Птица в клетке бесплатное чтение

1

В школе есть комната, о которой никто, кроме меня, не знает. Если бы я умел телепортироваться, то сейчас сбежал бы туда. Может, если хорошенько сосредоточиться…

– Джулиан. – Голос мистера Пирса звучит, словно удар хлыста, и я морщусь. – Ты месяца не проучился в старших классах, а уже шесть раз прогулял английский.

На самом деле больше, но, так понимаю, никто не замечал моего отсутствия.

Директор склоняется ближе, всем весом опираясь на длинную кривую трость. Рукоятка выточена в виде какой-то фигурки. Ребята вечно спорят, что это – гном, тролль или миниатюрная копия самого мистера Пирса. А ведь вблизи и, правда, похоже.

– Смотри на меня! – кричит он.

Не знаю, почему люди вечно требуют смотреть им в глаза, когда на тебя злятся. На самом деле в такие моменты больше всего хочется отвести взгляд. Я повинуюсь; кабинет, в котором нет ни единого окна, словно сжимается, и я сжимаюсь вместе с ним. Мальчик-букашка под грозным взглядом мистера Пирса.

– Тебе было бы проще смотреть на людей, если б кто-нибудь удосужился тебя подстричь. – Я поспешно убираю волосы с лица, а он буквально буравит меня взглядом. – Почему ты прогуливал уроки?

– Мне… – Я прочищаю горло. – Они мне не нравятся.

– Что-что?

Люди вечно просят меня повторить сказанное или говорить громче. Собственно, тем мне и не нравится английский: мисс Кросс заставляет читать тексты вслух, а когда очередь доходит до меня, я запинаюсь, бормочу, и получается слишком тихо.

Наученный горьким опытом, я говорю чуть громче:

– Мне не нравится.

Мистер Пирс вскидывает седые брови и смотрит на меня в полном недоумении:

– По-твоему, раз урок не нравится, на него можно не ходить, так, что ли?

– Я…

Вот почему у остальных ребят не возникает проблем с речью? Им что-то говорят, они мгновенно находят ответ. А вот у меня связь между мозгом и ртом нарушена, вроде редкой формы паралича. Слова не идут, и я молча тереблю пластиковый кончик шнурка.

– Отвечай на вопрос! Раз урок не нравится, на него можно не ходить?

Я знаю ответ, но людям не нравится, когда ты говоришь то, что думаешь. Они хотят услышать то, как думают сами. А угадывать мысли довольно сложно.

Директор закатывает глаза.

– Смотри на меня, юноша.

Я смотрю на его раскрасневшееся лицо. Он кривится – наверное, опять прихватило спину или колено.

– Простите, – говорю я, и его черты лица смягчаются.

А потом мистер Пирс внезапно хмурит кустистые брови и резко открывает папку с моим именем.

– Думаю, я позвоню твоим родителям.

Шнурок выпадает из моих застывших пальцев.

Губы директора изгибаются в подобии улыбки.

– Знаешь, что мне нравится?

Я нахожу в себе силы покачать головой.

– Вот это выражение ужаса на лице ученика, когда я говорю, что позвоню его родным. – Он подносит телефон к уху. Мистер Пирс и его маленький деревянный монстр не сводят с меня глаз. Тикают часы. Наконец он медленно убирает телефон. – Возможно, я не стану звонить… если ты пообещаешь, что я больше тебя здесь не увижу.

– Обещаю.

– Тогда марш на урок.

Уже в коридоре я пытаюсь вздохнуть, но меня по-прежнему трясет. Это как видеть, что на тебя несется машина, и в самую последнюю секунду с ней разминуться.

Когда я прихожу на «Детскую психологию», все девочки вскидывают головы, будто стадо оленей, почуявших опасность. Но стоит им узнать меня, как все тут же отворачиваются.

Я опоздал, и мне приходится торчать перед столом мисс Карлайл, пока она читает мою объяснительную записку. И пусть никто на меня не смотрит, я все равно мучаюсь, что волосы слишком длинные, джинсы слишком короткие, рубашка тесная – да вообще все мои вещи уродливые и поношенные.

– А я уже отметила, что ты не пришел, – вздыхает мисс Карлайл. Пожалуй, она даже старше мистера Пирса. Некогда светлые волосы и ярко-голубые глаза выцвели, точно на фотографии. – Ума не приложу, что теперь делать.

Я знаю, что новая онлайн-система для нее сущее наказание, ведь мисс Карлайл почти каждый день нам на нее жалуется.

– Простите.

– Ничего. – Она устало горбится. – Я что-нибудь придумаю.

Я иду к своему месту в самом конце класса и замечаю, что мне машет второй парень в нашем классе, Джаред:

– Поедем вместе на автобусе?

Я не отвечаю.

Мисс Карлайл объявляет, что нам придется заканчивать задание в группе. Все принимаются выкрикивать имена выбранных людей и сдвигать столы в кружки.

Наверное, я единственный человек в школе, кто ненавидит групповые задания. Я опускаю голову и закрываю глаза. Всегда думал, что если хорошенько сосредоточусь, то сумею исчезнуть. Теперь уже не так в это верю, но все равно пытаюсь.

– Джулиан, – говорит мисс Карлайл, – ты сегодня воистину испытываешь мое терпение. Найди себе группу. – Я смотрю на те, что уже собрались. Живот стягивает узлом. – Господи, да просто подсядь к тем, кто ближе всего к тебе.

А ближе всего ко мне Кристин. Она немного похожа на золотую рыбку: рыжие волосы, глаза навыкате. Кристин зло поглядывает в мою сторону, и я представляю, что на мне защитный плащ-невидимка. Устройство работает безотказно, пока я не выкину какую-нибудь глупость.

Мы с Кристин столкнулись в самом начале учебного года. На первом же уроке она похлопала меня по плечу и спросила, неужели я читаю книгу про Элиана Маринера. Я осторожно кивнул, ведь до сих пор никто не пытался завести со мной разговор. Но потом она спросила, о чем история, и меня словно прорвало. Да, это Элиан Маринер, пожалуй, моя любимая книга в серии, бла-бла… Кристин слушала меня, кивала, задавала вопросы и даже сказала, что ее сестра тоже обожает серию. А потом добавила:

– Еще бы, ей же семь лет.

Все принялись смеяться. Я спрятал книгу в рюкзак, а вскоре обнаружил, что она пропала. На шестом уроке, когда я отошел поточить карандаш, книга вновь нашлась, теперь у меня на стуле.

Все иллюстрации были изуродованы черной ручкой. Пенисы выскакивали из штанов Элиана и летали вокруг его головы, целясь в рот. Глаза защипало от слез. Я поднял голову – и обнаружил, что весь класс следит за моей реакцией. Поймав мой взгляд своими рыбьими глазами, Кристин рухнула на парту, трясясь от смеха.

– Джулиан! – снова окликает мисс Карлайл. – Пошевеливайся.

Я поспешно придвигаю свой стол к девочкам.

– Итак, Вайолет, Джейн, – начинает Кристин, – разделим обязанности?

Я делаю вид, будто не заметил, как она с ходу исключила меня из группы, и открываю учебник.

– Хорошо, – отвечает Вайолет. – Джулиан, ты не хочешь…

– Мне нужна нормальная оценка, – обрывает ее Кристин. – Работаем втроем.

Вайолет замолкает, а я по-прежнему разыгрываю приступ глухоты.

После звонка школа становится похожа на растревоженный улей. Ребята вырываются на свободу и разбегаются во все стороны. Настоящий взрыв звуков после тишины – болтовня, трели сотовых телефонов. Но я замираю на крыльце как вкопанный.

По ту сторону улицы, прислонившись к высокому дереву, стоит мой отец.

Когда я был маленьким, из школы меня обычно забирала мама, но время от времени папа раньше освобождался с работы и устраивал мне сюрприз. Вместо того чтобы, как все прочие родители, пристраиваться в ряд на парковке, он приходил пешком. Его руки вечно были испачканы чернилами, словно у ребенка после пальчикового рисования. И папа всегда говорил: «Сегодня слишком хороший день, обязательно надо прогуляться». Даже если шел дождь.

Разумеется, мужчина по ту сторону улицы не мой отец. Это просто игра света. Какой-то бегун остановился перевести дыхание, и ему на лицо упала тень.

Я стою и чувствую, как на плечи ложится невидимый груз.

Такой тяжелый, что спуск по крутой лестнице превращается в настоящее испытание. Такой тяжелый, что мне приходится собираться с силами, прежде чем отправиться в долгий путь домой.

В десяти кварталах от школы меня начинает трясти. Да, уже осень, но она пришла как-то слишком рано. Будто я перескочил через три месяца, ведь есть же такие вещи, без которых лето – не лето.

Я бы поехал с родителями на пляж. Мы бы пошли любоваться фейерверками, купили бы бенгальские огни, набрали бы ракушек. Мне разрешили бы не ложиться допоздна; я бы сидел и ел фруктовый лед, мама играла бы на гитаре, папа рисовал. А потом, укладывая меня спать, спросил бы: сколько звезд?

Если день выдавался хорошим, я отвечал, мол, девять или десять. Но если замечательным или отличным, то говорил что-то вроде: «Десять тысяч звезд».

На этот раз мы не смотрели на фейерверки, не ели фруктовый лед. А в груди поселилась тоска, как если нечаянно проспишь Рождество.

Вес, что навалился на меня после школы, возвращается, стоит лишь переступить порог пустого дома. Внутри все темное, отполированное и аккуратное. Каждый предмет мебели имеет четкое предназначение. Цветовая гамма тщательно подобрана специальным человеком. Именно о таком доме я и мечтал… пока его не получил.

Я вхожу в свою комнату. Сверкающий деревянный пол, песочно-коричневые стены, тяжелая мебель. Но я вижу лишь один предмет, который выбивается из общей картины: большой чемодан в изножье кровати. Мама с папой купили его мне на девятилетие, перед поездкой в лагерь. Мол, я уже достаточно смелый, могу отправиться куда-то сам, но я так скучал по дому, что не продержался даже первую ночь.

Бросаю рюкзак на пол и поднимаю тяжелую крышку чемодана. Сердце сжимается; я вижу все дорогие мне вещи: фотоальбомы, книги про Элиана Маринера и мамин зеленый блокнот на пружине. Сегодня я его не трону, ищу свой собственный. Вот он! Я перелистываю страницы и нахожу место, где остановился.

Несколько часов спустя я слышу, как в гараж заезжает машина, и роняю ручку. Уже пробило восемь, но бывает, дядя возвращается домой раньше. А иногда, если у него встречи с клиентами в других городах, не приезжает вовсе.

Я смотрю на дверь комнаты; ее озаряет свет из коридора, и она похожа на портал в другое измерение. Я слушаю, как дядя поднимается по лестнице в свой кабинет – дома он обычно работает.

Вместо этого на мою дверь падает тень.

Я закрываю глаза, но не могу ни телепортироваться, ни исчезнуть.

Дядя Рассел однажды рассказал, мол, в старших классах он был таким высоким и тощим, что, когда они решили ставить «Рождественскую песнь», вызвался играть роль Смерти. Я пытался вообразить себе картину, но так трудно представить его хрупким.

Рассел ничего не говорит, просто берет с моего комода раковину и медленно вертит ее в руках. Его пальцы длинные и тонкие, словно из засохшей вытянутой шпаклевки.

– Домашнюю работу сделал? – наконец спрашивает он.

– Да, – вру я и тут же чувствую укол совести.

Уже поздно, дядя только что вернулся с работы, переодеться не успел, все еще в галстуке, а я даже рюкзак не открывал.

Рассел кладет раковину на место и берет у меня блокнот. Щурится, вертит его то так, то эдак и наконец поворачивает правильно. Так дядя подшучивает над моим ужасным почерком.

– Что это? – спрашивает он.

– Сочинение.

Дядя бросает на меня острый взгляд – кажется, понял, что я лгу. Я украдкой смотрю на глубокие морщины у него на лбу и под глазами и пытаюсь прочесть его мысли. Обычно, когда дядя возвращается домой после долгого отсутствия, он выглядит сонным, расслабленным, словно только что плотно поел.

А иногда что-то словно движется у него под кожей, ползает и рвется наружу. В такие моменты лучше услышать, как он запирается в кабинете. Пусть один, пусть отрезанный от мира, но так легче.

Его губы изгибаются в подобии улыбки.

– Ты неправильно написал «зловещий». – Он бросает мой блокнот на пол. – Идем на кухню.

Я следую за ним в другую комнату. Дядя открывает контейнер с готовой едой, встает за столешницу из черного гранита, режет бифштекс острым ножом и отправляет в рот сочащиеся алыми каплями куски. Тишина дома нарушается лишь отдаленным металлическим стуком водонагревателя, как стучит сушилка в прачечной, если забыл вынуть мелочь из кармана.

– Мне сегодня звонил директор школы. – Голос Рассела низкий, спокойный, но слова заставляют мое сердце пуститься вскачь. Мистер Пирс сказал, что не станет звонить, если я пообещаю ходить на уроки, а я ведь пообещал!

На секунду перед глазами всплывает мираж отца, встречающего меня у школы.

– Ты меня слушаешь?

Я поспешно киваю, испытывая прилив вины. Я плохо стараюсь. Не то что Рассел – вот он трудится с утра до ночи. Ему пришлось устроиться на работу уже в семнадцать, когда умер его отец. Я снова пытаюсь представить юного, хрупкого Рассела, но не могу.

Он отрезает от бифштекса еще один красный кусок.

– Сколько ты уже здесь живешь?

У меня холодеет в животе, словно я наелся снега. Сейчас дядя меня вышвырнет. Я слишком долго испытывал его терпение, и вот наконец ему надоело.

– Прости.

– Я у тебя не это спросил.

– Четыре года.

– И что я у тебя попросил за это время? О чем мы договорились? Единственную вещь?

– Что ты можешь мне доверять.

– И? – Он отправляет в рот еще кусок.

– Что я буду вести себя примерно.

– И?

– И тебе не придется вникать в мои дела.

– Я ведь не слишком много просил, так? – Все чувства, что не отражаются в его голосе, начинают проявляться в пульсирующей жилке на шее.

– Нет.

– Я понимаю твою… ограниченность. Не жду от тебя пятерок. Даже четверок не жду. Но просто сидеть в классе ведь не так уж сложно?

– Нет.

– Мне не нравятся звонки из школы. Я хочу тебе доверять.

– Мне жаль. – Правда жаль.

Он кладет нож рядом с чистой костью.

– Неси.

2

Вот-вот случится нечто ужасное.

Обычно я просыпаюсь с этим чувством в груди. Словно я ослеп, совсем рядом притаилось что-то страшное, а я смогу его прогнать, только если увижу. Это смутное, но навязчивое ощущение преследует меня до четвертого урока. Чем больше я стараюсь его прогнать, тем сильнее оно становится.

Я понимаю, насколько ушел в себя, когда вдруг обнаруживаю, что надо мной стоит наша учительница рисования, мисс Хупер, и держит квадратную желтую записку: «Зайди к доктору Уитлок».

Я вздыхаю.

Надо же было так радоваться переходу в старшие классы – больше не нужно встречаться со школьным психологом! – а потом узнать, что эта самая психолог перевелась сюда же.

– Ступай, – говорит мисс Хупер.

Я сгребаю рюкзак и выхожу в коридор.

– Джулиан?

Я оборачиваюсь.

И мир замедляется.

Будто я стою, а вселенная проносится мимо, как машина по темной улице. На миг я оказываюсь в свете фар. Застываю в темноте, а потом вижу его. Адама Блейка. Он стоит, привалившись к стене, и каким-то образом умудряется выглядеть одновременно расслабленным и оживленным.

Я чувствую прилив чистого счастья. Всегда гадал, что скажу, если увижу его снова. А потом понимаю, что сказать-то и нечего, кроме привычного «прости», и вся радость мгновенно улетучивается.

Адам широко улыбается. Я непонимающе оглядываюсь, но, кроме меня, тут никого нет.

– Это я, – говорит он, – Адам.

И зачем ему представляться? Даже если бы я понятия не имел, кто он, все равно уже бы узнал. Я совсем недавно пришел в эту школу, но уже сто раз слышал имя Адама – в основном из уст влюбленных в него девочек. Они так им восхищаются, что даже немного неловко. Адам не подходит под определение «хорошего мальчика», которое расписывала мама, причесывая меня по утрам. Его каштановая шевелюра всегда выглядит небрежно, словно он попытался уложить ее на одну сторону, устал, стал зачесывать на другую, передумал, и так еще раз пять.

Адам выше меня, но не слишком крупный – в отличие от того белобрысого здоровяка, с которым он везде ходит, – а я-то думал, девочкам нравятся очень высокие и сильные парни. Адам даже не ведет себя так, как положено популярным ребятам. Они обычно ходят особым образом: топают, будто на кого-то рассержены, а Адам носится везде как угорелый. Он постоянно спотыкается, но каждый раз просто улыбается и бежит дальше.

Вот еще одна странность. Парни мало улыбаются. Не знаю, действительно ли им паршиво или они просто притворяются. Но Адам всегда… приветливый. Казалось бы, «приветливый и неуклюжий» не равно «крутой», но в этой школе, похоже, так не считают.

Адам выжидающе смотрит на меня, и чувство тревоги растет. Мне не впервой стоять и глупо молчать, но глупо молчать перед ним в миллион раз хуже.

– Я так рад тебя видеть, – говорит он.

Внезапно Адам бросается ко мне, и я отскакиваю. Он смущенно останавливается – и вот теперь мне действительно стыдно. Это же Адам, он ринулся ко мне, раскинув руки, и, вероятно, просто хотел обнять. Но даже так, все равно слишком стыдно и больно.

Я вижу удивление на его лице, разворачиваюсь и бегу по коридору, прочь от кабинета доктора Уитлок.

Скрывшись от Адама, я притормаживаю, пока не попался на глаза кому-нибудь из учителей. Глубоко вздыхаю и верчу в руке смятую желтую записку. Вскоре доктор Уитлок поймет, что я не явился. Если она пожалуется мистеру Пирсу, он снова позвонит Расселу – и тогда дядя захочет узнать, чем я так провинился, что меня вообще к ней послали.

С другой стороны, если пойти к доктору Уитлок, она будет сверлить меня взглядом и задавать неудобные вопросы. Я не смогу ответить, разболится живот. А потом она, чего доброго, позвонит Расселу и расскажет, что меня опять к ней прислали.

Я останавливаюсь, думая, как же поступить.

По сути, выбора нет.

И с каждой секундой вероятность, что доктор пойдет жаловаться директору, растет.

Мне нужно вернуться, но ноги отказываются двигаться в том направлении. Прямо сейчас кажется, что лучше уж выдержать выволочку от дяди, чем визит к доктору. Разумеется, на деле все будет иначе. Я стану винить себя, каким же был дураком, что пошел на риск. Наверное, я и правда дурак, раз все равно иду прочь.

Я не суюсь в сторону кабинетов английского, тамошние учителя вечно стоят в дверях, словно часовые на посту, и шагаю прямиком в крыло естественных наук. В воздухе висит тяжелый запах химикатов и анатомички. В конце коридора я поворачиваю за угол и застываю. Там стоит мистер Пирс, опирается на свою трость. Скрючило его от ярости или просто спину прихватило – непонятно.

Я ныряю в нишу с питьевым фонтанчиком и жду. Считаю до шестидесяти и выглядываю. Директор поднимает голову и смотрит прямо на меня.

Я прячусь обратно и слышу стук трости. Вжимаюсь в стену и стараюсь с ней слиться. Мистер Пирс со своим гоблином все ближе. Тук. Тук. ТУК.

А затем он проходит мимо, словно в упор ничего не видит.

Я жду, пока мистер Пирс исчезнет, а потом бегу мимо спортзала в большой коридор перед концертным залом. Я проскальзываю в театр, и тяжелая дверь закрывается за спиной.

Вокруг темнота.

Это самая пугающая часть путешествия. Если меня поймают – я точно в беде, ведь нет ни единого логичного объяснения, почему я здесь. Лишь подумав об этом, я ускоряю шаг, пока не натыкаюсь на сцену.

Забираюсь на ступени и пролезаю под занавес. За ним еще темнее, пахнет пылью и воском. На миг кажется, что воздух становится гуще, а прямо за мной кто-то стоит.

Я задерживаю дыхание и вытягиваю перед собой руки, точно слепой. Тычусь наугад, пока не нахожу то, что мне нужно: черную железную лесенку, привинченную к стене. Карабкаюсь наверх – и наконец вижу свет, что льется в грязное чердачное окно.

Сам чердак огромен. Куча сундуков и картонок, битком набитых шляпами и пластиковыми мечами. В углу высится дракон из папье-маше с мерцающим красным глазом.

Когда я впервые сюда попал, то настолько боялся, как бы меня не поймали, что метался от стены к стене. А потом нашел проход.

За старым шкафом я отыскиваю две кривые доски, что болтаются на гвоздях, как покосившиеся столбы ограды. Отодвигаю их в сторону и вижу за ними помещение. Увы, пол в тесном пространстве между чердаком и моей тайной комнатой безбожно искривился, и можно сказать, что на ближайшие полметра его вовсе нет, лишь зияющий черный провал. Придется прыгать.

И вот я стою в своем убежище. Стены и пол тут намного темнее, воздух более затхлый. Комната совершенно пустая, а места хватает лишь растянуться строго в одном направлении. Еще там одно окно, круглое, как иллюминатор на корабле Элиана. Из него можно увидеть двор – впрочем, там никогда никто не гуляет.

Угнездившаяся в груди тяжесть исчезает без следа. Я отчетливо вижу помещение и один в целом мире знаю о его существовании.

Раздается звонок на обед. Я сажусь и достаю из рюкзака сэндвич с желе и арахисовым маслом и книгу про Элиана Маринера. Эта одна из моих любимых историй. Иногда Элиан просто путешествует, но временами спасает людей. В этой книге он спасает целую планету.

3

Когда я учился на втором курсе, директору Пирсу попались на глаза какие-то исследования, мол, высокая температура в помещении плохо влияет на успеваемость. Все, пути назад не было. Он так врубает кондиционеры, что, даже если снаружи царит жара, нам все равно приходится одеваться как на Северном полюсе. Лишь столовая отстояла независимость от политики «Заморозить мозги напрочь», поэтому стоит мне переступить ее порог, как я сразу начинаю раздеваться.

Одновременно я извиваюсь, пробираясь сквозь опасно набитое помещение. Нам с друзьями приходится втиснуться за стол, не рассчитанный больше, чем на десять человек, а значит, процесс сильно смахивает на игру в твистер. Добавьте сюда жару, раздевание и тесноту – и наш обед приобретает оттенок легкой эротики.

Я умудряюсь влезть рядом с Эмеральд и прижимаюсь к ней бедром. Она, как обычно, зачесала свои рыжевато-светлые волосы наверх и уложила их в замысловатую прическу, которую большинство девчонок приберегло бы для выпускного бала. Эмеральд смотрит на меня своими голубыми глазами – такими голубыми, что я заподозрил бы ее в ношении контактных линз, если бы не знал с пятого класса.

– Привет, – улыбаюсь я.

Эмеральд всегда меня завораживает. Она похожа на старлетку из пятидесятых: идеально накрашенные алые губы, фарфоровая кожа, родинка на щеке. Эмеральд слишком гламурная для того, чтобы сидеть тут с нами и есть жирный картофель фри из пластикового контейнера. Мне столько всего хочется ей сказать, но я отвлекаюсь.

Сидящая напротив Камила как раз стянула с шеи шарф. На ней футболка с таким глубоким вырезом, что, если вздохнуть, станет видно соски. Я старательно делаю вид, будто ничего не замечаю, в основном из-за ее брата-близнеца, Мэтта, что сидит рядом с ней. Секунду Камила с Мэттом смотрят на меня, как умеют смотреть лишь близнецы. Они невероятно похожи: оба невысокие, смуглые и темноволосые. Раньше даже одевались одинаково, пока Камила не перешла на облегающие юбки и высоченные каблуки.

Рядом что-то грохает. Я отрываю глаза от Камилы: это Чарли плюхнул на стол свой поднос и с огромным трудом втискивается между нами. Сегодня он еще мрачнее, чем обычно. Я вечно завидовал его росту, пока тот не вышел за пределы разумного. Когда в тебе почти два метра, крайне трудно куда-либо поместиться. Чарли вечно жалуется на судороги в ногах и боль в коленях. Хотя, с другой стороны, он просто на все вечно жалуется. Вот, например, сейчас:

– Долбаные первокурсники. Ты хоть представляешь, сколько приходится торчать в очереди?

На самом деле, представляю. Он каждый день исправно нам об этом напоминает. Элисон (девушка Чарли с первого курса, они то сходятся, то расстаются) сидит у него на бедре – а оно у Чарли длиной с долбаную скамейку – и сочувствующе треплет его по руке. Успокаивать Чарли – ее основная обязанность. Они оба высокие и светловолосые и похожи так, будто у нас в компании две пары близнецов. Правда, когда я озвучил эту мысль Чарли, он не сильно обрадовался сравнению.

– Пора тебе начать носить еду из дома, – предлагаю я, поднимая свой стеклянный контейнер.

– Это что, тофу? – подозрительно спрашивает Камила.

– Не собираюсь становиться веганом, или во что ты там ударился, – поддакивает Чарли.

– Это курица в лимонном соусе. Я иногда ем мясо, если оно не фабричное. Ну же, попробуйте.

Эмеральд цепляет вилкой кусочек, тщательно жует, словно проводит дегустацию на светском рауте, а затем промакивает губы салфеткой:

– Потрясающе. Почему ты мне не готовишь?

Она берет еще кусочек и практически стонет от удовольствия. Чарли раздраженно смотрит на нас, и я протягиваю ему контейнер:

– Точно не хочешь попробовать? Намного вкуснее, чем у тебя. Придает сил, энергии…

– Ага, тебе же именно энергии и недостает, – перебивает он.

Все смеются, а Чарли слегка задирает нос, ведь ему редко удается кого-то развеселить. Затем он демонстративно откусывает большой кусок пиццы.

– Это не я должен таскать с собой обед. Это малявкам тут не место.

– Да прекрати уже, мужик! – слишком громко осаживает его Джесс, вероятно потому, что так и оставил наушник в одном ухе. После очередного скачка в росте он теперь смахивает на пугало. Джесс наклоняется вперед и кладет на стол барабанные палочки. Он повсюду их таскает, но ему сходит с рук, ведь ударные – единственный инструмент, на котором можно играть без риска прослыть бездельником, променявшим учебу на музыку. – Ты месяц это мусолишь.

– Брось, Чарли, – ухмыляюсь я. – Они же такие трогательные, разве нет?

Я прекрасно знаю, что он ненавидит детей даже больше, чем слово «трогательный». Чарли смотрит на меня так, будто сейчас ударит, впрочем, он всегда так выглядит.

Как по мне, он чересчур болезненно отреагировал, когда узнал, что нам предстоит делить столовку с первогодками. В прошлом году группа родителей пожаловалась, что их дети не успевают поесть, так что в этом году вместо четырех обеденных перерывов – по одному на каждый курс – нам сделали два. Конечно, они стали длиннее, но народу набивается в два раза больше, а тем, кто действительно питается в столовой, половину этого времени приходится стоять в очереди.

Нам сказали, что первогодок и выпускников свели вместе исключительно из соображений экономии. Наш курс самый малочисленный, новичков больше всех. Правда, со временем я начал подозревать, что план был куда изощреннее.

Обычно в столовой царил хаос. Первокурсники носились по залу, как детсадовцы. Пожалуй, даже хуже: дети хотя бы умеют оставаться на местах, знают, что нельзя писать кетчупом на столах и дергать друг друга за волосы. Разумеется, вскоре старшекурсники взбунтовались. Нам всем хотелось вернуть святость месту приема пищи, но преподаватели просто с подавленным видом стояли в сторонке.

И конечно, Чарли привел все в порядок. Прошел тяжелой поступью терминатора к столу, где как раз шло соревнование по перекидыванию зеленой фасолью, и приказал всем сесть и заткнуться на хрен. Первогодки уставились на него в страхе и благоговении, словно стайка перепуганных мышей – и поверьте, я знаю, о чем говорю.

Моя карьера продавца в зоомагазине закончилась, не успев начаться. Я рано пришел на работу, предвкушая, как сейчас поиграю с милыми собачками – мне не разрешали их заводить, у мамы аллергия на все виды шерсти, – но вскоре понял, что моя обязанность заключается в том, чтобы выгребать дерьмо. Жидкое дерьмо встревоженных животных. Что ж, я это сделал, а затем вытащил из клеток самых печальных щенков и принялся кататься с ними по полу, чтобы развеселить.

На меня наорал управляющий – старик с бородой, как у Санты, только воняла она у него кошачьей мочой. Он приказал мне вычистить еще одну клетку, на этот раз злобного попугая, который все время верещал и норовил меня цапнуть.

И все в целом шло неплохо, пока не пришел парень и не попросил мышь, мол, нужна хорошая, упитанная. Не успел я подивиться критериям, как он добавил:

– Это для моего удава.

На тот момент я проработал всего часов пять, но уже чувствовал ответственность за эту коллекцию пахучих зверушек. Мыши в ней были самыми мелкими. Санта сказал, что они в стеклянном аквариуме, в кладовке, и отправил меня с ужасным поручением выбрать, которую из них приговорить к смерти.

Когда я открыл крышку, сотня мышей уставилась на меня огромными круглыми глазами. Я сунул руку и схватил одну: белая милаха с крохотными ушками доверчиво смотрела на меня. Я с минуту держал ее – а потом сунул обратно в аквариум, где она спешно зарылась под своих собратьев.

То, что случилось дальше, больше напоминало сон. Вроде ты ничего не сделал – по крайней мере, осознанно. Но в какой-то момент понимаешь, что просто перевернул полный мышей аквариум. Занятный факт: испуганные мыши передвигаются невероятно быстро.

Когда я услышал визг, то рванул обратно в зал и увидел, что владелец удава пытается увернуться от орущего попугая, посетительницы – запрыгнуть на прилавок, Санта – их успокоить, дети – поймать мышей, а помощники Санты – догнать детей. Где-то посреди этого хаоса я выпалил, мол, просто не могу отдать животинку тому парню.

Позже, увольняя меня, управляющий положил мне на плечо сморщенную руку и сказал:

– Сынок, у тебя кишка тонка для зоомагазина.

Он был прав. У меня кишка была тонка обречь на смерть ни в чем не повинную мышку.

Вот и припугнуть первокурсников я тоже не мог. Да, необходимое зло, но я предоставил эту задачу Чарли. Стоило ему разок рявкнуть – и они послушно сели и заткнулись.

Чарли все равно, кажется, на взводе, даже хуже обычного, так что приходится спросить:

– Ты вообще в порядке?

– Мать рожает.

– ОПЯТЬ?! – спрашивает Джесс.

По какой-то неясной причине мать Чарли родила второго ребенка только семь лет спустя после первого, зато потом рожала детей чуть ли не каждые двенадцать минут. Помню, как наш учитель в первом классе собрал нас в круг и сообщил, мол, с Чарли этим утром случилось нечто замечательное. Он стал старшим братом. На что сам Чарли выскочил в центр круга и завопил, что его жизнь отныне рухнула.

– И как его назовут? – с легкой усмешкой интересуется Камила.

– Перо.

– Перо? – переспросил я. – А разве не так называют тюремные заточки? – Хорошо, что я сижу далеко и Чарли не может до меня дотянуться.

– А еще, – прибавляет он, – я провалил тест по химии. Не знаю, зачем я позволил консультанту уговарить меня пойти на углубленный курс. Надо было попроситься перевестись на обычный! Адам…

– Я с ней поговорю.

Не согласись я сразу, Чарли непременно скажет, что вообще-то этим должны заниматься его собственные родители – и занялись бы, не будь у них девять миллионов других детей. Его вечная боль, как Самого Старшего Брата. Да, я мог отказаться, сказать, что он сам в состоянии подать прошение, но, зная Чарли, боюсь, в итоге он выкинул бы какую-нибудь глупость и снова получил наказание.

К этому моменту Эмеральд прикончила бо́льшую часть моей курицы. Я задумываюсь, забрать у нее контейнер или продолжить любоваться, как она жует.

– Так что, вы идете или нет? – спрашивает Джесс, и я понимаю, что прослушал, о чем они говорили.

– Может быть, – отвечает Мэтт. – Было бы клево…

– Нет, – отрезает Камила, будто пресекая затею на корню. Вероятно, так и есть. Она старше брата на две минуты и, сколько я себя помню, неизменно этим пользуется.

– Слишком далеко, – ноет Чарли. – Туда ж где-то час ехать.

– Правда, далеко. – Разумеется, Элисон его поддерживает. – Мы даже не знаем, действительно ли они хороши.

– Хороши, уж поверь, – настаивает Джесс. Видимо, речь о какой-то очередной мутной группе. У Джесса настоящее предубеждение водить нас на выступления тех, о ком хоть кто-то слышал.

Наша компания (Чарли, Элисон, Камила, Джо, Натали, Кейт, Бьянка, Майкл, Джош, Мэдди, Шон – да практически все) дружно начинает ворчать, что никуда мы не поедем. Выступление на открытой площадке будет не раньше конца октября. Холодно. Далеко ехать. Джесс и Мэтт недовольны, но, кажется, смирились.

– Я в деле, – сообщаю я, уже предвкушая развлечение, ведь это же клево – куда-то поехать. – Да, будет круто. Приключение! Захватим с собой одеяла.

Джесс расплывается в улыбке и довольно болезненно сует мне в ухо свободный наушник.

– Мужик, ты не пожалеешь. Послушай.

Завывания солиста и грохот гитар ничем не отличаются от десятков других групп, к чьему творчеству он меня приобщал, но я улыбаюсь и доедаю остатки курицы. И лишь вполуха слушаю, как остальные решают, сколько машин нам потребуется, чтобы всем доехать на место.

4

После школы я резко сворачиваю направо и срезаю путь через парк. На самом деле парком его не назовешь: никаких тебе горок или спортивных снарядов или чего-то еще, что могло бы привлечь сюда родителей с детьми. Лишь несколько небольших прудов и едва видных тропинок. Мне больше нравится ходить здесь – не потому, что так быстрее, а потому что так я вроде бы не прячусь от Джареда и автобуса, словно последний трус.

Иногда, если хорошенько постараюсь, я вспоминаю, как мы с ним столкнулись в первый же день в детском саду. Мама пришла меня забирать, и я рассказал, мол, у меня в группе есть очень злой мальчик. Бьет других детей, пока воспитатель не видит. Пачкает чужие акварели черным карандашом. Рушит башенки, которые построили ребята.

Мама слушала, кивала, а потом заявила, что не бывает злых детей, есть только несчастные.

– Откуда тебе знать? – спросил я. – Ты же его не видела.

– А мне и не надо. Я и так знаю. – Она не рассказала, откуда именно, но заверила, что Джареда надо просто пожалеть.

На следующий день, когда он опрокинул мою башенку, я положил руку ему на плечо и сказал:

– Все в порядке. Я знаю, что ты просто несчастлив.

А он ударил меня в глаз.

Я сказал маме, что она была не права. Джаред злой, он меня ударил. Я ждал, что она рассердится, пригрозит позвонить его родителям, но мама повторила, что злых нет, есть несчастные, а злость изводит человека, как незаживающая болячка.

Позже, глядя, как Джаред в одиночку играет на площадке или прячется под деревянными балками домика, точно оживший садовый гном, я с грустью представлял болячки у него под кожей, там, где никто не видит.

Но я их видел. И вижу до сих пор и сочувствую ему так, как научила меня мама.

Однако меньше бояться его я так и не стал.

Едва войдя в дом, я открываю чемодан и достаю блокнот на пружине. Я нашел его в мамином столе, в нашем прежнем доме, и спрятал, пока остальное имущество описывали, упаковывали и убирали прочь. Иногда я почти мог их представить: кисти для рисования, зубные щетки, рубашки, лоскутные одеяла, книги, музыкальные инструменты – все они спят в коробках, в темноте.

Насколько я знаю, в одной из этих коробок лежат еще сотни таких блокнотов. Но этот – все, что мне досталось. Страницы исписаны с обеих сторон, ровно до половины блокнота.

Я листаю наугад и останавливаюсь на уже хорошо знакомой странице. Первый раз, когда я на нее наткнулся, решил, будто это список маминых любимых фильмов. Я опознал не все, но пара ей точно нравилась. С другой стороны – а где тогда все ленты с Ширли Темпл? Мама их обожала. И откуда в списке фильмы о войне? Их она терпеть не могла.

Так если это не перечень любимых или нелюбимых фильмов, то что же? Раз она их написала, значит, это было важно. Может, что-то случилось в те дни, когда она их посмотрела. Или… не знаю, но что-то же это значило.

В тысячный раз я жалел, что мама не озаглавила списки, потому что весь блокнот из них одних и состоял. Список мест. Список цветов. Список песен. Но ни единого заглавия. Никакого контекста. Ни малейшего шанса понять, что они все значат.

5

Я переступаю порог дома Чарли и словно попадаю в плохой вестерн. Кто-то вздернул и выпотрошил огромного игрушечного кота Сильвестра, которого приятель выиграл на ярмарке прошлой весной. Белый пушистый наполнитель вываливается из живота и кружится под потолком, а сам Сильвестр болтается на люстре в петле из скакалки.

Мимо пролетает брат Чарли в одном только плаще Супермена. Еще трое в едва подходящих по размеру вещах несутся за ним следом, причем один тащит банку с джемом, а остальные размахивают пистолетами. Я ныряю между ними.

Вскоре я оказываюсь в окружении одинаково светловолосых детей. Двое запрыгивают на меня, упираясь ногами мне в ребра, и карабкаются, будто по шведской стенке. Остальные хихикают и обнимают мои ноги. Все такие чумазые, будто дымоходы чистили. Дом сильно смахивает на приют из рассказов Диккенса. Только дети тут счастливы, а злодей всего один.

Кстати, о Чарли – он как раз с угрожающим видом спускается по лестнице. Малыши у меня на руках сжимаются и утыкаются мне в плечи. Те, что на полу, пытаются сбежать, но Чарли успевает отобрать у Томаса джем и приказать Оливье надеть штаны.

– Нам пора, – говорю я детям у себя на руках.

Они целуют меня в щеки, спрыгивают на пол и бегут за остальной бандой вверх по ступеням. Ума не приложу, как им удается расти милыми ребятами в атмосфере постоянного ужаса и тирании.

Чарли хватает куртку с обеденного стола и смотрит на нее в потрясении и ярости. С рукава капает что-то лиловое и тягучее. Я не выдерживаю и смеюсь.

– Томас! – ревет Чарли, и даже мне становится страшно.

Еще несколько белокурых малышей с испуганным писком разбегается в разные стороны. Чарли грозно выдвигается к ним, но я хватаю его за руку.

– Мы опоздаем.

На самом деле начать рубиться в лазертаг и видеоигры можно когда угодно, но я пытаюсь предотвратить кровопролитие.

– Да я ж только купил эту куртку!

Чарли очень серьезно относится к своим вещам. Денег у них всегда в обрез – побочный эффект такого количества детей, – так что ему приходится работать в фирме, которая занимается ландшафтным дизайном. Косит, сгребает листья, ворочает тяжести.

– Уверен, это можно отмыть.

Чарли издает рев Кинг-Конга.

– Когда же я наконец выпущусь, дождаться не могу!

Одна светловолосая голова высовывается из-за перил:

– Мы тоже!

Из теней доносится хихиканье. Чарли швыряет куртку на стол и топает к лестнице. Дети снова испуганно пищат.

– Чарли. Идем.

– Я замерзну, – заявляет он, а это полная чушь. На улице пятнадцать градусов.

– Бедный Чарли. Хочешь, я тебе свою куртку одолжу? – Я демонстративно начинаю раздеваться, и он с такой силой меня отпихивает, что я спотыкаюсь, но, к счастью, приземляюсь на кучу внутренностей Сильвестра. – Мужик, серьезно, однажды ты меня покалечишь.

Он улыбается: перспектива явно слегка улучшила его настроение. Что ж, рад помочь.

– Разогнать свою тачку сможешь? – ворчит Чарли уже просто порядка ради.

– Говори, что хочешь, но у меня отпадная машина.

– Да обычная легковушка, только многоместная.

Вообще-то у меня «Сааб» шестьдесят восьмого года, его еще дед маме подарил, когда она подростком была. Мама сохранила машину – удивительная сентиментальность, если вспомнить, что они с дедом десять лет как не общаются.

Когда «Сааб» только купили, машина была оливкового цвета, но время превратило его в кислотно-зеленый. Снаружи он сильно смахивает на старомодную карету «Скорой помощи». Открой дверцу – и перенесешься на пару тысяч лет вперед. Интерьер почти целиком заменили, поэтому приборная доска и элементы управления выглядят так, как режиссеры пятидесятых представляли себе космические корабли будущего. Куча изгибающихся серебряных деталей и огромные красные кнопки. Но страннее всего расположенный по центру теплоотвод в виде лица робота.

Чарли включает обогреватель, чтобы лишний раз подчеркнуть, что он остался без куртки, и круглый рот робота загорается красным.

– Скажи спасибо, что у меня вообще машина есть, – говорю я, – а то повез бы тебя на раме своего велосипеда.

– Родители смогли бы купить мне машину, если б не завели кучу детей. – Да, я сам напросился. – И все равно вскоре я сам накоплю себе на тачку.

– Это круто, мужик.

– Так что, говорят, ты на английском щупал Эмеральд?

– Кто говорит?

– Да все.

– Я не щупал. Я обнимал. Мне срочно понадобился окситоцин.

На третьей паре преподаватель внезапно перескочил на тему исцеляющих свойств окситоцина, гормона, что выделяется, если люди друг друга касаются. Когда позже я подкатил с этим к Эмеральд, она повела себя как принцесса, которая позволила крестьянину поцеловать ей руку, а уже через четыре секунды попыталась прервать контакт. Пришлось напомнить, что для всплеска гормонов нужно двадцать секунд, и уж ей-то, как второй по успеваемости студентке, стыдно такое забыть.

– Ну да, – закатывает глаза Чарли.

– Я правду говорю. Мистер Вебб сказал, что люди, которые не получают достаточно физических контактов, умирают.

– Ну, мне это явно не грозит. Мы с Элисон вырабатываем кучу этого окси… чего-то там.

– Рад слышать.

– Ну и зачем ты выбрал Эмеральд? Случайно?

Я знаю, к чему он клонит. В шестом классе мы с Эмеральд встречались целый месяц. Но Чарли верит, что не все чувства угасли.

– Ты же в курсе, что у нее есть парень.

И не просто парень, а настолько крутой, что таких даже не бывает. Бретт учится на втором курсе колледжа, занимается греблей и в свободное время летает. На настоящих самолетах.

– Знаю, – отвечает Чарли. – Но если бы у нее не было…

– Но у нее есть.

Чарли тяжело вздыхает, но сдается.

– Ну да. И если Эмеральд сохнет по таким парням, тебе ни за что не…

– Давай лучше обсудим, как я тебя нагну сегодня в лазертаге.

– Чего? Ты ж сказал, что на этот раз мы в одной команде! – Чарли превращается в двухметрового обиженного шестилетку, и я хохочу. Бедняга, прямо обнять и пожалеть хочется.

– Ладно, ладно. – Я все еще не могу отсмеяться. – Не разделяемся.

– Одна команда?

– Одна команда.

6

В десять часов я задергиваю шторы, пряча плоскую восковую луну, и ложусь спать. Я устал, но тело не может расслабиться. Дом пуст. Похоже, Рассел сегодня не приедет, а я боюсь оставаться ночью один.

Может, было бы легче, если бы не тишина. Как жаль, что у меня не осталось того небольшого DVD-плеера, который мама с папой купили мне для долгих путешествий. Годами я засыпал под звуки ситкомов или моего любимого фильма «Швейцарская семья Робинзонов». Но однажды плеер сломался, и ночи стали слишком тихими.

Я слышу постукивание бойлера. А за ним гул холодильника.

А над всем этим царапанье веток по крыше. Вроде бы все звуки привычные, но смутный страх не проходит.

Я включаю фонарик, смотрю на песочно-желтые стены и вспоминаю свою старую комнату. Ослепительно-синюю. Закрываю глаза и внезапно получается телепортироваться – я там. Желтый свет рядом уже не от фонарика, а от прикроватной лампы с основанием в форме полумесяца. Под окном небольшой книжный шкаф с облупившейся красной краской; полки забиты фильмами и книгами про Элиана Маринера. А на синеве стен яркими всплесками цветов выделяются постеры.

Впервые Рассел наказал меня, когда я повесил картину в этой комнате. Теперь я знаю: мне следовало сначала спросить разрешения, но тогда я не подумал. В старой комнате я мог вешать что угодно. Рассел не слишком строго меня наказал, но прежде вообще никто меня не наказывал, и я растерялся. Когда все закончилось, он спросил:

– Ты что, всегда дырявишь чужие стены?

Плача, я покачал головой.

– Так с чего решил, что здесь можно? Это не твои стены, не твоя мебель. Так ты себя вел в приемной семье? Поэтому они тебя выставили?

В день моего переезда дядя сказал, будто я так испорчен и доставил столько проблем моим приемным матери и сводному брату, что им все надоело. «Испорчен» не в смысле «избалован», а вот как мясо на солнце оставить. С гнильцой я. Дядя предупредил, что, если я и здесь буду так себя вести, он тоже меня выставит.

– Я понял, – сказал я и признался, что и правда развесил картины в комнате сводного брата.

Рассел кивнул, мол, неудивительно, а потом разразился тирадой, которую потом еще тысячу раз повторял: беда мира в том, что теперь отцы не растят сыновей, как следует, и ребята не становятся настоящими мужчинами. И если у таких недомужчин потом родятся свои сыновья, то и из них ничего путного не выйдет. Мальчишки не могут вырастить достойных взрослых.

Некоторые слова надолго застревают в голове. Дядя намекал, что отец у меня был не очень, а значит, и я не сильно удачный вышел.

Мозг постепенно наполняется статическими помехами, и образ прежней комнаты расплывается.

Страх возвращается с новой силой. Я переворачиваюсь на спину, сосредотачиваюсь на потолке и приказываю себе думать о хорошем.

Перед глазами всплывает постер Спайдермена, но я поспешно гоню эту мысль. Такие фильмы вечно меня пугают.

«Думай о хорошем».

Если повезет, я провалюсь в сон. Я напрягаюсь и наконец вижу его. Элиана Маринера. Вот только он – это я. Стою на палубе корабля в черно-белом мире и могу плыть, куда душа пожелает.

Ближе к десяти часам я возвращаюсь домой и прокрадываюсь через черный ход. Желтая кухня относительно чистая по общепринятым стандартам, значит, по нашим, тут сверкает, как в операционной. Посуду убрали, мусор выкинули, горшки на окне стоят по линеечке. И безумно вкусно пахнет свежевыпеченным миндальным хлебом.

