Вы не авторизовались

Тэмуджин. Книга 4 бесплатное чтение

Алексей Гатапов
Тэмуджин. Книга 4

* * *

Часть первая

I

Тэмуджин и Джамуха со своими войсками, нагруженные добычей, шли с похода по кружной дороге, через Кереитское ханство, но слухи об их победе уже неслись во все края монгольской степи.

Еще перед возвращением из меркитской земли были отправлены налегке две сотни воинов (одна от войска Тэмуджина, другая – Джамухи) по прямой дороге, через горы, чтобы известили сородичей, изнывающих в ожидании отцов, мужей и сыновей. Отправился с ними и Мэнлиг, обещав Тэмуджину сразу же по прибытии заглянуть в его стойбище в горах и успокоить мать Оэлун.

От тех-то гонцов и разошлась новость по всем сторонам. От джадаранских кочевий разнеслась она вниз по Керулену, а от есугеевских воинов, поддерживавших старые связи со своими борджигинами, перекинулась на Онон.

Монгольские курени загудели разворошенными ульями. Все последнее время – еще с зимней кровопролитной войны между южными и северными родами – народ жил в опаске, что на разодранное, ослабевшее их племя зарятся старые враги, готовят сокрушительный удар. В разговорах только и слышалось об этом.

– Если прямо сейчас ударят всей силой татары или меркиты, мы и оправиться не сможем, – говорили бывалые люди. – И останется нам одно: бежать куда глаза глядят, как дзерены от волков.

– Еще хорошо будет, если удастся, а застанут на месте, тогда уж конец роду… – горестно вздыхали другие.

И вдруг такая новость: соплеменники наголову разбили сильнейших на севере меркитов. Это многолюдное и воинственное племя издавна грозило монголам из-за своих таежных дебрей, и еще ни разу, даже в лучшие времена, не удавалось захватить их врасплох, расправиться с ними. Они нападали внезапно, чаще всего небольшими отрядами, то в одном, то в другом месте, и так же быстро уходили, угоняя добычу, а потом умело отбивались из-за своих гор и лесов.

Нежданная весть громом поразила всех: и стариков, видавших в жизни всякое, и молодых, которых словно ошпарило великой радостью; эти зашумели воинственно, рассуждая о том, что они по-прежнему сильны и могут побить любого врага.

От слуха о большой победе повеяло на людей какой-то надеждой, что еще не совсем ослаблено их племя, что роды их еще могут собраться в единую стаю и зажить по-прежнему, без смуты и тревоги.

* * *

В тайчиутском курене, все последнее время – начиная с позорного поражения в войне с керуленскими родами – влачившем тоскливую, безрадостную жизнь, новость в одно утро всколыхнула людей, свежим ветерком пронеслась из конца в конец. Из айлов на открытые места повысыпали харачу, воины, пастухи. По всему куреню, тут и там, чернели толпы мужчин, вразнобой гомонили голоса. Люди взволнованно расспрашивали друг друга о подробностях, жаждали разузнать обо всем доподлинно.

– Давненько у нас такого не было слышно.

– Оказывается, еще можем кого-то и закусать…

– Говорят, все меркитские улусы разгромлены, курени их пеплом развеяны. Одних убитых – не меньше двадцати тысяч!

– А пленных и скота гонят – не сосчитать!

– Вот настоящее дело!

– Это вам не захудалых соплеменников грабить!

Были и такие, что сомневались в правдивости слухов.

– Да неужели это правда? – некоторые недоуменно пожимали плечами. – Уж слишком это непростое дело, такое племя разгромить…

Суровый видом мужчина, сдвинув широкие брови к переносице, почесывая темный лоб рукоятью плетки, рассуждал:

– Ладно бы еще, если встретили в степи меркитское войско да разбили, а чтобы все их курени разгромить, это что-то уж слишком…

– Врут люди! – тут же находились согласные с ним. – Не знаете разве, какой-нибудь недоумок спьяну расскажет про свой сон, другие разнесут, как будто на самом деле так было, да еще свое добавят, вот и идут пустые сплетни по степи…

– Таким надо языки отрезать.

– Правильно!

– Нужно найти того, кто пустил эти разговоры.

– А ну, пусть сознается, кто первый наболтал! – Мужчина лет тридцати с осоловелыми глазами, видно, хорошенько опохмелившийся с утра, положил руку на костяную рукоять мадаги. – Сейчас мы ему подкоротим язык.

– Правильно!

– Вранья поменьше будет.

– Надоели пустые разговоры!

– Сознавайся, кто первый рассказал, все равно найдем!

– А будет еще таиться, тогда и глаз выколем!

Злобное, раздраженное выражение появилось на лицах многих. Они оглядывались друг на друга, высматривая тех, кто больше всех говорил о новости.

И тут в устоявшейся, напряженной тишине раздался испуганный голос:

– Если не верите, вот вам правда! У меня сваты в джадаранском курене, вчера ночью от них приезжал человек и сообщил мне.

Это был старик в старой войлочной шапке и поношенной косульей одежде. Взоры толпы обратились к нему. Его стали обступать.

– Кто ходил в поход, чьи войска? – допытывались люди.

– Есугея войско, с сыном его Тэмуджином, и джадаранское, с сыном покойного Хара-Хадана…

– Эти двое? Да они хоть знают, в какой стороне живут меркиты?

– Уж слишком они молоды…

– Не скажите. Если волки, то и молодые будут нападать, а если овцы, только траву топтать…

– Ложь!..

– Сначала выслушайте!.. Вы главного не знаете: с ними ходил кереитский хан со своим войском. Втроем они разгромили меркитов.

– Да правда ли это?

– Я тебе говорю…

– Вон как! Да вы расскажите нам по порядку, как все было… Тихо вы, эй!.. Замолчите все!

– Тогда слушайте… – Старик дребезжащим голосом рассказывал все в подробностях, его слушали, народ стягивался со всех сторон, окружая плотной толпой, напирая друг на друга…

– Вот как все было! – закончил старик и, возмущенно ворча, обратился к другому, такому же согнутому годами, старику: – Вот какая молодежь пошла, ты слышал? Говорит, язык отрежем… Созвать бы стариков, да самому подрезать, чтобы знал, как со старшими разговаривать.

– Нойоном себя почувствовал, – шепотом хрипел тот ему в уши, опасливо оглядываясь. – Как десятником сделали, так и возомнил. Отец-то его, бывало, седло у меня выпрашивал, чтобы съездить…

– Похоже, что правда! – успокоенно гомонили в толпе. – Есугей дружил с Тогорилом, сын его в дружбе с Джамухой, значит, все верно.

– А кереитский хан и весной приходил на Керулен, помогал тому Джамухе получить отцовский улус.

– С ханом они, пожалуй, никому не под силу.

– Не говорите, им вместе на чжурчженей впору идти, не то что на меркитов.

– Вот у каких нойонов хорошо бы пожить, – громко вздыхал один молодой мужчина с завязанными сзади, гладко расчесанными волосами. – У таких знаешь, за что служишь, а наши лишь между собой грызутся, только и смотришь, как бы ненароком к ним же на зубы не попасть…

– Да об этом Борогол с друзьями давненько уж говорят…

– Надо послушать их.

– И вправду, пойдем-ка, узнаем, что им известно про этого Тэмуджина.

В другом месте шел такой же разговор. Неприметного вида человек, пристально вглядываясь в лица, говорил:

– Это только начало, вы еще увидите… он ханом будет. Шаманы говорят, что боги уже остановили на нем свой выбор.

– Да уж, он не похож на простого человека, – соглашались с ним. – Два года назад ходил тут с кангой на шее, а теперь? Целым тумэном владеет! Разве сможет так обычный человек? Когда такое было, подумайте-ка.

– Да пусть он всех приберет к рукам, лишь бы между собой не воевали.

– Мы только рады будем.

– Хоть один настоящий вожак показался.

Нойонов не было видно среди народа. Скрываясь по юртам, они помалкивали, предчувствуя в этих слухах грозные для себя события. Нешуточное усиление сына Есугея, прежде ограбленного и униженного на их глазах, хорошего им не предвещало.

Таргудай сидел у очага с каменным лицом, крепко задумавшись. Вновь становясь раздражительным, он по всякому поводу хватался за нож, грозя домочадцам убить за ничтожную оплошку, за лишний шум. Одна из служанок уже пострадала: стала убегать от него, он бросил вдогонку нож, попал ей в ногу, в сгиб колена; кровь остановили, но жила была перерезана и та навсегда осталась хромой.

А у него дрожали от досады руки, сердце не находило места в груди.

«Что это за человек? – Таргудай в который раз спрашивал себя и не находил ответа. – Да человек это или дух? Западный или восточный? Родителя его без труда удалось отправить к предкам, а этот – который раз его толкаю в пропасть, как будто наверняка – а он не падает, как заговоренный… А не боги ли тут вмешиваются? – опаленный догадкой, он покрывался страхом: – Ведь предупреждал меня шаман. И сон тот, про филина, видно, неспроста мне приснился. Ах, зачем я поторопился, не подождал до времени! И не было бы ничего этого, сидел бы он в горах…»

Он вспомнил тот день, когда ранним летним утром отправлял Унэгэна к меркитам, наказывал ему: «Смотри, передай слово в слово. Пусть разом уничтожат все семя Есугея, чтобы не было их на земле. Сам и проведешь их…»

И успокоился тогда Таргудай: уверен был, что отныне с отпрысками Есугея покончено навсегда.

«А с остальными врагами я уж понемногу разберусь, – рассчитывал он, думая о керуленских нойонах и о Тогорил-хане. – И татар на них натравлю, и чжурчженей приведу. Они еще вспомнят меня».

Но почему-то вышло все не так…

II

К середине месяца улари^[1], за два дня до полнолуния, наконец, Тэмуджин и Джамуха подошли к Керулену с западной стороны – к тому самому броду, к которому месяц назад, в начале похода, подошло войско хана Тогорила.

День был по-летнему теплый, ясный. Отчаянно трещали кузнечики; потревоженные лошадиным топотом, они лихорадочным роем скакали в траве. Высоко в воздухе летали стрекозы, поблескивая на солнце прозрачными крыльями. Некоторые спускались на гривы и крупы лошадей, на покачивающиеся древки копий и мирно подремывали, опустив крылья.

Навстречу идущему войску ласково поддувал ветерок, и с ним уже чувствовался тонкий, дымный запах родных куреней.

Тэмуджин вместе с Бортэ, в окружении братьев и нукеров выехал на высокий увал и издали увидел одинокую кривую сосну на том берегу реки, у которого он месяц назад стоял в ожидании хана. Рядом с сосной желтел склон холма, с верхушки которого он в те дни до слез в глазах всматривался сюда, в эти увалы, по которым сейчас шло их победное войско.

Отсюда тот холм казался маленьким бугорком, скромно прилегавшим к дальним высоким сопкам. Тэмуджину вдруг ярко вспомнилось, как он мучился в ожидании хана Тогорила, сидя под его склоном. Словно наяву послышался – вспомнился крик Хасара, первым увидевшего ханское войско; вспомнилось, как самого его от макушки до пяток обожгла пронзительная радость, как он разом освободился от изнуряющей тяжести ожидания…

Вспоминая пережитое, он вдруг с изумлением подумал о неразгаданной тайне времени, о стоящей перед всеми каждый миг неведомой черте, за которой ничто до поры не может быть узнано.

