ТАТЬЯНА ОРЛОВА

ЗА ЗАКРЫТЫМИ ДВЕРЯМИ

ПОЧЕМУ ПРОИСХОДИТ ДОМАШНЕЕ НАСИЛИЕ И КАК ЕГО ОСТАНОВИТЬ

ЕСТЬ СМЫСЛ

МОСКВА 2022

ИНФОРМАЦИЯ
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Дизайн и обложка Натальи Агаповой

Орлова, Татьяна

За закрытыми дверями. Почему происходит домашнее насилие и как его остановить / Татьяна Орлова. — М. : БФ «Нужна помощь», 2022.

ISBN 978-5-6046470-2-8

«За закрытыми дверями» — исследование психолога-практика Татьяны Орловой о домашнем насилии. Автор рассматривает и социальные причины, и внутренние психологические механизмы этого явления. Она описывает, как стереотипы, сложившиеся в российском обществе (включая вредные патриархальные установки, передающиеся из поколения в поколение), мешают решению проблемы. В книге найдутся инструменты самопомощи и практические советы для тех, кто хочет поменять свою семейную ситуацию. Благодаря реальным кейсам читатели смогут лучше понять внутренние процессы, сопровождающие насильственные отношения, разобраться в себе и разорвать порочный круг.

Книга подойдет и тем, кто хочет узнать, как помочь близким, страдающим от домашнего насилия. В последней главе описана система государственной и общественной поддержки жертвам насилия, которая должна сформироваться в России.

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

Фактически работать над этой книгой я начала лет десять назад. Но сразу написать ее не удалось. В то время я находилась в абьюзивных отношениях1, причем уже второй раз. Из первых таких отношений я выходила почти семь лет, но тут же встретила другого человека, с которым опять что-то пошло не так. На этот раз я намного быстрее поняла, что происходит, и уже через год мы расстались.

Однако тогда у меня возникло много вопросов к себе. Как же это все случилось? Почему я, будучи психологом и даже тренером психологического института, имея любящих родителей и друзей, так долго оставалась в странных партнерских отношениях? Почему не могла уйти, несмотря на призывы и предупреждения моих друзей? Как я выбирала именно таких партнеров? Что со мной не так? И не наступлю ли я на те же грабли в новых отношениях?

Именно в это время мне предложили набрать команду психологов для вновь открывающегося Московского кризисного центра помощи женщинам и детям. Это было неожиданное и очень вдохновившее меня предложение. Разумеется, я согласилась и собрала команду. Так образовался коллектив из двенадцати человек, с которыми я начала исследование темы насилия в отношениях.

Больше всего мне хотелось осмыслить мой личный странный опыт. И сделать что-то полезное, конечно.

В первые месяцы работы мы все были уверены, что быстро разберемся с этим домашним насилием — накидаем идей, и готово. Но вопрос оказался сложнее. Клиентки2 приходили на терапию, рассказывали жуткие истории и быстро исчезали, иногда присылая эсэмэс «Спасибо, вы мне очень помогли, мы вновь восстановили наши отношения», после чего тянуло то ли выругаться, то ли заплакать.

Некоторые клиентки после, казалось бы, успешной работы, поиска и обретения внутренних опор вдруг накидывались на психолога с обвинениями и претензиями. Говорили, что он относится к ним с презрением, отвергает их, ведет себя непрофессионально.

Особенно угнетали случаи, когда долгое время в терапии вообще ничего не происходило. При всех стараниях психолога женщина продолжала жить с абьюзером, терпеть побои и оскорб­ления и чувствовать себя виноватой. От этого не менее виноватым чувствовал себя и психолог.

Я благодарна нашим интервизиям3 с коллегами. В течение всех этих лет каждую неделю мы встречались на три часа, с неизменным интересом обсуждали сложные случаи и пытались описать внутренние механизмы происходящего. Все это было увлекательно, кроме всего прочего. Это поддерживало и позволяло не унывать — тема-то очень непростая, и та беспомощность, которая преследует клиентов, накрывала и нас с головой. Дружеская профессиональная атмосфера была противоядием от выгорания.

Удивительно, но в работе с клиентами мой личный опыт скорее помогал и становился постепенно все более и более ценным. Он, как особая линза, позволял понимать происходящее с клиентками, верить им и спрашивать о том, о чем я ранее никогда бы не спросила. Если бы не личный опыт, я давно забросила бы эту тему. Но он, как нерешенная головоломка, побуждал меня приглядываться к ней с разных сторон и слушать пострадавших4.

Их было за эти годы очень много. В неделю я принимала человек по пятнадцать, потом по двадцать, потом по двадцать пять, а также супервизировала сложные случаи коллег, иногда работала на телефоне доверия.

Некоторые клиентки рассказывали о том же, что я пережила сама: про непонятную тягу и невозможность оставить человека, несмотря на всю боль, которую он тебе причиняет; про острую жалость, надежду и неизбежное разочарование; про забывание обид; про необходимость скрывать происходящее от близких как стыдную тайну. Какие-то клиентки говорили о совсем другой стороне насилия — о том, что некуда пойти, об отсутствии близких, которые поймут и поддержат, о тяжелом детстве и не менее тяжелом настоящем.

Первые авторы насилия5 стали появляться в моем кабинете вслед за пострадавшими, ушедшими от них и проходящими терапию в кризисном центре. На сессиях они были совсем непохожи на преступников. Они выглядели потерянными и испуганными, как несправедливо обиженные дети. Каждый хотел рассказать свою правду, сообщить, почему с ним поступили нечестно, как будто психолог сможет рассудить их с партнеркой, что-то ей объяснить — и в мире все встанет на свои места. Некоторые готовы были работать над собой и приходили на терапию несколько раз, но лишь до тех пор, пока их вторая половина вновь не возвращалась в отношения.

Затем я познакомилась с абьюзерами неосознанными и нераскаявшимися, с теми, кто продолжал чувствовать себя правым. Например, один мужчина больше десяти лет тиранил и бил жену. Ему удалось остаться с детьми, когда она наконец ушла. Мы повстречались на комиссии по делам несовершеннолетних. На заседании рассматривалась просьба матери дать ей возможность видеться с детьми. Этот человек был как на иголках, постоянно подскакивал к жене и выкрикивал: «Вы посмотрите на нее, здесь она такая смирная! Видели бы вы ее дома, она же сама избивает меня, вот так она меня ударила!» — и ударил женщину прямо на глазах удивленной комиссии. Женщина при этом молчала и плакала. И даже после такой наглядной демонстрации, а также нескольких справок из травмпункта о сломанных ребрах комиссия ничем не смогла помочь ни женщине, ни детям. Резолюция была приблизительно следующая: «Он говорит, что не препятствует общению матери с детьми. Он возражает против экспертизы наличия насилия в отношении детей. А что мы можем с этим сделать?» И моя клиентка, и я испытали полнейшую беспомощность.

Удивительно было и то, сколько вдруг оказалось клиентов с насилием в семье. До кризисного центра я работала в Московской службе психологической помощи, но за годы практики там видела лишь пару случаев с таким запросом. Интересно, что многие из тех, кто обращался к нам в кризисный центр, ходили и раньше к психологам, но о насилии молчали. Я поняла, что и сама до этого пропускала какие-то важные сигналы и не задавала неудобные вопросы. Возможно, потому, что жила в деструктивных отношениях и, по сути, для меня это было табу.

Работая в кризисном центре, я как бы поменяла оптику и стала замечать то, чего остальные не видели и не ощущали. Со мной это случилось еще тогда, когда о насилии никто в соцсетях не писал, до эпохи #янебоюсьсказать, до дела сестер Хачатурян и создания центра «Насилию.нет» — 6. Такое открытие удивляло: ты вдруг видел, что мир на самом деле другой, но вокруг никто ничего не замечает.

В конце 2013 года, когда открылся кризисный центр, уже много лет работали центры «Анна»7 и «Сестры»8 и был создан Консорциум женских неправительственных объединений. Мари Давтян с Алексеем Паршиным9 уже разработали законопроект «О профилактике семейно-бытового насилия в Российской Федерации» и были попытки внести его в Думу (они и по сей день пока ничем не закончились).

Я оптимистично смотрела в будущее: тогда мне казалось, что очень скоро этот закон будет принят, он же так логичен и справедлив. Пострадавшие смогут обращаться за помощью в полицию и опеку, мы создадим программы для работы с абьюзерами. Люди в семье будут чувствовать себя свободно и защищенно. Сейчас, в 2021 году10, уже очевидно, что все не так легко. За этот закон придется бороться, вероятно, ближайшее десятилетие.

Когда-то казались приемлемыми такие формы насилия, которые кроме как дикостью и ужасом не назовешь. Постепенно люди поняли, что неправильно рубить головы или сжигать на кострах, и формы насилия стали мягче. На это понимание ушли столетия. А само насилие никуда не делось.

Сейчас мы стоим перед необходимостью осознать, что насилие в семье недопустимо. Несмотря на очевидность существования проблемы, пока не все разделяют это убеждение, но я продолжаю надеяться, что общественное сознание постепенно дозревает и до этой мысли. Еще пару десятилетий назад женщина, решившаяся уйти от избивающего ее мужа, переживала общественное осуждение. Родители могли сказать: «Как же ты без него? Потерпи ради детей. В доме нужен мужчина». В полиции заявление взяли бы с большим трудом, с сопутствующими комментариями типа «Видно, было за что», и ничего не стали бы делать. На работе могли и уволить за синяк и странное поведение, поэтому рассказывать о происходящем никому не стоило. Соседи недоумевали бы, что там у этой пары творится: то они вместе, то крики из-за стены, наверное, «Ей такое нравится». Поэтому держались бы в стороне, на призывы о помощи реагировали редко. Друзья постепенно бы исчезали. А те, кто все еще оставался бы рядом, уже не верили бы в изменения и смирились с неизбежным. Психолог, вероятно, предложил бы взять ответственность за свой вклад в отношения и подумать о том, как сама женщина провоцирует агрессора. Адвоката для защиты в суде пришлось бы искать самой за деньги, которые у пострадавших в основном забирает агрессор. Соцсетей и групп поддержки не существовало, не было и убежищ.

Если к этому добавить множество бытовых трудностей и ответственность за детей, почти полностью в такой семье лежавшую на женщине, то становятся понятными причины, почему пострадавшие так и продолжали жить со своими обидчиками.

За двадцать лет ситуация в чем-то осталась прежней и даже ухудшилась. Это касается прежде всего правового регулирования семейных отношений. Позорная декриминализация 116-й статьи УК о побоях почти полностью лишила пострадавших защиты и легализовала семейное насилие. Раньше юридически защищаться было трудно, а теперь стало почти бессмысленно.

Но возникли и положительные изменения:

• Информация о насилии стала доступной. Появилось много отечественных и иностранных статей и материалов на эту тему. Наш словарь пополнился понятиями «абьюз», «газлайтинг»11, «эмоциональный шантаж»12, «сексторшен»13, «харассмент»14. Мы научились распознавать насилие, в том числе психологическое, и уже не готовы его просто терпеть.
• Проведено достаточно исследований на тему насилия, открыты механизмы, изучены последствия и изобретены методики работы с этой темой. Психологи не будут мирить пару и «восстанавливать» такие отношения, возлагать ответственность на жертву и оправдывать действия абьюзера.
• Появились убежища (их недостаточно, но они есть) и организации, где пострадавшие могут бесплатно получить помощь и поддержку15.
• Обсуждать публично истории про насилие, которое произошло с нами, стало возможным и не стыдным. И если мы выносим такую историю в сеть — нас поддержат.
• Женщины перестали видеть себя помощницами мужчин и рассчитывают на равенство.
• Развестись уже не так страшно, и родственники все реже боятся «потерять кормильца».
• Мужчины поверили в психологию и обращаются за помощью.
• Мужчины и женщины — авторы насилия — тоже.
• Возник образ родителя, который разговаривает с ребенком на равных, как с другой личностью, уважает его чувства и принимает его жизненный выбор. И даже если реализовать этот идеал удается не всем, он потихоньку становится внутренним ориентиром.
• Проект закона о профилактике семейно-бытового насилия рассматривался в Государственной думе и имел большой общественный резонанс. Его первоначальная редакция включала следующие важные положения: семейно-бытовое насилие рассматривалось как преступление и выводилось из частного обвинения в публичное; таким насилием могло считаться насилие любых членов семьи по отношению к тем, с кем они проживают вместе или ведут совместное хозяйство; предлагались меры защиты для пострадавших, в том числе охранный ордер, и описывались конкретные меры за его нарушение; описывались меры воздействия на домашних агрессоров, предполагающие как тюремное заключение, так и психотерапевтические программы.

  После внесения многочисленных поправок законопроект был рассмотрен в странной редакции: предлагалось применять этот закон только к зарегистрированным бракам; в понятие «насилие» не входили проявления физического насилия; не были точно описаны меры защиты потерпевших и не предлагалось мер лишения свободы для агрессоров; общественным организациям предписывалось «мирить» пары. И даже этот вариант столкнулся с огромным сопротивлением консервативных организаций и властей и в итоге был отложен. Но вскоре о нем узнали все. И тема домашнего насилия впервые зазвучала на государственном уровне. Очень хочется надеяться, что разум возобладает, пройдет еще некоторое время и закон будет принят. Думаю, мы дождемся.

И все же как у нас, так и в странах, более благополучных в отношении общественной оценки насилия, случаи абьюзивных отношений в семье по-прежнему есть. Несмотря на всю поддержку общества и возможность уйти, есть те, кто в таких отношениях остается. Такой была когда-то и я. И десять лет назад мне очень хотелось понять, что же это за магия и гипноз, судьба или божественное решение, отчего справиться с происходящим не удается никакими силами. Я искала ответы в профессиональной и популярной литературе, но действительно дельных не нашла. И тогда решила, что разберусь и напишу об этом книгу сама. Может, она кому-то будет полезна.

Эта книга — мой способ двигаться к большей осознанности, к ощущению неприемлемости насилия, к свободе, к уважению. Моя поддержка закона против домашнего насилия. И еще мне очень важно, чтобы термин «абьюз» не стал новым поводом для общественной травли. Чтобы мы не приписывали характеристику «абьюзер» какой-либо социальной группе: мужчинам, женщинам, верующим, атеистам, представителям любой расы или национальности. Чтобы мы боролись не с абьюзерами, а с абьюзом. Не обвиняли ни абьюзеров, ни жертв, но помогали им возвращать себе выбор: использовать насилие или нет, жить в нем или уйти.

В истории появления этой книги и в описании внутренних механизмов насилия участвовало несколько психологических команд. Кроме команды психологов кризисного центра были три волонтерские команды в «Насилию.нет»16, участники моих учебных курсов и, конечно, та команда, которая сейчас рядом, — психологи нашего центра «НеТерпи: психологи за отношения без насилия».

Теперь немного о том, как устроена эта книга. В первой и второй главах я постаралась отойти на некоторое расстояние от чувств, выбрать позицию наблюдателя и разглядеть насилие в отношениях со всех сторон: посмотреть на него как на социальное, биологическое, культурное явление, разобраться в его сути, увидеть, почему мы не всегда можем его опознать, и найти признаки, которые будут отличать насилие от чего бы то ни было другого. С третьей по шестую главы я хотела, наоборот, подойти так близко, как только возможно, и детально разглядеть наши внутренние механизмы, порождающие и удерживающие нас в насилии. Здесь же я привожу интересные кейсы из практики, которые позволят читателям еще глубже погрузиться в тему и лучше понять действия жертвенных и абьюзивных механизмов. Главы с седьмой по девятую посвящены теме самопомощи в деструктивных отношениях. В них я хотела рассказать о том, что человек может сделать сам и в каких случаях ему потребуется помощь психолога. Последняя, десятая глава поднимает, на мой взгляд, важнейшую тему: почему насилие — социальная проблема и почему ее нужно решать на государственном уровне, — и вместе с этим дает повод для дальнейших дискуссий. В конце книги читатели найдут приложения по негативным посланиям, которые применяются в детско-родительских отношениях, по распознаванию насилия у себя в семье, а также список полезной литературы и организаций, помогающих жертвам насилия. Мне бы очень хотелось, чтобы эта книга стала поддержкой для вас.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЧТО ИМЕННО МЫ НАЗЫВАЕМ НАСИЛИЕМ

ПОЧЕМУ КАЖДЫЙ ПО-РАЗНОМУ ОПРЕДЕЛЯЕТ НАСИЛИЕ?

ПОЧЕМУ МЫ ИНОГДА НЕ ЗАМЕЧАЕМ ЕГО?

КАК И ПОЧЕМУ ИЗМЕНИЛСЯ НАШ ВЗГЛЯД НА НАСИЛИЕ ЗА ПОСЛЕДНЕЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ?

ПОЧЕМУ ЛЮДИ ВЕРЯТ МИФАМ ВРОДЕ «БЬЕТ — ЗНАЧИТ ЛЮБИТ»?

ОТКУДА БЕРЕТСЯ ВИКТИМБЛЕЙМИНГ?

ВСЕГДА ЛИ ПОЛЕЗНА ПОМОЩЬ ПСИХОЛОГА?

НАСКОЛЬКО РАСПРОСТРАНЕНО НАСИЛИЕ В СЕМЬЯХ И КАК ЭТО ПОСЧИТАТЬ?

Власть никогда не бывает принадлежностью индивида; она принадлежит группе и существует лишь до тех пор, пока эта группа держится вместе.

Ханна Арендт

НАСИЛИЕ — ДОВОЛЬНО НЕОПРЕДЕЛЕННОЕ ПОНЯТИЕ

В первый же год работы в кризисном центре у нашей команды возник целый список вопросов. Зачем людям насилие? Что это за странная потребность унижать другого? Почему в каких-то отношениях обсуждают и договариваются, а в каких-то развивается диктат власти? Осознают ли люди, производящие насилие, что именно они делают? И зачем им это?

Ответы были нужны немедленно: нас, сотрудников центра, назначили на роль главных экспертов по домашнему насилию в Москве, и каждый день нам приходилось общаться с журналистами. Странное чувство, когда тебе необходимо объяснить и починить то, о назначении чего ты не имеешь ни малейшего представления, как если бы речь шла о приборе с инопланетного корабля…

Сразу же после открытия центра стали приходить заинтересованные представители органов власти и разных изданий с еще одним волнующим вопросом: «Насколько распространено насилие в семьях?» В тот момент я тоже хотела бы это знать. Но только сейчас понимаю, что простого ответа на такой вопрос нет. Можно спокойно называть любую цифру: насилие есть в каждой семье, в каждой четвертой, в каждой сотой. Все будет правдой. И все зависит от того, что мы обозначаем словом «насилие».

Смотрите, как по-разному могут рассказывать о семейной ситуации разные люди, и при этом никто не будет называть происходящее насилием.

*17 Он меня никогда не бьет, он заботливый, поддерживает меня. Да, он против моего общения с мамой и подругами. Установил мне геолокатор, говорит, что должен все время знать, где я нахожусь. Просто он ревнивый.

* Меня родители всегда любили. Да, строгие были, запретов было много, но время такое было, по-другому никак.

* Я не понимаю, что она от меня хочет, я всегда виноват. То я не так оделся, то слишком громко говорю, то постоять за себя не могу, то мало зарабатываю. В некоторые моменты я почти уходил от нее, но она останавливала меня неожиданной фразой типа «Но мы же решили поехать вместе в отпуск», «Я же хочу от тебя детей». И я думал, что все наладится.

* У нас в семье были приняты шуточки друг над другом. В детстве, может, мне это и не очень нравилось, когда папа ставил меня в такую дурацкую ситуацию и смеялся, а я ответить не мог. Но потом я привык и научился не реагировать.

Это насилие или нет? И если да, это одно и то же домашнее насилие или разные явления? Как минимум требовалось понять, что мы имеем в виду, когда употребляем словосочетание «домашнее насилие».

Сначала наша команда пошла простым путем и обратилась к Википедии. Там мы прочли вот что: «Домашнее насилие, также семейное или бытовое насилие, — насилие или дурное обращение одного человека по отношению к другому, совершаемое в домашних условиях, например в браке или сожительстве. Часто указывают, что домашнее насилие имеет целью обретение над жертвой власти и контроля. Может выражаться в форме физического, вербального, религиозного, репродуктивного, психологического, экономического и сексуального насилия, которое может варьироваться от едва различимых принудительных форм до изнасилования в браке и физического насилия, такого как удушение, избиение, нанесение увечий женским гениталиям, обливание кислотой <…> Также может включать насилие в отношении детей, родителей или пожилых людей. Домашнее насилие может быть названо насилием со стороны интимного партнера, если совершается супругом или партнером, состоящим в интимных отношениях, против другого супруга или партнера»18.

Итак, домашнее насилие коротко можно определить как «дурное обращение». Но как понять, какое именно обращение «дурное», а какое — пока нормальное? Получается очень тонкая и нечеткая грань.

С 2002 года Всемирная организация здравоохранения (далее ВОЗ) публикует доклады о насилии, где признается сложность с определением самого понятия в связи с различиями в общественной норме. ВОЗ определяет насилие как «намеренное использование — реальное или угрожаемое — физической силы или власти против самого себя, другого лица, группы лиц или какого-то сообщества»19. Формы насилия при этом могут быть разные: использование силы или власти способно «причинить увечья, психологические травмы, привести к смерти, вызвать трудности в развитии или лишения»20.

Борьба за власть, как отмечали многие психологи, начиная с Адлера21, является почти неотъемлемым свойством человеческих отношений. Тогда выходит, что насилие есть в каждой семье? Но если и жертва, и агрессор считают себя пострадавшими, как определить, кому и в чем нанесен ущерб? К тому же ущерб иногда не совсем очевиден — ничего не сломано, синяков нет. А тот, кто применяет насилие, говорит, что стремится только к общей пользе. Всегда ли действия агрессора намеренные? И в чем именно состоит это намерение? Вопросов много, а ясных ответов не найдено.

ДОМАШНЕГО НАСИЛИЯ НЕТ?

Мы с коллегами сразу же столкнулись с точкой зрения, что никакого домашнего насилия не существует. Ее довольно неожиданно для нас высказал духовник нашего кризисного центра, ныне покойный отец Димитрий Смирнов. В Общественном совете при Президенте РФ он заявил, что нет такой проблемы, а есть мода, пришедшая с Запада, и продвигает ее «антисемейное лобби».

Эту же позицию позже заняли многие депутаты. Мы все можем вспомнить «шлепки» Мизулиной, которые привели к декриминализации побоев22. С трибуны она спрашивала: «Что же теперь, и шлепнуть ребенка нельзя? Неужели мы будем за все эти ничтожные провинности (то есть за все побои, где не нанесен средний или тяжелый ущерб здоровью, нет сломанных рук или выбитых глаз, а только синяки и страх перед партнером или родителем. — Т. О.) привлекать к уголовной ответственности?»