Я даже с тарелкой не заморачиваюсь, хватаю все руками, как оголодавшее животное. До сих пор поражаюсь, как мама научилась печь хлеб. Мы всю жизнь питались одним фастфудом, только лет пять назад прекратили.

Я толкаю желтые распашные двери и захожу в гостиную. Мама еще не спит, сидит по центру желтого дивана.

– Какая ж она гадость! – выдает она вместо приветствия.

Смотрю на экран и усмехаюсь. Ну точно, «Холостяк».

– И что она выкинула на этот раз? – спрашиваю, плюхаясь рядом.

Как выясняется, то же самое, что и в прошлый: обливает грязью других участниц, зато перед парнем изображает из себя святую. Я стоически выдерживаю церемонию вручения розы. Было бы куда интереснее, имей я право посмеяться, но увы.

Наконец досмотрев передачу, мама мрачно заявляет:

– Клянусь, Адам, если на следующей неделе он ее не выгонит, я не буду смотреть шоу.

Мы оба знаем, что это пустая угроза.

Мама выключает телевизор и достает из-под кофейного столика «четыре в ряд». Пока играем, она спрашивает, с кем я гулял.

– С Чарли.

– И как он?

– По-прежнему.

Мама неодобрительно хмыкает. Она знает Чарли с шестилетнего возраста, так что не может откровенно его не любить – для нее он навсегда останется ребенком, – но и в восторг от него не приходит. Она считает, он слишком мрачный. Я пытаюсь убедить ее, что в этом-то и заключается его изюминка.

– А Эмеральд тоже с вами была? – Мама старается спросить невзначай, но переборщила.

– Не-а. – Я роняю фишку на доску и улыбаюсь. – Четыре в ряд.

– Как я прозевала?

– Не знаю. – Я переворачиваю доску и высыпаю фишки на стол.

Когда я снова выигрываю, мама начинает подозревать у себя ранний Альцгеймер.

– Да откуда у тебя Альцгеймер, тебе же только тридцать семь! – говорю я.

– Не напоминай.

Это повод сказать:

– Но выглядишь ты намного моложе.

Разумеется, отчасти дело в том, что мама очень миниатюрная, лишь до плеча мне достает, но к чему упоминать об этом вслух?

– Что-то явно не так. Я раньше никогда не проигрывала!

– Может, я совершенствуюсь, не думала? Ты обыгрывала меня, когда мне было девять.

– Ладно, ладно, Панки Брюстер. – Это мама намекает, что я бродяга, как главный персонаж ситкома восьмидесятых. Странное сравнение, как по мне. Я нашел сериал на ютубе. Панки, невзирая на своеобразное имя, милая маленькая девочка.

Та же история с Руди Руттигером – так мама зовет меня, когда считает, что я грублю. Я посмотрел этот фильм про решительного мальчика-католика, который все-таки пробился в футбольную команду Университета Нотр-Дам, и заявил маме, что логичнее называть меня Руди, когда я преодолел все препятствия и добился успеха. Но на логику ей плевать.

– Кроме того, – говорю я, – если у тебя деменция, как ты можешь помнить, что где лежит, будто у тебя фотографическая память?

– Это все мамы умеют, – улыбается она. – Мы всегда знаем, куда наши дети засунули носки или учебники.

– Все с тобой в порядке. Просто я обыграл тебя в «четыре в ряд».

Она хмурится, но уже притворяется, а не по-настоящему сердится.

– Харви с Мариссой сегодня опять сцепились, – рассказывает мама во время третьего раунда. В такие моменты она жалеет, что стала социальным работником. Ей приятнее, когда она может погасить стычку своих коллег. – Харви точно нужно походить к психологу.

И я вспоминаю о нем.

– Я сегодня видел Джулиана.

Лицо мамы превращается в маску с жутковатой наигранной улыбкой. Так всегда происходит, когда она расстраивается, но старается не подать виду.

– И как он?

– Все так же.

Такой же хрупкий для своего возраста, такой же взъерошенный, с теми же огромными круглыми глазами. Правда, есть одна перемена, которая маму встревожила бы: Джулиан слишком тихий и дергается, как испуганный котенок, стоит подойти слишком близко. – Я пытался поздороваться, но он улетел прочь. – Я не уточняю, что Джулиан буквально улетел, то есть развернулся и убежал со всех ног.

Мама роняет фишку на доску, но мыслями она явно далеко от игры.

– Я каждый день о нем думаю, – признается она.

Я делаю ход, но тоже рассеянно.

– Знаю.

7

Мисс Уэст несчастлива. Я это знаю, потому что она ведет себя как Джаред, эдакий взрослый ребенок, что пытается развалить твою башню. Она преподает физику, наш первый урок. Ужасно нервное начало дня, но иногда я думаю, что оно и к лучшему. По крайней мере, можно сразу отмучиться.

Я сажусь в конце класса, и не успевает урок начаться, как мисс Уэст уже забирает у одной девочки телефон и кричит на мальчика, который с кем-то перешептывался. Тут в кабинет вкатывают Доун, девочку с церебральным параличом. Мисс Уэст смотрит, как социальный работник помогает девочке пересесть с инвалидной коляски за парту. Процесс достаточно болезненный и тяжелый, Доун всегда морщится и обливается потом.

– Доун, – обращается к ней мисс Уэст, когда все позади, – а тебе не проще оставаться в коляске?

Доун захвачена врасплох и округляет глаза за стеклами очков.

– Мне нравится сидеть за партой, – наконец отвечает она.

Ее голос немного странный, словно буквы не могут до конца сформироваться. Мисс Уэст кривится каждый раз, когда Доун говорит.

– Но всему классу каждый раз приходится ждать. Если все-таки хочешь настоять на своем, тогда потрудись приезжать раньше. Все эти твои опоздания и досрочные уходы очень мешают.

Доун медленно кивает, а мисс Уэст объявляет, что проверила наши работы. И без того напряженная атмосфера становится почти невыносимой.

– Дэвид, – начинает она, протягивая ученику его тест, – семьдесят шесть баллов. Вайолет, восемьдесят пять. Кристин, девяносто три. Джулиан… – Она останавливается прямо передо мной. Так близко учительница кажется еще страшнее. Брови двумя черными дугами изгибаются на бледно-восковом лице. – Сорок баллов.

Я не болтал, и телефона у меня нет, так что, когда она начинает орать, это из-за оценки.

– Мне кто-нибудь объяснит, как можно написать тест на сорок баллов? – Мисс Уэст оглядывает класс. – Алекс, ты не знаешь?

Алекс и Кристин самые популярные ребята в классе и единственные, кто вроде бы нравится мисс Уэст. Им можно опаздывать, доставать телефоны, на них она не злится.

Алекс пожимает плечами:

– Понятия не имею.

– Вот и я тоже, – говорит мисс Уэст. – Я вообще считала, что это невозможно, если только не обводить варианты наугад.

Я морщусь и закрываю глаза. Если сосредоточусь, может получится телепортироваться…

– Какой позор.

Или просто исчезнуть.

Во время ланча, сидя в потайной комнате, мне безумно хочется подержать в руках мамин блокнот. Но я боюсь приносить его в школу. Вдруг кто-то украдет и изуродует мерзкими картинками? Или вообще уничтожит? Мне от одной мысли становится плохо, будто я не сижу на полу, а несусь в машине, все быстрее и быстрее.

Нет уж, пусть лучше блокнот остается в чемодане, в целости и сохранности. Все равно я почти все списки наизусть выучил. Если бы составлял свой, назвал бы его «Список страхов». Все слова с окончанием на «-фобия», кроме номера шестнадцать, каяк-ангста.

Я загуглил понятие в школьном компьютере и выяснил, что это такое состояние тревоги, которое бывает только у гренландских эскимосов, выходящих в море. Они спокойно садятся в свои лодки, но как только земля скрывается из вида, начинают паниковать, потому что остались одни, куда плыть непонятно, а кругом ничего нет, только вода.

Я думаю об Элиане Маринере. Он всегда плавает в одиночку и никогда ничего не боится. Может, дело в том, что Элиан недолго остается один? Его корабль взмывает в небо, откуда Земля кажется совсем крохотной, а вокруг тысячи звезд. Потом вспышка, бум! – переворачиваешь страницу, а он уже в другом мире, в другой стране.

Перемещение кажется мгновенным, но когда я был маленьким, то спросил отца, где же Элиан?

– Здесь, – ткнул он в картинку испачканным чернилами пальцем.

– Но вот когда между тем миром и этим? Где он?

– Не знаю.

Папа перевернул страницу и продолжил читать, словно место, где летел Элиан, ничего не значило. Потому что когда ты между двумя берегами и никто тебя не видит, ты не существуешь.

8

После четвертого урока, стоит мне сделать шаг в сторону своего убежища, меня окликают. За мной с веселой улыбкой стоит Адам, ровно там же, где неделю назад или около того.

– Идешь к доктору Уитлок? – спрашивает он.

Я стою и комкаю желтый бумажный квадрат.

– В этом году я ей помогаю, – поясняет Адам. Он начинает движение, затем останавливается: – Идем?

Я мешкаю, но все же догоняю его. Пока мы шагаем в кабинет психолога, я смотрю на наши ноги. Мои кроссовки когда-то были белыми, но теперь грязно-желтые. Его же обувь новенькая, белоснежная, и двигается Адам как обычно, – подскакивая, легко, почти трусцой.

Он не прекращает болтать.

– Так ты ходишь на рисование? И как, нравится?

Я киваю, но на самом деле лгу. Мне бы нравилось, умей я переносить на бумагу прекрасные образы из своей головы. Мисс Хупер говорит, что получается хорошо, но это не так.

– Кто у вас преподает?

Я кошусь на него, но Адаму вроде бы правда интересно.

– Ну… – Мой голос звучит хрипло и странно. – Английский ведет мисс Кросс.

– Ой, она тоже у меня вела! Очень милая.

Наверное, она никогда не заставляла Адама читать вслух.

Чем ближе мы к кабинету доктора Уитлок, тем сильнее мне хочется убежать.

– Мне надо в туалет, – говорю я и поспешно заскакиваю в уборную. Стою там, считаю минуты и надеюсь, что Адам ушел.

Вот только он по-прежнему в коридоре, расхаживает у самой двери. Видимо, страх отражается у меня на лице, потому что Адам говорит:

– Прости, что напугал. – Он тянется ко мне, и пусть я знаю, что Адам мне не навредит, все равно вздрагиваю. Он примиряюще вскидывает руки и слегка отступает. – Извини. Я правда не хотел тебя пугать.

Адам шагает дальше по коридору, но останавливается, поняв, что я не двинулся с места.

– Э… – Как бы так вежливо сказать? – Иди по своим делам, все в порядке.

– Это ты сейчас пытаешься меня спровадить?

Кажется, он шутит, а я никогда не умею ответить на шутку. Полагается сострить в ответ, но у меня не выходит. А когда просто стоишь столбом, людям становится неловко.

– Да я не всерьез, – говорит Адам, как и все на его месте. – Слышал, последние раз десять ты терялся по дороге к ее кабинету.

– Я не терялся.

Адам ухмыляется:

– Я так и думал.

– О.

– Что ж, теперь я твой… как там красиво назвать конвоира? Сопровождающее лицо!

Он устремляется вперед, и слишком скоро мы попадаем в приемную с большим столом и темно-зеленым диваном.

Адам пересекает комнату и стучит в стеклянную дверь кабинета. Знакомый глубокий голос отвечает:

– Войдите.

Адам распахивает дверь, слегка мне кивает, а сам плюхается на диван. Я тяжело вздыхаю, но переступаю порог кабинета.

Когда я чуть ранее пришел к доктору Уитлок, она дала мне задание: доставить ей Джулиана. Чем-то смахивает на охоту за головами, только без насилия. И без награды.

Первый раз меня прикрепили к Джулиану, когда мне было десять лет.

Я только перешел в пятый класс, и наш учитель, миссис Незеркат, объявила, что каждому дадут в пару малыша из подготовишек, чтобы мы вместе читали книги. Миссис Незеркат относилась к тому виду учителей, что любят напоминать, мол, потом уже так легко не будет. Однажды ты закончишь начальную школу и попадешь в настоящий мир. Никаких друзей, перерывов, обедов. Будет тяжело трудиться, сидеть и молчать. Весь день. Каждый день. Пока не уйдешь на пенсию, а потом и вовсе помрешь.

Внутренний облик ее класса служил наглядным напоминанием об этом неотвратимом унылом будущем, поэтому, когда она объявила, что дважды в неделю нам разрешается уходить и обсуждать книги, я просто в эйфорию впал.

Наш класс закатил вечеринку со сладким печеньем и розовым лимонадом. Нас торжественно представили нашим «напарникам», с которыми предстояло общаться до конца года. Малыши попросились на руки, но миссис Незеркат тут же приказала нам поставить их на место.

Мальчик, который достался мне, Джулиан, был похож на мультяшного персонажа – копна иссиня-черных волос, огромные круглые глаза. Как только я поставил его на землю, он схватил меня за руку, как бессознательно делают все малыши, и попросил его послушать.

Я немного отвлекся: в помещении царил настоящий хаос. Повсюду носились дети, кто-то опрокинул огромную чашу с лимонадом, а Чарли завывал, что «напарник» его описал.

– Я слушаю, – сказал я.

Личико Джулиана стало серьезным, а потом он запел. Звонкий голос привлек всеобщее внимание, даже Чарли на минуту перестал плакать. Не помню, что именно пел Джулиан, но было здорово. Не «молодец, мальчик», а действительно здорово.

Со временем я понял, что подготовишки немного смахивали на маньяков: их с какой-то невероятной скоростью кидало от восторга к отчаянию и обратно. Большинству из нас пришлось нелегко. Чарли даже однажды выставили из класса за фразу:

– Адище какой.

А вот мне повезло. Джулиан никогда не плакал, ничем не кидался, не писал на меня. Обычный жизнерадостный ребенок, который любит петь и носит эти смешные очки из магазинов приколов. В библиотеке мы вечно изображали из себя супергероев и просто веселились.

Ну, до тех пор, пока миссис Незеркат не потребовала от меня отчет. Я заявил, что нас с Джулианом ввели в заблуждение. Обещали игры и чтение, а в итоге дали только книги.

Она проигнорировала мои совершенно справедливые опасения и велела, чтобы Джулиан прочел что-то вслух из своего учебника на следующем собрании. Я честно хотел его подготовить, но у него в карманах водилось столько интересного: монетки, зажимы для бумаги, липкая рука на тянучке – все то, что мама заставляла меня вытряхивать, прежде чем отправить в класс.

Миссис Незеркат явно это поняла и пригрозила, что если мы не станем работать, то она «прикрепит» меня к другому малышу или, хуже того, отдаст Джулиана Эмеральд, а мне придется изнывать от скуки одному. Эмеральд как раз сидела напротив, услышала это и наградила меня хмурым взглядом. Может, злилась на меня, что я испортил ее идеальную прическу липкой рукой?

Выбора не было, пришлось серьезно сказать Джулиану, что играть нельзя, только читать. Мальчик, который привык петь и улыбаться, в отчаянии уронил темную голову на вытянутую руку и пнул воздух.

Как я его понимал. Книги, что нам пришлось выбрать, невозможно было назвать интересными. Они все буквально повторяли друг друга, строчка в строчку. Мальчик – какой-то глагол – мяч. Девочка – глагол – кошка.

Из чувства самосохранения я притащил из дома старую книгу с картинками. Джулиан раз на нее глянул, очень по-взрослому фыркнул и наотрез отказался ее читать. Я умолял, говорил, что сам обожал эту книгу, когда был дошкольником. Джулиан пропыхтел, что он не дошкольник. Он второклассник. Я уже слышал от него эту фразу и тогда решил, что малыш просто рисуется. Он всегда старался меня впечатлить, например, говорил, что дома умеет летать и двигать предметы силой мысли.

– Если ты второклассник, то что здесь делаешь? – спросил я.

– У меня дислексия, – ответил он. – Мне назначили дополнительное чтение.

Я почувствовал себя придурком. Это же так паршиво, когда не можешь нормально учиться из-за того, что не в состоянии контролировать.

Я оглянулся. Миссис Незеркат, прищурившись, наблюдала за нами. Я поспешно заверил Джулиана, мол, книга отличная, она мне и во втором классе нравилась.

Он вроде заинтересовался, посмотрел на обложку, где маленький черноволосый мальчик стоял на палубе огромного корабля, и попытался прочесть название.

– Э…эл…

– Элиан Маринер.

– У него есть корабль? Как у «Швейцарской семьи Робинзонов»?

Я понятия не имел, о чем он, но, кажется, Джулиану правда стало интересно.

– Ага, типа того. Но корабль Элиана волшебный. Может лететь куда угодно.

В следующий раз сияющий Джулиан торжественно вошел в библиотеку, держа в руках стопку книг про Элиана Маринера. Сказал, что папа ему их купил, а сам он теперь хорошо читает. До конца года Джулиан оставался все тем же веселым малышом, а потом им поручили написать настоящее сочинение.

Он просто сидел и смотрел на чистую страницу. Наконец я потерял терпение, снял с него очки с радужными пружинками и вложил карандаш ему в кулачок. Джулиан надулся и скрестил на груди свои худые руки.

Мне стало скучно, я отвернулся и принялся смотреть, как мои друзья помогают своим подопечным. И вдруг Джулиан похлопал меня по щеке:

– Как пишется «Элиан»?

– Элиан? Это просто. – Я закрыл большим пальцем «Э» на обложке книги. – Что получишь, если вместо первой буквы подставишь «Джу»?

Он сосредоточенно нахмурился, а потом потрясенно округлил глаза.

– Мое имя! – И принялся писать.

Боже, я в жизни не видел хуже почерка. Буквы кривые, не в ту сторону повернутые – просто иероглифы, а не английский.

Еще пара занятий – и Джулиан прочел мне сочинение, раз уж сам я ничего не мог разобрать. И я вдруг заслушался, словно оказался с мамой и настоящей книгой. В какой-то момент Джулиан просто сделал вид, будто читает, ведь такой рассказ на страницу никак бы не вместился, но мне было плевать. Получилось здорово. Не «молодец, мальчик», а действительно здорово.

Я его похвалил, и по какой-то причине тот момент – сразу после похвалы – навсегда остался в моей памяти, словно фотография. Широченная улыбка, глаза сияют, будто сейчас предстоит задувать свечи на именинном пироге. Иногда в моей голове эта улыбка накладывается на то выражение, которое я увидел на лице Джулиана, когда его снова ко мне «прикрепили». В тот день умерли его родители.

Доктор Уитлок улыбается, будто правда рада меня видеть, но серые глаза смотрят так пронзительно, что невозможно терпеть. Она скорее любопытна, чем дружелюбна, и одевается не как учитель, а как адвокат или бизнес-леди.

– Как поживаешь? – спрашивает доктор, складывая руки на коленях.

Я киваю, надеясь, что она переведет это как «хорошо».

Она приглашает меня присесть, и я плюхаюсь на стул напротив ее оранжевого кресла. Вряд ли доктор сама его выбирала. На самом деле ни один предмет мебели ей не подходит. Кофейный столик пурпурный. Стол желтый. Все разношерстное, будто студия прямиком с канала «Никелодеон».

– Джулиан… – начинает она знакомым мне осторожным тоном, что всегда использует, когда надо сообщить что-то ужасное. – Ты понимаешь, что здесь безопасно и все, что ты скажешь, не покинет эти стены?

Она хорошая, но я лишь начинаю сильнее нервничать. Доктор хочет, чтобы я выложил ей личные мысли, которыми ни с кем нельзя делиться. Я не знаю, что сказать, и молчание становится неловким. Как всегда. Нет, доктор не выказывает раздражения, как другие люди, но и ничем не заполняет тишину.

Я тереблю шнурок. Последний кусочек пластика отваливается и падает на пол. Доктор протягивает мне мусорное ведро. Я подбираю пластик и кидаю его туда. Она предлагает мне выбрать игру.

Я не привык к настольным играм. Обычно мы с родителями развлекались с музыкальными инструментами. Но доктору нравятся настолки, и я выбираю «сорри», как и в прошлом году, потому что только в нее умею играть.

Меня научили племянницы Рассела, когда его сестра Нора однажды пригласила нас на День благодарения. Девчонки с ума по ней сходили, а мне она казалась злой и язвительной. Там есть специальная карточка: «Сорри! Теперь я могу взять свою пешку со старта и убить любую из твоих».

Я кладу игру на кофейный столик. Доктор Уитлок открывает коробку и предлагает мне выбрать цвет.

– Любой, неважно.

Она хмурится, и я уже чувствую, что поступил неправильно. Да и сама игра удовольствия не принесет: доктор будет смотреть на меня так, будто оценивает каждый ход. Подвох с «сорри» в том, что хорошо в нее играть невозможно. Все зависит от удачи, и не знаю, что я могу сделать, разве только правильно считать ходы и не трогать чужие пешки, если есть возможность.

Единственный раз я взял пешку доктора, когда вытащил карточку «сорри», и других вариантов не оставалось. Я забрал самую незначительную, чтобы не обидеть. Однако, когда поднял голову, доктор грустно смотрела не на доску, а на меня. Я все-таки умудрился ее расстроить.

9

Снаружи темная беззвездная ночь. Рассел зовет меня в гостиную и указывает длинным пальцем на пол. Паркет весь испачкан, словно кто-то прошелся по незастывшему цементу.

Днем я почистил кроссовки тем, что нашел под раковиной на кухне. Они стали ослепительно-белыми, но, видимо, хлорка осталась на подошве.

– Ты должен уважать чужую собственность, – спокойно и размеренно говорит Рассел.

– Я знаю.

– Знаешь?

– Прости. Это было глупо.

– Да, – соглашается он. – Именно. – Затем молчит, а я жду приговора. Наконец Рассел говорит: – Неси.

На миг я застываю, но потом иду к массивному шкафу в столовой. Каждый раз, приезжая в гости к Расселу, мама любовалась этим шкафом. Полки из вишни, тончайшие антикварные тарелки.

Я выдвигаю длинный ящик с кружевными скатертями и салфетками. Под ними, на дне, лежит тонкий ивовый прут. Я беру его дрожащей рукой, возвращаюсь в гостиную.

И вкладываю прут в протянутую руку дяди.

Он вдруг сглатывает ком и говорит чуть дрогнувшим голосом:

– Снимай рубашку.

Если бы я мог, то отключил бы боль так, как закрываю глаза. Но я не могу. Я ее чувствую. Кожа не становится толще. Она запоминает боль. Я это точно знаю. Стоит воздуху омыть мою голую спину, как та уже заранее начинает гореть.

– Повернись, – говорит Рассел.

Это самое тяжелое. Все инстинкты, отточенные миллиардами лет эволюции, приказывают тебе бежать. Но бежать нельзя. Надо повернуться лицом к пустой стене. Стоять смирно. Плакать можно, на это ему плевать, но отбиваться запрещено.

Раздается свист, а потом спину обжигает боль – такая острая, что начинает тошнить. Удар за ударом, резкие и глубокие, один поверх другого. И они не прекращаются, пока ты не начинаешь орать в ладони, которыми закрываешь лицо.

10

– Я отправил тебе сообщение, – раздраженно говорит Чарли вместо приветствия, затем берет стул и ставит рядом с моим столом – из-за длинных ног он за своим не помещается. – Мисс Стоун настоящая стерва.

Похоже, обычный курс химии ничем не лучше углубленного. А меня в ближайшем будущем ждет очередная встреча с консультантом Чарли.

– Я не видел. У меня телефон сломался.

– Еще один?

– Да я вообще не знаю, как так получилось. Наверное, я сунул его в стиральную машину вместе с бельем.

– Вот ты придурок.

Эмеральд с Камилой впархивают в класс, перешептываясь с ужасно заговорщическим видом. Эмеральд обладает осанкой профессиональной танцовщицы. Ноги под летящим белым платьем длинные, обнаженные и крепкие, как у ожившей римской статуи. Волосы заплетены в десятки косичек, что каким-то образом сходятся в единую косу, и все это еще и закручено на макушке. Иногда только глядя на очередную прическу Эмеральд, я думаю, что она чертов гений.

Эмеральд мне улыбается. Чарли понимающе смотрит на меня и начинает ныть:

– Я умираю от голода.

– Да ты вечно хочешь есть.

До обеда еще две пары. После обществознания мне предстоит отловить Джулиана и доставить его к доктору Уитлок. А потом еще час просто сидеть.

– Но я правда очень голодный. – Чарли действительно жалко выглядит.

– Загляни в мой рюкзак, – предлагаю я.

Он с надеждой ныряет в мою сумку, но с отвращением обнаруживает, что поживиться можно лишь морковкой.

– Какой отстой, – объявляет Чарли, но все равно ее уплетает.

Минуту спустя миссис Коннер объявляет, что мы можем разделиться на группы.

– Спасибо, миссис Коннер, мы вас любим! – кричу я и придвигаю стол к Эмеральд, потому что если уж с кем-то объединяться, то лучше с ней. Подруга с головой уходит в работу, для нее любое задание крайне важно. Мне хочется разворошить ее косички или коснуться родинки у нее под глазом. Вместо этого спрашиваю, как поживает Бретт.

Эмеральд удивляется, но потом буквально расцветает – чудное зрелище, если забыть, по какому оно поводу.

– Хорошо, – отвечает она.

– Отлично! – поправляет ее Камила и наклоняется к нам. Мне ничего не остается, как заглянуть в вырез ее футболки. – На выходных он берет ее покататься на самолете.

Голубые глаза Эмеральд расширяются, и она кажется слегка смущенной, будто Камила выдала ее секрет.

– Правда? Круто. – Ну ведь действительно круто. Именно такое свидание всегда хочется закатить девушке, но приходится прозаично вести ее в кафе в торговом центре.

– Вроде бы, – изящно пожимает плечом Эмеральд.

– Вроде бы? – Да ее вообще чем-то можно впечатлить? – Слушайте, да при таком раскладе я бы сам не прочь с Бреттом замутить. – Она, Камила и Чарли смеются. – Как по-вашему, он не против многоженства? – Друзья хохочут громче. – Обязательно расскажи, как все прошло.

Эмеральд снова пожимает плечами. Она больше смущена, чем обрадована.

До конца пары я не могу избавиться от странного ощущения. Пытаюсь писать, но без конца представляю, как Эмеральд и ее гребец-пилот летят сквозь облака.

Я беру записку у мисс Хупер и осторожно выхожу в коридор. Боль стихла, но при каждом движении напоминает о себе. Адам уже поджидает меня, только теперь я подготовлен, поэтому не веду себя по-идиотски. Он широко улыбается, правда, не совсем понятно, из-за чего. Не всем улыбкам можно верить.

– Привет, – здоровается он. – А я уже гадал, придешь ты или нет. Доктор Уитлок сказала, тебя пару дней не было. Болел?

Я киваю.

Наутро после наказания я нашел на комоде рядом с раковиной купюру в двадцать долларов. Это означало, что мне можно прогулять школу и заказать пиццу. Глядя на деньги, я уже привычно терзался чувством вины – дядя поехал на работу, а я сижу дома. Но одновременно испытывал облегчение. Раз мне позволили пропустить школу и заказать еду, он больше на меня не сердится.

– Тебе лучше? – спрашивает Адам.

Я снова киваю.

– Надеюсь, тебе не пришлось глотать лекарства пачками. Это гадость ядовитая.

– Нет…

– Хорошо. Готов?

Я киваю и иду рядом с ним, снова смотря на наши ноги. На мне отбеленные кроссовки. Адам сегодня обул красные, высокие, вроде сапог Супермена.

– Так что, тебе нравится рисовать?

Я киваю, пусть это и не так.

– Клево. Покажешь мне как-нибудь.

Вот что происходит, если я лгу. Почти сразу попадаю в ситуацию, когда приходится врать еще больше, иначе меня разоблачат. Мы идем молча, но Адам вроде как не против, что мне нечего ему ответить.

– Я на втором курсе тоже ходил на рисование, – сообщает он пару минут спустя. – Правда, облажался.

Адам улыбается, а мне отчаянно хочется ему верить. Ведь тогда получается, что не один я не умею рисовать. Адам рассказывает, как его друг Чарли чуть с ума не сошел, когда им три недели подряд пришлось работать над чертежом коридора. Тоже отстойно вышло.

– Там надо было нарисовать трехмерные коридоры из одних только крохотных квадратов. Представь, каким надо обладать терпением. А Чарли им никогда не отличался. Разорвал свой лист, швырнул маркеры на пол. Такой мальчик-переросток. – Адам смеется, а я лишь благоговейно ему внимаю, потому что сам никогда бы не осмелился так себя вести.

– Это точно, – продолжает Адам, будто услышав мои мысли. – Он схлопотал два дня наказания. Лично меня ни разу не наказывали. И… – он выразительно смотрит на меня, – я никогда не пропускал общих собраний и не прятался в школе. – Возможно, Адам шутит, не знаю. – Мне точно надо завязывать общаться с нарушителями порядка.

– А… – Адам терпеливо смотрит на меня, словно готов подождать, пока я закончу вопрос. – А Чарли твой лучший друг?

– В смысле, носим ли мы одинаковые браслетики и храним ли фотки друг друга в шкафчиках? – Он смеется, похоже, я сморозил какую-то глупость. – Не знаю. Мы знакомы еще с садика. Забавно, он раньше не ходил на подготовку, поэтому в первый день закатил натуральную истерику. Рыдал все утро, пока я не угостил его печеньем во время обеда. – Адам улыбается. – С тех пор мы видимся почти каждый день. Разве что в средних классах ходили в разные школы. Впрочем, у меня лучших друзей нет. Их просто слишком много.

Он пожимает плечами, словно это обычное дело – иметь много друзей.

11

Джулиан замирает у двери кабинета и массирует бицепс, будто у него что-то болит. На самом деле он обычного роста, просто кажется меньше из-за привычки все время горбиться, словно потолок слишком низкий.

Наконец Джулиан заходит внутрь, и я плюхаюсь на диван, готовясь проскучать добрые сорок минут. Не знаю, зачем доктору вообще понадобился помощник. Я доставляю максимум одну записку в урок. Даже бумагами не занимаюсь, ведь все строго конфиденциально.

Убивая время за перепиской по телефону, я различаю за дверью голос – конечно же доктора, ведь Джулиан до чертиков тихий. Но таким он был не всегда. И уж точно не в начальных классах.

Помню, напоследок Джулиан подарил мне самодельную открытку. Каждый малыш смастерил такую своему «наставнику» и торжественно вручил, светясь от гордости. На самом деле, получилось очень трогательно. Моя до сих пор у меня где-то хранится. Я и не предполагал снова увидеться с Джулианом, но два года спустя пришел домой, а на желтом диване сидел маленький мальчик с игрушечной собакой под мышкой. Когда он поднял голову, его огромные глаза напоминали зеркало. Отражали, но ничего не выражали.

– Джулиан? – окликнул я.

– Ты его знаешь? – шепотом спросила мама.

– Да. – Но он походил на картину или фото себя самого. Словно это не Джулиан, а его отдаленная копия. – Мы вместе читали книги. Да, Джулиан?

Он не ответил, просто смотрел перед собой, точно в трансе.

– Джулиан немного поживет у нас, – сказала мама.

Никакой реакции.

– Джулиан, – осторожно обратилась она к нему. – Мы с Адамом сейчас придем.

Мама утащила меня на кухню, закрыла дверь и расплакалась. Она чувствительный человек, но, когда нужно временно приютить сироту, всегда держится, и неважно, насколько все плохо.

Поэтому от ее слез мне стало не по себе.

– Что случилось?

Она покачала головой и выпалила на одном дыхании:

– Родители ехали в школу забрать Джулиана. Собирались за город на каникулы.

– Что с ними стало? – спросил я.

– Несчастный случай.

– И…

– Они погибли.

– Оба? – Мама кивнула. – Как? – Я не жаждал подробностей, просто хотел понять, как случилось, что жизнь одного мальчика в секунду рухнула.

Мама пропустила вопрос мимо ушей.

– Он не хотел уходить из школы. Без социального работника – не хотел. Все повторял, что родители вот-вот должны подъехать.

Я глянул в сторону гостиной. Мне стало страшно. Случись что-то с моей мамой – и в чужом доме вот так же сидел бы уже я.

– Будь с ним поласковее, – внезапно сказала мама.

Странная просьба, я всегда хорошо обходился с ребятами, что у нас останавливались. Но я просто кивнул и согласился.

За весь ужин Джулиан не проронил ни звука. Пока мы смотрели телевизор – тоже. И когда мама укладывала его на запасную кровать в моей комнате, тоже молчал.

А посреди ночи я проснулся от придушенных рыданий.

– Джулиан? – Я скатился с кровати и подошел к нему. Его щеки блестели от слез. – Хочешь, схожу за моей мамой?

Он замотал головой и принялся плакать – вот только это был не просто плач.

Конвульсии.

Агония.

Я и не знал, что человек способен издавать звуки, наполненные такой болью. Никто не смог бы пережить подобное.

Мне было страшно с ним оставаться. А уйти и бросить одного – еще страшнее.

Я не знал, как быть, поэтому сунул ему его собаку. Джулиан посмотрел на игрушку и зарыдал еще горше.

– Я схожу за мамой, – сказал я.

– Я хочу мою маму.

Что можно на это ответить?

Всхлипывая, Джулиан накрыл лицо подушкой. Пришлось отобрать, я боялся, как бы он не задохнулся.

– У меня голова болит. Мне нужен папа. Нужен прямо сейчас! – У него началась истерика. – Голова болит! Где папа?

– Что он обычно делал?

– Лечил меня.

– Как?

– Гладил по лбу.

Я сел рядом с ним и прижал ладонь к его лбу, словно проверял температуру.

– Так?

– Нет. – Он пробежался пальцами по лбу, будто играл на пианино.

Я попытался повторить.

– Легче?

А он снова расплакался.

Не знаю, сколько мы так просидели, а потом Джулиан спросил тихим, выжатым голосом:

– Где они?

– Ты… тебе не сказали?

– Они умерли. Я знаю. – Он говорил так устало. – Но где они? Куда они ушли?

Тогда я не понял, что Джулиан спрашивал не буквально. Я не знал, что сказать, просто чуть сильнее потер ему лоб.

– Постарайся уснуть, хорошо?

Он уставился в потолок глазами, полными горя.

– Они исчезли.

У Джулиана не нашлось ни родственников, ни крестных, никого, поэтому две недели спустя, когда большинство сирот уезжает в новый дом, он остался у нас. Поначалу казалось, что он никогда не оправится, что навсегда останется печальным. Но постепенно стали случаться небольшие проблески.

Например, мы пошли в торговый центр и Джулиан попросил себе шуточные очки с накладным носом и усами.

Или вот мама читала ему книгу на ночь – он все так же обожал Элиана Маринера, – а когда закончила, он сочинил длиннющий эпилог.

Или он запел и стал рассказывать про свою маму – она могла спеть что угодно. А папа – что угодно нарисовать.

Но иногда из ниоткуда накатывали приступы, напоминавшие плач. Джулиан кривился от боли, его плечи дрожали, но он не издавал ни звука.

Шли месяцы, и начало казаться, будто он всегда жил с нами, будто мы и правда братья. Бегали после школы по окрестностям, а по вечерам носились по дому, пока мама не приказывала нам угомониться. Мы вместе смотрели телевизор, все эти его любимые передачи по каналам «Дисней» и «Никелодеон». Джулиан терпел мои фильмы про супергероев и бесконечные допросы, какой силой он хотел бы обладать.

Я тогда сходил с ума по Супермену и, не подумав, сунул в плеер диск. А потом мы дошли до момента, где Лоис Лейн умирает…

Джулиан словно перестал дышать, он выглядел таким же потрясенным и уничтоженным, как Супермен, что достал любимую из покореженной машины и прижал к груди. Джулиан закрыл лицо ладонями и прошептал:

– Не плачь, Супермен.

– Все хорошо, – сказал я. – Видишь?

Он выглянул сквозь щель между пальцами. Супермен взмыл в воздух, прямо в облака, на глазах потрясенного Джулиана повернул землю вспять и воскресил любимую.

12

Мисс Хупер больше не ждет, пока Адам постучит к ней в дверь каждый вторник и пятницу. Она просто отпускает меня с урока. Сегодня, стоит мне только выйти в коридор, Адам спрашивает:

– Что это? – Он смеется надо мной, но, в отличие от других, совершенно беззлобно.

– Задание по «Детской психологии».

Он берет у меня большого пластикового пупса.

– Тебе что, весь день надо с ним ходить?

– Всю неделю.

– Сочувствую.

– Мисс Карлайл говорит, мы должны понять, как ужасно иметь ребенка.

– Да уж, весьма наглядно, – смеется Адам.

Родители никогда не говорили, что дети – это ужасно. Они всегда так радостно рассказывали, как привезли меня домой из больницы, какое выражение лица у меня было, когда я впервые попробовал детское питание со шпинатом.

– А другие учителя разве не бесятся? – спрашивает Адам.

– Не в восторге. – Особенно мисс Уэст. – Но мисс Кросс вроде понравилось.

Она сказала что-то вроде: «А гувернантку ты нанять не можешь? Наверное, тяжко быть отцом-одиночкой». Я почти уверен, что мисс Кросс пошутила, но раз уж не способен отшутиться в ответ, предпочел бы, чтобы она промолчала.

Пупс внезапно разражается громкими механическими рыданиями.

– Что мне делать? – Адам в панике сует куклу мне обратно. Я ввожу нужный код на спине пупса, и тот замолкает. – Целую неделю, – повторяет Адам, неверяще тряся головой. – Боже.

Он идет, я пристраиваюсь рядом – и это будто поспевать за настоящим сгустком энергии, что заполняет весь коридор и рикошетит от стен. Например, попадается нам учитель, замученный или грустный, согнутый, будто несет что-то тяжелое…

А потом он видит Адама.

Моргает, словно его солнце ослепило, а потом расплывается в широченной улыбке. Иногда преподаватели останавливают Адама, говорят, как по нему скучали, что алгебра или география без него уже не то, спрашивают, какое у него расписание на следующий семестр, не выкроит ли он время и на них? Адам справляется о здоровье их близких, называя каждого по имени, а потом с ослепительной улыбкой обещает скоро наведаться к ним в класс.

И вот теперь эта улыбка обращена ко мне.

– Что-нибудь интересное сегодня было? – Этот вопрос он задает каждую нашу встречу.

– Да. Мисс Кросс хочет поставить пьесу.

– «Шекспир весной». Каждый год устраивают, и каждый год получается тихий ужас. Что на этот раз выбрали?

– Не помню, как ее… странная такая.

– Не сильно помогло.

– Там еще все умирают.

– Все равно не легче.

С Адамом легко понять, когда он шутит – шутит он почти все время.

Пупс снова начинает орать, приходится ввести код.

– Мисс Карлайл говорит, старый способ с яйцом был лучше. Не знаешь, о чем это она? – спрашиваю я.

– Знаю. Ребят заставляли носить не куклу, а яйцо. Если не разбил – уже прошел испытание.

– А. – Да, так и правда намного легче. – А что вы ставили?

– На первом курсе?

Я киваю.

– «Макбета». Кошмар был. Ты же знаешь, что все первокурсники обязаны участвовать? Как угодно: декорации мастерить, костюмы…

Я снова киваю.

– На всех ролей не хватило, и учителя просто добавили народа в сцены. Трех ведьм играли восемнадцать девочек. Все бы ничего, но сводные репетиции начались дня за два до выступления, до того все просто зубрили слова. Наши «ведьмы» учились в разных группах и затвердили текст с разным ритмом – ту часть, где заклинание, оно еще звучит почти как песня. Так вот, у девочек была одна-единственная репетиция, и во время выступления они пошли вразнобой, да так, что ни слова не понять. Я бы посмеялся, но Эмеральд играла ведьму номер восемь и до сих пор еще не может оправиться.

– Ужасно.

– А знаешь, что еще хуже?

– Что?

– Когда я учился на первом курсе, они делали два представления. Субботний вечер для родителей и еще одно, в пятницу днем, куда сгоняли всю школу. – Видимо, ужас отразился у меня на лице, потому что Адам кивнул. – Ага. Так что считай, тебе повезло. Только в прошлом году правила изменили.

– Значит, студенты не приходили на субботний вечер?

– Вот уж нет. – Он улыбается. – Если только твой ребенок не выступает на сцене, никто по доброй воле туда не потащится. – Пупс снова начинает завывать. – Тебе и на обед придется его тащить?

– Да.

– А где ты сидишь? Никогда не видел тебя в столовой.

– Я туда не хожу.

– Тогда где ты ешь?

Я не могу ему признаться, поэтому молчу.

– Ах, Джулиан, – вздыхает Адам. – Какой же ты скрытный.

Я немного раньше сбегаю из кабинета доктора Уитлок (она все равно никогда этого не замечает) и направляюсь в столовую. В последнее время мы придумали себе игру, аналог «правды или действия», только правду выбрать нельзя. Тебе дают задание, и ты либо его выполняешь, либо вылетаешь из группы. Если выполнил – сам бросаешь кому-то вызов и так далее. Бесконечная игра.

Она веселая, но есть одно совершенно нечестное правило: парней можно просить раздеться догола, позвонить кому-то в дверь и убежать, а вот девчонкам предлагать снять нижнее белье нельзя.

Элисон попыталась объяснить это соображениями безопасности, но чушь ведь полная. Никто не говорит, будто мы позволили бы извращенцу-насильнику спереть наших девчат, а сами бы стояли и смеялись. Эмеральд же, в своей покровительственной манере, сообщила, мол, женское тело красивее, а значит, более свято. Ну то есть увидеть голого мужика почти то же самое, что шимпанзе в зоопарке.

Сегодня я первым сажусь за стол, и вскоре друзья втискиваются рядом. Я обвожу помещение взглядом, выбирая достойное испытание, и замечаю директора Пирса с его неизменной тростью, словно прямиком из «Властелина колец». Друзья нервно ждут, пока я поочередно смотрю каждому в глаза.

Обожаю, когда приходит моя очередь.

– Ладно… Камила. – Ее зеленые тени похожи на созревший фингал. – Иди и пофлиртуй с мистером Пирсом минимум три минуты.

– Запросто, – слишком уж самодовольно парирует она, под наш смех плывет к директору и соблазнительно берет его под руку. Надо отдать должное старику: Камила изо всех сил взбивает волосы и демонстрирует декольте, но он и бровью не ведет. Внезапно она разворачивается, стуча каблуками, марширует обратно и швыряет на стол клочок бумаги. – Мне назначили наказание за нарушение дресс-кода.

Мы взрываемся хохотом. Она убегает прочь, и мы хохочем еще громче. Несколько минут спустя Камила возвращается и с ледяной улыбкой смеряет меня взглядом.

– Адам.

Вообще-то, надо выбирать следующего человека, а не тут же мстить обидчику. Иначе никто не стал бы играть. Однако Камила явно слишком зла и плевать хотела на правила.

Она достает из сумочки крохотные трусики и швыряет в меня.

– Надевай.

Все ржут как ненормальные, но мне приходится уточнить:

– Ты что, ходила их снимать?

– Нет! Извращенец! Принесла их из шкафчика.

– А зачем ты держишь в шкафчике запасные трусы?

– Надевай уже, – приказывает она, – да так, чтобы все на следующей паре об этом знали.

Я широко улыбаюсь. Если она хочет меня смутить, пусть постарается.

Между обедом и пятой парой я успеваю втиснуться в миниатюрные трусики Камилы, но спотыкаюсь и растягиваюсь прямо посреди оживленного коридора. Чарли и Элисон смеются, решив, что я это нарочно.

Встаю я несколько медленнее, чем обычно, и – ой-ей-ей! Как болит лодыжка! Я не могу сдержать стон. Мне правда очень больно.

Камила закатывает глаза и рассматривает свои длинные ногти.

– Адам, у тебя не получится выкрутиться.

Я отвечаю ей стоном, хромаю к стене и опираюсь на шкафчики. Трусы сдавливают яйца, а лодыжка сломана минимум в десяти местах. По крайней мере, я точно ее потянул.

Элисон прекращает смеяться.

– Кажется, ему надо в медпункт, – с материнскими интонациями в голосе сообщает она Чарли. Я готов ее обнять, но это значит отпустить шкафчики. Затем Элисон обращается уже ко мне: – Ну же, Адам, идем.

– Не могу.

Камила топает ножкой и надувает губы.

– Ты должен закончить испытание!

Чарли щурится, словно гадает, в чем подвох. Затем приходит к выводу, что я не прикидываюсь, и начинает орать:

– Ну вот как можно было запнуться о воздух? Идиот!

Это он так проявляет заботу. Элисон похлопывает Чарли по спине, словно это его утешать надо, затем Камила щелкает пальцами.

– Чарли, Элисон, помогите ему. – Иногда она обращается с людьми как с братом, получается весьма устрашающе.

Парочка быстро подчиняется и пытается подхватить меня с двух сторон. Элисон метр семьдесят семь, одного роста со мной, но когда я пытаюсь закинуть руку на плечо Чарли, то опасно кренюсь. Мы на миг думаем заменить его миниатюрной Камилой, но тогда крен получится в обратную сторону.

Мы слышим звонок и понимаем, что официально опоздали.

– Господи, да забирайся уже, – ворчит Чарли и присаживается.

Я с ухмылкой лезу ему на спину, он подхватывает меня под колени, и мы отправляемся в путь.

– Ребята, а вы отлично смотритесь, – подмигивает Камила, снимая нас на телефон.

Я улыбаюсь и тыкаюсь носом в шею Чарли.

– Чувак, – угрожающе начинает он. – Если не прекратишь, я тебя скину, поползешь до медпункта на четвереньках. – В подтверждение он отпускает мои ноги, и на секунду я повисаю в воздухе, но потом снова за него цепляюсь.

– Если приземлюсь на больную ногу, я тебя убью, – ворчу я, но успокаиваюсь, а то он и правда меня скинет.

Когда наша четверка вваливается в медпункт, средних лет дама мгновенно мрачнеет и упирается кулаками в широкие бедра.

– Ладно, детишки. Представления мне ни к чему.

– Представления? – переспрашивает Камила, повторяя ее позу.

– Он лодыжку потянул, – объясняет Элисон, а Чарли сваливает меня на стул.

Надо снять эти чертовы трусики, да побыстрее. Словно удавка, только не на том месте.

– Нет смысла толпой приносить одного, – заявляет Мрачная Сестра. – Остальные – марш на занятия.

Камила явно на взводе, Элисон боится бросать меня одного, а Чарли вот-вот взорвется.

– Все нормально, ребята, – говорю я им. – Потом спишемся. – Они неохотно выходят, а сестра берет термометр. – У меня болит лоды… – В следующий миг она сует термометр мне под язык.

– Лихорадки нет, – объявляет сестра минутой позже.

– Так дело в лодыжке.

– Хм. – Она задирает мне штанину и щупает ногу холодными пальцами.

– Ой. Ой.

– Отека нет.

– Очень, очень больно.

– Что-то ты слишком веселый для больного. Скажи правду: боишься идти на контрольную?

