Всем сестрам… (сборник) бесплатное чтение

Мария Метлицкая
Всем сестрам…

Понять, простить

Шура помнила эту сцену очень отчетливо: конец декабря, совсем скоро самый любимый Шурин праздник – Новый год. Мягкий морозец и редкий медленный снег, танцующий под неярким светом фонаря. Они идут с мамой на каток, точнее, в «секцию» – как говорит любимая Асенька, Шурина бабушка. Шура – в коричневой старой и тесноватой цигейковой шубе, переделанной в курточку, и вязаных рейтузах. Через плечо, на шнурках, связанных между собой, перекинуты ботинки с фигурными коньками. Фигурное катание Шура обожает, а вот ботинки ненавидит. Они черные, мальчиковые, доставшиеся Шуре по наследству. Конечно, она мечтает о белых, из блестящей и мягкой на ощупь, волшебной кожи, с хромированными крючками, настоящих, чешского производства. Но мама говорит, что это дорого и не по карману. Да и вообще, надо еще посмотреть, какая из Шуры фигуристка. «Может, от слова «фигу»?» – спрашивает мама и заливисто смеется. Шура слегка обижается, но мама ее целует и просит не дуться.

Сегодня мама почему-то сопровождает Шуру, хотя идти до катка от дома всего каких-нибудь пять минут, мимо детского магазина «Смена». Каток – во дворе красного кирпичного дома у метро. Дом в народе называется генеральским. Там и вправду живут военные, да еще «в чинах». Шура видит, как из подъезда выходят толстые важные дяденьки в длинных шинелях и их не менее важные жены – тоже крупные, в богатых каракулевых шубах.

Перед выходом Асенька кричит Шуре вслед:

– Держи крепче мать! Скользко!

Шура отвечает:

– Ага! – И на улице хватает маму за локоть.

Мама «в ожидании» – это выражение бабушки Аси. Она вообще, как говорит папа, любит разные «старорежимные» фразочки. У мамы большой живот. Просто огромный. Через месяц ей рожать. Мама любит пошутить и на вопрос «кого ждете?» отвечает «автобус». И при этом заливисто смеется. Шура держит маму за локоть и заботливо на нее смотрит.

– Гляди под ноги, – советует мама. А Шуре нравится смотреть на нее.

Мама очень хорошенькая. Ну просто красавица. Как бы Шура хотела быть на нее похожей! У мамы большие карие глаза, густейшие волнистые темные волосы и «самый очаровательный курносый нос на свете». Так говорит папа. А на носу – редкие конопушки. Мама очень огорчается, когда с первым весенним солнышком их прибавляется, и начинает их пересчитывать. А папа смеется и чмокает маму прямо в курносый нос. Ему нравится в маме все, это видно без всяких слов. И Шура смущается и отводит глаза, когда видит, как в коридоре или на кухне отец украдкой обнимает маму и крепко прижимает ее к себе. Шура мышью шмыгает к себе в комнату и слышит, как мама вырывается и тихо говорит папе:

– Ну, хватит, Митя, отстань! Сколько можно, ей-богу!

Шуре почему-то становится обидно за отца, и она злится на маму. А вообще у них самая счастливая семья – в этом Шура совершенно уверена.

Шуриного папу зовут Дмитрий Владимирович. Он – хирург в военном госпитале, заведующий отделением и подполковник. Отделение называется «торакальная хирургия». Папа написал по этой теме не одну статью и даже главу в пособии для студентов. Говорят, что он лучший специалист в городе. А это совсем не шутки. Рабочий день у него ненормированный и редко бывает выходной. Папу могут вызвать на работу даже среди ночи – если кому-то вдруг понадобится срочная операция.

Асенька говорит, что еще он «человек кристальной честности», за консультации и операции не берет не то что денег, но и даже презентов в виде коньяка или конфет. Поэтому и живут они скромно, на одну папину зарплату. Тем более что мама сейчас в декрете. Асенька целый день хлопочет на кухне – варит, жарит и печет. Экономит. Папа очень любит поесть, он говорит, что это – его единственная, из простительных, слабость. А мама злится на папу за то, что он не требует у своего начальства большую квартиру – они живут в крошечной двухкомнатной, а ведь скоро их будет пятеро. Папа все отмахивается и говорит – потом. А мама с вызовом спрашивает: «Потом – это когда?»

Наверное, мама тоже хочет жить в генеральском доме. И носить каракулевую шубу с большим воротником. Но папа еще не генерал, а всего-навсего подполковник, так что жить им в генеральском доме пока не положено. Это Шура объясняет непонятливой маме – так она заступается за отца. Но мама фыркает («Отстань!») и, вздохнув, добавляет:

– Много ты понимаешь!

Шура вздыхает и бросает взгляд на свои коньки.

В раздевалке она туго шнурует ботинки, чтобы не болталась нога, и вылетает на лед. Как ей нравится скользить по ровному, блестящему и гладкому льду! Делать «ласточку», и «пистолетик», и «дорожку». И просто кружиться под музыку!

Мама стоит у бортика и машет Шуре рукой. Потом Шура видит возле мамы высокого мужчину в длинном черном пальто. И еще она видит, как оба они неотрывно смотрят на Шурины «пируэты» и о чем-то оживленно разговаривают. Тут Шура отвлекается на Ладку Самсонову, точнее, на ее костюм. У Ладки, конечно, белые ботинки на крючках и еще вязаная белая юбочка с фестонами по краям, белая курточка из кролика и белый беретик, из-под которого выбиваются светлые Ладкины кудри. В общем, сказочная Снегурка, а не Ладка. Так выглядят по телевизору настоящие фигуристки. Правда, катается Ладка не ах. Тренер ее ругает, но все же Ладкой любуется – это всем заметно. А вот у Шуры сегодня все получается очень хорошо. Она смотрит на маму, и мама поднимает кверху большой палец.

– Здо€рово!

Шура подъезжает к бортику и вопросительно смотрит на маму. Мамин собеседник улыбается ей и говорит:

– Здравствуй, Шура!

Шура ему отвечает и опять смотрит на маму. Мама говорит:

– Познакомься, Шура, это Андрей Васильевич. Мой старинный приятель.

Шура вежливо кивает.

Потом занятия кончаются, и Шура идет в раздевалку, где Ладка хвастается новым нарядом. Девочки обступают ее плотным кругом, не подходит только Шура – ей противно Ладкино хвастовство.

Шура выходит на улицу и видит, что мама все еще стоит со своим приятелем. Они направляются к дому, и мама объясняет, что Андрей Васильевич пойдет их провожать. Шура удивляется и пожимает плечами. Мама и ее спутник идут чуть впереди, и теперь он держит маму за локоть.

У магазина «Смена» они останавливаются и шепотом о чем-то горячо спорят. Шура стоит в стороне и рассматривает витрину. Потом Андрей Васильевич говорит:

– А пойдем, Шура, заглянем в «Детский мир»? Может, найдем там что-нибудь интересное!

Шура теряется и опять смотрит на маму. Мама машет рукой: иди!

И они идут в магазин. Мама остается ждать их на улице.

В магазине полно народу – это как всегда. Народ снует между прилавками и кассой. Шура немного теряется, а Андрей Васильевич спрашивает, чего ей хочется. Шура смущенно молчит. Тогда он берет ее за руку, и они идут к отделу спорттоваров. Сквозь плотную толпу они наконец пробираются к прилавку. И тут Шура замирает: на полке она видит белые фигурные ботинки. Мягкие даже на вид. С блестящими крючками. У нее начинает учащенно биться сердце, и, осмелев, она кивает: эти!

– Ну вот и славно! – говорит Андрей Васильевич. – То, о чем человек мечтает, обязательно должно исполняться!

Он просит Шуру померить ботинки и даже немного в них пройтись.

– Не жмут? – заботливо спрашивает он.

Шура мотает головой. Потом он долго беседует с продавщицей, и вдобавок к ботинкам та выписывает еще и лезвия, и красивые синие пластмассовые чехлы. Андрей Васильевич берет чек, и они идут в кассу – платить. Но Шурина радость все же омрачена: она боится, что мама расстроится и будет ее ругать. Они получают коробку с коньками и выходят на улицу.

– Дотащишь? – улыбается Андрей Васильевич. Вспотевшая от волнения Шура радостно кивает.

– Купили? – спрашивает мама, и Шура с облегчением видит, что она совсем не сердится.

Теперь Шура абсолютно счастлива. Она идет впереди и гордо несет в руках большую серую коробку. Андрей Васильевич провожает их до дома, и они опять о чем-то долго говорят с мамой. Шура стоит поодаль. Ей не терпится поскорее прийти домой, померить ботинки и показать их скорее Асеньке и папе. Хотя наверняка папы, как всегда, нет дома.

Потом Андрей Васильевич, почему-то вздыхая, говорит:

– Ну, что, давай, Шура, прощаться.

Он протягивает ей руку и смотрит на нее долгим, внимательным и почему-то очень грустным взглядом.

– Прощайся, Шура. – Мама тоже грустно вздыхает. Андрей Васильевич присаживается перед Шурой на корточки, поправляет ей шапку, внимательно на нее смотрит и говорит ей странные слова, которые она почему-то запоминает на всю жизнь:

– Будь здорова, девочка, и будь счастлива. Очень тебя прошу! – И добавляет: – Все твои рекорды еще впереди.

Шура смущается и кивает. Они наконец идут к подъезду, и Шура почему-то оборачивается. Она видит, как Андрей Васильевич пристально смотрит им вслед, кричит ему «Спасибо!» и машет рукой.

Асенька не очень удивляется подарку и почему-то качает головой. Шура на Асеньку даже обижается – та не разделила с ней радость. И еще она, кажется, ругается с мамой: Шура слышит, что мама раздражена и говорит Асеньке, чтобы та оставила ее в покое.

Папе удается показать коньки только на следующий день – он, как всегда, приходит домой поздно, когда Шура уже, конечно, спит. Вот папа очень за Шуру рад, и это видно. Только почему-то и он вздыхает и грустно на нее смотрит.

А Шура продолжает мечтать. Она представляет, что снимет нелепую шубу и рейтузы, наденет голубую весеннюю куртку и колготки – у нее есть пара эластичных, выходных, – закрутит на голове плотную, тугую баранку – и плавно заскользит по гладкому льду. И будет она похожа на прекрасную Людмилу Белоусову, лучшую фигуристку на всем земном шаре, и никакая Ладка с ней не сравнится.

Скоро Новый год, все начинают готовиться к празднику. Папа приносит живую елку – огромную, под самый потолок – и достает с антресолей ящик с елочными игрушками. Шура разбирает эти игрушки. Больше всего ей нравятся стеклянные фигурки – лыжница, Снегурочка и Дед Мороз. Шура очень осторожна: игрушки – еще из бабулиного детства, и не дай бог их разбить.

Асенька печет пироги и варит холодец. По всему дому разносятся восхитительные запахи свежей сдобы, лаврового листа и крепкого мясного бульона. Папа раскладывает стол и застилает его нарядной белой скатертью. Мама протирает салфеткой парадные бокалы. В доме пахнет радостью и праздником. А Шура мечтает только об одном: чтобы скорее закончились праздники и она пошла бы с мамой на каток – ей не терпится надеть новые коньки.

Но после праздников маму увозят в роддом – и через два дня она рожает сестричку Катеньку. Из роддома ее встречают папа и Шура – бабуля готовится к приему нового члена семьи: варит обед, делает влажную уборку и проглаживает пеленки. Мама очень бледная и еле держится на ногах. Она целует Шуру и говорит, что роды были крайне тяжелыми. Дома она сразу ложится в постель, и все начинают хлопотать возле Катеньки: кладут ее на обеденный стол, предварительно постелив на него старое детское Шурино одеяльце, разворачивают тугой маленький сверток.

– Какой чудесный младенец! – говорит Асенька.

Шура с ней абсолютно согласна. Катенька – красавица. У нее карие глазки и бровки «домиком», как у мамы, и густые, совсем не младенческие, темные кудри. И еще гладкие атласные пяточки и умилительные крохотные пальчики на руках.

– Очень ладная девочка! – говорит Асенька.

А у папы не сходит с лица счастливая улыбка. Мама лежит в кровати и тоже счастливо улыбается. Счастливы все – это очевидно. Но Шуре кажется, что самая счастливая – точно она. Катеньку она любит больше всех. Страшно признаться, но ей кажется, даже больше мамы.

Катенька не кричит, спит ночами и ест по часам.

– Чудо-ребенок, – говорит мама. – Не то что ты, Шурка, орала по поводу и без.

Шура слегка обижается, а бабуля цыкает на маму и стучит пальцем по виску.

Папа теперь старается прийти с работы пораньше, бежит мыть руки и тоже торопится к Катеньке. Он целует ее крошечные бархатные ножки и перебирает отросшие нежные волосики. А Катенька смеется, открыв влажные перламутровые беззубые десны.

Теперь на каток Шура ходит с мамой и Катенькой, которая лежит в глубокой розовой с белой полосой коляске. После занятий все девчонки обступают коляску с Катенькой и, конечно, завидуют Шуре.

Так проходит остаток зимы и весна, а в мае папа снимает в Загорянке дачу. И как только заканчиваются занятия в школе, на большом крытом грузовике все переезжают туда. Папа приезжает на дачу в пятницу вечером, и мама с коляской и Шурой идут встречать его на станцию.

Это самое счастливое время для Шуры. Она скучает по папе, но знает, что он обязательно привезет ей новую книжку или куклу. И обязательно пирожные к чаю. И скорее всего, черешню в бумажном кульке, которую она так любит. Мама будет его ругать за то, что дорогие ягоды, как всегда, помялись. И еще папа обязательно купит Шуре вафельный стаканчик пломбира с желтой розочкой – самое вкусное на свете. Дома Шура торжественно вытащит из холодильника граненый стакан с земляникой, собранной ею собственноручно в лесу, на поляне, специально для папы. Почти полный стакан – ну, не хватает чуть-чуть, самую малость, Шура не удержалась и съела несколько ягод. Спать все лягут очень поздно, потому что будут пить на террасе чай и вести долгие семейные разговоры. У Шуры начнут слипаться глаза, и мама станет ее гнать в кровать, а папа разрешит посидеть еще немного. А в субботу они, скорее всего, пойдут на озеро, а вечером будут печь в золе картошку и, может быть, даже жарить шашлыки, если папа привезет подходящее мясо.

Но очень скоро пробежит-пролетит короткое и прекрасное лето и начнется московская жизнь. Тоже, между прочим, не самая плохая.

Школу Шура любит. Есть, конечно, противные учителя – например, трудяша и ботаничка. Но зато есть и другие – русичка Елена Петровна, сестра одного известного, очень известного поэта-фронтовика. Ах, какие она читала ребятам стихи! Или историчка Надежда Львовна. Ее рассказы о Древнем мире или Крестовых походах слушали, открыв рот, даже отпетые двоечники. А математичка Ида Давыдовна! Даже при всей нелюбви к математике на ее уроках Шуре никогда не было скучно.

Да и вообще, старая, темного кирпича, уютная школа, с густым, словно припорошенным весной снегом, яблоневым садом. Любимая классная руководительница Инна Ивановна. Театральный кружок по вечерам в пятницу. Походы в Третьяковку или в Пушкинский. Какао и пирожки с повидлом в школьном буфете. А вечера патриотической песни в актовом зале, где натерты до блеска полы и вкусно пахнет мастикой? А гулянье во дворе? А «классики», «казаки-разбойники» и «прятки»? И «секретики» из фантиков и цветной фольги, зарытые во дворе…

А еще можно сбегать к метро за фруктовым стаканчиком и поглазеть на цыганок в пестрых юбках, с младенчиками, замотанными в платки и привязанными сзади к материнской спине. Цыганок много, целая стая. Они громко галдят, ругаются между собой на своем языке и продают красные леденцы на палочках – петухов и медведей. Леденцы прозрачные, как стекло, и Шура мечтает их попробовать, но мама ей категорически это запрещает. К цыганкам подходит молодой безусый милиционер и пытается их разогнать, но они совсем не боятся и дружно кричат на него – все вместе.

К метро Шура бегает с Динкой и Розкой, двойняшками. Мама говорит, что они – «бедные девочки». Бедные потому, что очень некрасивые. Шура с мамой спорит и обижается за подружек, но в душе с мамой согласна – двойняшки и вправду совсем не симпатичные. А насчет «бедные» – это вообще смешно. Динка и Розка живут в генеральском доме в большой трехкомнатной квартире, где у них своя комната. Еще у них есть домработница Валя. Мать двойняшек, Белла Арнольдовна, не работает. Она расхаживает в шелковом халате, с кремом на лице и раздает указания Вале. Валя готовит, гладит, убирает квартиру и гуляет с собакой Кузькой. Что делает Белла Арнольдовна, Шура не понимает. Белла Арнольдовна ходит по квартире с телефоном и беседует день напролет. Ей делают массаж, педикюр и маникюр, косметичка и педикюрша ходят к ней на дом. В доме у них красиво и богато – это Шура понимает. На полах – ковры, на стенах – картины, на комоде – вазы.

Отец Динки и Розки – директор магазина «Диета», лучшего, между прочим, магазина в районе. В школьный буфет двойняшки не ходят, а едят на перемене восхитительные бутерброды с ветчиной и копченой колбасой. У Шуры от вида и запаха этих бутербродов кружится голова. Подруги предлагают Шуре половину, но Шура гордо отказывается и бежит в буфет за пирожками. Иногда Шура приходит в гости к сестрам, и девочки предлагают ей испечь печенье или пончики. Несмотря на огромную библиотеку, любимая книга сестер – «Книга о вкусной и здоровой пище», очень тяжелая, с цветными картинками. Девочки увлеченно ее листают и выбирают рецепты. Потом они приступают к делу, и по кухне летает мучная пыль. Печенье, как правило, не получается, и домработница Валя переживает, что они напрасно перевели продукты. Но Белла Арнольдовна девочек не ругает.

В классе случается страшное событие – умирает Лара Орлова. Узкий голубой гроб стоит во дворе Лариного дома на трех табуретках. Лара, худенькая и бледная, лежит в гробу, словно заснувшая принцесса. Снежинки медленно падают на ее спокойное лицо и не тают. Девочки держат друг друга за руки и боятся подойти к гробу поближе. Им и страшно, и интересно одновременно. Лару провожает весь класс и все учителя. Учителя плачут, а дети стоят в оцепенении – они еще не очень понимают, что такое смерть. Шура видит Ларину мать – ее с двух сторон держат под руки, но она все равно оседает на землю.

Потом девочки сидят в детской у двойняшек и обсуждают Ларины похороны. Валя тяжело вздыхает и говорит, что бог дал, бог и взял. Белла Арнольдовна кричит, что Валя темная и деревенская дура, прижимает к себе детей, плачет и выносит коробку шоколадного зефира. Обед отменяется. Белла спрашивает у Шуры про родителей и Катеньку и, закатывая глаза, говорит, что Шурин папа, такой спе-ци-алист, мог бы жить, как сыр в масле. Она трагически обводит взглядом свои ковры, мебель и хрусталь, вздыхая, прибавляет:

– Есть еще приличные люди на свете!

И непонятно, осуждает она этих самых приличных людей или восторгается ими.

Белла Арнольдовна опять тяжело вздыхает, просит Валю сварить кофе и отправляется в спальню отдыхать.

Шурина мама собирается выходить на работу. Эта тема обсуждается на семейном совете. Папа категорически против. Он считает, что мама должна сидеть дома и заниматься детьми. У мамы свои аргументы – она говорит, что на одну зарплату жить невозможно. Последнее слово, как всегда, остается за бабулей. Она твердо и сухо объявляет, что ни в какой детский сад она Катеньку не отдаст и готова с ней сидеть дома. Мама пытается сопротивляться, но довольно быстро соглашается. У мамы улучшается настроение, она достает из шкафа юбки и блузки, приводит их в порядок – подшивает, стирает и гладит. Расстраивается, потому что пополнела и ни во что не влезает. Папа смеется, говорит, что это знак свыше, и еще говорит маме, что она все равно – самая красивая. Шура с ним абсолютно согласна, а мама почему-то злится и плачет.

Мама идет работать в проектный институт чертежницей. Это очень удобно – институт находится прямо в их доме, только в другом крыле. И даже на обед мама прибегает домой. На маме узкая черная юбочка, голубая, «в огурцах», кофта, и от нее вкусно пахнет польскими духами «Быть может». Шура, кстати, иногда открывает узкий флакончик и капает себе на палец. Очень приятно и пахнет мамой.

По утрам у них сумасшедший дом. Мама, как всегда, опаздывает, носится по квартире, не успевает позавтракать, хватает из кроватки сонную Катеньку, начинает ее целовать и почему-то опять шмыгает носом. Папа ждет ее у двери, смотрит на часы и нервничает. А потом хватает ее за руку, и они наконец уходят.

– Выкатились, слава богу! – вздыхает Асенька и кормит внучек завтраком.

В школе Динка и Розка налетают на Шуру и таинственно шепчут, что в «Детский мир» завезли потрясающие кофты. Вязаные, китайские, с вышитыми на груди розочками. Всех цветов – и белые, и розовые, и голубые, и салатовые. Сказка, а не кофты. Как говорит Белла Арнольдовна, и в пир, и в мир, и в добрые люди. Кстати, она дочкам купила уже по две на каждую, понятно, разных цветов.

– Дорогие, наверно? – осторожно спрашивает Шура.

– А, ерунда, по двадцать рублей, – небрежно отвечает Динка.

«Ерунда!» – вздыхает про себя Шура. Ну, какая же это ерунда? Но после уроков девочки бегут в магазин. Шура замирает: от кофт и вправду невозможно отвести глаз. Шуре нравится бледно-голубая, с синими розами и перламутровыми пуговицами.

Вечером, набравшись духу, подождав, пока мама отдышится и придет после работы в себя, Шура осторожно заводит разговор про вожделенную кофту. Мама почему-то совсем не сердится, только вздыхает, тяжело поднимается с дивана и говорит Шуре:

– Пойдем.

Потом пересчитывает деньги и откладывает в кошелек двадцать рублей.

До закрытия магазина – полчаса, и народу к вечеру там совсем немного. Шура подводит маму к прилавку, и они начинают выбирать. Мама говорит, что голубая кофта простовата, и если брать, то, несомненно, желтую. Шура вздыхает и соглашается. Желтая определенно лучше, чем никакая. Мама направляется к кассе, а продавщица уже заворачивает в бумагу желтое, в розочках, чудо. Вдруг Шура слышит мамин крик и понимает: что-то случилось. Она бросается к кассе и видит, что мама плачет.

– Кошелек вытащили, Шурка! – говорит мама и вытирает ладонью слезы. Вокруг мамы толпятся зеваки и продавщицы. Все утешают ее, а про Шуру никто не вспоминает. Шура одна-одинешенька со своим горем. Потом мама берет Шуру за руки и резко бросает:

– Идем!

По дороге они обе ревут в голос. Папа уже дома. Он сидит за столом и ест жареную картошку. Услышав их рассказ, Асенька всплескивает руками, а папа смеется.

– Тоже мне беда! – говорит он.

Ночью Шура, конечно, не спит. Настроение – хуже некуда. Она еще немножко плачет и под утро засыпает. И снятся ей Динка и Розка, понятное дело, в новых кофтах.

День проходит тоскливо – не хочется ни обедать, ни гулять, ни делать уроки. Вечером приходит папа – совсем не поздно, Шура еще не спит. Он заходит к ней в комнату и кладет на кровать бумажный пакет. В пакете кофта. И не желтая, а голубая. Та самая, из Шуриных снов. Шура бросается к папе на шею и целует его.

– Ты самый лучший на свете! – кричит Шура.

А папа опять смеется:

– Носи, Шуренок, на радость!

И нет человека счастливей, чем Шура. Она меряет кофту и крутится перед зеркалом.

Вскоре случается одна странная история, которую Шура постарается сразу забыть. У метро, куда девчонки побежали за мороженым, она видит маму. Мама стоит с каким-то мужчиной, и он держит ее за руку. Не просто так, а со значением, как сказала бы Асенька. Шура это понимает. Она скорее старается увести двойняшек подальше, чтобы они ничего не заметили. Шура старается об этом не думать, но все равно у нее перед глазами стоят эти двое. Стоят, замерев, и смотрят друг на друга. И похоже, не видят вокруг никого. Мужчина кажется Шуре смутно знакомым, но, положа руку на сердце, она его не очень-то разглядела.

А дома тем временем тоже творится неладное. От Шуры скрывают, но она все видит. Мама часто запирается в ванной и плачет – Шура слышит. Бабуля колотится в дверь, но мама не открывает. А папа, проходя мимо, говорит Асеньке, чтобы та оставила маму в покое.

Потом мама уезжает в командировку. И все это как-то очень странно. Асенька с мамой в ссоре, и папа ходит мрачнее тучи.

– Не останавливай меня, – говорит мама бабуле. – Все равно уеду.

Мама приезжает через несколько дней. С ней творится что-то непонятное. Она то плачет, то смеется, то целует Шуру, то говорит «отстань». Шура беспокоится, что мама болеет, но нет – она снова ходит на работу.

Летом опять снимают дачу. И снова по пятницам Шура с Катенькой встречают маму и папу на станции. Только они оба какие-то грустные. Мама почти ничего не ест, все лежит в гамаке и курит. Папа пьет на террасе чай, и Асенька, вздыхая, говорит: «Ушел из дома покой», а папа ничего не отвечает. Шура все это слышит, но она занята важным делом: нанизывает на нитку ягоды рябины, делает Катеньке бусы.

В августе собираются на море, но ничего не получается. Папа не может уйти с работы – не на кого оставить отделение. Шура и Катенька очень расстраиваются, а мама говорит:

– Ну и слава богу! Не очень-то и хотелось.

В сентябре снова начинается школа. Динка и Розка, заведя Шуру в угол, жарко шепчут ей на ухо, что они, скорее всего, скоро уедут.

– У папы неприятности, – объясняет Динка.

– Очень крупные, – подтверждает Розка, и обе они делают большие глаза.

– Куда уедете? – понимая, что это страшная тайна, тихо спрашивает Шура.

– Туда, – многозначительно хором отвечают сестры и почему-то поднимают глаза к небу.

– Но это же очень страшно! – пугается Шура.

– Страшнее, чем здесь, не бывает, – трагическим голосом отвечают двойняшки.

Шура мало что понимает, но заранее расстраивается – расставаться с подружками ей совсем не хочется.

Она почти совсем забросила коньки – ходит на каток изредка, по воскресеньям, покататься для себя. Теперь ее больше увлекает театральный кружок и факультативы по химии.

Дома совсем грустно: мама больше не поет по утрам, бабуля все чаще мучается давлением, и папа по утрам делает ей уколы. Мама тоже часто берет больничный и подолгу лежит у себя в комнате на диване и просит ее не беспокоить, а папа еще больше проводит времени на работе.

Иногда, примерно раз в полгода, мама уезжает в командировку. Она долго собирается и просит Беллу Арнольдовну, маму Динки и Розки, достать ей консервы, копченую колбасу, индийский чай и растворимый кофе. Это странно, раньше она с такими просьбами к Белле не обращалась. Уезжает она примерно на неделю, и папа отвозит ее на вокзал. Асенька почти совсем не встает. Шура водит Катеньку в детский сад и кружок бальных танцев.

Динку и Розку на комсомольском собрании с позором выгоняют из комсомольцев. Шура на собрание не идет. На классном часе классная объявляет Динку и Розку предателями родины. Шура опускает глаза, а сестры смеются. Динка с Розкой с родителями уезжают в Америку, от греха подальше, как говорит Белла Арнольдовна. Из Америки они присылают Шуре короткие письма на очень тонкой, почти прозрачной бумаге с цветными бабочками в углу. Шура этих бабочек вырезает и наклеивает на обложку тетрадей.

Умирает Асенька – ночью, во сне. Шура помнит, как в голос, громко плачет мама и просит у бабули за что-то прощения. Еще Шура помнит, что в комнате стоит красный с черным гроб и в гробу лежит Асенька, почему-то очень маленькая, совсем как ребенок, только в белом платочке на голове; ее очень трудно узнать, никогда раньше платков Асенька не носила. Но папа говорит, что так положено. Он просит Шуру подойти к бабуле и попрощаться и объясняет, что ничего страшного в смерти нет. Но Шура все равно боится.

На кладбище Шуру не берут, она остается с сестрой. Соседки пекут блины и накрывают на стол – с кладбища все приедут поминать Асеньку. На поминках Шура видит, что мама пьет много водки и папа ее все останавливает, но она продолжает пить. Маме становится плохо, соседка ведет ее в ванную и ставит под холодный душ. А мама вырывается, кричит и зовет папу, но папа почему-то не выходит из своей комнаты. Шуре жалко и маму, и папу и еще неловко за маму. Она горько плачет по Асеньке и всем своим детским сердцем понимает, что прежняя, прекрасная жизнь закончилась безвозвратно и никогда их семья не будет жить спокойно и счастливо.

Да что там счастье! В дом приходит настоящая беда, огромная, как весь земной шар. Мама начинает пить. Она уже совсем не похожа на прежнюю маму – добрую, красивую и веселую. Она запирается у себя в комнате и пьет, а потом целый день спит. В доме нет ни обеда, ни ужина, в доме грязь и разруха. После школы Шура пытается прибраться и сварить обед. Получается плохо – Асенька ничему не успела ее научить. И потом, еще очень много уроков – последний, десятый класс. Вечером она забирает сестру из детского сада и подолгу с ней гуляет, чтобы как можно дольше не идти домой. Катенька хочет есть, и Шура в кулинарии покупает ей булку с холодной серой котлетой и стакан сока.

Папа борется с мамой всеми силами – кладет в больницу и санаторий, делает уколы и кормит с ложечки, объясняет Шуре, что это болезнь, и просит маму пожалеть. Но Шура ничего поделать с собой не может – она почти ненавидит маму, и ей страшно от этих мыслей. Она винит во всем ее, а папу как раз жалеет. Мама ходит по квартире как тень, худющая, с растрепанными волосами и черными кругами под глазами. Шура старается на нее не смотреть. Впрочем, иногда, после больницы, мама приходит в себя – идет в парикмахерскую, красит волосы, покупает новое пальто или туфли, снова красит губы и душится духами. И опять куда-то собирается. Пакует сумку с продуктами и папиросами, покупает у бабулек на рынке теплые носки и шерстяные варежки. И снова папа везет ее на вокзал.

Шура уже не ребенок, и она отчетливо понимает, что все это какая-то большая и страшная тайна. Какие командировки? Мама давно ушла с работы. Она спрашивает у отца, куда едет мать, а он молчит и говорит Шуре, что это мамина тайна и рассказать об этом должна сама мама. Но разговора не получается – мама возвращается из поездки и снова начинает пить. И опять бродит по квартире как тень.

В августе Шура поступает в МАИ, это совсем рядом с домом. Катеньку папа устраивает в китайский интернат. Теперь Шура забирает сестру на выходные домой, но Катенька ехать домой не хочет. Шура ходит с ней в музей или в кино, и Катенька просит, чтобы Шура отвезла ее поскорее обратно.

Папа очень постарел и изменился. Теперь он еще и преподает студентам – денег, как всегда, не хватает. А нужно многое: путевки в санаторий для мамы, одежда и фрукты для Катеньки, новые сапоги и зимнее пальто для Шуры.

Шуре очень нравится в институте. У них образовалась большая и дружная компания, и после лекций все не спешат расставаться и идут в кино или к кому-нибудь домой. Не зовет к себе только Шура, ссылаясь на то, что сильно болеет мама.