В момент обсуждения закона о профилактике семейно-бытового насилия к Мизулиной подключились традиционалистские организации. Их натиск на родительские чаты и дезинформация о законе профилактики насилия приостановили дальнейшее рассмотрение этого закона. Пафос их писем в чатах ватсапа состоял в том, что все нормальные родители иногда шлепают детей, и теперь у этих семей могут отнять ребенка.

Родители изрядно испугались и даже выходили на митинги протестовать. Хотя в реальности закон о профилактике семейно-бытового насилия вообще не относился к детско-родительским отношениям. На тот момент давно существовали другие законы, регулирующие насилие в отношении детей, и они говорили, что детей действительно бить нельзя. Правда, и эти законы в реальности почти не работали. Но родители об этом не знали и беспокоились, что новый закон станет инструментом изъятия детей из кровных семей. Вся эта кампания, разжигающая родительские страхи, ввела людей в заблуждение.

Но вернемся к сотням женщин, обратившихся в кризисный центр за помощью. Неужели они — это обманутые западной пропагандой несчастные, у которых хотят отобрать семью, самое безопасное место в мире? Мой собственный опыт не давал в это поверить. Я этот опыт не придумала, а пережила. И меня саму к антисемейному лобби точно не получится отнести: мои родители всю жизнь прожили не только в браке, но и в любви друг к другу и ко мне. Такие же семьи были у моих бабушек и дедушек. Оттого и было так сложно признать, что в моих отношениях все иначе, и назвать происходящее насилием. И только когда я это сделала, я смогла из него выйти.

Вот так возникла необходимость разбираться, существует ли домашнее насилие или это только слова. И очень хотелось понять, что этими словами называют разные люди.

НАСИЛИЕ — ЭТО НЕНОРМАЛЬНО. А ЕСТЬ ЛИ НОРМА?

Для большинства людей насилие — ситуация ненормальная. Но что вообще такое норма? Что считать нормальным, а что рассматривать как выход за границы, как ненормальное?

В бытовом представлении норма — незыблемая истина, некая аксиома. Но в реальности норма — подвижная категория, и нормально то, что мы договорились или привыкли считать нормальным. В течение человеческой истории менялись любые нормы — от стандартов красоты и воспитания детей до условий труда и прав человека.

Договоренность о нормах может быть итогом сознательного обсуждения, как, например, в психиатрии. Классификация заболеваний постоянно меняется, у специалистов появляются новые данные, и в результате обсуждений они корректируют границы нормы и болезни.

Нормой также может стать принятие происходящего и отказ от борьбы. Например, мы смиряемся с мелкими проявлениями коррупции, начинаем сами потихоньку включаться в коррупционные схемы — даем взятки при нарушении правил на дороге или носим дорогие подарки директору школы — и со временем относимся к происходящему спокойно, уже никак не реагируя и на коррупцию в опасных, вопиющих масштабах.

Норма не задана изначально, она возникает постепенно. Давайте посмотрим, как выглядит и как развивалась норма в применении насилия в семье.

Лет тридцать — сорок назад понятия «домашнее насилие» не было. Но были сами факты дискриминации, унижения, жестокости в семье (достаточно почитать художественную литературу, чтобы это заметить). С ними мирились как с частностями, старались не замечать. Для описания использовали такие обтекаемые выражения как «сложные отношения», «строгий муж», «конфликты в семье». К тому же развод был настоящей проблемой и его боялись намного больше, чем того, к чему все привыкли.

Несложно заметить, что сейчас общественная норма допустимого в отношениях другая. Мы опознаем насилие и скорее не готовы с ним соглашаться. Но как это произошло?

Сам термин «домашнее насилие» возник на Западе и связан с борьбой женщин за свои права и второй волной феминизма. Однако была ли это мода и навязанная идея? Открыть какое-то явление и придумать его — не одно и то же. Для человека Средневековья не было бактерий, вирусов, элементарных частиц и многих других явлений, которые сейчас составляют нашу бытовую реальность. Со временем люди узнали об этих явлениях, а не придумали их. Так же случилось и с домашним насилием. И это был важный переворот в сознании. Как только что-то названо, мы начинаем это видеть, изучать и можем изменить.

КАК РОССИЙСКОЕ СОЗНАНИЕ ЗАМЕТИЛО ДОМАШНЕЕ НАСИЛИЕ

Как же в нашем российском обществе было открыто и признано, что определенные явления стоит назвать домашним насилием?

Первое, что возникло в поле общественного обсуждения, — это репортажи в СМИ о реальных трагедиях в семьях, когда женщин и детей убивали или калечили. Эти ситуации вызывали всплеск возмущения, становились темой ток-шоу. Но выводы в основном были о том, что мужчины-насильники — психически больные люди и мы как общество плохо за ними следим. Ни о каком домашнем насилии речь не шла.

Часто обсуждения заканчивались травлей и обвинением жертв23. Все возмущались, почему же они так долго терпели и не ушли сразу, подозревали для них какие-то выгоды. Тем, кто напрямую не сталкивался с физическим насилием, казалось, что жертвами становятся только особые женщины с комплексом жертвы, низким достатком и без образования, а абьюзерами — люди с тяжелыми психическими расстройствами. Пожаловаться на насилие в семье означало сразу стать объектом домыслов и подозрений: а все ли у тебя самой в порядке с психикой, а не провоцируешь ли ты партнера, а не извлекаешь ли ты выгоду из происходящего? И было совсем немного желающих рисковать репутацией, вынося личные истории в публичное поле.

При этом существовали отдельные общественные организации (например, уже перечисленные выше центры «Анна», «Сестры» и Консорциум женских неправительственных объединений), которые помогали пострадавшим, транслировали свое видение вопроса. Но их влияния оказывалось недостаточно, чтобы изменить бытовой взгляд на насилие. Специалистам был виден огромный масштаб проблемы, но общество в целом продолжало думать о ней как о единичных, исключительных случаях.

В 2016 году блокаду молчания прорвал флешмоб #янебоюсьсказать. Украинская акция быстро захватила все русскоговорящее пространство и в самой Украине, и в России, и в Беларуси. Тысячи историй о насилии над личностью в семье одновременно попали в сеть. Даже те, кто ничего не написал, смогли вспомнить и о своем опыте тоже.

Этот поток историй уже никак не мог рассматриваться как отдельные случаи, исключения из правила. Отрицать это явление стало трудно, а говорить о нем не стыдно. Через год возникла очень похожая история на Западе: акция #metoo разоблачала сексуализированное насилие и домогательства. В США акция закончилась громкими скандалами, разбирательствами и реальными тюремными сроками знаменитостей, злоупотреблявших властью. В России изменения произошли, к сожалению, только на уровне общественного сознания, но никаких изменений законодательства и осуждения агрессоров так и не случилось.

Тем не менее сети дали равную возможность высказаться и быть услышанными тем, кто раньше молчал. Возникли не только новые темы, но и новое явление — этические войны. В них отстаивалась иная позиция в вопросах пола, равенства в отношениях и также в вопросах насилия.

КАК ЭТИЧЕСКИЕ ВОЙНЫ СОЗДАЛИ НОВУЮ НОРМУ

На наших глазах менялась норма, появлялась новая этика. Общественная дискуссия поменяла взгляд людей на абьюз: вместо смирения с неизбежным и признания права сильного — четкое осознание, что насилие травмирует, что за него отвечает обидчик (не жертва!) и терпеть насилие не надо. К этой дискуссии подключились журналисты и общественные организации, психологи, адвокаты, активисты, блогеры, сделав ее более заметной и яркой. Но основным двигателем были все же голоса обычных пользователей. У тех, кто раньше не имел права голоса — женщин, детей, представителей дискриминируемых сообществ, — появилась равная возможность делиться своим опытом с читателями, а у читателей — осознавать и перерабатывать этот опыт. Острые темы, в том числе отношение к насилию, теперь вызывают сотни и тысячи возмущенных комментариев, рушат авторитеты, приводят к яростным столкновениям и вовлекают в обсуждение даже очень далеких от темы людей. Обсуждается приемлемость тех или иных практик в профессиональных сообществах (например, возможны ли сексуальные отношения между преподавателем и студентами или это сексторшен), обсуждаются травля в школе, медицинское насилие, появилось понятие «харассмент». Сеть стала работать как постоянная конференция, а иногда как огромный суд присяжных. Она выносит вердикт, что допустимо, а с чем мы теперь не готовы соглашаться и будем называть насилием.

Буквально за несколько лет совершенно по-новому стали звучать истории про жестокое обращение с детьми, про избиения в семье, про психологическое давление и контроль, возник термин «токсичный». Образовались специальные группы для поддержки и обсуждения опыта людей, переживших насилие. Сформировался общественный запрос на новые этические нормы.

Весь этот поток общественной рефлексии обрисовал границы того, что теперь мы называем насилием по отношению к личности. Общество договорилось, какие проявления можно считать насильственными. Не придумало, не было загипнотизировано и принуждено западным миром, а осознало опыт и договорилось.

Сеть, по сути, создала институт репутации как общественную оценку действий и ценности личности. На Западе репутация — мощный инструмент общественного давления, который имеет не только моральное значение, но и экономическое. Вы можете потерять работу, лишиться контрактов, если, с точки зрения общества, ваши высказывания и поведение неэтичны. Конечно, бывает и по-другому, когда интересы и взгляды какой-то общественной группы заставляют всех остальных замолчать и весь процесс начинает напоминать не обсуждение, а травлю. Тем не менее забота людей о своей репутации хорошо работает на изменение ценностей и представлений общества.

Есть признаки, что в России тоже появился такой институт. И несмотря на то что государство как будто бы не реагирует на насилие, не защищает пострадавших и не останавливает домашних агрессоров, общество с помощью репутации устанавливает границы допустимого. Теперь вполне реальна ситуация, когда человек, замеченный в том, что он избивает своих партнерш, с трудом сможет найти новую жертву. Обнародование неблаговидного поведения способно разрушить карьеру или как минимум защитить жертву от повторения насилия. Мы помним случаи с Региной Тодоренко24 и Мариной Чайкой25. И нередко публичное обсуждение — единственная защита, на которую могут рассчитывать страдающие от насилия со стороны известных людей. К сожалению, репутации пока рушатся в таких случаях не всегда или далеко не сразу. Так, ничего не изменилось в жизни у Марата Башарова или Леонида Слуцкого, несмотря на большой общественный резонанс от их насильственных действий. В России репутация работает как будто бы иначе, чем на Западе. Там почти невозможно ее вернуть, если однажды потерял. Большая часть нашего общества по-прежнему смотрит на насилие сквозь пальцы, но все же реакция есть. Со временем (если мы останемся демократической страной и не превратимся в тоталитарное государство, где свобода слова невозможна) тенденция не принимать насилие как должное неизбежно будет расти и укрепляться.

ПОЧЕМУ СЕМЬЯ ОСТАЛАСЬ ЗАКРЫТОЙ ОТ НОВОЙ НОРМЫ

Повлияла ли новая норма на семьи, на то, как люди воспитывают детей и строят отношения? Безусловно! Но, как ни парадоксально, в большей степени — на те семьи, где и раньше насилия было немного. В дисфункциональных семьях изменения пока незначительны. Осознают ли члены такой семьи, что происходящее внутри нее можно назвать насилием? Как выяснилось, далеко не всегда. Разберемся, почему до сих пор многие продолжают называть насилие обычным воспитанием и нормальными отношениями.

Семья — закрытая система. Она может сохранять привычные способы коммуникаций, как бы ни менялось общество. Например, семьи эмигрантов десятилетиями могут поддерживать тот уклад жизни, который был принят на родине. Они готовят те же блюда, так же обращаются к старшим, так же воспитывают детей, как их предки. Эта устойчивость — не прихоть, а способ сохранять наработанный тысячелетиями опыт и передавать его следующим поколениям. Но она же и препятствует изменениям и нередко мешает адаптации, принятию нового.

Похожим образом, поколение за поколением, семьи сохраняют и насильственные паттерны26 внутри системы. Если мы посмотрим на семьи, где используют жестокость, давление и контроль, то практически всегда увидим подобное поведение и в предыдущих поколениях. Мы также обнаружим запрет на вынесение информации в публичное пространство. Пока кто-то из семьи не обсудит происходящее с подругой, соседкой или не выложит в сеть, никто достоверно не знает, что творится внутри, за закрытыми дверями. Именно поэтому на такие семьи общественный диалог влияет в меньшей степени. Они как бы герметично изолированы от общества и таким образом диктуют и удерживают собственные нормы. Эти нормы связаны с тем опытом, который пережил род. Целые поколения, одно за другим, выработали свои способы справляться с ситуацией. И, как оказывается, эти способы могут быть совсем иными, чем в обществе в целом.

КАК СЕМЬЯ СОЗДАЕТ СОБСТВЕННУЮ НОРМУ

У насилия очень разные проявления — от грубых физических до тонких психологических или экономических. Их легко перепутать с защитой («давай ты не будешь носить такую короткую юбку»), заботой («тебе стоит бросить курить и начать лучше питаться»), беспомощностью («от твоих слов у меня сердце заболело»), иронией («ты же у нас самый умный»). Смысл сказанного напрямую зависит от контекста и интонации. Даже безобидный вопрос «Как дела?» может показаться угрожающим.

Семья, так же как и любое сообщество, проводит границы нормы путем договора. В одной семье он возникает через обсуждения, в другой — путем давления и неизбежного смирения со стороны тех, кто слабее. Это происходит регулярно и воспринимается как норма.

При закрытости семейных границ, когда в дом не приходят гости, когда «не выносится сор из избы», параллельно могут сосуществовать любые модели «нормального» во взаимоотношениях. Где-то будут орать каждый раз, выходя на прогулку, где-то могут вылить недоеденный суп за шиворот, а где-то — долго подбирать слова, чтобы не задеть чувства близких. И то, и другое, и третье с течением времени станет обыденным.

Именно в семье вырастает личность со своими установками, целями и ценностями. У детей до определенного возраста вообще нет возможности самим определять, что считать нормальным. Знание о том, как устроен мир и как с ним надо обращаться, они получают, наблюдая за близкими. В такой семье тот, кто проявляет насилие, предписывает всем членам норму и запрещает выносить информацию вовне. Альтернативный взгляд на ситуацию становится невозможен. Те, кто не в состоянии защититься или уйти, вынуждены принять происходящее как данность. Вырастая, они начинают считать насилие нормальным. Например, родители, бьющие детей, иногда рассказывают детям, что им еще повезло: в других семьях с ними бы обращались еще хуже, могли бы вообще сдать их в детский дом. А если они будут показывать свои синяки, то их уж точно туда заберут. Такой ребенок будет стыдиться происходящего с ним, чувствовать себя виноватым, скрывать последствия насилия от окружающих и думать, что приблизительно так все и живут.

ЧТО ВЛИЯЕТ НА ИНДИВИДУАЛЬНОЕ ОПОЗНАВАНИЕ НАСИЛИЯ

Насилие определяется каждым человеком по-разному. Те, кого в детстве пороли, нередко уповают на то, что «вырос же я нормальным человеком», и сами чаще применяют телесные наказания к детям. Те, кто привык к критике в родительской семье, могут критиковать партнера и считать, что это ему на пользу. Ранний семейный опыт становится шаблоном, от которого человек отмеряет допустимое и «нормальное» поведение.

Огромную роль играют гендерные установки и пол. В традиционных семьях от мальчиков и девочек ожидают совершенно разного поведения. Делая тест для определения насилия в отношениях, мы проводили онлайн-опрос о том, как люди реагируют на психологическое насилие. В нем приняли участие около тысячи человек. Оказалось, что мужчины на 20% реже женщин маркируют происходящее как насилие, а мужчины, пережившие насилие в детстве, — на 46%27.

И все же границы семьи не являются абсолютным барьером для проникновения новой информации. Дети ходят в школу и на работу; интернет, телевидение и медиа со временем начинают влиять на отношения даже в очень закрытых системах. Жители крупных городов, вовлеченные в обсуждения в соцсетях, экономически независимые, имеющие доступ к психотерапии и юридической помощи, яснее опознают насилие, чем сельские жители, зависящие от мнения соседей, экономически уязвимые и сохраняющие воспитательные принципы предыдущих поколений.

Особенно велика разница в определении насилия у представителей разных культур. Например, в афганской или кавказской семье жена должна беспрекословно слушаться мужа, а его требование не выходить из дома без сопровождения будет восприниматься как нормальное и законное. Но большинство женщин из европейских культур сочтут это насилием.

НАСИЛИЕ МАСКИРУЕТСЯ

В опознавании насилия много парадоксов. Так, в наиболее тяжелых ситуациях наше сознание отказывается видеть происходящее. Поэтому люди, живущие в тотальном контроле или подвергающиеся регулярным пыткам, часто менее обеспокоены ситуацией, чем те, кто ссорится из-за покраски стен или заказа еды.

Наш мозг прячет болезненную, травмирующую информацию от нас самих. Пострадавшие от предельной жестокости не успевают понять, как начинается очередной скандал. Стираются и слова, и обстоятельства, а припоминание связано с болезненными переживаниями. Как все началось? Трудно сказать. Едва насилие заканчивается, о нем не хотят думать, рассчитывая, что оно не повторится вновь. И поэтому люди, страдающие дома от истязаний, вне семьи часто выглядят так, будто у них все хорошо.

Наше сознание вытесняет негативные переживания. В результате рассказать о насилии не только стыдно и страшно, но и сложно. Нередко у пострадавшего создается ложное ощущение, что это незначительная, частная проблема. Не случайно в общественном поле долгое время видимыми были лишь отдельные случаи, где насилие уже отрицать невозможно — убитые и искалеченные женщины или дети, чьи истории попали в СМИ. В целом люди считали, что у них-то все в порядке.

Еще один парадокс насилия в том, что мы иногда не замечаем его, но замечаем его прямые последствия. Плоды насилия — депрессии, фобии, навязчивости28, психосоматические заболевания, проблемы пищевого поведения, зависимости и суициды. Оно напрямую влияет на репродуктивную сферу и уход за детьми. Нежелание иметь детей, аборты, социальное сиротство во многих случаях обусловлены насилием, пережитым в детстве или длящимся в настоящий момент. И эти плоды выглядят намного заметнее, чем их реальные причины. Внимание семьи и общества направлено на лечение последствий. При этом насилие в семейных коммуникациях остается за кадром.

Многие последствия насилия утяжеляют и фиксируют ситуацию. Так, употребление алкоголя и наркотиков почти всегда ведет к новому насилию. И тогда их начинают считать первопричиной насилия, но часто выясняется, что здесь путаются причины и следствия. Например, по данным фонда имени Андрея Рылькова, занимающегося помощью наркозависимым29, из 73 клиенток, употребляющих наркотики, 89% пережили домашнее, сексуализированное и полицейское насилие. Мне кажется очень вероятным, что, если бы в предыдущем опыте не случилось травм насилия, их не пришлось бы «залечивать» наркотиками.

ВЛИЯНИЕ ПАТРИАРХАЛЬНОГО НАРРАТИВА НА СЕМЬЮ

На восприятие насилия влияет и нарратив30, разделяемый членами семьи. В широком смысле он отражает наше понимание устройства мира, фактически — создает контекст, в котором рассматривается событие.

Сейчас основными бытующими и конкурирующими нарративами можно назвать традиционный патриархальный и феминистический. Они определяют совершенно разный взгляд на отношения в семье.

В патриархальном нарративе мужчине приписывается главенствующая роль, а женщине — роль помощницы и «хранительницы очага», отвечающей за «погоду в доме». Такой контекст предоставляет мужчине право на насилие для поддержания своей лидирующей роли. Легитимное насилие и контроль видятся не как проблема, а как долг и обязанность. От женщины ожидают смирения, послушания, заботы по отношению к мужу и власти над детьми. Современные интерпретации этой модели часто развиваются не только внутри консервативной части общества, но даже и там, где люди ищут для себя чего-то нового. Например, на разнообразных женских тренингах, в частности в идеях о ведической женщине.

Патриархальный взгляд на мир не появился из ниоткуда. В недавнем прошлом это видение выглядело экономически обоснованным. В общем-то, человек не более ста лет живет в ситуации, когда всем хватает еды. До этого основное производство строилось на базе сельского хозяйства. Мужчины выполняли тяжелую физическую работу, и потеря кормильца всерьез угрожала выживанию семьи. Из-за высокой смертности требовалась высокая рождаемость, как следствие, в семьях было много детей. Женщина почти постоянно была беременной или кормящей и, вероятно, истощенной, поэтому обеспечивать семью продовольствием должен был мужчина. Старшим детям приходилось ухаживать за младшими, младшим с 5–7-летнего возраста — начинать работать. Брак не был источником любви и романтики. В первую очередь он связывался с имущественными правами, и муж с женой нередко знакомились во время свадьбы.

Устройство такой семьи — особый статус мужа в доме, отношение к женщине как к собственности, четкая возрастная иерархия — отражало экономическую ситуацию и помогало выживать. Эта картина мира уже учитывала, что ресурсов на всех не хватит и одному придется существовать за счет другого. Семейное насилие становилось почти неизбежным: требовалось объяснить, что мужчины ценнее женщин, что старшие имеют власть над младшими и с раннего возраста надо работать.

Эта семейная структура сейчас кажется несправедливой, но в итоге она позволяла выжить кому-то в роду. Все, кто уцелел, обучались такому способу действия и мышления, реализуя его и в новых семьях, в следующем поколении.

Стратегии выживания законсервировались в языке. В русской традиции всем известны пословицы: «Муж — голова, жена — шея», «Не выноси сор из избы», «Милые бранятся — только тешатся», «Бьет — значит любит», «Не жалей розг для сына». Даже детская считалочка про сороку-ворону, где сорока не дает каши младшему, так как он дров не рубил, воды не наносил, тоже отражает быт крестьянской семьи, жившей лет двести назад.

Есть культуры, чей образ жизни очевидно влиял на выраженность проявлений насилия. Так, животноводческие культуры, в которых пастухам приходилось отражать набеги хищников и воров, резать скот, менять место жительства, перегоняя стада в поисках новых пастбищ, отличались большей дифференциацией женских и мужских ролей и большим уровнем насилия, чем земледельческие культуры. И до сих пор народы, происходящие из животноводческих культур, демонстрируют признаки, которые были важны когда-то для выживания.

