Скорая помощь. Душевные истории бесплатное чтение

Андрей Звонков
Скорая помощь. Душевные истории

© Звонков А., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Автор благодарит участников группы в соцсети «Фейсбук», «Без наркоза» или «Медики шутят», всех, кто присылал свои истории из практики и со службы.

Медики шутят очень своеобразно.

Медики смеются над тем, от чего плачут больные и родственники.

Медикам понятно кое-что особенное, недоступное обывателям.

Если вы не уверены, что сумеете адекватно отреагировать на шутки, не читайте. Вам же лучше будет. Спокойнее будете жить, спать, и аппетит будет изрядный.

А если все-таки решились прочитать эту книгу, то пеняйте на себя, ибо я вас предупредил.

Юмор – дело серьезное, он относится к категории лекарственных средств и, как любое лечебное средство, имеет показания, противопоказания и побочные эффекты.

Если вы все-таки дочитаете книгу до конца и даже улыбнетесь – вы не безнадежны.

Если будете смеяться несколько раз – прогноз благоприятный, и у вас высокий шанс находить общий язык с врачами и младшими и средними медиками.

А вот если вам захочется читать и перечитывать – то вы абсолютно безнадежны, потому что вам прямая дорога в медицинский, и судьба ваша будет печальна, трудна и опасна, но она принесет вам немало радостных и очень грустных моментов. Впрочем, это и есть жизнь медицинского работника.

Часть 1. «Водку мы пьем для запаха!»

– А чем вы глистов лечите?

– А они у меня не болеют.

Разговор в поликлинике

Двое из ларца

Как многие мужчины маленького роста, Сергей Александрович Патрацкий чрезвычайно самолюбив и амбициозен. Прозвище у Сергея Александровича – Наполеон. Рост его не выше метра шестидесяти, а любимое выражение, когда общался с подчиненными по бригаде: «Я – врач! А вы – фельдшер». Вроде – всяк сверчок знай свой шесток.

Но все по инструкции из «Должностных обязанностей сотрудников ССиНМП г. Москвы».

Конфликтность Наполеона – эталон для медицинского психолога. Скандалить доктор начинал с первого слова общения. Особенно, если напарник или напарница хоть на сантиметр оказывался выше его лысеющей, покрытой редким седым волосом макушки. Патрацкому, несмотря на рост, удавалось как-то «смотреть свысока» даже на гигантов.

Среди ста шестидесяти сотрудников на подстанции работали два друга-фельдшера – Саня Купцов и Гоша Короедов, которых за глаза называли Двое-из-ларца.

Патрацкий устроился на «Скорую» еще в начале 70-х, а эта парочка пришла в конце 78-го сразу после демобилизации из армии. Оба служили в десанте и легко нашли общий язык.

Двухметровые фельдшера – большие любители пива и молоденьких фельдшериц, жизнерадостные флегматики. На их безмятежных лицах не отражалось иных эмоций, кроме радостного ощущения легкости жизни.

Двое из ларца действительно были счастливы всегда. Пока не поработали с Наполеоном.

О Патрацком они знали теоретически. Виделись. Здоровались. Но работать вместе им не доводилось.

И вот однажды бригада сложилась волею старшего фельдшера – Наполеон и Двое-из-ларца. Три мужика, а с водителем – четыре! Факт невероятный и крайне редкий.

Что должны были натворить Саша с Гошей, чтобы начальство, презрев все доводы рассудка и железное правило, гласящее, что всякая женщина-медик по возможности должна работать вместе с медиком-мужчиной, вдруг объединило в одной бригаде сразу трех мужчин? Полагаю, что-то очень серьезное. Достаточно серьезное, чтобы не простить, и недостаточно, чтобы уволить.

Надо сказать, что, увидав себя в подчинении у Патрацкого, Двое-из-ларца вломились к старшему фельдшеру и принялись каяться и умолять избавить от этого дежурства. Они обещали, что больше – никогда, и предлагали выкрасить забор или еще как-то бескорыстно отработать. И старший фельдшер, назначивший друзей к Патрацкому на целый месяц, сжалился:

– Отработаете сутки, а там посмотрим.

Осчастливленные Двое-и-ларца вышли из кабинета, уверенные, что уж сутки они выдержат. Это ничего. Это можно потерпеть.

Как они ошибались.

Чтобы довести напарника до истерики, Патрацкому хватало и часа.

Он наслаждался властью не стесняясь, откровенно и злобно, не уставая демонстрировать свое превосходство над «тупыми санитарами» на каждом вызове, намеренно ставя фельдшеров в дурацкое положение и высмеивая перед пациентами и родственниками.

– Сколько раз вам можно говорить, – возмущался Наполеон, – что носилки надо брать на вызов сразу, а не бегать за ними потом! Мы теряем драгоценные минуты!

Пока Двое-из-ларца вдвоем перли больного по лестнице, Патрацкий, обмахиваясь карточкой, шел впереди и гундел, что таким долдонам даже носилки нельзя доверять, если на них лежит больной, а не груда кирпича. Потому что непременно уронят и что-нибудь сломают!

Чего скрывать – родственники и пациенты непременно соглашались с доктором, сочувствовали ему и строго смотрели на фельдшеров, которых принимали за туповатых санитаров.

В течение дня в бригаде зрел конфликт. Все чаще раздавалось Наполеоново:

– Я – врач! А вы – фельдшера! Делайте, как я сказал!

Двое-из-ларца, которым амбиции доктора уже в печенках засели, мечтали только об одном – дождаться вечера и в пересменок разлететься по другим бригадам^[1]. Однако в шесть вечера один другому трагически сообщил:

– Мы с ним будем до утра.

У доктора Патрацкого была еще одна скверная особенность – двигательный невроз. Сидя на стуле, он постоянно подпрыгивал, перебирал руками пуговицы на халате, трогал нос, сделав пальцы граблями, приглаживал остатки волос, смотрел на часы, сплевывал, шмыгал носом, хмыкал, подмигивал и, обращаясь к собеседнику, тыкал ему пальцем в грудь. А когда злился, бил кулаком в мебель. Чем сильнее уставал доктор, тем больше всяких хаотичных движений совершал. Не двигался он только когда спал, хотя, как мне рассказывали, носом он шевелил даже во сне.

Весь день Купцов и Короедов мечтали завалить к бочке с квасом, однако когда один предложил тормознуть и выпить по кружечке, возвращаясь с вызова на подстанцию, а второй поддержал, – гадкий Наполеон отрезал:

– Не положено! Завтра напьетесь! Привыкайте терпеть!

И ребятам ничего не оставалось, как терпеть до конца дежурства.

Они по очереди вскипали и успокаивали друг друга. Аргумент был веский – убить доктора нельзя, он вписан в бригаду, а с калекой работать трудно. Вот и приходилось терпеть.

В четыре утра пришел вызов – «белая горячка» с большущим знаком вопроса. Оно, может быть, кому-нибудь и покажется странным, но если звонят на 03, то выезжает обычная бригада «Скорой», а потом уже на себя вызывает психиатров. Если сами справиться не могут.

Диспетчер, недолго думая, поднимает бригаду Наполеона. Не посылать же девчонок к психу?

На квартире – перепуганная женщина и ее небритый запойный муж, который словил «белочку» и гонялся за ней с ножкой от стола, видимо, принимая жену за главную ведьму, напустившую на него чертей и вызвавшую страшные голоса в разгоряченном мозгу.

«Белая горячка» – алкогольный психоз с галлюцинациями. Развивается волнами, то обостряясь до истинного безумия, то сменяясь относительными «просветлениями» в сознании и включением критического отношения запойного к своему состоянию.

Когда приехала бригада «Скорой», мужик успокоился и, присев в коридоре у двери, принялся доставать изо рта что-то длинное, похожее на проволоку, себе задавая вопросы и отвечая на них. Женщина сидела в ванной и вышла, когда прибыла бригада, а детей она отправила к соседям еще вечером.

Не особенно задумываясь, как это выглядит со стороны, Патрацкий почесал голову, взбив на макушке остатки волос, дернул плечом, шумно выдохнул через нос и тоже залез в рот, вспомнив, что еще с ужина между зубами где-то в глубине застрял рубленый бифштекс с яйцом…

Мужик в горячке почуял в докторе своего и доверительно спросил:

– Ты их тоже видишь?

– Кого? – спросил доктор, нервно озираясь, пока Двое-из-ларца примеривались, как надо мужика вязать.

– Червяков, – ответил мужик, «доставая» очередного «нематода» изо рта и внимательно рассматривая.

– Конечно, вижу, – не стал переубеждать больного опытный доктор. – Ишь, как извивается, зараза!

Женщина с ужасом смотрела на чудного доктора, сопоставляя его с мужем.

Откуда ей было знать, что с психами спорить нельзя!

Патрацкий забегал кругами по комнате, при этом он крепко чесал голову, оставляя ногтями на лысине багровые полосы, подлетел к «трехногому» столу, припертому к стене и комоду, стукнул кулаком и сказал как можно убедительнее:

– Мужчина! Надо срочно ехать в больницу. Червяков могут вывести только там!

Мужик не возражал. Женщина тоже.

Момент просветления – понимание возобладало над галлюцинациями, потому запойный без всяких споров побрел к машине, по пути смахивая с головы «тараканов» и отплевываясь «червяками». В машине Патрацкий усадил больного в салон «рафика», туда же загрузились на привычные места Саша с Гошей. А сам доктор устроился рядом с водителем, чтобы показывать дорогу в психоприемник на Потешной улице, куда обычно и отвозили алкашей еще задолго до Ивана Бездомного.

Патрацкий был уверен, что водители все тупые, города не знают и им обязательно надо показывать маршрут. Поэтому водители его тоже ненавидели. А кому понравится, когда тебе под руку постоянно говорят: «Притормаживай, прибавь газу, направо, налево, перестраивайся, вон знак. Куда ты гонишь? Подуди ему! Включи сирену! Обгоняй, обгоняй!»

Садясь, Патрацкий все тем же начальственным голосом дал указание фельдшерам:

– Сопроводительный лист оформите!

Сопроводительные листы, или сопроводки, которые в те времена валялись везде – и в кухне вместо подкладки под горячий чайник, и в туалете, и в водительской комнате, для записи счета при игре в домино, – лежали у фельдшеров во всех карманах…

Неизвестно, кто это сделал, ясно только, что кто-то из них написал одну сопроводиловку на больного, а другой – на доктора, в примечании которой в творческом порыве добавил: «Больной в халате самовольно сел в машину 03 и выдает себя за врача».

В приемное отделение Патрацкий вбежал, оставив запойного мужика с фельдшерами. Зачем-то потрогал и раскидал журналы, лежащие на столах, несколько раз хлопнул дверью, убедившись, что спецзамок не сломался, а заклинен нарочно, и налетел на дежурную медсестру, которая пришла выяснить – что там за шум в приемном?

– Где врач? Мы больного привезли! – Медсестра хлопала глазами, зевала, а доктор Наполеон, не получив ответа, выскочил в длинный коридор, чем совершил непростительную, можно сказать, роковую ошибку.

Коридор психоприемника – это сакральное место, куда больному можно пройти только в сопровождении санитара, только в одном направлении – в сторону палат. А вот так бегать, да еще и кричать, размахивая руками, – запрещено, потому что такое поведение отвлекает от дела и злит работников психиатрической службы.

Купцов с Короедовым, которые отлично помнили все правила поведения в психушке, придерживали под руки мужика с «белочкой» и двери в коридор не касались. Они остановились в смотровом кабинете психиатра и терпеливо ждали, пока их примут.

Обе сопроводиловки они положили на стол.

Патрацкий, который помчался по коридору, выкрикивая: «Где врач?», – вернулся, так и не найдя никого. То ли от усталости старый скоропомощник забыл правила, то ли наплевал на них – не знаю. Он еще несколько раз выскакивал в коридор, кричал: «Кто-нибудь, примите больного!»

Наконец явился одуревший от безумных суток, сверкающий исцарапанной лысиной и добролюбовскими очками в железной оправе психиатр.

Он подошел к столу, взял верхний сопроводок, прочитал и спросил, зевая:

– Патрацкий кто? – и вопрошающе поглядел на Двух-из-ларца.

Влетевший в смотровой кабинет следом за психиатром и успевший проверить все незапертые комнаты, Наполеон плечом саданул шкаф и, долбанув по обидевшей его дверце кулаком, сказал:

– Ну – я! Я – врач Патрацкий!

– И давно он с вами? – спросил психиатр, обращаясь к стоящим фельдшерам.

– С утра, – предельно честно ответили Двое-из-ларца.

Патрацкий, не придавший значения этому диалогу, поскреб затылок, а потом, больно тыкая пальцем в грудь психиатра, сказал:

– Мы больного привезли. У него – белая горячка. Вы понимаете? Принимайте его скорее! И мы поехали! Нас ждут больные люди! – Патрацкий умолчал о том, что больше всего надеется хоть часик подремать на подстанции.

Психиатр поглядел на Наполеона и молча вышел с его сопроводиловкой в руках.

Спустя пару минут в смотровую, хрустя суставами и зевая, вошли два здоровенных санитара, которые спросили:

– Кто Патрацкий?

– Я – Патрацкий! – немедленно отозвался Наполеон.

– Пошли! – пригласили санитары.

– Пошли, – согласился он. Но на всякий случай добавил: – Я – врач!

– Да мы знаем, – ответили санитары, и доктор, совершенно успокоившись и ничего не подозревая, пошел с ними.

В санитарной комнате парни ловко вытряхнули врача «Скорой помощи» из халата и одежды, оставив в одних трусах, потом так же ловко напялили на него лиловую байковую пижаму без воротника и карманов с растянутой резинкой на штанах, так что они спадали при каждом шагу. Потом санитары завели доктора в отделение, где в палатах без дверей и с решетками на окнах пытались спать еще с полсотни различных психов, принятых днем и ожидающих подробного осмотра и сортировки по отделениям.

– Вон свободная койка, ложитесь.

Вот только тогда Патрацкий понял, что попался.

Он рванулся к двери, но не тут-то было. Открывалась она специальным ключом, и этот замок работал отлично.

Доктор поскребся, поорал, что он – врач! Ему ответили, что это всем известно и, в конце концов, когда впрыснули в ягодицу аминазину, он подергался и затих.

А Двое-из-ларца тем временем сдали мужика в горячке, спокойно доработали смену до восьми утра и с чувством выполненного долга, уйдя с подстанции, завернули до ближайшей пивной.

Доктора Патрацкого хватились только через два дня, когда он не вышел на работу. Дома его тоже не было. А на вопрос, где он может быть, Короедов, задумчиво глядя на Купцова, сказал:

– В психушке, наверное. Где ж еще?

Обалдевший от такой наглости, и, к счастью, воспринявший реплику Короедова всерьез, старший фельдшер стал обзванивать психбольницы и в самом деле нашел Патрацкого в больнице Ганнушкина. Он бы, может быть, на этом успокоился – мало ли врачей с ума сходит на «Скорой помощи»? Если бы Короедов не добавил, уходя:

– Значит, где оставили, там и лежит?

– То есть, как это «где оставили»?

И тут Короедов, конечно, рассчитывая на понимание начальства, сознался, что они уложили Наполеона в психушку. Как бы случайно. Пошутили. Заполнили сопроводиловку, а психиатр в приемнике все принял за чистую монету и оформил доктора как буйного шизофреника. Купцов первым понял, что земля под их ногами загорелась, понимания не дождутся, и успел добавить:

– Все-таки мы фельдшера всего-навсего, а там врачи! Им-то оно виднее!

Зав. подстанцией помчался в больницу выручать доктора.

Перепуганный психиатр, понявший, как его подставили, уперся.

– Патрацкий болен! Он социально опасен! Он чрезвычайно агрессивен! Он чешется и кричит! Правда, сейчас уже тише и меньше.

Зав. подстанцией убеждал, что невроз, которым страдает врач «Скорой помощи», не психическое заболевание, в психушке лечиться нет необходимости! Что любой, окажись в подобной ситуации, станет агрессивен и будет кричать! А чесаться – не преступление. Мало ли людей чешется? Всем психушка нужна?

Зав. старался убедить психиатра, что Патрацкий в быту и на работе – душка, лапочка и пушистый зайчик, что его обожает и в нем души не чает вся подстанция! О чем недвусмысленно сообщает его, заведующего, визит и текущая беседа. Ведь, окажись Сергей Александрович на самом деле таким, каким его описывают психиатры, разве б стал он – заведующий – приезжать и пытаться забрать больного? Настоящему психу и место в психушке!

Надо сказать, красноречие заведующего не прошло мимо ушей психиатра, который поломался для приличия, но уже понимал, что если тихо не избавится от беспокойного невротика – скандала не удержать в границах больницы. А это непременный и весьма болезненный удар по репутации отделения и всей клиники.

Так что заведующий в конце концов отстоял своего незаменимого и очень хорошего сотрудника, которого обожает вся подстанция.

Вялого, сонного Патрацкого, с насыщенной аминазином задницей отвезли домой отсыпаться. А зав. вернулся на подстанцию разбираться с хулиганами.

Однако, что кривить душой, рука не поднималась написать заявление в милицию. Вот уж кого действительно и ценили и любили. Ребята-то золотые. На все руки от скуки. Да и юрист по телефону объяснил, что заявление подать может только сам пострадавший, а он сейчас никакой – отлеживается дома. В общем, поначалу обошлись словесной выволочкой в кабинете заведующего. Потом к концу недели явился присмиревший, задумчивый Патрацкий и сообщил, что: «Он ничего писать не будет, пусть они извинятся!»

Главное условие: «Только пусть извинятся перед всеми на утренней пятиминутке».

Ну что ж, они извинились.

Когда доктор нашел в себе силы выйти на дежурство, фельдшера вышли и, потупив глаза долу, произнесли вразнобой:

– Простите нас, Сергей Александрович. Мы были не правы.

Патрацкий, еще не отошедший от аминазина, принял извинение. Он зевнул, погрозил им пальцем и сказал:

– Вот это правильно. Не забывайте, что вы – фельдшера, а я – врач!

Что удивительно, на аминазине его невроз прошел. Правда, ненадолго.

Прошло еще недели две, и все вернулось на круги своя. Патрацкий опять бегал и чесался, кричал, что он врач и не позволит… А Двое-из-ларца, выкрасившие и забор, и фасад и перекрывшие крышу на подстанции, уже работали в другую смену, но всегда на разных бригадах.

Я появился на подстанции за пару месяцев до ухода доктора Наполеона на пенсию и не испытал «удовольствия» работать с ним. Мы виделись по утрам, когда приходили или уходили с дежурства, здоровались.

А вот Гошу с Сашей я знал весьма неплохо. Они оба поступили в мединституты и уже в перестроечные годы работали в московских больницах врачами. Один реаниматолог, другой то ли хирург, то ли уролог… потом их следы затерялись.

О той истории они никогда не вспоминали и сами ее не рассказывали. Откуда я узнал? А как вы думаете? Ведь в ней был и еще один участник – водитель. Вот он-то мне и рассказал. Но я не очень ему поверил. Мало ли баек и побасенок рассказывалось? Всем верить – веры не хватит.

В конце 90-х я однажды по работе приехал для встречи с заместителем главного врача психиатрической больницы на Потешной улице. Руководство поручило заключить договор о сотрудничестве наших клиник, и нужно было утрясти некоторые организационные вопросы к договору.

Мы обсудили все необходимые темы и, закрепляя соглашение, разлили по 50 мл психиатрического коньяка.

Чтобы поддерживать разговор, я припомнил эту историю, завершив ее словами: «Хотите верьте, хотите нет».

На что психиатр, доктор наук, хлопнув пятьдесят граммов коньяка, улыбнулся и произнес:

– А ведь это я его тогда положил.

Синдром начальника

Работал я в наркологической больнице. И дело было еще в советское время, но уже на границе. Летом, прямо перед самым ГКЧП.

На прием приходит мужчина в темных очках.

Шел он, чеканя шаг, по прямой, старательно, будто нес переходящее красное знамя. Судя по аромату, исходящему от него, дядя явно пребывал в многосуточном запое, но дошел сам.

Дошел, увидел стул и сел.

Сидит, руки на коленях.

Смотрим мы друг на друга.

Я жду, что он скажет. Задавать вопросы не спешу. Пусть первым начнет. Попросит помочь, откроет душу.

Однако он молчит. Проходят пять минут, семь… молчит!

Пытаюсь понять, чего он хочет, но он молчит. За очками глаз не видно. Я тоже молчу. Тут как в игре – кто первым рот откроет, тот и проиграл!

И вот, наконец, он произносит:

– Явасслушаю!

Я прихожу в себя и отвечаю:

– Это я вас слушаю! Что случилось?

Он опять молчит. Пауза тянется, и странный посетитель произносит тем же тоном с металлическим дребезгом:

– Меня зовут Николай Егорович!

– Очень приятно, – представляюсь и спрашиваю: – Что вас беспокоит, Николай Егорович?

Через несколько минут очередной вопрос.

– Вы – врач? – спрашивает он.

– Да, я – врач. Расскажите, что с вами случилось? – Меня уже начинает забавлять этот разговор. «Я слышал, с каким скрипом поворачиваются шестерни в его голове», – не помню, где я вычитал эту фразу, но она идеально подходила к ситуации.

– Ничего не случилось, с чего вы взяли? – Он продолжает говорить голосом автомата из телефона («Московское время – тринадцать часов!»). – Вам должны были звонить!

Припоминаю, что утром был звонок. И вроде женщина сказала, что она секретарь Николая Егоровича. Знать бы еще, кто это? И вот он пришел.

Вел он себя для начальника естественно. То есть все время сбивался на мысль, что это не он пришел ко мне, а я к нему. И не ему надо выйти из запоя, а мне чего-то нужно от него.

Кое-как мы пробились через дебри его номенклатурной сущности и выяснили, что пьет он давно. Не вообще давно – этот период его жизни затерялся в веках, а сейчас давно – около месяца, каждый день, но очень хорошие напитки и примерно по бутылке в день.

Я не сомневался в этом, глядя на его золотой «Ориент» на запястье и затемненные очки-телевизоры в оправе «Ланвин». Вряд ли этот товарищ начнет хлебать портвейн «777», «Солнцедар» или «Искру»^[2], которую мы в школьной юности называли «чернилами». Его печень была приучена в худшем случае к «Ред Лейбл» и «Джонни Уокер», а в лучшем к «Хенесси ХО» или «VSOP».

Николай Егорович периодически впадал в ступор, а выходя, начинал беседу сакраментальным: «Яваслушаю!», потом что-то в голове его переключалось, и он продолжал отвечать на мои вопросы.

Да будет свет!

(рассказ хирурга из спецтравмы)

То, что медики крутят шашни на работе, ни для кого не секрет. Все свои, чего тут стесняться? А с другой стороны, работа есть работа. Когда находить время на внеслужебные отношения, если пациенты валят один за другим?

Значит, выход один – не отходя, так сказать, от станка. Как Юлий Цезарь. Ногой непрямой массаж сердца, левой рукой шприцем в вену, правой медсестру за талию… и работаем!