«Странно все это, непонятно… – Охваченный новой для себя мыслью, он задумался. – Тогда я и знать не мог, что пройдет какое-то время, и по этим сопкам я буду возвращаться с победой, что Бортэ будет со мной… Мучился, изнывал от горя и страха, а теперь свершилось все, и все стало ясно, и легко на душе… Каким-то неведомым, своим путем идет время, расставляет все по местам, а у нас, у людей, впереди будто туман, нам не разглядеть ничего. Только шаманы могут увидеть, да и то они часто ошибаются, их обманывают враждебные духи… – Тут он вспомнил давнее, заветное: – А ведь старый шаман мне сказал, что откроется мое третье око, и я тоже смогу видеть будущее, как же это произойдет?..»

Задумавшись, он некоторое время неподвижно сутулился в седле, но потом, отбросив нахлынувшие мысли, обнял ехавшую рядом Бортэ за плечи, сказал:

– Вон у того одинокого дерева я четыре дня прождал хана с его войском. Оттуда мы и двинулись в поход.

– Правда? – Она тепло прижалась к нему мягким плечом, прищурила глаза, глядя вдаль, на пролегшее широкой дугой русло реки, отмеченное кое-где красноватым пушком тальника. – А я в это время ждала тебя там, гадала, скоро ли придешь… Чудно все это, ты был здесь, а я там, и мы ничего не могли узнать друг о друге…

– Вот и я подумал о том же. Нам, смертным, не дано знать того, что впереди.

– А хорошо бы знать, что будет завтра, ведь правда? Можно было бы приготовиться ко всему, уйти от опасности.

Тэмуджин пристально посмотрел на нее сбоку.

– Этого нам не дано.

– Но ведь страшно так жить: снова могут напасть, убить или в плен увести.

Тэмуджин досадливо вздохнул, нахмурился.

– Не думай об этом. Теперь мы сильны и никто на нас не нападет.

– Хорошо бы… Хочу забыть обо всем.

– Все забудется, когда пройдет время, сама увидишь.

– Поскорее бы добраться до дома, отдохнуть в юрте. Ведь уже скоро?

– Немного осталось. Потерпи.

Пережитое тяжело сказалось на девичьей, еще не окрепшей душе Бортэ и она сильно изменилась за время плена. Стала она неузнаваемо печальной, молчаливой, словно постарела лет на десять или давила ее душу какая-то внутренняя болезнь. Часто она уходила в свои затаенные мысли, при этом как-то странно застывала невидящим взглядом, не слышала его оклика, и тогда он чувствовал, что душой она далека от него, будто все еще оставалась где-то там, в прошлом, так и не освободившись от плена. Голос ее, прежде ясный, звонкий, теперь звучал приглушенно, неуверенно. В погрустневших глазах неуловимо чернел страх.

Тэмуджин тяжело переносил это, порой испытывал жгучее отчаяние, видя, что она уходит куда-то далеко от него и мучается там в одиночестве. Болел за нее душой, однако, не умея ничем помочь ей, помалкивал, чувствуя, что слова утешения, ласки или напускной веселости для нее будут бесполезны.

«Что случилось, того, видно, нельзя изменить», – думал он и надеялся лишь на то, что время понемногу залечит ее внутреннюю рану.

Он заметил, что Бортэ стала бояться людского шума: она невольно вздрагивала, когда поблизости внезапно раздавались громкие мужские голоса, крики или ругань, или когда вдруг взрывались хохотом проезжающие мимо воины. Всю дорогу, оберегая ее, Тэмуджин держался вместе с ней подальше от многолюдных толп. Отдалившись от всех, они ехали далеко в стороне от воинской колонны или, вырвавшись вперед, стремглав рысили навстречу свежему, облегчающему душу степному ветру. На ночных стоянках Боорчи и Джэлмэ неизменно обходили ближние костры и предупреждали молодых воинов, чтобы они сбавляли свои голоса.

Тэмуджин оторвался от своих мыслей и оглянулся – сзади послышался знакомый дробный топот копыт по сухой земле. Мимо приободрившейся, прибавившей шагу сотенной колонны стремительной рысью догонял их Джамуха.

Ехал он на молодом, полудиком жеребце ярко-рыжей масти, прежде принадлежавшем меркитскому вождю Дайр-Усуну. Джамуха еще в начале обратного пути заметил его в одном из табунов своей добычи, расспросил у пленных, чей это конь, и, тут же взяв волосяной аркан, поймал и объездил его.

Приучив его к седлу, он всю дорогу гарцевал на нем, не сменяя, без устали скакал из конца в конец своих тысячных колонн. Жеребец, к несказанному удивлению окружающих, не показывал даже признаков устали от долгой скачки. Проскакав весь день, к вечеру даже не запотевал и бежал с такой же неудержимой яростной прытью, что и утром. Подняв оскаленную морду к небу и закусив удила, он несся какой-то остервенелой размашистой рысью, далеко вперед выбрасывая сухие, жилистые ноги с маленькими, с небольшой кулак, копытами, и видно было, что может так проскакать еще очень долго.

За много дней пути жеребец привык к своему седоку, почти перестал уросить и слушался поводьев, однако по-прежнему чурался других людей. Когда кто-то подъезжал слишком близко, он начинал беспокойно перебирать ногами, бил копытами, по-волчьи оскалив зубы, зло ворочая красными глазами. Казалось, вот-вот он бросится, чтобы сбить с ног и затоптать насмерть.

Всем было видно, как Джамуха полюбил своего нового коня: всю дорогу он сам седлал его и расседлывал, старательно прилаживая потник и седло, трепал ему гриву, улыбался, как родному, шептал ему какие-то ласковые слова. Тэмуджин наблюдал за ним со стороны и про себя удивлялся тому, как взрослый человек может так сильно привязаться к животному.

С веселой, белозубой улыбкой, прижившейся на его лице в эти дни, после победы над меркитами, Джамуха стремительно приблизился к ним и с заметным усилием придержал жеребца, сваливаясь всем телом назад. Остановив коня в нескольких шагах от Тэмуджина, струнами натягивая поводья, он радостно заговорил:

– Вот и добрались мы до своих долин. Сколько скота и пленных мы пригнали! Теперь увидишь, как нам все позавидуют.

Тэмуджин, скрывая недовольство (беспокоясь за Бортэ, как бы ее не напугал дикий жеребец анды), сказал лишь:

– Да уж, немало…

За время похода, начиная еще с нечаянного столкновения их войск при встрече в верховье Онона, когда стрелки Джамухи убили двоих его воинов, Тэмуджин то и дело замечал с его стороны неосторожные, необдуманные выходки. Тот часто вел себя как избалованный ребенок, но Тэмуджин при этом помалкивал. Он еще по детским годам знал, что анда обидчив не в меру и если по каждому случаю раздражаться и указывать ему, это приведет к ссоре между ними – за дни похода он еще заметил, что тот не любит признавать за собой вину и тяготится даже упреками хана Тогорила. Вот и теперь Тэмуджин промолчал, когда анда на своем диком жеребце неосторожно приблизился к Бортэ, и та испуганно отстранилась, тронув свою кобылу в сторону.

Прикрываясь рукой от солнца, с довольной улыбкой на тонких и влажных губах Джамуха оглянулся назад, долгим взглядом провел по окрестным холмам. По ним, поднимая на сухих, желтоватых склонах коричневый дым пыли, волнами перекатывались гонимые всадниками тысячные стада и табуны. От них по земле доносился тяжелый, отчетливо слышимый гул. Далеко позади под присмотром отдельных сотен устало брели по траве густые пешие толпы – пленные меркиты.

Оглядев добычу, Джамуха выпрямился в седле, кивнул головой вперед, на то место, которое недавно разглядывал Тэмуджин.

– Ну что, анда, как и договорились, встанем здесь одним куренем?

Во время прощального пира, который задал хан Тогорил на берегу Тулы, перед расставанием с ними, Тэмуджин рассказывал Джамухе о том, как перед походом он здесь, у одинокой сосны, ждал хана, изнывая от тревоги и неизвестности. Тогда анда и предложил в память об этом по возвращении встать на том самом месте общим куренем. Тэмуджин не возражал.

Тэмуджин подумал и, осторожно подбирая слова, чтобы не обидеть норовистого друга, сказал:

– Я помню наш уговор, Джамуха-анда, но ведь это было на пиру, в пылу веселья. А сейчас ты еще раз подумай, будет ли тебе удобно стоять тут вместе со мной. У тебя ведь большой улус…

– А чего мне еще раздумывать! – вскинулся тот. – Дали слово друг другу, так нечего изменять. Да и так если посмотреть: вместе мы какая сила! Кто на нас полезет, когда мы будем неразлучны?.. Отсюда и к хану поближе, если что, безопаснее…

– Ну, тогда и говорить не о чем! – облегченно улыбнулся Тэмуджин. – Встанем одним куренем. А места здесь и вправду хорошие.

– Лучших и искать не надо, – подхватил Джамуха. – Ты посмотри, какие тут пастбища! И в стороне от других… Лежали эти земли без пользы неведомо с каких времен, значит, и хозяев нет, никто нам мешать не будет. А травы почти по пояс. – Помолчав, он пристальным, хозяйским взором огляделся вокруг. – Пастбища мы с тобой уж как-нибудь поделим. Я думаю, до зимы лучше продержаться на северной стороне, а южную оставить на зиму. Ты как считаешь? Здесь и снега будет поменьше, сдувается ветром, будет корм скоту… Смотри, вот как мы можем разделиться: туда, в западную сторону, твои земли, а на восток – мои.

– Можно и так… А как же твои дядья?

– Они останутся на месте. – Он пренебрежительно махнул рукой. – Еще рады будут, что я им те земли освобождаю. А если понадобятся, позову их… Прискачут, никуда не денутся. Теперь-то уж, после такой нашей победы, они не посмеют меня ослушаться, пригнут свои черные головы… А ты-то своих будешь звать?

Тэмуджин по дороге из похода не раз думал о своих сородичах, мечтая в будущем заново объединить киятский род. Рассчитывал, что помирится с Унгуром и Сача Беки, возлагая надежду на посредничество Кокэчу, их общего друга детства. Представлял, как они заживут общим куренем, весело и беспечно, как прежде. Однако, как ни размышлял он над тем, как приступить к этому делу, никак не мог найти нужного решения: препятствием всему были сложившиеся за эти годы непростые отношения с дядьями. Наотрез отказавшись идти к ним два года назад, когда еще живой дядя Хутугта с Даритаем приезжали к нему в стойбище в горах и приглашали его к себе, теперь он не был уверен, что те сейчас захотят объединяться с ним. Ему казалось, что тот его отказ стал немалым оскорблением для дядей, да и сейчас, будучи младше их по возрасту, но имея в своих руках огромную силу, он не считал приличным призывать их к своему улусу. «Подумают, что как получил отцовское войско, усилился, так захотел взять их под свою власть…» – неопределенно размышлял он, но так и не решил, как с этим быть.

– Не знаю, как они теперь относятся ко мне, – честно признался он. – Ты ведь знаешь, как я с ними расстался. Но пока у меня и других забот хватит.