Ситуация в семьях народов на Кавказе качественно отличается от семейной ситуации на европейской территории нашей страны. Ролевые ожидания от мужчин и женщин отражают быт народа, которому приходилось постоянно сражаться за свои территории и выживать в борьбе за существование. У женщины из Грозного или Махачкалы положение в семье качественно иное, чем, например, у женщины из Саратова или Кемерова. Кавказская женщина не сможет принять самостоятельное решение о выборе партнера, профессии, месте жительства, не посоветовавшись с семьей, хотя девушки из других регионов вполне самостоятельны в этих вопросах. Кавказские мужчины гипербдительны, ревнивы и воинственны, они наделены большей властью в семье и имеют право и даже обязанность контролировать поведение женщин своей семьи. Очень часты ситуации избиений не только со стороны отцов и мужей, но и сестер братьями за «плохое поведение», причем не в детстве, а уже во взрослом возрасте. Для европейской женщины такой «присмотр» воспринимался бы как явное насилие и повод обращения в полицию. Насилия в кавказских семьях, особенно по отношению к женщине, очень много. Это повторялось веками и помогло народу выживать в трудных ситуациях, поэтому закрепилось как норма. До сих пор существуют практика «убийств чести», похищения невест и женское обрезание — но никакой яркой реакции общества на них нет, они ощущаются как неизбежные. Конечно, в семье из другого российского региона точно так же может существовать насилие. Но все же оно, будучи вынесенным в общественное пространство, получит негативную оценку.

КОГДА ОБРАЗ ЖИЗНИ МЕНЯЕТСЯ, А НАРРАТИВ ОСТАЕТСЯ

За последние сто лет экономическая ситуация в мире сильно поменялась. В городах мужской труд не тяжелее женского, женщина может не только выжить сама, но и сама обеспечить детей, а ребенком при благоприятных условиях и вовсе возможно оставаться лет до тридцати.

Экономической необходимости в патриархальной модели больше нет, и она начинает отмирать, временно находя другие обоснования на уровне верований и убеждений. На наших глазах патриархальный нарратив сменяется феминистическим. Но и прежняя, основная модель пока не сдает позиций. Она становится чем-то вроде консерванта, удерживающего старый образ жизни, хотя реальный опыт подсказывает, что жизнь изменилась.

Свою роль в объяснение насилия вносит религия, а также ее индивидуальное понимание. Например, для только что пришедшего к вере православного человека очень важно следовать по духовному пути, терпеть скорби и смиряться со страданиями. Это может дополняться идеей «жена да убоится мужа» и идеей вечности брака. Тогда абьюз будет для человека духовным испытанием, в котором надо выстоять, жалобы станут сопротивлением божьей воле, а развод окажется невозможен.

Священник может поддержать эту позицию или не согласиться с ней. И от его поддержки или осуждения будет сильно зависеть судьба прихожан. Отношение РПЦ к домашнему насилию видоизменялось от категорического осуждения домашних агрессоров до поддержки декриминализации побоев и требований не вмешиваться в семью. К сожалению, последнее возобладало сейчас.

Существуют и другие варианты сохранения патриархальных взглядов, например когда они маскируются феминистскими мотивами. Нередко сталкиваюсь в практике с такой концепцией, когда женщина не согласна с традиционным распределением семейных ролей и власти, но по-прежнему считает, что задача мужчины — поддерживать экономическую стабильность. «Деньги, которые я зарабатываю, мои, а мужчина должен обеспечивать семью». Тогда на самом деле мы получаем вариант патриархальной модели, но дискриминированы уже мужчины. Часто этот взгляд дополняется приписыванием мужчинам изначально негативных свойств и ожиданием от них репараций.

Возникает как бы реванш за годы дискриминации, подобный тому, какой случается в семье, где в детстве мать жестко наказывала ребенка, а потом он вырос и начал сам с ней жестоко обращаться. Так искажается изначальное феминистическое представление о равенстве вне зависимости от пола.

ЗАЧЕМ ОБЩЕСТВУ ВИКТИМБЛЕЙМИНГ

Обычно из патриархальной модели или ее модификаций вырастает виктимблейминг — обвинение жертвы. Ей приписывают желание провоцировать агрессора: неправильно оделась, плохая жена, хотела и сама напросилась… В виктимблейминге насилие все же видится как проблемное поведение, но ему ищутся причины. Оно переосмысливается как способ наказания виноватых.

«Ты меня вывела», — оправдывает абьюзер очередной скандал. Почему же так соблазнительно обвинить того, кто и так страдает? Мне кажется, все просто. Такое объяснение как бы делает происшедшее справедливым и снимает дальнейшие претензии. Больше не надо разбираться, ситуация разрешилась: жертва хотела, чтобы ее избили, и специально спровоцировала агрессора. Преступления нет. Стоит жертве согласиться (позже мы рассмотрим, как возникает это как бы добровольное принятие на себя вины), и проблема «решена».

Желание минимизировать усилия, снять проблему есть и в сравнительно новой тенденции — видеть в авторах насилия законченных негодяев. Назвав кого-то «абьюзером», мы выносим отношениям смертный приговор, ведь «абьюзеры» не меняются. Как станет понятно из следующих глав, это не совсем так, и мысль о неисправимости абьюзера — тоже уловка сознания.

КАК ФЕМИНИСТИЧЕСКИЙ НАРРАТИВ ВЛИЯЕТ НА СЕМЬЮ

Феминистический нарратив развивается с конца ХIХ века, но, по большому счету, захватывает общественное сознание в России только последние десятилетия. Феминизм борется за экономические права женщин (право на равную оплату труда мужчин и женщин и одинаковую возможность реализовывать себя в профессии), репродуктивные права (право на аборт и контрацепцию), право на телесную неприкосновенность (против изнасилований и женского обрезания). В целом феминистическая оптика предполагает, что люди, в том числе партнеры в браке, имеют равные права. Разделяя эту точку зрения, мы сразу получаем возможность опознать некоторые коммуникации как насилие.

Мне, безусловно, близка феминистская оптика. И не потому, что я женщина. А потому, что она кажется мне точнее отражающей современные экономические реалии. Она лучше, чем патриархальная модель, помогает любому человеку, вне зависимости от пола, адаптироваться, раскрыть свой потенциал, опираться в большей степени на себя. Да, благодаря этому взгляду мы перемещаемся в эпоху индивидуализма, где самостоятельной, отдельно осознающей себя единицей становится каждая личность, а не род, семья или народ. В этой перспективе отношения перестают быть неизбежностью, но одновременно и не могут быть тюрьмой. Человек волен выбирать, хочет ли он быть в паре или ему хорошо одному, какие именно отношения ему нужны. Больше внимания в паре можно направить на доверие, близость, секс, взаимную поддержку, а не на бытовые и экономические вопросы.

Нарратив либо маскирует насилие, делает его законным, либо, наоборот, проявляет и обнаруживает его. Одна и та же бытовая задача будет по-разному решаться семьями, где есть иерархия партнеров или где оба считают друг друга равными. В патриархальной семье чаще будет применяться насилие, но в ней оно не будет так названо. В семье с партнерством насилия будет меньше, но о нем будут чаще говорить даже при небольшом нарушении границ. Например, вся нагрузка по воспитанию детей в патриархальной семье, скорее всего, автоматически ляжет на женщину — а как же иначе, она же мать. В семье, где есть равенство, партнеры могут обсудить, как они распределят эту нагрузку, вплоть до того, кто возьмет декретный отпуск. Продавливание собственной позиции или отказ от диалога в такой семье будут определены как насилие. Но в патриархальном нарративе это же поведение будет воспринято как норма.

ПСИХОЛОГИ: ПОМОЩЬ ИЛИ ВРЕД

Если насилие все же опознано в семье как проблема, тогда на него возможно реагировать. В действие вступают нарративы помогающих профессий. Семья оказывается на приеме у психолога, но часто после этого ситуация становится еще более запутанной. Далеко не все подходы полезны и эффективны в данном случае.

Одно из распространенных психологизированных обоснований насилия — идея о «созависимых отношениях» и треугольнике Карпмана как его схематичной модели. В этом треугольнике человек постоянно меняет свою роль, становясь то жертвой, то агрессором, то спасателем. В нем заявляется обоюдная ответственность агрессора и жертвы (их роли постоянно меняются) и утверждается, что у каждого есть выгода оставаться в зависимых отношениях.

В итоге тот, кто применяет насилие, может обоснованно сказать: «Так ты меня провоцируешь, потому что у тебя есть свои выгоды». И в этом, конечно, есть своя правда, выгоды как будто существуют, но, честно говоря, совсем небольшие. Скорее это минимальная компенсация за нанесенный ущерб, которая существенно меньше самого ущерба. Избил, потом подарил цветы. Стали бы вы таким путем добиваться цветов, если бы были свободны выбирать? Сомневаюсь. Но обычно у пострадавших выбора нет.

А тот, кто страдает от насилия, может прийти к выводу: «Со мной что-то не так, я эмоционально зависим(а), и, значит, в происшедшем есть моя вина». Сам термин «созависимость» определяет зависимость как свойство человека, неотъемлемую часть его характера, предполагает, что он, видимо, родился таким. То есть существуют люди зависимые и независимые, и ничего мы с этим не поделаем, ситуация безнадежна. Мы очень мало можем повлиять на то, какого мы роста, какова скорость наших мыслительных реакций и каковы неотъемлемые свойства нашей личности. Придется это учитывать и подстраиваться, нести свою часть ответственности за «зависимый» характер. Но я категорически не согласна — никаких специальных зависимых людей в момент рождения не существует. Мы все появляемся на свет с одинаковой потребностью в привязанности, так как мы совершенно беспомощны. А свойство всегда подстраиваться под другого образуется в результате применения к нам насилия. Созависимость — временное состояние. Мы можем повлиять на него и освободиться от этого бремени.

К тому же переход ролей, который рассматривается в треугольнике Карпмана как обязательное условие, на самом деле случается далеко не всегда. Кто-то может менять роли и быть как жертвой, так и агрессором, а кто-то всегда находится только в одной ипостаси. Применение и этой схемы, и понятия «созависимость», на мой взгляд, скорее запутывает ситуацию, чем проясняет ее.

Наверняка читатели уже сталкивались с объяснением, в котором объединяются насилие и тот, кто его производит, образуя конструкт «нарциссы» и «психопаты». Речь идет о том, что в паре есть «нарцисс» или «психопат», который отличается отсутствием эмпатии, желанием власти и контроля, жестокостью, тенденцией к самовозвеличиванию. Все это личностные дефекты, и «нарцисс» или «психопат» на протяжении жизни не изменится. Такая концепция наделяет абьюзеров неотъемлемыми, неизменными качествами. Они служат объяснением насильственного поведения и приговором одновременно. Эта простая теория, казалось бы, находит причины происходящего (насилие случилось из-за обидчика, опасного «нарцисса»). И сразу предлагает решение: надо изучать людей и больше не вступать в отношения с подобными личностями.

Но вопросы остаются. Например, почему кто-то становится «нарциссом»? Особенность генетики, искажение человеческой природы? Эта теория мало того что ведет к постоянной настороженности у пострадавших, вышедших из отношений насилия, и к стигматизации абьюзеров, но еще и порождает вопросы пострадавших к самим себе: «А если я кричала на детей после того, как на меня злился муж? А если я пилила его за выпивку и лежание на диване? Неужели и я нарцисс и психопат? И как же тогда быть?»

В результате такого видения человек капитулирует перед проблемой. Он утверждается во мнении, что некоторые люди изначально являются плохими, а отношения, где насилие возникло, уже не изменятся. Представление о неисправимости ситуации приводит к тому, что кто-то с большим трудом сознается в насилии, старается скрыть его даже от самого себя, а обнаружив насильственное поведение у другого, дорисовывает его образ до «опасного нарцисса». Такое представление ведет к маскировке насилия, внутреннему напряжению и изоляции.

Не все известные психологические концепции одинаково продуктивны в работе с насилием. Эта книга написана, чтобы рассказать о другом терапевтическом взгляде.

Попробуем подытожить. Насилие в семье возникает в результате множества факторов. Среди них общественное отношение к насилию, принадлежность к определенной культуре и нарративной концепции, наличие экономических ресурсов и их распределение, ранний детский опыт, коммуникативные навыки личности и семьи, а также травматический личный опыт (об этом поговорим дальше) и, наконец, влияние биологии в виде различных заболеваний (пока оставим это за границами нашего обсуждения).

От сочетания факторов будет зависеть, называет ли человек происходящее насилием, готов ли он с ним мириться, в какой мере насилие будет использоваться как инструмент воздействия в каждой конкретной семье.

Там, где насилие не опознается, его выраженность ничем не ограничена и зависит только от желания и потребностей тех, у кого сила и власть. Пострадавшие не имеют оснований ни сопротивляться, ни обращаться за помощью — ведь происходящее «нормально».

Насилие — проблема неявная. Сложно определить, сколько в итоге таких семей, где его практикуют. Даже подсчет случаев физического насилия затруднителен. Далеко не каждый пострадавший обращается за помощью и часто делает это только тогда, когда терпеть происходящее уже физически невозможно. Статистика по домашнему насилию на государственном уровне сейчас не собирается. Но косвенные показатели масштаба проблемы у нас все же есть. Так, по декриминализованной 116-й статье УК за те годы, пока побои еще считались уголовным преступлением, в Москве ежегодно подавалось чуть больше 100 тысяч заявлений. Как мы понимаем, подают их не сразу, а лишь когда все другие формы уговоров и воздействий исчерпаны. Случаев насилия намного больше, чем заявлений в полицию. При этом уголовные дела заводились лишь в 3% случаев. Цифры говорят нам вовсе не о том, что насилие — проблема незначительная, а о том, что полиция и государство не были готовы на нее реагировать. Но даже эти цифры не отражают реального масштаба.

Более правдивую картину можно было увидеть во время коронавирусного карантина в марте — июне 2020 года. Количество обращений в центры помощи выросло в 8–10 раз. И в 80% случаев пострадавшие рассказывали о физическом, сексуализированном насилии, об истязаниях. Стало ли на самом деле в этот период больше семей, где применяют насилие? Как показывает анализ случаев — нет. Все пострадавшие сообщали, что проблемы были и раньше, но они терпели. Карантин стал катализатором, под действием которого ситуация обострилась и пострадавшие начали искать выход. Получается, что видимую статистику предположительно надо умножить на 8–10. И тогда на наших глазах проявляются масштабы этого айсберга — мы видим сотни тысяч семей только в Москве.

ГЛАВА ВТОРАЯ. КАК РАБОТАЕТ НАСИЛИЕ ВНУТРИ СЕМЕЙНОЙ СИСТЕМЫ

НА ЧТО ИМЕННО ВОЗДЕЙСТВУЕТ АБЬЮЗЕР?

ПОЧЕМУ МЫ СОГЛАШАЕМСЯ С НАСИЛИЕМ И НАЧИНАЕМ ЗАВИСЕТЬ ОТ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ?

ИЕРАРХИЯ — ЭТО ВСЕГДА НАСИЛИЕ?

КАК НАСИЛЬСТВЕННЫЕ ПАТТЕРНЫ ПЕРЕДАЮТСЯ ИЗ ПОКОЛЕНИЯ В ПОКОЛЕНИЕ?

КАК УСТРОЕН ЦИКЛ НАСИЛИЯ?

ЧЕМ ОТЛИЧАЕТСЯ НАСИЛИЕ У ЧЕЛОВЕКА И У ЖИВОТНЫХ?

КАК ПРОЩЕ — С НАСИЛИЕМ ИЛИ БЕЗ?

Насилие — это узурпация свободной воли.

Гегель

К ЧЕМУ ИМЕННО ПРИМЕНЯЕТСЯ СИЛА

В предыдущей главе я хотела показать, насколько важен и сложен вопрос об определении и опознавании насилия. И если с физическим насилием все более-менее понятно, хотя даже его люди не всегда замечают («он всего лишь толкнул меня», «я просто дала ему пощечину»), то с психологическим насилием все еще более запутанно. У меня не раз возникала идея описать это неощутимое, субъективное явление — и все время останавливала неподъемность, масштабность и неопределенность задачи.

Но однажды мне написал незнакомый человек, не психолог, а социолог и пиар-специалист Игорь Костриков. Он предложил сделать тест, определяющий насилие в отношениях. Как человеку, только столкнувшемуся с этой темой, ему казалось, что это будет несложно. Я заразилась его энтузиазмом и подумала: а вдруг у нас получится?

Идея была в том, чтобы записать максимальное количество ситуаций и высказываний, которые воспринимаются как насилие, выбрать из них самые точные и на их основе сделать тест. На тот момент у меня уже имелись идеи для опознавания насилия, все-таки я обучала психологов и видела множество клиентов. Опорой стало представление о насилии как о воздействии одного человека на другого. И производится оно на довольно неощутимые вещи: на представление о себе, на принципы и ценности, на контакты с другими, на твою зону ответственности, твои ресурсы, на тело, территорию, деньги. В психологии для этого есть понятие «психологические границы». Но как определить, где они начинаются? Там же нет видимой разделительной полосы.

Мы можем почувствовать, когда наши границы нарушают, по ощущению тревоги и дискомфорта в ответ на чьи-то действия или слова. Представления о границах у нас начинают закладываться с момента рождения и достраиваются в течение всей жизни. Сначала мы понимаем, что это моя игрушка, потом — что это мои свойства или мои ценности, потом ассоциируем себя с определенным сообществом, профессией, достижениями и так далее. Все эти границы образуют внутри нас рабочую модель реальности, помогающую осознать, кто я и как мне себя вести в мире. Она определяет наши действия и наше понимание происходящего.

Так вот, насилие — воздействие через границы на эту внутреннюю рабочую модель реальности другого человека. Воздействие происходит без согласия человека и вопреки его интересам, но в интересах агрессора или системы в целом (в данном случае семьи).

НАСИЛИЕ И ПРИВЯЗАННОСТЬ

Механизмы воздействия одного человека на другого лучше всего заметны в детско-родительских отношениях. Мы видим, как рядом с контролирующими родителями вырастают дети, которые ничего не хотят. Рядом с депрессивными и отстраняющимися появляются те, кто постоянно пытается заслужить любовь. Рядом с взрывными и непредсказуемыми вырастают такие же непредсказуемые и отчаявшиеся люди.

И только рядом с любящими, внимательными взрослыми, которые уважают свободу и границы другого, может вырасти человек, опирающийся на себя, уважающий свои потребности и двигающийся к своим целям.

Эти закономерности описал психолог Джон Боулби, создатель теории привязанности. Он объяснил их потребностью человека сохранять привязанность к значимому взрослому, так как именно эта потребность позволяет выжить и выстроить свою личность.

Его последовательница Мэри Эйнсворт выделила четыре типа привязанности: тревожная, избегающая, дезорганизующая и надежная. При ближайшем рассмотрении в воспитании тех детей, у кого образуются первые три типа привязанности, мы обязательно обнаружим насилие.

Допустим, безразличные к ребенку родители — не берущие его на руки, не замечающие, что ему интересно и чего он хочет, равнодушные к его успехам (этот тип насилия принято называть неглектом, или пренебрежением, игнорированием важных эмоциональных потребностей). Своим поведением безразличные родители говорят ребенку: ты не нужен. Это очень тревожная информация, и она заставляет ребенка постоянно следить за реакцией родителей и привлекать их внимание, доказывая свою нужность.

Как ребенку приспособиться к такому поведению родителей, как выжить, если он чувствует себя лишним в семье? Он может стать удобным и пытаться заслужить любовь достижениями; или начать вести себя как-то особенно неприемлемо, например хулиганить или воровать. В первом случае родители могут по-прежнему не замечать ребенка, но хвастаться его достижениями в компании перед друзьями или родственниками; в другом варианте он станет источником их постоянного раздражения — они смогут найти в его поведении причины своих неудач и объединятся друг с другом для борьбы с ним. Но при любом исходе модель реальности и личностные границы такого ребенка поменяются вопреки его воле. Ребенок будет сориентирован не на свои желания, а на реакцию родителей, на то, чтобы быть ими принятым. Их желания станут для него важнее своих собственных.

Избегающая привязанность также возникает из-за применения насилия. Она характеризуется тем, что ребенок отстраняется от объекта привязанности. Обычно это связано с попытками родителя «воспитать, сформировать» личность ребенка, не дать ему вырасти «лентяем, оболтусом и эгоистом». На деле это оборачивается постоянным предписанием ребенку, что он должен делать и что ему делать запрещено. Такие родители, как правило, убеждены, будто бы предпринимают нечто полезное, иначе их дитя ждет плохое будущее. Но насилие отличается от воспитания тем, что не учитывает собственные потребности детей, не дает их личности пространства для самореализации, а навязывает родительское представление о хорошем и правильном, то есть опять же служит достижению родительских интересов. Например, требование идеально выполнять домашние задания без единой ошибки и жесткое наказание в случае неудачи очевидно работают на амбиции родителей. Это им важны успехи и достижения, так как в противном случае ребенка не надо было бы наказывать и заставлять.

Дезорганизующая привязанность характеризуется тем, что ребенок не знает, чего ждать от объекта привязанности, и так же непредсказуемо и непоследовательно реагирует на него. Родитель может в один момент проявлять любовь, а затем немотивированно и жестоко наказывать, устраивать эмоциональный бойкот, стыдить, манипулировать, запугивать, а затем снова проявлять любовь. И здесь мы видим насилие в воспитании. Потребности развития ребенка подменяются необходимостью обслуживать эмоциональные потребности родителя. В детском сознании появляется самая спутанная картина реальности: родителя приходится то утешать, то спасать, то прятаться от него, и надо стать старше своего возраста и взять ответственность за родителя, иначе в этой семье не выжить. Конечно, придется забыть о себе.

Какая бы из этих воспитательных стратегий ни применялась, в итоге ребенку придется пожертвовать собственными желаниями: общением с друзьями, свободным временем, играми и фантазиями, интересами, которые и создают внутреннюю мотивацию. Не быть наказанным или отвергнутым он может, только если иначе расставит внутренние приоритеты, начнет считать мамины или папины цели более важными. Это изменит не только его детство, но и его будущее, повлияет на выбор партнера, самооценку, профессию.

Я много работаю с клиентами, пережившими тяжелое детство, и вижу, чем в итоге платит человек за отказ от своих желаний. Например, ребенок, выросший рядом с вторгающимися, гиперопекающими родителями, живет обычно с ощущением не своей жизни, страдает от перфекционизма, никогда не чувствует удовлетворения от проделанной работы, постоянно оглядывается на авторитеты, не доверяет себе и так же критикует своих детей и партнеров. Все это не случайность и не врожденные свойства, а неизбежная побочка от насильственного воспитания. Личностные границы изменяются за счет смещения приоритетов со своих истинных потребностей на те, которые вольно или невольно навязывает доминирующий родитель. И это способ выжить в тяжелой для личности ситуации.