Дело было давно, в советское время. Когда к людям относились добрее, когда пьяных собирали по аллеям и подъездам и свозили, кого – в вытрезвитель, кого – в больничку, ибо у пьяных частенько имелись травмы.

У нас спецтравма особнячком пристроена к общему хирургическому корпусу. Чтобы обычных людей не тревожить пьяными криками. Идти к нам от административного здания по улице через парк несложно. А вот подземным ходом можно и заплутать, если не знать, где вовремя свернуть.

В начале шестидесятых эта больница попала в программу ГрОб Минобороны СССР, и нам выкопали шикарнейшее бомбоубежище, в которое можно в случае атомной бомбардировки спустить все отделения, развернуть операционные и еще из пары соседних больниц людей привезти. Позаботились даже о спецтравме, сделали и в нее выход из широченного кафельного тоннеля, проложенного на глубине метров десяти.

В спецтравме работает своя бригада хирургов. Сутками. Отдежурил, смену сдал, баиньки… Через двое-трое суток – опять.

А вот анестезиологи менялись. Там у них по жребию, что ли, кому выпадет.

Вообще у них отношение к спецтравме было весьма своеобразное. Сложных больных там практически не было, поэтому анестезиологи баклуши били. Сидит такой дежурант в операционной, маску ниже носа на подбородок свесит и в полоток поплевывает.

А некоторые со скуки пялятся на операционную медсестру.

Надо сказать, девочка упакована, как и положено. Одни глаза над маской да попа с ножками. Ножки зато – что надо! В белых гольфиках с розовыми пятками, просвечивающими сквозь тонкий нейлон. Ходячий тест на скрытую педофилию. Но им, анестезиологам, видимо и этого хватало. Смотрели на это чудо природы как на запретный плод, исходили слюнями, но руками не трогали, знали, может и зажим в глаз воткнуть, если лишнего позволишь.

Но было у этой девочки слабое место в броневой защите ее морального статуса – шоколадные конфеты со сливочной помадкой. Хранила она эту тайну, как тамплиеры свои сокровища.

Один из анестезиологов запал на сестричку, и не знаю, как он там, в своем отделении, договорился, но дежурил в ее смену целый месяц. Чего только не делал. И комплименты отпускал, и на чай зазывал… и смотрел томно, и вздыхал, и провожал после дежурства. Девчонка – кремень. На работе – ничего кроме работы. А что после работы? Судя по тому, что анестезиолог не успокаивался, и после работы – скала.

И вот очередные сутки. День прошел спокойно. Выписали ночных. Ждут вечера. После шести-семи начался поток. Отделение на тридцать коек. В приемном – два милиционера. Спорые ребята. Принимают, раздевают, сортируют, оформляют – кладут.

Кого нужно зашивать, того к стенке в трусах на топчанчик.

Чтобы не путаться, они номер каждому на плече ручкой ставят.

Одним из первых доставляют мужичка сильно побитого. Весь в рваных ранах. Все поверхностное и не особо страшное, но если не промыть и не зашить – будет плохо. Нагноится, срастется грубо.

Берут его на стол. Хирург милицию предупредил:

– Дело не быстрое.

Если еще кто будет серьезный, пусть вызывают из отделения второго хирурга на помощь.

Анестезиолог присел на стульчик. Видимо, он тоже уже принял немножко. Но в тонусе.

Хирург шьет, медсестра инструменты подает да иголки заряжает шовным материалом. Шум только от больного. Матерится, гадюка. А в операционной правило – материться можно только хирургу.

Анестезиолог нарушение моральной атмосферы терпел недолго. Ему, видишь ли, матюки больного настроение лирическое сбивают. Вот он и говорит хирургу:

– А чего ты его не обезболишь?

– Добро переводить. Он и так упит до наркоза почти. Потерпит!

Анестезиолог поднялся и наклонился над пьяным:

– Родная душа, тебе доктор делает бо-бо?

Пьяный всхлипнул.

– Сейчас я тебе масочку дам, и будет хорошо.

– Совсем сдурел? – Хирург не отвлекается от шитья, но понимает, что если на спирт в мозгу алкаша наложится закись азота, начнется концерт по заявкам с галлюцинациями и беганьем по операционной. – Не смей!

Анестезиолог разматывает провода на аппарате РО-6 и идет с вилкой к розетке.

– Не ссы в компот, там ягодки! Все будет – лиге артис!^[3] От кислорода еще никому плохо не было, кроме водолазов. – Он оборачивается к пьяному на операционном столе. – Мужик! Ты не водолаз?

– Нет, – бубнит из-под маски пьяный, – я токарь!

– Вот и хорошо.

Анестезиолог вставляет в розетку вилку питания наркозного аппарата.

Искры! В операционной гаснет свет.

Больной под маской начинает хохотать.

Медсестра замирает, будто ее тоже выключили.

Анестезиолог в темноте крадется к выходу из операционной. По пути он натыкается на медсестру, ощупывает ее.

– Что вы делаете, доктор?

– Ищу дорогу!

– Вы ошиблись, идите левее.

– Вредитель! – орет хирург. – Ты куда собрался? Нашкодил и тикать?

– Электрика вызову!

– Без тебя вызовут. Бери фонарь и свети в рану!

Анестезиолог продолжает ощупывать медсестру в темноте.

– И левее могу, и правее, и по центру.

– Что ты там залип, – орет хирург.

– Он меня трогает за ногу!

– Кто?! – в два голоса спрашивают врачи.

– Больной!

– Вот подлец! – хирург поднимает руки над операционным полем. – Эй ты! Отпусти сестру и дай ему в морду! А то у меня руки чистые!

Анестезиолог нехотя отпускает медсестру и обходит стол.

– Я в темноте не вижу куда.

– Не бейте! – бубнит из-под маски алкаш. – У меня рука свалилась просто.

– Ничего себе – просто! – возмутилась медсестра.

– Надо, надо ему в морду! – приплясывает хирург. – Я его тут шью, а он руки распускает?!

– Кто посветит? – Анестезиолог обошел стол. – Я не вижу, куда бить.

– Только смотри, в глаз бей! Окулист сегодня есть, а челюстно-лицевого хирурга нет. Санитарку позови! Где она? Когда не надо – толчется в операционной, а как нужна – нет ее!

– Здесь я. Я в уголке стою, чтоб в чистую зону не зайти, – ворчит санитарка, – вам бы только ругаться!

– Иди, встань позади сестры и свети в рану! Надо его дошить скорее, – ворчит хирург. – Вот урод!

– Так я не понял, бить или не бить? – недоумевает анестезиолог.

– Вы прямо как Гамлет! – подал голос алкаш. – Не бейте, я больше не буду.

– Втянул щупальца, осминог? – вопросил хирург, приступая опять к шитью. – А то перчатки поменять недолго! Взяли моду – медсестру щупать! Заведи свою и щупай!

– Пойду, позвоню «детям подземелья», потороплю электрика. – Анестезиолог еще раз прошел мимо медсестры и опять ее пощупал.

– Доктор!

– Ухожу, ухожу…

– Только недолго! – подает голос санитарка. – Фонарь тяжелый!

– Мухой обернусь.

В приемном отделении столпотворение. Работают при свечах. Обстановка очень романтичная.

Бригады «Скорой» заходят одна за другой. Кто приводит пьяных с синяками и ранами, кто заносит, кто затаскивает. Контингент самый разный.

Есть интеллигентные мужчины, есть настоящие бомжи, грязные и вонючие. Всех раздевают, метят ручкой и вталкивают в большую палату.

Пьяные, если не спят и в состоянии разговаривать, отвечают на вопросы, просят отпустить. Но их не слушают. Конвейер работает. Милиционеры Сережа и Валера работают очень быстро и ловко. Один заполняет документацию, другой раздевает, метит и вталкивает.

Анестезиолог застыл в дверях, наблюдая романтическую картину.

– Электрику звонили?

– Звонили полчаса назад.

– Что сказали?

– Сказали, вышел. Но…

– Что?

– Он первый день сегодня дежурит. Только что устроился на работу!

– И что?

– Он пошел через подвал.

– Трындец! Самоубийца! – анестезиолог сел к телефону. – Але! Дежурные диверсанты? Это из карательных органов звонят! Где электрик, уроды моральные?! Тут операцию как во время войны при свечах делают! Каким автоматом? – Анестезиолог прикрыл трубку ладонью. – Говорят, надо автоматом щелкнуть. У вас есть автомат?

– У нас и пистолетов нет, – отозвался один из милиционеров. – Нам не положено, мы убиваем взглядом!

– Шутники.

Из операционной донесся вопль пьяного больного.

Все замерли и прислушались.

– Что там?

– Что, что, шьют на ощупь по живому!

– Так темно же!

– Вы не цените мастера, с которым работаете, он же виртуоз! Ювелир! Он оперировать может вообще с завязанными глазами! – Анестезиолога понесло, как Остапа Бендера. – Фонарем светят. Ой! Я же обещал мухой! Пойду! Вы это… разыщите электрика!

– Если подвалом пошел, раньше, чем через час, не ждите.

– Пошлите спасательный отряд! Нужен электрик! Вы чего тут, с ума сошли все? Свечки зажгли, романтики хреновы!

Анестезиолог снова пошел в операционную.

Милиционеры уже ему в спину пояснили:

– Сейчас прием закончим и будем разбираться. Сами видите – бурный поток!

Анестезиолог первым делом пристроился за спиной медсестры и внимательно осмотрел операционное поле.

– Ну что тут у нас?

– Доктор, не упирайтесь!

– Да мне нечем! Ручки-то вот они!

Хирург аккуратно зашил раны, промыл их перекисью. Алкаш сквозь зубы шипел. Он уже немного отрезвел. Луч фонаря дрожал на операционном поле.

– Держи ровнее! – командовал хирург.

– У меня руки уже устали! – жаловалась санитарка.

– Иди сюда, врач-вредитель! Бери! Держи!

Анестезиолог нехотя отлип от сестры, переместился за хирурга и принял фонарь. Санитарка растворилась в темноте.

– Что там с электриком? – осведомился хирург.

– Вышел полчаса назад.

– И где он? Тут через парк идти десять минут!

– Он пошел через подвал.

– Идиот!

– Так точно – идиот, вашвыскобродь! Он сегодня первый день дежурит.

Хирург выругался.

– Ты мне Швейка не изображай. Если б не твоя дурацкая инициатива! – Хирург наклонился к лицу алкаша и велел медсестре: – Давай тоненькую. Тут надо аккуратно работать. – Вдруг он пришел в ярость. – Сволочи! Дармоеды! Вы где?!

Его крик достиг приемного отделения, и в дверном проеме в тусклом свете коридорного освещения появилась фигура одного из милиционеров.

Анестезиолог направил на него фонарь, как во время допроса.

– Где электрик?! – закричал хирург. – Немедленно разыщите этого забулдыгу!

– Мы уже звонили. Он вышел! И куда-то делся, – оправдывался милиционер.

– Куда он мог деться? Ларьков поблизости нет! В конце концов, у вас там полная палата нетрезвых пролетариев, найдите более менее трезвого электрика и восстановите свет!

– Мы еще раз позвоним, – с сомнением отозвался милиционер.

– Немедленно найдите электрика! – повторил хирург и добавил угрозу в голос. Но чем он мог угрожать конкретно, никто не знал.

Анестезиолог опустил фонарь, освещая лицо избитого алкаша.

– Кто тебя так?

– Мелюзга! Сволочи! Спросили закурить, а потом денег потребовали. А получку нам задержали. Вчетвером били, гады!

– На что ж ты пил?

– Да с друзьями хватанули по стаканчику у проходной.

– По стаканчику – это немного.

– Так и я говорю, что нам с граненого? Только погреться. А они – к вам!

– Мальчишки?

– Какие мальчишки? Мусора, на луноходе^[4]… я ж на ногах, сам шел…

– Гады форменные.

Хирург перевел взгляд на больного.

– Харе трепаться. Держите свет, коллега, ибо вы больше ни на что не пригодны!

– Вот только унижать меня не надо! – возмутился анестезиолог.

– Вот скажи, какая от тебя польза? – вопросил хирург. – Без света нас оставил? Чай не завариваешь, свет толком держать не можешь! И какая?

– От меня очень большая польза… – попытался возразить анестезиолог и глубоко задумался.

– Ну, какая? – не отставал хирург. – Нет, ты скажи!

Анестезиолог поманил санитарку.

– Я вот сейчас пойду и найду электрика. Вот какая польза! Не вернусь, пока не найду!

– Вы только обещаете, доктор, – вставила свои «пять копеек» медсестра. – А у меня уже глаза устали в сумерках иголки заряжать.

– А если найду?

– Вот найдите…

– Тогда что?

– Тогда светло будет.

– Ну, это не интересно. Пойдем ко мне чай пить?

– Просто чай? – медсестра равнодушно хмыкнула.

– А с чем ты хочешь? Есть коньяк!

– На работе я не пью.

– Конфетки есть.

– А какие?

– Эй! Голубки́, – хирург наложил несколько стежков. – Вы не забыли, что тут операция под фонарем идет? Ты шел куда-то, не забыл?!

– Ассорти́ с помадкой. – Анестезиолог направился к выходу.

– Эти я люблю.

Окрыленный анестезиолог улетел в приемное отделение. Он ворвался в тот самый момент, когда милиционеры сводили дебет с кредитом – сверяли документы и принятых «клиентов».

– Ровно тридцать! – отрапортовал один.

– Двадцать девять сопроводков! – заявил другой.

– Не может быть! Я точно считал – тридцать!

– А мешков с одеждой сколько?

Один из милиционеров принялся считать мешки в особой комнатке – хранилище.

– Тридцать!

– Сверяем?!

– Сверяем.

Они несколько минут вели перекличку, и наконец тот, что считал мешки, заявил:

– Вот! Под восемнадцатым номером – лишний!

В приемное отделение вышел анестезиолог.

– Электрик приходил?

Милиционеры молчали. Анестезиолог поковырял оплывшую свечу, помял в пальцах воск.

– Хорошо тут у вас, как в церкви… Ну, где электрик?

– Мы его это…

– Чего?

– Оформили!

– Как оформили?

– Ну как, как… Так: раздели – и на койку!

– Зачем? – анестезиолог не знал, смеяться или ругаться. – Вы охренели? Там операцию в темноте делают, а они электрика госпитализировали!

– Вот, неизвестный под номером восемнадцать.

– Как это неизвестный? Он что – без сознания?

– А я помню?

– Вынимайте его оттуда!

– Нельзя.

– Почему это нельзя? – разозлился анестезиолог.

– Они все ломанутся!

– Ну, хватит дурака валять! Вытаскивайте электрика!

– Под каким соусом?

– Как это под каким? На операцию! – нашелся анестезиолог.

– А если не нужно? – усомнились милиционеры.

– Вы в больнице или где? Быть такого не может, чтобы не нужно было! Нет здоровых – есть недообследованные!

Милиционер Валера откинул засов палаты, приоткрыл дверь.

– Номер восемнадцатый, иди сюда!

– Зачем это? – раздался голос.

– Узнаешь! На операцию!

– Не пойду! Вы тут все чокнутые! Отпустите меня!

Восемнадцатый осторожно, готовый отскочить, приблизился к двери, и Валера, схватив его за руку, выдернул из палаты в приемное. Тут же захлопнул дверь. В палате поднялся гвалт.

– Ты – электрик?

– Я же вам говорил. Да, я – электрик.

Мужчина был сизый, и от него явно несло старым водочным перегаром.

– Нам сказали, что ты подвалом идешь. А ты через дверь для «Скорой» вошел. Вот мы тебя и приняли за своего.

– Я похож на идиота? – Электрик обиженно одевался. – Меня предупредили, что туда соваться можно только днем, когда народу много и кто-нибудь обязательно выведет!

– Если честно, немножечко похож, – сказал анестезиолог. – Включи скорее свет!

Электрик удалился в коридор. Раздался щелчок, и повсюду вспыхнули лампы.

– Да сгинет тьма! Да будет свет! – воскликнул радостный анестезиолог и помчался в операционную ловить медсестру, которая обещала… Но ему преградил путь больной алкаш из операционной в сопровождении хирурга. – Ба! Кого мы видим?! Какая штопка! Рука мастера! Ювелир!

– Это у тебя рука мастера, – возразил хирург, – с одного тычка оставил отделение без света. Бейте его! Это он замыкание устроил!

Анестезиолог нырком ушел в коридор.

– А они электрика госпитализировали! – раздался оттуда его вредный голос.

Хирург сдал прооперированного алкаша.

– Забирайте и… – Тут до него дошел смысл услышанного. – Это правда?!

– Мы случайно! – смутились милиционеры. – Тут наплыв был, да еще при свечах… не видно, кто он – пьянь или электрик?! А видок у него самый что ни есть – нашенский.

Из коридора вышел злой электрик.

– Ну вас всех в задницу! – гневно произносит он. – Тут хватают и раздевают, там обещают, что сейчас на органы располосуют! Идите вы все!!!

Улетевший на крыльях любви в операционную анестезиолог застал сестру и санитарку за уборкой и подготовкой стола к следующей операции.

– Пойдем! – ухватил он за талию сестричку.

– Куда? А если сейчас новый поступит? – Сестра попыталась выкрутиться из захвата.

– Позовут, – убежденно сказал анестезиолог. – Без нас не начнут!

– Это ясно. Ну, если только на пять минуток?

– А конфетки такие сладенькие! Такие вкусненькие! – Анестезиолог «ковал железо»…

В ординаторской он поставил открытую коробку с «Ассорти» и налил по кружке чаю, не забыв плеснуть в него коньяка. Он не заметил коварства в глазах медсестры. Та потянула одну конфетку и, надкусив, слизывала вытекающую помадку.

– Как я люблю такие… – произнесла она с наслаждением. – С гноем!

Анестезиолог поперхнулся и изменился в лице.

– С чем?

– С гноем, доктор, ведь очень похоже… желто-зеленый, тягучий… и шоколад как капсула абсцесса, вскрываешь с хрустом, и из нее гной вытекает… точно такой же… только пахнет по-другому. Не гнилостно.

Доктор сдержал рвотный позыв.

– Можно еще одну? – Сестра потянулась за второй.

Анестезиолог торопливо придвинул ей всю коробку.

– Конечно!

– Вы тоже ешьте! – Сестра елейно улыбнулась. – Я бы их назвала не «Ассорти», а «Абсцессные» или «Гнойные». Согласны? Можно еще на коробке написать «Флегмона!».

– Конечно, – с трудом проговорил доктор и жестом показал, что ему надо срочно выйти.

– Не стесняйтесь, доктор, блюйте здесь, прямо в раковину. – Медсестра глумилась, уже не скрывая своих намерений отомстить за все щупанья во время операции. – Мы же все свои… смелее!

Когда спящий проснется?

В старом отделении спецтравмы палата для травмированных алкоголиков находилась в подвале, а туда, чтобы не вести по лестнице заплетающихся ногами клиентов, и уж тем более не тащить на носилках, сделали желоб, покрытый оцинкованным железом. И по нему уже раздетых и оформленных битых пьяных отправляли прямиком в палату. Там уже разносили по койкам.

К концу восьмидесятых палату из подвала убрали, подняли на первый этаж и увеличили в объеме до тридцати коек.

Как обычно, в приемном спецтравмы работал милиционер, оформлявший травмированных граждан в алкогольном опьянении.

В вытрезвителе штраф за попадание составлял двадцать пять рублей, а в спецтравме – пятнадцать. Видимо, высокое начальство, определявшее, кому сколько платить, решило, что травмированный и так пострадал, можно и скидку сделать.

Как-то так выходило, что когда бы я ни привез битого пьяного в спецтравму, всегда на стене висела табличка: «Принимает хирург Муханов».

Василий Иванович Муханов – хирург-травматолог. Лет ему за пятьдесят. Невысокого роста. В очках. Всегда в шапочке и перчатках, поверх белого халата носит клеенчатый фартук.

Муханов опытный хирург. Уже много лет работает в спецтравме.

Бывают дни, когда он принципиально не хочет принимать пьяных, если те не в сознании. Встает в позу:

– Он в коме, везите в реанимацию!

«Скорая» об этом знает. Поэтому, если при пьяном нет документов, старается изо всех сил привести в сознание. Но… Во-первых, этот мухановский бзик знают не все, а во-вторых, не всегда удается разбудить крепкоспящего.

В чем проблема?

А в том, что в реанимации тоже не дураки работают.

– Давление нормальное?

– Нормальное.

– Пульс нормальный?

– Да.

– Зрачки на свет реагируют?

– Реагируют!

– Ну, какая же это кома? Он пьяный. Это алкогольный наркоз!

– И куда же его?

– Везите куда хотите. Но если вот ссадины на носу – в травму!

– Муханов не берет!

– Нас это не касается! Комы у него нет.

– Напишите в сопроводке!

Муханов однажды потребовал убрать из его отделения каталку.

– Наши пациенты должны входить сами! А если не могут, то это не наши пациенты! – заявлял он.

Но начальство с ним не согласилось и каталку оставили.

Бригада помоталась между реанимацией и мухановской вотчиной, вернулась и, закинув на каталку неподвижное, но живое тело, втолкнуло ее в приемное спецтравмы.

Пока врач оформлял сопроводительный лист, милиционер ходил вокруг тела.

– Муханов не примет!

– Примет. Это не кома!

– Точно?

– Сто процентов. Крепко выпил и спит.

– А как вы определили?

Врач объяснил как и сунул милиционеру сопроводительный с заключением реанимации, которое удалось получить с великими уговорами персонально для Муханова. Обычно реаниматологи просто отвешивали бригаде пендель, посылая дальше.

С этим документом милиционер спорить не решился. Он нарезал круги вокруг каталки.

– Что же делать?

– Принимайте как неизвестного, – посоветовал врач «Скорой», – какие проблемы? Вот я опишу его одежду, личные вещи. Примите по акту, и порядок!

– Нет, так нельзя. – Милиционер убежал и вернулся с большим тампоном, вымоченным в нашатыре. Помахал им над лицом спящего.

Тот не отреагировал.

– Он не морщится даже, – удивился милиционер. – Наверное, это все-таки кома.

– А вы другое слово знаете? – спросил врач, осматривая одежду спящего и занося ее описание в сопроводительный лист.

– Какое?

– Наркоз. Он спит. И пока спит, не будет реагировать. Он и боли не чувствует. Анестезия. Ему операцию можно делать. Ногу отрезать или руку – он и не заметит.

– Да ладно! – не поверил милиционер.

Врач заканчивал оформление.

– Вы принимайте, а то сейчас еще привезут битых, и начнется сутолока.

– Не могу я его принять, меня доктор ругать будет!

– Детский сад какой-то! Подпишите карту!

– Не буду. Вот придет Муханов, он и подпишет. Я не имею права!

Врач начинает сердиться.

– Сделали хрен знает что. Приказ – чтобы в приемном врач непременно в карте расписался о приеме больного! Как раньше хорошо было: закатил, сопроводок в ноздрю вставил и гуд бай!

– Это вы хорошо придумали! Я про ноздрю!

Милиционер ушел и вернулся с перышком от подушки. Принялся щекотать им спящему кончик носа и водить в ноздре. Тот не шелохнулся!

– Ничего себе! От этого все просыпаются!

