Елизавета и Маргарет. Частная жизнь сестер Виндзор бесплатное чтение

Эндрю Мортон
Елизавета и Маргарет. Частная жизнь сестер Виндзор

© Старова В., перевод, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Посвящается Али и Лидии: сестры и друзья навек!

Введение
Сестра, друг, судья

Теперь все стало по-другому. Никакой тебе «Лилибет» по любому поводу и без, а значит, прощай непринужденная простота общения, объединявшая двух сестер перед лицом остального мира. Сейчас их разделяла дистанция – выверенная и едва осознаваемая, но все же дистанция. Она сокращалась, когда сестры оставались наедине. Но при слугах и посторонних приходилось соблюдать формальности. Когда кто-то невзначай говорил «Ваша сестра», принцесса Маргарет надменно и резко поправляла: «Вы имеете в виду королева?» После недавнего вступления Елизаветы на престол сестер, у которых некогда была общая спальня, разделял взвод ревнителей придворного протокола, подсчитывавших каждую минуту в ее плотном расписании. Не могло быть и речи о том, чтобы прийти без предупреждения. От этой привычки с трудом отвыкал их дядя Луис Маунтбеттен – герой войны, советник и назойливый интриган, сующий свой нос во все дела.

Маргарет подгадала удачный момент. В этот холодный декабрьский день 1952 года, накануне поездки на ежегодное семейное Рождество в Сандрингем, молодая королева изучала детали церемонии коронации. Маргарет проследовала за лакеем в красном жакете мимо работ Каналетто и «Дианы и Актеона» кисти Гейнсборо. На пороге роскошных Бельгийских покоев Букингемского дворца ее приход был надлежащим образом возвещен. Она назвала сестру «мадам», присела в неловком реверансе и расцеловала Лилибет в обе щеки. Затем по приглашению сестры села на небольшой диван, обитый золотистым шелком. Кто угодно без труда признал бы в них сестер. Каждая – в скромном дневном платье с безупречно подобранной брошью и ниткой жемчуга на шее. В детстве их одевали одинаково, и время от времени старая привычка давала о себе знать.

Маргарет предстояло сделать признание. Она сообщила сестре о своей любви к капитану Королевских воздушных сил Питеру Таунсенду, бывшему конюшему их отца. Теперь он носил старинное звание контролера двора королевы-матери – второй по старшинству чин в придворной администрации – и ведал повседневными делами недавно овдовевшей королевы. Высокий, стройный, с твердым и пристальным взглядом пронзительных серо-голубых глаз, ее избранник походил на кинозвезду. В придачу он был самым настоящим героем войны, одним из «Немногих» – тех самых пилотов, сражавшихся в Битве за Британию, которая спасла страну от нацистского завоевания. Медали, украшавшие его синий мундир, убедительно свидетельствовали о его доблести.

Со дня безвременной кончины отца, короля Георга VI, Маргарет все больше искала утешения в Таунсенде. Виски, таблетки, транквилизаторы и сигареты мало помогали справиться с захлестнувшей ее тоской. Казалось, что только Питер – мягкий, спокойный, нежный – мог поднять ей настроение.

Взаимная симпатия возникла задолго до смерти короля. Но его уход в феврале этого года подтолкнул их друг к другу. В то первое беззаботное время Питер часто смеялся над шутками Маргарет, сама же она всегда чувствовала его надежное плечо. Они поддерживали друг друга, и со временем их дружба переросла в нечто большее, значительно большее.

Питер был шестнадцатью годами старше и имел двоих сыновей школьного возраста, но не это послужило поводом к разговору с сестрой. Нет, причина, по которой Маргарет сидела здесь, скромно сложив руки, ничем не проявляя своей склонности к театральным сценам, заключалась в его предстоящем разводе с женой Розмари. Она хотела обсудить связанные с этим осложнения.

С прошлого ноября, когда Питер Таунсенд начал судебное дело о разводе, с глазу на глаз они вели очень неопределенные разговоры о своем союзе в неизвестном будущем.

Хотя Питер был пострадавшей стороной – по крайней мере, в той версии, которая предназначалась для общественности, – факт оставался фактом: Питера Таунсенда ожидал статус разведенного. Это слово на букву «р» повисло между ними, словно заряженная граната, и оба понимали его зловещий смысл. По иронии судьбы, сестры впервые обсуждали вопрос о разводе в Бельгийских покоях. Именно там проживал их дядя Дэвид, король Эдуард VIII, во время своего краткого пребывания на престоле, от которого он отрекся ради любви к Уоллис Уорфилд-Симпсон, дважды разведенной американке.

По Акту о королевских браках 1772 года принцесса Маргарет – третья в очередности наследования престола после принца Чарльза и принцессы Анны – была обязана просить у королевы разрешения на брак с любым претендентом на ее руку, не говоря уже о разведенном. Сестры знали, что учение их церкви резко осуждало развод и что королеве, защитнице веры, не следовало отступать от нравственных устоев. Они представляли даже интонацию, с которой хворающая королева Мария вынесет свой вердикт, если узнает о секрете Маргарет.

Но времена менялись. Позволит ли Лилибет младшей сестре, одной из претенденток на престол, выйти замуж за разведенного? В своей мягкой розовой ладошке она держала счастье, а с ним и жизнь Маргарет. Старшая сестра всегда критиковала младшую. Теперь же, став королевой, она вершила ее судьбу. Предстояло принять серьезное решение, которое раз и навсегда определит направление их судеб и повлияет на репутацию королевской семьи.

Кратко изложив суть дела, Маргарет внимательно наблюдала за сестрой и ожидала большего удивления с ее стороны. Очевидно, влюбленные не проявили достаточной осторожности, хотя Маргарет полагала, что они оба были осмотрительны. По-видимому, придворные языки уже обрисовали картину происходящего сестре и не преминули разукрасить деталями.

Королева ничем не выдала своих чувств, но новость не входила в разряд приятных, особенно учитывая приближение коронации, назначенной на июнь. Церемония воспринималась обществом как один из самых значительных моментов в правлении монарха, и никакая помеха не допускалась. Елизавета знала Питера Таунсенда и хорошо к нему относилась. Она ценила его спокойную манеру во взаимоотношениях с ее отцом, нередко бывавшим капризным. Порой король, расчувствовавшись, называл героя войны сыном, которого никогда не имел.

Королева пребывала в смятении. Во время собственной долгой «темной ночи души»^[1], когда отец пригласил Елизавету сопровождать его в поездке по Южной Африке и просил оставить возлюбленного, принца Филиппа, именно Марго показала себя самой преданной из преданнейших сестер. Она всегда принимала ее сторону и хвалила Филиппа в присутствии родителей. И Таунсенд был совсем не похож на Уоллис Симпсон, американскую жену дяди Дэвида, которую на дух не переносила королевская семья. Он пользовался популярностью во дворце, им восхищались и его уважали за военные заслуги, невозмутимый нрав и организационные способности.

Здесь было над чем задуматься. Елизавета – уже не просто старшая сестра, а королева – имела конституционные обязанности и обязательства. Маргарет не просила у нее официального разрешения на брак. Пока. Она выразила надежду, что Питера начнут чаще приглашать на семейные вечера. Это позволило бы всем взглянуть на него как на подходящую партию. Они с Питером были готовы к постепенному развитию событий. Маргарет намекнула сестре, что удовольствуется маленькими уступками, а не открытой поддержкой брака.

Елизавета перевела взгляд в окно, выходившее в сад. Маргарет усмехнулась про себя: она знала эту привычку сестры смотреть в окно, принимая решения. В тишине, нарушаемой только громким стуком часов севрского фарфора на каминной полке, королева сообщила, что у нее есть идея.

Глава 1
Восход Солнца и Луны

Единственным, в чем проявлялось сходство Дэвида и Берти, было их пристрастие к модной одежде. Однако первый одевался броско, питал слабость к свитерам с геометрическим рисунком в стиле Fair Isle, двухцветной обуви и брюкам с отворотами. Другой же отличался консервативным вкусом и предпочитал одежду, сшитую на заказ у лучших портных. Берти проводил долгие часы в мастерских закройщиков, рассматривая эскизы, обсуждая и примеряя новые фасоны костюмов на все случаи жизни – от придворных раутов и государственных приемов до пантомим¹.

В остальном – и в манере поведения, и по характеру – братья разительно отличались. Один был создан для солнечного света, другой – для сумерек. Один – моложавый и оживленный, с гладкой кожей, почти не требующей бритья. Несмотря на хрупкое телосложение, он шел уверенной поступью и обладал энергичным духом. Другой, тщедушный и нервный, легко впадал в бессмысленную ярость и страдал от множества изнурительных недугов, начиная от проблем с желудком и сильного заикания и заканчивая нервным глазным тиком и судорогами, болезненно кривившими рот. Один веселился ночи напролет, соблазнял незамужних девиц и замужних дам и терпеть не мог венценосного отца. Другой беспрекословно подчинялся воле монарха, проявил благоразумие в выборе жены и вел образ жизни, «более соответствующий королевским традициям». Их отец постоянно сокрушался, что один из сыновей «шел по неверному пути», и отмечал, что другой способствовал укреплению достойного образа монархии, «подавая пример идеальной семейной жизни»². Даже Уоллис Уорфилд-Симпсон, американская пассия принца Уэльского, отмечала полную противоположность двух братьев: ее любовник – «сама непринужденность и энтузиазм… а герцог Йоркский тих и застенчив»³.

Выбор каждого из них – Дэвида, старшего сына и наследника династии Виндзоров, и Берти, бывшего на полтора года младше, – оказал непосредственное влияние на будущее дома Виндзоров. Их решения круто изменили и судьбу дочерей Берти, Елизаветы (Лилибет, как ее называли в семье) и Маргарет. У их деда, короля Георга V, зародилось недоброе предчувствие относительно будущего семьи еще в дни празднования своего серебряного юбилея в 1935 году. Тогда король горестно заметил о старшем сыне и наследнике – принце Уэльском, будущем короле Эдуарде VIII, бывшем на тот момент сорокалетним холостяком, не помышлявшим о браке и продолжении династии: «После моей смерти мальчик загубит себя за год. Я молюсь Богу, чтобы мой старший сын никогда не женился и не имел детей, чтобы ничто не встало на пути Берти и Елизаветы к трону»⁴.

Молитва короля была услышана. Отречение от престола Эдуарда VIII ради брака с дважды разведенной Уоллис Уорфилд-Симпсон перевернуло жизни брата и его дочерей и навсегда изменило семейные взаимоотношения. Решение дяди бросило сестер в пожизненные объятия монархии и сформировало их именно такими, какими они стали.

В массовом сознании существует убеждение, что каждому поколению дома Виндзоров досаждает чья-то тень, как в случае с Дэвидом и Берти. Достойный сын против непутевого. Мятежный экстраверт против благоразумного интроверта. Открытый прямолинейный Уильям и «бунтарское дитя» Гарри. Скромница Диана и неуемная Ферги. Солнце и Луна. Эти стереотипы часто скрывают не меньше, чем разоблачают. И вместе с тем каждый в королевских парах братьев и сестер, подобно всем другим братьям и сестрам, следует этому закону асимметрии, занимая не занятое другим психическое пространство.

Как заметила однажды принцесса Маргарет своему другу и писателю Гору Видалу: «Когда из двух сестер одна – королева, которая должна служить образцом благородства и всего что ни на есть хорошего, другая обречена на самую изобретательную вредность, она – злая сестра»⁵. Безусловно, ее поведение порой выставляло старшую сестру в особенно выгодном свете, и Маргарет с легкостью скатывалась к стереотипу «паршивая овца». Но такая репутация волновала ее не больше, чем пепел на кончике сигареты в неизменном мундштуке. «Строптивость – моя отрада»⁶.

Маргарет достаточно знала себя, чтобы осознавать тонкое различие между образом «завистницы королевы», созданным вокруг нее средствами массовой информации, и более сложными чувствами молодой женщины, находившейся в тени старшей сестры. «Я никогда не страдала комплексом «второй дочери». Но я всегда возражала против ярлыка «младшая сестра»⁷. Как проницательно отметил один из друзей: «Она чувствует себя дочерью короля, а не сестрой королевы»⁸. То есть частью главной королевской семьи, а не ее боковой ветви, к которой она стала принадлежать после коронации Елизаветы. Маргарет никогда не говорила, что хотела бы поменяться местами с сестрой. Любого, кто готов был ее слушать, она уверяла, что цель ее жизни состояла в том, чтобы помочь сестре нести тяжкое бремя ее статуса. Однажды она заметила: «Ну не удача ли, что Лилибет – старшая?»⁹ В то время как Маргарет злилась на ограничения, налагаемые королевской жизнью, Елизавета стоически их приняла.

Сестры пререкались и конфликтовали, сталкиваясь лбами как по серьезным поводам, так и по пустякам, но они любили друг друга. Эти переходы от привязанности к отчуждению, от искренней любви к примитивной ревности составляли суть сокровенного мира двух сестер, Елизаветы и Маргарет.

Обе сестры появились на свет в двадцать первый день месяца, но на этом сходство в обстоятельствах их рождения заканчивалось. Елизавета родилась 21 апреля 1926 года в лондонском районе Мэйфер в семье принца Альберта, герцога Йоркского, и Елизаветы Боуз-Лайон. Этот год оказался особенно тяжелым для Британии, зажатой в тисках промышленного хаоса и всеобщей забастовки. К моменту появления Елизаветы на свет градус общественного интереса к ней сильно повысился, так как грядущее рождение младенца королевских кровей отвлекало внимание от национального кризиса. Перед резиденцией под номером 17 на Брютон-стрит собралась толпа, когда наконец, в 2:40 утра, Елизавета пришла в этот мир в результате кесарева сечения. В соответствии с древней традицией во время родов присутствовал министр внутренних дел сэр Уильям Джойнсон-Хикс, дабы избежать подмены новорожденной¹⁰.

Вскоре прелестная голубоглазая малышка превратилась в мощный символ семьи, преемственности и патриотизма. Почти через месяц, 19 мая, Елизавету Александру Марию крестили в часовне Букингемского дворца. Обряд крещения совершил архиепископ Йоркский д-р Космо Гордон Лэнг. Малютка принцесса вызвала такой ажиотаж, что толпа в радостном возбуждении прорвала полицейский кордон у дворца, чтобы хоть краем глаза взглянуть на высокородное дитя. В ее аристократичном имени таилось предзнаменование королевской судьбы. Согласно Акту о престолонаследии 1701 года ее восшествие на престол было бы маловероятным в случае рождения наследника у ее дяди Дэвида. Тем не менее о ней говорили как о будущей надежде нации. Одна из газет отметила, что «перспектива превращения маленькой незнакомки с Брютон-стрит в будущую Королеву Великобритании (возможно, даже во вторую королеву Елизавету) выглядит интригующе»¹¹.

Появление новорожденной прервало относительно спокойное течение жизни ее августейших родителей: они оказались на первых страницах газет и журналов. Прошла уже не одна неделя с момента рождения Елизаветы, а тротуар перед лондонской резиденцией Йорков по-прежнему наводняли восторженные толпы почитателей. Порой, чтобы совершить ежедневную прогулку, коляску приходилось выносить тайком с заднего хода.

Со временем мать Елизаветы стал беспокоить столь резкий всплеск внимания. Впоследствии она писала свекрови, королеве Марии: «Меня почти пугает такая всенародная любовь. Я полагаю, что это хорошо, и надеюсь, что она окажется ее достойной, моя дорогая бедняжка»¹².

Беспрецедентное внимание не ограничивалось толпами на улице. С самого рождения вспыльчивый дед, король Георг V, души не чаял в Елизавете. Вскоре широкое хождение получили рассказы о том, как ангельская малютка покорила сердце непреклонного монарха. Хотя он имел дурную славу тирана как собственных детей, так и служащих, Елизавета была исключением.

Архиепископ Кентерберийский вспоминал случай, когда внучка таскала монарха за седую бороду, а он полз за ней на коленях по полу, изображая лошадь. «Он любил обеих внуков, сыновей принцессы Марии, – вспоминала графиня Эйрли, – но Лилибет всегда шла первой среди его привязанностей. Он играл с ней, чего я никогда не наблюдала в отношении его собственных детей. Он любил, чтобы она находилась рядом»¹³. Король отмечал малейшие достижения внучки. Он послал радиограмму сыну и невестке, которые находились на борту линейного крейсера Renown на пути в Австралию, с сообщением о том, что у внучки прорезался первый зуб. Она завоевала сердце монарха. Однажды на Рождество в Сандрингеме трехлетняя Елизавета слушала рождественскую песенку «Когда пастухи пасли свои стада во тьме ночи». Услышав «вам и всему человечеству» («to you and all mankind»), она, перепутав слова, наивно воскликнула: «Я знаю такого старого и доброго человека (old man kind)! Это вы, дедушка! Вы старый и очень, очень добрый»¹⁴.

Крошка Елизавета внимательно прислушивалась к словам «дедушки Англии» о порядочности, долге и трудолюбии. Эти моральные ценности поддерживались строгими правилами в доме и преданным персоналом в детской, который включал няню Клару Найт, известную как Ала; Маргарет «Бобо» Макдональд, рыжеволосую шотландку, и позднее ее сестру Руби. По требованию бабушки, королевы Марии, Елизавету с младенчества подгоняли под образец идеального королевского дитя. «Научите этого ребенка не вертеться», – постоянно требовала бабушка. Ала старательно приучала трехлетнюю Елизавету стоять абсолютно неподвижно, подобно мраморной статуе. Карманы на ее платьях были всегда зашиты, чтобы она не засовывала в них руки и не сутулилась, а также не пыталась их теребить. Она научилась отвечать на приветствия, махать рукой в белой перчатке с балкона или из открытого автомобиля, грациозно позировать для фотографий и контролировать свой мочевой пузырь в течение долгого времени. Позднее ее научили правильно приветствовать архиепископа Кентерберийского и премьер-министра. Если она точно выполняла инструкции Алы, то в награду получала печенье¹⁵. Провинности карались шлепком по ногам сзади. Даже по стандартам того времени ее детство было эмоционально обедненным, где чувства подавлялись, а поощрялись послушание и покорность.

Будучи еще совсем крошкой, Елизавета уже знала, что двигаться надо грациозно, кланяться и приседать в реверансе перед взрослыми, никогда не терять самообладания и держать дистанцию со всеми. Все в ее жестко контролируемой жизни шло по часам, начиная с завтрака в 7:30 утра и до отхода ко сну точно в 7:15 вечера ¹⁶. Одним словом, она начала жизнь в тепличных привилегированных условиях, где ей с детства вдалбливали понятия о необходимости самодисциплины и подчинения требованиям своего положения.

Хотя в ее детстве хватало правил и ограничений, но привилегий там было не меньше, пусть некоторые из них могли оценить только взрослые. Елизавета курсировала в лимузинах между многочисленными королевскими замками, дворцами и резиденциями, где к ее услугам была небольшая армия дворецких, лакеев, горничных и водителей. На Рождество и на день рождения ее осыпали подарками, многие из них были от обожавших ее простых сограждан, часто со скромным достатком. В четыре года у нее появился первый шетландский пони, Пегги, подарок дедушки, и вскоре начались первые уроки верховой езды. Любое ее появление на публике собирало толпы людей, которые останавливались, с улыбкой приветствуя ее, и даже махали флажками. В ее детстве чередовались повышенное внимание и поразительное одиночество. Елизавету воспитывали как маленькую женщину, а не как ребенка. Затем, когда ей было четыре года, ее господствующее положение в детской пошатнулось.

Елизавета родилась в центре фешенебельного района Мэйфер в комфортабельной городской резиденции на Брютон-стрит, 17, а ее сестра появилась на свет в августе 1930 года в страшную грозу в семейном родовом замке «с привидениями» Гламис. Овеянный легендами громадный дом в Шотландии с мрачными извилистыми коридорами, крутыми каменными лестницами, продуваемыми сквозняками спальнями имел собственного «призрака», который, по преданиям, представлял собой обезображенного монстра, запертого в секретной комнате. Елизавета была первым и желанным ребенком, но герцог и герцогиня надеялись, что вторым станет мальчик¹⁷. Они даже не рассматривали женские имена. Хотя им нравилось имя Анна Маргарет, на котором настаивала королева Мария, они все же остановились на имени Маргарет Роуз, так как Маргарет звали шотландскую королеву.

Наутро после рождения Маргарет Ала шепнула Елизавете, что ее ждет большой сюрприз в комнате матери. Потрогав ручку новорожденной сестренки, Елизавета пришла в такой восторг, что притащила в комнату доктора Дэвида Майлза и воскликнула: «Посмотрите на мою малышку, мою собственную малышку!»¹⁸ Она пребывала в радостном возбуждении, когда позднее ее обнаружили около шкафа с игрушками. Вокруг нее лежали синяя бархатная лягушка, пушистый кролик, пара любимых танцующих кукол и несколько книжек с картинками. Девочка взволнованно заявила, что собирает игрушки для малышки.

Такое поклонение нельзя объяснить только реакцией на суматоху по поводу рождения Маргарет. На церемонии крещения 30 октября девочку одели в то же самое кружевное платьице, которое было на Елизавете четырьмя годами ранее. Глядя на сестру с обожанием, Елизавета прошептала: «Я буду звать ее Бутончик. Понимаете, она ведь еще не стала розой»¹⁹. В этих словах заключался больший смысл, чем тот, что вкладывала в него Елизавета. Маргарет Роуз всегда оставалась бутоном неосуществленных возможностей, скованным условностями и жаждущим распуститься. Маргарет, Елизавету и их мать называли «Три белые йоркские розы»²⁰, но на самом деле только Елизавета родилась королевской «розой» – ей одной было суждено стать королевой.

Рождение второй дочери привлекло еще большее внимание к Елизавете как к вероятной наследнице трона. Ее восковая фигура верхом на пони появилась в галерее мадам Тюссо. Шоколадные наборы, столовая посуда, чайные полотенца и больницы назывались ее именем. Ее лицо украшало шестицентовую марку Ньюфаундленда. Популярная «Детская сюита» композитора Эдуарда Элгара прославляла ее вместе с сестрой и матерью. Австралийское правительство назвало часть Антарктики «Земля принцессы Елизаветы». Обожающий ее отец сравнивал девочку со знаменитой королевой Викторией. «С первых своих слов, – говорил он писателю Осберту Ситуэллу, – проявила такой характер, что невольно задаешься вопросом: не повторится ли история»²¹. Маргарет была еще слишком мала, чтобы правильно произносить имя Елизавета, и называла старшую сестру просто «Лилибет».

Всего через несколько лет, в 1933 году, Лилибет уверенно сказала младшей сестре: «Мне три, а тебе четыре». Растерявшись, Маргарет возразила: «А вот и нет, мне три, а тебе семь». Малышка понятия не имела, что Елизавета имела в виду ступеньки, отделявшие их от престола. В семь лет она уже думала о нем, в отличие от дяди и даже от собственного отца. Она торжественно заявила своей шотландской гувернантке Мэрион «Кроуфи» Кроуфорд: «Если я стану королевой, я издам указ, запрещающий верховую езду по воскресеньям. Лошади тоже должны отдыхать»²².

В то время как Елизавета обдумывала будущие указы, в народе ходили слухи, что Маргарет родилась глухонемой, ведь прилюдно ее не показывали. Это так бесило короля Георга, что когда однажды королевская семья стояла на балконе Букингемского дворца по случаю королевской свадьбы, он подхватил маленькую Маргарет с пола и поставил ее на балконную балюстраду. Много позже Маргарет, боявшаяся высоты, призналась своему другу Кристоферу Уорику, что этот случай вызвал у нее ужас. Однако поступок короля сразу пресек слухи.

В семье понимали, что Маргарет красива, забавна и своевольна. Ее мать с гордостью делилась с Космо Лэнгом: «У нее огромные голубые глаза и железная воля – это все, что нужно леди! Если ей удастся скрыть свой характер и просто пошире раскрывать глаза – все будет в полном порядке»²³.

С самого начала стало ясно, что Маргарет была любимицей папочки, несмотря на менее примерное, чем у сестры, поведение. Она часто сбегала после обеда в детской вниз, просовывала свое маленькое пухлое личико в дверь столовой и забиралась к отцу на колени, выпрашивая глоток содовой или ложку сахара²⁴. Ее гувернантка Кроуфи вспоминала: «Она была очень игрива. Дружелюбная и открытая, она любила, когда ее обнимали и играли с ней»²⁵. Малютка рано научилась играть на чувствах родителей. В четыре года она подходила к матери, смотрела на нее с обожанием, целовала и говорила: «Мамочка, дорогая, я, право, думаю, что люблю папу больше, чем тебя»²⁶.

Елизавета взяла за привычку приглядывать за своей жизнерадостной сестренкой. Она считала своим долгом ограждать Маргарет от внешнего мира. Однажды, когда к ним пришел священник с некрасиво торчащими изо рта зубами и спросил Елизавету, может ли он повидать Маргарет, старшая сестра ответила: «Нет, боюсь, ваши зубы напугают ее»²⁷.

В раннем детстве сестры беззаботно и уединенно жили на Пикадилли – в пятиэтажном каменном доме № 145, известном как «дворец с номером, но без названия»²⁸. Отец хотел, чтобы дети росли в атмосфере безмятежности и любви, совершенно не похожей на суровый порядок, царивший в доме его солдафона-отца. Берти заставляли носить причиняющие сильную боль фиксаторы для коррекции коленных суставов. Чтобы мальчика-левшу приучить писать правой рукой, его били. Возможно, именно из-за жестокой системы воспитания в восемь лет он стал сильно заикаться. Теперь, когда он обрел покой и комфорт в семейной жизни с Елизаветой Боуз-Лайон, дочерью графа Стратморского и Кингхорнского, Берти стремился создать сердечную домашнюю атмосферу для своих дочерей и растить их без ограничений. В народе считали Йорков образцом идеальной семьи: «Опрятный, спокойный, трудолюбивый муж, обожаемая жена с обаятельной улыбкой на устах и две хорошо воспитанные маленькие девочки в носочках… ну просто персонажи с рекламного плаката напитка «Овалтин»²⁹.

Жена Берти, Елизавета, была для него превосходным партнером в создании образа идеальной семьи. Ее любили за обаяние и женственность. Увидев герцогиню в театральной королевской ложе, писательница Вирджиния Вулф описала ее как «скромную, мило щебечущую круглолицую молодую женщину в розовом платье. На ее запястьях и плече сверкали бриллианты»³⁰. Но за этим безупречным фасадом скрывался сильный и непреклонный характер. Елизавета горячо пеклась о своей семье и жила по жестким законам христианской морали. Прислуга знала, что ее решения не подлежат пересмотру, но ее благосклонность прочна. Ей приходилось проявлять изрядное терпение и хладнокровие во время частых перепадов настроения своего супруга и его внезапных приступов гнева, известных как «зубовный скрежет». Некоторые считали такие приступы формой эпилепсии.

Удивительно, но в доме на Пикадилли, где проживали члены королевской семьи, не держали специальной охраны. Можно было запросто пройти по вымощенной камнем дорожке и позвонить в один из дверных колокольчиков: первый был с надписью «Для посетителей», второй – «Домашние». Открыв гостю дверь, дворецкий вел его по мягкому коричневому ковру в просторную, наполненную воздухом утреннюю гостиную. Ее окна выходили в зеленый сад, где принцесса Елизавета каталась на трехколесном велосипеде. Неподалеку находился Гайд-парк, где выгуливали принадлежавших семье золотистых лабрадоров»³¹.

Сестер обучали в гостиной герцогини, примыкавшей к главной гостиной. Обстановку комнаты, служившей классной, составляли не только обитые ситцем диваны и персидский ковер, но также огромные географические карты и книги. Обучение девочек проходило под контролем их властной бабушки. Она брала у Кроуфи учебный план и требовала вносить туда изменения, не ставя в известность невестку. Она настаивала, чтобы истории уделялось больше внимания, чем арифметике, потому что принцессам, «скорее всего, никогда не придется вести даже домашних расходных книг», а также потому, что история представляла особую важность для будущей королевы³². Каждый понедельник с утра полчаса отводилось религиозному обучению, что особенно действовало на впечатлительную младшую сестру. Утром первым делом девочки произносили молитву, ею же завершался каждый день.