КАК ПРИВЯЗАННОСТЬ СТАНОВИТСЯ ЗАВИСИМОСТЬЮ

Поведение, при котором ребенок отказывается от своих задач развития и начинает обслуживать потребности родителей, действительно можно назвать созависимостью. Но это следствие, а не причина насилия. Семья из отдельных личностей в таком случае спаивается в одно целое, подчиненное удовлетворению потребностей более сильных и властных своих членов. И в ней остается очень мало пространства для индивидуальности и самоопределения, в том числе и у родителя, так как он занят поддержанием своей власти и совладанием с тревогой.

В большинстве определений насилия говорится о том, что оно необходимо для достижения власти и контроля. При ближайшем рассмотрении мы видим, что власть и контроль — только следствие, а начинается все с изменения потребностей. Их структура перестраивается, и удовлетворение чужих потребностей и целей становится обязательным условием реализации своих. Это было бы, возможно, не так плохо: благодаря этому механизму люди добровольно объединяются в сообщества. Такая связь существует и в детско-родительских отношениях с надежной привязанностью: мать что-то делает для ребенка, и он идет ей навстречу; ребенок что-то делает для матери, и она отвечает поддержкой и теплом. Подобные процессы мы наблюдаем в гармоничных парах, когда люди взаимно что-то делают друг для друга: проявляют внимание, поддерживают, утешают и т. д.

Но в отношениях насилия движение направлено в одну сторону: ребенок что-то делает для родителей, а его потребности так и остаются неудовлетворенными. Он все время надеется, что когда-нибудь мать полюбит, поддержит и утешит его, но этого снова и снова не происходит. Дефицит любви и поддержки становится все больше, а с ним, как ни странно, растут и иллюзорные надежды.

В таких семьях всегда возникают проблемы отделения выросшего подростка от семьи. И причины этого очевидны. В семье с надежной привязанностью родители, помогая ребенку удовлетворять его собственные потребности, дают ему необходимые ресурсы для взрослости, для самостоятельной заботы о себе. Он учится понимать, в чем нуждается и как этого достичь, и постепенно сможет получать это для себя сам. Тогда он спокойно отделится от родителей и будет строить собственную жизнь.

Но в насильственных отношениях потребности ребенка слишком долго игнорировались. Он переживает дефицит любви и поддержки и продолжает с надеждой смотреть на родителей, ожидая когда-нибудь от них это получить. Неоплаченный родительский долг удерживает его рядом с ними, хотя с годами только растет. Такие дети необязательно остаются физически рядом. Они могут уезжать в другие города и страны, но внутренне по-прежнему связаны с родителями, которые «задолжали» им любовь. Дети ведут с ними внутренний диалог, злятся, пробуют их убедить в том, что они неправы, и своей жизнью доказывают, что имеют право быть любимыми.

МОЖЕМ ЛИ МЫ ОКАЗАТЬСЯ ЖЕРТВАМИ БЕЗ ОПЫТА НАСИЛИЯ В ДЕТСТВЕ?

Насилие, пережитое в детстве, становится благодатной почвой, на которой в дальнейшем может вырасти насилие в паре. Но оказаться в отношениях с агрессором мы способны и без соответствующего детского опыта. Давайте посмотрим, как это бывает.

Насилие в отношениях двух взрослых людей тоже нередко выглядит как воспитание. И так же заставляет одного обслуживать потребности другого. Например, вечером после работы мужчина возвращается домой и проверяет, насколько тщательно жена помыла посуду, успела ли выгладить белье, и делает ей замечания, когда находит недостатки. Хочет ли женщина улучшать таким образом свои бытовые навыки, был ли у нее запрос на эту оценку? Маловероятно. Но мужчина так снимает напряжение после работы. А она может далеко не сразу опознать, что это абьюз. В ее семье все шли друг другу навстречу, старались слышать друг друга. И она рассчитывает на ответную готовность партнера идти навстречу. Вероятно, пройдет много времени, прежде чем она убедится, что это игра в одни ворота. Различные жизненные обстоятельства, например рождение детей, ипотека и пр., способны надолго ее задержать в этих отношениях, и ее личность за это время адаптируется и перестроится.

Другой пример — девушка, которая обижается и наказывает своего парня бойкотом каждый раз, когда он не угадал ее невысказанные желания. Теперь, чтобы оставаться в отношениях, он должен следить за мельчайшими изменениями ее лица и постоянно размышлять, чего же она хочет. Такие отношения, скорее всего, через некоторое время развалятся. Но если у этого парня были психологические травмы, даже не связанные с насилием, например его мама чем-то продолжительно и тяжело болела и он очень хотел ей помочь, тогда механизмы жалости и страха потерять близкого сохранят эти отношения.

Насилие может маскироваться под заботу. Отличие в том, что в итоге человек, о котором вроде бы заботятся, не приобретает, а теряет возможности управлять своей жизнью. Партнер, который каждый раз критикует наш выбор, чтобы мы «стали лучше», снижает нашу самооценку, делает нас неуверенными и беспомощными. Тот, кто предлагает не работать, чтобы мы могли больше времени уделять дому и семье, лишает нас карьеры и самореализации, разрушает нашу самостоятельность. Далеко не всегда и, главное, не быстро такое поведение опознается как абьюзивное. Насилие продвигается очень маленькими шагами, поэтому позволяет нам к нему адаптироваться и отступить настолько, насколько партнер залезет на нашу территорию.

Постоянное нарушение границ вызывает тревогу, беспомощность и угрожает потерей отношений. За партнером приходится постоянно наблюдать и защищаться. Когда на небе появляется туча, мы ищем зонт. Так же и с насилием. Пострадавший следит за поведением, лицом и словами агрессора, стремится понять его желания. Агрессору же претензии, угрозы, шантаж в адрес пострадавшего помогают снимать напряжение, успокаиваться. Однако, как мы убедимся дальше, напряжение исчезает только на время, а затем возвращается с новой силой. Поэтому насилие — не одноразовый, а постоянный процесс.

Казалось бы, стоит просто выйти из отношений. Но часто такие отношения сохраняются годами и десятилетиями. Из такой пары сложно выйти, и единство поддерживается вовсе не любовью. Атмосфера семьи со здоровыми отношениями и семьи с насилием отличается, как атмосфера гостеприимного дома, откуда не хочется уходить, и тюрьмы, откуда уйти попросту не можешь. В роли наших тюремщиков будут выступать не только сами абьюзеры или внешние обстоятельства (нет жилья, нет работы, есть маленькие дети, есть личные моральные обязательства), но и внутренние адаптивные механизмы сохранения привязанности. И хотя в этом случае травму от переживания насилия мы получаем, уже будучи взрослыми, сохранять привязанность пытаемся так же, как зависимый от жестокого родителя ребенок. Например, стараемся заслужить любовь достижениями, подстраиваемся под партнера, игнорируя собственные потребности и желания. Видимость отношений сохраняется годами, но приводит к истощению всех участников процесса.

КАКИЕ ПРЕИМУЩЕСТВА ДАЕТ НАСИЛИЕ

Насилие никогда не предполагает равных отношений. Оно переводит отношения из равных в иерархические или поддерживает уже сложившуюся иерархию. Равны ли мужчина и женщина в паре? Юридически — да. Но если объяснить другому, что «ты неопытна/неопытен, обычно ошибаешься, не все умеешь, и я буду расстроен(а), если сделаешь не по-моему», то можно получить больше прав и контроля над семейными решениями и ресурсами. И купить, допустим, автомобиль, которым будешь пользоваться один/одна, а не отложить на дачу, где отдыхали бы оба.

Не все иерархические отношения связаны с насилием. Родители должны принимать многие решения за маленького ребенка, это полезно для него самого. Дирижер в оркестре, режиссер или тренер руководят и распределяют партии и роли, и это полезно для всего коллектива. Насилием не является результат свободного договора между всеми участниками (например, пара договаривается, что семейным бюджетом будет заниматься кто-то один, так как это наиболее удобный для всех вариант). Такие коммуникации не требуют принуждения со стороны тех, кто обладает властью. Они устанавливаются с согласия всех участников и выгодны всем, свои личные потребности реализует каждый участник.

Но насилие позволяет установить власть — по праву сильного — даже тогда, когда это не в интересах других участников отношений и когда они с этим не согласны.

Многие связывают насилие с физическим воздействием. В реальности же не так важно, какими методами удается достичь власти над сопротивляющимися. Это могут быть и запугивание, и шантаж, и манипуляции, и обман, и эмоциональный контроль, и экономический контроль, и физическое воздействие.

КАК НАСИЛЬСТВЕННЫЕ ПОВЕДЕНЧЕСКИЕ МОДЕЛИ ПЕРЕДАЮТСЯ ИЗ ПОКОЛЕНИЯ В ПОКОЛЕНИЕ

Когда мы знакомимся с историями клиентов, то видим, что структура семьи и способы родственников взаимодействовать между собой каким-то образом транслируются из поколения в поколение. Например, холодность матери по отношению к дочери связана с холодностью бабушки к матери; в истории семьи находятся жесткий властный отец, дед и прадед; в нескольких поколениях присутствует доминирование старших сиблингов или же, наоборот, предпочтение родителями младших; есть неравенство в семье по половому признаку: вкладывают в мальчиков, на девочках экономят.

В некоторых историях удается проследить начало семейного паттерна. Часто это связано с пережитыми семьей в прошлом испытаниями: войной, потерей кормильца, тяжелым заболеванием, какой-то трагедией, когда семья оказалась на грани выживания (голод, геноцид, тюремное заключение, вынужденный переезд, сиротство и т. п.). Чтобы выжить после потрясения, семье пришлось перераспределить роли, пойти на беспрецедентные жертвы, и ценой этих жертв могло стать насилие и развитие травматической реакции у детей.

Например, после того как отца объявили врагом народа и отправили в лагеря, матери надо было взять на себя заботу о трех детях. Она целыми днями пропадала на заводе, жила в страхе дальнейшего преследования и одновременно переживала утрату мужа. Никто больше не приходил в гости, ни о чем нельзя было рассказывать соседям и одноклассникам.

Физического насилия не наблюдалось, но дети будто потеряли разом и мать и отца — одного просто не было, а другая уже не могла быть той теплой и доброй мамой, какую они знали раньше. Дети постарались подстроиться: усвоили, что все, происходящее дома, надо хранить в тайне, а любовь — пытаться заслуживать.

В следующем поколении может возникнуть уже психологическое и физическое насилие в паре, появившееся на базе детских представлений об устройстве семьи. В качестве супруга может быть выбран эмоционально недоступный, холодный человек. Принцип неразглашения информации не даст пожаловаться на проблемы друзьям и родственникам, привычка заслуживать любовь сыграет свою роль в терпении и смирении.

Дети, родившиеся в этой семье, не будут связывать проявления насилия с репрессиями и тяжелым семейным периодом, они будут воспринимать его как норму. Но опять получат травму, от которой насилие может продолжиться в следующем поколении.

Возникнув однажды как механизм совладания с трудной жизненной ситуацией, насилие становится устойчивой нормой и передается следующим поколениям, хотя исходная ситуация уже в прошлом.

НАСИЛИЕ — ЦИКЛИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС

Домашнее насилие — не один эпизод, а множество повторяющихся событий. Они следуют одно за другим по заведенному кругу, как музыка из шарманки, но каждый раз меняют свою громкость — обычно все с большей интенсивностью, но иногда и с меньшей.

Этот круг начинается не с насилия, он всегда начинается с большой любви. Партнер носит на руках, дарит цветы, говорит, что встретил свою половину. Через какое-то время могут вдруг возникнуть недовольства и требования: не ходить одной в гости, поменять стиль одежды. Разыгрываются ссоры на почве убеждений, появляется разнообразная критика.

Эти неприятные проявления могут быть восприняты как притирка, и другой человек попытается подстроиться, чтобы вернуть мир и любовь. Но любовь не возвращается, претензии только возрастают, как и напряжение в паре, которое наконец разряжается большой ссорой. Пара расстается, и оба бывают очень разочарованы друг другом. Через несколько дней кто-то делает первый шаг навстречу, просит прощения. После примирения любовь возвращается, но длится не так долго, как в первый раз. В паре вновь начинает расти напряжение, и оно опять приводит к еще более тяжелому скандалу.

Далее цикл повторяется, с той только разницей, что периоды любви («медовый месяц») становятся все короче, а затем исчезают. В периодах напряжения все больше раздражения и холодности, а ссоры (акт насилия) становятся все интенсивнее. Этот процесс можно изобразить схематически.

С теми или иными вариациями домашнее насилие выглядит как зацикленный, повторяющийся процесс. Цикл в каждой паре имеет свои уникальные особенности. Его длина может меняться от нескольких дней до нескольких лет; претензии в период роста напряжения звучат по-разному: и ревность, и идеологическое несогласие, и обесценивание, и попытка перевоспитать парт­нера; претензий может и вообще не быть, и тогда ссора возникает как бы внезапно и беспричинно. Выраженность насилия в момент ссоры тоже сильно отличается — от криков и оскорблений до физического насилия или же, наоборот, молчаливый бойкот и эмоциональная дистанция.

НАСИЛИЕ СУЩЕСТВУЕТ В РАЗНЫХ БИОЛОГИЧЕСКИХ СИСТЕМАХ

Давайте посмотрим на насилие с эволюционной точки зрения. Когда вообще возникло насилие по отношению к близким и себе подобным? Является ли оно свойством только человеческой природы?

Обратившись к зоопсихологии, мы увидим, что насилие в отношении представителей своего вида есть и среди животных. Например, случаи каннибализма среди синиц в голодные годы; антилопы, выталкивающие из стада старую особь, когда пришли к водопою, где живут крокодилы; львы, убивающие детенышей другого самца; шимпанзе, поддерживающие иерархию и, соответственно, возможность оплодотворить больше самок, то есть передать больше своих генов путем агрессивных стычек и манипуляций. Функция внутривидового насилия — это выживание и передача своих генов за счет перераспределения ресурсов. Оно используется не постоянно, а в основном в пиковые, кризисные моменты; может быть приурочено к моментам сражений за самок.

У человека насилие приобретает новое качество: становится не разовым событием, а постоянным, циклическим процессом. Оно закрепляется через воспитательные стратегии и поколенческие травмы. Однажды возникнув для решения какой-то задачи адаптации и выживания рода, насилие продолжается в поколениях, в отрыве от первичной травмы.

За счет возможностей нашего сознания мы выработали многочисленные механизмы устойчивости к насилию и способы контролировать гнев. Мы значительно лучше животных выдерживаем агрессию наших близких и не теряем дееспособность. В животном мире насилие очень часто заканчивается смертью жертвы, если ей нечем ответить на агрессию. В человеческом же обществе такого не происходит, насилие как будто (почти, но не полностью) перестает угрожать жизни, его вполне можно замаскировать и открыто не показывать. Но теперь оно становится нашим постоянным спутником. Оно передается из поколения в поколение тогда, когда в перераспределении ресурсов уже нет особой необходимости. Мы обучаемся ему как полезному поведению у наших близких. К счастью, нас также отличает от животных и то, что благодаря пластичности человеческого сознания мы способны выйти из насилия, перестроить собственные привычные паттерны.

КАК ЖЕ ОПОЗНАТЬ И ИЗМЕРИТЬ НАСИЛИЕ?

Вернемся к тесту, о котором я говорила в начале главы. От меня требовалось несколько примеров психологического насилия. Это было несложно, с ходу вспомнилось штук тридцать характерных фраз и ситуаций. Потом я опубликовала этот список на своей странице в фейсбуке и предложила желающим его дополнить своими вариантами. В итоге уникальных высказываний оказалось около сотни. Все они были про разное, их необходимо было распределить по темам.

Например:

• Настраивает на вашем телефоне геолокатор, следит за местонахождением.
• Предлагает выбор «Или я, или он/она» (про друга/подругу/мать/сестру).
• Намекает, что писать откровенно о себе в соцсетях не стоит.
• Настойчиво задает вопросы о том, с кем вы провели время, разговаривали, встретились взглядом.

Вместе все это складывается в группу «Ограничение контактов».

А вот такие высказывания я определила под общим заголовком «Ограничение самостоятельности»:

• Говорит, что вы не очень самостоятельный человек, вам необходимо помогать и давать советы.
• Указывает, что его мнение — истина, а ваше мнение — неверное предположение.
• Пытается дотянуть вас «до своего уровня».
• Настаивает на том, что должен участвовать в принятии всех решений в вашей жизни.

В итоге я выделила двенадцать тем:

• Воздействие на образ жизни.
• Воздействие на способ мыслить.
• Ограничение самостоятельности.
• Ограничение социальных контактов.
• Экономический контроль.
• Восприятие партнера как части себя.
• Проекция (приписывание партнеру того, что испытываешь сам).
• Обесценивание и сравнение.
• Оскорбления, угрозы, шантаж, газлайтинг.
• Представление о гендерном неравенстве.
• Допустимость насилия в воспитании детей.
• Физическое и сексуализированное насилие.

Наверное, можно было бы все сгруппировать и по-другому, но как рабочая версия нам это подходило. На следующем этапе мы с коллегами разместили список в разных группах в фейсбуке и попросили желающих оценить, что из этого они считают насилием. Перед заполнением респонденты отмечали свой пол, возраст, образование, отвечали, находятся ли они в отношениях, а также переживали ли они насилие в детстве или во взрослом возрасте.

Тест добровольно заполнили 102 мужчины и 980 женщин (при том, что в группах, где мы размещали тест, было примерно равное количество мужчин и женщин). Заполнившие анкету мужчины определяли высказывание как насилие реже в 20% случаев, чем женщины. Лучше распознавали насилие молодые респонденты.

Заметно было влияние предыдущего опыта насилия, и оно было разным у мужчин и женщин. Мужчины, пережившие насилие только во взрослом возрасте, определяли происходящее как насилие на 26% чаще, чем те, кто пережил насилие в детстве. У женщин же этот разрыв был несущественным. И мужчины и женщины, находившиеся в отношениях, реже замечали насилие, чем те, кто был свободен.

Выводы были сделаны следующие:

• Женщин эта тема беспокоит почти в десять раз сильнее.
• Мужчины хуже распознают насилие, в том числе по отношению к себе.
• Чем моложе человек, тем яснее он видит, что над ним производят насилие.
• В отношениях человек становится терпимее к насилию.
• Мужчины иначе адаптируются к насилию, чем женщины.
• Мужчины, пережившие насилие в детстве, признают насилие нормой и часто не замечают его. Вероятно, они находят решение, которое облегчает для них насильственный опыт. Предполагается, что они в большей степени сами начинают использовать абьюз по отношению к тем, кто слабее, поэтому возникает нормализация происходящего. При этом мужчины, пережившие насилие только во взрослом возрасте, остаются к нему чувствительны.
• Женщины, по всей видимости, хуже адаптируются к насилию в детстве, у них возникает много проблем в связи с насилием по отношению к ним как в детстве, так и во взрослом возрасте, и они не перестают его замечать.

Мы с коллегами довольно выпукло увидели, что проблема разного восприятия насилия действительно существует. И неслучайно к психологам по этому поводу намного чаще обращаются женщины, а мужчин эта тема как будто не беспокоит. Но почему же происходит именно так? Очевидных гипотез поначалу не было, но постепенно они стали появляться, и о них я расскажу в следующих главах, когда мы приблизимся к пониманию внутренних механизмов насилия.

На основе этого опроса появился полезный список, который помогает замечать насилие в привычном поведении31. Я также собрала родительские послания, которые выдают токсичные родители детям32. Этими списками стоит пользоваться как проективным материалом. Они, безусловно, не отражают всех проявлений насилия в отношениях, но по их примеру вы, вероятно, вспомните, что происходило в вашем детстве или уже во взрослой жизни.

Домашнее насилие — это недобровольный механизм перераспределения ресурсов внутри семьи (или другой системы). Личность отказывается от своих потребностей и желаний и действует в интересах агрессора или системы в целом, чтобы сохранить принадлежность к системе и отношения привязанности.

Домашнее насилие разворачивается как многократно повторяющийся цикл. Все, кто участвуют в нем, меняют свою личность, у них вырабатываются механизмы адаптации к насилию. В дальнейшем эти механизмы могут вновь запускать насилие в паре и передаваться детям.

Насилие очень плотно соединяет людей вместе, но не за счет любви, нежности, поддержки. Эти скрепы буквально прибивают нас друг к другу обидой, страхом и ложной надеждой. Действуют они не только на пострадавших, но и на абьюзеров — «прибитыми» к отношениям становятся все участники процесса. Жертвы — за счет перестройки своих целей и устойчивой мотивации отдавать все не себе, брать ответственность не за себя, а за родителей, за мужа и т. п. Абьюзеры же сцеплены с пострадавшими за счет привычки опираться не на себя в регулировании своих нужд, прежде всего эмоциональных, но также и экономических, сексуальных, экзистенциальных.

А что же люди, выросшие без насилия? Разве им не нужны другие люди? Конечно нужны. Для рождения и воспитания детей, для командного решения многих задач. Веселье и радость возникают от общения и совместного творчества. Боль проходит быстрее, когда рядом есть тот, кто поддержит и утешит. Во всем этом есть много свободы, диалога, признания ценности каждого, уважения к границам, готовности чем-то делиться и благодарности за вклад в отношения. В таких отношениях люди не выживают за счет друг друга, но их присутствие в жизни друг друга рождает новое качество, что-то большее, чем если бы они жили одни. Такие отношения строятся и каждый раз подтверждаются взаимной поддержкой, уважением и свободой.

На первый взгляд, отношения без насилия выстроить сложнее: требуется каждый раз объяснять свою позицию и проявлять внимание к другому человеку, искать творческие и компромиссные решения. Насилие кажется быстрым и более эффективным инструментом: не надо долго договариваться, слушать, поддерживать, утешать, можно просто принять решение, которое нравится тебе самому. Но цена таких решений очень высока. Если избирается именно этот путь, он неизменно приводит к циклически повторяющемуся насилию.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. КАК ПЕРЕСТРАИВАЕТСЯ ЛИЧНОСТЬ ПОД ДЕЙСТВИЕМ НАСИЛИЯ

ПОЧЕМУ АГРЕССОР ПРИЗНАЕТСЯ В ЛЮБВИ, А ПОТОМ УНИЖАЕТ?

ПОЧЕМУ ЖЕРТВЫ ИГНОРИРУЮТ СИГНАЛЫ ОПАСНОСТИ В ОТНОШЕНИЯХ?

ЧТО ОБЩЕГО В ЛИЧНОСТИ ЖЕРТВЫ И АГРЕССОРА?

ПОЧЕМУ МЫ ЗАБЫВАЕМ ВСЕ ПЛОХОЕ?

ЗАЧЕМ НАМ КОНТРОЛЬ?

ПОЧЕМУ ЖЕРТВЫ НАСИЛИЯ НЕ МОГУТ ДАТЬ ОТПОР АГРЕССОРУ?