– Да уж, пожалуй, теперь тебе не до них будет. Войска надо расставить, табуны разместить, семью устроить.

– Дел будет много, – согласился Тэмуджин, отрешенно вглядевшись вперед, вдаль, будто там, под ровным рядом кучевых облаков, нависших над восточным горизонтом, он пытался разглядеть будущее.

Поблизости от них с шумным гомоном проходила сотня всадников, поспешая вперед. Тэмуджина отвлекли от мыслей голоса воинов. Он слышал, как в ближнем ряду молодой воин, по виду почти его ровесник, с недоумением допытывался у пожилого, седоусого десятника:

– Скажите, дядя Халта, как это можно понять: вышли мы в поход на север, а обратно возвращаемся с западной стороны.

– Э-э, да ты еще мало ездил по земле, – насмешливо улыбнулся тот и указал плеткой на темнеющие вдали горные хребты. – Видишь эти Хэнтэйские горы? Мы пересекли их поперек, затем обогнули их с запада и потому идем с этой стороны.

– Правда? – изумленно переспрашивал молодой. – А я и не знал, что их можно вокруг обойти, думал, что у них нет никакого края.

– Всему на земле есть свой край, – наставительно говорил старый воин. – Даже самые дальние земли можно обойти вокруг.

Помолчав, парень опять заговорил:

– А на востоке, говорят, есть страна Хара-Хонин и живут там многоголовые чудовища. До них тоже можно добраться?

– Если они живут на земле, а не на небе, значит, можно добраться. Только не во всякое место нужно ездить.

– А почему?

– Потому что есть нечистые земли.

– А какие это, нечистые земли?

– Давным-давно, когда я еще молодой был, слышал от стариков, что попадешь в какую-нибудь страну и заболеешь неизвестной болезнью…

Тот продолжал говорить что-то еще, но сотня по чьей-то команде взяла левее, тронула рысью, и Тэмуджин не дослушал поучений старого десятника.

С полудня, когда к берегу подогнали первые меркитские табуны, началась переправа. По реке, по длинной ровной косе с низкими берегами разнесся оглушительный гул. Мык коров и быков, конское ржание сквозь непрестанный плеск воды, чавканье копыт в прибрежной грязи, многотысячный топот переполняли окрестности. К берегу подходили все новые стада, а левее их устало брели толпы пленных. Сквозь гул слышались веселые окрики молодых воинов, радующихся концу трудного похода, тому, что скоро они окажутся в родных куренях.

Пленные – в большинстве женщины, подростки и малые дети – обессиленные дальней дорогой, с черными от зноя и пыли лицами, с потрескавшимися губами, еле шли, однако, увидев воду, из последних сил убыстряли шаги, с загоревшимися глазами глядя вперед, спешили утолить многодневную жажду. Их переправляли выше того места, где проходил скот.

Первыми, опережая остальных, подошли к воде меркитские подростки. Они на ходу скидывали с себя одежду, забредали в воду и ныряли с головой, надолго исчезая в темной прохладной глубине. Вынырнув, шумно отфыркивались, глубоко дыша, и невольно на лицах их проступали светлые, по-детски счастливые улыбки. Некоторые из женщин, у которых, видимо, были нечистые дни, не смея подходить к реке, поодаль садились на землю и ждали, когда им принесут напиться.

Огромная толпа пленных, на половину перестрела облепив берег, на четвереньках прильнув к воде, жадно пила, как стадо животных. Женщины умывали грязные, потные лица малым детям. Караульные воины, с брезгливой жалостью глядя на них, терпеливо ждали на берегу.

Вслед за добычей с далеких западных холмов тонкими нитями тянулись тысячные походные колонны. Издали казались они огромными змеиными стаями, сползающими по склонам в низину.

Тэмуджин, в окружении братьев и нукеров подъехав к берегу выше по течению, с обрывистого бугра долго смотрел на переправу. Он видел, как молодые воины первой сотни, с криками приблизившись к реке, на рысях заезжали в воду, брызгались, пили, склоняясь с седел, черпая ладонями. Юноша на соловом коне, забредя по самую шею коню, сидя в седле почти по пояс в воде, сквозь гомон и плеск кричал что-то своим, стоявшим на мели, призывно махал им и счастливо смеялся, блестя на солнце ровным рядом белых зубов.

Перейдя реку, стада и табуны расходились по разным сторонам, разбредались по широкой пойме и под охраной молодых воинов, тут же назначаемых в табунщики, оставались пастись. Больше шестидесяти тысяч разномастных лошадей и коров муравьиными полчищами покрыли все пространство за рекой, расползаясь все дальше, подбираясь к дальним холмам, исчезая за увалами.

* * *

Оказалось, что мать Оэлун, когда Мэнлиг приехал к ней и сообщил радостную весть, решила больше не оставаться в горах. Быстро собравшись – благо, что домашнего скарба после меркитского грабежа почти не осталось, – она бросила сложенные из жердей и корья временные жилища на лесной поляне и переселилась в стойбище Мэнлига, стоявшее ниже по Керулену. Мэнлиг освободил для нее лучшую свою юрту, и она, поселившись в ней с младшими детьми, с нетерпением дожидалась возвращения войска из похода.

Мэнлиг на том самом бугре, где перед походом ждали Тогорила, поставил дозор, протянув от него по верхушкам сопок к своему стойбищу цепь сигнальщиков, которые должны были подать знак, зажигая костры. Когда за рекой, на западном горизонте показалась темная пыль, поднятая идущими с той стороны войсками и гонимыми меркитскими табунами, почти сразу же в стойбище Мэнлига узнали о возвращении Тэмуджина.

Встреча произошла на берегу, на том самом месте – у одинокой сосны под высоким бугром. Солнце склонялось на западную сторону. Войска, переправившись через реку, уже расходились по своим куреням. Отряды Джамухи, рассыпавшись сотнями, еще виднелись под яркими лучами солнца, удаляясь вдоль прибрежных тальников, а тысячи Тэмуджина уже скрылись за ближними северо-восточными увалами.

В низине у брода оставались несколько сотен человек. Здесь, на том самом месте, откуда начинался их кровавый поход на меркитов, и решено было справить победный пир. Тысячники и старейшие, заслуженные сотники вместе с именитыми мэргэнами и багатурами готовились отпраздновать свою великую удачу в походе. Расседлав лошадей и отпустив их попастись, они кучками посиживали на теплом берегу. Развалившись на мягкой траве, умиротворенно подставляя темные лица ласковому предвечернему солнышку, они лениво переговаривались, отдыхая с дороги. За вином и снедью уже были посланы люди, а мяса вдоволь паслось вокруг – в пригнанных из похода меркитских табунах.

Отдалившись от берега шагов на сто, толпилось около десятка мужчин помоложе – пятнадцати-семнадцатилетние воины. Сбросив доспехи и шлемы, засучив рукава, они наскоро зарезали трех кобылиц и разделывали туши по костям.

В сторонке суетились рабы из пленных. С испуганными лицами они бегом носили из степи топливо, кучками складывали вокруг костров, бурдюками таскали из реки воду. Воины, охранявшие их, со свистом помахивали кнутами, заставляя их шарахаться от испуга, подгоняли отстающих. Попавшие в неволю меркиты, еще не свыкшись со своим новым положением, затравленно озирались, тряслись, словно впервые выловленные из табуна лошади.

Один из пленных, юноша лет тринадцати, отказался прислуживать. Он сел на землю и не шевелился, уперев злой взгляд в землю, не отвечая на окрики и угрозы охранников. Ему связали руки и кнутами погнали прочь.

– Ничего, походит в канге, присмиреет, – усмехнулся старый десятник, негодующе глядя ему вслед. – Смотрите-ка, гордость перед нами вздумал показывать…

Молодые, красивые женщины-меркитки, отобранные для победного пира, мелькали у костров. Некоторые из них помогали в приготовлении еды, чистили и промывали кишки, наполняли их кровью и жиром, другие наливали воду в котлы, подбрасывали топлива в огонь. Остальные посиживали в сторонке, напряженно потупившись, ожидая приказаний. На них отовсюду с жадными взорами посматривали воины.

Тэмуджин, пользуясь затишьем, собрал в сторонке своих тысячников. Сойдясь толпой, они озирали местность и совещались о том, как расположить свой улус на новом месте. Подсчитывали, какие урочища войдут в их владение, намечали места, где расставить войсковые курени, дозоры и караулы, с какой стороны нужно будет прикрыться, куда и сколько выделить людей.

В это время к Тэмуджину сзади подошел Боорчи. Склонившись к плечу, он негромко сообщил:

– Мать Оэлун едет.

Тэмуджин оглянулся. От северных сопок по ровной низине, покрытой густыми волнами белесого ковыля, стремительной рысью приближалась небольшая кучка всадников.

Оставив тысячников, Тэмуджин прошел к возвышенному месту, всмотрелся. Впереди на своей старой белой кобыле восседала мать, по обеим сторонам ее рысили Мэнлиг и Кокэчу, за ними, в пестрой толпе – Тэмугэ с Хачиуном и остальные шестеро сыновей Мэнлига.

Приблизившись к рассеянной толпе, Оэлун придержала кобылу, переводя ее на шаг, проехала между расступившимися перед ней воинами. Сопровождавшие ее Мэнлиг с сыновьями остановили лошадей и встали, пережидая, когда поздороваются мать с сыном. От них отделились Хачиун и Тэмугэ…

Оэлун с каменным лицом, не глядя на склонившихся в поклоне людей, проехала вперед и сошла с лошади. Отдав поводья кому-то из подскочивших воинов, она оправила на себе старый засаленный халат, в котором осталась после меркитского грабежа, поправила на голове дожелта выгоревшую на солнце войлочную шапку и, удерживая перед многими людьми строгий вид, подошла к Тэмуджину.

– Ну, здравствуй, сын мой, – дрожащим голосом произнесла она, обеими руками взяла его склоненную голову и поцеловала в макушку. – Все ли у тебя благополучно?

– Слава западным богам, все хорошо.

– А где же моя невестка? – укрепившись голосом, она оторвалась от него, нашла взглядом Бортэ, стоявшую поодаль, рядом с Бэлгутэем и Хасаром. – Подойди же ко мне, дочь моя…

Бортэ шагнула к ней и, приблизившись, не выдержала: горестно скривив лицо, ткнулась ей в плечо, разрыдалась.

– А ну, не плачь! – строго одернула Оэлун, отодвигая ее, и негромко добавила: – Что бы ни случилось, плакать не нужно.

Та тут же примолкла, виновато улыбнулась, вытерев слезы, дрожащим голосом спросила:

– Как вы поживаете, мать?

– Боги присматривают за нами. – Она внимательно оглядела ее и перевела взгляд на Хасара с Бэлгутэем: – Ну, а вы как, хорошо вели себя в походе, слушались брата?

– Слушались, мать Оэлун, – улыбнулся Бэлгутэй. – Разве нашего брата можно ослушаться?

Хасар лишь хмуро улыбался, исподлобья глядя на нее.

Тэмуджин по очереди обнял младших и обратился к матери:

– Мы привезли все наши юрты, имущество, что нашлось, все там, на вьюках… Вы устраивайтесь, Хасар с Бэлгутэем покажут все.

