От окна до океана бесплатное чтение

«Пятница, 27 августа. Протяжный скрип ворот известил погружавшийся в полумрак сад о госте».

За нестройной шеренгой ржавых прутьев здание казалось запущенным, но внутри меня ждали аккуратно подстриженный газон и ухоженные деревья. Я помню, как застыл у входа, ёжась от холода, оглядываясь назад и не решаясь зайти. Где-то в глубине аллеи мелькнул ослепительно белый халат сестры милосердия.

Наступал вечер. Тени трещинами расползались по стенам больницы. Под ногами захрустел мелкий гравий. Дорожку с утра тщательно разгладили, и теперь ступать по ней было неловко. Я чувствовал, как шаги портят ровное покрытие и нарушают тот хрупкий баланс, на котором держится равновесие в таких заведениях. Символизм и суеверия приобретают особое значение, когда речь идёт о тяжёлых заболеваниях или смерти. Но лететь по воздуху я не мог, и оттого скрепя сердце направился к потускневшим от времени ступенькам клиники.

В прихожей царил беспорядок. Здание было старым, с высокими потолками, лепниной и потрескавшейся краской на стенах. От просторного холла тянулись щупальца коридоров, которые, в свою очередь, дробились на ещё более узкие ходы. На второй этаж вела лестница с резными перилами, а под ней в тёмной кладовке гудели катушки огромного альтернатора. В воздухе будто чувствовалось напряжение от его работы.

Я невольно повёл носом. Сырость и плесень вперемешку с запахом берёзы. Дерево послужило материалом для новых половиц, старые прогнили и были сложены тут же, у нетопленного камина.

Я позвал Эрла. Эхо потонуло в бесчисленных поворотах коридорной сети. Паутина над зеркалом в позолоченной оправе задрожала. За стеной послышались шаги. Они несколько раз сменили своё направление, прежде чем в холле появился мой товарищ.

– Ваар! – улыбнулся Эрл, раскрывая объятия. – Наконец-то заехал к нам. Пойдём, я покажу тебе всё.

Мы шли по лабиринту человеческих нор, пересекая узкие коридоры и кабинеты. Я не пытался запомнить дорогу, просто делал снимки комнат, через которые мы проходили. Мутно-жёлтые изображения гелиографа вполне сгодятся для печати, а везти с собой фотографа с пресс-камерой я не хотел. Я рассчитывал, что прекрасно проведу время за городом и даже смогу отдохнуть за работой.

– Старик совсем выжил из ума, – поделился Эрл. Он говорил медленно, чтобы я мог записывать в свой блокнот все, что посчитаю нужным. – Последние больные встретят свой конец куда раньше положенного им срока. Я предупредил о тебе на прошлой неделе. Думаю, он успел подготовиться.

Мы прошли через библиотеку в комнату отдыха. Товарищ кивнул мне на плюшевое кресло рядом с журнальным столиком. Помещение было мрачным. Я заметил, что в больнице не включали свет.

– Экономим топливо, – объяснил Эрл.

Под потолком бежали латунные трубы громкоговорителя. Каждое движение в соседнем кабинете отзывалось в них дрожью. Профессор то и дело покряхтывал, прочищая горло. Я видел его однажды, ещё студентом. Он приехал в город прочитать лекцию на стыке социологии и экологии, значения которой никто не понял. Должно быть, он выбирался отсюда очень редко, посвящая всё свое время науке.

Эрл пригласил меня. Сухой тщедушный старик с необычайной для своего возраста энергией поднялся из-за стола навстречу. Профессору было уже далеко за семьдесят, и увидеть его в таком расположении я никак не ожидал. Он легко пронесся через весь кабинет и протянул мне шершавую руку.

– Ваар Немер, – представился я, отвечая на рукопожатие. – Я хотел бы написать о вашей больнице, господин Гединк. И о ваших экспериментальных методах.

– О, это прекрасно, – профессор расплылся в улыбке. – Для меня большая честь познакомится с вами. Я давно хотел бы составить подробные описания исследований, что проводил последние десять лет вдали от научного сообщества и на отшибе цивилизации, но мне никак не хватает времени сесть за работу. Вот и сейчас, как видите…

Гединк развел руками. На столе лежали контейнеры пневмопочты.

– Сметы о расходах, медицинские альманахи, бог знает ещё какая ерунда, – он горестно указал на документ с гербовой печатью. – Квартальный отчёт в министерство, например.