ПОЧЕМУ АГРЕССОРЫ ТАК ПЛОХО КОНТРОЛИРУЮТ ГНЕВ?

Я против насилия. Потому что, когда кажется, что зло делает добро, это добро ненадолго. А зло остается навечно.

Махатма Ганди

ГДЕ ПРИЧИНЫ, А ГДЕ СЛЕДСТВИЯ

Понимание механизмов насилия — это ключ к освобождению от него. Неправильная интерпретация запускает неправильные ответные действия, и в итоге насилия становится больше. Возьмем частую историю, когда родители жалуются, что дети специально выводят их из себя: разбрасывают вещи, мусорят, не хотят учиться, хамят… Родители испытывают колоссальную беспомощность, когда пытаются призвать ребенка к порядку и это не ­удается. Им кажется, что он получает удовольствие, издеваясь над ними. Объяснение его действий как злонамеренных, направленных лично против них, как будто не оставляет выбора: приходится взятьcя за ремень, чтобы «хорошо воспитать» ребенка, пресечь дурные наклонности. Но это ложное объяснение. В родительской беспомощности для ребенка нет никакого удовольствия. Наоборот, в этот момент он испытывает сильнейшую тревогу: будет ли применено к нему насилие? Такое воспитание не только не ограждает от дурных наклонностей, но и создает их внутри личности ребенка.

Другое распространенное заблуждение, когда женщина, пострадавшая от насилия, ожидает, что если агрессор искренне раскается, попросит прощения, то тогда она сможет к нему вернуться. И когда после раскаяния и примирения насилие опять повторяется, она переживает это как обман, лицемерие партнера. Неправильное понимание вызывает ложные ожидания. Раскаяние вовсе не гарантирует прекращение насилия, и само насилие — это не сознательный обман или лицемерие, а по большей части автоматически работающие механизмы внутри нас.

Когда речь идет о насилии, таких заблуждений много. Мы, отдельные люди и общество в целом, не до конца понимаем, что происходит внутри сознания как жертвы, так и обидчика, и приписываем им ложные мотивы. Отсюда вырастают виктимблейминг, идея о неисправимости абьюзеров, идея о вторичных выгодах пострадавших, удивление от выученной беспомощности и стокгольмского синдрома (сотрудничества с агрессором). В реальности большинство процессов, которые мы наблюдаем при домашнем насилии, объясняются нормальными адаптивными реакциями человеческой психики. Но на первый взгляд они кажутся чем-то странным и нездоровым.

Трудности с пониманием, что двигает личностью в такой ситуации, возникают и у специалистов. На учебных программах и лекциях о насилии мы обычно начинаем с описания того, что нам уже известно по этому вопросу. Участники программ очень точно описывают разнообразные признаки и симптомы, но они настолько нелогичны, несистемны, противоречивы, что сложно понять, с какого конца начинать с ними работать.

Например, сначала пострадавший не хочет жить с абьюзером, а буквально через несколько дней вновь к нему возвращается и переживает эти отношения как уникальные, возможно, самые ценные и интенсивные в жизни. Обыватель скажет о пострадавшем, что это человек беспринципный, безвольный, непоследовательный, поэтому с ней/с ним такое и происходит. Специалист воспользуется термином «пограничная личность». Получается, будто бы личностные особенности жертв объясняют, почему они оказываются в плену у абьюзеров. Но, как мы убедимся дальше, этот вывод неверный.

Понаблюдав за абьюзером, тоже обнаруживаешь много странностей и нестыковок. Только что человек относился к тебе очень хорошо, казалось бы, с большим доверием, и вдруг ситуация на пустом месте меняется, он видит в тебе врага и нападает. Все выглядит как тяжелая личностная патология и ведет к уже знакомым выводам: абьюзеры — изначально психически больные люди. А специалисты используют термин «нарциссическая личность», ранее говорили о «психопатии». Но каким бы словом мы это ни обозначали, оно не раскрывает сути происходящего.

В течение многих лет я размышляла о процессах насилия и твердо решила отказаться от гипотезы, что все его участники имеют какие-то врожденные личностные особенности. Наоборот, я сделала предположение, что насилие сформировало определенные личностные последствия у его участников. Ну а чтобы разобраться с противоречиями в поведении жертвы и агрессора, необходимо сначала определить, что же такое личность, как она работает.

ЛИЧНОСТЬ И СУБЛИЧНОСТИ

В ситуациях повторяющегося насилия один и тот же человек в разное время думает и делает совершенно противоположное. Например, жалуется на обидчика, а потом его защищает; говорит, что очень любит, а потом унижает и бьет. Эти реакции как будто бы не могут быть выстроены в одну линию поведения, словно действуют несколько человек. Они не объясняются отсутствием личной позиции, так как каждый раз позиция имеется, и она очень яркая, просто совсем другая, чем была некоторое время назад.

Дело в том, что внутри личности есть не одно «я», а несколько частей, каждая из которых осознает себя как «я», и похоже, что эти части в данном случае имеют разный взгляд на ситуацию. Но норма это или тяжелое психическое заболевание?

То, что личность — структура не монолитная, а многомерная, предполагалось психологами давно. О существовании частей внутри личности говорили Карл Густав Юнг и создатель психосинтеза Роберто Ассаджиоли. Известный психоаналитик Уильям Рональд Фэйрберн впервые упоминает о двух частях личности, которые образуются в результате травматических переживаний. В шестидесятые годы выходит книга Дэвида Селани «Иллюзия любви. Почему женщина возвращается к своему обидчику», где автор на примерах показывает, что все пострадавшие от насилия имеют две части личности — Раненое Я и Надеющееся Я. Одна часть помнит о нанесенных обидах, а вторая — не помнит и старается заслужить любовь.

Долгое время наличие частей рассматривалось как тяжелое нарушение, необратимая патология, расколовшая целостную личность. И только с накоплением терапевтического опыта, в ходе длительного наблюдения за психологическими проявлениями возникли модели, которые начали видеть нормальную личность как сложноустроенную многомерную структуру. Самой яркой такой концепцией стала модель Ричарда Шварца и его подход IFS (или системная семейная терапия субличностей)33. Она предполагает, что любая человеческая личность состоит из многих субличностей, объединенных вокруг некоего центра, энергии Я — Селф. Каждая субличность может осознавать себя как отдельное «я», поэтому мы не замечаем, когда переключаемся между частями, и просто оказываемся в разных состояниях. Части обмениваются информацией, они связаны между собой. Но в некоторых случаях у частей образуются полярные позиции (например, одна жалеет человека, другая на него злится). Каждый, кто вел диалоги в своей голове, легко опознает такие противостоящие друг другу части.

Мы можем заметить присутствие части, когда захвачены неким состоянием и оно требует немедленных действий. Например, нахлынувшее на нас раздражение заставляет непроизвольно повышать голос. Потом это состояние отступает, будто его и не было, и нам может быть даже странно, почему мы так себя вели. А некоторые части личности мы стараемся изолировать и не взаимодействовать с ними, так как хранящаяся в них информация опасна. Иногда мы буквально проваливаемся в боль и одиночество — значит, мы погрузились в изолированную часть, которую Шварц точно назвал «изгнанником».

Мне представляется, что такое понимание личности — открытие, сравнимое с осознанием реальной анатомии нашего тела в эпоху Возрождения, когда прежде мы видели себя как приблизительно однородный кусок мяса, а потом поняли, что у нас есть различные внутренние органы. И органы эти очень слаженно работают, поэтому мы и не замечаем каждый из них в отдельности.

Сейчас мы смогли осознать, что и внутри нашего сознания есть такие «органы», связанные в систему, — субличности. Они отвечают за нашу адаптацию в этом мире. Их действия иногда кажутся нам самим непоследовательными и вредящими, но их истинные намерения — защитить и поддержать нашу личность. Количество субличностей огромно, их набор уникален для каждого человека.

Субличности делятся на два типа: проживающие опыт и управляющие нашим поведением (Шварц назвал их субличностями-менеджерами). Поговорим сначала о первом типе — суб­личностях, проживающих опыт. Они напрямую связаны с нашей событийной памятью, с тем, какими мы помним себя в разных ситуациях: играющий ребенок; школьник; девушка или юноша, строящие отношения; я-родитель; я-профессионал и т. д. Но есть особые ситуации, к которым очень внимательно относится наше сознание. Это ситуации, когда мы переживаем беспомощность, не можем действовать, наша адаптация нарушена. Например, насилие, а также природная катастрофа, потеря близких, тюремное заключение, тяжелая болезнь… Такие ситуации мы называем травмирующими, особенно если нам так и не удалось справиться и никто не пришел на помощь. Они как бы показывают нам, что мир устроен иначе, чем мы думали, и мы не знаем, как в нем жить.

Для выживания наше сознание нашло творческое решение — вернуть нас хотя бы к ощущению безопасности, если к реальной безопасности вернуться нельзя. Сознание изолирует травматический опыт, чтобы он не заполнил нас целиком. Тогда у нас остаются жизненные пространства, где как будто все идет по-прежнему, и при этом существует скрытый, вытесненный опыт, где мы совершенно беспомощны. Субличность, проживающая этот опыт, становится субличностью-изгнанником. Поскольку она изолирована от остального опыта, она переживает беспомощность, боль и несправедливость в полном одиночестве. Эти островки опыта могут храниться внутри нас в течение всей жизни без какой-либо переработки. Два образа мира, из картины травмы и обыденной жизни, никак не совмещаются между собой. В одном можно жить и этим миром управлять, а в другом — нет.

Человек иногда переживает не один тип травмы. Например, он страдал от жестоких наказаний дома и от психологического насилия в спортивной секции, или насилие в семье продолжалось на протяжении всего периода взросления, но переживалось по-разному. Тогда субличностей-изгнанников может быть несколько, и мы будем условно в этой книге объединять их в раненую часть личности.

РАБОТА ТРАВМАТИЧЕСКОЙ ДИССОЦИАЦИИ

Вытеснение информации о травмирующем событии и возникновение субличности-изгнанника, помнящей этот опыт, называется травматической диссоциацией, или расщеплением. Пострадавший очень быстро, обычно в течение 2–7 дней, забывает эмоции, которые сопровождали ссору, избиение или другую травму, в некоторых случаях он забывает и о самой травме. Во время тяжелых травм человек также может воспринимать себя как бы отдельно от происходящего. Например, люди, пережившие изнасилование, нередко рассказывают, что наблюдали за своим телом со стороны. Пострадавшие от истязаний почти всегда считают, что у них плохая память, они не помнят свое детство и быстро забывают обиды. Но на самом деле это не проблемы с памятью, а иной способ хранить и обрабатывать травмирующую информацию. Такая информация помещается в отдельную часть нейросети, у нее уменьшаются связи с остальной событийной информацией, и мы думаем, что забыли об этом. Но наш мозг хранит это знание, так как оно является важным предупреждением — такое может вновь повториться и туда нельзя больше попадать. Нередко при психотерапевтической работе удается восстановить детали пережитого опыта, которые казались полностью утраченными. Но сделать это можно лишь тогда, когда у личности достаточно ресурсов, чтобы иметь дело с опытом травмы.

Эффект маленьких вытесненных травматических событий суммируется и накапливается. Например, шлепающая ребенка мать каждый раз как будто не делает чего-то страшного: ребенок через некоторое время вновь бодр, весел и шалит. Матери представляется, что удар не сильный, но для человека с намного меньшей массой и высокой телесной чувствительностью «шлепок» очень похож на избиение, поэтому его сознание испытывает беспомощность. Веселье и бодрость, то есть возвращение обыденной картины мира, достигается за счет травматической диссоциации. Знания о том, что твоя мать может причинить тебе физическую боль, скапливаются в изолированной раненой части личности. Постепенно там сформируется представление о несправедливости и лицемерии близких и о собственной малоценности. Вот почему распространенное заблуждение о безопасности и даже пользе «шлепков» очень далеко от реальности.

Диссоциация защищает нас, но не полностью. Иногда мы все же попадаем в травмирующие переживания, то есть сливаемся с субличностями-изгнанниками, и тогда чувствуем себя максимально беззащитными и одинокими. Мы вновь ощущаем эмоции такими, какими они были в момент травмы, и в памяти всплывают сразу все травмирующие эпизоды и болезненные подробности.

ИЗГНАННЫЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ

Чаще травматический диссоциативный процесс начинает развиваться в детстве. Для ребенка самая страшная угроза — отвержение со стороны родителя, потеря привязанности. И не только для человеческого ребенка. Если детеныш любого млекопитающего потеряет родителя, он не выживет. Привязанность — биологически обусловленная стратегия поведения, генетически закрепленная у всех видов, заботящихся о потомстве.

Задача такого поведения — терпеть все что угодно, но стараться сохранять связь с фигурой привязанности. Если эта фигура адекватно отвечает на потребности ребенка, то есть кормит, заботится, общается, проявляет дружелюбие и ведет себя понятно и предсказуемо, тогда у ребенка все хорошо и картина мира непротиворечива. Но если заботящийся взрослый реагирует отвержением, ведет себя непонятно или даже опасно, то важно все равно не потерять привязанность. Для этого детское сознание удерживает внутри себя две картинки мира. В одной — заботящийся родитель, который существует как фантазия и надежда (тут включаются субличности-менеджеры; первую картинку подкрепляют редкие эпизоды заботы). В другой — реальный родитель и болезненные переживания ребенка от общения с ним, состояние гнева и беспомощности (тут работает субличность-изгнанник, которая помнит реально происшедшие события).

Для взрослого человека угрозой, кроме угрозы жизни, становится информация, которую сложно принять без потери адаптации. Например, когда близкий человек, который носил на руках, вдруг вас бьет. Эти новые данные потенциально могут поменять очень многое в жизни: представление о себе («со мной что-то не так»), о мире («я не нахожусь в безопасности»), о близких людях («им нельзя доверять»), о будущем («я больше не могу опираться на отношения»).

Если пострадавший в целом ощущает себя уверенно, у него есть другие жизненные опоры, то такое поведение, скорее всего, заставит его уйти из отношений. Тогда эта новая картина мира станет всего лишь печальным исключением из общего правила, в котором обычно люди не бьют близких людей.

Но иногда по разным причинам уйти невозможно или уже ранее, в детском опыте, наработан механизм травматического расщепления. В этом случае диссоциация становится предпочтительным путем адаптации, ведь благодаря ей можно и сохранить отношения, и создать иллюзию безопасности. Сознание сохраняет память об эпизоде насилия отдельно от основного знания о реальности. Субличность-изгнанник знает об избиении, она переполнена беспомощностью, болью и невыраженным гневом. Субличности-менеджеры строят привлекательную модель реальности, заставляют человека поменять поведение и не допускать травмирующий опыт в сознание. Каждый раз, когда ситуация будет напоминать ситуацию травмы, они будут активизироваться и как будто бы предотвращать катастрофу. Внешне это позволит человеку успокоиться, найти обоснования для продолжения отношений, и насилие через некоторое время повторится.

* Девушка встретила своего нынешнего супруга в 17 лет, когда ушла из дома матери, страдавшей шизофренией и сделавшей ее жизнь невыносимой. Их отношения с супругом развивались быстро и казались настоящим избавлением от домашнего ужаса. Его семья из интеллигентной университетской среды, он сам умный, красивый, интересный.

Однако через несколько месяцев после начала отношений он ее впервые ударил. Это произошло так внезапно, что напомнило ей эпизоды обострения маминой болезни. Как и в детстве, она сразу почувствовала беспомощность, поняла, что сделать ничего не удастся и придется принять ситуацию. Потерять отношения она никак не могла: супруг был первым человеком, который ее понял и рядом с которым ей было несколько месяцев очень спокойно. К тому же никаких других близких людей у нее в тот момент не было. Сначала она надеялась, что это случайность. Потом, когда физическое насилие стало регулярным, она научилась вести себя очень тихо, чтобы не вызывать его гнев. Из-за возникшего стыда она никому из подруг не рассказывала, и все считали их отличной парой.

В этом примере мы видим, что наработанные с детства механизмы — травматическая диссоциация опыта, а также надежда, страх и стыд — как будто бы спасают ситуацию и в этот раз. Они не позволяют уйти, заставляют надеяться на изменение ситуации. Человек остается в отношениях, перестраивает свое поведение, и насилие повторяется.

КОНТРОЛЬ

Допустим, нашему сознанию удалось изолировать тревожный опыт. Дальше в действие вступает следующий механизм восстановления адаптации — контроль.

Распространено мнение, что контролируют только абьюзеры. Они следят за партнерами, проверяют переписку и подозревают измену в каждом звонке телефона. Но это не совсем так — контроль есть у любого человека. Он подобен охраннику, который бдительно следит, чтобы наше сознание не зашло в опасную зону, а наше тело не попало в угрожающую ситуацию. Такой охранник пристально наблюдает за показателями угрозы, ситуациями-триггерами34, следит, не отзовется ли какой-то из них; и если это случилось, вызывает подкрепление — субличностей-менеджеров.

Система контроля нередко ошибается или становится гиперреактивной, обнаруживает все новые и новые угрозы. В каком-то смысле это заложено в самой природе контроля: если вы ищете что-то угрожающее — вы его обязательно найдете. Представьте, что вы идете в толпе и погружены в свои мысли. Вы не замечаете, какие люди идут рядом с вами. Но если вы ищете террориста с бомбой, очень многие покажутся вам подозрительными. Вы мысленно достроите контекст, и вот перед вами уже не студент, а боевик, не девушка в темном платке с грустными глазами, а наверняка шахидка с поясом смертницы. Ошибки восприятия будут не единичными — они неизбежно нарастают с накоплением травматического опыта.

Мы начинаем все пристальнее следить за знакомыми нам угрозами, чтобы в следующий раз их избежать. У животных эта система напрямую связана с запахами, так как они первыми свидетельствуют о появлении другого животного, а значит, о возможной опасности. У человека показателем опасности становится выражение эмоций на лице партнера, а также другие специфические сигналы, которые свидетельствовали об опасности в прошлый раз. Например, если человек пережил предательство, девушка стала встречаться с его другом, то теперь любой более долгий взгляд его партнерки в компании, улыбка, заинтересованный вопрос начинают тревожить его. Он уговаривает девушку уйти, и, допустим, она соглашается. Тревога отступает, но сама ситуация переносится в разряд подтвержденных угроз: я видел опасность, я предпринял действия для защиты, и это сработало. В следующий раз он уговорит ее не ходить на вечеринку. А так как контроль работает без перерывов, он займется поиском новых угроз и обнаружит для себя, допустим, возможность случайной встречи с привлекательным соседом на лестничной клетке. И с этой угрозой все повторится: как только она будет обнаружена и обезврежена, она станет для сознания подтвержденной. Поэтому зона контроля постоянно расширяется.

У авторов насилия эти процессы очень явные, но и у тех, кто страдает от насилия, происходит такой же процесс. Например, у девочки была холодная мама, которая объявляла ей бойкот и могла не общаться неделями. Теперь, когда девочка уже взрослая, она пристально следит за выражением лица своего мужа. Как только она замечает напряжение в его взгляде, начинает проверять, не обижен ли он, и задает ему множество вопросов. Его ответы на первый раз успокаивают ее, но стратегия закрепляется, и в следующий раз она будет активнее расспрашивать. Через некоторое количество повторений партнер может уже не так отреагировать, она услышит в его голосе отвержение и сделает вывод: ее гипотеза подтвердилась, он не хочет с ней общаться. В ней включится чувство вины, она начнет оправдываться и извиняться.

Контроль тестирует угрозы, но парадокс заключается в том, что само это тестирование их подтверждает и запускает адаптивные реакции, то есть включаются субличности-менеджеры, управляющие нашим поведением.

ЗАЩИЩАЮЩИЕ НАС СУБЛИЧНОСТИ

Как я вижу на практике, субличности-менеджеры в основном состоят из базовой эмоции (например, тревога), набора ситуаций-триггеров, в ответ на которые эта эмоция возникает (например, строгий взгляд, долгое молчание и др.), телесных реакций (допустим, потеют руки, бьется сердце) и поведенческих стратегий как ответа на эмоцию (например, суетиться, задавать вопросы, чтобы понять, все ли в порядке).

Субличности-менеджеры включаются в тот момент, когда, с их точки зрения, есть угроза повторения травмы, и корректируют наше поведение. Способ, которым они пытаются удержать нас от повторения опыта беспомощности, выработался, когда впервые случилась травмирующая ситуация. Это могло произойти в очень раннем возрасте. Например, в детском саду на нас кричала воспитательница, если мы не ели суп, и мы научились быстро-быстро все съедать. Тогда это поведение помогло чувствовать себя более защищенным, оказалось полезным для выживания. Сознание закрепило его, автоматизировало и использует постоянно в ситуации тревоги: как только нам тревожно, мы стараемся много и быстро есть. Теперь это кажется вредным, так как приводит к лишнему весу, но намерение этой части исключительно положительное — она защищает нас от беспомощности.

Или, например, когда-то в детстве мы научились прятаться от кричащего отца — и до сих пор наш мозг подает сигнал и включает панику от громкого голоса или строгого взгляда, мы сжимаемся и замираем. Несмотря на то что взрослый человек вполне может вступить в конфликт и отстоять свое мнение, мы этого не делаем из-за автоматизированных реакций.

Под действием этих же механизмов мы не уходим годами из унизительных и опасных отношений. И не можем прекратить критиковать и контролировать своих близких, даже когда видим всю разрушительность и безуспешность наших действий.

Можно сказать, что субличность-менеджер — автоматизированный модуль адаптации к конкретным типичным ситуациям, который возник когда-то как реакция на травму. Его задача — удержать нас от нового попадания в эту травматическую ситуацию.

Адаптивных стратегий у нас несколько. Они связаны между собой и разворачиваются последовательно, друг за другом. Например, после сильной ссоры и расставания у пострадавшего возникает иллюзорная надежда на то, что все наладится, надежда вызывает жалость к обидчику и стремление его спасать, а это, в свою очередь, подключает вину, что пострадавший сделал недостаточно, и стыд перед другими, что с ним такое происходит. Все это субличности-менеджеры, которые приходят на помощь при угрозе столкновения с беспомощностью от потери отношений и отвержения.

Субличности, научившиеся справляться с насилием, работают внутри нас не только когда мы живем рядом с агрессорами. Эти механизмы остаются с нами и тогда, когда все травматические истории в прошлом. Именно они, желая самого хорошего для нас, вовлекают нас вновь в насильственные отношения или же запускают наше абьюзивное поведение.

* У молодой женщины возникает тревога, как только к ним собираются приехать гости. В груди появляется напряжение, как будто не хватает воздуха, развивается желание бежать и что-то делать. Она в панике носится по дому и пытается привести его в порядок, по дороге бросается на детей и мужа и угрожает им. На следующий день она обещает никогда так себя не вести, но повторяет это каждый раз перед приходом в дом посторонних людей.