Он с внутренним облегчением проводил взглядом отходивших гурьбой своих домочадцев и пошел поздороваться с Мэнлигом и Кокэчу.

Тэмуджин на всем пути из похода, подолгу обдумывая свое новое положение, свои отношения с людьми, немало думал и о Кокэчу. И если до этого испытывал к нему какую-то неприязнь, недоверие: любит поучать, важничать, а как наступит трудная пора, так его и не увидишь (а при воспоминании о том, как они со своим отцом Мэнлигом пытались его подчинить своей воле, ставили ему условия, он ощущал враждебное чувство к нему), – то теперь, когда нужда была позади и он не зависел от них, по-новому стал смотреть на молодого шамана.

«Умный, хитрый, но ведь не подлый, – подумывал он теперь. – Он сам себе хозяин и мне ничего не должен. Когда мне изменили самые близкие родичи, из всех соплеменников только он и его отец помогали мне, поддерживали словом и делом, не давали сломиться…»

Помощь их Тэмуджин ценил высоко и считал, что без них он не смог бы выжить. А то, что Мэнлиг в последнее время (после приезда Тогорил-хана весной) смирился перед ним, полностью изменив свое поведение, и в минувшем походе оказался незаменимым нукером, сильно потеплило отношение Тэмуджина к их семейству.

«Кокэчу никогда не был мне врагом, ничего плохого мне не сделал, – окончательно решил он. – Он сильный человек, я же тогда был слаб, потому он и требовал от меня подчинения. Сильный подчиняет слабого, это всем известный закон, и он не виноват ни в чем. Но теперь я и сам силен, и он должен признать это».

Те стояли шагах в тридцати от него, о чем-то тихо переговаривались. Мэнлиг стоял с беспечным видом, заложив руки за спину, но на лице своем он все же не мог скрыть беспокойного напряжения. Под вислыми, выгоревшими на солнце усами пошевеливались губы. Было видно, что он за что-то выговаривает сыну, чего-то требует от него. Кокэчу молчал, храня обычное свое равнодушие, и косоватым, цепким взглядом посматривал по сторонам.

«Неужели он не обиделся на то, что я не позвал его в поход? – подумал Тэмуджин, присматриваясь к нему, и решил: – Наверно, все же это его задело, но шаман ведь не покажет обиды».

Он мимолетным кивком поздоровался с Мэнлигом и с приветливой улыбкой подошел к шаману.

– Ну, брат Кокэчу, вот и свершилось то, к чему мы стремились все эти годы. Я очень рад, что все закончилось так удачно.

– Э-э, брат Тэмуджин, ничего у нас еще не закончилось, – прищурил тот глаза в ответной улыбке. – Все только начинается. Хотя и вправду кое-что уже сделано, и народ обратил взоры на тебя. Но ты-то должен знать, что это боги помогли тебе совершить невозможное. Помнишь, как мы ездили к старым шаманам?.. С тех пор мы неотрывно присматриваем за тобой…

– Я это знаю, Кокэчу, и благодарен вам за это. А сейчас я рад, что вновь вижу тебя. Ну, у нас еще будет время поговорить обо всем. Вы сейчас поприветствуйте Джамуху, вон он стоит со своими людьми, а я отпущу своих тысячников и подойду к вам.

Тэмуджин пошел к дожидавшимся в сторонке своим вождям. Слова шамана не понравились ему. «Опять он важничает, выпячивает свои заслуги, – с неприязнью подумал он. – Боги-то мне помогали, а ты, может быть, только теперь примазываешься, когда все уже свершилось? Где ты был, когда я метался, не зная, как найти выход?..»

* * *

Незадолго до заката на берегу, рядом с одинокой сосной, начался пир. Еще днем, после переправы, на старом кострище – на том самом, у которого перед походом несколько дней просидел Тэмуджин со своими тысячниками – возожгли огонь. С берега волами приволокли три высоких валуна, установили походный очаг и поставили на нем захваченный у меркитов огромный, в рост человека, чугунный котел. Везли его на толстых жердях, подвешенных на спины двух верблюдов. Ноша была так тяжела, что верблюдов сменяли до десяти раз в день. Теперь этот котел, полный мяса, уже закипал, и в застоявшемся вечернем воздухе далеко вокруг разносился запах жирного варева, дразня животы собравшихся.

Пожилой воин с подоткнутым подолом халата, стоявший у котла на высоком камне, помешивая в нем длинной оструганной палкой, наконец сообщил, что мясо готово.

К костру подошел Кокэчу в своем рогатом шаманском шлеме, с закрытым бахромой лицом. Ему поднесли на широком берестяном подносе дымящуюся горку лучших кусков мяса. Кокэчу стал голыми руками выбирать горячее, только что из кипящего котла, жирное мясо и подбрасывать его в огонь, призывая хозяев огня, а за ними и западных военных богов: Шаргай-нойона, Гэсэр-хагана, Чингиса Шэрээтэ… После, отойдя в сторону, он обратился к небу на своем непонятном древнем языке, складно выговаривая стихами, затем высоко побросал оставшееся мясо и жир по восьми сторонам и закончил:

– Хура-ай!

– Хура-ай!!! – откликнулись стоявшие вокруг, воздевая руки к небу.

Расходясь, толпа стала рассаживаться в круг. На почетном месте, с северной стороны, усаживались нойоны – Тэмуджин и Джамуха, по левую руку от них сели матери, Оэлун-эхэ и Хуриган-хатун, за ними – Бортэ рядом с женой Джамухи, красивой молодой женщиной с родинкой на левой щеке, с заметно выпирающим под коричневым халатом животом. Ниже за ними вперемешку сели братья и нукеры нойонов, с ними же – младшие сыновья Мэнлига.

Справа рядом с Тэмуджином сидел Кокэчу, за ним Мэнлиг и тысячники с обоих улусов. Ниже, поближе к берегу, в несколько рядов расселись старейшие сотники и именитые багатуры.

Среди воинов слышался сдержанный говор. Польщенные тем, что оказались в кругу избранных, на пиру у нойонов, они в ожидании жирной еды и выпивки радостно посмеивались, шутили между собой.

Первым, ревниво подчеркивая свою близость к нойону, поднял чашу Мэнлиг. Видимо, он уже выпил вместе с тысячниками до начала пира, когда привезли из куреней архи, и сейчас не испытывал недостатка в словах.

– Что мы сейчас празднуем? – важно поглядывая налево и направо, спрашивал он. Зычный его голос далеко разносился вокруг. Сидевшие на дальней стороне воины, примолкнув, вслушивались в его слова. – Мы сейчас празднуем первую победу под знаменами наших молодых нойонов. И не какое-нибудь мелкое дело – мы наголову разгромили наших исконных врагов на севере, так их разгромили, что они еще не скоро поднимутся на ноги, мы же будем благоденствовать, радоваться жизни и растить наше потомство… И это только начало – запомните мои слова! Еще при рождении Тэмуджина предсказано было, что он будет великим воином и властителем, и это уже сейчас сбывается… По всем приметам, боги предназначили ему большие дела. Вспомните все и подумайте хорошенько: прошлой зимой наше племя с головой погрязло во внутренней войне, и никто не знал, как выбраться нам из этого гибельного болота. Ни мы, взрослые мужчины, ни родовые нойоны, ни старейшины, никто не мог придумать, как нам покончить с этой непроходимой бедой. И вдруг нашелся один, кто нашел путь, положил всему этому конец. Кто это был?.. Наш Тэмуджин-нойон. Он призвал на помощь анду своего отца, кереитского хана, и тот пришел, приструнил распоясавшихся безумцев… Он один, в эти свои юные годы, сумел остановить гибельную для нас войну, да при этом еще спас улус своего анды. Это ли не подвиг для любого мужчины?.. А теперь и Джамуха-нойон пришел к нему на помощь, когда к Тэмуджину подошла нужда. Вы только подумайте, какое это великое благо, когда два молодых нойона с чистыми помыслами, с белыми душами, не погрязшие в склоках и дрязгах, имеют такую силу и крепкую дружбу! Да ведь при такой дружбе этих двух могучих нойонов больше не может быть никакой смуты в нашем племени. Отныне ни борджигины, ни керуленские вожди не посмеют нарушать покой соплеменников, потому что теперь все будут оглядываться на них, а они не позволят им распоясаться. А мы будем жить и благоденствовать, множить свои стада и потомство… Крепко подумайте все над этим!

– Хура-ай!! – восторженно закричали воины при последних его словах. – Слава нашим нойонам!

– Слава Тэмуджину!

– Слава Джамухе!

Переждав крики, Мэнлиг еще долго говорил, вспоминал покойного Есугея, отмечая лучшие его достоинства, затем вновь возвращался к Тэмуджину, перечислял его подвиги. Он подробно рассказывал внимательно слушавшим воинам о том, как их нойон умело пережил нужду и одиночество, пройдя через все опасности, как мужественно перенес плен у тайчиутов и хитро сбежал от них, как смело отправился за своей невестой и вынудил хонгиратского нойона отдать свою дочь и как, наконец, когда на него напали меркиты, собрал огромное войско и отомстил им…

– Это вам не какой-нибудь простой человек! – кричал он, оглядывая круг. – Ясно видно, что ему помогают духи двадцати трех поколений предков. А были среди тех и великие ханы, и великие шаманы. Вот откуда в нем сила, все удачи и победы. С таким нойоном мы никогда не пропадем!

Под восторженные крики присутствующих он выпил свою чашу и сел. И тут же, выждав, когда выпьют все, с ответным словом встал Тэмуджин.

Скрывая волнение перед взорами сотен людей, он украдкой перевел дух. Толпа, смолкнув, ждала.

– Я благодарю брата Мэнлига за доброе слово обо мне и о моем отце, – начал он. – Но пусть всем будет известно, что на самом деле это он, брат Мэнлиг, не дал нашей семье погибнуть в самую трудную пору. Он и его сын Кокэчу, мой друг, когда мы остались одни и за нами охотился тайчиутский Таргудай, приезжали проведывать нас, пригоняли нам скот и лошадей. Так они спасли нас от голода.

По рядам сотников прошел изумленный гул: многие впервые узнавали об этом. Вытягивая шеи, они внимательно смотрели в сторону шамана и его отца.

– Если бы не эти двое, мы бы погибли, упало бы наше знамя, пропал бы улус, – окрепнув голосом и твердо глядя вокруг, говорил Тэмуджин. – Но они спасли не только нас, они выручили из беды и наше войско – всех вас. Это Мэнлиг прошлой осенью привел вас на Керулен, договорился с джадаранским Хара-Хаданом, отцом моего анды, чтобы он выделил вам место и принял в свой круг. Если бы не этот договор, до сих пор войско было бы в руках у Таргудая и неизвестно, что стало бы со всеми вами, по каким краям вы были бы сейчас рассеяны. Эту великую заслугу почтенного Мэнлига нельзя оценить – благодаря ему мы все смогли соединиться вновь, победили меркитов, прославили свои имена и теперь вместе сидим на победном пиру. Помня это, сейчас я выношу первый свой закон – о том, что из всех войсковых нойонов в моем улусе Мэнлиг будет самым старшим, и прошу его отныне быть моим советником, моей второй головой.