В декабре Шура влюбляется и через месяц выходит замуж. Ей очень хочется уйти из дома и начать свою, взрослую жизнь. Ее молодого мужа зовут Миша, он ее одногруппник. Им так здорово вместе: они бегают в театр на «лишний билетик», не пропускают ни одной выставки и бардовских выступлений по клубам. Замечательно, что у Миши есть своя комната – в коммуналке на Чистых прудах. Там, конечно, пыль и разруха, но Шура наводит чистоту и блеск. В доме все время люди – поют песни под гитару, общаются, и Шура не успевает нарезать винегрет и варить глинтвейн из дешевого болгарского вина.

Живут они с Мишкой дружно и весело, как положено студентам. На выходные Шура старается забрать Катеньку к себе. Иногда, по субботам, к ним заезжает папа, как всегда, с огромной сумкой продуктов. Но в воскресенье они зовут гостей – и опять в холодильнике пусто, однако это их нисколько не огорчает. Домой Шура почти не заезжает. Ее, конечно, мучает совесть, но она все откладывает эти визиты «на потом».

На летние каникулы они большой компанией уезжают в Коктебель. Снимают крошечную душную комнатенку – и удобства их вовсе не заботят. На пляже они играют в волейбол и подкидного дурака, а вечерами пьют во дворе дешевое и кислое молодое вино и жарят шашлыки. Все счастливы и беззаботны, как бывает только в ранней молодости.

Телеграмму о смерти мамы Шура получает за три дня до отъезда. Они бросаются на вокзал и пытаются поменять билет, но страждущих с подобными телеграммами – целая очередь. Они ночуют на вокзале две ночи, и наконец им удается поменять билет. Поезд дополнительный. В нем разбиты стекла и нет постельного белья. Но Шуру это не волнует. Она целый день стоит в тамбуре и смотрит в окно.

На похороны они не успевают. Первое, что Шура видит дома, – отца на кухне. Перед ним – фотография мамы и початая бутылка водки.

– Шуренок! – восклицает отец и, уронив голову в руки, начинает плакать. Шура садится возле него и гладит его по голове. Мишка растерянно топчется в дверях. Они, конечно, остаются ночевать. Отец и Мишка опять пьют, а Шура нарезает немудреную закуску, варит картошку и уговаривает отца хотя бы немного поесть. Он плачет, мычит что-то невразумительное и все время рассказывает, какая красивая лежала в гробу Шурина мать.

Шурина семейная жизнь как-то постепенно начинает терять ясные очертания. Отношения с мужем Мишкой все больше принимают характер дружеских. Им по-прежнему хорошо друг с другом, но все чаще они созывают шумные компании, и все реже им хочется остаться друг с другом наедине. Оба они чувствуют, что их скороспелый и бездумный студенческий брак дает непоправимую трещину.

Летом Мишка уехал на халтуру куда-то под Керчь, строить пионерский лагерь, а через полтора месяца написал Шуре, что у него закрутился роман с поварихой – студенткой ленинградского педа. Объяснял, что все серьезно, серьезнее не бывает. Но был благороден – в связи с его переводом и переездом в Питер к этой самой девице он написал Шуре, что жить она может в его комнате, только пусть не забывает платить коммунальные.

Шура прочла письмо без волнения и даже удивилась своему спокойствию и равнодушию. Мужа, теперь уже бывшего, она совсем не осуждала и в глубине души была рада такой быстрой и легкой развязке. Она обрадовалась одиночеству и в ближайшее время романов решила не заводить. По выходным забирала Катеньку из интерната, и они ехали к отцу. Все вместе, втроем, они ездили на кладбище. Катенька отреагировала на смерть матери спокойно, видимо, привыкла обходиться без нее. А отец горевал безутешно. Долго не уходил с кладбища и все гладил мамину фотографию.

Шура окончила институт и пошла работать в проектный институт. Работа была монотонная и неинтересная, и ей все время казалось, что она проживает жизнь бездарно и пусто. Год спустя у нее случился служебный роман, но предмет ее воздыханий был прочно женат, имел двухлетнего сына и психически неуравновешенную жену, и потому их встречи были нечасты и печальны для Шуры. Он неловко смотрел на часы, а она расстраивалась и начинала плакать. Время для их торопливых и скомканных свиданий выкраивалось нечасто, и было в них больше грусти, чем радости.

Года через два с начала их романа он попытался уйти из семьи и явился к Шуре с чемоданом, но спустя три недели вернулся к жене. Волевым решением Шура решила с ним расстаться – не тут-то было, спустя пару месяцев все закрутилось по новой. Она отчетливо понимала, что это путь в никуда, одна сплошная боль и потеря здоровья и времени. И конечно, было невыносимо видеть друг друга каждый день.

Шура ушла с работы. Новое место находилось довольно далеко от дома, но она даже была рада этому обстоятельству – приползала домой еле живая, и на дурацкие мысли и страдания совсем не оставалось сил.

Однажды среди недели позвонил отец и попросил приехать. Она приехала после работы, замученная и усталая, но, увидев отца в полном здравии, как-то сразу успокоилась.

Отец жарил на кухне картошку. Шура сняла пальто и сапоги и прилегла на диван, но он позвал ее ужинать. На столе стояла бутылка водки. Отец разложил картошку по тарелкам, крупно нарезал репчатый лук и открыл банку сайры. Потом налил водки – себе и Шуре.

– По какому поводу гуляем? – удивилась она.

Отец не ответил и опрокинул стопку. Потом он долго и молча ел, покрякивая от удовольствия, и молчал. Молчала и Шура. От водки потеплело внутри и еще больше захотелось спать. Наконец отец доел картошку, откинулся на стуле, закурил и внимательно посмотрел на Шуру.

– Есть разговор, Шуренок, – сказал он. И добавил: – Очень важный разговор.

Шура вздохнула.

– Ну, пап, не томи! Сколько можно!

Отец налил себе еще стопку.

– Для храбрости? – усмехнулась Шура.

– Именно так, Шуренок, представь себе. Для храбрости.

Он опять замолчал и прикурил новую сигарету.

– В общем, так, девочка, – начал он. – Только молчи и слушай. И не перебивай, если сможешь.

Шура вздохнула и кивнула.

– Тебе надо ехать в Архангельск, Шура. Незамедлительно ехать. Билет я уже взял. Он на столе в прихожей. Билет удобный – в поезде выспишься. На работе придется взять отгулы, дня на три или четыре, как сможешь.

Шура удивленно вскинула брови.

– Какой Архангельск, пап? Ты о чем?

Отец подошел к окну и открыл форточку.

– В Архангельск, Шуренок, – повторил он. – В Архангельске живет твой отец. Точнее, умирает. Диагноз мне известен. Плохой диагноз, Шура. Очень плохой. Короче говоря, тебе надо успеть.

Отец стоял к Шуре спиной и смотрел в окно.

– Пап! – жалобно сказала она. – Объясни, пожалуйста, пап, ну, я тебя очень прошу! Что за бред, пап! Какой отец, какой диагноз? – Она всхлипнула и закрыла лицо руками.

Отец сел за стол и разлил по стопкам водку – себе и Шуре. Молча выпили.

– История древняя, Шуренок. Такая древняя, что даже древней тебя, – улыбнулся он. – Говорить мне будет непросто. Это мягко говоря. Я прошу одного: слушать и не перебивать. Все вопросы – потом.

Шура кивнула.

– В общем, эта история началась давно. До твоего рождения, естественно. Мама окончила техникум и уехала отдыхать. На море. Денег тогда совсем не было, и Асенька снесла в ломбард свои золотые часы. Поехала она с подружкой, была у нее такая Света Семенова. Потом жизнь их развела, ты ее не знала. Но это и неважно. – Отец встал, подошел к окну и закрыл форточку. – Выбрали они Бердянск, курорт недорогой и обильный. Сняли комнатушку в слободке. От моря далековато, но зато дешевле. Купались, загорали. Бегали в киношку – ну, в общем, как обычно. Кавалеры кружились роем – оно и понятно: две молодые, хорошенькие москвички. Да что там хорошенькие – мама была тогда просто красавица. Впрочем, почему тогда? Она всегда была красавица. Всю свою не очень счастливую жизнь. – Отец грустно усмехнулся. – Кавалеры кавалерами, но мама держалась в стороне. Она всегда была осторожна и избирательна. Отпуск подходил к концу, оставалась всего-то неделя. И тут она встретила его. – Отец замолчал и опустил глаза. – Да, его. И совершенно потеряла свою молодую и распрекрасную голову. Ее можно было понять: тридцатитрехлетний красивый мужик, высокий, ладный. В волосах – ранняя проседь. В свои тридцать три – главный инженер большого текстильного комбината где-то под Новосибирском. В Бердянск он приехал на голубой «Волге» – сам заработал, сам купил. Они ездили с мамой на дальнюю косу, на совсем дикий пляж. Пролетела неделя – они не заметили. Нужно разъезжаться – а они не могут разомкнуть рук. Понимают, что это не банальный курортный роман, оба понимают. Но он предельно честен. Сразу, с первого дня знакомства, объяснил ей, что женат. Всерьез и надолго. Есть одна причина – не очень здоровый сын. А если точнее, мальчик серьезно болен, инвалид с детства, еще и слабослышащий – что-то упустили при родах. В общем, полный набор. Да еще и расстояние – сколько верст друг до друга! Он говорил, что любит ее, но будущего у них нет наверняка. Но мама ничего не хотела слушать – она придумывала разные схемы, ей казалось, что все прекрасно можно устроить – в конце концов, самолеты летают, да и поезда еще никто не отменял. Она легко согласилась с тем, что они никогда не смогут быть вместе – ну, в полном смысле слова. Ей было наплевать на расстояния, ее не смущало, что встречаться они смогут крайне редко – хорошо, если в полгода раз. Ее ничего не смущало – она любила и была любима, а это главное. Они разъехались, и началась переписка. Она писала ему «до востребования», а он ей на адрес Светки Семеновой. От Асеньки она все до поры скрывала. Через два месяца он приехал в Москву. На два дня. Поселился в гостинице. Она, естественно, у него. Для матери она придумывала всякие легенды. Эта история длилась почти три года – и всякий раз он предлагал ей расстаться и пробовать устроить свою жизнь. – Отец встал, подошел к плите, налил чайник и поставил его на огонь. – Попьем чайку, Шурка?

Она помотала головой:

– Нет, прошу тебя, дальше.

Отец кивнул и опять сел за стол.

– А потом она забеременела. Тобой. Совершенно сознательно. Он просил ее не оставлять ребенка – не потому, что был подлец, а потому, что имел ужасный опыт – больного сына. А мама и слышать не хотела. Пока она тебя носила, он вел себя безупречно – помогал деньгами и часто прилетал. Она познакомила его с Асенькой. Та, конечно, ситуацию не приняла: взрослый, женатый мужик, Новосибирск, больной ребенок. Винила во всем только его. Высказала ему все – ты же ее знаешь. Он со всем соглашался. Только что это меняло? В общем, ты родилась. Он по-прежнему приезжал и высылал деньги. А бабушка по-прежнему не хотела о нем слышать.

Мы встретились с твоей мамой, когда тебе было полтора года. Случайно, у общих знакомых. Через месяц я сделал ей предложение. В тот день она рассказала мне все про свою жизнь. И еще сказала, что любит того человека, очень сильно любит. Она была абсолютно, безоговорочно честна. Никаких претензий. А я был согласен на любой вариант, на все, только бы она оставалась со мной. Она думала несколько месяцев, а потом согласилась. Конечно, свою роль сыграла Асенька – мы с ней крепко подружились. Она видела во мне мужа, отца и главу семьи. Видела мое отношение к маме и, конечно, к тебе. Это, наверное, и было главное. Тебя я действительно сразу и всем сердцем полюбил. Сначала – как продолжение мамы. А потом – просто, без всяких оговорок. Сразу и навсегда. Ты и вправду была чудесным ребенком – смышленым, послушным и не капризным. Полюбить тебя было совсем нетрудно, ты сама мне в этом помогала. Мама, конечно, все рассказала твоему отцу. Он ответил, что искренне за нее рад. Наверное, ему действительно было бы легче, устрой мама свою судьбу. Но она наверняка ждала от него другой реакции и других слов. А получается, что получила от него карт-бланш. И тогда, только после этого разговора, она дала мне согласие. А я, конечно, был счастлив и совершенно уверен, что все непременно образуется – искренняя и идиотская уверенность влюбленного. В общем, расписались. Свадьбы мама не захотела – оно и понятно. Я, как ты понимаешь, был согласен на все. Жить мы начали вроде бы неплохо… – Отец замолчал и посмотрел в окно. А потом повторил: – Да, неплохо. Мне, признаться, хотелось большего. Впрочем, я знал, на что шел. Твой отец вел себя безупречно: посылал деньги, не приезжал и писем не писал. Короче говоря, делал все, чтобы мамина жизнь наладилась. А потом я тебя удочерил и был совершенно счастлив. И об одном просил маму: чтобы она отказалась от тех денег. Брать у кого-то, даже у твоего биологического отца, деньги на свою дочь мне казалось неприличным. О его чувствах я, конечно же, не думал. Он появился спустя несколько лет. Приехал в Москву в командировку. Мама тогда была беременна Катенькой, а ты покоряла ледовое пространство.

Шура усмехнулась.

– Конечно, ничего странного, – продолжал отец. – Он просто захотел увидеть свою дочь. Нормальное желание. В конце концов, он мне не докучал все эти годы, и я все понимал и был совершенно спокоен. – Отец вздохнул и закурил новую сигарету. – Оказалось, что зря. Это в смысле того, что я был спокоен. – Он опять замолчал. – Просто они тогда увидели друг друга – и все покатилось к чертовой матери. Вся жизнь. Вся наша такая налаженная и отлаженная жизнь. Теперь он опять стал прилетать. Не то чтобы часто, но мне хватало. – Он замолчал и скомкал пустую сигаретную пачку.

– А я его помню, – сказала Шура. – Вернее, тот день, ну, когда он купил мне коньки. Его самого я помню плохо – какой-то высокий и худощавый дядька. Ничем особенным он мне не запомнился, кроме коньков, разумеется. Я помню, что я тогда сильно смутилась и очень удивилась. Но мама сказала, что это ее хороший знакомый, старый приятель, что ли. В общем, она меня успокоила.

– Я помню, как ты была счастлива, – усмехнулся отец. – И ругал себя за то, что не сделал этого сам. Дурак, кретин, помешанный на своей работе! Ругал за то, что не сообразил, а ты у меня не просила. А ведь это доставило тебе такую радость! И очень обиделся на маму – она не должна была этого ему позволять. Так я думал тогда и, конечно, был не прав. Она ведь тогда не о моих амбициях думала, а о том, что чувствовал он. И это было правильно. А что еще он мог для тебя сделать? И я ревновал ее сильно. Так ревновал, что сердце заходилось. Понимал, что она все равно там, с ним, а не со мной. Даже после того, как родилась наша общая дочь. – Он замолчал, встал и опять подошел к окну. – Не приведи господь, Шурка, узнать человеку такие муки. Ты знаешь, я не из тех, кто скулит, но, ей-богу, не приведи господь!

Шура кивнула:

– Я все понимаю, пап. – И, помолчав, добавила: – А все ведь считали, что у нас замечательная семья. Все. И я в том числе. Хорошо же вы заметали следы, – горько усмехнулась она.

– Да нет, Шура, это не совсем так, – ответил отец. – У нас действительно была неплохая семья – без скандалов и претензий друг к другу. Мы понимали, что нужно все сохранить, ради детей, разумеется. А что до моих терзаний – так она ничего не могла с собой поделать. Есть что-то такое, что неподвластно человеку. И в конце концов, повторяю: она ничего мне не обещала и была абсолютно честна. А все остальное – мои проблемы. Эту жизнь я выбрал для себя сам. Давай чаю, а, Шуренок? Тем более что водка кончилась. Хорош я, нечего сказать, – усмехнулся он. – Родную дочь спаиваю! – Он подошел к плите, снова поставил чайник и засыпал заварки в маленький пузатый заварной, с отколотым носиком, еще Асенькин, наследный и любимый. Налил крутого кипятка, накрыл заварной чайник чистым полотенцем («Пусть настоится») и снова сел за стол. – В общем, смириться со всем этим было непросто, а жить дальше было надо. Помогала работа. Ну, и еще ты и Катюха. Иногда мне казалось, что весь этот кошмар вот-вот закончится. Мама как-то постепенно стала приходить в себя. Или мне так казалось, или, точнее, хотело казаться. Хотя нет, так оно и было. Это было понятно только нам двоим – в смысле это была только наша личная, если хочешь, интимная жизнь. Да и потом, все эти хлопоты – ты, Катенька, заботы, дом… Помнишь, она начала тогда вязать?

Шура кивнула. Отец продолжал:

– И вязать, и шить. И училась у Асеньки печь пироги. – Он улыбнулся. – Правда, тесто у нее никогда не всходило, но для этого, наверное, тоже нужен талант. В общем, старалась, как могла. Иногда получалось, но чаще всего нет. И она страдала. Поверь мне, страдала. Пошла на работу, думала, что будет легче. – Отец опять замолчал и открыл новую пачку сигарет. – А дальше… Дальше случилась большая беда, Шура. Очень большая беда. Его, твоего отца, посадили. Было громкое дело, все газеты писали. Хищение в особо крупных размерах, злоупотребление и халатность. Девяносто вторая статья. С конфискацией, разумеется. В общем, пошли обыски и суды. Обыск ничего не дал – у него ничего не нашли и даже удивились, как скромно он живет. Но это роли не сыграло – срок грозил большой, да и дело было показательным. Я уверен, что его подставили – шуровал там главный бухгалтер. Но срок он все равно получил, чтобы другим неповадно было. Правда, немного сыграло роль, что у него был больной ребенок, но все равно хватило – восемь лет. Правда, потом его почти располовинили – пять лет усиленного режима и три года – «химия». Жена его тогда попала в психушку, сына определили в интернат. В общем, представляешь, что с ним было. С мамой. И с нами со всеми. Но что говорить про нас! Смешно. Вот тогда-то и начались мамины «командировки». Ну, это ты, наверное, помнишь. Ей давали свидания, максимум сутки. Жена его ездить не могла. А потом ты знаешь, Шура, что случилось, – мама начала пить. И я был совершенно бессилен – помочь ей у меня не получалось, сколько бы я ни бился. Все дело в том, что она совсем не хотела, чтобы ей помогали. Она оживала, только когда подходил срок поездки, а в остальное время была абсолютно безучастна ко всему. Ну, это ты помнишь – о чем говорить. Еще смерть Асеньки – мама тоже чувствовала свою вину. Она собиралась поехать к нему насовсем – после того, как его переведут на поселение. И даже сама просила меня положить ее в больницу, понимая, что надо хоть как-то привести себя в порядок. Но получила письмо, где он ей написал, что к нему приехали жена и сын, сняли дом в поселке. Ни врачей, ни условий там нет, но жена приехала, и он ничего с этим поделать не может. Вот после этого мама уже не поднялась – незачем было. Слава богу, ты уже не жила дома и всего этого не видела, да и Катенька жила в интернате. Последние недели были самые страшные – она уже совсем ничего не хотела, ей все было в тягость. Она все время говорила, что устала жить и страдать. И бог ей послал легкую смерть. Смешно говорить, но после последних лет ее жизни это было действительно избавление. – Он помолчал и спросил: – Знаешь, что меня мучает больше всего, Шурка?

Шура мотнула головой.

– То, что я ничего не смог сделать. Ни заставить ее меня полюбить, ни забыть твоего отца. Ни сделать ее хоть капельку, ну самую малость, счастливой. Ни избавить ее от болезни. Ни облегчить ее страданий. НИ-ЧЕ-ГО, Шурка! Я не смог ничего сделать. А говорят еще – сила любви. Значит, у нее она была, эта сила, а мне не хватило. Выходит, что так. – Отец замолчал. – И вообще, в этой истории победителей нет. Одни проигравшие.

– И ты еще винишь себя? – сказала Шура. – А про свою жизнь ты подумал? Про свою исковерканную и покореженную жизнь? Какое чувство вины, пап? Разве ты не делал все, что мог? И даже то, чего не мог? И ты еще казнишь себя? Эти двое сами выбрали свою судьбу.

– А я – свою, – ответил он. – И тоже, заметь, добровольно. Так что виновных искать смешно, девочка. Просто ты должна их понять и простить. А для того чтобы простить, надо хотя бы понять. И тебе самой станет легче жить. Господи, мы ведь с тобой забыли про чай! – улыбнулся он и достал чашки (свою – голубую, с золотым ободком, и Шурину – белую, с желтыми ромашками по краю), налил темную, почти черную, сильно настоявшуюся заварку. Потом достал из шкафа банку варенья и смущенно проговорил: – Вот, Леночка угостила, старшая медсестра. У нее дача в Купавне и большой сад. Говорит, в этом году сумасшедший урожай яблок. Совсем некуда девать.

Потом они долго пили чай и молчали. Отец опять стоял у окна и смотрел на уже темную, почти чернильную улицу. А потом он как-то собрался, подтянулся и повторил Шуре, что надо собираться в дорогу.

– Ты должна поехать, девочка, – настаивал он.

Шура молча мотала головой.

– Должна! – повторил он. – Ты думаешь, его жене было легко просить меня об этом? Но она же это сделала, Шура! И тебе это сделать нужно. В конце концов, ты это сделать просто должна.

– Я? – удивилась она. – Нет, пап. Вот здесь ты заблуждаешься. Глубоко заблуждаешься. Ничего я ему не должна. И потом, какие у меня перед ним обязательства? Кто он мне такой, в конце концов?

– Шура, ты уже не ребенок. Ты уже взрослая женщина! Со своей, кстати, непростой судьбой. Кто там знает, как сложится жизнь? А про долги – никто никогда не расплатится по счетам, как бы ни старался. На раздумья времени нет, и я не хочу, чтобы в дальнейшем ты о чем-то жалела или не смогла себя простить. Я понимаю, что тебе нелегко, но я тебя хорошо знаю, девочка, и надеюсь на твое благоразумие. – Он улыбнулся и положил свою крупную ладонь на Шурину руку.

– Это вряд ли, пап, – ответила она и убрала свою руку.

– Ну, смотри, – вздохнул он. – Тебе решать.

– Я у тебя останусь? – спросила Шура. – Ехать неохота, да и сил совсем нет.

– Конечно! – кивнул он. – В твоей комнате все постелено.

Шура встала со стула, собрала тарелки и чашки и поставила их в мойку.

– Иди, иди, – сказал отец, – я помою.

Она мотнула головой и включила горячую воду.

– Слушай, пап! – обернулась Шура к отцу. – А вот сейчас, сегодня, когда все это уже в прошлой жизни, почему бы тебе не устроить свою судьбу? Ты ведь еще совсем не старый мужчина, полный сил, умный, красивый, талантливый. Кому, как не тебе, а, пап? Нет, правда, послушай!

Он усмехнулся.

– Ну спасибо, конечно, за комплимент. Приятно это слышать из уст молодой и красивой женщины, пусть даже эта женщина – твоя дочь. Я ничего не загадываю, Шурка. Но не подавать же мне свою кандидатуру на брачный рынок, если таковой имеется? И потом, прошлой жизни не бывает, Шуренок, уж ты мне поверь! – Отец улыбнулся, подошел к Шуре и поцеловал ее. – Спать, девочка. Немедленно! Бросай эти плошки к чертовой матери!

В комнате было душно. Шура открыла настежь окно, и тут же ворвался, словно долго ждал этой минуты, прохладный и свежий майский ветер. Шура укрылась одеялом и блаженно вытянула ноги.

«Господи! Как я устала!» – подумала она. И приказала себе отключиться.

– Завтра! – прошептала Шура. Обо всем этом она подумает завтра.

Когда она проснулась, отца уже не было. На кухне, накрытый полотенцем, стоял пузатый бабулин чайник со свежей заваркой. Она умылась, выпила чаю, съела бутерброд с сыром и посмотрела на часы.

«Ну, вот, как всегда, опаздываю», – подумала она. Второпях подкрасила губы, провела щеткой по волосам и накинула плащ, внимательно и критически оглядела себя в зеркало и поправила выбившуюся прядь. «Ну вот – а теперь к метро, и бегом. И хорошо бы, если бы сразу подошел трамвай. Пешком точно не успею». Она протянула руку за ключами и увидела на полочке перед зеркалом почтовый конверт. Она открыла его – в конверте лежал билет на отходящий вечером поезд. В один конец. Она повертела конверт в руках, поразмышляв, положила его в сумочку и выскочила из квартиры.

На улице Шура запахнула плащ – утром еще было прохладно, но в город уже окончательно пришла весна. Она побежала на трамвайную остановку, и, на ее счастье, через пару минут подошел трамвай.

«Успею, – подумала Шура. – Слава богу, не опоздаю».

Ей действительно нужно было многое успеть. И ни в коем случае не опоздать.

Общие песни

Обычно это начиналось так… Впрочем, нет, надо рассказывать с самого начала. Дня за четыре начинали закупать продукты – обстоятельно, по списку. Потом составляли другой список – собственно самих блюд. Они долго сидели на кухне напротив друг друга и что-то бесконечно уточняли, корректировали и даже спорили, но, как правило, всегда сходились во мнениях. Вообще, с годами их взгляды, представления или суждения о чем-либо практически на все совпадали.

Потом мать закатывала рукава – и начинала трудиться. Она вообще ко всему относилась либо очень серьезно, либо очень легко, середины не было. Потом она начинала тревожиться, что не застынет холодец или не поднимется тесто.

Накануне отец ставил в гостиной большой раскладной стол. Когда стол был уже накрыт, мать садилась на стул, тревожно оглядывала то, что на этом самом столе стояло, и трагически произносила:

– Я так и знала: еды мало. Может не хватить.

Отец подходил к столу, на минуту замирал, а потом растерянно, с сомнением спрашивал мать:

– Ты думаешь?

Мать медленно кивала головой. Сын, в который раз наблюдая эту сцену, крутил пальцем у виска, уходил к себе и раздраженно хлопал дверью. Вечное наследственное сумасшествие, страх, что гости останутся голодными.

– Ну, есть как есть! – вздыхала мать и уходила – переодеваться и наводить красоту.

Наконец раздавался первый звонок в дверь.

– Открывайте! – кричала из ванной мать, докрашивая глаза.

Отец, уже в рубашке и галстуке, распахивал дверь, а мать выбегала из ванной, тоже уже при полном параде. В узкой прихожей начинались радостные вопли и суета. Отец выдавал заранее приготовленные тапочки, а мать принимала конфеты и цветы. И конечно, объятия и поцелуи. Гости отходили на шаг, придирчиво оглядывая друг друга и хозяев, хлопали по плечам, кокетливо поправляли перед зеркалом волосы, одергивали костюмы и платья. Потом шли на кухню перекурить и обменяться самыми свежими сплетнями. Наконец объявляли полный сбор, и все рассаживались по местам.

Гости оживленно оглядывали стол, просили передать друг другу то заливное, то оливье, подкладывали что-то соседу в тарелку, наливали женщинам в бокалы вина и, конечно же, хвалили мать:

– Ну, ты, Танька, как всегда!

Мать рдела и приговаривала:

– Кушайте, кушайте, мои дорогие!

А «дорогие» делали это с явным удовольствием и искренностью.

Потом опять раздавался звонок в дверь, и все хором кричали:

– Открыто!

Конечно, это приходила Лялька, мамина подружка еще школьных лет и героиня тайных грез ее сына в пубертатный период. У Ляльки и сейчас была талия пятьдесят восемь сантиметров. Опоздания ей прощались: она большой босс, директор рекламного агентства. Жизнь у Ляльки непростая, занята она по горло, и внизу, у подъезда, ее всегда ждал водитель.

Лялька грациозно присаживалась на стул, расправляла складки платья и объявляла, что голодна, как портовый грузчик. Мужики наперебой бросались за ней ухаживать. Она девушка хоть и холостая, но, понятное дело, не одинокая, однако в эту компанию всегда приходила соло.

– Ну их к чертям, – говорила Лялька про своих мужиков. – А то еще привыкнут к хорошему!

Мать гордилась Лялькой и радовалась, что та нашла время и приехала.

– А ты думаешь, я пропущу? Ну и где я еще поем такого холодца? – смеялась Лялька.

Дальше – опять звонок в дверь, и все дружно кричали:

– Гоша!

Действительно, появлялся Гоша, точнее, Георгий Владимирович Быстров, по прозвищу Быстрый, адвокат, владелец адвокатского бюро «Быстров и партнеры». Он, как всегда, был неотразим – костюм, ботинки, портфель, и пахло от него сигарами, дорогой кожей и горьковатым парфюмом. Рядом с Быстровым – очередная блондинка под метр восемьдесят, но на нее никто не обращал внимания. Все пили, закусывали, делились новостями и, конечно, сплетничали. Потом, утолив голод, немного расслаблялись – и наступал час икс.

Отец смотрел на мать, и она кивала: давай! Он вставал, шел в спальню и возвращался с гитарой, потом садился на стул, сосредоточивался и с гримасой на лице, чуть наклонив голову влево, начинал ее настраивать. Отец лукавил: гитара бывала настроена со вчерашнего дня, но ему самому надо было настроиться, и все прощали такое кокетство. Мать называла этот проигрыш «бесамемучас». Наконец он поднимал голову, смотрел на мать, у него темнели глаза и твердели скулы, а мать подтягивалась, выпрямляла спину и сцепляла руки в замок. Отец ей кивал – и она начинала петь. «Надежды маленький оркестрик». Все замирали и переставали есть и пить. Кто-то смотрел перед собой, кто-то – на соседа, кто-то тихо, совсем тихо подпевал. «В года разлук, в года смятений, когда свинцовые дожди лупили так по нашим спинам… – чисто выводит мать, и у всех влажнеют глаза. – И вечно в сговоре с людьми надежды маленький оркестрик под управлением любви».

Мать заканчивала песню, и все несколько минут молчали. Потом кто-то говорил «еще» – и мать начинала петь «Старый пиджак» и «Арбатский романс», потом вступала Лялька, и они вместе, на два голоса, пели «Ты у меня одна». А дальше гитару брал Гоша и, немного фальшивя, что неизбежно вызывало у отца ироничную усмешку, приятным баритоном начинал: «Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом. Это значит, очень скоро бабье лето, бабье лето». И эту песню уже подхватывали все.

Потом все недолго грустили, и кто-нибудь, вздыхая, предлагал выпить. Потом мать спохватывалась и начинала суетиться, вспомнив про горячее: беспокоилась, что пересушилась баранья нога. Нога торжественно вносится на блюде, в обрамлении картошки и маринованных слив. Большим охотничьим ножом отец начинал крушить эту красоту. Встрепенувшись, все опять оживлялись и наперебой протягивали ему тарелки.

– Нога нежнейшая, – выносил вердикт главный знаток и эксперт Гоша Быстрый, завсегдатай ресторанов.

Все опять с удовольствием ели и поднимали тост за мать.

– Ну что, чай? – спрашивала она, глядя на слегка осоловевших гостей.

– Подожди, Танюш, – останавливали материнский пыл собравшиеся.

Все притихали, отец опять брал гитару, и мать с Лялькой (это у них отлажено будь здоров) запевали на два голоса – мать чуть ниже, а Лялька чуть-чуть выше. Они выводили «Ах, эта красная рябина среди осенней желтизны, я на тебя смотрю, любимый, из невозвратной стороны», – и все печально подхватывали, хор становится нестройным, что немного сбивает Ляльку и мать.