Что скрывается за такими нелогичными действиями?

Оказывается, в детстве единственным человеком, кто приходил в их дом, был жесткий, вечно ворчащий дед со стороны отца. Мать клиентки боялась своего свекра и так же бросалась с угрозами на детей из-за разбросанных игрушек. Однажды девочку оставили одну с этим дедом, и он стал к ней приставать. Она не рассказала матери о происшедшем, но с тех пор старалась спрятаться или уйти из дома, когда он приходил.

Таким образом, у ребенка возникли два противоречивых знания о мире. С одной стороны, есть близкий родственник, и, хоть он и ведет себя неприятно, нападения от него девочка не ожидала. С другой стороны, тот же самый родственник вдруг применяет к ней непонятные и пугающие действия, и ее представления о доверии и безопасности рушатся; она хотела бы это прекратить, но не может. Противоречие сделало мир ребенка очень опасным. Чтобы в нем по-прежнему можно было жить, появились субличность-изгнанник (испуганная маленькая девочка), контроль и несколько субличностей-менеджеров. Первым включается контроль, он отвечает тревогой на приход людей в дом. Затем подключаются менеджеры: один заставляет женщину двигаться, и ей хочется убежать, а другой — возникшая в более старшем возрасте субличность — действует так же, как действовала мама в тот момент, когда насилие еще не случилось. Вторая субличность-менеджер не только создает ощущение стабильности, но и помогает разрядить гнев, в действительности адресованный деду, на близких. Третьей вступает субличность, вызывающая вину; она переживает из-за своего немотивированного поведения и тем самым старается сохранить свои теперешние отношения. В настоящее время никакой угрозы для взрослого человека больше нет, но остались и тревога от пережитого насилия, и защищающие от этого опыта стратегии. Даже несмотря на то, что женщина рада гостям, ее поведение вновь повторяется. Субличности-менеджеры работают в автоматическом режиме и могут не соответствовать контексту.

Реакции субличностей-менеджеров бывают двух типов — жертвенные и абьюзивные. Жертвенные механизмы направлены на саму жертву: она стремится изменить себя, чтобы не пережить насилие. Абьюзивные механизмы направлены на других людей: абьюзер стремится изменить окружающих, чтобы они не нанесли ему ущерб. Жертва надеется сдержать гнев абьюзера, а сам абьюзер — вновь не пережить опыт отвержения и беспомощности. Но ни то ни другое никогда в итоге не удается, хотя иллюзия безопасности сохраняется долгое время.

РЕАКЦИЯ «БЕЙ — БЕГИ — ЗАМРИ — ОТКЛЮЧИСЬ»

Наше сознание стремится предотвратить попадание в ситуацию насилия и беспомощности или проконтролировать, чтобы агрессор не применил насилие. Но когда все старания оказались напрасными, происходит срыв контроля, и мы попадаем в переживания раненой части личности. Если в этот момент по отношению к нам происходит насилие, то и на этот случай у нашего сознания есть защитный механизм.

Нередко и пострадавшие, и авторы насилия рассказывают об особом психическом и физическом состоянии, которое захватывает их в момент акта насилия. Авторы насилия часто говорят о «щелчке», после которого они ничего не чувствуют, кроме ярости. Они точно понимают, как действовать, хотя действуют будто на автомате. Жертвы же рассказывают о том, что не могут сдвинуться с места или пошевелиться, ощущают оглушенность, замирают и видят все как в замедленном кино.

Реакция авторов насилия и жертв — часть системы «бей — беги — замри — отключись». Это весьма древняя система биологической защиты, расположенная в среднем мозге и существующая у многих биологических видов, эволюционно предшествующих нашему. Она включается, когда сознание расценивает происходящее как угрозу для жизни и ситуация требует немедленного ответа. Чтобы не тратить драгоценные секунды на размышление и оценку, отключаются все процессы, не связанные с выживанием в данный момент. Срабатывают мгновенные автоматические реакции, помогающие выжить наилучшим образом (как считает наша система).

Для выживания лучший ответ — это дать отпор, побороть противника, то есть реакция «бей». Но ресурсов может не хватить, и поэтому возникает второй тип реакции — «беги». Когда же и уйти не удалось, остается замереть в надежде, что хищник не заметит и пройдет мимо. Это напряженное замирание, после которого можно мгновенно убежать. Все эти реакции обеспечиваются так называемой каннабиноидной системой регуляции боли. При ее активизации мы не чувствуем боли, не испытываем тревоги, у нас сужено восприятие происходящего. Мы замечаем только опасность и не видим деталей. Но когда и таким образом защититься не удалось и хищник нас поймал, подключается следующая, расположенная рядом — опиоидная система регуляции боли. Она отвечает за реакцию «отключись», или имитацию смерти. Ее рецепторы есть не только в различных зонах мозга, но и в органах человеческого тела и мускулатуре. При ее запуске у нас не только не ощущаются боль и тревога, но и вообще нет какой-либо реакции на происходящее. Биологически это позволяет минимизировать повреждения, если враг нападает не с целью съесть, а с целью одержать победу. Выглядит это как внезапное расслабление и отключение от происходящего.

Можно предположить, что и у агрессоров, и у жертв в момент попадания в травму запускаются реакции обезболивания. Но у агрессоров работает каннабиноидная, а у жертв — опиоидная система реагирования на травму. В случае опасности жертвы впадают в ступор и даже не пробуют защищаться. А агрессоры чувствуют прилив энергии, у них сужено сознание и активизирован гнев. Гнев у агрессоров бесконтролен, а у жертв заблокирован.

Если нам неоднократно приходится защищаться по типу реакции «бей», «беги», «замри» или «отключись», сознание запоминает этот способ. Он начинает срабатывать автоматически и на значительно менее угрожающие стимулы.

ЗДОРОВАЯ ЧАСТЬ ЛИЧНОСТИ

Автоматизированные реакции работают как программы внутри биоробота. Они сложнее, чем любые созданные человеком системы, но принцип работы тот же: на стандартные ситуации — стандартные ответы. Все это вместе действует как большая запрограммированная система, настроенная на выживание. Но неужели все так печально и мы всего лишь биороботы, обреченные повторять свои программы? Конечно же нет!

У нас есть зона личности, которую я условно назвала «здоровой». Ее также можно было бы назвать «свободной», то есть делающей собственный выбор, ориентированной на проживание в «здесь и теперь», а не в прошлом. Эта зона и делает нас людьми. Находясь в ней, мы способны осознать, что с нами происходит, какие состояния нас захватывают, и выйти из них; увидеть, соотносятся ли эти состояния с реальностью; быть внимательными к нашим собственным потребностям и желаниям и стараться их удовлетворять; искать и находить новые решения. Человек, пребывающий в этой части своей личности, ощущает себя автором своей жизни, а не жертвой. В этой зоне мы испытываем интерес, вдохновение, смотрим на жизнь свежим взглядом и опираемся на свои реальные ресурсы.

Такая зона личности есть у всех, но в зависимости от захваченности травмой она может быть больше или меньше активизирована. Иногда мы ее как будто перестаем ощущать, и наша жизнь становится вынужденной, заданной кем-то — агрессором, родителями, обществом, — а не нами. Но ощущение авторства можно вернуть.

К здоровой части я бы также отнесла все ресурсы и опоры, которые не связаны с травматическим опытом. Это навыки, знания, социальные связи, накопленный опыт, не обусловленные опытом травмы. Например, женщина, страдающая от неуважения мужа дома, на работе делает прекрасную карьеру, ее ценят коллеги, она личностно и профессионально растет. Абьюзер, унижающий жену, строит равные отношения с друзьями, готов подставить плечо в трудной ситуации, прийти на помощь или, в свою очередь, попросить о помощи. Здоровая часть личности — не ширма или витрина. Она не выдумана для отвода глаз, а реально существует.

Здоровая часть — не только та, которая развивалась без влияния травмы, в новом поле. Здоровой частью личности становится и опыт переработанной травмы, осознанной по-новому, с опорой на реальные ресурсы личности. Тот, кто много пережил насилия и других травм, как ни странно, после терапии становится более устойчивым, знающим другие стороны жизни, глубоким человеком, чем тот, у кого не было подобного опыта. Этот опыт, пока он не переработан и вытеснен, забирает ресурсы. Но стоит его осознать, пересмотреть, завершить незавершенные чувства, и он превращается в мощный ресурс личности. На него можно опереться и из него получить поддержку.

Признаком того, что опыт травмы перешел в зону здоровой части, становится то, что человек, вспоминая о пережитом, чувствует себя в этом опыте не беспомощным, а выжившим, справившимся с ситуацией. Он не только сам опирается на это знание, но и часто хочет поделиться им с другими.

Справиться с насилием нам помогают определенные механизмы. Однажды пережив беспомощность и дезадаптацию, наше сознание стремится больше такого не допускать. Для этого оно включает процесс диссоциации и запускает контроль, который бдительно следит за надвигающимися угрозами. От этих угроз нас защищают жертвенные и абьюзивные поведенческие стратегии, которые разворачивают субличности-менеджеры. Их действия позволяют создать временную иллюзию безопасности, но реально защитить не могут, а иногда и впрямую вызывают погружение в беспомощность. Но если так случилось, на это у нас тоже есть ответ — реакции «бей — беги — замри — отключись». Они запоминаются мозгом как полезное поведение и автоматизируются.

В применении насилия и согласии с ним огромную роль играют опыт пережитых травм и наши защитные механизмы. Они заботятся о нас, стремясь сохранить нашу дееспособность и адаптацию в очень тяжелых ситуациях и при этом сберечь отношения привязанности, особенно остро необходимые для развития личности ребенка. И наоборот, в здоровых ненасильственных отношениях на первый план выходит осознанная, учитывающая ресурсы и потребности позиция взрослого человека. Чем более мы свободны, чем более устойчивы и ресурсны, тем меньше нам требуется насилия и тем меньше мы готовы с ним соглашаться.

Что бы с нами ни произошло, мы не безнадежны. У нас есть здоровая часть, которая способна всегда переучить автоматизированные механизмы, адаптировать их к реальности. В этом нам помогает психотерапия. Она позволяет вовремя «обновить систему». Пока терапии не существовало, у человека было мало шансов пересмотреть однажды возникший и далее автоматизированный процесс. На протяжении жизни люди, по сути, почти не менялись. Но теперь мы можем обновлять или переучивать защитные механизмы, возникшие ранее в ответ на насилие и травмы. А также искать новые, более конструктивные, ответы с опорой на ресурсы, имеющиеся у взрослого человека. И это делает нас свободными.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. КАК РАБОТАЮТ ЖЕРТВЕННЫЕ МЕХАНИЗМЫ

КТО МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ЖЕРТВОЙ НАСИЛИЯ?

КАК РАБОТАЮТ СТРАХ, НАДЕЖДА, ФАНТАЗИИ И СЕКСУАЛЬНАЯ ЗАВИСИМОСТЬ?

ПОЧЕМУ ЖЕРТВА ДОБРОВОЛЬНО БЕРЕТ ВИНУ НА СЕБЯ?

ЧЕМ ПОХОЖИ ПРЕЗРЕНИЕ И ЖАЛОСТЬ?

ДЛЯ ЧЕГО НАМ СУИЦИДАЛЬНЫЕ МЫСЛИ?

Собственное бессилие так же опасно, как чужое насилие.

Станислав Ежи Лец

КТО МОЖЕТ СТАТЬ ЖЕРТВОЙ НАСИЛИЯ

Когда работаешь с тем, кто не может уйти от агрессора, каждый раз в какой-то момент вместе с клиентом будто проваливаешься в вязкую трясину. Всем понятно, что существует только одно решение — уходить из отношений, но сделать почему-то ничего не возможно, хотя и силы есть, и шаги ясны. Что-то незримое будто удерживает человека рядом с тем, кто причиняет боль, не позволяя сдвинуться с места. Возникает ощущение паралича воли.

Возможно, я бы очень злилась на таких клиентов и тоже присоединилась бы к хору обвинителей, утверждающих, что жертвам, наверное, нравится плохое обращение, раз они не уходят. Но я помнила свое состояние. Нет, я не была согласна с происходящим, и мне не нравилось, но я не могла выбраться.

Каждый, кто узнавал о моей ситуации, говорил мне одно — беги. И какая-то часть меня соглашалась с этим призывом. Но внутренняя топь засасывала быстрее, чем я понимала, что делать. Во мне как будто существовали совсем разные «я», и если вечером я ложилась спать одной, то утром обычно просыпалась новым человеком с другими мыслями. Одна часть меня знала, что так со мной нельзя обращаться, что это возмутительно и чудовищно. Но другая думала иначе. Она говорила: если уйти из этих отношений, то что-то важное в жизни исчезнет; этот человек, который так плохо со мной обращается, погибнет без меня, только я могу спасти его своей любовью; да и не так уж страшно то, что происходит; если еще чуть-чуть подождать, наверняка он все осознает и изменится, да он уже менялся и на самом-то деле где-то внутри, в глубине души это хороший человек…

От этих постоянных переключений настроения возникало недоверие к себе. Сложно было себя понять и быть уверенной в том, что именно я думаю. Я пыталась найти поддержку вовне — меня поддерживали и говорили хором: уходи. Но именно этого-то я сделать и не могла. И чувствовала себя очень виноватой перед всеми, кто мне помогал.

А еще меня сопровождал ужасающий стыд. В то время все знали: просто так жертвой не становятся. Если с тобой что-то такое случилось, проблема в тебе.

Теперь, по прошествии семи лет после всех этих переживаний, я разобралась, что же это было. Но даже сейчас пишу и ощущаю легкую тревогу: а ничего, что я, психолог, рассказываю о себе такое? Могут ли психологи быть настолько психически нездоровы? Профессиональная стигма «ты ж психолог!» как бы требует идеальности. Хорошо, что у меня наконец-то есть ответ. Во-первых, психологи тоже люди, а во-вторых, терпимость к насилию — не психическая болезнь. Это результат нормальной адаптации психики к ненормальным условиям.

Теперь я могу уверенно отвечать всем журналистам, традиционно задающим вопрос: «Кто может оказаться жертвой насилия?» Ответ такой: кто угодно. Нет никакого особого типа личности жертвы; есть обстоятельства, к которым человеку приходится вырабатывать адаптивные механизмы.

Мысль, что жертвами становятся только особенные, слабые, предрасположенные к подчинению, психически неуравновешенные люди, успокаивает всех, кто с насилием в своей жизни пока напрямую не сталкивался. Она обещает защиту: «Со мной такое точно не случится». Но это ложная гипотеза и ложное чувство безопасности. Любой человек может приобрести жертвенные защитные реакции, если у него не будет возможности дать отпор или выйти из отношений, где применяют насилие. Например, если вас возьмут в заложники, вы можете начать оправдывать террористов. Если насилие будет добавляться маленькими порциями в большую любовь, вы можете не заметить, как привыкнете к унижению, будете оправдываться и чувствовать себя постоянно виноватым. Если у вас есть неисцеленная психологическая травма (а людей без травм практически нет), она может актуализироваться и запустить внутренние переживания, которые удержат вас в отношениях с насилием.

Вот некоторые причины, по которым человеку бывает сложно уйти и он надолго остается в насильственных отношениях:

• Брак первый, в семье не принято разводиться.
• Брак внутри диаспоры, вся семья против развода.
• Брак венчанный, неправильно понятая вера как бы требует смирения и принятия насилия.
• Ощущение особого духовного пути и божьей воли.
• Плохие отношения с родителями, особенно если брак был бегством из семьи.
• Пережитая в детстве травма (необязательно травма насилия) и глубокое сопереживание партнеру, стремление его спасти от таких же тяжелых переживаний.
• Плохое соматическое состояние, инвалидность, зависимость от человека, который ухаживает.
• Отношения — собственный осознанный выбор, на который возлагалось много надежд.
• Экономические обязательства — кредиты, ипотека, отсутствие жилья.
• Публичность — невозможно обнародовать неприятную информацию, не разрушив имидж.
• У агрессора есть властные рычаги — работает в полиции, фсб, депутат, известный человек, связан с преступностью.
• Очень тяжелое физическое и сексуализированное насилие, которое сразу нанесло серьезную травму.

Ситуации разные, и не всегда они связаны с уязвимостью, иногда даже наоборот — как будто бы с ощущением собственной внутренней силы, ресурсности. Так бывает, когда один партнер имеет образование, работу и жилье и полностью содержит другого партнера, оскорбляющего, унижающего, пьющего и даже бьющего, не работающего, без жилплощади и образования. Что же не дает первому партнеру выйти из отношений? Выглядит странно и нелогично. На банальном бытовом уровне хочется сказать: «Наверное, человеку такое нравится». Но все совсем иначе.

РАЗБЕРЕМСЯ С «КОМПЛЕКСОМ ЖЕРТВЫ»

Давайте предположим, что есть ситуация, когда из отношений выйти нельзя и дать отпор обидчику тоже не удается. Тогда нам остаются попытки избежать повторения насилия и минимизировать ущерб от него. Наш мозг справляется с этой задачей прекрасно. Жертвенные механизмы — работа над собой для предотвращения повторения насилия, когда вовне ничего изменить нельзя.

Раненая часть: здесь собраны субличности-изгнанники. Они не составляют какой-то команды, скорее похожи на заключенных в камерах-одиночках. Каждый из них изолирован, не соединен со всеми остальными.

Адаптирующая часть: здесь собраны жертвенные механизмы — субличности-менеджеры, о которых мы говорили в предыдущей главе. Они связаны друг с другом и запускают цепочки реакций:

• надежда;
• страх потери отношений;
• страх конфликта;
• вина;
• стыд;
• самокритика и перфекционизм;
• равнодушие, безразличие к своим чувствам и потребностям;
• пребывание в фантазии;
• сексуальная зависимость;
• идеализация партнера;
• жалость и ощущение особой миссии, избранности;
• сотрудничество с агрессором (стокгольмский синдром);
• нормализация.

Переходные жертвенно-абьюзивные механизмы: здесь также собраны субличности-менеджеры, но их отличает то, что они иначе контактируют с субличностями-изгнанниками (на схеме не указаны). Они не блокируют их гнев полностью, как делают жертвенные субличности, а направляют этот гнев на себя. В результате запускаются:

• презрение;
• зависть;
• селфхарм (самоповреждения, например порезы или расцарапывание кожи);
• суицидальные попытки.

Здоровая часть: здесь собраны не связанные с травмой субличности, проживающие опыт, и субличности-менеджеры. Именно здоровая часть совершает жизненный выбор.

Посмотрим поближе на некоторые из адаптивных жертвенных механизмов. Все они появились в нашем сознании для того, чтобы помочь нам, с одной стороны, сохранить отношения, а с другой — уменьшить боль от насилия. В момент их появления они оказались полезными, поэтому сознание их автоматизировало и закрепило. Но когда человек приобретает ресурсы, чтобы действовать иначе, они сами становятся проблемой. Разберемся, как они возникают и работают.

ИЛЛЮЗОРНАЯ НАДЕЖДА

Когда случился акт насилия, например крупная ссора или избиение, и пара может расстаться, надежда первой приходит на помощь. Стоит обидчику принести цветы, сказать, что «больше никогда», и в сознании жертвы вспыхивает иллюзорная картинка: он все осознал, насилие не повторится.

Надежда — положительный прогноз на будущее — механизм вообще-то очень полезный, без него сложно достигать целей. Мы постоянно что-то прогнозируем и на что-то надеемся, чтобы была возможность действовать в неопределенной ситуации. Надежды, которые реально помогают нам, потихоньку преобразуются в цели и планы.

Но для тех, кто страдает от насилия, надежда становится ловушкой. Она строит иллюзорный прогноз, и человек, очарованный этой картинкой, принимает ее за реальность. Пострадавшие надеются, что партнер больше никогда не сделает им больно; что он будет хорошим отцом и у них наконец-то сложится семья; что он найдет работу; что он бросит употреблять алкоголь или наркотики; что он, наконец, все услышит и поймет; что его можно вылечить любовью… Человек надеется и на многое другое, чему не суждено сбыться.

Как механизм надежда появляется в детском возрасте и позволяет рассчитывать на любовь родителей, даже если в реальности никаких проявлений любви нет. Сознание не пытается проверить иллюзии, сравнить с реальностью. В этом отличие надежды-иллюзии от реалистичной надежды. Задача надежды-иллюзии — всего лишь снизить тревогу и сохранить отношения, обезболить хотя бы на какое-то время.

* Пара в отношениях около пяти лет, у них двое детей. Жена — дизайнер, муж — разнорабочий. Насилие между ними происходило в течение всего периода отношений с частотой раз в месяц. После каждого эпизода пара расставалась, но затем соединялась вновь.

Жена продолжает надеяться, что муж все осознал и больше не применит физического насилия, будет вести себя как хороший отец и начнет играть с детьми. Сможет разговаривать с ней и слушать ее. Они будут вместе проводить время в приятных интеллектуальных занятиях, обсуждать искусство, кино и философию. В реальности насилие регулярно повторяется.

Муж даже не представляет, что должен делать отец, кроме как держать в страхе детей. Все разговоры с женой ему кажутся бессмысленной потерей времени, и, с его точки зрения, то, что нравится им обоим, — это совместное приготовление пищи и секс.

Мы видим, как далеки бывают наши надежды от реальности. При простом сравнении ожиданий и фактов это стало бы ясно. Но секрет воздействия на нас данного жертвенного механизма — именно в отсутствии сравнения.

СТРАХ

Страх выглядит как прямая противоположность надежды, но по механизмам очень близок к ней. Он тоже работает на основе прогноза и без сравнения с реальностью. То, чего мы боимся, кажется нам очень и очень опасным. Но то, что мы себе представляем, пока в реальности не существует; оно может вовсе не произойти или оказаться совсем иным, чем мы ожидаем. Фактически страх — это негативный прогноз будущего. Нам он обычно нужен, чтобы избегать опасных ситуаций. Как и надежда, страх строит картинку той реальности, которой еще нет.

В ситуации насилия страх работает прежде всего на предупреждение потери привязанности. Больше всего пострадавшие боятся потерять отношения и оказаться брошенными, одинокими. Истоки этого страха, несомненно, в детстве. Для взрослого человека потеря отношений печальна, но не катастрофична, однако если отношения теряет ребенок, он может и не выжить. Этот страх заставляет нас примиряться с ситуацией и идти навстречу обидчику, соглашаться на неподходящие условия, жертвовать собой.

* Молодой мужчина рассказывает, что переживает постоянный страх из-за регулярных бойкотов, которые устраивает ему девушка. Она прекращает с ним разговаривать внезапно, и он не всегда понимает, что могло привести к таким последствиям. Поэтому он безостановочно продумывает, что ей сказать и какова может быть ее реакция. А когда бойкот все же случается, он должен первым идти мириться, хотя и не понимает, в чем виноват.