Возглас одобрения разнесся от рядов сотников и багатуров. Мэнлиг во время речи Тэмуджина сидел со строгим, неподвижным лицом, но всем было видно, каким блаженством заполняло его громогласное признание заслуг. А последние слова Тэмуджина, просьба быть ему старшим советником, окатили его такой радостью, что он не сдержался. Он вскочил с места и, обойдя Кокэчу, крепко обнял Тэмуджина, прижав его к груди, как родного.

Одобрительный гул сотников и багатуров усилился, однако Тэмуджин успел заметить, что тысячники, увидев над собой нового распорядителя, вставшего между ним и ими, были сдержанны и сидели молча. Казалось, они обдумывали, хорошо это для них или плохо.

– Другое слово будет моему войску, – продолжил он. – Вы, мое войско – мои тысячники, сотники, десятники и воины, спасли мою семью и будущее мое потомство, восстановили мой порушенный очаг, выступив в поход на моих врагов. Все вы честно исполнили свой долг и поступили так, как поступали ваши предки под знаменами моих предков. Как и предки наши, мы вновь прославили имя своего племени во всей степи. В память об этом пусть каждый из воинов выберет из моей доли добычи что-нибудь по душе: коня, быка, корову или раба, и пусть они напоминают вам об этой нашей победе.

– Хурай! – радостно взревели в кругу воины, поднимая чаши.

Дождавшись, когда стихли голоса, он повернулся лицом к Джамухе:

– Другое мое слово будет анде моему, джадаранскому Джамухе-нойону. Мой анда, когда я осиротел и от меня отвернулись все мои сородичи, ты был единственным, кто утешил меня, поддержал мой дух, предложив стать мне своим названным братом. Это был поступок истинного мужчины: поклясться в братстве с тем, от кого отвернулись все. С той поры прошло много времени – целых три года! – и мы с тобой стали взрослыми. Но дух твой остался прежним, таким же чистым и крепким. Ты и теперь остался верен нашей дружбе. Я никогда не забуду тех слов, которые ты произнес, узнав о моей беде. Вот что ты сказал:

Как я услышал о горе твоем, о несчастье –

Печень моя заболела, душа заскорбела…

К битве и к смерти готов за тебя

Названный брат твой, на крови поклявшийся в дружбе…

– Вдумайтесь все в эти великие слова, запомните и передайте потомкам, кем и когда они были сказаны. Только с истинно волчьей душой человек мог сказать это в то опасное время. Ведь никто не мог знать, чем закончится моя вражда с меркитами, никто не знал, заодно с ними тайчиуты или татары, кто кого одолеет, мы их или они нас, а анда мой в таком положении без раздумий встал рядом со мной. В память об этом я хочу подарить ему боевой пояс с золотой бляхой, захваченный у меркитского Тохто Беки, и отдаю ему лучшую кобылу из лошадей Тохто Беки, имя которой Эсхэль-халиун, – Тэмуджин махнул рукой, и Боорчи подвел к нему молодую красивую лошадь буланой масти под серебряным седлом…

Джамуха тут же вскочил с ответным словом. Опьянев уже от второй чаши, он заметно покраснел лицом. Широко разводя руками, расплескивая вино, он выкрикнул:

– А я, мой анда, всегда буду помнить, как ты пришел ко мне на помощь этой весной, призвав хана Тогорила с его войском! Дядья меня ограбили, это все знают… но я им это еще припомню… Ты сейчас вспомнил мои слова… но ведь ты первый спас меня, как же это я не пришел бы? Что я тогда был бы за человек?! И какие мы анды, если не будем помогать друг другу? Ведь и в бурю, и в снег, и светлым днем, и темной ночью – по первому зову мы должны вскочить на коней. А когда мы вместе, никто нам не страшен, мы никого не боимся! Пусть только кто-нибудь сунется против нас, он на своей шее опробует остроту наших сабель!.. Эх, анда, дай я тебя обниму, раз ты мне сделал такой подарок, то и я не останусь в долгу: дарю тебе пояс Дайр-Усуна и лучшего его жеребца, которого я сам поймал и объездил. Это лучший конь из всех, на каких я садился в своей жизни, и я тебе его дарю!..

Они стояли, крепко обнявшись, и долго стояла тишина, а люди качали головами, восхищаясь великой дружбой юных нойонов, у которых вся жизнь была впереди и начиналась она так прекрасно.

Потом говорил слово от всего войска тысячник Саган.

– Мы, воины, высоко чтили нашего Есугея-нойона. – С сурово сдвинутыми седыми бровями он задумчиво смотрел в середину круга. – Это был воистину могущественный и справедливый нойон, в его улусе наши семьи не знали ни нужды, ни страха. А для воина это самое главное: чтобы его дети и жены, родители и домочадцы были под защитой улуса, в безопасности, чтобы их не могли тронуть ни разбойники, ни чужеплеменники. За это он отдает свою жизнь нойону и бьется против его врагов. Чем сильнее улус нойона, тем безопаснее его семье и потомству, ради этого он и старается. Но был за нами один грех: когда умер Есугей-нойон, мы растерялись и не знали, что нам делать. Тогда ведь никто не мог подумать, что его сын, которому не исполнилось и десяти лет, по уму и духу не уступает взрослому вождю. Это потом, по слухам мы узнавали о нем… Сначала мы изумлялись тому, как он умело скрывается от тайчиутского нойона, как долго тот не может поймать его. Почти год тайчиутские нукеры вынюхивали, искали его повсюду. Потом мы поражались тому, как он достойно держится в неволе, не сдается, не сгибается и не ломается, и как он потом умело бежал из плена. Все тогда увидели, что это истинный воин, умный и храбрый, и надеялись, что когда-нибудь он поднимет отцовское знамя, и войско вернется под него… А когда он привел кереитского хана и положил конец войне в племени, тогда до нас окончательно дошло, что ему давно уже надо быть нойоном, что он лучший из всех вождей. Но мы не знали этого раньше, и в этом была наша беда. Если бы я знал это, то еще тогда, после смерти Есугея-нойона я без раздумий призвал бы воинов оставаться в улусе и ждать, когда наш Тэмуджин поднимет отцовское знамя. И Таргудай побоялся бы протягивать руки к улусу, и братья Есугея-нойона, может быть, одумались бы и не разбежались…

Мэнлиг, пристально смотревший на него во время его речи, насмешливо улыбнулся, но не проронил ни слова. Заметив это, Саган смутился и, будто оправдываясь, продолжал:

– Но время назад не вернешь, и не мы решаем, а боги вершат наши судьбы. А теперь мы исправили свою ошибку, и хотя наследнику Есугея еще не исполнилось тринадцати лет, мы уже дали клятву верности его знамени и от своего слова теперь не отступим: по первому зову, и в летний дождь, и в зимний буран выступим туда, куда он нам укажет… – Он обернулся в нижнюю сторону круга, где сидели его воины, дал кому-то знак. – А сейчас, по старинному обычаю, войско подносит семье своего нойона подарок…

Пожилой воин шел за спинами сидящих и, высоко поднимая на руках, нес маленького, лет пяти, мальчика, разодетого в нарядную шелковую одежду, подбитую голубым беличьим мехом. Тот припухлыми глазами испуганно поглядывал на опьяневших, шумящих в кругу воинов.

Саган принял мальчика, усадил его на правую ладонь и, придерживая другой рукой, высоко приподнял над головой, словно ягненка, показывая всем свой подарок, и с поклоном подал матери Оэлун. Та прослезилась, принимая мальчика, жалостливо взглянула в грустное детское лицо и усадила рядом с собой. Не глядя уже на других, она принялась ухаживать за ребенком, стала кормить его с рук. Расспрашивала, низко склоняясь к нему, перебивая шум голосов:

– Проголодался? Хочешь есть?

Тот кивал, робко косясь ей в лицо. Оэлун нарезала на доске только что принесенную из котла горячую кишку с вареной кровью, придвинула сметану, творог.

– Ешь, бери что хочешь… Как тебя зовут?

– Хучу.

– Живы твои родители?

– Не знаю. Они сели вдвоем на быка и ускакали в лес, а меня не взяли… – Моргая глазами, мальчик беззащитно и доверчиво смотрел на нее.

У Оэлун от острой жалости увлажнились глаза, она крепко обняла его, прижала к теплой груди.

– Теперь я буду твоей матерью, – шепнула она ему в маленькое ушко и поцеловала в голову.

После нескольких чаш за пиршественным кругом стало шумно, тысячники и сотники заводили между собой беседы, вспоминали разные случаи в походе, громко хохотали.

Там, где сидели нойоны, шел свой разговор. Мэнлиг, склонившись и приглушив голос, чтобы не слышали другие, говорил молодым нойонам:

– Вот теперь-то и наступило ваше время. Вы молоды, но силы у вас огромные, а после такой победы над меркитами с вами начнут считаться во всей степи. Будут приходить послы из других племен, предлагать то одно, то другое. Тут вам надо крепко думать: что говорить, как держаться, чтобы не ошибиться, правильно поставить себя перед всеми. Понимаете?

Тэмуджин слушал, перебарывая хмель в голове, стараясь вникнуть в его слова.

Разгоряченно говорил Джамуха:

– Теперь-то мы наконец заживем, как жили наши отцы.

Матери, слушая их доверительную речь, украдкой вытирали слезы, счастливо переглядывались между собой.

* * *

Так в монгольской степи появилась новая внушительная сила – союз двух крупных улусов, Тэмуджина и Джамухи, поддержанный кереитским ханством. Зародившись еще весной, когда хан Тогорил по настоянию Тэмуджина помог Джамухе собрать отцовский улус, теперь, после разгрома меркитского племени, этот союз окончательно сложился. И расклад сил в монгольской степи теперь был такой: на севере, по Онону пока еще держался пошатнувшийся борджигинский союз во главе с Таргудаем, по среднему Керулену кочевали сплоченные еще покойным Хара-Хаданом южные роды, а долину верхнего Керулена занял новый союз юных, но могущественных нойонов.

III

Наутро пировавшие, отоспавшись у костров и хорошенько опохмелившись, с шумом и песнями разъезжались по куреням. Многие, отъехав, с гребней сопок пускали стрелы в обратную сторону – в знак того, что вернутся к этому месту. А на другой день сюда начали прибывать кочевья…

День стоял ясный, безветренный. Перед полуднем с восточной стороны вдоль прибрежных тальников завиднелись первые табуны и стада, гонимые всадниками, следом потянулись людские кочевья – это были владения Джамухи.

Долгими вереницами вытягивались из-за кустов нагруженные бычьи арбы, оглашая округу тяжелым топотом и скрипом, за ними мерно вышагивали навьюченные верблюды, которыми были богаты джадараны, – в прежние годы их во множестве пригонял с юга, торгуя с онгутами, покойный Хара-Хадан.

Чуть позже на северо-восточных холмах появились обозы тысячных отрядов Тэмуджина. Переваливаясь через увал, они плотными кучками сползали со склона.

Ровная, обширная излучина реки заполнилась повозками, людьми. Разом порушилась тишина, может быть, веками томившаяся на этом речном берегу, загремела людская суматоха. Неумолчно зазвучал разноголосый гомон, отовсюду доносились крики, смех, ругань, детский плач. Мужчины, женщины, дети выгружали вещи, распрягали быков, верблюдов, делили места, ставили юрты.