После песни все почему-то вздыхали и несколько минут молчали, а потом гитару снова брал Быстрый и, картавя, кривляясь и слегка перевирая слова, пел Вертинского: «Сегодня наш последний день в приморском ресторане, мы пригласили тишину на наш прощальный ужин».

– Гошка, ну ты враль! – смеялась мать, отбирала у него гитару и передавала отцу.

Тот, чуть подкрутив после Гоши колки, пел, глядя на мать: «Милая моя, солнышко лесное!» И все смущенно отводили глаза, понимая, что сейчас они одни в комнате – мать и отец.

А потом Гоша просил отца спеть про муравья. Отец кивал и, вздыхая, начинал: «Мне надо на кого-нибудь молиться. Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться, поверить в очарованность свою».

И все видели, как темнеет у Быстрого взгляд, как он вздыхает и смотрит в одну точку, – и все отводили глаза, потому что как-то не очень привычно было видеть поникшего и потерянного Гошу, Георгия Быстрова по кличке Быстрый, владельца адвокатского бюро «Быстров и партнеры». Самого успешного из них.

Впрочем, о чем вы говорите? Кто считал в тот момент промахи и победы? Кто думал, на какой машине и в каком костюме кто при-ехал? Они тогда точно все были равны: успешные и не очень, на «Вольво» или на «Жигулях», одетые с оптового рынка или из бутика с Тверской. Сохранившие размер или расплывшиеся, потерявшие в жизненных боях свои некогда роскошные шевелюры или сохранившие их. Уверенные, что жизнь их прошла не зря, и сильно сомневающиеся в этом. Умеющие брать от жизни все и бредущие по ней тяжело, спотыкаясь и буксуя. Твердо знающие, чего они хотят в этой жизни, и растерянные и растерявшиеся. Они были равны – и они дружно, стройно и уверенно подхватывали:

Они были в тот момент прекрасны – все до одного. И каждый из них твердо был уверен, что он точно, почти наверняка, что бы ни случалось в этой жизни, выбрал по себе. И они остались вместе – основной костяк, ядро, двенадцать человек. Было бы больше – но, увы, кто-то уехал в неблизкие края. Слава богу, еще никого не хоронили. Тьфу-тьфу, не приведи господи!

А мать уже хлопотала с чаем – и все женщины, включая томную длинноногую Гошину блондинку, помогали ей накрывать на стол и резать пирог. А мужчины курили на кухне и о чем-то громко спорили.

Он со стыдом вспоминает, как тогда, в его неустойчивые пятнадцать, даже шестнадцать лет его все это раздражало. Да что там раздражало – просто бесило. С кривой ухмылочкой он присаживался на край стула, заявляя этим сразу: «Я тут у вас ненадолго, и не надейтесь», половиня какой-нибудь пирожок или кусок ветчины, презрительно хмыкал и кривил морду, слушая их заунывные песни и отвечая на их вопросы, смущаясь, когда отец слишком пристально смотрел на мать, а мать как-то по-особенному улыбалась ему. Потом резко вставал, бросал с издевкой короткое «спасибо» и удалялся в свою комнату. Господи, как надоели все эти «сопли в сахаре»! Он громко хлопал дверью и громко, очень громко включал свою музыку. «Металлику», например. Или садился за самопальные барабаны и начинал одурело по ним колотить.

Мать с тревогой смотрела на отца, а тот, тяжело вздыхая, растерянно пожимал плечами.

– Протест! – успокаивал умный Гоша и призывал вспомнить себя.

Одурев от своих барабанов, он хватал с вешалки куртку и выскакивал во двор.

Лет в девятнадцать, когда у него появилась первая серьезная девочка и он впервые начал серьезно сходить с ума, ему захотелось привести ее в дом. Девочка помогала матери накрывать на стол, тонко и красиво нарезала хлеб, подрезала длиннющие стебли роскошных чайных роз, любимых маминых, которые принес, конечно же, Быстрый, Лялька тогда сказала ему, как всегда, со своими хохмочками:

– Верной дорогой идете, товарищ! – и похлопала его по плечу. А потом тихо и серьезно добавила: – А ты молодец! Девочку-то выбрал правильную!

Потом эта «правильная девочка» сидела вместе со всеми за столом и подпевала. Она, конечно, не знала слов, путалась и иногда сбивалась, но он тогда просто смотрел на ее лицо. Просто смотрел – и ему становилось все ясно.

А когда были спеты все песни и съедена баранья нога и когда его девочка, надев мамин передник, мыла на кухне посуду, а отец провожал в передней последних гостей, мать, улыбаясь, шепнула ему:

– Берем?

Он кивнул, почему-то совершенно счастливый.

Вскоре он женился – на этой самой «правильной девочке» – и ни разу об этом не пожалел. Жить они начали сразу отдельно, в квартире бабушки, которую родители немедленно забрали к себе. И он, удивляясь себе, почему-то стал остро скучать по своим. Иногда заезжал по будням, невзирая на пробки и усталость, – так, на полчаса, просто посидеть с матерью на кухне и поболтать обо всем и ни о чем. А уж в субботу они выбирались уже вместе с женой обязательно. Она никогда не возражала.

Своя компания у них как-то не сложилась. Так, пара институтских друзей, один друг школьный. Пара подруг у жены – в основном телефонный треп. Иногда встречались где-то в кафе выпить кофе или пива. Но в гости друг к другу не ходили – как-то не было заведено.

Он спросил однажды у матери, почему это так.

– Вы сейчас очень разобщены, да и жизнь такая – всем не до кого и не до чего, – пожала она плечами. – Мы жили, а вы выживаете. Ужасно, конечно, но это, увы, данность. Мы – другое поколение, и у нас все по-другому. Раньше были только кухни, где мы собирались, а теперь неограниченные возможности. Правда, по-моему, люди потеряли больше, чем нашли, но это сугубо мое мнение.

Теперь он спрашивал мать:

– Ну когда же вы соберетесь?

И смущенно добавлял, что успел соскучиться «по всем нашим».

Мать отвечала: «Да, да, конечно», но он видел, что с годами им это стало все труднее и труднее. Оба работали – и мать, и отец, оба уставали.

Теперь он вызвался закупать продукты – и мать протягивала ему объемный список. Он привозил продукты и молодую жену на подмогу. И опять все парилось, жарилось и пеклось в четверг и в пятницу, а в субботу они с отцом вытаскивали с балкона раздвижной стол, а его жена ставила на скатерть парадные столовые приборы. Мать опять садилась на краешек стула и опять тревожно осматривала содержимое стола, и складывала руки на груди, тяжело вздыхала и произносила сакраментальную фразу:

– По-моему, мало еды!

Отец подходил к столу, внимательно оглядывал его и задавал один и тот же вопрос:

– Ты думаешь?

И мать медленно и трагично кивала головой.

– Вы сумасшедшие! – кричал он, хватаясь за голову, а его жена смеялась и успокаивала мать.

И снова раздавался звонок в дверь, все хором кричали:

– Открыто!

И отец раздавал в прихожей тапки и развешивал в стенном шкафу пальто и куртки. Мать торопливо докрашивала глаза в ванной, а он на правах хозяина рассаживал гостей по местам.

Снова все с аппетитом ели и нахваливали угощения, и снова все поднимали тосты за мать и за их прекрасный и гостеприимный дом. А он сидел и глупо и счастливо улыбался, потому что имел к этому дому самое непосредственное отношение и очень гордился этим обстоятельством.

Конечно, как всегда, Лялька опаздывала, и, как всегда, Быстрый приходил в умопомрачительном костюме и с очередной умопомрачительной блондинкой, и, как всегда, всем было на нее наплевать. Снова все сплетничали – так, понемножку, – и хвастались фотографиями детей и внуков, и курили на кухне. Как всегда, отец резал тонкими ломтями баранину и спорил с Быстрым, кому достанется самое вкусное – косточка от бараньей ноги. Все вспоминали, кому она досталась в последний раз, и путались в показаниях. Выигрывал всегда Быстрый. Мать говорила, что он наглец, и тот радостно с этим соглашался.

И конечно, отец брал гитару. Минут десять настраивал ее, а потом поднимал голову и внимательно смотрел на мать. Она вся подтягивалась и собиралась, и у нее взлетали вверх брови и светлели глаза – и она начинала петь. Она пела «Надежды маленький оркестрик», и все грустнели и хмурили брови, вспоминая свои «свинцовые дожди», лупившие по их спинам, но твердо знали, что снисхождение будет едва ли. Они это знали наверняка – потому что все уже знали про эту жизнь. И точно знали, что «снисхождения» не будет. А на последнем куплете их лица светлели, потому что они продолжали упрямо верить, что «вечно в сговоре с людьми надежды маленький оркестрик под управлением любви». Они подпевали, как всегда, нестройно и были прекрасны. И он гордился ими.

Потом брал гитару Быстрый и, как всегда немного фальшивя, пел, глядя на свою блондинку: «Зачем мы перешли на «ты»? За это нам и перепало на грош любви и простоты, а что-то главное пропало». Но она вряд ли понимала, о чем пел неисправимый романтик и, несмотря ни на что, наивный простак Гоша Быстрый, все еще надеющийся на большую любовь.

Снова чистым и низким голосом подпевала матери одинокая красавица Лялька. После он, сын, немного смущаясь, брал в руки гитару и запевал, глядя на свою молодую жену, – а она улыбалась и проводила рукой по его волосам.

Он пел о любви – потому что он очень любил их всех: и своих родителей, и свою жену, и всех этих немолодых и родных людей, которых знал всю жизнь. Он пел о любви – потому что все песни, в конце концов, о любви. И еще, конечно, о дружбе, верности, надежде и чести. Собственно, обо всем том, чему учили его всю жизнь. И все они, все двенадцать человек – костяк, ядро, все, кто не пропал в житейских бурях, все те, кто по-прежнему вместе, теперь уже, ясное дело, навсегда, такие разные и в чем-то, безусловно, похожие, – дружно и нестройно подпевали ему.

Привычка жениться

Яша Берендикер был мал ростом, почти тщедушен, лысоват и носовит. Но это не мешало ему слыть большим любителем женского пола. Впрочем, почему слыть? Так оно и было. Женщин он любил трепетно, горячо и пылко – словом, вкладывал в этот процесс душу и сердце. Ну и тело, разумеется. Женщины, надо сказать, его тоже без внимания не оставляли, чувствовали, видимо, искренность намерений. Яша был нежен, щедр, галантен, заботлив и услужлив: дарил цветы, не скупился на подарки и приносил кофе в постель. К тому же у него водились деньги, и неплохие, между прочим.

Яша работал фотографом. Служил сразу в нескольких журналах, газетах и фотоателье, здоровье, слава богу, позволяло. К тому же у Яши была престарелая мама, которую он очень любил, боготворил, можно сказать. Мама родила Яшу в тридцать девять, с большим риском для здоровья. Он считал себя большим жизнелюбом и был очень благодарен маме за то, что она, несмотря на запреты врачей, его родила.

Мама, конечно, мечтала, чтобы Яша поскорее женился – все-таки человеку уже за тридцать. И даже намечтала ему невесту – девочку тихую, скромную, разумеется, из хорошей семьи, маленькую, худенькую, кудрявую и кареглазую. Она приняла бы невестку всем сердцем и с дорогой душой, научила бы ее готовить фаршированную рыбу, форшмак и бульон с клецками. Но вкусы Яши и мамы категорически не совпадали. То есть абсолютно, вплоть до полного и тотального разногласия. Маме смириться с этим было трудно, почти невозможно, но она стоически терпела и надеялась на лучшее. Яше нравились совсем не те женщины. В душе он понимал, что мама, скорее всего, права, но ничего поделать с собой не мог. Природа брала свое: Яше нравились женщины яркие, крупные и высокие. Очень высокие. Впрочем, рядом с ним казаться высокой было нетрудно.

Со своей первой женой Яша познакомился на улице – та ловила машину. Когда Яша увидел ее на кромке тротуара, у него перехватило дыхание, и он резко затормозил. Это была высокая и довольно полная блондинка с большой грудью и голубыми глазами. Познакомились, разговорились. Ее звали Ольгой, и она была певицей из русского народного хора – пела в кокошнике и сарафане. Она рассказала, что живет с бывшим мужем в комнате в коммуналке. Муж-баянист – мерзавец и сволочь, таскает баб домой. Ольга в это время сидит на кухне. В общем, жизнь не сахар. К тому же вечные гастроли по провинции, холодные клубы, Дворцы культуры и воинские части. Яша слушал Ольгу, и у него рвалось сердце.

Назавтра решили встретиться. Яша пришел с букетом белых роз и пригласил ее в «Арагви». Заказал все, что можно, не скупился. Ольга оглядела стол, сглотнула слюну, уселась поудобнее и стала жадно есть. Яша смотрел и любовался. Хороший аппетит говорил о крепком душевном и физическом здоровье. Ольга не без удовольствия выпила триста граммов водки – еще бы, под такую закуску!

После «Арагви» Яша повез Ольгу домой. Долго целовались в машине. Она сморкалась, плакала и низким грудным голосом громко, очень громко пела Яше «Миленький ты мой, возьми меня с собой». У Яши от жалости рвалось сердце, но «взять с собой» было некуда.

И Яша начал действовать. Каждую неделю он объезжал детские сады и фотографировал детей. В день съемки мальчиков и девочек приводили в нарядных платьицах и костюмах. Яша сажал их на стул и давал в руки медвежонка или куклу, обещал, что вылетит птичка. Дети испуганно и торжественно замирали. Родителям он обещал, что если фото не понравится, то его можно будет не забирать и денег не платить. Это многих подкупало – и фотографии почти все с удовольствием забирали. Кому не хочется иметь дома лишний снимок любимого чада? К тому же халтурщиком Яша никогда не был.

Деньги потекли не речкой – рекой. Через полгода Яша купил квартиру у отъезжавшего на историческую родину дальнего родственника. По тем временам покупка квартиры была делом доступным. Квартира оказалась во вполне приличном состоянии и даже с мебелью (разумеется, за отдельную плату).

Ольга зашла в квартиру, села на стул и расплакалась, и у Яши от жалости и любви разболелось сердце. Она разобрала вещи, сварила кислые щи и предложила Яше сходить за бутылкой – отметить новоселье. А что, вполне нормальное желание.

На радостях Ольга крепко и много выпила – Яша был совсем не по этой части – и громко исполнила весь репертуар своего родного хора. Пела долго, с чувством и со слезой, а потом заснула прямо за столом. Яша с трудом, почти волоком, перенес ее в спальню. Она на минуту открыла глаза, с умилением взглянула на него, чмокнула его в нос, прошептала «миленький ты мой», икнула и, мощно всхрапнув, опять крепко заснула. Яша подумал, что Ольга, как Россия, – необъятная и непредсказуемая, и за это он любил ее еще больше.

Жили они хорошо, не скандалили, не ссорились. Ольга часто уезжала на гастроли – Яша ее жалел и предлагал бросить работу. Она не соглашалась, говорила, что еще не напелась. Яша встречал жену из поездок, жарил курицу и наливал теплую ванну с душистым шампунем. Когда Ольга выходила из ванной, он вытирал ее большим пушистым полотенцем, укладывал в кровать и укутывал одеялом. На стене плотным рядом висели ее фотографии – и на сцене, в костюмах, и в домашней обстановке.

Конечно, Яшина мама была недовольна: страдала со всей страстью и силой материнского сердца. Но что мама могла поделать? Только смириться и молиться. И это она самозабвенно и делала. В конце концов молитвы возымели действие – Ольга ушла от Яши, точнее, сбежала. В Гаграх, на гастролях, сошлась с метрдотелем местного ресторана Гиви Левановичем. Отбила короткую телеграмму: не ищи, бесполезно, вещи отправь с проводником.

Яша сначала хотел было ехать в Гагры разбираться с Гиви Левановичем, но потом передумал. В конце концов, если Ольга счастлива… И вообще, он желал ей только хорошего. Такое вот благородство и сила любви.

Яшина мама была счастлива и благодарила бога и опять с усердием принялась через знакомых искать сыну невесту, даже обратилась к свахе. Варианты, надо сказать, появлялись, и очень неплохие. Но Яша даже не хотел смотреть фотографии невест. Он тосковал по Ольге, правда, как оказалось, недолго. По совету друзей, от отчаяния и душевной боли он занялся спортом (убеждали, что поможет). Яша купил ракетку, белые шорты, бейсболку и еще абонемент на теннисный корт. Яша вышел на корт, расчехлил ракетку и через десять минут пропал – увидел ее. Вернее, ее ноги – стройные, загорелые и бесконечно длинные – до горизонта. У него заныло сердце. Потом он увидел ее в буфете: крупными глотками, откинув назад голову и открыв взору сильную, упругую шею, она пила воду из бутылки. Яша сидел за соседним столиком и любовался. Выпив всю воду, она со стуком поставила бутылку на стол, огляделась и, поймав Яшин встревоженный взгляд, широко улыбнулась, обнажив крепкие, со щербинкой, зубы.

Он посмотрел – рядом никого не было, значит, она улыбнулась ему. Он подошел к ее столику и предложил выпить кофе. Она еще раз улыбнулась и сказала, что это хорошая мысль, только она будет чай или сок, потому что кофе не пьет – спортивный режим. Яша взял два стакана сока, морковный и яблочный, а она рассмеялась и предположила, что он хочет, чтобы она лопнула. Яша смутился и представился, кивнув по-гусарски головой. Она ответила, что ее зовут Таня. Яша подумал: «Татьяна и Ольга» – и не к месту вспомнил «Евгения Онегина».

У Тани было скуластое, обсыпанное крупными веснушками лицо и задорный, курносый нос. Яша доходил ей примерно до подбородка. Поговорили о том о сем, и Яша отвез ее домой, робко предложив назавтра встретиться. Она согласилась.

Вечером следующего дня Яша с букетом белых роз ждал Таню у подъезда. Она вышла расстроенная и дерганая, вытирая ладонью злые слезы. Он спросил, в чем дело, но она только отмахнулась.

Поехали в «Арагви». Таня долго изучала меню и наконец заказала себе свежий салат и мороженое и принялась без особого удовольствия ковыряться в салате вилкой. Яша расстраивался, что у Тани плохой аппетит. Она отмахивалась: режим. Таня была профессиональной теннисисткой, то есть спортсменкой. Говорила, что склонна к полноте и поэтому очень следит за весом. Взяли бутылку «Киндзмараули». Таня выпила половину бокала и сразу захмелела – спортивный режим.

Она рассказала, что живет с маленьким сыном Петькой и родителями в крошечной двухкомнатной квартире. Еще частенько заходит сильно пьющий брат. Заходит на неделю или на две, поссорившись с законной. Пьет с горя без продыху, вместе с ним и батя. На второй неделе присоединяется мамаша. И все они дружно грызут Таню за то, что она родила без мужа. В общем, мрак и жуть, хоть из дома беги – а бежать-то некуда. Хорошо еще, сборы выручают – там хоть можно отоспаться, но душа болит за Петьку – как он там без нее?

Яша слушал Таню, и у него ныло сердце – конечно, от жалости. Потом он повез ее домой, и они долго целовались в машине. Яша даже немного устал и вспотел, а Таня все никак не уходила.

– Маленький ты мой, хороший такой! – словно удивлялась она и гладила Яшу по голове.

Через месяц он перевез Таню к себе, естественно, вместе с сыном Петькой. Петька был рыж, вихраст и конопат, носился по квартире как подстреленный, поливал из-за угла Яшу из водяного пистолета, залепил замочные скважины пластилином, засветил пленку в Яшином фотоаппарате, писал мимо унитаза. Но Яша его полюбил. Через три месяца расписались.

Яша прописал Таню к себе и усыновил Петьку. Теперь вихрастый, конопатый и курносый Петька носил фамилию Берендикер. В квартире стояли в рамочках Танины фотографии – на корте и дома, с Петькой и без. Яшина мама, конечно, была в ужасе, особенно когда они всей семьей приходили к ней в гости, а маленький Петька устраивал показательные выступления. Мама опять горячо молилась и просила у бога справедливости.

Яша с Таней жили хорошо. Иногда, правда, спорили по поводу Петькиного воспитания. Тане не нравилось, когда Яша делал Петьке замечания. Чтобы ее не травмировать, Яша откладывал воспитательный процесс на время Таниных отъездов на сборы – тогда он учил Петьку мыть посуду и поднимать крышку унитаза. В пять лет благодаря Яше Петька уже довольно бегло читал и решал простые задачки по арифметике. Яша варил ему кашу на завтрак и суп на обед. Таня приходила с тренировок усталая, садилась на кухне на стул и вытягивала на табуретке свои божественные ноги. Яша подходил, делал ей массаж и мечтал, чтобы скорее наступила ночь.

Первого сентября Яша отвел Петьку в первый класс, Таня была на соревнованиях. И в первый же день, придя за Петькой после уроков в школу, выслушал от учительницы кучу замечаний по поводу поведения ученика первого класса «А» Берендикера Петра. Он Петьку пожурил, но все-таки повел в кафе-мороженое, убеждая, что начало занятий в школе – большой праздник.

Таня приехала с соревнований с хорошими результатами и блуждающими глазами. Ночью, когда сильно соскучившийся Яша обнял ее и прижал к себе, она в голос заплакала и призналась, что она влюбилась и изменила ему. До утра они плакали вместе. Яша утешал Таню и умолял не расстраиваться, Таня утешала Яшу и просила о том же – не расстраиваться. Под утро, крепко обнявшись, они наконец уснули.

Утром Яша сделал Петьке бутерброды и отвез в школу. Вернувшись домой, сделал Тане крепкий чай со смородиновым листом и сварил два яйца в мешочек. Таня еще спала. Они решили поговорить и выяснить все на свежую голову. Яша предложил Тане не спешить и не пороть горячку, а подождать – может, все рассосется. Таня яростно вертела головой и твердила, что обманывать она его не может, слишком ценит и уважает. Но и завязать со своим баскетболистом тоже не может – это выше ее сил. В общем, решили разводиться.

– А Петька? – спросил Яша.

Таня глубоко вздохнула и опять расплакалась.

– А жилье у твоего хахаля есть? – тихо спросил Яша, подавая ей стакан воды.

– Ты что? – Она укоризненно посмотрела на мужа. – Я же говорила тебе, что он не местный. Из Саратова. Живет в общежитии.

– И где же вы собираетесь жить? – осторожно спросил Яша.

Таня удивилась.

– Здесь, а где же еще? Ты же не можешь оставить ребенка без жилплощади. И потом, здесь же у Петьки школа! – почти с возмущением сказала она.

Яша вздохнул и пожал плечами. Наверное, Таня права. В конце концов, она мать, и она должна думать о ребенке, а не о нем, бывшем уже муже. Яша собрал вещи и в тот же вечер уехал к маме. Петька из своей комнаты крикнул ему: «Пока!»

Конечно, Яшина мама была счастлива. Но это с одной стороны. Понятно с какой. А с другой стороны, ей было до боли жалко квартиру, к которой Таня не имела ни малейшего отношения.

– Ты идиот! – говорила она сыну.

– Но там же ребенок! – возражал Яша.

– Точно идиот, – уже совсем уверенно повторяла мама, тяжело вздыхая. Но при этом думала: «Черт с ней, с квартирой. Главное, что он выскочил из этой ситуации. А плата… так за все в этой жизни приходится платить. А уж тем более – за собственную глупость». Она была женщиной умной и к тому же имела богатый жизненный опыт.

Зажили вдвоем. Яша оказался в раю: каждый день свежая сорочка, на завтрак – оладьи со сметаной, обед из трех блюд плюс закуска, свежие газеты на тумбочке у кровати. Ни одна из жен не заботилась о нем так, как мама (впрочем, тоже мне новость). Но по Тане он, конечно, тосковал и по Петьке тоже. Раз в месяц отвозил Тане алименты и ходил с Петькой в зоопарк или в кино.

Как-то раз в журнале предложили командировку в Иваново – делать фоторепортаж на камвольном комбинате. Ехать никто не хотел, кому нужно Иваново? Все хотят в Париж или, в крайнем случае, в Прагу. А Яша поехал с удовольствием: все впечатления, все перемена мест. Поехал на машине – а что, почти путешествие!

Гостиница в Иванове была затрапезная, хуже некуда: батареи почти не грели, вода из крана ржавыми каплями всю ночь стучала по голове, а на завтрак в буфете подавали только яйцо под майонезом и кофе цвета грязного песка.

Комбинат поразил Яшу масштабом, гулким шумом цехов и стойким едким запахом пыли и машинного масла. Девушки в пестрых ситцевых халатах и косынках хлопотали у своих станков. Репортаж брали, естественно, у бригадира и передовика производства Любы Команиной, девушки крупной, даже излишне, очень высокой, на голову выше своих товарок, с большой, пышной грудью, на которой трещали хлипкие пуговицы халатика, и с крепкими и полными ногами.

На комбинате Люба была личностью известной – передовик, бригадир да еще и секретарь комсомольской организации комбината. Стоит ли говорить, что, увидев ее, Яша сразу потерял свою бедную голову?

После репортажа они долго пили чай с сушками в красном уголке, Яша неотрывно смотрел на Любу, а она краснела и отводила взгляд.

Вечером, после смены, Яша повез Любу домой. Жила она на окраине, в собственном доме, в большой многодетной семье. Яша пообещал, что приедет на следующие выходные. Он держал Любу за руку, а она пыталась вырвать руку и опять густо краснела.

Яша сдержал обещание – теперь он ездил в Иваново каждую неделю после работы, захватив цветы и торт – Люба была сладкоежка. Они гуляли по парку, катались на аттракционах и ели мороженое, а вечером целовались в машине у Любиного дома. Промотавшись так три месяца, вконец измученный Яша сделал Любе предложение. Она расплакалась, долго сморкалась в большой цветастый носовой платок и наконец согласилась.

Шумную свадьбу справили в доме невесты. Яшина мама приехать отказалась – от всех этих событий у нее обострилась гипертония.

После трехдневной свадьбы Яша привез Любу в Москву. Она зашла в квартиру, поставила на пороге чемодан и села в кухне на табуретку, заняв собой все пространство. Яшина мама стояла в проеме кухни со скорбным лицом, сложив на груди маленькие ручки.

Ночью Люба опять плакала, а Яша ее утешал и гладил по голове. В соседней комнате плакала Яшина мама, только ее никто не утешал.

Наутро Люба решила понравиться свекрови и сварила макароны. Поставила кастрюлю на стол, предварительно щедро посыпав их сахарным песком.

Яшина мама зашла на кухню и в ужасе спросила:

– Это что?

Люба расплакалась и убежала в свою комнату. Вечером мама твердо сказала, что нужно разъезжаться и разменивать квартиру. Яша удивился, но согласился.

Разменялись довольно быстро – и вскоре Яша с Любой переехали в однушку у метро «Беляево». На стене висели Любины фотографии – Люба на Красной площади, у Мавзолея Ленина и на Ленинских горах. Как многие провинциалы, она любила фотографии на фоне памятников культуры.

Москву Люба не полюбила и боялась ее. Сварив нехитрый обед, она сидела, подперев голову рукой, смотрела в окно и тосковала по семье, комбинату и родной комсомольской организации.

Однажды она поехала погостить домой. С удовольствием два часа полола огород, топила баньку и пила с сестрами чай из самовара в саду, а наутро пошла на комбинат, вдохнула запах пыли и машинного масла, услышала гул станков и разревелась.

Вечером Люба пошла на почту и заказала телефонный разговор с Москвой. Она долго плакала и объясняла Яше, что назад не вернется. Яша пожелал ей счастья. Хорошие люди всегда желают счастья тем, кого любят.

Яшина мама окончательно поверила в мудрость всевышнего и попросила знакомую сваху искать для Яши невесту. Сваха долго не соглашалась, помня о ненадежности клиента, но Яшина мама была настойчива, как никогда. Все невесты проходили тщательный отбор, как в отряд космонавтов. Больше осечек Яшина мама допустить не могла. Наконец претендентка была одобрена – образованная девочка из приличной семьи, врач-педиатр. Милая, тихая и скромная. И – чудо! Она была маленькая, тоненькая, кудрявая и темноглазая. Словом, точно такая, как намечтала мама. Это определенно был знак.

Мама показала Яше фотографию невесты. Невесту звали Соня. Яша внимательно разглядывал снимок.

– Ну? – нетерпеливо спросила мама.

Яша равнодушно пожал плечами.

– В каком смысле? – спросил он.

– Только не делай из себя идиота, – попросила мама.

Яша тяжело вздохнул и сказал:

– Ну хорошо.

Это было руководство к действию. Мама хорошо знала своего сына. Яше, честно говоря, было все равно. Он просто очень любил свою маму и не хотел больше ее огорчать. В конце концов, мама всегда оказывалась права, не признать этого было бы нечестно.

И Яша позвонил Соне. И Яша встретился с Соней. И Соня оказалась хорошей девочкой – сваха не обманула. Они приходили в гости к Яшиной маме и пили чай, а мама к их приходу пекла яблочный пирог. Они приходили в гости к Сониным родителям, а Сонина мама пекла пирожки с капустой. И они опять долго пили чай. С Сониным отцом Яша разговаривал о политике. Сониной маме Яша сделал парадный портрет на фоне старинного трюмо. Наконец, Соня вылечила Яшину маму от радикулита. Это стало последней каплей. Через пять месяцев Яша сделал Соне предложение. Познакомили родителей. Купили платье невесте и костюм жениху. Заказали ресторан.

Соня переехала к Яше только после свадьбы. Все приличия были соблюдены. Яшина мама сказала, что у нее прошла гипертония. Яша подумал, что только ради одного этого стоило жениться.

Зажили они, в общем-то, неплохо. У Сони был хороший характер – ровный и покладистый. Мужа понапрасну она не пилила. Каждый вечер звонила Яшиной маме, справлялась о здоровье (кстати, передавать свой богатый кулинарный опыт маме не пришлось – Соня прекрасно умела готовить). Придраться было абсолютно не к чему – даже если бы очень захотелось. Впрочем, Яша иногда находил повод. Понимал, что несправедливо, но ничего не мог с собой поделать – хотя придирки и брюзжание были совсем не в Яшином характере.

Родители с нетерпением ждали внуков. Яша не торопился, хотя в принципе к детям относился положительно.

Жизнь текла спокойная, тихая и размеренная, о такой только мечтать. Но мечтать как-то ни о чем не хотелось. Яша приходил вечером с работы, съедал вкусный ужин, садился пред телевизором и щелкал пультом. Соня приносила чай в подстаканнике и печенье с корицей – все, как любил Яша, – сама садилась в сторонке и вязала Яше теплый свитер с оленями – из синей шерсти, к его голубым глазам. Казалось бы, что еще человеку надо?

Яша не сделал ни одной Сониной фотографии – при том, что внешность у нее была яркая и выразительная. Года через полтора Яшин школьный друг Борька, сваливший в Штаты, прислал Яше гостевое приглашение. Борьке очень хотелось похвастаться своими успехами – длинной американской машиной, похожей на крокодила, новым домом, похожим на нормальное человеческое жилище, и женой-итальянкой, похожей на Мадонну Рафаэля (так, по крайней мере, казалось Борьке). И еще прелестными детьми, похожими на кудрявых и пухлых купидонов.

Яша купил полкило черной икры в синей жестяной банке, коробку конфет «Красный Октябрь», бутылку армянского коньяка «Ани» и павловопосадский платок с красными розами на синем фоне для Борькиной итальянской жены. Поменял во Внешторгбанке пятьсот долларов из расчета один доллар к шестидесяти восьми копейкам по тогдашнему справедливому курсу, не без труда взял билет – и через девять часов после взлета обнимал довольного и слегка разжиревшего на обильных американских харчах любимого школьного дружка.