Его страх состоит даже не в том, что он может потерять отношения, а в том, что с его девушкой что-то случится. В детстве его мать страдала от депрессии и несколько раз пыталась покончить с собой.

Наши страхи бывают связаны и с возможностью обострения конфликта, усиления агрессии партнера. Мы боимся в этом случае оказаться отвергнутыми и виноватыми. Такой страх удерживает от прояснения границ, требует терпеть, подчиняться и обходить острые углы или же, наоборот, настойчиво прояснять, спрашивать о том, что происходит, вызывая у партнера еще большее раздражение.

* Клиентка в детстве жила вместе с очень жестокой матерью, которая, приходя с работы, подолгу ее отчитывала и даже могла побить. Напряженное ожидание возвращения матери было настолько ужасным, что пугало ее даже больше, чем само насилие.

Она давно выросла, но если кто-то не отвечает ей на сообщение и приходится ждать ответа, если она не понимает эмоциональную реакцию партнера, на нее находит безотчетный страх, почти паника. Чтобы справиться, она по многу раз перезванивает человеку или задает множество вопросов, что он имел в виду, почему он именно так улыбнулся в прошлый раз, точно ли он сейчас занят и т. п., и пытается выяснить, что происходит, но от этого страх не уменьшается.

Два страха — потери отношений и возникновения конфликта — как две противоположности создают в сознании искусственный поведенческий коридор, по которому вынужден двигаться человек. Он уже не может вести себя свободно, он должен обходить острые углы и не имеет права протестовать, чтобы не потерять отношения.

Далеко не всегда та реальность, от которой защищает нас страх, связана с происходящим в нынешних отношениях. Часто реакция исходит из опасностей, которые пережил человек в прошлом. Страх, как любой механизм прогноза, исследует полученный опыт и проецирует его на реальность. Если в полученном опыте много негативных событий, опасностей, насилия и отвержения, а в данный момент человек живет во вполне безопасной ситуации, общая результирующая событий все равно будет негативной. В результате прогноз может очень сильно искажать реальность. Но даже если он правильный и нам действительно угрожает опасность, страх часто не предлагает конструктивных решений (разъехаться, выйти из отношений). Вместо этого он выдвигает решения, которые были бы уместны для ребенка, неспособного жить самостоятельно (терпеть, сглаживать ситуацию). Такие решения подходили бы нам, если бы мы были именно того возраста, когда пережили первую, изначальную травму. Но теперь, в реальности, они увеличивают риск, а вовсе не уменьшают его.

СТЫД И ВИНА

Еще один тип адаптивных жертвенных механизмов — стыд и вина. Несмотря на то что эти чувства нередко рассматриваются как совершенно разные, в работе я объединяю их как реакции, опирающиеся на внутренние правила. Эти правила описывают, как относиться к себе и общаться с другими. Например, нельзя перечить старшим, надо много работать и т. п.

Откуда у нас эти правила? На мой взгляд, они относятся к той рабочей модели реальности, которую мы строим с самого детства, и отражают то представление о мире, какое было у нас, когда мы жили в родительской семье. Правила начинаются со слов «ты должен», «надо», «нельзя», а при их нарушении развиваются стыд и вина.

Правила мы не выбираем. Их прививает нам семья тогда, когда мы и ответить толком не можем. «Ты только посмотри, какой же ты неряха! И не стыдно тебе!» — говорит мама двухлетнему малышу, измазавшемуся на прогулке. Иногда правило не всегда может быть озвучено, высказано; мы и сами догадаемся по реакции близких, что так делать нельзя.

Правила подаются как универсальные законы, но таковыми на самом деле не являются, а лишь отражают реальность коммуникаций в данной семейной системе. В одних семьях стыдят за пятна на кофточке, в других — нет; в одной семье детям можно выражать злость, в другой — запрещено.

Наказание за нарушение правил — отвержение, потеря привязанности, а значит, угроза для выживания. Мы уже знаем, что для ребенка это самое страшное. Поэтому вина и стыд переживаются очень болезненно.

Некоторые правила мы сформулировали сами, столкнувшись с травмирующим событием и собственной беспомощностью. Например, ситуация, когда вы, будучи ребенком, попытались ответить на уроке, а вас высмеял весь класс, может породить в вас внутреннее правило «не проявляйся, бу

Введение

Фактически работать над этой книгой я начала лет десять назад. Но сразу написать ее не удалось. В то время я находилась в абьюзивных отношениях[1], причем уже второй раз. Из первых таких отношений я выходила почти семь лет, но тут же встретила другого человека, с которым опять что-то пошло не так. На этот раз я намного быстрее поняла, что происходит, и уже через год мы расстались.

Однако тогда у меня возникло много вопросов к себе. Как же это все случилось? Почему я, будучи психологом и даже тренером психологического института, имея любящих родителей и друзей, так долго оставалась в странных партнерских отношениях? Почему не могла уйти, несмотря на призывы и предупреждения моих друзей? Как я выбирала именно таких партнеров? Что со мной не так? И не наступлю ли я на те же грабли в новых отношениях?

Именно в это время мне предложили набрать команду психологов для вновь открывающегося Московского кризисного центра помощи женщинам и детям. Это было неожиданное и очень вдохновившее меня предложение. Разумеется, я согласилась и собрала команду. Так образовался коллектив из двенадцати человек, с которыми я начала исследование темы насилия в отношениях.

Больше всего мне хотелось осмыслить мой личный странный опыт. И сделать что-то полезное, конечно.

В первые месяцы работы мы все были уверены, что быстро разберемся с этим домашним насилием – накидаем идей, и готово. Но вопрос оказался сложнее. Клиентки[2] приходили на терапию, рассказывали жуткие истории и быстро исчезали, иногда присылая эсэмэс «Спасибо, вы мне очень помогли, мы вновь восстановили наши отношения», после чего тянуло то ли выругаться, то ли заплакать.

Некоторые клиентки после, казалось бы, успешной работы, поиска и обретения внутренних опор вдруг накидывались на психолога с обвинениями и претензиями. Говорили, что он относится к ним с презрением, отвергает их, ведет себя непрофессионально.

Особенно угнетали случаи, когда долгое время в терапии вообще ничего не происходило. При всех стараниях психолога женщина продолжала жить с абьюзером, терпеть побои и оскорбления и чувствовать себя виноватой. От этого не менее виноватым чувствовал себя и психолог.

Я благодарна нашим интервизиям[3] с коллегами. В течение всех этих лет каждую неделю мы встречались на три часа, с неизменным интересом обсуждали сложные случаи и пытались описать внутренние механизмы происходящего. Все это было увлекательно, кроме всего прочего. Это поддерживало и позволяло не унывать – тема-то очень непростая, и та беспомощность, которая преследует клиентов, накрывала и нас с головой. Дружеская профессиональная атмосфера была противоядием от выгорания.

Удивительно, но в работе с клиентами мой личный опыт скорее помогал и становился постепенно все более и более ценным. Он, как особая линза, позволял понимать происходящее с клиентками, верить им и спрашивать о том, о чем я ранее никогда бы не спросила. Если бы не личный опыт, я давно забросила бы эту тему. Но он, как нерешенная головоломка, побуждал меня приглядываться к ней с разных сторон и слушать пострадавших[4].

Их было за эти годы очень много. В неделю я принимала человек по пятнадцать, потом по двадцать, потом по двадцать пять, а также супервизировала сложные случаи коллег, иногда работала на телефоне доверия.

Некоторые клиентки рассказывали о том же, что я пережила сама: про непонятную тягу и невозможность оставить человека, несмотря на всю боль, которую он тебе причиняет; про острую жалость, надежду и неизбежное разочарование; про забывание обид; про необходимость скрывать происходящее от близких как стыдную тайну. Какие-то клиентки говорили о совсем другой стороне насилия – о том, что некуда пойти, об отсутствии близких, которые поймут и поддержат, о тяжелом детстве и не менее тяжелом настоящем.

Первые авторы насилия[5] стали появляться в моем кабинете вслед за пострадавшими, ушедшими от них и проходящими терапию в кризисном центре. На сессиях они были совсем непохожи на преступников. Они выглядели потерянными и испуганными, как несправедливо обиженные дети. Каждый хотел рассказать свою правду, сообщить, почему с ним поступили нечестно, как будто психолог сможет рассудить их с партнеркой, что-то ей объяснить – и в мире все встанет на свои места. Некоторые готовы были работать над собой и приходили на терапию несколько раз, но лишь до тех пор, пока их вторая половина вновь не возвращалась в отношения.

Затем я познакомилась с абьюзерами неосознанными и нераскаявшимися, с теми, кто продолжал чувствовать себя правым. Например, один мужчина больше десяти лет тиранил и бил жену. Ему удалось остаться с детьми, когда она наконец ушла. Мы повстречались на комиссии по делам несовершеннолетних. На заседании рассматривалась просьба матери дать ей возможность видеться с детьми. Этот человек был как на иголках, постоянно подскакивал к жене и выкрикивал: «Вы посмотрите на нее, здесь она такая смирная! Видели бы вы ее дома, она же сама избивает меня, вот так она меня ударила!» – и ударил женщину прямо на глазах удивленной комиссии. Женщина при этом молчала и плакала. И даже после такой наглядной демонстрации, а также нескольких справок из травмпункта о сломанных ребрах комиссия ничем не смогла помочь ни женщине, ни детям. Резолюция была приблизительно следующая: «Он говорит, что не препятствует общению матери с детьми. Он возражает против экспертизы наличия насилия в отношении детей. А что мы можем с этим сделать?» И моя клиентка, и я испытали полнейшую беспомощность.

Удивительно было и то, сколько вдруг оказалось клиентов с насилием в семье. До кризисного центра я работала в Московской службе психологической помощи, но за годы практики там видела лишь пару случаев с таким запросом. Интересно, что многие из тех, кто обращался к нам в кризисный центр, ходили и раньше к психологам, но о насилии молчали. Я поняла, что и сама до этого пропускала какие-то важные сигналы и не задавала неудобные вопросы. Возможно, потому, что жила в деструктивных отношениях и, по сути, для меня это было табу.

Работая в кризисном центре, я как бы поменяла оптику и стала замечать то, чего остальные не видели и не ощущали. Со мной это случилось еще тогда, когда о насилии никто в соцсетях не писал, до эпохи #янебоюсьсказать, до дела сестер Хачатурян и создания центра «Насилию. нет»[6]. Такое открытие удивляло: ты вдруг видел, что мир на самом деле другой, но вокруг никто ничего не замечает.

В конце 2013 года, когда открылся кризисный центр, уже много лет работали центры «Анна»[7] и «Сестры»[8] и был создан Консорциум женских неправительственных объединений. Мари Давтян с Алексеем Паршиным[9] уже разработали законопроект «О профилактике семейно-бытового насилия в Российской Федерации» и были попытки внести его в Думу (они и по сей день пока ничем не закончились).

Я оптимистично смотрела в будущее: тогда мне казалось, что очень скоро этот закон будет принят, он же так логичен и справедлив. Пострадавшие смогут обращаться за помощью в полицию и опеку, мы создадим программы для работы с абьюзерами. Люди в семье будут чувствовать себя свободно и защищенно. Сейчас, в 2021 году[10], уже очевидно, что все не так легко. За этот закон придется бороться, вероятно, ближайшее десятилетие.

Когда-то казались приемлемыми такие формы насилия, которые кроме как дикостью и ужасом не назовешь. Постепенно люди поняли, что неправильно рубить головы или сжигать на кострах, и формы насилия стали мягче. На это понимание ушли столетия. А само насилие никуда не делось.

Сейчас мы стоим перед необходимостью осознать, что насилие в семье недопустимо. Несмотря на очевидность существования проблемы, пока не все разделяют это убеждение, но я продолжаю надеяться, что общественное сознание постепенно дозревает и до этой мысли. Еще пару десятилетий назад женщина, решившаяся уйти от избивающего ее мужа, переживала общественное осуждение. Родители могли сказать: «Как же ты без него? Потерпи ради детей. В доме нужен мужчина». В полиции заявление взяли бы с большим трудом, с сопутствующими комментариями типа «Видно, было за что», и ничего не стали бы делать. На работе могли и уволить за синяк и странное поведение, поэтому рассказывать о происходящем никому не стоило. Соседи недоумевали бы, что там у этой пары творится: то они вместе, то крики из-за стены, наверное, «Ей такое нравится». Поэтому держались бы в стороне, на призывы о помощи реагировали редко. Друзья постепенно бы исчезали. А те, кто все еще оставался бы рядом, уже не верили бы в изменения и смирились с неизбежным. Психолог, вероятно, предложил бы взять ответственность за свой вклад в отношения и подумать о том, как сама женщина провоцирует агрессора. Адвоката для защиты в суде пришлось бы искать самой за деньги, которые у пострадавших в основном забирает агрессор. Соцсетей и групп поддержки не существовало, не было и убежищ.

Если к этому добавить множество бытовых трудностей и ответственность за детей, почти полностью в такой семье лежавшую на женщине, то становятся понятными причины, почему пострадавшие так и продолжали жить со своими обидчиками.

За двадцать лет ситуация в чем-то осталась прежней и даже ухудшилась. Это касается прежде всего правового регулирования семейных отношений. Позорная декриминализация 116-й статьи УК о побоях почти полностью лишила пострадавших защиты и легализовала семейное насилие. Раньше юридически защищаться было трудно, а теперь стало почти бессмысленно.

Но возникли и положительные изменения:

• Информация о насилии стала доступной. Появилось много отечественных и иностранных статей и материалов на эту тему. Наш словарь пополнился понятиями «абьюз», «газлайтинг»[11], «эмоциональный шантаж»[12], «сексторшен»[13], «харассмент»[14]. Мы научились распознавать насилие, в том числе психологическое, и уже не готовы его просто терпеть.

• Проведено достаточно исследований на тему насилия, открыты механизмы, изучены последствия и изобретены методики работы с этой темой. Психологи не будут мирить пару и «восстанавливать» такие отношения, возлагать ответственность на жертву и оправдывать действия абьюзера.

• Появились убежища (их недостаточно, но они есть) и организации, где пострадавшие могут бесплатно получить помощь и поддержку[15].

• Обсуждать публично истории про насилие, которое произошло с нами, стало возможным и не стыдным. И если мы выносим такую историю в сеть – нас поддержат.

• Женщины перестали видеть себя помощницами мужчин и рассчитывают на равенство.

• Развестись уже не так страшно, и родственники все реже боятся «потерять кормильца».

• Мужчины поверили в психологию и обращаются за помощью.

• Мужчины и женщины – авторы насилия – тоже.

• Возник образ родителя, который разговаривает с ребенком на равных, как с другой личностью, уважает его чувства и принимает его жизненный выбор. И даже если реализовать этот идеал удается не всем, он потихоньку становится внутренним ориентиром.

• Проект закона о профилактике семейно-бытового насилия рассматривался в Государственной думе и имел большой общественный резонанс. Его первоначальная редакция включала следующие важные положения: семейно-бытовое насилие рассматривалось как преступление и выводилось из частного обвинения в публичное; таким насилием могло считаться насилие любых членов семьи по отношению к тем, с кем они проживают вместе или ведут совместное хозяйство; предлагались меры защиты для пострадавших, в том числе охранный ордер, и описывались конкретные меры за его нарушение; описывались меры воздействия на домашних агрессоров, предполагающие как тюремное заключение, так и психотерапевтические программы.

После внесения многочисленных поправок законопроект был рассмотрен в странной редакции: предлагалось применять этот закон только к зарегистрированным бракам; в понятие «насилие» не входили проявления физического насилия; не были точно описаны меры защиты потерпевших и не предлагалось мер лишения свободы для агрессоров; общественным организациям предписывалось «мирить» пары. И даже этот вариант столкнулся с огромным сопротивлением консервативных организаций и властей и в итоге был отложен. Но вскоре о нем узнали все. И тема домашнего насилия впервые зазвучала на государственном уровне. Очень хочется надеяться, что разум возобладает, пройдет еще некоторое время и закон будет принят. Думаю, мы дождемся.

И все же как у нас, так и в странах, более благополучных в отношении общественной оценки насилия, случаи абьюзивных отношений в семье по-прежнему есть. Несмотря на всю поддержку общества и возможность уйти, есть те, кто в таких отношениях остается. Такой была когда-то и я. И десять лет назад мне очень хотелось понять, что же это за магия и гипноз, судьба или божественное решение, отчего справиться с происходящим не удается никакими силами. Я искала ответы в профессиональной и популярной литературе, но действительно дельных не нашла. И тогда решила, что разберусь и напишу об этом книгу сама. Может, она кому-то будет полезна.

Эта книга – мой способ двигаться к большей осознанности, к ощущению неприемлемости насилия, к свободе, к уважению. Моя поддержка закона против домашнего насилия. И еще мне очень важно, чтобы термин «абьюз» не стал новым поводом для общественной травли. Чтобы мы не приписывали характеристику «абьюзер» какой-либо социальной группе: мужчинам, женщинам, верующим, атеистам, представителям любой расы или национальности. Чтобы мы боролись не с абьюзерами, а с абьюзом. Не обвиняли ни абьюзеров, ни жертв, но помогали им возвращать себе выбор: использовать насилие или нет, жить в нем или уйти.

В истории появления этой книги и в описании внутренних механизмов насилия участвовало несколько психологических команд. Кроме команды психологов кризисного центра были три волонтерские команды в «Насилию. нет»[16], участники моих учебных курсов и, конечно, та команда, которая сейчас рядом, – психологи нашего центра «НеТерпи: психологи за отношения без насилия».

Теперь немного о том, как устроена эта книга. В первой и второй главах я постаралась отойти на некоторое расстояние от чувств, выбрать позицию наблюдателя и разглядеть насилие в отношениях со всех сторон: посмотреть на него как на социальное, биологическое, культурное явление, разобраться в его сути, увидеть, почему мы не всегда можем его опознать, и найти признаки, которые будут отличать насилие от чего бы то ни было другого. С третьей по шестую главы я хотела, наоборот, подойти так близко, как только возможно, и детально разглядеть наши внутренние механизмы, порождающие и удерживающие нас в насилии. Здесь же я привожу интересные кейсы из практики, которые позволят читателям еще глубже погрузиться в тему и лучше понять действия жертвенных и абьюзивных механизмов. Главы с седьмой по девятую посвящены теме самопомощи в деструктивных отношениях. В них я хотела рассказать о том, что человек может сделать сам и в каких случаях ему потребуется помощь психолога. Последняя, десятая глава поднимает, на мой взгляд, важнейшую тему: почему насилие – социальная проблема и почему ее нужно решать на государственном уровне, – и вместе с этим дает повод для дальнейших дискуссий. В конце книги читатели найдут приложения по негативным посланиям, которые применяются в детско-родительских отношениях, по распознаванию насилия у себя в семье, а также список полезной литературы и организаций, помогающих жертвам насилия. Мне бы очень хотелось, чтобы эта книга стала поддержкой для вас.

Глава первая

Что именно мы называем насилием

Власть никогда не бывает принадлежностью индивида; она принадлежит группе и существует лишь до тех пор, пока эта группа держится вместе.

Ханна Арендт

Почему каждый по-разному определяет насилие?

Почему мы иногда не замечаем его?

Как и почему изменился наш взгляд на насилие за последнее десятилетие?

Почему люди верят мифам вроде «бьет – значит любит»?

Откуда берется виктимблейминг?

Всегда ли полезна помощь психолога?

Насколько распространено насилие в семьях и как это посчитать?

Насилие – довольно неопределенное понятие

В первый же год работы в кризисном центре у нашей команды возник целый список вопросов. Зачем людям насилие? Что это за странная потребность унижать другого? Почему в каких-то отношениях обсуждают и договариваются, а в каких-то развивается диктат власти? Осознают ли люди, производящие насилие, что именно они делают? И зачем им это?

Ответы были нужны немедленно: нас, сотрудников центра, назначили на роль главных экспертов по домашнему насилию в Москве, и каждый день нам приходилось общаться с журналистами. Странное чувство, когда тебе необходимо объяснить и починить то, о назначении чего ты не имеешь ни малейшего представления, как если бы речь шла о приборе с инопланетного корабля…

Сразу же после открытия центра стали приходить заинтересованные представители органов власти и разных изданий с еще одним волнующим вопросом: «Насколько распространено насилие в семьях?» В тот момент я тоже хотела бы это знать. Но только сейчас понимаю, что простого ответа на такой вопрос нет. Можно спокойно называть любую цифру: насилие есть в каждой семье, в каждой четвертой, в каждой сотой. Все будет правдой. И все зависит от того, что мы обозначаем словом «насилие».

Смотрите, как по-разному могут рассказывать о семейной ситуации разные люди, и при этом никто не будет называть происходящее насилием.

*[17] Он меня никогда не бьет, он заботливый, поддерживает меня. Да, он против моего общения с мамой и подругами. Установил мне геолокатор, говорит, что должен все время знать, где я нахожусь. Просто он ревнивый.

* Меня родители всегда любили. Да, строгие были, запретов было много, но время такое было, по-другому никак.

* Я не понимаю, что она от меня хочет, я всегда виноват. То я не так оделся, то слишком громко говорю, то постоять за себя не могу, то мало зарабатываю. В некоторые моменты я почти уходил от нее, но она останавливала меня неожиданной фразой типа «Но мы же решили поехать вместе в отпуск», «Я же хочу от тебя детей». И я думал, что все наладится.

* У нас в семье были приняты шуточки друг над другом. В детстве, может, мне это и не очень нравилось, когда папа ставил меня в такую дурацкую ситуацию и смеялся, а я ответить не мог. Но потом я привык и научился не реагировать.

Это насилие или нет? И если да, это одно и то же домашнее насилие или разные явления? Как минимум требовалось понять, что мы имеем в виду, когда употребляем словосочетание «домашнее насилие».

Сначала наша команда пошла простым путем и обратилась к Википедии. Там мы прочли вот что: «Домашнее насилие, также семейное или бытовое насилие, – насилие или дурное обращение одного человека по отношению к другому, совершаемое в домашних условиях, например в браке или сожительстве. Часто указывают, что домашнее насилие имеет целью обретение над жертвой власти и контроля. Может выражаться в форме физического, вербального, религиозного, репродуктивного, психологического, экономического и сексуального насилия, которое может варьироваться от едва различимых принудительных форм до изнасилования в браке и физического насилия, такого как удушение, избиение, нанесение увечий женским гениталиям, обливание кислотой <…> Также может включать насилие в отношении детей, родителей или пожилых людей. Домашнее насилие может быть названо насилием со стороны интимного партнера, если совершается супругом или партнером, состоящим в интимных отношениях, против другого супруга или партнера»[18].