Королева Мария жестко контролировала образование девочек, поскольку не одобряла подход их родителей к воспитанию. Для нее соблюдение приличий стояло на первом месте. Вид играющих королевских детей раздражал ее. «Не следует ли им заняться чем-то более познавательным, чем игра в «Скачущего Демона»? Меня беспокоит их поздний и беспорядочный режим сна»³³. Особенно строго она относилась к Маргарет, называла ее по-французски «espiègle» (озорница) и считала, что «характер Маргарет значительно более сложный и трудный, чем характер Елизаветы». Неприязнь была взаимной. Маргарет росла в страхе перед своей чопорной и властной бабушкой, которая часто бестактно спрашивала: «Когда ты наконец вырастешь?»³⁴ Маргарет вспоминала, что «перед визитом к королеве Марии у нее сосало под ложечкой»³⁵.

Елизавета, наоборот, восхищалась бабушкой и считала ее хранительницей королевских заветов. Именно королева Мария внушила внучке, что долг стоит выше собственных интересов, а исполнение общественных обязанностей важнее личных нужд. Елизавета с ранних лет разбиралась в тонкостях званий, титулов, процессуальных норм и социальных статусов. Как-то лакей обратился к ней «миледи», и она возразила: «Я не леди, я – принцесса». Августейшая бабушка вмешалась и поправила ее: «Совершенно верно, ты родилась принцессой, и пройдет еще немало лет, прежде чем ты научишься быть леди»³⁶.

Хотя учебная программа составлялась в расчете на Елизавету, Маргарет оказалась более сообразительной и одаренной от природы ученицей. Она постоянно пыталась сократить возрастной барьер между собой и сестрой и доказать, что она так же умна и заслуживает такого же внимания. Когда Елизавета начала брать уроки французского у мадам Мари-Антуанетт де Белег, Маргарет часто стояла под дверью и благодаря природной способности к подражанию говорила с гораздо лучшим произношением, чем сестра. У нее рано проявились актерские способности, и она превосходно имитировала Ширли Темпл^[2]. Когда сестры начали осваивать фортепиано с мисс Мейбл Лэндер, Маргарет снова проявила большую любознательность и артистичность, чем ее сдержанная сестра. Елизавета могла напеть мелодию без фальши, но у Маргарет голос был лучше, а слух был близок к абсолютному. По словам очевидца, уже в девять месяцев она могла напевать вальс из «Веселой вдовы».

Кроуфи пыталась разработать учебные программы в соответствии с возрастом каждой, но в реальности такое разделение было почти невозможно – занятия проходили в одной комнате.

Способная и тщеславная Маргарет отказывалась учить предмет или делать упражнение, если они отличались от сестринских. Она постоянно сравнивала их учебные задания, убеждая всех, что ей досталось более нудное. Кроуфи пришлось разрешить Маргарет учиться с опережением своего возраста. Таким образом, приличное образование, которое давали Лилибет, помогло удовлетворить жажду знаний и развить природный ум Маргарет. Во многом из-за этих совместных занятий Елизавета казалась «относительно незрелой (для своего возраста)», тогда как Маргарет развила острый и восприимчивый ум³⁷. В силу своего темперамента Маргарет проявляла гораздо большую пытливость, чем ее сестра. «Очень прагматична и нелюбопытна, – так Алатея Фитцалан Ховард, подруга и будущая соученица, описывала Елизавету³⁸. – Лилибет постоянно оказывается в орбите интересов маленькой Маргарет, и хотелось бы, чтобы она из нее вырвалась. Я обожаю Маргарет, но, к сожалению, она тянет сестру назад, и поэтому большинство из 16 девочек ее возраста вполне дадут Елизавете фору во многих отношениях».

Хотя обычно сестер с разницей в четыре года не воспитывают одинаково, Елизавета и Маргарет росли скорее как близнецы. Они одинаково одевались, жили в одной комнате, имели общие развлечения и, по большому счету, общие уроки. Отец принимал решения, как им одеваться, и нянчился с ними так, что могло показаться даже чрезмерным. Когда девочек пригласили на свадьбу герцога и герцогини Глостерских в качестве подружек невесты, герцог Йоркский попросил укоротить их юбки, сказав: «Я хочу видеть их прелестные маленькие коленки»³⁹. Такая близость заставляла Маргарет ревниво относиться к тем немногим привилегиям, которые полагались только Елизавете. Например, к прогулкам верхом с отцом или с инструктором или к разрешению ложиться спать на полчаса позже – впрочем, на практике этот комендатский час плохо соблюдался⁴⁰.

Хотя королева Мария и пыталась контролировать обучение сестер, сами Йорки не проявляли к ним излишней требовательности. Родители не хотели, чтобы их дочерей считали «слишком умными». По воспоминаниям Кроуфи, герцог и герцогиня «больше всего хотели дать [своим детям] настоящее счастливое детство, чтобы множество чудесных воспоминаний поддержали их в будущем»⁴¹. В этом защищенном и полном любви доме девочки могли играть вволю. Единственное, чего им недоставало, так это детской компании: лишь изредка к ним наведывались кузены.

Большую часть времени они проводили друг с другом и с гувернанткой, которая выводила их через заднюю дверь на прогулки в сад Гамильтон-гарденс. У Елизаветы была всего одна подруга – Соня Грэм-Ходжсон, дочь доктора Гарольда Грэм-Ходжсона, лечившего короля. «Соня была единственной подругой, которую выбрала для себя королева», – вспоминала Кроуфи. Они играли во французский крикет, прыгали со скакалкой, играли в классики и даже вместе занимались танцами. Иногда к ним присоединялся герцог Йоркский, и они вместе играли в прятки под названием «сардины». Соня позднее описывала Елизавету как «внимательную и впечатлительную девочку, от природы очень деликатную. Казалось, она никогда не придавала значения своему положению и не обращала внимания на стоящих у ограды людей, следивших за ее игрой»⁴². Восьмилетняя Елизавета так ценила эту дружбу, что посвятила подруге роман «Счастливая ферма», оставшийся неоконченным: «Соне, моей дорогой подруге, любящей лошадей»⁴³. Соня Грэм-Ходжсон долго оставалась лучшей подругой Елизаветы.

И все же большую часть времени Елизавета проводила с младшей сестрой. Они вместе играли наверху, в лучах солнца, струившихся сквозь стеклянный купол. За черным лаковым каминным экраном сестры хранили свои алые щетки с совками, с помощью которых по утрам подметали ковер. У девочек был огромный выбор игрушек и безделушек. В застекленном шкафу были аккуратно расставлены «вещички такие крошечные, что их могла бы сдвинуть даже божья коровка»⁴⁴ – зверюшки, фарфоровые домики и замки, солдатики и кораблики, изящные фигурки из стекла. В коллекции кукол, среди которых были и те, которыми играли еще дети королевы Виктории, было настоящее сокровище – крохотная серебряная колыбелька с куколкой внутри. Несколько кукол имели полный набор чудесных туалетных принадлежностей и аксессуаров: перчатки, веера, солнцезащитные очки, щетки для волос в черепаховой оправе, сумочки с бисером и туфельки ⁴⁵. Иметь такую коллекцию – мечта любой девочки, однако Маргарет приходила в ужас. Позднее она говорила, что ненавидела кукол, потому что они «напоминали ей мертвых младенцев»⁴⁶.

Сестры заботливо содержали свой «конный парк» – большую коллекцию лошадок на колесиках, которых они холили и лелеяли. Каждый вечер перед сном Лилибет расседлывала их, чистила и мыла. Вскоре игрушечные лошади уступили место настоящим, на которых обе принцессы учились ездить под присмотром родителей, а затем конюха Хораса Смита. С детских лет именно Лилибет полюбила лошадей. Маргарет никогда не разделяла этой страсти старшей сестры, впрочем, как и любви к собакам, еще одной ее слабости.

В семье Йорков любили музыку и танцы, и граммофон часто включался на полную мощность. После пятичасового чая все собирались вокруг рояля и пели. По утрам девочки затевали веселую возню в родительской спальне. День заканчивался не менее весело – купанием в симпатичной ванной комнате с множеством детских мочалок в виде фигурок животных. Герцог часто сам занимался вечерним купанием девочек. Кроме Библии, они вместе читали и другие книжки, например «Алису в Стране чудес», «Черного красавчика» и «Питера Пэна», а то и просто «все, что было, про лошадей и собак»⁴⁷. Порой отец присоединялся к девочкам и играл с ними после полудня в садике Гамильтон-гарденс за их домом. Статуя лорда Байрона выступала в роли их «основной базы», и они часами играли в салочки и прятки между густыми кустарниками⁴⁸.

Хотя жизнь сестер протекала в очень замкнутом мирке, способном вызвать клаустрофобию, различия между ними проявились рано. С малых лет Елизавета пристрастилась к верховой езде – это хобби соответствовало ее врожденной привычке к дисциплине. С детства она любила идеальный порядок. В большой коробке у нее хранились оберточная бумага и ленты от подарков на Рождество и дни рождения – уже тогда проявлялась всем известная бережливость королевы. Всегда и во всем методичная и аккуратная, Лилибет могла проснуться посреди ночи только затем, чтобы проверить, правильно ли стоят ее туфли. Маргарет же исполняла роль массовика-затейника. Примерное поведение ее нисколько не заботило, она быстро поняла, что проказы привлекают к ней внимание. По воспоминаниям кузена, «ей многое сходило с рук из-за ее способности смешить по любому поводу. Настоящая плутовка». Елизавета же «из них двоих всегда была более серьезной»⁴⁹.

Вернувшись из театра, Маргарет тут же раздавала всем роли из увиденной пьесы и приказывала играть заданного персонажа. Елизавета предпочитала провести день спокойно, в одиночестве катаясь на лошади, а Маргарет обожала шарады, передразнивание, пение, игру на фортепиано и походы в театр. Она выдумывала несуществующих друзей, среди которых был некто по имени Индербом-бэнкс. Кроуфи вспоминала, что Маргарет часто во сне преследовали кошмары с удивительными существами, включая говорящих котов и зеленых лошадей. Она описывала их в мельчайших подробностях, отлынивая таким образом от своих повседневных обязанностей. По своей сути Маргарет была актрисой и терпеть не могла соперничества с собой на «сцене»⁵⁰.

Беззаботное детство омрачилось смертью деда, короля Георга V, наступившей 20 января 1936 года. Герцогиня взяла дочерей на прогулку и под медленно кружащимися в воздухе редкими снежинками сообщила, что «дедушка Англия» сильно заболел и умер. Елизавета уже понимала важность произошедшего и позже со слезами спросила Кроуфи: «Следует ли нам играть сегодня?»⁵¹ Она одна сопровождала родителей на церемонию прощания в Вестминстер-холле, а потом присутствовала на государственных похоронах. Пятилетняя Маргарет, по словам Кроуфи, «была слишком мала, чтобы осознавать происходящее»⁵².

Характеры сестер коренным образом различались не потому, что Маргарет была «слишком мала». Елизавету отличали ответственность и дисциплинированность – она выполняла все, что от нее требовалось, и хранила свои игрушки и одежду в безупречном порядке. Проказы и озорство – это уже из арсенала Маргарет. Порой она кусала и мучила свою более кроткую старшую сестру, если ей не удавалось настоять на своем. Елизавета как-то упрекнула ее: «О Маргарет, ну почему ты всегда должна быть на первом месте?»⁵³ Эти слова не прошли ей даром. Иногда дело доходило до потасовок. Обычно это случалось, когда их заставляли надевать одинаковые безвкусные шляпки. Дергая друг друга за ленты, они выкрикивали: «Ты гадкая!», «А ты тупая скотина!»^54.

Понятно, что Маргарет первой затевала безобидные стычки, но она знала, как увильнуть от наказания. Кроуфи писала: «Лилибет была с характером, но она держала себя в руках. Маргарет часто проказничала, но делала это так мило и весело, что перед ней было трудно устоять. Бывало, она бросит на меня строптивый взгляд исподлобья, устроит сцену, а потом начнет целовать и ласкаться, и вот уже все прощено и забыто. Лилибет труднее отходила, но она всегда отличалась большим чувством собственного достоинства»⁵⁵. Действительно, Маргарет, как «прирожденный комик», прекрасно знала, как расположить к себе окружающих. Один из друзей их матери вспоминал: «Принцесса Елизавета очаровательна и бескорыстна. Принцесса Маргарет непослушна, но забавна»⁵⁶.

В подростковом возрасте Елизавета все больше входила в роль, которую взяла на себя с момента рождения сестры: она стала той, «которой всегда можно все объяснить». Она всегда прислушивалась к разумным доводам. Маргарет же развивалась прямо в противоположном направлении. По словам очевидца, она «не слушала никаких доводов. Ее отличали непосредственность, резвость и непослушание. Но из-за природного очарования ей все сходило с рук…»⁵⁷. Известно, что их отец говорил: «Лилибет – моя гордость, а Маргарет – моя радость».

Однако каждая из них несла свою часть нелегкой ноши. С ранних лет Елизавета знала, что ей придется соответствовать ожиданиям как семьи, так и страны. Тогда как Маргарет предвидела свою будущую унизительную роль «второго плана». Если Елизавету приучали к бесстрастной невозмутимости, то Маргарет позволялось выражать свои чувства более свободно. Но именно по этой причине она всегда возмущалась, что ее унижают и недооценивают. Особенно ее задевало, когда ей говорили «слишком молода» и не разрешали присутствовать на парадных приемах, куда приглашалась сестра. И все же, несмотря на все их различия, Елизавета всегда по-матерински заботилась о Маргарет и защищала ее от всякой критики. В свою очередь, Маргарет целиком и полностью была предана сестре, несмотря на постоянное соперничество. Эти сложные отношения, начавшиеся в детской и классной комнатах, продолжались всю их взрослую жизнь.

Семья Йорков часто проводила выходные в загородной резиденции Роял-Лодж – просторном, выкрашенном в розовый цвет доме, напоминавшем герцогине Йоркской поместье в Сент-Полс-Уолден-Бери, где она провела детство. Здесь царила атмосфера непринужденности и свободы, совершенно отличная от той удушливой обстановки, в которой росли Берти и его братья. Центром дома была парадная лестница с дубовыми перилами и ярко-красным ковром. Повсюду стояли огромные китайские фарфоровые вазы с охапками цветов на длинных стеблях. Стены украшали картины с изображением лошадей. Целая свора лабрадоров и корги в компании тибетского мастифа с лаем носилась по дому и лестнице. Наверху стояла пара лошадок-качалок, одна – для Елизаветы, другая – для Маргарет⁵⁸.

Именно в Роял-Лодж девочки впервые увидели Уоллис Уорфилд-Симпсон, американку, которой вскоре предстояло пошатнуть британские традиции. Уоллис приехала с дядей Дэвидом, а за ними тянулся шлейф пересудов. Пока их отношения обсуждались только в высшем свете, большинство англичан понятия не имело о новой любовной интрижке короля. Дэвид приехал похвастаться двумя новыми увлечениями: сделанным по специальному заказу американским автомобилем Buick Station Wagon и своей новой возлюбленной. Родом из Балтимора, штат Мэриленд, Уоллис обладала яркой внешностью – худощавая стройная фигура, идеальная осанка, длинная шея и глаза необычного фиалкового оттенка, темные волосы цвета красного дерева уложены в модный, волосок к волоску, узел. Она казалась оживленной и веселой, но визит, однако, не задался. Единственным, кто как-то разрядил атмосферу, оказался корги Дуки, собственность принцесс. Он зашел в комнату, стащил печенье и важно удалился. Позднее Уоллис писала: «Если герцог Йоркский заинтересовался американской моделью машины Station Wagon, то герцогиня не проявила никакого интереса ко второму американскому увлечению [короля]»⁵⁹.

Сестры, которым в то время было девять и пять лет, отпихивая друг друга, зашли в гостиную в сопровождении Кроуфи. Герцог представил их как «Лилибет» и «Маргарет Роуз». Первую Уоллис описала как «высокую, стройную, прекрасно сложенную девочку», вторую – как «очаровательную малышку, похожую на куклу, с маленьким пухлым личиком». Как обычно, они были одинаково одеты – в желтые свитера и юбки из королевской шотландки. Уоллис вспоминала: «Обе белокурые, с прекрасными манерами, они сияли такой ухоженностью и чистотой, что, казалось, только что сошли со страниц иллюстрированного журнала»⁶⁰. Сестры же во все глаза смотрели на возмутительный «экземпляр» из Америки. Они уже слышали обрывки сплетен прислуги об «этой женщине» и их дяде, но постарались произвести на нее самое благоприятное впечатление.

Девочки всегда помнили о необходимости вести себя с достоинством, тем не менее они с жадным любопытством подмечали малейшие отклонения от размеренного течения своей жизни. Наблюдая, как роскошный американский автомобиль увозил из поместья дядю и Симпсон, Елизавета спросила: «Кроуфи, а кто она такая?» Гувернантка уклонилась от ответа, что еще больше сбило их с толку. Ранее они слышали от нее, что дядя Дэвид «одурманен миссис Симпсон». Они понятия не имели, что значит «быть одурманенным», и совершенно не предполагали, что именно миссис Симпсон коренным образом изменит их жизнь.

10 декабря 1936 года, спустя всего 325 дней после восшествия на престол, король Эдуард VIII отрекся от него, чтобы жениться на Уоллис. Его решение означало конец уединенной жизни семьи Йорков. На Маргарет, склонную к драматизации, начавшийся кризис произвел глубокое впечатление. Она со страхом спросила Ала: «Они собираются отрубить ему голову?»⁶¹ Перед их резиденцией на Пикадилли, 145, начала собираться толпа в ожидании официального объявления о передаче престола принцу Альберту, герцогу Йоркскому, преемнику старшего брата. Когда Лилибет проснулась и услышала шум за окном, лакей сообщил ей причину: теперь она становилась второй в очередности претендентов на престол после своего отца.

Она помчалась наверх рассказать сестре. Маргарет выдохнула: «Так, значит, ты будешь королевой в следующий раз?» Елизавета важно ответила: «Да, когда-нибудь». Маргарет парировала: «Бедняжка»⁶². Остаток дня девочки провели, наблюдая сквозь лестничную балюстраду вереницу именитых посетителей дома, включая премьер-министра Стэнли Болдуина. Потом они прилипли к окнам, пожирая глазами тысячи людей, собравшихся снаружи.

Уже тогда, в десятилетнем возрасте, Елизавета ощущала «стеклянную стену», отделявшую королевскую семью от остального мира. Она понимала, что этот знаменательный день станет поворотным в ее жизни, и не поставила дату в дневниковой записи от 10 декабря 1936 года, а просто написала сверху: «День Отречения от Престола»⁶³. С этого дня она каждую ночь молилась о рождении брата, который бы занял место претендента на престол перед ней. Ее сестра сокрушалась, как всегда с налетом театральности: «Теперь, когда папа – король, я – никто»⁶⁴. Когда им сообщили о переезде в Букингемский дворец, Маргарет жалобно спросила: «Вы имеете в виду, навсегда?» Кроуфи ответила: «Да, и теперь вы уже не Маргарет Йоркская». – «А кто же я тогда?» – «Вы просто Маргарет». Малышка ответила: «Но я только что научилась писать «Йорк». А теперь я никто»⁶⁵.

Сложившаяся ситуация привела их отца в ужас. Он никак не мог смириться со своей участью и рассматривал решение брата как предательство. «Не могу поверить, что это происходит со мной», – стонал он, когда слуга обратился к нему «Ваше Величество». Он жаловался своему кузену Дикки – лорду Луису Маунтбеттену: «Я никогда не хотел этого. Я в глаза не видел государственных документов. Я всего лишь морской офицер, и это единственное, что я знаю»⁶⁶. Некоторое время рассматривался вопрос о передаче престола его младшему брату, принцу Джорджу, так как сильное заикание и другие недуги герцога были общеизвестны. Но идею вскоре отвергли. В конце концов, это же был не конкурс красоты. Герцог Йоркский стоял первым в линии претендентов на престол после старшего брата, а его старшая дочь становилась его наиболее вероятной наследницей.

Воскресные газеты, как флюгер, отражали общественное мнение. Они публиковали важнейшие новости и сопровождали их портретами «нашей принцессы Елизаветы». Маргарет же отводилось место только на групповых фотографиях. Частные семейные взаимоотношения, ранее ограниченные стенами дома, теперь выносились на всеобщее обозрение и обсуждение. Что касается дяди Дэвида, благодушного товарища по играм, научившего их нацистскому приветствию на лужайке перед замком Балморал, то он навсегда исчез из их жизни. Его имя произносилось приглушенным шепотом, за ним следовало многозначительное молчание. Что же касается Уоллис, ее называли не иначе как «та женщина», но эта уничижительная характеристика никогда не достигала ушей девочек.

Сестры присели в реверансе перед отцом, только что ставшим королем, но отец вскоре это пресек, велев им вести себя с ним так, как в его бытность герцогом. Во время подготовки к церемонии коронации он вновь проявил живейший интерес к нарядам дочерей и хотел, чтобы они выглядели идеально. Будущий король контролировал весь процесс подготовки нарядов. По его приказу для них заказали легкие позолоченные короны. Сестрам предстояло впервые выйти в длинных платьях – сшитых из белого кружева и отделанных серебряными бантами, в серебряных туфельках в тон и белых носочках. На плечах у них красовались мантии из пурпурного бархата, отороченные горностаем. Изысканные наряды довершали нитки жемчуга на шее и белые перчатки-митенки до локтя⁶⁷.

Во время примерки Маргарет закатила истерику, увидев, что шлейф Елизаветы на целый фут^[3] длиннее, чем у нее. На этот раз мать немедленно приказала ей замолчать, холодно объяснив, что Елизавета имеет эту привилегию по старшинству рождения. Маргарет смирилась – редкий случай, – но неприятный осадок остался. Ее выходка заставила понервничать Елизавету и дворцовый персонал. Никто не знал, как поведет себя Маргарет во время томительной трехчасовой церемонии. Елизавета поделилась с Кроуфи своими опасениями, что Маргарет «слишком мала» и может «опозорить нас, если вдруг заснет на середине [церемонии]»⁶⁸. Ее тревожило, что любое отклонение от надлежащего поведения привлечет внимание и вызовет нежелательные комментарии.

Утро коронации выдалось серым и туманным, и сестры в нетерпеливом предвкушении наблюдали, как толпы людей, собиравшихся перед дворцом и вдоль Мэлла, «взвизгивали, смеялись и выглядывали из окон»⁶⁹. Вскоре их посадили в парадную Ирландскую государственную карету, отделанную черным и синим, и все направились к Вестминстерскому аббатству. Им запрещалось хихикать и смотреть друг на друга, а одной из каждой пары маленьких ручек полагалось быть поднятой в приветствии. Сиденье для Маргарет пришлось приподнять, чтобы ее могли видеть, хотя, конечно, всем хотелось увидеть Елизавету.

В аббатстве принцесс посадили рядом с бабушкой, один властный вид которой напоминал им о необходимости вести себя безукоризненно. Пышная церемония привела Елизавету в восхищение, но еще больше ее впечатлило то, что «Маргарет вела себя великолепно… только пару раз я слегка толкнула ее, когда она слишком громко играла с молитвенником»⁷⁰. Маргарет осторожно и грациозно придерживала свою мантию и только изредка привлекала к себе внимание тем, что преувеличенно громко переворачивала страницы молитвенника ⁷¹. Ее мать не обращала на это никакого внимания. Мысли новой королевы находились совсем в другой плоскости – она была захвачена торжественностью момента. Во время священной церемонии ее муж казался если не божеством, то храмовым жрецом. Позднее, на пышном приеме в Букингемском дворце, новая королева-консорт, возможно под впечатлением от церемонии, сказала: «Нам [королевской семье] полагается быть выше всего земного»⁷².

Символом перехода к новой жизни стал переезд из их богатого, но уютного дома на Пикадилли в холодный и безличный Букингемский дворец. Короткий путь через Грин-парк, разделявший два дома, вел в совершенно другой мир. Их новое жилище было настолько громадным, что путь из спальни принцесс в сад занимал пять минут. В бесконечных коридорах было нетрудно заблудиться, и часто в столовую еда доставлялась уже холодной. Во дворце насчитывалось 775 комнат, а дворцовый персонал превышал 700 человек. В штате числился специальный лакей для завода дворцовых часов, а букеты составляли штатные флористы ⁷³. Девочкам отвели отдельные спальни. Бобо оставалась с Елизаветой, а Ала – с Маргарет. Они радовались собственным спальням, но не могли забыть прежнего дома. Первое время сестры часто спрашивали, нельзя ли прорыть тоннель к дому на Пикадилли.

Безусловно, изменившаяся ситуация внесла коррективы в повседневную жизнь сестер, и изменения не всегда принимались с восторгом. Им пришлось смириться с тем, что встречи с родителями стали реже. Дни короля и королевы были заполнены государственными и общественными делами. Хотя они по-прежнему завтракали с детьми, ночные посиделки вскоре остались в воспоминаниях.

Кроуфи вспоминала, что жизнь в Букингемском дворце «воздвигла стеклянную стену между тобой и внешним миром»⁷⁴. Девочки вели теперь еще более уединенную жизнь, не имея друзей за пределами очень узкого круга дворца. Часто они просто стояли у окон, наблюдая за проходившими внизу людьми. Если отбросить штат прислуги в детской, сестры полагались только друг на друга и стали еще ближе. Они продолжали одинаково одеваться, что, с одной стороны, служило средством защиты, а с другой – приводило к конфликтам.

Их идентичная одежда не могла скрыть того, как новый статус их отца отразился на Елизавете. Ей уже исполнилось 11 лет, и изменившееся положение ускорило ее взросление. У нее появились новые интересы, особенно в области политики и политических деятелей, многих из которых – как англичан, так и иностранцев – она видела во время их визитов к отцу. Маргарет больше привлекали летние приемы на дворцовых лужайках, на которые собиралось до трех тысяч гостей. Она выискивала смешных или странных персонажей, которые ее забавляли. Елизавета, как всегда озабоченная соблюдением приличий, приказывала ей «не показывать пальцем и не смеяться» или «не слишком суетиться».

Критические замечания старшей сестры имели под собой основу. Если ей предстоял путь к короне, то наименьшее, что могла сделать для нее сестра, – это стать серьезной. В этот переходный период новоиспеченный король Георг VI вел с Елизаветой разговоры на серьезные темы, понимая, что каждая беседа превращается в урок. В период своего правления отец никогда не посвящал ни его, ни брата, принца Уэльского, в государственные дела, что тревожило и огорчало братьев.

У Елизаветы появились привилегии, которых не было у Маргарет. Для подготовки к будущим обязанностям ее учебный план расширился и теперь включал уроки по истории и британской конституции с Генри Мартеном, вице-проректором колледжа в Итоне. Естественно, Маргарет хотела присоединиться, но вместо этого ей добавили уроки танцев и музыки, объяснив, что история ей ни к чему. Отлучение от дневных семинаров оставило свой шрам: Маргарет горько сожалела, что мир идей и критического мышления был от нее отрезан. Став взрослой, она занималась самообразованием, но слишком разбрасывалась в своих интеллектуальных интересах. Она всегда считала, что у нее могла бы сложиться более насыщенная и упорядоченная духовная жизнь, если бы ей позволили изучать академические предметы в юности.