Ввалились разом две бригады. Каждая привезла пьяного.

– Принимайте!

– Дождался?! – воскликнул врач «Скорой».

– Известные? – ревниво спросил милиционер.

– Известные и с деньгами! Можно сразу штраф оформить!

– Это хорошо! Сопроводки сюда. – Милиционер приготовил мешки и принялся раздевать прибывших битых пьяных.

– Кто принимает?

– Муханов! Но он сейчас шьет больного, выйдет и всем карты подпишет!

Пьяные с различными травмами послушно разделись. Видимо, уже бывали в спецтравме.

Милиционер упаковал вещи и быстро и ловко раздел одного пьяного, который сам не мог ничего сделать.

– Доктор! Вы своего разбудите! – посоветовал он, утаскивая пьяного уже в одних трусах за ноги в палату.

– Правильно тащит, – сказал один из скоропомощников. – Если б за руку тащил, трусы бы слетели, а так только до подмышек задрались!

– Специалист! – согласился второй. – А у вас что? Кома?

– Никакая не кома! Обычный спящий! Выспится и проснется.

– Надо разбудить, пока Муханов не пришел. – Скоропомощники-добровольцы приступили к спящему.

– Его перышком милиционер будил – не помогло!

Скоропомощники передернулись.

– Вот садюга! Гестаповец. Разве можно перышком?!

– Это нарушение гаагской конвенции! Лучше бы он раскаленный шампур взял! Не так жестоко. И ожоговое тут есть опять же.

Один принялся крутить нос спящему. Тот не реагировал.

Второй стащил шапку с головы спящего и, вылив в нее немного нашатыря из флакончика из-под глазных капель, положил шапку пьяному на лицо.

– «Красная шапочка». Если задергается – значит, не спит, а притворяется.

Спящий не шевелился.

Врач «Скорой помощи» беспокойно заерзал за столом.

– Вы своих пациентов мучайте, а то мне этого реально в реанимацию везти придется!

Медики отодвинулись от каталки со спящим. Один сдернул шапку с лица спящего и стал рассматривать его. С уголка глаза того стекла скупая мужская слеза.

– Не взяла «Красная шапочка»! Может быть, ему четыре куба кордиамина в вену загнать? Прочихается и проснется!

– Поздно, – возразил врач «Скорой». – Если Муханов узнает, точно в реанимацию пошлет. Надо было еще в машине, да я не сообразил. Сейчас поздно.

В приемное вошел полуголый мужчина, на котором не было ничего, кроме треников и тапочек-шлепанцев. Во лбу мужчины торчал огромный нож из тех, какими на овощной базе рубят пополам капусту и вырезают кочерыжку. Нож располагался точно вертикально, так что ручка висела перед самым носом мужчины, отчего бедолага смотрел на всех то одним глазом, то другим, а лезвие было устремлено точно вверх. Лицо и грудь мужчины были залиты уже засохшей и частично размазанной кровью.

Все, кто находился в приемном, замолчали и уставились на вошедшего. Следом за чудным дядькой вошел парень в черной шинели с нашивкой «СМП» и шапке с такой же кокардой.

– Я думал, этой формы уже не сохранилось, – произнес врач «Скорой».

– А чего ж его не в нейрохирургию? – осведомился кто-то из скоропомощников. – Это же черепная травма.

– Черепная не мозговая, – возразил парень в шинели, – ножик в лобной кости застрял. Я не стал вынимать.

– Почему?

Парень не ответил.

– А я бы тоже не стал, – заявил второй скоропомощник. – Вот привез бы он его без ножика, и никто бы из нас не увидал такой уникальной картинки.

– Дело проще, – нехотя пояснил вновь прибывший. – Во-вторых, когда я его из УВД забирал, кровь уже остановилась. Выдерни нож – опять пойдет. Ну, а во-первых – это красиво! Только ему пришлось на полу в машине сидеть, чтобы обивку салона не изрезать своим рогом.

Парень в шинели усадил мужика с ножиком на банкетку.

– Посиди тут.

– Может быть, достанете ножик из головы? – с надеждой в голосе спросил мужик.

– Сперва надо рентген сделать, а если там насквозь? Ножик пока дырку закрывает. Вот придет доктор и вынет из тебя ножик, а пока сиди жди.

На несколько минут о спящем забыли, но тут он шумно всхрапнул, и все вновь обратили на него внимание.

– Как сладко спит! – подошел к спящему парень в черной шинели.

– И я говорю, что он спит. Принимайте, и я поехал! – возбужденно обрадовался доктор «Скорой». – Вам уже двое подтвердили, что он просто спит.

– А если он спит, – возразил милиционер, – то почему не просыпается? Мы же его будили…

– Откуда я знаю почему? Организм у него такой. Напился и спит, – пожал плечами доктор.

– За ухом есть болевая точка, – сказал парень в шинели. – Если нажать, он проснется.

– Жми! – скомандовал милиционер. – Я хочу знать его фамилию, имя отчество и место жительства. А без этого принять не могу. Вот скажет, и сразу отпущу!

– Мы-то своих привезли, известных, – обрадовались скопомощники, – подписывай!

Парень в шинели нажал на точку за ушами у спящего, тот не среагировал.

– Чего-то не получается! А если сосок ему прищемить?

Милиционер расстегнул на спящем рубашку и, обнажив его грудь, пригласил инициатора продемонстрировать искусство пробуждения.

– Прищеми!

– Ребята! – подал голос мужик на банкетке. – Ну достаньте ножик, надоело уже!

– Подпишите нам карточки! – уже хором орали скоропомощники, сдавшие своих нетрезвых клиентов.

– Доктор скоро придет, – отнекивается милиционер. – Вы лучше помогите этого разбудить!

На спящего навалились все работники «Скорой» вместе с милиционером. Кто жал, кто щипал, кто нос крутил и нашатырем махал перед лицом. Спящий не реагировал. Вдруг он глубоко вздохнул и выдохнул ртом, по приемнику разнесся запах страшного выхлопа, от которого медиков отшвырнуло к стенам.

Пока они решались подойти снова, спящий повернулся на каталке на бок, подложил сложенные ладони под щеку и продолжил спать.

– Вот, – сказал доктор «Скорой». – Это доказывает, что он просто спит!

– А если его шмякнуть на пол? Проснется?

– Не думаю.

Медики подступили к спящему в надежде, что его выдох – это реакция на их старания, и опять принялись давить, крутить и вонять.

Мужчина с ножом в голове одним глазом наблюдал за проблемами медиков. Он уже подумал, что, может, и к лучшему, что ножик не достают? Ну их…

В приемном появился Муханов. Он застыл на пороге и какое-то время наблюдал за происходящим.

– Вы на зомби похожи, которые жрут живого… – проговорил он. – Что тут происходит?

– Вот и доктор пришел, – радостно объявил милиционер. – Вот он привез этого, а этот спит, и мы его так и сяк, а он не просыпается! Я говорю – кома? Они говорят – нет. А он все равно не просыпается.

Муханов жестом отогнал волонтеров от спящего. Он проверил зрачки, посчитал пульс, повторил все те же приемы, что до него использовали сотрудники «Скорой», и вдруг его взгляд упал на мужчину, сидящего с ножом в голове.

– Это еще что?

Парень в черной шинели объяснил:

– Это его жена так. Он чего-то сказал ей, а она как раз капусту рубила. Она ему как жахнет по лбу, а ножик застрял.

– Ну а к нам-то зачем? – Муханов потерял к мужчине интерес.

– Так он же пьяный, его в обычном не берут, говорят, сначала к вам, а вы сами решите, куда его дальше.

– Он не только пьяный, но и голый. Если не заметили, то на дворе ноябрь, – проворчал Муханов.

– Доктор, достаньте ножик из головы, надоело уже, – подал голос мужчина с банкетки.

– Так, кто раньше приехал? – спросил Муханов.

Милиционер показывает на спящего.

– Этот.

– Сперва его разбудим, – сказал Муханов и ушел.

Вернулся он через пару минут, прикатив за собой на столике огромный железный ящик с электродами.

– Сними ему ботинки и носки, – сказал он милиционеру. Тот послушно выполнил приказание.

Медики, увидав ящик, отодвинулись к стенкам. Включив ящик в розетку, доктор нажал кнопку «заряд» и следил за стрелкой.

– Думаю, трех ему хватит. – Он приложил электроды к пяткам спящего и приказал милиционеру: – Нажми красную кнопку.

Кто-то из медиков судорожно перекрестился.

Удар, треск! Муханов бросил электроды.

Спящего подкинуло на каталке, он сел и совершенно безумными глазами осмотрел помещение.

Муханов резко спросил:

– Фамилия, имя, отчество?! Где живешь? Сколько лет?

Очнувшийся отрапортовал:

– Ломов Сергей Иванович, сорок три, в Лоб… – Тут он повалился на кушетку и снова заснул.

– Кому – в лоб? – возмутился милиционер, но врач «Скорой» пояснил:

– В Лобне он живет.

Муханов был возмущен.

– Гады, все за вас делать нужно! – Он протянул руку к сидящему на банкетке и, ухватив ножик за рукоятку, резким движением выдернул его из раны. – Ножик сами вынуть не можете! Рукожопые вы!

Пьяный на банкетке охнул от неожиданности.

– Марш в перевязочную! – проорал Муханов и, повернувшись к скоропомощникам с ножом в руке, тем же тоном добавил: – Кому тут карты надо подписать?!

Милиционер схватил бледного мужичка и потащил его в перевязочную, медики протянули карты на подпись.

В приемное вбежала новая бригада «Скорой».

– Каталка есть?

– Что там? – спросил Муханов. – Кома?

– Нет, просто спит! – ответила бригада.

Муханов жестом приказал медикам сгрузить с каталки спящего на пол. Потом посмотрел на старый дефибриллятор, стоящий посреди приемного.

– Не буду убирать пока. Завозите!

Вояж, вояж…

Сашка Абаев вернулся на подстанцию после армии, быстро восстановил потерянный за два года вес и добавил еще примерно столько же.

Он терпеть не мог мотаться по вызовам, но обожал посидеть в диспетчерской, в тепле и сухости, попить чаёк, покрикивая на выездных через селектор: «Бригада номер… не задерживайте вызов!», или постукивать микрофоном по столу, дожидаясь, пока прогреется старенький ламповый усилитель УМ-50, отчего по всей подстанции разносился грохот, а потом нарочно гавкающим голосом выкрикивал несчастную бригаду на вызов.

Однако все хорошее когда-нибудь кончается, этим оно и хуже плохого, которое как началось, так и тянется. Колыхаясь жирным телом, Абаев занял место в кабине самого теплого «РАФа», потому что ему пришлось ехать на вызов на грипп^[5]. Одному.

– Ничего, переживем… – уговаривал себя Сашка. – Жизнь полосата, эпидемия пройдет, и я снова вернусь в диспетчерскую.

Февральской морозной ночью, сдав очередного «пса» (пьяницу с ушибами) в спецтравме, Абаев выкатился на бульвар невдалеке от больницы. Его отпустили на подстанцию.

Мела позёмка, подмораживало, одинокие пешеходы и автомобили скользили на едва прикрытом снежком льду. Если бы Сашка помнил поэму Александра Блока «Двенадцать», он бы непременно процитировал: «Метет снежок, а под снежком – ледок…», однако Блок уже был так же далек, как вся школа с ее тревогами и проблемами.

Пережили и забыли.

У автобусной остановки лежало слегка прикрытое снежком тело однозначно мужского пола. Водитель притормозил и оглянулся на Сашку.

– Подберем? Замерзнет ведь, бедолага…

– Придется, – вздохнул Сашка. – Тормози.

Остановились, осмотрели…

Еще теплый нетрезвый организм втянул ноздрями морозный воздух, сложил губы в трубочку, почмокал и всхрапнул.

– Уй, ты мой сладкий! Мало тебе? Это ж надо так ужраться… Давай, за конечности – и на плацкарту, на нижнюю… – сказал Абаев водителю.

Они взяли тело за руки-за ноги и попытались с размаху забросить на пол в салон «РАФа», но что-то не пустило.

– Жопой примерз к асфальту, – сказал водитель. – Видно, давно уже лежит. Штаны во льду…

– А монтировка есть? Попробуем отколоть. Или топор лучше.

– Откуда топор? А монтировкой отдерем сейчас.

Они повозились и закинули тело в салон, и там Абаев принялся рассматривать пьяного найденыша.

Ну, хоть бы синячок! Или ссадину свежую… или ребро сломанное.

Ничего. Девственный алкаш.

Упит до безобразия, но ни единой царапины.

Водитель с надеждой спросил:

– Может, так его закинем в спецуху? А они ему сами (синяков) навешают…

– Ни хрена они ему не сделают, луноход вызовут. А нам вот навешают потом. За необоснованную госпитализацию! Муханов, собака, сразу телегу настрочит, что привезли не по показаниям.

– Ну, ты представляешь, гнать черт-те куда? Спецуха вот она, за углом, а вытрезвитель семь верст киселя хлебать! Час по морозцу трюхать – не меньше. Придумай чего-нибудь.

– Да чего придумать? Он даже не обморожен! – Сашка в отчаянии еще раз осмотрел пьяного, ощупал. – Штаны только примерзли, а кожу на жопе даже не подморозило. Да ну его к черту!

Сашка погрозил пьяному кулаком.

– Сейчас я ему сделаю! – Он снял полуботинок с ноги пьяницы и, держа за мысок, каблуком несколько раз саданул ему по роже. Ничего. Что по дереву, что по упитой морде. Они подождали, в тоске разглядывая мирно спящего пьяницу.

– Ну, я не знаю. Его ничего не берет. А дать сильнее – рука не поднимается. – Сашка еще раз выбил каблуком барабанную дробь на лбу и щеках алкаша.

– Ну, что ж, поехали. – Водитель захлопнул дверь салона.

Они с Сашкой задраили окошко, чтобы перегарная вонь, смешанная с запахами мочи и дерьма, не лезла в кабину.

Включили громче радио и поехали в вытрезвитель, по пути развлекая друг друга анекдотами.

Через час «рафик» въехал во двор районного спецмедучреждения.

Водитель включил свет в салоне, а Сашка вытянул пьяного из-под кресел на свет. На лбу и щеках его ясно отпечатались багровые каблуки.

Абаев с водителем удрученно смотрели на пятна. Это был приговор возвращаться туда, откуда они приехали. Вытрезвитель теперь его точно не возьмет!

– Но почему? Откуда они? – Водитель не понимал.

– Оттаял, пес, – сказал Сашка. – Вот они и проявились в тепле. Теперь его здесь не возьмут. Поехали обратно в спецтравму. У него будто чечетку отбивали на роже!

– Козёл! – непонятно кому сказал водитель.

Еще один час прошел в мрачном молчании. По заявкам радиослушателей передавали французскую песню Дизайрлес «Вояж, вояж».

Шаманы

В «лихие» девяностые все крутились, как могли, чтобы как-то заработать. Сотрудники «Скорой» – не исключение. Кто договаривался с хроническими больными – ходить по квартирам, уколы делать и капельницы ставить (особенно внутривенные пользовались большим спросом, потому что поликлинические сестры обычно не умели), кто пьяниц капельницами лечил – выводил из запоя.

Фельдшер Люся Шкребко, подрабатывавшая некоторое время в наркодиспансере, занялась кодированием алкоголиков с помощью серьезного препарата, который обычно использовали в анестезиологии во время операций. Препарат этот на пять минут блокирует всю мышечную работу, включая дыхание. Хирургам это свойство нужно, чтобы во время операции не возникало гальванического эффекта и обнаженные мышечные волокна от прикосновений металлического инструмента не дергались.

Наркологи же разработали методику, которую назвали «кодированием» с помощью… вот тут мнение специалистов разошлись, потому что начинается полнейшая импровизация и каждый «дует» свое. Чем заковыристей будет сочинение о чудодейственном импортном и очень дорогом препарате – тем эффективнее окажется лечение алкоголика.

На самом деле Люся препарат доставала в реанимационных отделениях за бутылку коньяка или коробку конфет.

Препарат Люсей переименовывался в швейцарский «Прохиба бибитор», что с латинского переводится как «стой, алкоголик!», и теперь самым главным было убедить клиента в безотказности лечения.

В диспансере и наркологических клиниках для этого разыгрывался целый спектакль с «профессорским» осмотром, важными консилиумами и непременным присутствием анестезиолога-реаниматолога во время процедуры.

Люся эту интермедию называла шаманством и усмехалась: «Разве что в бубен не колотят!» Но сама тем же самым занялась, когда решила исправить ошибку природы.

«Ошибкой природы» Люся называла себя, потому что, имея идеальную фигуру, она от Создателя, словно в насмешку, получила совершенно обезьянье лицо с оттопыренными ушами.

Это порождало в ее душе острейший когнитивный диссонанс и даже мысли о самоубийстве, которые жизнерадостная Люся мужественно отгоняла. Она решила бороться. В Институте красоты ее осмотрел пластический хирург и объявил – за все придется заплатить пятьдесят тысяч долларов.

Именно это толкнуло Люсю перестать иронизировать в адрес наркологов и лично взяться за «шаманство», потому что с каждой процедуры на двоих с напарником она рассчитывала получить не меньше трех тысяч заветных зеленых американских денег.

Из этой суммы она планировала две тысячи брать себе, одну отдавать напарнику.

Однако с напарником дело обстояло плохо – точнее никак. Найти доверенного человека в эпоху «всеобщего одурения», как назвала «победивший капитализм» в России Люся, оказалось нелегко. Всем хотелось делить выручку пополам, а не один к двум. Банальная алчность встала поперек Люсиных планов.

И вот на подстанции появляется фельдшер Иван Тупицин, которого заведующий определяет в бригаду к Люсе.

Скромный и правильный комсомолец, тоже пребывающий в когнитивном диссонансе от гибели СССР и не понимающий, как дальше жить, Иван Люсе очень понравился. Он вообще нравился девчонкам. Одной сокурснице в медучилище даже удалось Ивана на себе женить. Иван был человеком ответственным и патологически верным. На подстанции к нему относились как к сказочному дурачку – обаятельному, талантливому и доброму везунчику.

Люся достала пачку заветного лекарства, уговорила Ивана играть роль светила наркологии, каждый раз гримируя его и придавая ему солидности, сама же превращалась в ассистентку «профессора» и анестезиолога.

На подстанции они договорись, одолжили необходимые приборы, и «шаманство» началось. После пяти процедур, ощущая хруст заветных долларов в кармане, Люся помчалась в Институт красоты – делать уши, чтобы не торчали локаторами, как у шимпанзе.

Все шло отлично, пока Ивану вдруг не дали вызов на один из тех адресов, где они две недели назад кодировали алкоголика.

Люся объяснила Ивану, что ей туда никак нельзя идти, ее узнают, а он был в гриме, поэтому клиент никак не сопоставит солидного, пузатого дядьку в белоснежном халате, очках и галстуке с помятым и уставшим двадцатилетним Иваном.

Что случилось там? Бабушке плохо? Жене?

Иван прочитал повод к вызову на карте: «Мужчина 42 года, плохо с сердцем». Значит, сам их клиент вдруг, как говорят на «Скорой», заплохел.

А что, если он выпил? Вот нельзя же, он знает. Шаманство создает мощный барьер страха перед алкоголем. Страха смерти. Но иногда этот барьер удается проломить. Коварными «минами» оказываются конфетки с ликером или коньяком. Тут уж ничего не поделаешь.

Однако страх умереть от выпитого алкоголя так силен, что некоторые «клинические идиоты», как говорила Люся, выпив, реально умирали. Потому что верили в это. Ждали. И вера в неминуемую смерть была тем сильнее, чем убедительнее «шаманили» медики.

«Каждый вызов должен быть выполнен!» – гласил плакат над входом на подстанцию.

Лифта в доме не было, и Иван взмок, поднимаясь по лестнице.

В коридоре он бросил сумки, сам пошел к «больному». Кроме дядьки, которого они с Люсей «кодировали», в квартире сидели еще два дружка.

На накрытом столе стояли две бутылки с водкой, налитые стаканы были заботливо прикрыты блюдцами. Закуска приготовлена. Все не тронуто. Ждали врача.

«Соображают на троих, – понял Иван, – но кодированный боится пить, а собутыльникам не удалось разубедить его. Сильно мы его напугали. Значит, Люся права: страх – очень важный мотиватор. Дядька решил «Скорую» вызвать заранее, чтобы его спасли, если помирать начнет, после того как выпьет стакан водки. И ведь не решился проверять! Надо будет Люсе рассказать, что мы настоящие молодцы, крепко кодируем».

Стараясь не сболтнуть лишнего, Иван принялся выяснять причину вызова. Дядьки наперебой стали объяснять, что этот их дружок закодировался на год. А теперь вот мучается – выпить-то хочется! Но он очень боится. Может ли доктор подстраховать их, пока закодированный будет пить, если он вдруг начнет помирать?

Иван сохранял серьезность. Он старался не думать о том, как дебильно выглядит вся ситуация, но подыгрывал собутыльникам. Все-таки в логике им не откажешь. Пить страшно, а выпить хочется.

– А зачем так нужно выпить? – спросил Иван, измеряя давление, слушая у «закодированного» сердце. – Вы же, как я понял, немалые деньги заплатили за процедуру. Какой тогда смысл в кодировании? Я не понимаю.

Дядька его не узнал. А Иван решил проверить, как они выглядят со стороны.

– Я не думал, что будет так тяжело сдерживаться, – признался «больной». – Вы ведь меня спасете?

– Вы с ума сошли? – искренне удивился Иван. – Кто вас кодировал? Сейчас много мошенников. – Он не торопясь разматывал провода ЭКП, чтобы снять ЭКГ и этим частично оправдать длительное время вызова.

– Нет, это серьезные люди, – дядька смотрел, не отрываясь, на стакан с водкой, дружки его нетерпеливо ходили по комнате, но держались, не пили. – Эти настоящие наркологи. Там мужчина солидный такой и дамочка высокая, грудастая, с губами, как присоски у осьминога. Они все очень правильно сделали. Но я не думал, что мне будет так хреново. Выпить-то все равно хочется!

Иван ушел в ванную и, включив воду, пока мыл руки хохотал минуты три. Он принял решение продолжать спектакль, но теперь наоборот. Если с Люсей они кодировали, теперь он этого алкаша как бы раскодирует. Импровизировать придется совсем немного. Главное, не проколоться на «хи – хи».

Радовался он, что не опознали его как «солидного мужчину» – нарколога. Голос он действительно немного изменил, по совету Люси прополоскал горло водкой с глицерином. Отчего тембр снизился и приобрел хрипотцу. А чтобы выхлоп за рулем не ощущался, полоскать горло он начал заранее до выезда.

После снятия ЭКГ Иван заявил о том, что на пленке все нормально, и приступил к лекции.

– Послушайте, мужчина. Я понимаю, что вы очень хотите выпить. Я также понимаю, что вы боитесь выпить и имеете для этого все основания. В вашем организме циркулирует или уже отложился препарат, который вам ввели полмесяца назад. Я могу попытаться инактивировать лекарство в вашем организме, но не дам стопроцентной гарантии. Понимаете? Если будет гореть все тело при введении антидота, значит, препарат для кодирования еще не закрепился в костях. – «Боже, что я несу? – подумал Иван, но мужчина внимательно слушал и при слове «антидот» оживился, а Иван продолжил «лекцию»: – И жжение свидетельствует о его разрушении. Может быть сердцебиение и головокружение, я вам поставлю капельницу. Но на всякий случай пусть ваши друзья мне помогут!