Его пальцы, высушенные, словно вяленый угорь, скрутили бумагу и поместили в капсулу. Потом доклад отправился в трубопровод. Профессор дернул рычаг, и сжатый воздух подхватил контейнер, отправив документ на утверждение бюрократам.

В комнате было жарко – здесь располагался паровой котёл, питавший здание, и тёмные от копоти трубы из клёпанной стали уходили в пол. Гединк налил мне рома, даже не взглянув на сидящего рядом Эрла. Тот едва заметно поморщился. Мы чокнулись.

– Когда мы сможем начать?

– Сегодня, дорогой Немер, уже поздно для вопросов, – ответил Гединк. – Вы переночуете у нас, а завтра мы с вами обстоятельно поговорим. Я проведу для вас обзорную экскурсию.

– Мне бы хотелось поговорить с кем-нибудь из пациентов, – сказал я, но старик продолжал улыбаться, смотря мне в глаза, и я закончил мысль. – Это возможно?

– Я не думаю, а, впрочем, посмотрим, что можно сделать. Больные не самый интересный материал.

Двусмысленность концовки смутила меня. Я кивнул, прощаясь.

– Мерзкий старикашка, – без тени злобы сообщил мой друг, когда мы вышли в коридор.

– Ты устроишь мне встречу с кем-нибудь из персонала?

– Гединк приставит за тобой кого-нибудь, так что на особенные откровения не рассчитывай, – предупредил Эрл.

В прачечной мне выдали смену белья. Я собирался провести здесь не больше трёх дней. В городе давно ходили слухи об экспериментальных методах Гединка, но всерьёз делами старейшей клиники никто не интересовался. Людям нет дела до того, что происходит с безумцами за её стенами. Им достаточно, чтобы умалишённые не бродили по улицам, и с этим учреждение справлялось.

Больница стояла на холме, у подножья которого заканчивался город. Вокруг был лес и едва тронутая цивилизацией природа. Иногда фабричный смог с окраин ложился невесомой дымкой на пруд в саду, и это производило впечатление, будто на клинику опустился туман. Я знал, что в больнице содержится несколько преступников, но разобраться, в чём их вина, не успел. Я почти не готовился к поездке. Газета дала мне небольшой отпуск, и я собирался навестить Эрла, моего приятеля с университетских времён. Охота за эксклюзивным материалом не интересовала меня. Отчеркнув жирную линию под записью о первом знакомстве с Третьей клиникой, я потушил светильник.

***

Утро было неожиданно тёплым. Распахнутое настежь окно не избавляло от духоты. Я оделся и спустился позавтракать. Врачи, санитары и остальные обитатели больницы сидели отдельно, и иерархия этих каст определялась близостью столов группы к буфету. Такая сегрегация соблюдалась не только в столовой. Клиника вообще походила на живой организм. Я чувствовал, что это место становится полноправным героем моей колонки, не менее важным, чем сам профессор или его методы.

«Суббота, 28 августа. Третья клиника. Расскажу немного о распорядке дня её обитателей. С утра Гединк принимается очищать свой нос. Он старательно высмаркивается, закапывает капли, потом снова высмаркивается и делает так до тех пор, пока не может дышать совершенно свободно. Ритуал этот вынужденный и не доставляет ему никакого удовольствия, потому он не особенно радостно встречает утро и не любит завтракать с другими обитателями особняка.

Последние делятся на два типа – больные, или пациенты, и клиенты, или постояльцы. Это совершенно разные люди, и отношение Гединка к ним тоже разное. Больные – это, в основном, бедолаги с повреждённым рассудком, а также несколько приписанных к клинике жителей соседних деревень и предместий, кому не посчастливилось заболеть ангиной или гриппом. Клиенты же приезжают загород отдохнуть от копоти и суеты, подышать полной грудью, а заодно, если получится, поправить здоровье».

После завтрака Гединк уходил себе в кабинет, хотя найти его там было невозможно. В первый день я прождал его под дверью несколько часов, а он так и не вышел. Внутри было тихо. Я стучал, просил помощницу заглянуть к нему, но она лишь качала головой. Вообще, его помощница – весьма любопытный экземпляр. Этой даме около сорока лет. Она, по её словам, четыре раза была замужем, все неудачно. У неё были короткие волосы и весьма прогрессивные взгляды на место женщины в современном мире. Никто из сотрудников Клиники №3 так не восхищался профессором в его присутствии и так беспардонно не вытирал об него ноги, когда доктора не было рядом, как она.