Елизавета понимала, что сестра ревнует, и старалась, как могла, успокаивать ее. Когда родители согласились учредить первую компанию девушек-скаутов Букингемского дворца в 1937 году, Маргарет в силу малого возраста не могла стать ее членом. Елизавета упросила скаутского лидера Вайолет Синдж принять сестру. «Знаете, она очень сильная», – объяснила она, в подтверждение указав на «отличную пару крепких ножек» Маргарет и добавив, что сестра обожает валяться в грязи. Ради поддержания мира в семье специально для Маргарет создали группу «Брауни» из 14 дочерей дворцовых служащих и сотрудников двора. Девочки занимались наблюдениями за птицами, учились ставить палатки, жарили сосиски на гриле и спали под брезентом. Маргарет любила делить палатку с другими девочками, и оттуда еще долго после отбоя слышались перешептывания и хихиканье. А застенчивая старшая сестра ощущала неловкость, когда ей приходилось раздеваться в присутствии других девочек⁷⁵.

Елизавета продолжала с энтузиазмом заниматься конным спортом, уроки верховой езды в Роял-Лодж ей давал Генри Оуэн, конюх отца. Верховая езда в полном одиночестве подходила замкнутой натуре Елизаветы. Преодоление барьеров помогало лучше подготовиться к трудностям взрослой жизни. Другой тренер Елизаветы, Хорас Смит, отмечал, что ей хорошо давалась верховая езда из-за ее внутренней собранности и ответственности – двух качеств, которые явно отсутствовали у ее сестры.

Когда Елизавета достигла девичьего возраста, родителям, естественно, хотелось, чтобы Маргарет как можно дольше оставалась их маленькой крошкой. Она выросла, не зная слова «нет», и ее редко наказывали за непослушание. Наоборот, шалости дочери часто умиляли родителей.

Маргарет наслаждалась своей ролью избалованного ребенка, и порой это превосходило всякую меру. Однажды, когда ей было шесть лет, ее отправили в детскую комнату в наказание за какую-то дерзость. Через два часа ее привели в будуар матери, и та сказала: «Я уверена, что теперь ты хорошая девочка, правда?» На что та упрямо ответила: «Нет, я и теперь непослушная, и потом тоже»⁷⁶.

Елизавету, с ее заученными понятиями о том, что правильно, а что нет, беспокоило, как выглядит невоспитанность Маргарет в глазах людей, не принадлежавших к их узкому семейному кругу. Она часто просила мать: «Останови ее, мама, пожалуйста, останови». Хотя сама она часто смеялась над глупостями Маргарет, ее не оставляли дурные предчувствия. Много лет спустя, возвращаясь со службы из часовни Виндзорского замка на предобеденный коктейль в Роял-Лодж, резиденцию королевы-матери, королева спрашивала мать: «Как сегодня Маргарет?» – и старалась подстроиться под переменчивое настроение сестры.

В детские годы Елизавета потакала проказам Маргарет во многом потому, что она, как и ее мать-герцогиня, обладала редкой способностью разрядить обстановку во время частых отцовских «зубовных скрежетов»⁷⁷. Приступы вызывались ничтожными поводами – блюдом, поданным недостаточно теплым, или человеком, не приподнявшим шляпу в приветствии. По словам королевского биографа Кеннета Роуза, эти приступы гнева походили на эпилептические припадки. Они совершенно выбивались из однообразной череды дней в их замкнутой жизни и, вероятно, страшили принцесс. Они пугались, когда их замкнутый отец вдруг взрывался и впадал в неистовство. Тогда корзины для бумаги вдруг начинали летать из одного угла комнаты в другой, а банная мочалка в исступлении рвалась на мелкие кусочки.

Настало время, когда личные переживания отступили перед угрозой новой мировой войны. В марте 1938 года немецкие войска вступили в Австрию, не встретив никакого сопротивления. Вместо того чтобы выступить гарантами мира, Франция и Великобритания прибегли к политике умиротворения, что только подстегивало гитлеровский режим. В то время, когда война уже маячила на горизонте, король и королева отправились в Канаду и США с шестинедельным визитом. Поездка в мае-июне 1939-го имела неофициальную цель добиться расположения Америки и получить экономическую поддержку в случае военного конфликта. Перед отплытием из Портсмута родители поцеловали девочек на прощание, и те стояли на пристани, махая руками. Когда Маргарет, собираясь утереть слезы, сказала: «У меня есть носовой платок», королева Мария немедленно отреагировала: «Для того чтобы махать, а не промокать слезы»⁷⁸.

После завершения чрезвычайно успешного турне фотография королевской четы, поглощающей хот-доги, попала на первые страницы газет. Вскоре семья отправилась в Дартмут на юго-западе Англии на борту яхты «Виктория и Альберт». Их сопровождал кузен короля Дикки Маунтбеттен, имевший совершенно определенную цель, которая вскоре стала очевидной.

На яхте Маунтбеттен сообщил королевской чете, что двое из морских курсантов подхватили свинку. Чтобы избежать заражения, принцессам предложили остановиться в доме капитана на берегу. Развлекать их было поручено высокому загорелому курсанту – принцу Филиппу Греческому, 18-летнему племяннику Дикки, сыну бывшей принцессы Алисии Баттенбергской и принца Эндрю Греческого, который был шестым в очередности наследования греческого престола⁷⁹.

Рядом с Елизаветой – 13-летней тепличной барышней – оказался «светловолосый, похожий на викинга юноша с острыми чертами лица и пронзительными голубыми глазами»⁸⁰. Ее неуверенность никак не вязалась со статусом наследной принцессы. Но кто бы ее осудил? Она одевалась в точности как младшая сестра – в платье с рукавом-фонариком и в короткие носочки. За обедом Елизавета сидела рядом с Филиппом «красная как рак», а он демонстрировал потрясающее мастерство в поедании креветок, поглощая одну за другой, и закончил банановым сплитом с мороженым⁸¹. Маргарет отметила: «Тот, кто может съесть столько креветок, – настоящий герой». Но Елизавету свели с ума совсем не креветки⁸². Невинный и нескладный эпизод вбил первый клин в отношения сестер. Между тем война неумолимо надвигалась и вскоре захлестнула мир.

Глава 2
Сестры и война

Накануне оккупации Польши Германией и на пороге мировой войны возмущенная Маргарет как-то спросила: «Да кто он такой, этот Гитлер, который все портит?»¹ Принцессы мало разбирались в политических и военных делах, волновавших Европу, в немецких же планах им отводилась роль невинных пешек. Похоже, Гитлер готовил захват членов королевских семей во всех оккупированных европейских странах. Он собирался использовать их в качестве заложников для усмирения порабощенных стран. Великобритания входила в этот список.

В августе 1940 года доктор Отто Бегус, цветом лица напоминавший молочную сыворотку, получил письменные инструкции прибыть для выполнения секретной миссии². Бегус участвовал в Первой мировой войне, был ранен. Впоследствии он стал фанатичным приверженцем гитлеровской национал-социалистической партии. Его обязанности отличались разнообразием: шпион, диверсант, агент-провокатор, в зависимости от поставленных задач, в которые входило расширение зоны влияния нацистов в Австрии, Италии и Эфиопии. Самая дерзкая его вылазка пришлась на конец «странной войны» в мае 1940 года, когда он возглавил операцию по захвату нидерландской королевы Вильгельмины во время оккупации Нидерландов. Новое поручение предписывало захват английского короля с королевой и двумя дочерьми.

Операция оказалась более трудной, чем предполагалось. Ее успех полностью зависел от эффекта неожиданности и точного расчета времени. Основная задача возлагалась на группу штурмовиков СС, часть которых, включая Бегуса, принимала участие в провалившейся нидерландской операции. Группу усилили боевиками, доказавшими свою выносливость и бесстрашие. Предполагалось подвергнуть интенсивной бомбардировке с воздуха местность, прилегающую к Букингемскому дворцу, что позволило бы четырем сотням парашютистов приземлиться в Грин-парке, Гайд-парке и Сент-Джеймском парке³. Им надлежало окружить Букингемский дворец и другие королевские резиденции и не допустить контратак.

Между тем сто парашютистов под командованием Бегуса должны были десантироваться прямо на лужайку Букингемского дворца и захватить членов королевской семьи. Операцию оптимистично предполагалось завершить за десять минут. Поразительно, но парашютистов проинструктировали отдать честь и вежливо обратиться к пленникам: «Высшее немецкое командование свидетельствует свое нижайшее почтение. Мой долг, в соответствии с указаниями фюрера, сообщить, что вы находитесь под защитой немецких военно-воздушных сил»⁴. Гитлер серьезно верил, что в случае удачи операции по захвату заложников Великобритания рано или поздно капитулирует.

Письменных свидетельств, подтверждающих существование операции Бегуса, не существует, однако возможность высадки немецких десантников у Букингемского дворца, лондонского Тауэра и других королевских резиденций беспокоила королевскую семью и военных стратегов. По мнению историка Эндрю Стюарта, «среди британской военной и политической верхушки существовали опасения насчет потенциальной высадки вражеского военно-воздушного десанта, и, безусловно, эти опасения касались и безопасности королевской семьи»⁵. Королеву преследовал страх перед пленением, и она училась стрелять из пистолета в саду Букингемского дворца. Ее мишенью были крысы, бежавшие из-под развалин разрушенных бомбами строений по дворцовой территории. Кузина королевы Маргарет Роудс вспоминала: «Я уверена, что она решила застрелиться в случае высадки десанта и захвата в плен и прихватить с собой на тот свет парочку парашютистов»⁶. Король Георг VI тоже стал ездить в автомобиле с ружьем и пистолетом. Кроме того, он распорядился перевезти бесценные сокровища короны из лондонского Тауэра в Виндзорский замок. Там он вместе с преданным библиотекарем Оуэном Морсхедом при помощи нехитрых рабочих приспособлений разобрал на части короны, кресты и диадемы, наспех завернул их в водонепроницаемые мешки и утопил в замковых прудах. Позднее они, скорее всего, были извлечены со дна водоемов, завернуты в вату, помещены в кожаные футляры и спрятаны в дворцовых подземельях.

За фасадом храбрых улыбок скрывалась неотвязная тревога о надвигающейся катастрофе. Но на публике король и королева выступали единым фронтом, демонстрируя спокойствие и невозмутимость. Говорили, что Гитлер отзывался о королеве как о «самой опасной женщине Европы», так как ее присутствие в Лондоне и поездки в другие города способствовали нарастающему патриотизму и решимости бороться до победного конца против нацистского режима. Политик и автор воспоминаний Гарольд Николсон уловил это настроение на обеде в узком кругу с королем и королевой. Он писал своей жене Вите: «Он был весел, а она очень спокойна. Они меня воодушевили… эта пара так решительна и хладнокровна. Мы победим, я это знаю. У меня нет ни малейшего сомнения»⁷.

В период маячившей впереди мрачной неопределенности королева спрашивала в письме старшую сестру Роуз, сможет ли она позаботиться о принцессах, если с ней или с королем что-то случится. Роуз торжественно обещала: «Я клянусь, что сделаю все от меня зависящее и сразу же возьму на себя заботу о них, если что-то случится с вами обоими, не приведи Господь»⁸. Несмотря на уверения, король и королева не переставали волноваться о безопасности своих любимых девочек.

Вопрос обострился после оккупации Гитлером Нидерландов и смертельной опасности, которой подверглась королева Вильгельмина. Она едва избежала пленения, в последний момент успев спастись на британском миноносце. После этого чреватого последствиями инцидента бывший лорд-канцлер барон Хейлшем настоятельно рекомендовал премьер-министру Уинстону Черчиллю эвакуировать короля, королеву и принцесс в Канаду, куда уже проложили путь многие из его аристократических друзей. «Я вижу, что нацисты предпринимали отчаянные попытки захватить королевские семьи в Голландии и Норвегии. Без сомнения, они сделали бы то же самое и здесь, если бы могли». Но король и королева отвергли предложение об эвакуации семьи в Канаду. Королева заняла твердую позицию: «Дети не могут уехать без меня, я не могу уехать без короля, а король никогда не уедет»⁹. Канадское правительство, не афишируя этого, приобрело замок Хэтли на острове Ванкувер, подготовив резиденцию для британского правительства во главе с наследной принцессой. Елизавету вместе с сестрой предполагалось вывезти из Британии на борту миноносца из Ливерпуля или на самолете через Исландию.

В то время как самолеты Люфтваффе непрерывно бомбили Лондон, измученная нация видела в лице королевской семьи пример стоицизма и мужества. Девять раз в Букингемский дворец попадали бомбы во время блица, начавшегося в сентябре 1940 года. Однако королевская чета осталась непоколебима. В радиообращении, сделанном по просьбе министерства информации, королева отметила: «Я рада, что нас бомбили. Теперь мы можем смотреть в глаза Ист-Энду»¹⁰, имея в виду непрерывные удары по этой части Лондона. Среди всего этого хаоса разрушения и смерти короля называли «сувереном, возглавившим нацию, разделяющим с ней опасности, глубоко сопереживающим ее страданиям и вселяющим бодрость и решимость дать отпор врагу»¹¹.

Хотя родители отказались отправлять Елизавету и Маргарет в Канаду, несколько месяцев перед началом массированных воздушных бомбардировок Англии они провели в Шотландии. Сестры катались на лошадях и играли, например ловя падающие листья, чтобы загадать желание. Даже примерка противогазов казалась еще одной игрой: принцесса Маргарет смотрела на резинового уродца как на последний крик игрушечной моды.

Однако принцессы понимали, что за пределами их обособленного мирка происходило что-то из ряда вон выходящее. Они негодовали, швыряя подушками и книжками в радиоприемник во время антибританских выступлений радиоведущего Уильяма Джойса, уроженца Ирландии и сторонника нацизма, которого презрительно называли лордом «Хо-Хо». Их положение становилось все более неопределенным, и они постоянно беспокоились о родителях, находившихся от них так далеко. Однажды Маргарет спросила Кроуфи: «Вы думаете, немцы придут и заберут их?»¹²

12 мая 1940 года девочек эвакуировали в Виндзорский замок, расположенный на западе от Центрального Лондона. Глубокие подвалы и толстые стены делали эту средневековую крепость практически неуязвимой для воздушных налетов. По официальной же версии, виндзорских сестер эвакуировали «куда-то в глубь страны»¹³. Вначале девочкам и гувернантке сказали, что они пробудут в замке всего несколько дней, но им пришлось остаться там до конца войны.

Величественный замок, укрытый светомаскировкой, показался только что приехавшим Елизавете и Маргарет окутанным мрачными тенями и населенным призраками. Сестры жались к Кроуфи, пробираясь по коридорам с гулким эхом и поднимаясь по древним каменным ступеням в свои покои в Ланкастерской башне. Голые стены усиливали впечатление готического мрака. Картины, предметы искусства, люстры и другие королевские сокровища в целях безопасности были вывезены, частично – в отработанные уэльские шахты. Пыльные чехлы покрывали оставшуюся мебель, а застекленные шкафы стояли фасадами к стенам, чтобы в случае бомбовых налетов осколки не причинили вреда присутствующим.

Гнетущая атмосфера усиливалась по ночам, когда на окнах задергивались тяжелые светонепроницаемые шторы и замок напоминал царство мертвых. Снаружи замок охраняли три сотни гвардейцев Гренадерского полка. «Замковая рота» служила первой и последней линией обороны, а ее гвардейцы несли дежурство в траншеях с колючей проволокой. Маргарет много лет спустя назвала эти оборонные меры «жалкими», добавив, что они «никогда не сдержали бы немцев, но зато нас держали взаперти»¹⁴.

Замковый колокол служил сигналом военной тревоги. По его бою обитатели замка должны были быстро спуститься в подземелье, оборудованное под бомбоубежище. Девочкам пришлось впервые спуститься в подвал уже на третью ночь после приезда. Они опоздали, чем сильно напугали домашнюю прислугу. Причина же заключалась в том, что Маргарет не могла найти свои трусики. Спустившись, она отказывалась спать на походной кровати, но в конце концов задремала. В отличие от нее Елизавета не смыкала глаз, настороженно прислушиваясь к каждому звуку и с тревогой думая о том, что принесет война ее семье и Британии.

На следующее утро Клайв Вигрэм, назначенный комендантом замка, сообщил принцессам и их гувернантке, что они останутся в Виндзорском замке на неопределенное время. По решению короля и королевы девочкам предстояло вести в своем новом доме по возможности нормальную жизнь, заниматься уроками и играть в пределах замка. Кроуфи надлежало следить за тем, что слушали принцессы по радио или узнавали из газет, – их следовало беречь от лишнего стресса. «Придерживайтесь обычной программы настолько, насколько это возможно, Кроуфи», – приказал король.

Однако новые условия жизни были далеки от «обычных». Королевские дочери жили в холодных комнатах, продуваемых сквозняками. Во время банных процедур горячая вода строго лимитировалась, а свет давали лампочки слабого накала либо его не было вовсе. Приготовление еды теперь подчинялось диктатуре продовольственных книжек. Товары, будь то продукты или бензин, регистрировались во время покупки, поскольку всем полагалось одинаковое количество.

Однажды на ужин пришел член кабинета министров сэр Стаффорд Криппс и попросил себе омлет. Его просьба пробила брешь в еженедельном рационе принцесс, которым полагалось по одному яйцу в неделю. Девочки, понимая, что им самим омлета уже не видать, гримасничали за спиной министра и досадливо хмурились, видя, как он с аппетитом уничтожает их порционные яйца.

Учебно-тренировочные занятия стали частью жизни, и сестры понимали их необходимость: в Лондоне, в пятнадцати милях от них, падали бомбы, и они ощущали вибрацию этих ударов. Как вспоминала Маргарет, вражеские налеты, «казалось, всегда начинались в то время, когда мы ложились спать». Девочки с трудом просыпались, набрасывали на себя кое-какие вещи, хватали собранные заранее маленькие чемоданчики с самым ценным и бежали по подземным переходам, где «жутко воняло сыростью»¹⁵, к отведенному для них помещению. Неудивительно, что первым домашним питомцем в этом подземном царстве стал хамелеон. Он питался мухами и пауками, которых ловили и скармливали ему принцессы.

В течение двух октябрьских ночей сестры замирали от ужаса, слыша звуки бомб-ревунов. Они падали с леденящим душу воем и свистом, и их сопровождали глухие удары противовоздушных орудий, установленных вокруг замка. Эти зловещие звуки и постоянное ожидание новых налетов начали психологически сказываться на двух молодых принцессах. Их мать в письме поделилась своими опасениями с королевой Марией, сообщив ей, что девочки выглядят измученными и «непохожими на самих себя»: «Хотя они так хорошо держатся и собранны, но все время прислушиваются и вдруг срываются с места, что, конечно, отражается на нервной системе»¹⁶.

И все же девочки понимали, что им повезло. Они знали, что тысячи других детей вынужденно расставались со своими родителями, их увозили в глубь страны или в один из британских протекторатов. Масштабная эвакуация около трех миллионов детей стала предметом первого радиообращения Елизаветы в октябре месяце. Это был трогательный четырехминутный разговор о трудностях, которые выпали на долю эвакуируемых детей. Многие из них отплывали в неведомые страны, где их ожидал временный приют в семьях совершенно незнакомых людей. Перед эфиром Елизавета репетировала в течение нескольких часов и в конце передачи оптимистично напомнила своей международной аудитории, что дети сохраняют жизнерадостность и отвагу перед лицом «опасностей и горестей войны». Она закончила свое обращение, попросив сестру присоединиться к ней и пожелать всем спокойной ночи. Короткая реплика Маргарет – «Спокойной ночи, дети» – укрепила образ единого семейного фронта. Их подруга Анна Коук слушала радиообращение из своего временного дома в Шотландии. Ее реакция совпадала с мнением многих детей: «Они были нашими героинями. Две принцессы по-прежнему оставались в Англии и подвергались тем же опасностям, что и мы»¹⁷.

Уже на следующий день, 14 октября 1939 года, Елизавета узнала, что немецкая подводная лодка проскользнула сквозь линию обороны северной морской базы в Скапа-Флоу и потопила линкор Royal Oak, что привело к гибели более 800 моряков. Она в ужасе вскочила и воскликнула: «Кроуфи, этого не может быть! Эти чудесные моряки!» Даже в Рождество мысли о трагедии на Royal Oak не оставляли Елизавету. Она чувствовала себя виноватой и объясняла Кроуфи: «Наверное, мы были слишком счастливы. Я все думаю о тех моряках и о том, какое должно быть сейчас Рождество в их домах»¹⁸.

Принцессы завели свой огород около замка и с помощью сетки спасали урожай от кроликов. Они научились вязать носки и перчатки, внося свой вклад в помощь фронту, хотя вязание плохо давалось Елизавете. Они продолжали учить французский вместе с мадам Мари-Антуанетт де Белег. Преподавательница занималась с принцессами до 1948 года и позднее вспоминала, что в Елизавете уже чувствовалось «сильное чувство долга, смешанное с joie de vivre (живостью), что и составляло ее характер»¹⁹. Ее жизнерадостная младшая сестра видела в уроках французского возможность петь народные и детские песенки и играть на фортепиано.

Не считая этих совместных занятий, программа обучения Елизаветы сильно изменилась. Дважды в неделю в Виндзорский замок на коляске, запряженной пони, подобно герою романа Джейн Остин, приезжал Генри Мартен, привозя кожаный саквояж с книгами и бумагами. Он не без смущения рассказывал об упадке конституционной монархии, ведь они занимались в месте, которое дышало историей и где в небе над ними шла битва за независимость Британии. В марте 1945 года король возвел Мартена в рыцарское достоинство на ступенях Итонского колледжа, где тот занимал сначала должность вице-проректора, потом проректора или директора. Рыцарское звание он заслужил не только как наставник принцессы Елизаветы: он всю жизнь отдал колледжу и написал не один учебник по истории.

В то время как Елизавета училась с Генри Мартеном, Маргарет снова была предоставлена самой себе. Позднее она говорила своему официальному биографу Кристоферу Уорику: «Не побоюсь сказать, что это приводило к раздорам»²⁰. Его собрат по перу биограф Кеннет Роуз отмечал: «Необременительный учебный курс, который разработала гувернантка Кроуфи, оставил чувство неудовлетворенности у младшей ученицы». Более того, Маргарет не разрешали брать уроки пения, не дав развиться природным задаткам. Ее кузина Маргарет Роудс отмечала: «Она упустила свой шанс: ей бы следовало петь в кабаре»²¹. Маргарет обучалась несложным предметам, «подходящим для леди», – чтению, письму, танцам и рисованию – типичный набор для пансиона девочек-аристократок²². Историк Хьюго Викерс пишет, что «Маргарет болезненно воспринимала недостатки своего образования. Она винила в этом мать. Честно говоря, думаю, она так и не смогла простить ей этого»²³. Позднее Маргарет признавалась, что считала это очень недальновидной политикой, ведь дважды в совсем недавней истории монархии именно вторые сыновья, Георг V и Георг VI, взошли на престол, и оба были абсолютно к этому не готовы. В это крайне опасное время Маргарет вполне могла оказаться в одном шаге от королевского трона.

Растущая пропасть в образовании сестер стала еще шире, когда король и королева на бронированном автомобиле стали приезжать на ночь в Виндзор из Букингемского дворца. Это означало, что Елизавета стала проводить больше времени с отцом, обсуждая, вначале очень поверхностно, текущие события и государственные дела.

Когда в замке принимали важных гостей – послов или политиков, – королева поощряла Елизавету участвовать в разговоре²⁴. Король, которого в Уайтхолле называли «читатель номер один», посвящал ее в содержимое красной коробки, в которой лежали секретные письма, конфиденциальные государственные бумаги и другие документы особой важности, которые в будущем ей предстояло утверждать и подписывать²⁵. С самого начала он серьезно и с уважением относился к дочери, того же ожидая и то же получая от нее.

Фотограф Лиза Шеридан вспоминала: «Я видела, как он обращал внимание принцессы Елизаветы на какую-нибудь бумагу и начинал серьезно давать пояснения. Принцесса в это время сидела молча и… вязала». Шли месяцы, и взаимопонимание между королем и наследницей престола росло. Росла также их взаимная привязанность. «Когда они вместе выходили в сад, ее рука непроизвольно обнимала его за талию, а он прижимал ее к себе, – вспоминала Шеридан. – Казалось, у них были свои шутки, понятные только им. Это была какая-то особая близость, возможно более глубокая, чем в обычной семье»^26. Трогательная задушевность, существовавшая между отцом и дочерью, распространялась на всю семью. Их теплые и полные любви взаимоотношения наблюдала подруга девочек, Алатея Фицалан Ховард, которая жила на территории замка, регулярно присоединялась к ним на уроках рисования и танцев и часто проводила с ними досуг. В дневнике военного времени она описывала королевскую семью как «четверку людей, которые были друг для друга всем, их жизни образовывали единый духовный круг, совершенно изолированный от посторонних и даже от родственников». В другой записи она отмечает, что сестры «более счастливы со своими родителями, чем с кем бы то ни было еще»²⁷.

Однако внутри этой любящей семьи существовали свои противоречия. Маргарет ревновала к растущей близости между отцом и сестрой-подростком, когда они вдвоем обсуждали текущие события или государственные дела. По мнению Маргарет, это нарушало тонкий баланс взаимной привязанности между членами «нашей четверки». В ребячливой попытке отстоять свое место «папочкиной любимицы» она прибегала к двум проверенным методам привлечь внимание отца – капризам избалованного бесенка или проказам, заставлявшим его смеяться. Ей исполнилось 11 лет, и она уже вышла из возраста детских истерик. Но она изобретала новые, более изощренные способы оставаться в центре внимания. Иногда она просто «пропадала», и родители с прислугой впадали в панику, а она вдруг появлялась из укромного места как ни в чем не бывало. Если ее ругали за какую-то выходку, она могла обернуть все в шутку и тем самым избежать головомойки. Однажды, невинно распахнув свои голубые глаза, она прервала отчитывавшего ее отца, спросив: «Папа, а как ты поешь – «Боже, храни милостивого меня?»^[4]28. Временами он смеялся от души, особенно когда она изображала какого-нибудь чванливого гостя. Несмотря на все выходки Маргарет, король, по мнению одного очевидца, «смотрел на принцессу с каким-то изумлением, не веря, что он мог породить такое прелестное маленькое существо, которому все было нипочем»²⁹.

«Король ужасно баловал принцессу Маргарет, – вспоминала дочь одного из придворных. – Она была его любимицей. Ей с 13 лет разрешалось оставаться на ужин со взрослыми, она слишком рано вошла в их круг. Придворные не слишком ее любили: они находили ее забавной, но принцесса не задумывалась о том, что заставляла родителей и всех присутствующих ждать ее за ужином, когда ей хотелось дослушать до конца радиопередачу»³⁰. Ее проделки, однако, не имели успеха у королевы Марии, которая, подобно многим из придворных, считала Маргарет «избалованной».

Елизавета реагировала на выходки сестры с недовольной покорностью. Она закатывала глаза, глядя на ее вызывающее поведение, и замирала от страха, когда та откалывала свои номера. Маргарет прятала инструменты рабочих или садовника, а однажды стала звонить в колокол, предупреждающий о воздушном налете, чем всполошила охрану. Она покатывалась со смеху, а Елизавета спряталась, сгорая от стыда. Но все же Елизавета втайне восхищалась смелостью сестры: сама она бойкостью не отличалась.

Когда Кроуфи пыталась их разделить, Елизавета сопротивлялась: «Ох, да ведь гораздо лучше, когда Маргарет здесь: все смеются над тем, что она говорит»³¹. Замкнутая старшая сестра привыкла иметь рядом задорную младшую в качестве буфера, ведь она избавляла ее от необходимости поддерживать разговор. Часто подростковая стеснительность Елизаветы приводила к неловкому молчанию, и тогда она радовалась болтливости сестры.

Особенно это пригодилась на пятичасовом чае, когда сестры развлекали офицеров Гвардейского гренадерского полка, расквартированного в Виндзоре. Елизавета занималась чаем и угощением, а Маргарет в своем амплуа комедийной актрисы «заставляла всех покатываться от смеха»³². Как вспоминал один из офицеров, на той стороне стола, где сидела Маргарет, всегда царило оживление: «Разговор ни на минуту не умолкал. Она была удивительно самоуверенна, но это не казалось неуместным».