– Ну вообще-то у нас правда контрольная, но я не боюсь.

Она кивает, мол, раскусила меня.

– Хорошо, ступай на урок, если нога не перестанет болеть, позвоним твоей маме.

– Но класс наверху, в другом крыле. Я туда не доберусь. – Я оглядываю комнату. – А инвалидное кресло можно взять?

– Что?

– Кресло? Одолжить?

– Это для серьезно больных. А не развлечение для детей.

– Развле… слушайте, я не шучу, честное слово. Мне только доехать.

– Иди в класс, пиши тест, потом поговорим.

– Но…

– Сейчас же.

Серьезно. Она действительно хочет меня выставить. Я поднимаюсь, ловлю равновесие и пытаюсь прыгать на здоровой ноге. Пока неплохо. Еще пара «шагов», я спотыкаюсь и со всей дури приземляюсь на больную лодыжку.

– Твою мать!

Медсестра ахает и прижимает руку к груди, словно ее подстрелили. Я хромаю обратно к стулу, а она топает в скрипучих туфлях к своему столу.

– Я пишу докладную, – заявляет сестра, выдергивая лист бумаги.

– Извините. Вырвалось.

– И ты меня не послушался.

– Хотел бы, да не могу.

Она яростно строчит, читая вслух:

– Отказывается… выполнять… инструкции.

Меня начинает подташнивать. Я слишком сильно приземлился на ногу, и она пульсирует как зараза. На верхней губе выступает пот.

– Знаете, похоже, у меня начинается лихорадка. Можете снова померить мне температуру.

Она снова ахает и пишет еще быстрее.

13

На следующий день я на костылях пробираюсь через столовую. Все за нашим столом двигаются, чтобы я мог примостить ногу.

– Что это? – спрашивает Камила, стуча длинным красным ногтем по бутылке, которую я достал из рюкзака.

– Вода.

– А почему так странно выглядит?

– Мама добавила туда травяного отвара, чтобы ускорить заживление.

Камила передергивает плечами. Если честно, и правда похоже на анализ мочи.

Чарли проталкивается сквозь толпу, замечает меня и сияет как лампочка.

– Боже, – стону я, когда он наконец подходит. – Кто тебе рассказал?

– Да все. Я даже не думал, что такое возможно.

– Никто не думал, – поддакивает Эмеральд. В ее голубых глазах скачут веселые искорки.

Мэтт подтягивает стул и спрашивает у Чарли:

– Ты чего такой довольный?

Резонный вопрос. Кажется, еще никто из нас не видел, чтобы Чарли улыбался.

– Ты не в курсе? – Чарли садится прямее, явно радуясь перспективе просветить того, кто еще не слышал новость.

– А что?

Чарли только успевает открыть рот, как Камила выпаливает:

– Адаму назначили строгое наказание.

– Эй! Я хотел рассказать! – обиженно вопит Чарли.

– Адаму? – Мэтт смотрит так, будто меня обвинили в двойном убийстве. – Как?

Я выкладываю им всю историю про жестокую медсестру – разве что немножко преувеличиваю красоты ради да чтобы сочувствовали посильнее. Теперь всем одновременно весело и обидно за меня.

Ну, кроме Чарли. Ему просто весело.

– Круто.

Я пытаюсь злобно смотреть на него, но из-за смеха получается не очень-то убедительно.

– Совсем не круто. Глупо.

Во время рассказа даже Джесс вынул оба наушника и теперь смотрит на меня с понимающей улыбкой.

– А твоя мама что сказала?

– Сам как думаешь? – Мама своего рода прославилась, когда умудрилась довести нашу учительницу из пятого класса до слез.

Чарли ухмыляется.

– Можно посмотреть, как она порвет медсестру?

– Не хочу тебя расстраивать, но мама не придет. Она хотела, но…

– Ты ее отговорил? – догадывается Эмеральд.

– Просто убедил, что оно того не стоит. – Ведь и правда так. – Она любит бороться с системой, а мне проще махнуть на систему рукой.

– Да ладно. – Чарли запихивает в рот четыре палочки картошки фри.

– Эй, я тоже могу бороться, если надо, – возмущаюсь я.

Мэтт ободрительно кладет руку мне на плечо.

– Мы знаем, чувак.

Все смотрят на меня как на что-то милое и совершенно безвредное.

– Правда. Мне уже приходилось драться.

Теперь они глядят на меня подозрительно. Эмеральд так явно считает, что я просто рисуюсь.

– Честно. Помните Маркуса… в седьмом классе?

Джесс и Чарли переглядываются и начинают хохотать.

– Получить по морде книгой про Гарри Поттера – это не драка, – заявляет Чарли.

– Ну, во-первых, не просто какой-то книгой, а «Орденом Феникса».

Мэтт ахает. Он в курсе, что эта часть самая длинная, книга самая толстая из серии, а значит, представляет наибольшую опасность в качестве оружия.

– Все равно, – настаивает Чарли. – Вот если бы ты врезал ему в ответ…

Честно говоря, подобная мысль и в голову мне не приходила. Помню, как я стоял там, оглушенный болью, а потом обалдел еще больше, когда Маркус упал на пол и принялся плакать и кататься.

– Не мог. У него крышу сорвало или что-то вроде того.

– А почему он вообще тебя ударил? – спрашивает Мэтт.

– О, я знаю, – охотно отвечает Чарли. – Видел всю картину. Мы сидели на математике, Маркус пытался сделать какую-то работу и психанул, потому что Адам никак не затыкался.

Все парни истерично ржут, девочки явно хотят присоединиться, но стараются дать мне возможность сохранить крупицы достоинства.

– Не представляешь, что потом началось. Мама просто с ума сошла.

Они только сильнее смеются.

На самом деле вышло паршиво. Когда мама в тот день приехала забирать меня из школы, я все еще прижимал к лицу пакет со льдом. И вот тут она взорвалась. Я пытался воззвать к ее натуре социального работника, но, похоже, в тот момент она плюнула на все инструкции. Затащила меня обратно в школу и разозлилась еще сильнее, когда директор не стал обещать немедленного наказания. Когда речь шла обо мне, мама могла запросто легко уделать даже мафию.

– Я серьезно, – говорю я, стараясь ничем не выдать веселье. – Она до сих пор вынашивает план мести. Говорит, что просто выжидает.

Джесс с трудом переводит дыхание.

– Чувак, у тебя потрясающая мама.

14

Когда в четверг я прихожу на «Детскую психологию», Джаред лупит кулаками рюкзак у себя под столом, словно это боксерская груша. Я испытываю обычный прилив страха/симпатии, но оглядываю комнату и чувствую умиротворение. Сегодня она похожа на ясли. Повсюду куклы – лежат на полу, привалились к сумкам. Со своим пупсом в руках я прохожу в конец класса. Сажаю куклу на стол и смотрю на ее большие карие глаза и улыбку.

Звенит звонок, а секундой позже пупсы начинают завывать. К нам заглядывает какая-то замученная учительница.

– Можно я прикрою дверь?

Мисс Карлайл печально кивает.

Дверь закрывается, и мы остаемся наедине с воплями.

Девочки судорожно вводят коды на спинах пупсов. Наступает тишина, но тут «просыпается» другая группа кукол.

– Теперь понимаете? – Мисс Карлайл приходится повышать голос, чтобы перекричать шум. – Понимаете, как рождение ребенка может разрушить вам жизнь?

Кукла неотрывно была со мной всю неделю, и временами мне казалось, я могу отличить голодный плач от жалобного, прямо как рассказывали мне родители. В основном шум мне не мешал, хотя пришлось поволноваться, когда пупс разнылся в моем убежище и его крики эхом отдавались под крышей. Но еще больше я испугался, когда он заплакал посреди ночи.

Рассел уезжал, но я побоялся, что проспал его возвращение. Вдруг он услышит и рассердится. Желудок заледенел, словно я все зимние ветра проглотил.

Но последние три ночи мы были одни, я и ребенок. Странные скрипы дома больше меня не тревожили, будто вовсе пропали. Было хорошо и не страшно, правда, я не знал, когда вернется Рассел.

Пупс тревожно смотрит на меня. Я приглаживаю его мягкие волосы и провожу пальцем по круглой щеке.

– Какого хрена? – Голос Джареда настигает меня, словно ракета. – Ты что, в куколки играешь?

Теперь все на меня смотрят. Кристин закатывает свои рыбьи глаза, Вайолет просто пялится. У нее такие темные радужки, что кажутся влажными. Еще пара девочек смеется.

Я смотрю на Джареда и только теперь понимаю, что торчит у него из сумки: кукла. На ее розовой щеке вмятина. Джаред вскакивает на ноги и пинает рюкзак. Пупс сильно бьется головой об пол.

– Джаред! – Мисс Карлайл поднимает глаза от компьютера. – Вообще-то, эти куклы очень дорогие!

Джаред хмурится, хватает пупса за волосы и швыряет себе на стул. А потом поворачивается ко мне.

Я смотрю на мисс Карлайл, но она вновь сосредоточилась на мониторе.

Джаред крадется ко мне, как хищник, как волк.

Сердце стучит в ушах, и я сам не понимаю, как сажаю свою куклу на колени и закрываю ее руками. Джаред останавливается, словно глазам поверить не может.

А потом скалится:

– А кому-то и правда нравится куколка.

Я слышу смешки и чувствую, как лицо заливает краска. Наверное, следует посадить пупса обратно на стол, все стесняются лишний раз их трогать, но тогда Джаред, чего доброго, схватит его и сломает.

– Джаред, – устало говорит мисс Карлайл, – иди на свое место.

Он не слушает.

Смотрит на меня глазами, полными черных закорючек, вроде тех, которыми он вечно портил мне краски.

– Джаред, – повторяет мисс Карлайл.

Закорючки начинают кружиться. Они заполняют все его лицо – всю комнату.

– Джаред.

Он рычит, но пятится до своей парты, не сводя с меня взгляда.

Затем швыряет свою куклу на пол и плюхается на стул.

15

Никогда раньше не был в комнате отбывания наказаний, но уже могу сказать, что это отстой. Бесцветное, унылое помещение без единого окна, сплошная безнадега. Пять столов, все лицом к серой стене, спиной к учителю. Сплошные панели разделяли их, словно кабинки в туалете. Так понимаю, чтобы провинившиеся не отвлекались, ни на кого не могли смотреть, но в целом это очень походило на то, как ребенка ставят в угол – в детстве терпеть не мог это наказание. Пять минут, и я начинаю ерзать. Отчаянно хочется подвигаться или увидеть что-либо или кого-либо. В этой комнате все устроено так, что приходится лишь пялиться на стену.

Сзади что-то громко хлопает.

Я изгибаюсь на стуле и вижу сквозь узкую прозрачную панель на двери ухмыляющиеся физиономии Чарли и Джесса. Уже хочу показать им средний палец, но строгая дама приказывает:

– Повернись.

Я вновь утыкаюсь в серую кирпичную стену и оказываюсь в подобии ящика из-под холодильника.

В том году, когда мы с Джулианом стали друзьями по чтению, в нашем классе было два человека с синдромом дефицита внимания, я и Даррен Холт. Особого сходства между нами не наблюдалось. Даррен предпочитал играть один и постоянно откалывал что-то странное, например собирал мусор с пола кусочками скотча.

Однажды утром мы пришли в класс. В углу красовалась коробка из-под холодильника, а парта, за которой обычно сидел Даррен, пропала. Миссис Незеркат объяснила, что Даррену удобнее работать в тишине и покое. То есть он вместе с партой переселился в коробку.

Так прошло несколько недель, а потом Даррен почему-то не пришел в школу. Я как раз выбесил Эмеральд: крутил ее косички на манер двойной скакалки, и миссис Незеркат предложила поработать сегодня в «комнате» Даррена.

Мне в голову не пришло отказаться. Я прошел в коробку Даррена и сел за его парту. Картонные стены были оклеены фотографиями из журналов и распечатками с изображениями всевозможных насекомых, в углу валялась дюжина шариков из скотча. «Комната» производила жутковатое впечатление, но хуже всего – в ней было невыносимо скучно.

Бедняга Даррен, а ведь он сидит в ней изо дня в день! Я поклялся больше никогда не баловаться. Не наливать клей на руку, чтобы она сморщилась и выглядела как старческая. Не трогать идеальные волосы Эмеральд. Буду сидеть тихо, как мышь, и заниматься только своими делами.

Разумеется, когда я поведал маме, как провел день, она не обрадовалась. На следующее утро мама завела меня в класс, обнимая за плечи, и спросила, правда ли, что миссис Незеркат заперла меня в коробке?

Учительница начала бормотать, мол, гиперактивным детям это только во благо, так им легче сосредоточиться, когда невозможно отвлечься на вид из окна, яркие цвета или других детей. Короче, в коробке они счастливы.

– Счастливы? – воскликнула мама. – У моего ребенка травма!

Вообще-то она преувеличила. Да, я чуть не свихнулся от скуки, но меня же не продержали в коробке весь день безвылазно. Я выходил на обед, на перемены, в туалет и еще миллион раз, когда хотел о чем-то спросить.

– Это был эксперимент, – запаниковала миссис Незеркат.

Зря она это ляпнула. Помню, мама что-то сказала про Стэндфордский тюремный эксперимент, еще кучу всего, за что нам обоим потом было неловко, и в итоге миссис Незеркат расплакалась. На глазах всего класса.

Когда на следующий день Даррен пришел в школу, то жутко на меня обиделся, потому что директор велел убрать его «комнату». А я понять не мог, чего обижаться-то? С чего кому-то захочется изо дня в день сидеть в коробке?

Сегодня в моем убежище темнее, чем обычно. Небо серое, моросит дождь, солнце почти не пробивается сквозь толщу облаков. Вокруг царит тишина – такая, которую еще называют «звенящей». И ничто ее не нарушит, ведь сегодня мисс Карлайл забрала у нас кукол. Я достаю из рюкзака сэндвич с желе и арахисовым маслом и откусываю небольшой кусочек.

Все утро я придумывал ответ на вопрос, который обязательно задаст Адам при встрече. Что-нибудь интересное сегодня было? Но когда я вышел в коридор после последнего урока, Адама там не оказалось. Я все стоял и ждал его. Десять минут. Пятнадцать. Двадцать.

А потом пришла доктор Уитлок.

– Прости, – сказала она. – Я думала, что ты догадаешься прийти ко мне сам, без Адама.

Доктор так и не объяснила, куда именно делся Адам.

Снова кусаю сэндвич. Папа готовил их для меня каждое утро. Простое блюдо, но без него уже больше не получалось так вкусно.

Странно, как по-разному можно по ком-то скучать. Тебе не хватает того, что человек делал, кем он был – но еще кем ты был для него. Когда любое твое слово или поступок воспринимаются как нечто прекрасное, увлекательное или важное. Когда ты сам важен.

В детстве у меня голова полнилась мыслями и впечатлениями, потому что я знал: вот родители приедут забирать меня из школы и захотят все это услышать. Когда готовишься рассказать кому-то все на свете, то оцениваешь события своими глазами и его, будто он живет внутри тебя.

А когда близкого человека нет, ты не просто не видишь картину с разных сторон – ты вообще ее не видишь. Ведь если никого рядом нет, то и тебя самого нет.

16

– Джулиан? – Осторожный голос доктора Уитлок привлекает мое внимание. – Ты не против, если сегодня к нам присоединится Адам?

По дороге от кабинета рисования – мы двигались медленнее, чем обычно, Адам немного хромал, – он признался, что в пятницу отбывал наказание. Вроде все прошло не слишком плохо, час спустя учительница сменила гнев на милость.

– Ты не хочешь туда вернуться? – спросил я.

– В смысле, не хочу ли я сознательно нарваться на наказание, чтобы потом весь день играть с мисс Агнес в покер на печеньки? – Я кивнул. – Ты забавный, Джулиан. – Он рассмеялся, но на вопрос не ответил.

А сейчас я молчу в ответ на вопрос доктора Уитлок.

Конечно, с Адамом было бы намного лучше, но доктор так внимательно на меня смотрит, что я не знаю, какой ответ она ждет. Мне не хочется ее обидеть, да и Адам все равно не придет. Молчание затягивается и становится неловким.

– Все в порядке, – наконец говорит она. – Я просто подумала, тебе понравится.

– Хорошо.

– Да?

– Пусть придет. Если хочет.

Она кивает и выходит. Пару минут спустя Адам врывается в кабинет и принимается копаться в играх.

– Да! – кричит он. – Дженга. Хочешь, сыграем? – А сам уже притащил коробку и сел у пурпурного кофейного столика.

– А как в нее играть?

– Ты что, никогда не играл в дженгу?

Такие вопросы меня смущают, потому что за ними обычно следует какое-нибудь оскорбление. Но улыбка Адама искренняя, без всякого подвоха.

Он опрокидывает коробку, и из нее высыпается множество деревянных блоков. Я сползаю с дивана и сажусь у столика на корточки, как Адам.

– Можем в следующий раз поиграть в «сорри», – несколько минут спустя говорит доктор Уитлок. – Я помню, как ты ее любишь.

Не люблю я «сорри». Никогда не любил. Но доктор просто пытается сделать мне приятно.

– Эта игра лучше. – Я украдкой смотрю на доктора, надеясь, что не оскорбил.

Она и не думает обижаться. Она улыбается – так же широко, как Адам.

17

В пятницу, вместо того чтобы, как обычно, пойти к доктору Уитлок, я сворачиваю с пути и веду Джулиана самым запутанным маршрутом, который только можно представить. Мы поднимаемся наверх, спускаемся вниз, потом снова наверх и снова вниз.

Я все жду, когда же Джулиан спросит, что происходит. Не знаю, как выкручиваться, ведь твердо уверен: не стоит просвещать его, что теперь мне можно официально болтаться с ним по школе на правах друга. На самом деле, со стороны доктора Уитлок очень мило поручить мне просто гулять и беседовать с ним на протяжении всего урока. Мечта, а не работа – ну кроме условия, что я должен сообщать о любых возникших проблемах. В принципе, я не собираюсь бегать и жаловаться. А вот то, что доктор хочет, чтобы у Джулиана появились друзья – пусть даже приписанные, – действительно мило.

Полчаса мы нарезаем круги по школе и наконец выходим во двор.

– Кажется, кто-то листья жжет, – замечаю я. – Обожаю этот запах. Сразу хочется пойти вырезать фонарь из тыквы или что-то в таком духе.

– Адам? – Джулиан обхватывает себя в этой своей странной манере, будто у него сломана рука.

– Да?

– Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности.

– С чего вдруг?

– За то, что ты не отвел меня к доктору Уитлок. – Наконец-то. – Не хочу, чтобы тебя уволили.

Я смеюсь.

– Ты забавный. – Смеряю взглядом кирпичную стену, прикидывая, смогу ли взбежать по ней и сделать кувырок назад. – Ничего мне не будет. Она сказала, мы можем просто позависать вдвоем. – Я беру препятствие с разгона и шлепаюсь на зад. – Ой. – Лежу там, а Джулиан осторожно присаживается на деревянную скамейку. – Что собираешься делать?

– В смысле?

– Ну, сегодня вечером, на выходных.

– Не знаю. А ты? – аккуратно спрашивает он, словно ребенок, который только учит вежливые слова, вроде «пожалуйста» и «спасибо».

– Иду на концерт. Тебе нравятся концерты?

– Мы никогда не ходили на концерты. – Джулиан почти не упоминает о родителях, но, если уж заговаривает, получается вот так. Будто если что-то не происходило при их жизни, то уже и не случится. – Моя…

Я жду, потом понимаю, что он не собирается заканчивать фразу, и подталкиваю его:

– Да?

– Моя мама любила музыку.

– Я знаю.

– Она могла играть на любом инструменте. И спеть что угодно. Но мы не ходили на концерты. Не знаю почему.

– Хочешь пойти со мной?

– То есть?

– На концерт?

– У меня нет билета.

– Я тебе раздобуду. – Как-нибудь. – Как только достану, скину тебе сообщение.

– У меня нет сотового.

– Серьезно? У всех есть. – Джулиану неловко. – Да неважно. Можешь просто прийти ко мне домой в шесть.

Надо сперва подготовить маму. Джулиан прожил у нас восемь месяцев, когда из ниоткуда явилась социальная работница и забрала его. Оказалось, родственник у Джулиана все-таки нашелся – ну вроде как. Крестный или дядя. Мы с мамой думали, нам разрешат хотя бы видеться с Джулианом, но потом пришло уведомление от дамы, которая занималась делом. Дядя заявил, мол, Джулиану нужно привыкнуть к новому дому, а встречи с нами как-то повредят процессу. Помню, мама аккуратно сложила письмо и осторожно уложила его в ящик, словно это был сам Джулиан. Потерять его – для мамы, для меня – было словно потерять часть души.

– Так что, придешь? – спрашиваю я.

Он улыбается, широко и счастливо, будто ребенок, которому сказали задуть свечи на именинном торте.

– Да.

18

Впервые за четыре года я стою на крыльце Адама.

Но не могу заставить себя постучать.

Какое-то странное чувство, кружится голова, как тогда, когда мы с мамой отправились в поход и надо было перейти подвесной мост. Помню, как стоял на краю обрыва и смотрел вниз – одновременно ужасное и завораживающее зрелище.

Глубоко вздыхаю и стучу.

Минуту спустя Адам открывает дверь и говорит:

– Привет, заходи.

Дом именно такой, каким я его запомнил: желтый, сумбурный и искрящийся, как поток энергии.

– Я почти готов. – Он кидается в сторону нашей прежней комнаты.

Повсюду сотни фотографий Адама. Вот голый младенец в ванной с бородой из пены. Вот Адам гордо держит криво вырезанный фонарь из тыквы. Адам на роликовой вечеринке с другими ребятами, здесь ему лет пять или шесть.

Я подхожу ближе, заметив фото в черной рамке. Это я. Мне девять, я улыбаюсь и стою на деревянном ящике, который использовал в качестве сцены. Оглядываю множество снимков на стене и снова нахожу себя. На одном Адам несет меня на спине. На другом я держу его за руку.

– Эй, – окликает Адам, появляясь сзади. – Готов?

Я киваю и пытаюсь улыбнуться, но выходит что-то вроде гримасы.

Кажется, Адам не замечает и приглашает меня пройти. Я иду за ним сквозь распашные двери. Катерина, мама Адама, стоит по центру желтой кухни и раскатывает тесто. Она все такая же красивая, как я помню, и мне становится больно – вот так же сжимается сердце каждый раз, как открываю чемодан. Внезапно мне приходит в голову, что надо было одеться получше, как перед походом в церковь. А на мне короткие джинсы и слишком тесная футболка с дырками под мышками и вдоль ворота.

Катерина обходит стол, разводит руки, словно хочет меня обнять, но затем смотрит на Адама и опускает их.

– Как ты, Джулиан? – Она произносит мое имя так, как некоторые говорят «милый» или «любимый».

– Хорошо. – Неприятно выдавать ей такой формальный ответ, но на большее я не способен. Молчание затягивается, становится неловким, и тут снаружи доносится грохот ударных, такой громкий, что гремят медные кастрюли и сковородки на стенах.

– Похоже, Камила приехала, – говорит Адам. Катерина дарит ему искреннюю улыбку, будто каждое его слово для нее важно. – Мне пора, мам. – Он целует ее в щеку.

– Джулиан? – Катерина протягивает руку, почти касаясь моего плеча. – Тебе всегда здесь рады.

Я киваю и выхожу вслед за Адамом. Вижу в окно гостиной, как старшие ребята выгружаются и разбегаются по лужайке… и только теперь понимаю: на концерт мы идем не вдвоем.

Пока Адам сражается со своей курткой, я захлопываю заднюю дверь. Датчик реагирует на движение, и включается свет.

– Эй. – Адам подталкивает меня во двор. – Ты чего?

– Прости, но я не могу пойти. Спасибо, что пригласил. – Делаю еще шаг, но Адам загораживает мне путь.

– Почему? – Он поворачивается за моим взглядом и видит эту кучу чужих людей. – Мои друзья клевые.

В этом-то и дело. Они клевые, а я… это я. Вечно не знаю, что сказать. Скоро Адам и сам в этом убедится.

– Пошли, я тебя представлю.

Какой кошмар. Зачем я вообще сюда пришел?

Мне так неловко, что сложно описать словами. Нет, они приятные ребята, но я не знаю, что сказать. Ну почему у меня не получается то, что другие делают, вовсе не задумываясь?

После долгой и не совсем удобной поездки в машине девушки по имени Камила все хватают одеяла и присоединяются к огромной толпе на поле. Меня еще слегка мутит, а от громкой музыки начинает болеть голова. Адам с друзьями болтают, смеются и пихаются, точно дети или стайка щенков. Неловко наблюдать за теми, кто так хорошо знает друг друга, сидишь, словно чужак, заявившийся на День благодарения.

Адам исчезает в толпе, и становится еще хуже.

Несколько минут спустя кто-то спрашивает, где он. Высокий светлый парень по имени Чарли говорит:

– Сам как думаешь? Да носится по полю как белка чокнутая.

Все кивают, будто прекрасно его поняли. Чарли замечает мой взгляд и хмурится. Я ему не нравлюсь – неудивительно, но все равно неприятно.

Я сижу на траве, подтянув колени к подбородку, и пытаюсь согреться, пока остальные сидят на одеялах и болтают. Наконец, Адам возвращается, подходит ко мне, но вскоре снова убегает, улыбается, болтает и подпрыгивает на ходу.

Темнеет, и температура падает. Вскоре я так замерзаю, что начинаю трястись.

Внезапно рядом садится фигура, завернутая в одеяло. Небо уже черное, наверное, она не заметила меня. Сейчас увидит и сразу отсядет.

Ничего подобного. Она смотрит прямо на меня и говорит:

– Сто лет тебя не видела.

– Не видела? То есть… ты меня помнишь?

Когда я жил у Адама, Эмеральд иногда к нам приходила. Носила только платья и была красивой, как ангел или чья-то мама. Помню, как мы гуляли вдоль сине-зеленого озера и Эмеральд что-то говорила про мои сине-зеленые глаза. Каждый раз, когда я уставал, Адам присаживался, чтобы я мог залезть ему на спину, а когда уже снова мог идти, то шел между ними, держа их за руки.

– Конечно, я тебя помню, – отвечает Эмеральд. – Ты же был как младший братишка Адама. – По ее лицу пробегает какая-то тень. Наверное, я что-то не так сделал или сказал. Мы сидим, молчим. Вот сейчас она встанет и уйдет… Но Эмеральд улыбается и говорит: – Я рада, что ты пришел.

19

После концерта суббота и воскресенье проходят в тишине.

Понедельник похож на все прочие понедельники. Словно я сижу на дне бассейна и слушаю сквозь толщу воды, как наверху живут люди.

Во вторник я вижу Адама, и наконец тишина нарушается, я могу дышать. Но несколько кругов по школе, пара минут во дворе – и все кончено.

Затем следует долгая невидимая среда и еще более утомительный четверг.

В ночь с четверга на пятницу я просыпаюсь и вижу в дверях темный силуэт. Иногда, когда я пугаюсь, кажется, будто мне что-то мерещится.

Я нахожу фонарик, зажигаю его и говорю:

– Рассел?

Тишина.

Но это точно Рассел. Его глаза полны непонятных эмоций. Мы молча смотрим друг на друга, потом он разворачивается и уходит.

И вот приходит пятница, и мы с Адамом снова бродим по коридорам. Он бурлит энергией, улыбается измученным учителям, а у меня с каждым шагом все больше сжимается желудок. Хоть бы это не заканчивалось! Хоть бы мы так и кружили по школе. Я так боюсь расстаться с ним, что самому неловко.

Адам смотрит на меня и забирает из моей руки смятый лист бумаги. Мы оба кривимся при виде оценки. Я предпринимаю слабую попытку забрать эссе, но Адам читает на ходу – не лучшая затея, он и без того часто спотыкается.

– Вы пишете эссе по естественным наукам?

Я киваю.

– Странно. – Он переворачивает лист и вздрагивает. – А вот это уже просто зло. – Так понимаю, увидел приписку мисс Уэст в конце. – Я думал, они не могут снимать баллы за правописание.

– Почему?

– У тебя дислексия. Тебе разве не полагаются… как их там… послабления?

– Нет. Не думаю. У меня больше нет дислексии.

Он с подозрением рассматривает мою работу.

– И у тебя больше нет дополнительных занятий по чтению?

– Нет.

– Может, доктор Уитлок тебя проверит.

– У меня нет предписаний. – Я просто глупый, вот и все.

– Так это дело поправимое. Есть же упражнения, гомеопатические драже…

– Драже?

– Ну да, у них для всего есть свои лекарства. Так я отделался от таблеток для СДВ.

Мы с Адамом выходим во двор. Снаружи он как пес, которого наконец спустили с поводка. Я сижу на скамейке, а Адам сначала пинками сгоняет листья в кучу, а потом в них ныряет. Он снимает свою красную толстовку, подкладывает под голову и снова принимается читать эссе.

– Знаешь, а неплохо, – говорит Адам пару минут спустя. – Ты всегда здорово сочинял, и не качай головой, я правду говорю. Просто иногда людям не хватает терпения. Учительница не может разобрать твой почерк, а ты не можешь прочесть работу вслух, вот она и сдалась. Но это не значит, что ты плохой.

Я внимательно всматриваюсь в его лицо. Кажется, Адам говорит серьезно. Я вспоминаю о своем полном историй чемодане, и сердце бьется чаще. Может, кто-то сумеет их прочесть. Может, они кому-то понравятся.

– Временами люди такие нетерпеливые, знаешь?

Я киваю. Да, знаю.

– Когда я учился в школе, то никак не мог совладать со своим СДВ. Доводил учителей до белого каления. Я не пытался кого-то специально разозлить, просто физически не мог сидеть спокойно и заниматься. В шестом классе, когда я стал срывать каждый урок – буквально каждый, – мама повела меня к врачу, и мне выписали таблетки. Сработало. Ну, вроде как. То есть теперь я сидел на стуле, не сходил с ума, вел себя тихо. Учителя были счастливы. А потом мне стало плохо – в смысле здоровья. Все время рвало. Я не мог спать, терял вес.

Не могу представить себе больного Адама.

– Наконец, врач сказал, что лекарства дают побочный эффект. Предложил другие таблетки, но мама наотрез отказалась и всерьез занялась питанием и гомеопатией. Делала все, чтобы мне было хорошо.

– И получилось?

– Ага. Я отлично себя чувствую.

– И хорошо занимаешься?

– Только пятерки и четверки.

– Но разве ты… – Он смотрит на меня, ждет, когда я договорю. – Разве у тебя не осталось СДВ?

– Не знаю. Может, и осталось. Но я хорошо учусь, не болею и счастлив.

– Это хорошо, Адам. Мне бы не понравилось, если бы ты был несчастлив.

Он приподнимается, посылает мне непонятную улыбку, а потом выбирается из листьев и отдает мне эссе. Теперь оно еще больше помято, еще и в земле испачкано.

– В следующий раз, как придется что-то писать, зови. Я помогу тебе исправить ошибки.

Я киваю, но знаю, что никогда его об этом не попрошу. Если у него хватает воспитания предложить, мне хватит воспитания не воспользоваться его вежливостью. Поднимается ветер, но вместо того, чтобы надеть толстовку, Адам просто накидывает капюшон себе на голову. Когда он идет, толстовка развевается за ним, будто плащ.

20

Сегодня последний день ноября и так чертовски холодно, что я даже не тружусь снять теплую школьную форму, пока иду к машине после уроков. Уже почти залез внутрь, как вдруг замечаю Джулиана. Он стоит на крыльце как вкопанный.

– Эй! Джулиан! – окликаю я. Он вскидывает голову, словно вышел из транса. Я машу ему, и Джулиан медленно подходит. – Автобус прозевал?

Он напрягается, явно уже сочиняя какое-то оправдание.

– Да.

– Залезай, подвезу.

– Все в порядке. Ты не должен. Это недалеко.

– Где твой дом?

– На Уикер-стрит. У водонапорной башни.

– Это же десять миль. Залезай.

– Нет, правда. Это…

– Джулиан. Затаскивай уже свой зад в машину.

Он поспешно плюхается на переднее сиденье и благоговейно оглядывается:

– Да это настоящий космический корабль.

Я хмыкаю, но тут Чарли рывком открывает переднюю дверь и приказывает:

– Назад.

Хочу запротестовать, но Джулиан уже перебирается, куда указано. Как только к нему набиваются Элисон, Джесс, Камила и Эмеральд, я выезжаю с парковки, и мы начинаем обсуждать вечеринку, которую завтра закатывает Эмеральд в честь своего дня рождения.

– А кто придет? – желает знать Камила.

– Ну, мы все, разумеется, – говорит Эмеральд, – плюс Кэрри и Мейсон, и та группа, и…

– Постой, те ребята из театра? – фыркает Камила.

– Осторожно, – смеется Чарли. – Адам у нас чуть не стал актером.

– Ага, стал бы, если б не был таким ленивым. – Я смотрю в зеркало и вижу белого как полотно Джулиана. Дерьмо. Я не то чтобы забыл про его боязнь машин, но думал, та уже прошла.

– А ты придешь, Джулиан? – спрашивает Эмеральд.

Он не отвечает, и в машине становится тихо.

Я снова смотрю в зеркало. Элисон наблюдает за Джулианом с тем же озабоченным материнским выражением, с каким суетилась вокруг меня, когда я вывихнул лодыжку.

Наконец тихий голосок говорит:

– Да.

Девочки что-то шепчут про «очаровательного». Наверное, бедняга Джулиан от смущения не знает, куда деться. На его счастье – пожалуй, только на его – Джесс вставляет свой телефон в мою машину, и динамики разрываются от завываний гитар.

Когда мы добираемся до Уикер-стрит, я с радостью пользуюсь поводом выключить музыку.

– Который?

– Пятый дом справа.

– Тот? – удивленно переспрашиваю я.

– Да.

– Ого. Красивый.

Это огромное двухэтажное здание из белого камня с длинными рядами квадратных окон. Каждое крыло венчают острые башенки, прямо как на крепости. Красиво, но странно. Тот, кто владеет таким домом, уж явно мог бы купить своему ребенку телефон или вещи по размеру.

21

В воздухе витает холодный металлический привкус зимы; он оживляет все чувства и прогоняет морок. Я быстрее кручу педали велосипеда, огибая замерзшие лужицы. Иногда мне хочется поехать на нем в школу, но он слишком маленький, меня подымут на смех, а я такого не выдержу. Этот велосипед подарил мне папа.

Замерзший, я осторожно стучу в дверь Адама. В моих руках небольшая коробочка, обернутая в розовую бумагу. Адам меня впускает, и мы проходим в гостиную, где болтают Эмеральд, Камила и Элисон.

– Ты принес мне подарок? – спрашивает Эмеральд.

– Сегодня же твой день рождения, – отвечаю я.

Она мягко улыбается и осторожно разворачивает бумагу. Все наблюдают за процессом, а мне становится неловко. Надеялся, моя коробка затеряется в сотнях других. Эмеральд буквально лучится радостью и предвкушением, отчего я волнуюсь еще сильнее, ведь подарок-то не очень.

– Какая прелесть! – улыбается она при виде керамической бабочки. – Откуда ты узнал? – Я не очень понимаю, о чем она. – Спасибо, Джулиан.

Кто-то включает музыку. Трое девочек заставляют нас с Адамом сесть, а сами исчезают в коридоре лишь затем, чтобы появиться в совершенно других нарядах.

– Запоминайте, – приказывает Камила. – Потом скажете, чей наряд был самый горячий.

Они немного крутятся и снова убегают.

– Они как обкурились, – смеется Адам.

В гостиную входит Катерина, улыбается при виде меня и угощает печеньем со вкусом свежесрезанной травы.

Девочки возвращаются и требуют вынести вердикт. Я, хоть убей, не могу вспомнить, что на них было пару минут назад, так что приходится лгать. После еще четырех смен они падают на желтый диван Адама и смотрят на меня.

– Джулиан, – деликатно начинает Эмеральд, – нам следует обсудить твой гардероб. – Я оглядываюсь на Адама, но тот смотрит с веселым сожалением. – Например… вот этот твой ансамбль.

От стыда начинает колоть в глазах. Я так старался хорошо одеться на ее вечеринку. Даже пролез в комнату Рассела и позаимствовал одну из его сорочек.

– У тебя все в порядке, – заверяет меня Адам, укоризненно качая головой в сторону Эмеральд.

– Мы берем тебя на шопинг! – подскакивает Камила.

Желудок скручивает. Я не могу пойти купить себе одежду, но и признаться им тоже не могу.

– Она впору, так что…

– Отказы не принимаются, – перебивает она, и девочки принимаются осматривать меня с ног до головы.

– Дамы, – вмешивается Адам, – вы его с ума сведете. – Он поворачивается ко мне. – Наверное, я найду пару своих старых вещей, если хочешь.

– Давайте посмотрим! – подхватывает Элис, и все они несутся в комнату Адама.

– Что, прямо сейчас? – кричит он им вслед.

– Это мой день рождения, – отзывается Эмеральд. – Джулиан, иди сюда.

Адам снова мне сочувственно улыбается и пожимает плечами:

– Это ее день рождения.

Когда я вхожу в его комнату, девочки уже вовсю разоряют гардероб. А здесь иначе, чем я помню. Вместо двух кроватей одна, но большая; почти все фигурки супергероев и постеры пропали. Но аквариум здесь, только пустой. Когда я жил в их доме, Катерина прочла мне историю, где Элиан встречает знатную девочку с другой планеты и она показывает ему свою огромную спальню. Одну стену закрывала алая штора, но, когда девочка ее отдернула, там, вместо неба, плавало животное размером с кита. Это было не окно, а гигантский аквариум. Мне безумно понравилась та сцена. Я захотел себе такую же комнату, и Катерина купила этот аквариум.

– Иди сюда, – приказывает Камила. Девочки оборачиваются и демонстрируют мне рубашки.

– А это правда может подойти, – замечает Эмеральд.

– Не пойму, почему столько парней норовит носить рубашки типа ночнушек, – прибавляет Элисон.

Камила снимает рубашку с вешалки и пихает мне.

– Надень-ка. – А потом замирает, будто ждет, что я начну переодеваться прямо у нее на глазах.

Меня охватывает паника.

– Гм…

– Не переживай, мы видели мужские соски, – подмигивает Камила.

– Не его соски, – уточняет Адам, входя в комнату. Он отодвигает в сторону ряд вешалок, вытаскивает откуда-то из глубины пару темных джинсов и протягивает мне. – Выметайтесь, леди. Он вам не стриптизер.

– Эмеральд! – аж подскакивает Камила. – Давай позовем стриптизера!

Девочки смеются, но Адам выгоняет их из комнаты. Как только дверь за ними закрывается, я быстро переодеваюсь. Рубашка и джинсы точно впору. Не помню, когда последний раз носил вещи по размеру.

Я открываю дверь и обнаруживаю, что все ждут прямо за ней. Девочки разражаются аплодисментами и приказывают мне повертеться. Адам смеется и пожимает плечами, так что я повинуюсь.

Когда все снова хлопают, мой рот изгибается в подобии улыбки.

– А фокусник будет? – спрашиваю я. На последнем дне рождения, куда я ходил, был фокусник.

Адам качает головой, улыбается, будто я сказал что-то смешное. Я обвожу взглядом гостиную. Вообще-то не похоже на праздник. Никаких тебе воздушных шариков, транспарантов, фигурок животных, набитых конфетами, или чего-то такого.

Мы с Адамом устраиваемся на одном из длинных диванов, а дом начинает заполняться старшими ребятами. Некоторых я уже видел на концерте, но большинство – незнакомцы.

Какие-то девочки приносят упаковки бутылок из розового стекла. За ними группа парней затаскивают огромные коробки пива. Все бурно радуются и дают им наличные.

– У меня нет денег, – шепчу я.

– Все нормально, – заверяет Адам. – Я тебя прикрою.

Но выглядит он смущенным, будто на самом деле не хочет помогать. Смущение становится явственнее, когда я хватаю одну из банок. Один глоток – и я понимаю, что это жуткая гадость. Больше не хочется, но как не допить, если Адам за это заплатит?

Камила понимающе смотрит на меня.

– Гадость, да?

– Нет, нормально, – лгу я.

– Попробуй это, намного лучше. – Она протягивает мне розовую бутылку. На горлышке след от помады, не совсем приятно, но я не хочу ее обижать, поэтому делаю небольшой глоток.

А она права. Намного лучше, вроде газировки.

– Вкусно.

Она протягивает мне один из картонных контейнеров.

– Я потом верну тебе деньги, – говорю Адаму, хотя понятия не имею, как собираюсь это делать, ведь все сбережения ушли на подарок Эмеральд.

– Вообще-то в этом больше алкоголя, чем в пиве, – замечает он, пытаясь перекричать музыку.

– Правда?

– Ага. Так что лучше ограничься пивом. – Он берет нераспакованный контейнер и возвращает Камиле.

– А можно мне просто содовую?

Я видел трехлитровые бутылки, ребята разливали их по красным пластиковым стаканчикам.

Камила начинает смеяться.

– Хватит его опекать, Адам.

– Ему четырнадцать.

– Ну а мне почти пятнадцать.

– У тебя день рождения только в июле, – смеется он.

Камила, похоже, теряет интерес к разговору и уплывает прочь.

Адам вручает мне стакан содовой и тоже уходит, лавируя от одной группы к другой. Хотел бы я вот так уметь общаться с людьми. Разговор – это талант; Адам сам не понимает, как ему повезло.

Толпа становится гуще. Какие-то девочки начинают танцевать. В одном углу парень с девушкой целуются. В другом ребята передают друг другу трубку – красную, вроде игрушечной мыльной трубки, что была у меня в детстве. Я вижу Адама. Он затягивается из трубки, передает ее и снова исчезает в толпе.

Минуты утекают, а я все сижу на диване один, пью содовую. Мне так неловко, что хочется уйти, но так одиноко, что не могу.

Я приканчиваю третий стакан, когда все вдруг набиваются в гостиную, втискиваются на диваны или садятся прямо на пол. Минуту все спорят, чья сейчас очередь, и, похоже, выигрывает Камила.

Она обводит комнату взглядом; все напрягаются и затихают.

– Чарли, – наконец объявляет Камила с усмешкой. Элисон сидит у него на коленях и похлопывает его по плечу. – Ладно, давай… сними свою рубашку, потом… – Едва слова вылетают у нее изо рта, как Чарли хватается за ворот и стягивает одежду, весьма довольный собой. – Потом сними рубашку с Адама, и…

Улыбка Чарли превращается в оскал.

– Черт, нет.

– Ну же, Чарли. – Адам преувеличенно ему подмигивает. – А ну покажи нам свой убойный пресс.

– Черт. Нет.

Но все начинают кричать Чарли, мол, ты слабак, давай уже, и наконец он снимает рубашку с Адама и под всеобщий свист и улюлюканье прижимает ладони к его груди. Затем, с выражением крайнего отвращения, одевается обратно и скрещивает руки.

Следующий вызов тоже вызывает стыд – за определенную степень обнаженности. Я понимаю, что это лишь вопрос времени, когда или меня вынудят сделать что-то ужасное, или кого-то со мной.

Не хочу раздеваться. Просто не могу. Но если откажусь, все разозлятся и назовут меня слабаком.

Адам вскакивает с пола и садится на диван рядом со мной.

– Джулиан под моей защитой, – громко заявляет он, и я морщусь. – Ему придется смотреть на ваши идиотские выходки, но на этом всё. – Никто не протестует, и я расслабляюсь.

Когда почти всех в комнате заставили сделать какую-нибудь гадость, кто-то снова включает музыку, и ребята расходятся по углам, где потемнее. Я снова остаюсь один, думаю, не выпить ли еще содовой, но тут рядом плюхается Камила. Ее голова качается, словно стала слишком тяжелой для хозяйки. Камила наклоняется ближе.

– У тебя красивые глаза, – говорит она.

– Спасибо.

– А какого они цвета.

– Не знаю.

Она нагибается и неверными руками наливает водку из огромной бутылки мне в стакан.

– Но Адам…

– Зануда, – договаривает она и выпячивает нижнюю губу. – Он не твой отец. Ты не обязан его слушать.

Камила стучит красным ногтем по моему стакану. Я делаю глоток и кашляю.

– А что-то получше есть?

– Это поможет. – Она хватает содовую и выливает в тот же стакан. Я отпиваю. – Лучше?

Я киваю. Лучше, но все равно невкусно. Продолжаю пить, пока не осушаю стакан.

Начинается новая песня, и все кричат так, будто обожают ее. Она громкая и быстрая, ребята начинают скакать. Камила хватает меня за рукав и утаскивает в толпу. Руки и ноги слегка гудят, все вокруг становится медленнее и спокойнее.

Я танцую. В этой тесной толпе я никто, просто еще одна клеточка в едином организме крутящихся фигур. Я ошеломлен. Я здесь. Я жив.

В какой-то момент вечеринка переместилась в дом Эмеральд. Уже три часа утра, и все разошлись. Элисон и Чарли обещали меня подкинуть, но, похоже, уехали сами. Я ищу Джулиана, но вместо него нахожу Эмеральд. Она с закрытыми глазами полусидит на дорогом диване в запрещенной для нас официальной гостиной. Я спотыкаюсь о ковер, и Эмеральд открывает глаза.

Она улыбается. Ее одежда помята, плечи поникли от усталости, а не расправлены, как у солдата.

– Знаешь, какое кино я вспоминаю каждый раз, как ты входишь в комнату? – спрашивает она.

– Не знаю. – Я плюхаюсь рядом с ней. – В сотне фильмов есть момент, когда герой идет медленно и сексуально, так что…

– «Бемби».

– «Бемби»?

– Ну помнишь ту сцену, когда Бемби встречает свою первую зиму и выходит на лед?

– Не клево, Эмеральд, – говорю я, и она смеется. Затем склоняет голову мне на плечо, и это ощущается так правильно, будто там ей и место.

– У тебя такие глаза, ресницы и скулы, что сходство еще сильнее.

– У меня скулы, как у Бемби? Это как?

– Ну знаешь… такое, треугольное лицо. Высокие скулы. А еще большие карие глаза.

– Отлично, Эмеральд. Вот прямо то, что каждый парень мечтает услышать. – Она снова смеется. – Итак, тебе официально восемнадцать. Чувствуешь себя иначе?

– Скоро сам узнаешь.

– Не хочу ждать еще три недели. Скажи.

– Нет, – вздыхает она. – Все так же. – Эмеральд сползает ниже и устраивается у меня на груди. – Когда была моложе, думала, почувствую. А ты нет? Никогда не мечтал, мол, повзрослею, стану умнее? Сильнее?

– Не знаю.

– Я вот мечтала. Все время об этом думала. Как только исполнится восемнадцать, сразу изменюсь и стану одной из этих сильных независимых женщин, которые никогда не плачут.

– Ты и так никогда не плачешь.