Он объяснил, что один должен держать ноги «больного», а второй стоять у головы и в случае рвоты – повернуть ее набок, чтобы раскодируемый не захлебнулся массами. Также он положил рядом с головой подготовленный мешок АМБУ^[6] с маской. К счастью, это был другой мешок – не тот, который он привозил с Люсей.

Заняв каждого участника застолья делом, Иван принялся собирать капельницу и набирать в шприц магнезию. В глюкозу он добавил аскорбинку. Хотел еще Б12, но вспомнил, что с кислотой этот витамин не сочетается. А было бы красиво – розовый раствор прокапать. Люся предупреждала, что этот контингент падок на всякие эффекты вроде больших шприцев, цветных препаратов и мигающих лампочек в приборах. В последний момент он вспомнил о еще одном «эффектном» препарате – унитиоле. Иван набрал и его, по квартире распространился характерный туалетный запах сероводорода.

– Вот это, – Иван поднял шприц с раствором сульфата магния, – специальный антидот, а вот этот, – он также указал на шприц с «вонючкой», – универсальный, называется унитиол.

Если мужчина расскажет кому-нибудь, как его «раскодировали», то все в его словах будет выглядеть очень серьезно и убедительно. Теперь главное не переиграть и не спешить. Иван посмотрел на часы – времени осталось достаточно, но впритык.

Он еще раз решил нагнать страху.

– Вы понимаете, что полной гарантии я дать не могу? – спросил он грозно.

– Понимаем, – подтвердили мужики.

– Как только я введу антидоты, я приготовлю маску, вы, – Иван показал на «больного», – выпьете один глоток водки. Не больше! А я буду наготове, если все-таки препарат сработает и дыхание остановится, поставлю маску. Вы уже знаете, как это ощущается?

В глазах мужчины отразился ужас воспоминания. Он кивнул.

Иван хотел еще сказать, что, может, потребуется подключить мужчину к искусственной почке или сделать гемосорбцию – очистить кровь через активированный уголь. Но он вспомнил, что Люся этого дядьку как раз убеждала, что если препарат осядет в костях, то уже никакими очищениями не убрать, и ради удаления лекарства почку искусственную придется гонять целую неделю, а это очень дорогое удовольствие! Нигде не найти даже в Москве свободную почку, потому что все системы, фильтры и насосы заняты для настоящих больных! И ради спасения одного алкоголика никто отменять плановые процедуры гемодиализа не станет.

Поэтому от идеи рассказывать про очищение крови Иван отказался.

На введение магнезии мужчина реагировал адекватно: фыркал, как морж, пучил глаза и дышал открытым ртом^[7].

– Горю! Как на костре, – сообщал он, и при этом глаза его счастливо блестели. – Не успел яд в кости-то уйти! Хорошо!

– Хорошо, – поддакивал Иван и продолжал введение «антидота». Тут главное не спешить. Давление у дядьки изначально было высоковато, так что для сердца, мозга и остальных частей тела внутривенная магнезия совсем не во вред, а скорее на пользу.

Мужики уговаривали «закодированного» товарища:

– Потерпи, сейчас доктор всю отраву из тебя выведет, и мы выпьем!

Закончив вводить горячий «антидот», Иван ввел «вонючку». Подключив капельницу с глюкозой, он взялся писать карту.

Надо было что-то придумать – от жалоб до диагноза – и перечислить расход препаратов, при этом обосновав отсутствие необходимости в госпитализации. Но последнее Иван решил оформить «отказом».

Подобрав диагноз, описав всю ситуацию на вызове как гипертонический криз и стенокардию напряжения, Иван заполнил карту, но унитиол указывать в списке лечения не стал. Он дождался, пока кончится во флаконе глюкоза, и отключил капельницу.

Взяв в руки АМБУ, Иван подошел к «больному» и скомандовал:

– Пейте! Один глоток! Не больше!

Мужчина послушно отхлебнул один глоток водки и замер, прислушиваясь к ощущениям. Все ждали. Напряжение росло. Иван прикрыл глаза и изо всех сил сдерживался, чтобы не улыбнуться, настолько комично выглядела вся ситуация, но он подумал, что дядька-то реально боится. И страх умереть в нем не исчезнет, пока он не убедится, что водка не вступила в реакцию с остатками «кодирующего» препарата.

Прошло не меньше пяти минут, наконец, «раскодированный» сказал блаженно:

– Кажется, помогло! Нет реакции совсем. Ребята! Пьем!!! – и залпом махнул весь стакан. Промокнул пальцами набежавшую слезу, выдохнул блаженно.

Собутыльники чокнулись и выпили.

Все трое стали обнимать Ивана и радоваться, что тому удалось «раскодировать» их товарища. Потом они принялись шарить по кошелькам, собрали около полутора тысяч долларов и протянули «врачу, который не дал погибнуть». Иван решил, что не взять – значит нанести сокрушительный урон Люсиному бизнесу. Он посмотрел на тонкую пачку «зелени» и сварливо произнес:

– Я понимаю, что у вас больше нет, но наперед думайте, ведь никто не обязан вас раскодировать. Если решитесь на подобное еще раз – езжайте в платную клинику, а не «Скорую» вызывайте. Там это стоит не меньше десяти тысяч долларов. Чтобы вы знали.

Цифру от назвал с потолка, но в последнюю секунду сообразил, что если за кодирование они берут три тысячи, то идиотизм с раскодированием должен стоить самое малое раза в три дороже.

Сумма мужиков не удивила, они согласились с логикой. А Иван забрал деньги, потому что решил отдать их Люсе, и, сложив вещички, пробормотал:

– Черт с вами! Но это в последний раз. Вряд ли вам попадется еще один такой же дурак, как я.

– Доктор, – позвал его «раскодированный», – вы оставьте телефончик, мы вернем остаток!

Видно было, как хорошо ему стало после стакана водки. Глаза счастьем так и светились!

Иван от балды продиктовал номер в никуда и ушел.

Почему Иван не испугался, что эти пьяницы нажалуются на него, как на вымогателя? Он видел, что деньги они решили дать экспромтом и раньше не договаривались. Они вообще какие-то недалекие, зацикленные на выпивке люди, но, видимо, не пропившие все в доме, а работающие. Да, они любят выпить, и среди них есть запойный, но им еще хватает ума не жертвовать в угоду пагубному пристрастию всем на свете, включая работу.

Часть 2. О чем говорят врачи?

– Дочка! Когда меня выпишут?

Она терпела, терпела и говорит:

– Когда кардиограмма выпрямится, так и выпишут, а пока кривая – будут лечить!

Разговор в больнице

Сочувствие

Помните старый анекдот о «Скорой помощи»:

– Больной перед смертью потел?

– Да.

– Это очень хорошо!

Так вот.

Однажды бригада «Скорой», по мнению родных, ехала слишком долго.

Не важно сколько, важно, что не успела. Даже если б примчались через три минуты, это было бы все равно долго, потому что старый человек, хронический больной, умер.

Родню злит не столько факт смерти – ее ждали, сколько время ожидания бригады, которая почему-то не стояла за дверью их квартиры, когда все началось.

Но медики не сидят сами за рулем, они лишь пассажиры. Как смогла машина доехать, так и приехала. Могли и вызов не сразу передать, потому что не было свободных бригад. Но объяснить это родне невозможно. Ехали долго, приехали поздно. Что уж тут искать причины? Надо констатировать смерть.

Врач «Скорой» оформляет карту, но чувствует агрессию во взглядах, в голосах и, естественно, как-то пытается смягчить накаленность у родственников. Он уже констатировал смерть и приготовил труп к отправке на труповозке, и, заполняя документы, вдруг спросил:

– Скажите, а бабушка икала перед смертью?

Родственники начали вспоминать. Икала или не искала? Вспомнили.

– Да! Икала!

Доктор поставил галочку в карте.

– Сильно икала?

– Очень сильно!

Доктор поставил еще одну галочку и добавил:

– Это мы ее вспоминали!

«Зайчик»

В молодости я работал на «03» выездным фельдшером.

И как частенько бывало, когда не хватало работников на телефоне, меня сняли с линии и отправили в Центр, в оперативный отдел, – принимать вызовы. Иногда присылали несколько человек с разных подстанций, обычно молодежь.

Работа не трудная. Нажимаешь на кнопку:

– «Скорая» слушает! – и называешь свой номер. – Что случилось?

Дальше заполняется карточка приема вызова, которую кто-нибудь из нас собирает и относит в соседний зал. На всю эту процедуру от приема до передачи бригаде обычно уходило минут пять.

Как только ухо, к которому прижата тяжеленная телефонная трубка, опухает и ягодицы немеют – встаешь и начинаешь ходить, собирая карточки.

Пультов около сорока, большая часть занята операторами. В углу зала на небольшом возвышении – пульт старших врачей смены, которые разбирают сложные случаи или жалобы.

Примерно в 23.30 дежурный врач смены встал за своим пультом и взревел:

– Найдите мне эту бригаду!

Всем стало очень интересно, что же случилось?

Утром на конференцию оперативного отдела пришли все, кто отдежурил. (Присланные с подстанций – вне штата, потому обычно сбегают домой.)

Вот что поведал диспетчерам и присланным на подмену фельдшерам дежурный врач.

Днём на вызов с поводом «женщина 87 лет б/с» (без сознания) приехала бригада «Скорой», которая констатировала смерть женщины.

Медики подвязали бабке нижнюю челюсть полотенцем. На сленге «Скорой» это называется «сделали зайчика» (потому что узел оказывается на макушке и хвосты полотенца образуют «заячьи уши»).

Еще они пообещали прислать врача из поликлиники, чтобы тот оформил справку о смерти, и труповозку уже он должен был вызвать.

Но врач почему-то не пришел, и труповозка, естественно, не приехала.

В полдвенадцатого родственники снова позвонили на 03 и спросили:

– Можно ли снять полотенце?

– Зачем? – удивился дежурный врач.

– Так бабушка проснулась и пить просит! – объяснили родственники.

Вот потому он и ревел на весь зал.

– Найдите мне эту бригаду!!!

Уверен, что ребята на три месяца в наказание прописались в оперативном отделе. Ну а что скажешь? Виноваты? Получите!

Чем я хуже?

80-е годы. На вызове бригада «Скорой», врач и фельдшер.

Пожилая женщина жалуется на боль в груди, но врач, осмотрев ее, сомневается. Как говорят следователи, больная путается в показаниях. Боль то есть, то нет, то в одном месте, то в другом, то на вдохе, то на выдохе. Наконец она созналась:

– Снимите кардиограмму.

Медикам понятно. Вчера были в этом подъезде, и соседке сняли ЭКГ. Эта узнала и тоже хочет. Надо или нет – не важно. Соседке сняли, а чем я хуже?

И вот бабка лежит на железной кровати с большими никелированными шарами и скрипучей железной сеткой. Врач распутывает провода кардиографа ЭК-1Т («Малыш»). Аккумулятор, как обычно, сдох уже несколько лет назад. Даже не заряжается. Поэтому аппарат нужно включать в розетку.

Фельдшер тянет в ванную провод заземления. Так надежнее.

Бабка на кровати демонстративно стонет и теребит себе левую грудь.

Врач спрашивает фельдшера:

– Зачем тянешь?

– А наводку^[8] даст?

– А если не даст?

– А если даст?

Бабка с кровати подает голос:

– Я вам и на водку дам, и на коньяк, только снимите кардиограмму!

Кусь

Во многих семьях детишки имеют свои домашние прозвища. Кто помнит повесть Аркадия Гайдара о близнецах «Чук и Гек»? Кто-нибудь помнит и уверен, что это имена. На самом деле это домашние прозвища. Я знал девочку и потом девушку, которую дома все звали Услик, а ее брата Чуха. Почему? Это отдельная история, корнями уходящая в 60-е годы. Когда-нибудь я ее расскажу. Но вот совсем недавно, когда я работал на «неотложке», пришел к нам доктор Константин. Он по национальности якут. Мы его между собой так и стали звать – Якут. До него это дошло, и он сам предложил:

– Если так уж важно, как меня звать не по имени, то зовите – Кусь.

Почему – Кусь? От Кости логично – Кось, от Коськи, но он настаивал – Кусь. Так его звали в семье.

Доктор не объяснял происхождения этого прозвища. И только случайно мне довелось проникнуть в тайну его происхождения. Чтобы ничем коллегу не обидеть, я расскажу эту историю от третьего лица и имен называть не буду.

Дело было на границе семидесятых-восьмидесятых годов в одном из крупных областных индустриальных центров, где многие семьи с 60-х ютились в пятиэтажных хрущевках.

Чтобы подать на улучшение, семье не хватало еще одного проживающего, и она выписала из деревни то ли бабушку, то ли прабабушку. Известно, что старушка была абсолютно глухая и стояла в очереди на слуховой аппарат.

Бабушка там огромна и, как я уже сказал, глуха, а мальчик – маленький. Но уже не настолько мал, мог сам ходить в большой общий туалет. Это для него вообще было вопросом чести – писать стоя, как папа, он мог, а вот какать получалось пока только на горшок. Про детский подкладной кружок тогда не знали или не смогли найти. В общем – мечта ребенка сходить по-большому в туалет на унитазе, как взрослый!

И вот настал момент. Родители ушли по делам, оставив внука с бабушкой. Толстая кишка созрела для дефекации, и внучок, сидя на самом краю унитаза, держит равновесие, руками упираясь в стенки туалета, при этом борется и с запором и с тяжестью попы, которая норовит соскользнуть прямо вниз. В воду с фекалиями.

Бабка, зная, что в узком сортире пятиэтажки не развернется, заранее сняв труселя, задвигается задом, предварительно забыв посмотреть, что туалет уже занят, что там сидит внучок.

Мальчик орал, но дома никого, а бабка глухая и продолжает поступательное движение на унитаз.

Уже чуя смерть свою в отхожем месте, парень решился на крайнее средство. Раскрыв рот пошире, он своим неполным прикусом из молочных зубов изо всей силы впился бабушке в ягодицу. А как бабушке еще дать понять, что туалет занят?

Бабка, не ожидавшая атаки в самом безопасном месте квартиры, осознав, что в нее из унитаза неожиданно вгрызается неизвестный хищник, от страха со всех сил рванула вперед и крепко забодала стенку против туалета, не сокрушив которую и легла там же у туалета с разбитой головой. От перелома свода черепа ее уберег большой пучок на темени.

Родители, вернувшись, нашли бабушку в коридоре, с укусом на голой заднице и без сознания. Рядом сидит зареванный сын, который кое-как сумел объяснить, что произошло.

«Скорая», приехав, оказала пострадавшей необходимую помощь, обработала укус и перевязала голову. Медики предлагали отвезти пострадавшую в больницу, но бабка отказалась наотрез. Видимо, понимала, что утаить такую историю в отделении не получится.

Доктор с подходцем

Осень – зима период простудный. ОРЗ по пять-шесть вызовов за сутки – это минимум. Как сами не заболевали? Да нет – заболевали, и ездили с температурой, кашлем, соплями. Таблетками закидаемся разными, голова как чугунок. А куда деваться? Хорошо, если острый период болезни попадет на выходные. Одно выручало – сами медики, знаем, чем лечится, и лекарства в аптеке без рецепта.

А больничный не брали – дело пустое, одно суточное дежурство пропустишь – никаким больничным не покроешь. Могли попросить поменяться, если совсем уж плохо, а как болезнь на убыль, так сразу в бой. Но работа скучная, однотипная. И на всех вызовах одно и то же – до тошноты. Сопли, красные глотки, слезливые глаза и гнусавые носы. Но работал доктор, прикольщик. Хотел, чтобы люди улыбались. И он прикалывался. Приедет на вызов и вместо того, чтобы как все: «Где больной?», обычно спрашивал:

– Где у вас прячется больное тело?

– Ну-ка проводите меня к страждущему!

– Покажите организм!

И уже обращаясь к больному:

– Опишите страдание.

Родственники и больной чаще всего успокаивались, улыбались и были довольны.

Веселый врач – это же здорово!

Перепутала!

«Психиатрическая скорая» – это служба в службе. Они в системе станции «Скорой», но при этом сами по себе, настолько специфична их работа.

Обычной бригаде «Скорой» вызвать на себя психиатров удается не часто. Диспетчер стандартно говорит:

– Берите и везите в Ганнушкина, а там разберутся – или положат, или отпустят.

Отчего так? А оттого, что «психи» выезжают тогда, когда надо забирать. Потому у них бригады усиленные. Женщины там если и работают, то только врачами, а средний персонал – фельдшера или санитары – парни крепкие, решительные и спортивные. Недаром у них на подстанции свой тренажерный зал есть. А еще они опытные по части вязки. Вот у нас в отделении для буйных был приспособлен обычный гамак с веревочкой. На палках гамака закрепили крючки, и если кто вдруг из больных с ума сходит и начинает беспокоить товарищей по отделению, женщин хватать или бегать по коридору с криками, то приходят мужчины, обычно из хирургии или реанимации, и укладывают буйного лицом в гамак, а на спине, где палки сходятся, веревкой крючки обмотают – и все. И спеленать легко и отпустить – всего один узелок развязать.

Потом вызываем «психов», те уже имеют в арсенале спецсредства – крепкую рубашку с длинными рукавами и ремнями.

Однажды я видел, как эти парни «берут» психозного больного без спецсредств. Из всех предметов они взяли два вафельных полотенца и наволочку.

Один отвлекает ложным выпадом, а второй накидывает на голову психа наволочку. Тот, ослепший на мгновение, совершает беспорядочные движения, а санитары спокойно заходят сзади и вяжут запястья полотенцами, а потом и лодыжки.

В приемном отделении есть особая комнатка, ее называют «отстойник». Функция самая прямая – временно поместить туда человека, которого некуда девать и чтобы он не мешал работать. Чаще всего под отстойник отводят санитарскую комнату, там есть все необходимое: кровать, рукомойник, унитаз, иногда даже душ.

Привезла как-то «Скорая» дядьку, который сперва вроде нормальным показался. И, наверное, он был уже со сдвигом, а посмотрев на суету в отделении, совсем с катушек съехал. И полбеды, если б он на выход побежал, а он вглубь рванул.

Перехватили его дежурные врачи-мужчины, затащили в отстойник и к кровати эластичными бинтами привязали за руки-ноги. Эластичные бинты тем и плохи, что эластичные. Если с ними правильно обращаться – можно развязать.

И вот дело сделано. Буйный в отстойнике, врачи работают, средний персонал им помогает, пациенты, слыша дикие крики и матерщину из отстойника, с врачами и медсестрами не спорят. Те из пациентов, что могут, домой сбегают сами, остальные терпят и помалкивают, а то начнешь возражать и будешь в таком же виде заливаться соловьем в отдельной палате.

«Психи» не торопятся обычно. Тем более когда едут в больницу, если клиент уже зафиксирован. Время идет, зарплата капает, ибо от количества повязанных больных не зависит.

Наконец являются могучие парни, и к медсестре. А та из категории блондинок с критерием: «Зачем мне ум, если я красивая?» Санитары к ней с вопросом:

– Где псих?

– В отстойнике, – отвечает медсестра, а сама глазками хлоп-хлоп, губы как уточки в вечном приготовлении к поцелую. От вида атлетических санитаров у нее глазки замаслились. Она так изящной рукой в коридор – в палате справа к кровати привязан.

Заходят в палату и видят: кровать пуста, а из под нее ноги торчат, и доносится сопение, матерщина, и голос вроде как бормочет:

– Вот вы где? А вот я вас сейчас…

Все ясно. Псих развязался и ловит чертиков или белочек, а те, как обычно, спрятались.

Санитары больного за ноги из-под кровати выдернули, рывком на ноги поставили, один за шею сзади – слегка придушил, а второй принялся руки вязать. Псих глазами крутит, губами шлепает, сипит чего-то! Ничего не понять. Хорошо, вошла медсестра и как заорет:

– Отпустите хирурга! Его в операционной ждут!

Она зашла, чтобы разбудить еще раз. Как известно, у хирургов сон очень крепкий, видно совесть чиста, с первого раза не просыпаются.

Отпустили доктора санитары и спрашивают:

– Чего вы под кроватью-то делали?

– Тапки искал, их туда сволочь какая-то запинала! – объяснил хирург.

Псих оказался в палате по коридору слева и, утомившись, уже спал.

Светит месяц, светит ясный…

Начальник оперативного отдела станции «Скорой» и неотложной помощи Москвы Романов Виктор Максимович, внутренне торжествуя от возможности получить двух работников в свой отдел в наказание на три месяца, а за такие шутки меньше он требовать от главного врача не собирался, поднял трубку и набрал номер заведующего подстанции № …

– Это Романов! – На том конце провода, наверное, встали. – Мне нужны два ваших сотрудника: врач Захарова и фельдшер Костин. Они сегодня работают?

– Да.

– Это замечательно. Сейчас им дадут наряд сюда. Пусть не задерживаются!

Романов позвонил по местному номеру старшему диспетчеру, отдал распоряжение выписать наряд и, положив трубку, еще раз перечитал жалобу. Маразм, конечно, но каких только маразмов не приходилось Виктору Максимовичу разбирать. Фантазия скоропомощников неистощима.

Один, приезжая на вызов, спрашивал:

– Аварийную вызывали?

Ему отвечали:

– Нет, мы «Скорую» ждем.

– А «Скорая» что – не аварийная?

Другой спрашивал:

– Фельдшера вызывали?

– Нет, мы доктора ждем!

– Я фельдшер. Если не хотите – подпишите отказ, и я поехал.

Не придерешься. Все честно. Люди ждут врача «Скорой», а им фельдшера прислали! И так все дежурство.

А совсем не так давно вскрылось форменное безобразие токсикологической бригады! Года не прошло, как ее создали. И, как все спецы, они выезжали на свои, специальные вызовы.

Токсикологи лечат отравления. К счастью, их было не много. А вот простых, рутинных вызовов всегда значительно больше.

Поэтому легко понять чувства диспетчера, когда задержки на выезды растут, на подстанции копятся необслуженные вызовы, линейные бригады мотаются с адреса на адрес, а токсикологи – «белые люди» – чаи гоняют, режутся в очко, пулю пишут^[9] или спят по комнатам!

Диспетчер, наконец, получает разрешение послать токсикологов на «простой» вызов. Те, разумеется, немного возмущаются. Но ругаться бессмысленно, раз так распорядилось начальство на центре.

Тем более что они разработали особый сценарий действий на этих вызовах.

Врач – седой мужчина под шестьдесят, внезапно глох. Высокий рыжий фельдшер надевал черные круглые очки в металлической оправе и шел, держа одну руку на плече врача, а второй ощупывая стены. Третий член бригады невысокого роста, брюнет с лицом «кавказской национальности», забывал русский язык, несмотря на то, что никаких других не знал. На все обращения он кивал и произносил одно лишь непонятное слово «ара».