Итак, домашнее насилие коротко можно определить как «дурное обращение». Но как понять, какое именно обращение «дурное», а какое – пока нормальное? Получается очень тонкая и нечеткая грань.

С 2002 года Всемирная организация здравоохранения (далее ВОЗ) публикует доклады о насилии, где признается сложность с определением самого понятия в связи с различиями в общественной норме. ВОЗ определяет насилие как «намеренное использование – реальное или угрожаемое – физической силы или власти против самого себя, другого лица, группы лиц или какого-то сообщества»[19]. Формы насилия при этом могут быть разные: использование силы или власти способно «причинить увечья, психологические травмы, привести к смерти, вызвать трудности в развитии или лишения»[20].

Борьба за власть, как отмечали многие психологи, начиная с Адлера[21], является почти неотъемлемым свойством человеческих отношений. Тогда выходит, что насилие есть в каждой семье? Но если и жертва, и агрессор считают себя пострадавшими, как определить, кому и в чем нанесен ущерб? К тому же ущерб иногда не совсем очевиден – ничего не сломано, синяков нет. А тот, кто применяет насилие, говорит, что стремится только к общей пользе. Всегда ли действия агрессора намеренные? И в чем именно состоит это намерение? Вопросов много, а ясных ответов не найдено.

Домашнего насилия нет?

Мы с коллегами сразу же столкнулись с точкой зрения, что никакого домашнего насилия не существует. Ее довольно неожиданно для нас высказал духовник нашего кризисного центра, ныне покойный отец Димитрий Смирнов. В Общественном совете при Президенте РФ он заявил, что нет такой проблемы, а есть мода, пришедшая с Запада, и продвигает ее «антисемейное лобби».

Эту же позицию позже заняли многие депутаты. Мы все можем вспомнить «шлепки» Мизулиной, которые привели к декриминализации побоев[22]. С трибуны она спрашивала: «Что же теперь, и шлепнуть ребенка нельзя? Неужели мы будем за все эти ничтожные провинности (то есть за все побои, где не нанесен средний или тяжелый ущерб здоровью, нет сломанных рук или выбитых глаз, а только синяки и страх перед партнером или родителем. – Т. О.) привлекать к уголовной ответственности?»

В момент обсуждения закона о профилактике семейно-бытового насилия к Мизулиной подключились традиционалистские организации. Их натиск на родительские чаты и дезинформация о законе профилактики насилия приостановили дальнейшее рассмотрение этого закона. Пафос их писем в чатах ватсапа состоял в том, что все нормальные родители иногда шлепают детей, и теперь у этих семей могут отнять ребенка.

Родители изрядно испугались и даже выходили на митинги протестовать. Хотя в реальности закон о профилактике семейно-бытового насилия вообще не относился к детско-родительским отношениям. На тот момент давно существовали другие законы, регулирующие насилие в отношении детей, и они говорили, что детей действительно бить нельзя. Правда, и эти законы в реальности почти не работали. Но родители об этом не знали и беспокоились, что новый закон станет инструментом изъятия детей из кровных семей. Вся эта кампания, разжигающая родительские страхи, ввела людей в заблуждение.

Но вернемся к сотням женщин, обратившихся в кризисный центр за помощью. Неужели они – это обманутые западной пропагандой несчастные, у которых хотят отобрать семью, самое безопасное место в мире? Мой собственный опыт не давал в это поверить. Я этот опыт не придумала, а пережила. И меня саму к антисемейному лобби точно не получится отнести: мои родители всю жизнь прожили не только в браке, но и в любви друг к другу и ко мне. Такие же семьи были у моих бабушек и дедушек. Оттого и было так сложно признать, что в моих отношениях все иначе, и назвать происходящее насилием. И только когда я это сделала, я смогла из него выйти.

Вот так возникла необходимость разбираться, существует ли домашнее насилие или это только слова. И очень хотелось понять, что этими словами называют разные люди.

Насилие – это ненормально. А есть ли норма?

Для большинства людей насилие – ситуация ненормальная. Но что вообще такое норма? Что считать нормальным, а что рассматривать как выход за границы, как ненормальное?

В бытовом представлении норма – незыблемая истина, некая аксиома. Но в реальности норма – подвижная категория, и нормально то, что мы договорились или привыкли считать нормальным. В течение человеческой истории менялись любые нормы – от стандартов красоты и воспитания детей до условий труда и прав человека.

Договоренность о нормах может быть итогом сознательного обсуждения, как, например, в психиатрии. Классификация заболеваний постоянно меняется, у специалистов появляются новые данные, и в результате обсуждений они корректируют границы нормы и болезни.

Нормой также может стать принятие происходящего и отказ от борьбы. Например, мы смиряемся с мелкими проявлениями коррупции, начинаем сами потихоньку включаться в коррупционные схемы – даем взятки при нарушении правил на дороге или носим дорогие подарки директору школы – и со временем относимся к происходящему спокойно, уже никак не реагируя и на коррупцию в опасных, вопиющих масштабах.

Норма не задана изначально, она возникает постепенно. Давайте посмотрим, как выглядит и как развивалась норма в применении насилия в семье.

Лет тридцать – сорок назад понятия «домашнее насилие» не было. Но были сами факты дискриминации, унижения, жестокости в семье (достаточно почитать художественную литературу, чтобы это заметить). С ними мирились как с частностями, старались не замечать. Для описания использовали такие обтекаемые выражения как «сложные отношения», «строгий муж», «конфликты в семье». К тому же развод был настоящей проблемой и его боялись намного больше, чем того, к чему все привыкли.

Несложно заметить, что сейчас общественная норма допустимого в отношениях другая. Мы опознаем насилие и скорее не готовы с ним соглашаться. Но как это произошло?

Сам термин «домашнее насилие» возник на Западе и связан с борьбой женщин за свои права и второй волной феминизма. Однако была ли это мода и навязанная идея? Открыть какое-то явление и придумать его – не одно и то же. Для человека Средневековья не было бактерий, вирусов, элементарных частиц и многих других явлений, которые сейчас составляют нашу бытовую реальность. Со временем люди узнали об этих явлениях, а не придумали их. Так же случилось и с домашним насилием. И это был важный переворот в сознании. Как только что-то названо, мы начинаем это видеть, изучать и можем изменить.

Как российское сознание заметило домашнее насилие

Как же в нашем российском обществе было открыто и признано, что определенные явления стоит назвать домашним насилием?

Первое, что возникло в поле общественного обсуждения, – это репортажи в СМИ о реальных трагедиях в семьях, когда женщин и детей убивали или калечили. Эти ситуации вызывали всплеск возмущения, становились темой ток-шоу. Но выводы в основном были о том, что мужчины-насильники – психически больные люди и мы как общество плохо за ними следим. Ни о каком домашнем насилии речь не шла.

Часто обсуждения заканчивались травлей и обвинением жертв[23]. Все возмущались, почему же они так долго терпели и не ушли сразу, подозревали для них какие-то выгоды. Тем, кто напрямую не сталкивался с физическим насилием, казалось, что жертвами становятся только особые женщины с комплексом жертвы, низким достатком и без образования, а абьюзерами – люди с тяжелыми психическими расстройствами. Пожаловаться на насилие в семье означало сразу стать объектом домыслов и подозрений: а все ли у тебя самой в порядке с психикой, а не провоцируешь ли ты партнера, а не извлекаешь ли ты выгоду из происходящего? И было совсем немного желающих рисковать репутацией, вынося личные истории в публичное поле.

При этом существовали отдельные общественные организации (например, уже перечисленные выше центры «Анна», «Сестры» и Консорциум женских неправительственных объединений), которые помогали пострадавшим, транслировали свое видение вопроса. Но их влияния оказывалось недостаточно, чтобы изменить бытовой взгляд на насилие. Специалистам был виден огромный масштаб проблемы, но общество в целом продолжало думать о ней как о единичных, исключительных случаях.

В 2016 году блокаду молчания прорвал флешмоб #янебоюсьсказать. Украинская акция быстро захватила все русскоговорящее пространство и в самой Украине, и в России, и в Беларуси. Тысячи историй о насилии над личностью в семье одновременно попали в сеть. Даже те, кто ничего не написал, смогли вспомнить и о своем опыте тоже.

Этот поток историй уже никак не мог рассматриваться как отдельные случаи, исключения из правила. Отрицать это явление стало трудно, а говорить о нем не стыдно. Через год возникла очень похожая история на Западе: акция #metoo разоблачала сексуализированное насилие и домогательства. В США акция закончилась громкими скандалами, разбирательствами и реальными тюремными сроками знаменитостей, злоупотреблявших властью. В России изменения произошли, к сожалению, только на уровне общественного сознания, но никаких изменений законодательства и осуждения агрессоров так и не случилось.

Тем не менее сети дали равную возможность высказаться и быть услышанными тем, кто раньше молчал. Возникли не только новые темы, но и новое явление – этические войны. В них отстаивалась иная позиция в вопросах пола, равенства в отношениях и также в вопросах насилия.

Как этические войны создали новую норму

На наших глазах менялась норма, появлялась новая этика. Общественная дискуссия поменяла взгляд людей на абьюз: вместо смирения с неизбежным и признания права сильного – четкое осознание, что насилие травмирует, что за него отвечает обидчик (не жертва!) и терпеть насилие не надо. К этой дискуссии подключились журналисты и общественные организации, психологи, адвокаты, активисты, блогеры, сделав ее более заметной и яркой. Но основным двигателем были все же голоса обычных пользователей. У тех, кто раньше не имел права голоса – женщин, детей, представителей дискриминируемых сообществ, – появилась равная возможность делиться своим опытом с читателями, а у читателей – осознавать и перерабатывать этот опыт. Острые темы, в том числе отношение к насилию, теперь вызывают сотни и тысячи возмущенных комментариев, рушат авторитеты, приводят к яростным столкновениям и вовлекают в обсуждение даже очень далеких от темы людей. Обсуждается приемлемость тех или иных практик в профессиональных сообществах (например, возможны ли сексуальные отношения между преподавателем и студентами или это сексторшен), обсуждаются травля в школе, медицинское насилие, появилось понятие «харассмент». Сеть стала работать как постоянная конференция, а иногда как огромный суд присяжных. Она выносит вердикт, что допустимо, а с чем мы теперь не готовы соглашаться и будем называть насилием.

Буквально за несколько лет совершенно по-новому стали звучать истории про жестокое обращение с детьми, про избиения в семье, про психологическое давление и контроль, возник термин «токсичный». Образовались специальные группы для поддержки и обсуждения опыта людей, переживших насилие. Сформировался общественный запрос на новые этические нормы.

Весь этот поток общественной рефлексии обрисовал границы того, что теперь мы называем насилием по отношению к личности. Общество договорилось, какие проявления можно считать насильственными. Не придумало, не было загипнотизировано и принуждено западным миром, а осознало опыт и договорилось.

Сеть, по сути, создала институт репутации как общественную оценку действий и ценности личности. На Западе репутация – мощный инструмент общественного давления, который имеет не только моральное значение, но и экономическое. Вы можете потерять работу, лишиться контрактов, если, с точки зрения общества, ваши высказывания и поведение неэтичны. Конечно, бывает и по-другому, когда интересы и взгляды какой-то общественной группы заставляют всех остальных замолчать и весь процесс начинает напоминать не обсуждение, а травлю. Тем не менее забота людей о своей репутации хорошо работает на изменение ценностей и представлений общества.

Есть признаки, что в России тоже появился такой институт. И несмотря на то что государство как будто бы не реагирует на насилие, не защищает пострадавших и не останавливает домашних агрессоров, общество с помощью репутации устанавливает границы допустимого. Теперь вполне реальна ситуация, когда человек, замеченный в том, что он избивает своих партнерш, с трудом сможет найти новую жертву. Обнародование неблаговидного поведения способно разрушить карьеру или как минимум защитить жертву от повторения насилия. Мы помним случаи с Региной Тодоренко[24] и Мариной Чайкой[25]. И нередко публичное обсуждение – единственная защита, на которую могут рассчитывать страдающие от насилия со стороны известных людей. К сожалению, репутации пока рушатся в таких случаях не всегда или далеко не сразу. Так, ничего не изменилось в жизни у Марата Башарова или Леонида Слуцкого, несмотря на большой общественный резонанс от их насильственных действий. В России репутация работает как будто бы иначе, чем на Западе. Там почти невозможно ее вернуть, если однажды потерял. Большая часть нашего общества по-прежнему смотрит на насилие сквозь пальцы, но все же реакция есть. Со временем (если мы останемся демократической страной и не превратимся в тоталитарное государство, где свобода слова невозможна) тенденция не принимать насилие как должное неизбежно будет расти и укрепляться.

Почему семья осталась закрытой от новой нормы

Повлияла ли новая норма на семьи, на то, как люди воспитывают детей и строят отношения? Безусловно! Но, как ни парадоксально, в большей степени – на те семьи, где и раньше насилия было немного. В дисфункциональных семьях изменения пока незначительны. Осознают ли члены такой семьи, что происходящее внутри нее можно назвать насилием? Как выяснилось, далеко не всегда. Разберемся, почему до сих пор многие продолжают называть насилие обычным воспитанием и нормальными отношениями.

Семья – закрытая система. Она может сохранять привычные способы коммуникаций, как бы ни менялось общество. Например, семьи эмигрантов десятилетиями могут поддерживать тот уклад жизни, который был принят на родине. Они готовят те же блюда, так же обращаются к старшим, так же воспитывают детей, как их предки. Эта устойчивость – не прихоть, а способ сохранять наработанный тысячелетиями опыт и передавать его следующим поколениям. Но она же и препятствует изменениям и нередко мешает адаптации, принятию нового.

Похожим образом, поколение за поколением, семьи сохраняют и насильственные паттерны[26] внутри системы. Если мы посмотрим на семьи, где используют жестокость, давление и контроль, то практически всегда увидим подобное поведение и в предыдущих поколениях. Мы также обнаружим запрет на вынесение информации в публичное пространство. Пока кто-то из семьи не обсудит происходящее с подругой, соседкой или не выложит в сеть, никто достоверно не знает, что творится внутри, за закрытыми дверями. Именно поэтому на такие семьи общественный диалог влияет в меньшей степени. Они как бы герметично изолированы от общества и таким образом диктуют и удерживают собственные нормы. Эти нормы связаны с тем опытом, который пережил род. Целые поколения, одно за другим, выработали свои способы справляться с ситуацией. И, как оказывается, эти способы могут быть совсем иными, чем в обществе в целом.

Как семья создает собственную норму

У насилия очень разные проявления – от грубых физических до тонких психологических или экономических. Их легко перепутать с защитой («давай ты не будешь носить такую короткую юбку»), заботой («тебе стоит бросить курить и начать лучше питаться»), беспомощностью («от твоих слов у меня сердце заболело»), иронией («ты же у нас самый умный»). Смысл сказанного напрямую зависит от контекста и интонации. Даже безобидный вопрос «Как дела?» может показаться угрожающим.

Семья, так же как и любое сообщество, проводит границы нормы путем договора. В одной семье он возникает через обсуждения, в другой – путем давления и неизбежного смирения со стороны тех, кто слабее. Это происходит регулярно и воспринимается как норма.

При закрытости семейных границ, когда в дом не приходят гости, когда «не выносится сор из избы», параллельно могут сосуществовать любые модели «нормального» во взаимоотношениях. Где-то будут орать каждый раз, выходя на прогулку, где-то могут вылить недоеденный суп за шиворот, а где-то – долго подбирать слова, чтобы не задеть чувства близких. И то, и другое, и третье с течением времени станет обыденным.

Именно в семье вырастает личность со своими установками, целями и ценностями. У детей до определенного возраста вообще нет возможности самим определять, что считать нормальным. Знание о том, как устроен мир и как с ним надо обращаться, они получают, наблюдая за близкими. В такой семье тот, кто проявляет насилие, предписывает всем членам норму и запрещает выносить информацию вовне. Альтернативный взгляд на ситуацию становится невозможен. Те, кто не в состоянии защититься или уйти, вынуждены принять происходящее как данность. Вырастая, они начинают считать насилие нормальным. Например, родители, бьющие детей, иногда рассказывают детям, что им еще повезло: в других семьях с ними бы обращались еще хуже, могли бы вообще сдать их в детский дом. А если они будут показывать свои синяки, то их уж точно туда заберут. Такой ребенок будет стыдиться происходящего с ним, чувствовать себя виноватым, скрывать последствия насилия от окружающих и думать, что приблизительно так все и живут.

Что влияет на индивидуальное опознавание насилия

Насилие определяется каждым человеком по-разному. Те, кого в детстве пороли, нередко уповают на то, что «вырос же я нормальным человеком», и сами чаще применяют телесные наказания к детям. Те, кто привык к критике в родительской семье, могут критиковать партнера и считать, что это ему на пользу. Ранний семейный опыт становится шаблоном, от которого человек отмеряет допустимое и «нормальное» поведение.

Огромную роль играют гендерные установки и пол. В традиционных семьях от мальчиков и девочек ожидают совершенно разного поведения. Делая тест для определения насилия в отношениях, мы проводили онлайн-опрос о том, как люди реагируют на психологическое насилие. В нем приняли участие около тысячи человек. Оказалось, что мужчины на 20 % реже женщин маркируют происходящее как насилие, а мужчины, пережившие насилие в детстве, – на 46 %[27].

И все же границы семьи не являются абсолютным барьером для проникновения новой информации. Дети ходят в школу и на работу; интернет, телевидение и медиа со временем начинают влиять на отношения даже в очень закрытых системах. Жители крупных городов, вовлеченные в обсуждения в соцсетях, экономически независимые, имеющие доступ к психотерапии и юридической помощи, яснее опознают насилие, чем сельские жители, зависящие от мнения соседей, экономически уязвимые и сохраняющие воспитательные принципы предыдущих поколений.

Особенно велика разница в определении насилия у представителей разных культур. Например, в афганской или кавказской семье жена должна беспрекословно слушаться мужа, а его требование не выходить из дома без сопровождения будет восприниматься как нормальное и законное. Но большинство женщин из европейских культур сочтут это насилием.

Насилие маскируется

В опознавании насилия много парадоксов. Так, в наиболее тяжелых ситуациях наше сознание отказывается видеть происходящее. Поэтому люди, живущие в тотальном контроле или подвергающиеся регулярным пыткам, часто менее обеспокоены ситуацией, чем те, кто ссорится из-за покраски стен или заказа еды.

Наш мозг прячет болезненную, травмирующую информацию от нас самих. Пострадавшие от предельной жестокости не успевают понять, как начинается очередной скандал. Стираются и слова, и обстоятельства, а припоминание связано с болезненными переживаниями. Как все началось? Трудно сказать. Едва насилие заканчивается, о нем не хотят думать, рассчитывая, что оно не повторится вновь. И поэтому люди, страдающие дома от истязаний, вне семьи часто выглядят так, будто у них все хорошо.

Наше сознание вытесняет негативные переживания. В результате рассказать о насилии не только стыдно и страшно, но и сложно. Нередко у пострадавшего создается ложное ощущение, что это незначительная, частная проблема. Не случайно в общественном поле долгое время видимыми были лишь отдельные случаи, где насилие уже отрицать невозможно – убитые и искалеченные женщины или дети, чьи истории попали в СМИ. В целом люди считали, что у них-то все в порядке.

Еще один парадокс насилия в том, что мы иногда не замечаем его, но замечаем его прямые последствия. Плоды насилия – депрессии, фобии, навязчивости[28], психосоматические заболевания, проблемы пищевого поведения, зависимости и суициды. Оно напрямую влияет на репродуктивную сферу и уход за детьми. Нежелание иметь детей, аборты, социальное сиротство во многих случаях обусловлены насилием, пережитым в детстве или длящимся в настоящий момент. И эти плоды выглядят намного заметнее, чем их реальные причины. Внимание семьи и общества направлено на лечение последствий. При этом насилие в семейных коммуникациях остается за кадром.

Многие последствия насилия утяжеляют и фиксируют ситуацию. Так, употребление алкоголя и наркотиков почти всегда ведет к новому насилию. И тогда их начинают считать первопричиной насилия, но часто выясняется, что здесь путаются причины и следствия. Например, по данным фонда имени Андрея Рылькова, занимающегося помощью наркозависимым[29], из 73 клиенток, употребляющих наркотики, 89 % пережили домашнее, сексуализированное и полицейское насилие. Мне кажется очень вероятным, что, если бы в предыдущем опыте не случилось травм насилия, их не пришлось бы «залечивать» наркотиками.

Влияние патриархального нарратива на семью

На восприятие насилия влияет и нарратив[30], разделяемый членами семьи. В широком смысле он отражает наше понимание устройства мира, фактически – создает контекст, в котором рассматривается событие.

Сейчас основными бытующими и конкурирующими нарративами можно назвать традиционный патриархальный и феминистический. Они определяют совершенно разный взгляд на отношения в семье.

В патриархальном нарративе мужчине приписывается главенствующая роль, а женщине – роль помощницы и «хранительницы очага», отвечающей за «погоду в доме». Такой контекст предоставляет мужчине право на насилие для поддержания своей лидирующей роли. Легитимное насилие и контроль видятся не как проблема, а как долг и обязанность. От женщины ожидают смирения, послушания, заботы по отношению к мужу и власти над детьми. Современные интерпретации этой модели часто развиваются не только внутри консервативной части общества, но даже и там, где люди ищут для себя чего-то нового. Например, на разнообразных женских тренингах, в частности в идеях о ведической женщине.

Патриархальный взгляд на мир не появился из ниоткуда. В недавнем прошлом это видение выглядело экономически обоснованным. В общем-то, человек не более ста лет живет в ситуации, когда всем хватает еды. До этого основное производство строилось на базе сельского хозяйства. Мужчины выполняли тяжелую физическую работу, и потеря кормильца всерьез угрожала выживанию семьи. Из-за высокой смертности требовалась высокая рождаемость, как следствие, в семьях было много детей. Женщина почти постоянно была беременной или кормящей и, вероятно, истощенной, поэтому обеспечивать семью продовольствием должен был мужчина. Старшим детям приходилось ухаживать за младшими, младшим с 5–7-летнего возраста – начинать работать. Брак не был источником любви и романтики. В первую очередь он связывался с имущественными правами, и муж с женой нередко знакомились во время свадьбы.

Устройство такой семьи – особый статус мужа в доме, отношение к женщине как к собственности, четкая возрастная иерархия – отражало экономическую ситуацию и помогало выживать. Эта картина мира уже учитывала, что ресурсов на всех не хватит и одному придется существовать за счет другого. Семейное насилие становилось почти неизбежным: требовалось объяснить, что мужчины ценнее женщин, что старшие имеют власть над младшими и с раннего возраста надо работать.