Убедившись, что полдня позади, три кружки кофе выпито, а утренняя газета прочитана вдоль и поперек, я поднялся с кресла и пригласил Жанет – так звали помощницу Гединка – пообедать. Мне было неловко сознавать, что она видела моё пятичасовое унижение у дверей её начальника. Я решил, что начну свою историю иначе – с интервью у правой руки профессора. По крайней мере, так мне тогда казалось.

Мы вышли на улицу и закурили.

– Не люблю тех, кто курит, – сообщила мне Жанет, затягиваясь. У неё были крепкие сигареты с ароматом ежевики из далёкого Оттиска. Я набил трубку недорогим табаком из колониальной лавки. – Мой бывший муж часто курил. Мы расстались, конечно, по другой причине, но всё равно весьма скверная привычка.

«На улице не жарко и не холодно. Весь день здесь стоит хорошая температура, словно в инкубаторе».

Я хотел было пойти в столовую, но Жанет обогнула здание и направилась к другому корпусу. Там был небольшой ресторанчик, для клиентов и обеспеченного персонала. Ещё один способ избегать санитаров и медсестёр за бокалом вина и жареными креветками со спаржей. В столовой, тем временем, подавали тушеные овощи и жидкий суп.

– Я задам вам несколько вопросов, – я не спрашивал разрешения, меня злила напрасная потеря времени.

– Так я и думала.

– Вы давно работаете с профессором?

– Девять лет. Двенадцать, если считать его преподавание в Университете.

– Вы закончили медицинский?

– Боги, нет. Я ничего в этом не понимаю. Я бы не выдержала. Моё дело – бухгалтерский учет и письма. Для «принеси-подай» у нас есть Кори. Когда доктора стали уходить, мне пришлось взять на себя вопросы статистики…

– Уходить? Почему доктора стали покидать клинику?

– В больнице введён экспериментальный режим. С недавнего времени. Новый порядок. Гединк хочет попробовать особые методы. Некоторые с ним не согласились.

– Что это за способы? Лечение?

– Да, – Жанет глотнула чай. – Вам лучше спросить у него самого, я в этом не разбираюсь. Я только выписываю чеки на новое оборудование, составляю сметы по новым препаратам. Меня это не касается. Я тоже могла бы уйти, но пока меня всё устраивает. Вернее, – она выругалась, – ничего меня не устраивает, но он платит мне хорошие деньги по меркам города. Я бы не заработала столько машинисткой, даже если бы пахала в две смены. Не хочу возвращаться в грязь трущоб. Уж лучше работать со старым…

Она вновь выругалась.

– Он не нравится вам? Или дело в самой работе?

Жанет немного помолчала.

– Я понимаю, что мы постоянно требуем от этой жизни невозможного. А между тем, самой жизни на это плевать, она не может измениться и стать идеальной для каждого. Все думают, какие они особенные, и вот стоит им только захотеть, они реализуют все свои мечты. Но работают за ломоть хлеба в прачечной или обслуживают похотливых стариков горничными. Так что я хорошо устроилась. Да, пожалуй, хорошо. Нужно чаще повторять себе это.

После обеда выяснилось, что у Гединка нет времени провести для меня экскурсию, и он прислал ассистентку, чтобы она поводила меня по окрестностям.

«Кори около двадцати пяти. Это скромная, даже застенчивая девушка, но, если речь заходит о докторе Релммиге, при котором она работает стажёром, Кори меняется в лице и проявляет такую твёрдость, которую никак нельзя от неё ожидать. Она готова наброситься на вас, если вы не выразите к его персоне подобающего почтения.

– Доктор Релммиг настоящий гений. Вам следовало бы раньше познакомиться с ним. Никто из светил медицины в нашем городе, – она переходит на шёпот, – за исключением доктора Гединка, конечно, не сравнится с ним в образованности и учтивости».

Мы с Кори поднялись на второй этаж. В палате на десять мест, спрятанной за закутками кладовых и санитарских, было всего четыре человека. Один из них привлёк моё внимание необычайной худобой и неестественной формой черепа. Он был истощён, я бы сказал, высушен. Неуклюже расположившись на койке, он прикрыл глаза костлявой рукой и посмотрел в мою сторону. Мне захотелось узнать его историю, и я попросил Кори оставить нас.

– Я знаю вас, – его голос был тихим. – Вы журналист. Из города.

Он помолчал, собираясь с силами.

– Я читаю вашу колонку. По субботам.

– Верно. Позвольте, я возьму у вас интервью?

– Такие вас не интересуют, – улыбнулся он и покачал головой.

– Почему же? Меня все интересуют. Как вы здесь оказались?