На вызов, где маялся в ожидании укола больной и где, кроме медсестры, для этого незамысловатого действа, в общем, ни в ком не нуждались, тем более в специалистах-токсикологах, они входили так:

Впереди шел «глухой» доктор с фонендоскопом, предварительно вставленным в уши, за его спиной, держась за плечо и задрав конопатое лицо к небу, шел в «слепых» очках рыжий фельдшер, а за ним, держа ящик, с непроницаемым лицом фельдшер-кавказец.

Позвонив в дверь, врач не отвечал на запросы типа: «Кто там?» – и продолжал нажимать на кнопку, пока дверь не открывалась.

Увидев лица родственников, он радостно объявлял:

– «Скорая»! – и проходил в комнаты.

Там медики располагались.

Врач расспрашивал больного и родственников, поднося им ко рту фонендоскоп – «Говорите громче!», а рыжий «слепой» отпирал ящик. Закончив осмотр, врач громко отдавал распоряжения, какие лекарства надо ввести.

«Слепой» на ощупь извлекал из кассеты ампулы, пальцами «читая» названия, и передавал их «кавказскому лицу», тот, сказав «Ара!», набирал все в шприц и, отдав его в руку «слепому», вел того к больному. Там рыжий «нащупывал» подходящее местечко в ягодице и мастерски делал инъекцию.

После этого минут десять, пока описывалась карточка, родственники приходили в себя и резонно спрашивали в изумлении:

– Как же вы работаете?

– Так и работаем, – отвечал «слепой», – народу на «Скорой» не хватает.

Уезжая с вызова, бригада обычно увозила какой-нибудь вкусный презент.

Но всему приходит конец.

На «Скорую» пришел «сигнал», даже не жалоба, а возмущенное сочувствие, потому что люди хотели знать: «Что за безобразие?! Почему на «Скорой» заставляют работать инвалидов?!»

Романову пришлось провести целое расследование с очными ставками и перекрестным допросом. Ну, в общем, дело вскрылось, и вся бригада попала в оперотдел в наказание на три месяца на минимальный оклад. Со ста пятидесяти на шестьдесят рублей в месяц!

Вот и теперь пришла жалоба-сигнал на Марину Захарову и Сашку Костина.

Романов в ожидании накалялся: «Ну, сейчас мы разберемся, что это еще за художественная самодеятельность завелась на “Скорой”»?

В дверь постучали, и в маленький кабинет начальника оперотдела вошли Захарова и Костин.

Романов глядел на них сурово. Просветленное невинное, как у младенца, лицо Сашки Костина раздражало его все сильнее.

– Читайте! – нервно сказал Романов и протянул Захаровой листок из тетради.

Костин перегнулся через ее плечо и засопел, тоже читая.

«Главному врачу Скорой помощи…

Пишит^[10] Вам инвалид Великой Отечественной Войны 1-й группы, ковалер орденов Красной Звезды, Славы 3-й степени и Отечественной Войны 3-й степени. Я, участник Финской войны, Отечественной и Войны в Манчжурии, трижды контужен, имею два осколочных ранения в ноги и в голову.

У меня часто повышается давления и мне надо делать уколы магнезии. Я каждый день вызываю «Скорую помощь», чтобы мне кололи эти уколы.

….числа сего года я, как обычно, вызвал «Скорую», чтобы они сделали укол. Ко мне приехала бригада в составе врача Захаровой М. И. и фельдшера Костина А. В. вызов № …

Бригада приехала очень быстро, тут мне их винить не в чем, но вместо укола фельдшер Костин достал из медицинского ящика балалайку и стал играть «Светит месяц…», «Барыню» и «Комаринского», а врач Захарова плясала и пела.

Когда они исполнили три песни, фельдшер убрал балалайку обратно в ящик. И они уехали. Правда, перед отъездом врач померила мне давление, и оно оказалось совершенно нормальным. Врач сказала, что укол делать не надо.

Мне непонятно, что это за новый метод лечения? А то на следующий день приехала другая бригада, и я попросил их тоже петь и плясать, а они просто сделали укол. Предлагали мне вызвать психиатрическую бригаду, но я отказался. Я ведь не псих!

Ветеран ВОВ, инвалид …………….».

Романов в упор смотрел на Захарову. Фразы «…достал из ящика балалайку» и «убрал балалайку обратно в ящик» были подчеркнуты красным карандашом.

Врач отложила листок и подняла ясные синие глаза на начальника оперативного отдела.

– Ну, и как это было? – спросил Виктор Максимович.

– Что было? – спросили медики.

– Песни и пляски. В каком же это институте обучают так лечить инвалидов Великой Отечественной войны?

– Какая балалайка в нашем ящике, Виктор Максимович? – возмутился Костин. – Там поллитровку всунуть некуда, а вы – балалайку?!

– Вы же сами видите, он так прямо и пишет, что трижды контуженный, – добавила Захарова. – Да я и плясать-то не умею.

Романов озадаченно уставился на жалобу. Такого поворота он не ожидал.

Он мысленно представил себе настоящую балалайку и так же мысленно попытался всунуть ее в забитый ампулами, шприцами и бинтами медицинский ящик. Ничего не получалось. А ведь в жалобе русским языком было написано, что фельдшер достал балалайку из ящика и убрал ее в ящик. Романов верил жалобе, потому что ему очень хотелось в нее верить, и еще больше засадить врача и фельдшера дармовыми диспетчерами на три месяца на минимальный оклад в оперативном отделе.

Но вынужден был верить и здравому смыслу, который кричал, что никакая балалайка в ящик не влезет! А значит, все, что написано в жалобе, – действительно бред контуженого инвалида.

– Ладно, пишите объяснительные, – вынужден был сказать начальник оперотдела и сунул каждому по листу бумаги.

Через пять минут он получил две объяснительные.

Свою вину бригада начисто отрицала. «Приехали, давление хорошее, убедили больного, что колоть ничего не нужно, и уехали». А все остальное – плод больного воображения.

Романов крякнул и, наливаясь помидорным соком от ощущения собственной глупости, написал в углу: «Жалоба не обоснована» и подписался. Получалось, что он сам вполне мог бы это понять, но его начальнический мозг требовал вызвать бригаду для разбора. Формальность соблюдена, но от этого не легче. Чувствовать себя дураком никто не любит.

– Хорошо, идите!

Захарова и Костин вышли, притворив за собой дверь. Стоя у лифта, врач сжимала губы, чтобы не рассмеяться, а фельдшер, тихонько толкнув ее плечом в плечо, прошипел на ухо:

– Я же говорил, что сувенирная балалайка в ящике поместится! Жалко, его ребята в дурку не отправили.

Стажерам на заметку

Опытный врач – студенту:

– Запомни: первое, чтобы лечение было эффективным, лекарство внутрь должно быть горьким, укол – болючим, а мазь – вонючей, тогда они помогут. Пациент должен в страдании преодолевать и болезнь, и лечение, тогда он будет ценить труд медиков, а если ему болеть комфортно – то он ни хрена не будет делать, чтобы выздороветь! И потом заботиться о здоровье не будет!

Второе, пациент во врача должен верить как в Бога, позволишь усомниться в себе – все лечение насмарку.

Третье, медсестра – самый родной человек, роднее папы с мамой и жены, люби ее, ублажай, тогда она тебя не предаст!

Аврал

Сразу скажу, дело было не со мной, не на нашей подстанции и вообще не в моем городе. Рассказала доктор, которая в начале девяностых работала фельдшером на «Скорой». Было такое? Было, было.

Были годы, когда милиция и «Скорая» работали еле-еле, потому что не было бензина. Экономили, как могли. И понятное дело, что если на подстанцию валилась куча вызовов, то бригаде отдавали их сразу все. Пять так пять, десять так десять. Объезжали все по очереди!

Многих больных медики уже знают, а иногда и не знают, но по характеру вызова понятно, что ничего сверхсложного там нет.

Категория таких обращений простая – подскочило давление, таблетки не помогают, а помогает святая вера в «волшебный» укол от «Скорой». Вот и вызывают.

Прилетает такая бригада к высотке, а вызов на одиннадцатый этаж! Жмут кнопку лифта – никакой реакции. Хорошо, кто-то из жителей, спускаясь, объяснил:

– Отключили лифт! Электричество экономят!

Бригада вслух произнесла все, что было на сердце, об этих «экономистах» и побежала вверх по лестнице. Потому что пачка еще необслуженных вызовов буквально «жгла» карман.

Влетают в квартиру ребята. Видят, дверь им открывает бабулька!

Хватают бабульку, укладывают на диван попой кверху, колют от давления лекарство и, чтобы карту оформить, задают вопрос:

– Как фамилия имя отчество? Сколько лет?

А бабулька трусы подтянула и говорит:

– Спасибо, ребятки, за укол, конечно, только больная-то не я, а дед!

– А где он? – уже не удивляется бригада и срочно набирает новый шприц.

– А он в туалете сидит. Подождите еще минутку! Сейчас выйдет.

Медиум

Температура у детишек, особенно если больше тридцати девяти, родителей должна настораживать. А с другой стороны, если дает «свечки» детский организм – это же нормально. Детки же маленькие. Им нагреться – раз плюнуть. Надо непременно охлаждать. Иначе неизбежен перегрев и судороги, менингеальные симптомы из-за отека мозга. В общем, температура – главный враг малышей. Поэтому всегда дежурный врач мамашам велит температуру сбивать, а если не удается, то высылает бригаду со шприцем и болючим лекарством, перед которым температура «поднимает лапки кверху».

«Скорую» умные мамаши вызывают всегда, если температура высокая.

Папаши, они обычно поспокойнее.

Иногда уж слишком спокойные попадаются.

Приехали мы как-то к такому ребенку лет четырех-пяти. Горяченький, но хулиганит. Видно, что хоть самочувствие неважное, ребенок не сдается. Правда, когда мама стала жалеть, начал выдавать характерные «симптомы».

Хныканье, голова болит, тошнит…

Врач опрашивает ребенка, как положено, если с высокой температурой:

– Маму видишь?

– Вижу! – хнычет чадо.

– А папу видишь?

– Вижу! – хнычет меньше, потому что папа сидит в кресле с пивом в руках и, кажется, не особенно переживает насчет здоровья наследника.

Оказалось, что папаша вполуха слушает опрос и вдруг сам спрашивает:

– А бабушку видишь?

Ребенок не успевает ответить, потому что мать подлетает к папе и с размаху ему мокрым полотенцем, которым остужала голову ребенку, по затылку – хрясь! И кричит:

– Не слушайте его! Мама уже два года как умерла!

Мы оценили папашино чувство юмора. Наш человек. Умеет в нужный момент задать правильный вопрос.

Эти дети!

Еду как-то утром на работу. Автобус набит. Кое-как втиснулся. Постепенно меня пропихнули в середину салона. Но мне не обидно, все равно ехать до конечной, там в метро.

Только неудобно, что остальные пассажиры за спиной елозят туда-сюда, на вход-выход, и я невольно нависаю над папашей с девочкой лет четырех-пяти.

Девочка смотрит в окно, царапает пальцем морозный узор на стекле и норовит лизнуть. Папаша ее одергивает:

– Не лижи стекло!

Девочка втягивает язык и некоторое время дует носом на морозный рисунок. Подождав некоторое время, она снова вытягивает розовый язычок и норовит лизнуть узорчатые «листья».

– Не лижи стекло! – требует папа.

Через пару минут все повторяется. Наконец, отец теряет терпение.

– Сколько раз тебе говорить: «Не лижи стекло?!» – говорит он строго и очень громко.

Дочь не медлит отомстить ему:

– А тебе мама сколько раз уже говорила: «Не писай в раковину! Не писай в раковину!» А ты писаешь! – Голос ее звенит пискляво и торжествующе.

Я не верю, что она не понимала обстановки.

Папаша поднял голову и посмотрел на меня, на всю огромную толпу свидетелей его интимных подробностей. Он был красен и не знал, что делать, ибо выскочить он мог, только выбив окно на ходу.

Несчастного отца надо было выручать срочно.

– Только покойник не ссыт в рукомойник, – произнес я старинную медицинскую мудрость. – Говорят, что даже академик Вишневский мочился в раковину, не переживай, мужик.

Стойкий оловянный солдатик

Дело было году в восемьдесят пятом. Летом.

Работал у нас на подстанции парнишка, фельдшер Леша. Пришел, как все, в марте, отгулял отпуск и работал после стажировки. Умный парень, краснодипломник. Забегая вперед, скажу, что он в тот же год поступил в институт и от нас ушел. Но пока летом, до сентября, – работал.

Как большинство молодых специалистов – салаг, он работал честно. Ложняков себе не писал, по своим делам никуда не ездил, а выполнял все вызовы и очень серьезно и правильно описывал карты.

Не знаю, по чьему распоряжению так вышло, но почему-то в тот год выдали в наши ящики аминазин в больших пятиграммовых ампулах. Таким обычно пользуются в психиатрических больницах для самых буйных психов. Нам и старые двухграммовые были велики. Для наших больных хватало мизерных доз, а тут такие огромные ампулы.

Лешу еще при стажировке научили, что со стариками аминазин использовать нужно очень осторожно, а лучше вообще не использовать. Потому что после него старики могут падать и ломать свои хрупкие шейки бедра.

Леша все записал и заповедей наших не нарушал. Аминазин он применил всего один раз, и этот раз доставил нам массу волнений.

По порядку, дело было так.

Где-то после полудня Леша приехал к одной старушке. Там была еще какая-то родня. И вот все, и сама больная, и родня, объясняют Леше, что бабулька уже неделю не спит вообще! И очень от этого страдает. Никакие снотворные бабку не берут.

Леша в этом убедился. На столике рядом с больной тарелка с несчетным количеством ампул из-под седуксена, реланиума, димедрола и еще разных дефицитных препаратов. Выходило, что колоть снова то же самое – пустое дело. Тогда Леша подумал, а что, если с реланиумом и димедролом сделать чуточку аминазина? Самую капельку?

Он очень тщательно проинструктировал родню, как нужно действовать, если бабушка вдруг захочет в туалет. Держать ее крепко с двух сторон. А лучше принести ведро к постели.

Запугав родню, Леша сделал «капельку» аминазина с другими лекарствами, которые, по его расчетам, должны в таком «коктейле» усыпить старушку часов на пять-шесть.

Пока он писал карту, бабушка начала тихо сопеть и вроде как уснула. Леша – честный мальчик. Открыв аминазин 5 мл, он написал, что загнал бабке все 5 кубов (объяснил потом, чтобы ампулу списать).

После этой старушки Леша исполнил еще несколько вызовов, доработал до 22.00, сдал бригаду, карты в диспетчерской положил в свою ячейку, всем помахал рукой и убежал на электричку до Опалихи.

В 23.00 дневную бригаду сдала доктор Мареева. Она попила чаю, немного отдышалась после трудового дня. И в 24.00 села проверять карты дневных бригад. Ибо по графику с 23.00 до 9.00 – исполняла обязанности старшего врача смены, то есть никуда не ездила, только числилась на одной из бригад.

Лешина ячейка с картами в самом низу.

Где-то в 1.20 Мареева добралась до карты с неспящей бабкой и аминазином.

Она прочитала запись Леши и чуть не заорала от ужаса. Первым делом хотела позвонить виновнику ее страха и узнать – он точно бабке всадил все пять кубов? Но выяснилось, что у него в Опалихе нет телефона.

1.30. Мареева позвонила на вызов, дождалась, пока ей ответили сонные родственники больной. Спросила, как там бабушка?

– Отлично бабушка! – ответила родня. – Спит! Спасибо доктору! Прекрасный специалист. Сумел-таки усыпить старушку.

Мареева слышит то, что хочет слышать, и ее одолели черные мысли. Коварная родня запудрила наивному парню мозги, и тот с дури сделал бабке смертельную дозу.

– А посмотрите бабушку, – просит доктор, – пульс ей посчитайте!

– Нет, она спит! – отвечает родня и кидает трубку.

Мареева снова звонит и уговаривает:

– Доктор молодой, а лекарство очень сильное, мы все волнуемся. Ну, посмотрите бабку!

Родня наотрез.

– Утром посмотрим. Пусть спит. Она намучилась! Не будем тревожить старушку.

Поняв, что по телефону она ничего не добьется, Мареева берет наряд-актив на этот адрес и вызывает нашу бригаду.

Врач Сташевский очень недоволен, что его заставляют проверять чужую работу, да еще в два часа ночи. Я тоже не в восторге. Но оба мы понимаем, что нам главное убедиться, что бабка жива. И все.

В полтретьего мы приехали на адрес и принялись звонить в дверь. Нам открыли, но дальше порога не пускают. Все разговоры идут шепотом.

– Нам только давление померить! – шипит Сташевский.

– Не надо! – шипит родня. – Спит она!

– Вы понимаете, что врач сделал очень сильное лекарство, – гнет свою линию доктор, а я пытаюсь бочком проползти к бабкиной двери.

Но меня отжимает мужская половина родни, пока женская бубнит в ответ:

– А слабые ей не помогали! Хорошее лекарство он сделал. Спасибо! Приезжайте утром!

– Мы не можем утром, – возражает Сташевский, – утром может быть поздно!

– Врете вы все, – отвечает женская половина родни. – Мы были у нее в десять вечера, она спит!

Видимо, мы топтались в прихожей довольно шумно, потому что из бабкиной комнаты донеслось:

– Что вы разорались?! Я давно не сплю!

Так и было. Давление хорошее, пульс отличный и сна ни в одном глазу!

Все, чего добился Леша, это несколько часов легкого забытья.

Бабку эту и подобных неспящих мы потом называли: «Оловянные солдатики». Потому что очень стойкие. Ничего их не берет, даже аминазин.

Говорите, что думаете, но думайте, что говорите

Это не просто так сказанная мудрость. Люди иногда слова употребляют, не понимая их значения.

Грохнул я на вызове очки. Жалко. Но самое плохое, что без очков сложно в вену попадать. Потому прямо с вызова летим в оптику – заказать новые очки, чтобы через час-два забрать готовые. Диоптрии и расстояние промеж зрачков – там прямо меряют. Удобно. Но некоторые по старинке ходят в поликлинику к окулисту.

Я жду, пока продавец (не знаю, как их там зовут: не окулист же, наверное, окулометрист или окулятор) отпустит даму лет между тридцатью и сорока.

А она тоже спешит, аж подскакивает. Достает из сумочки бумажку, тычет кассирше вместе с отобранной оправой и кричит так радостно на всю Оптику:

– Рецепт на очки у меня есть, а промежность ваш мастер померяет!

Рядом со мной водитель стоит. Смотрит он на эту даму и говорит мне на ухо:

– Я бы ей тоже промерил, хоть я и не мастер, а любитель.

Странные люди

Помните пьесу А. Островского «На всякого мудреца довольно простоты»?

Там есть сцена, когда входит слуга и объявляет: «Странный человек пришел!» Слуга имеет в виду странника-побирушку. За долгие годы смысл слова «странный» сместился и стал означать – чудной, непонятный или загадочный, а в медицинской среде его синоним – неадекватный.

Сейчас странных людей немало, их и раньше было много, но сейчас они стали как-то заметнее. Если раньше абсурды от пациентов воспринимались как абсурды и оценка им была соответствующая – пропускали мимо ушей, не обращали внимания, то теперь с Интернетом, соцсетями и горячими линиями от абсурда просто так не отмахнешься. Тем более что у начальства работает «палочная система», то есть любое обращение и любая бумага, повторю – ЛЮБАЯ, даже хвалебная, расценивается как жалоба и влечет за собой непременное взыскание по ступенькам администрации сверху вниз.

Я понимаю, когда претензия обоснована – грубость, равнодушие, некомпетентность, – с этим все понятно. Но я последние годы коллекционирую глупости от посетителей поликлиник, рискуя навлечь на себя гнев завсегдатаев и клиентов ЛПУ. Называть этих людей пациентами не хочу, больными – можно, но уже банально.

Вот некоторые эпизоды из моей коллекции.

Из письма пациента-льготника в Министерство здравоохранения:

«…Неужели нельзя организовать покупку льготных препаратов через обычные аптеки и гасить их стоимость прямо там?» – в письме льготник перечисляет препараты, которые ему выписаны, сообщает, что последнее время все своевременно получает, но как гражданин РФ считает систему выдачи их через поликлинику громоздкой, сложной и коррупционной, посему и предлагает сделать систему более прозрачной и простой.

Замечу: в письме ни слова претензии к поликлинике.

Письмо спустилось по инстанциям в ДЗМ^[11].

Распоряжение руководства департамента здравоохранения:

«Выяснить, какие препараты получает льготник! Выдать ему все! Проверить всю документацию лечащего врача, найти нарушения и всех наказать: врача, заведующего отделением, врача-методиста, отвечающего за льготные препараты, и заведующего филиалом!»

Когда начальство так реагирует на вполне безобидные обращения, понятно, отчего происходят более серьезные случаи.

Пенсионер с клюкой ворвался в кабинет врача во время приема и нанес той удар тростью по голове и плечу с криком: «Нет, вы мне выпишете этот препарат!»

Охрана вывела дебошира из поликлиники, врач 2 недели пробыл на больничном с сотрясением головного мозга и трещиной ключицы, а заодно получил выговор от руководства «за отсутствие контакта с пациентом», при тщательном разборе выяснилось, что к этому пациенту доктор отношения не имел, а занял кабинет после ухода своего коллеги, отработавшего утреннюю смену.

Пенсионер же перепутал врачей.

Полиция дела не завела, прокуратура отказала, а сам дебошир даже не извинился. Скандалист требовал выписать ему препарат сверх разрешенного норматива количества льготных лекарств.

Апогеем странности могут считаться пациенты, которые попадают в категорию «всем вечно недовольные – ВВН». Им не нравится все. Гардероб, лифт, коридор, стулья, стены и сами медики. Но больше всего им не нравится, когда им задают вопросы. Потому что они пришли получать, а не отвечать.

Был свидетелем диалога, который отдаленно напомнил мне «начальника Николая Егоровича», но у того мозг проспиртован и разрушен, а тут, похоже, мозга не было изначально от природы. Ибо диалог такой:

– Здравствуйте.

– Мне нужна продакса^[12].

– Что вас беспокоит?

– В каком смысле?

– На что вы жалуетесь?

– Вы что, меня не слышите? Мне нужна продакса!

– Я слышу, но вы пришли к врачу на осмотр, и я обязан вас опросить и осмотреть. Когда вы сдавали анализы последний раз?

– Выпишите мне продаксу.

– Я не могу выписывать лекарства, не осмотрев пациента, а вас я вижу впервые. Расскажите мне, что вас беспокоит?

– Ничего меня не беспокоит, я получаю продаксу, у меня кончается!

Врач читает электронную карту пару минут и говорит:

– Вам был выдан препарат две недели назад, еще на две недели у вас должен быть запас, приходите к концу месяца, и вам выдадут новую упаковку.

– Мне надо сейчас!

– Но я не могу вам выписать раньше срока. Это запрещено. Льготные препараты выдаются на месяц. Что случилось с половиной пачки?

– Я забыл ее на даче, а мне надо принимать ежедневно! Выпишите, или я буду жаловаться в департамент!

– Я не могу. Не имею права.