В этих посиделках с офицерами имелся один важный аспект. Молодым людям предстояло отправиться в военную неизвестность, откуда некоторым было не суждено вернуться. Этого еще не понимала Маргарет, но осознавала Елизавета. От глаз королевы не ускользнула восприимчивость дочери, она замечала, как та беспокоится о молодых гвардейцах, особенно после трагедии с затонувшим линкором Royal Oak. Она писала брату Дэвиду Боуз-Лайону, выражая свое беспокойство: «Лилибет встречается с молодыми гвардейцами в Виндзоре, а затем они погибают. Это так ужасно в таком молодом возрасте. Так много достойных офицеров мы недавно потеряли»³³.

Во время войны завязывались и другие мимолетные знакомства. В то время сестры встречались с более широким кругом подростков и молодежи, чем они встречали бы в Букингемском дворце, доведись им остаться в его замкнутом пространстве. Во многом это была заслуга Кроуфи, которая предложила создать отряд девочек-гайдов по аналогии с отрядом в Букингемском дворце. Она же выступила с инициативой организовать рождественскую пантомиму. Сестры участвовали в постановке вместе с детьми прислуги, которые учились в близлежащей Королевской школе. Ее директор Хьюберт Теннар написал сценарий и распределил роли, а король помог придумать костюмы.

Когда сестры приступили к репетициям зимой 1941 года, Маргарет сразу заявила, что согласна только на главную роль, Золушки, а между тем ее сестра была совершенно довольна ролью принца Флоризеля, носившего напудренный парик, белый атласный жилет и бриджи. Эта перестановка, когда Елизавета уступила главную роль младшей сестре, точно отражала их взаимоотношения, считает королевский историк Кейт Уильямс: «Королевская иерархия предполагает, что будущая королева должна играть главную роль, однако этого не произошло, следовательно, Елизавета полагала, что именно Маргарет надлежало сиять во всем ее блеске»³⁴.

Представления ежегодно разыгрывались в зале Ватерлоо Виндзорского замка. Собранные на них средства передавали фонду Шерстяной пряжи королевского двора, который поставлял шерсть для шарфов в подарок солдатам на фронте. Перед первым спектаклем Елизавета забеспокоилась о высоких ценах на билеты и поделилась с сестрой: «Никто не станет столько платить, чтобы посмотреть на нас». Маргарет, гораздо более уверенная в силе их притягательности, ответила: «Чепуха! Они заплатят сколько угодно, чтобы взглянуть на нас!»³⁵ Несмотря на дурные предчувствия Елизаветы, представления каждый раз собирали полный зал.

Во время репетиций Маргарет проявляла кипучую творческую энергию и приставала к Кроуфи со всякими безумными идеями. Однако, несмотря на свою страсть к всеобщему вниманию, в день спектакля лицо Маргарет за десять минут до выхода на сцену приобрело оттенок нежно-зеленого горошка, тогда как Елизавета была само спокойствие и невозмутимость³⁶.

В спектакле принимал участие школьная звезда Сирил Вудс. Он сыграл во всех четырех пантомимах военного времени и остался другом Елизаветы на всю жизнь. От него не ускользнуло, что одна из принцесс была экстравертом, а другая – интровертом. Еще один участник пантомимы заметил по поводу Елизаветы: «Она никогда не могла расслабиться рядом со мной на сцене, так же как и я с ней. Она чувствовала себя комфортно, только когда опекала сестру»³⁷.

Маргарет же представляла собой совершенно другой тип. Участница пантомимы вспоминала: «Я восхищалась Маргарет и считала, что она очень хорошая актриса. Она выделялась в нашей маленькой компании, была звездой – думаю, это слово вполне к ней применимо. И это совершенно не связано с тем, кем она являлась на самом деле. Принцесса Елизавета была зажата. Она никогда не командовала другими детьми, но сразу делала замечание сестре, если ей не нравилось ее поведение. А принцесса Маргарет любила проказы – передвигала реквизит и постоянно хихикала».

Но если оставить в стороне глупые выходки, нужно признать, что пантомима имела огромный успех и стала постоянной составляющей рождественских праздников в Виндзорском замке. На следующий год поставили «Спящую красавицу». Она так впечатлила личного секретаря короля Алана Ласселса, что он ставил ее выше спектаклей театра Друри Лейн, театральной Мекки Лондона. «Постановка прошла так гладко и с таким мастерством, что я был поражен», – записал он в своем дневнике³⁸.

Увлечение принцесс музыкой и пением не ограничивалось только праздниками. Они еженедельно занимались с доктором Уильямом Х. Харрисом, органистом часовни Святого Георгия в Виндзорском замке. На одном из занятий Маргарет и Елизавета познакомились с «Книгой Миледи Невилл» – сборником музыки для вирджинала, написанной композитором XVI века Уильямом Бэрдом. С этого времени они стали еженедельно петь мадригалы в хоре вместе с офицерами-гвардейцами и студентами Итона, которых приглашал Харрис. Принимая во внимание интерес Елизаветы к музыке, совершенно неудивительно, что вскоре после празднования семнадцатилетия в мае 1943 года она стала почетным президентом Королевского музыкального колледжа. Елизавета впервые стала попечителем и дала разрешение организации использовать свое имя.

Елизавета становилась взрослой, и ей приходилось сталкиваться со все большим числом людей из разных слоев общества. Этот опыт помогал ей справиться со стеснительностью, и она приобретала все большую уверенность в себе. Со временем в ней появились обаятельность и харизма, она стала более эмоционально отзывчивой. Ее мать прекрасно знала о врожденной стеснительности дочери, унаследованной от отца. Она постоянно поощряла ее быть посмелее и вступать в разговоры, невзирая на свою природную сдержанность. Королева-мать дала Елизавете один совет, которому принцесса стала прилежно следовать: «Входи в комнату в центре дверного проема». По воспоминаниям подруги, леди Пруденс Пенн, это значило: «Ступай не так, словно оправдываешься, а так, как будто ты здесь главная»³⁹. У Маргарет это выходило совершенно естественно.

Несмотря на то что самоуверенности Маргарет было не занимать, все же четыре года разницы давали о себе знать. В 1944 году Елизавета достигла совершеннолетия. Ее восемнадцатый день рождения отметили скромно. В этот год она многое сделала впервые. Первый олень, уложенный идеальным выстрелом на охоте, первый пойманный лосось весом более 3,5 килограмма, спуск на воду первого корабля Vanguard Ее Королевского Высочества, первая речь в качестве президента Национального фонда по предотвращению жестокого обращения с детьми и первое присутствие на официальном обеде в Букингемском дворце. На официальных чаепитиях и обедах в честь военных она занималась рассадкой, угощала и начинала беседу. Хотя дворец решительно отрицал факт ее вступления в общественную жизнь, в действительности она все больше и больше участвовала в официальных мероприятиях. Маргарет особенно завидовала назначению Елизаветы государственным советником, так как обычно эту должность занимали лица не моложе двадцати одного года, а Елизавете было всего восемнадцать.

Елизавета уже знала, что ждет ее в будущем, когда она станет взрослой. Еще в возрасте 15 лет ее назначили почетным полковником Гвардейского гренадерского полка. В сопровождении отца она впервые выполнила свой воинский долг, в качестве наследницы престола произведя осмотр полка гвардейцев в Виндзорском замке.

Годом позже она впервые произвела самостоятельный осмотр роты на Солсберийской равнине, что представляло мучительную процедуру для крайне застенчивой девушки-подростка. «Что мне делать с сумкой во время торжественного марша?» – нервно спросила она фрейлину матери, леди Деллу Пил, которая была приставлена к ней в роли инструктора. Когда они подъезжали к месту церемонии, страх обуял Елизавету до такой степени, что она побледнела и, казалось, вот-вот упадет в обморок. Спутница дала ей кусочек ячменного сахара и велела медленно его жевать. Щеки принцессы порозовели. Выйдя из машины, она пожимала руки различным высокопоставленным военным и производила осмотр гвардейцев так, будто занималась этим уже полсотни лет. Уроки королевы Марии, преподанные Елизавете в детстве, не прошли даром. Наследница престола стояла совершенно неподвижно, как ее учили, когда батальон маршем проходил мимо нее⁴⁰. По пути обратно в Виндзор Елизавета спросила, могут ли они сделать крюк, чтобы увидеть легендарный Стоунхендж – мегалитический «каменный круг». Леди Пил твердо сказала «нет», объяснив, что поездка не входит в их расписание. Это было предзнаменованием будущего принцессы.

В качестве командира полка на ней лежала еще одна почетная обязанность: писать письма семьям погибших и делиться воспоминаниями об их службе в Виндзорском замке.

А ей хотелось большего: «делать то, что делают все девушки моего возраста»⁴¹, по ее собственному выражению. Отец не переставал опекать ее, он хотел как можно дольше продлить идиллию «нашей четверки». Тогда она прибегла к испытанному приему младшей сестры, подлизываясь и улещивая родителей, пока те наконец не разрешили ей работать для нужд обороны.

В 1945 году Елизавета вступила во Вспомогательную территориальную службу (ОВД), что привело ее сестру «в жуткую ярость»⁴². В качестве младшего офицера ОВД будущая королева занималась трудной и грязной работой – ремонтировала двигатели, меняла покрышки, свечи зажигания и масло, научилась читать карты и ориентироваться в темноте. Вскоре ей поручили водить пятнадцатитонный грузовик Красного Креста. Впервые в жизни, как она впоследствии признавалась лейбористке Барбаре Кастл^[5], она смогла сравнить себя с девушками ее возраста.

Обычно она возвращалась не раньше семи вечера, часто слишком уставшая, чтобы рассказывать о событиях дня. Кроуфи писала: «Маргарет была слишком мала, чтобы работать вместе с ней, и, как обычно, очень сердилась, когда Лилибет делала что-то без нее». Расстроенная Маргарет часто жаловалась: «Я родилась слишком поздно!»⁴³ Ее уставшая старшая сестра повторяла Кроуфи свою обычную фразу: «Маргарет всегда хочет того, что делаю я»⁴⁴.

Служба в ОВД формировала принцессу. Елизавета всегда стремилась окунуться в жизнь за пределами дворца, и теперь она в полной мере ощутила свободу. Она стала более сильной и уверенной в себе. Капрал Айлин Херон в тот период сделала запись о принцессе: «Она говорит с нами гораздо больше, чем раньше, и совершенно не стесняется»⁴⁵.

Когда Елизавета освоилась в новой должности, король с королевой в сопровождении Маргарет приехали навестить ее подразделение. Они с интересом смотрели, как девушки ремонтировали грузовики и машины. Маргарет внимательно наблюдала за своей старшей сестрой, ища возможность раскритиковать и унизить ее. Во время осмотра двигателя грузовика она с триумфом обнаружила «слабую компрессию», которую пропустила Елизавета. «Ее не хватает», – настаивала Маргарет. «Откуда ты знаешь?» – спросила Елизавета. «А почему бы мне не знать?» – парировала Маргарет, вызывающе тыча пальцем в пуговицы на рабочей куртке сестры.

Однако изменения в отношениях сестер произошли не из-за работы Елизаветы в ОВД, а из-за ее личной жизни. В близком кругу Елизаветы знали, что, встречаясь с различными молодыми людьми, которые могли бы претендендовать на ее руку, она смотрела только на одного молодого человека – того самого, который мог в один присест съесть целую тарелку креветок и попросить добавки.

Те беззаботные дни остались в прошлом, теперь принц Филипп находился на передовой. Он стал одним из самых молодых лейтенантов в военно-морском флоте. Его имя упоминалось в донесениях, он получил греческий военный крест «За отвагу» после битвы у мыса Матапан в марте 1941 года: принц участвовал в операции британских бомбардировщиков по уничтожению итальянских боевых кораблей, выслеживая их прожекторами своего линкора. Во время высадки союзников на Сицилию в июле-августе 1943 года его сообразительность помогла спасти эсминец HMS Wallace от удара с воздуха и неминуемого потопления.

В это опасное и критическое время принц Филипп продолжал переписку с принцессой Елизаветой, пусть и нерегулярно. Во время увольнения на берег в Кейптауне его кузина Александра как-то спросила, кому он пишет. Когда он ответил: «Принцессе Елизавете в Англию», она с удивлением заметила: «Так она же еще ребенок»⁴⁶. Однако повзрослевшую и серьезную Елизавету вряд ли теперь можно было назвать ребенком. Ее кузина Маргарет Роудс вспоминала: «Я получала от нее письма со словами: «Это так замечательно. Мама говорит, что Филипп может приехать и пожить у нас во время отпуска». Она никогда не смотрела ни на кого другого и с самого начала была действительно влюблена в него»⁴⁷. Это подтверждает и подруга Лилибет, Алатея Фитцалан Ховард, родственница герцога Норфолкского. Услышав имя Филиппа в разговоре тогда еще четырнадцатилетней принцессы с Маргарет, Алатея спросила, кто он такой, и принцесса ответила: «Его зовут принц Филипп Греческий». Сестры разразились смехом, но в конце концов Елизавета призналась, что Филипп – ее «парень». 3 апреля 1941 года Алатея записала в дневнике, что принцесса вырезает из газет фотографии с молодым принцем⁴⁸.

Конечно, это было время романтических переживаний и семейных советов по поводу подходящей партии для принцессы. Еще в 1941 году на коктейльном приеме в Афинах мать принцессы Марины, принцесса Николас, высказала мнение автору известных дневников Чипсу Ченнону, что Филипп станет британским принцем-консортом. Хотя Ченнон говорил, что всем сердцем сочувствовал Британии, чья независимость по-прежнему висела на волоске, но разговоры о династическом союзе в то время казались ему преждевременными и чрезмерно оптимистичными.

На самом деле хотя щегольство, энергия и непоказной героизм Филиппа вызывали восхищение Елизаветы, он был не единственным молодым человеком, заставлявшим ее сердце биться быстрее. Она признавалась Алатее Фитцалан Ховард, что «обожает» графа Юстона, и девочки соперничали друг с другом в борьбе за его внимание. Алатея признавалась, что «страшно влюбилась» в этого офицера Гвардейского гренадерского полка, пользовавшегося всеобщей популярностью. К разочарованию обеих, он получил назначение адьютантом к вице-королю Индии, фельдмаршалу Арчибальду Уэйвеллу⁴⁹.

Граф Юстон был не единственным поклонником. Мать Алатеи указывала на Дэвида Маунтбеттена, маркиза Милфорд-Хэйвена, как на подходящую кандидатуру на роль супруга королевы. Впоследствии он стал шафером Филиппа на его свадьбе.

Сама Елизавета высоко ценила своего двоюродного брата Эндрю Элфинстоуна за его благородство. Она считала его олицетворением того типа супруга, которого «пожелала бы каждая девушка». Она признавалась в письме кузине Диане Боуз-Лайонс, что, по ее мнению, трудно найти кого-то более достойного⁵⁰. Она жалела, что он приходится ей двоюродным братом, – в то время такая степень родства ошибочно считалась препятствием к браку из-за высокого риска потомственных заболеваний. В некоторых американских штатах браки между двоюродными братьями и сестрами запрещались, хотя в Великобритании такого запрета не существовало.

Алатея вспоминает, что ее подруга принцесса Елизавета пользовалась большой популярностью на вечеринках и молодые люди выстраивались в очередь, чтобы закружить ее в танце, и тем не менее она беспокоилась, суждено ли ей обрести личное счастье. В июне 1942 года Алатея записала в своем дневнике: «Она задается вопросом, выйдет ли когда-нибудь замуж, и я ее уверяю, что да. Она сказала, что если по-настоящему захочет выйти замуж, то убежит из дома, но я знаю, что она этого не сделает из-за сильно развитого чувства долга, хотя простая жизнь ей больше подходит»⁵¹.

Алатея, двумя годами старше Елизаветы, в своих дневниковых записях предстает особой надменной, склонной к резким суждениям и нервной (она наносила себе ножевые порезы на руках после ссор с родителями), но она обладала острой наблюдательностью. В то время как Елизавета описывала своего «возлюбленного» принца Филиппа как очень остроумного человека, Алатея считала иначе, замечая при этом, что у королевской семьи была нудная привычка пересказывать шутки, услышанные по радио. Она писала: «Никого из тех, кого я знаю, нисколько не забавляют глупые шутки такого рода, но К[ороль], К[оролева] и принцессы – оч. недалекие люди»⁵². Когда же ее наконец познакомили с королевским моряком, она нашла его «довольно приятным», но не в ее вкусе.

Хотя бравый и обходительный принц Филипп увлекся Елизаветой, он не ощущал недостатка в поклонницах. Как вспоминала принцесса Александра Греческая, «блондинки, брюнетки, рыжеволосые красотки – Филипп с галантной беспристрастностью ухаживал за всеми»⁵³.

В декабре 1943 года Филипп получил долгожданный рождественский отпуск. Он написал королеве, прося ее разрешения провести Рождество в Виндзоре, и получил согласие. Таким образом Филипп попал на представление «Аладдина», где Елизавета впервые играла главную роль, Аладдина, а Маргарет выступала в роли принцессы Роксаны. В первый вечер Елизавета не могла скрыть своего радостного возбуждения: «Кроуфи, как вы думаете, кто приедет посмотреть на нас? Филипп!»⁵⁴

Во время пребывания в замке Филиппу пришлось увидеть все пять представлений, и он даже помогал устанавливать декорации. Елизавета блистала в главной роли. Она эффектно появлялась на сцене, выпрыгивая из корзины для белья, и исполняла зажигательную чечетку. Кроуфи прекрасно понимала, что Елизавета старалась только ради одного зрителя.

На рождественском ужине в узком кругу, где присутствовали всего девять человек – король с королевой, обе принцессы, принц Филипп и четыре гренадерских гвардейца, – все имели возможность хорошо изучить принца из Греции. Безупречные манеры, военные заслуги и природное обаяние сделали свое дело. На следующий вечер собралось довольно большое общество, все танцевали под граммофон и играли в шарады, которые, конечно, обожала Маргарет. Однако ей разрешили танцевать только с отцом, в то время как Елизавета провела большую часть времени с Филиппом и была единодушно признана королевой бала.

Расставшись, Филипп и Елизавета продолжали переписку, и принцесса повсюду носила его фотографию. Маргарет страшно ревновала. Должно быть, она считала это ужасно несправедливым. Ей вполне могло прийти в голову, что Лилибет имела все, а она ничего. Она безраздельно владела вниманием отца, а теперь еще получила и возлюбленного. Вот ведь незадача – со вторых ролей Маргарет скатилась до положения «третьей лишней». Это было обидно.

Но этим обиды не заканчивались. Она негодовала, когда у сестры появилась своя придворная дама и собственная гостиная, обставленная красивой старинной мебелью с обивкой ее любимых персиковых и зеленых тонов. Здесь Елизавета занималась с преподавателями, читала и отвечала на многочисленные письма. Это резко обозначило перемену в отношениях сестер.

Вне всякого сомнения, Маргарет наконец осознала, что, несмотря на свой больший, чем у сестры, талант и ум, ей предстояло всегда находиться в ее тени, довольствоваться ролью «придворной затейницы» и никогда не стать звездой шоу. По мнению друзей, принцесса не могла хотя бы ненадолго перестать задумываться о том, что по характеру ей больше подходила роль королевы. Их подруга Алатея Фитцалан Ховард записала в дневнике: «Бесспорно, я вижу Маргарет более подходящей кандидатурой на роль будущей королевы – у нее есть легкомыслие и безответственность, которой не хватает Л. [Лилибет], хотя ни одну из них нельзя назвать скучной»⁵⁵. Однако, несмотря на все эти предположения, Маргарет всю свою сознательную жизнь служила образцом преданной сестры⁵⁶.

Со своей стороны, пытаясь разобраться в хитроумных деталях конституции, в тонкостях отличий медалей и почетных регалий – теме, особенно любимой ее отцом, – и вникая в суть сложных государственных бумаг, Елизавета могла бы посоветовать младшей сестре задуматься о той напряженной работе, с которой нужно справляться наследнице престола, а потом уже мечтать о короне. Однако это были всего лишь подспудные мысли сестер, каждая из которых старалась по-своему приспособиться к своей роли. Елизавета понимала, что Маргарет более способна и остроумна. Даже королева Мария временами невольно поражалась Маргарет. Она находила ее «столь невероятно забавной, что ей трудно не потворствовать»⁵⁷. Елизавете приходилось больше работать, проявлять большую ответственность и безупречность и демонстрировать большую зрелость, чем ее не по летам развитой сестре. «Очень прозаичная, нелюбопытная и, самое главное, лишенная темперамента»⁵⁸, как подметила подруга военных лет Алатея, наследница являла собой скучный контраст со своей жизнерадостной сестрой, но идеально подходила для общественно-политического марафона, в котором вынужден принимать участие монарх. Каждый день ее судили, оценивали и прикидывали ее способности для должности, которую она совсем не мечтала занять. Прежде всего она не хотела подвести родителей: Елизавета хорошо помнила поступок дяди Дэвида. В глубине души она, возможно, боялась, что родители перестанут любить ее, если она не сможет соответствовать их высоким ожиданиям.

Наделенная ответственностью как чертой характера, она подходила на роль будущей главы семьи. Именно Елизавета получала полномочия на решение жизненно важных вопросов в случае смерти обоих родителей. Внезапная смерть стала обычным делом в условиях войны, особенно ближе к ее концу, когда нацисты терроризировали Лондон и близлежащие графства, бессистемно сбрасывая «летающие» бомбы, также называвшиеся «жужжащими» за их характерный звук. Королева боялась этих дьявольских установок больше, чем бомбардировщиков Люфтваффе, которые били в определенную точку. 18 июня 1944 года, спустя несколько дней после начала бомбардировок, летающая бомба угодила в Гвардейскую часовню недалеко от Букингемского дворца. В результате погиб 121 человек, многие из которых были хорошо знакомы королевской семье или их служащим. Эта трагедия потрясла королеву. Ранее они уже потеряли брата короля, принца Джорджа, погибшего в авиакатастрофе, и она не хотела полагаться на волю случая. Она написала Елизавете письмо с благословением на случай, если им с королем суждено погибнуть. «Будем надеяться, что этого не произойдет, но я знаю, что ты сделаешь то, что должно: держи себя в руках, держи слово, будь любящей и милой. Мама»⁵⁹.

Под гнетом все возрастающих психологических нагрузок работа в ОВД стала для Елизаветы отдушиной, и, кроме того, это был ее вклад в дело помощи фронту. Она чувствовала, что, по крайней мере, чем-то занимается и приносит пользу. Маргарет же в отсутствие сестры начала общаться со шталмейстером отца, полковником авиации Питером Таунсендом, 29-летним пилотом Королевских ВВС и героем войны, который поступил на дворцовую службу в 1944 году. Маргарет покорили его выдающиеся военные заслуги, среди которых значились 13 подбитых или уничтоженных вражеских самолетов во время Битвы за Британию. Он остался во главе отряда даже после того, как ему после ранения шрапнелью ампутировали палец на ноге. Маргарет с сестрой преклонялись перед летчиками-истребителями и знали наизусть типы и характерные звуки всех истребителей, как немецких, так и британских. Они бесконечно слушали на семейном граммофоне хит военного времени «Возвращаемся с молитвой на одном крыле», рассказывающий историю возвращения пропавшего без вести самолета. Парадное место в детской занимала модель истребителя «Спитфайр», которую собрал чешский пилот из обломков сбитого бомбардировщика Дорнье и подарил принцессам в апреле 1941 года.

Для Маргарет знакомство с увенчанным наградами пилотом «Спитфайра» стало сбывшейся мечтой. Его пронзительные серо-голубые глаза и правильные черты лица романтического героя («застенчивый Грегори Пек», как его однажды кто-то назвал)⁶⁰ не противоречили идеальному образу. Король, зная о нетерпении дочерей встретиться с героем-летчиком, участвовавшим в Битве за Британию, разрешил им посетить его кабинет в Букингемском дворце в первый же день работы Таунсенда в качестве шталмейстера. Они подкараулили летчика в коридоре, и он покорил обеих сестер. Елизавета якобы прошептала сестре: «Как жаль, что он женат»⁶¹.

Первые впечатления Таунсенда о принцессах мало отличались от впечатлений многих других людей в то время. По его мнению, Елизавета еще «не достигла полного расцвета взрослой девушки», а Маргарет «была ничем не примечательна, впрочем как и любая другая 14-летняя девушка». Он, однако, отметил, что ее глаза напоминали «глубокое южное море», а ее «смешные колкости приковывали внимание»⁶².

Должность шталмейстера означала, по сути, работу помощника короля. Таунсенд помогал в организации мероприятий, продумывал логистику, следил за тем, чтобы посетители приходили вовремя и чтобы их надлежаще встретили. Одним словом, он должен был налаживать дворцовую работу – и делал это с тактом и достоинством, без лишней суеты и шума. Хотя Томми Ласселс считал, что он «чертовски плохой шталмейстер»⁶³, вскоре он стал незаменимой фигурой во дворце: его уравновешенность и чуткость пришлись там как нельзя кстати. Король особенно ценил его сдержанность, и ему нравилось, что Таунсенд никогда не говорил не подумав. В немалой степени помогло и то, что родной брат Таунсенда Филипп сильно заикался. Поэтому Таунсенд хорошо знал, как помочь королю преодолеть мучительное напряжение и поддерживать плавное течение речи. Он даже мог справляться с его «зубовным скрежетом». Король настолько высоко ценил Таунсенда, что согласился стать крестным отцом его второго сына, Хьюго Джорджа, который родился в июне 1945 года. Король позволил Таунсенду и его жене Розмари жить в коттедже «Аделаида» – королевской служебной резиденции на краю Домашнего парка в Виндзоре. Когда министерство ВВС предложило Таунсенду вернуться на службу, король и королева запротестовали, говоря: «Наш дорогой Питер, мы не можем его потерять»⁶⁴. Розмари, на которой он женился в 1941-м, не разделяла энтузиазма мужа. Она чувствовала, что преданность королевской семье Питер Таунсенд ставит выше интересов собственной семьи.

Принцесса Маргарет зачастила в коттедж «Аделаида». В сопровождении матери или сестры она проводила время в саду вместе с Таунсендом, его женой и их двумя сыновьями⁶⁵. Таунсенд не раз катался верхом вместе с обеими принцессами, и все отмечали, что он всегда был готов все бросить ради конной прогулки с Маргарет. Она же, со своей стороны, видела в Таунсенде то ли товарища, то ли несуществующего брата: он помогал ей избавиться от чувства одиночества в отсутствие сестры. А может быть, она просто убеждала себя в этом. Окружающие смотрели на это иначе. Айлин Паркер, бывшая жена шталмейстера Майкла Паркера, саркастически заметила: «Розмари пришлось отступить и дать возможность принцессе Маргарет, только что переставшей носить короткие носочки, развлекать ее мужа»⁶⁶.

Маргарет поняла, что нашла человека, равного ей по уровню интеллекта, с которым интересно обсуждать книги, искусство и театр. Писатели и драматурги, такие как Шекспир и Чосер, становились предметами их разговора. Кроме того, Таунсенд стал достаточно близок к королевской семье, и Маргарет чувствовала, что может доверять ему. В его лице она нашла близкого друга, с которым могла, по словам Таунсенда, «отбросить сдержанность, признаваясь в пережитых разочарованиях и зарождающихся стремлениях»⁶⁷. Сестра все больше времени проводила с отцом, работала в ОВД и ожидала писем из-за океана, а Таунсенд был взрослым, готовым дать совет и утешить. Разрушающийся брак, одинокая принцесса и красивый придворный – сцена для драмы была готова.