Ну то есть, когда в средней школе Эмеральд выиграла состязание по орфографии, а Эми Флауэрс позавидовала и вылила ей на голову молоко, Эмеральд не заплакала. Если бы не красные пятна, которые тогда выступили у нее на шее, я вообще не понял бы, что она расстроилась.

– Плачу. Где-то раз в неделю.

– Серьезно?

– Ну, за закрытыми дверями, но да. А что ты так удивляешься? Все плачут, Адам.

– Я – нет. – Она поднимает голову и улыбается, как тогда, когда я наврал, мол, дрался с Маркусом. – Нет, я не пытаюсь изобразить из себя крутого. Просто действительно не плачу. Мама говорила, я даже в детстве не плакал. Всегда был счастливым.

Эмеральд снова опускает голову, и я чувствую ее легкий смешок.

– Похоже на правду.

– А что тебе мама подарила?

– Еще не знаю. До завтра ее не увижу. Она со своим бойфрендом.

– Серьезно? – Моя мама с ума бы сошла, если б у нее не получилось прийти на мой день рождения.

– Все в порядке. Те, кого я хотела увидеть, были здесь.

– Кроме Бретта, да? – Видимо, у него было какое-то важное летное испытание, которое никак нельзя пропустить. – Паршиво, что он не смог прийти.

– Ага… не знаю. Он вроде не так далеко, но иногда я не уверена, что оно того стоит.

Встречайся я с красивой чудесной девушкой, меня бы часовая поездка не испугала.

– Если человек тебе действительно важен, определенно стоит.

Эмеральд отодвигается от меня и откидывается на спинку дивана.

– Наверное, мне пора, – говорю я. – Я обещал маме, что вернусь к двум, и уже на час опоздал. Даже позвонить ей не могу, потому что снова потерял долбаный телефон. – Я подскакиваю. – А ты Джулиана не видела?

Открываю раздвижную стеклянную дверь гостиной, застегиваю куртку и наконец нахожу приятеля снаружи, на батуте Эмеральд.

– Прыгать будешь или просто тут валяешься? – спрашиваю я, залезаю сам и подпрыгиваю пару раз. Джулиан смеется, и я понимаю, что он пьян. – Эй, я же тебя предупредил… – Он смотрит на меня огромными встревоженными мышиными глазами. – Ладно, забудь.

Эмеральд выходит к нам, закутавшись в толстое серое одеяло. Она садится на батут, а я одними губами предупреждаю ее, мол, Джулиан напился. Эмеральд смеется.

– Джулиан, – подталкиваю его я. – Пора домой.

Он начинает что-то напевать и совершенно меня игнорирует.

– Я могу вас проводить, – предлагает Эмеральд.

– Проводить?

– Прекрасная ночь.

– Но снег же идет.

– Не хочу, чтобы день рождения заканчивался. – Ее прическа растрепалась, несколько прядей упало на лицо. Мне хочется их убрать.

– Ладно. – Я встаю и подаю ей руку. – Проводи нас. – А сам пинаю ногу приятеля. – Джулиан. – Он моргает и смотрит на меня. – Пошли.

В кои-то веки Джулиан не вздрагивает, когда я подхожу ближе, и совершенно не возражает, что мы с Эмеральд подхватываем его с двух сторон. Вскоре наша троица дружно выдвигается в путь по заснеженной дорожке.

– Наверное, лучше тебе его понести, – предлагает Эмеральд, когда он в третий раз спотыкается.

– Нет, – бормочет Джулиан. – Хочу идти.

– Ты его слышала, – отвечаю я.

Он снова запинается, я теряю равновесие, и ноги разъезжаются – прямо как у Бемби на льду. Я все-таки собираю их вместе, а Эмеральд смеется, звонко, как колокольчик. Спотыкаясь на залитом лунным светом льду, я чувствую такой прилив счастья, что хочется бежать.

– Видишь? – шепчет Джулиан.

– Что?

– Мое дыхание. – Он с силой выдыхает, и облачко пара клубится в морозном воздухе. – Видишь?

– Вижу.

– Я настоящий.

– Да, – соглашаюсь я. – Ты настоящий.

Мы прокрадываемся в мой дом, не включая света, и практически затаскиваем Джулиана в мою кровать. Он плюхается на спину и что-то напевает под нос, пока я стаскиваю с него потрескавшиеся кроссовки. Эмеральд смотрит на него с весельем и нежностью. У них обоих раскраснелись щеки и намокли волосы.

– Постой, – говорит Джулиан, когда я укрываю его одеялом. Затуманенные глаза приятеля превратились в щелочки. – Ты не спросил.

– О чем не спросил?

– Сколько. Ты не спросил, сколько.

– Ладно, сколько?

Он улыбается и закрывает глаза.

– Десять… тысяч… звезд.

22

Я резко просыпаюсь. На мне все еще одежда Адама. Голова раскалывается, все как в тумане, но я пытаюсь прийти в себя. Рассел. Если он вчера приехал…

И узнал, что я не ночевал дома…

Хватаю с пола кроссовки, натягиваю их как можно быстрее и вылетаю в коридор.

Где-то шумит душ. Наверное, Адам уже встал, но нет времени ждать. Я должен бежать.

Вскакиваю на велосипед и жму на педали. В животе холодеет от страха. Лечу прямо по ледяной луже, и велосипед начинает заносить. Я кренюсь, но все же как-то получается выровняться. Еду еще быстрее. Легкие горят от холодного воздуха.

Когда добираюсь до дома, я весь потный, хотя на улице мороз. Машины Рассела на дорожке нет. На миг чувствую облегчение, но затем страх снова возвращается. Это не значит, что дяди нет дома. Он все равно мог узнать. И тогда…

Думай о хорошем.

Убираю велосипед в гараж и бегу к себе в комнату. Тишина рикошетит от стен, холодный воздух еще не вышел из груди. Я переодеваюсь в чистую футболку и штаны, но слишком нервничаю, могу только сесть по центру кровати, и всё. Медленно, постепенно мышцы расслабляются. Я ложусь на спину и смотрю в потолок, пока не начинает темнеть.

Мысли о закате вызывают новую волну паники. Я не очень помню, что было вчера, после того, как Камила напоила меня водкой. Помню лишь, что отрубился.

Вот бы Адам мог переночевать у меня. Или я у него.

Но ничего из этого не сбудется.

Я достаточно успокоился, слезаю с кровати и достаю из чемодана книгу про Элиана. Глянцевая обложка покрылась пятнами и потрескалась от частого перечитывания. Белая линия проходит точно по центру картинки с людьми-лилиями – пришельцами с лиловой кожей и похожими на перья волосами. Они все высокие, стройные и двуполые, как лилии. Те, кто сбежал бы с родной замерзшей планеты, если бы человек-тень – огромный монстр с крыльями как у насекомого и полным ртом острых зубов на кончике каждого пальца – их бы отпустил.

Сажусь на кровати и переворачиваю первую страницу. Книга начинается, как все истории об Элиане Маринере: мама с папой укладывают его спать и гасят свет. В темноте все равно можно различить кровать, игрушки и корабль в бутылке на шкафу.

Следующая страница: бутылка начинает дрожать.

Следующая: стекло исчезает.

Вскоре корабль начинает расти и становится таким большим, что комната расширяется, иначе бы он не поместился. Родители Элиана никогда не замечают происходящего, но он не спит – это просто волшебство.

Элиан забирается на корабль, и тот уплывает сквозь потолок прямо в космос. Элиан видит звезды и крохотную Землю. И все прекрасно, пока не…

Я слышу шум.

Кто-то открывает заднюю дверь. Желудок сводит, а уши колет от напряжения. Это звенят ключи Рассела. Вот он сам идет по деревянному полу.

Сердце так колотится в груди, что больше ничего не слышно. А я жду, поднимется дядя к себе или пройдет по коридору.

23

В понедельник я иду по коридору и как раз набираю сообщение, когда вдруг замечаю маму, выходящую из кабинета директора. На секунду перед глазами проносится воспоминание, как она запугивала ту учительницу.

– Мам? – окликаю я, и она застывает, пойманная на месте преступления. – Ты что здесь делаешь?

Она выпрямляется и внезапно приходит в ярость.

– Встречалась с мистером Пирсом.

– Ой… клянусь, та затея с громкой связью, я тут ни при чем. – Кажется, во время первого урока игра слегка вышла из-под контроля. Но Элисон не обязана была принимать вызов только потому, что она помогает секретарю и имеет доступ к громкой связи. Ну ладно, может, и обязана, но…

– Что? – Мама совершенно сбита с толку. – Нет, я насчет Джулиана.

– А что с ним?

– Просто хотела узнать, как он поживает, а тот человек, – это она про дядю Джулиана, – сменил номер, впрочем, он и так не отвечал на мои звонки. Мистер Пирс тоже отказался со мной говорить. Мол, неприкосновенность частной жизни и все такое. – Она так расстроена, что даже не пытается изобразить улыбку.

– Мам, все хорошо. Тебе надо просто принять успокоительное.

Предложение проходит как обычно: сначала она немного обижается, но потом вздыхает и говорит:

– Наверное, ты прав. Мне пора на работу. – Звенит звонок. – А тебе пора в класс, – внезапно хмурится мама, словно я не из-за нее опаздываю.

– Ладно. – Я обнимаю ее на прощание. – Увидимся дома.

24

– Он кто, твоя девушка? – бормочет Чарли, когда Адам протягивает мне свою обувь.

Когда Адам пригласил меня сходить в боулинг в субботу, я не подумал, что Чарли тоже явится. Со дня рождения Эмеральд прошла неделя, и меня почти каждый день подвозили до дома. Джесс, Элисон и все остальные со мной общаются, но Чарли, кажется, меня ненавидит.

Я делаю вид, будто не замечаю грубости, и говорю Адаму:

– Я могу тебе заплатить.

– Отлично, – говорит он. – С тебя два бакса.

Я сажусь на скамейку напротив нашей дорожки, снимаю кроссовки, и тут Чарли громко спрашивает:

– Ты что, ноги бреешь?

Теперь уже они оба с Адамом пялятся на полоску голой кожи между носками и слишком короткими джинсами.

– Да?

– Но зачем? – спрашивает Адам, и, кажется, он серьезно.

Однако я решаю уточнить:

– Ты шутишь?

– И не думаю. Зачем ты бреешь ноги?

Они приглядываются к моим голеням, и я жалею, что не надел снова джинсы Адама, пусть и грязные.

– Так ведь положено. А вы не бреете?

– Нет, – хором отвечают они.

– Но вы должны. Иначе заболеете. В волосах живут микробы. Это негигиенично.

– Кто тебе насочинял такую чушь? – Чарли смотрит на меня как на психа.

– Дядя.

– Рассел сказал тебе, что ты заболеешь, если не станешь брить ноги? – Голос Адама становится ниже, более встревоженным.

– Но это глупо, – поддакивает Чарли. – Ты же видел ноги других ребят?

Я знаю, что некоторые мужчины не бреются, но Рассел говорит, это отвратительная привычка, и они заболеют.

– А как насчет физвоспитания? – спрашивает Чарли. – Ты видел других ребят в туалете?

– Я никогда не ходил на физическое воспитание.

– Никогда? – переспрашивает Адам.

– Ну, когда был совсем маленьким, но уже давно не хожу.

– Но это же обязательный урок, – с подозрением замечает Адам.

– Не знаю. Мне никогда не говорили на него идти.

– Ты все равно должен понимать, – ворчит Чарли. – Всех водят на физвоспитание в шестом классе.

Меня не водили. Рассел не подписал согласие, и, когда мальчиков и девочек по отдельности повели смотреть видео, меня отправили в библиотеку.

– Так что… вы правда не бреетесь?

– Я – нет, – отвечает Адам. – Парни ноги не бреют. Разве что пловцы, вроде им так быстрее, хотя не понимаю, как волосы на ногах могут существенно замедлять тебя в воде. Нет, бреются только девочки.

– Почему?

– Потому что никто не захочет встречаться с девушкой, у которой волосатые ноги и подмышки… Погоди! – Он хватает меня за рукав. – Ты что, и там бреешься?

Я вырываюсь.

– Отстань от него, – говорит Адам и усаживается между нами на оранжевой пластиковой скамейке. – Сменим тему. Чарли, как думаешь, нам найти тебе подпорки или так справишься?

– Ой, точно, типа, ты меня хоть раз в боулинг обыгрывал!

Адам улыбается мне, будто я тоже понимаю шутку, и я улыбаюсь в ответ.

25

Когда в понедельник в шесть часов я просыпаюсь от звуков будильника, то нахожу рядом с раковиной двадцать долларов. Через боль плетусь в уборную, всхлипывая каждый раз, как от движения натягиваются шрамы на ногах. Глаза щиплет от слез – напоминание, как я вчера опозорился. Рассел никогда не сердится, если я плачу, но все равно унизительно.

После туалета думаю, не принять ли душ, но все тело так болит. На миг я замираю перед огромным зеркалом на обратной стороне двери ванной комнаты и смотрю на красные горизонтальные полосы, что пересекают торс от ключиц до пояса. Рассел никогда так не делал, не спереди. Теперь невозможно спать. Я не могу лечь ни на живот, ни на спину. Но придется, иначе никак.

Я поворачиваюсь и смотрю на полосы, что покрывают тело сзади от плеч до самых пяток. Ноги у меня бледные и тощие и, если верить Адаму и Чарли, странно безволосые. Знаю, Рассел просто волнуется о моем здоровье, но раз другие ребята не бреются, я тоже не стану.

Опять мне стыдно: дядя пошел на работу, а я бездельничаю дома. Ненавижу, что все время творю глупости. Ненавижу, когда он на меня злится. Ненавижу, что следы его плохого настроения до сих пор на мне.

Снова поворачиваюсь лицом к зеркалу и смотрю себе в глаза. В третьем классе мы проводили генеалогические исследования, и мама сказала, что ни у кого в семье не было таких глаз, как у меня. Единственным человеком, кого я знал по материнской линии, была ее сестра, жена Рассела, но она умерла, когда мне было пять, и я ее почти не помню. Мама никогда не говорила ни о ком из своей родни. У них что-то произошло, какой-то разлад с родителями, но она не хотела это обсуждать, а мне не хватало любопытства расспросить.

У папы не было ни братьев, ни сестер. Когда он появился на свет, его родители были уже в возрасте. Папа рассказывал, они называли его своим чудом, потому что уже не надеялись завести детей. Я их не помню, оба умерли, когда я был совсем маленьким.

И вдруг до меня доходит: мои папа и мама тоже потеряли своих родителей, но всегда казались такими счастливыми. Неужели? Я помню, как они с улыбкой смотрели друг на друга. Мамины глаза были ярко-голубыми. Папины – светло-зелеными. Мои – словно смесь тех и других, и иногда, когда я гляжу в зеркало, мне кажется, что оба, мама и папа, смотрят на меня в ответ.

26

– От Джулиана ничего не слышно? – спрашивает доктор Уитлок, стоит мне переступить порог ее кабинета в среду.

– Нет. Но у него ни телефона, ни компьютера, так что у меня нет с ним связи.

– Он сегодня снова не пришел. – Она хмурится, явно обеспокоена. Я не говорю ей, что он, наверное, просто решил прогулять. В смысле, доктор что, забыла, как Джулиан от нее прятался на первых порах? – Уже третий день подряд. Я позвонила им на домашний, но никто не ответил.

Да, три дня странновато, даже для него.

– Я могу сходить к ним домой.

– Правда? Было бы очень кстати.

– Да хоть сейчас, если хотите. – Все лучше, чем пинать воздух в кабинете. Доктор уже хочет отказаться, и я поспешно добавляю: – Дальше у меня обед, так что я не опоздаю на уроки.

– Хорошо. Иди. – Она оглядывается по сторонам и шепчет, будто кабинет прослушивается: – Но никому не говори, что я отпустила.

– Без проблем, доктор Уитлок.

И чего все так переживают?

Звонят в дверь, но я не обращаю внимания. Наверное, опять почтальон или торговец, а я никого не хочу видеть. Снова звонят, уже более настойчиво. Я медленно вылезаю из кровати, морщусь, осторожно крадусь к двери и смотрю в глазок.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, открыв дверь.

– Джулиан, что за манеры. – Адам хмурится и проскакивает в дом. – А неплохо тут у вас. – Затем прищуривается и смотрит на меня. – Что с тобой?

Я немного отступаю, боюсь, как бы он не решил тронуть меня за плечо.

– Ничего.

Жутко выглядишь.

Боль уже затихла до относительно приемлемого уровня, но у меня перегруз и раскалывается голова. Такое часто бывает после наказания. Стоит отметинам начать бледнеть, и я заболеваю.

– Это простуда. Или насморк.

– К доктору ходил?

– Нет.

– А что ел?

– Эм… арахисовое масло и джем.

Адам разочарованно качает головой и снова оглядывает дом.

– Твой дядя что, противник технологий?

– А что?

– Ни компьютера, ни телевизора. Что ты делаешь целыми днями, когда болеешь?

– Ничего.

– Отстой, – сочувствует он.

А потом начинает кружить по дому, как по школьному двору. Я боюсь, как бы Адам чего не сломал или, хуже того, как бы Рассел не вернулся. Дядя может не появиться еще два дня, а может приехать прямо сейчас.

– Где твоя комната?

– В конце коридора. Но я…

Адам трусит в противоположном направлении и останавливается у застекленного шкафа.

– А тут что?

– Это нельзя трогать!

Но он уже открыл дверцу и рассматривает содержимое полок: пять старых камер, дюжины антикварных книг, хрупкую посуду и старый инкрустированный серебром пистолет.

– Странно, – замечает Адам. – Кто мешает оружие с фарфором?

– Не знаю. Дядя не любит, когда кто-то это все трогает. Вообще не любит в доме чужих.

Когда Адам ставит вещи на место и аккуратно закрывает шкаф, я облегченно выдыхаю.

Но тут он несется на кухню и распахивает холодильник.

– И это вся твоя еда?

Я киваю.

Адам хмуро изучает банку.

– Если бы это было хотя бы приличное желе, то ладно, но оно же переработанное. – Он произносит последнее слово так, будто это ругательство. – Куча сахара и консервантов. – И это тоже ругательства.

– Мне намного лучше. Наверное, я уже завтра вернусь в школу.

– Можно мне остаться?

– Нет, – поспешно отвечаю я, прислушиваясь, не зашуршит ли машина Рассела. – Дяде очень не нравятся посторонние в доме.

– Но ты болен. Он же не заставит тебя сидеть одному, раз тебе плохо.

– Причина не имеет значения.

Адам смотрит на меня так пристально, что напоминает доктора Уитлок, мистера Пирса и всех прочих, кто пытается прочесть мои мысли.

– Ладно, – все еще неуверенно говорит Адам. – Тогда я пошел.

27

Когда во вторник я прихожу на первый урок, дверь класса закрыта. Лишь секунду спустя я замечаю записку: «Урок в лаборатории 202». К тому времени, когда я успеваю туда добраться, уже слишком поздно, но, похоже, опоздали почти все.

– Вчера я предупредила класс, куда идти, – говорит мисс Уэст при моем появлении. – Неужели так трудно запомнить?

– Извините. Меня вчера не было.

– С тобой вечно что-то не так, да?

Я сажусь за пустой стол в конце класса и роняю голову на руки. Минуту спустя рядом кто-то откашливается. Я открываю глаза и обнаруживаю, что надо мной стоят Кристин, Алекс и Вайолет.

– Ничего, если мы займем этот стол, раз за ним могут поместиться трое? – спрашивает Вайолет. У нее большие темные и добрые глаза.

– Хорошо.

Я беру рюкзак, и тут Кристин добавляет:

– Если ты не ждешь друзей.

– Нет… я никого не жду.

Они трое переглядываются, и Кристин ухмыляется:

– Да, Джулиан. Мы знаем.

– Джулиан! – доносится из класса голос Адама. Я замираю и вижу, как он улыбается мне из-за стола. – Иди сюда! – В его классе стоит жуткий гомон, и я продолжаю торчать в коридоре. – Заходи.

Я осторожно переступаю порог.

У платформы стоят Элисон и еще одна девочка, не помню, как ее зовут. Парты стоят не рядами, а как попало. Кто-то из ребят сидит, кто-то стоит или бродит.

Адам хлопает по свободному столу рядом с собой, я сажусь и спрашиваю:

– Что это за урок?

– Театрального мастерства. Ты что делал?

Я пожимаю плечами.

– Прогуливал?

Снова пожимаю.

– Когда-нибудь тебя поймают.

Он прав, и это меня пугает. Но мне пришлось уйти. На «Детской психологии» мисс Карлайл решила, что мы будем работать в группах.

– Я сказал учительнице, что хочу стать няней.

– Ты еще болеешь?

– Нет.

– Так ты симулировал?

– Ну…

– Вот из-за кого Мрачная Сестра всех подозревает! – обвиняет меня Адам.

– Я лучше пойду, пока твоя учительница не вернулась.

– Ее тут нет. Разучивает реплики с ребятами для постановки.

– И кто ее заменяет?

– Я. – Он повышает голос: – Так, все слушаем меня. – Ребята затихают и смотрят на Адама, а тот вытаскивает из металлической коробочки листок бумаги. – Ипохондрик на приеме у врача. Поехали!

Элисон с той девочкой на сцене о чем-то перешептываются, затем девочка хватается за колено и начинает завывать. Все смеются, и сцена продолжается.

Потом телефон Адама пищит.

– Время! – объявляет он, и настает черед другой пары. Несколько сценок спустя Адам смотрит на меня: – Не хочешь попробовать?

Я поспешно качаю головой.

– Нет, спасибо.

– А ты, Стеф? – обращается он к девочке, которую я до сих пор не замечал.

Стеф смущается и дергает свои непослушные кучерявые волосы.

– Я не знаю…

– Давай, – подбадривает ее Адам, вскакивая с места. – Я тебе подыграю.

Я знаю, что он просто вежливый. Все друзья Адама такие клевые, а эта девочка – совсем как я, одна из тех, с кем не полагается прилюдно разговаривать.

Они становятся перед классом.

– Джулиан, прочитай одну из задач, – просит Адам.

Все смотрят, как я достаю клочок бумаги из коробки.

– Н-нанять… частного де-детектива.

Адам улыбается и шепчет Стеф на ухо. Она снова краснеет и пытается совладать с волосами. Сценка получается очень веселой, и я ловлю себя на том, что смеюсь вместе со всеми. Если вот так проходят занятия у Адама, я понимаю, почему они ему нравятся.

Время истекает, Адам берет Стеф за руку и раскланивается вместе с ней. Он так счастлив. Не из вежливости или из жалости, а искренне счастлив. Будто эта девочка ничем не хуже остальных.

28

Сегодня вечер пятницы, и все мы собрались в гостиной у Джесса. Я предлагаю игру из сугубо практических соображений – нужен повод выключить музыку, под которую никто не может танцевать.

– Ладно… Джесс, – говорит Чарли и смотрит на хозяина дома так, что тот начинает ерзать. – Я хочу, чтобы ты облизал у Камилы… – Чарли делает паузу, и Джесс нервно улыбается. – Сумочку.

На лице Джесса отражается разочарование.

– Серьезно? – Мы все смотрели на этой неделе документалку про то, что сумки грязнее туалетов. – Но я же могу заболеть.

– Делай, – ухмыляется Чарли.

После кучи подколок Джесс сдается, подчиняется, а потом хватает пиво, словно надеется продезинфицировать им язык.

– Моя очередь, – заявляет Камила, выставляя грудь и откидывая назад черные волосы.

– Почему твоя? – возмущается Джесс. – Это мне пришлось…

– А мне пришлось сидеть и смотреть, как кто-то елозит своим мерзким ртом по моей сумочке. – Кажется, она ранила чувства Джесса. – Так что очередь моя. – Камила указывает на меня красным ногтем. – Вопрос. – Задание показать голый зад, очевидно, утратило свою свежесть, потому что теперь друзья норовят что-нибудь у меня спросить. Подозреваю, они не теряют надежды чем-нибудь меня смутить, но пока терпят поражение. – Опиши первый раз, когда ты был голый наедине с женщиной. В деталях.

– Запросто, – отвечаю я. – В детском саду.

– Нет. И совместное купание с мамой тоже не считается.

– А сад считается, там был сексуальный подтекст.

– Извращенец.

– Ну и пусть. Ладно, ее звали Шарлотта.

– Шарлотта Кинг? – уточняет Элисон.

– Ага.

– Мы с ней вместе ходили в скаутский кружок, – прибавляет Натали.

– А можно ближе к теме? – Камила обводит комнату взглядом, и все замолкают.

– Ладно. Мы с Шарлоттой единственные, кто в тот день поехал с продленки на автобусе. Сидели в самом хвосте, чтобы водитель нас не заметил, и играли в ту игру, когда можно попросить участника показать любую часть тела. Я попросил ее показать вагину, она меня – ногу.

Все хохочут, а я поясняю, что задачка-то была не из легких: я вечно мучился со шнурками и страдал от проблем с координацией. Поэтому, пока я снимал ботинок и носок, а потом надевал их обратно, просто вымотался. Иногда даже сомневался, стоила ли возможность посмотреть ее вагину таких усилий.

– Боже, – выдавливает Чарли. – Спорим, она до сих пор по ногам с ума сходит. Из тех девчонок, что любят сосать пальцы.

– Это не считается, – объявляет Камила и вроде как дуется, только нельзя дуться и запугивать одновременно.

– Ну, однажды мне делали массаж. – Чарли бросает мне мрачный взгляд, мол, заткнись, а остальные заявляют, что массаж уж точно не считается. – Ну, тогда все.

Повисает молчание. Я практически признался, что до сих пор девственник.

– А как же Келли? – спрашивает Эмеральд, внезапно сверля меня голубыми глазами.

Келли – это та девушка, что покинула город вскоре после того, как мы с ней пообжимались.

– Так далеко мы не заходили.

– Но она сняла свое кольцо непорочности.

На втором курсе мы с Келли дошли до того, что скинули рубашки. Но когда я коснулся ее прикрытой лифчиком груди, Келли так засмущалась, что сорвала кольцо и заявила, мол, недостойна его носить. Стыд на грани тошноты – не то выражение лица, которое хочется видеть у девушки, когда из любопытства сжал ее сосок.

– Я ответил на вопрос, – говорю я. Это не моя тайна. – Теперь моя очередь. – И с дьявольской улыбкой поворачиваюсь к Чарли. Он морщится.

– Боже.

В два часа утра я иду к своей машине.

– Не подбросишь? – окликает меня Камила. Я оборачиваюсь. Ее глаза сверкают в темноте, как у пантеры.

– А где Мэтт?

Ее высоченные шпильки стучат по дорожке. Сплошные подпрыгивающие изгибы.

– Он меня бросил. – Она снова то ли дуется, то ли злится, и мне жаль ее брата.

– Конечно, давай. – Мы садимся, и я смотрю в зеркало. – Черт, нас заблокировали. Схожу попрошу Шона переставить машину.

– Стой. – Камила хватает меня за руку.

– Что такое? – Внезапно она впивается мне в губы, запускает руку в мои волосы и тянет. – Ой.

По неясной причине Камила расценивает это как сигнал тянуть сильнее и целовать еще жестче. Я не особо удивлен, что целуется она так же напористо, как делает все остальное, но получается скорее больно, чем горячо, – по крайней мере, поначалу. Несколько минут спустя мы оба тяжело дышим.

– Адам? – Ее острые ногти касаются моей ширинки. – Я не хочу смотреть на твои ноги.

29

В понедельник девочки в школе ведут себя странно. Даже милая заботливая Элисон, что обычно держится в стороне от конфликтов, на взводе. Камила и Эмеральд не смотрят на меня, а прочие девочки так косятся, будто я главный злодей. Какого черта?

– Итак, дамы, сколько еще будет продолжаться бой? – не выдерживаю я за обедом, и весь стол замолкает. – Давайте уже поговорим открыто. Начистоту. Согласны?

Камила рассматривает те же острые ногти, которые оставили царапины у меня на шее.

Эмеральд краснеет, у нее на скулах выступают розовые пятна.

– Камила знает, что сделала, – наконец говорит она и одаривает Камилу ледяным взглядом.

– О боже, – шипит та. – Я уже сто раз извинилась. Я выпила! Кроме того, он не твоя собственность.

Все задерживают дыхание, ожидая ответа Эмеральд, словно показаний главного свидетеля по делу.

Наконец-то я понял.

– Так это вы из-за Бретта. – Я вздыхаю. – Слушайте, нельзя, чтобы вы ссорились из-за какого-то парня. Как же женская солидарность? – Похоже, я их больше оскорбил, чем подбодрил. Все смотрят на меня как на придурка.

– Это не… – начинает Эмеральд, и ребята замирают в ожидании. – Ничего. – С идеально прямой спиной она собирает свои вещи и уходит.

– Джулиан, позволь тебе кое-что объяснить, – говорю я, пока мы кружим по школе по дороге к кабинету доктора Уитлок. – Женщины чокнутые.

Он смотрит на меня с сомнением.

– Это правда. Меня вырастила женщина, лады? И воспитывался я в духе феминизма. Но потом осознал одну простую истину: они ненормальные.

– Что-то случилось?

– Никто из них теперь со мной не общается! Одна половина не разговаривает с другой половиной, а Эмеральд вообще ни с кем. В четверг мы собирались съездить в Музей искусства, так что, чувствую, денек предстоит веселый.

– Ты не нравишься своим одноклассницам? – Джулиан так мне сочувствует, что почти смешно. – А моим ты нравишься, – быстро добавляет он, явно пытаясь поднять мне настроение. – Они все время о тебе болтают.

– Серьезно?

– Ага, говорят о твоих… – Он смущенно опускает взгляд.

– О чем?

– Ну…

– Иисусе, Джулиан, о чем?

– О твоих губах.

– О, похоже, мы о разных вещах думали.

– Я понятия не имел, что у парней могут быть красивые губы. Ты же их не красишь.

Понятия не имею, что на это ответить, и повторяю:

– Они просто чокнутые.

– Хуже, чем Чарли?

Ладно, тут он прав.

– Не в том смысле. Чарли просто на всех злится, и это ясно, а вот девчонок я в упор не понимаю! Ну то есть сегодня мы все должны были радоваться. Большинство уже получило письма, но вместо этого… не знаю.

– Письма?

– Ага. О зачислении в колледж. Ничего особенного. Мы все знали, что поступим, но все же.

– В который?

– Ризли. Где-то час пути отсюда. – Джулиан не особо впечатлен. – Да, знаю, но я никогда не хотел далеко уезжать отсюда. Здесь мама, а туда поступят все мои друзья, так что…

– Ты будешь жить дома?

– Нет, в общежитии. Часть «взрослого» опыта. А ты?

– А что я?

– Уже думал, куда поступишь?

– Я не пойду в колледж.

– Почему?

– У меня оценки плохие.

– Не у всех, кто поступает, хорошие оценки.

– У тебя хорошие.

– Но ты хотел бы?

– Какая разница, чего я хочу?

На миг я теряю дар речи.

– Важно ли, чего ты хочешь? Ну конечно!

Мы спускаемся по лестнице и выходим на школьный двор. На улице холодно, с минуту я прыгаю на месте, чтобы согреться, а Джулиан прислоняется к кирпичной стене.

– Уехать – это не весело, – говорит он. – Когда я был маленьким, то всегда мечтал…

Я жду, пока он закончит мысль, но с Джулианом иногда надо ждать, а иногда приходится подталкивать.

– О чем?

– О приключениях? – Он смотрит опасливо, будто ждет, что я подниму его на смех.

– Да, это здорово, – ободряюще киваю я, чтобы он продолжил.

– Мне нравились фильмы и книги о людях, что открывают новые места. Тогда мне в голову не приходило, как я собираюсь это сделать. Просто знал, что однажды куда-то поеду. Но когда взрослеешь, понимаешь, «хотеть» и «получить» – разные вещи. Ты мечтаешь куда-то попасть, но это не значит, что ты действительно туда попадешь. – Он переводит дыхание. – Когда я был маленьким… у нас во дворе…

– Да?

– Там был лес, бамбуковый лес, и я воображал… что я исследователь. – Он опять массирует худую руку, словно она сломана. – Я скучаю по дому.

Иногда Джулиан произносит вещи, которые бьют в грудь, словно кувалда. Хотел бы я купить его старый дом и подарить ему, но радости не получится, дом будет пуст. Вот бы я мог и это изменить. Обладал бы способностью обращать время вспять и все бы исправил.

– Давай туда поедем, – предлагаю я импульсивно. На его месте я бы этого хотел, но с другой стороны, не превратится ли наш визит в поездку на кладбище?

– Хорошо.

– Да? Знаешь, кто там теперь живет?

– Нет. То есть… я не стану заходить внутрь.

Я представляю, как Джулиан стоит у дома, где жил вместе с родителями, смотрит, но так никогда и не переступает порог и… боже.

– Ну, приедем, постучим, объясним, кто мы такие. Держу пари, тебя пустят внутрь.

– Я не знаю…

– Тебе неловко или ты правда не хочешь заходить? Если второе, я заткнусь.

Он смотрит в землю.

– Ну?

– Неловко.

– Так ты хотел бы войти?

– Да.

– Значит, войдем.

30

– Сверни здесь, – говорю я Адаму.

– Хорошо.

Я отстраненно касаюсь вентиляции на приборной панели.

– Это похоже на лицо робота.

– Я знаю, – усмехается Адам.

– Сейчас направо, у знака «проезд запрещен». Третий дом по левой стороне.

– Тот, зеленый?

– Да.

Адам выпрыгивает из машины, я медленно следую за ним.

Это мой дом, мой настоящий дом. По большей части он выглядит как обычно, но есть некоторые чужеродные детали. Почтовый ящик не наш. Венок на двери. Красные шторы на окне.

Мы уже на полпути к входной двери, и я останавливаюсь.

– Может, нам…

– Что?

– Уйти.

– Ты правда хочешь? Если так, уйдем.

Я не знаю, чего хочу.

Адам нетерпеливо ждет, и тут девочка со светлыми, забранными в хвост волосами открывает дверь.

– Вам чем-то помочь?

Адам разворачивается на голос.

– Бриттани! – Разумеется, он ее знает. Они обнимаются, она рассказывает, что взяла год академического отпуска в колледже и с удовольствием куда-нибудь сходила бы. Затем Бриттани с любопытством смотрит на меня. – А, это мой друг, – говорит Адам. – Он раньше тут жил. Можно, мы зайдем?

– Конечно! – отвечает Бриттани, мол, что за глупый вопрос.

Адам смотрит на меня и ждет, пока я переступлю порог.

В прихожей должны стоять цветы. Ароматные, почти до невыносимого. Вместо этого пахнет специями, перцем и такой острой пищей, что глаза печет. Под ногами должен лежать зеленый ковер. Вместо него красно-коричневая плитка. Пара шагов дальше – и здесь должно стоять мамино пианино, а над ним висеть одна из картин отца. Но их нет. Ничего нет.

Не говоря ни слова ни Адаму, ни той девочке, я пересекаю старую гостиную и выхожу на задний двор. Глубоко вздыхаю и смаргиваю слезы. Это мой двор, мой старый двор. Он ближе к тому, что я помню, но все равно какой-то неправильный. Словно бы меньше, стиснутый со всех сторон забором. Бамбуковый лес больше не лес, просто две дюжины восковых зеленых палок, не выше меня длиной. А ведь когда-то я мог в них заблудиться.

Я иду вдоль изгороди и пытаюсь вновь ощутить то, что чувствовал, когда думал, будто могу повелевать временем и гнуть ложки взглядом. Касаюсь красных точек на древесине. Остались лишь смутные воспоминания.

Замечаю в углу треугольный садик и замираю. Сейчас зима, цветов нет, но он по-прежнему обложен красным кирпичом, совсем как прежде. Я опускаюсь на колени в траву и прижимаю пальцы к холодной земле.

Я вспоминаю.

Раннее субботнее утро всегда пахло как-то по-особенному, чистой незамутненной радостью. Я хватал садовую лопатку, бежал на улицу и садился здесь, в этом самом месте. Помню грязь на своих пальцах. Как солнце и ветер ласкали мою кожу и одежду. Как я оглянулся, а там, на крыльце, стояла мама, все еще в ночной рубашке, закрывая глаза от солнца.

– Ты в порядке? – спрашивает Адам, когда мы уезжаем.

Мне не хочется говорить и в кои-то веки не хочется слышать Адама. Я пытаюсь ухватиться за воспоминание. Что было дальше? Мама сошла с крыльца? Что-то сказала? Что мы делали в тот день?

Но больше ничего не приходит. У меня есть только этот момент: она на крыльце, я на корточках в траве. И счастье – такое счастье, которого я уже и не помню.

– Да, – наконец отвечаю я. И пусть простой благодарности мало, прибавляю: – Спасибо, Адам.

31

Поездка в автобусе проходит в тишине. Скучно. Как только мы оказываемся в музее, все разбегаются кто куда и мне приходится бродить одному. Скучно. Потом пожилой охранник делает мне замечание, что я топаю. Все, поездка официально отстой.

Я объясняю, что не топал, просто ногу прихватило и пришлось ее разрабатывать. Мы с ним начинаем болтать, и я узнаю, что его зовут Гас, у него четверо детей и девять внуков. Он показывает мне частную выставку мечей, что вообще-то закрыта для публики. Ладно, может, не совсем отстой.

Мы с Гасом прощаемся. Я замечаю Чарли и уговариваю его выйти наружу и найти тот лабиринт, о котором нам столько рассказывал учитель: его создали по примеру восьмисотлетнего Шартрского собора во Франции, самого запутанного лабиринта в мире.

Мы двадцать минут бродим по холоду и наконец достигаем места назначения.

– М-да, паршиво, – говорит Чарли.

Я с ним согласен. Лабиринт немного разочаровывает. Я-то ждал чего-то из «Сияния», ну знаете, высокую зеленую изгородь с множеством уголков, где можно спрятаться. Вместо этого получил массивный языческий круг, выложенный красным и черным камнями. Надо ходить по завиткам, пока не доберешься до центра.

– Это даже не настоящий лабиринт, – ноет Чарли. – Тут всего одна дорога. – Он прав, вариантов нет, просто один путь. Покружив минуту, Чарли кричит: – Это тупо! – И перешагивает через линии.

– Так нечестно!

– Да плевать. Я иду назад в здание. Тут холодно.

А я продолжаю бродить по лабиринту. Невозможно сказать, сколько мне еще до центра. Только думаю, что вот он, конец, как тропинка уводит меня прочь.

Слышу за спиной тихие шаги и оглядываюсь. Эмеральд. Она, выпрямившись и не глядя на меня, широкими шагами идет мимо. Вот, наверное, чем Эмеральд всегда меня завораживает. Она кажется такой собранной, а я вечно рассеянный.

Мы сходимся и расходимся, в какой-то момент Эмеральд оказывается совсем рядом, но так и не заговаривает со мной.

Я долго кружу по лабиринту, но наконец добираюсь до центра. Стою, смотрю на широкое поле и затянутое облаками небо. Эмеральд присоединяется ко мне и оглядывается. На миг в ее глазах мелькает выражение триумфа, но тут же сменяется болью. Что бы там ее Бретт ни натворил, он идиот.

Она разворачивается и хочет уйти.

– Постой. Не уходи. – Эмеральд замирает. – Я так давно тебя не видел. Ну, то есть видел, но мы не разговаривали. Мы словно в разводе или что-то вроде того. Будто нас сейчас отправят по разным семьям.

– И на чьей ты будешь стороне?

– О чем ты?

– Если это развод, думаю, ты выберешь Камилу.

– Почему ты так говоришь?

– Я знаю, что между вами было, Адам. Я вас видела.

– Ты видела, как мы целовались?

– Похоже, вы не только целовались. – Возможно, так оно и было бы, если б Камилу не вырвало на пол моей машины пять секунд спустя после того, как она сунула руку мне в штаны. – И как, вы теперь встречаетесь?

– Нет.

– Но тебе понравилось? – Ее голос слишком напряженный, и хоть она не двигается с места, меня словно толкают к краю утеса.

– Ну да, конечно, понравилось. А почему ты…

– Она знает, что ты мне нравишься! – Эмеральд, всегда образец выдержки и такта, стоит и орет на меня, да так, что раздается эхо.

– Стой, что?

– Камила знала и все равно полезла тебя целовать.

– Но ты же встречаешься с Бреттом.

– Боже. Ты так ничего и не понял! – Она разворачивается, но я преграждаю ей дорогу, и мы оказываемся нос к носу.

– Чего не понял?

– Нет никакого Бретта.

– Нет Бретта?

– Нет.

– Но вы его так расписывали. У меня чувство, будто я лично с этим Бреттом знаком.

– Бретта не существует! – Ее глаза блестят от слез, грудь тяжело вздымается, а на щеках выступают яркие пятна. Я никогда не видел у нее такого всплеска эмоций.

– Почему ты мне не сказала?

– Это унизительно.

– Что именно?

– Я пыталась заставить тебя ревновать, но ты не реагируешь так, как любой нормальный парень.

– Подожди… а Камила знает, что Бретт выдумка?

– Да все знают! Сосредоточься уже.

– Так я тебе нравлюсь?

Она смотрит в землю:

– Да.

– Правда?

Румянец переходит со щек на шею и становится таким ярким, что родинки еле видно.

– Да.

– С…

– С самого начала. – Эмеральд смотрит на меня, и она такая красивая, что грудь сжимает, как при астме или сердечном приступе.

Я прижимаюсь губами к ее рту, и голубые глаза Эмеральд удивленно расширяются. Получается не очень нежно. Она тоже неловко отвечает на поцелуй. С минуту так все и продолжается: грубо и торопливо, словно мы не ради удовольствия это делаем, а боремся за выживание.

Потом я касаюсь ее волос и замедляюсь. Поцелуй становится мягче и глубже. Эмеральд чуть отстраняется, впивается в меня взглядом потемневших глаз, будто вот-вот скажет самую важную вещь в моей жизни. Она набирает воздуха в грудь. Выдыхает. Но не говорит.

Я обхватываю ее лицо ладонями и снова целую. Снова мечтаю о высоких зарослях с закоулками, но по совершенно иной причине. Мы целуемся, и я чувствую, как Эмеральд улыбается.

32

Мисс Уэст молча сидит за своим столом и смотрит в никуда. Она чем-то опечалена, но я испытываю облегчение. Похоже, меня сегодня не вызовут.

Пара мальчиков перешептывается, каждый подначивает другого спросить у нее домашнее задание, но ни один так и не решается. Пару минут спустя другой мальчик просится в детскую, но мисс Уэст так на него рявкает, что больше никто не осмеливается заговорить. Все молчат, а она просто смотрит.

Наконец звенит звонок, все уходят. Я приближаюсь к столу. Сердце бешено стучит по ребрам.

– Мисс Уэст?

– Что? – Так близко она еще страшнее. Глаза сияют, кожа, как воск. – Что?

– Вы… вы в порядке?

Она вскидывает черные брови. Ее подбородок дрожит.

А потом мисс Уэст начинает плакать. Я не знаю, что делать, и боюсь ляпнуть лишнее, вдруг она снова раскричится.

– Сегодня день рождения моего сына.

Я тут же все понимаю.

– Соболезную.

– Ему было двенадцать. Всего двенадцать.

Теперь она кажется моложе и более хрупкой, но я все равно не уверен, чем ее утешить. Папа никогда не говорил, что происходит, когда умираешь. Помню, он как-то расплывчато ответил, мол, уходишь куда-то в другое место. Иногда я думаю: может, мама с папой и не переставали. Не переставали читать, рисовать или петь. Они по-прежнему все это делают, просто уже не здесь.

Я беру салфетку из коробки у нее на столе и протягиваю учительнице.

Она вытирает лицо, размазывая тушь под глазами.

Часы громко тикают на стене. Звенит звонок, но никто больше в класс не приходит.

– Думаешь, со временем станет легче, – говорит она. – Восемнадцать лет прошло. Я помню, как носила его под сердцем, сейчас ему было бы тридцать. Можешь себе представить? Тридцать!

Мама однажды сказала, что наша планета – одно огромное чрево, а все мы – эмбрионы. Нечего бояться смерти. Ты просто рождаешься в другом мире, где кто-то тебя ждет. Иногда я пытаюсь это представить: мама с папой, двое младенцев, вступающих в новый мир. Для них все только начинается.

– У них… у него все хорошо, – говорю я. – Думаю, ему хорошо.

– Да. – Она кивает и снова вытирает лицо. – Так должно быть. У каждого есть миссия на земле, и, пока мы ее не выполним, не умираем. Может, я не понимаю, но сын выполнил свою задачу.

Я уже слышал эти слова от других людей, но все равно хочу спросить, что она имеет в виду. Что за миссия? Откуда мисс Уэст знает, что ее сын справился? Что не умер на середине пути?

Она теперь выглядит почти умиротворенной, но если и знает, где теперь ее сын, то не говорит. Вот что мне хочется узнать больше всего: не почему, а куда они уходят. Иногда, если не получается уснуть, я стараюсь думать о хорошем и представляю это волшебное место между мирами, куда исчезает корабль Элиана перед тем, как появиться снова. Может, в этой расщелине время течет медленнее и он видит все невидимые места. И может, иногда видит их.

33

Я все еще улыбаюсь, как идиот. Ничего не могу с собой поделать. Мы с Эмеральд превратились в одну из тех раздражающих парочек, что целуется на людях, не может перестать пялиться друг на друга и вызывает у окружающих тошноту и суицидальные мысли – ну, если верить Чарли. Вчера в школе он посоветовал мне принять какие-нибудь пилюли и угомониться уже наконец, но я не могу. Я счастлив. И не вижу причин притворяться в обратном.

Хотя сегодня я намерен его не мучить. Как только перешагиваю порог их дома, мне тут же приказывают встать на камень, уцелевший в море кислоты (то есть на подушку). Сегодня все братья и сестры Чарли играют в пришельцев, что пытаются выжить на умирающей планете. Наверху безопасная зона, но идти туда опасно, ведь первый этаж весь залит кислотой. Большинство ребят уже лишилось какой-нибудь конечности и ползает вокруг на спасательных шлюпках из диванных подушек.

Несколько увлекательных минут спустя Чарли спускается к нам, не обращая внимания на предупреждения, что сейчас его ботинки разъест и он погибнет.

Мы запрыгиваем в машину, и я стараюсь уменьшить ширину улыбки. Пару минут спустя Чарли спрашивает:

– Почему мы едем этой дорогой?

– Мне надо подобрать Джулиана.

– Что?! – кричит он почти так же пронзительно, как одна из его младших сестер. – Он правда снова притащится?

– Не притащится. Его пригласили.

– Я же не таскаю с собой Карвера.

– Карверу одиннадцать.

– Не понимаю. Этот Джулиан странный, все время молчит и просто смотрит на всех! Жуть.

– Джулиан не жуткий. Он самый милый человек на свете.

Чарли глубоко вздыхает.

– Вы с Эмеральд за последние две недели ни на секунду друг от друга не отклеились, а теперь ты приводишь Джулиана. Похоже, нам уже не побыть наедине.