В кабинет уже ломится следующий пациент по записи.

– Если я умру – это будет на вашей совести! – кричит уходя невменяемый клиент-пациент.

Врач молчит. А что он скажет? Дуракам законы не писаны. Ведь проще прийти и требовать от врача, чем сгонять на дачу за лекарством.

Кстати, однажды, приехав на вызов, мне довелось на вопрос:

– Что вас беспокоит? – услышать ответ:

– А вам какое дело?

Я, конечно, оторопел от такого, но напоминаю:

– Вы вызвали неотложную помощь, я врач, и я вас спрашиваю: что вас беспокоит?

Минуты две бабушка смотрит на меня без эмоций, словно в уме переводит мои слова на свой язык. Потом отвечает:

– Внук ушел вчера и пропал. Звоню, звоню – он трубку не берет!

– Это, конечно, серьезно, но я врач, а не полицейский и не частный детектив, внука вашего искать не буду, я приехал к вам. У вас есть жалобы?

– Какие?

– Не знаю, любые. Вы меня вызвали зачем?

– Не знаете, а спрашиваете! Вы сами определитесь, что вам нужно, тогда и задавайте вопросы!

– То есть жалоб у вас нет?

– Нет у меня жалоб! Но если хотите – будут! Я вам такую жалобу накатаю!

– А что вас не устраивает?

– Все меня не устраивает! Где этот обалдуй носится? Все нервы мне измотал!

– Вы звонили его друзьям?

– Он мне не оставил ни одного номера.

– А что он сказал, когда уходил?

– Пока, ба!

– Ну, понятно. Давайте, я вам давление померяю?!

– Наконец-то! Намекаю, намекаю! Думаю, тупой, что ли, приехал? Вас не учили сразу давление мерить?

– Нас учили сразу спрашивать жалобы, а потом уже проводить осмотр.

– Всему учить надо! Ну, спрашивайте!

– А еще нас учили анамнез собирать, знаете, что такое? История жизни вашей семьи. Вы помните, чем болели и от чего умерли ваши прадеды и прабабки?

– Я про них вообще ничего не помню.

– И давно у вас провалы в памяти?

– Не делайте из меня дуру! Я все отлично помню.

– Ну, хорошо, расскажите о тех родственниках, о которых помните.

– Ни о ком я не помню! Отстаньте со своими расспросами! Давление какое?

– Сто двадцать пять на семьдесят.

– Врет ваш аппарат, я кольцом намерила сто девяносто на сто! Перемеряйте на другой руке!

– Сто тридцать на восемьдесят.

– Точно врет. Не может у меня такого давления быть! Голова раскалывается! Затылок ломит, и глаза сейчас на лоб выскочат!

– Это ваши жалобы?

– Это давление высокое! Вот прислали урода! Сделайте мне магнезию!

Да без проблем. Может, нервишки успокоятся.

Пока занимаемся с инъекцией, в дверях появляется молодой человек лет двадцати в домашней одежде.

– Ба, тебе плохо?

– Наконец-то вспомнил о родной бабке?! Ты где шлялся?

– Нигде, я в соседней комнате курсовик пишу.

Ходок

(рассказал знакомый хирург)

Знаешь пословицу: «На хитрую задницу есть хрен с винтом»?

Я служил ординатором в хирургии, а у нас подрабатывал доцент с кафедры – ходок первостатейный, но женат. И жена у него очень грозная. Даже непонятно, как он от такой матроны умудрялся бегать налево? Но один случай нам показал как.

Дежурю. Вдруг звонок в ординаторскую. Снимаю трубку. Доцент:

– Леха, срочно перезвони мне и вызови на операцию.

Мне не жалко. Набираю – снимает трубку его жена. Прошу подозвать Иван Иваныча. Она спрашивает, а в чем дело? Отвечаю, мол, больной доцента заплохел и хочет, чтобы его оперировал сам. Дама смирилась с этим и подзывает мужа. Тот берет трубку и начинает возмущено орать, обзываясь непотребно и обидно.

Ах ты так?! Ну, думаю, хорошо же. Тут поступает хирургический больной. Мы всей бригадой расписываем, какой чудесный у нас есть хирург Иван Иваныч, и если больной хочет выжить, пусть он требует только его!

Больной все понял и орет:

– Хочу доцента!

Я еще раз звоню ему домой. Жена доцента сообщает:

– Муж уехал, ждите!

Я-то знаю, что ждать нечего, а еще знаю я, куда он уехал, и звоню туда.

Нежный, мурлыкающий голос отвечает, что ее любимый еще не прибыл.

– Сочувствую, – говорю я, – как приедет, немедленно отправляйте сюда. Ибо хочет больной его и только его!

Через час врывается доцент, реально в гневе, ибо думает, что его разыграли. Ан, нет. Докладываю: больной побрит, бригада намыта, анестезиолог пьет третью кружку кофе, наркоз готовы начать – ждут только вас!

Деваться некуда. Доцент переоделся и пошел в операционную. Часам к четырем ночи операция закончилась. Изнуренный доцент отключился в ординаторской.

Когда снова позвонила его возлюбленная около шести утра, я объяснил ей, что сегодня его дождаться не судьба.

– Иван Иваныч ушли почивать после тяжелой операции.

Все нормально!

Многие слышали про инсульт. Многие знают, что он ведет к парализации, инвалидности и даже смерти. Но многие не знают, от чего он происходит. Почему бывает справа или слева, что такое «микроинсульт» и «предынсультное состояние».

Когда-то инсульт называли «удар», или, по-латыни, «апоплексический удар». Потому что человек вдруг внезапно теряет сознание или валится, будто ударенный по голове. Видимо, в старину люди думали, что человеку кто-то невидимый на самом деле бьет в темя.

В современной медицине инсульт называется «нарушение мозгового кровообращения» (НМК), и происходит он или от тромбоза какого-то сосуда в мозгу, или от разрыва – кровоизлияния.

Фельдшерам на «Скорой» старались вызовы с поводом «потерял сознание» или «теряет сознание», «упал», «парализовало» не давать. Посылали врачей. Когда же не было свободных бригад, отправляли, кто был свободен, потому что хватало ума – счет может идти на минуты. Тут уж не до жиру – быть бы живу!

И вот один такой фельдшер приезжает на вызов, там дядька лет пятидесяти лежит на полу и машет рукой.

– Сюда! Сюда! – зовет.

Фельдшер его поднимать – дядька не стоит, левая половина отключилась, нога и рука как ватные. Парень больного, как мог, на кровать затащил, ящик открыл и сразу тому в вену лекарство сосудорасширяющее.

Дядька разом ожил. Зашевелил рукой и ногой, обрадовался.

– Как себя чувствуете? – спрашивает фельдшер.

– Все нормально, – отвечает дядька.

Фельдшер ему вопросы, мол, как зовут, сколько лет. Дядька отвечает. Сам руками шевелит, не нарадуется. Но то, что с ним случилось, не комментирует. Фельдшер ему:

– Кто вызвал «Скорую»-то? – Дядька ведь один оказался дома, и дверь была открытая. А сам почему-то лежал у кровати.

Дядька отвечает:

– Жена.

– А где она? – удивляется фельдшер. – Что ж она дверь оставила не запертую?

– В поликлинике, – отвечает дядька, – или в аптеке.

Ну, фельдшер пожал плечами. Бывают странные люди в разных семьях. Но вот чтобы тяжелого больного так оставить дома? Такое возможно только у нас – в СССР, где все люди по большинству свои.

Тут как раз жена приходит. Фельдшер ей докладывает, мол, так и так. У мужа ее был инсульт, от которого лихой медик его спас. Теперь лежит, как огурец, и все у него нормально. Мол, завтра пришлет фельдшер врача из поликлиники, потому мужа на работу не пускайте, а ждите доктора. А если опять будет хуже – вызывайте снова, приедем и отвезем в больницу.

Проинструктировал и уехал с чистой совестью довольный собой. Потому что смена кончалась и пора было бригаду сдавать и к дому ехать.

Утром старший врач подстанции орет на пятиминутке.

– Уроды моральные! Кто больного после нарушения мозгового кровообращения дома оставит – уволю на хрен!

Медики не в теме. А что, кто-то не знает, что надо непременно до больнички везти? Старший видит недоумение на лицах скоропомощников и поясняет:

– Этот недоделок, – называет фамилию фельдшера, который еще дома спит, – приехал вчера к больному с парализацией слева, загнал ему в вену ампулу эуфиллина, тот ожил и начал клешнями шевелить симметрично, а того не заметил, урод моральный, что кроме «Все нормально» этот больной да своих имени и фамилии, ничего не говорит! Жена тоже не сразу просекла. Спрашивает его: «Как ты себя чувствуешь?» Он ей: «Все нормально!», отстань, мол. Она так послушала его и засомневалась. Взяла и вызвала в час ночи опять. Я приехал. Смотрю, лежит одинокая ампулка. Больной этот радостный такой, говорит мне:

– Все нормально.

А больше ничего не говорит. Как я его ни пытал, он мне на все отвечает: «Все нормально», – так вот, жертвы имбридинга^[13], это не нормально! Я его осмотрел детально, заставил выполнить ФАСТ^[14] -тест. Он Ф. А.С. сделал, а Т – нет. Текст мне дать не смог. Весь словарный запас его сократился до двух слов. Морда симметричная, языком хоть картину Шишкина пиши «Утро в сосновом лесу», я его не просил, но уверен, что он может даже брови языком пригладить и в носу поковырять, а руками в нос попадает с закрытыми глазами, и в позе Ромберга стоит уверенно, может быть, даже стрелять смог бы… а вот сказать, кем он работает и где, – не может! Как зовут жену – знает, а чем она занимается – не говорит.

– Может, он засекреченный и прикидывается? – предположил кто-то из медиков.

– Да нет, не засекреченный он, у него инсульт шарахнул по коре головного мозга, и он напрочь забыл не только как говорить большинство слов, но и назначение многих предметов!

Заметив недоумение на лицах коллег, старший пояснил:

– Ложку знает, даже есть может, а объяснить, что ей делают – едят, не может. Талдычит «все нормально!». То же самое и с авторучкой! И с табуреткой…

– А с женой как?

– Аналогично. Делать может, а объяснить, что делает и зачем, – нет.

Медики оживились.

– Вот удивили, так мы тоже – лечить это запросто, а зачем – как объяснишь?

Старший постучал кулаком по столу.

– Заткнулись, балагуры! Будете мне сдавать зачет по неврологии. Учить всем. И экспресс-диагностику, и неотложную помощь, чтоб от зубов отлетало… – Старший хотел добавить, «а то без зубов оставлю», но решил пока не пугать. Он берег злость для провинившегося фельдшера, который должен выйти сегодня в ночь, и завтра утром непременно попадется ему в руки.

На пароходе

(О чем говорят врачи?)

Нашему медицинскому начальству однажды что-то «ступило в голову», как говорила моя бабушка, и оно решило провести очередные курсы повышения квалификации для врачей в круизе по Волге. Две недели докторов мучили лекциями и семинарами, используя в качестве манекенов и подопытных персонал лайнера «Профессор Звонков»^[15].

Надо признать, что идея на самом деле гениальная, увильнуть от занятий ленивым врачам очень сложно, ибо пустые стулья в лекционном зале сразу сигнализировали бдящим от департамента начальникам, что среди курсантов имеются прогульщики.

К счастью, вся учеба проходила до обеда, потом было личное время. Две сотни врачей, в основном терапевтов и «общей практики», с наполненными животами расползались по кораблю.

Коварное медицинское начальство от пароходного потребовало невозможного – полностью исключить из арсенала буфетов и ресторана алкоголь. Конечно, медики использовали стоянки по прямому назначению – бежали в местные магазины и пытались занести на борт пакеты с бутылками, но вахтенным матросам под строгим надзором начальников из департамента было приказано «проводить профилактику пузырного заноса». Сумки с алкоголем безжалостно бросались в воду перед трапом.

Вот удивились бы медики, если бы узнали, что ушлые матросы, причаливая, всякий раз под водой натягивали сеть и вечером после отхода теплохода – вытягивали огромную «авоську» с контрабандным пойлом, но эта добыча медикам уже не доставалась.

Что оставалось врачам, если департамент все выделенные средства ахнул на оплату круизного теплохода, не подумав, что их надо как-то развлекать, если уж пить запретили?

Врачи занялись самодеятельностью, то есть веселили друг друга своими силами. Однако двух недель для подготовки хоть какой-то программы, а тем более для полноценных выступлений, мало, а значит, тем, кто не увлекался рыбной ловлей на удочку, преферансом, лото и иными тихими играми, пришлось рассказывать анекдоты и вспоминать забавные случаи из практики.

Как-то вечером на неосвещенной корме теплохода встретились двое из небольшого числа мужчин. Они поначалу ни о чем не говорили. Пили соки со льдом через соломинку, наблюдали проплывающие мимо леса, поля и небольшие городки, мерцавшие огнями в сгущающихся сумерках.

В утробе теплохода мерно рокотали дизель, а сам «профессор» время от времени, приветствуя встречные либо провожая попутные суда, издавал утробный гудок.

На главной палубе играла музыка и танцевали медики разных возрастов преимущественно женского пола.

А сюда, в тихую «бухту» на корме теплохода, ушли те, кому плясать не хотелось.

По мере развития беседы подходили новые врачи, и группа медиков постепенно разрасталась.

– И вы сбежали? – доктор Аляпкин висел животом на фальшборте и смотрел в черную воду за кормой.

– Не люблю шумных сборищ и старательного самоотверженного веселья, – ответил врач Ислямов. – Тем более что водки нет, а без нее все развлечения кажутся ненатуральными и притворными. Не люблю неискренности. С другой стороны, можно понять руководство. Мы же тут не для отдыха собрались и тема не «Качество усвоения учебного материала при похмельном синдроме».

– Да вы мизантроп, батенька?

– Возможно. – Ислямов не стал спорить. – Мне непонятно, как люди, принимающие по двадцать-тридцать человек за смену, еще могут находить удовольствие в общении даже с себе подобными. Тишины хочется и одиночества, вот как вам, коллега. Признайтесь, что тоже мизантроп?

– Мне по статусу положено ненавидеть людей, – вздохнул Аляпкин, – я – терапевт в приемном отделении. А вы?

– Как сейчас говорят, я – ВОП, то есть на все руки от скуки, но вот в психиатрии и наркологии – пас, пытаюсь освоить эти науки. Потому что периодически приходится встречаться со странными экземплярами. Важно понять хотя бы приблизительно, с чем они? С галлюцинозом или иллюзиями?

– И как вы их распознаете?

– Да никак, – Ислямов вздохнул в ответ, – если только явно галлюцинации при психозе – тут уж сомнений нет. А вот если с иллюзиями человек – как ему диагноз поставить?

– Какие иллюзии? Видения?

– Нет, видения – это галлюцинации, то есть он видит то, чего явно нет. И быть не может. А иллюзия, это когда что-то есть, но в этом он видит или слышит что-то особенное, только ему понятное или непонятное, но странное.

– Один мой пациент воду в туалете спускал и соловьев слушал. Псих?

– Воду спускать и слушать соловьев – это иллюзия. – Ислямов, поискал на палубе, куда бы присесть. – Неверная интерпретация информации. Вряд ли псих, такое бывает при правополушарных инсультах. Он же никому этим не мешал?

– Но он целыми днями слушал. Если его в палату уводили, вырывался и кричал, хотел вернуться. Просто балдел от шума льющейся воды.

– Ну это значит иллюзия с навязчивым состоянием.

Аляпкин тоже устроил зад на тумбе и продолжил:

– Это очень интересно насчет иллюзий. Один мой знакомый, когда я еще на «Скорой» работал, в армии радистом служил и сутками эфир слушал, так ему во всех шумах морзянка слышалась. Это тоже иллюзия?

– Да. Наведенная профпатология. Шум эфира и морзянка создали своеобразный шаблон в слуховом анализаторе вашего знакомого, это как-то обязательно связано с удовольствием или сильным эмоциональным переживанием на службе.

Аляпкин кивнул. В темноте волжская вода слилась с общим фоном и виднелась только белая кильватерная струя, смотреть на которую уже было неинтересно.

– А вот если бы он ее записывал и расшифровывал?

– Извините, не совсем понял вопрос. – Ислямов откинул голову и посмотрел на звезды.

– Ну морзянку, которая ему чудится, начал бы записывать и расшифровывать радиограммы?

– Понимаете, коллега, иллюзия состоит в том, что человек в беспорядочном шуме слышит какой то порядок. Которого там на самом деле нет. Он просто неверно воспринимает шум. То же самое, что некоторые художники видят в облаках драконов. Облака реальны. Но дракона ведь там нет. Это искаженное «художественное» восприятие. А то, что он записывает и расшифровывает его, это уже какое-то навязчивое состояние. Тут можно обсуждать поведение как болезненное.

– Вот. Я именно об этом! А если он там задание получит, секретное?

– Ну он может наломать дров при этом. – Ислямов усмехнулся.

– Допускаю, но, что главное, – он секретность сохранит.

Аляпкин и Ислямов расхохотались. Они не заметили, что в темноте кто-то из коллег устроился за их спинами и слушал.

– Это называется апофения – видеть или слышать закономерности в случайных вещах, например лики на поджаренных тостах, лица и пирамиды на Луне, сатанинские слова в зарубежных песнях, осмысленные предсказания в текстах Нострадамуса, – раздался в темноте женский голос.

Врачи разом обернулись, но увидели только светлое пятно от лица и кисти рук.

– Извините, мадам, не имел чести быть представленным, – сказал Аляпкин, приподнимая несуществующую шляпу, – меня зовут Олег Григорьевич Аляпкин, а это мой коллега, – Аляпкин замолчал, давая возможность Ислямову представиться самому.

– Карим Заурович Ислямов, – сообщил тот. – А вы давно тут подслушиваете? Вы что – психиатр?

– Татьяна Миткова, – представилась дама и добавила с интонацией Фрекен Бок: – между прочим, мадмуазель. Я не психиатр, но в институте подрабатывала медсестрой в ПНД, кое-что из объяснений запомнила.

– Как интересно! – искренне произнес Аляпкин, разворачиваясь на тумбе лицом к даме и обнаружив за ее спиной еще одну. Он не успел поприветствовать, как та вмешалась в разговор.

– Выходит, я больная на всю голову?! Но поскольку я – художник и общаюсь в основном с художниками и музыкантами, то до сего момента мне казалось, что все так воспринимают природу и прочую окружающую среду, что это норма… Вы, медики, разрушили мою многолетнюю иллюзию о собственном психическом здоровье.

– А вы как оказались на этом пароходе? – спросил Ислямов. – Его же зафрахтовал департамент здравоохранения?!

– Купила билет задолго до вашего круиза. Я каждое лето путешествую по Волге и пишу пейзажи! Выходит, что гадание на кофейной гуще – тоже иллюзия?

Мужчины предпочли не вмешиваться, потому что ответила доктор Миткова.

– Ну да, это норма. Понимаете, наш мозг эволюционно к этому приспособлен, гораздо полезнее шорох и пятна в кустах принять за хищника и убежать, чем стоять, тупить и в итоге быть сожранным. Поэтому нормально видеть в очертаниях облаков фигуры живых существ, например. Ненормально – быть убежденным, что это «Рука Бога», «предупреждение свыше» или то, что лицо на Луне нарисовано инопланетянами. А про ненормальность и болезнь я ничего не говорила, вы сами выдумали и сами же на это обиделись.

Художница рассмеялась.

– А я совсем даже не обиделась, я повеселилась. Ведь я профан в медицине и не знаю ни симптомов, ни названий хворей. Потому забавно узнавать, что те совпадения, которые в юности охотно зачислялись в категории «Это знак свыше!» и «Это происки злых сил» имеют вполне научное название.

– Тогда прошу прощения, – улыбнулась Миткова, – я вас не поняла.

Они не заметили, что среди беседующих появилась еще одна дама, потому что та вдруг заговорила.

– Одна девочка в классе вдруг сказала, что взглядом может листья на деревьях шевелить. Группа других девочек долго стояли рядом и ждали, а в это время героиня пялилась на ветку дерева, свисающую рядом за окном. Урок мне сорвали! А листья ветер шевелил.

Дамы обернулись на голос, а мужчины принялись всматриваться. Говорившая вышла на освещенное пятно.

– Сама представлюсь. Школьный учитель, Алиса Бобрыкина. – Она подошла к художнице. – Я тоже забронировала каюту здесь заранее. А вы пейзажист?

– Я – всё, и портретист, и плакатист, – ответила та, – но сейчас я охочусь за пейзажами.

– У нас в школе рассказывали, как у одной учительницы котята под кожей завелись. – Бобрыкина вздохнула. – Эти дети кого хочешь с ума сведут!

– Я когда в институте училась, – начала рассказ Миткова, – нам препод-психиатр рассказал, что в другой группе одну даму показывал, которая была уверена, что у нее в венах рыбки живут, и ее еле-еле вылечили. Потом привели к ней студентов, которым она гордо рассказала, что рыбки были, но врачи лекарствами их вытравили, и теперь никаких рыбок нет, а один студент и говорит: «Они же там наверняка икру отложили»… И дама опять с катушек съехала.

– Древняя как мир байка, – махнул рукой Ислямов. – Ее рассказывают всем студентам на психкафедре.

– В нейрохирургии после полуночи змею ловили… До прихода дежурного психиатра… – сказала еще одна, на этот раз невидимая женщина.

– Психиатр всех спас?! – расхохоталась Миткова. И остальные подхватили.

Учительница и художница предпочли помалкивать и слушать, но невольно тоже улыбнулись.

– Да он почти такой же оказался… – женщина или девушка-медик чуть подвинулась, чтобы ее лучше слышали, – не нашел змею и говорит: «Упустили!? Змееловы!!!» – Она продолжила, заметив, что ее не перебивают: – По студенчеству еще было на цикле психиатрии. Абсолютно (с виду) нормальный дядька. Сидит, о жизни своей рассказывает и периодически с интервалом в полминуты сплевывает что-то в руку (как волосинку с языка снимает) и в карман спортивного костюма складывает. Кто-то из группы студентов не выдержал и спрашивает, мол, что это вы делаете? А дядька отвечает: «Да фигня эта достала, бабочек полный рот, вот уже второй карман ими набиваю!»

На палубу сразу вышли несколько человек, видимо услышали хохот и решили присоединиться.

Аляпкин многих знал. Он поежился, недолго длилось их уединение вдвоем с Ислямовым. Теперь обязательно начнется гвалт и крики. Что за несчастье? Но он не стал пока никого упрекать. Просто ждал. Подошедшие медики слышали часть беседы и непременно желали вставить свои уникальные истории.

– О чем идет треп? – осведомился доктор Филатов.

– Об иллюзиях и галлюцинациях, – угрюмо объяснил Ислямов. Ему тоже не очень понравилось нашествие новых людей. – Только среди нас есть немедики, так что держите себя в руках.

Филатов хохотнул.

– Тем хуже для них. А подержать в руках – это можно. Есть желающие дамы?

– Пошляк, – сказала доктор Малиновская, – как придет куда, так сразу все опошлит. Одно слово – уролог!