Спустя почти шесть лет после начала войны король организовал небольшую вечеринку в честь приближающейся победы в Европе. Он пригласил певицу Веру Линн, носившую неофициальный титул «любимицы армии», комика Томми Триндера и еще нескольких исполнителей, чтобы порадовать принцесс. Вера Линн впоследствии вспоминала: «Конечно, я не была удивлена, когда объявили мир, мы уже, так сказать, получили предупреждение, что война подходит к концу»⁶⁸.

Официальное объявление о мире пришло несколько дней спустя: 8 мая 1945 года Черчилль провозгласил победу в Европе. Громадное чувство облегчения ощущалось почти физически, тысячи людей собрались у ворот Букингемского дворца, чтобы отметить наступление мира. В памяти принцесс эти день и ночь остались навсегда. Выступая на сорокалетии дня победы, Елизавета вспоминала о воодушевлении, царившем в тот исторический день: «Мои родители вышли на балкон, приветствуя толпы людей. Мне помнится, что мы выходили на балкон каждый час – всего шесть раз»⁶⁹. Идея слиться с ликующей уличной толпой, естественно, принадлежала Маргарет. Принцессы умоляли родителей отпустить их, и те в конце концов согласились.

Конечно, им не разрешили отправиться в одиночку. Среди сопровождающих находился Питер Таунсенд, который присматривал за сестрами, когда они смешались с празднующей толпой. Маргарет единственная в этой маленькой компании была в платье, поскольку Елизавета не сняла формы ОВД. Им удалось остаться неузнанными, они бродили среди толпы радостных людей и вместе со всеми каждый раз бурно приветствовали появление родителей на балконе.

Десятилетия спустя Маргарет ностальгически вспоминала: «День победы купался в лучах триумфа. Думаю, что до конца своих дней я не забуду этого»⁷⁰. Сестры, взявшись за руки, пели, становились в круг и танцевали с незнакомцами, наслаждаясь неподдельной радостью и всеобщим чувством облегчения. Король, наблюдавший веселую вакханалию с дворцового балкона, заметил королеве: «Бедняги, у них так давно не было никакой радости»⁷¹. Какой-то короткий, но захватывающий миг казалось, что Елизавета и Маргарет оставили позади свои девичьи разногласия и объединились с народом страны, став его частью. Они не догадывались, что отношения, которые завязались во время войны, подвергнут их тесную связь испытанию в мирное время.

Глава 3
Любовь в теплом климате

В начале 1944 года журналистка Ребекка Уэст посетила Букингемский дворец, чтобы взять интервью у Елизаветы накануне ее 18-летия. Но вместо одной принцессы она встретила двух. Встреча оказалась любопытной. Уэст отметила в своем дневнике, что Елизавета показалась ей «трогательно добросовестной и, возможно, упрямой, как ее отец». В младшей сестре она увидела то, что назвала «изощренным эгоизмом». «Когда она вырастет, ею будут восхищаться вне зависимости от ее королевского положения. Другая слишком правильная, без намека на сексуальность»¹.

В течение многих лет сестер одинаково одевали, теперь же пришло время открывать мир моды и создавать собственные гардеробы, и стиль одежды обнаруживал суть каждой. Елизавета привыкла следовать советам своей горничной Бобо Макдональд, впоследствии отвечавшей за ее гардероб, и мало интересовалась модой. Это вполне согласовывалось с установкой военного времени «кроить и перекраивать». К тому же сестрам приходилось подчиняться воле отца, первым непреложным правилом которого было никогда не принимать подарков, даже сделанных из самых лучших побуждений. Это относилось, в частности, к нейлоновым чулкам, что сильно огорчало девочек. Маргарет больше, чем сестра, интересовалась модой, особенно французской, но по-прежнему донашивала ее вещи. Новое платье, пальто или шляпка покупались, если удавалось сэкономить купоны. Как только закончилась карточная система на одежду, гардероб Маргарет начал расти.

Конец войны означал великий «исход из плена», то есть возвращение во дворец после его восстановления. Теперь у принцесс появились собственные апартаменты в Букингемском дворце, которые еще пахли свежей краской. Они занялись распаковкой коробок с хрусталем, фарфором, семейными фотографиями – в войну все это хранилось в безопасном месте. Украшая комнаты, протирая и расставляя по местам вещи, Маргарет часто напевала голосом «деревенской хористки», как она его называла. После шести лет относительной безопасности и простой жизни за городом нужно было приспосабливаться к разрушенному войной Лондону. Как впоследствии вспоминала принцесса Маргарет, «возвращение к жизни в городе оказалось неприятным шоком»².

Король старался приободрить дочерей и каждые две недели организовывал для них танцевальные вечеринки в Парадной гостиной. На них приглашались гвардейские офицеры и другие молодые люди, в их числе герцог Рутландский и лорд Юстон, которого Ласселс прочил в мужья принцессе Елизавете. Однажды король в непривычном для него хорошем расположении духа встал во главе хоровода и провел его по дворцовым коридорам, а танцевальный оркестр тем временем наигрывал в пустом зале.

Принцессы постепенно осваивались, развлекаясь посещениями ресторанов, таких как Quaglino’s, Mirabelle и Ciro’s, и танцами. Не пропускали они и театральные новинки, например постановки пьес Ноэля Кауарда. Их погоня за развлечениями распространялась далеко за пределы Лондона. В письме кузине Диане Боуз-Лайон в ноябре 1945 года Елизавета писала, что во время пребывания в Шотландии они выучили несколько шотландских танцев, которые собирались продемонстрировать на Балу слуг. Главным событием поездки стал приезд армейского капитана Родерика Кэмерона Робертсона-Маклеода, великана ростом в шесть футов четыре дюйма^[6], который провел почти пять лет в нацистском плену. В своем письме, полном новостей и сплетен, принцесса описывала, как они с Маргарет повстречались с «ужасно привлекательным молодым гигантом по имени Родди Маклеод (конечно, белокурым и голубоглазым) с острова Скай. Сердечко Маргарет немного затрепетало (да и мое чуть-чуть), с ним было весело»³.

Тем временем прошел почти год, прежде чем принцесса Елизавета снова увиделась со своим возлюбленным моряком. Принц по-прежнему состоял на действительной службе на Дальнем Востоке, и его возвращение ожидалось не ранее начала 1946 года. Какой бы занимательной ни была компания Родди Маклеода, ни у кого не вызывало сомнений, кому на самом деле принадлежало сердце Елизаветы. Маргарет вспоминала, как ее сестра «прыгала от радости по комнате», получив фотографию Филиппа на Рождество⁴. И все же это была мучительно долгая разлука, ведь последний раз они встречались в Коппинсе, в доме герцогини Кентской, во время празднования Пасхи в 1944 году. Принцесса Марина выступала тогда в двойной роли – компаньонки и «купидона». Историк Стивен Рансимен, друг и доверенное лицо принцессы Марины и королевы-матери, вспоминал позднее: «Именно принцесса Марина, а не Маунтбеттен была посредницей в браке между королевой и принцем Филиппом». Окружающие замечали, что если на свидании принц делал комплимент по поводу покроя или цвета ее платья, Елизавета стремилась надеть что-то подобное в следующий раз.

Благодаря родителям Елизавета знакомилась со многими достойными холостяками, но оставалась непреклонной. Молодые люди, подобные Хью Юстону или Эндрю Элфинстоуну, были для нее лишь милым развлечением. Елизавета никогда не отступала от своей главной любовной линии. Один из придворных заметил: «В действительности не было никого, кроме принца Филиппа, за кого она могла бы выйти замуж», подразумевая под этим то, что именно носитель голубой крови, унаследованной от обоих родителей королевского происхождения, подходил на роль принца-консорта⁵.

Как только Филиппу предоставили увольнительную с эсминца HMS Whelp, он тут же попросил разрешения увидеться с Елизаветой. В Букингемском дворце для них организовали ужин в узком кругу, с участием Маргарет в качестве компаньонки и «лакея», поскольку она помогала переносить стол и стулья в свою гостиную.

Накануне званого ужина принцесса, явно желая произвести впечатление, необычно для нее долго выбирала платье и подходящий макияж. Когда они наконец встретились, то поняли, что их чувства друг к другу остались прежними. Во время краткой экскурсии по своим апартаментам принцесса указала Филиппу на его фотографию с небольшой бородкой, уже вышедшей из моды, – она занимала почетное место на каминной полке.

Процедура ухаживания отличалась ребяческой простотой. После ужина троица играла в салочки и носилась по дворцовым коридорам. Салонная игра «Убийство в темноте» тоже входила в репертуар. Как следует из названия, выключался свет и участники прятались по темным углам. Филипп с удовольствием принимал участие в этих подростковых забавах. Однажды он в шутку заменил дверную табличку с надписью «Детская» на «Игровая комната Мэгги».

Присутствие Маргарет стесняло влюбленных, и порой в дело вступала Кроуфи. «Состав трио оставался неизменным, если только я не вмешивалась и не отсылала Маргарет под тем или иным предлогом», – вспоминала она.

Маргарет, конечно, хотелось «притормозить» и продолжать игру в «трех мушкетеров», однако роман между Филиппом и Елизаветой развивался. Громкий гудок юркого черного спортивного автомобиля марки MG, подаренного Филиппу на 26-летие, возвещал о его прибытии в Букингемский дворец или в Коппинс и о начале нового романтического дня или уикенда.

Визиты Филиппа становились все чаще, и уже более широкий круг королевских родственников оказался в курсе дела. Королева Александра Югославская говорила принцессе Марине, герцогине Кентской: «Я очень надеюсь, что Филипп не просто флиртует с ней. Он такой легкомысленный и может приволокнуться, даже не задумываясь об этом». «Я думаю, что время заигрываний для него уже в прошлом, – ответила герцогиня. – Страдать придется именно ему, если это только флирт и за ним ничего не стоит. Я уверена в одном – эти двое никогда не причинят боли друг другу»⁶.

В юности Филипп страстно влюбился. Летом 1938 года он потерял голову из-за красавицы актрисы и модели Кобины Райт, двумя месяцами младше его. Он встретился с ней в Harry’s Bar в Венеции. Их буквально толкнула в объятия друг друга мать Кобины, страшно амбициозная дама, также носившая имя Кобина.

В последующие три недели принц повсюду сопровождал девушку. Они вместе танцевали и посещали бары – Филипп слыл прекрасным танцором. Ночами он катал ее на гондоле. Принц последовал за Кобиной и ее матерью в Лондон, где они целыми днями гуляли по улицам рука об руку. Перед отплытием в Нью-Йорк Филипп подарил Кобине браслет с надписью «Я люблю тебя» – и изображением греческого флага. В его глазах стояли слезы – немыслимая для него вещь, – когда он целовал ее на прощание. По словам друга Кобины, Ганта Гейтера, Филипп регулярно писал ей и даже говорил о браке. Кобину, однако, не вдохновляла перспектива обзавестись титулованным мужем-аристократом без гроша за душой. Она в конце концов вышла замуж за Палмера Бодетта, наследника миллионного состояния, нажитого на автомобильном бизнесе. Много лет спустя она признавалась, что хранила у себя фотографии трех мужчин, которых любила больше всего. На одной из них был принц Филипп.

Кобина Райт-старшая не была единственной матерью, лелеявшей династические амбиции. Мать Элен Корде, поддерживавшая греческую монархическую семью в изгнании, не делала секрета из своего желания выдать дочь замуж за Филиппа. Но у самой Элен были другие планы. Они с Филиппом дружили, и он часто гостил во французском поместье Корде. Однако Элен влюбилась в студента Оксфорда. Пара поженилась 29 апреля 1938 года, и Филипп стал не только шафером жениха, но и посаженым отцом. Брак распался, и Элен родила двух детей вне брака. Принц Филипп согласился стать их крестным отцом и даже помогал оплачивать образование. Его щедрость породила слухи о его отцовстве, но Элен решительно их отвергала, а в качестве отца называла французского летчика-истребителя⁷.

Однако у Филиппа была репутация ловеласа. В конце войны он служил в Австралии и на Дальнем Востоке. Его сослуживец и друг Майк Паркер говорил, что в коллекции Филиппа была «куча девушек», хотя об этой фразе он впоследствии сожалел. Во время увольнительных в Сиднее и Мельбурне оба молодых офицера много пили и танцевали. «Девушки там водились в избытке, но кого-то особенно выделить не могу», – утверждал Паркер. Австралийский друг Филиппа, возможно, проявлял излишнюю лояльность. Елизавета находилась слишком далеко, и их романтические отношения были неопределенными, поэтому принц мог считать себя ничем не связанным. Он всегда замечал хорошенькое личико и в браке этой привычки не оставил. Входя в комнату, принц неизменно направлялся к самой привлекательной девушке и заводил с ней разговор⁸.

В период ухаживания за принцессой Елизаветой во дворце выражали сомнения, сможет ли склонный к флирту лейтенант хранить верность. Личный секретарь короля Томми Ласселс считал, что нет. Возможно, до него дошли слухи, что королевский моряк крутил романы одновременно с двумя женщинами в Сиднее, когда его эсминец HMS Whelp находился там в ремонте. Друг принца, а впоследствии его шталмейстер Майкл Паркер придерживался «линии партии» и утверждал, что хотя Филипп и встречался со многими девушками, ничего серьезного между ними не было и на самом деле принц был довольно «замкнутым» молодым человеком, способным держать себя в руках⁹.

Несмотря на поддержку влиятельных тети и дяди, Дикки и Эдвины Маунтбеттен, и еще одной тети, принцессы Марины, а также безраздельную преданность принцессы, одобрение Филиппа в качестве мужа будущей королевы и принца-консорта оставалось под вопросом. В стане скептиков находились король с королевой, королева Мария, Томми Ласселс, члены клана Боуз-Лайон и в особенности брат королевы Дэвид, как и высокопоставленные правые консерваторы – герцоги, графы и лорды, включая Элдона, Солсбери и Стэнли. Принца прозвали «Чарли Краутом»^[7] или «гунном». Сомнения вызывали его неимущие королевские родственники и две сестры, состоявшие в браке с нацистами. Да и сам принц Эндрю, отец Филиппа, представлялся человеком сомнительных моральных качеств. До самой своей смерти в 1944 году он жил с любовницей, актрисой Андре Годар, на юге Франции. Как это ни парадоксально, но королевская кровь Филиппа была гуще, чем у принцессы Елизаветы. Среди его родственников были королевские семьи из России, Пруссии, Дании и Греции, и он мог по праву называть себя праправнуком королевы Виктории.

Однако фамильное состояние отсутствовало. После смерти отца Филипп получил в наследство два костюма, кисточку для бритья с ручкой из слоновой кости и кольцо с печаткой. Более того, его жалованье офицера флота не позволяло содержать принцессу и семью. Во время увольнительных он останавливался у титулованных родственников, и только их щедрость позволяла ему неплохо жить. Даже его потенциально блестящая карьера на морском флоте находилась под угрозой, ибо с формальной точки зрения он являлся греческим подданным и, чтобы продолжать карьеру офицера, ему следовало подать прошение об английском гражданстве. Адмиралтейство считало, что его дальнейшая служба зависела от получения гражданства. А оно, в свою очередь, зависело от политики Греции, на тот момент враждебной. Его прошение о британском гражданстве могло быть истолковано оппозицией как желание еще одного греческого роялиста найти тихое пристанище в Европе. Премьер-министр Клемент Эттли оставил принятие решения о натурализации Филиппа до плебисцита в Греции, который состоялся в сентябре 1946 года: греческий народ проголосовал за восстановление монархии. В конце концов понадобилась знаменитая напористость и контакты Дикки Маунтбеттена, чтобы преодолеть административные преграды, мешавшие племяннику получить британское гражданство. От новоиспеченного лейтенанта Филиппа Маунтбеттена не укрылось, что Дикки не получил поддержки дворца в решении своего щекотливого вопроса.

Как вспоминала одна из фрейлин Елизаветы, «они чертовски возражали против него и предпочли бы, чтобы принцесса вышла замуж за титулованного аристократа, который мог легко вписаться в придворные круги, то есть за богатого английского герцога, занятого на досуге охотой, а не за иностранного принца без гроша за душой. Греческая королевская семья котировалась очень низко в королевской иерархии»¹⁰. По оценке Ласселса, Филипп был «неотесанным, невоспитанным и необразованным» выскочкой, не оказывавшим должного уважения двору. Хотя мать Филиппа родилась в Виндзорском замке, а сам он получил образование в Британии и безупречно служил британскому флоту, ему не доверяли. Он окончил не то, что следовало аристократу, то есть не Итон или Хэрроу, а школу Гордонстоун, нонконформистское и политически радикальное заведение на севере Шотландии, которым руководил немецкий еврей. Влюбленная Елизавета знала о враждебном отношении к Филиппу, но для нее это ничего не меняло.

Филипп тоже стремился к браку, но порой противодействие двора обескураживало его. Один высокопоставленный священнослужитель, который знал принца много лет, говорил: «В первое время своего ухаживания Филипп неоднократно подумывал о том, чтобы сдаться. Он предвидел, что может задохнуться от навязываемых ему ограничений, но его отговорил Маунтбеттен»¹¹. Если иметь в виду дворцовую политику, то поддержка дяди Дикки имела свою изнанку. В глазах многих Маунтбеттен представлялся человеком напористым, сующим всюду свой нос, со слишком большим влиянием. Целью своей жизни, как многие знали, он считал укрепление позиций дома Маунтбеттенов. Позаботившись о том, чтобы племянник носил его имя, он продвигал свои династические амбиции дальше. Как вскоре стало ясно Филиппу, поддержка Маунтбеттена обернулась враждебностью тех, кто желал ослабления его влияния, например Томми Ласселса и королевы Марии. Хотя Филипп пытался быть независимым, многие при дворе смотрели на него как на протеже Маунтбеттена. Дядя Дикки так форсировал вопрос о браке своего племянника, что тот упрекал его за то, что его собственное ухаживание выглядело как «сватовство по доверенности»¹².

Позиция короля была неоднозначна. Ему нравился Филипп. Он описывал его матери как умного малого, с хорошим чувством юмора и толковой головой на плечах. В то же время он ревниво стремился сохранить семейную «четверку», которая символизировала тесную связь между членами его королевской семьи, чего ему недоставало в бесправном детстве. Елизавете едва исполнилось 20 лет, она не имела никакого жизненного опыта и вполне могла поменять свое мнение о принце, узнай она его получше.

Королева Мария отмечала силу характера своей внучки. Она говорила близкой приятельнице, леди Эйрли: «Елизавета твердо знает, чего хочет. В ней есть что-то непреклонное и решительное»¹³. Королева же хотела счастья своей дочери, но беспокоилась, что самоуверенному, независимому и честолюбивому Филиппу будет непросто смириться с подчиненной ролью, неизбежной в браке с будущей королевой.

Маргарет, очевидно, знала, что сестра готова ждать нужного момента для благоприятного решения родителей. Кроуфи отмечала, что «между сестрами не существовало секретов. Однажды Маргарет зашла в мою комнату и принялась по своему обыкновению вертеть в руках разные вещи, брала их в руки, рассматривала и ставила на место. Затем она опустилась на колени на коврик перед камином и внезапно спросила: «Кроуфи, вам нравится Филипп?» «Очень», – ответила я. Маргарет возразила: «Но он же не англичанин. Это имеет значение?» «Он прожил здесь всю свою жизнь», – сказала я. Долгое время она молчала. А затем очень мягко сказала: «Бедная Лил, ничего не может себе позволить. Даже любви!»¹⁴ Этот разговор доказывает, что, несмотря на свою ревность и обиду по отношению к сестре, Маргарет сильно ей сочувствовала и желала счастья.

Кардинальные перемены произошли летом того года в Балморале. Однажды в сентябре на охоте Елизавета терпеливо выслеживала и в конце концов уложила королевского оленя-самца с «короной» в 12 отростков. Вполне символично, ведь на это знаменательное лето она наметила себе еще одного королевского самца. Она с нетерпением ожидала разговора между принцем Филиппом и королем, который должен был состояться в отцовском кабинете. На этой исторической встрече Филипп официально попросил у короля руки его дочери. Король ожидал этого разговора и после обсуждения с женой неохотно дал свое согласие. Но оговорил определенные условия. Он подчеркнул, что Елизавета еще очень молода для принятия такого важного решения, и настоял на том, чтобы пара подождала «по крайней мере полгода, а может, и больше, прежде чем событие будет объявлено официально»¹⁵.

Потом пара пошла на прогулку по холмам и вересковой пустоши, и там, под меланхоличный свист одинокого кроншнепа, Филипп сделал предложение. Елизавета дала согласие. Однако планов относительно оглашения не было, несмотря на большой интерес прессы. Газеты подняли такую шумиху, что в сентябре 1946 года Букингемский дворец выпустил официальное заявление, отрицающее помолвку.

В конце войны королевская семья получила приглашение посетить Южную Африку от политически умеренного правительства во главе с премьер-министром Яном Смэтсом. Король понимал, что предстоит скорое прощание с семейной «четверкой», и решил, что в путешествие на срок 14 недель отправится вся семья. Исторический визит, намеченный на зиму 1947 года, рассматривался и как средство подбодрить болеющего короля, и как возможность поблагодарить южноафриканский народ за поддержку во время войны. Придворные уверяли удрученную принцессу Елизавету, что ее пригласили не просто составить компанию родителям и совсем не для того, чтобы разлучить с Филиппом. В день ее 21-го дня рождения, который приходился на 21 апреля 1947 года, незадолго до окончания визита, ей предстояло произнести в Кейптауне одну из самых важных речей в своей жизни. Ее тема – приверженность монархии и недавно образованному Содружеству наций. Этот союз тоже мог рассматриваться как своего рода брак, однако не того рода, к которому она стремилась.

Турне оказалось последней поездкой короля за океан и последней возможностью ухватиться за иллюзию нерушимой семейной сплоченности, прежде чем публично объявить о помолвке дочери. Позже он признавался дочери: «Я так хотел, чтобы ты поехала в Южную Африку. Наша семья, наша четверка, «королевская семья» должна остаться вместе»¹⁶. Более того, и король, и королева считали, что поездка даст возможность Елизавете еще раз подумать о своем романтическом будущем безо всякого внешнего давления. Как заметил один придворный, «сомнения не оставляли ее родителей. Они не говорили «ты должна или ты не должна выходить за принца Филиппа», но спрашивали: «Ты считаешь, что тебе следует за него выходить?» Ей ничего не навязывали. Король с королевой, в сущности, сказали: «Поедем с нами в Южную Африку, а потом решай»¹⁷.

Семья осознавала важность визита в Южную Африку, но для Елизаветы он означал отсрочку официального объявления помолвки до возвращения в мае, то есть через девять долгих месяцев. Решение отца прибегнуть к тактике проволочек расстроило Елизавету. Она впала в депрессию, совсем для нее нехарактерную. Дочь оставалась тверда в своем решении, но родители проявляли нерешительность, и поездка в Южную Африку рассматривалась ими как проверка чувств влюбленных. Даже Маргарет проявляла нетерпение, говоря Кроуфи: «Помолвка Лилибет затягивается на века»¹⁸. Но у пары не было выхода, как только согласиться на этот срок, особенно принимая во внимание тот факт, что принцу все еще предстояло пройти процедуру натурализации.

За два дня до отплытия и в атмосфере крайнего возбуждения прессы в отношении помолвки королевская семья отправилась на ужин к Маунтбеттенам в их лондонскую резиденцию на Честер-стрит. На вечеринке, на которой, конечно, присутствовал принц Филипп, общество развлекал Ноэль Кауард. Получение британского гражданства, в результате которого принц должен был стать Филиппом Маунтбеттеном, офицером Королевского флота, совпадало по времени с возвращением Елизаветы из путешествия.

Король Георг VI принял еще одно важное решение, которое имело совершенно непредвиденные последствия. По его распоряжению Питер Таунсенд в качестве шталмейстера сопровождал королевскую семью в поездке в Южную Африку. Понятно, что жена Таунсенда, Розмари, оставленная с двумя маленькими сыновьями в удаленном от города и плохо обогреваемом коттедже, без восторга приняла это известие. Ее не вдохновляла перспектива провести зиму, которая оказалась чрезвычайно холодной, в полном одиночестве. Письма мужа с восторженными рассказами о путешествии, которые Питер регулярно посылал, мало ее утешали. В то время как она с детьми встречала каждый день, дрожа от холода, его описания чудной погоды, изобильной еды и сменяющих друг друга пейзажей казались невольным издевательством.

Если Елизавета и Филипп переживали вынужденное расставание, то Маргарет и Таунсенду судьба подарила редкую возможность очень близко узнать друг друга. Елизавета рассматривала 14-недельное расставание с Филиппом как душевную пытку, разрываясь между чувством и долгом. Маргарет же радостно предвкушала поездку – ее ждали экзотические места, необычная кухня, колоритная культура, да еще в компании с блестящим героем войны. Обеим сестрам поездка представлялась необыкновенным приключением, к тому же они впервые отправлялись за пределы Британии. После семи лет жизни в условиях карточной системы и жесткой политики затягивания поясов казалось, что они отправлялись в субтропический рай, в страну бескрайнего неба, изобилия и тепла.

В день отплытия королевская семья собралась в парадном красно-золотом зале, называемом Bow Room, в Букингемском дворце. Елизавета выглядела «печальной», а Маргарет – «совсем взрослой в красном пальто и нарядной шляпке с перышком»¹⁹. Таунсенд провожал их до машины. Падал снег, предвещая грядущие холодные дни. Филиппу не позволили приехать ни на вокзал Ватерлоо, ни в Портсмут, откуда отплывал корабль HMS Vanguard.

И во время морского путешествия, и в поездке по стране влюбленная Елизавета впервые в жизни выглядела рассеянной и неохотно выполняла свои обязанности. Ее голова и сердце пребывали совсем в другом месте. По словам Бобо Макдональд, «Елизавета во время поездки жила в постоянном ожидании почты»²⁰. Елизавета хандрила, а Маргарет пребывала в прекрасном настроении и необычайном возбуждении, и с ней нелегко было управляться в отсутствие Алы или Кроуфи. На корабле росло беспокойство относительно самочувствия короля. Несмотря на то что они направлялись в солнечные края, его здоровье, никогда не отличавшееся крепостью, ухудшилось. Вспышки гнева стали более частыми, он терял в весе, курил и пил безостановочно. Королева ухаживала за больным мужем, и ей пришлось положиться на Таунсенда в отношении досуга дочерей. Эта работа ему положительно нравилась.

Таунсенд впервые обратил внимание на Маргарет как на взрослую девушку предыдущим летом в Балморале. Вечерами после ужина гости собирались для игры в шарады, а Маргарет пела, аккомпанируя себе на пианино. Таунсенд вспоминал, что ее выступления отличались живостью: «Ее репертуар был разнообразен; она великолепно пела хиты из американских мюзиклов своим низким грудным голосом»²¹. В то время Таунсенд был не только вдвое ее старше, имел жену и двоих детей, но он не имел аристократического титула, а просто состоял на службе при дворе. Столь разное происхождение не давало им никакого шанса. Маргарет представляла собой взбалмошную и кокетливую молоденькую девушку совсем еще школьного возраста. Хотя она, безусловно, ему нравилась, но до сих пор если романтические мысли и приходили ему в голову, он не давал им ходу.

На борту корабля HMS Vanguard, а затем в поезде White Train Маргарет и Таунсенд оказались в опасной близости друг к другу, и с течением времени это расстояние все более сокращалось. Много позже Маргарет признавалась своей фрейлине Энн Гленконнер, что именно в Южной Африке, посреди колышущихся под порывами ветра трав саванны и бескрайних песчаных заливов, она поняла, что ее влечение к Таунсенду уже не было платоническим. «Каждое утро мы ездили верхом в этом удивительном краю с восхитительной погодой. Именно там я действительно влюбилась в него»²². Воспоминания об этих идиллических днях оставались с Таунсендом многие годы. В романизированных мемуарах «Время и шанс», опубликованных тремя десятилетиями позднее, в 1978 году, его воспоминания перекликаются с чувствами Маргарет: «Мы неслись в прохладном воздухе, через пески, через вельд, и это были самые прекрасные минуты дня»²³. Этот ежедневный ритуал, так далеко от дома, стал прологом к головокружительному любовному роману, приведшему в конце концов к скандалу.