Я так ошеломлен, что и не знаю, как реагировать. Потом начинаю хохотать – не самая лучшая идея. Чарли и правда может мне врезать. Я перевожу дух и говорю:

– Прости. Ты совершенно прав. Нам надо провести вечер вдвоем, только ты и я. – Чарли подозрительно на меня смотрит. – Я серьезно, детка. Выбирай ресторан, а потом… – Я играю бровями, и он правда меня бьет, весьма болезненно и прямо в бицепс. – Ой. Ой. Ой.

Когда мы подъезжаем к дому Джулиана, он уже ждет на углу, почти незаметный в тени дерева.

– Видишь? – говорит Чарли. – Странный он.

Немного есть, но я не собираюсь с ним соглашаться.

– Он просто вежливый. Ты мог бы брать с него пример, а не заставлять меня каждый раз заходить за тобой в дом.

Чарли потрясен.

– Я думал, тебе у нас нравится.

– Господи, да шучу я.

Но правда, даже Эмеральд не вынуждает меня забирать ее непосредственно из дома.

Джулиан садится в машину, но его улыбка быстро гаснет. Он видит хмурое лицо Чарли, то самое, что превращает первогодок в испуганных мышат. Я шлепаю Чарли по плечу, но его выражение смягчается почти неуловимо.

Чарли всю дорогу на лазертаг бросает на меня уничижающие взгляды. Думаю, он сердится, потому что Адам снова за меня платит, и сегодня сумма большая: двадцать долларов.

Когда мы подходим, один из организаторов предупреждает, что в команде Красных осталось место лишь для двух игроков. Одному из нас придется сыграть за Синих, или всем нам ждать еще сорок минут до следующего раунда.

– Ты не против, если сегодня я пойду с Джулианом? – спрашивает Адам.

– Да как хочешь, – сердито отвечает Чарли.

Нас запускают в помещение вроде небольшой раздевалки, полной экипировки. Все быстро одеваются. Я беру с крючка красное снаряжение и вслед за остальными надеваю его через голову. Оно похоже на щитки футболистов, только еще автомат на проводе висит. Позади меня мужчина присаживается рядом с улыбающимся мальчиком и помогает ему одеться.

Огненно-рыжий работник кричит: «Внимание!» Все замолкают, а он перечисляет правила:

– Физический контакт запрещен! На арене не сидеть и не лежать! Десять очков за каждый выстрел в зону поражения противника… – Он указывает на свои голову и грудь. – И сто очков, если поразите сигнал над чужой базой! Если оружие начинает мигать, у вас закончились боеприпасы! Возвращайтесь на свою базу и перезаряжайтесь! Если вас подстрелили – опять же, бегите на свою базу на регенерацию! Все готовы?

Игроки кричат и потрясают оружием.

– Все понял? – спрашивает меня Адам, а Чарли бормочет что-то про нянек.

– Думаю, да. – Но правил довольно много, а я прежде никогда не играл в лазертаг. Наверное, ничего не получится.

Организаторы первыми выпускают Синих, затем десять человек нашей команды набиваются в узкий коридор с абсолютно черными стенами и полом, если не считать неоновых завитков. Ногти и зубы Адама светятся. Я вытягиваю руку. Мои ногти тоже светятся.

Звучит сирена. Механический голос над головой объявляет:

– Игра начнется через три… два… один!

Адам мгновенно вылетает из базы.

Остальные куда осторожнее покидают комнату, и остаюсь один я. Мне не хочется выходить, но и ждать тут немного страшно. Внезапно в комнату врывается Адам, и я вздрагиваю.

– Идем, – приказывает он. Я следую за ним по темному холму. Он двигается быстро и уверенно, наверное, хорошо знает лабиринт. – Пригнись! – Кто-то в нас стреляет.

Мы ныряем в другой проход и прижимаемся спинами к черной стене. Сердце грохочет.

– Нам надо добраться до их базы. – Адам говорит настолько серьезно, что я начинаю смеяться. Внезапно игра кажется страшной и забавной, примерно как мы с папой любили играть в прятки в темноте.

Адам улыбается мне светящимися зубами.

– Готов?

Я киваю.

Как только он выскакивает, в него стреляет девочка в синей форме. Нагрудная пластина Адама пищит.

– Черт! Я на регенерацию. – И он исчезает.

Мгновение я стою один, потом забегаю в узкий проход. Я никого не вижу, но, должно быть, они поблизости. Теперь сердце бьется еще быстрее.

Где же Адам?

Я ныряю из прохода в проход и внезапно оказываюсь прямо перед мерцающим синим сигналом над базой противника. Пару секунд я просто на него таращусь, а потом целюсь и стреляю. Надо же, попал.

Сзади раздается электрический шум выстрела. Я пригибаюсь и снова бегу в лабиринт. Пытаюсь найти нашу базу, но все дорожки похожи. Проход заполняется таким густым дымом, что почти ничего не видно. Появляется это невнятное чувство ужаса, когда ты ослеп, но чувствуешь что кто-то стоит рядом, и ты бы с радостью убежал, если бы только мог видеть.

Я замираю и жду, когда дым рассеется.

Вдруг передо мной оказывается огромная фигура в ярко-синем шлеме и щитках. Чарли. Секунду ни один из нас не двигается. Затем он медленно поднимает автомат и стреляет мне в голову.

34

Когда я прихожу домой, мама выкрикивает ответы телевизору – ей нравится чувствовать себя умнее всех участников «Сто к одному». Заметив меня, она улыбается, достает «четыре в ряд» и хлопает по дивану рядом с собой.

– Тебя последнее время почти не видно, – говорит мама. Я подозреваю, что таким образом она пытается узнать у меня про Эмеральд, поэтому отделываюсь ничего не значащим «ага». Мама понимает, что тема под запретом, поэтому спрашивает, как там Джулиан.

– Хорошо. Надрал всем задницы в лазертаг в прошлую субботу. – Она улыбается. – Но за пару недель до этого он болел. То есть он часто болеет, но такого я еще не видел.

– Ты мне ни слова не сказал! Что с ним такое?

– Не сходи с ума, – говорю я, но уже слишком поздно. – У него частые простуды.

Мама вскакивает, позабыв про финальный раунд – серьезный знак, – и начинает копаться в ящичке, полном гомеопатических лекарств.

– Отнеси это ему.

– Ладно, передам в понедельник, когда увидимся в школе.

– Ты знаешь, что нельзя носить это в школу.

Она права. Учителя напрягаются, когда ты таскаешь по школе коричневые бутылочки с какой-то жидкостью.

– Ладно. Я собирался заскочить за Эмеральд, но мы сперва заедем к нему.

– Постой, ты уже снова убегаешь? Ты ведь только пришел.

– Я был с Мэттом, Джо, Эриком и другими парнями. Эмеральд весь день зубрила уроки, так что мы с ней еще не виделись. – Мама явно расстроена, так что я предлагаю: – Почему бы тебе не позвонить Дениз?

– Сегодня суббота.

– И?

– И они с мужем точно что-то запланировали, – напряженно отвечает мама. – Но все в порядке. Правда. – Она кладет лекарство в бумажный пакет и протягивает мне.

– Спасибо. – Целую ее в щеку и убегаю.

Я уже хочу снова постучать в дверь Джулиана, когда та вдруг распахивается. На пороге стоит одетый в костюм мужчина – практически ростом с Чарли, но куда более мощный. Он смотрит немного нетерпеливо, словно я его от чего-то оторвал.

– Здравствуйте. А Джулиан дома?

– А ты кто? – У него дикторский голос, низкий и без малейшего акцента.

– Ой, простите. Вы, наверное, дядя Джулиана. Я Адам.

Я замолкаю, жду, что меня пригласят в дом, ведь снаружи холод собачий. Вместо этого мужчина делает шаг вперед и заполняет собой весь дверной проем.

– Я просто хотел передать ему это. – Я показываю бумажный пакет.

Он берет его и заглядывает внутрь.

– Что это?

– Жидкий хлорофилл и корень астрагала. Все натуральное, отлично помогает при простуде и насморке. Я на днях заскакивал, Джулиан не очень хорошо выглядел. И раз с ним вечно что-то приключается…

– Ты заскакивал?

От его тона улыбка замерзает у меня на губах. Помню, Джулиан говорил, его дядя не любит чужих в доме. А я, похоже, подставил друга.

– Ну да, но сразу же вышел. Он не пришел в школу, так что я решил его проведать.

– Ты ходишь в школу с Джулианом?

– Ага.

– Вы в одном классе? – Он подозрительно щурится. Ну да, на первогодку я не похож.

– Нет, я старше.

– Старше.

– Ага… да. Сэр.

– И ты проводишь время с Джулианом.

– Да.

– Адам, так? – Я киваю. – Адам, надеюсь, ты понимаешь, я не желаю, чтобы Джулиан связывался с плохими людьми.

Я даже не знаю, что на это сказать. За всю мою жизнь никто еще не принимал меня за плохого человека.

– Так я не втяну его в неприятности, если вы об этом. Я даже таблеток не принимаю. – Я указал на пакет.

– Я пытаюсь понять, что́ парень твоего возраста мог найти в мальчике возраста Джулиана. – Мне становится не по себе. – Какой у тебя к нему интерес?

– Интерес? Мы друзья.

– Да, я вижу, почему ты хотел бы дружить с Джулианом. – Он улыбается, обнажая ряд мелких белых зубов, но голос звучит почти язвительно.

– А почему мне не захотелось бы с ним дружить?

– Ему нужны приятели его возраста. И тебе тоже. – Он пихает мне пакет и захлопывает дверь у меня перед носом.

– Не все обязаны тебя любить, Адам, – говорит Эмеральд, когда я залезаю обратно в теплую машину и рассказываю, что случилось.

– Я ему не просто не понравился. Он обвинил меня, что я пристаю к его племяннику.

– Прямо так и сказал?

– Ну не совсем так, но намекнул вполне прозрачно.

– А что он сказал?

– Дело даже не в словах, а в ощущении. Как в фильмах о дикой природе, когда олень вскидывает голову, еще даже не видя охотника. Просто чувствует опасность.

Эмеральд смеется.

– Я серьезно. И он не пригласил меня в дом. Словно я вампир, или Свидетель Иеговы, или что-то такое.

– Может, у них там беспорядок.

– Сильно сомневаюсь. Видела бы ты обстановку.

Когда мы сворачиваем к дому Эмеральд, она колеблется и водит пальцем по роботу-вентилятору, что обдувает ее щеки и шею горячим воздухом.

– Мама снова ночует у Расти.

– Да?

– Уже почти неделю там живет.

– Не могу представить, чтобы моя мама оставила меня одного на неделю, – смеюсь я. – Вряд ли она мне настолько доверяет.

– Не останешься на ночь? – внезапно предлагает она.

– Э…

– И я не о том, о чем ты подумал.

– А я ни о чем и не думал.

Эмеральд выгибает свою идеальную бровь.

Час спустя она выходит из душа в длинной белой рубашке, словно викторианская дева. По идее, возбуждаться тут не от чего, но я завожусь. Влажная ткань липнет к ее животу и бедрам. Распущенные волосы ниспадают на плечи. И это тоже заводит.

Эмеральд забирается на кровать и кладет голову мне на грудь.

– Я рада, что ты здесь.

– Я тоже. – Я целую родинку у нее под глазом.

– Ночью тут слишком тихо. – Я целую другую родинку, на щеке. – Мне не нравится, когда слишком тихо. – Я целую ее в плечо. – Адам?

– Что?

– Я тебя люблю.

И снова мне не хватает воздуха, и сердце заходится.

– Я тоже тебя люблю.

35

Рассел стоит у меня в комнате. Он улыбается, но что-то не так, я это больше чувствую, чем вижу.

– Где ты был? – спрашивает дядя.

– В библиотеке.

– В библиотеке. – Он берет потрепанную книгу про Элиана Маринера, которую я забыл убрать в чемодан. – Читал что-то вроде этого?

Я киваю, и он смеется.

– Знаешь, кто сейчас заходил?

– Нет.

– Адам.

Мне становится дурно, словно я не стою, а несусь в машине.

– Он сказал, что уже здесь был. Что заходил в дом. – Его улыбка становится широкой и фальшивой, будто у клоуна. Будто она нарисована поверх оскала.

– Я… я велел ему уйти.

– Хочешь сказать, он вломился силой? – Рассел достает из кармана сотовый. – Мне позвонить в полицию?

Я медленно качаю головой.

– Итак, ты его впустил.

Я тереблю рукав.

– Отвечай.

Когда я киваю, у него на шее начинает пульсировать толстая жилка.

– Что ты ему сказал?

– Сказал?

– Именно.

– О чем?

– Почему ты дома.

– Ничего.

– Правда? Совсем ничего?

– Я сказал, что болею.

– Я что, устанавливаю слишком много правил?

– Нет.

– А похоже, что так. – Он берется за подбородок, словно действительно размышляет. – Запоминать тебе нелегко, это я знаю. – Смешок. – Но ты же ничего не забыл, да? Ты велел ему уйти, значит, понимал: ему тут не место. Я прав?

– Я не знаю.

– Ты не знаешь.

– Не знаю.

Что-то мелькает, я теряю равновесие, а потом голова взрывается такой болью, что тяжело дышать. Я на полу, щека пульсирует, желудок крутит. Я перекатываюсь и приподнимаюсь на руках.

Рассел стоит надо мной с морской раковиной в кулаке. Он никогда прежде не бил меня по лицу. Никогда. Снова размытое пятно – и на этот раз удар приходится по рту. Губы разбиваются, я падаю на бок. Ошеломленный, щупаю лицо и вижу кровь на пальцах.

Я поднимаю взгляд. Кажется, Рассел еще сильнее разозлился, весь трясется, как желе.

Он вскидывает кулак с раковиной.

Я прикрываю голову.

И слышу треск.

Выглядываю из-под рук, вижу выбоину в стене и осколки раковины на полу. Я не шевелюсь, пока Рассел не вылетает из моей комнаты, а его машина не отъезжает от дома.

Не знаю, сколько я так стою. Только знаю, что волосы мокрые, ноги онемели, а нос и легкие обжигает холодом. Я оставляю велосипед напротив дома – моего настоящего дома, – но не вижу ничего. Только нечто зеленое и расплывчатое.

Я вижу лишь свое дыхание, оно вырывается изо рта облачками морозного пара. Будь под рукой бумага, я составил бы список. Один пункт, два, три. Список доказательств, что я жив.

Я все еще считаю, когда рядом останавливается машина. Я едва ее замечаю. Столько их проехало мимо, пока я стоял тут в темноте. Кто-то меня окликает, и я выкашливаю влажное облачко.

– Джулиан? – повторяет встревоженный голос. Хлопает дверца, и передо мной возникает Адам. Не успеваю я спросить, почему он тут, Адам объясняет: – Мне Бриттани позвонила. Что ты делаешь?

Слишком темно, я не вижу его лица, но слышу беспокойство в голосе:

– Господи, Джулиан, холодно же. Сколько ты уже здесь стоишь?

Я мог бы ответить, если бы время измерялось вздохами, ведь я сосчитал все свои. Адам еще минуту сверлит меня взглядом, затем выпрямляется, будто принял какое-то решение.

– Идем. Пошли. – Он открывает пассажирскую дверь, и нас заливает свет. – Боже! Что с тобой приключилось? – Адам оглядывает мое лицо и футболку. Я опускаю голову и вижу, что ткань заляпана кровью. – Что произошло? – повторяет он, но я тупо смотрю на красно-коричневые капли на груди.

Адам поднимает руки, словно преступник, который показывает, мол, я не вооружен. Затем медленно и осторожно берет меня за плечо и заводит в машину. Я выпрямляю замерзшие пальцы и только теперь понимаю, что все это время сжимал руль велосипеда.

Адам двигается как всегда быстро. Запихивает велосипед в багажник, запрыгивает в машину. Пристегивает меня ремнем и включает обогрев. У робота зажигается красный огонек во рту, словно его что-то потрясло и испугало. У Адама ровно такое же лицо.

Мы едем не ко мне и не к нему, он сворачивает к Эмеральд. Адам снова открывает пассажирскую дверь, словно я не могу сам это сделать, и ведет меня в дом.

Эмеральд в ночной рубашке сидит на кресле в гостиной. Она вскакивает, в секунду оказывается передо мной и начинает повторять вопросы Адама.

– Что случилось?

Я чувствую себя так, словно стою голый в комнате, где все одеты. Адам берет меня за плечи и усаживает на диван. Сам становится на колени, пытается заглянуть мне в глаза, но я смущенно отворачиваюсь.

– Это твой дядя сделал?

Вопрос застает меня врасплох. Почему Адам сразу подумал на Рассела? Могло же случиться что угодно. Я мог упасть. Меня могли побить ребята из школы. Но Адам будто совершенно уверен, что это Рассел.

Сам того не понимая, я киваю.

Адам вскакивает, выхватывает из кармана телефон и начинает набирать номер.

Меня охватывает паника.

– К-куда ты звонишь?

– В полицию.

– Нет, не надо! – умоляю я.

– Я должен сообщить. – Его лицо напряжено. – Этот ублюдок пойдет за решетку.

– Нет!

– Что значит нет? – кричит в ответ Адам. – Мы обязаны!

Я с удивлением понимаю, что он зол. Вообще не знал, что Адам способен злиться.

Эмеральд встает, переводя встревоженный взгляд с меня на Адама и обратно. Затем она подходит к дивану, садится рядом со мной и сжимает мои руки:

– Успокойся.

Не знаю, это она мне или ему, но никто успокоиться не может. Меня начинает трясти, а он злится еще больше.

Не обращая внимания на Эмеральд, Адам спрашивает:

– Почему? Почему ты не хочешь, чтобы я звонил?

– Потому что не хочу. – Совсем не поэтому, но я не знаю, как объяснить. Да, Рассел разозлился, но я его не ненавижу. Мне плохо от одной мысли, что его посадят. – Ты не знаешь, как много он для меня сделал, – наконец говорю я, надеясь, что Адам поймет, пусть это и невозможно. Он не знает, что такое, когда тебя растит тот, кто не обязан это делать. – Он не очень любит детей, но все равно позволяет мне жить у него. А ведь ему трудно выносить в доме ребенка, особенно такого, как я.

– Такого, как ты, – холодно повторяет Адам.

– Ну да. Я не… Ты знаешь, какой я.

– И какой?

– Сам знаешь. Со мной трудно. Ну ты же знаешь!

– Это он тебе сказал? – Его лицо подрагивает, словно не привыкло хмуриться.

– Адам… – успокаивающе говорит Эмеральд. – Если он не хочет, чтобы ты звонил, так тому и быть. Ему выбирать.

Мгновение он просто смотрит на нее, затем разворачивается и распахивает дверь, что ведет на задний двор. Адам выходит, оставляя дверь открытой, и в комнату льется холод. Минуту спустя Адам возвращается и начинает расхаживать по комнате.

– Адам, прекрати, – резко приказывает Эмеральд. – Ты его пугаешь.

Он замирает и виновато кривится. Адам проводит руками по волосам, затем опускается рядом со мной на колени и хлопает меня по ноге:

– Эй, я на тебя не сержусь.

Я киваю. Я знаю.

– Но я должен сообщить в полицию.

Адам так много не понимает. Однажды он сказал, что никогда не видел своего отца, может, потому и не представляет, что отцы ведут себя иначе. А главное – не представляет, что такое, когда некуда больше пойти. Я не пытаюсь объяснить, просто говорю:

– Пожалуйста, не надо.

Он глубоко вздыхает:

– Ладно. Хорошо.

Он встает и снова уходит. Его нет так долго, что я начинаю гадать, вернется ли он. Адам появляется и на этот раз садится передо мной на корточки с влажной тряпкой в руках. Он обхватывает одной рукой мой затылок, а второй осторожно протирает мою губу. Теплая вода льется по подбородку, а на глаза наворачиваются слезы.

– Больно?

Я трясу головой, моргаю, и слезинки катятся по щекам. Эмеральд начинает растирать мне плечи, а Адам продолжает оттирать кровь с моего лица.

Все это не причиняет боли, но мне будто разрывают грудь изнутри. Холод отступает. Их руки мягкие. Все тихо, только слезы подступают к горлу откуда-то из-под ребер. Я плакал от боли и плакал от страха, но эти слезы другие, они глубже. Я разваливаюсь на части.

Всхлипы должны были отпугнуть друзей, но руки Эмеральд здесь, руки Адама тоже. Он продолжает вытирать мое лицо уже после того, как отмыл.

Наконец я выплакал все слезы и чувствую опустошение. Но это хорошее опустошение. Я будто стал легче, и, если Эмеральд не уберет руки с моей спины, а Адам с головы, я просто уплыву прочь по воздуху.

Слышу свое медленное хриплое дыхание и внезапно понимаю: я так устал, что не могу держать глаза открытыми. Едва замечаю, как Адам помогает мне встать и ведет по коридору в комнату. Похоже, здесь живет Эмеральд. Пахнет женщиной, как пахло в душе после мамы, а на всех поверхностях расставлены фарфоровые бабочки.

Я шатаюсь, и Эмеральд говорит мне сесть прямо на цветное покрывало на ее неразобранной кровати. Я сажусь и смутно слышу, как Адам просит поднять руки. Я повинуюсь, он снимает с меня футболку и переодевает в другую, чистую и теплую. Я так устал, до самой глубины души. Никогда так себя не чувствовал.

Мои глаза закрываются, и кто-то – Адам или Эмеральд – меня укладывает. Кто-то разувает. Кто-то прижимает пакет со льдом к моей щеке. Я устал, так устал. Кто-то натягивает одеяло мне до подбородка, и запах мамы становится сильнее. Кто-то целует меня в лоб, и я засыпаю еще до того, как они успевают выключить свет.

– Я просто не могу не позвонить, – говорю я Эмеральд, когда мы возвращаемся в ее гостиную. Она берет меня за руку и садится вместе со мной на диван.

– Он этого не хочет.

– Да плевать мне, чего он хочет.

– Адам.

– Я серьезно. Не ему судить, что нам делать. Этого парня нельзя к нему подпускать.

– Люди совершают ошибки.

– Ошибки?

– Я просто хочу сказать, некоторые родители ведут себя неправильно. Не у всех идеальные семьи.

О чем мы вообще говорим? Словно она об одном, а я о другом.

– Дядя Джулиана его ударил. До крови.

– И что, по-твоему, будет, если ты позвонишь? Что? Ну посадят его дядю под стражу на пару ночей. А потом? Ему все равно вернут Джулиана, и может стать только хуже.

Мама миллион раз говорила то же о других пострадавших детях, так что, вероятно, Эмеральд права, но мне все равно. Может, ничего хорошего не выйдет, но я хотя бы попытаюсь.

– Я не могу просто сидеть и ничего не делать. – Я отстраняюсь от нее.

– Адам… – Боль отражается в ее глазах. – Не злись на меня.

– Я на тебя не злюсь. – Правда. Злость – пустая трата времени. – Просто не знаю, что делать.

Мы сидим, молчим, не касаемся друг друга, наконец Эмеральд говорит:

– Уже поздно… Ты устал?

– Ага.

Она берет меня за руку, и мы идем к ней в комнату. Минуту просто стоим на пороге и смотрим на спящего Джулиана. Пакет со льдом все еще прижат к его лицу.

Вдруг Джулиан вскрикивает, словно ему больно или он чего-то испугался.

Я пересекаю комнату и касаюсь его плеча. Он затихает. Когда его дыхание выравнивается, мы с Эмеральд устраиваемся в кровати по обе стороны от Джулиана.

36

Весенние каникулы начнутся через – смотрю на часы, – эх, еще сорок минут. Весь день учителя совершенно рассеянные. Когда мы приходим на седьмой урок, мисс Фрай разрешает Чарли включить диск, который он принес из дома, какой-то фильм про одержимого местью парня, что норовит зарубить какого-нибудь мачете. Не уверен, что просмотр такого кино подходит для школы, но мисс Фрай не отрывает взгляд от своего компьютера, а значит, всем плевать.

– Скукота! – наконец не выдерживаю я.

– Заткнись. – Чарли хочет меня стукнуть. – Клево же.

Убийца – я так и не понял, он хороший персонаж или плохой, – вытаскивает клинок из живота какого-то бедняги и картинно вытирает об рукав.

– И почему они все так делают?

– Как?

– Заколют кого-то, потом вынимают нож и вытирают об рубашку. Зачем? Чтобы следующая жертва не дай бог не заразилась?

– Адам, – стонет Чарли, – замолчи уже.

Какой отстой. Я нетерпеливо постукиваю ногой, и наконец раздается звонок. Я вылетаю в коридор, получаю замечание за беготню и вырываюсь на улицу. У машины меня ждет Джулиан с «Гамлетом» в руках. И пусть мы уже виделись утром, а с инцидента с дядей прошло почти два месяца, несколько секунд я просто смотрю на друга.

Когда, пару дней спустя после того случая, Джулиан пришел в школу, то все еще щеголял опухшей губой и синяком на скуле.

– Доктор Уитлок станет расспрашивать про твое лицо, – предупредил я.

Джулиану больше не нужно к ней ходить, по большей части мы просто гуляем, но он все равно заглядывает к ней напоследок, буквально минут на пять.

– Значит, мы к ней не пойдем, – ответил он.

– Может, мне ей объяснить?

Отчаяние искажает его лицо, и оно кажется полубезумным.

– Если ты ей расскажешь… – Джулиан явно старается придумать угрозу пострашнее. – Если расскажешь, я больше не стану с тобой дружить.

Клянусь, не слышал подобного с младших классов, когда еще можно предлагать и забирать назад дружбу, точно разменную монету.

Может, угроза Джулиана и звучит по-детски, но меня не особо удивляет. Между нами разница всего четыре года, но я чувствую себя намного старше – или это он ведет себя младше своего возраста. Я всегда думал, что испытания старят человека, но в таком случае Джулиан уже должен тянуть на столетнего. А может, все как раз наоборот? Может, боль не ускоряет взросление, а не дает тебе расти?

Так или иначе, я пообещал Джулиану помалкивать, и с тех пор мы эту тему не поднимали. Но я много о ней думал, очень много. Задавался вопросом, не поставить ли в известность доктора Уитлок, несмотря на свое обещание. Хотел рассказать маме. Даже прикидывал, как противостою Расселу: врываюсь в его огромный дом и приказываю держаться подальше от Джулиана.

В итоге я ничего не сделал.

Я киваю на сценарий в руке Джулиана.

– Ого. А до спектакля уже недолго осталось? – Он кивает и забирается на заднее сиденье. – Роли уже распределили?

– Да. Я Господин. Тот, кто рассказывает матери Гамлета, что Офелия сошла с ума.

– Тебе дали роль со словами?

Он кивает.

– Это же круто!

– Там всего пара реплик.

– Да, но из примерно четырехсот ребят роль со словами дали тебе. Это потрясающе!

Джулиан одновременно смущен и счастлив.

Вскоре на задние сиденья залезают Чарли, Джесс и Элисон, а Эмеральд садится рядом со мной. Она прекрасна: забранные наверх волосы открывают бледную шею, короткое платье не скрывает длинных ног. Я улыбаюсь до ушей и целую ее, пока Чарли имитирует рвотные позывы. Джесс вставляет свой айпод в машину, и звучит та песня, которую мы действительно знаем и любим. Нам ничего не остается, кроме как подпевать во всю глотку.

Когда я всех высаживаю, то смотрю на Эмеральд, она смотрит на меня и дарит мне загадочную улыбку, которую хочется поцеловать. У меня кружится голова, будто в крови передоз кофеина и сахара. Эмеральд смеется, словно тоже это чувствует, словно оба мы думаем о спрятанных в багажнике вещевых мешках.

Я наврал маме, мол, собираюсь с Чарли в поход. Вряд ли она стала бы возражать, признайся я, что иду с Эмеральд, но задала бы кучу лишних вопросов и дала множество смущающих советов, а кому оно надо. Все равно то, для чего нужны эти советы, не произойдет. Если я хотя бы подумаю о сексе, Эмеральд мгновенно меня разоблачит.

– Итак, какую легенду ты сочинила для своей мамы? – спрашиваю я.

– Она ничего не заметит. – Эмеральд говорит ровным, почти профессиональным тоном, каким обсуждает множество тем. Она крутит кольцо на указательном пальце, то самое, что подарила ей на день рождения бабушка. Насколько знаю, это единственный подарок, который Эмеральд получала от родственников.

Может, она никогда не захочет раскрыться и доверить мне свои самые темные и заветные тайны – похоже, считает, приличнее составить замысловатую схему, чтобы в итоге ты сам обо всем догадался. Но теперь, когда каждую свободную минуту мы проводим вместе, я начинаю подмечать некоторые вещи. Например, вот этот безразличный голос значит, что она лжет. Может, Эмеральд правда верит, что ее родители просто допускают ошибки, но все равно больно наблюдать, как ее мама забывает о существовании дочери.

– Эмеральд?

– Хм?

– Я замечаю все, что ты делаешь.

Она смотрит на меня. На голубые глаза наворачиваются слезы, и Эмеральд сжимает мою руку.

Мы едем. Прочь из города, вверх по склону, туда, где дороги шире, а небо больше. До коттеджа добираемся уже на закате. А вживую домик даже лучше, чем на сайте: небольшой, но в окружении самых огромных деревьев, которые мне доводилось видеть.

День первый. Мы просто гуляем по округе, ни разу ни с кем не встретившись. Словно остались одни на своей собственной планете, где все очень большое. Тогда получается, что мы маленькие, но раз уж все это наше, то и мы просто невероятные.

День второй. Мы бегаем по лесу, пока не натыкаемся на озеро в окружении огромных скал. Раздеваемся до белья и прыгаем в зеленую воду. Мы целуемся под водой, но это и вполовину не так здорово, как мне всегда казалось. Я наглотался воды и не особо чувствовал губы Эмеральд. За водопадом обнаруживается пещера, там пахнет мхом и чем-то первобытным. Вот здесь целоваться намного лучше.

День третий. Мы заходим далеко в лес, и тут я спотыкаюсь об ветку. К счастью, обхожусь без переломов: было бы отстойно, если б Эмеральд пришлось меня на себе тащить. Пока я отдыхаю на упавшем стволе, она официально объявляет, что готова заняться сексом в любое удобное мне время.

Я киваю и предлагаю срочно вернуться в дом.

Эмеральд лежит на спине, ее волосы разметались по подушке, как у русалки. Сколько себя помню, всегда сходил с ума по ее волосам. Она вечно носила сложные косички или узлы, будто ее каждый день заплетала целая команда. Но вот так, распущенными, они мне нравятся больше всего. Никто и никогда ее такой не видел.

Довольно странно, что она лежит передо мной обнаженная, а мне не только можно смотреть, но и нужно. Эмеральд не пытается прикрыться, но лежит очень прямо, а на щеках, шее и груди у нее выступают красные пятна.

– Ты смущаешься, – догадываюсь я.

– Ну конечно. – Эмеральд натягивает тонкую простыню до подбородка. Я пытаюсь убрать ткань, но Эмеральд сильнее, чем кажется.

– Я тоже голый, но мне не стыдно.

– Ну ты вообще не чувствуешь, как нормальные люди. – Эмеральд укрывается с головой, и следующие слова звучат приглушенно. – Ты не волнуешься, не смущаешься и не ревнуешь. Ничто не способно тебя затронуть.

– Я много чего чувствую. – Может, и не так, как прочие, но все же.

Эмеральд опускает простыню так, что видны ее глаза.

– Нет, я неправильно выразилась.

Я забираюсь в кровать, опираюсь головой на согнутую руку и жду.

– Просто… ты вроде как неуязвимый.

– Небьющийся? – смеюсь я.

– Я хочу сказать, ничто и никогда тебя не задевает. Думаю, поэтому ты так всем нравишься. Ты так уверен в себе, что и остальные начинают в себя верить. И ты сильный. То, что причиняет боль другим, тебя ранить не может. Но иногда кажется, что люди тебе вовсе не нужны. Например, если у нас все сложится, то хорошо, а если нет, тоже нормально. Ты не сломаешься. Не так, как я.

Мы словно вернулись в центр лабиринта, волшебное место, где ей не нужно притворяться сильной и хочется сказать правду обо всем на свете.

– Эмеральд. – Я касаюсь ее щеки, пересчитываю пальцем родинки, словно в игре «соедини точки». – Какое бы впечатление я ни производил, все не так. Ты нужна мне, как я нужен тебе.

Она не верит, но хочет верить. Ее рука обнимает меня за шею. Моя рука сползает вниз к простыне. И на сей раз Эмеральд позволяет убрать ткань.

37

После школы мы с Эмеральд рука об руку идем через парковку. Мы прожили в коттедже целых пять дней – недостаточно долго. Она смотрит на меня расслабленно и довольно. Я целую ее, отпираю машину, и мы ждем, пока все соберутся.

Первым запрыгивает Джесс и сразу хватает провод, чтобы подсоединить свой айпод.

– Эй, мужик, – окликаю я Чарли, когда тот залезает к Джессу назад. – А ты чего сегодня не за рулем? – Он наконец скопил денег и купил собственную машину, черный джип.

– А что не так? – ворчит Чарли, пока к нам садится Камила и заставляет его сдвинуться в центр.

Мы с Эмеральд смущенно переглядываемся. Обычно его успокаивает Элисон, но в данный момент они с Чарли расстались.

– Я думал, ты мечтаешь водить. Ты же два года жаловался на мою машину, – шучу я.

Он смотрит на свой телефон.

– Маму свою спроси. Когда ты ей не отвечаешь, она пишет мне. Все каникулы меня изводила. Достало тебя прикрывать. – Чарли замечает идущего в нашу сторону Джулиана и хмурится. – Ты опять его подвозишь? Серьезно?

Я вижу взволнованное лицо Джулиана и срываюсь.

– Знаешь что, Чарли? Если у тебя проблемы с Джулианом, то не стоит с нами ехать.

Машина затихает. Чарли потрясенно смотрит на меня, словно я переспал с Элисон или еще как-то его предал.

– Ну и ладно. – Он хватает рюкзак, но из-за роста не может легко выйти, поэтому долго толкается и пыхтит. Наконец, Чарли пролетает мимо испуганно-растерянного Джулиана.

– Какого черта? – спрашиваю я.

Эмеральд успокаивающе похлопывает меня по спине.

– Что-нибудь интересное сегодня было? – спрашивает Адам во вторник, пока мы идем по коридору.

– Не особо. – Но я рад, что занятия снова начались. Весенние каникулы были самой долгой и одинокой неделей в моей жизни.

– Как продвигается пьеса?

– Мисс Кросс расстроена, что никто не может выучить текст.

– Она правда ждала, что дети на каникулах станут зубрить роли? – смеется Адам.

– Да.

Он снова смеется.

– Ну а как ты справляешься?

– Почти все выучил. – Первая реплика не очень сложная, но после того, как мать Гамлета мне отвечает, у меня идет десять предложений подряд, причем совершенно бессмысленных. Пока я зубрил их на каникулах, думал, что хотя бы прочитать смогу. Но потом пришел на урок английского, открыл рот, и слова на странице слились в единое целое. Не выдержав моих заиканий, мисс Кросс велела мне потренироваться дома.

– Адам?

– Что?

– Ты когда-нибудь слышал про Альму, штат Колорадо?

– Нет, не думаю.

– А про деревню Таос-Ски-Вэлли в Нью-Мексико?

– Нет. А что?

Одна из страниц в блокноте мамы – это список городов. Она никогда их не упоминала, по крайней мере при мне, но они должны что-то значить. Иначе зачем она их перечислила? Может, мама в них побывала, я ведь не знаю все места, куда она ездила.

– В путешествие собираешься? – спрашивает Адам.

– Нет. У меня нет машины. И водить я не умею.

– Я знаю, – хмыкает Адам.

– Но когда-нибудь я туда съезжу. Думаю, там хорошо.

Мы сворачиваем за угол и натыкаемся на мисс Уэст. Я так поспешно отпрыгиваю, что наступаю на красную кроссовку Адама, и он спотыкается. А пока выравнивается, она уже уходит.

На следующий же день, после того как мы с мисс Уэст говорили о ее сыне и миссиях, она стала прежней: непредсказуемой, недовольной, готовой обрушить свой гнев на любого. Думаю, я понял, в чем дело. Она ненавидит нас за то, что мы живы, а ее сын – нет.

Недавно класс взбунтовался. Они уже не прячут свое враждебное отношение к мисс Уэст и тихонько строят планы мести. Грустно, как по мне: человек выплескивает свою злость, а она прилетает ему обратно.

– Адам… как думаешь, у нас есть миссии?

Он озадаченно на меня смотрит:

– Какие?

– Ну то, что мы должны сделать.

– Не знаю. А у тебя есть миссия, как по-твоему?

Я разочарованно пожимаю плечами. Если уж Адам не знает, то никто не знает.

Нам навстречу попадается девочка, грустная и заплаканная. Адам улыбается ей. Все ее лицо буквально озаряется, и она улыбается ему в ответ.

Ненависть возвращается, но и доброта тоже.

38

Ребята кружат под черной лесенкой, что ведет в мое убежище. Я боюсь, что в любую секунду кому-то из них придет в голову залезть наверх, а потом этот кто-то отодвинет шкаф и найдет покосившиеся доски. Отодвинет их, сотня ребят залезут в мою комнату, и она перестанет быть моей.

Сегодня понедельник, до спектакля меньше недели. Всех, у кого есть слова, обязали остаться после занятий и порепетировать в зале. К этому дню даже те, у кого роли существенные, выучили свои реплики. Но не я. Я все еще не могу их прочитать.

– Громче, – твердят мне мисс Кросс и еще одна учительница, но я все равно заикаюсь, просто теперь явственнее. Мне хочется исчезнуть или телепортироваться, но я стою на сцене, еще более заметный, чем когда-либо.

Наконец в шесть часов учителя нас отпускают. Вместо того чтобы выйти вместе со всеми, я оглядываюсь и взлетаю по лестнице в свое убежище.

Сижу там, пока не удостоверюсь, что все ушли, затем спускаюсь обратно. Я один стою за сценой. Вокруг декорации и пианино. Мне хочется сесть и поиграть на нем. Только я не умею, хотя мама пыталась меня научить. Музыка оказалась слишком сложной, и я сдался.

Я делаю шаг к занавесу, когда вдруг слышу:

– Он сорвет весь спектакль!

Выглядываю из-за большого деревянного замка и вижу мелькнувшие рыжие волосы. Напротив стоит Кристин, она вместе с Алексом, который играет Гамлета.

– Ну серьезно, за три недели не запомнить тринадцать предложений? – Кристин что-то шепчет, наклоняется ближе и касается его руки. Он чуть отстраняется, а она отводит свои рыбьи глаза и замечает меня. – Да, Джулиан, мы про тебя говорим.

Холодный дождь льет как из ведра, волосы прилипли к голове, и тут рядом со мной тормозит черный джип.

– Подвезти? – спрашивает в окно Чарли.

Я колеблюсь, но открываю пассажирскую дверь.

– Ты мне сейчас все водой зальешь, – говорит он, стоит мне сесть. Чарли вообще не отличается дружелюбием, но сегодня у него особенно страшный вид.

– Прости. Я могу выйти.

– Нормально, – рявкает он и выезжает на улицу. – Ну что? Не поехал сегодня с Адамом?

– Нет, у меня была репетиция. А ты?

– Адам придурок.

– Неправда.

Чарли так стискивает руль, будто хочет его оторвать, а потом вдруг резко поворачивает. На секунду мы повисаем в воздухе, а потом с размаху плюхаемся в глубокую лужу. Сердце стучит в ушах, и я боюсь, как бы меня не стошнило.

– Эм… Чарли, все в порядке. Можешь высадить меня здесь.

– Я сказал, что подвезу тебя, так что заткнись и дай подвезти.

Он дергает рычаг, пуская «дворники» быстрее, и выруливает обратно на дорогу. Я напрягаю живот и молюсь, чтобы тошнота отступила.

– Извини, – говорю я после того, как мы несколько кварталов едем молча. – Знаю, я досаждаю людям. – Не знаю, зачем открыл рот. Чарли явно не хочет меня слушать. – Поэтому я не езжу на автобусе.

Он остро на меня смотрит.

– Тебя кто-то обижает?

– Один мальчик. С тех пор, как я пришел в школу.

– Он донимает тебя весь год?

– Нет, с самого начала. Еще с садика.

– Что он делает? – Почему-то Чарли сердится еще больше, чем раньше, и зло кусает губы.

– Иногда он меня бьет. Но это нормально. Я знаю…

– Как может быть нормально, если тебя кто-то бьет?

– Он просто несчастлив.

– Несчастлив? – Чарли так хмурится, что я начинаю заикаться.

– Н-никто не хочет никого обижать. Они п-причиняют боль, потому что несчастливы.

– Или они просто придурки.

Я наблюдаю за размеренной работой «дворников». Они не справляются с потоками воды.

– Чарли… а ты?

– Что я?

– Счастлив?

На миг он так ошарашен, будто я задал самый личный вопрос в его жизни. Дождь так льет, что я едва слышу ответ:

– Нет.

– Почему?

– Не знаю.

Мы медленно едем по мокрым серым улицам.

– Мне жаль.

– Ну да. Вроде тебе не все равно.

– Нет. Я хочу, чтобы ты был счастлив.

На его лице гнев сменяется чем-то, похожим на стыд.

Когда Чарли подъезжает к моему дому, льет еще сильнее. Я уже кладу руку на дверцу, когда он говорит:

– Если еще надо будет подвезти… – Чарли смотрит на руль, медленно сжимая и разжимая пальцы.

– Спасибо, Чарли. – Я открываю дверь и бегу сквозь дождь.

39

После школы я бегу к Адаму, когда все залезают в его машину. Чарли сидит сзади, кажется, он больше не сердится на Адама.

– Привет, Джулиан, – здоровается Джесс.

И одновременно Адам спрашивает:

– У тебя сегодня нет репетиции?

– Э… нет.

– Правда? Два дня осталось до спектакля. – Он сверлит меня взглядом, словно подозревает, что я лгу, и прикидывает, не выкинуть ли меня из машины.

– Я все время сбиваюсь, – наконец признаюсь я и от стыда не могу поднять голову. – Мисс Кросс придется передать роль кому-то другому.

– Сказал бы мне. – Адам заводит машину. – Я бы с тобой позанимался.

Я поднимаю глаза и вижу, как Эмеральд сочувственно на меня смотрит. Приходится снова уткнуться в землю.

– Да ничего страшного, – говорит Чарли. – Ты вообще хотел играть в той пьесе?

– Нет. – На самом деле хотел, в основном потому, что Адам так обрадовался моему участию. – Думаю, нет.

После того как Адам всех развозит, он едет к себе, а не ко мне. Дома он идет прямиком к огромному компьютеру, что стоит на столе в гостиной.

– Я ищу текст, – заявляет он, садясь за монитор. – Пройдемся по твоим репликам.

Даже если бы не было так поздно, я все равно не стану перед ним позориться. Я больше не второклашка.

– Нет.

Он ошеломлен моим отказом, но потом ставит стул рядом с собой.

– Джулиан… – Для Адама это невероятно строгий тон. – Иди сюда.

Ноги сами несут меня к столу. В отчаянии я роняю голову на руки.

– Реплики довольно сложные, – минуту спустя говорит Адам. – Сядь нормально. Мне просто надо, чтобы ты их прочитал, хорошо?

– Я не могу.

Он за шкирку отрывает меня от столешницы так, чтобы я видел экран.

– Попробуй.

Я пробую, и все хорошо, пока я не добираюсь до третьего предложения.

– Б-бьет в г… видишь? Я же сказал, что не могу! – Я роняю голову обратно.

– Можешь. У тебя хорошо получалось. Сядь.

Я повинуюсь.

– Прочти еще раз это слово. – Он закрывает экран так, что остается лишь оно.

– Б-бьет.

– Бьет, – поправляет Адам.

– Бьет.

– А дальше?

– Не знаю.

Он «выделяет» следующее.

– В г-грудь?

– Верно. Теперь начни с начала.

– Бьет в грудь себя, и п-плачет, и б-бормочет бессмыслицу. – Я смотрю на Адама. Он кивает, и я продолжаю читать.

– Видишь? – улыбается он. – Все ты можешь. Просто запнулся об одно слово. Теперь еще раз.

Вместо обеда я иду на английский. Мисс Кросс одной рукой держит сэндвич, другой что-то набирает на компьютере. Я стучу по дверному косяку.

– Адам! – Улыбка совершенно преображает ее лицо. – Как поживает мой любимый ученик?

– Вы же так всех называете, да?

– Нет, не всех, – серьезно отвечает она.

Я сажусь на стул перед ее столом.

– Раз уж я ваш любимый ученик, то можно мне… – Она очень подозрительно щурится. – Поговорить с вами о Джулиане Харлоу?

– Поверить не могу. – Она откладывает сэндвич на салфетку.

– Что такое?

– Это насчет того, что его заменили на роль Господина?

– Откуда вы знаете?

– Ты уже третий, кто пришел ко мне сегодня.

– Правда? А кто еще был?

– Эмеральд и еще один парень, пожелавший остаться неизвестным.

– Да ладно. Скажите.

– Чарли Тейлор.

– Чарли? – Я смеюсь.

– Я скажу тебе то же, что сказала им. Джулиан очень милый мальчик. Я дала ему роль, чтобы… Насколько понимаю, это для него слишком сложно.

– Нет.

– Мы почти месяц учим, а он все еще…

– Он просто разволновался, но прошлой ночью все выучил. – Кажется, она задумалась, и я настаиваю. – Ну пожалуйста. Он очень расстроился. Хотя бы дайте ему шанс показать, что он может.

– Ну хорошо, хорошо! Но честно, Адам, если он не справится, то не справится. Я не хочу, чтобы он вышел на сцену и выставил себя на посмешище.

– Он справится.

Я сажусь на перевернутый ящик в коридоре, что тянется вдоль зала. Коридор перегорожен декорациями, а еще служит нам гримеркой, потому что всем нам за сценой не поместиться. По меньшей мере пятьдесят ребят вокруг меня одеваются и накладывают грим.

Вчера мисс Кросс заявила мне, что передумала и готова дать мне еще один шанс. И я правда смог произнести свои реплики! Мне стало так… легко, но теперь спектакль вот-вот начнется, и я нервничаю. Я слышу, как семьи толпятся в вестибюле, и каждую минуту какой-нибудь мальчик или девочка несут гвоздики очередному актеру. Родители накупили цветов за пару долларов и послали их за сцену еще до начала представления.

Внезапно чей-то панический голос перекрывает шум:

– Что здесь делают выпускники?

– Что? – взвизгивает другой голос.

– Выпускники! Целая группа.

Толпа девятиклассников бежит к перегородке и выглядывает наружу.

– Ох черт, – стонет один мальчик. – Они точно что-то нам сделают. Я знаю!

– Боже, это же они. – Кристин вроде как в ужасе. – Что они тут забыли?