– Это у вас искаженное сознание, милочка, я имел в виду бокал с коктейлем, а вам все время чудятся во всем фаллические символы, даже в словах! Это симптом коитусной недостаточности. Рекомендую немедленно начать лечение!

– Позвольте вам выйти вон! – вспомнил классику доктор Аляпкин^[16]. В образовавшейся толпе врачей раздался смех.

– Я готов принести извинения, – смиренно сказал Филатов, – но, ей-богу, не знаю за что?

– Готовы? Принесите! – надменно произнесла Малиновская. – И принесите вместе с бокалами сока и коктейля! Вообще, раз уж напошлили тут – уберите за собой, сходите в бар и уберите… Вы все врете, Филатов! Я вам не верю.

– Это вы к чему? – удивился уролог. – Я уже пошел за пойлом для дам, а вы тут «не верю!», тоже мне – мадам Станиславская!

– Я не Станиславская, а Малиновская. И моя заведующая отделением непокобелимо убеждена, что я все время вру! Вот каждое слово. А если факты свидетельствуют об обратном, жалуется мне, что ее все время обманывают, а она одна знает правду.

– Ей бы палатой с параноиками заведовать… – ввернул Аляпкин.

– Большое место делает великого человека более великим, а ничтожного еще более ничтожным, – вспомнила чью-то мудрость доктор Белкина. – Филатов, и мне принесите сок!

Невысокая грузиночка доктор Тина с характерным акцентом произнесла:

– А у меня один пациент, как выяснилось после месячного запоя, рассматривал маленьких зелёных лошадок, которые резво бегали по потолку. А поступал с приступом аритмии. Я психиатра вызывала, а он не приехал. Пришлось вызывать бригаду со «Скорой помощи».

– Это называется «белочка», – отозвался вернувшийся уролог Филатов. Следом шел официант, неся огромный поднос с бокалами безалкогольных напитков. – У меня с камнями в почках лежали на соседних койках два алкаша, и оба с делирием: один «горящие спички» из-под кушетки вынимал, второй прислушивался, не угнали ли фашисты со двора заведенный Т-34. Подбегал к окну. Посмотрит, скажет: «Стоит, родимый!» – и опять в койку.

– Это у него после игры в «Танчики»? – предположил Ислямов.

– Не знаю, но «белка» там была стопроцентная.

Когда смех утих, доктор Маханькова сказала:

– Я не знаю, это имеет отношение к галлюцинациям? У меня сокурсник и сосед по общежитию после бурного отмечания моего дня рождения ночью перевернул два ведра воды (в них букеты стояли) на ковролин и уселся в лужу. Когда добудилась его, на вопрос «На кой ты это сделал?!», он ответил: «Жопа горела, тушил».

– Это не «белка», это дурость алкогольная, – авторитетно заявил Филатов.

– Вообще сокурсник был любитель принять на грудь, но белочек не ловил, – согласилась Маханькова.

– У меня к пациенту в палату люди в черном пришли и пиджак украли, а потом быстренько по карнизу и с 6-го этажа в окно убежали… пришлось бригаду психиатров вызывать, – вставила свою историю доктор Наталия Оксенчук.

Доктор Лапская подала голос:

– Поступил мужчина ко мне, который перекопал всю клумбу перед городским Управлением МВД – жену выкапывал, бедолага. Пока санитары его не повязали, полицейские подступиться боялись.

На звуки регота с кормы пришли еще несколько врачей. Они до поры не вмешивались в разговор, видимо, настраиваясь и припоминая свои интересные случаи.

Воспользовавшись затишьем, выступила доктор Ярослава Реймер:

– Лужи на полу пациент видел, пытался через них перескакивать, паутину перед лицом руками разводил или пытался отдельные паутинки с лица снимать. – Она говорила, будто извиняясь. – Отделение такое – старческая психиатрия, у старика была явная деменция, и при этом сильное возбуждение, все время рвался покинуть отделение и уйти на работу. Но это не смешно, простите.

– Над стариками смеяться нельзя, – согласился Ислямов, – сами такими будем. Давайте вспомним, как молодые чудят. Но без жертв, ладно? Напомню темы нашей беседы с доктором Аляпкиным – иллюзии и галлюцинации. А вы к ним присоединились. В случае со стариками и деменцией это все-таки галлюцинозы. Они видят, слышат и вообще живут в том мире, который рожден их воображением и памятью. А какие еще вы встречали нарушения сознания и восприятия, коллеги?

Учительница Алиса дождалась, пока медики отсмеются, и спросила:

– Когда мне было лет 8, я сильно простудилась посреди жаркого лета. Первый день лежала почти в отрубе, потом (что удивительно – я это отлично помню!) очнулась, но мне казалось, что диван, на котором я лежу, раскачивается во все стороны. Я стала звать взрослых, но только мама вошла в комнату, как мне стало казаться, что когда она ступает по полу, диван кренится в ее сторону, и я вот-вот с него упаду. Я стала кричать: «Не подходи, а то я упаду!» Дальше уже ничего не помню. Это была галлюцинация?

– Да, – серьезно сказал Ислямов, – на фоне отека мозга из-за высокой температуры. Очень опасное состояние у детишек. Вы буквально «в рубашке» родились! С такими симптомами дети иногда умирают.

– Вот, – Алиса улыбнулась, – но мне было очень страшно, я это помню.

– Это не алкогольный делирий, – Филатов протянул Алисе полный бокал. – Что вы делаете сегодня вечером?

– Я с урологами в отношения не вступаю, – Алиса взяла бокал, но от Филатова отодвинулась.

Медики немного погудели каждый о своем, и голос одного покрыл общий гул:

– У меня был дядька в психозе с галлюцинациями – просил защитить его от монаха с ножом, очень его боялся. В шкафу прятался и кричал. Без галоперидола не справились. Но это банальщина. Глюки у психов и алкашей почти всегда угрожающие – страшные или противные. У меня сразу группа была – выковыривали клещей и червяков из кожи и разных мест и в баночку складывали. Потом требовали анализы сделать.

– Много набрали? – осведомился Аляпкин.

– Чего?

– Клещей и червяков! – Медики грохнули хохотом. – Надо было заставить считать этих пациентов каждого насекомого, – серьезно добавил Аляпкин.

Доктор Зайцев вспомнил свой случай:

– Мужик после наркоза решил, что на родном заводе оказался и командовал нами. Говорил, что лишит нас премии, и всех отправлял к снабженцу. «Получите тулупы и валенки! И на фронт!»

Тема посленаркозного отходняка всех привела в крайнее возбуждение. Особенно досталось препарату калипсол. Известный галлюциноген. Но очень хорошо обезболивает.

Доктор Лузина припомнила:

– Когда мне было 35 лет, я заболела и температура была очень высокая, так я видела, как шелк красивый развевается на ветру, рукой тянулась к нему… потом поняла, что схожу с ума. Выжила. Но до сих пор помню расцветку. Все такое яркое, с переливами.

С ней согласилась врач Мороз:

– А я тоже такое под наркозом видела. Очень красивые ткани!

– Женщины! – презрительно сказал Филатов. – Даже галлюцинации о тряпках. У меня вот пациент в наркозе прямо в кресле представлял себя пилотом «Формулы-1». Губами рев мотора изображал и рулил… Я ему простату вырезаю резектоскопом, а он у меня над головой штурвал вращает и ногами в плечи мои давит, как в педали. «Бзззз, вжжж, взииииии!!!» – на поворотах. Калипсол – это я вам скажу, сильная вещь! Но работать мне этот «Шумахер» мешал, пришлось усыпить его до конца операции.

Художница, молчавшая до сих пор, решила свой эпизод рассказать:

– Мне наркоз делали, чтобы нерв у зуба удалить, так я спрашивала все время у докторов: «А когда я усну?», и вдруг все врачи одновременно упали на четвереньки и стали бегать вокруг моего кресла стоматологического и повторять: «Скоро уснешь, скоро уснешь, скоро уснешь, скоро уснешь»… А потом я, разумеется, проснулась – зубы уже вылечены. Вот это что было – галлюцинация? Я даже хотела такую картину написать: «Хоровод врачей вокруг меня в кресле». Жуть! Получилось бы как у Дали… типичный сюр.

– Это эффект наркоза, вы сами последнее, что видели и слышали, – в сознании пустили по кругу, как магнитофонную ленту, – включился в разговор еще один доктор по фамилии Райский. Он продолжил: – Актеры театра интересно галлюцинируют в белой горячке. Они и пьют очень самоотверженно, прямо вусмерть, и потом перевоплощаются очень живописно, по системе Станиславского, каждый час – новая роль! Хоть билеты продавай к ним в палату. Жалко, на камеру эти выступления писать нельзя.

– А почему? – спросила любопытная художница. – Это же могли быть уникальные записи. Ведь картины сумасшедших художников продают.

Медики наперебой заговорили о врачебной тайне и правах пациентов. Мол, если, не дай бог, эта запись попадет непосвященным или в Интернет – будет грандиозный суд и кары земные! Вы не путайте, картина – это одно. А запись сумасшедшего актера, читающего монологи, – совсем другое. Многие хотели сохранить в тайне свое попадание в наркологию. Им-то совсем не до смеха.

– Но рассказывать-то можно? – настаивала художница. – Мне же интересно! И вдобавок это приятно – понимать, что ты не одна такая сумасшедшая в мире. Нас таких странных много?

– Достаточно, чтобы не скучать, – согласились врачи.

– А еще расскажите! – просила художница. – Как люди с ума сходят и что им чудится?

Медики наперебой начали вываливать наиболее характерные случаи галлюцинозов и навязчивых состояний:

– Свекровь рехнулась, пока мы с семьей были в отъезде, позвонила и сообщила моей маме, что у нее развалился пылесос! Та помчалась в магазин покупать новый. А оказалось, что с пылесосом все в порядке! Маме пришлось новый вернуть в магазин.

– А вот мой сосед доказывал, что мы с кумом сидели на его телевизоре и грызли семечки, а шелуху бросали на ковер!

– Моя пациентка рассказывала, что к ней инопланетяне прилетают по ночам и кровь из пальца сосут. Даже дырочку показывала, обижалась, что я ей не верю и дырочку видеть не хочу, – все тем же извиняющимся тоном ввернула Тина еще одну свою историю. – Мы потом поняли, у нее инсульт в правом полушарии головного мозга случился.

Аляпкин улыбнулся в ответ на рассказ грузинки. Его не сама история развеселила, а манера, с которой доктор Тина рассказывала.

– В алкогольном делирии мой пациент отчетливо видел, как ему фашисты ногу отпиливают, испытывал сильную боль, орал на медперсонал: «Гады! Что стоите? Заберите у них пилу, не видите, палачи ногу отпиливают?!» Ну а еще видят в «белке» насекомых на потолке и стенах. А вот другой мужчина видел «много маленьких врачей, которые заполнили всю палату, бегали по спинкам кроватей и размахивали руками», – рассказал пожилой доктор Токаренко из числа лекторов.

– А у меня больной сам снял скелетное вытяжение и полз голый по коридору спасать медсестер, потому что ему был голос свыше, что его сосед по палате опасный рецидивист и собирается нас убить, а у него (соседа) на кровати лежат под одеялом проститутки и они вместе обсуждают, как будут нас убивать! – рассказала врач Бакатина. – Но это давно было. Это вот галлюцинация! Мы даже не знали, хвалить его или ругать, ведь герой!

Чей-то голос подтвердил:

– Самое то! Детективов, видимо, перед этим начитался…

– Знакомый мужа, видимо, поймал «белочку» и утверждал, что самого Сатану видел с рогами и копытами, глаза красные, правда, пить он после этого не бросил, но уменьшил дозу и до делирия больше не допивался.

– И горят неугасимым огнем? – спросил кто-то.

– Что горит? – не поняла рассказчица.

– Глаза у сатаны!

– Ну, наверное, если красные! – Она развела руками. – Я-то этих глаз не видела. Это было лет 15 назад, клялся, божился, что так все и было, и только молитва спасла его, потому что руку не мог поднять, чтоб перекреститься!

– Серьезный случай, – согласились медики.

– А у меня один из пациентов жаловался, что «по спине все время сыплется песок и от этого у него втягивается анус» – сообщила доктор Шатовская, – а еще все время спрашивал, почему, когда он зад вытирает, у него губы в трубочку вытягиваются?

– А что по этому поводу говорит проктолог? Вы ему показывали пациента? – Но вопрос утонул в хохоте.

– Мне бывший муж рассказывал, – решила поделиться молчавшая Миткова, – что его дядька – артист местного театра – очень натурально лаял по ночам. Доводил соседа по коммунальной квартире, тоже актера, который любил вечерами залить за воротник. Тот милицию вызывал, требовал убрать собаку. Дядька пускал милицию, говорил, что сосед-алкаш с глузду двинулся, потому что никакой собаки на самом деле нет. И что вы думаете? Добился своего. Сосед оказался все-таки в дурке. Добровольно поехал в интернат. А дядька женился, подал на улучшение и его комнату получил. Это было еще в советские годы.

Давно.

– Вот это изобретательная сволочь! – признали коллеги. – А ему не стыдно было?

– Наверное, потому и рассказал племяннику, – согласилась Миткова, – но он уже совсем старый был, а потом умер. Я так поняла, этот поступок ему давил на совесть, хотелось исповедоваться. Вот и рассказал.

– А мне после наркоза карточные короли устроили парад, шли стройными рядами. Но я помнила, что доктор про тараканов рассказывал, ждала когда короли все пройдут. Дышать боялась, вдруг еще и тараканы на парад придут, – рассказала учительница Алиса. – Я вспомнила, когда вы про галлюцинации от наркоза стали рассказывать.

Врачи уже продрогли и устали от воспоминаний. На подносе остались пустые бокалы, от реки тянуло прохладой. Подошла официантка, принялась собирать бокалы, и тут кто-то из врачей припомнил:

– А мой пациент бегал в туалет, чтоб в другой мир выходить. Сказал, что там переход в иное измерение. Думали, что бегает курить, однако нет.

– Портал в унитазе? – сострил кто-то. – Жалко мир иной, сколько туда фекалий улетает?!

Официантка собралась уходить, но пока собирала посуду, наслушалась и добавила свою историю:

– Я не медик, но галюны однажды наблюдала крепкие. Сосед в январе в 3 часа ночи тарабанит в дверь с криком: «Тонька ведро слив у тебя для меня оставила! Давай их сюда, я повидло варить буду!» Я мелкая совсем еще была. Телефона нет, дома только мы с мамой… А сосед крепкий мужик. Мы заперлись, сидим, дрожим. Часов до 6 с нас сливы требовал. Потом его отпустило, пошел спать.

Доктор Пустовалов сознался:

– Мне однажды при «белке» вешалка Маршака читала: «Жил человек рассеянный на улице Бассейной…» с выражением!

– Вешалка – инопланетянин! – пошутил Аляпкин. – Я видел, как одна дама в подпитии вешалку на белый танец пригласила и вальсировала с ней по залу. Алкоголь такие иллюзии создает! – Он повернулся к художнице. – А вы всегда на трезвую голову рисуете? Тяпнуть перед этим не пробовали или кислоты нализаться? Такие пейзажи выйдут – Ван Гогу и не снились!

Кто-то из врачей заметил в темноте:

– Популярная, однако, вешалка!

– Я, когда на «Скорой» работала, забирала с улицы одного дядьку. На вопрос, что беспокоит, ответил: «Зубы». Спрашиваем: «А что с ними?» – Отвечает: «Растут и растут, спасу от них нет, выплевываю, выплевываю, а они все лезут и лезут…»

– А я навещала мужа в нейрохирургии. Сосед его по палате внимательно так смотрел под кровать другого соседа и говорит: «Смотрите, как балерина красиво танцует». Психиатров ждали, а мужа переводить отказались.

– А у нас делириозные все поголовно курить требовали, матерились страшно. Так медсестра им пластиковые колпачки от игл дала – они и утихли, лежали – затягивались и кайфовали.

Смеяться уже не было сил, и вечер, перетекший в ночь, томил прохладой. Женщины потянулись в зал, где тепло и играла музыка. За ними увязались редкие мужчины, а Аляпкин с Ислямовым не тронулись с места.

– Коллега, – обратился Ислямов к случайному собеседнику, – нам плыть еще целую неделю, и я так понимаю, алкоголя не будет от слова «совсем».

– Думаю, так, – согласился Аляпкин. – Как-нибудь перетерпим. В конце концов, у нас есть женщины.

– Женщины без алкоголя неупотребимы, – философски заметил Ислямов. – Я не в том смысле, что нам нужно как-то нивелировать наше сознание – тут есть весьма привлекательные и молодые особи, а скорее он нужен им, чтобы снизить моральный ценз и увеличить решимость. Вы меня понимаете?

– Понимаю, – вздохнул Аляпкин, – но, как показывает многолетняя практика, хорошо выдержанная без мужчины женщина в алкоголе не нуждается, как говорит Жванецкий, – им нужно только разрешить. Пойдемте, думаю, пора начинать скрининг. Я даже знаю, кто будет в моем списке первой. Только одно условие.

Ислямов насторожился.

– Что такое?

– Учительница Алиса – мне.

– Тогда вы не посягаете на художницу. Очень меня заинтересовали ее иллюзии.

– Договорились!

Коллеги ударили по рукам и прошли в салон, где играла музыка и веселились «хорошо выдержанные дамы».

Грибочки

Дело было в середине девяностых.

Стариков мы вскрывали, только если они умирали в больнице или если по факту смерти заводилось уголовное дело. А так зачем вскрывать старого больного, если он умирает «от естественных причин», как писали в «протоколе осмотра места смерти», то есть от стрости?

Черные риелторы это знали и широко пользовались сим фактом. Сколько одиноких стариков в те годы отправили на тот свет за жилплощадь – не сосчитать.

Но бывало, что старичок или старушка жили в своем доме, находились в бодром состоянии и помирать не торопились. Во всяком случае, ни соседи, ни родственники их не торопили.

Такие умирали внезапно. Уснул – не проснулся. Или как одна тетушка – прямо на ходу, пока тридцать первого декабря – под Новый год, обегала деревню, чтобы поздравить всех друзей и родных. Хлопнулась на дороге и лежит. К ней подошли, а она уже не дышит и остывает.

Ее даже вскрывать не стали. Глянули в паспорт – восемьдесят пять! Ну, нормально. Чего инструменты пачкать?

Однако был случай, который вошел в статистику района и стал причиной приказа местного медицинского начальства о том, чтобы всех стариков, кто больше месяца к врачу из-за болезни не обращался, – вскрывать, если помрет вдруг.

С одного адреса из частного дома констатировали смерть у бабки. По возрасту вскрытие, конечно, не делали. Тем более что бабка пролежала в холодном нетопленном доме около недели.

Родню известили. Пришли соседи. Помогли бабку собрать и отправить в последний путь.

Потом, как водится, в дом вернулись – поминать.

Накрыли на стол, поставили, что было, чего в погребе нашли да дома по холодильникам.

Бабку поминали добрым словом. Мол, хозяйка была добрая, и как дом содержала, и что лес знала, как свой двор. Кушали консервированные грибочки и нахваливали, да самогоном бабкиным же запивали.

Потом разошлись по дворам, а кто из родни – тот прямо в доме лег. Поспать в последний раз.

На следующий день массовый вывоз – кого в реанимацию, а кого сразу ко мне на стол.

Семерых похоронили, еще пятерых выходили.

А почему? Потому что грибочки.

Бабку ту эксгумировали, а на вскрытии все те же дела – отравление консервным ядом – ботуллотоксином. Потому что банки закрыты были с нарушением инструкции.

Вывод: ешьте только те грибы, которые и собирали и солили сами!

Спросонья

Один мой знакомый доктор – человек на своем участке очень популярный. Бабки его любят. Но он никогда не дает свой телефон. И все-таки одна хитрющая тетка сумела-таки достать его номер.

И вот доктор после суток пришел – спит днем, вдруг ему звонок на мобильный. Тетка беспардонно начинает его «грузить».

– Здравствуйте, доктор! А, вы спите? Я только спросить… – Тетка минут пятнадцать выносит мозг ему насчет диеты при гипертонической болезни. Док не хочет материться. Он человек интеллигентный. Он под теткино журчание опять уходит в транс. Тетка методом исключений отрицает все формы и виды еды и, наконец, спрашивает: – Что же можно есть, если ничего нельзя?

Док автоматом, не выходя из транса, проанализировав ее спич, выдает:

– Можете есть сухой собачий корм.

Тетка замолчала. Допустить, что доктор пошутил, она не может. Наконец спрашивает:

– А какой лучше?

Док называет фирму, которую берет для своей собаки.

– «Дюк фарм» ут

© Звонков А., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Автор благодарит участников группы в соцсети «Фейсбук», «Без наркоза» или «Медики шутят», всех, кто присылал свои истории из практики и со службы.

Медики шутят очень своеобразно.

Медики смеются над тем, от чего плачут больные и родственники.

Медикам понятно кое-что особенное, недоступное обывателям.

Если вы не уверены, что сумеете адекватно отреагировать на шутки, не читайте. Вам же лучше будет. Спокойнее будете жить, спать, и аппетит будет изрядный.

А если все-таки решились прочитать эту книгу, то пеняйте на себя, ибо я вас предупредил.

Юмор – дело серьезное, он относится к категории лекарственных средств и, как любое лечебное средство, имеет показания, противопоказания и побочные эффекты.

Если вы все-таки дочитаете книгу до конца и даже улыбнетесь – вы не безнадежны.

Если будете смеяться несколько раз – прогноз благоприятный, и у вас высокий шанс находить общий язык с врачами и младшими и средними медиками.

А вот если вам захочется читать и перечитывать – то вы абсолютно безнадежны, потому что вам прямая дорога в медицинский, и судьба ваша будет печальна, трудна и опасна, но она принесет вам немало радостных и очень грустных моментов. Впрочем, это и есть жизнь медицинского работника.

Часть 1. «Водку мы пьем для запаха!»

– А чем вы глистов лечите?

– А они у меня не болеют.

Разговор в поликлинике

Двое из ларца

Как многие мужчины маленького роста, Сергей Александрович Патрацкий чрезвычайно самолюбив и амбициозен. Прозвище у Сергея Александровича – Наполеон. Рост его не выше метра шестидесяти, а любимое выражение, когда общался с подчиненными по бригаде: «Я – врач! А вы – фельдшер». Вроде – всяк сверчок знай свой шесток.

Но все по инструкции из «Должностных обязанностей сотрудников ССиНМП г. Москвы».

Конфликтность Наполеона – эталон для медицинского психолога. Скандалить доктор начинал с первого слова общения. Особенно, если напарник или напарница хоть на сантиметр оказывался выше его лысеющей, покрытой редким седым волосом макушки. Патрацкому, несмотря на рост, удавалось как-то «смотреть свысока» даже на гигантов.

Среди ста шестидесяти сотрудников на подстанции работали два друга-фельдшера – Саня Купцов и Гоша Короедов, которых за глаза называли Двое-из-ларца.

Патрацкий устроился на «Скорую» еще в начале 70-х, а эта парочка пришла в конце 78-го сразу после демобилизации из армии. Оба служили в десанте и легко нашли общий язык.