Они внимательно рассматривали друг друга, хлопали по плечам и наконец обнялись. Из аэропорта ехали долго, часа два, и Яша как завороженный смотрел в окно.

Борькин дом показался Яше шикарным, машина – роскошной, дети – прелестными, а жена – просто милой и симпатичной. Яша достал подарки, и изумленные хозяева накинулись на икру. В тот же вечер, естественно, выпили весь коньяк. На десерт Яша ел диковинный волосатый фрукт под названием киви. Борька взял неделю отпуска, что по американским понятиям было почти подвигом. Яша был от Америки в полном восторге. Все ему нравилось – и небоскребы, и одноэтажные частные дома, и ровные, как зеркало, дороги, и длинные и безлопастные американские машины, и магазины, убивающие наповал своим одуряющим изобилием, и любезные улыбки продавцов и официантов, и просто воздух свободы и ощущение неограниченных возможностей.

По вечерам у телевизора пили пиво, а Борька уговаривал Яшу перебираться в Америку насовсем. Яша сомневался и задавал нудные вопросы. Борька убеждал, что в Америке Яша непременно устроится – хорошие фотографы везде в цене.

– Будешь снимать свадьбы и дни рождения, – убеждал Борька. – Аведон, ясен пень, из тебя не выйдет, но машину купишь, причем сразу. Потом дом. Возьмешь кредит – здесь все так делают. Отдыхать поедешь на Гавайи – и это только по первости. Ну а потом – Европа и так далее.

Яша молча слушал Борьку и тяжело вздыхал. Ночью совсем пропал сон. Яша взвешивал «за» и «против». Получалось так на так.

До отъезда оставалась неделя. Яша купил видик, плащ и туфли маме, костюм и сумку Соне и большую пожарную машину Таниному сыну Петьке. Себе – только джинсы и тенниску, на большее денег не было.

В предпоследний день поехали с Борькой напоследок пошататься по Манхэттену и на обратной дороге попали в аварию. Слава богу, так, ерунда – все живы-здоровы, но полицию, естественно, вызвали, в Америке без этого никак. Виноватым признали Борьку. Он, дурак, начал спорить с полицейским – неистребимая совковая привычка. Короче говоря, суд да дело – их забрали в участок.

В полицейской машине Борька продолжал возмущаться, но уже, к счастью, по-русски. Полицейский за рулем смотрел на них в зеркало и усмехался. Яша, естественно, нервничал и не понимал, чем кончится дело.

Их провели на второй этаж, наказали ждать и вести себя тихо. Они сели на стулья, Яша с укором посмотрел на Борьку и покрутил пальцем у виска. Тот тяжело вздохнул и развел руками.

Примерно через полчаса дверь открылась, и в комнату вошла женщина, одетая в форму лейтенанта, – высоченная и крупная мулатка. На бейджике были крупно написаны ее имя и фамилия. Фамилию Яша не запомнил, а вот имя оказалось прекрасным. Звали ее Изабель. У Яши задрожали колени, а по спине пробежала тонкая струйка холодного пота.

Борька, вовсю кокетничая с прекрасной Изабель, мягко пытался доказать свою правоту. Она слушала его молча, чуть наклонив голову набок, постукивая карандашом по поверхности стола. Когда Борькино красноречие иссякло, она вздохнула, сказала «о’кей», попросила подождать пару минут и вышла из кабинета. Борька сидел красный как рак и нервно барабанил пальцами по столу.

– Спроси ее, она замужем? – хрипло спросил Яша.

– Ты мудак? – ответил Борька.

– Почему? – удивился Яша.

Отпустили их примерно через час, вручив квитанцию на довольно увесистый штраф. В машине Борька радовался, что легко отделались.

Дома выпили полторы бутылки водки. Яша попросил разрешения позвонить в Москву. Он кричал маме в трубку, что Америка прекрасна и он абсолютно уверен, что жить надо только там и больше нигде. Он рассказывал маме про небоскребы, магазины и океан. Про американские продукты, рестораны и доброжелательный американский народ. Про Борькин дом и его машину. Про возможности и перспективы. В общем, заливался соловьем.

Мама слушала его молча, без обычных скептических комментариев. Когда Яша наконец остановился, она тихо и угрожающе спросила:

– Ну что, опять?

Она слишком хорошо знала своего сына Яшу Берендикера. Да и потом, материнское сердце – вещун. Это всем известно.

Яша счастливо рассмеялся. Теперь он знал наверняка, как ему надо действовать Он был спокоен, доволен и счастлив. Перспективы казались ему обнадеживающими и радужными.

На следующий день он занял у Борьки денег и послал на адрес полицейского участка огромную корзину белых роз. Разумеется, с указанием адресата.

Цена и плата

Этот сон давно перестал быть навязчивым кошмаром. Еще одно подтверждение тому, что человек ко всему привыкает. Проснувшись, она опять застонала: ну зачем? Сколько можно, господи! Столько лет! Но, видимо, на это срок давности не распространялся.

Все было как всегда: длинная и узкая, совсем без мебели, комната, с дощатым некрашеным полом. Тусклый свет, голая лампочка на потолке и серые цементные стены. Они стоят гуськом, друг за другом, низко опустив головы. На них – серые, холщовые, до пола рубашки, из-под которых выглядывают худые и босые ноги с плоскими и бледными ступнями. Руки закрыты рукавами рубашки. Лиц не видно. Они молчат – не тянут к ней руки, ничего не просят. А что просить, когда их лишили главного – жизни. Просто не позволили жить. Странные, словно инопланетные, существа. Эти трое – абсолютно безлики.

Чуть поодаль от них, на полу, стоит светлая деревянная колыбелька. В ней спит щекастый румяный и кудрявый младенец с длинными ресницами и пухлыми ручками. Вполне осязаемый младенец. Его хочется поскорее взять на руки и прижать к себе, но дотянуться до него невозможно. Она старается изо всех сил – но ничего не выходит.

На этом месте она, совершенно обессиленная, просыпалась. Долго лежала в кровати с открытыми глазами – закрыть их было страшно. Потом вставала, шла в ванную, умывалась холодной водой и постепенно приходила в себя. Дела не ждали. И надо было жить дальше.

Однажды пошла к психологу. Та, умница, объяснила. Каждый нормальный человек, сказала она, живет с чувством вины и раскаяния, просто у всех – разный болевой порог. Кто-то относится к этому как к неизбежной и рядовой процедуре, а для кого-то это очень травматично. Вы относитесь ко вторым. Надо научиться уживаться со своими страхами, договариваться с ними – и станет легче.

Психолог оказалась права. Почти права. Со временем она даже к этому привыкла, на-училась относиться как к неизбежному, к данности. И этот сон действительно стал приходить все реже и реже. Наверное, будь она человеком верующим, было бы легче. Верующим всегда легче – на все есть свои объяснения, можно пытаться отмолить. А так – своими словами. Но как было, так было. В общем, жизнь, как ей положено, продолжалась.

Первый раз это случилось по молодости и по глупости – как обычно это бывает. Скорее претензии к партнеру – он был старше ее на десять лет. Но расхлебывала, как водится, она, женщина. Впрочем, какая там женщина? Девчонка, восемнадцать лет. Он, кстати, ни от чего не отказывался, даже предложил оставить. Она рассмеялась. Оставить? Ну так, для интереса, посмотреть, какой получится. У него, правда, уже было двое – от разных жен. Она посоветовала ему почаще общаться с уже имеющимися.

– Да и замуж я в ближайшее время не собираюсь, – добавила она. – По крайней мере за тебя.

Он, правда, все устроил – и больницу, и врача. Отвез рано утром, купил яблоки и сок, поцеловал, сказал, что завтра обязательно встретит. Она кивнула и пошла.

Там все было буднично и обычно – конвейер. Одни входили, другие выходили с пеленками между ног. Последнее, что она помнит перед уколом, – это лицо врачихи. В очках, с черными усами над верхней губой. Она наклонилась к ней и сказала:

– Первый раз? А знаешь, как опасно? Можешь потом не родить.

«Гадина, – подумала она. – Ведь только что положила мой полтинник в карман».

Замуж она, кстати, вышла через год, по большой любви. И родила дочку. Господи, девочка моя! Какое счастье! Вся жизнь теперь была в этом крохотном и бесценном комочке.

«Попалась» она снова через год, как часто бывает. Гуляла с дочкой на улице и вдруг до судорог захотелось жареной рыбы. Если сейчас же не съем – умру. Зашла в какую-то зачуханную кулинарию и купила полкило жареной мойвы. Съела прямо на улице, в сквере. Отпустило. И сразу поняла, в чем дело.

Позвонила мужу – он тут же приехал. Пытались обсуждать, но она все время ревела, слушать ничего не хотела. За год не спала ни одной ночи – ходила тощая и бледная, как тень. Жуткие роды помнила как вчера. А говорят, физическая боль быстро забывается. Фигушки! Она помнила весь этот ужас и спустя тридцать лет. (Правда, потом поняла, что бывает боль пострашнее физической. Но это будет позже, значительно позже, когда она натворит еще много бед и наделает еще целый ворох глупостей.)

Муж пытался ее отговорить, но она была непреклонна и, самое главное, абсолютно уверена в своей правоте. Он тогда тяжело вздохнул и сказал:

– Ну, как знаешь. Решать тебе.

Она и решила. Понятно как. Снова долго, по знакомым, искали «своего» врача, чтобы обязательно с обезболиванием. В плановом порядке, по направлению из поликлиники обезболивание не предусматривалось – сойдет и так.

Больница находилась в каком-то странном, почти мистическом, месте, словно на острове. Вокруг ничего – ни домов, ни дорог, только старый и страшноватый заброшенный парк. Древнее, разбитое и облупившееся здание – отбитое крыльцо, разрушенные колонны. Видимо, больница доживала свои последние дни.

Она вошла внутрь без тени сожаления и сомнений. Хотелось одного – чтобы все это поскорее закончилось. Выдали халат на пять размеров больше, чем нужно, и разношенные мужские тапки. Посадили на койку, застеленную серым сырым бельем, и велели ждать. В палате лежали три женщины с грелками со льдом на животах. Одна стонала сквозь сон, а две другие в полный голос общались – у них все было уже позади.

Скоро ее позвали. Врачиха оказалась вполне приветливой и милой, только от нее сильно пахло терпкими и душными духами. Замутило. «Но скоро все это кончится», – с облегчением подумала она. В палате она уснула и только почувствовала, как нянька положила ей на живот что-то холодное. «Лед», – догадалась она.

Проснулась от резкой боли внизу живота. Прежних товарок по палате уже не было – на их местах лежали другие. Подошла нянька и сурово скомандовала:

– Собирайся! Нечего разлеживаться. Дома отоспишься.

Она медленно оделась, собрала вещи и вышла на улицу. Уже стемнело, и было боязно идти через этот страшный парк, хотелось скорее выйти на дорогу и увидеть освещение, машины и дома. Она прибавила шагу. Из первого попавшегося автомата она позвонила домой. Услышала плач дочки и сказала мужу, что сейчас поймает такси. Хотелось скорее к дочке, ей казалось, что она не видела ее целую вечность. Торопила таксиста: ну, пожалуйста, быстрее! Ворвавшись в квартиру, она скинула пальто, схватила дочку на руки, прижала к себе – и громко, в голос, разревелась.

А дальше – дальше потекла обычная жизнь. С заботами и хлопотами, проблемами и тревогами. В общем, как у всех. Дочка росла и радовала родителей. Хорошая получилась девочка, беспроблемная. Мама говорила, что таких детей можно иметь десяток. А вот с мужем отношения разладились. Что-то сломалось – и они стали почти чужими людьми. Жили по инерции, без особой радости.

Когда дочка пошла в первый класс, у нее случился служебный роман. Сначала все было так, что называется «провести время». А потом закрутило – будь здоров. Они сами не ожидали и даже растерялись. Выходные теперь стали каторгой. Ждала понедельника, скорее бы на работу. Он, ее возлюбленный, был уже два года как разведен. Ей было хуже, у нее какая-никакая, а семья, приходилось соблюдать приличия.

На тридцатилетие – праздновали, конечно, дома, семьей – сильно закружилась голова и затошнило. Сначала подумала: алкоголь. Дошло все дня через три. Конечно, ужаснулась. Знала точно, что не от мужа, – они уже давно спали в разных комнатах.

На следующий день рассказала любимому. Он растерялся, а потом с сомнением сказал:

– А может, оставить?

Она с удивлением посмотрела на него. Вроде планов на совместную жизнь они никогда не строили. Она почему-то была тогда твердо уверена, что, несмотря ни на что, от мужа не уйдет. Думала о дочке – сама росла без отца, – а отцом ее муж был прекрасным. Это все и объясняло.

Мужу ничего объяснять, слава богу, не пришлось – было лето, и он жил на даче. Наступили другие времена, и нужды в знакомом докторе уже не было. Повсюду, как грибы, разрастались частные клиники. Отдельная палата – пожалуйста, обезболивание – на здоровье, только платите деньги.

Любимый отвез ее рано утром. Погода стояла чудесная, абсолютно оптимистическая погода. Путь был неблизкий, но ехали молча.

Потом он сказал:

– По-моему, мы что-то делаем не так.

Она отмахнулась:

– Да нет, все правильно. Рожать хорошему человеку чужого ребенка?

– А мне? – спросил он.

– А что, ты уже готов? – усмехнулась она.

Он ничего не ответил.

«Все правильно, – подумала она тогда. – Все я делаю правильно».

В клинике все прошло без сучка без задоринки – прекрасная палата, вежливые врачи. Никаких тебе нянечек с окриками и грязными тряпками.

Через три часа она вышла на улицу. Его машина стояла у подъезда.

– Ты что, не уезжал? – удивилась она.

Он покачал головой.

– Мне почему-то казалось, что ты можешь передумать, – ответил ее любимый.

– Это вряд ли, – жестко ответила она. – В конце концов, это тяжеловато – все брать на себя.

– А разве я от чего-то отказываюсь? – обиделся он.

– Просто кому-то из нас надо было бы быть порешительней, – ответила она.

Потом она часто думала, что надо было тогда уйти от мужа. Все и так катилось в тартарары, на что она тогда рассчитывала? Что все еще образуется? Ведь понимала, что вряд ли, что конец их семейной жизни был уже ясен. И тогда жизнь наверняка сложилась бы по-другому. Но что рассуждать? Как вышло, так вышло. Просто казалось, что впереди еще так много времени, и такая длинная жизнь, и что она еще точно все успеет. В этом она практически не сомневалась.

От мужа она ушла через год. Продолжать жить во вранье было невыносимо. Расходились муторно и тяжело. А разве бывает по-другому?

Новая жизнь сначала тоже складывалась непросто. Сошлись два взрослых состоявшихся человека, со своими «примочками» и «тараканами». Но все вывезла любовь. И скоро все ее сомнения, правильно ли она поступила, ушли. Правильно, безусловно, все правильно. По-другому просто и не могло быть.

Только с детьми больше не получалось. А как они хотели! Мальчика, непременно мальчика. Для полного комплекта, ведь девочка уже была. Конечно, ходили к врачам. Те разводили руками – вы оба определенно здоровы. В чем дело, не понимал никто. Оставалось только надеяться. Вот тогда она в первый раз подумала… Такой счастливый брак! И они так хотели общего ребенка! Нет, нет, отношения у дочки с отчимом сложились прекрасные. Да какой, право слово, отчим? Он стал ей прекрасным отцом, близким, родным человеком, родные отцы такими бывают нечасто. Но тогда еще было уйма сил, планов и здоровья – и так хотелось ребенка.

С годами они смирились. Ну что поделаешь, не получилось. Работали, путешествовали, принимали гостей. В общем, жили полной жизнью. Но все еще мечтали, что говорить, все еще надеялись!

Забеременела она через десять лет. Ей уже исполнилось сорок, а мужу – пятьдесят. Как они тогда растерялись! Уже практически и не надеялись. Да что там – уже просто перестали об этом думать, понимали, что немолоды и нездоровы. И их привычная размеренная жизнь обоим нравилась и обоих вполне устраивала. Врачи были категоричны. Во-первых, возраст, кстати, обоих родителей – а это уже проблемы с генетикой, совсем не шутки, это группа риска. Во-вторых, не все так гладко со здоровьем, причем у обоих. Это риск удваивало. Она тогда подумала о дочке, естественно. И еще о маме и муже. А если с ней что-нибудь случится? Ну, если не дай бог что? Имеет ли она право так рисковать? Конечно, бывали женщины с проблемами и посерьезней, которые плевали на разговоры про риски, не обращали внимания на уговоры врачей и шли напролом до конца. Но она, видимо, не входила в ту когорту смельчаков. А может, привыкла все продумывать и просчитывать. Или банально испугалась сложностей и оказалась трусихой. Ходила к врачам по кругу, как цирковая лошадь, и не знала, как быть.

Все решил разговор с дочкой. Та посмотрела испуганными глазами, прошептала:

– А если что, мамочка? Я же не смогу без тебя! – Уткнулась ей в руки и разревелась.

Тогда все и решилось. Она твердо сказала:

– Ничего не будет. Ты – это самое главное, что есть у меня в жизни.

В тот момент много что наложилось, как будто все было против них. У мужа начались проблемы с бизнесом, да еще какие, реальная угроза остаться без куска хлеба. Как следствие – микроинфаркт: надо было его вытаскивать. У дочки закрутился бестолковый роман со взрослым женатым человеком. Она совсем потеряла голову и сутки напролет рыдала у нее на плече. Попала в больницу свекровь. В общем, силы были на исходе. Возле всех надо было крутиться и принимать участие. Все ждали от нее помощи – впрочем, как всегда. И она поняла, что ей нужно делать. Какие сомнения?

Вот тогда ей досталось по полной программе! Как будто был заранее написан весь сценарий ее страданий и мук. Сначала ее не взял наркоз, хороший, качественный наркоз. Все – наживую. Врачи ничего не понимали. Все было сделано как надо. И она, обычно терпеливая, кричала в голос от боли. Слышала все звуки адской машины, выдиравшей из нее жизнь. Наверное, тогда вместе с куском плоти из нее вытащили и душу.

Муж сразу увез ее из больницы. Оставаться там было невозможно. В машине она мечтала: «Только бы скорее домой! Забраться под одеяло и выпить снотворное. И провалиться, и ни о чем не думать. Хотя бы сегодня, хотя бы сегодня». А как просыпаться назавтра и жить дальше, она пока не представляла. Хотя нет, наверное, догадывалась.

Назавтра она уже не встала. И через день – тоже. Родные забили тревогу через две недели. У нее ничего не болело; она просто лежала с закрытыми глазами и не хотела смотреть на этот мир.

Началась бесконечная череда врачей. Сначала – светил-профессоров, потом пошли экстрасенсы и биоэнергетики, кореец-иглотерапевт, травники и знахари. Напоследок муж привез из деревни какую-то бабку. А она все не вставала. Врачи разводили руками и назначали новые обследования. Муж выносил ее из машины на руках. Ничего плохого не подтверждалось, а она все равно не вставала. Муж и дочь ходили на цыпочках, говорили шепотом. В доме отчетливо пахло бедой.

Вот тогда она поняла, что бывает боль пострашнее физической, куда страшнее. И еще чувство вины – непреходящее, неизбывное. И она все поняла про свою болезнь. Светила не поняли, а она поняла.

Стало ясно, какой нужен врач. Нашли. И врач подтвердил ее предположения.

– Болезнь века? – слабо улыбнулась она.

Врач покачал головой.

– А знаете, почему Ван Гог отрезал себе ухо?

Она не знала.

– Для того, чтобы физической болью заглушить душевную. Потому что физическую терпеть оказалось легче. Но теперь, слава богу, все значительно проще, есть препараты.

И началось лечение. Но еще около года из дома она не выходила – не было сил. И слезы лились беспрерывно, неиссякаемым потоком, который она никак не могла остановить.

Весной, в первые теплые дни, муж повез ее за город. Уже несмело пробивалась первая молодая трава, и даже появились маленькие желтые цветочки, названия которых она, конечно, не знала. Она сидела на раскладном стуле, глубоко дышала и смотрела на лес. Муж собирал хворост для костра. Потом сорвал две веточки вербы и протянул ей. Она поднесла вербу к лицу и закрыла глаза. Ветки пахли весной. Она вдруг подумала, что давно не ощущала никаких запахов, подставила лицо мягкому, еще не набравшему тепла солнцу и впервые за многие месяцы улыбнулась. Муж присел на корточки возле нее, взял ее руку и заплакал.

А потом они решили купить дачу. На последние деньги. Каждые выходные садились в машину, брали корзинку с бутербродами и термосом и мотались по Подмосковью.

Она точно знала, какая ей нужна дача: маленький домик с терраской и березки на участке. Им несказанно повезло – они нашли ровно то, о чем мечтали: совсем еще нестарый дом в три комнаты, с печкой и открытой террасой. На участке росли сосны и две большие березы, а рядом цвели незабудки.

Они сами покрасили рамы, поклеили свежие обои и купили на террасу большой круглый стол. Под окном она посадила незатейливые цветы – нарциссы, бархатцы и примулу. Повесили занавески на окна и фотографии на стены. Дом сразу стал живым и родным.

Тогда показалось, что все налаживается. Но именно тогда она начала видеть эти сны: ее нерожденные дети – трое совсем безликих, в сиротских, серых, словно из казенного дома, рубашках. С опущенными головами и босыми ступнями. Они, как всегда, стояли гуськом, друг за другом. И совсем ничего не просили и не тянули к ней рук. А чуть поодаль, на некрашеном деревянном полу, стояла колыбелька с румяным толстеньким младенцем. С тем, который обязательно должен был родиться. Она видит его так явственно, что даже во сне у нее начинает болеть сердце. Он, тихо посапывая, безмятежно спал, и на его пухлых щеках лежала тень от длинных и пушистых ресниц. Как же хотелось его взять на руки!

Она просыпалась и никому – ни мужу, ни дочке – не рассказывала про эти сны. Зачем? Это была только ее боль. У всех и так была непростая жизнь. Иногда помогало снотворное, но она понимала, что злоупотреблять им не стоит. Иногда думала: ну, может, хватит? разве она не расплатилась по всем квитанциям? Но, видимо, человеческая жизнь и человеческие страдания совсем не тождественны. Получалось, что так.

И не было Маргариты, которая умолила бы Воланда не подавать Фриде платок. Не было.

Потом она пошла работать – вспомнила о своем дипломе учителя младших классов. Работала много и тяжело, здорово уставала и, слава богу, почти не видела снов.

А потом выскочила замуж дочка – влюбилась по уши в хорошего парня, и через три месяца уже шили свадебное платье.

Очень хотелось внуков, просто до дрожи, и молодые не заставили долго ждать. Через девять месяцев после свадьбы дочка родила мальчика. Это был лучший младенец на свете – самый умный и самый красивый. С нежными, светлыми кудрями, длиннющими ресницами и ямочками на щеках. Каким счастьем было просто держать его на руках и прижимать к себе! Она поклялась, что будет самой лучшей бабушкой на свете. Впрочем, так оно и было.

Зависть

Галина лежит на диване, как Даная, так же красиво. Впрочем, все, что она делает, красиво. Ника так считает – абсолютно, кстати, искренне. Кожаная узкая юбка слегка задралась, демонстрируя длинные, полноватые, но все еще очень стройные ноги. Одна рука закинута за голову, а вторая держала сигарету. Тоже красиво. Руки очень ухоженные, с длинными красивыми пальцами и прекрасным темно-вишневым маникюром. Немного откинув голову назад и сложив в трубочку губы, Галина выпускает в потолок тонкую струйку дыма. Ника, как всегда, не может оторвать от Галины глаз. Смотрит на нее как завороженная, любуется лицом – гладким, очень белым, с яркими синими глазами, широкими темными бровями, прямым носом и крупным, пухлым, манящим ртом с полоской идеальных, белоснежных зубов. Длинные, темные, густые волосы, закрученные на затылке в небрежный пучок. Кофточка с глубоким декольте. А что, такую грудь не грех и выставить, сплошное богатство. Не то что Никин первый, и то с натяжкой, номер. И это после двоих-то детей!

Ника мысленно оглядывает себя и тяжело вздыхает. Угораздило же уродиться такой серой мышью! Вот родители постарались. Это про таких, как она, говорят: «Ни кожи ни рожи». Одно сплошное недовольство собой. А как по-другому? Роста ничтожного, вес – ученицы шестого класса. Фигуры нет и вовсе – ручки тоненькие, ножки кривенькие, волосы серенькие и тусклые. Глазки, ротик, оборотик – вот и получилась Ника. Никакая. Ника – никакая. Вот и каламбур, прости господи.

В соседней комнате возятся сыновья – пятилетний Вовка и трехлетний Колька. Орут как резаные, разносят комнату по кускам. Полная свобода.

Галина морщится и кивает в сторону детей:

– Усмири!

Ника обижается, но не подает вида – усмирять детей, конечно, смешно. Украдкой глядит на часы – скоро с работы должен при-ехать муж Виталик.

«Успеть бы проветрить», – с тоской думает она.

Галина тем временем в пятый раз просит сварить кофе. Ника бросается на кухню и заодно ставит разогревать кастрюлю с борщом – Виталик ждать не любит. Галина тем временем продолжает рассуждения.

– Ну что Савельев? – медленно растягивая слова, говорит она. – Да, конечно, человек небедный. Практически олигарх. Подарки не из последних. Шуба, машина, бриллианты. Ко дню рождения – гарнитур из розовых сапфиров. Не банально. Дом с прислугой. Казалось бы, что еще надо? Но есть один веский аргумент, который перечеркивает все положительное. Ложиться в койку с ним просто мука. Нечеловеческие страдания. У него какой-то особый запах, Ну, специфический такой, понимаешь?

Ника отрицательно мотает головой. Галина опять морщится.

– Ничего не помогает – ни духи, ни дезодоранты. Это же не запах нечистого тела – он чистюля будь здоров! Это просто его запах, понимаешь? И его ничем не перебьешь. Гормоны, наверно, – тяжело вздыхает Галина. – Ничего не могу с собой поделать – тошнит. Прямо к горлу подкатывает.

Ника, у которой в арсенале имеется единственный сексуальный опыт, с мужем Виталиком, тоже вздыхает и кивает понимающе.

Галина продолжает:

– А Могилко? Нет, сама подумай, можно в трезвом уме взять фамилию Могилко?

– А ты не бери, – говорит Ника. – Оставайся при своей.

– Так он же настаивает! И дети, нет, ты только представь, будут Могилко. Девочка, например. Или мальчик. Да там еще трое детей в анамнезе и три жены. И все – Могилко. Хорошие дела.

Галина привстает и раздраженно тушит окурок.

– Или вот Забельшанский. Фамилия что надо. Подходящая фамилия. Только живет с сестрой-дебилкой. Та голая по квартире ходит. Говорит, что принимает воздушные ванны. А мне кажется, что братца соблазняет. Нимфоманка, по-моему, на мужиков бросается. К нему друзья перестали в гости ходить – боятся. Он говорит, что ее ни за что не бросит, совесть не позволит. Сама – ни убрать, ни приготовить. Все он, как за малым дитем. Ну, мне это надо? Еще отравит меня из ревности. И не сядет, у нее справка. А жаль. Неплохой он мужик, этот Забельшанский. Умный, интересный. И не бедный, – добавляет Галина. И опять тяжело вздыхает.

Ника опять смотрит на часы – муж запаздывает. «Пробки, наверное», – думает она. Галина перехватывает взгляд.

– Психуешь? – усмехается подруга.

Ника пожимает плечом.

– Вот я и думаю, – говорит Галина. – На черта все эти мужья и дети? Только нервы и потерянное здоровье.

Она кивает на дверь детской, из-за которой раздаются дикие вопли.

– Ну, знаешь! – обижается Ника. – Дети – это счастье. Надежда на старость. Оплот.

– Я тебя умоляю! – с пафосом восклицает Галина. – Себя-то не смеши! Будешь этот «оплот» до сорока их лет тянуть. А потом уже ни на что сил не хватит. Даже на себя.

Потом долго молчат, и Ника, честно говоря, рада, что Виталик задерживается в пробках. Идет на кухню и выключает борщ.

– Принеси бутербродик! – кричит Галина.

Ника вздыхает и режет колбасу, сыр и хлеб. Тоненько, как Галина любит. Подруга жует бутерброд – хлеб, сыр и сверху колбаса – и опять рассуждает:

– Или вот Аркадий. Нет, ну надо, чтобы так угораздило! Шесть лет учиться в институте – и стать патологоанатомом. Нет чтобы хирургом или гинекологом. Там – бабки, почет и уважение. А здесь? Я с ним даже есть за одним столом не могу. Не могу на его руки смотреть. Так и представляю, как он этими руками в трупах копается.

– Так он же в перчатках! – удивляется Ника.

– Какая разница? – возмущается Галина. – Не могу, и все. И еще мне кажется, что от него анатомичкой пахнет.

– Все тебе пахнет! – в сердцах бросает Ника. – И потом, откуда ты знаешь, как пахнет в анатомичке?

– Представляю, – отрезает Галина. – У меня очень хорошо развито воображение.

– Даже слишком хорошо, – соглашается Ника.

Потом из детской пулями вылетают разгоряченные растерзанные мальчишки, и Ника утирает сопливые носы и оправляет им одежду. Галина брезгливо морщится и поднимается наконец с дивана.

В прихожей она долго и тщательно красит губы ярко-красной помадой, разглядывает себя в зеркало и наконец надевает шубу – коричневую норку густого шоколадного цвета.

Ника смотрит на эту норку и переводит взгляд на вешалку, на свой китайский пуховик пятилетней давности. Ника тяжело вздыхает. Галина, покрякивая, застегивает черные замшевые ботильоны на высоком каблуке.

– Ну а что ты на Новый год? – спрашивает она.

Ника отвечает дрожащим голосом:

– Господи, ну ты еще спрашиваешь! Все как всегда. Приедут свекор со свекровью, брат Виталика с детьми. Я буду стоять трое суток у плиты: холодцы, пироги, индейка, сто пятьдесят салатов – они все пожрать не дураки. Конечно, все сожрут и выпьют. Потом будут смотреть этот дурацкий телевизор и подпевать Пугачевой. В три ночи соберутся на улицу поджигать петарды.

Ника замолкает и кривит лицо.

– А потом все опять проголодаются и снова усядутся жрать. Дальше всех надо устроить на ночлег. Достану белье и буду стелить постели. Все улягутся, а я буду мыть посуду, – она всхлипнула. – а часов в семь утра пойду под бочок к Кольке или Вовке, потому что на моей кровати будут храпеть до обеда свекор и свекровь. А утром всех корми завтраком и снова мой посуду. Потом еще поздний обед, часов эдак в шесть. Ну и, дай бог, к ночи они все уберутся.

Ника опять всхлипывает и замолкает, вконец обидевшись на жизнь.

– Кошмар! – трагически произносит Галина. – Просто кошмар какой-то.

Так она, видимо, проявляет сочувствие.

– Семья! – вздыхает Ника. – Вот такая проза.

Галина тоже вздыхает и завязывает на шее ярко-красный шелковый шарф.

– Да уж! – отвечает Галина.

– А ты? – спрашивает вконец обиженная на судьбу Ника.

– Я? – тянет с ответом Галина. – Ну, не знаю. Пока не решила. Савельев предлагает ресторан – «Турандот» или «Пушкин», Забельшанский зовет на дачу к приятелям. А Могилко и патологоанатом еще составляют бизнес-план.

– Ага, – мрачно острит Ника. – Могилко – в могилу, а патологоанатом – в прозекторскую.