– Простудился, – уклончиво ответил пациент.

Спустя четверть часа я узнал, что больного зовут Берни Ростингсон, и он симулировал болезнь, чтобы оказаться на попечении городского бюджета, выделяемого клинике за каждого сельчанина на стационарном лечении. В деревне дела совсем плохи, и в прошлом году от голода умерли его жена и новорожденный ребенок. Иногда ему приходится пить одну воду по несколько дней, чтобы не чувствовать болей в животе.

– Как же вы выживаете? – воскликнул я.

– В основном, сплю, – пожал плечами Ростингсон и перевернулся на другой бок.

– Вы не пропадаете сутками на работе? Это у вас не от переутомления?

– Нет. Когда человек спит, он не хочет есть, не моется и не тратит топливо на обогрев и освещение. Это очень удобно. Экономит большую часть расходов.

Ростингсон был столяром. Эрл написал в приёмном журнале, что у него грипп, чтобы доходягу не выбросили на голодную смерть. Мне сказали, сейчас он выглядит гораздо лучше, чем когда его сюда доставили. Вечером я поинтересовался о его судьбе у Гединка, но он ответил, что больница не может кормить всех нуждающихся, поэтому, как только несчастный справится с гриппом, его выпишут.

– Безусловно, он в каком-то роде болен, но нищета – не наша специализация. У нас ведь не дом милосердия, верно?

Перед сном я спустился в комнату отдыха, чтобы разобрать свои записи. Тихо играл фонограф. Свет от камина создавал творческий уют. Я открыл окно и достал трубку. Аромат табака вместе с ночной свежестью заполнили помещение. Я зажёг небольшую свечу и сел в кресло за столик с незаконченной шахматной партией. Белые разыграли дебют королевского коня, но чёрные перехватили инициативу центральным контргамбитом. Белые приняли жертву, за что поплатились отставанием в развитии. Скоро им придётся идти в размен или уходить в глухую оборону.

Я зашелестел заметками и погрузился в их редактуру. Часы пробили полночь. Луна разлилась серебром по гладкому подоконнику. В комнату вошла одна из постояльцев санатория. Растрёпанные кудри на её голове смотрели в разные стороны. Она была одета только в полупрозрачную сорочку и нисколько не стеснялась бродить так по спящей клинике. Я поздоровался и снял очки, чтобы эта едва накинутая на тело пижама превратилась в одно бесформенное пятно. Девушка села напротив и протянула длинные босые ноги к камину.

– Тоже не спится? – спросила она, не отрываясь взглядом от огня.

– Ночью всегда легче работать, – ответил я.

– Не понимаю людей, которые встают рано и остаются бодрыми днём. Самое интересное всегда случается ночью, всего больше желаний рождается после полуночи. И никакой суеты, чтобы отвлекать от самих себя. Зачем мир ложится спать, когда опускается темнота?

Я не стал объяснять, что вынуждает биологические организмы функционировать днём, тем более сам ощущал вдохновение и пик мыслительной активности исключительно с первыми сумерками. Мы молчали, и я решился вновь приняться за систематизацию своих черновиков.

– Меня зовут Хэлли, – она наклонилась ко мне, протягивая руку. Я увидел, как через легчайший шёлк ко мне навстречу потянулись её груди. Кожа Хэлли блестела, и в её полуобнаженных плечах, стройных бёдрах и бледном лице отражалась игра теней и пламени. Я бы не сказал, что она была красива, хотя это дело вкуса, но в ней бурлила жизнь, молодость и энергия, будто я сам был дряхлый старик рядом с ней.

– Как давно вы живёте здесь?

– Почти два месяца. Это четвертый раз, когда меня забирают сюда.

– Забирают?

– Кое-кто позаботился, чтобы у меня была койка здесь. Вы записываете?

– Да, это… – я и сам смутился, заметив у себя в руках карандаш. – Профессиональное. Я журналист. Приехал, чтобы написать репортаж о больнице. Вы не против?

– Нет, – она заметно оживилась, – это, должно быть, очень интересно.

– Пока не знаю.

– Я о вашей работе. Ездите по свету, общаетесь с разными людьми, потом рассказываете о простых вещах как о чем-то необыкновенном.

Я рассмеялся.

– Вы же понимаете, что это не совсем то, чем я занимаюсь?

– Разве вы не приписываете фактам несуществующую значимость, чтобы задеть читателя?

– Пожалуй. Но я редко покидаю стены газетной конторы и никогда не бывал за окрестностями города.