Двухметровые фельдшера – большие любители пива и молоденьких фельдшериц, жизнерадостные флегматики. На их безмятежных лицах не отражалось иных эмоций, кроме радостного ощущения легкости жизни.

Двое из ларца действительно были счастливы всегда. Пока не поработали с Наполеоном.

О Патрацком они знали теоретически. Виделись. Здоровались. Но работать вместе им не доводилось.

И вот однажды бригада сложилась волею старшего фельдшера – Наполеон и Двое-из-ларца. Три мужика, а с водителем – четыре! Факт невероятный и крайне редкий.

Что должны были натворить Саша с Гошей, чтобы начальство, презрев все доводы рассудка и железное правило, гласящее, что всякая женщина-медик по возможности должна работать вместе с медиком-мужчиной, вдруг объединило в одной бригаде сразу трех мужчин? Полагаю, что-то очень серьезное. Достаточно серьезное, чтобы не простить, и недостаточно, чтобы уволить.

Надо сказать, что, увидав себя в подчинении у Патрацкого, Двое-из-ларца вломились к старшему фельдшеру и принялись каяться и умолять избавить от этого дежурства. Они обещали, что больше – никогда, и предлагали выкрасить забор или еще как-то бескорыстно отработать. И старший фельдшер, назначивший друзей к Патрацкому на целый месяц, сжалился:

– Отработаете сутки, а там посмотрим.

Осчастливленные Двое-и-ларца вышли из кабинета, уверенные, что уж сутки они выдержат. Это ничего. Это можно потерпеть.

Как они ошибались.

Чтобы довести напарника до истерики, Патрацкому хватало и часа.

Он наслаждался властью не стесняясь, откровенно и злобно, не уставая демонстрировать свое превосходство над «тупыми санитарами» на каждом вызове, намеренно ставя фельдшеров в дурацкое положение и высмеивая перед пациентами и родственниками.

– Сколько раз вам можно говорить, – возмущался Наполеон, – что носилки надо брать на вызов сразу, а не бегать за ними потом! Мы теряем драгоценные минуты!

Пока Двое-из-ларца вдвоем перли больного по лестнице, Патрацкий, обмахиваясь карточкой, шел впереди и гундел, что таким долдонам даже носилки нельзя доверять, если на них лежит больной, а не груда кирпича. Потому что непременно уронят и что-нибудь сломают!

Чего скрывать – родственники и пациенты непременно соглашались с доктором, сочувствовали ему и строго смотрели на фельдшеров, которых принимали за туповатых санитаров.

В течение дня в бригаде зрел конфликт. Все чаще раздавалось Наполеоново:

– Я – врач! А вы – фельдшера! Делайте, как я сказал!

Двое-из-ларца, которым амбиции доктора уже в печенках засели, мечтали только об одном – дождаться вечера и в пересменок разлететься по другим бригадам[1]. Однако в шесть вечера один другому трагически сообщил:

– Мы с ним будем до утра.

У доктора Патрацкого была еще одна скверная особенность – двигательный невроз. Сидя на стуле, он постоянно подпрыгивал, перебирал руками пуговицы на халате, трогал нос, сделав пальцы граблями, приглаживал остатки волос, смотрел на часы, сплевывал, шмыгал носом, хмыкал, подмигивал и, обращаясь к собеседнику, тыкал ему пальцем в грудь. А когда злился, бил кулаком в мебель. Чем сильнее уставал доктор, тем больше всяких хаотичных движений совершал. Не двигался он только когда спал, хотя, как мне рассказывали, носом он шевелил даже во сне.

Весь день Купцов и Короедов мечтали завалить к бочке с квасом, однако когда один предложил тормознуть и выпить по кружечке, возвращаясь с вызова на подстанцию, а второй поддержал, – гадкий Наполеон отрезал:

– Не положено! Завтра напьетесь! Привыкайте терпеть!

И ребятам ничего не оставалось, как терпеть до конца дежурства.

Они по очереди вскипали и успокаивали друг друга. Аргумент был веский – убить доктора нельзя, он вписан в бригаду, а с калекой работать трудно. Вот и приходилось терпеть.

В четыре утра пришел вызов – «белая горячка» с большущим знаком вопроса. Оно, может быть, кому-нибудь и покажется странным, но если звонят на 03, то выезжает обычная бригада «Скорой», а потом уже на себя вызывает психиатров. Если сами справиться не могут.

Диспетчер, недолго думая, поднимает бригаду Наполеона. Не посылать же девчонок к психу?

На квартире – перепуганная женщина и ее небритый запойный муж, который словил «белочку» и гонялся за ней с ножкой от стола, видимо, принимая жену за главную ведьму, напустившую на него чертей и вызвавшую страшные голоса в разгоряченном мозгу.

«Белая горячка» – алкогольный психоз с галлюцинациями. Развивается волнами, то обостряясь до истинного безумия, то сменяясь относительными «просветлениями» в сознании и включением критического отношения запойного к своему состоянию.

Когда приехала бригада «Скорой», мужик успокоился и, присев в коридоре у двери, принялся доставать изо рта что-то длинное, похожее на проволоку, себе задавая вопросы и отвечая на них. Женщина сидела в ванной и вышла, когда прибыла бригада, а детей она отправила к соседям еще вечером.

Не особенно задумываясь, как это выглядит со стороны, Патрацкий почесал голову, взбив на макушке остатки волос, дернул плечом, шумно выдохнул через нос и тоже залез в рот, вспомнив, что еще с ужина между зубами где-то в глубине застрял рубленый бифштекс с яйцом…

Мужик в горячке почуял в докторе своего и доверительно спросил:

– Ты их тоже видишь?

– Кого? – спросил доктор, нервно озираясь, пока Двое-из-ларца примеривались, как надо мужика вязать.

– Червяков, – ответил мужик, «доставая» очередного «нематода» изо рта и внимательно рассматривая.

– Конечно, вижу, – не стал переубеждать больного опытный доктор. – Ишь, как извивается, зараза!

Женщина с ужасом смотрела на чудного доктора, сопоставляя его с мужем.

Откуда ей было знать, что с психами спорить нельзя!

Патрацкий забегал кругами по комнате, при этом он крепко чесал голову, оставляя ногтями на лысине багровые полосы, подлетел к «трехногому» столу, припертому к стене и комоду, стукнул кулаком и сказал как можно убедительнее:

– Мужчина! Надо срочно ехать в больницу. Червяков могут вывести только там!

Мужик не возражал. Женщина тоже.

Момент просветления – понимание возобладало над галлюцинациями, потому запойный без всяких споров побрел к машине, по пути смахивая с головы «тараканов» и отплевываясь «червяками». В машине Патрацкий усадил больного в салон «рафика», туда же загрузились на привычные места Саша с Гошей. А сам доктор устроился рядом с водителем, чтобы показывать дорогу в психоприемник на Потешной улице, куда обычно и отвозили алкашей еще задолго до Ивана Бездомного.

Патрацкий был уверен, что водители все тупые, города не знают и им обязательно надо показывать маршрут. Поэтому водители его тоже ненавидели. А кому понравится, когда тебе под руку постоянно говорят: «Притормаживай, прибавь газу, направо, налево, перестраивайся, вон знак. Куда ты гонишь? Подуди ему! Включи сирену! Обгоняй, обгоняй!»

Садясь, Патрацкий все тем же начальственным голосом дал указание фельдшерам:

– Сопроводительный лист оформите!

Сопроводительные листы, или сопроводки, которые в те времена валялись везде – и в кухне вместо подкладки под горячий чайник, и в туалете, и в водительской комнате, для записи счета при игре в домино, – лежали у фельдшеров во всех карманах…

Неизвестно, кто это сделал, ясно только, что кто-то из них написал одну сопроводиловку на больного, а другой – на доктора, в примечании которой в творческом порыве добавил: «Больной в халате самовольно сел в машину 03 и выдает себя за врача».

В приемное отделение Патрацкий вбежал, оставив запойного мужика с фельдшерами. Зачем-то потрогал и раскидал журналы, лежащие на столах, несколько раз хлопнул дверью, убедившись, что спецзамок не сломался, а заклинен нарочно, и налетел на дежурную медсестру, которая пришла выяснить – что там за шум в приемном?

– Где врач? Мы больного привезли! – Медсестра хлопала глазами, зевала, а доктор Наполеон, не получив ответа, выскочил в длинный коридор, чем совершил непростительную, можно сказать, роковую ошибку.

Коридор психоприемника – это сакральное место, куда больному можно пройти только в сопровождении санитара, только в одном направлении – в сторону палат. А вот так бегать, да еще и кричать, размахивая руками, – запрещено, потому что такое поведение отвлекает от дела и злит работников психиатрической службы.

Купцов с Короедовым, которые отлично помнили все правила поведения в психушке, придерживали под руки мужика с «белочкой» и двери в коридор не касались. Они остановились в смотровом кабинете психиатра и терпеливо ждали, пока их примут.

Обе сопроводиловки они положили на стол.

Патрацкий, который помчался по коридору, выкрикивая: «Где врач?», – вернулся, так и не найдя никого. То ли от усталости старый скоропомощник забыл правила, то ли наплевал на них – не знаю. Он еще несколько раз выскакивал в коридор, кричал: «Кто-нибудь, примите больного!»

Наконец явился одуревший от безумных суток, сверкающий исцарапанной лысиной и добролюбовскими очками в железной оправе психиатр.

Он подошел к столу, взял верхний сопроводок, прочитал и спросил, зевая:

– Патрацкий кто? – и вопрошающе поглядел на Двух-из-ларца.

Влетевший в смотровой кабинет следом за психиатром и успевший проверить все незапертые комнаты, Наполеон плечом саданул шкаф и, долбанув по обидевшей его дверце кулаком, сказал:

– Ну – я! Я – врач Патрацкий!

– И давно он с вами? – спросил психиатр, обращаясь к стоящим фельдшерам.

– С утра, – предельно честно ответили Двое-из-ларца.

Патрацкий, не придавший значения этому диалогу, поскреб затылок, а потом, больно тыкая пальцем в грудь психиатра, сказал:

– Мы больного привезли. У него – белая горячка. Вы понимаете? Принимайте его скорее! И мы поехали! Нас ждут больные люди! – Патрацкий умолчал о том, что больше всего надеется хоть часик подремать на подстанции.

Психиатр поглядел на Наполеона и молча вышел с его сопроводиловкой в руках.

Спустя пару минут в смотровую, хрустя суставами и зевая, вошли два здоровенных санитара, которые спросили:

– Кто Патрацкий?

– Я – Патрацкий! – немедленно отозвался Наполеон.

– Пошли! – пригласили санитары.

– Пошли, – согласился он. Но на всякий случай добавил: – Я – врач!

– Да мы знаем, – ответили санитары, и доктор, совершенно успокоившись и ничего не подозревая, пошел с ними.

В санитарной комнате парни ловко вытряхнули врача «Скорой помощи» из халата и одежды, оставив в одних трусах, потом так же ловко напялили на него лиловую байковую пижаму без воротника и карманов с растянутой резинкой на штанах, так что они спадали при каждом шагу. Потом санитары завели доктора в отделение, где в палатах без дверей и с решетками на окнах пытались спать еще с полсотни различных психов, принятых днем и ожидающих подробного осмотра и сортировки по отделениям.

– Вон свободная койка, ложитесь.

Вот только тогда Патрацкий понял, что попался.

Он рванулся к двери, но не тут-то было. Открывалась она специальным ключом, и этот замок работал отлично.

Доктор поскребся, поорал, что он – врач! Ему ответили, что это всем известно и, в конце концов, когда впрыснули в ягодицу аминазину, он подергался и затих.

А Двое-из-ларца тем временем сдали мужика в горячке, спокойно доработали смену до восьми утра и с чувством выполненного долга, уйдя с подстанции, завернули до ближайшей пивной.

Доктора Патрацкого хватились только через два дня, когда он не вышел на работу. Дома его тоже не было. А на вопрос, где он может быть, Короедов, задумчиво глядя на Купцова, сказал:

– В психушке, наверное. Где ж еще?

Обалдевший от такой наглости, и, к счастью, воспринявший реплику Короедова всерьез, старший фельдшер стал обзванивать психбольницы и в самом деле нашел Патрацкого в больнице Ганнушкина. Он бы, может быть, на этом успокоился – мало ли врачей с ума сходит на «Скорой помощи»? Если бы Короедов не добавил, уходя:

– Значит, где оставили, там и лежит?

– То есть, как это «где оставили»?

И тут Короедов, конечно, рассчитывая на понимание начальства, сознался, что они уложили Наполеона в психушку. Как бы случайно. Пошутили. Заполнили сопроводиловку, а психиатр в приемнике все принял за чистую монету и оформил доктора как буйного шизофреника. Купцов первым понял, что земля под их ногами загорелась, понимания не дождутся, и успел добавить:

– Все-таки мы фельдшера всего-навсего, а там врачи! Им-то оно виднее!

Зав. подстанцией помчался в больницу выручать доктора.

Перепуганный психиатр, понявший, как его подставили, уперся.

– Патрацкий болен! Он социально опасен! Он чрезвычайно агрессивен! Он чешется и кричит! Правда, сейчас уже тише и меньше.

Зав. подстанцией убеждал, что невроз, которым страдает врач «Скорой помощи», не психическое заболевание, в психушке лечиться нет необходимости! Что любой, окажись в подобной ситуации, станет агрессивен и будет кричать! А чесаться – не преступление. Мало ли людей чешется? Всем психушка нужна?

Зав. старался убедить психиатра, что Патрацкий в быту и на работе – душка, лапочка и пушистый зайчик, что его обожает и в нем души не чает вся подстанция! О чем недвусмысленно сообщает его, заведующего, визит и текущая беседа. Ведь, окажись Сергей Александрович на самом деле таким, каким его описывают психиатры, разве б стал он – заведующий – приезжать и пытаться забрать больного? Настоящему психу и место в психушке!

Надо сказать, красноречие заведующего не прошло мимо ушей психиатра, который поломался для приличия, но уже понимал, что если тихо не избавится от беспокойного невротика – скандала не удержать в границах больницы. А это непременный и весьма болезненный удар по репутации отделения и всей клиники.

Так что заведующий в конце концов отстоял своего незаменимого и очень хорошего сотрудника, которого обожает вся подстанция.

Вялого, сонного Патрацкого, с насыщенной аминазином задницей отвезли домой отсыпаться. А зав. вернулся на подстанцию разбираться с хулиганами.

Однако, что кривить душой, рука не поднималась написать заявление в милицию. Вот уж кого действительно и ценили и любили. Ребята-то золотые. На все руки от скуки. Да и юрист по телефону объяснил, что заявление подать может только сам пострадавший, а он сейчас никакой – отлеживается дома. В общем, поначалу обошлись словесной выволочкой в кабинете заведующего. Потом к концу недели явился присмиревший, задумчивый Патрацкий и сообщил, что: «Он ничего писать не будет, пусть они извинятся!»

Главное условие: «Только пусть извинятся перед всеми на утренней пятиминутке».

Ну что ж, они извинились.

Когда доктор нашел в себе силы выйти на дежурство, фельдшера вышли и, потупив глаза долу, произнесли вразнобой:

– Простите нас, Сергей Александрович. Мы были не правы.

Патрацкий, еще не отошедший от аминазина, принял извинение. Он зевнул, погрозил им пальцем и сказал:

– Вот это правильно. Не забывайте, что вы – фельдшера, а я – врач!

Что удивительно, на аминазине его невроз прошел. Правда, ненадолго.

Прошло еще недели две, и все вернулось на круги своя. Патрацкий опять бегал и чесался, кричал, что он врач и не позволит… А Двое-из-ларца, выкрасившие и забор, и фасад и перекрывшие крышу на подстанции, уже работали в другую смену, но всегда на разных бригадах.

Я появился на подстанции за пару месяцев до ухода доктора Наполеона на пенсию и не испытал «удовольствия» работать с ним. Мы виделись по утрам, когда приходили или уходили с дежурства, здоровались.

А вот Гошу с Сашей я знал весьма неплохо. Они оба поступили в мединституты и уже в перестроечные годы работали в московских больницах врачами. Один реаниматолог, другой то ли хирург, то ли уролог… потом их следы затерялись.

О той истории они никогда не вспоминали и сами ее не рассказывали. Откуда я узнал? А как вы думаете? Ведь в ней был и еще один участник – водитель. Вот он-то мне и рассказал. Но я не очень ему поверил. Мало ли баек и побасенок рассказывалось? Всем верить – веры не хватит.

В конце 90-х я однажды по работе приехал для встречи с заместителем главного врача психиатрической больницы на Потешной улице. Руководство поручило заключить договор о сотрудничестве наших клиник, и нужно было утрясти некоторые организационные вопросы к договору.

Мы обсудили все необходимые темы и, закрепляя соглашение, разлили по 50 мл психиатрического коньяка.

Чтобы поддерживать разговор, я припомнил эту историю, завершив ее словами: «Хотите верьте, хотите нет».

На что психиатр, доктор наук, хлопнув пятьдесят граммов коньяка, улыбнулся и произнес:

– А ведь это я его тогда положил.

Синдром начальника

Работал я в наркологической больнице. И дело было еще в советское время, но уже на границе. Летом, прямо перед самым ГКЧП.

На прием приходит мужчина в темных очках.

Шел он, чеканя шаг, по прямой, старательно, будто нес переходящее красное знамя. Судя по аромату, исходящему от него, дядя явно пребывал в многосуточном запое, но дошел сам.

Дошел, увидел стул и сел.

Сидит, руки на коленях.

Смотрим мы друг на друга.

Я жду, что он скажет. Задавать вопросы не спешу. Пусть первым начнет. Попросит помочь, откроет душу.

Однако он молчит. Проходят пять минут, семь… молчит!

Пытаюсь понять, чего он хочет, но он молчит. За очками глаз не видно. Я тоже молчу. Тут как в игре – кто первым рот откроет, тот и проиграл!

И вот, наконец, он произносит:

– Явасслушаю!

Я прихожу в себя и отвечаю:

– Это я вас слушаю! Что случилось?

Он опять молчит. Пауза тянется, и странный посетитель произносит тем же тоном с металлическим дребезгом:

– Меня зовут Николай Егорович!

– Очень приятно, – представляюсь и спрашиваю: – Что вас беспокоит, Николай Егорович?

Через несколько минут очередной вопрос.

– Вы – врач? – спрашивает он.

– Да, я – врач. Расскажите, что с вами случилось? – Меня уже начинает забавлять этот разговор. «Я слышал, с каким скрипом поворачиваются шестерни в его голове», – не помню, где я вычитал эту фразу, но она идеально подходила к ситуации.

– Ничего не случилось, с чего вы взяли? – Он продолжает говорить голосом автомата из телефона («Московское время – тринадцать часов!»). – Вам должны были звонить!

Припоминаю, что утром был звонок. И вроде женщина сказала, что она секретарь Николая Егоровича. Знать бы еще, кто это? И вот он пришел.

Вел он себя для начальника естественно. То есть все время сбивался на мысль, что это не он пришел ко мне, а я к нему. И не ему надо выйти из запоя, а мне чего-то нужно от него.

Кое-как мы пробились через дебри его номенклатурной сущности и выяснили, что пьет он давно. Не вообще давно – этот период его жизни затерялся в веках, а сейчас давно – около месяца, каждый день, но очень хорошие напитки и примерно по бутылке в день.

Я не сомневался в этом, глядя на его золотой «Ориент» на запястье и затемненные очки-телевизоры в оправе «Ланвин». Вряд ли этот товарищ начнет хлебать портвейн «777», «Солнцедар» или «Искру»[2], которую мы в школьной юности называли «чернилами». Его печень была приучена в худшем случае к «Ред Лейбл» и «Джонни Уокер», а в лучшем к «Хенесси ХО» или «VSOP».

Николай Егорович периодически впадал в ступор, а выходя, начинал беседу сакраментальным: «Яваслушаю!», потом что-то в голове его переключалось, и он продолжал отвечать на мои вопросы.

Да будет свет!

(рассказ хирурга из спецтравмы)

То, что медики крутят шашни на работе, ни для кого не секрет. Все свои, чего тут стесняться? А с другой стороны, работа есть работа. Когда находить время на внеслужебные отношения, если пациенты валят один за другим?

Значит, выход один – не отходя, так сказать, от станка. Как Юлий Цезарь. Ногой непрямой массаж сердца, левой рукой шприцем в вену, правой медсестру за талию… и работаем!

Дело было давно, в советское время. Когда к людям относились добрее, когда пьяных собирали по аллеям и подъездам и свозили, кого – в вытрезвитель, кого – в больничку, ибо у пьяных частенько имелись травмы.

У нас спецтравма особнячком пристроена к общему хирургическому корпусу. Чтобы обычных людей не тревожить пьяными криками. Идти к нам от административного здания по улице через парк несложно. А вот подземным ходом можно и заплутать, если не знать, где вовремя свернуть.

В начале шестидесятых эта больница попала в программу ГрОб Минобороны СССР, и нам выкопали шикарнейшее бомбоубежище, в которое можно в случае атомной бомбардировки спустить все отделения, развернуть операционные и еще из пары соседних больниц людей привезти. Позаботились даже о спецтравме, сделали и в нее выход из широченного кафельного тоннеля, проложенного на глубине метров десяти.

В спецтравме работает своя бригада хирургов. Сутками. Отдежурил, смену сдал, баиньки… Через двое-трое суток – опять.

А вот анестезиологи менялись. Там у них по жребию, что ли, кому выпадет.

Вообще у них отношение к спецтравме было весьма своеобразное. Сложных больных там практически не было, поэтому анестезиологи баклуши били. Сидит такой дежурант в операционной, маску ниже носа на подбородок свесит и в полоток поплевывает.

А некоторые со скуки пялятся на операционную медсестру.

Надо сказать, девочка упакована, как и положено. Одни глаза над маской да попа с ножками. Ножки зато – что надо! В белых гольфиках с розовыми пятками, просвечивающими сквозь тонкий нейлон. Ходячий тест на скрытую педофилию. Но им, анестезиологам, видимо и этого хватало. Смотрели на это чудо природы как на запретный плод, исходили слюнями, но руками не трогали, знали, может и зажим в глаз воткнуть, если лишнего позволишь.

Но было у этой девочки слабое место в броневой защите ее морального статуса – шоколадные конфеты со сливочной помадкой. Хранила она эту тайну, как тамплиеры свои сокровища.

Один из анестезиологов запал на сестричку, и не знаю, как он там, в своем отделении, договорился, но дежурил в ее смену целый месяц. Чего только не делал. И комплименты отпускал, и на чай зазывал… и смотрел томно, и вздыхал, и провожал после дежурства. Девчонка – кремень. На работе – ничего кроме работы. А что после работы? Судя по тому, что анестезиолог не успокаивался, и после работы – скала.

И вот очередные сутки. День прошел спокойно. Выписали ночных. Ждут вечера. После шести-семи начался поток. Отделение на тридцать коек. В приемном – два милиционера. Спорые ребята. Принимают, раздевают, сортируют, оформляют – кладут.

Кого нужно зашивать, того к стенке в трусах на топчанчик.

Чтобы не путаться, они номер каждому на плече ручкой ставят.