпожа Уэллс довольно легко дала себя уговорить…

Вечером, в начале спектакля, они встретили в Юнион Холле Сэмюэла Кули, с которым были хорошо знакомы, поскольку он иногда приходил помогать в зубоврачебный кабинет Уэллса. Молодой человек брался за все и был большим жизнелюбом, но в основном работал у одного аптекаря и не пренебрегал развлечениями, когда представлялся такой случай. Супруги решили сесть рядом с ним в первом ряду. Госпожа Уэллс опасалась худшего…

Ища глазами добровольца, говорун Колтон уронил взгляд на зрителей в первом ряду. Госпожа Уэллс почувствовала, как в жилах у нее стынет кровь. Колтон посмотрел на Хораса Уэллса и пригласил на сцену его. По правде говоря, это вышло непреднамеренно. Видя, что Уэллс колеблется, Кули вызвался подняться на сцену вместо него. Колтон, казалось, был доволен, поскольку строгий Уэллс вряд ли обеспечил бы тот результат, которого ожидал Колтон после своего представления… Идеальный кандидат…

Все шло как по маслу: Кули хохотал, шатался как пьяный, рассекал воздух беспорядочными движениями и в конце концов упал со сцены. Но во время падения он напоролся на плохо вбитый гвоздь, который раскроил брючину и рассек сверху вниз икру. Осознав, насколько глубока рана, Хорас Уэллс задохнулся в вопле, тогда как Сэмюэл Кули поднялся на ноги и принялся жестикулировать под взрывы хохота публики. Обрадовавшись подвигам своего первого добровольца, Колтон ничего не заметил. Супруги Уэллс обработали рану их несчастного друга и отвели его домой.

После представления они пошли справиться о самочувствии Кули и нашли его в скромной по-спартански комнате; он лежал, стиснув зубы, лицо его было искажено от боли.

– Очень болит? – спросила Элизабет.

– Последние пять минут просто ужасно, – подтвердил Кули.

– Как же так, до этого вы не ощущали боли? – удивился Хорас Уэллс, наклонившись, чтобы осмотреть ногу.

Из-за гематомы колено увеличилось вдвое, порез икры был глубоким, и рана все еще немного кровоточила.

– Так вы действительно ничего не почувствовали после падения? – настойчиво продолжал свои расспросы Уэллс.

– Нет, зато сейчас болит все сильнее и сильнее.

– Я очень вам благодарен, – сказал Хорас.

Элизабет и Сэмюэл посмотрели на него с изумлением. Неужели он тоже потерял голову?

– Да, я полагаю, что это веселящий газ не дал вам почувствовать боль, – продолжал Хорас.

– Кажется, я вел себя как дурак, – сказал Сэмюэл, – по правде говоря, я не очень хорошо помню подробности.

– Нет, вы были безукоризненны. Я очень вам признателен, – настойчиво повторил Хорас.

После того как супруги Уэллс вышли от Кули, Элизабет потребовала объяснений. Ее муж ответил, что он только что совершил революцию в искусстве зубодеров и наконец-то станет дантистом.

На следующий день Хорас Уэллс попросил своего ассистента вырвать ему коренной зуб, который уже некоторое время причинял ему беспокойство, одновременно пригласив краснобая-профессора Колтона прийти к нему в кабинет с веселящим газом. Он считал, что ему необходима большая доза, чтобы не ощутить боли. Во время операции он так глубоко вдохнул газ, что побледнел. Заметив его состояние, ассистент поначалу не решался начать операцию, но в конце концов уступил настойчивой просьбе Уэллса, который был близок к обмороку.

– Ну что, ты вырвал зуб? – поинтересовался Уэллс у коллеги.

– Как, ты не почувствовал? Я же тянул изо всех сил.

– Да-да, я почувствовал словно укус комара.

И под действием веселящего газа он принялся громко хохотать; взрывы смеха перемежались громогласными «ура».

Таким образом, Хорас Уэллс открыл общую анестезию, поставив эксперимент на себе. Случалось, что врачи становились своими же подопытными кроликами, как, например, канадцы Фредерик Бантинг и Чарлз Бест: они протестировали инсулин, сделав инъекции друг другу в декабре 1921 года, тем самым перевернув одну из самых прекрасных страниц в истории медицины.

Что касается общей анестезии, то нулевым пациентом можно считать Сэмюэла Кули, дурачившегося перед ошеломленным взором Хораса Уэллса. До этого эфир и закись азота служили исключительно в качестве увеселения для жадных ярмарочных артистов и лишенных изобретательности профессоров. А для появления научного интереса к веселящему газу достаточно было, чтобы в мозгу наблюдателя щелкнул переключатель. Таким наблюдателем стал Уэллс, а Кули неожиданно оказался его подопытным. Уэллс был одновременно и первооткрывателем, и первым пациентом, на котором была испытана общая анестезия. В кои-то веки пациента невозможно игнорировать, потому что он же и врач.