Тут и там задымились огни, старухи, подвешивая на оглоблях котелки, варили еду. Ковыляя на кривых ногах, они несли с телег туески, мешочки с арсой и хурутом, другой походной едой. Посылали детей к реке за водой.

Старики, сойдясь по трое-четверо, посиживали в сторонке на седельных потниках. Поглядывая вокруг, озирая местность, они беседовали о своем, о травах на новом месте, о приметах на погоду, о слухах в племени. Некоторые, оглядываясь на своих старух, требовали поднести по чаше архи.

Ближе к вечеру новый курень стал обретать настоящий вид. Плотной стеной встал внешний круг, изнутри кольцами – одно под другим – выстроились айлы подданных. Крайние юрты стояли шагах в пятидесяти от берега, напротив одинокого дерева. Отсюда они широким кругом уходили на север, занимая всю низину, подбираясь к дальним склонам.

Пустынное прежде место, по которому до этого лишь изредка проезжали всадники между монголами и кереитами, заполнилось многотысячным жильем. Воздух наполнился смешанным запахом дыма, отсыревшего войлока, овечьего и лошадиного пота, коровьего кала… Днями теперь не смолкал людской гомон, доносилось призывное мычание коров, блеяние овец, а вечерами, под закатными лучами синеватый дым от очагов расстилался над землей, растекался между сопками по дальним низинам.

Айлы прежде далеких друг от друга улусов – борджигинского и керуленского, – съехавшись, присматривались друг к другу, знакомились, обживаясь на новом месте. Свершая вместе обряды, приносили жертвы духам – хозяевам местности, сближались между собой, находили общий язык.

Лишь собаки, неведомо отчего, не желали жить мирно, будто чуяли между собой вражду, и доставляли людям хлопот. На границах айлов то и дело раздавался разноголосый озлобленный лай; псы и суки двух улусов, встречаясь, разъяренно бросались друг на друга. То и дело лохматые серые своры, сцепившись где-нибудь между юртами, клубами катались по земле, затем, окровавленные, гонялись друг за другом по всему куреню. Женщины ругались, опасаясь за малых детей, за собаками с палками и кнутами носились подростки, разнимая их.

Ночами (а ночи в эту пору стояли лунные, яркие) то на одной стороне, то на другой раздавался протяжный вой. Поднявшись в одном месте, тут же подхватывался в других местах, и скоро весь курень оглашался еще не забытой собаками древней волчьей песней. Мужчины, озлобясь, выходили спросонья из юрт с длинными кнутами в руках, нещадно секли их. Разносился визг и лай, собаки уносились прочь из куреня и продолжали выть издали, со склонов сопок, наводя на людей непонятную тоску, тревожные чувства.

Старики хмурились, украдкой переговаривались между собой:

– Что-то неспроста они воют.

– Видно, не к добру такое начало.

Но открыто они не высказывали своих опасений, не желая портить молодым радость от обретения долгожданного покоя.

* * *

По размеру новый курень не уступал даже самым крупным поселениям в монгольской степи. Еще наутро после пира на берегу, перед отъездом, Тэмуджин и Джамуха, сев на подаренных друг другу меркитских скакунов, сделали круг по низине, обсуждая, как им расположить свои айлы.

Джамуха, опохмелившийся двумя чашками арзы, разгоряченно говорил, широко разводя руками:

– Пусть курень наш будет такой, чтобы каждый, кто увидит, понял, какова наша сила. Чтобы все отбросили мысли о том, чтобы тягаться с нами. Давай, анда, как можно больше народа соберем в свою ставку.

Тэмуджин согласился, улыбнувшись про себя: «Анда и здесь хочет выделиться. Такой уж человек, во всем хочет показать себя…»

Но втайне он и сам радовался этому: «Пусть до всех дойдет слава о нас… и, главное, до врага моего – Таргудая».

Тэмуджин с великим облегчением на душе осознавал, что теперь он не по зубам тайчиутскому нойону. Старый, устоявшийся страх перед ним, опасение новых нападок с его стороны, все эти годы державшие его в нудном, тревожном ожидании, вдруг разом исчезли, улетучились, словно утренний туман под свежим ветром, и теперь он наслаждался легким и радостным чувством свободы и безопасности. Не нужно стало прятаться от кого бы то ни было – теперь он и сам имел такую силу, что не считаться с ним не мог никто во всей степи.

«Пусть только попробует меня задеть! – запальчиво думал Тэмуджин. – Я ему покажу, кто тут волк, а кто овца. Придет время, потребую от него все, что он забрал из отцовских владений…»

Крепко держа в себе эту заветную мысль – собрать отцовский улус полностью, до последнего айла, он обустраивался вместе с андой в новом курене.

Восточную сторону занял Джамуха с айлами своих людей, а на западной стороне Тэмуджин на первое время, не имея пока других подданных, поселил тысячу Сагана с семьями воинов. В эти же дни несколько сотен молодых воинов женились на пленных меркитках и поставили свои юрты.

Оба нойонских айла заняли середину куреня, каждый в окружении юрт своих приближенных. Звал Тэмуджин и Мэнлига поселиться рядом, но тот отговорился тем, что привык к тишине вдали от людей и до поздней осени думает пожить на старом месте.

«Все же он тяготится мной, – подумал о нем Тэмуджин, – привык жить вольно, без нойона рядом. А может, и неудобство какое-то чувствует передо мной: еще недавно бахвалился своим могуществом, едва не попрекал меня своей помощью, а получилось, что рановато начал хвалиться: отцовское войско я вернул без него, а с помощью кереитского хана».

Остальные девять тысяч он расселил по широкому полукругу – от юго-западной до северо-восточной стороны. По другим сторонам встали тысячи Джамухи: войска свои они распределили так, что основные силы стояли на севере, закрывая курень от борджигинов и возможного прихода меркитов, хотя и были уверены, что ни те, ни эти сейчас не решатся напасть.

С запада и с юга была открытая степь. На западе в половине дневного перехода начинались кереитские курени, на юге в сухой степи было пусто до самых онгутов. Нападения от них или от чжурчженей в эту пору не ждали (те могли прийти лишь весной или ранним летом, когда в гобийской пустыне был какой-то корм и можно было поддерживать силы у лошадей). И все же на той стороне, по дальним местам, где были родники и колодцы, по которым обычно переходили караваны и войска, они расставили сменные дозоры из четырех-пяти воинов. В случае тревоги оттуда войска с северной стороны можно было перебросить на юг, а курень свой переместить на север или на восток, поближе к другим улусам племени.

IV

По-новому устраивалась семья Есугея. Разом, вслед за стремительно пронесшимися грозными событиями, изменилась их жизнь. Мать Оэлун и все младшие братья, до последнего времени плохо представлявшие себе, как их маленькая, обитающая вдали от людей семья сможет встать во главе огромного, многотысячного улуса, теперь своими глазами увидели свершившееся. И глядя на то, как их Тэмуджину повинуются суровые и властные военные вожди, повелители тысяч, видя, как он уверенно отдает им приказы, заставляя перемещаться из края в край тысячи людей, сотни айлов, отряды воинов, указывая им места, они воспрянули духом и наконец сами ощутили неизмеримую высоту своего положения.

В первый же вечер в новом курене мать Оэлун собрала младших сыновей в своей юрте и наставляла их:

– Время баловства для вас прошло, теперь вы нойоны и на вас смотрят люди. Ведите себя как взрослые мужчины. Вспомните, как держался ваш отец, Есугей-нойон. Такими и будьте всегда.

Жизнь в многолюдном курене, в окружении подвластного народа изменила у них и быт, и распорядок. Приставив к старым четырем юртам еще две – одну для нукеров и младших братьев, другую – для восьмерых домашних рабов и рабынь из меркитских пленных, они зажили большим многолюдным айлом.

Жилые их юрты теперь были покрыты отборным белым войлоком. Оэлун в первое время не могла насмотреться на чистое, ровное покрытие своих жилищ, ощущая в себе приятное чувство, любовалась белоснежным ворсом, хотя раньше не особенно обращала внимания на красоту убранства или одежды.

«Сочигэл любила это, она бы радовалась сейчас, – как-то мимолетно подумала она. – Бедная женщина, от дурной обиды натворила такое, что сначала сына погубила, а потом сама пропала, да и всем нам чуть жизнь не сломала…»

В жилых юртах были постелены яркие сартаульские ковры из меркитской добычи. Оэлун и Бортэ нашили из белого шелка с десяток больших и малых подушек, набив их мытой овечьей шерстью, и теперь они кучками лежали вдоль стен на коврах. Ярким желтым занавесом была отделена на северо-восточной стороне широкая деревянная кровать – ложе Тэмуджина и Бортэ. Обновлен был весь домашний скарб и расставлено все с таким щедрым размахом, что сразу можно было сказать, что это жилище большого, богатого нойона.

Оэлун теперь строго следила за чистотой в юрте. В первый же вечер она отчитала Тэмугэ, когда тот заносил седло с невычищенными стременами, с налипшими кусками аргала.

– Вместе с рабынями будешь чистить мне ковры, если еще раз увижу, – предупредила она.

Тот без слов вынес обратно седло и долго, старательно протирал травяной ветошью медные стремена.

Остальные братья, разом усвоив требование матери, отныне тщательно вытирали обувь перед тем, как войти в юрту.

Имея в подручных Бортэ и Хоахчин, Оэлун по-старому начала управлять большим хозяйством, каждое утро распределяя работы среди домочадцев и рабов. У них вновь на ближних пастбищах паслись полсотни дойных коров и табун в сотню кобылиц. Женщины с утра до вечера были заняты перегонкой вина, приготовлением арсы, сбором сметаны, сбойкой масла, запасами на зиму. Шили новую одежду для детей, мяли и дымили шкуры, кормили домочадцев и рабов – по-новому закипела жизнь в айле.

Братья Тэмуджина теперь ходили в белых замшевых одеждах, перепоясанные боевыми ремнями, с которых свисали дорогие, отделанные серебром ножи и огнива. Строгими, властными взорами посматривали они по сторонам, наученные матерью, гордо подбоченившись, расправив плечи.

Хасар и Бэлгутэй набрали себе отряд из детей воинов тысячи Сагана, живших в курене. Уже побывавшие в настоящем большом походе, они пользовались непререкаемой властью среди сверстников. Во время меркитского похода, держась вместе, они как-то незаметно сблизились между собой. Вместе пройдя сквозь страх и опасности войны, они быстро забыли прежние обиды, сдружившись еще сильнее, чем прежде, и теперь сообща распоряжались своим отрядом.

Боролись они друг с другом по-прежнему почти каждый день, но уже без прежней вражды и злобы, привыкнув к этой своей борьбе как к чему-то обязательному, как к еде или сну. Бэлгутэй от этой ежедневной борьбы окреп, сильно раздался в плечах, и у него проснулись какие-то новые, раньше не замеченные способности. Он безошибочно стал угадывать задумки противника и, придумав свои хитрые уловки, теперь умудрялся иногда ловить даже самого Хасара на ошибках и бросать его на землю, чему тот несказанно удивлялся.