Мне становится любопытно. Я встаю и тяну шею, но из-за толпы ничего не видно. А потом меня кто-то окликает. Ребята расступаются, и я вижу Адама. Он улыбается и машет мне, чтобы я подошел. Весь коридор пялится на меня. Я делаю вид, будто не замечаю, и пробираюсь через толпу девятиклассников в еще большую толпу родственников.

Адам и Эмеральд улыбаются и держатся за руки. За ними стоят Чарли, Элисон, Камила, Мэтт, Джесс и еще куча друзей Адама.

– Что вы здесь делаете? – спрашиваю я.

Адам смотрит на меня одновременно весело и сердито. На лице Чарли то же выражение, только суровее.

– А сам как думаешь? – говорит Адам.

– Не знаю. Ты же сам говорил, что пьесы ужасные. И ученики никогда на них не ходят.

– Мы пришли посмотреть на тебя, дурачок, – говорит Чарли и улыбается.

– О.

– Тебе разве не пора одеваться? – спрашивает Адам.

– Да.

Чарли указывает в сторону гримерной.

– Живо!

– Ладно. Пока! – Я машу им, а потом пробираюсь обратно. Тошнотворное волнение, что мучило меня всего минуту назад, исчезло. По всему телу разливается тепло. Дорогие мне люди будут на меня смотреть. Их глаза – как страховка. Я не упаду.

Пьеса как всегда ужасна, и уже через пять минут я начинаю ерзать.

Чарли наступает мне на ногу.

– Придурок, – морщусь я, но он, похоже, только рад. Пять секунд спустя я снова ерзаю. Я не специально его злю, но побочный эффект приятный.

С каждой пережитой ужасной сценой я все больше волнуюсь. Не могу выкинуть из головы слова мисс Кросс, мол, она не хотела, чтобы Джулиан публично опозорился. Может, зря я его подтолкнул? Если у него не получится, кто знает, что тогда будет?

Наконец, четвертый акт, и Джулиан выходит на сцену. На нем бархатный жилет, штаны до колен и жутчайшие лиловые лосины. Чарли смеется, и теперь моя очередь наступать ему на ногу.

Я беру Эмеральд за руку. Джулиан произносит первую реплику. Самое легкое позади.

Мать Гамлета отвечает, и я крепко сжимаю руку Эмеральд, прокручивая слова у себя в голове, словно могу переслать их телепатически. Джулиан произносит реплику – может, не идеально, но все слова правильные и четкие.

Когда он уходит, я начинаю громко хлопать, что совершенно неуместно в столь трагической сцене. Эмеральд издает удивленный смешок, но тоже принимается аплодировать. Вскоре Чарли, Камила и все остальные выпускники, которых мы притащили, встают и громко приветствуют Джулиана.

40

Мы с Джулианом идем своим обходным путем к доктору Уитлок, и вдруг он спрашивает:

– Хочешь знать, где я обедаю?

Я удивленно на него смотрю.

– Конечно.

– Я могу тебе показать, но…

– Что?

– Это секрет.

– Ладно, теперь мне действительно интересно.

– Но ты никому не говори.

– Не скажу. – Он все еще сомневается, и я повторяю: – Не скажу.

– Хорошо. – Внезапно Джулиан улыбается. – Иди за мной.

Мы направляемся в зал; следом за ним я взбираюсь по лестнице на чердак над театром. Джулиан ныряет за старый шкаф и, словно фокусник, отодвигает две доски.

Я наклоняюсь и вглядываюсь в темноту.

– Там еще одна комната!

Надо же! Только непонятно, как туда добраться без риска свернуть себе шею. Слишком много дыр над черной пропастью.

Джулиан протискивается в лаз и встает на планку. Когда он доходит до конца и присаживается, будто собрался прыгать с трамплина, я кричу:

– Джулиан, нет!

Но он уже взмывает в воздух. Затем приземляется в той комнате и немного обеспокоенно оглядывается.

– Наверное, тебе не стоит. Придется прыгать и…

– И что?

– Ты часто падаешь. Даже… даже если просто идешь.

Если бы это произнес кто-то другой, я бы решил, что надо мной посмеиваются. Джулиан же совершенно искренне беспокоится за меня. Я прикидываю расстояние: а там и правда всего пара метров.

– Думаю, справлюсь.

Он не особо верит, но отходит прочь, освобождая мне место. Когда я приземляюсь и вхожу в комнатку, Джулиан смотрит на меня с надеждой, поэтому я говорю:

– А тут здорово. – На самом деле нет. Это практически чулан, который сгорел, а потом был перестроен, но тут все равно ужасно пахнет. – Ты обедаешь здесь каждый день?

Он кивает.

Это даже еще хуже, чем сама комната. Мы здесь меньше двух минут, а мне уже скучно и тошно. Я хожу, выглядываю в небольшое окошко, снова хожу и вдруг натыкаюсь ногой на стопку тетрадей в углу.

– Что это? – спрашиваю я, присаживаюсь и беру одну.

– А… ничего… ну, это просто…

Я открываю тетрадь. Она исписана этим иероглифическим почерком Джулиана, но строчки аккуратнее, чем обычно, и их не так сложно разобрать.

Я возвращаюсь к окну и начинаю читать. А потом, забыв про тусклый свет и тесное пространство, сажусь на пол и переворачиваю страницу за страницей.

Когда я поднимаю голову, Джулиан наблюдает за мной, грызя ноготь.

– Как ты это делаешь? – спрашиваю я.

– Что делаю? – встревоженно уточняет он.

– Пишешь такие вещи. Как они приходят тебе в голову? – Читая его историю, я чувствую то же, что ощущал, когда сидел за книгами про Элиана Маринера. Как они мне нравились и как я внезапно переносился в другой мир. Джулиан волнуется еще больше, и я понимаю, что должен выразиться яснее. – Это здорово, Джулиан. Очень, очень здорово.

На миг его лицо застывает, а потом расплывается в широкой улыбке.

Я встаю и отдаю ему тетрадь.

Звенит звонок, звук намного глуше, чем обычно.

– Есть хочешь? – спрашиваю я, снова представляя, как Джулиан обедает здесь, в темноте.

– Да.

– Тебе лучше есть в столовой. Ну то есть зачем сидеть в одиночестве, когда есть друзья?

Я впервые появляюсь в столовой, и мои одноклассники с любопытством на меня смотрят.

Огромная комната полна людей, и Адам идет очень быстро. Я боюсь потерять его в толпе и ускоряю шаг.

Когда мы подходим к столу, становится по-настоящему неловко, ведь приходится втискиваться, а места почти нет. Адам сразу начинает говорить с Эмеральд, а я молчу.

Потом Джесс спрашивает, не хочу ли я послушать песню у него на айподе, и, не дожидаясь ответа, сует наушник мне в ухо.

– Хорошая, – говорю я.

Пока мы обсуждаем, кому какая музыка нравится, Адам предлагает мне половину своего зеленого сока. Камила велит ему оставить меня в покое, но я все равно пью. Адам говорит что-то забавное, и я смеюсь вместе со всеми и будто снова танцую на вечеринке у Эмеральд – то же ощущение легкости, энергии и единения.

Оно не отпускает меня весь день, и я представляю его как золотое сияние вокруг ангелов на картинах. Оно все еще со мной, когда после школы я вхожу в дом. Страховка, золотой след, счастье.

Я не сразу замечаю его. Рассел стоит в углу кухни, сливаясь с тенью, совершенно неподвижный, если не считать пульсирующей на горле жилки.

41

– Похоже, автобус сегодня пришел раньше, – говорит Рассел.

– Да.

Он так вглядывается в меня, будто старается прочитать мои мысли.

– Что на тебе такое?

– Что?

– Какую часть вопроса ты не понял?

– Не, я просто… это просто рубашка.

– Я знаю, что это рубашка. – Он улыбается. – Откуда она взялась?

– Друг из школы подарил.

– Друг? – Рассел, сомневаясь, усмехается. – То есть Адам?

– …Да.

– Итак, сначала он является в мой дом, теперь одевает тебя в свои вещи?

– Он не приходил в дом.

– Он никогда не был в этом доме?

– Я хочу сказать, был, но только один раз. Он больше не возвращался.

– Почему этот парень дает тебе одежду?

– Не знаю.

– А что ты ему даешь?

– Ничего.

Жилка пугающе пульсирует, как в ту ночь, когда Рассел разбил раковину.

– Ложь.

Я делаю шаг назад.

– Что ты для него делаешь?

– Я не знаю.

– Ты не знаешь, что делаешь?

– Я ничего не делал.

– Наверняка делал. Люди не дарят вещи просто так, без причины.

– Извини.

– Это не ответ.

– Я не знаю ответа.

– Ты жаловался на меня, лгал обо мне?

– Нет.

– Тогда в чем дело?

– Думаю, он просто решил, что мои вещи слишком малы мне.

– Значит, ты жаловался.

Я трясу головой.

– Наверняка жаловался. Думаешь, я хоть на миг поверю, будто этот парень просто так обратил внимание на тебя и твою одежду?

– Я не знаю.

– Джулиан, – презрительно выплевывает он. – С чего ему обращать внимание на твою одежду?

– Я не знаю.

– Что ты мне недоговариваешь?

– Он просто сделал доброе дело. Он мой друг.

– Я тебя всю жизнь знаю. – Рассел почти улыбается. – У тебя нет друзей.

Слезы жгут мне глаза, но я не расстроен. Я чувствую…

– Почему он дает тебе одежду?

…злость.

– Он решил, что она мне нужна.

– Почему?

В груди закипает ярость.

– Потому что моя мне не по размеру.

– И как он это понял?

Я сжимаю кулаки.

– Потому что у него есть глаза!

Не думаю, что хоть раз видел Рассела в шоке. Но сейчас он стоит, разинув рот и выпучив глаза. Минуту ни один из нас не произносит ни слова. Затем его лицо обретает подвижность и становится бордовым.

– Неси.

– Ч-что?

– Не заставляй меня повторять. Неси.

– Но я ничего не сделал!

– Этот Адам внушает тебе дурные мысли! Ты никогда так со мной не разговаривал. – Рассел несется к шкафу, резко выдергивает нижний ящик и хватает прут. – Снимай рубашку.

В памяти встает искаженное яростью лицо Адама, как он злился в ту ночь, когда Рассел ударил меня раковиной. Мое сердце сжимается и разжимается, точно кулак, оно растет в груди с каждым ударом.

– Я ничего не сделал!

Прут превращается в размытое пятно. Алые вспышки боли. Боль неправильная, не моя. Я падаю на колени и проваливаюсь в ярость Адама.

Наутро все мышцы одеревенели и болят. Я смотрю на комод, но там ни денег, ни раковины. Вся моя вчерашняя смелость растаяла без следа. Осталось лишь сожаление. До школы далеко, надо собираться.

Каждое движение замедленное. Каждое движение приносит боль.

Только успеваю натянуть кроссовки, как в дверях комнаты появляется Рассел.

– Сегодня я тебя отвезу. – Он никогда, ни разу в жизни не подвозил меня в школу.

– Спасибо.

Пока мы в молчании едем по улицам, у меня крутит живот. Я боюсь, как бы меня не укачало, ибо представить не могу, насколько разозлится Рассел, если меня вывернет на его кожаные сиденья. Я обхватываю себя руками и стараюсь думать о хорошем.

На парковке множество ребят, но, вместо того чтобы просто меня высадить, Рассел заезжает туда.

– Мы сейчас пойдем к директору, и ты напишешь заявление об исключении.

– Исключении? Я… я больше не пойду в школу?

– Нора согласилась, чтобы ты у нее пожил.

Я не хочу жить с сестрой Рассела. Не хочу уезжать теперь, когда только завел друзей. Но вот это произошло. Я его довел.

– Я почти пять лет на тебя убил, но ты все равно такой же испорченный.

Пока Рассел подписывает документы и ждет, что из главного офиса принесут мое дело, я закрываю глаза. Если сосредоточусь, смогу исказить время и согнуть ложки.

Но мы снова оказываемся в его машине, а я ничего не смог изменить.

Когда Рассел заводит мотор, я спрашиваю:

– Можно мне попрощаться с Адамом?

Лицо дяди искажает такая злость, что я боюсь, как бы он меня прямо здесь не ударил. Но внезапно он смеется.

– Ты правда считаешь его другом, да?

Я не отвечаю.

– Адам – это же тот самый парень? С которым ты жил?

Я киваю.

– Тот самый парень, который за несколько лет ни разу о тебе не вспомнил и не удосужился позвонить? Тот самый, что умолял мать отослать тебя прочь, чтобы комната вновь принадлежала ему одному? Он тебе не друг. Ты должен помнить, кто действительно был с тобой все эти годы.

Я смотрю в окно. Прозвенел звонок, и парковка опустела.

– Ты знаешь его номер? – спрашивает Рассел.

Я опасливо киваю. Он достает из кармана телефон и протягивает мне.

– Только быстро.

Я имел в виду не это; мне хотелось пойти и попрощаться с ним лично. Но «хотеть» и «получить» – разные вещи.

Я нахожу в рюкзаке блокнот с номером Адама и набираю его. Я не жду, что он ответит в такое время – так оно и происходит. Я попадаю прямиком на голосовую почту. Механический голос просит оставить сообщение.

– Привет, Адам, – говорю я под пристальным взглядом Рассела. – Я просто хотел сказать, что переезжаю к сестре Рассела и… и просто хотел попрощаться.

– Жди здесь, – приказывает Рассел, когда мы подруливаем к дому.

Я остаюсь на месте, смотрю перед собой, но ничего не вижу. Потом начинаю считать минуты. Десять, двадцать, тридцать.

Рассел стучит по окну и указывает своим длинным тощим пальцем назад, мол, вылезай из машины.

Он разрешает мне остаться?

Я иду за ним в дом, в свою спальню. Чемодан стоит открытый, все его содержимое распихано по двум картонным коробкам. Рассел указывает на чемодан и говорит:

– Собирайся.

В оцепенении я достаю из шкафа одежду.

Я застегиваю чемодан, когда Рассел возвращается и встает в дверях.

– Ты здесь долго прожил. У тебя никого не осталось, и я разрешил тебе здесь жить.

Я киваю.

– Когда твои родители умерли, я хотел поступить правильно. Я был немногим старше, когда умер мой отец.

– Я знаю. Прости.

– Когда ты был маленьким, родители иногда приводили тебя в этот дом.

– Я… я помню.

– Им было все равно, как ты себя ведешь, сколько беспорядка оставляешь, как громко кричишь. Когда ты их перебивал, они только улыбались. – Глаза Рассела светятся яростью. – И они ждали, что и я стану потакать капризам ребенка. Все брошу только потому, что тебе захотелось попеть. – Он все больше злится и будто раздувается на глазах. – Никто из вас не мог угомониться, пока все внимание не обращалось на тебя. – Жилка у него на шее начинает пульсировать. – Ты был испорченным. – Он переводит дух. – Но со мной… – уже мягче продолжает Рассел, – ты стал превращаться в нечто лучшее. Не знаю, что случилось в этом году. – Он достает что-то из кармана. – Но думаю, еще не все потеряно. – Это замок, тяжелый, сверкающий замок. – Думаю, я еще могу тебя научить.

– Научить чему?

Он смотрит на меня, как смотрят на картину или статую, когда невозможно отвести взгляд.

– Залезай в чемодан.

– Что?

– Залезай в чемодан.

– Но… Я… Я еду к Норе.

– Нет, Джулиан. Ты не едешь.

42

Я перевожу взгляд с Рассела на чемодан, затем на дверь. Похоже, он понимает, о чем я думаю, и его лицо становится страшным.

– Прекрати. Со мной. Бороться.

Я пытаюсь придумать такие слова, чтобы его страшная гримаса исчезла, но вместо этого вдруг вспоминаю обрывок урока с мисс Уэст. Когда мозг поврежден, что-то блокирует пространство между нейронами и сигнал не проходит.

– Я пытаюсь дать тебе шанс. – Голос Рассела такой мягкий и проникновенный, что от удивления я поднимаю глаза. – Или мне лучше тебя отослать?

– Ты… ты не хочешь, чтобы я уезжал?

– Нет. Не хочу. – От облегчения у меня слезы наворачиваются на глаза. – Хочешь еще один шанс?

Я быстро киваю.

– Еще один шанс. Больше не будет.

– Спасибо.

Я наклоняюсь, пока не прижимаюсь лицом к холодному дну чемодана, а потом подтягиваю колени. Мелькает дикая мысль повернуться, найти удобное положение, но крышка быстро захлопывается. Откуда-то издалека доносится скрежет металла, и замок защелкивается.

Я ворочаюсь, пытаюсь отвести руки от груди, но не хватает места. Слишком темно. Я не могу пошевелиться. Я обливаюсь по́том от жары, от страха. Дыхание слишком громкое и учащенное. Мне не хватает воздуха.

Я снова пытаюсь освободить руки, но ударяюсь локтями о стенки. Лежащие под неудобным углом ноги уже болят, но выпрямиться не получится.

Слишком темно.

Сердце так оглушительно грохочет, что мне кажется, будто я умираю. Потом в плече щелкает, я каким-то образом разворачиваюсь и вижу его. Свет.

Когда мне было девять, всего за пару часов до отъезда в лагерь я взял упаковку светящихся в темноте звездочек и извел ее целиком на крышку чемодана. Почему я так поступил? Ведь все равно никогда бы их не увидел.

Хриплый смешок эхом отдается в чемодане. Дыхание выравнивается. Я смотрю, и мне кажется, будто крышка поднимается все выше, выше, пока не исчезает совсем. Я лежу под бесконечным звездным небом.

Через две минуты мне надоедает расхаживать под кабинетом Джулиана, и я стучу. Выглядывает учительница, говорит: «Его сегодня нет», – и закрывает дверь. Ну отлично. Значит, мне предстоит целый час изнывать от скуки в кабинете доктора Уитлок.

Жужжит телефон, это пришло сообщение от Чарли. Он снова поцапался с учительницей химии. Я набираю ответ, запинаюсь о мусорное ведро и приземляюсь на задницу. А пока встаю, замечаю, что у меня послание на голосовой почте.

– Это бессмыслица, – в третий раз повторяю я доктору Уитлок. – Джулиан предупредил бы меня, что переезжает.

– Я не знаю, что тебе сказать, Адам. – Она сидит за своим желтым столом и листает толстую папку. – Его дядя утром подписал все бумаги.

– Значит, он решил забрать Джулиана, когда остается – сколько? – месяц до конца учебного года? Это вам кажется логичным?

– Нет, – соглашается она. – Не кажется.

Я просыпаюсь от пульсирующей боли. Локти, плечи, колени – все ноет, еще хуже, чем следы от ударов на коже. Мне хочется пить. Мне жарко. Не знаю, сколько прошло времени. Дыхание по-прежнему хриплое и тяжелое, как при простуде. Звезды тускнеют, а может, у меня плывет в глазах.

Нет, правда тускнеют.

А потом я вспоминаю. Им нужно подзарядиться, чтобы светить. Я смотрю на них, до боли изогнув шею, а они медленно, пугающе тают.

Слишком темно. Я не могу дышать.

Хочу закричать, но вдруг Рассел услышит. Я царапаю металл. Мне нужно наружу!

А потом я натыкаюсь пальцем на него. Маленькое круглое отверстие.

Вместо облегчения накатывает тошнота. Рассел прокрутил дырки в чемодане, который подарили мне родители.

Я подтягиваю колени выше. Мне нужно в туалет. Вскоре это желание пересиливает боль в мышцах и от всех порезов.

Я как раз думаю, что больше не выдержу, и вдруг слышу звук отпираемого замка. Крышка поднимается, и я вскакиваю, жадно глотая воздух. Мне суют стакан холодной воды. Я хватаю его трясущимися руками и говорю:

– Мне нужно в ванную.

Рассел наблюдает за мной с каким-то отстраненным любопытством. Наконец, он кивает, и я хромаю в ванную. Эта хромота напоминает мне об Адаме.

Облегчившись, я сползаю на пол и прижимаюсь лицом к холодной плитке. Стены и пол ослепительно-белые. Я могу вытянуть руки и ноги. Хорошо, как же хорошо.

На меня падает длинная тень Рассела.

– Поднимайся.

Я вообще не хочу покидать эту комнату, но подтягиваюсь на руках и бреду в сторону кровати.

– Ты куда собрался? – спрашивает он.

Я кашляю. Горло пересохло. Жаль, воды было так мало.

– Спать?

Он качает головой и указывает на чемодан.

– Прости. – Я начинаю плакать.

– Ты со мной сражаешься. – Он разворачивается и выходит. Я падаю на кровать, но секунду спустя плечи и спину обжигает боль.

– Стой! Пожалуйста! – Я пытаюсь поднять руки, но мышцы не слушаются, и удары сыплются мне на лицо. – Я поеду к Норе!

Порка вдруг прекращается. Лицо Рассела становится просто ужасным.

– Ты хочешь уехать?

– Нет. – Я трясу головой. – Нет.

Он все еще потрясенно сжимает прут.

– После всего? Ты хочешь уехать?

– Нет. – Я снова трясу головой, но он меня не слышит. Внезапно прут обрушивается на меня с головокружительной скоростью. – Прости. – Я поднимаюсь и ползу к чемодану.

Рассел все еще бьет меня, когда я заползаю обратно в чемодан.

43

Раньше свет лился сквозь две крохотные дырки диаметром с карандаш, но теперь стало совершенно темно. Мне жарко. Я хочу пить. Я голоден. Меня вдруг накрывает волна паники, и хочется заорать.

Думай о хорошем.

Если я стану думать о хорошем, то смогу дышать. Я представляю Элиана Маринера. Как я стою на его корабле и могу уплыть куда угодно.

Дыхание постепенно выравнивается, и вскоре я проваливаюсь в полудрему. Мысли кружат в голове. Мама… папа… Эмеральд… Адам.

Сколько прошло времени?

Я не знаю.

Наконец, я могу думать лишь об одном: мне надо в туалет. Я считаю до шестидесяти, потом делаю это еще десять раз. Десять минут. Двадцать. Тридцать. Сорок. Пятьдесят. Выбора нет. Я больше не могу терпеть.

Иногда воспоминания приходят совсем неожиданно. Например, мамино лицо, когда я на нее рассердился и заявил, что больше люблю папу. Или его лицо, когда я рассердился на него и сказал, что больше люблю маму. Такие воспоминания связаны меж собой единой нитью. Видишь одно, а за ним тянется другое. Вспомнишь один проступок – и увидишь их все.

Однажды мы пошли на прогулку, и я нашел лягушат. Мама не разрешила мне забрать их домой, и я спрятал лягушат в карман. А еще однажды обнаружил гнездо малиновки с тремя яйцами. Папа велел их не трогать, но я все равно тайком понес яйца в школу, чтобы похвастаться.

Когда я достал лягушат из кармана, они были мертвы.

Когда я пришел в школу, учительница сказала, что мама-птичка не вернется в гнездо, даже если я положу яйца обратно. Птенцы никогда не появятся на свет.

Я не хотел убивать лягушат. Я не собирался убивать птенцов.

Мама с папой сказали мне, мол, не надо плакать. Отец взял меня на руки и сказал:

– У тебя голова разболится.

Но она уже болела. Папа принялся растирать мне лоб своими разноцветными пальцами, а мама сказала:

– Это случайность, вот и все.

Но «случайность» – не то слово, когда кто-то умирает. Когда кто-то умер по твоей вине.

Воспоминания о несчастных случаях тоже связаны между собой. Как во втором классе маме пришлось нести мне чистые штаны. Как я нечаянно пролил красную краску на диван. И как социальная работница сообщила мне о гибели родителей. Случайность, просто случайность.

Кажется, я слышу, как отпирается замок. Иногда у меня случаются галлюцинации, но не в этот раз. Крышка открывается. Должно быть, Рассел стоит надо мной, но свет слишком яркий и слепит меня. Но свет – это хорошо. Он подзарядит звезды. Чем дольше чемодан открыт, тем лучше.

Стакан с водой оказывается у меня руке, и я жадно пью. Зрение проясняется, и я вижу, как Рассел кривится. Он с отвращением принюхивается, и я сгораю от стыда. Он лишь говорит:

– В душ.

Руки и ноги болят еще сильнее, чем в прошлый раз, но вода успокаивает. Я беру мыло и оттираю свое вонючее тело и волосы. Когда я наконец выбираюсь из душа, горячая вода уже закончилась.

Во рту затхлый привкус. Дверь ванной распахнута, и Рассела что-то не видно. В спешке я не трачу время на то, чтобы выдавить пасту на зубную щетку, просто выдавливаю немного прямо в рот. Она такая сладкая и густая, так сильно напоминает еду, что, не успев подумать, я ее глотаю.

Я кашляю, когда на пол падает тень Рассела.

Я отворачиваюсь, но чувствую на спине его взгляд. Он бросает на пол штаны. Я натягиваю их, затем бреду к чемодану и забираюсь внутрь. Смотрю на него, мол, видишь? Я послушный. Но выражение его лица непроницаемо, оно холодное, пустое. Рассел снова закрывает чемодан. Когда я поднимаю глаза, звезды ярко сияют.

44

Сколько дней прошло?

Я не знаю.

У меня появился распорядок. Проснуться от лучей света. Помучиться от голода, выпить воды, сходить в туалет. Иногда я успеваю управиться до его появления.

Иногда – нет.

Чемодан открывается, и глаза болят от яркого света.

– Хорошо, – говорит Рассел. Сегодня я успел.

Управившись в ванной, я сползаю на пол. Я все еще на коленях, когда Рассел ставит рядом тарелку. Сэндвич с сыром и ветчиной. Глаза слезятся, на этот раз от эмоций. Он никогда прежде мне не готовил.

Я хочу поблагодарить его, но слова не идут, поэтому я просто киваю, надеясь, что он поймет. Еда вкусная, но внезапно желудок сводит, и я давлюсь.

Одобрение исчезает с лица Рассела.

– Медленнее.

Я кусаю еще и снова давлюсь. Он хочет забрать сэндвич, но я бездумно прижимаю еду к груди. Жилка у него на шее начинает пульсировать, он вырывает из моих рук сэндвич и бросает в мусорное ведро.

Я снова это сделал. Сражался. Сражался. Хватит сражаться.

Я дрожу, добираюсь до чемодана, но он захлопнут. Обеими руками поднимаю тяжелую крышку и залезаю внутрь. Вскоре я слышу замок. Запертый в темноте, я начинаю плакать.

Приходит воспоминание – такое ясное. Как я лежал на матрасе, в садике, во время тихого часа, и так тосковал по родителям, как можно тосковать только по мертвым. Я принялся плакать и звать их. Мне было где-то года три или четыре. Помню, я верил, что если произнесу их имена, они услышат меня, где бы ни были. Буквально видел, как мои мысли пробиваются сквозь облака прямо в космос и ищут цель. Родители услышат меня и придут.

Знаю, это бесполезно, но я ловлю себя на том, что делаю тот же трюк. Транслирую мысли и шепчу имена. Пытаюсь отправить послание, которое никто никогда не получит.

– Да что с тобой такое? – спрашивает Эмеральд. Мы лежим у нее на кровати под покрывалом с бабочками. Эмеральд пристроилась у меня на груди, я перебираю ее распущенные волосы и глажу обнаженное плечо. – Ты сегодня принимал таблетки?

– Да. А что?

– Не знаю, ты какой-то беспокойный.

– Я всегда беспокойный. – Но я понимаю, о чем она. Я и правда дергаюсь больше обычного, но дело не в СДВ, а словно…

– Ты нервничаешь?

– Нет. – Она же знает, я никогда не нервничаю.

– А выглядит именно так.

Я целую ее, пытаясь отвлечь нас обоих.

– А, да, – говорит Эмеральд пару минут спустя. – Ты почему сегодня не отвечал на телефон? Я тебе раз сто писала.

Я со стоном прячу лицо в ладони.

– Нет, Адам. Скажи, ты ведь снова не…

– Ладно, я был в машине. Подключал телефон и забыл, что на подставке стоит стакан воды. То есть я никогда так раньше не делал. Всегда стояла бутылка!

– И ты сунул телефон прямо в воду.

– Мама сказала, что с нее хватит. Этот она заменять не будет.

– Разве можно ее винить, – смеется Эмеральд. – Это какой, десятый телефон за год?

– Четвертый.

– Попробуй рис.

– Что?

– Сунь телефон в чашку с рисом. Он вытягивает влагу. – Она целует меня в грудь и ложится обратно. – Ты же помнишь мой номер?

Эмеральд заставляет меня выучить ее номер из чисто практических соображений, мол, я вечно теряю или разбиваю телефоны, но подозреваю, она просто считает, что это романтично.

– Ага.

Она снова меня целует, и несколько минут мы молчим. Затем Эмеральд спрашивает:

– От Джулиана по-прежнему нет вестей?

– Нет. Это так странно. Больше недели прошло, и тишина.

– Он же позвонил тебе на прощание?

– Да…

– Может, он просто занят. Переезд и все такое.

– Может. – Но я так не думаю. Никак не могу прогнать дурное предчувствие, оно не отпускает меня, как зубная боль. – Завтра пойду к нему домой. Попрошу номер его тети.

Эмеральд садится и смотрит на меня.

– Думаешь, его дядя даст тебе номер?

Нет. Не даст, просто назло.

– Я его заставлю.

– Я поеду с тобой, – объявляет Эмеральд одновременно тревожно и весело.

– Нет. – Не хочу подпускать ее к тому парню. – Сам управлюсь.

Помню, однажды у меня разболелся зуб, и весь мир сузился до одной этой ноющей точки. Больше ничего не существовало. Такая боль ограничивает, и от нее можно избавиться только если выдрать ее с корнем и выбросить прочь.

И вот я чувствую такую боль, на спине, справа, ниже грудной клетки. Болит все тело, но ощущение, что все сливается туда.

Постепенно очагов боли становится столько, что я не знаю, какой хуже. На краткий миг сквозь боль пробивается мысль, но тут же исчезает. Словно в голове застряла песня, только без слов. Размеренный ритм, пульсация, больбольболь. И выключить невозможно. Никак.

Рассел открывает чемодан.

– В душ, – приказывает он. – От тебя несет.

От боли я не могу двигаться.

– Живо.

Я распутываю конечности. У меня нет сил на крик, но я все равно его слышу, слышу, как он рикошетит у меня в голове.

По лицу текут слезы. Я стаскиваю штаны и заползаю в душ, но не могу повернуть вентиль. Рассел кладет на бортик бритву и уходит. Я не могу ее взять. Больно даже просто сидеть, поэтому я падаю.

Я лежу на боку, на холодном фарфоре – и слышу, как звонят в дверь.

45

Я нетерпеливо жму звонок снова. Дорогая тачка Рассела на подъездной дорожке, так что он точно дома. Наконец дверь распахивается. Дядя Джулиана выглядит довольно паршиво. Мятая одежда, щетина, темные от пота волосы падают на лоб.

– Да? – спрашивает он с натянутой улыбкой.

Это человек, который ударил Джулиана, взрослый, таких габаритов, что Чарли рядом с ним выглядит слабаком. Я глотаю бурлящую в груди ярость, открываю рот, чтобы спросить номер телефона, но вместо этого выпаливаю:

– Можно, я кое-что заберу из комнаты Джулиана? Я одолжил ему книгу и хотел бы ее назад.

Он хохочет, будто услышал шутку.

– Ты одолжил Джулиану книгу.

– Да.

– Он забрал все свои вещи.

– Он мне сказал, что забыл ее прихватить. Мол, она в комнате осталась.

– Он тебе сказал? – Его темные глаза сужаются. – Когда это?

– Э… пару дней назад. – Судя по взгляду, он знает, что я лгу. – Наверное, я просто проверю. – Пытаюсь протиснуться в дом. Глупо. Неужели я правда решил, будто номер на стене напечатан?

Рассел выпихивает меня прочь, выходит сам и захлопывает дверь. Он наклоняется вплотную ко мне и скалит свои мелкие белые зубы.

– Я сказал: его здесь нет.

Как хорошо, что Джулиан больше с ним не живет. Совершенно жуткий тип, а уж в глазах Джулиана и вовсе, должно быть, монстр. Я делаю шаг назад и поднимаю руки.

– Ладно, я понял. Я потерял номер его тети. Дайте мне его, и я уйду.

– Ты потерял ее номер. – Да что у него за манера все повторять, причем таким тоном, что сам начинаешь в себе сомневаться?

– Да?

– У него твой номер есть?

– Да.

– Значит, если он захочет с тобой поговорить, то сам и позвонит.

И как в прошлый раз, он захлопывает дверь у меня перед носом.

Мне показалось, Рассел с кем-то разговаривал, но теперь наступила тишина.

– Что ты делаешь? – кричит он, войдя в ванную. – Ты просто тут валяешься!

Я пытаюсь ему ответить, но не могу. Слышу, как поворачивается вентиль, и на меня льется вода, такая же ледяная, как дождь, под которым подвозил меня Чарли. Рассел продолжает орать, приказывает мне выкупаться, побриться, помыть волосы. Я пытаюсь поднять руки, но мне больно, и я начинаю плакать.

– Если не собираешься мыться, то выметайся!

Каждое движение медленное и мучительное. Натягивание пижамных штанов превращается в пытку. Я забираюсь обратно в чемодан. Он закрывается, и меня окутывает темнота.

Думай о хорошем.

Элиан. Я на корабле. Могу уплыть куда угодно.

Но картинка искажается.

Чемодан съеживается, будто я тоже становлюсь меньше, а потом куда-то уплывает. В расщелину меж мирами. В ту долю секунды, куда попадает Элиан, когда отправляется из одного места в другое. Длинная полоса океана между берегами, которую так боятся эскимосы.

Место, где ты исчезаешь.

46

Моя лампа, та, что на подставке в виде полумесяца, видимо, сломалась или перегорела, потому что в комнате хоть глаз выколи. На краю постели сидит папа; наверное, услышал, как я плачу. Он убирает с моего лица влажные волосы. Мне так жарко. Почему мне так жарко?

Сейчас лето… Сегодня мы смотрели на фейерверки. Гуляли по пляжу. Я нашел самую большую раковину, какую только видел. Мама назвала ее моллюском. Сказала: «Приложи ее к уху. Слышишь? Воздух ударяется о стенки, и кажется, будто шумит океан».

Но мне слишком жарко. Плохо. Болит голова. Хочу мокрую тряпку. Хочу включить телевизор. Хочу к маме. Пытаюсь донести все это до папы, но он говорит:

– Пора спать.

– Я не могу.

Он делает вид, что не слышит, как всегда, когда я говорю, что не хочу спать. Но сейчас все иначе. Мне плохо. Мне больно.

Папа что-то у меня спрашивает.

– Сколько звезд?

– Я не знаю.

– Ты знаешь правила, – мягко упрекает папа. – Сколько?

Я смотрю вверх, на абсолютно черное небо.

– Я не вижу звезд.

47

Сколько прошло времени? Света нет. Я что, его пропустил? Или еще слишком рано? Сколько я пролежал в этой раковине? Я эхом мечусь по ней, бьюсь о стенки целую вечность. Я не настоящий.

Я мокрый. Голодный. Он не придет.

Темно.

Мне страшно.

Я никогда не выберусь наружу.

Я кричу и царапаю стены раковины. Ярко вспыхивает боль, щелкают кости, но я продолжаю биться.

А потом падаю.

Лицо бьется обо что-то холодное. Металлическое.

Нащупываю две дырочки. Пытаюсь просунуть палец в одну из них, но натыкаюсь на что-то мягкое, твердое и холодное. Моя раковина перевернулась. Мне надо выправиться, иначе я утону. Я бьюсь плечами о стены, но раковина слишком тяжелая. Я борюсь с металлом, гравитацией и волнами. Но я так устал.

Глубокие хриплые вдохи.

Я слышу океан внутри раковины.

Я просыпаюсь сам не свой. Уже не помню, что за кошмар мне приснился, но помню ощущение – будто я задыхаюсь. Вскакиваю с кровати, теперь мне не уснуть. Тихонько выскальзываю из дома, чтобы не разбудить маму, сажусь в машину, хочу ехать к Эмеральд… и понимаю, что она, наверное, тоже еще спит.

Все заведения закрыты, я бесцельно еду куда глаза глядят и вдруг оказываюсь перед домом Джулиана. Фонари отражаются в двух рядах квадратных окон, отчего они похожи на оскаленные зубы. В доме не горит свет – логично, уже за полночь. Машины Рассела на дорожке не видно, но он мог убрать ее в гараж.

Я шагаю к входной двери и звоню. Звук эхом прокатывается по дому, и я невольно ежусь. Наверное, Рассел мне задницу надерет за то, что я его разбудил. Ну и пусть. Раз я сюда приехал, то не уйду без номера телефона.

Вот только свет не загорается, а разъяренный придурок не выскакивает из-за двери. Дома явно никого нет, но что-то не дает мне вернуться назад в машину.

То, что я делаю дальше, – огромная глупость, и я сразу лихорадочно начинаю придумывать, что скажу полиции, когда та приедет. Мол, я не принимаю таблетки от СДВ, а импульсивность – главная особенность моего поведения. И не моя вина, что я высадил ногой окно моего друга.

Сигнализации не слышно. Я просовываю руку сквозь разбитое стекло, стараясь не порезаться, и поворачиваю задвижку. Поднимаю раму и осторожно залезаю в дом, только падаю с жутким грохотом. Да, взломщика из меня не получится.

Я поднимаюсь на ноги, ожидая, что сейчас в комнату ворвется Рассел и заорет на меня, мол, как я смел влезть в его дом. А может, он принял меня за чокнутого преступника и заряжает ружье? Я замираю.

В доме царит звенящая тишина.

Я вхожу в ту комнату, где по идее жил Джулиан, и втягиваю затхлый воздух. Затем включаю свет. У стены стоит чемодан.

– Джулиан? – зову я, хотя если бы в доме кто-то был, мое фантастическое появление не осталось бы незамеченным. Я прохожу мимо комода и чемодана в ванную, заглядываю в гостиную и возвращаюсь в спальню. Пробую чемодан – тяжелый, все еще собранный.

Снова брожу по комнате. Тут ничего нет, но что-то явно не так. Выдвигаю ящики, ищу сам не знаю что, потом встаю на колени и пытаюсь открыть чемодан.

Он стоит на боку, и я с кряхтением кладу его плашмя. Чемодан куда тяжелее, чем я ожидал. Секунду я смотрю на него, гадая, зачем в мощном кофре дырочки побоку. Потом в голову приходит догадка… такая страшная, что сердце подскакивает к горлу и стучит, заглушая все прочие мысли.

Я дергаю замок, но он не поддается. Серебряная вспышка привлекает мое внимание. На комоде лежит ключ. Негнущимися пальцами я отпираю тяжелый замок и поднимаю крышку.

48

В ушах звенит как после контузии. Все отходит на второй план и меркнет. Я оглушен. Ослеплен. Пульс так замедляется, что я холодею и не могу пошевелиться.

Внутри чемодана Джулиан.

Его тело изогнуто под немыслимым углом. Руки и спина усеяны ярко-красными рубцами и лиловыми синяками. Под носом и на губах запеклась кровь. Ребра отчетливо видны сквозь кожу. Лопатки торчат, точно заостренные крылья.

Внутри чемодана вонь сильнее – смесь пота, крови и мочи. Джулиан не шевелится, не реагирует на падающий на него свет. И не дышит.

А потом я улавливаю еле заметное движение под острыми плечами, такое крохотное, что сомневаюсь, не почудилось ли мне. Затем слышу звук – короткий хриплый вдох.

Джулиан открывает глаза.

Я испытываю такое огромное облегчение, что ноги подкашиваются. Он жив, но, кажется, не видит меня. Джулиан моргает, глаза у него слезятся, будто он смотрит на солнце.

Джулиан дергается, вроде как хочет подняться, но не может. Я пытаюсь его вытащить, но он снова скрючивается на дне чемодана. Меня осеняет ужасная догадка – Рассел. Он это сделал, и он может вернуться в любую секунду. Я тянусь в карман за телефоном, а потом вспоминаю – черт, сотовый все еще у меня на прикроватной тумбе, в чашке с рисом.

Я начинаю говорить, снова и снова повторяю имя Джулиана, пытаюсь, чтобы вышло помягче, хотя сам просто в панике. Тянусь к нему, и на сей раз он дает себя поднять. Я стараюсь не задеть синяки и порезы, но это невозможно. Я подхватываю его под тонкие руки, но у Джулиана подкашиваются ноги, и он сползает на пол.

– Открой его, – говорит он. – Пожалуйста.

– Джулиан, ты свободен. Ты свободен.

– Открой его… для звезд.

Бессмыслица какая-то.

– Джулиан.

Он на животе ползет по полу, снова пытается открыть чемодан, но рукам не хватает сил.

– Все хорошо. Тебе не нужно туда возвращаться.

Но он все равно отчаянно сражается с крышкой, бормоча что-то про звезды. Пытаюсь схватить его, но он съеживается и прикрывает руками голову.

– Джулиан! – Я боюсь, что Рассел вот-вот вернется. – Нам надо уходить.

Он моргает. Кажется, начинает что-то понимать.

– Адам?

– Да.

– Ты меня видишь?

– Я тебя вижу.

Он кивает и закрывает глаза.

Я легко его поднимаю. Хочется верить, что дело в адреналине, но подозреваю, Джулиан действительно так отощал.

На улице он безжизненно повисает у меня на руках и перестает дышать.

Я врываюсь в автоматические двери пункта «Скорой», несу Джулиана, а сам переживаю, что все делаю не так. Его голова болтается как у куклы, мне нужно двигаться медленнее, зафиксировать ему шею, но Джулиан такой неподвижный. Его кожа липкая и холодная, как у рептилии.

Я замираю и обвожу взглядом пустое белое помещение. Где же толпы плачущих, истекающих кровью пациентов? Где женщины, с криками держащиеся за животы, пока их везут в родильное отделение? Где долбаные доктора?

На противоположной стороне, за небольшим окошечком сидит женщина и спокойно что-то печатает на компьютере. Я бегу к ней и кричу:

– На помощь!

Она точно меня видит – мы встретились глазами, – но ее лицо ничего не выражает. Женщина медленно встает и выходит в дверь в задней части своего стеклянного кабинета.

– Эй! – Я кружусь, оглядывая пустую комнату.

Минутой позже двойные двери распахиваются, и женщина с каким-то бородатым парнем медленно подвозит к нам каталку. Может, такая неспешность должна меня успокаивать, но эффект обратный.

– Ему очень больно, – говорю я им.

Они забирают у меня Джулиана и укладывают его на каталку. Я иду за ними, а они везут ее с тем же безразличием, как везли пустую. На ходу я пытаюсь ответить на их вопросы, но я словно пьяный. Все объяснения получаются бессмысленными и невнятными.

Джулиана запихивают в крохотную комнатку, где сонная дама надевает ему манжетку, чтобы измерить давление. Аппарат пищит, она что-то тихо говорит бородатому парню, и внезапно все забывают про неспешность. То, как они вмиг из скучающих превращаются в бешеных, просто пугает.

Из ниоткуда появляется дюжина санитаров и дружно принимается за дело, умудряясь ни разу не столкнуться друг с другом. Они быстро переговариваются, но я не понимаю ни слова. Лишь прижимаюсь к стене и стараюсь никому не мешать.

Одна женщина вводит иглу в руку Джулиана и прикрепляет ее пластырем, пока кто-то еще надевает ему на лицо кислородную маску. Высокий мужчина в черной униформе вкатывает огромный квадратный аппарат и быстро прикрепляет к груди Джулиана круглые белые присоски. У каждого кружка есть серебряный наконечник, и мужчина подсоединяет их к проводу, что тянется к его аппарату. Кто-то еще берет длинный шнур от манжетки, что все еще на руке Джулиана, и подключает к другой машине. Еще одна медсестра крепит белый зажим ему на указательный палец; от кончика зажима тянется длинный тонкий шнур.

Через пять минут Джулиан весь в проводах, в окружении дюжины аппаратов. Он киборг. Научный эксперимент.

Внезапно все расступаются перед молодым мужчиной в голубой униформе. Он склоняется над Джулианом, приподнимает ему веки большим пальцем и светит фонариком в глаза. Джулиан моргает, открывает рот, будто хочет что-то сказать, а потом снова вырубается.

Доктор по-прежнему смотрит на него, но обращается ко мне:

– Что с ним произошло?

Теперь мой рассказ более внятен: чемодан. Я нашел его в чемодане. Доктор начинает задавать вопросы, на которые у меня нет ответов. Я не знаю, сколько Джулиан там пролежал. Не знаю, когда он последний раз ел или пил. Не знаю, откуда у него все эти рубцы и синяки.

Мужчина в черном отсоединяет провода от груди Джулиана, убирает присоски и объявляет, что ЭКГ в норме.

– Что это значит?

– Сердце, – поясняет доктор, – в порядке. Но давление слишком низкое.

Я смотрю на провод, что тянется от руки Джулиана к черному экрану с рядами мигающих зеленых цифр.

Невысокая женщина вкатывает тележку с пробирками. Меня начинает подташнивать, когда она набирает из руки Джулиана образец за образцом. Наконец женщина уходит, добавив в свою коллекцию пять полных пробирок.

Приходит новая медсестра, приносит пластиковый пакет с какой-то жидкостью и цепляет его на вешалку у кровати. Затем раскручивает от него узкую трубку и подсоединяет к игле в руке Джулиана.

Джулиан. Боже. Он всегда был таким хрупким, но сейчас кажется бесплотным. Каждое ребро гротескно торчит, сердце почти видно сквозь кожу.

– С ним все будет хорошо? – спрашиваю я вслух.

– Узнаем больше, когда получим результаты анализов. – Такой ответ доктора меня не очень-то обнадеживает. – Еще я хочу проверить его на томографе и МРТ.

– Томографе? Почему…

Не успеваю я договорить, как сестра берет меня за плечо и спрашивает, не могу ли я выйти в коридор. Прямо за дверью стоят трое полицейских с шипящими рациями. Один из них, большой и хмурый, направляется ко мне.

49

– Вы правда полицейский? – спрашиваю я.

Он смотрит на меня и показывает значок.

– Так вы не сорвете одежду и не станете танцевать? – Понятия не имею, почему это все несу. Может, у меня нервный срыв. Офицер Кларк – судя по серебряному значку на лацкане – больше похож на стриптизера, чем на настоящего полицейского, ну или у него форма после стирки села. Но если он до этого на меня не злился, теперь-то уж точно.

Кларк прижимает меня к стене и рычит:

– Заткнись и давай сюда права. – Я достаю их из бумажника. Офицер внимательно их рассматривает, будто ищет там подсказки, затем передает другому копу. – Ты его нашел?

– Да.

– Расскажи подробно, что произошло.

Теперь моя история еще внятнее, но все равно не особо логичная.

– Ты вломился в его дом?

– Да.

– Потому что у тебя было плохое предчувствие?

– Да.

– А с чего оно у тебя возникло?

Я рассказываю, как пару месяцев назад дядя Джулиана того избил, так что да, у меня было плохое предчувствие.

– Ты сообщал в полицию?

– Нет.