– То есть вы не видели всех этих великих учёных, невероятных чудовищ и чужеземцев в экзотических нарядах, о которых пишут в журналах?

– Нет. Обычно я вижу то, о чем просит главный редактор, так, как это видит главный редактор и тогда, когда за это заплатят главному редактору. Поэтому всё заканчивается забастовками рабочих на заводах или телами выпавших из окна проституток. Ещё я позволяю себе вести субботнюю колонку о событиях и людях нашего города.

– Достаточно скверная работа, – согласилась она.

– Отнюдь. Мне нравится освещать нашу с вами жизнь. Видеть, как сухая заметка, проплаченная администрацией или магнатом, превращается в большую статью, на глазах у тебя меняется, обрастает совершенно другими смыслами и играет красками, как только сталкивается с реальной жизнью города. Правда, иногда для этого ей приходится полежать в столе и настояться.

Теперь засмеялась Хэлли.

– Вам ведь не дают писать всё, что захотите?

Я немного помолчал.

– Мы независимое издание с большой аудиторией, потому что газетные мальчишки получают надбавки за то, что разносят номера к парадным купцов и бакалейщиков, приторговывают ими из-под полы на заводах или прикладывают их к толстым альманахам. Но чтобы быть независимым, нужны деньги, а деньги без подписки бывают только от рекламы. Поэтому иногда мне приходится упоминать товары, которые я не хочу упоминать, или писать оды людям, которых я терпеть не могу, но это позволяет мне сохранять творческий подход к остальным материалам. Не припомню, чтобы редактор или цензор хоть раз отзывали мои тексты из печати. Впрочем, нельзя сказать, что я многое себе позволяю.

Хэлли откинулась в кресле и запрокинула голову так, что тени скрыли её. Сорочка едва держалась на хрупких плечах девушки. Мне даже показалось, её одежду вот-вот сдует ветер, ворвавшись в распахнутое окно. Она молчала, пока я рассматривал её тело. Кажется, на ней совсем не было белья. Я решил, что она может угадать мои мысли и смутился.

– Что же самое сложное в вашей профессии? – спросила она, глядя в потолок.

В эти мгновения наверху умирал Берни Ростингсон.

– Подбирать слова, когда их нет. Иногда от увиденного при свете дня можно потерять дар речи.

Я немного задумался, стоит ли приводить ей примеры. В конце концов, это показалось мне излишним – она здесь явно не за тем, чтобы слушать драмы.

– Чем вы занимаетесь? – спросил я.

– В общем… Я просто живу.

– Уже не мало.

Мы снова замолчали. Хэлли полулежала в кресле у камина, и я вновь зашуршал бумагами.

– Моя жизнь не интересна, поэтому вы ничего не теряете, – сказала она. – Сперва я подумала – вот будет здорово, если про меня напишут в газете! А потом поняла, что и писать-то особо нечего. У меня нет семьи, работы или образования. Я скучный собеседник. Да и на обычного жителя города не особенно похожу. Белая ворона среди других постояльцев, так что вряд ли вы можете рассчитывать на сенсацию.

– Мне уже очень интересно, Хэлли. Вы не похожи ни на кого из здешних обитателей, вы не говорите, как они, вы не одеваетесь, как они, вы не думаете, как они. И это прекрасно. Я хотел бы написать ваш портрет, даже если его никто не увидит.

Похвала – лучший способ расположить собеседника. Только искушённые люди понимают, зачем я это делаю, но с такими я почти не работаю. Хэлли сказала, что не знает, с чего начать. Я задал первый вопрос, потом второй, третий. Мы очень быстро нашли общий язык.

– Я сирота. В работном доме живется не сладко, поэтому отпуск здесь настоящий рай. Мой благодетель не может взять меня к себе – у него семья. Снимать отдельную комнату я не хочу. Умру от тоски. Работать я не умею, да и незачем. Поэтому я продолжаю жить с детьми.

Мы называем их беспризорниками, подумал я. Бродягами. Попрошайками. Отбросами, в конце концов, но она всё равно предпочитает их общество. Хэлли рассказала, как умерли ее родители, и сестра матери, обманом заполучив её наследство, выбросила тринадцатилетнюю девочку на мороз. До шестнадцати она побиралась на свалках с такими же, как она, потом её забрали в приют. Там их заставляли выполнять самую тяжелую работу в штольнях и на фабриках, кормили кашей из отваренной шкуры картофеля и заставляли попрошайничать. Когда она стала старше, терпеть взгляды и намёки мужчин стало невыносимо. Она боялась всех вокруг, у неё не было близких подруг. Из этого ада ее забрал какой-то обеспеченный господин, который договорился с Гединком о новой постоялице. Теперь у нее была своя одежда, еда и даже косметика. Иногда она участвует в благотворительных аукционах и посещает презентации новых книг, чтобы приобщиться к светской жизни, но по-прежнему продолжает жить в работном доме и получать небольшое пособие от государства. Его она откладывает, чтобы однажды навсегда уехать отсюда, никому не оставив нового адреса.