Тэмугэ и Хачиун тоже собирали друзей из своих сверстников, устанавливали среди них свои порядки. Наученные за прежние годы старшим братом, они заставляли новых друзей бороться и биться на прутьях. За ними по пятам ходил маленький Хучу из меркитских пленных, подаренный войском и усыновленный матерью Оэлун. Она строго следила за тем, чтобы братья не обделяли его ничем, требовала относиться к нему как к родному и однажды уже отругала Хачиуна за то, что тот отказался сделать для него лук и стрелы.

Вечерами, когда все собирались за домашним очагом, без посторонних, она обильно подносила онгонам вина и масла, благодарила их за наступившее счастье, за то, что нужда в их семье миновала, что у них по-прежнему большой улус, что они сильны и живут в безопасности.

– Благодарите за все своего старшего брата, – не уставала повторять она домочадцам в отсутствие Тэмуджина. – Вечером перед сном и утром после сна пусть каждый из вас хорошенько подумает, где и как сейчас вы жили бы, если не имели такого брата. Вы наперегонки должны исполнять все, что он прикажет… Понятно или нет? – строго переспрашивала она, глядя на хмурое лицо Хасара.

– Понятно, – потупившись, краснея лицом, отвечал тот.

И лишь маленький червь, закравшись в их айл, незаметно точил их большое семейное счастье. То, что Бортэ носит в себе меркитского отпрыска, не прошло незаметным ни для своих, ни для чужих. Мать Оэлун с первого взгляда увидела, что худшие ее ожидания сбылись, что Бортэ все-таки понесла от меркитов. Но присмотревшись к сыну и невестке, она увидела, что они сохранили между собой добрые отношения, пережив свое горе, смирились со случившимся, и на этом было успокоилась. «Может быть, никто и не узнает, останется эта тайна между нами», – думала она.

Однако надежда ее порушилась через несколько дней. Как-то вечером все они сели за общую трапезу, собираясь утолить накопившийся за день голод. Тэмуджин с нукерами только что приехал от ближнего табуна, младшие братья вернулись с гусиной охоты.

Мать Оэлун и Бортэ быстро расставили на столе молочную пищу: творог, сметану, пенки, сыр, хурунгу. В очажном котле слабо дымилась арса…

В круг расселись братья и нукеры, тут же была и старуха Хоахчин. Тэмуджин с Бортэ сидели рядышком. И тут шестилетний Тэмугэ выдал то, что, видимо, угнетало его все эти дни.

– А что, – спросил он у матери, когда та подавала ему чашку с арсой, – теперь в нашем роду будут меркиты?

В юрте сразу стало тихо, братья примолкли. Мать Оэлун от неожиданности застыла, перестав черпать ковшиком из котла. Опомнившись, она строго прикрикнула:

– Какие еще меркиты, ты что тут болтаешь?

– А вот Хучу сидит, да еще невестка Бортэ скоро родит…

Хасар, потянувшись, крепко стукнул его по спине. Тот заплакал, заорал в голос:

– Что я, виноват, когда все говорят об этом?

– Кто говорит? – быстро спросила Оэлун.

– Все мальчишки в курене говорят…

На него накинулись братья, заставили замолчать, но слово было уже сказано. Бортэ сидела вся красная, опустив голову. Тэмуджин промолчал, досадливо взглянув на Тэмугэ и украдкой покосившись на жену. Нукеры сидели с бесстрастными лицами, будто не слышали ничего…

С этого дня, как ни старались они замять постигшую семью напасть, забыть про нее, какое-то неуловимое напряжение сквозило между Бортэ и самыми младшими братьями, по юной горячности не примирявшимися с тем, что среди них будет отпрыск злейших врагов их семейства. Хачиун и Тэмугэ, прежде ласковые и игривые с невесткой, теперь отчужденно отмалчивались при ней, старались побыстрее уйти, будто она была заражена дурной болезнью. Видно, слишком остро запомнился им страх перед меркитами, когда еще совсем недавно, летним утром они стремглав бежали от них, словно беспомощные косули от своры хищников.

Хасар и Бэлгутэй, вернувшиеся из похода заметно повзрослевшими, вели себя по-другому: они ничем не показывали своего отношения к беременности Бортэ, всем видом давая понять, что дело это старшего брата и их не касается. И лишь маленькая Тэмулун, донельзя обрадованная ее возвращением, по-прежнему ластилась к ней, как годовалый телок, лезла со своими детскими разговорами.

Бортэ, лаская ее, украдкой вытирала слезы и утешалась мыслью, что главное для нее – это то, что муж и свекровь стоят за нее. И забывала обиду на младших братьев, думая: «Пройдет время, они вырастут, наберутся ума и все поймут. А сейчас я дома, у своих, и муж, и свекровь стоят за меня, все мои права остались при мне. Вот что главное, а все плохое пройдет и забудется!»

V

На другое же утро после того, как поселились на новом месте, Хасар с Бэлгутэем вышли из своего айла, подозвали троих подростков, игравших в бабки у соседнего айла. Те подошли.

– Вы какой сотни? – спросил Хасар, оглядывая их.

– Первой, – сказал по виду старший, парень лет десяти.

– Вот что, – сразу перешел к делу Хасар, – сейчас вы объедете айлы своей тысячи и передадите всем мой приказ: парням от девяти до одиннадцати лет собраться на северной стороне, на конях, с оружием.

Вернувшись в свою юрту, они взяли оружие, заседлали коней и выехали за курень, на условленное место. Спешившись на верхушке бугра, сидели, поджидая, когда соберутся все. Кони их на длинном поводу пощипывали скудную на сухой земле траву.

У крайних юрт понемногу начинала скапливаться толпа конных подростков. Они негромко переговаривались, выжидающе посматривали в сторону своих новых нойонов. По толпе сновали те же двое, что были посланы с приказом, пересчитывали людей по головам. Наконец они направились к бугру, поднялись по склону, и тот, что был постарше, доложил:

– Сейчас собралось сто четырнадцать парней. Около шестидесяти не оказалось в курене, с утра уехали, одни рыбу ловить, другие – на тарбаганов охотиться. К вечеру все будут.

– Ладно, пусть построятся в ряд вот здесь. – Хасар указал на место под бугром и, взнуздав своего жеребца, вспрыгнул в седло.

Дождавшись, когда густая толпа, растягиваясь, выстроилась неровным, волнистым рядом, братья легкой рысью спустились с бугра. Хасар крепко натянул поводья, останавливая коня и, острым взором оглядывая строй, крикнул:

– Отныне вы будете в моем отряде. Будете жить по приказам моим и моего младшего брата. Сейчас мы посмотрим, что вы за люди, на что годитесь, а потом я вам скажу, что будете делать.

Он начал смотр отряда. Подъехав к правому краю, молча оглядев первого и второго, у третьего он приостановил коня.

– Это что за узда? – насмешливо спросил у невзрачного, низкорослого паренька. – Ты ее, видно, из веревки для подвязывания коровьих ног сделал. Прицепил удила и думаешь, что это узда?

Тот пристыженно заерзал в седле, украдкой косясь по сторонам. Другие подростки с любопытством вытягивали шеи, глядя, к чему придрался новый нойон, перешептывались.

– Чтобы к завтрашнему утру я видел настоящую узду, а не то выгоню из отряда. Будешь овец пасти.

Тронув дальше, через троих или четверых всадников он снова придержал коня.

– А это что за колчан? Это не колчан, а сума нищего бродяги. Я такую видел у одной меркитки, когда гнали пленных. Таскала в ней вяленую рыбу и кормила детей. А может, ты у нее украл суму и прицепил вместо колчана?

Вокруг раздался сдержанный смех. Обиженный подросток огрызнулся:

– Не у всех ведь саадаки обшиты шелком да бархатом.

– Ты еще пререкаться будешь со мной? – Рука Хасара привычно взялась за толстую рукоять плети, засунутой за голенище гутула. – Прижми язык и помалкивай, когда нойон говорит, а не то я тебе быстро спину освежую.

Глаза его зло сузились, однако, поглядев на понуро опущенную голову парня, он так и не вынул плеть.

– К утру чтобы был настоящий колчан, – сказал он и тронул коня дальше.

Бэлгутэй, глядя на брата, так же давал указания парням.

– А у тебя что за оперения на стрелах? С этими ты на врагов выйдешь, если нападут сейчас? – склонившись в седле, допытывался он у смущенно нахмурившегося парня. – Три дня даю, чтобы были наклеены новые, да чтобы древки все были очищенные. Сам проверю.

Они еще долго осматривали свой отряд. Наученные за прежние годы строгостями старшего брата, они придирались к самым малым неисправностям. К концу осмотра у большей половины парней нашлись неполадки.

– Кто в три дня не наладит сбрую и оружие, тех на этом же месте будем судить и бить прутьями, – объявил Хасар. – А теперь посмотрим вашу стрельбу.

Пускали стрелы-годоли^[2] по скрученным в клубок кожаным ремням – по три раза со ста шагов. По трое подходили к черте и старательно выцеливали черневшие вдали маленькие, с ягнячью голову, мишени. Хасар и Бэлгутэй, не сходя с седел, смотрели со стороны. Когда отстрелялось большинство, Бэлгутэй сказал Хасару:

– Видно, не зря нас брат Тэмуджин заставлял стрелять да носиться с оружием. Этим еще далековато до нас. А ведь я всегда думал, когда мы вот так стреляли по мишеням: для чего он нас изнуряет каждый день одним и тем же? Думал, что плохого, если я день-другой пропущу, что от этого изменится, а вот оказалось, что не зря.

Хасар в ответ лишь неопределенно хмыкнул, не отрывая взгляда от стрелявших. Дождавшись, когда закончили стрельбу последние, он выехал вперед. Пренебрежительно усмехнулся:

– Ну, хоть луки держать умеете, и то ладно. А теперь будете учиться стрелять по-настоящему. Смотрите, как надо.

Он повернул коня, вынул из колчана стрелу, приложил к тетиве и, подняв лук высоко к небу, пустил с предельной оттяжки. Стрела сделала большую дугу, на излете блеснув желтым древком, и воткнулась в землю намного дальше черневших мишеней – шагах в двухстах пятидесяти, под склоном сопки. Синее оперение виднелось над колышущейся рябью ковыля. Хасар приладил к тетиве вторую стрелу, рывком натянул ее, ненадолго замерев, пустил. Стрела коротко прозвенела, уносясь по прямой, и через мгновение вдали исчезло торчавшее в траве синее оперение. По толпе подростков пронесся восторженный гул.

– Вот это истинная стрельба!

– Редко кто сможет так, – подобострастно глядя на Хасара, переговаривались стоявшие поближе.

– А сейчас будем стрелять на скаку! – гордо нахмурившись, объявил тот. – Всем сесть на коней!

Вышедшие посмотреть на подростков несколько согбенных стариков, стоя у крайней юрты, покачивали головами, обсуждая стрельбу второго сына покойного Есугея.

– И недолго целился, сразу видно, что привычен к стрельбе, – говорил один, остро прищуриваясь в сторону исчезнувшей вдали стрелы.

– И кто его так научил, отца-то давно нет, – изумленно вторили ему другие. – Жили одни, без сородичей, а обучен лучше всех.

– Вот уж верно говорится: от овцы – овца, от волка – волк. Отцовская кровь никуда не денется.

– Видно, что нойоны. Только вчера съехались, а они уже собрали стаю, занялись своим делом.