Его лицо не выражает открытого осуждения, он все так же хмурится, но я кожей чувствую, как офицер недоволен. Мне следовало сообщить. Я знаю. Затем он спрашивает:

– Где его родители?

– Умерли.

– Еще родственники есть?

– Нет.

Суровая правда, которую неприятно говорить вслух. У Джулиана нет семьи. Вообще.

Кларк начинает задавать вопросы, на которые я не могу ответить.

– Где работает Рассел?

– Не знаю.

– Где он сейчас?

– Не знаю. Мне правда нужно вернуться в па…

– Нет, тебе нужно ответить на мои вопросы.

Я сжимаю руками голову, сражаясь с желанием выдрать себе волосы.

– Я не знаю.

Офицер хмурится еще сильнее – не думал, что это возможно.

– Жди здесь у стены.

Все трое полицейских собираются в круг, словно футболисты на поле. Они говорят слишком тихо, я не могу ничего разобрать.

А перед глазами стоит картинка: Джулиан, скрюченный в чемодане, словно его с небоскреба скинули. Чемодан стоял на боку, отверстия были закрыты, но как долго?

А если бы я не смог его перевернуть? Если бы вообще не пришел?

Один из копов, помоложе и постройнее, поднимает голову.

– Ты сегодня что-то принимал?

– Что?

Он подходит ко мне, прямо как офицер Кларк, пристально заглядывает в глаза и принюхивается.

– Почему ты так дергаешь ногой?

– Я нервничаю! И у меня СДВ.

– А ну убавь тон. Сейчас же.

– Извините. Ночь выдалась ужасная, а я просто хочу увидеть друга.

Взгляд его темных глаз смягчается.

– Подожди еще минуту.

Подходит Кларк и сует права в мою ладонь.

– Мы вернемся позже, хотим побеседовать с мальчиком.

Отлично.

Я возвращаюсь в палату, а из нее как раз выкатывают Джулиана. Медсестра говорит, что везет его на рентген, и это надолго.

Я стою в тихой комнате, тупо смотрю на пустое место, где секунду назад была его кровать. Ноги дрожат, и я вспоминаю, как на первом курсе в августе решил принять участие в марафоне. Как стучало в висках, как тряслось тело, как небо превратилось в тысячу черных точек.

Ноги подкашиваются, и я сползаю по стене на пол. Так близко плитка кажется мрачнее, чем полагается больничному полу. Надо кому-нибудь об этом рассказать.

Не знаю, сколько я так просидел, прежде чем смог встать и попросить у сестры воспользоваться телефоном. Есть только один номер, который я знаю наизусть.

Я и не думал, что после нашего разговора Эмеральд позвонит всем, кого мы знаем. Джулиан был бы в ярости, но я, видя, как мои ближайшие друзья вбегают в вестибюль кто в пижаме, кто в спешно накинутой мятой одежде, неожиданно ощущаю жжение в горле.

Встревоженные Эмеральд, Чарли, Элисон, Джесс, Камила и Мэтт полукругом окружают меня, и снова мне приходится объяснять, что произошло. На этот раз я держусь как профессионал и спокойно перечисляю все факты.

Похоже, паузу, которую я беру, чтобы перевести дыхание, они воспринимают как сигнал начать плакать. Эмеральд и Элисон разражаются слезами, и боже, даже у Чарли подозрительно блестят глаза, прежде чем он успевает отвернуться. Я растягиваю губы в ободряющей улыбке, заверяю их, мол, все хорошо. Им надо пойти домой и поспать. Друзья ошеломленно на меня смотрят, а потом почти синхронно усаживаются рядом. Жжение в горле усиливается, и я лишь судорожно киваю.

Говорю им, что схожу спрошу о Джулиане, и возвращаюсь несколько минут спустя, зная не больше, чем прежде. Все сидят со скорбным видом, словно на поминках. Эмеральд все еще тихо плачет на одной из серых больничных скамеек; ее лицо в красных пятнах. Неподалеку примостился Джесс – что примечательно, без наушников. Он отбивает пальцами по столу какой-то размеренный торжественный ритм.

На другой скамье Камила и Мэтт держатся за руки. На обоих красные пижамы в клетку. Интересно, они всегда так делают – в смысле, одинаково одеваются, когда дома?

На другой стороне огромной комнаты Чарли нарезает круги, точно рассерженный пес. Элисон бледной тенью следует за ним. Все потрясены. Я хожу от одного человека к другому, точно хозяин на самой депрессивной пижамной вечеринке в мире. Целую Эмеральд в макушку, обнимаю Джесса, сую купленные в автомате сухарики в кулак Чарли, но не уверен, действительно ли им это помогает.

В четыре часа утра я в тысячный раз возвращаюсь в палату Джулиана, и доктор говорит мне, что результаты готовы.

В целом все нормально. Мозг не пострадал. Органы работают. Но Джулиан истощен, обезвожен, испытывает проблемы с дыханием, и давление по-прежнему слишком низкое. Его определили в госпиталь и перевели в палату, где он и останется, пока не окрепнет.

Когда я передаю все это друзьям, мы вроде бы должны все прыгать от радости, но вместо этого устало поникаем, будто сами истощены.

Эмеральд берет меня за руку и тянет, словно ждет, что я уйду с остальными.

– Я останусь.

– Тебе надо поспать.

– Я посплю здесь.

– Адам… – Она хочет что-то сказать, но просто целует меня и уходит с ребятами.

Я смотрю им вслед, пока они не исчезают за автоматическими дверями.

В новой палате Джулиана темно, только над кроватью панель ламп дневного света. Он похож на музейный экспонат; каждая царапина или синяк четко видны. Указательный и безымянный пальцы на правой руке в бандаже. На лице кислородная маска, а вокруг так же много аппаратов, как и прежде. От него пахнет антисептиком: наверное, его помыли, прежде чем переодеть в больничную робу.

Меня вдруг одолевают мрачные мысли. Наверное, Рассел уже вернулся домой и обнаружил, что Джулиана в чемодане нет. А вдруг дядя попытается его найти? Вдруг явится сюда?

Я подскакиваю, когда пухлая медсестра касается моего плеча и говорит, что присмотрит за Джулианом до конца своей смены, до семи часов.

– А что у него с пальцами? – шепотом спрашиваю я, хотя он и не думает шевелиться.

– Сломаны. – Должно быть, чувства отражаются у меня на лице, потому что она добавляет: – Ему не больно. Доктор дал ему морфий. – Где-то над головой звучит мелодия, словно из какого-нибудь фургончика с мороженым. – Новый ребенок.

– Что?

– Эту колыбельную включают на всю больницу, когда рождается новый ребенок. – Она улыбается, будто это мило, но мне становится не по себе. Ну то есть все пациенты в госпитале ее слышат, но зачем? Чтобы, умирая, думать о круге жизни и перерождении?

Сиделка указывает на оранжево-желтое кресло у окна.

– Оно раскладывается в кровать. Я принесу тебе чем укрыться.

– Спасибо. – Здесь холодно, даже холоднее, чем в школе. Разве это полезно для больных?

Вскоре я лежу под тонким покрывалом на твердой раскладушке в той же комнате, что и Джулиан, и вспоминаю, как мы в детстве спали с ним вместе, только теперь его сопение механическое и громкое, будто он дышит в микрофон.

Я измотан, но из-за нервов не могу расслабиться. Когда Джулиан жил у нас, иногда у него случались проблемы со сном. Помню, однажды, почти заснув, услышал, как он меня зовет.

– Адам?

– Что?

– Ты меня видишь?

Сквозь шторы на окне проникало как раз достаточно света.

– Да, вижу.

– Мне страшно.

– Почему?

– Не знаю.

– Постарайся уснуть.

– Не могу. Мне страшно.

– Просто думай о хорошем. Мама так мне говорила, когда я был маленьким.

– А ты тоже боялся?

– Иногда.

– И о чем ты думал?

Я повернулся на бок и посмотрел на него. Вертикальная полоса света падала на его лицо, точно маска.

– О Человеке-пауке.

Джулиан скептически воззрился на меня:

– Представлял, что Человек-паук – это ты?

– Нет, я представлял, что я – это Человек-паук.

– И ты переставал бояться?

– Ну вроде да. Я думал о фильмах, прокручивал их в голове. А потом просто засыпал.

– Но Человек-паук страшный.

– Ничего подобного. Он потрясающий.

– Мне не нравится тот парень с металлическими щупальцами.

– Доктор Осьминог? Ну да, он довольно страшный. Ладно, забудь о нем. Думай о том, что тебе нравится.

– Я не знаю, что мне нравится.

– Знаешь. Подумай.

– Элиан Маринер?

– Ладно, подумай о своей любимой книге про Элиана, держи картинку в голове и не отвлекайся больше ни на что.

Он крепко зажмурился.

– Получается?

Он кивнул.

– Где ты?

– На корабле Элиана. Я лечу.

Теперь механическая версия дыхания Джулиана разносится по комнате. Жжение в горле становится сильнее. Что-то горячее и мокрое льется по щекам. Я плачу, сильно, но беззвучно, уткнувшись в жесткое больничное покрывало. Я хочу остановиться, но перед глазами стоит лицо девятилетнего Джулиана, когда я дал ему свой блестящий совет, лицо, полное страха и сомнения, потому что он, должно быть, уже знал правду. Супергероев не бывает, а если они и есть, то приходят слишком поздно.

50

Я просыпаюсь от того, что кто-то хнычет. Медсестра, сложенная как рестлер, тыкает иголками тощую руку Джулиана. Ну куда им еще больше крови?

Я бросаю взгляд на часы на прикроватном столике – сейчас только половина восьмого. Наверное, я уснул, хотя не знаю как. Всегда думал, что больницы – тихое спокойное место. А тут полно приборов, которые пищат, как сигнализация на машине, медсестры снуют туда-сюда каждые пять минут, а еще пациенты кричат от боли.

Я встаю; спина ноет.

– Эй, Джулиан, ты в порядке? – Он не открывает глаза, но снова всхлипывает, когда сестра вытаскивает иглу и вонзает ее снова.

– Обязательно так грубо? – спрашиваю я ее.

Дама бросает на меня хмурый взгляд.

– У него плохие вены. – Хватает другую руку, затягивает на ней резиновый жгут и хлопает по коже тыльной стороной затянутой в перчатку ладони. Пара слезинок выкатывается из-под его век и стекает к ушам.

– Джулиан?

Он все еще без сознания, накачан препаратами, но явно чувствует уколы. Наверное, так страшно ощущать боль, но не иметь возможности что-то сделать.

Я кладу ладонь ему на лоб, словно измеряю температуру.

– У нее получилось, – говорю я ему, когда кровь наконец льется в шприц. Набрав пять пробирок, сестра увозит свою тележку из комнаты. Щеки Джулиана все еще мокрые, но механическое дыхание выравнивается. Я падаю обратно на свою раскладушку, которая чуть мягче пола, и рассматриваю комнату.

Наверное, прошлой ночью я ее не разглядел, потому что теперь, при дневном свете, понимаю, что это педиатрическое отделение. На главной стене нарисованы дикие и домашние звери, живущие в полной гармонии под огромной радугой. Тема скорее подходит четырехлетке, а не мальчику четырнадцати лет, а приторная радость только еще больше расстраивает.

– Адам?

В дверях стоит мама.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.

Она не отвечает, лишь с ужасом смотрит на Джулиана. Представляю, что она видит. Тощие конечности. Рубцы. Провода.

– Я всегда заглядываю к тебе перед тем, как поехать на работу. – Она говорит со мной, но смотрит на него. – Мне пришлось тяжело, когда ты сел за руль, и больше не надо было отвозить тебя в школу. Тяжело не прощаться с тобой по утрам. – Ее губы дрожат. – Когда я утром не нашла тебя в постели, то разволновалась. Знаю, это глупо, но первая мысль была, что тебя похитили. Я вечно боялась этого, когда ты был маленьким. Мы с тобой пошли в продуктовый магазин, а ты сидел в тележке и норовил поболтать со всеми. Ты не боялся незнакомых людей. Я волновалась, и раз не могла позвонить тебе, набрала Чарли.

Слезы катятся по ее лицу, и я обнимаю маму.

– С ним все будет хорошо.

Она выпрямляется, внезапно придя в ярость.

– Да. Будет.

Джулиан все утро дрейфует на границе сознания. Каждый раз, когда он плачет, медсестра вводит ему обезболивающее через капельницу. Я подтаскиваю металлический стул поближе к его кровати.

Я как раз ковыряю присланный из кафетерия обед, когда в палату входит высокая крепкая дама с гладкой темной кожей. На ней лиловый блейзер с наплечниками, такого же цвета юбка и цветастый шарф на шее. Она будто сбежала из ситкома восьмидесятых и умудряется выглядеть одновременно царственно и забавно.

– Адам Блейк? – спрашивает она, протягивая холеную руку.

– Да? – Я осторожно ее пожимаю.

– Меня назначили опекуном Джулиана.

51

Для пущего официоза дама вручает мне визитку, которая гласит: Делорес Картер, лицензированный больничный социальный работник.

– Я его временный опекун, – прибавляет она. – Буду представлять его интересы в суде. В таких ситуациях кто-то должен принимать решения, пока не выберут постоянного опекуна. – Делорес оглядывает комнату и замечает покрывало на раскладушке. – Ты здесь сам по себе?

– Да.

– А где твоя мать?

– Мне уже восемнадцать. – Она сопит; мои слова не произвели на нее впечатления. – Джулиану не нужен опекун. Я только что говорил с мамой, она хочет связаться с судьей. Джулиан жил у нас дома, мне восемнадцать, так что мы можем принимать решения о…

– Постой, постой, переведи дух.

Я следую ее совету и готовлюсь дать отпор, если она попробует меня выставить.

– Я не встречалась с Джулианом, но не собираюсь ограждать его от друзей. Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Спасибо, – бормочу я и сажусь, ощущая внезапную слабость.

Делорес берет другой стул.

– Вечно они так. – Ее голос мягкий, но полон скрытой силы, будто она уже не раз такое видела.

– Хм? – Я пытаюсь сосредоточиться. Знаю, надо показать себя ответственным, но я издергался и устал.

– Постоянно выгоняли людей. Не пускали отцов в родильные палаты, родственников к пациентам. Теперь стало попроще.

– Почему?

– Потому что люди намного быстрее поправляются, если рядом те, кто их любит.

На глаза наворачиваются слезы, я чувствую короткую вспышку паники. Боже, я сейчас что?.. Да, я снова плачу. А женщина, которую я пять минут как знаю, прижимает мое лицо к своему лиловому плечу.

Я не сопротивляюсь.

Где-то в пять часов приходит Эмеральд и приносит желтый горшок с каким-то высоким экзотическим цветком. Она, как обычно, идеальна; волосы закручены и заплетены так, будто Эмеральд заехала сюда по дороге на бал.

При виде Джулиана она замирает, прямо как мама, просто стоит и смотрит, не говорит и не двигается. Я забираю горшок из ее дрожащих рук и ставлю на тумбочку в углу. Киваю в сторону коридора, и она выходит вместе со мной. Там на стенах другая картина – подводная вечеринка с улыбающимися русалками, акулами, дельфинами и прочими рыбами.

– Я не ожидала увидеть его таким, – шепчет Эмеральд. Я киваю. Ей нет смысла объяснять, о чем она. – Меня привез Мэтт. Они с Камилой внизу. Хотели подняться, но не знают, стоит ли.

Я скрещиваю руки на груди и прислоняюсь к стене рядом с самым счастливым осьминогом, какого только видел.

– Нет. Пока нет.

– Ты выглядишь уставшим, – говорит она. – Тебе, наверное, надо пойти поспать.

– Ага, прямо сейчас и прилягу.

Она вздрагивает. В ее голубых глазах смущение и боль, но я не прошу прощения. Ее волосы идеальны, но что-то в этом меня тревожит.

– Адам…

– Мне пора обратно.

Она пожимает мою руку. Я не отвечаю.

52

Второй день в больнице очень похож на первый. Джулиан спит. Я хожу, сижу, ем скудные передачки из столовой. Бездельничанье прерывается только визитами Делорес, мамы и друзей, которые не проходят дальше вестибюля. Палата теперь вся набита цветами, шариками и мягкими игрушками.

Я сижу на стуле у кровати Джулиана, когда он просыпается, да так внезапно, что я подпрыгиваю. Джулиан хватается за воздух, а потом пытается выдернуть трубки у себя из носа.

– Нет, оставь, – говорю я и перехватываю его руки.

Джулиан замирает и моргает, будто очнулся после кошмара.

– Адам? – Я впервые слышу его с тех пор, как принес в больницу… когда, полтора дня назад?

– Что? – Я держу его, пока не убеждаюсь, что он больше не дергается, затем цепляю ногой стул и подтягиваю ближе. – Ты в порядке?

Глупый вопрос. Кости у него на запястьях выступают гротескными буграми. Жидкий сахар вливается в вены из пакета с трубкой. Машины качают кислород в его легкие, измеряют пульс и давление.

Вместо ответа он шепчет:

– Школа закрыта? – Его голос тусклый, голос хриплый, будто горло болит.

– Не знаю. Я сегодня не ходил. – Я смотрю на часы.

– На… – Он глядит на белые присоски на груди, теребит трубки в носу. Я было хочу его остановить, но он сам роняет руку, словно та становится слишком тяжелой. – На лето.

– На лето? Нет… еще пара недель осталась.

Он так растерян и встревожен, что я жду, когда монитор пульса начнет бешено пищать, как в фильмах.

– Уже следующий год?

Я не понимаю, о чем он. Это бессмыслица, как та, что надо оставить чемодан открытым для звезд.

– Следующий год?

– Я пропустил год. Пропустил лето.

– Нет. Учебный год тот же. Летних каникул еще не было.

Он немного расслабляется и закрывает глаза.

– Хорошо. Я всегда его пропускаю. – Вдруг он снова в панике распахивает глаза, а мои устремляются на монитор. – Но как же? Я был там так долго. Я считал. Но больше не мог считать. Я был в раковине, потом раковина исчезла, и я не знал, где я. Думал, ты пропал. Что все пропали.

– В ра… Ты был в чемодане, Джулиан.

– В раковине. Я был в раковине, совсем один.

Я так пугаюсь, что думаю позвать медсестру, но не могу его бросить. Не хочу расстраивать его своей тревогой, поэтому стараюсь говорить спокойно.

– Это был чемодан.

Джулиан качает головой, но двигается будто в замедленной съемке.

– Ты… уверен?

– Да.

– Как долго?

– Не знаю. Когда я тебя нашел, прошло девятнадцать дней, как тебя забрали из школы.

Его глаза закрыты. Веки выглядят розовыми и прозрачными.

– Адам? – Я наклоняюсь ближе, показать, что я здесь, я слушаю. – А мне казалось не… девятнадцать дней. А как тысяча лет прошло… больше, чем вся моя жизнь до того. Почему?

Мне приходится собраться с силами, потому что это происходит снова. Горящее горло и желание расплакаться. За несколько лет я не проронил ни слезинки, а теперь будто не могу остановиться. Несмотря на желание оставаться спокойным, мне приходится моргать и вытирать глупые слезы, но они всё льются и льются, будто из крана, который мне не завернуть. Я глубоко вздыхаю и пытаюсь ответить на его вопрос.

– Оно не могло ощущаться как вечность.

– Но почему?

– Потому что было слишком ужасным.

– Но почему хорошие вещи не могут длиться вечно? Все было так быстро… до того, как их не стало. Я хотел бы повернуть время назад… замедлить. Почему со временем всегда так? Почему оно тянется там, где ты не хочешь быть, но летит, когда ты счастлив?

Я снова вытираю лицо.

– Не знаю.

Он смотрит в окно, хотя шторы опущены и ничего не видно. Потом его голова падает, как у отключившегося робота.

53

В следующий раз, когда Джулиан просыпается, в палате моя мама и Делорес. Учитывая все обстоятельства, опекунша держится хорошо, пытается уговорить его поесть, но особо не настаивает. Но Джулиан держится настороженно, пока они не замолкают, и тогда он утыкается в пустой экран телевизора.

– Хочешь что-нибудь посмотреть? – спрашиваю я и беру пульт/кнопку вызова сестры, прикрепленный к его кровати. Джулиан не возражает, и я начинаю щелкать по каналам. Когда доходит очередь «Дисней», он кивает. Там идет какой-то сериал про девочку с магическими способностями – я несколько лет его не видел.

Джулиан сосредоточенно внимает телевизору, когда на пороге возникают офицер Кларк с приятелями.

– Мы хотели бы поговорить с Джулианом Харлоу.

Делорес поднимается, высокая и внушительная, в ярко-розовом костюме, вкладывает карточку в ладонь Кларка и твердо заявляет, что никуда не пойдет. Кажется, он впечатлен.

– Ладно. Все, кроме опекуна, на выход.

Перепуганный Джулиан вжимается в кровать. Делорес становится на пару сантиметров выше.

– Ему будет спокойнее, если они останутся.

Она с Кларком долго спорит, затем он указывает пальцем на меня.

– Ты можешь остаться, если будешь сидеть тихо и не встревать. К стене. – Кларку нравится ставить меня к стенке. Мама рассержена, но ничего не говорит.

– Сынок, – обращается Кларк к Джулиану. – Расскажи нам подробно, что произошло.

Джулиан кажется таким крохотным в больничной робе и в окружении копов, которые даже садиться не стали. На лице Кларка появляется нетерпение, когда вместо ответа Джулиан принимается ковырять гипс на одном из сломанных пальцев.

– Нам надо все выяснить, так что буду благодарен за сотрудничество.

Джулиан нервно кивает и впервые тихо с запинками рассказывает, как оказался заперт в чемодане. Я не могу на него смотреть, поэтому пялюсь на стену и сосредотачиваюсь на улыбающейся овце.

Когда он замолкает, мне дурно.

– Ты знаешь, где сейчас твой дядя? – Голос Кларка такой невозмутимый, такой безжалостный, что я злюсь.

– Может, на работе? Он много работает.

– Твой дядя год нигде не работает, – рявкает Кларк, будто думает, что Джулиан врет.

Я отворачиваюсь от счастливой овцы и вижу, как удивленно распахиваются глаза Джулиана.

– Но он ходит на работу. Он всегда…

– Если что-то знаешь, то должен мне сказать, – перебивает Кларк.

– Но я не знаю.

– Ребята, вы не дадите ему передышку? – спрашиваю я.

– Сынок. – Кларк говорит это слово самым снисходительным образом, какой только можно вообразить. – Подожди снаружи.

Джулиан паникует еще сильнее.

– Он не хочет, чтобы я уходил, – указываю я на очевидно перепуганного друга.

– Ты отказываешься покинуть комнату? – Аккуратная фраза больше похожа на вызов.

Делорес встает, словно готова вмешаться, но не успевает она открыть рот, как меня заслоняет собой мама. Кларк опускает руку на кобуру.

– Мэм, сделайте два шага назад. – Ситуация становится смертельно опасной.

– Ну да, она ж такая страшная, – фыркаю я и сердито скрещиваю руки на груди. Жаль, никто не снимает, хотелось бы запечатлеть этот момент, когда я – совершенно не я.

– Если не прекратишь болтать, – Кларк шагает прямо ко мне, – я тебя арестую.

– Вы не можете, – выплевываю я. – Нельзя арестовать человека за то, что он болтает.

Он одной рукой выдергивает наручники и потрясает ими в воздухе.

– Я арестую тебя за препятствие допросу.

Мама плюет на его недавний приказ и берет меня за руку:

– Адам, просто выйди.

– Да вы что, смеетесь? – спрашиваю я Кларка. – Посмотрите на него!

Мама хватает меня за рубашку.

– Адам, выйди. – И это тоже меня злит. Где человек, который мог бы противостоять кому угодно? Бледный Джулиан дрожит на кровати, Кларк в открытую улыбается мне. Я открываю рот, но Делорес быстро качает головой.

– Я буду прямо за дверью, Джулиан, – говорю я. Кипя от злости, я выхожу.

54

Когда я открываю глаза, Адам спит на стуле рядом со мной, открыв рот и держа учебник по физике на колене. Высокая медсестра весело со мной здоровается и будит его. Он трет лицо и каким-то образом умудряется выронить книгу, тетрадь и карандаш.

– Слышала, ты готов помыться, – с гордой улыбкой говорит медсестра, держа пластиковый пакет с принадлежностями: свежей робой, бутылочкой шампуня и гелем.

– Да. – Мне надо в душ. Я воняю как чемодан.

Пока сестра отключает меня от капельницы, они с Адамом продолжают разговор о ее сыне, который начали, видимо, когда я уснул. Она оставляет иглу в моей руке, заматывает ее и наказывает мне ни в коем случае не мочить это место. Затем она наклоняется и развязывает первый узел на моей робе.

– Что вы делаете? – Я стараюсь уклониться. Она в шоке, будто не понимает, в чем проблема. – Я сам могу.

Я не краснею, но это всего одна из сотен смущающих вещей, что произошли, пока я здесь. Они задают личные вопросы, касаются самых сокровенных мест и не смотрят, кто еще в этот момент находится в палате.

– Я ему помогу, – вызывается Адам.

– Смотри, чтобы он не упал.

– Хорошо.

Первые пару дней у меня стоял катетер. Потом я использовал пластиковую утку, затем дорос до туалета, но даже за этим пристально следят.

Стоит сестре выйти, как я свешиваю ноги с края кровати и заявляю Адаму:

– Я могу идти.

– Знаю. – Но он держится рядом, пока я не вхожу в ванную и не закрываю дверь. Меня немного трясет, и, пока раздеваюсь, приходится цепляться за серебристую трубу вдоль стены. Роба чем-то напоминает мою старую форму для карате: те же складки и скрытые завязки. Карате я тоже бросил, потому что оно показалось мне слишком сложным. Теперь сложно все. Развязывать узлы. Дышать. Думать.

Лампа с жужжанием мигает над головой. Похоже, скоро перегорит. Дыхание становится тяжелее, хотя я не понимаю, чего боюсь. Мне хочется убежать из крохотной комнатки, но надо помыться. «Ты воняешь», – слышу я голос Рассела.

Никто не знает, где Рассел. Полиция думает, он прячется, но я не могу себе представить, как Рассел от кого-то прячется. Где бы дядя ни был, он в ярости. Я вылез из чемодана.

Отодвигаю штору. Тут ни бортика, ни ступени, вообще никакого барьера – как же комнату не затапливает? Захожу внутрь и встаю у прикрепленной к стене скамейки. Когда задвигаю штору, свет опять мигает, и внезапно пространство сжимается.

Сердце грохочет в ушах. Пот течет по носу. Я не могу дышать.

Я рывком отбрасываю штору.

Вожусь с ручкой двери. Заперто.

Я начинаю царапаться, плачу от боли, задев сломанные пальцы. Распахиваю дверь и падаю наружу.

– Что случилось? – Адам бросается ко мне. – Ты в порядке? – Мои колени подламываются, глаза ищут что-то – звезды. Он хватает меня за руку и поддерживает. – Что произошло?

– Я не знаю.

Он кивает, будто понял, держит меня и дает полотенце.

– Хочешь обратно в кровать? Тебе необязательно сейчас так напрягаться.

– Я должен вымыться.

– Может, оставим дверь открытой?

– Не знаю.

На этот раз Адам заходит вместе со мной и прислоняется к стене.

– Просто прими душ. Я подожду здесь.

Захожу в кабинку и задергиваю штору.

– Адам?

– Я здесь.

Я включаю воду. Она не ледяная, но и горячей не назвать. Я быстро моюсь, чувствуя, как подступают тошнота и головокружение. Колени трясутся, и я держусь за металлический поручень. Помню, как ездил на велосипеде. Так быстро. Мог носиться на нем до бесконечности. Вернутся ли когда-нибудь силы?

Оборачиваю полотенце на талии, прежде чем выйти. Адам дает мне чистую робу, но я хочу настоящую одежду. Опираюсь на него весь обратный путь до кровати, затем он протягивает мне белье и пижамные штаны.

Затем нажимает кнопку вызова и говорит медсестре, что я помылся и можно обратно подключать капельницу, аппарат давления и монитор пульса. Я не хотел, чтобы он ее звал. Я хочу хоть пару минут побыть самим собой, словно я нормальный человек и могу идти куда угодно. Хочу, чтобы тело снова стало моим.

55

Не знаю, сколько я уже сижу в палате. Вышел ненадолго… Когда это было, вчера? Джулиан задремал, я выскочил в коридор и взял пудинг из небольшого холодильника в столовой для посетителей. А когда возвращался, услышал, как Джулиан плачет, потому что проснулся один. С тех пор я не покидал комнату.

Полицейские так и не знают, где же Рассел, отчего мне не по себе, как тому оленю в лесу.

Джулиан ничего не ест, хотя вчера вечером медсестра отчитала его, словно злая бабушка. Он скрючился под ее суровым взглядом и пробормотал, что у него болит желудок.

– Ты должен есть, – настаивала она. – Нам нужно вернуть тебе нормальный вес.

Он уступил и выпил еще один протеиновый коктейль, но к твердой пище не притронулся.

Уже за полночь, он спит, но телевизор работает. Я попытался выключить звук… когда? вчера? – но Джулиан в панике проснулся и сказал, что в палате слишком тихо. Так что телик работает круглосуточно, то на «Никелодеон», то на «Дисней», то еще на каком-то детском канале.

Я лежу на раскладушке у окна и читаю все сообщения на новеньком телефоне, который всего пару часов назад привезла мама. Она вдруг решила, что мы с Джулианом можем умереть ночью, и это будет ее вина, раз она немедленно не заменила мне сотовый.

Там миллион сообщений, в основном от Эмеральд и Чарли, но еще от тех людей, которые никогда мне не писали. Не знаю, они правда волнуются или им просто любопытно. Решив никому не отвечать, я выключаю телефон. Укрываюсь тонким одеялом, закрываю глаза и пытаюсь уснуть под ярко-кислотные цвета, пронзительные детские голоса и закадровый смех.

Просыпаюсь я в коробке из-под холодильника. Она совсем такая, как я помню, только меньше – или это я подрос. Повсюду глянцевые фото насекомых. Их доисторические тела нелепые, но одновременно грустные. Суровое подтверждение тому, сколько они просидели тут в одиночестве.

Мое внимание привлекает изображение огромного медного жука. У него длинные усики, черные кожистые крылья, блестящие ножки с множеством сочленений. Смотрю прямо на него, и вдруг один усик шевелится.

Я отпрыгиваю, ударяюсь затылком о стену сзади, но картон не поддается. Он холодный и неподвижный, словно полированная сталь. Тяжело дыша, я щурюсь на фото. Это просто изображение, оно не настоящее. Но под моим взглядом усики выпрямляются, будто чувствуют меня. Внезапно тысячи крохотных глазок мигают, и коробка наполняется гулом.

Они жужжат, царапаются, шуршат.

Их миллионы. Насекомые летают по воздуху, ползают по стенам. Они заполняют коробку. Покрывают мою кожу.

– Адам.

Я лягаюсь, бьюсь об стены, но они металлические. Я кричу, но никто меня не слышит.

– Адам.

Я должен выбраться.

– Адам!

Я полусижу-полулежу на раскладушке в палате. Никаких жуков, никакого шума, кроме попискивания аппаратов Джулиана. Я сажусь, все еще сбитый с толку и перепуганный. Джулиан смотрит на меня, на его лицо падают блики от телевизора.

– Тебе приснился кошмар, – говорит он. – Ты в порядке?

Нет. Мне все еще страшно, а комната слишком мала.

– Да. Прости. Не хотел тебя будить.

– Что тебе снилось?

Я скидываю одеяло. Мне жарко, хотя тут вечно холодно. Я встаю.

– Выпускной бал. Я назначил свидания трем разным девчонкам, а они друг о друге не знали.

Джулиан тихо смеется, узнав сюжет из пяти разных эпизодов «Ника эт Найт», которые мы посмотрели на этой неделе.

– Разумеется, правда всплыла, и они собрались по-страшному мне отомстить.

Он снова смеется. Под своей горой одеял Джулиан похож на ребенка.

Я смотрю на часы.

– Уже поздно. Тебе лучше поспать.

Он согласно кивает, но ждет, пока я не ложусь обратно на раскладушку и не укрываюсь, и только потом сам закрывает глаза.

56

Джулиан смотрит какое-то богомерзкое шоу о братьях-близнецах, что заправляют отелем, а я без особого энтузиазма пытаюсь закончить домашнюю работу по математике. Тут в палату просовывается голова Чарли.

– К вам можно?

– Привет, – здороваюсь я, смотрю на Джулиана, и он кивает. – Да, заходи.

Чарли оглядывает все эти цветы и шарики. В палате с веселыми зверями он кажется большим и каким-то чужим.

– Я ничего не принес.

– Все в порядке, – заверяю я.

Он смущенно мнется, пока я не пинаю в его сторону стул. Несколько минут мы втроем молча смотрим телевизор, потом заглядывает медсестра и объявляет, что пришло время для анализов. Она пересаживает Джулиана на кресло и увозит прочь.

Не сводя глаз с экрана, Чарли бормочет:

– А он потрепанный.

– Видел бы ты его на прошлой неделе.

– Ага. – Он выглядит виноватым. – Я хотел. Просто не знал… Сомневался…

– Все в порядке, Чарли.

Очередная долгая пауза, заполненная лишь разборками этих противных визгливых близнецов, и наконец Чарли говорит таким тоном, будто признается в смертном грехе:

– Я ему завидовал.

– Знаю.

– Нет, правда завидовал. – Он виновато рассматривает свои руки. – Не знаю почему, но мне прям врезать ему хотелось.

– Но ты же не врезал. Ты вообще ни разу никого по-настоящему не ударил. – Он все еще пялится вниз, когда звучит эта колыбельная из фургончика с мороженым. – Новый ребенок.

– Что?

– Эта песня. Значит, ребенок родился.

– Наверное… – Он слабо улыбается. – Это мой брат.

Пару часов спустя мама остается с Джулианом, а я впервые за несколько дней выхожу из палаты. Так здорово размять ноги, что я практически бегу из цветастого педиатрического крыла в холодную белизну остальной больницы.

Чарли стоит в полуосвещенном коридоре и держит на руках нечто крохотное в желтом одеяльце. Его руки больше, чем сам ребенок. Чарли мне улыбается – по-настоящему улыбается. Вокруг никого: так понимаю, его отец вернулся домой к девяти миллионам остальных детей.

– Так это Перо? – спрашиваю я.

– Я отговорил маму, – качает головой Чарли.

– И как вы его назвали?

– Элиан.

– Элиан?

– Да, как в тех книжках. Когда мы были маленькими, я их любил.

– Я тоже.

Чарли смотрит на крохотное личико.

– А он милый, да?

Да. Ну то есть он похож на безволосого щенка шарпея, но это совершенно новый человек с совершенно новыми глазами и… Боже, опять. Жжение в горле, давление в груди.

– Адам?

Разумеется, Чарли пугается. Наверное, думает, я умираю. Вытираю слезы, что текут по лицу, но раз уж запас неисчерпаемый, они льются снова. Наверное, так выглядит нервный срыв.

Чарли кладет ребенка в маленькую тележку, затем поднимает руки как Франкенштейн или, будь на его месте кто-то другой, человек, который хочет кого-то обнять. Но если Чарли Тейлор действительно меня обнимет, настанет конец света. Его огромные руки все ближе.

Это конец света.

57

Мама смотрит на Джулиана, пока тот смотрит телевизор. Приходит Эмеральд с пачкой бумаг.

– Твои задания, – говорит она с натянутой улыбкой.

Мы выходим в коридор и останавливаемся у морской вечеринки.

– Я тебе писала, – говорит она.

– Да, прости.

– Знаю, тут нелегко.

– Ага. – Между нами странное напряжение и недомолвки, словно мы не те люди, которыми были неделю назад. – Что ж, спасибо, что принесла бумаги.

– Адам? – Ее лицо бледнеет. Глаза огромные, а распущенные волосы падают на плечи. – Неважно, – говорит она и резко разворачивается. – Ничего.

Позже, когда Джулиан спит, мама спрашивает:

– У вас с Эмеральд все хорошо?

– Да, а что?

– Ты странно себя ведешь. Будто злишься на нее.

Я глубоко вздыхаю. Серьезно, есть проблемы и поважнее.

– И с чего мне на нее злиться?

Мама не отвечает, просто смотрит на меня, а я мечтаю, чтобы люди уже наконец научились говорить, что думают. Или говорить правду. Если бы я сказал правду… а я не сказал. Послушался Эмеральд.

В общем-то я понимаю, что это не ее вина, но меня грызет мысль, что если бы я привез тогда Джулиана к себе домой, то позвонил бы в полицию. А если бы я позвонил бы в полицию, всего этого никогда бы не случилось. Но это ужасная мысль из числа тех, которые ты никогда не произнесешь вслух.

58

– Тебе нужно вернуться в школу. – Сегодня вечер воскресенья, и Делорес говорит со мной в коридоре у отбивающего чечетку лобстера.

– Не могу. – Она же знает, как Джулиан паникует, когда меня нет.

– Ты пропустил больше недели. Что скажет судья, если у женщины, которая добивается опеки над Джулианом, сын прогуливает уроки?

Дело не в прогулах, все гораздо хуже. На этой неделе экзамены, и если я их не сдам, то не выпущусь.

– Почему они не отпустят Джулиана?

– Отпустят, когда он начнет есть.

– Он ест… немного.

– Да, я слышала. Протеиновые коктейли, но не пищу. Так не может продолжаться.

Я знаю, мне стоило бы его уговорить, но по личному опыту также знаю, что еда здесь на вкус как дерьмо из микроволновки. Если и так проблемы с аппетитом, это вряд ли поможет.

– И что он станет делать целыми днями? Ему нельзя находиться одному. Он должен…

– Он не будет один. Внизу есть программа помощи для подростков. Может пойти ему на пользу.

– Боже, он ее возненавидит.

– Но не будет сидеть один.

Позже, когда все уходят и мы с Джулианом остаемся одни, я говорю:

– Тебе надо начинать есть.

Он удивлен и сразу начинает защищаться:

– Я не голоден.

– Тебя не выпустят, пока не начнешь есть.

– А ты не можешь…

– Что?

– Просто выбросить это? А скажем, что я поел.

– Нет.

Его плечи никнут.

– Я не голоден, – повторяет он, глядя на восковую курицу, мягкие бобы и твердую булочку.

– Ты хотя бы попробуй, ладно? Я принес пудинг из холодильника. Есть шоколадный и ванильный. – Я машу упаковками. – Какой хочешь?

– Никакой, – с отвращением Джулиан качает головой.

– Значит, ванильный. – Я снимаю пластиковую крышку и сую туда ложку.

Он скрещивает тонкие руки на груди с той же упрямой рожицей, которую вечно корчил, когда мы были в начальной школе, и я заставлял его читать. Если бы не ужасные обстоятельства, я бы рассмеялся.

– Ешь, Джулиан.

Он склоняет голову набок, словно сбитый с толку щенок, и откидывается обратно на подушки. Берет в рот кусочек, вздрагивает, и на миг мне кажется, что сейчас Джулиана стошнит. Затем он набирает еще.

– Продолжай есть, и скоро тебя выпишут. Ты же хочешь уйти, так?

– Да, – признает он после небольшой заминки.

59

Мне пока не разрешают ходить на большие расстояния, поэтому Адам везет меня на кресле, а рядом шествует Делорес. Яркий, оживленный коридор производит подавляющее впечатление, а меня до сих пор мутит от завтрака, который Адам заставил меня съесть.

Когда Делорес пришла сегодня утром, то сказала, мол, хочет, чтобы я присоединился к специальной группе ребят. Тех, кого обычно держат на шестом этаже в психиатрическом отделении, но кто уже находится на амбулаторном лечении. Адам и бровью не повел, что мне придется провести весь день в обществе психов.

Они вдвоем весело болтают, пока мы спускаемся в лифте на первый этаж. Адам везет меня по лабиринту коридоров, а потом в большую белую комнату с длинным рядом окон. Солнце слепит мне глаза.

В дальнем конце комнаты стоит кругом примерно дюжина пластиковых стульев, на них сидят шестеро ребят, все старше меня. Я единственный, кто не в настоящей одежде, а в пижамных штанах и больничных носках.

Меня тут же замечает девочка с бритой головой и сочувственно смотрит на мой больничный браслет и кресло. Двое парней, у которых больше пирсинга, чем кожи, вскакивают и начинают орать друг на друга. Остальные пытаются их угомонить, пока между ними вклинивается женщина в белом халате.

– Не хочу здесь оставаться, – шепчу я.

– Все будет хорошо, – говорит Делорес.

Адам катит меня через всю комнату прямо в круг.

– Ты новенький, – замечает лысая девочка.

– Нет, – быстро говорю я. – Я не останусь. – Я не могу дышать. – Адам.

Он с такой скоростью разворачивает кресло, что у меня голова кружится, а потом я лечу в другой конец комнаты. Адам останавливается у шкафа, полного принадлежностей для рисования.

Делорес склоняется ко мне.

– Глубоко дыши, вместе со мной, – говорит она, показывая, как надо. – Ниже. Не из груди, а из диафрагмы.

– Не могу. Больно.

Она стучит по моей груди.

– Тут дыхание короткое, паническое. Попробуй спуститься ниже.

– Не нужно мне дышать. Мне нужно уйти!

– Джулиан, – твердо говорит она. – Адаму сегодня нужно в школу, а ты останешься тут.

– Не могу. – Не хватает воздуха. – Слишком темно.

– Ну же, Делорес, – говорит Адам, – я могу посидеть с ним еще денек. – Он приседает передо мной и вытирает мое лицо рукавом.

Она его оттаскивает и что-то шепчет на ухо. Я разбираю лишь: «Давай не будем это вытаскивать». Он торжественно кивает.

– Будет весело! – Его голос становится громким и наигранно-веселым. Адам хватает с полки коробку с набором для лепки и показывает мне как доказательство. – Тебе же нравится искусство.

– Нет.

– Но ты говорил…

– Я солгал. Не нравится.

– Ну… тебе нравится сочинять истории. У тебя тут полная комната психов. Представь, сколько потом сможешь мне рассказать.

– Адам! – Непонятно, Делорес правда хмурится или делает вид. – Уверяю тебя, Джулиан, все совершенно конфиденциально.

Конфиденциально. Ненавижу это слово.

Она коротко кивает Адаму. Он буквально сияет.

– Ладно, давай это сделаем. – И возвращает меня в круг. – Приду сразу после уроков, – обещает он и ставит кресло на тормоз, чтобы я не мог уехать.

В столовой все как всегда, тепло и многолюдно, но по какой-то причине шум меня раздражает. Измотанный и накачанный больничным кофе, я втискиваюсь за наш стол между Джессом и Мэттом, напротив Чарли и Элисон. Несколько ребят, которых я еще не видел утром, обнимают меня и спрашивают о Джулиане.

– Он в порядке, – отвечаю я, но распространяться не хочу.

Я не могу прекратить притопывать, но пока никто не просит меня успокоиться. Я вполуха слушаю разговор, а сам вспоминаю, что произошло, когда на прошлом уроке я пришел к доктору Уитлок. Там были двое, она и директор Пирс, плечом к плечу. Он в ярости сжимал свою трость, а доктор Уитлок спросила:

– Ты знал?

Знал ли я, что происходит? Знал и не сказал ей? Я долго переводил взгляд с одного на другую и обратно, затем сознался: да, знал. Ее глаза становятся страшными.

– Ты должен был мне сказать.

– Простите, – выдавил я, смаргивая внезапно выступившие слезы.

Она развернулась и захлопнула дверь кабинета.

– Ты не ешь, – говорит Мэтт. Минуту спустя я понимаю, что он обращается ко мне.

– Наверное потому, что не хочу. – Его глаза расширяются, ведь я вроде как на него рявкнул, но мне слишком паршиво и не хочется извиняться.

– Обалдеть! – Громкий голос Джесса привлекает внимание всего стола. – Кто-нибудь, запишите это. Двадцать шестое мая. Адам Блейк в плохом настроении.

Чарли качает головой, переводит взгляд от Джесса на Эмеральд, затем на меня. Пристыженный, Джесс виновато смотрит на него в ответ. Похоже, они разработали что-то вроде азбуки Морзе, состоящей из морганий и кивков.

Я поднимаю голову и сознаю, что все пялятся на меня, точно я псих, с которым надо вести себя аккуратно. Руки и ноги начинают невыносимо зудеть. Наверное, дело в кофеине, но я больше не могу сидеть на месте. Даже не тружусь попрощаться, просто ухожу.

Весь день проходит в том же духе, я просто бесцельно убиваю время до конца каждого урока. Напряжение растет, слишком много мыслей крутится в голове, я гадаю, неужели вот так чувствует себя Джулиан? Если да, то как он вообще существует? Как ходит по вестибюлю? По идее, при таких ощущениях, на лбу должна быть большая рана.

Я иду на седьмой урок, когда вдруг натыкаюсь на невидимое препятствие – какого-то незнакомого парня. Он не из моего класса, вероятно, младше, но выше ростом и шире в плечах. У него треугольная челюсть, и он немного смахивает на велоцираптора.

– Смотри куда прешь, придурок, – огрызается он, будто специально об него запнулся.

– Я случайно, придурок.

В ту же секунду он хватает меня за грудки и швыряет в стену. По пути я сбиваю фонтанчик, но до цели не долетаю и неловко падаю. Это мгновенно привлекает внимание всего коридора. Нас окружают жаждущие крови подростки. Их предвкушение меня удручает.

Парень сверлит меня взглядом, как в боях без правил, прижимает к фонтану, скалит острые зубы, но ничего не говорит.

– Может, уже ударишь меня или я пойду?

Похоже, мой вопрос застает его врасплох, и он выпускает мой ворот. Я выпрямляюсь. Толстовка сзади мокрая насквозь. Толпа разочарованно выдыхает, когда парень отступает и дает мне пройти.

«Ты подрался??»

Иногда по сообщениям сложно понять настроение автора, но Чарли по умолчанию всегда кричит.

«Это была не драка», – отвечаю я, идя по яркому коридору педиатрии.

«Какого хрена случилось??»

Либо он волнуется, либо впечатлен. Мне все равно, поэтому я убираю телефон обратно в карман.

Джулиан сидит в кресле у окна и что-то пишет в блокноте на пружине. Рядом с ним Делорес в ярко-желтом платье и оранжевой шляпе, словно реклама весны. Она здоровается со мной, хлопает Джулиана по спине и говорит, что ей пора бежать.

– Как все прошло? – спрашиваю я, плюхаясь на стул.

– Мне обязательно туда возвращаться?

– Все так плохо?

– Да.

– Почему?

– Нас заставляли говорить вещи.

– Какие?

– Например, рассказывать про себя. Перечислить все свои хорошие качества. Мы должны были записать их и прочитать вслух.

Судя по описанию, похоже на личный ад Джулиана.

– И что ты написал? – Я тянусь за блокнотом, но приятель его убирает.

– Это конфиденциально, – говорит он и вроде как острит. Забавно.