– Простите, – сказал я, когда Хэлли прервала рассказ. – Сколько вам лет?

– Двадцать один. Вчера исполнилось. Он взял меня сюда впервые, когда мне было семнадцать. Потом это стало ежегодной традицией.

Из-за всего, что ей пришлось пережить, она выглядела куда старше. Я думал, ей около тридцати. Я так и не выяснил, была ли она близка со своим покровителем. Знаю, что должен был задать этот вопрос, но не смог. В любом случае, она почти не говорила о нём. Ни плохого, ни хорошего. Я не мог уловить, благодарна ли она этому человеку, но, кажется, ей нравилась новая жизнь.

Мы проговорили с ней до глубокой ночи. Я делился своими историями, страхами и надеждами, она много смеялась и рассказывала о жизни на улице и грядущих планах. Я знал, что такой откровенной может быть только ночь, и не боялся быть рядом с ней, будто мы знакомы целую вечность. Когда мы проснемся, будет новый день, и ничего из этого не останется. Родство душ пропадет, будто его и не было никогда, в наших речах не останется прежнего доверия, а мысли перестанут быть такими схожими и оттого понятными, как в эту ночь. Мы будем также сильно желать новой встречи, как бояться её. Когда мы в следующий раз заговорим, мы не покажем интереса друг к другу. Когда мы заговорим, нас будет преследовать чувство стыда, будто мы видели друг друга голыми, будто мы поспешили, открывшись друг другу. Когда мы заговорим, нам будет не о чем говорить. И от того я ценил каждый миг в эту ночь.

Под утро мы всё-таки расстались. Оба не хотели уходить, будто чувствовали, что вот-вот случится что-то важное. Наконец, Хэлли попрощалась и обняла меня. Я почувствовал её влажные губы на моей щеке. Наступила тишина.

Я был слишком возбуждён, чтобы продолжать работу, да и давно пора было отправляться спать. Тем не менее, я постарался взять свои эмоции под контроль и разобрать новые записи. В комнату вошел Эрл. Он потянулся и сделал что-то вроде ленивой зарядки. Я спросил, почему он не спит.

– Сегодня у меня выходной. Можем поболтать, а потом спать до обеда.

– Тебе не нужно в город?

– Я могу попросить Винсора привезти тебе что-нибудь. Мне там делать нечего.

– Чем же ты обычно занимаешься в клинике?

– Читаю, сплю и ем. Иногда работаю на полставки. Выходной – это просто название. С Гединком каждый день, словно праздник, – он усмехнулся.

Я решил написать историю Хэлли отдельной колонкой. Интервью получилось большим, материала хватило бы, чтобы показывать читателям трансформацию сироты из работного дома в течение двух месяцев еженедельных выпусков. Эрл бегло прошёлся по записям и закурил.

– Всё это сантименты, – сказал он. – Как красиво ты пишешь, и как далеко это от истины.

– Разве? – спросил я, убирая блокнот. – Если бы я писал о жизни, кого бы это интересовало? Тебе что, мало своих проблем?

– Да нет, – угрюмо ответил Эрл. – Я просто говорю, что это всё романтическое словоблудие.

Я вспомнил вопросы Хэлли и сейчас спросил себя, как часто мне приходилось идти на сделку с совестью, чтобы сохранить работу. Конформизм убивает. Стоит остановиться и перевести дух, и ты уже отравлен. Если зарабатываешь на лжи или полуправде, нужно работать как конвейер, не задумываться, не пытаться задавать вопросы, никогда не сомневаться в выбранном пути и избегать копаний в собственных мыслях.

– Ты ещё здесь?

Свобода не бывает абсолютной, и за возможность не думать о еде мы отказываемся от сострадания. Нет, это просто очередная уловка, чтобы избежать ответственности, с горечью подумал я. Ведь я хочу, чтобы мир был несправедлив, чтобы оправдывать собственные слабости. А ещё, о чём бы я писал, если бы всё было хорошо?

– Ваар, ты уснул?

Я вернулся в комнату, где горел камин и стоял запах Хэлли.