– Дура, – отвечает Галина, и обе они начинают в голос смеяться. – А еще тридцатого на работе корпоратив, – вспоминает Галина.

– Везет! – с завистью откликается замученная бытом и детьми Ника, мечтающая поскорее выйти на работу.

Потом они чмокают друг друга в щеки, и Галина наконец выходит из квартиры. Ника бросается в комнату и распахивает настежь окно – Виталик не любит запах табачного дыма. Потом летит в комнату к мальчишкам и приходит в ужас от причиненных убытков.

Вскоре на пороге возникает муж, недовольно ведет носом – запах табака еще плотно стоит в квартире. Долго моет в ванной руки и садится за стол. Ника пляшет вокруг него, а он с брезгливой миной на лице начинает есть борщ. Что поделаешь – Виталик всегда чем-нибудь недоволен. «Но зато он верный муж и хороший отец», – думает Ника. И она, между прочим, права.

Галина садится в машину, заводит мотор и включает Патрисию Каас. Она кладет локти на руль и долго смотрит на улицу. На улице плавно и медленно, словно в загадочном танце, кружат крупные редкие снежинки. Она вздыхает, приоткрывает окно и медленно трогает с места.

Назавтра, подхватив мальчишек и пластиковые клетчатые сумки, Ника отправляется на рынок.

Галина, приняв дома перед работой косметичку, которая делает ей массаж и накладывает маску из распаренного овса, неспешно собирается на работу. Сегодня в ее турбюро все равно работы не будет – все готовятся к корпоративу. К трем часам столы уже накрыты. Галина выходит из своего кабинета начальницы и придирчиво оглядывает стол. Она знает: веселье продлится до позднего вечера. Домой никто торопиться не будет – почти все девчонки свободные, разведенные или холостые. Только Оля Гречишникова семейная, за ней в восемь заедет муж. После ее поспешного ухода девчонки раскиснут, и веселье сойдет на нет. Все вспомнят, что дома их никто не ждет – в лучшем случае мама или подросший ребенок, до смерти довольный, что родительница задерживается и не выносит мозг. Уже изрядно принявшие на грудь сотрудницы начнут вспоминать свои былые любовные истории и по ходу дела хвастать и, естественно, привирать. Потом Галина раздаст всем сувениры, что-нибудь вроде геля для душа и коробки с «Рафаэлло», вызовет такси – и все наконец разъедутся по домам. По дороге, им по пути, завезет домой Ленку Кулагину, которая, как обычно, здорово наберется. И в машине, не стесняясь водителя, одинокая и бездетная Ленка, икая, будет в голос выть и проклинать судьбу. А Галина будет утешать ее и вытирать пьяные и честные слезы.

Ника притащит с рынка тяжеленные сумки, разденет вспотевших мальчишек, накормит их обедом и встанет к плите. У плиты она будет стоять и весь следующий день, до вечера. У нее сильно разболится спина и затекут руки. А потом она будет накрывать на стол: стелить парадную белую скатерть, к концу праздника напрочь убитую, в пятнах вина и масла, ставить на стол праздничный сервиз и бокалы, грустно думая, что не все тарелки и рюмки доживут до следующих торжеств. А дальше она будет перекладывать из кастрюль и мисок салаты и пирожки, обязательно в нарядные хрустальные плошки, и с волнением поглядывать на часы – родственники мужа явятся не позже восьми вечера. Это у них называется «проводить старый год». Она, конечно, очень устанет и будет счастлива, если выкроит хотя бы полчаса и просто полежит на диване.

Галина проснется тридцать первого не раньше двенадцати. Куда торопиться? Потом долго будет валяться в постели и щелкать пультом от телевизора. Найдет какой-нибудь старый, сто раз просмотренный, любимый фильм, обязательно досмотрит его до конца, раздражаясь на навязчивую рекламу, и обязательно всплакнет в конце – это уж непременно. Потом она решит сварить овощи для салата, но передумает. Будет постоянно проверять, не разрядился ли мобильный телефон. У телефона – полная батарейка, но он будет упорно молчать. Днем она выпьет бокал вина и ляжет спать. Проснувшись, спустится в магазин, купит салатов в пластиковых коробочках – столичный и селедку «под шубой», – бутылку итальянского шампанского и еще большой и очень калорийный торт, украшенный ядовитыми кремовыми цветами. Вернувшись, отключит мобильник, наденет старый любимый халат, густо намажет жирным питательным кремом лицо, не перекладывая из пластиковых контейнеров салаты, откроет бутылку дорогого шампанского и снова усядется у телевизора. В двенадцать, когда начнут бить куранты, она нальет большой бокал шампанского, поднимет его и пожелает себе «большого человеческого счастья». Всплакнет, съест весь салат и всю селедочную «шубу» прямо из коробки, столовой ложкой будет есть очень сладкий и противный торт, посмотрит «Огонек» с одними и теми же опостылевшими до боли лицами и примерно в час ночи уляжется спать. Перед этим, понятное дело, наревевшись по полной программе. Перед сном она подумает про Нику и представит, как за Никиным столом собирается вся большая Никина семья, где все порядком надоели друг другу, но где все друг за друга горой. Это уж точно. Галина тяжело вздохнет, укутается в одеяло и попытается уснуть.

А Нике будет не до телевизора и не до слез. Она будет челноком мотаться между кухней и комнатой, безуспешно пытаясь уложить валящихся с ног детей. Индейка, как всегда, пригорит, и она расстроится до слез. Свекор заснет в кресле перед телевизором, свекровь будет требовать чаю с тортом, а золовка пьяненько, но громко затянет про темно-вишневую шаль. Дети, конечно же, не уснут и будут бегать по комнатам и хватать со стола конфеты, чтобы назавтра на щеках буйным цветом расцвели малиновые розы диатеза. За окном будут рваться петарды, и про них все вспомнят и захотят «на воздух». На следующий день все проснутся не раньше трех и, естественно, захотят пообедать. Ника с трудом упросит мужа погулять с детьми и будет опять носиться между комнатой и кухней и бесконечно разогревать, накрывать и подавать. К позднему вечеру, выпив в последний раз чаю, родственники наконец выкатятся. В бессилье Ника сядет в прихожей на банкетку и расплачется. Но впереди ее ждет большая уборка – пылесос, швабра, мочалки и щетки. К ночи, свалившись «без задних ног», она подумает про Галину. Она представит, как Галина в длинном вечернем платье входит в зал ресторана и в ее ушах переливаются всеми цветами радуги розовые сапфиры. Галина садится в кресло, и официант наливает в ее фужер французское шампанское. Потом Галина ест икру и фуа-гра, и ее приглашают танцевать. Или, например, вот так: Галина сидит у камина, в котором уютно потрескивают дрова. Галина в брючках и мягком свитере. У нее распущены волосы. В углу комнаты стоит пушистая елка, и на ней искрятся разноцветные лампочки. Потом Галина накидывает дубленку и идет на улицу. Естественно, не одна. На улице они играют в снежки или просто, дурачась, валяются в сугробе.

Ника тяжело вздыхает и пытается уснуть. Нет, она совсем не из завистниц, просто почему-то ей за себя очень обидно. Она, конечно, совсем не выспится – ведь дети просыпаются, как всегда, рано. И снова с утра начнутся привычные хлопоты.

Первого января Галина проснется к полудню. Спокойно примет душ и усядется пить кофе. Потом позвонит какой-нибудь одинокой подружке и протреплется с ней до обеда. А дальше они решат, что хорошо бы сходить в баню, а потом поужинать в японском ресторане. И запирая за собой дверь, Галина подумает, что в ее жизни все не так уж плохо. В конце концов, у нее есть здоровье, молодость и красота. И, что немаловажно, деньги. Она ни от кого не зависит и может наслаждаться свободой. В машине она даже замурлыкает какую-то прилипчивую песенку.

А Ника вечером, уложив мальчишек спать, сядет наконец с мужем у телевизора, нальет обоим крепкого, только что заваренного чаю, положит на тарелку пирожки – из тех, что удалось сберечь от буйной оравы гостей, и с удовольствием оглядит прибранную квартиру. Они будут сидеть долго, до позднего вечера, смотреть по телевизору все подряд и наслаждаться тишиной и покоем.

В общем, каждый будет проживать свою жизнь – кому какая отпущена.

Maдам и все остальные

Мадам умерла в пятницу вечером, в больнице. Кира с тоской подумала, что такие долгожданные выходные безнадежно пропали. А это значило, что отменяется утренний сон в субботу – долгий и сладкий, потому что надо ехать в квартиру к Мадам и искать белье и платье, копаться в ее шкафах. Ехать в больницу – отвозить вещи. Забирать из больницы то, что Мадам уже никогда не понадобится. Общаться с жуликоватыми агентами ритуальных услуг. Выбирать гроб. Заказывать отпевание. Обзванивать родню и знакомых (впрочем, насчет этого Кира сильно сомневалась). В общем, Мадам в очередной – и, скорее всего, последний раз, – как обычно, подложила свинью.

Ночью Кира спала плохо – оно и понятно, перед такими хлопотами. Утром в субботу набрала Нью-Йорк. Трубку снял Митя.

– Ну ты даешь, ночь на дворе! – сонным голосом возмутился он.

– Мать умерла, – сказала Кира.

– Да? – удивился он. – А почему?

Кира разозлилась:

– Да потому, что ей восемьдесят три года. Вполне весомая причина.

– Ну да, в общем, – согласился он.

Она слышала, что он вышел из спальни, закурил. Голос его окреп.

– Короче, тебе надо вылетать, Митя, – вздохнула Кира.

– Как ты себе это представляешь? – опять возмутился он. – Виза, билеты, как я успею?

– По-моему, все решаемо, – устало ответила она.

– Это тебе так кажется, – почти обиделся он.

– Ну, смотри, дело твое. Спокойной ночи, малыш.

Она сидела на кухне и смотрела в окно. По небу неспешно плыли тяжелые серые облака, обещавшие дождь. Кира налила в чашку кофе, закурила и опять взяла телефонную трубку.

Трубку на том конце взяли на седьмом звонке. Раздалось Каринино протяжное:

– Ало-у!

– Здравствуй, – сказала Кира. – В общем, умерла бабушка. Надо ехать в больницу и все оформлять. Отвезти в больницу вещи. Заниматься всем этим, короче говоря.

– Кир, ты что? – возмутилась Карина. – У меня четвертый месяц. Пузо тянет, тошнит, мне, знаешь, совсем не до этого.

– А мама? – спросила Кира.

– При чем тут мама? – резонно удивилась Карина.

– А при чем тут я? – спросила Кира. И положила трубку.

Она вошла в квартиру Мадам – и в нос ей ударил запах старости и пыли. Она прошла в квартиру, открыла настежь окна и сняла пальто. С портрета на стене на нее смотрела Мадам, как всегда, с вызовом и укоризной.

– Ну вот, моя милая, – сказала Кира. – Хочешь или не хочешь, а придется заниматься всем этим мне. Родственники у тебя еще те. Как всегда, соскочили. Впрочем, есть в кого.

Кира вздохнула, открыла шкаф и стала перебирать вещи. И вспоминать.

* * *

В лифте Митя обнял ее и сказал:

– Мадам – человек специфический, и это мягко говоря. Вообще-то она Бармалейша будь здоров! Но ты не тушуйся. А то точно сожрет.

Он рассмеялся и чмокнул Киру в нос. Она жалобно улыбнулась.

Мадам открыла дверь и долгим оценивающим взглядом посмотрела на Киру.

– В общем, так, мам. Это Кира, моя жена. Прошу любить и жаловать.

Мадам молчала. Было видно, что «жаловать» и тем более любить она вовсе не собирается.

– Почему сюда? – спросила Мадам.

– А куда? – удивился Митя. – Кира не москвичка, живет в общежитии.

– Ну, в этом я не сомневаюсь. – Мадам развернулась и пошла в свою комнату.

Кира растерянно стояла на пороге. Митя рассмеялся:

– Ну вот, я так и знал – испугалась!

Он взял ее за руку, и они зашли в квартиру.

Кире тогда было семнадцать. Студентка-первокурсница. Мама и папа в Калуге.

С Митей она познакомилась на улице – обычное дело. Встречались три месяца. Мотались по улицам, целовались в подъездах. В общежитии было строго – никаких гостей, тем более мужского пола.

Им казалось, что друг без друга они не проживут и дня. Выход один – пожениться, чтобы каждый день вместе, каждую ночь. И конечно же, на всю жизнь. Кто бы сомневался?

На следующий день Мадам отчеканила:

– О прописке не мечтай. Я не идиотка.

– А мне и не надо, – тихо ответила Кира.

– Ну, расскажи, – усмехнулась Мадам.

В общем, зажили. У них своя полка в холодильнике. Жили на две стипендии. В воскресенье Кира делала уборку – пылесосила, мыла кафель, плиту. Мадам выходила из своей комнаты и указательным пальцем проводила по поверхности мебели, проверяла на чистоту. Вечерами, по счастью, дома бывала редко – театр, подружки.

Хуже всего было в выходные по утрам, когда все сталкивались на кухне. Кира предлагала Мадам омлет, а та демонстративно разбивала на сковородке два яйца и жарила на соседней конфорке. Кира уходила в комнату и плакала. Митя утешал, смеялся и просил не обращать внимания.

Через полгода Кира поняла, что забеременела. Взяла в поликлинике справку – очень тошнило и кружилась голова. Полусидела-полулежала на высоких подушках. Открывала глаза, и на нее начинал падать потолок. Рядом с кроватью стоял большой эмалированный таз. Мити дома не было.

Мадам без стука вошла в комнату, села на стул напротив кровати. Обе молчали. Потом Мадам сказала:

– Это невозможно.

– Что? – спросила Кира.

Мадам кивнула на ее живот.

– Беги, пока не поздно, на аборт.

– Вы что, с ума сошли? – задохнулась Кира.

Та медленно покачала головой:

– Отец у Митьки был шизофреник. Там по всему роду идет эта болезнь. Через третье поколение. Страшные судьбы. Всю жизнь по психушкам. Его родная сестра повесилась. Брат прыгнул с моста. В шестнадцать лет. Он сам, Митин отец, всю жизнь на препаратах. Тяжелейших. Месяцами не вставал с кровати. – Она замолчала и тяжело вздохнула. – Ты этого хочешь?

Ошарашенная Кира медленно покачала головой.

– Тогда беги. Беги, пока время есть. Через третье поколение, понимаешь?

Кира кивнула.

– Я могла бы от тебя это скрыть, но у меня есть совесть. Митьке ничего не говори – ему будет стыдно от того, что ты все знаешь про его отца. Придумай что-нибудь, ну, что еще рано, успеете или по показаниям. В общем, решай сама. Моя совесть чиста.

И вздохнув, Мадам вышла из комнаты.

Кира сидела на кровати, обхватив колени руками. Это все было невозможно. Страшно. Дико. Ужасно. Она вспомнила соседскую девочку в Калуге – слабоумную, с трясущимися ручками и струйкой слюны на подбородке. Девочка не понимала слов и смотрела на людей пустыми, немигающими глазами.

Через неделю Кира сделала аборт. Митя среагировал как-то удивительно спокойно:

– Рано, говоришь? Ну что, наверное, ты права, малыш. Все еще у нас с тобой будет.

Но – странно – отношения их после этого стали постепенно ухудшаться. Сначала остыла страсть – их уже так не бросало друг к другу, потом начались придирки, ссоры, а потом и скандалы. Так проскрипели еще два года.

Потом Кира ушла. В общежитие она не вернулась – сняла вместе с подружкой Ленкой комнату в коммуналке. Помогали родители.

Митю она долго не могла забыть, но жизнь, как водится, брала свое. Кира окончила институт и пошла на работу. Через два года вышла замуж, теперь уже официально – с загсом, рестораном, белым платьем и пластмассовым пупсом на машине.

Но семейная жизнь не заладилась – Кирин муж очень хотел детей. Ничего не получалось – три выкидыша за три года. Бесконечные больницы и врачи, уколы и таблетки, тревоги и страхи. В результате развелись.

Муж быстро женился, и у него родились двойняшки – мальчик и девочка. Он позвонил Кире и сообщил радостную весть. Она ответила «Сволочь!» и горько расплакалась.

Потом Кира купила однокомнатный кооператив – спасибо родителям. Перешла на другую работу, стала неплохо зарабатывать. Сошлась с мужчиной по имени Борис. У него была семья, и Кире он ничего не обещал. Но ее все устраивало. Она привыкла к своему одиночеству и даже уже находила в нем прелесть и удовольствие.

Однажды в автосервисе (что-то случилось с машиной) она встретила Митю. Тот очень изменился – пополнел, полысел. Он очень обрадовался встрече, уговорил зайти в соседнее кафе.

За кофе он рассказывал, что успел два раза жениться, родить в одном браке дочь, в другом – сына, но как-то не сложилось, и он вернулся к Мадам.

– Как она? – тихо спросила Кира.

– Да все так же, – хохотнул он. – Строит меня и живет в свое удовольствие. Внуки ей до фонаря. Я тоже. Все как обычно.

– А дети твои, как дети? – спросила Кира.

– А что дети? – удивился он. – Нормальные дети. Дочка в музыкалку ходит, вроде у нее способности. А сын со своей матерью в Германии – про него я мало что знаю.

– Они здоровы? – спросила Кира.

Он удивился и пожал плечами.

– Да все нормально, Кир, как все дети. Ну, ветрянка, краснуха, сопли. А так все обычно вроде.

Кира кивнула:

– Слава богу, Мить, слава богу.

Потом Митя рассказал, что собирается в Америку. Появилась девушка, ну, не девушка, конечно, женщина. Американка. Зовут Келли. В общем, скорее всего, они поженятся, и он уедет с ней в Америку.

– А мать, мать ты заберешь с собой? – спросила Кира.

– Я же не самоубийца! – рассмеялся Митя. – Ну, и вообще, у нее своя жизнь. Никто ей не нужен. – А потом как-то грустно добавил: – Жаль, Кирюх, что у нас с тобой не срослось, правда жаль. Молодые были, зеленые. Ни черта в этой жизни не смыслили. А может, если бы ты родила тогда, может быть, и ничего, сложилось, а?

Кира кивнула:

– Может быть.

Потом они обменялись телефонами, и Митя чмокнул ее в щеку, по-братски.

Он позвонил примерно через полгода и обратился с деликатной просьбой. Объяснил, что оставляет энную сумму для поддержки Мадам, но все деньги отдать ей нельзя – обязательно вложит в какую-нибудь пирамиду, впутается в аферу или просто спустит все в одночасье. Словом, просил он, нужно привозить ей в месяц понемногу, чтобы на жизнь хватало. Тогда душа у него будет спокойна.

– Не хочется обременять тебя, Кирюш. Но больше мне доверить это некому.

– А твои жены, друзья, наконец? – удивилась Кира.

– Друзьям не доверю, с моими бабами у Мадам как-то не сложилось. А с матерью дочки, Карины, они вообще лютые враги. – И что-то еще опять про доверие и надежность ее, Киры.

– Подумай сам, Мить, – сказала Кира. – Зачем мне все это надо? Думать об этом, помнить, ездить к ней, терять время?

– Все так, – согласился он. – Это наглость, конечно, с моей стороны.

И все же он уговорил ее. Умудрился. Кира согласилась.

Так в ее жизни опять появилась Мадам. Она здорово сдала, но по-прежнему была величава и надменна. Крупная, с седой косой, закрученной на затылке, с темной полоской усиков над верхней губой. С непременной сигаретой в углу рта. Только в глазах появился страх – страх одиночества.

Кира приезжала к ней раз в месяц – привозила деньги. Иногда Мадам просила прихватить по дороге продукты – хлеб, молоко, что-то по мелочи. Зимой она из дома не выходила – боялась упасть. Иногда они пили чай на кухне, и Мадам показывала фотографии Мити и его семьи. В Америке у Мити был красивый дом с бассейном, стройная американская жена и двое мальчишек. Кира вглядывалась в фотографии детей – обычные здоровые и озорные дети. Ничего настораживающего.

«Четверо детей, – думала Кира. – Четверо абсолютно здоровых детей. Господи, слава богу! Природа оказалась к Митьке милосердна».

Мадам привязалась к ней – часто звонила, часами рассказывала про болячки и просила Киру не забывать ее. Когда деньги кончились, она позвонила Мите и сказала, что теперь от обязательств свободна.

Он благодарил:

– Да, да, Кирюш, спасибо, буду отсылать деньги по почте.

А Мадам продолжала звонить. Она уже вошла в Кирину жизнь, и ничего нельзя было с этим поделать. Кира продолжала к ней заезжать – что делать, такой характер. Ругала себя на чем свет стоит – но продолжала к ней ездить. Последний раз отвезла ее в больницу – две недели назад.

Кира достала из шкафа нижнее белье и стала перебирать платья. Выбрала темно-зеленое, в желтых ромашках, любимое платье Мадам. Все сложила в пакет и вспомнила о документах на захоронение. Когда-то Мадам показала ей, где лежат все бумаги – в старом Митином «дипломате» в темной комнате.

Она нашла этот портфель и стала перебирать бумаги. Какие-то старые счета на квартиру, редкие письма от родни, Митин школьный аттестат – в общем, обычная бумажная белиберда. А потом увидела выписку из больницы. На Митиного отца. Старую, пожелтевшую, замятую на сгибах. Причина смерти – прободная язва. Сопутствующие заболевания – хронический бронхит, пиелонефрит, гипертония. Никаких намеков на душевную болезнь. Консультация невролога и психиатра – практически здоров. По их ведомству – ровным счетом ничего. Ни-че-го. Значит, Мадам ее тогда обманула. У Мити – четверо абсолютно здоровых детей, у нее – ни одного. Она одна как перст на этой земле. А Мадам не нашла времени покаяться, попросить прощения за ее, Кирину, поломанную жизнь.

Кира долго сидела в кресле, час или два. Потом встала, открыла записную книжку Мадам и принялась обзванивать знакомых. Кого-то не было дома, кто-то ссылался на болезнь, а кто-то просто говорил, что не считает нужным прийти и попрощаться.

– Значит, опять я, – сказала она вслух и глубоко вздохнула. – Значит, опять я, больше некому.

Она взяла пакет с вещами Мадам и вышла из квартиры.

В понедельник, в девять утра, она стояла в больничном морге в зале прощания. Мадам лежала в гробу – величественная и грозная. «Теперь тебя никто не боится, – подумала Кира. – Никто! И я в том числе. И мое прощение уже вряд ли тебе нужно. Хотя кто знает».

Она подошла к Мадам и положила в гроб шесть белых гвоздик.

«В конце концов, многое мы делаем для себя. Исключительно для себя», – думала Кира.

В зале зазвучала траурная музыка.

Она провожала Мадам в другую жизнь.

Такова жизнь

Мы знаем друг друга сто лет. Или больше. Знаем друг про друга даже то, что, в общем-то, ни к чему.

Мы сидим на балконе в ее парижской квартире и пьем красное вино 2003 года. У нас есть тема: Катькина дочь Алька выходит замуж. Впрочем, темы у нас есть всегда.

Итак, Алька выходит замуж. Да еще за кого, за графа! Событие эпохальное, что говорить. Мы ждем Альку, а пока ее нет, обсуждаем жениха и будущих родственников. А там есть что обсудить. Граф-папа, графиня-мама. Родственники. Катька хрипловато смеется: семейка давно обеднела, но изо всех сил стараются держать «лицо» – семейный замок, балы, приемы… Заодно папа служит нотариусом, а мама держит свой магазин.

Сын, он же графский отпрыск и будущий муж, хорош собой (даже слишком, говорит Катька), прекрасно воспитан и изыскан. Все от него без ума, считается, что Альке крупно повезло.

Катька посмеивается, щурит от солнца свои прекрасные бирюзовые глаза, закидывает голову и смахивает рукой набежавшие на лицо волосы. Знакомые жесты. Я смотрю на Катьку и понимаю, что ближе человека на земле нет.

Распахивается входная дверь, и на пороге появляется Алька. Она бросается ко мне, и мы долго обнимаемся. Она целует меня по-парижски – три раза, не снимая пальто, плюхается в плетеное кресло и начинает громко верещать. Я смеюсь над ее акцентом и любуюсь ею.

Глядя на Альку, я постигаю каноны современной красоты. У Альки узкое лицо, высокие скулы, чуть узковатые и удлиненные к вискам глаза, широковатый короткий нос и крупный, слишком крупный, красивый рот. Из-за этого рта Катька называет дочь «Буратино». Алька очень высока и, конечно же, худа как щепка, словом, вылитый Тьерри, Катькин муж. Алька окончила Сорбонну и не раз побеждала на каких-то конкурсах красоты типа «Мадемуазель Сорбонна» и еще что-то там подобное. Она еще и модель, ее снимают для каких-то журналов, и на улицах Парижа висят постеры с Алькой, где она рекламирует коричное печенье.

Она смешно коверкает слова, пьет зеленый чай и ругает мать за то, что та много курит. Интересуется моей жизнью и моими детьми – и я вижу, что ей это действительно интересно.

Алька порывиста, и у нее немного резкие движения, и, несмотря на свои двадцать, она все еще немного напоминает подростка. Она показывает мне эскизы свадебного платья – что-то изысканное кремовое, тонкие кружева и атласные ленты. Мы бурно обсуждаем платье, спорим из-за всякой ерунды и даже слегка ругаемся. Потом Алька показывает фотографии своего Гийома – и я вижу прекрасное, тонкое и умное лицо ее жениха. Почему-то я плачу, и Алька нежно меня обнимает.

Так мы сидим час или два, и нашу идиллию прерывает пришедший Тьерри, Катькин муж и, соответственно, Алькин отец.

Алька бросается к отцу на шею, и они уходят в его кабинет. Катька загадочно и счастливо улыбается. Мы молчим и все понимаем.

Я думаю о том, что в жизни, слава богу, есть справедливость. За все свои беды и горести Катька давно расплатилась по счетам, даже с лихвой, и сейчас наконец может расслабиться и наслаждаться жизнью. Она замужем за прекрасным человеком, у нее чудная дочь, квартира в шестнадцатом округе и неплохой счет в банке.

– Алька чудесная, – говорю я.

Катька кивает.

– Знаешь, она такая искренняя и живая, – продолжаю я. – Настоящая, в общем.

Катька счастливо прикрывает глаза.

– А как у тебя с Тьерри? – спрашиваю я.

– Ты не поверишь, – отвечает она, – но все по-прежнему здорово. Словно не прожита жизнь длиною в двадцать лет. Я по-прежнему скучаю по нему. Представляешь?

Катька наклоняется ко мне и тихо шепчет:

– И там у нас тоже все здорово. Все еще интересно. Ты можешь себе такое представить?

Катька откидывается в кресле и смеется. И я вижу, что она действительно счастлива. Тьфу-тьфу-тьфу. Дай ей бог, она так этого заслужила!

Потом Катька уходит на кухню кормить мужа. Возвращается Алька. Она уже без пальто, но кутается в плед – на улице ранний октябрь, еще тепло, но к вечеру свежеет.

– Я такая мерзляка! – смеется Алька. Она берет мою руку в свои и кладет голову мне на плечо.

– Любишь его? – спрашиваю я.

Алька долго молчит. А потом пожимает плечом и тихо шепчет:

– Я не знаю.

Она опять молчит, а потом резко встает и тихо говорит:

– Понимаешь, я не знаю. Я вообще не знаю, что это. Или мне кажется, – сомневается она. – Он, конечно, хороший, нет, он прекрасный. Но, понимаешь, я не дрожу, когда он берет меня за руку.

Алька смотрит на меня и явно чего-то ждет.

Я осторожна. Боюсь навредить.

– А ведь должно быть так, чтобы я дрожала, а? Или нет? – сомневается она. – Ну, знаешь, как в книжках, ты меня понимаешь?

Я молча киваю.

– И иногда я думаю, что вот проживу с ним целую жизнь и ни разу, слышишь, ни разу меня не будет колотить от его прикосновений. Разве это правильно?

Она смотрит на меня во все глаза, и в них я вижу тревогу и сомнения. Что я могу сказать? Я бормочу что-то о том, что семейная жизнь – это совсем другое, как важны корни, устои, семья, традиции….

– Не ври! – строго говорит она. И я чувствую себя полной идиоткой.

Катька зовет нас ужинать. Стол накрыт в столовой. Темная старинная мебель, кое-где изъеденная жучками, камин, желтый шелк гардин, мягкие уютные кресла, торшеры с приглушенным светом. Стол накрыт по-русски: грибочки, пирожки, борщ, баранья нога.

Алька снова весела, Тьерри сдержан и любезен, а Катька подкладывает мне в тарелку утиный паштет и мажет хрупкий багет деревенским маслом.

– Боишься, что похудею? – смеюсь я.

Их семейке это точно не грозит.

Мы опять пьем вино, болтаем обо всем, а за окном живет своей жизнью лучший из городов – прекрасный Париж.

* * *

Все лето мы живем на даче. Нас привозят в мае, даже если еще не очень тепло и льют дожди. Дети должны дышать воздухом. Это незыблемо.

Наши семьи – соседи по даче. У нас общий забор. Я живу с бабушкой и дедушкой, Катька – тоже. Но по субботам ко мне приезжают родители, папа и мама. К Катьке не приезжает никто. Отца у нее нет – был, да сплыл, говорит Катькина бабушка, а мать «в бегах» – это тоже слова бабушки. Что такое «в бегах», я не очень понимаю, но по обрывкам подслушанных разговоров узнаю, что Катькина мать сбежала с «очередным хахалем». Куда-то далеко, на Север.

Катьку растят дед с бабкой. Живут бедно, что такое две стариковские пенсии? А Катькина мать даже не пишет. «Стерва», – говорит моя бабушка. «Шалава», – добавляет Катькина.

Мы часто зовем Катьку на обед. Ее бабка целый день в огороде «кверху задом», а дед продает на станции огурцы и смородину. Моя бабушка читает книги и вяжет бесконечные свитера, а дед вечерами играет на скрипке – он скрипач и преподаватель в музыкальном училище.

Мы с Катькой висим на заборе и пристаем к прохожим с дурацкими вопросами. Нам очень весело. Мы варим кукольный суп из подорожника и рябины, шьем кукольные чепчики и строим шалаш. У нас прекрасная жизнь.

В субботу мы бежим на большак встречать моих родителей. Я вижу, как Катька грустит и в глазах у нее стоят слезы. Мне ее жалко, и я отдаю ей своего любимого мохнатого одноглазого медведя Мишу, с которым спала с двух лет. Это немного утешает Катьку, а мне до слез жалко Мишу. Я страдаю, и сердце мое рвется от жалости к Катьке и тоске по Мише.

Мы растем – и у нас появляются первые романтические истории. Сначала мы обе дружно влюблены в соседского мальчика Славу. Слава – из профессорской семьи, он умен, красив и прекрасно воспитан. До нас ему нет никакого дела. Мы важно прогуливаемся возле Славиного забора и нарочно громко смеемся – привлекаем к себе внимание. Слава читает на веранде и смотрит на нас как на идиоток. Впрочем, почему как?

Мы бегаем на станцию за мороженым, и я пытаюсь дозвониться маме. Катька отходит от автомата и что-то чертит босоножкой на песке. Я понимаю, что ей позвонить некому, – и мое сердце затопляют нежность и жалость.

Но кончается лето – и мы разъезжаемся по домам. В течение года мы обязательно созваниваемся каждую неделю, а на выходные иногда встречаемся, шляемся по центру, едим мороженое в кафе и, конечно, мечтаем о любви.