Очевидцы близкого общения между королевским шталмейстером и принцессой, стоявшей второй в линии престолонаследия, рассматривали это как легкое увлечение молоденькой девушки. И король с королевой, и Елизавета считали, что неловкие заигрывания представляли собой подростковые проявления ее кокетливой натуры, которую они наблюдали у Марго с детства. Таунсенд обладал свойством хорошего политика и придворного – способностью дать почувствовать человеку, с которым общаешься, что он единственный и неповторимый объект твоего внимания. Маргарет, с ее вечными жалобами на то, что она занимает второе место после Елизаветы, теперь упивалась его безраздельным вниманием. Даже король поддавался этой легкой и доверительной манере бывшего летчика-истребителя. Однажды, как вспоминал Таунсенд, король во время серьезного разговора с ним в машине вдруг «оборвал себя на полуслове», как бы напоминая себе: «О чем я думаю, разговаривая подобным образом, ведь я – король»²⁴. Возможно, это отражало его внутреннее отношение к Таунсенду как к полноправному члену своей семьи, как к сыну, которого он никогда не имел. За исключением семьи, Таунсенд был единственным человеком, способным успокоить короля во время его приступов ипохондрии. Они становились все более частыми, что заставляло премьер-министра Смэтса сильно беспокоиться о его здоровье.

Конечно, королю и в голову не приходило, что молодой шталмейстер и младшая дочь находились на грани тайного романа, хотя ее жизнерадостность и кокетливость заметно возрастали с каждым днем. По мнению одного из знакомых, «она самая живая и непосредственная из всех членов королевской семьи за многие века, если не единственная»²⁵. Основная функция Маргарет состояла в том, чтобы быть наследницей в запасе, а это оставляло ей массу свободного времени. Ведь все внимание королевского окружения занимали король и его прямая наследница.

Предстоящая речь Елизаветы и ее присутствие рядом с отцом давали надежду как на перемены, так и на прочную преемственность, а на принцессу смотрели как на прообраз способной молодой королевы Виктории, ждущей своего часа.

Центральным пунктом южноафриканской поездки стала речь Елизаветы в ее 21-й день рождения, которая транслировалась 21 апреля из Дома правительства в Кейптауне. Принцесса присягнула на пожизненную верность короне. Ее речь, услышанная 200 миллионами людей во всем мире, была результатом многочасовых репетиций и переписываний, так как первоначальный вариант король счел «слишком напыщенным». Она отрабатывала речь с корреспондентом Би-би-си Фрэнком Гиллардом, пока он наконец не счел ее «готовой и уверенной в себе»²⁶. В этот знаменательный день, объявленный официальным праздником премьер-министром Смэтсом, принцесса начала свою семиминутную речь изъявлением преданности Содружеству наций в его стремлении к расовому равенству. «Я приветствую возможность обратиться ко всем народам Британского Содружества и Империи, где бы они ни жили, к какой бы расе ни принадлежали и на каком бы языке ни говорили» (по иронии судьбы, апартеид стал государственным законом в Южной Африке спустя всего год после королевского визита). Она заверила слушателей в своей личной приверженности монархии, произнеся трогательный, почти монашеский обет – целиком и полностью отдать свою жизнь служению короне и ее подданным: «Я заявляю перед всеми вами, что вся моя жизнь, будь она длинной или короткой, будет посвящена службе вам и нашей великой имперской семье, к которой мы все принадлежим. Но у меня не хватит сил, чтобы одной исполнить это обещание, если вы не окажете мне поддержку, и я призываю вас к этому».

Когда Елизавета в первый раз прочитала это место, она не смогла сдержать слез. На ее родителей оно произвело такое же впечатление во время трансляции радиообращения. Даже королева Мария потянулась за носовым платком и коряво вывела в своем дневнике: «Конечно, я плакала»²⁷. Не удержался от слез и старый романтик Уинстон Черчилль.

Особенно была тронута Маргарет. Она сидела в Доме правительства и слушала речь сестры. Тогда она впервые осознала важность ее роли в истории. Присутствующие отметили ее «явно потрясенный вид» во время речи²⁸.

Утром своего дня рождения Елизавета находилась в Доме правительства, принимая поздравления и подарки со всего мира. Родители подарили ей пару брошей в виде листьев плюща от Картье, от королевского двора она получила брошь с бриллиантами, от своего Гренадерского полка – гренадерский значок с бриллиантами. Вполне вероятно, что самым желанным подарком стал подарок Филиппа – семейная Библия, обрамленная драгоценными камнями.

Во время королевского турне многие местные жители, от студентов до высокопоставленных гражданских лиц, ходили с ящиками для пожертвований. Они лавировали между машинами на дорогах и стояли на углах улиц, собирая деньги для подарка принцессе. Только в одном Йоханнесбурге удалось собрать баснословную сумму в £140 000. Но здесь, по крайней мере, люди действовали добровольно. В Родезии, ныне Зимбабве, более 42 000 школьников заставили пожертвовать свою недельную сумму на карманные расходы, не спрашивая их желания. Деньги пошли на брошь из платины, оправленную 300 бриллиантами, которую вручили принцессе. Самым печальным оказался эпизод с босоногим худым африканским мальчиком, который бежал за королевской машиной и размахивал чем-то вроде бумажки. За свое усердие он получил по голове зонтиком от королевы-матери, а полицейские повалили его на землю. А нищий бедняга только хотел внести свой посильный вклад в день рождения принцессы-миллионерши – в его руках оказалась банкнота в 10 шиллингов, что в то время равнялось $2.

Елизавета была не единственным членом королевской семьи, с радостью принимавшей щедрые подарки. В 1911 году во время Делийского дарбара благодарные индийские принцы и махараджи осыпали драгоценностями короля Георга V и королеву Марию. Королевская семья привезла из индийского турне горы бриллиантов, рубинов и золота.

Трюм Vanguard был завален коллективными подарками, а также фруктами, сладостями и даже чулками. На прощальном обеде Южно-Африканский Союз подарил королю 399 особым образом ограненных бриллиантов, предназначенных для украшения его ордена Подвязки. Королева получила чайный прибор из золота и бриллиант огранки «маркиз» в 8,55 карата. Маргарет и Елизавете подарили безупречные белые с голубоватым оттенком бриллианты в 6,5 карата от компании De Beers. В общей сложности королевская семья получила 540 камней на сумму £200 000 (около $10 миллионов сегодня). «Папе, маме и Маргарет подарили бриллианты в последний день пребывания, так что мы все будем очень важными, когда вернемся, – писала Елизавета бабушке. – Я думаю, в Южной Африке больше не осталось красивых бриллиантов»²⁹.

Празднования завершились балом, на котором Елизавета появилась в платье из белого шелкового тюля, «искрящегося стразами и блестками». Премьер-министр Смэтс преподнес ей золотой ключ от города и шкатулку с 21 идеально ограненным калиброванным бриллиантом. Когда Елизавета открыла шкатулку, то ахнула. За это ей пришлось заплатить танцем с нервным молодым человеком, который наступал ей на ноги и загнал в решетку перед камином в бальном зале. Последние гости, покидая зал, видели, как сестры, скинув бальные туфли, растирали лодыжки и хихикали.

Драгоценности и деньги, которыми осыпали Елизавету и других членов королевской семьи, расценивались как проявление любви, восхищения и верности со стороны южноафриканцев по отношению к монаршим гостям. Таунсенд романтически описывал, с одной стороны, любовь и привязанность членов королевской семьи друг к другу, а с другой – всенародную любовь к этому квартету. Он писал: «Их привязанность друг к другу ощущалась постоянно, волны любви шли от отца к матери, от сестры к сестре, от родителей к дочерям и обратно. Эти волны выплескивались во внешний мир, они трогали тысячи миллионов сердец, что, в свою очередь, порождало обратную гигантскую волну любви к монаршей семье»³⁰. Принимая во внимание тот факт, что правительство Смэтса вскоре было свергнуто и ему на смену пришла жестокая система апартеида, Таунсенд, собравшийся купить ферму в Трансваале, явно витал в облаках. Когда он возвратился домой, жена быстро вернула его на землю.

Во время турне Елизавета как будущая королева неизбежно находилась в центре внимания. Маргарет, по наблюдениям Таунсенда, играла роль «в целом неблагодарную, ибо по сравнению с сестрой, наследницей трона, она представляла собой куда менее значительную фигуру»³¹. Элегантная, полная жизни и брызжущая весельем принцесса осознала во время 10-недельного турне, самого длинного путешествия, совершенного с сестрой и родителями, что неважно, какие слова она скажет или что сделает, – ей навсегда уготована роль второй скрипки подле сестры. Так было и так будет. Она шла позади родителей и Елизаветы во время бесконечных остановок в этой южноафриканской одиссее и все более ясно понимала, что рассчитывать на собственное счастье и приключения она может только за пределами родной страны, где она обречена жить в вечной тени сестры.

Было бы неудивительно, если бы подарки и внимание, которыми осыпали Елизавету, разделили сестер, но на самом деле они только сблизились. На этот раз их роли, казалось, переменились. Маргарет проявляла уверенность и оптимизм, а Елизавету одолевали мрачные сомнения. Быстрое взросление Маргарет не ускользнуло от внимания Томми Ласселса. Он описывал ее как симпатичную и приятную собеседницу, мало похожую на свой обычный образ «испорченной девчонки». Елизавета сходила с ума по Филиппу и с нетерпением ожидала от него писем. Маргарет играла роль солнечного лучика, у нее Елизавета находила постоянную поддержку и ободрение, особенно когда ей в голову лезли мысли о том, что отец может нарушить свое обещание и не позволит выйти замуж за Филиппа.

Хотя Маргарет на публике сияла улыбками и позволяла себе озорные выходки – например, закатывала глаза во время длинных и занудных речей, – в глубине души у нее крепло гнетущее чувство, что, если все пойдет по плану, она навсегда потеряет сестру. Это предчувствие надвигающихся перемен усугубилось внезапной смертью Алы, няни Маргарет, с которой она жила в одной комнате в течение 15 лет. Ала составляла часть повседневной жизни Маргарет, с ней она проводила больше времени, чем с собственной матерью. Потеря причинила ей глубокую боль, но так далеко от дома Маргарет не могла ничем помочь. Она только послала длинное письмо и цветы Гарольду, брату Алы.

Девушки изменились и в других отношениях. Из Британии они уплыли новичками королевского протокола в отношении «гастрольного» турне, а возвращались закаленными ветеранами, настоящими профи в том, как общаться с людьми или как вести себя на торжественном гала-ужине. Ласселс отмечал, что, «несмотря на то что в поездке было немало моментов, которые казались им обеим невыносимыми, они великолепно с ними справлялись»³². Елизавета удостоилась его наивысших похвал. «Она обладает стабильностью и обаянием принцессы Марго, но еще и удивительной внимательностью к удобствам других людей, такое бескорыстие нехарактерно для этой семьи»³³. Другими словами, будущая королева думала не только о себе.

Королевская делегация вернулась в Англию в мае 1947 года. Страна только что пережила самую жуткую зиму за всю историю. Миллионы людей стали жертвами массовых наводнений, снежных завалов, транспортного коллапса, иссякших запасов угля и карточной продуктовой системы, еще более суровой, чем в военные годы. Приглушенное недовольство королевской семьей, отсутствующей во время тяжелой для страны зимы, быстро сменилось обеспокоенностью, когда в прессе появились фотографии вернувшегося короля. (Конечно, нигде не было и намека, даже со стороны радикальных лейбористов в парламенте, на драгоценности и другие преподношения королевской семье.)

Предполагалось, что турне в солнечных широтах вернет ему силы, однако король приехал изможденным, с запавшими щеками. В поездке он похудел на 17 фунтов^[8]. Королева по приезде собрала консилиум медицинских светил. Вскоре Георг VI перенес несколько серьезных, с каждым разом все более угрожающих жизни операций, которые чередовались долгими периодами восстановления. Он постепенно превращался в инвалида.

Елизавета, по словам очевидцев, пустилась в пляс на палубе Vanguard, когда корабль подплывал к Портсмуту, и обрела хорошее расположение духа, как только ступила на родную землю. Филиппу не разрешили встретить королевскую делегацию в порту, однако двумя днями позже он направился в Букингемский дворец, получив увольнительную на курсах младших морских офицеров в Коршэме, в графстве Уилтшир. Назначенная встреча с королем имела двоякую цель – обсудить помолвку и поблагодарить монарха за возможность стать гражданином Великобритании. Во время встречи король под предлогом поиска фотографий южноафриканского визита вышел из кабинета, оставив Филиппа одного. Тут же в комнату вошла сияющая Лилибет в радостном предвкушении встречи с возлюбленным.

По приезде король дал понять влюбленной паре, что он не готов объявить об их помолвке. Филипп получил английское гражданство еще в феврале, но короля беспокоила мысль о том, что принц имел близких родственниц, состоявших в браке с нацистами. Он не высказывал своих опасений вслух, но понимал, что такой выбор вряд ли приведет в восторг измученное войной население. Его план состоял в том, чтобы Филипп, теперь просто лейтенант королевского флота Великобритании Филипп Маунтбеттен, стал частью придворного антуража, а не каким-то чужестранным пришельцем. Упор делался на поддержку прессы. Королевские советники, а также лейтенант Маунтбеттен и сам лорд Маунтбеттен общались с редакторами газет Daily Express и Sunday Express, расписывая достижения принца в Англии и его выдающееся военное прошлое. Маунтбеттен писал и встречался с различными членами парламента, включая члена партии лейбористов Тома Дриберга, подчеркивая, что Филипп в своей жизни провел всего лишь первые три месяца жизни в Греции и даже не говорил на греческом.

Эта продуманная стратегия неизбежно оттягивала срок объявления помолвки, но подготавливала благоприятную почву. Имя Филиппа, например, регулярно включалось в придворный циркуляр^[9]. Отец Елизаветы довольно произвольно выбрал дату 15 июля для объявления о помолвке. Какими бы ни были родительские опасения короля и королевы, выражение лица их дочери не оставляло никаких сомнений в ее чувствах. «Она вся светилась, – отмечал друг семьи, присутствовавший на мероприятиях Недели королевских скачек в Аскоте, когда Филипп и Елизавета без устали танцевали на балу в Красной гостиной Виндзорского дворца. – Улыбка, которая раньше говорила о застенчивости, теперь выражала уверенность. Внезапно она обрела чрезвычайную женственность. Она стала более обаятельной и как-то вдруг превратилась в молодую женщину»³⁴. За время отсутствия она стала взрослой в прямом и переносном смысле.

Рядом с Филиппом Елизавета казалась «более беззащитной, но, что любопытно, менее застенчивой»³⁵. Филипп служил ей опорой, осознавала она это или нет. Незадолго до объявления помолвки друг Филиппа пошутил: «Ты выбрал не ту девушку. Маргарет куда более красива». Филипп парировал: «Ты бы так не говорил, если бы знал их. Елизавета мила и добра, совсем как ее мать»³⁶. Он занялся переделкой апартаментов невесты в Букингемском дворце. За несколько месяцев некогда бесприютный молодой человек обнаружил неожиданный талант в наведении домашнего уюта.

Ждать пришлось меньше, чем они предполагали. Когда мать Филиппа, принцессу Алису, в характерном сером монашеском платье увидели входящей в ювелирный дом Филиппа Антробуса в центре Лондона, игра закончилась. Она приходила забрать кольцо и браслет, для которых извлекла бриллианты из двух фамильных тиар. Новость быстро разлетелась, и король, смирившись со свершившимся фактом, сделал официальное заявление 9 июля, чем привел молодую пару в полный восторг. Для нации, еще не поднявшейся с колен и не оправившейся от жесткой политики затягивания поясов, объявление о помолвке стало освежающей, хотя и короткой передышкой. На следующий день немногочисленные счастливцы, которым довелось присутствовать на приеме в саду Букингемского дворца, могли лицезреть счастливую пару и то самое кольцо. Толпа разразилась приветственными криками, когда пара подошла к Чайному павильону.

При обсуждении с отцом дня свадьбы Елизавета предложила назначить дату до Рождества. Король, как обычно, медлил и хотел оттянуть срок до весны или лета 1948 года. Принцесса и слушать не хотела. Она доказывала, что они слишком долго ждали помолвки и поэтому свадьбу нельзя откладывать. На этот раз король уступил доводам дочери, и свадьбу назначили на 20 ноября.

Вполне естественно, что принц, несмотря на беззаботность и уверенность в себе, не мог не думать о последствиях женитьбы на будущей королеве. Это никоим образом не касалось его чувств к ней, но относилось к жесткому регламенту придворной жизни. Он поделился своими опасениями с кузиной Патрисией Маунтбеттен на одной из двух холостяцких вечеринок перед свадьбой: «Я не знаю, назвать ли свою настойчивость в деле заключения этого брака смелостью или глупостью»³⁷. Его кузина, понимая, что вопрос риторический, ответила: «Я совершенно уверена, что это смелый поступок». Как она позднее вспоминала, «мы понимали, что он не просто приобретает близких родственников, в придаток он получает все составляющие придворной жизни. Он очень хорошо понимал, что впереди его ждут трудности»³⁸.

Что это за «трудности», он почувствовал во время своего первого визита в Балморал в качестве будущего члена королевской семьи. Многие из гостей, включая брата королевы Дэвида Боуз-Лайона, аристократические кланы Элдонов и Солсбери противились браку вплоть до июльского объявления о помолвке. Филипп знал об их враждебном отношении и старался вести себя безупречно после официального обручения, когда они прибыли в Эдинбург с визитом. Он следил за тем, чтобы стоять на почтительных два шага позади Елизаветы, когда она произносила речи. Он поставил долг выше гордости – этот фактический и символический жест не остался незамеченным при дворе. Каждый шаг пришельца пристально изучался и взвешивался. Первое лето в Балморале оказалось непростым для Филиппа: он постоянно ощущал себя под микроскопом, как со стороны потенциальных союзников, так и со стороны недоброжелателей. Шуточный реверанс будущего зятя, одетого в слишком короткий килт, одолженный у кого-то, пришелся королю явно не по вкусу. Филипп еще не до конца осознал его щепетильное отношение к выбору костюма и надлежащим правилам поведения. Из этого эпизода можно заключить, что Филиппу предстояло непростое вхождение в круг «четверки».

Все эти тревоги и сомнения потонули в общенациональной эйфории, охватившей страну в связи с предстоящей свадьбой – первым пышным празднеством после коронации Георга VI десятью годами раньше. В дни перед торжеством репетиции сменялись приемами, торжественными ужинами и балами. Для некоторых дам формальности этикета представляли определенные трудности. Принцесса Елизавета была не единственной коронованной особой, вынужденной сидеть во время торжественных ужинов в тиаре, которая тисками сжимала голову. После одного из таких вечеров принцесса присела на ступеньке лестницы, сняла тиару и стала массировать голову. Накануне свадьбы часть из 2583 свадебных подарков разместили рядом с подарками королевской семье в Сент-Джеймском дворце. Королева Мария подарила целую шкатулку драгоценностей, георгианское столовое серебро, старинную китайскую ширму, несколько столов из красного дерева, постельное белье и даже настольные лампы. Король с королевой подарили Елизавете множество ожерелий и серег, украшенных сверкающими сапфирами, бриллиантами и рубинами. Маргарет преподнесла самый практичный подарок – дюжину бокалов для шампанского с гравировкой и набор для пикника. К ним она присовокупила чернильную подставку из серебра, возможно в память о том далеком дне, когда она вылила чернила на голову сестры в детской.

В день свадьбы Филипп стал Его Королевским Высочеством бароном Гринвическим, графом Мерионетским и герцогом Эдинбургским (днем ранее его посвятили в рыцари ордена Подвязки). Для одного дня получилось немало, ос�

© Старова В., перевод, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Посвящается Али и Лидии: сестры и друзья навек!

Введение

Сестра, друг, судья

Теперь все стало по-другому. Никакой тебе «Лилибет» по любому поводу и без, а значит, прощай непринужденная простота общения, объединявшая двух сестер перед лицом остального мира. Сейчас их разделяла дистанция – выверенная и едва осознаваемая, но все же дистанция. Она сокращалась, когда сестры оставались наедине. Но при слугах и посторонних приходилось соблюдать формальности. Когда кто-то невзначай говорил «Ваша сестра», принцесса Маргарет надменно и резко поправляла: «Вы имеете в виду королева?» После недавнего вступления Елизаветы на престол сестер, у которых некогда была общая спальня, разделял взвод ревнителей придворного протокола, подсчитывавших каждую минуту в ее плотном расписании. Не могло быть и речи о том, чтобы прийти без предупреждения. От этой привычки с трудом отвыкал их дядя Луис Маунтбеттен – герой войны, советник и назойливый интриган, сующий свой нос во все дела.

Маргарет подгадала удачный момент. В этот холодный декабрьский день 1952 года, накануне поездки на ежегодное семейное Рождество в Сандрингем, молодая королева изучала детали церемонии коронации. Маргарет проследовала за лакеем в красном жакете мимо работ Каналетто и «Дианы и Актеона» кисти Гейнсборо. На пороге роскошных Бельгийских покоев Букингемского дворца ее приход был надлежащим образом возвещен. Она назвала сестру «мадам», присела в неловком реверансе и расцеловала Лилибет в обе щеки. Затем по приглашению сестры села на небольшой диван, обитый золотистым шелком. Кто угодно без труда признал бы в них сестер. Каждая – в скромном дневном платье с безупречно подобранной брошью и ниткой жемчуга на шее. В детстве их одевали одинаково, и время от времени старая привычка давала о себе знать.

Маргарет предстояло сделать признание. Она сообщила сестре о своей любви к капитану Королевских воздушных сил Питеру Таунсенду, бывшему конюшему их отца. Теперь он носил старинное звание контролера двора королевы-матери – второй по старшинству чин в придворной администрации – и ведал повседневными делами недавно овдовевшей королевы. Высокий, стройный, с твердым и пристальным взглядом пронзительных серо-голубых глаз, ее избранник походил на кинозвезду. В придачу он был самым настоящим героем войны, одним из «Немногих» – тех самых пилотов, сражавшихся в Битве за Британию, которая спасла страну от нацистского завоевания. Медали, украшавшие его синий мундир, убедительно свидетельствовали о его доблести.

Со дня безвременной кончины отца, короля Георга VI, Маргарет все больше искала утешения в Таунсенде. Виски, таблетки, транквилизаторы и сигареты мало помогали справиться с захлестнувшей ее тоской. Казалось, что только Питер – мягкий, спокойный, нежный – мог поднять ей настроение.

Взаимная симпатия возникла задолго до смерти короля. Но его уход в феврале этого года подтолкнул их друг к другу. В то первое беззаботное время Питер часто смеялся над шутками Маргарет, сама же она всегда чувствовала его надежное плечо. Они поддерживали друг друга, и со временем их дружба переросла в нечто большее, значительно большее.

Питер был шестнадцатью годами старше и имел двоих сыновей школьного возраста, но не это послужило поводом к разговору с сестрой. Нет, причина, по которой Маргарет сидела здесь, скромно сложив руки, ничем не проявляя своей склонности к театральным сценам, заключалась в его предстоящем разводе с женой Розмари. Она хотела обсудить связанные с этим осложнения.

С прошлого ноября, когда Питер Таунсенд начал судебное дело о разводе, с глазу на глаз они вели очень неопределенные разговоры о своем союзе в неизвестном будущем.

Хотя Питер был пострадавшей стороной – по крайней мере, в той версии, которая предназначалась для общественности, – факт оставался фактом: Питера Таунсенда ожидал статус разведенного. Это слово на букву «р» повисло между ними, словно заряженная граната, и оба понимали его зловещий смысл. По иронии судьбы, сестры впервые обсуждали вопрос о разводе в Бельгийских покоях. Именно там проживал их дядя Дэвид, король Эдуард VIII, во время своего краткого пребывания на престоле, от которого он отрекся ради любви к Уоллис Уорфилд-Симпсон, дважды разведенной американке.

По Акту о королевских браках 1772 года принцесса Маргарет – третья в очередности наследования престола после принца Чарльза и принцессы Анны – была обязана просить у королевы разрешения на брак с любым претендентом на ее руку, не говоря уже о разведенном. Сестры знали, что учение их церкви резко осуждало развод и что королеве, защитнице веры, не следовало отступать от нравственных устоев. Они представляли даже интонацию, с которой хворающая королева Мария вынесет свой вердикт, если узнает о секрете Маргарет.

Но времена менялись. Позволит ли Лилибет младшей сестре, одной из претенденток на престол, выйти замуж за разведенного? В своей мягкой розовой ладошке она держала счастье, а с ним и жизнь Маргарет. Старшая сестра всегда критиковала младшую. Теперь же, став королевой, она вершила ее судьбу. Предстояло принять серьезное решение, которое раз и навсегда определит направление их судеб и повлияет на репутацию королевской семьи.

Кратко изложив суть дела, Маргарет внимательно наблюдала за сестрой и ожидала большего удивления с ее стороны. Очевидно, влюбленные не проявили достаточной осторожности, хотя Маргарет полагала, что они оба были осмотрительны. По-видимому, придворные языки уже обрисовали картину происходящего сестре и не преминули разукрасить деталями.

Королева ничем не выдала своих чувств, но новость не входила в разряд приятных, особенно учитывая приближение коронации, назначенной на июнь. Церемония воспринималась обществом как один из самых значительных моментов в правлении монарха, и никакая помеха не допускалась. Елизавета знала Питера Таунсенда и хорошо к нему относилась. Она ценила его спокойную манеру во взаимоотношениях с ее отцом, нередко бывавшим капризным. Порой король, расчувствовавшись, называл героя войны сыном, которого никогда не имел.

Королева пребывала в смятении. Во время собственной долгой «темной ночи души»[1], когда отец пригласил Елизавету сопровождать его в поездке по Южной Африке и просил оставить возлюбленного, принца Филиппа, именно Марго показала себя самой преданной из преданнейших сестер. Она всегда принимала ее сторону и хвалила Филиппа в присутствии родителей. И Таунсенд был совсем не похож на Уоллис Симпсон, американскую жену дяди Дэвида, которую на дух не переносила королевская семья. Он пользовался популярностью во дворце, им восхищались и его уважали за военные заслуги, невозмутимый нрав и организационные способности.

Здесь было над чем задуматься. Елизавета – уже не просто старшая сестра, а королева – имела конституционные обязанности и обязательства. Маргарет не просила у нее официального разрешения на брак. Пока. Она выразила надежду, что Питера начнут чаще приглашать на семейные вечера. Это позволило бы всем взглянуть на него как на подходящую партию. Они с Питером были готовы к постепенному развитию событий. Маргарет намекнула сестре, что удовольствуется маленькими уступками, а не открытой поддержкой брака.

Елизавета перевела взгляд в окно, выходившее в сад. Маргарет усмехнулась про себя: она знала эту привычку сестры смотреть в окно, принимая решения. В тишине, нарушаемой только громким стуком часов севрского фарфора на каминной полке, королева сообщила, что у нее есть идея.

Глава 1

Восход Солнца и Луны

Единственным, в чем проявлялось сходство Дэвида и Берти, было их пристрастие к модной одежде. Однако первый одевался броско, питал слабость к свитерам с геометрическим рисунком в стиле Fair Isle, двухцветной обуви и брюкам с отворотами. Другой же отличался консервативным вкусом и предпочитал одежду, сшитую на заказ у лучших портных. Берти проводил долгие часы в мастерских закройщиков, рассматривая эскизы, обсуждая и примеряя новые фасоны костюмов на все случаи жизни – от придворных раутов и государственных приемов до пантомим¹.