– Считаешь, что из этого ничего не получится?

– Ты про свою газету?

– И про неё. И вообще.

Эрл подмигнул мне и поднялся к себе. Через минуту вернулся со стопкой старых газетных вырезок.

– «Город должен развиваться, а не сохранять своё лицо. Если градоначальник решает исключительно текущие проблемы, он не может рассчитывать на поддержку избирателей. Нельзя бросить вызов нищете и преступности, не рискуя собственным креслом, но именно так поступают сильные лидеры. Нынешний глава не может справиться даже с уборкой снега на улицах, не говоря уже… так, сейчас, сейчас будет самое интересное, вот… Поддерживать приемлемый уровень жизни – удел слабовольных и зависимых политиков».

Он закончил почти торжественно и вскинул руки. Очевидно, он пытался воодушевить меня, но я хотел сквозь землю провалиться.

– Я всем показывал эти строчки, рассказывая про тебя.

– Этой статье три года.

– Какая разница? Всё не зря.

– Это чушь. В конце концов, я был вчерашним выпускником.

– Хорошо, вот ещё одна, датирована прошлым ноябрём. «Вернувшиеся с войны не могут найти себе места в новом мире, но это и не их задача. Они не выбирали провести несколько лет своей жизни в окопах под бесконечными бомбардировками, они не хотели жить скоротечными мгновениями между остервенелыми атаками. Город забывает своих ветеранов, потому что боится признать, что у него нет совести».

– Достаточно, – я опустил голову на стол. – Ты больной человек, если хранишь всё это.

Эрл засмеялся.

– Я не люблю эти мрачные обороты, но именно они удаются тебе особенно хорошо.

Я посмотрел на него:

– Волбег проиграл выборы два месяца назад. Считаешь, его сменил сильный политик? И что это вообще значит, «сильный политик»?

Подкрался серый рассвет. Я оторвался от записей. Угли в камине накалились так, что в комнате было светло и без свечи. Эрл принёс графин с крепким ромовым пуншем. Напиток обжёг горло, спустился по пищеводу и вспыхнул в желудке. Я вспомнил, что не ел ничего уже двенадцать часов.

Эрл достал вчерашнюю газету и вырезал оттуда заметку. Потом он аккуратно сложил выпуск и почти любовно положил в камин. Заметку он убрал в карман и отпил рома. Потом плеснул немного на угли и долго смотрел, как те шипят и плюются короткими языками пламени.

– В прошлом месяце у нас уволился один санитар. Совсем молодой и проработал всего две недели. Накануне он подошел ко мне и спросил, почему нельзя заполнять бумаги в конце рабочего дня, а не рано утром, ведь так гораздо логичнее – уже известно, что случилось за день. Я посмотрел на него как на сумасшедшего, но не ответил, что так заведено, ведь он был прав. Помнишь, нас с тобой раздражало, когда говорили, что и как делать, не слушая доводов, как будет лучше? А теперь «все всё понимают». И мы тоже поняли.

Ночь прошла. Её волшебство осталось позади, но я старался продлить его с помощью алкоголя. Я вспоминал студенческие годы. Эрл говорил о работе. Ром быстро стал вызывать отвращение, и я ушёл к себе. Мой друг просидел внизу, пока персонал не затеял уборку. Я слышал, как он поднялся по лестнице и долго ворочался за стенкой. Я так и не привёл свои записи в порядок.

А мир уже растворился.

***

«Воскресенье, 29 августа. Итак, вернёмся к распорядку дня. После завтрака начинаются стандартные процедуры – обход пациентов, за который отвечает дежурный врач, посещение лечебных занятий для постояльцев и заполнение отчетностей персоналом. В этом мероприятии участвуют все доктора и медсестры, не занятые в обходе. Гединк превратил этот скучный бюрократический акт в целую церемонию, в ходе которой в течение получаса изо всех кабинетов раздаются лишь бесконечные числа, из звукоусилителей сыплются приказы тех, кто успел завладеть громкоговорителем раньше остальных, печатные машинки превращаются в агрегаты макулатуры, а Гединк торжественно разгуливает по коридорам, кивая направо и налево. Может показаться, что в больнице царит хаос, но это ложное впечатление. Все действия выверены до мельчайших деталей, и внешняя суматоха рождает внутренний порядок в делах. Когда с отчётами покончено, все пьют кофе и принимаются за повседневную работу».

Но в этот день всё было иначе.