Я поступаю в институт – а Катьке не до учебы. У нее умирает дед и совсем слепнет бабка. С утра Катька разносит почту, а вечерами работает натурщицей в «Строгановке». Видимся мы теперь реже. Я явственно чувствую разницу между нами. У меня – ни забот, ни хлопот. Институт, мальчики, подружки. Мне не надо думать о куске хлеба и тарелке супа, о новых туфлях или пальто – на это у меня есть родители. Катька заботится о слепой бабке и сама зарабатывает на жизнь.

Но нет, мы не теряем друг друга. Ближе подруги у меня по-прежнему нет. Просто жизнь немного развела нас – слишком она разная у нас, эта жизнь.

Теперь летом я на даче редкий гость – на каникулах я уезжаю на море, а Катька и вовсе дачу сдала – понятно, им очень нужны деньги.

Однажды Катька приезжает ко мне – и я не узнаю ее. И так тоненькая, она еще больше похудела, глаза горят, смолит одну сигарету за другой. Она очень измученная и нервная. И еще очень голодная.

Пока я грею обед, она съедает кастрюлю холодной гречки, стоящей на окне.

Она торопливо рассказывает, что у нее сумасшедший роман. Абсолютно сумасшедший. Он – скульптор, гений (кто бы сомневался?). Она почти все время проводит у него в мастерской – они просто не могут друг от друга оторваться. Она бы совсем перебралась к нему – но не может бросить бабку. Она рассказывает мне все в деталях и в подробностях, и я смущаюсь – такого опыта у меня еще нет. Что там мои свидания с мальчиками из соседней группы? Она называет его по фамилии, Ганецкий, говорит, что он сказочно красив, талантлив, нежен, без конца лепит ее портреты и называет своей музой.

Ну, в общем, все понятно. Я вижу, что Катька, моя бедная Катька, совсем потеряла голову.

Конечно же, она тащит меня в его мастерскую, в маленький пыльный подвал в районе Чистых прудов.

Там я вижу Катьку сидящую, лежащую, стоящую, обнаженную и в одежде – словом, Катька везде и всюду. Ганецкий хорош собой – крепко сбитый, с сильными руками ремесленника, синеглазый, с короткой русой бородой, рваные джинсы и растянутый вязаный свитер. Он заваривает нам чай, глубокомысленно курит трубку – и по всей мастерской витает запах вишневого листа. Он почти не обращает на нас внимания – рассеянно ходит по мастерской, переставляет работы, месит глину…

Мы с Катькой пьем чай и тихо, как мыши, перешептываемся.

– Ну, как тебе? – одними губами спрашивает Катька.

Я пожимаю плечами. Она обиженно машет рукой, мол, ничего ты не понимаешь.

Потом Катька надолго пропадает, да и у меня куча разных дел.

Через три месяца она появляется на пороге моей квартиры – и я пугаюсь ее вида. Она «черная лицом» – теперь я понимаю значение этого выражения. На исхудалом лице горят необыкновенные Катькины глаза. Покачиваясь, она садится на табуретку и просит кофе.

– Может, поешь? – предлагаю я.

Она мотает головой:

– Ничего не лезет.

И рассказывает, что Ганецкий выгнал ее, потому что, ясное дело, у него завелась баба. И еще что у нее, у Катьки, срок два с половиной месяца.

– Какой срок? – торможу я.

– Тот самый, – тихо говорит Катька.

– И что делать? – Я пугаюсь.

– Не знаю, – плачет Катька. – Срок большой. А рожать я не буду.

Я долго увещеваю ее, что надо родить, ведь от любимого же, и говорю про то, как страшно делать первый аборт.

Катька неожиданно говорит:

– А жить вообще страшно. Ты не заметила?

– А что Ганецкий? – спрашиваю я.

– Умней вопроса на нашлось? – огрызается Катька. – Сказал, твои проблемы.

Мы, конечно, нашли врача, опытного. На большом сроке Катьке сделали аборт. В больнице она лежала тихая и бледная, не плакала, просто смотрела в одну точку.

В «Строгановку» она не вернулась, сказала, что «не может видеть всех этих». Пошла работать в ЦУМ, продавщицей, в отдел сувениров. Объяснила, что на людях ей легче.

Она ни с кем не встречалась, говорит, что все еще любит Ганецкого и что на сердце – одна сплошная кровавая рана.

Однажды неумело попыталась вскрыть вены – потом испугалась, и у нее хватило сил позвонить мне. Я прибежала одновременно со «Скорой».

Катьку положили в психушку с диагнозом «острая депрессия». Там она пробыла почти месяц, потом еще месяц провалялась на диване лицом к стене. Лекарства не помогали.

Спасла ее слепая бабушка – за ней надо было ходить, кормить, убирать. Пришлось подняться. Потихоньку ходила в магазин, в аптеку, готовила еду. Говорила почти шепотом, сильно дрожали руки и ноги, совсем не было сил. Ни о какой учебе и речи не шло – надо было кормить себя и слепую бабушку.

А через год она собралась замуж за Тьерри. Познакомилась с ним, понятное дело, на работе: он покупал какие-то сувениры – матрешки, самовары, встречались три дня, потом он прилетел через полгода и сделал предложение. Долго ждали всякие бумаги, собирали кучу справок – но, слава богу, поженились, и Катька укатила в Париж.

Из Парижа она писала восторженные письма: «Все клёво, сказка, сказка, хожу по Елисейским Полям. Пью кофе на пляс Пигаль. Ездили в Ниццу. Загорали в Провансе. Отметились на фестивале в Каннах».

Через два года Катька благополучно родила Альку.

Впервые я приехала к ней в гости, когда Альке исполнилось два года. У Катьки было все – квартира в шикарном районе, дом в деревне (видели бы вы эту самую деревню!), серебристый «Пежо» в гараже. Тьерри ее обожал, его родители относились к ней терпимо, а это уже немало, Алька росла веселым и спокойным ребенком.

Как-то вечером мы сидели одни на кухне и пили чай.

– Ты счастлива, Катька? – спросила я ее, понимая всю глупость своего вопроса.

Она долго молчала, а потом ответила:

– Знаешь, теперь я точно знаю, как выглядит счастье. И несчастье. – Она опять замолчала. – Но не могу тебе сказать, когда я больше была счастлива: теперь, в счастье, или тогда, в нищете, убогом быте и унижении. Это страшно и дико, но теперь я понимаю, что тогда я тоже была счастлива. По-другому, понимаешь?

Я кивнула. Я все поняла.

В Москву Катька не приехала ни разу. За могилами деда и бабки ухаживаю я. И я раз в два года езжу к Катьке в Париж.

После ужина мы пьем итальянский ликер «лимончелло». Потом Катька убирает посуду, Тьерри смотрит телевизор, а мы с Алькой шушукаемся у нее в комнате.

– Уговори родителей отпустить меня в Москву, – просит Алька. – Ну, пока я еще свободный человек. Понятно, что мой будущий муж не захочет ехать в Россию. Он говорит, что в мире столько прекрасных мест, жизни не хватит объехать. Наверно, он прав, но я ужасно хочу в Москву. Все хочу сама увидеть – и ваши дачи, где прошло ваше детство, и все-все. Понимаешь?

Я все понимаю, и Альку в том числе. Но затевать этот разговор с Катькой, честно говоря, боюсь. Вообще, на разговоры на тему Москвы наложено табу. Катька постаралась забыть ту жизнь, и кто ее за это осудит? Слишком много горя и страданий осталось у нее там.

А Алька продолжает меня упрашивать. И, вздохнув, я обещаю ей поговорить с матерью.

Мы сидим с Катькой на балконе и, укутавшись в пледы, пьем вино. Я начинаю свой опасный разговор. Катька, конечно, заводится с полоборота.

– Ни за что, никогда, невозможно, забудь!

Я пытаюсь мягко ей втолковать, что ничего такого в этом нет. Жить Алька будет у меня, мы покажем ей город, поводим по музеям, походим по театрам. Да и вообще Москва сейчас – центр Вселенной. Что там ваш Париж – деревня, стоячее болото.

– Ну, сделай ей подарок перед свадьбой – девочку можно понять. И даже порадоваться, что ее тянет туда, откуда ее корни. Пусть погуляет перед свадьбой, вдохнет глоток свободы, наберется впечатлений. И будет так тебе благодарна! И не затаит на тебя обиды!

– Мне наплевать, – жестко говорит Катька, – и на ее впечатления, и на ее обиды.

И прикрывает тему.

Приходит Алька. Я только развожу руками. Алька расстраивается, но надежды не теряет. Не было еще такого, чтобы она не вытянула из матери того, чего хочет. В конце концов, подтянет тяжелую артиллерию – отца. Уж он-то ей точно не сможет отказать.

Я уезжаю через неделю – ждут семья и дела. А еще через две звонит счастливая Алька и сообщает,

Понять, простить

Шура помнила эту сцену очень отчетливо: конец декабря, совсем скоро самый любимый Шурин праздник – Новый год. Мягкий морозец и редкий медленный снег, танцующий под неярким светом фонаря. Они идут с мамой на каток, точнее, в «секцию» – как говорит любимая Асенька, Шурина бабушка. Шура – в коричневой старой и тесноватой цигейковой шубе, переделанной в курточку, и вязаных рейтузах. Через плечо, на шнурках, связанных между собой, перекинуты ботинки с фигурными коньками. Фигурное катание Шура обожает, а вот ботинки ненавидит. Они черные, мальчиковые, доставшиеся Шуре по наследству. Конечно, она мечтает о белых, из блестящей и мягкой на ощупь, волшебной кожи, с хромированными крючками, настоящих, чешского производства. Но мама говорит, что это дорого и не по карману. Да и вообще, надо еще посмотреть, какая из Шуры фигуристка. «Может, от слова «фигу»?» – спрашивает мама и заливисто смеется. Шура слегка обижается, но мама ее целует и просит не дуться.

Сегодня мама почему-то сопровождает Шуру, хотя идти до катка от дома всего каких-нибудь пять минут, мимо детского магазина «Смена». Каток – во дворе красного кирпичного дома у метро. Дом в народе называется генеральским. Там и вправду живут военные, да еще «в чинах». Шура видит, как из подъезда выходят толстые важные дяденьки в длинных шинелях и их не менее важные жены – тоже крупные, в богатых каракулевых шубах.

Перед выходом Асенька кричит Шуре вслед:

– Держи крепче мать! Скользко!

Шура отвечает:

– Ага! – И на улице хватает маму за локоть.

Мама «в ожидании» – это выражение бабушки Аси. Она вообще, как говорит папа, любит разные «старорежимные» фразочки. У мамы большой живот. Просто огромный. Через месяц ей рожать. Мама любит пошутить и на вопрос «кого ждете?» отвечает «автобус». И при этом заливисто смеется. Шура держит маму за локоть и заботливо на нее смотрит.

– Гляди под ноги, – советует мама. А Шуре нравится смотреть на нее.

Мама очень хорошенькая. Ну просто красавица. Как бы Шура хотела быть на нее похожей! У мамы большие карие глаза, густейшие волнистые темные волосы и «самый очаровательный курносый нос на свете». Так говорит папа. А на носу – редкие конопушки. Мама очень огорчается, когда с первым весенним солнышком их прибавляется, и начинает их пересчитывать. А папа смеется и чмокает маму прямо в курносый нос. Ему нравится в маме все, это видно без всяких слов. И Шура смущается и отводит глаза, когда видит, как в коридоре или на кухне отец украдкой обнимает маму и крепко прижимает ее к себе. Шура мышью шмыгает к себе в комнату и слышит, как мама вырывается и тихо говорит папе:

– Ну, хватит, Митя, отстань! Сколько можно, ей-богу!

Шуре почему-то становится обидно за отца, и она злится на маму. А вообще у них самая счастливая семья – в этом Шура совершенно уверена.

Шуриного папу зовут Дмитрий Владимирович. Он – хирург в военном госпитале, заведующий отделением и подполковник. Отделение называется «торакальная хирургия». Папа написал по этой теме не одну статью и даже главу в пособии для студентов. Говорят, что он лучший специалист в городе. А это совсем не шутки. Рабочий день у него ненормированный и редко бывает выходной. Папу могут вызвать на работу даже среди ночи – если кому-то вдруг понадобится срочная операция.

Асенька говорит, что еще он «человек кристальной честности», за консультации и операции не берет не то что денег, но и даже презентов в виде коньяка или конфет. Поэтому и живут они скромно, на одну папину зарплату. Тем более что мама сейчас в декрете. Асенька целый день хлопочет на кухне – варит, жарит и печет. Экономит. Папа очень любит поесть, он говорит, что это – его единственная, из простительных, слабость. А мама злится на папу за то, что он не требует у своего начальства большую квартиру – они живут в крошечной двухкомнатной, а ведь скоро их будет пятеро. Папа все отмахивается и говорит – потом. А мама с вызовом спрашивает: «Потом – это когда?»

Наверное, мама тоже хочет жить в генеральском доме. И носить каракулевую шубу с большим воротником. Но папа еще не генерал, а всего-навсего подполковник, так что жить им в генеральском доме пока не положено. Это Шура объясняет непонятливой маме – так она заступается за отца. Но мама фыркает («Отстань!») и, вздохнув, добавляет:

– Много ты понимаешь!

Шура вздыхает и бросает взгляд на свои коньки.

В раздевалке она туго шнурует ботинки, чтобы не болталась нога, и вылетает на лед. Как ей нравится скользить по ровному, блестящему и гладкому льду! Делать «ласточку», и «пистолетик», и «дорожку». И просто кружиться под музыку!

Мама стоит у бортика и машет Шуре рукой. Потом Шура видит возле мамы высокого мужчину в длинном черном пальто. И еще она видит, как оба они неотрывно смотрят на Шурины «пируэты» и о чем-то оживленно разговаривают. Тут Шура отвлекается на Ладку Самсонову, точнее, на ее костюм. У Ладки, конечно, белые ботинки на крючках и еще вязаная белая юбочка с фестонами по краям, белая курточка из кролика и белый беретик, из-под которого выбиваются светлые Ладкины кудри. В общем, сказочная Снегурка, а не Ладка. Так выглядят по телевизору настоящие фигуристки. Правда, катается Ладка не ах. Тренер ее ругает, но все же Ладкой любуется – это всем заметно. А вот у Шуры сегодня все получается очень хорошо. Она смотрит на маму, и мама поднимает кверху большой палец.

– Здо€рово!

Шура подъезжает к бортику и вопросительно смотрит на маму. Мамин собеседник улыбается ей и говорит:

– Здравствуй, Шура!

Шура ему отвечает и опять смотрит на маму. Мама говорит:

– Познакомься, Шура, это Андрей Васильевич. Мой старинный приятель.

Шура вежливо кивает.

Потом занятия кончаются, и Шура идет в раздевалку, где Ладка хвастается новым нарядом. Девочки обступают ее плотным кругом, не подходит только Шура – ей противно Ладкино хвастовство.

Шура выходит на улицу и видит, что мама все еще стоит со своим приятелем. Они направляются к дому, и мама объясняет, что Андрей Васильевич пойдет их провожать. Шура удивляется и пожимает плечами. Мама и ее спутник идут чуть впереди, и теперь он держит маму за локоть.

У магазина «Смена» они останавливаются и шепотом о чем-то горячо спорят. Шура стоит в стороне и рассматривает витрину. Потом Андрей Васильевич говорит:

– А пойдем, Шура, заглянем в «Детский мир»? Может, найдем там что-нибудь интересное!

Шура теряется и опять смотрит на маму. Мама машет рукой: иди!

И они идут в магазин. Мама остается ждать их на улице.

В магазине полно народу – это как всегда. Народ снует между прилавками и кассой. Шура немного теряется, а Андрей Васильевич спрашивает, чего ей хочется. Шура смущенно молчит. Тогда он берет ее за руку, и они идут к отделу спорттоваров. Сквозь плотную толпу они наконец пробираются к прилавку. И тут Шура замирает: на полке она видит белые фигурные ботинки. Мягкие даже на вид. С блестящими крючками. У нее начинает учащенно биться сердце, и, осмелев, она кивает: эти!

– Ну вот и славно! – говорит Андрей Васильевич. – То, о чем человек мечтает, обязательно должно исполняться!

Он просит Шуру померить ботинки и даже немного в них пройтись.

– Не жмут? – заботливо спрашивает он.

Шура мотает головой. Потом он долго беседует с продавщицей, и вдобавок к ботинкам та выписывает еще и лезвия, и красивые синие пластмассовые чехлы. Андрей Васильевич берет чек, и они идут в кассу – платить. Но Шурина радость все же омрачена: она боится, что мама расстроится и будет ее ругать. Они получают коробку с коньками и выходят на улицу.

– Дотащишь? – улыбается Андрей Васильевич. Вспотевшая от волнения Шура радостно кивает.

– Купили? – спрашивает мама, и Шура с облегчением видит, что она совсем не сердится.

Теперь Шура абсолютно счастлива. Она идет впереди и гордо несет в руках большую серую коробку. Андрей Васильевич провожает их до дома, и они опять о чем-то долго говорят с мамой. Шура стоит поодаль. Ей не терпится поскорее прийти домой, померить ботинки и показать их скорее Асеньке и папе. Хотя наверняка папы, как всегда, нет дома.

Потом Андрей Васильевич, почему-то вздыхая, говорит:

– Ну, что, давай, Шура, прощаться.

Он протягивает ей руку и смотрит на нее долгим, внимательным и почему-то очень грустным взглядом.

– Прощайся, Шура. – Мама тоже грустно вздыхает. Андрей Васильевич присаживается перед Шурой на корточки, поправляет ей шапку, внимательно на нее смотрит и говорит ей странные слова, которые она почему-то запоминает на всю жизнь:

– Будь здорова, девочка, и будь счастлива. Очень тебя прошу! – И добавляет: – Все твои рекорды еще впереди.

Шура смущается и кивает. Они наконец идут к подъезду, и Шура почему-то оборачивается. Она видит, как Андрей Васильевич пристально смотрит им вслед, кричит ему «Спасибо!» и машет рукой.

Асенька не очень удивляется подарку и почему-то качает головой. Шура на Асеньку даже обижается – та не разделила с ней радость. И еще она, кажется, ругается с мамой: Шура слышит, что мама раздражена и говорит Асеньке, чтобы та оставила ее в покое.

Папе удается показать коньки только на следующий день – он, как всегда, приходит домой поздно, когда Шура уже, конечно, спит. Вот папа очень за Шуру рад, и это видно. Только почему-то и он вздыхает и грустно на нее смотрит.

А Шура продолжает мечтать. Она представляет, что снимет нелепую шубу и рейтузы, наденет голубую весеннюю куртку и колготки – у нее есть пара эластичных, выходных, – закрутит на голове плотную, тугую баранку – и плавно заскользит по гладкому льду. И будет она похожа на прекрасную Людмилу Белоусову, лучшую фигуристку на всем земном шаре, и никакая Ладка с ней не сравнится.

Скоро Новый год, все начинают готовиться к празднику. Папа приносит живую елку – огромную, под самый потолок – и достает с антресолей ящик с елочными игрушками. Шура разбирает эти игрушки. Больше всего ей нравятся стеклянные фигурки – лыжница, Снегурочка и Дед Мороз. Шура очень осторожна: игрушки – еще из бабулиного детства, и не дай бог их разбить.

Асенька печет пироги и варит холодец. По всему дому разносятся восхитительные запахи свежей сдобы, лаврового листа и крепкого мясного бульона. Папа раскладывает стол и застилает его нарядной белой скатертью. Мама протирает салфеткой парадные бокалы. В доме пахнет радостью и праздником. А Шура мечтает только об одном: чтобы скорее закончились праздники и она пошла бы с мамой на каток – ей не терпится надеть новые коньки.

Но после праздников маму увозят в роддом – и через два дня она рожает сестричку Катеньку. Из роддома ее встречают папа и Шура – бабуля готовится к приему нового члена семьи: варит обед, делает влажную уборку и проглаживает пеленки. Мама очень бледная и еле держится на ногах. Она целует Шуру и говорит, что роды были крайне тяжелыми. Дома она сразу ложится в постель, и все начинают хлопотать возле Катеньки: кладут ее на обеденный стол, предварительно постелив на него старое детское Шурино одеяльце, разворачивают тугой маленький сверток.

– Какой чудесный младенец! – говорит Асенька.

Шура с ней абсолютно согласна. Катенька – красавица. У нее карие глазки и бровки «домиком», как у мамы, и густые, совсем не младенческие, темные кудри. И еще гладкие атласные пяточки и умилительные крохотные пальчики на руках.

– Очень ладная девочка! – говорит Асенька.

А у папы не сходит с лица счастливая улыбка. Мама лежит в кровати и тоже счастливо улыбается. Счастливы все – это очевидно. Но Шуре кажется, что самая счастливая – точно она. Катеньку она любит больше всех. Страшно признаться, но ей кажется, даже больше мамы.

Катенька не кричит, спит ночами и ест по часам.

– Чудо-ребенок, – говорит мама. – Не то что ты, Шурка, орала по поводу и без.

Шура слегка обижается, а бабуля цыкает на маму и стучит пальцем по виску.

Папа теперь старается прийти с работы пораньше, бежит мыть руки и тоже торопится к Катеньке. Он целует ее крошечные бархатные ножки и перебирает отросшие нежные волосики. А Катенька смеется, открыв влажные перламутровые беззубые десны.

Теперь на каток Шура ходит с мамой и Катенькой, которая лежит в глубокой розовой с белой полосой коляске. После занятий все девчонки обступают коляску с Катенькой и, конечно, завидуют Шуре.

Так проходит остаток зимы и весна, а в мае папа снимает в Загорянке дачу. И как только заканчиваются занятия в школе, на большом крытом грузовике все переезжают туда. Папа приезжает на дачу в пятницу вечером, и мама с коляской и Шурой идут встречать его на станцию.

Это самое счастливое время для Шуры. Она скучает по папе, но знает, что он обязательно привезет ей новую книжку или куклу. И обязательно пирожные к чаю. И скорее всего, черешню в бумажном кульке, которую она так любит. Мама будет его ругать за то, что дорогие ягоды, как всегда, помялись. И еще папа обязательно купит Шуре вафельный стаканчик пломбира с желтой розочкой – самое вкусное на свете. Дома Шура торжественно вытащит из холодильника граненый стакан с земляникой, собранной ею собственноручно в лесу, на поляне, специально для папы. Почти полный стакан – ну, не хватает чуть-чуть, самую малость, Шура не удержалась и съела несколько ягод. Спать все лягут очень поздно, потому что будут пить на террасе чай и вести долгие семейные разговоры. У Шуры начнут слипаться глаза, и мама станет ее гнать в кровать, а папа разрешит посидеть еще немного. А в субботу они, скорее всего, пойдут на озеро, а вечером будут печь в золе картошку и, может быть, даже жарить шашлыки, если папа привезет подходящее мясо.

Но очень скоро пробежит-пролетит короткое и прекрасное лето и начнется московская жизнь. Тоже, между прочим, не самая плохая.

Школу Шура любит. Есть, конечно, противные учителя – например, трудяша и ботаничка. Но зато есть и другие – русичка Елена Петровна, сестра одного известного, очень известного поэта-фронтовика. Ах, какие она читала ребятам стихи! Или историчка Надежда Львовна. Ее рассказы о Древнем мире или Крестовых походах слушали, открыв рот, даже отпетые двоечники. А математичка Ида Давыдовна! Даже при всей нелюбви к математике на ее уроках Шуре никогда не было скучно.

Да и вообще, старая, темного кирпича, уютная школа, с густым, словно припорошенным весной снегом, яблоневым садом. Любимая классная руководительница Инна Ивановна. Театральный кружок по вечерам в пятницу. Походы в Третьяковку или в Пушкинский. Какао и пирожки с повидлом в школьном буфете. А вечера патриотической песни в актовом зале, где натерты до блеска полы и вкусно пахнет мастикой? А гулянье во дворе? А «классики», «казаки-разбойники» и «прятки»? И «секретики» из фантиков и цветной фольги, зарытые во дворе…

А еще можно сбегать к метро за фруктовым стаканчиком и поглазеть на цыганок в пестрых юбках, с младенчиками, замотанными в платки и привязанными сзади к материнской спине. Цыганок много, целая стая. Они громко галдят, ругаются между собой на своем языке и продают красные леденцы на палочках – петухов и медведей. Леденцы прозрачные, как стекло, и Шура мечтает их попробовать, но мама ей категорически это запрещает. К цыганкам подходит молодой безусый милиционер и пытается их разогнать, но они совсем не боятся и дружно кричат на него – все вместе.

К метро Шура бегает с Динкой и Розкой, двойняшками. Мама говорит, что они – «бедные девочки». Бедные потому, что очень некрасивые. Шура с мамой спорит и обижается за подружек, но в душе с мамой согласна – двойняшки и вправду совсем не симпатичные. А насчет «бедные» – это вообще смешно. Динка и Розка живут в генеральском доме в большой трехкомнатной квартире, где у них своя комната. Еще у них есть домработница Валя. Мать двойняшек, Белла Арнольдовна, не работает. Она расхаживает в шелковом халате, с кремом на лице и раздает указания Вале. Валя готовит, гладит, убирает квартиру и гуляет с собакой Кузькой. Что делает Белла Арнольдовна, Шура не понимает. Белла Арнольдовна ходит по квартире с телефоном и беседует день напролет. Ей делают массаж, педикюр и маникюр, косметичка и педикюрша ходят к ней на дом. В доме у них красиво и богато – это Шура понимает. На полах – ковры, на стенах – картины, на комоде – вазы.

Отец Динки и Розки – директор магазина «Диета», лучшего, между прочим, магазина в районе. В школьный буфет двойняшки не ходят, а едят на перемене восхитительные бутерброды с ветчиной и копченой колбасой. У Шуры от вида и запаха этих бутербродов кружится голова. Подруги предлагают Шуре половину, но Шура гордо отказывается и бежит в буфет за пирожками. Иногда Шура приходит в гости к сестрам, и девочки предлагают ей испечь печенье или пончики. Несмотря на огромную библиотеку, любимая книга сестер – «Книга о вкусной и здоровой пище», очень тяжелая, с цветными картинками. Девочки увлеченно ее листают и выбирают рецепты. Потом они приступают к делу, и по кухне летает мучная пыль. Печенье, как правило, не получается, и домработница Валя переживает, что они напрасно перевели продукты. Но Белла Арнольдовна девочек не ругает.

В классе случается страшное событие – умирает Лара Орлова. Узкий голубой гроб стоит во дворе Лариного дома на трех табуретках. Лара, худенькая и бледная, лежит в гробу, словно заснувшая принцесса. Снежинки медленно падают на ее спокойное лицо и не тают. Девочки держат друг друга за руки и боятся подойти к гробу поближе. Им и страшно, и интересно одновременно. Лару провожает весь класс и все учителя. Учителя плачут, а дети стоят в оцепенении – они еще не очень понимают, что такое смерть. Шура видит Ларину мать – ее с двух сторон держат под руки, но она все равно оседает на землю.

Потом девочки сидят в детской у двойняшек и обсуждают Ларины похороны. Валя тяжело вздыхает и говорит, что бог дал, бог и взял. Белла Арнольдовна кричит, что Валя темная и деревенская дура, прижимает к себе детей, плачет и выносит коробку шоколадного зефира. Обед отменяется. Белла спрашивает у Шуры про родителей и Катеньку и, закатывая глаза, говорит, что Шурин папа, такой спе-ци-алист, мог бы жить, как сыр в масле. Она трагически обводит взглядом свои ковры, мебель и хрусталь, вздыхая, прибавляет:

– Есть еще приличные люди на свете!

И непонятно, осуждает она этих самых приличных людей или восторгается ими.

Белла Арнольдовна опять тяжело вздыхает, просит Валю сварить кофе и отправляется в спальню отдыхать.

Шурина мама собирается выходить на работу. Эта тема обсуждается на семейном совете. Папа категорически против. Он считает, что мама должна сидеть дома и заниматься детьми. У мамы свои аргументы – она говорит, что на одну зарплату жить невозможно. Последнее слово, как всегда, остается за бабулей. Она твердо и сухо объявляет, что ни в какой детский сад она Катеньку не отдаст и готова с ней сидеть дома. Мама пытается сопротивляться, но довольно быстро соглашается. У мамы улучшается настроение, она достает из шкафа юбки и блузки, приводит их в порядок – подшивает, стирает и гладит. Расстраивается, потому что пополнела и ни во что не влезает. Папа смеется, говорит, что это знак свыше, и еще говорит маме, что она все равно – самая красивая. Шура с ним абсолютно согласна, а мама почему-то злится и плачет.

Мама идет работать в проектный институт чертежницей. Это очень удобно – институт находится прямо в их доме, только в другом крыле. И даже на обед мама прибегает домой. На маме узкая черная юбочка, голубая, «в огурцах», кофта, и от нее вкусно пахнет польскими духами «Быть может». Шура, кстати, иногда открывает узкий флакончик и капает себе на палец. Очень приятно и пахнет мамой.

По утрам у них сумасшедший дом. Мама, как всегда, опаздывает, носится по квартире, не успевает позавтракать, хватает из кроватки сонную Катеньку, начинает ее целовать и почему-то опять шмыгает носом. Папа ждет ее у двери, смотрит на часы и нервничает. А потом хватает ее за руку, и они наконец уходят.

– Выкатились, слава богу! – вздыхает Асенька и кормит внучек завтраком.

В школе Динка и Розка налетают на Шуру и таинственно шепчут, что в «Детский мир» завезли потрясающие кофты. Вязаные, китайские, с вышитыми на груди розочками. Всех цветов – и белые, и розовые, и голубые, и салатовые. Сказка, а не кофты. Как говорит Белла Арнольдовна, и в пир, и в мир, и в добрые люди. Кстати, она дочкам купила уже по две на каждую, понятно, разных цветов.

– Дорогие, наверно? – осторожно спрашивает Шура.

– А, ерунда, по двадцать рублей, – небрежно отвечает Динка.

«Ерунда!» – вздыхает про себя Шура. Ну, какая же это ерунда? Но после уроков девочки бегут в магазин. Шура замирает: от кофт и вправду невозможно отвести глаз. Шуре нравится бледно-голубая, с синими розами и перламутровыми пуговицами.

Вечером, набравшись духу, подождав, пока мама отдышится и придет после работы в себя, Шура осторожно заводит разговор про вожделенную кофту. Мама почему-то совсем не сердится, только вздыхает, тяжело поднимается с дивана и говорит Шуре:

– Пойдем.

Потом пересчитывает деньги и откладывает в кошелек двадцать рублей.

До закрытия магазина – полчаса, и народу к вечеру там совсем немного. Шура подводит маму к прилавку, и они начинают выбирать. Мама говорит, что голубая кофта простовата, и если брать, то, несомненно, желтую. Шура вздыхает и соглашается. Желтая определенно лучше, чем никакая. Мама направляется к кассе, а продавщица уже заворачивает в бумагу желтое, в розочках, чудо. Вдруг Шура слышит мамин крик и понимает: что-то случилось. Она бросается к кассе и видит, что мама плачет.

– Кошелек вытащили, Шурка! – говорит мама и вытирает ладонью слезы. Вокруг мамы толпятся зеваки и продавщицы. Все утешают ее, а про Шуру никто не вспоминает. Шура одна-одинешенька со своим горем. Потом мама берет Шуру за руки и резко бросает:

– Идем!

По дороге они обе ревут в голос. Папа уже дома. Он сидит за столом и ест жареную картошку. Услышав их рассказ, Асенька всплескивает руками, а папа смеется.

– Тоже мне беда! – говорит он.

Ночью Шура, конечно, не спит. Настроение – хуже некуда. Она еще немножко плачет и под утро засыпает. И снятся ей Динка и Розка, понятное дело, в новых кофтах.