Но медицина неблагодарна, а ее история часто несправедлива. Официально создание анестезии приписывается совершенно другому человеку – некоему Уильяму Томасу Грину Мортону, мошеннику, который скупал имущество в кредит и перепродавал его, выходя сухим из воды с помощью денег. Он начинал учиться на дантиста, но был вынужден прервать обучение и бежать. Когда в Хартфорде он познакомился с Хорасом Уэллсом, ему было 23 года. Это было в 1842 году, за два года до описываемых событий. И тогда он принял решение вновь быть честным человеком, следуя советам старшего товарища и став его помощником, но очень быстро оставил его, чтобы, пользуясь его уроками, устроиться в другом месте.

Следовательно, Мортон не присутствовал, когда его бывший товарищ в декабре 1844 года обнаружил свойства закиси азота. Но через несколько месяцев после открытия Мортон бессовестным образом воспользуется неудачами Уэллса…

Успешно применив анестезию на нескольких пациентах, Уэллс решил рассказать о своем открытии. В начале 1845 года он представил его в больнице общего профиля Массачусетса перед знаменитым хирургом, профессором Джоном Уорреном, а также пришедшими по случаю студентами и зрителями. Уэллс применил газ к студенту, который согласился вырвать зуб. Но очень неудачно маску сняли раньше времени, и в момент операции студент завопил от боли. Может, студент закричал, чтобы угодить профессору Уоррену, который совершенно не верил истории с общей анестезией? Мы никогда этого не узнаем. Как хирург, влиятельный и уважаемый человек, мог поверить какому-то зубодеру?

«Какой вздор!» – хором кричали профессор Уоррен, его студенты и зрители после провалившегося на их глазах опыта Уэллса.

Мортон был свидетелем публичного позора, обрушившегося на его бывшего учителя и коллегу. В тот же вечер он попросил его повторить опыт, и все прошло безукоризненно. Мортон был очарован и тут же представил, сколько можно заработать на подобном открытии. Однако он не мог столь поспешно и открыто предать своего учителя. Тогда он решил использовать эфир, который демонстрировал те же свойства, хотя и переносился пациентами явно хуже. Он объявил бой закиси азота – битву более благородную, чем вызов, брошенный учителю учеником. Кроме того, Мортон был изворотливее и умел обольщать, а история науки не лишена и тактической хитрости.

После продолжительных экспериментов, 16 октября 1846 года Мортон был готов. Ему было 27 лет. Перед тем же Джоном Уорреном, в той же общеклинической больнице Массачусетса он повторяет опыт Хораса Уэллса. Оперируемый пациент с большой опухолью на шее ничего не почувствовал. Зал взорвался аплодисментами. Так 16 октября становится днем рождения эфира, официальной датой возникновения общей анестезии. Зал, ставший свидетелем этой присвоенной победы, переименовали в Ether Dome («амфитеатр эфира»), чтобы увековечить место его изобретения. Столь престижное заведение больше приличествовало подобному открытию, чем ярмарочный балаган.

Как и многие другие, Мортон понял: чтобы войти в историю, одного ума недостаточно – нужно еще выбрать подходящую публику, время и место. На его могиле высечена надпись: «Создатель и провозвестник ингаляционной анестезии, до которого хирургия всегда была агонией. Благодаря ему во время операций удалось не просто избежать боли, а вовсе избавиться от нее. С тех пор наука держит боль под контролем». Эта эпитафия должна была быть посвящена Уэллсу.

Между тем Уэллс продолжил делать операции с применением закиси азота. Он быстро понял, что не в силах соперничать с хитрецом Мортоном. Он попытал счастья в Париже, но, прочитав статью об использовании в анестезии хлороформа, вернулся в Нью-Йорк. Как ранее с веселящим газом, Уэллс решил испробовать действие хлороформа на себе. Ошибка стала роковой. Он не знал, что хлороформ вызывает сильную зависимость, особенно у людей, обладающих психической предрасположенностью. Вероятно, Уэллс относился к их числу. Он лишился рассудка. В январе 1848 года он был арестован после того, как облил лица двух проституток серной кислотой. В том же году он покончил с собой в тюрьме, вскрыв бедренную артерию. Скорее всего, такой конец был вызван действием хлороформа в сочетании с биполярным расстройством.