В остальном – и в манере поведения, и по характеру – братья разительно отличались. Один был создан для солнечного света, другой – для сумерек. Один – моложавый и оживленный, с гладкой кожей, почти не требующей бритья. Несмотря на хрупкое телосложение, он шел уверенной поступью и обладал энергичным духом. Другой, тщедушный и нервный, легко впадал в бессмысленную ярость и страдал от множества изнурительных недугов, начиная от проблем с желудком и сильного заикания и заканчивая нервным глазным тиком и судорогами, болезненно кривившими рот. Один веселился ночи напролет, соблазнял незамужних девиц и замужних дам и терпеть не мог венценосного отца. Другой беспрекословно подчинялся воле монарха, проявил благоразумие в выборе жены и вел образ жизни, «более соответствующий королевским традициям». Их отец постоянно сокрушался, что один из сыновей «шел по неверному пути», и отмечал, что другой способствовал укреплению достойного образа монархии, «подавая пример идеальной семейной жизни»². Даже Уоллис Уорфилд-Симпсон, американская пассия принца Уэльского, отмечала полную противоположность двух братьев: ее любовник – «сама непринужденность и энтузиазм… а герцог Йоркский тих и застенчив»³.

Выбор каждого из них – Дэвида, старшего сына и наследника династии Виндзоров, и Берти, бывшего на полтора года младше, – оказал непосредственное влияние на будущее дома Виндзоров. Их решения круто изменили и судьбу дочерей Берти, Елизаветы (Лилибет, как ее называли в семье) и Маргарет. У их деда, короля Георга V, зародилось недоброе предчувствие относительно будущего семьи еще в дни празднования своего серебряного юбилея в 1935 году. Тогда король горестно заметил о старшем сыне и наследнике – принце Уэльском, будущем короле Эдуарде VIII, бывшем на тот момент сорокалетним холостяком, не помышлявшим о браке и продолжении династии: «После моей смерти мальчик загубит себя за год. Я молюсь Богу, чтобы мой старший сын никогда не женился и не имел детей, чтобы ничто не встало на пути Берти и Елизаветы к трону»⁴.

Молитва короля была услышана. Отречение от престола Эдуарда VIII ради брака с дважды разведенной Уоллис Уорфилд-Симпсон перевернуло жизни брата и его дочерей и навсегда изменило семейные взаимоотношения. Решение дяди бросило сестер в пожизненные объятия монархии и сформировало их именно такими, какими они стали.

В массовом сознании существует убеждение, что каждому поколению дома Виндзоров досаждает чья-то тень, как в случае с Дэвидом и Берти. Достойный сын против непутевого. Мятежный экстраверт против благоразумного интроверта. Открытый прямолинейный Уильям и «бунтарское дитя» Гарри. Скромница Диана и неуемная Ферги. Солнце и Луна. Эти стереотипы часто скрывают не меньше, чем разоблачают. И вместе с тем каждый в королевских парах братьев и сестер, подобно всем другим братьям и сестрам, следует этому закону асимметрии, занимая не занятое другим психическое пространство.

Как заметила однажды принцесса Маргарет своему другу и писателю Гору Видалу: «Когда из двух сестер одна – королева, которая должна служить образцом благородства и всего что ни на есть хорошего, другая обречена на самую изобретательную вредность, она – злая сестра»⁵. Безусловно, ее поведение порой выставляло старшую сестру в особенно выгодном свете, и Маргарет с легкостью скатывалась к стереотипу «паршивая овца». Но такая репутация волновала ее не больше, чем пепел на кончике сигареты в неизменном мундштуке. «Строптивость – моя отрада»⁶.

Маргарет достаточно знала себя, чтобы осознавать тонкое различие между образом «завистницы королевы», созданным вокруг нее средствами массовой информации, и более сложными чувствами молодой женщины, находившейся в тени старшей сестры. «Я никогда не страдала комплексом «второй дочери». Но я всегда возражала против ярлыка «младшая сестра»⁷. Как проницательно отметил один из друзей: «Она чувствует себя дочерью короля, а не сестрой королевы»⁸. То есть частью главной королевской семьи, а не ее боковой ветви, к которой она стала принадлежать после коронации Елизаветы. Маргарет никогда не говорила, что хотела бы поменяться местами с сестрой. Любого, кто готов был ее слушать, она уверяла, что цель ее жизни состояла в том, чтобы помочь сестре нести тяжкое бремя ее статуса. Однажды она заметила: «Ну не удача ли, что Лилибет – старшая?»⁹ В то время как Маргарет злилась на ограничения, налагаемые королевской жизнью, Елизавета стоически их приняла.

Сестры пререкались и конфликтовали, сталкиваясь лбами как по серьезным поводам, так и по пустякам, но они любили друг друга. Эти переходы от привязанности к отчуждению, от искренней любви к примитивной ревности составляли суть сокровенного мира двух сестер, Елизаветы и Маргарет.

Обе сестры появились на свет в двадцать первый день месяца, но на этом сходство в обстоятельствах их рождения заканчивалось. Елизавета родилась 21 апреля 1926 года в лондонском районе Мэйфер в семье принца Альберта, герцога Йоркского, и Елизаветы Боуз-Лайон. Этот год оказался особенно тяжелым для Британии, зажатой в тисках промышленного хаоса и всеобщей забастовки. К моменту появления Елизаветы на свет градус общественного интереса к ней сильно повысился, так как грядущее рождение младенца королевских кровей отвлекало внимание от национального кризиса. Перед резиденцией под номером 17 на Брютон-стрит собралась толпа, когда наконец, в 2:40 утра, Елизавета пришла в этот мир в результате кесарева сечения. В соответствии с древней традицией во время родов присутствовал министр внутренних дел сэр Уильям Джойнсон-Хикс, дабы избежать подмены новорожденной¹⁰.

Вскоре прелестная голубоглазая малышка превратилась в мощный символ семьи, преемственности и патриотизма. Почти через месяц, 19 мая, Елизавету Александру Марию крестили в часовне Букингемского дворца. Обряд крещения совершил архиепископ Йоркский д-р Космо Гордон Лэнг. Малютка принцесса вызвала такой ажиотаж, что толпа в радостном возбуждении прорвала полицейский кордон у дворца, чтобы хоть краем глаза взглянуть на высокородное дитя. В ее аристократичном имени таилось предзнаменование королевской судьбы. Согласно Акту о престолонаследии 1701 года ее восшествие на престол было бы маловероятным в случае рождения наследника у ее дяди Дэвида. Тем не менее о ней говорили как о будущей надежде нации. Одна из газет отметила, что «перспектива превращения маленькой незнакомки с Брютон-стрит в будущую Королеву Великобритании (возможно, даже во вторую королеву Елизавету) выглядит интригующе»¹¹.

Появление новорожденной прервало относительно спокойное течение жизни ее августейших родителей: они оказались на первых страницах газет и журналов. Прошла уже не одна неделя с момента рождения Елизаветы, а тротуар перед лондонской резиденцией Йорков по-прежнему наводняли восторженные толпы почитателей. Порой, чтобы совершить ежедневную прогулку, коляску приходилось выносить тайком с заднего хода.

Со временем мать Елизаветы стал беспокоить столь резкий всплеск внимания. Впоследствии она писала свекрови, королеве Марии: «Меня почти пугает такая всенародная любовь. Я полагаю, что это хорошо, и надеюсь, что она окажется ее достойной, моя дорогая бедняжка»¹².

Беспрецедентное внимание не ограничивалось толпами на улице. С самого рождения вспыльчивый дед, король Георг V, души не чаял в Елизавете. Вскоре широкое хождение получили рассказы о том, как ангельская малютка покорила сердце непреклонного монарха. Хотя он имел дурную славу тирана как собственных детей, так и служащих, Елизавета была исключением.

Архиепископ Кентерберийский вспоминал случай, когда внучка таскала монарха за седую бороду, а он полз за ней на коленях по полу, изображая лошадь. «Он любил обеих внуков, сыновей принцессы Марии, – вспоминала графиня Эйрли, – но Лилибет всегда шла первой среди его привязанностей. Он играл с ней, чего я никогда не наблюдала в отношении его собственных детей. Он любил, чтобы она находилась рядом»¹³. Король отмечал малейшие достижения внучки. Он послал радиограмму сыну и невестке, которые находились на борту линейного крейсера Renown на пути в Австралию, с сообщением о том, что у внучки прорезался первый зуб. Она завоевала сердце монарха. Однажды на Рождество в Сандрингеме трехлетняя Елизавета слушала рождественскую песенку «Когда пастухи пасли свои стада во тьме ночи». Услышав «вам и всему человечеству» («to you and all mankind»), она, перепутав слова, наивно воскликнула: «Я знаю такого старого и доброго человека (old man kind)! Это вы, дедушка! Вы старый и очень, очень добрый»¹⁴.

Крошка Елизавета внимательно прислушивалась к словам «дедушки Англии» о порядочности, долге и трудолюбии. Эти моральные ценности поддерживались строгими правилами в доме и преданным персоналом в детской, который включал няню Клару Найт, известную как Ала; Маргарет «Бобо» Макдональд, рыжеволосую шотландку, и позднее ее сестру Руби. По требованию бабушки, королевы Марии, Елизавету с младенчества подгоняли под образец идеального королевского дитя. «Научите этого ребенка не вертеться», – постоянно требовала бабушка. Ала старательно приучала трехлетнюю Елизавету стоять абсолютно неподвижно, подобно мраморной статуе. Карманы на ее платьях были всегда зашиты, чтобы она не засовывала в них руки и не сутулилась, а также не пыталась их теребить. Она научилась отвечать на приветствия, махать рукой в белой перчатке с балкона или из открытого автомобиля, грациозно позировать для фотографий и контролировать свой мочевой пузырь в течение долгого времени. Позднее ее научили правильно приветствовать архиепископа Кентерберийского и премьер-министра. Если она точно выполняла инструкции Алы, то в награду получала печенье¹⁵. Провинности карались шлепком по ногам сзади. Даже по стандартам того времени ее детство было эмоционально обедненным, где чувства подавлялись, а поощрялись послушание и покорность.

Будучи еще совсем крошкой, Елизавета уже знала, что двигаться надо грациозно, кланяться и приседать в реверансе перед взрослыми, никогда не терять самообладания и держать дистанцию со всеми. Все в ее жестко контролируемой жизни шло по часам, начиная с завтрака в 7:30 утра и до отхода ко сну точно в 7:15 вечера ¹⁶. Одним словом, она начала жизнь в тепличных привилегированных условиях, где ей с детства вдалбливали понятия о необходимости самодисциплины и подчинения требованиям своего положения.

Хотя в ее детстве хватало правил и ограничений, но привилегий там было не меньше, пусть некоторые из них могли оценить только взрослые. Елизавета курсировала в лимузинах между многочисленными королевскими замками, дворцами и резиденциями, где к ее услугам была небольшая армия дворецких, лакеев, горничных и водителей. На Рождество и на день рождения ее осыпали подарками, многие из них были от обожавших ее простых сограждан, часто со скромным достатком. В четыре года у нее появился первый шетландский пони, Пегги, подарок дедушки, и вскоре начались первые уроки верховой езды. Любое ее появление на публике собирало толпы людей, которые останавливались, с улыбкой приветствуя ее, и даже махали флажками. В ее детстве чередовались повышенное внимание и поразительное одиночество. Елизавету воспитывали как маленькую женщину, а не как ребенка. Затем, когда ей было четыре года, ее господствующее положение в детской пошатнулось.

Елизавета родилась в центре фешенебельного района Мэйфер в комфортабельной городской резиденции на Брютон-стрит, 17, а ее сестра появилась на свет в августе 1930 года в страшную грозу в семейном родовом замке «с привидениями» Гламис. Овеянный легендами громадный дом в Шотландии с мрачными извилистыми коридорами, крутыми каменными лестницами, продуваемыми сквозняками спальнями имел собственного «призрака», который, по преданиям, представлял собой обезображенного монстра, запертого в секретной комнате. Елизавета была первым и желанным ребенком, но герцог и герцогиня надеялись, что вторым станет мальчик¹⁷. Они даже не рассматривали женские имена. Хотя им нравилось имя Анна Маргарет, на котором настаивала королева Мария, они все же остановились на имени Маргарет Роуз, так как Маргарет звали шотландскую королеву.

Наутро после рождения Маргарет Ала шепнула Елизавете, что ее ждет большой сюрприз в комнате матери. Потрогав ручку новорожденной сестренки, Елизавета пришла в такой восторг, что притащила в комнату доктора Дэвида Майлза и воскликнула: «Посмотрите на мою малышку, мою собственную малышку!»¹⁸ Она пребывала в радостном возбуждении, когда позднее ее обнаружили около шкафа с игрушками. Вокруг нее лежали синяя бархатная лягушка, пушистый кролик, пара любимых танцующих кукол и несколько книжек с картинками. Девочка взволнованно заявила, что собирает игрушки для малышки.

Такое поклонение нельзя объяснить только реакцией на суматоху по поводу рождения Маргарет. На церемонии крещения 30 октября девочку одели в то же самое кружевное платьице, которое было на Елизавете четырьмя годами ранее. Глядя на сестру с обожанием, Елизавета прошептала: «Я буду звать ее Бутончик. Понимаете, она ведь еще не стала розой»¹⁹. В этих словах заключался больший смысл, чем тот, что вкладывала в него Елизавета. Маргарет Роуз всегда оставалась бутоном неосуществленных возможностей, скованным условностями и жаждущим распуститься. Маргарет, Елизавету и их мать называли «Три белые йоркские розы»²⁰, но на самом деле только Елизавета родилась королевской «розой» – ей одной было суждено стать королевой.

Рождение второй дочери привлекло еще большее внимание к Елизавете как к вероятной наследнице трона. Ее восковая фигура верхом на пони появилась в галерее мадам Тюссо. Шоколадные наборы, столовая посуда, чайные полотенца и больницы назывались ее именем. Ее лицо украшало шестицентовую марку Ньюфаундленда. Популярная «Детская сюита» композитора Эдуарда Элгара прославляла ее вместе с сестрой и матерью. Австралийское правительство назвало часть Антарктики «Земля принцессы Елизаветы». Обожающий ее отец сравнивал девочку со знаменитой королевой Викторией. «С первых своих слов, – говорил он писателю Осберту Ситуэллу, – проявила такой характер, что невольно задаешься вопросом: не повторится ли история»²¹. Маргарет была еще слишком мала, чтобы правильно произносить имя Елизавета, и называла старшую сестру просто «Лилибет».

Всего через несколько лет, в 1933 году, Лилибет уверенно сказала младшей сестре: «Мне три, а тебе четыре». Растерявшись, Маргарет возразила: «А вот и нет, мне три, а тебе семь». Малышка понятия не имела, что Елизавета имела в виду ступеньки, отделявшие их от престола. В семь лет она уже думала о нем, в отличие от дяди и даже от собственного отца. Она торжественно заявила своей шотландской гувернантке Мэрион «Кроуфи» Кроуфорд: «Если я стану королевой, я издам указ, запрещающий верховую езду по воскресеньям. Лошади тоже должны отдыхать»²².

В то время как Елизавета обдумывала будущие указы, в народе ходили слухи, что Маргарет родилась глухонемой, ведь прилюдно ее не показывали. Это так бесило короля Георга, что когда однажды королевская семья стояла на балконе Букингемского дворца по случаю королевской свадьбы, он подхватил маленькую Маргарет с пола и поставил ее на балконную балюстраду. Много позже Маргарет, боявшаяся высоты, призналась своему другу Кристоферу Уорику, что этот случай вызвал у нее ужас. Однако поступок короля сразу пресек слухи.

В семье понимали, что Маргарет красива, забавна и своевольна. Ее мать с гордостью делилась с Космо Лэнгом: «У нее огромные голубые глаза и железная воля – это все, что нужно леди! Если ей удастся скрыть свой характер и просто пошире раскрывать глаза – все будет в полном порядке»²³.

С самого начала стало ясно, что Маргарет была любимицей папочки, несмотря на менее примерное, чем у сестры, поведение. Она часто сбегала после обеда в детской вниз, просовывала свое маленькое пухлое личико в дверь столовой и забиралась к отцу на колени, выпрашивая глоток содовой или ложку сахара²⁴. Ее гувернантка Кроуфи вспоминала: «Она была очень игрива. Дружелюбная и открытая, она любила, когда ее обнимали и играли с ней»²⁵. Малютка рано научилась играть на чувствах родителей. В четыре года она подходила к матери, смотрела на нее с обожанием, целовала и говорила: «Мамочка, дорогая, я, право, думаю, что люблю папу больше, чем тебя»²⁶.

Елизавета взяла за привычку приглядывать за своей жизнерадостной сестренкой. Она считала своим долгом ограждать Маргарет от внешнего мира. Однажды, когда к ним пришел священник с некрасиво торчащими изо рта зубами и спросил Елизавету, может ли он повидать Маргарет, старшая сестра ответила: «Нет, боюсь, ваши зубы напугают ее»²⁷.

В раннем детстве сестры беззаботно и уединенно жили на Пикадилли – в пятиэтажном каменном доме № 145, известном как «дворец с номером, но без названия»²⁸. Отец хотел, чтобы дети росли в атмосфере безмятежности и любви, совершенно не похожей на суровый порядок, царивший в доме его солдафона-отца. Берти заставляли носить причиняющие сильную боль фиксаторы для коррекции коленных суставов. Чтобы мальчика-левшу приучить писать правой рукой, его били. Возможно, именно из-за жестокой системы воспитания в восемь лет он стал сильно заикаться. Теперь, когда он обрел покой и комфорт в семейной жизни с Елизаветой Боуз-Лайон, дочерью графа Стратморского и Кингхорнского, Берти стремился создать сердечную домашнюю атмосферу для своих дочерей и растить их без ограничений. В народе считали Йорков образцом идеальной семьи: «Опрятный, спокойный, трудолюбивый муж, обожаемая жена с обаятельной улыбкой на устах и две хорошо воспитанные маленькие девочки в носочках… ну просто персонажи с рекламного плаката напитка «Овалтин»²⁹.

Жена Берти, Елизавета, была для него превосходным партнером в создании образа идеальной семьи. Ее любили за обаяние и женственность. Увидев герцогиню в театральной королевской ложе, писательница Вирджиния Вулф описала ее как «скромную, мило щебечущую круглолицую молодую женщину в розовом платье. На ее запястьях и плече сверкали бриллианты»³⁰. Но за этим безупречным фасадом скрывался сильный и непреклонный характер. Елизавета горячо пеклась о своей семье и жила по жестким законам христианской морали. Прислуга знала, что ее решения не подлежат пересмотру, но ее благосклонность прочна. Ей приходилось проявлять изрядное терпение и хладнокровие во время частых перепадов настроения своего супруга и его внезапных приступов гнева, известных как «зубовный скрежет». Некоторые считали такие приступы формой эпилепсии.

Удивительно, но в доме на Пикадилли, где проживали члены королевской семьи, не держали специальной охраны. Можно было запросто пройти по вымощенной камнем дорожке и позвонить в один из дверных колокольчиков: первый был с надписью «Для посетителей», второй – «Домашние». Открыв гостю дверь, дворецкий вел его по мягкому коричневому ковру в просторную, наполненную воздухом утреннюю гостиную. Ее окна выходили в зеленый сад, где принцесса Елизавета каталась на трехколесном велосипеде. Неподалеку находился Гайд-парк, где выгуливали принадлежавших семье золотистых лабрадоров»³¹.

Сестер обучали в гостиной герцогини, примыкавшей к главной гостиной. Обстановку комнаты, служившей классной, составляли не только обитые ситцем диваны и персидский ковер, но также огромные географические карты и книги. Обучение девочек проходило под контролем их властной бабушки. Она брала у Кроуфи учебный план и требовала вносить туда изменения, не ставя в известность невестку. Она настаивала, чтобы истории уделялось больше внимания, чем арифметике, потому что принцессам, «скорее всего, никогда не придется вести даже домашних расходных книг», а также потому, что история представляла особую важность для будущей королевы³². Каждый понедельник с утра полчаса отводилось религиозному обучению, что особенно действовало на впечатлительную младшую сестру. Утром первым делом девочки произносили молитву, ею же завершался каждый день.

Королева Мария жестко контролировала образование девочек, поскольку не одобряла подход их родителей к воспитанию. Для нее соблюдение приличий стояло на первом месте. Вид играющих королевских детей раздражал ее. «Не следует ли им заняться чем-то более познавательным, чем игра в «Скачущего Демона»? Меня беспокоит их поздний и беспорядочный режим сна»³³. Особенно строго она относилась к Маргарет, называла ее по-французски «espiègle» (озорница) и считала, что «характер Маргарет значительно более сложный и трудный, чем характер Елизаветы». Неприязнь была взаимной. Маргарет росла в страхе перед своей чопорной и властной бабушкой, которая часто бестактно спрашивала: «Когда ты наконец вырастешь?»³⁴ Маргарет вспоминала, что «перед визитом к королеве Марии у нее сосало под ложечкой»³⁵.

Елизавета, наоборот, восхищалась бабушкой и считала ее хранительницей королевских заветов. Именно королева Мария внушила внучке, что долг стоит выше собственных интересов, а исполнение общественных обязанностей важнее личных нужд. Елизавета с ранних лет разбиралась в тонкостях званий, титулов, процессуальных норм и социальных статусов. Как-то лакей обратился к ней «миледи», и она возразила: «Я не леди, я – принцесса». Августейшая бабушка вмешалась и поправила ее: «Совершенно верно, ты родилась принцессой, и пройдет еще немало лет, прежде чем ты научишься быть леди»³⁶.

Хотя учебная программа составлялась в расчете на Елизавету, Маргарет оказалась более сообразительной и одаренной от природы ученицей. Она постоянно пыталась сократить возрастной барьер между собой и сестрой и доказать, что она так же умна и заслуживает такого же внимания. Когда Елизавета начала брать уроки французского у мадам Мари-Антуанетт де Белег, Маргарет часто стояла под дверью и благодаря природной способности к подражанию говорила с гораздо лучшим произношением, чем сестра. У нее рано проявились актерские способности, и она превосходно имитировала Ширли Темпл[2]. Когда сестры начали осваивать фортепиано с мисс Мейбл Лэндер, Маргарет снова проявила большую любознательность и артистичность, чем ее сдержанная сестра. Елизавета могла напеть мелодию без фальши, но у Маргарет голос был лучше, а слух был близок к абсолютному. По словам очевидца, уже в девять месяцев она могла напевать вальс из «Веселой вдовы».

Кроуфи пыталась разработать учебные программы в соответствии с возрастом каждой, но в реальности такое разделение было почти невозможно – занятия проходили в одной комнате.

Способная и тщеславная Маргарет отказывалась учить предмет или делать упражнение, если они отличались от сестринских. Она постоянно сравнивала их учебные задания, убеждая всех, что ей досталось более нудное. Кроуфи пришлось разрешить Маргарет учиться с опережением своего возраста. Таким образом, приличное образование, которое давали Лилибет, помогло удовлетворить жажду знаний и развить природный ум Маргарет. Во многом из-за этих совместных занятий Елизавета казалась «относительно незрелой (для своего возраста)», тогда как Маргарет развила острый и восприимчивый ум³⁷. В силу своего темперамента Маргарет проявляла гораздо большую пытливость, чем ее сестра. «Очень прагматична и нелюбопытна, – так Алатея Фитцалан Ховард, подруга и будущая соученица, описывала Елизавету³⁸. – Лилибет постоянно оказывается в орбите интересов маленькой Маргарет, и хотелось бы, чтобы она из нее вырвалась. Я обожаю Маргарет, но, к сожалению, она тянет сестру назад, и поэтому большинство из 16 девочек ее возраста вполне дадут Елизавете фору во многих отношениях».

Хотя обычно сестер с разницей в четыре года не воспитывают одинаково, Елизавета и Маргарет росли скорее как близнецы. Они одинаково одевались, жили в одной комнате, имели общие развлечения и, по большому счету, общие уроки. Отец принимал решения, как им одеваться, и нянчился с ними так, что могло показаться даже чрезмерным. Когда девочек пригласили на свадьбу герцога и герцогини Глостерских в качестве подружек невесты, герцог Йоркский попросил укоротить их юбки, сказав: «Я хочу видеть их прелестные маленькие коленки»³⁹. Такая близость заставляла Маргарет ревниво относиться к тем немногим привилегиям, которые полагались только Елизавете. Например, к прогулкам верхом с отцом или с инструктором или к разрешению ложиться спать на полчаса позже – впрочем, на практике этот комендатский час плохо соблюдался⁴⁰.

Хотя королева Мария и пыталась контролировать обучение сестер, сами Йорки не проявляли к ним излишней требовательности. Родители не хотели, чтобы их дочерей считали «слишком умными». По воспоминаниям Кроуфи, герцог и герцогиня «больше всего хотели дать [своим детям] настоящее счастливое детство, чтобы множество чудесных воспоминаний поддержали их в будущем»⁴¹. В этом защищенном и полном любви доме девочки могли играть вволю. Единственное, чего им недоставало, так это детской компании: лишь изредка к ним наведывались кузены.

Большую часть времени они проводили друг с другом и с гувернанткой, которая выводила их через заднюю дверь на прогулки в сад Гамильтон-гарденс. У Елизаветы была всего одна подруга – Соня Грэм-Ходжсон, дочь доктора Гарольда Грэм-Ходжсона, лечившего короля. «Соня была единственной подругой, которую выбрала для себя королева», – вспоминала Кроуфи. Они играли во французский крикет, прыгали со скакалкой, играли в классики и даже вместе занимались танцами. Иногда к ним присоединялся герцог Йоркский, и они вместе играли в прятки под названием «сардины». Соня позднее описывала Елизавету как «внимательную и впечатлительную девочку, от природы очень деликатную. Казалось, она никогда не придавала значения своему положению и не обращала внимания на стоящих у ограды людей, следивших за ее игрой»⁴². Восьмилетняя Елизавета так ценила эту дружбу, что посвятила подруге роман «Счастливая ферма», оставшийся неоконченным: «Соне, моей дорогой подруге, любящей лошадей»⁴³. Соня Грэм-Ходжсон долго оставалась лучшей подругой Елизаветы.

И все же большую часть времени Елизавета проводила с младшей сестрой. Они вместе играли наверху, в лучах солнца, струившихся сквозь стеклянный купол. За черным лаковым каминным экраном сестры хранили свои алые щетки с совками, с помощью которых по утрам подметали ковер. У девочек был огромный выбор игрушек и безделушек. В застекленном шкафу были аккуратно расставлены «вещички такие крошечные, что их могла бы сдвинуть даже божья коровка»⁴⁴ – зверюшки, фарфоровые домики и замки, солдатики и кораблики, изящные фигурки из стекла. В коллекции кукол, среди которых были и те, которыми играли еще дети королевы Виктории, было настоящее сокровище – крохотная серебряная колыбелька с куколкой внутри. Несколько кукол имели полный набор чудесных туалетных принадлежностей и аксессуаров: перчатки, веера, солнцезащитные очки, щетки для волос в черепаховой оправе, сумочки с бисером и туфельки ⁴⁵. Иметь такую коллекцию – мечта любой девочки, однако Маргарет приходила в ужас. Позднее она говорила, что ненавидела кукол, потому что они «напоминали ей мертвых младенцев»⁴⁶.

Сестры заботливо содержали свой «конный парк» – большую коллекцию лошадок на колесиках, которых они холили и лелеяли. Каждый вечер перед сном Лилибет расседлывала их, чистила и мыла. Вскоре игрушечные лошади уступили место настоящим, на которых обе принцессы учились ездить под присмотром родителей, а затем конюха Хораса Смита. С детских лет именно Лилибет полюбила лошадей. Маргарет никогда не разделяла этой страсти старшей сестры, впрочем, как и любви к собакам, еще одной ее слабости.