День проходит тоскливо – не хочется ни обедать, ни гулять, ни делать уроки. Вечером приходит папа – совсем не поздно, Шура еще не спит. Он заходит к ней в комнату и кладет на кровать бумажный пакет. В пакете кофта. И не желтая, а голубая. Та самая, из Шуриных снов. Шура бросается к папе на шею и целует его.

– Ты самый лучший на свете! – кричит Шура.

А папа опять смеется:

– Носи, Шуренок, на радость!

И нет человека счастливей, чем Шура. Она меряет кофту и крутится перед зеркалом.

Вскоре случается одна странная история, которую Шура постарается сразу забыть. У метро, куда девчонки побежали за мороженым, она видит маму. Мама стоит с каким-то мужчиной, и он держит ее за руку. Не просто так, а со значением, как сказала бы Асенька. Шура это понимает. Она скорее старается увести двойняшек подальше, чтобы они ничего не заметили. Шура старается об этом не думать, но все равно у нее перед глазами стоят эти двое. Стоят, замерев, и смотрят друг на друга. И похоже, не видят вокруг никого. Мужчина кажется Шуре смутно знакомым, но, положа руку на сердце, она его не очень-то разглядела.

А дома тем временем тоже творится неладное. От Шуры скрывают, но она все видит. Мама часто запирается в ванной и плачет – Шура слышит. Бабуля колотится в дверь, но мама не открывает. А папа, проходя мимо, говорит Асеньке, чтобы та оставила маму в покое.

Потом мама уезжает в командировку. И все это как-то очень странно. Асенька с мамой в ссоре, и папа ходит мрачнее тучи.

– Не останавливай меня, – говорит мама бабуле. – Все равно уеду.

Мама приезжает через несколько дней. С ней творится что-то непонятное. Она то плачет, то смеется, то целует Шуру, то говорит «отстань». Шура беспокоится, что мама болеет, но нет – она снова ходит на работу.

Летом опять снимают дачу. И снова по пятницам Шура с Катенькой встречают маму и папу на станции. Только они оба какие-то грустные. Мама почти ничего не ест, все лежит в гамаке и курит. Папа пьет на террасе чай, и Асенька, вздыхая, говорит: «Ушел из дома покой», а папа ничего не отвечает. Шура все это слышит, но она занята важным делом: нанизывает на нитку ягоды рябины, делает Катеньке бусы.

В августе собираются на море, но ничего не получается. Папа не может уйти с работы – не на кого оставить отделение. Шура и Катенька очень расстраиваются, а мама говорит:

– Ну и слава богу! Не очень-то и хотелось.

В сентябре снова начинается школа. Динка и Розка, заведя Шуру в угол, жарко шепчут ей на ухо, что они, скорее всего, скоро уедут.

– У папы неприятности, – объясняет Динка.

– Очень крупные, – подтверждает Розка, и обе они делают большие глаза.

– Куда уедете? – понимая, что это страшная тайна, тихо спрашивает Шура.

– Туда, – многозначительно хором отвечают сестры и почему-то поднимают глаза к небу.

– Но это же очень страшно! – пугается Шура.

– Страшнее, чем здесь, не бывает, – трагическим голосом отвечают двойняшки.

Шура мало что понимает, но заранее расстраивается – расставаться с подружками ей совсем не хочется.

Она почти совсем забросила коньки – ходит на каток изредка, по воскресеньям, покататься для себя. Теперь ее больше увлекает театральный кружок и факультативы по химии.

Дома совсем грустно: мама больше не поет по утрам, бабуля все чаще мучается давлением, и папа по утрам делает ей уколы. Мама тоже часто берет больничный и подолгу лежит у себя в комнате на диване и просит ее не беспокоить, а папа еще больше проводит времени на работе.

Иногда, примерно раз в полгода, мама уезжает в командировку. Она долго собирается и просит Беллу Арнольдовну, маму Динки и Розки, достать ей консервы, копченую колбасу, индийский чай и растворимый кофе. Это странно, раньше она с такими просьбами к Белле не обращалась. Уезжает она примерно на неделю, и папа отвозит ее на вокзал. Асенька почти совсем не встает. Шура водит Катеньку в детский сад и кружок бальных танцев.

Динку и Розку на комсомольском собрании с позором выгоняют из комсомольцев. Шура на собрание не идет. На классном часе классная объявляет Динку и Розку предателями родины. Шура опускает глаза, а сестры смеются. Динка с Розкой с родителями уезжают в Америку, от греха подальше, как говорит Белла Арнольдовна. Из Америки они присылают Шуре короткие письма на очень тонкой, почти прозрачной бумаге с цветными бабочками в углу. Шура этих бабочек вырезает и наклеивает на обложку тетрадей.

Умирает Асенька – ночью, во сне. Шура помнит, как в голос, громко плачет мама и просит у бабули за что-то прощения. Еще Шура помнит, что в комнате стоит красный с черным гроб и в гробу лежит Асенька, почему-то очень маленькая, совсем как ребенок, только в белом платочке на голове; ее очень трудно узнать, никогда раньше платков Асенька не носила. Но папа говорит, что так положено. Он просит Шуру подойти к бабуле и попрощаться и объясняет, что ничего страшного в смерти нет. Но Шура все равно боится.

На кладбище Шуру не берут, она остается с сестрой. Соседки пекут блины и накрывают на стол – с кладбища все приедут поминать Асеньку. На поминках Шура видит, что мама пьет много водки и папа ее все останавливает, но она продолжает пить. Маме становится плохо, соседка ведет ее в ванную и ставит под холодный душ. А мама вырывается, кричит и зовет папу, но папа почему-то не выходит из своей комнаты. Шуре жалко и маму, и папу и еще неловко за маму. Она горько плачет по Асеньке и всем своим детским сердцем понимает, что прежняя, прекрасная жизнь закончилась безвозвратно и никогда их семья не будет жить спокойно и счастливо.

Да что там счастье! В дом приходит настоящая беда, огромная, как весь земной шар. Мама начинает пить. Она уже совсем не похожа на прежнюю маму – добрую, красивую и веселую. Она запирается у себя в комнате и пьет, а потом целый день спит. В доме нет ни обеда, ни ужина, в доме грязь и разруха. После школы Шура пытается прибраться и сварить обед. Получается плохо – Асенька ничему не успела ее научить. И потом, еще очень много уроков – последний, десятый класс. Вечером она забирает сестру из детского сада и подолгу с ней гуляет, чтобы как можно дольше не идти домой. Катенька хочет есть, и Шура в кулинарии покупает ей булку с холодной серой котлетой и стакан сока.

Папа борется с мамой всеми силами – кладет в больницу и санаторий, делает уколы и кормит с ложечки, объясняет Шуре, что это болезнь, и просит маму пожалеть. Но Шура ничего поделать с собой не может – она почти ненавидит маму, и ей страшно от этих мыслей. Она винит во всем ее, а папу как раз жалеет. Мама ходит по квартире как тень, худющая, с растрепанными волосами и черными кругами под глазами. Шура старается на нее не смотреть. Впрочем, иногда, после больницы, мама приходит в себя – идет в парикмахерскую, красит волосы, покупает новое пальто или туфли, снова красит губы и душится духами. И опять куда-то собирается. Пакует сумку с продуктами и папиросами, покупает у бабулек на рынке теплые носки и шерстяные варежки. И снова папа везет ее на вокзал.

Шура уже не ребенок, и она отчетливо понимает, что все это какая-то большая и страшная тайна. Какие командировки? Мама давно ушла с работы. Она спрашивает у отца, куда едет мать, а он молчит и говорит Шуре, что это мамина тайна и рассказать об этом должна сама мама. Но разговора не получается – мама возвращается из поездки и снова начинает пить. И опять бродит по квартире как тень.

В августе Шура поступает в МАИ, это совсем рядом с домом. Катеньку папа устраивает в китайский интернат. Теперь Шура забирает сестру на выходные домой, но Катенька ехать домой не хочет. Шура ходит с ней в музей или в кино, и Катенька просит, чтобы Шура отвезла ее поскорее обратно.

Папа очень постарел и изменился. Теперь он еще и преподает студентам – денег, как всегда, не хватает. А нужно многое: путевки в санаторий для мамы, одежда и фрукты для Катеньки, новые сапоги и зимнее пальто для Шуры.

Шуре очень нравится в институте. У них образовалась большая и дружная компания, и после лекций все не спешат расставаться и идут в кино или к кому-нибудь домой. Не зовет к себе только Шура, ссылаясь на то, что сильно болеет мама.

В декабре Шура влюбляется и через месяц выходит замуж. Ей очень хочется уйти из дома и начать свою, взрослую жизнь. Ее молодого мужа зовут Миша, он ее одногруппник. Им так здорово вместе: они бегают в театр на «лишний билетик», не пропускают ни одной выставки и бардовских выступлений по клубам. Замечательно, что у Миши есть своя комната – в коммуналке на Чистых прудах. Там, конечно, пыль и разруха, но Шура наводит чистоту и блеск. В доме все время люди – поют песни под гитару, общаются, и Шура не успевает нарезать винегрет и варить глинтвейн из дешевого болгарского вина.

Живут они с Мишкой дружно и весело, как положено студентам. На выходные Шура старается забрать Катеньку к себе. Иногда, по субботам, к ним заезжает папа, как всегда, с огромной сумкой продуктов. Но в воскресенье они зовут гостей – и опять в холодильнике пусто, однако это их нисколько не огорчает. Домой Шура почти не заезжает. Ее, конечно, мучает совесть, но она все откладывает эти визиты «на потом».

На летние каникулы они большой компанией уезжают в Коктебель. Снимают крошечную душную комнатенку – и удобства их вовсе не заботят. На пляже они играют в волейбол и подкидного дурака, а вечерами пьют во дворе дешевое и кислое молодое вино и жарят шашлыки. Все счастливы и беззаботны, как бывает только в ранней молодости.

Телеграмму о смерти мамы Шура получает за три дня до отъезда. Они бросаются на вокзал и пытаются поменять билет, но страждущих с подобными телеграммами – целая очередь. Они ночуют на вокзале две ночи, и наконец им удается поменять билет. Поезд дополнительный. В нем разбиты стекла и нет постельного белья. Но Шуру это не волнует. Она целый день стоит в тамбуре и смотрит в окно.

На похороны они не успевают. Первое, что Шура видит дома, – отца на кухне. Перед ним – фотография мамы и початая бутылка водки.

– Шуренок! – восклицает отец и, уронив голову в руки, начинает плакать. Шура садится возле него и гладит его по голове. Мишка растерянно топчется в дверях. Они, конечно, остаются ночевать. Отец и Мишка опять пьют, а Шура нарезает немудреную закуску, варит картошку и уговаривает отца хотя бы немного поесть. Он плачет, мычит что-то невразумительное и все время рассказывает, какая красивая лежала в гробу Шурина мать.

Шурина семейная жизнь как-то постепенно начинает терять ясные очертания. Отношения с мужем Мишкой все больше принимают характер дружеских. Им по-прежнему хорошо друг с другом, но все чаще они созывают шумные компании, и все реже им хочется остаться друг с другом наедине. Оба они чувствуют, что их скороспелый и бездумный студенческий брак дает непоправимую трещину.

Летом Мишка уехал на халтуру куда-то под Керчь, строить пионерский лагерь, а через полтора месяца написал Шуре, что у него закрутился роман с поварихой – студенткой ленинградского педа. Объяснял, что все серьезно, серьезнее не бывает. Но был благороден – в связи с его переводом и переездом в Питер к этой самой девице он написал Шуре, что жить она может в его комнате, только пусть не забывает платить коммунальные.

Шура прочла письмо без волнения и даже удивилась своему спокойствию и равнодушию. Мужа, теперь уже бывшего, она совсем не осуждала и в глубине души была рада такой быстрой и легкой развязке. Она обрадовалась одиночеству и в ближайшее время романов решила не заводить. По выходным забирала Катеньку из интерната, и они ехали к отцу. Все вместе, втроем, они ездили на кладбище. Катенька отреагировала на смерть матери спокойно, видимо, привыкла обходиться без нее. А отец горевал безутешно. Долго не уходил с кладбища и все гладил мамину фотографию.

Шура окончила институт и пошла работать в проектный институт. Работа была монотонная и неинтересная, и ей все время казалось, что она проживает жизнь бездарно и пусто. Год спустя у нее случился служебный роман, но предмет ее воздыханий был прочно женат, имел двухлетнего сына и психически неуравновешенную жену, и потому их встречи были нечасты и печальны для Шуры. Он неловко смотрел на часы, а она расстраивалась и начинала плакать. Время для их торопливых и скомканных свиданий выкраивалось нечасто, и было в них больше грусти, чем радости.

Года через два с начала их романа он попытался уйти из семьи и явился к Шуре с чемоданом, но спустя три недели вернулся к жене. Волевым решением Шура решила с ним расстаться – не тут-то было, спустя пару месяцев все закрутилось по новой. Она отчетливо понимала, что это путь в никуда, одна сплошная боль и потеря здоровья и времени. И конечно, было невыносимо видеть друг друга каждый день.

Шура ушла с работы. Новое место находилось довольно далеко от дома, но она даже была рада этому обстоятельству – приползала домой еле живая, и на дурацкие мысли и страдания совсем не оставалось сил.

Однажды среди недели позвонил отец и попросил приехать. Она приехала после работы, замученная и усталая, но, увидев отца в полном здравии, как-то сразу успокоилась.

Отец жарил на кухне картошку. Шура сняла пальто и сапоги и прилегла на диван, но он позвал ее ужинать. На столе стояла бутылка водки. Отец разложил картошку по тарелкам, крупно нарезал репчатый лук и открыл банку сайры. Потом налил водки – себе и Шуре.

– По какому поводу гуляем? – удивилась она.

Отец не ответил и опрокинул стопку. Потом он долго и молча ел, покрякивая от удовольствия, и молчал. Молчала и Шура. От водки потеплело внутри и еще больше захотелось спать. Наконец отец доел картошку, откинулся на стуле, закурил и внимательно посмотрел на Шуру.

– Есть разговор, Шуренок, – сказал он. И добавил: – Очень важный разговор.

Шура вздохнула.

– Ну, пап, не томи! Сколько можно!

Отец налил себе еще стопку.

– Для храбрости? – усмехнулась Шура.

– Именно так, Шуренок, представь себе. Для храбрости.

Он опять замолчал и прикурил новую сигарету.

– В общем, так, девочка, – начал он. – Только молчи и слушай. И не перебивай, если сможешь.

Шура вздохнула и кивнула.

– Тебе надо ехать в Архангельск, Шура. Незамедлительно ехать. Билет я уже взял. Он на столе в прихожей. Билет удобный – в поезде выспишься. На работе придется взять отгулы, дня на три или четыре, как сможешь.

Шура удивленно вскинула брови.

– Какой Архангельск, пап? Ты о чем?

Отец подошел к окну и открыл форточку.

– В Архангельск, Шуренок, – повторил он. – В Архангельске живет твой отец. Точнее, умирает. Диагноз мне известен. Плохой диагноз, Шура. Очень плохой. Короче говоря, тебе надо успеть.

Отец стоял к Шуре спиной и смотрел в окно.

– Пап! – жалобно сказала она. – Объясни, пожалуйста, пап, ну, я тебя очень прошу! Что за бред, пап! Какой отец, какой диагноз? – Она всхлипнула и закрыла лицо руками.

Отец сел за стол и разлил по стопкам водку – себе и Шуре. Молча выпили.

– История древняя, Шуренок. Такая древняя, что даже древней тебя, – улыбнулся он. – Говорить мне будет непросто. Это мягко говоря. Я прошу одного: слушать и не перебивать. Все вопросы – потом.

Шура кивнула.

– В общем, эта история началась давно. До твоего рождения, естественно. Мама окончила техникум и уехала отдыхать. На море. Денег тогда совсем не было, и Асенька снесла в ломбард свои золотые часы. Поехала она с подружкой, была у нее такая Света Семенова. Потом жизнь их развела, ты ее не знала. Но это и неважно. – Отец встал, подошел к окну и закрыл форточку. – Выбрали они Бердянск, курорт недорогой и обильный. Сняли комнатушку в слободке. От моря далековато, но зато дешевле. Купались, загорали. Бегали в киношку – ну, в общем, как обычно. Кавалеры кружились роем – оно и понятно: две молодые, хорошенькие москвички. Да что там хорошенькие – мама была тогда просто красавица. Впрочем, почему тогда? Она всегда была красавица. Всю свою не очень счастливую жизнь. – Отец грустно усмехнулся. – Кавалеры кавалерами, но мама держалась в стороне. Она всегда была осторожна и избирательна. Отпуск подходил к концу, оставалась всего-то неделя. И тут она встретила его. – Отец замолчал и опустил глаза. – Да, его. И совершенно потеряла свою молодую и распрекрасную голову. Ее можно было понять: тридцатитрехлетний красивый мужик, высокий, ладный. В волосах – ранняя проседь. В свои тридцать три – главный инженер большого текстильного комбината где-то под Новосибирском. В Бердянск он приехал на голубой «Волге» – сам заработал, сам купил. Они ездили с мамой на дальнюю косу, на совсем дикий пляж. Пролетела неделя – они не заметили. Нужно разъезжаться – а они не могут разомкнуть рук. Понимают, что это не банальный курортный роман, оба понимают. Но он предельно честен. Сразу, с первого дня знакомства, объяснил ей, что женат. Всерьез и надолго. Есть одна причина – не очень здоровый сын. А если точнее, мальчик серьезно болен, инвалид с детства, еще и слабослышащий – что-то упустили при родах. В общем, полный набор. Да еще и расстояние – сколько верст друг до друга! Он говорил, что любит ее, но будущего у них нет наверняка. Но мама ничего не хотела слушать – она придумывала разные схемы, ей казалось, что все прекрасно можно устроить – в конце концов, самолеты летают, да и поезда еще никто не отменял. Она легко согласилась с тем, что они никогда не смогут быть вместе – ну, в полном смысле слова. Ей было наплевать на расстояния, ее не смущало, что встречаться они смогут крайне редко – хорошо, если в полгода раз. Ее ничего не смущало – она любила и была любима, а это главное. Они разъехались, и началась переписка. Она писала ему «до востребования», а он ей на адрес Светки Семеновой. От Асеньки она все до поры скрывала. Через два месяца он приехал в Москву. На два дня. Поселился в гостинице. Она, естественно, у него. Для матери она придумывала всякие легенды. Эта история длилась почти три года – и всякий раз он предлагал ей расстаться и пробовать устроить свою жизнь. – Отец встал, подошел к плите, налил чайник и поставил его на огонь. – Попьем чайку, Шурка?

Она помотала головой:

– Нет, прошу тебя, дальше.

Отец кивнул и опять сел за стол.

– А потом она забеременела. Тобой. Совершенно сознательно. Он просил ее не оставлять ребенка – не потому, что был подлец, а потому, что имел ужасный опыт – больного сына. А мама и слышать не хотела. Пока она тебя носила, он вел себя безупречно – помогал деньгами и часто прилетал. Она познакомила его с Асенькой. Та, конечно, ситуацию не приняла: взрослый, женатый мужик, Новосибирск, больной ребенок. Винила во всем только его. Высказала ему все – ты же ее знаешь. Он со всем соглашался. Только что это меняло? В общем, ты родилась. Он по-прежнему приезжал и высылал деньги. А бабушка по-прежнему не хотела о нем слышать.

Мы встретились с твоей мамой, когда тебе было полтора года. Случайно, у общих знакомых. Через месяц я сделал ей предложение. В тот день она рассказала мне все про свою жизнь. И еще сказала, что любит того человека, очень сильно любит. Она была абсолютно, безоговорочно честна. Никаких претензий. А я был согласен на любой вариант, на все, только бы она оставалась со мной. Она думала несколько месяцев, а потом согласилась. Конечно, свою роль сыграла Асенька – мы с ней крепко подружились. Она видела во мне мужа, отца и главу семьи. Видела мое отношение к маме и, конечно, к тебе. Это, наверное, и было главное. Тебя я действительно сразу и всем сердцем полюбил. Сначала – как продолжение мамы. А потом – просто, без всяких оговорок. Сразу и навсегда. Ты и вправду была чудесным ребенком – смышленым, послушным и не капризным. Полюбить тебя было совсем нетрудно, ты сама мне в этом помогала. Мама, конечно, все рассказала твоему отцу. Он ответил, что искренне за нее рад. Наверное, ему действительно было бы легче, устрой мама свою судьбу. Но она наверняка ждала от него другой реакции и других слов. А получается, что получила от него карт-бланш. И тогда, только после этого разговора, она дала мне согласие. А я, конечно, был счастлив и совершенно уверен, что все непременно образуется – искренняя и идиотская уверенность влюбленного. В общем, расписались. Свадьбы мама не захотела – оно и понятно. Я, как ты понимаешь, был согласен на все. Жить мы начали вроде бы неплохо… – Отец замолчал и посмотрел в окно. А потом повторил: – Да, неплохо. Мне, признаться, хотелось большего. Впрочем, я знал, на что шел. Твой отец вел себя безупречно: посылал деньги, не приезжал и писем не писал. Короче говоря, делал все, чтобы мамина жизнь наладилась. А потом я тебя удочерил и был совершенно счастлив. И об одном просил маму: чтобы она отказалась от тех денег. Брать у кого-то, даже у твоего биологического отца, деньги на свою дочь мне казалось неприличным. О его чувствах я, конечно же, не думал. Он появился спустя несколько лет. Приехал в Москву в командировку. Мама тогда была беременна Катенькой, а ты покоряла ледовое пространство.

Шура усмехнулась.

– Конечно, ничего странного, – продолжал отец. – Он просто захотел увидеть свою дочь. Нормальное желание. В конце концов, он мне не докучал все эти годы, и я все понимал и был совершенно спокоен. – Отец вздохнул и закурил новую сигарету. – Оказалось, что зря. Это в смысле того, что я был спокоен. – Он опять замолчал. – Просто они тогда увидели друг друга – и все покатилось к чертовой матери. Вся жизнь. Вся наша такая налаженная и отлаженная жизнь. Теперь он опять стал прилетать. Не то чтобы часто, но мне хватало. – Он замолчал и скомкал пустую сигаретную пачку.

– А я его помню, – сказала Шура. – Вернее, тот день, ну, когда он купил мне коньки. Его самого я помню плохо – какой-то высокий и худощавый дядька. Ничем особенным он мне не запомнился, кроме коньков, разумеется. Я помню, что я тогда сильно смутилась и очень удивилась. Но мама сказала, что это ее хороший знакомый, старый приятель, что ли. В общем, она меня успокоила.

– Я помню, как ты была счастлива, – усмехнулся отец. – И ругал себя за то, что не сделал этого сам. Дурак, кретин, помешанный на своей работе! Ругал за то, что не сообразил, а ты у меня не просила. А ведь это доставило тебе такую радость! И очень обиделся на маму – она не должна была этого ему позволять. Так я думал тогда и, конечно, был не прав. Она ведь тогда не о моих амбициях думала, а о том, что чувствовал он. И это было правильно. А что еще он мог для тебя сделать? И я ревновал ее сильно. Так ревновал, что сердце заходилось. Понимал, что она все равно там, с ним, а не со мной. Даже после того, как родилась наша общая дочь. – Он замолчал, встал и опять подошел к окну. – Не приведи господь, Шурка, узнать человеку такие муки. Ты знаешь, я не из тех, кто скулит, но, ей-богу, не приведи господь!

Шура кивнула:

– Я все понимаю, пап. – И, помолчав, добавила: – А все ведь считали, что у нас замечательная семья. Все. И я в том числе. Хорошо же вы заметали следы, – горько усмехнулась она.

– Да нет, Шура, это не совсем так, – ответил отец. – У нас действительно была неплохая семья – без скандалов и претензий друг к другу. Мы понимали, что нужно все сохранить, ради детей, разумеется. А что до моих терзаний – так она ничего не могла с собой поделать. Есть что-то такое, что неподвластно человеку. И в конце концов, повторяю: она ничего мне не обещала и была абсолютно честна. А все остальное – мои проблемы. Эту жизнь я выбрал для себя сам. Давай чаю, а, Шуренок? Тем более что водка кончилась. Хорош я, нечего сказать, – усмехнулся он. – Родную дочь спаиваю! – Он подошел к плите, снова поставил чайник и засыпал заварки в маленький пузатый заварной, с отколотым носиком, еще Асенькин, наследный и любимый. Налил крутого кипятка, накрыл заварной чайник чистым полотенцем («Пусть настоится») и снова сел за стол. – В общем, смириться со всем этим было непросто, а жить дальше было надо. Помогала работа. Ну, и еще ты и Катюха. Иногда мне казалось, что весь этот кошмар вот-вот закончится. Мама как-то постепенно стала приходить в себя. Или мне так казалось, или, точнее, хотело казаться. Хотя нет, так оно и было. Это было понятно только нам двоим – в смысле это была только наша личная, если хочешь, интимная жизнь. Да и потом, все эти хлопоты – ты, Катенька, заботы, дом… Помнишь, она начала тогда вязать?

Шура кивнула. Отец продолжал:

– И вязать, и шить. И училась у Асеньки печь пироги. – Он улыбнулся. – Правда, тесто у нее никогда не всходило, но для этого, наверное, тоже нужен талант. В общем, старалась, как могла. Иногда получалось, но чаще всего нет. И она страдала. Поверь мне, страдала. Пошла на работу, думала, что будет легче. – Отец опять замолчал и открыл новую пачку сигарет. – А дальше… Дальше случилась большая беда, Шура. Очень большая беда. Его, твоего отца, посадили. Было громкое дело, все газеты писали. Хищение в особо крупных размерах, злоупотребление и халатность. Девяносто вторая статья. С конфискацией, разумеется. В общем, пошли обыски и суды. Обыск ничего не дал – у него ничего не нашли и даже удивились, как скромно он живет. Но это роли не сыграло – срок грозил большой, да и дело было показательным. Я уверен, что его подставили – шуровал там главный бухгалтер. Но срок он все равно получил, чтобы другим неповадно было. Правда, немного сыграло роль, что у него был больной ребенок, но все равно хватило – восемь лет. Правда, потом его почти располовинили – пять лет усиленного режима и три года – «химия». Жена его тогда попала в психушку, сына определили в интернат. В общем, представляешь, что с ним было. С мамой. И с нами со всеми. Но что говорить про нас! Смешно. Вот тогда-то и начались мамины «командировки». Ну, это ты, наверное, помнишь. Ей давали свидания, максимум сутки. Жена его ездить не могла. А потом ты знаешь, Шура, что случилось, – мама начала пить. И я был совершенно бессилен – помочь ей у меня не получалось, сколько бы я ни бился. Все дело в том, что она совсем не хотела, чтобы ей помогали. Она оживала, только когда подходил срок поездки, а в остальное время была абсолютно безучастна ко всему. Ну, это ты помнишь – о чем говорить. Еще смерть Асеньки – мама тоже чувствовала свою вину. Она собиралась поехать к нему насовсем – после того, как его переведут на поселение. И даже сама просила меня положить ее в больницу, понимая, что надо хоть как-то привести себя в порядок. Но получила письмо, где он ей написал, что к нему приехали жена и сын, сняли дом в поселке. Ни врачей, ни условий там нет, но жена приехала, и он ничего с этим поделать не может. Вот после этого мама уже не поднялась – незачем было. Слава богу, ты уже не жила дома и всего этого не видела, да и Катенька жила в интернате. Последние недели были самые страшные – она уже совсем ничего не хотела, ей все было в тягость. Она все время говорила, что устала жить и страдать. И бог ей послал легкую смерть. Смешно говорить, но после последних лет ее жизни это было действительно избавление. – Он помолчал и спросил: – Знаешь, что меня мучает больше всего, Шурка?

Шура мотнула головой.

– То, что я ничего не смог сделать. Ни заставить ее меня полюбить, ни забыть твоего отца. Ни сделать ее хоть капельку, ну самую малость, счастливой. Ни избавить ее от болезни. Ни облегчить ее страданий. НИ-ЧЕ-ГО, Шурка! Я не смог ничего сделать. А говорят еще – сила любви. Значит, у нее она была, эта сила, а мне не хватило. Выходит, что так. – Отец замолчал. – И вообще, в этой истории победителей нет. Одни проигравшие.

– И ты еще винишь себя? – сказала Шура. – А про свою жизнь ты подумал? Про свою исковерканную и покореженную жизнь? Какое чувство вины, пап? Разве ты не делал все, что мог? И даже то, чего не мог? И ты еще казнишь себя? Эти двое сами выбрали свою судьбу.

– А я – свою, – ответил он. – И тоже, заметь, добровольно. Так что виновных искать смешно, девочка. Просто ты должна их понять и простить. А для того чтобы простить, надо хотя бы понять. И тебе самой станет легче жить. Господи, мы ведь с тобой забыли про чай! – улыбнулся он и достал чашки (свою – голубую, с золотым ободком, и Шурину – белую, с желтыми ромашками по краю), налил темную, почти черную, сильно настоявшуюся заварку. Потом достал из шкафа банку варенья и смущенно проговорил: – Вот, Леночка угостила, старшая медсестра. У нее дача в Купавне и большой сад. Говорит, в этом году сумасшедший урожай яблок. Совсем некуда девать.

Потом они долго пили чай и молчали. Отец опять стоял у окна и смотрел на уже темную, почти чернильную улицу. А потом он как-то собрался, подтянулся и повторил Шуре, что надо собираться в дорогу.

– Ты должна поехать, девочка, – настаивал он.

Шура молча мотала головой.

– Должна! – повторил он. – Ты думаешь, его жене было легко просить меня об этом? Но она же это сделала, Шура! И тебе это сделать нужно. В конце концов, ты это сделать просто должна.

– Я? – удивилась она. – Нет, пап. Вот здесь ты заблуждаешься. Глубоко заблуждаешься. Ничего я ему не должна. И потом, какие у меня перед ним обязательства? Кто он мне такой, в конце концов?

– Шура, ты уже не ребенок. Ты уже взрослая женщина! Со своей, кстати, непростой судьбой. Кто там знает, как сложится жизнь? А про долги – никто никогда не расплатится по счетам, как бы ни старался. На раздумья времени нет, и я не хочу, чтобы в дальнейшем ты о чем-то жалела или не смогла себя простить. Я понимаю, что тебе нелегко, но я тебя хорошо знаю, девочка, и надеюсь на твое благоразумие. – Он улыбнулся и положил свою крупную ладонь на Шурину руку.

– Это вряд ли, пап, – ответила она и убрала свою руку.

– Ну, смотри, – вздохнул он. – Тебе решать.

– Я у тебя останусь? – спросила Шура. – Ехать неохота, да и сил совсем нет.

– Конечно! – кивнул он. – В твоей комнате все постелено.

Шура встала со стула, собрала тарелки и чашки и поставила их в мойку.

– Иди, иди, – сказал отец, – я помою.

Она мотнула головой и включила горячую воду.

– Слушай, пап! – обернулась Шура к отцу. – А вот сейчас, сегодня, когда все это уже в прошлой жизни, почему бы тебе не устроить свою судьбу? Ты ведь еще совсем не старый мужчина, полный сил, умный, красивый, талантливый. Кому, как не тебе, а, пап? Нет, правда, послушай!

Он усмехнулся.

– Ну спасибо, конечно, за комплимент. Приятно это слышать из уст молодой и красивой женщины, пусть даже эта женщина – твоя дочь. Я ничего не загадываю, Шурка. Но не подавать же мне свою кандидатуру на брачный рынок, если таковой имеется? И потом, прошлой жизни не бывает, Шуренок, уж ты мне поверь! – Отец улыбнулся, подошел к Шуре и поцеловал ее. – Спать, девочка. Немедленно! Бросай эти плошки к чертовой матери!