В восемь утра ко мне заглянула медсестра Йиваль Броствернэлл и передала приглашение профессора позавтракать на веранде санатория. Выход туда был только через его кабинет, а потому чести разделить с Гединком трапезу удостаивались лишь избранные. Очередь приглашённых была составлена на неделю вперёд, и для меня сделали «известное исключение». Йиваль улыбнулась мне и не спешила уходить, хотя я сделал вид, что встаю и собираюсь одеваться. Она спросила, нужно ли мне чего-нибудь, а потом справилась, хорошо ли я спал. Так я испытал давно забытое, по-настоящему юношеское смущение.

Веранда примыкала к кабинету Гединка и одновременно выходила окнами на пруд в парке и редколесье, за которым открывался потрясающий вид на город. Отсюда были видны лучшие его части – зажиточные предместья и административный квартал. Дымка скрывала и гавань, и путы железной дороги, сковавшей южные районы, и другой берег реки с фабриками и цехами. Собравшиеся за столом долго ждали хозяина.

– Плохо то, что у всех нас разные обычаи на завтрак, а профессор не придаёт этому значения, – сказал мне Томэн, широколицый врач из детского отделения. – Я, например, люблю плотно закусить беконом и гренками, а он выпивает чашку чая с клубничным джемом и долькой лимона, а потом кружится до полудня по палатам. У меня же обед наступает не раньше двух часов. До этого времени на одном кофе не протянешь.

Вскоре к нам присоединились другие. Эвигель, нежная девушка из верхних палат, Орсий, неуклюжий механик и племянник Гединка, два хирурга-близнеца, которые вечно заканчивали друг за другом предложения, Релммиг и его помощница Кори, несколько других врачей. Гединк обошёл всех присутствующих, пожимая руки мужчинам и кланяясь дамам, а потом опустился на соседний со мной стул.

– Как вам спалось? – он улыбнулся и посмотрел мне в глаза. – Я не мог уснуть до полуночи. Надеюсь, ремонт закончится в ближайшие недели и здесь станет намного уютнее.

Последним в комнату зашёл святой отец. Длинная белоснежная ряса его сверкала вышитым золотом. Гединк подмигнул мне.

– А зачем вашему преподобию такие роскошные одежды? – спросил он.

Смущённый отец расплылся в улыбке:

– Сегодня воскресенье. День божий. У нас будет служба, – обратился он ко мне. – Приходите.

Я кивнул и поблагодарил за приглашение, надеясь, что за делами у меня не останется на это времени. Мы принялись за еду. Релммиг спросил:

– Скажите, ваше преподобие, это боги создали людей или люди богов?

Прелат опять одарил присутствующих мягкой улыбкой и заговорил со мной.

– Вот, – он протянул мне одну из святых книг. – Я читаю её перед сном. Здесь сказано: «Начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых».

Релммиг засмеялся.

– А что там сказано о конце света?

– Если богам будет угодно, эту трапезу мы закончим целыми и невредимыми.

Небожители клиники обсуждали всякую чушь, но я почти не слушал их и смотрел на Эвигель. У неё были рыжие кудряшки, прямой нос в веснушках, тёмные глаза и красивый загар. Она ловко забралась на стул вместе с ногами и не принимала участия в разговорах, только улыбалась. Солнце заливало веранду, и девушка, зажмурившись, подставила ему лицо.

«– Все эти ваши мученики, святой отец, просто ширма. Они бы убили его снова, если бы он жил, как убивают во имя его.

– Верно. Для них он опасен живой и свободный. Оттого они и пригвоздили его к этой доске и рассказывают о страданиях и муках.

– Вы заблуждаетесь, как неразумные дети, потерявшееся в дремучем лесу. Пророк нёс божье слово…

– Почему же боги не защитили его?»

Эвигель доела пирожное и принялась чистить апельсин. На ней были голубые брюки и меховой жакет. Я спросил, как давно она здесь. Девушка задумалась.

– Три месяца, – посчитала она.

– Что вы здесь делаете?

– То же, что и все. Отдыхаю.

Я не стал спрашивать, что у неё за болезнь. На вид она весила не больше сорока килограмм. Я видел её выступающие ключицы, тонкие пальцы и лучезарную улыбку, такую нелепую за столом, где обсуждали историю грехопадений и смертельные муки.

«– Был бы он жив, кто спросил бы его о Церкви?

– Она была им основана.

– Чушь! Святой отец, при жизни пророка никто не следовал его предписаниям, за исключением кучки фанатиков. И для общения с богами не требовались ни книги, ни обряды, ни правильный порядок слов в молитве. Если бы он был жив, как судили бы его за те страдания, что он принес?