– Потерпи еще пару дней. Потом сможешь уйти отсюда.

– А Рассел…

Моя улыбка гаснет.

– Что Рассел?

– Думаешь, он еще хочет, чтобы я у него жил?

– Да какая разница, чего он хочет? Ты туда не вернешься. – Я жду, что он расслабится, а его будто мутит. – Ты хочешь к Расселу?

Джулиан качает головой.

– Тогда что? – Последнее время я ничего не понимаю, словно англичанин, который внезапно оказался в России.

– Мне больше некуда идти.

Джулиан умный парень, но в чем-то просто ужасно несведущ.

– Ты поедешь ко мне домой. – Я думал, это очевидно. – Мама добивается разрешения стать твоим опекуном.

– Правда? Но…

– Что?

– Ну, раньше…

– Когда?

Он трясет головой. Я вообще уже ничего не понимаю.

– В прошлый раз.

– Что в прошлый раз?

– Я… я знаю, что доставил вам неприятности. И вы с Катериной не могли больше меня терпеть. Я знаю.

– Кто тебе это сказал? – Он не отвечает. – Рассел? – Он пожимает плечами и кивает. – Боже, Джулиан. Он солгал. Не мы выбирали, куда ты пойдешь, а он. Ты хоть представляешь, как тяжело пришлось маме, когда он запретил нам с тобой видеться?

Джулиан сомневается, и я срываюсь.

– Эй! – рявкаю я, и он вздрагивает. – Я тебе не лгу. – Глаза Джулиана размером с блюдца, перепуганные и немного встревоженные. Я все еще злюсь, но теперь раздражение идет на спад – а может, просто дробится? Оно нацелено на Рассела. На Эмеральд. На меня самого. – Я не лгу.

60

Сидя в кругу в комнате, где слишком много окон, я жду начала нового дня. Глядя, как другие ребята болтают и пихаются, вспоминаю, как прошлой осенью мы с Адамом ходили на концерт. Как общались между собой его друзья. Все они были спаяны воедино, любили и ненавидели друг друга, как одна семья.

Энни, девочка с круглыми красными щеками и без волос, пристраивается на пустой стул рядом со мной и без предисловий спрашивает:

– Кто тебя усадил в это кресло?

За последние пару дней она единственная, кроме персонала, попыталась со мной заговорить. Если остальные ребята жесткие, почти пугающие, то она добрая и милая. Прямо как Ширли Темпл, если бы Ширли Темпл была подростком, которого побила жизнь.

– Н-никто, – отвечаю я. – Просто я… слабый. Потому что ничего не ел. – Она мне не верит; неудивительно, если вспомнить, как я выгляжу со всеми этими порезами, синяками и сломанными пальцами. Это унизительно.

Когда консультант, женщина с короткими каштановыми волосами и в белом халате, занимает свое место, мы, как обычно, начинаем занятие с постановки целей и попыток их достичь. Ненавижу. Хуже, чем в школе. Там учителя хотя бы предпочитают, чтобы ты не открывал рот.

Час спустя нам разрешают писать в своих журналах. Я разворачиваюсь на кресле и еду в дальний угол комнаты.

В обед из кухни приносят контейнеры с едой. Мой единственный подписан, так как я на специальной диете из мягких продуктов. Рассматриваю запеченную курицу, коричневый рис, резаную морковь и йогурт. Есть совершенно не хочется, но Адам потом спросит, а я не сумею солгать.

Открываю натуральный йогурт, осторожно пробую. У него странная текстура, не твердая, не жидкая. Словно у… зубной пасты. Я давлюсь и выплевываю его на салфетку.

Мы снова собираемся в круг. Я мну подол своей футболки. Штанины слишком длинные, но если скрещу ноги, то вижу черные волоски на лодыжках. Как странно. На мне больничные носки, а мне хочется носить обувь, как все, но кроссовки остались где-то в доме Рассела.

Ведущая достает из пластиковой коробки бумажку с вопросом. «Что ты хотел бы изменить в своей жизни?» Никто не хочет отвечать первым, поэтому мы идем по порядку.

Следующий вопрос. «Если бы ты столкнулся с тем, кто тебя обижает, что бы ты ему сказал?» И снова по кругу.

Когда очередь доходит до меня, я мотаю головой. Ведущая недовольна, но поворачивается к парню с пирсингом. Он снова рассказывает нам, за что ненавидит свою мать и почему думает, что она заслуживает смерти.

Следующая Энни. Она рассказывает своим тихим, добрым голоском, что ее обижает сводный брат, Крис. Мол, они вечно ссорятся, и иногда дело доходит до кулаков. Однажды она так испугалась, что убежала и спряталась под соседской машиной. Крис ее нашел, схватил за ноги и хотел вытащить. Она попыталась за что-то уцепиться, не подумав, что мотор еще не успел остыть.

Энни поднимает руку и показывает нам длинный яркий ожог. Рассказывает, как ей было больно, как она испугалась, как плакала и говорила Крису, что ей плохо, но ему было плевать. Он согнулся и вытащил ее из-под машины за волосы.

Энни смущенно отводит глаза. Представляю ее брата – большого, сильного. А потом ее – испуганную и обжегшуюся.

– То, что происходит у нас дома… вы не поверите, – продолжает Энни. – Мне правда жаль Криса. Это я, дурочка… – Она принимается ругать себя, жалеть брата, оправдывать все его поступки, мол, то, что он ее обижает – нормально.

Ничего подобного.

61

Итак, мама официально получила временную опеку над Джулианом. Делорес зашла попрощаться, затем я вышел с ней в коридор. Она крепко меня обняла.

– Я буду по тебе скучать, Адам, ты же знаешь?

– Я тоже буду по вам скучать.

– Знаю, как только вы отсюда вырветесь, то и думать забудете обо всем этом, но если захочешь, приходи, поболтаем.

– Непременно. – Я снова ее обнимаю. – Делорес, пока вы не ушли, о Расселе ничего не слышно?

– Нет. – Она вздыхает. – Полиция навела справки. Его уволили в прошлом году, после какого-то инцидента с женщиной, но с тех пор никто ничего о нем не слышал.

– Странно, что он не работал. Джулиан сказал, Рассел вечно уезжал по делам.

– Последняя, связанная с командировками работа у него была четыре года назад Оттуда его тоже выгнали.

– Как же он за все платил?

– Платил не он, а Джулиан.

– То есть?

– Оба родителя Джулиана были застрахованы, и деньги перешли к Расселу. Те самые, на которые он должен был заботиться о племяннике.

Вспоминаю поношенную одежду и обувь Джулиана, то, как у него никогда не было телефона – а потом костюмы Рассела и его модную машину.

– Ублюдок.

– Согласна. Послушай, Адам, лучше, если ты сейчас это узнаешь. На Рассела выписан ордер, но пока его обвиняют лишь в жестоком обращении с ребенком. Понимаешь, о чем я?

– Н-но… как такое возможно? Он же пытался убить Джулиана. – Делорес медленно кивает. – Думаете, Рассел выйдет сухим из воды?

– Не знаю. Невозможно предугадать. Побег отягчает его вину, но суть в том, что на самом деле его никто не преследует. К счастью для Джулиана, Рассел, похоже, это не знает.

62

«Что тебе мешает?»

Группа реагирует как обычно, ребята упрямятся и закатывают глаза, мол, какой идиотский вопрос.

Мне уже не нужно кресло, и я сижу на настоящем стуле в новеньких кроссовках, которые сегодня принес мне Адам. Они ярко-красные, и я уже представляю, как буду в них бегать.

Все молчат, но от напряжения в комнате буквально искрит. Ребята смотрят в пол, на потолок, в окна, на свои руки. Я крепко жмурюсь и чувствую ее. Боль. Она исходит ото всех, как дым.

Консультант снова спрашивает:

– Что вам мешает? Когда вы закончите программу и вернетесь к своим жизням, что вас остановит? Что не дает жить так, как вы хотите? Что не дает стать свободными?

И я вдруг их вижу. Все, что держит меня в клетке. Не только Рассел, но я сам, мои страхи.

Страх говорить.

Страх пробовать.

Страх желать.

Страх мечтать.

Думать о тех, кого я потерял, – и бояться потерять еще больше.

Ведущая настаивает, и наконец некоторые бормочут ответы. Ребята делают вид, будто им все равно, но это не так. Как и я, они тоже уже знают, что им мешает. Вскоре ответы выстреливают один за другим. Наркотики-таблетки-родители-учителя-он-она-страх-друзья-я-я-я.

То, что я понял, не отпускает меня до конца дня. Я встаю, иду обратно в палату, беру журнал и пишу свой список «клеток».

63

– Мне нужно вернуться, – говорит Джулиан. – Обратно в дом Рассела.

Он меньше часа назад приехал к нам из больницы. Синяки побледнели, но все равно видны, как и ссадины под глазом и вокруг рта. Пальцы до сих пор в гипсе, а шрамы на спине, возможно, останутся навсегда.

– Зачем?

– Мне нужно кое-что забрать.

– Ты уже смотрел? – Пару дней назад Делорес с полицейскими ходили в дом и упаковали по коробкам вещи из его комнаты.

– Не все на месте.

– Если ты про одежду, мы тебе купим новую.

– Я не о ней. А о том, что осталось в… чемодане.

Мы оба молчим, словно нам нужно прийти в себя после этого слова.

Как бы мне не нравился тот придурок Кларк, я говорю:

– Ладно, только надо позвонить в полицию, чтобы нам дали сопровождение или вроде того.

Не успеваю я договорить, а Джулиан уже мотает головой:

– Я сам схожу.

– Ни за что.

Он устало садится на диван, а мне становится стыдно. Джулиан заставил себя произнести чертово слово, но получается, что каждый раз в ответ на него он слышит отказ.

– Ладно, – сдаюсь я. – Полицию звать не будем, а вот друзей прихватим. – И, не дожидаясь возражений, поясняю: – Только так. Они подождут снаружи, ладно? Просто так безопаснее.

– На случай, если Рассел вернется?

– Да.

– Ты же сказал, не важно, чего он хочет. Я все равно не буду с ним жить.

– Верно.

– Тогда в чем дело?

«Потому что он пытался тебя убить!» – хочу закричать я. Но иногда разговор с Джулианом напоминает общение с пятилетним ребенком, а некоторые вещи пятилетке лучше не знать.

– Просто доверься мне, хорошо?

– Я тебе верю.

Джулиан стоит на крыльце, держит в руках свой ключ, но не делает попыток открыть замок. Иногда его нужно подталкивать, но иногда надо просто подождать.

Я оглядываюсь через плечо на Чарли, Джесса и Мэтта. Мы только что доучились последний день в старшей школе, они, по идее, должны сейчас праздновать, но стоят здесь у моей машины, точно телохранители. Это о чем-то да говорит.

Джулиан глубоко вздыхает, отпирает дверь, и мы входим внутрь. Я ожидал увидеть следы обыска: выдвинутые ящики, перевернутые столы, но в доме царит все тот же неестественный порядок. Джулиан осторожно проходит по коридору, словно по минному полю, и замирает на пороге спальни.

– Здесь ничего нет, – говорю я, закрывая ему обзор. – Тут все вычистили. – Не знаю, там ли до сих пор чемодан или нет, но лучше Джулиану его не видеть.

Он кивает и разворачивается. В противоположном конце дома мы попадаем в самый аккуратный гараж, какой я только видел. Все рассортировано по пластиковым контейнерам, подписано маркером, расставлено рядами. Мы рыщем среди них, но там нет ничего, что могло бы принадлежать Джулиану.

Он начинает дрожать и тяжело дышит.

– Присесть не хочешь?

Он качает головой.

Мы возвращаемся в дом, и Джулиан тревожно замирает перед очередной дверью. На этот раз за ней оказывается комната Рассела. По центру стоит старинная кровать на четырех столбиках, такая огромная, что не представляю, как ее сюда занесли, такой же шкаф и комод.

В комнате есть что-то странное, но я никак не могу сформулировать мысль. А потом понимаю. Мебель. Ее будто вчера купили. Красиво, но нет следов, что кто-то здесь действительно жил. Мне жутко, но я стараюсь не подавать виду. Никто не знает, где сейчас Рассел. А вдруг… вдруг он прячется в доме?

– Боже! – Я подпрыгиваю от звука собственного телефона. – Все нормально, – заверяю испуганного Джулиана. – Это Чарли. – Затем говорю уже в трубку: – Мы в порядке. Просто комнат много.

– Уверен, что нам не стоит войти? – спрашивает Чарли.

– Уверен, все хорошо.

Я нажимаю отбой, затем начинаю проверять ящики. Внутри лежит аккуратно сложенная одежда. Джулиан неуверенно открывает шкаф, а я заглядываю под кровать. Ни пылинки, словно Рассел действительно сюда залезал полы помыть.

Я встаю. Джулиан смелее и отчаяннее роется в шкафу.

– Его тут нет!

– Давай искать дальше. Еще весь второй этаж впереди.

Гостевая наверху очень похожа на спальню Рассела – одна только мебель. Я открываю ящики, там совершенно пусто. Я вспоминаю одну из серий «Сумеречной зоны», где семейная пара застревает в странном пустом городе, и оказывается, что всё – деревья, дома, животные – лишь игрушки инопланетного ребенка.

Джулиан белый как привидение, я снова предлагаю ему сесть. Он отказывается.

– Серьезно, лучше сядь, пока не отрубился, – говорю я.

Он садится на кровать, а я делаю вид, будто продолжаю поиски, хотя тут явно ничего нет.

– Наверное, Рассел его выбросил, – пустым голосом говорит Джулиан.

Я начинаю думать о том же.

– Где мы еще не смотрели?

– В его кабинете.

– Встать сможешь?

– А я и не просился сесть.

Я снова подскакиваю от звука телефона.

– Боже, Чарли, мы в порядке, – рявкаю я.

– Просто проверяю.

Джулиан встает. Он все еще слишком бледный, но мы идем по коридору в кабинет Рассела. Я открываю дверь и замираю.

– Вот дерьмо.

64

На лице Джулиана написан тот же шок, что и у меня. Это жилище настоящего маньяка-собирателя. Тут столько вещей, что и внутрь-то зайти сложно.

Я обхожу покосившиеся коробки и оглядываю комнату. Здесь тоже есть шкафы со стеклянными дверцами, вроде того, внизу, но если там все расставлено как на витрине, здесь, если открыть хоть один, его содержимое посыплется тебе на голову, как в мультике. А самое странное – ни один из шкафов не придвинут к стене. Они просто вразброс раскиданы по комнате как попало.

Я огибаю стопку потрепанных книг и приглядываюсь. Один из шкафов набит старыми калькуляторами или кассовыми аппаратами. В другом множество фигурок в странных позах. На стенах еще куча вещей – маски, монеты, большой кусок брезента с тысячью пришпиленных к нему бабочек. Я вспоминаю об Эмеральд и ее коллекции. Только этот человек собирал абсолютно все. Тут можно рыться часами.

– Ну что, давай начнем, – предлагаю я.

Джулиан неуверенно кивает и садится у открытой картонной коробки. Комната так забита, что я далеко не сразу замечаю письменный стол у стены. Выдвигаю верхний ящик посредине – внутри куча офисной канцелярии, все в нескольких экземплярах, например, пять степлеров и восемь ножниц. В следующих ящиках тот же хлам.

Тяну нижний ящик слева. Заперто. Хватаю нож для вскрытия писем – их у Рассела тоже целая коллекция – и просовываю лезвие, пока Джулиан рыщет по комнате, распихивая бумаги и коробки. Ящик поддается, и тут я слышу:

– Нашел!

Джулиан прижимает к груди зеленый блокнот на пружинке. Я улыбаюсь и уже хочу встать, как вдруг замечаю внутри взломанного ящика сложенную красную футболку с мультяшной собакой, явно детскую.

– Это тоже твое? – спрашиваю я. Достаю футболку, и на пол падает что-то гладкое и черное. Флешка.

Джулиан, прищурившись, смотрит на красный кусок ткани.

– Да. Я ее помню. Хотя несколько лет не видел.

Зачем Расселу хранить в запертом ящике футболку Джулиана? И зачем аккуратно прятать в ней флешку? Джулиан продолжает рыться в коробках, а я прячу устройство в карман.

– Уходим.

Только дома я показываю Джулиану флешку. Вообще-то я не собирался ему ее демонстрировать, но достаю и спрашиваю:

– Твоя?

– Нет.

– Она была в кабинете у Рассела.

– Ты ее забрал?

– Она лежала в твоей футболке. – Джулиан растерян, но не особо обеспокоен. – Ты не против, если я взгляну, что на ней?

– Она не моя.

Я расцениваю это как разрешение и вставляю флешку в компьютер в гостиной. На большом экране появляется окно с множеством файлов, все видео. Щелкаю мышкой по самому старому.

Гостиная Рассела. Маленький дрожащий мальчик стоит спиной к камере. Рассел входит. Рядом с мальчиком он кажется гигантом. В руке у Рассела длинный тонкий прут.

Мне становится тошно.

– Снимай рубашку, – говорит Рассел.

Мальчик раздевается и хватает одну руку другой.

– Повернись.

Это я. Меньше и младше, наверное, лет девять или десять, но это я. Вижу свое искаженное страхом лицо перед ударом. Вижу свои полные боли глаза перед тем, как они зажмуриваются. Вижу, как я плачу. И первый раз вижу, как выглядит в этот момент Рассел.

– Он их записывал? – шепчу я. – Но зачем?

– Джулиан. – Адам произносит мое имя и замолкает.

Мальчик начинает кричать.

– Чтобы потом снова посмотреть?

Чувствую на себе взгляд Адама. Мальчик кричит громче.

– Боже. – Адам поспешно закрывает файл. Мы молча сидим и смотрим на белый квадрат с огромным списком записей.

– Удали их.

– Не могу, – говорит Адам. – Это доказательство. Нельзя просто…

– Пожалуйста.

– Надо показать это полицейским. – Он вынимает флешку.

– Отдай.

– Нет. – Его голос твердый, а в руке он держит предмет, на котором все мои секреты. На глаза наворачиваются слезы.

– Не показывай их никому. – Как представлю, что полицейские, следователи, судьи, да все, увидят, как я плачу, как я… Не хочу, чтобы кто-то на меня смотрел. – Некоторые видео будут хуже.

– В смысле?

– На некоторых… я… без одежды.

– Что значит – без одежды? Какого черта он с тобой творил?

Стыд становится невыносимым, мне будто душу вывернули.

– Джулиан. Что он сделал?

Я трясу головой и прижимаю пальцы к глазам.

– То же самое, – наконец отвечаю я. – То же, что ты видел… но без одежды. Пожалуйста, сотри их.

– Не могу. – Голос Адама срывается. – Я никому их не покажу, но и удалять не стану. Пока нет.

Экран теперь пуст, но я по-прежнему вижу то выражение на лице Рассела, которое появлялось, когда я отворачивался. Иногда лучше не знать, что происходит за спиной.

– Ты хочешь сам их посмотреть.

– Боже, нет. – Адам кривится, будто его сейчас стошнит. – Просто хочу сделать хотя бы одну умную вещь. Выбросить флешку глупо. Я ее придержу, на всякий случай.

– На какой?

– Если он вернется.

65

– В какой цвет ты хотел бы перекрасить комнату? – спрашивает мама Джулиана. У нее опять это странное, излишне радостное лицо, якобы она счастлива, а на самом деле волнуется.

Гостевая комната – а теперь комната Джулиана – до чертиков девчачья. Белая плетеная мебель, повсюду розовые и желтые ромашки, на стенах висят белые соломенные шляпы, как будто это какое-то украшение. Ну и в довершение бед, куча фотографий Варежки, ее старого персидского кота, в рамочках.

Джулиан оглядывает комнату.

– Не надо ничего менять.

– Ты уверен? – спрашивает мама.

– Все хорошо. В смысле, красиво. Спасибо, Катерина.

– Ничего не хорошо, – встреваю я. – Как можно тайком водить девчонок в такую комнату?

– Ох, Адам. – Мама веселится и хмурится одновременно.

А вот Джулиан растерян.

– Я не стану водить тайком девочек в эту комнату.

– Безнадежен, – вздыхаю я. – Мы все перекрасим.

Где-то в десять мама сидит на краю белой плетеной кровати и подтыкает Джулиану одеяло, будто ему пять лет. Но либо это его не смущает, либо он слишком вежливый. Еще не поздно, но я так устал, что тоже иду спать. Закрываю глаза, но не могу заглушить крики, что до сих пор звенят в ушах. И не могу не думать обо всех странных и очевидных вещах, которые следовало заметить раньше.

Например, постоянные «простуды» Джулиана. То, что дядя заставлял его брить ноги. Тогда я решил, что Рассел просто помешан на чистоте, но теперь… неужели он пытался сделать так, чтобы Джулиан больше походил на девочку? Или на ребенка? От обоих вариантов мне тошно.

Боже, я не могу заснуть. Что я делал, когда мучился бессонницей?

Думай о хорошем.

Я пытаюсь, я правда пытаюсь.

66

Наивно было полагать, что стоит Джулиану переехать к нам, и все наладится. В первую же ночь я едва на него не наступил, когда слезал с кровати. Он соорудил на полу гнездо из одеял и подушек и с тех пор спал там.

Днем не лучше. Он хвостом бродит за мной по комнатам, даже если я просто пошел на кухню или в туалет. И пусть бы только бродил, но Джулиан отказывается покидать дом. Вообще. А значит, и я не могу выйти. Дом не такой тесный, как больничная палата, но к концу недели я теряю терпение. Мне нужно на улицу. Нужен свежий воздух. Пять-семь минут в ванной без того, что кто-то маячит прямо за дверью.

Когда в полдень без предупреждения заявляется Чарли, я готов его расцеловать.

– Не хочешь сходить чего-нибудь поесть? – предлагает он. – Ты тоже, Джулиан.

Джулиан настороженно молчит.

– Нет, нам и здесь нормально, – наконец отвечаю я.

Чарли пожимает плечами и достает пару компьютерных игр. Вскоре мы сидим на полу перед телевизором, а Джулиан наблюдает за нами с дивана. Я предлагаю ему присоединиться, но он говорит:

– У нас никогда не было видеоигр.

А раз это не случалось при жизни родителей, то и не произойдет.

Примерно неделю мы придерживаемся этого ритуала: Чарли после работы приносит игры. Мы играем. Джулиан смотрит. Наконец Чарли признается, что, постоянно дергая ногами, я его до чертиков бешу.

– Иди на пробежку, – приказывает он.

Явно забеспокоившись, Джулиан садится прямее. Чарли, ничего не замечая, продолжает щелкать контроллером.

– Все отлично. Я в порядке, – заверяю я.

– Ты не в порядке. Тебе скучно. Ты когда последний раз из дома выходил? – Чарли наклоняется всем телом, пытается вернуть машину на трассу, яростно давит на кнопки, но она падает с обрыва. – Зараза! – Уже хочет передать контроллер мне, но отдергивает руку. – Я еще раз сыграю. Вали отсюда. Я с ним понянчусь.

Я смотрю на Джулиана. Он скорее разволновался, чем обиделся.

– Все у нас будет нормально. Да, Джулиан? – говорит Чарли.

Тот без малейшей уверенности кивает, но мне так хочется выйти из дома, что я делаю вид, будто ничего не замечаю. Надеваю спортивные штаны, кроссовки, обещаю скоро вернуться и ухожу.

Солнце. Какое наслаждение. Боже, я и забыл, как люблю бегать. Все время носился, пока не получил машину. Надо как-то выманить Джулиана из дома, сидеть внутри плохо для здоровья – а как же витамин D? Но это не произойдет, если не вытащить его за шкирку. Он очень тихий, но бывает невероятно упрямым.

Заворачиваю за угол и бегу быстрее. Все тело кажется легче, голова прочищается. Неважно, насколько все паршиво сейчас, это дело времени. Теперь я вижу картину целиком, в перспективе. Все будет как прежде, даже лучше. Я точно знаю.

Пробегаю еще пару кварталов и начинаю волноваться. Меня как минимум час уже нет. Джулиан, наверное, вне себя.

Разворачиваюсь и бегу домой.

А когда вхожу, мокрый и запыхавшийся, вижу, как Джулиан сидит на полу рядом с Чарли, обеими руками сжимает контроллер, а Чарли его подбадривает.

67

В полночь мама сидит в гостиной и смотрит «Сто к одному», но без особого энтузиазма. Даже не ругает участников за тупость. Когда я падаю на диван рядом с ней, она тихо говорит:

– Я за тебя волнуюсь.

– Это почему? – удивляюсь я.

– Ты слишком собранный.

– А если б я психовал, тебе было бы легче? – смеюсь я.

– Ты по-прежнему не разговариваешь с Эмеральд, не выходишь, но шатаешься по дому, будто и так счастлив.

– Погоди, так ты волнуешься, что я собран или что я притворяюсь собранным?

– Не знаю.

– Я в порядке.

Джулиан живет у нас уже почти месяц. Да, есть некоторые сложности, да, он по-прежнему спит у меня на полу и отказывается покидать дом, но в целом изо дня в день становится лучше. Я это вижу.

– Я серьезно, Адам.

– Пожалуйста, скорми эти сказки Джулиану. – Я теряю все желание шутить, и мама это понимает.

– Что ты хочешь сказать?

– Это ты у нас устраиваешь боевые действия и драмы, куда бы ни пошла.

– Так ты обо мне думаешь? – морщится мама.

– Не волнуйся обо мне. Все это случилось с Джулианом.

– Конечно, я о нем волнуюсь. Но это не значит, что мне все равно, что с тобой. Ты скоро уедешь, и я просто хочу…

– Я не уеду.

– Что?

– Я никуда не уезжаю.

– Ты не идешь в колледж, – бесцветным тоном констатирует она.

– Конечно, иду. Просто буду жить здесь. И ездить на занятия.

– Это глупо. Нельзя просто…

– Я думал, ты обрадуешься. Столько говорила, как будешь по мне скучать.

– Я и буду по тебе скучать, – вздыхает мама. – Очень. Но это не значит, будто я не хочу, чтобы ты ехал.

– Ну а я не еду.

– С Джулианом все будет хорошо, Адам. Я ведь смогла тебя вырастить?

– Более-менее.

Она смеется и бормочет: «Панки Брюстер». Затем снова становится серьезной. А на меня столько серьезного обрушилось, что до конца жизни хватит.

– Знаю, ты хочешь о нем заботиться. Все, кто тебе близок… ты им очень нужен. – Мы долго молчим, вполглаза смотрим финальный раунд, и наконец мама говорит: – Такой человек, как ты, должен общаться с людьми. Тебе нельзя быть одному.

– Я не один.

Она хмурится, будто я из вредности спорю.

– Если не хочешь выходить, тогда пригласи ребят сюда. Вы же планировали отметить выпускной. Еще не поздно.

– На самом деле поздновато.

– И все же. – Она как-то слишком настаивает на таких незначительных вещах.

– Не знаю.

– Небольшая вечеринка тебе не повредит. Вам обоим.

– Ага… может, приглашу пару человек.

– Например, Эмеральд?

– Возможно.

68

Сегодня небольшая вечеринка, если сравнивать с днем рождения Эмеральд в декабре, всего пятнадцать или двадцать человек, но шума все равно слишком много. Я открываю заднюю дверь, пересекаю двор и сажусь в траву под огромным деревом. Его ветки свисают до самой земли и скрывают меня, точно занавес.

Последний раз я выходил из дома, когда мы ездили к Расселу. А когда приехали обратно, Адам поставил машину в гараж.

Он все время твердит, что мне нужен свежий воздух, что сидеть у окна как кошка – не то же самое, что гулять. В глубине души я и сам скучаю по солнцу, по тому, как носился на велосипеде. Но стоит представить, что я выхожу из дома, и синее небо превращается в океан – огромный, бескрайний, бесконечный. И я в нем исчезаю.

Сегодня, когда собрались все друзья Адама, я вижу, как они по нему скучали. Большинство признается в этом открыто, другие просто смотрят на него и боятся отвести глаза. Они и со мной приветливы, но никто не пытается меня обнять, словно все боятся причинить мне боль.

Я глубоко дышу. Легкие расширяются, и больно совсем немного.

Воздух сладкий, теплый, настоящий. Может, Адам прав, и мне надо гулять. Тут хорошо. Я запускаю пальцы в траву, глубже, в землю, и представляю, как мама стоит на крыльце нашего прежнего дома и прикрывает глаза от солнца.

Я слышу музыку, что доносится из окон, но сижу довольно далеко, и это просто ритм без слов. Я закрываю глаза.

– Джулиан?

Этот голос миллион раз эхом отдавался в моей голове. Я открываю глаза. У распахнутых ворот, всего в нескольких шагах от меня стоит Рассел. Он идет ко мне. Я хочу убежать или закричать, но не могу. Тело совершенно не слушается.

Рассел проходит мимо крыльца, автоматически зажигается свет, и я ясно его вижу. Небритый, немытый, несчастный. Он смотрит на меня, и я понимаю: тело не повинуется, потому что оно не мое.

Я бросаю взгляд на дверь. Похоже, Рассел понял мои мысли, он быстро приседает и бросается ко мне. На меня. Одной рукой обхватывает меня за талию, прижимает спиной к своей груди, а свободной ладонью сжимает мою шею. Я чувствую, как у него бьется сердце, как он упирается подбородком мне в макушку. Чувствую его запах, он грязный и потный. Рассел сжимает меня крепче. Отдаленно это напоминает объятия, которых у нас никогда не было.

– Почему ты ушел? – спрашивает он. – Ты сказал, что хочешь второй шанс, но ушел.

– Мне пришлось. Адам…

Рассел крепче стискивает мое горло.

– Я пустил тебя в дом. Я. Но что бы я для тебя ни делал, ты все равно меня ненавидишь.

Я хватаюсь за его руку, извиваюсь. Я не могу дышать.

Внезапно он меня отпускает. Я болезненно втягиваю воздух и разворачиваюсь лицом к дяде.

– Я… я тебя не ненавижу. – И я не лгу. – Я знаю, ты просто несчастлив.

В его глазах загорается огонек надежды.

– Так ты вернешься ко мне?

Я вспоминаю видео. Выражение на его лице, когда он меня избивает. Все случаи, когда Рассел находил повод меня наказать. Не для того, чтобы сделать лучше, просто потому, что наслаждался процессом.

– Нет. Ты причинил мне боль. А делать людям больно плохо. Даже если ты несчастлив.

Его лицо превращается в лед, потом этот лед трескается.

– Я никогда и пальцем тебя не тронул, – рычит он. – За все эти годы, ни разу. – Он склоняется ближе, его глаза горят. – Разве нет?

Я качаю головой.

– Я мог, но не стал. Ты даже не представляешь. Чего мне это стоило.

Лампа над крыльцом гаснет, мы погружаемся во тьму, но это неважно. Я все равно никогда не умел его понять.

Рука хватает меня за горло, но почти не больно. Мне следует испугаться, но я чувствую опустошение. Я вспоминаю руки отца. Руки мамы. Что именно должны делать руки.

Рассел сжимает меня крепче, поднимает, словно куклу, и я повисаю в воздухе. Он тащит меня к воротам, и оцепенение спадает. Я открываю рот, но Рассел его зажимает. Я вырываюсь, царапаю его ладонь, а потом шеи касается что-то мокрое, и в нее впиваются зубы.

Рассел достает из куртки предмет – тот самый, что лежал в шкафу с прутом.

– Это пистолет моего отца, – сообщает дядя.

– Мне… мне жаль твоего отца. Я тоже по своему скучаю.

Рассел начинает смеяться, поворачивается, и луна озаряет его лицо. Это маска клоуна, улыбка поверх оскала.

– Думаешь, я скучаю по отцу? Я его ненавидел.

– Я… я…

Рассел снова смеется, а потом протягивает мне пистолет, точно подарок.

– Он столько говорил, что значит быть мужчиной, а я всегда считал, что использовать такие вещи мелочно. Мужчина должен полагаться на свои собственные силы, а не на кусочки металла, которые даже рассмотреть в полете невозможно. – Он снова крепко сжимает пистолет. – Но они быстрые, а иногда надо действовать быстро. Разве не так?

Я пытаюсь кивнуть.

– Вот с Адамом и надо управиться по-быстрому.

Я пытаюсь заговорить, но Рассел так стискивает мне лицо, что зубы царапают щеку изнутри, и я чувствую вкус крови.

– Ты знаешь, как быстро все может произойти. Вот они у тебя есть, а через мгновение… – он отпускает мое лицо и щелкает длинными пальцами, – их нет. – Меня одновременно прошибают холод и пот. – Все они. Исчезнут.

На сей раз, когда он меня тащит, я не сопротивляюсь. Я не иду, но и не борюсь. Пусть тащит меня прочь от дома к воротам, куда угодно.

Последнее время я гадал, не списываю ли на дурное предчувствие обычное волнение или тревогу. Может, это просто стресс – а может, настоящее предчувствие. Джулиана нигде нет – ни в комнате, ни на кухне, нигде в доме.

Я открываю заднюю дверь, и лампа озаряет две фигуры: Джулиана… и Рассела. Он держит Джулиана за шею своей огромной лапой и тащит к воротам.

Я бросаюсь вслед и кричу:

– Стой!

Они замирают. Лицо Рассела искажается такой ненавистью, с какой на меня никогда еще никто не смотрел. Он медленно поднимает руку и вдруг выглядит ужасно довольным.

Всегда думал, что если в меня когда-нибудь станут целиться, я буду знать, что делать. Если, как я, вы просмотрели сотни фильмов про супергероев, то думаете: вот сейчас скажу что-то едкое, а потом с ноги выбью пистолет из рук злодея.

На самом деле, это так страшно, что думать не получается. Я заикаюсь и делаю то, за что вечно ругают персонажей в фильмах – пытаюсь урезонить психа с пистолетом. Но это невозможно.

– Все хорошо, Рассел, – говорит Джулиан. – Я пойду. Я хочу пойти с тобой.

Слышу, как за мной открывается дверь.

– Адам, ты… – Эмеральд. Она кричит, затем раздается гул испуганных голосов.

Мама умоляет.

Кто-то плачет.

Кто-то бежит.

Это все неправильно. Так Рассел только запаникует.

Его рука – душит.

Джулиан – плачет.

Пистолет – ближе, ближе, пока его холодное дуло не упирается мне в лоб.

Я ничего не вижу. Чтобы остановить его, нужно видеть, а все расплывается, потому что мои глаза полны слез. Я закрываю веки и чувствую, как слезы текут по щекам.

Резкий звук и запах напоминает о фейерверках.

69

Чарли и Рассел катаются по траве. Чарли выше, но Рассел больше и куда сильнее. За ту секунду, что я зажмурился, Чарли каким-то образом успел сбить его с ног. Пистолет упал.

Где же он?

Джулиан, пятясь, ползет по земле, пока они сражаются.

Я не вижу пистолет.

Не знаю как, но Чарли одерживает верх над Расселом. Встав коленями на грудь ублюдка, друг вскидывает кулак высоко в воздух. Я вижу точный момент, когда Чарли ломает Расселу нос, слышу влажный хруст и вижу поток крови.

Рассел ревет от ярости, сцепляет свои огромные лапы и точно тараном бьет Чарли в висок. Друг тяжело падает на траву рядом с потрясенным Джулианом.

Я вижу пистолет.

Чарли, Рассел и я двигаемся одновременно – но Рассел быстрее. Чарли хватает его, как футболист на поле, и снова гремит фейерверк. Его эхо все еще звенит у меня в ушах, когда Чарли и Рассел падают. Оба лежат неподвижно, у обоих на груди кровь.

Меня кто-то обхватывает. Я пытаюсь вывернуться.

– Все хорошо, милый. Все хорошо, ты в порядке, – твердит мама.

Я наполовину слышу и вижу двор, полный друзей. Большинство плачет, некоторые в панике куда-то звонят.

Я отстраняюсь от мамы и падаю в траву.

– Чарли?

Он не шевелится.

Джулиан совершенно неподвижен, словно фотография или картина. Троюродный брат Джулиана.

– Чарли! – ору я.

Он кряхтит и садится.

– Боже! – Я сгребаю его в объятия. – Ты в порядке?

Он смущенно и испуганно смотрит на свою перепачканную кровью грудь.

– Мне не больно. Если только у меня шок. У меня шок?

Я истерически смеюсь, точно псих.

– Нет. Думаю, это его. – И киваю на Рассела, что наблюдает за мной злыми и пока еще не мертвыми глазами.

Мама уверенно собирает плачущих подростков и загоняет обратно в дом. Эмеральд берет Джулиана за руку и уводит его, точно ребенка.

– Я не… это случайно вышло, – заикается Чарли. – Я просто пытался… – Он отползает, вытирает трясущиеся руки о траву и приваливается спиной к изгороди. – Он хотел забрать Джулиана. Собирался его убить.

– Я знаю.

– Я его остановил.

– Знаю.

70

Не представляю, каким образом Эмеральд сумела меня найти. Я никому не сказал, куда направляюсь, просто вышел и не останавливался, пока не уперся в озеро и не смог идти дальше. Она садится рядом со мной на мокрую траву, и несколько минут мы просто смотрит на сине-зеленую воду.

Наконец Эмеральд нарушает молчание.

– Помню, как мы бегали сюда детьми. Там же висела веревка на той ветке? – Она указывает на дерево, ветви которого тянутся над озером.

– Шланг, – поправляю я. – Его сняли, когда кто-то утонул. – Я вру, на самом деле понятия не имею, куда исчезла тарзанка.

Эмеральд безразлично смотрит на воду, будто видит чей-то призрак. Это кажется уместным.

– Ты в порядке?

Прошла всего неделя с того момента, как мы с Чарли сидели во дворе, и я смотрел на умирающего Рассела. Смотрел прямо в глаза, пока Чарли упорно пялился на небо. А потом что-то произошло, и позже я не смог бы это объяснить, даже если бы попытался. Глаза Рассела были полны ненависти – и вдруг опустели, стали стеклянными.

После всего, что произошло, я ожидал, что Джулиану будет хуже. Вместо этого он точно стал сильнее, начал говорить обычным голосом. Словно раньше боялся произносить слова, боялся, что Рассел услышит его, где бы ни был.

В детстве Джулиан был ужасно упрямым, но, может, это и к лучшему. Сила воли помогает выжить, какие бы страшные события с тобой ни произошли. Но для меня осталась лишь одна вещь, эта одна плохая ночь, и я…

– Я в порядке.

– Что я сделала?! – кричит Эмеральд, пугая меня и уток на озере.

– Ничего.

– Тогда почему ты со мной не разговариваешь?

Потому что я идиот, такой же как Бретт, если бы он существовал на самом деле. В том, что случилось с Джулианом, я винил ее, а должен был себя.

– Ты хоть представляешь, как я испугалась? – Эмеральд плачет, лицо идет красными пятнами, словно она вывалялась в ядовитом сумахе. – Я думала, он тебя убьет. А потом ты выжил – я никогда еще не чувствовала такой благодарности. Не хотела больше воспринимать что-то как само собой разумеющееся. Надеялась, ты чувствуешь то же, но увы. Я тебя люблю, а ты даже не говоришь со мной. Я же сказала. – Она всхлипывает. – Сказала, тебе, что сломаюсь.

Мы словно опять оказались в центре лабиринта. Меня захлестывает такое раскаяние и такая любовь, что это хуже сердечного приступа.

– Прости, Эмеральд. Я не могу. Сейчас я никому не помогу.

– Ты помогаешь. – Она вытирает слезы с красных щек. – Ты помог ему. Был таким храбрым…

– Храбрым? Я не храбрый. Когда я увидел этого человека, то… не знаю, должен был ощутить злость, что-то сделать. А я просто стоял там и плакал. Джулиана спас Чарли, а я даже не уверен, что Джулиан ему нравится.

Мы снова замолкаем, и опять первой говорит Эмеральд.

– Все смотрят на тебя, а ты даже этого не замечаешь. Ты прямо как… Словно ты входишь в комнату и светишься.

Я безрадостно смеюсь.

– Ага. Свет – это моя суперсила.

– А когда улыбаешься… бабушка называет это улыбкой от всей души. Говорит, у некоторых людей душа такая большая, что они затрагивают ею все на своем пути. – Эмеральд снова вытирает мокрое лицо. – Помогать людям можно по-разному, Адам. Делать добро можно по-разному.

Не знаю, что тому виной – страх, горечь или все чистые эмоции за последний месяц, – но я вот-вот готов расплакаться, поэтому отвечаю, как обычно бы ответил:

– Ты сейчас собираешься спеть ту строчку, мол, я не знаю, что красив, и именно это делает меня краше? Не уверен, что выдержу.

– Ты и правда красивый. – Никогда не слышал, чтобы она говорила так нежно. Я просто смотрю на нее, не желая шутить. – Красивый.

Она касается моего лица так осторожно, словно я нечто хрупкое.

71

Джулиан что-то набирает на компьютере в гостиной, а я смотрю телевизор и пишу сообщение Эмеральд. Внезапно Джулиан подскакивает и утыкается в экран – по Travel Channel идет какой-то фильм.

– Можно взять твой ноутбук? – спрашивает Джулиан. Странно, он ведь уже за компьютером.

– Э, ну да.

Он хватает ноутбук с кофейного столика и выбегает из комнаты. Несколько минут спустя я слышу звон разбитого стекла.

Иду в комнату Джулиана и вижу, что одна из фотографий Варежки валяется на полу. Перешагиваю через осколки и пытаюсь обратить все в шутку.

– Говорил же, что надо сделать перестановку.

Джулиан или не слышит меня, или не хочет слышать. Он сидит посреди кровати, дрожа от напряжения. Лицо выражает предельную концентрацию. Рядом лежит открытый блокнот на пружине. Джулиан водит пальцем по странице, словно читает по Брайлю.

– Джулиан?

Он заводится еще больше и с силой тыкает пальцем в бумагу.

– Джулиан.

Он продолжает терзать блокнот, шепча что-то про себя. Я подхожу и хватаю его за руку. Он замирает и поднимает голову. Его глаза кажутся слишком большими для такого лица. Я отпускаю запястье Джулиана и сажусь на кровать.

– Почему она не написала заголовки? – спрашивает он, снова глядя в блокнот.

– Что?

– Заголовки. Нет ни одного заголовка. Я всегда думал, они что-то значат.

Я присматриваюсь к аккуратным округлым буквам.

1. Альма, Колорадо

2. Брайан Хэд, Юта

3. Деревня Таос-Ски-Вэлли, Нью-Мексико

– Кто это написал?

– Моя мама. Весь блокнот – это списки. Я всегда думал, что эти города, эти списки важны. Иначе она бы их не написала. Надо лишь понять, что они значат, понимаешь?

Я киваю, но не понимаю. Мне не понять всю боль, когда пытаешься разобраться, что двигало тем, кто умер.

– Я наконец понял, что значит этот. – Он указывает на мой ноутбук на столе. Там открыта страница со списком городов США, которые находятся выше всех над уровнем моря. – Похоже, все можно объяснить. Фильмы – просто победители в номинации. Песни – первые строчки из чартов за разные годы.

– Так… это же хорошо, что ты догадался?

– Хорошо? – Столь ядовитое выражение лица у Джулиана пугает. – Это просто факты, которые она записывала. Они ничего не говорят о ней самой. Она написала все эти списки, но они ничего не значат!

Внезапно он в ярости принимается вырывать страницы из блокнота.

– Ничто ничего не значит! Люди просто уходят. Они ничего не завершают. – Джулиан хватает выдранные страницы и рвет их в клочья. – Мы не умираем, пока не выполним миссию, да? Мы просто умираем. – Он вырывает зеленую обложку из пружины, пока ничего не остается. – Знаешь, как я понял?

Я качаю головой.

– Потому что если бы у них был выбор, они бы меня не оставили. Я их знаю. Они не ушли бы без меня!

Он складывается пополам, словно жалюзи, и начинает всхлипывать, сидя на куче обрывков. Ужасно смотреть и знать, что ничем не можешь помочь.

Внезапно Джулиан замолкает, будто кто-то звук выключил, затем берет двумя пальцами один клочок.

– О нет.

Он снова начинает плакать, клонится все ниже, пока не утыкается лицом в матрас.

Вскакивает, падает на колени, обхватывает руками живот.

Снова падает.

Я так мучился, когда болел из-за своих таблеток. Несчастный, измотанный, я так страдал, что не знал, куда себя деть. Лечь на кровать? На бок? На спину? Но ведь от боли не убежать. Помню, как мама беспомощно смотрела на это, не зная, чем помочь.

– Прекрати. Джулиан. У тебя голова разболится.

Он потрясенно замирает. Его рыдания становятся не такими истерическими, но более глубокими. Мама не могла мне помочь, но гладила по спине. Отец Джулиана растирал ему голову.

«Помочь людям можно по-разному, Адам».

Я пробегаюсь пальцами по его лицу, будто играю на пианино. Постепенно он затихает и отворачивается к стене.

– Я знаю, – говорит он так устало. – Если бы у них был выбор, они бы меня не оставили. Они бы позаботились о том, чтобы за мной было кому присмотреть.

В один миг тысячи воспоминаний пролетают перед глазами. Когда я знал то, что не мог знать. Когда его из раза в раз «прикрепляли» ко мне.

– Джулиан, может, они и правда это сделали.

72

На заднем дворе Эмеральд висят гирлянды бумажных фонариков и золотых огоньков. Столы заставлены едой, повсюду растяжки, шарики, праздничные колпаки. Гора завернутых подарков и гигантский торт.

Последний раз я ел торт на день рождения, когда мне исполнилось девять. В то лето, когда родители купили мне чемодан и сказали, что я храбрый. Мы всегда собирались втроем, никаких вечеринок с другими ребятами, школа ведь закрыта на каникулы. В тот год мы надели колпаки, я развернул подарки, и мы гуляли по каменистому берегу, где я нашел раковину.

Двор Эмеральд заполнен людьми, их так много, что все не помещаются за столом, во главе которого сижу я. Все поют «С Днем рождения» и смотрят, как я открываю подарки. Книга от Адама, журнал от Эмеральд. Столько внимания мне одному – но это не плохо, вовсе нет.

– Пятнадцать – это же намного больше, чем четырнадцать? – спрашиваю я позже у Адама.

Он склоняет голову набок и смеется.

– Думаю, да.

Мы слушаем музыку и едим торт. Солнце озаряет всех и делает похожими на ангелов. Головы Адама и Эмеральд совсем близко, они что-то шепчут друг другу. Джесс достает гитару и спрашивает меня, не хочу ли я спеть. Я качаю головой. Сегодня мне хочется только слушать. Чарли раздает всем фруктовое мороженое. Губы Эмеральд меняют цвет. Последний день июля медленно угасает, но все болтают и смеются, будто могут просидеть так вечно.

Я растягиваюсь на батуте. Уже темно. Я слушаю голоса дорогих мне людей и смотрю в идеальное ночное небо. Словно огоньки пробились сквозь ветки деревьев и спустились к нам. Они прекрасны, и их так много, что зараз все не увидеть.

Десять миллионов звезд.