В комнате было душно. Шура открыла настежь окно, и тут же ворвался, словно долго ждал этой минуты, прохладный и свежий майский ветер. Шура укрылась одеялом и блаженно вытянула ноги.

«Господи! Как я устала!» – подумала она. И приказала себе отключиться.

– Завтра! – прошептала Шура. Обо всем этом она подумает завтра.

Когда она проснулась, отца уже не было. На кухне, накрытый полотенцем, стоял пузатый бабулин чайник со свежей заваркой. Она умылась, выпила чаю, съела бутерброд с сыром и посмотрела на часы.

«Ну, вот, как всегда, опаздываю», – подумала она. Второпях подкрасила губы, провела щеткой по волосам и накинула плащ, внимательно и критически оглядела себя в зеркало и поправила выбившуюся прядь. «Ну вот – а теперь к метро, и бегом. И хорошо бы, если бы сразу подошел трамвай. Пешком точно не успею». Она протянула руку за ключами и увидела на полочке перед зеркалом почтовый конверт. Она открыла его – в конверте лежал билет на отходящий вечером поезд. В один конец. Она повертела конверт в руках, поразмышляв, положила его в сумочку и выскочила из квартиры.

На улице Шура запахнула плащ – утром еще было прохладно, но в город уже окончательно пришла весна. Она побежала на трамвайную остановку, и, на ее счастье, через пару минут подошел трамвай.

«Успею, – подумала Шура. – Слава богу, не опоздаю».

Ей действительно нужно было многое успеть. И ни в коем случае не опоздать.

Общие песни

Обычно это начиналось так… Впрочем, нет, надо рассказывать с самого начала. Дня за четыре начинали закупать продукты – обстоятельно, по списку. Потом составляли другой список – собственно самих блюд. Они долго сидели на кухне напротив друг друга и что-то бесконечно уточняли, корректировали и даже спорили, но, как правило, всегда сходились во мнениях. Вообще, с годами их взгляды, представления или суждения о чем-либо практически на все совпадали.

Потом мать закатывала рукава – и начинала трудиться. Она вообще ко всему относилась либо очень серьезно, либо очень легко, середины не было. Потом она начинала тревожиться, что не застынет холодец или не поднимется тесто.

Накануне отец ставил в гостиной большой раскладной стол. Когда стол был уже накрыт, мать садилась на стул, тревожно оглядывала то, что на этом самом столе стояло, и трагически произносила:

– Я так и знала: еды мало. Может не хватить.

Отец подходил к столу, на минуту замирал, а потом растерянно, с сомнением спрашивал мать:

– Ты думаешь?

Мать медленно кивала головой. Сын, в который раз наблюдая эту сцену, крутил пальцем у виска, уходил к себе и раздраженно хлопал дверью. Вечное наследственное сумасшествие, страх, что гости останутся голодными.

– Ну, есть как есть! – вздыхала мать и уходила – переодеваться и наводить красоту.

Наконец раздавался первый звонок в дверь.

– Открывайте! – кричала из ванной мать, докрашивая глаза.

Отец, уже в рубашке и галстуке, распахивал дверь, а мать выбегала из ванной, тоже уже при полном параде. В узкой прихожей начинались радостные вопли и суета. Отец выдавал заранее приготовленные тапочки, а мать принимала конфеты и цветы. И конечно, объятия и поцелуи. Гости отходили на шаг, придирчиво оглядывая друг друга и хозяев, хлопали по плечам, кокетливо поправляли перед зеркалом волосы, одергивали костюмы и платья. Потом шли на кухню перекурить и обменяться самыми свежими сплетнями. Наконец объявляли полный сбор, и все рассаживались по местам.

Гости оживленно оглядывали стол, просили передать друг другу то заливное, то оливье, подкладывали что-то соседу в тарелку, наливали женщинам в бокалы вина и, конечно же, хвалили мать:

– Ну, ты, Танька, как всегда!

Мать рдела и приговаривала:

– Кушайте, кушайте, мои дорогие!

А «дорогие» делали это с явным удовольствием и искренностью.

Потом опять раздавался звонок в дверь, и все хором кричали:

– Открыто!

Конечно, это приходила Лялька, мамина подружка еще школьных лет и героиня тайных грез ее сына в пубертатный период. У Ляльки и сейчас была талия пятьдесят восемь сантиметров. Опоздания ей прощались: она большой босс, директор рекламного агентства. Жизнь у Ляльки непростая, занята она по горло, и внизу, у подъезда, ее всегда ждал водитель.

Лялька грациозно присаживалась на стул, расправляла складки платья и объявляла, что голодна, как портовый грузчик. Мужики наперебой бросались за ней ухаживать. Она девушка хоть и холостая, но, понятное дело, не одинокая, однако в эту компанию всегда приходила соло.

– Ну их к чертям, – говорила Лялька про своих мужиков. – А то еще привыкнут к хорошему!

Мать гордилась Лялькой и радовалась, что та нашла время и приехала.

– А ты думаешь, я пропущу? Ну и где я еще поем такого холодца? – смеялась Лялька.

Дальше – опять звонок в дверь, и все дружно кричали:

– Гоша!

Действительно, появлялся Гоша, точнее, Георгий Владимирович Быстров, по прозвищу Быстрый, адвокат, владелец адвокатского бюро «Быстров и партнеры». Он, как всегда, был неотразим – костюм, ботинки, портфель, и пахло от него сигарами, дорогой кожей и горьковатым парфюмом. Рядом с Быстровым – очередная блондинка под метр восемьдесят, но на нее никто не обращал внимания. Все пили, закусывали, делились новостями и, конечно, сплетничали. Потом, утолив голод, немного расслаблялись – и наступал час икс.

Отец смотрел на мать, и она кивала: давай! Он вставал, шел в спальню и возвращался с гитарой, потом садился на стул, сосредоточивался и с гримасой на лице, чуть наклонив голову влево, начинал ее настраивать. Отец лукавил: гитара бывала настроена со вчерашнего дня, но ему самому надо было настроиться, и все прощали такое кокетство. Мать называла этот проигрыш «бесамемучас». Наконец он поднимал голову, смотрел на мать, у него темнели глаза и твердели скулы, а мать подтягивалась, выпрямляла спину и сцепляла руки в замок. Отец ей кивал – и она начинала петь. «Надежды маленький оркестрик». Все замирали и переставали есть и пить. Кто-то смотрел перед собой, кто-то – на соседа, кто-то тихо, совсем тихо подпевал. «В года разлук, в года смятений, когда свинцовые дожди лупили так по нашим спинам… – чисто выводит мать, и у всех влажнеют глаза. – И вечно в сговоре с людьми надежды маленький оркестрик под управлением любви».

Мать заканчивала песню, и все несколько минут молчали. Потом кто-то говорил «еще» – и мать начинала петь «Старый пиджак» и «Арбатский романс», потом вступала Лялька, и они вместе, на два голоса, пели «Ты у меня одна». А дальше гитару брал Гоша и, немного фальшивя, что неизбежно вызывало у отца ироничную усмешку, приятным баритоном начинал: «Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом. Это значит, очень скоро бабье лето, бабье лето». И эту песню уже подхватывали все.

Потом все недолго грустили, и кто-нибудь, вздыхая, предлагал выпить. Потом мать спохватывалась и начинала суетиться, вспомнив про горячее: беспокоилась, что пересушилась баранья нога. Нога торжественно вносится на блюде, в обрамлении картошки и маринованных слив. Большим охотничьим ножом отец начинал крушить эту красоту. Встрепенувшись, все опять оживлялись и наперебой протягивали ему тарелки.

– Нога нежнейшая, – выносил вердикт главный знаток и эксперт Гоша Быстрый, завсегдатай ресторанов.

Все опять с удовольствием ели и поднимали тост за мать.

– Ну что, чай? – спрашивала она, глядя на слегка осоловевших гостей.

– Подожди, Танюш, – останавливали материнский пыл собравшиеся.

Все притихали, отец опять брал гитару, и мать с Лялькой (это у них отлажено будь здоров) запевали на два голоса – мать чуть ниже, а Лялька чуть-чуть выше. Они выводили «Ах, эта красная рябина среди осенней желтизны, я на тебя смотрю, любимый, из невозвратной стороны», – и все печально подхватывали, хор становится нестройным, что немного сбивает Ляльку и мать.

После песни все почему-то вздыхали и несколько минут молчали, а потом гитару снова брал Быстрый и, картавя, кривляясь и слегка перевирая слова, пел Вертинского: «Сегодня наш последний день в приморском ресторане, мы пригласили тишину на наш прощальный ужин».

– Гошка, ну ты враль! – смеялась мать, отбирала у него гитару и передавала отцу.

Тот, чуть подкрутив после Гоши колки, пел, глядя на мать: «Милая моя, солнышко лесное!» И все смущенно отводили глаза, понимая, что сейчас они одни в комнате – мать и отец.

А потом Гоша просил отца спеть про муравья. Отец кивал и, вздыхая, начинал: «Мне надо на кого-нибудь молиться. Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться, поверить в очарованность свою».

И все видели, как темнеет у Быстрого взгляд, как он вздыхает и смотрит в одну точку, – и все отводили глаза, потому что как-то не очень привычно было видеть поникшего и потерянного Гошу, Георгия Быстрова по кличке Быстрый, владельца адвокатского бюро «Быстров и партнеры». Самого успешного из них.

Впрочем, о чем вы говорите? Кто считал в тот момент промахи и победы? Кто думал, на какой машине и в каком костюме кто при-ехал? Они тогда точно все были равны: успешные и не очень, на «Вольво» или на «Жигулях», одетые с оптового рынка или из бутика с Тверской. Сохранившие размер или расплывшиеся, потерявшие в жизненных боях свои некогда роскошные шевелюры или сохранившие их. Уверенные, что жизнь их прошла не зря, и сильно сомневающиеся в этом. Умеющие брать от жизни все и бредущие по ней тяжело, спотыкаясь и буксуя. Твердо знающие, чего они хотят в этой жизни, и растерянные и растерявшиеся. Они были равны – и они дружно, стройно и уверенно подхватывали:

• Каждый выбирает по себе
• Женщину, религию, дорогу,
• Ангелу служить или пророку,
• Каждый выбирает по себе.
• Каждый выбирает для себя
• Слово для любви и для молитвы,
• Шпагу для дуэли, меч для битвы.
• Каждый выбирает для себя.
• Каждый выбирает для себя:
• Щит и латы, посох и заплаты.
• Меру окончательной расплаты
• Каждый выбирает для себя.
• Каждый выбирает по себе.
• Выбираю тоже, как умею.
• Ни о чем при этом не жалею —
• Каждый выбирает по себе.

Они были в тот момент прекрасны – все до одного. И каждый из них твердо был уверен, что он точно, почти наверняка, что бы ни случалось в этой жизни, выбрал по себе. И они остались вместе – основной костяк, ядро, двенадцать человек. Было бы больше – но, увы, кто-то уехал в неблизкие края. Слава богу, еще никого не хоронили. Тьфу-тьфу, не приведи господи!

А мать уже хлопотала с чаем – и все женщины, включая томную длинноногую Гошину блондинку, помогали ей накрывать на стол и резать пирог. А мужчины курили на кухне и о чем-то громко спорили.

Он со стыдом вспоминает, как тогда, в его неустойчивые пятнадцать, даже шестнадцать лет его все это раздражало. Да что там раздражало – просто бесило. С кривой ухмылочкой он присаживался на край стула, заявляя этим сразу: «Я тут у вас ненадолго, и не надейтесь», половиня какой-нибудь пирожок или кусок ветчины, презрительно хмыкал и кривил морду, слушая их заунывные песни и отвечая на их вопросы, смущаясь, когда отец слишком пристально смотрел на мать, а мать как-то по-особенному улыбалась ему. Потом резко вставал, бросал с издевкой короткое «спасибо» и удалялся в свою комнату. Господи, как надоели все эти «сопли в сахаре»! Он громко хлопал дверью и громко, очень громко включал свою музыку. «Металлику», например. Или садился за самопальные барабаны и начинал одурело по ним колотить.

Мать с тревогой смотрела на отца, а тот, тяжело вздыхая, растерянно пожимал плечами.

– Протест! – успокаивал умный Гоша и призывал вспомнить себя.

Одурев от своих барабанов, он хватал с вешалки куртку и выскакивал во двор.

Лет в девятнадцать, когда у него появилась первая серьезная девочка и он впервые начал серьезно сходить с ума, ему захотелось привести ее в дом. Девочка помогала матери накрывать на стол, тонко и красиво нарезала хлеб, подрезала длиннющие стебли роскошных чайных роз, любимых маминых, которые принес, конечно же, Быстрый, Лялька тогда сказала ему, как всегда, со своими хохмочками:

– Верной дорогой идете, товарищ! – и похлопала его по плечу. А потом тихо и серьезно добавила: – А ты молодец! Девочку-то выбрал правильную!

Потом эта «правильная девочка» сидела вместе со всеми за столом и подпевала. Она, конечно, не знала слов, путалась и иногда сбивалась, но он тогда просто смотрел на ее лицо. Просто смотрел – и ему становилось все ясно.

А когда были спеты все песни и съедена баранья нога и когда его девочка, надев мамин передник, мыла на кухне посуду, а отец провожал в передней последних гостей, мать, улыбаясь, шепнула ему:

– Берем?

Он кивнул, почему-то совершенно счастливый.

Вскоре он женился – на этой самой «правильной девочке» – и ни разу об этом не пожалел. Жить они начали сразу отдельно, в квартире бабушки, которую родители немедленно забрали к себе. И он, удивляясь себе, почему-то стал остро скучать по своим. Иногда заезжал по будням, невзирая на пробки и усталость, – так, на полчаса, просто посидеть с матерью на кухне и поболтать обо всем и ни о чем. А уж в субботу они выбирались уже вместе с женой обязательно. Она никогда не возражала.

Своя компания у них как-то не сложилась. Так, пара институтских друзей, один друг школьный. Пара подруг у жены – в основном телефонный треп. Иногда встречались где-то в кафе выпить кофе или пива. Но в гости друг к другу не ходили – как-то не было заведено.

Он спросил однажды у матери, почему это так.

– Вы сейчас очень разобщены, да и жизнь такая – всем не до кого и не до чего, – пожала она плечами. – Мы жили, а вы выживаете. Ужасно, конечно, но это, увы, данность. Мы – другое поколение, и у нас все по-другому. Раньше были только кухни, где мы собирались, а теперь неограниченные возможности. Правда, по-моему, люди потеряли больше, чем нашли, но это сугубо мое мнение.

Теперь он спрашивал мать:

– Ну когда же вы соберетесь?

И смущенно добавлял, что успел соскучиться «по всем нашим».

Мать отвечала: «Да, да, конечно», но он видел, что с годами им это стало все труднее и труднее. Оба работали – и мать, и отец, оба уставали.

Теперь он вызвался закупать продукты – и мать протягивала ему объемный список. Он привозил продукты и молодую жену на подмогу. И опять все парилось, жарилось и пеклось в четверг и в пятницу, а в субботу они с отцом вытаскивали с балкона раздвижной стол, а его жена ставила на скатерть парадные столовые приборы. Мать опять садилась на краешек стула и опять тревожно осматривала содержимое стола, и складывала руки на груди, тяжело вздыхала и произносила сакраментальную фразу:

– По-моему, мало еды!

Отец подходил к столу, внимательно оглядывал его и задавал один и тот же вопрос:

– Ты думаешь?

И мать медленно и трагично кивала головой.

– Вы сумасшедшие! – кричал он, хватаясь за голову, а его жена смеялась и успокаивала мать.

И снова раздавался звонок в дверь, все хором кричали:

– Открыто!

И отец раздавал в прихожей тапки и развешивал в стенном шкафу пальто и куртки. Мать торопливо докрашивала глаза в ванной, а он на правах хозяина рассаживал гостей по местам.

Снова все с аппетитом ели и нахваливали угощения, и снова все поднимали тосты за мать и за их прекрасный и гостеприимный дом. А он сидел и глупо и счастливо улыбался, потому что имел к этому дому самое непосредственное отношение и очень гордился этим обстоятельством.

Конечно, как всегда, Лялька опаздывала, и, как всегда, Быстрый приходил в умопомрачительном костюме и с очередной умопомрачительной блондинкой, и, как всегда, всем было на нее наплевать. Снова все сплетничали – так, понемножку, – и хвастались фотографиями детей и внуков, и курили на кухне. Как всегда, отец резал тонкими ломтями баранину и спорил с Быстрым, кому достанется самое вкусное – косточка от бараньей ноги. Все вспоминали, кому она досталась в последний раз, и путались в показаниях. Выигрывал всегда Быстрый. Мать говорила, что он наглец, и тот радостно с этим соглашался.

И конечно, отец брал гитару. Минут десять настраивал ее, а потом поднимал голову и внимательно смотрел на мать. Она вся подтягивалась и собиралась, и у нее взлетали вверх брови и светлели глаза – и она начинала петь. Она пела «Надежды маленький оркестрик», и все грустнели и хмурили брови, вспоминая свои «свинцовые дожди», лупившие по их спинам, но твердо знали, что снисхождение будет едва ли. Они это знали наверняка – потому что все уже знали про эту жизнь. И точно знали, что «снисхождения» не будет. А на последнем куплете их лица светлели, потому что они продолжали упрямо верить, что «вечно в сговоре с людьми надежды маленький оркестрик под управлением любви». Они подпевали, как всегда, нестройно и были прекрасны. И он гордился ими.

Потом брал гитару Быстрый и, как всегда немного фальшивя, пел, глядя на свою блондинку: «Зачем мы перешли на «ты»? За это нам и перепало на грош любви и простоты, а что-то главное пропало». Но она вряд ли понимала, о чем пел неисправимый романтик и, несмотря ни на что, наивный простак Гоша Быстрый, все еще надеющийся на большую любовь.

Снова чистым и низким голосом подпевала матери одинокая красавица Лялька. После он, сын, немного смущаясь, брал в руки гитару и запевал, глядя на свою молодую жену, – а она улыбалась и проводила рукой по его волосам.

Он пел о любви – потому что он очень любил их всех: и своих родителей, и свою жену, и всех этих немолодых и родных людей, которых знал всю жизнь. Он пел о любви – потому что все песни, в конце концов, о любви. И еще, конечно, о дружбе, верности, надежде и чести. Собственно, обо всем том, чему учили его всю жизнь. И все они, все двенадцать человек – костяк, ядро, все, кто не пропал в житейских бурях, все те, кто по-прежнему вместе, теперь уже, ясное дело, навсегда, такие разные и в чем-то, безусловно, похожие, – дружно и нестройно подпевали ему.

Привычка жениться

Яша Берендикер был мал ростом, почти тщедушен, лысоват и носовит. Но это не мешало ему слыть большим любителем женского пола. Впрочем, почему слыть? Так оно и было. Женщин он любил трепетно, горячо и пылко – словом, вкладывал в этот процесс душу и сердце. Ну и тело, разумеется. Женщины, надо сказать, его тоже без внимания не оставляли, чувствовали, видимо, искренность намерений. Яша был нежен, щедр, галантен, заботлив и услужлив: дарил цветы, не скупился на подарки и приносил кофе в постель. К тому же у него водились деньги, и неплохие, между прочим.

Яша работал фотографом. Служил сразу в нескольких журналах, газетах и фотоателье, здоровье, слава богу, позволяло. К тому же у Яши была престарелая мама, которую он очень любил, боготворил, можно сказать. Мама родила Яшу в тридцать девять, с большим риском для здоровья. Он считал себя большим жизнелюбом и был очень благодарен маме за то, что она, несмотря на запреты врачей, его родила.

Мама, конечно, мечтала, чтобы Яша поскорее женился – все-таки человеку уже за тридцать. И даже намечтала ему невесту – девочку тихую, скромную, разумеется, из хорошей семьи, маленькую, худенькую, кудрявую и кареглазую. Она приняла бы невестку всем сердцем и с дорогой душой, научила бы ее готовить фаршированную рыбу, форшмак и бульон с клецками. Но вкусы Яши и мамы категорически не совпадали. То есть абсолютно, вплоть до полного и тотального разногласия. Маме смириться с этим было трудно, почти невозможно, но она стоически терпела и надеялась на лучшее. Яше нравились совсем не те женщины. В душе он понимал, что мама, скорее всего, права, но ничего поделать с собой не мог. Природа брала свое: Яше нравились женщины яркие, крупные и высокие. Очень высокие. Впрочем, рядом с ним казаться высокой было нетрудно.

Со своей первой женой Яша познакомился на улице – та ловила машину. Когда Яша увидел ее на кромке тротуара, у него перехватило дыхание, и он резко затормозил. Это была высокая и довольно полная блондинка с большой грудью и голубыми глазами. Познакомились, разговорились. Ее звали Ольгой, и она была певицей из русского народного хора – пела в кокошнике и сарафане. Она рассказала, что живет с бывшим мужем в комнате в коммуналке. Муж-баянист – мерзавец и сволочь, таскает баб домой. Ольга в это время сидит на кухне. В общем, жизнь не сахар. К тому же вечные гастроли по провинции, холодные клубы, Дворцы культуры и воинские части. Яша слушал Ольгу, и у него рвалось сердце.

Назавтра решили встретиться. Яша пришел с букетом белых роз и пригласил ее в «Арагви». Заказал все, что можно, не скупился. Ольга оглядела стол, сглотнула слюну, уселась поудобнее и стала жадно есть. Яша смотрел и любовался. Хороший аппетит говорил о крепком душевном и физическом здоровье. Ольга не без удовольствия выпила триста граммов водки – еще бы, под такую закуску!

После «Арагви» Яша повез Ольгу домой. Долго целовались в машине. Она сморкалась, плакала и низким грудным голосом громко, очень громко пела Яше «Миленький ты мой, возьми меня с собой». У Яши от жалости рвалось сердце, но «взять с собой» было некуда.

И Яша начал действовать. Каждую неделю он объезжал детские сады и фотографировал детей. В день съемки мальчиков и девочек приводили в нарядных платьицах и костюмах. Яша сажал их на стул и давал в руки медвежонка или куклу, обещал, что вылетит птичка. Дети испуганно и торжественно замирали. Родителям он обещал, что если фото не понравится, то его можно будет не забирать и денег не платить. Это многих подкупало – и фотографии почти все с удовольствием забирали. Кому не хочется иметь дома лишний снимок любимого чада? К тому же халтурщиком Яша никогда не был.

Деньги потекли не речкой – рекой. Через полгода Яша купил квартиру у отъезжавшего на историческую родину дальнего родственника. По тем временам покупка квартиры была делом доступным. Квартира оказалась во вполне приличном состоянии и даже с мебелью (разумеется, за отдельную плату).

Ольга зашла в квартиру, села на стул и расплакалась, и у Яши от жалости и любви разболелось сердце. Она разобрала вещи, сварила кислые щи и предложила Яше сходить за бутылкой – отметить новоселье. А что, вполне нормальное желание.

На радостях Ольга крепко и много выпила – Яша был совсем не по этой части – и громко исполнила весь репертуар своего родного хора. Пела долго, с чувством и со слезой, а потом заснула прямо за столом. Яша с трудом, почти волоком, перенес ее в спальню. Она на минуту открыла глаза, с умилением взглянула на него, чмокнула его в нос, прошептала «миленький ты мой», икнула и, мощно всхрапнув, опять крепко заснула. Яша подумал, что Ольга, как Россия, – необъятная и непредсказуемая, и за это он любил ее еще больше.

Жили они хорошо, не скандалили, не ссорились. Ольга часто уезжала на гастроли – Яша ее жалел и предлагал бросить работу. Она не соглашалась, говорила, что еще не напелась. Яша встречал жену из поездок, жарил курицу и наливал теплую ванну с душистым шампунем. Когда Ольга выходила из ванной, он вытирал ее большим пушистым полотенцем, укладывал в кровать и укутывал одеялом. На стене плотным рядом висели ее фотографии – и на сцене, в костюмах, и в домашней обстановке.

Конечно, Яшина мама была недовольна: страдала со всей страстью и силой материнского сердца. Но что мама могла поделать? Только смириться и молиться. И это она самозабвенно и делала. В конце концов молитвы возымели действие – Ольга ушла от Яши, точнее, сбежала. В Гаграх, на гастролях, сошлась с метрдотелем местного ресторана Гиви Левановичем. Отбила короткую телеграмму: не ищи, бесполезно, вещи отправь с проводником.

Яша сначала хотел было ехать в Гагры разбираться с Гиви Левановичем, но потом передумал. В конце концов, если Ольга счастлива… И вообще, он желал ей только хорошего. Такое вот благородство и сила любви.

Яшина мама была счастлива и благодарила бога и опять с усердием принялась через знакомых искать сыну невесту, даже обратилась к свахе. Варианты, надо сказать, появлялись, и очень неплохие. Но Яша даже не хотел смотреть фотографии невест. Он тосковал по Ольге, правда, как оказалось, недолго. По совету друзей, от отчаяния и душевной боли он занялся спортом (убеждали, что поможет). Яша купил ракетку, белые шорты, бейсболку и еще абонемент на теннисный корт. Яша вышел на корт, расчехлил ракетку и через десять минут пропал – увидел ее. Вернее, ее ноги – стройные, загорелые и бесконечно длинные – до горизонта. У него заныло сердце. Потом он увидел ее в буфете: крупными глотками, откинув назад голову и открыв взору сильную, упругую шею, она пила воду из бутылки. Яша сидел за соседним столиком и любовался. Выпив всю воду, она со стуком поставила бутылку на стол, огляделась и, поймав Яшин встревоженный взгляд, широко улыбнулась, обнажив крепкие, со щербинкой, зубы.

Он посмотрел – рядом никого не было, значит, она улыбнулась ему. Он подошел к ее столику и предложил выпить кофе. Она еще раз улыбнулась и сказала, что это хорошая мысль, только она будет чай или сок, потому что кофе не пьет – спортивный режим. Яша взял два стакана сока, морковный и яблочный, а она рассмеялась и предположила, что он хочет, чтобы она лопнула. Яша смутился и представился, кивнув по-гусарски головой. Она ответила, что ее зовут Таня. Яша подумал: «Татьяна и Ольга» – и не к месту вспомнил «Евгения Онегина».

У Тани было скуластое, обсыпанное крупными веснушками лицо и задорный, курносый нос. Яша доходил ей примерно до подбородка. Поговорили о том о сем, и Яша отвез ее домой, робко предложив назавтра встретиться. Она согласилась.

Вечером следующего дня Яша с букетом белых роз ждал Таню у подъезда. Она вышла расстроенная и дерганая, вытирая ладонью злые слезы. Он спросил, в чем дело, но она только отмахнулась.

Поехали в «Арагви». Таня долго изучала меню и наконец заказала себе свежий салат и мороженое и принялась без особого удовольствия ковыряться в салате вилкой. Яша расстраивался, что у Тани плохой аппетит. Она отмахивалась: режим. Таня была профессиональной теннисисткой, то есть спортсменкой. Говорила, что склонна к полноте и поэтому очень следит за весом. Взяли бутылку «Киндзмараули». Таня выпила половину бокала и сразу захмелела – спортивный режим.

Она рассказала, что живет с маленьким сыном Петькой и родителями в крошечной двухкомнатной квартире. Еще частенько заходит сильно пьющий брат. Заходит на неделю или на две, поссорившись с законной. Пьет с горя без продыху, вместе с ним и батя. На второй неделе присоединяется мамаша. И все они дружно грызут Таню за то, что она родила без мужа. В общем, мрак и жуть, хоть из дома беги – а бежать-то некуда. Хорошо еще, сборы выручают – там хоть можно отоспаться, но душа болит за Петьку – как он там без нее?

Яша слушал Таню, и у него ныло сердце – конечно, от жалости. Потом он повез ее домой, и они долго целовались в машине. Яша даже немного устал и вспотел, а Таня все никак не уходила.

– Маленький ты мой, хороший такой! – словно удивлялась она и гладила Яшу по голове.

Через месяц он перевез Таню к себе, естественно, вместе с сыном Петькой. Петька был рыж, вихраст и конопат, носился по квартире как подстреленный, поливал из-за угла Яшу из водяного пистолета, залепил замочные скважины пластилином, засветил пленку в Яшином фотоаппарате, писал мимо унитаза. Но Яша его полюбил. Через три месяца расписались.

Яша прописал Таню к себе и усыновил Петьку. Теперь вихрастый, конопатый и курносый Петька носил фамилию Берендикер. В квартире стояли в рамочках Танины фотографии – на корте и дома, с Петькой и без. Яшина мама, конечно, была в ужасе, особенно когда они всей семьей приходили к ней в гости, а маленький Петька устраивал показательные выступления. Мама опять горячо молилась и просила у бога справедливости.

Яша с Таней жили хорошо. Иногда, правда, спорили по поводу Петькиного воспитания. Тане не нравилось, когда Яша делал Петьке замечания. Чтобы ее не травмировать, Яша откладывал воспитательный процесс на время Таниных отъездов на сборы – тогда он учил Петьку мыть посуду и поднимать крышку унитаза. В пять лет благодаря Яше Петька уже довольно бегло читал и решал простые задачки по арифметике. Яша варил ему кашу на завтрак и суп на обед. Таня приходила с тренировок усталая, садилась на кухне на стул и вытягивала на табуретке свои божественные ноги. Яша подходил, делал ей массаж и мечтал, чтобы скорее наступила ночь.

Первого сентября Яша отвел Петьку в первый класс, Таня была на соревнованиях. И в первый же день, придя за Петькой после уроков в школу, выслушал от учительницы кучу замечаний по поводу поведения ученика первого класса «А» Берендикера Петра. Он Петьку пожурил, но все-таки повел в кафе-мороженое, убеждая, что начало занятий в школе – большой праздник.

Таня приехала с соревнований с хорошими результатами и блуждающими глазами. Ночью, когда сильно соскучившийся Яша обнял ее и прижал к себе, она в голос заплакала и призналась, что она влюбилась и изменила ему. До утра они плакали вместе. Яша утешал Таню и умолял не расстраиваться, Таня утешала Яшу и просила о том же – не расстраиваться. Под утро, крепко обнявшись, они наконец уснули.

Утром Яша сделал Петьке бутерброды и отвез в школу. Вернувшись домой, сделал Тане крепкий чай со смородиновым листом и сварил два яйца в мешочек. Таня еще спала. Они решили поговорить и выяснить все на свежую голову. Яша предложил Тане не спешить и не пороть горячку, а подождать – может, все рассосется. Таня яростно вертела головой и твердила, что обманывать она его не может, слишком ценит и уважает. Но и завязать со своим баскетболистом тоже не может – это выше ее сил. В общем, решили разводиться.

– А Петька? – спросил Яша.

Таня глубоко вздохнула и опять расплакалась.

– А жилье у твоего хахаля есть? – тихо спросил Яша, подавая ей стакан воды.

– Ты что? – Она укоризненно посмотрела на мужа. – Я же говорила тебе, что он не местный. Из Саратова. Живет в общежитии.

– И где же вы собираетесь жить? – осторожно спросил Яша.

Таня удивилась.

– Здесь, а где же еще? Ты же не можешь оставить ребенка без жилплощади. И потом, здесь же у Петьки школа! – почти с возмущением сказала она.

Яша вздохнул и пожал плечами. Наверное, Таня права. В конце концов, она мать, и она должна думать о ребенке, а не о нем, бывшем уже муже. Яша собрал вещи и в тот же вечер уехал к маме. Петька из своей комнаты крикнул ему: «Пока!»