В семье Йорков любили музыку и танцы, и граммофон часто включался на полную мощность. После пятичасового чая все собирались вокруг рояля и пели. По утрам девочки затевали веселую возню в родительской спальне. День заканчивался не менее весело – купанием в симпатичной ванной комнате с множеством детских мочалок в виде фигурок животных. Герцог часто сам занимался вечерним купанием девочек. Кроме Библии, они вместе читали и другие книжки, например «Алису в Стране чудес», «Черного красавчика» и «Питера Пэна», а то и просто «все, что было, про лошадей и собак»⁴⁷. Порой отец присоединялся к девочкам и играл с ними после полудня в садике Гамильтон-гарденс за их домом. Статуя лорда Байрона выступала в роли их «основной базы», и они часами играли в салочки и прятки между густыми кустарниками⁴⁸.

Хотя жизнь сестер протекала в очень замкнутом мирке, способном вызвать клаустрофобию, различия между ними проявились рано. С малых лет Елизавета пристрастилась к верховой езде – это хобби соответствовало ее врожденной привычке к дисциплине. С детства она любила идеальный порядок. В большой коробке у нее хранились оберточная бумага и ленты от подарков на Рождество и дни рождения – уже тогда проявлялась всем известная бережливость королевы. Всегда и во всем методичная и аккуратная, Лилибет могла проснуться посреди ночи только затем, чтобы проверить, правильно ли стоят ее туфли. Маргарет же исполняла роль массовика-затейника. Примерное поведение ее нисколько не заботило, она быстро поняла, что проказы привлекают к ней внимание. По воспоминаниям кузена, «ей многое сходило с рук из-за ее способности смешить по любому поводу. Настоящая плутовка». Елизавета же «из них двоих всегда была более серьезной»⁴⁹.

Вернувшись из театра, Маргарет тут же раздавала всем роли из увиденной пьесы и приказывала играть заданного персонажа. Елизавета предпочитала провести день спокойно, в одиночестве катаясь на лошади, а Маргарет обожала шарады, передразнивание, пение, игру на фортепиано и походы в театр. Она выдумывала несуществующих друзей, среди которых был некто по имени Индербом-бэнкс. Кроуфи вспоминала, что Маргарет часто во сне преследовали кошмары с удивительными существами, включая говорящих котов и зеленых лошадей. Она описывала их в мельчайших подробностях, отлынивая таким образом от своих повседневных обязанностей. По своей сути Маргарет была актрисой и терпеть не могла соперничества с собой на «сцене»⁵⁰.

Беззаботное детство омрачилось смертью деда, короля Георга V, наступившей 20 января 1936 года. Герцогиня взяла дочерей на прогулку и под медленно кружащимися в воздухе редкими снежинками сообщила, что «дедушка Англия» сильно заболел и умер. Елизавета уже понимала важность произошедшего и позже со слезами спросила Кроуфи: «Следует ли нам играть сегодня?»⁵¹ Она одна сопровождала родителей на церемонию прощания в Вестминстер-холле, а потом присутствовала на государственных похоронах. Пятилетняя Маргарет, по словам Кроуфи, «была слишком мала, чтобы осознавать происходящее»⁵².

Характеры сестер коренным образом различались не потому, что Маргарет была «слишком мала». Елизавету отличали ответственность и дисциплинированность – она выполняла все, что от нее требовалось, и хранила свои игрушки и одежду в безупречном порядке. Проказы и озорство – это уже из арсенала Маргарет. Порой она кусала и мучила свою более кроткую старшую сестру, если ей не удавалось настоять на своем. Елизавета как-то упрекнула ее: «О Маргарет, ну почему ты всегда должна быть на первом месте?»⁵³ Эти слова не прошли ей даром. Иногда дело доходило до потасовок. Обычно это случалось, когда их заставляли надевать одинаковые безвкусные шляпки. Дергая друг друга за ленты, они выкрикивали: «Ты гадкая!», «А ты тупая скотина!»^54.

Понятно, что Маргарет первой затевала безобидные стычки, но она знала, как увильнуть от наказания. Кроуфи писала: «Лилибет была с характером, но она держала себя в руках. Маргарет часто проказничала, но делала это так мило и весело, что перед ней было трудно устоять. Бывало, она бросит на меня строптивый взгляд исподлобья, устроит сцену, а потом начнет целовать и ласкаться, и вот уже все прощено и забыто. Лилибет труднее отходила, но она всегда отличалась большим чувством собственного достоинства»⁵⁵. Действительно, Маргарет, как «прирожденный комик», прекрасно знала, как расположить к себе окружающих. Один из друзей их матери вспоминал: «Принцесса Елизавета очаровательна и бескорыстна. Принцесса Маргарет непослушна, но забавна»⁵⁶.

В подростковом возрасте Елизавета все больше входила в роль, которую взяла на себя с момента рождения сестры: она стала той, «которой всегда можно все объяснить». Она всегда прислушивалась к разумным доводам. Маргарет же развивалась прямо в противоположном направлении. По словам очевидца, она «не слушала никаких доводов. Ее отличали непосредственность, резвость и непослушание. Но из-за природного очарования ей все сходило с рук…»⁵⁷. Известно, что их отец говорил: «Лилибет – моя гордость, а Маргарет – моя радость».

Однако каждая из них несла свою часть нелегкой ноши. С ранних лет Елизавета знала, что ей придется соответствовать ожиданиям как семьи, так и страны. Тогда как Маргарет предвидела свою будущую унизительную роль «второго плана». Если Елизавету приучали к бесстрастной невозмутимости, то Маргарет позволялось выражать свои чувства более свободно. Но именно по этой причине она всегда возмущалась, что ее унижают и недооценивают. Особенно ее задевало, когда ей говорили «слишком молода» и не разрешали присутствовать на парадных приемах, куда приглашалась сестра. И все же, несмотря на все их различия, Елизавета всегда по-матерински заботилась о Маргарет и защищала ее от всякой критики. В свою очередь, Маргарет целиком и полностью была предана сестре, несмотря на постоянное соперничество. Эти сложные отношения, начавшиеся в детской и классной комнатах, продолжались всю их взрослую жизнь.

Семья Йорков часто проводила выходные в загородной резиденции Роял-Лодж – просторном, выкрашенном в розовый цвет доме, напоминавшем герцогине Йоркской поместье в Сент-Полс-Уолден-Бери, где она провела детство. Здесь царила атмосфера непринужденности и свободы, совершенно отличная от той удушливой обстановки, в которой росли Берти и его братья. Центром дома была парадная лестница с дубовыми перилами и ярко-красным ковром. Повсюду стояли огромные китайские фарфоровые вазы с охапками цветов на длинных стеблях. Стены украшали картины с изображением лошадей. Целая свора лабрадоров и корги в компании тибетского мастифа с лаем носилась по дому и лестнице. Наверху стояла пара лошадок-качалок, одна – для Елизаветы, другая – для Маргарет⁵⁸.

Именно в Роял-Лодж девочки впервые увидели Уоллис Уорфилд-Симпсон, американку, которой вскоре предстояло пошатнуть британские традиции. Уоллис приехала с дядей Дэвидом, а за ними тянулся шлейф пересудов. Пока их отношения обсуждались только в высшем свете, большинство англичан понятия не имело о новой любовной интрижке короля. Дэвид приехал похвастаться двумя новыми увлечениями: сделанным по специальному заказу американским автомобилем Buick Station Wagon и своей новой возлюбленной. Родом из Балтимора, штат Мэриленд, Уоллис обладала яркой внешностью – худощавая стройная фигура, идеальная осанка, длинная шея и глаза необычного фиалкового оттенка, темные волосы цвета красного дерева уложены в модный, волосок к волоску, узел. Она казалась оживленной и веселой, но визит, однако, не задался. Единственным, кто как-то разрядил атмосферу, оказался корги Дуки, собственность принцесс. Он зашел в комнату, стащил печенье и важно удалился. Позднее Уоллис писала: «Если герцог Йоркский заинтересовался американской моделью машины Station Wagon, то герцогиня не проявила никакого интереса ко второму американскому увлечению [короля]»⁵⁹.

Сестры, которым в то время было девять и пять лет, отпихивая друг друга, зашли в гостиную в сопровождении Кроуфи. Герцог представил их как «Лилибет» и «Маргарет Роуз». Первую Уоллис описала как «высокую, стройную, прекрасно сложенную девочку», вторую – как «очаровательную малышку, похожую на куклу, с маленьким пухлым личиком». Как обычно, они были одинаково одеты – в желтые свитера и юбки из королевской шотландки. Уоллис вспоминала: «Обе белокурые, с прекрасными манерами, они сияли такой ухоженностью и чистотой, что, казалось, только что сошли со страниц иллюстрированного журнала»⁶⁰. Сестры же во все глаза смотрели на возмутительный «экземпляр» из Америки. Они уже слышали обрывки сплетен прислуги об «этой женщине» и их дяде, но постарались произвести на нее самое благоприятное впечатление.

Девочки всегда помнили о необходимости вести себя с достоинством, тем не менее они с жадным любопытством подмечали малейшие отклонения от размеренного течения своей жизни. Наблюдая, как роскошный американский автомобиль увозил из поместья дядю и Симпсон, Елизавета спросила: «Кроуфи, а кто она такая?» Гувернантка уклонилась от ответа, что еще больше сбило их с толку. Ранее они слышали от нее, что дядя Дэвид «одурманен миссис Симпсон». Они понятия не имели, что значит «быть одурманенным», и совершенно не предполагали, что именно миссис Симпсон коренным образом изменит их жизнь.

10 декабря 1936 года, спустя всего 325 дней после восшествия на престол, король Эдуард VIII отрекся от него, чтобы жениться на Уоллис. Его решение означало конец уединенной жизни семьи Йорков. На Маргарет, склонную к драматизации, начавшийся кризис произвел глубокое впечатление. Она со страхом спросила Ала: «Они собираются отрубить ему голову?»⁶¹ Перед их резиденцией на Пикадилли, 145, начала собираться толпа в ожидании официального объявления о передаче престола принцу Альберту, герцогу Йоркскому, преемнику старшего брата. Когда Лилибет проснулась и услышала шум за окном, лакей сообщил ей причину: теперь она становилась второй в очередности претендентов на престол после своего отца.

Она помчалась наверх рассказать сестре. Маргарет выдохнула: «Так, значит, ты будешь королевой в следующий раз?» Елизавета важно ответила: «Да, когда-нибудь». Маргарет парировала: «Бедняжка»⁶². Остаток дня девочки провели, наблюдая сквозь лестничную балюстраду вереницу именитых посетителей дома, включая премьер-министра Стэнли Болдуина. Потом они прилипли к окнам, пожирая глазами тысячи людей, собравшихся снаружи.

Уже тогда, в десятилетнем возрасте, Елизавета ощущала «стеклянную стену», отделявшую королевскую семью от остального мира. Она понимала, что этот знаменательный день станет поворотным в ее жизни, и не поставила дату в дневниковой записи от 10 декабря 1936 года, а просто написала сверху: «День Отречения от Престола»⁶³. С этого дня она каждую ночь молилась о рождении брата, который бы занял место претендента на престол перед ней. Ее сестра сокрушалась, как всегда с налетом театральности: «Теперь, когда папа – король, я – никто»⁶⁴. Когда им сообщили о переезде в Букингемский дворец, Маргарет жалобно спросила: «Вы имеете в виду, навсегда?» Кроуфи ответила: «Да, и теперь вы уже не Маргарет Йоркская». – «А кто же я тогда?» – «Вы просто Маргарет». Малышка ответила: «Но я только что научилась писать «Йорк». А теперь я никто»⁶⁵.

Сложившаяся ситуация привела их отца в ужас. Он никак не мог смириться со своей участью и рассматривал решение брата как предательство. «Не могу поверить, что это происходит со мной», – стонал он, когда слуга обратился к нему «Ваше Величество». Он жаловался своему кузену Дикки – лорду Луису Маунтбеттену: «Я никогда не хотел этого. Я в глаза не видел государственных документов. Я всего лишь морской офицер, и это единственное, что я знаю»⁶⁶. Некоторое время рассматривался вопрос о передаче престола его младшему брату, принцу Джорджу, так как сильное заикание и другие недуги герцога были общеизвестны. Но идею вскоре отвергли. В конце концов, это же был не конкурс красоты. Герцог Йоркский стоял первым в линии претендентов на престол после старшего брата, а его старшая дочь становилась его наиболее вероятной наследницей.

Воскресные газеты, как флюгер, отражали общественное мнение. Они публиковали важнейшие новости и сопровождали их портретами «нашей принцессы Елизаветы». Маргарет же отводилось место только на групповых фотографиях. Частные семейные взаимоотношения, ранее ограниченные стенами дома, теперь выносились на всеобщее обозрение и обсуждение. Что касается дяди Дэвида, благодушного товарища по играм, научившего их нацистскому приветствию на лужайке перед замком Балморал, то он навсегда исчез из их жизни. Его имя произносилось приглушенным шепотом, за ним следовало многозначительное молчание. Что же касается Уоллис, ее называли не иначе как «та женщина», но эта уничижительная характеристика никогда не достигала ушей девочек.

Сестры присели в реверансе перед отцом, только что ставшим королем, но отец вскоре это пресек, велев им вести себя с ним так, как в его бытность герцогом. Во время подготовки к церемонии коронации он вновь проявил живейший интерес к нарядам дочерей и хотел, чтобы они выглядели идеально. Будущий король контролировал весь процесс подготовки нарядов. По его приказу для них заказали легкие позолоченные короны. Сестрам предстояло впервые выйти в длинных платьях – сшитых из белого кружева и отделанных серебряными бантами, в серебряных туфельках в тон и белых носочках. На плечах у них красовались мантии из пурпурного бархата, отороченные горностаем. Изысканные наряды довершали нитки жемчуга на шее и белые перчатки-митенки до локтя⁶⁷.

Во время примерки Маргарет закатила истерику, увидев, что шлейф Елизаветы на целый фут[3] длиннее, чем у нее. На этот раз мать немедленно приказала ей замолчать, холодно объяснив, что Елизавета имеет эту привилегию по старшинству рождения. Маргарет смирилась – редкий случай, – но неприятный осадок остался. Ее выходка заставила понервничать Елизавету и дворцовый персонал. Никто не знал, как поведет себя Маргарет во время томительной трехчасовой церемонии. Елизавета поделилась с Кроуфи своими опасениями, что Маргарет «слишком мала» и может «опозорить нас, если вдруг заснет на середине [церемонии]»⁶⁸. Ее тревожило, что любое отклонение от надлежащего поведения привлечет внимание и вызовет нежелательные комментарии.

Утро коронации выдалось серым и туманным, и сестры в нетерпеливом предвкушении наблюдали, как толпы людей, собиравшихся перед дворцом и вдоль Мэлла, «взвизгивали, смеялись и выглядывали из окон»⁶⁹. Вскоре их посадили в парадную Ирландскую государственную карету, отделанную черным и синим, и все направились к Вестминстерскому аббатству. Им запрещалось хихикать и смотреть друг на друга, а одной из каждой пары маленьких ручек полагалось быть поднятой в приветствии. Сиденье для Маргарет пришлось приподнять, чтобы ее могли видеть, хотя, конечно, всем хотелось увидеть Елизавету.

В аббатстве принцесс посадили рядом с бабушкой, один властный вид которой напоминал им о необходимости вести себя безукоризненно. Пышная церемония привела Елизавету в восхищение, но еще больше ее впечатлило то, что «Маргарет вела себя великолепно… только пару раз я слегка толкнула ее, когда она слишком громко играла с молитвенником»⁷⁰. Маргарет осторожно и грациозно придерживала свою мантию и только изредка привлекала к себе внимание тем, что преувеличенно громко переворачивала страницы молитвенника ⁷¹. Ее мать не обращала на это никакого внимания. Мысли новой королевы находились совсем в другой плоскости – она была захвачена торжественностью момента. Во время священной церемонии ее муж казался если не божеством, то храмовым жрецом. Позднее, на пышном приеме в Букингемском дворце, новая королева-консорт, возможно под впечатлением от церемонии, сказала: «Нам [королевской семье] полагается быть выше всего земного»⁷².

Символом перехода к новой жизни стал переезд из их богатого, но уютного дома на Пикадилли в холодный и безличный Букингемский дворец. Короткий путь через Грин-парк, разделявший два дома, вел в совершенно другой мир. Их новое жилище было настолько громадным, что путь из спальни принцесс в сад занимал пять минут. В бесконечных коридорах было нетрудно заблудиться, и часто в столовую еда доставлялась уже холодной. Во дворце насчитывалось 775 комнат, а дворцовый персонал превышал 700 человек. В штате числился специальный лакей для завода дворцовых часов, а букеты составляли штатные флористы ⁷³. Девочкам отвели отдельные спальни. Бобо оставалась с Елизаветой, а Ала – с Маргарет. Они радовались собственным спальням, но не могли забыть прежнего дома. Первое время сестры часто спрашивали, нельзя ли прорыть тоннель к дому на Пикадилли.

Безусловно, изменившаяся ситуация внесла коррективы в повседневную жизнь сестер, и изменения не всегда принимались с восторгом. Им пришлось смириться с тем, что встречи с родителями стали реже. Дни короля и королевы были заполнены государственными и общественными делами. Хотя они по-прежнему завтракали с детьми, ночные посиделки вскоре остались в воспоминаниях.

Кроуфи вспоминала, что жизнь в Букингемском дворце «воздвигла стеклянную стену между тобой и внешним миром»⁷⁴. Девочки вели теперь еще более уединенную жизнь, не имея друзей за пределами очень узкого круга дворца. Часто они просто стояли у окон, наблюдая за проходившими внизу людьми. Если отбросить штат прислуги в детской, сестры полагались только друг на друга и стали еще ближе. Они продолжали одинаково одеваться, что, с одной стороны, служило средством защиты, а с другой – приводило к конфликтам.

Их идентичная одежда не могла скрыть того, как новый статус их отца отразился на Елизавете. Ей уже исполнилось 11 лет, и изменившееся положение ускорило ее взросление. У нее появились новые интересы, особенно в области политики и политических деятелей, многих из которых – как англичан, так и иностранцев – она видела во время их визитов к отцу. Маргарет больше привлекали летние приемы на дворцовых лужайках, на которые собиралось до трех тысяч гостей. Она выискивала смешных или странных персонажей, которые ее забавляли. Елизавета, как всегда озабоченная соблюдением приличий, приказывала ей «не показывать пальцем и не смеяться» или «не слишком суетиться».

Критические замечания старшей сестры имели под собой основу. Если ей предстоял путь к короне, то наименьшее, что могла сделать для нее сестра, – это стать серьезной. В этот переходный период новоиспеченный король Георг VI вел с Елизаветой разговоры на серьезные темы, понимая, что каждая беседа превращается в урок. В период своего правления отец никогда не посвящал ни его, ни брата, принца Уэльского, в государственные дела, что тревожило и огорчало братьев.

У Елизаветы появились привилегии, которых не было у Маргарет. Для подготовки к будущим обязанностям ее учебный план расширился и теперь включал уроки по истории и британской конституции с Генри Мартеном, вице-проректором колледжа в Итоне. Естественно, Маргарет хотела присоединиться, но вместо этого ей добавили уроки танцев и музыки, объяснив, что история ей ни к чему. Отлучение от дневных семинаров оставило свой шрам: Маргарет горько сожалела, что мир идей и критического мышления был от нее отрезан. Став взрослой, она занималась самообразованием, но слишком разбрасывалась в своих интеллектуальных интересах. Она всегда считала, что у нее могла бы сложиться более насыщенная и упорядоченная духовная жизнь, если бы ей позволили изучать академические предметы в юности.

Елизавета понимала, что сестра ревнует, и старалась, как могла, успокаивать ее. Когда родители согласились учредить первую компанию девушек-скаутов Букингемского дворца в 1937 году, Маргарет в силу малого возраста не могла стать ее членом. Елизавета упросила скаутского лидера Вайолет Синдж принять сестру. «Знаете, она очень сильная», – объяснила она, в подтверждение указав на «отличную пару крепких ножек» Маргарет и добавив, что сестра обожает валяться в грязи. Ради поддержания мира в семье специально для Маргарет создали группу «Брауни» из 14 дочерей дворцовых служащих и сотрудников двора. Девочки занимались наблюдениями за птицами, учились ставить палатки, жарили сосиски на гриле и спали под брезентом. Маргарет любила делить палатку с другими девочками, и оттуда еще долго после отбоя слышались перешептывания и хихиканье. А застенчивая старшая сестра ощущала неловкость, когда ей приходилось раздеваться в присутствии других девочек⁷⁵.

Елизавета продолжала с энтузиазмом заниматься конным спортом, уроки верховой езды в Роял-Лодж ей давал Генри Оуэн, конюх отца. Верховая езда в полном одиночестве подходила замкнутой натуре Елизаветы. Преодоление барьеров помогало лучше подготовиться к трудностям взрослой жизни. Другой тренер Елизаветы, Хорас Смит, отмечал, что ей хорошо давалась верховая езда из-за ее внутренней собранности и ответственности – двух качеств, которые явно отсутствовали у ее сестры.

Когда Елизавета достигла девичьего возраста, родителям, естественно, хотелось, чтобы Маргарет как можно дольше оставалась их маленькой крошкой. Она выросла, не зная слова «нет», и ее редко наказывали за непослушание. Наоборот, шалости дочери часто умиляли родителей.

Маргарет наслаждалась своей ролью избалованного ребенка, и порой это превосходило всякую меру. Однажды, когда ей было шесть лет, ее отправили в детскую комнату в наказание за какую-то дерзость. Через два часа ее привели в будуар матери, и та сказала: «Я уверена, что теперь ты хорошая девочка, правда?» На что та упрямо ответила: «Нет, я и теперь непослушная, и потом тоже»⁷⁶.

Елизавету, с ее заученными понятиями о том, что правильно, а что нет, беспокоило, как выглядит невоспитанность Маргарет в глазах людей, не принадлежавших к их узкому семейному кругу. Она часто просила мать: «Останови ее, мама, пожалуйста, останови». Хотя сама она часто смеялась над глупостями Маргарет, ее не оставляли дурные предчувствия. Много лет спустя, возвращаясь со службы из часовни Виндзорского замка на предобеденный коктейль в Роял-Лодж, резиденцию королевы-матери, королева спрашивала мать: «Как сегодня Маргарет?» – и старалась подстроиться под переменчивое настроение сестры.

В детские годы Елизавета потакала проказам Маргарет во многом потому, что она, как и ее мать-герцогиня, обладала редкой способностью разрядить обстановку во время частых отцовских «зубовных скрежетов»⁷⁷. Приступы вызывались ничтожными поводами – блюдом, поданным недостаточно теплым, или человеком, не приподнявшим шляпу в приветствии. По словам королевского биографа Кеннета Роуза, эти приступы гнева походили на эпилептические припадки. Они совершенно выбивались из однообразной череды дней в их замкнутой жизни и, вероятно, страшили принцесс. Они пугались, когда их замкнутый отец вдруг взрывался и впадал в неистовство. Тогда корзины для бумаги вдруг начинали летать из одного угла комнаты в другой, а банная мочалка в исступлении рвалась на мелкие кусочки.

Настало время, когда личные переживания отступили перед угрозой новой мировой войны. В марте 1938 года немецкие войска вступили в Австрию, не встретив никакого сопротивления. Вместо того чтобы выступить гарантами мира, Франция и Великобритания прибегли к политике умиротворения, что только подстегивало гитлеровский режим. В то время, когда война уже маячила на горизонте, король и королева отправились в Канаду и США с шестинедельным визитом. Поездка в мае-июне 1939-го имела неофициальную цель добиться расположения Америки и получить экономическую поддержку в случае военного конфликта. Перед отплытием из Портсмута родители поцеловали девочек на прощание, и те стояли на пристани, махая руками. Когда Маргарет, собираясь утереть слезы, сказала: «У меня есть носовой платок», королева Мария немедленно отреагировала: «Для того чтобы махать, а не промокать слезы»⁷⁸.

После завершения чрезвычайно успешного турне фотография королевской четы, поглощающей хот-доги, попала на первые страницы газет. Вскоре семья отправилась в Дартмут на юго-западе Англии на борту яхты «Виктория и Альберт». Их сопровождал кузен короля Дикки Маунтбеттен, имевший совершенно определенную цель, которая вскоре стала очевидной.

На яхте Маунтбеттен сообщил королевской чете, что двое из морских курсантов подхватили свинку. Чтобы избежать заражения, принцессам предложили остановиться в доме капитана на берегу. Развлекать их было поручено высокому загорелому курсанту – принцу Филиппу Греческому, 18-летнему племяннику Дикки, сыну бывшей принцессы Алисии Баттенбергской и принца Эндрю Греческого, который был шестым в очередности наследования греческого престола⁷⁹.

Рядом с Елизаветой – 13-летней тепличной барышней – оказался «светловолосый, похожий на викинга юноша с острыми чертами лица и пронзительными голубыми глазами»⁸⁰. Ее неуверенность никак не вязалась со статусом наследной принцессы. Но кто бы ее осудил? Она одевалась в точности как младшая сестра – в платье с рукавом-фонариком и в короткие носочки. За обедом Елизавета сидела рядом с Филиппом «красная как рак», а он демонстрировал потрясающее мастерство в поедании креветок, поглощая одну за другой, и закончил банановым сплитом с мороженым⁸¹. Маргарет отметила: «Тот, кто может съесть столько креветок, – настоящий герой». Но Елизавету свели с ума совсем не креветки⁸². Невинный и нескладный эпизод вбил первый клин в отношения сестер. Между тем война неумолимо надвигалась и вскоре захлестнула мир.

Глава 2

Сестры и война

Накануне оккупации Польши Германией и на пороге мировой войны возмущенная Маргарет как-то спросила: «Да кто он такой, этот Гитлер, который все портит?»¹ Принцессы мало разбирались в политических и военных делах, волновавших Европу, в немецких же планах им отводилась роль невинных пешек. Похоже, Гитлер готовил захват членов королевских семей во всех оккупированных европейских странах. Он собирался использовать их в качестве заложников для усмирения порабощенных стран. Великобритания входила в этот список.

В августе 1940 года доктор Отто Бегус, цветом лица напоминавший молочную сыворотку, получил письменные инструкции прибыть для выполнения секретной миссии². Бегус участвовал в Первой мировой войне, был ранен. Впоследствии он стал фанатичным приверженцем гитлеровской национал-социалистической партии. Его обязанности отличались разнообразием: шпион, диверсант, агент-провокатор, в зависимости от поставленных задач, в которые входило расширение зоны влияния нацистов в Австрии, Италии и Эфиопии. Самая дерзкая его вылазка пришлась на конец «странной войны» в мае 1940 года, когда он возглавил операцию по захвату нидерландской королевы Вильгельмины во время оккупации Нидерландов. Новое поручение предписывало захват английского короля с королевой и двумя дочерьми.

Операция оказалась более трудной, чем предполагалось. Ее успех полностью зависел от эффекта неожиданности и точного расчета времени. Основная задача возлагалась на группу штурмовиков СС, часть которых, включая Бегуса, принимала участие в провалившейся нидерландской операции. Группу усилили боевиками, доказавшими свою выносливость и бесстрашие. Предполагалось подвергнуть интенсивной бомбардировке с воздуха местность, прилегающую к Букингемскому дворцу, что позволило бы четырем сотням парашютистов приземлиться в Грин-парке, Гайд-парке и Сент-Джеймском парке³. Им надлежало окружить Букингемский дворец и другие королевские резиденции и не допустить контратак.

Между тем сто парашютистов под командованием Бегуса должны были десантироваться прямо на лужайку Букингемского дворца и захватить членов королевской семьи. Операцию оптимистично предполагалось завершить за десять минут. Поразительно, но парашютистов проинструктировали отдать честь и вежливо обратиться к пленникам: «Высшее немецкое командование свидетельствует свое нижайшее почтение. Мой долг, в соответствии с указаниями фюрера, сообщить, что вы находитесь под защитой немецких военно-воздушных сил»⁴