– Вот и хорошо, пусть займутся делом, а то болтались бы по куреню, шумели без толку…

– Отцы да братья в походах, в караулах, некому и присмотреть за ними…

– Слава богам, появились у нас настоящие нойоны.

– У хороших нойонов и воины будут хорошие.

– С такими внуками нам и помирать спокойнее будет.

– Верно говоришь.

– Ну, доживем до следующей осени или нет, будет видно, а эту нельзя упускать, кто угощает на этот раз?

– Я с утра велел поставить котел, уже остыло, должно быть.

– Ну что ж, пошли к тебе. А старуха не будет ворчать?

– Ты что, меня не знаешь? Когда ты видел, чтобы на моих гостей у меня дома кто-то косился?

– Ну, тогда пойдем.

Старики, мелькая на солнце гладко оструганными посохами, поплелись гурьбой между юртами.

За куренем продолжались игры подростков. Те, с криками разгоняя своих коней во весь опор, пускали стрелы по тем же чернеющим в траве мишеням.

VI

Тэмуджину было не до семейных споров и недомолвок. Владея теперь, вдобавок к отцовскому войску, огромным поголовьем скота и пленных, пригнанных из похода, пастбищами, занятыми его улусом, он всеми помыслами был там, среди своих сотен и тысяч, при стадах и табунах… Нужно было все это вдруг попавшее в его руки владение устроить, разделить между подданными, разместить по урочищам, назначить пастухов, дойщиков, дать им жилье и снаряжение.

С утра до вечера он был занят делами по хозяйству, обсуждал их вместе с тысячниками, устанавливал порядки, объявлял приказы, запоминал, где и что у него имеется, старался не забывать сказанные им и услышанные от других слова, свои и чужие обещания. Часто и подолгу он задумывался о своих отношениях с другими улусами, о собственном положении среди них, рассчитывал свой вес среди нойонов, думал и о нынешнем мирном времени, и о завтрашнем дне: что нужно будет предпринять, если на его улус нападут враги…

И все время где-то рядом, вместе со смутной тревогой на душе, маячили мысли о необходимости решить наконец дело со своим противником Таргудаем, вернуть от него отцовские табуны и подданных. Взволнованно гадал он о том, как тот воспринял весть о разгроме меркитов и восстановлении улуса Есугея.

«Уж конечно, не обрадовался, – думал он, стараясь разгадать потаенную, чуждую ему душу. – Наверно, встревожился и теперь выжидает, как я дальше поступлю, подсчитывает, сравнивает наши силы…»

Тэмуджин внутренне готовил себя к тому, чтобы вновь столкнуться с ним – если и не отомстить ему за гонения прошлых лет, то хотя бы потребовать возврата отцовского имущества. В семье все прошедшие годы не забывали об этом и время от времени обсуждали – особенно часто заводила разговоры об этом Сочигэл, – вспоминая, сколько и чего им должен Таргудай, а теперь, по возвращении отцовского войска, как явственно чувствовал Тэмуджин, все ждали от него решения и по этому делу.

Первым об этом заговорил Хасар. В один из вечеров, когда сидели всей семьей за очагом, он вдруг спросил:

– Брат, а когда мы за Таргудая возьмемся?

Тэмуджин, утомленный многими делами и прибывший домой с единственным желанием отдохнуть, был раздосадован не ко времени заданным вопросом.

Сдерживая раздражение, он сказал:

– А ты что думаешь, это простое дело?

– А чего там трудного? – тот удивленно повертел головой. – Мы целое меркитское племя разгромили, а этих тайчиутов нам как тарбаганов разогнать.

– Меркитов мы с помощью Тогорил-хана и анды разгромили, – напомнил ему Тэмуджин и взялся за еду, показывая, что не желает об этом говорить.

– Ну и теперь почему бы не позвать их, – не отставал Хасар. – Ведь Тогорил тебе обещал помочь вернуть отцовский улус. И Джамухе что стоит снова подняться с нами? На то и анда. От Таргудая только шерсть полетит.

Тэмуджину не хотелось сейчас объяснять ему, что у него сложились другие отношения с ханом и андой, да и задело его то, как легко рассуждает брат о его делах.

– А ты не подумал, что это будет новая война в племени? – спросил он, теряя терпение. – Таргудай, думаешь, захочет отдать нам все просто так? А за ним стоят другие роды. Меркитов мы разгромили, потому что они чужие и всегда были нам врагами. А борджигины хоть плохие, но свои. Что люди скажут, если мы натравим на них кереитов с джадаранами? Эти ведь не просто так пойдут, они будут грабить, хватать что попало, да и неизвестно еще, сколько крови прольется… Ты хоть немного думаешь перед тем, как сказать слово?

Хасар замолчал, обиженно опустив взгляд.

– Если не понимаешь ничего, – Тэмуджин озлобленно смотрел на него, – сиди и молчи, а я сам решу, когда что начинать.

Больше в семье не заговаривали об этом. И сам Тэмуджин заставил себя на время забыть о предстоящем деле с Таргудаем, с головой ушел в устройство улуса.

Все последующие дни он ездил с нукерами по дальним урочищам, редко ночуя в своем курене, осматривал пастбища, заселял их людьми, назначал старших. Осматривал он и вновь основанные войсковые курени. И с каждым днем, вникая в новое для себя большое дело, он все больше ощущал на душе тяжесть огромного владения, павшего на его плечи. Слишком обширны были его земли, слишком много было на них людей, войск, скота и лошадей, чтобы охватить их всех мысленно и уследить за тем, что среди них происходит. Каждый курень, стойбище, каждая войсковая тысяча и сотня жили своей внутренней жизнью, часто соперничая между собой, высматривая свои выгоды в ущерб другим, и нужно было все время присматривать за ними, предупреждать споры, держать свой ум в напряжении, управляя всем улусом.

Табунщики, коровьи и овечьи пастухи подъезжали к нему со своими требованиями, ожесточенно споря между собой из-за границ занимаемых ими урочищ, жалуясь ему на самовольные захваты. Приходилось вновь и вновь пересчитывать пастбища, перегоняя стада и табуны с одного места на другое, уступая одним за счет других – чтобы хватило всем до зимы.

Тысячники слушали его, обсуждали вместе с ним дела по улусу, что-то советовали, но Тэмуджин внутренне чувствовал, что они не так, как он сам, болеют за общее дело – а больше думают о своей выгоде, да о том, что будет лучше для своих куреней, которыми они управляют. Они соглашались с ним, исполняли его приказы, а думать по-настоящему и принимать решения приходилось ему самому.

«Один отвечаю за всех, за подданных, за их семьи, за весь улус, – изредка, оставаясь наедине, между делами, думал он. – Перед отцом, перед предками, перед хаганами и тэнгэри… Но смогу ли? Одна ошибка – и все может рухнуть. Если погублю улус, не сумею удержать, позор мне перед всеми, соплеменники скажут: куда ему править таким улусом – сопли еще не просохли. И что я буду делать? Люди, вставшие под мое знамя, разочаруются и уйдут от меня…»

Одним из самых важных дел после окончания похода было принесение жертвы богам и духам предков за помощь в спасении жены, за возвращение отцовского войска, за победу над врагами – нужно было воздать им за все, как полагается.

Возвращение отцовского войска под старое знамя, о чем он исступленно мечтал с той самой поры, как его бросили сородичи и ограбил Таргудай, он считал самой великой наградой от небожителей из всего, на что он мог рассчитывать. «Большего я и не смею просить, – растроганно думал он. – И ханом, как предсказывали шаманы, если не стану, то и не сильно пожалею».

Так же и дарованную богами победу над меркитами в самом начале своей нойонской жизни он считал величайшим подарком – он не помнил, чтобы кому-нибудь другому в двенадцатилетнем возрасте удавалось совершить такой подвиг. Даже на похищение Бортэ, на мучительное расставание с ней он теперь, остыв от первых душевных мучений, стал посматривать по-другому.

«А не нарочно ли это послали мне боги? – вдруг осенило его в один из вечеров, когда, как обычно, уединившись, он размышлял над своими делами. – Если меркиты не захватили бы ее, я ведь не пошел бы в поход на них. Наверно, сейчас я был бы рад тому, что остался жив, что никто из моих домочадцев не пострадал, да и укочевал бы в другое место, может быть, к Джамухе или к Тогорил-хану, или до сих пор отсиживался в хамниганском чуме, ограбленный, нищий. Ясно, что без потери Бортэ не было бы этой победы, этого возвышения. Не знак ли это свыше?.. Родился я с кровавым сгустком в руке и начинаю властвовать в своем улусе с великой кровью. Наверно, это все неспроста. А может быть, то, что Бортэ понесла от меркитов, – плата за все? Или какой-то урок, который я должен понять, уяснить для себя? У кого спросить? У Кокэчу?.. Нет! Пока не нужно связываться с ним больше меры, слишком он высокомерен».

Не найдя ответа, он успокаивался на одном: «Как бы там ни было, боги дали мне все, о чем я мечтал, и надо их за это отблагодарить».

Через семь дней после основания куреня Тэмуджин с помощью Кокэчу провел в своем улусе тайлаган западным и восточным военным богам. Темной безлунной ночью на северной стороне куреня были выстроены все десять тысяч его войска. Перед строем жарко пылали костры, далеко освещая все вокруг. Из куреня вышли старики, подростки и мальчики от трех лет, твердо стоящие на ногах.

Привели и поставили перед кострами жертвенных людей и животных. Первыми, начиная с восточной стороны, стояли девять меркитских мужчин. Голые, с расчесанными и перевязанными сзади волосами, с бледными, отрешенными лицами, они стояли готовые в путь к богам. За ними – девять добротных жеребцов черной масти, далее – черные бараны. Беспокойных, уже почуявших смерть жеребцов за недоуздки держали молодые воины, баранов за рога придерживали по двое подростков.

В ряду жертвенных мужчин первым стоял Хаатай-Дармала – один из трех меркитских вождей, напавших на их лесное стойбище, после пойманный воинами Джамухи и с которым разговаривал Тэмуджин в меркитском курене.

Сам Тэмуджин со своим знаменем, с братьями и нукерами стоял у первого с восточной стороны костра. На запад от него в один ряд на расстоянии пятнадцати шагов горело еще двенадцать костров. Кокэчу, распоряжавшийся приготовлениями, ходил от костра к костру, торопя хлопотавших возле них своих шаманских слуг. Наконец он подошел к Тэмуджину.

– Ты можешь зарезать барана или жеребца с помощью воинов, а я зарежу меркитского вождя.

– Нет! – Тэмуджин резко двинул головой. – Меркитского нойона зарежу сам. И сам поднесу богам.

– Хорошо, – согласился Кокэчу, – только ты ведь знаешь, что все надо сделать правильно, а то жертва не дойдет до богов. Я могу постоять рядом, подсказать…

– Не надо, – сказал Тэмуджин, – делай свое дело, а свое я исполню сам.

– Ладно, тогда надо начинать, восточным богам надо успеть принести до восхода солнца.

– Начнем.

Тэмуджин знал, как режут жертвенных людей. Когда ему было лет шесть, вскоре после кереитского похода, отец взял его на такой же тайлаган с человеческими жертвами, и он внимательно рассмотрел и запомнил, как резали людей, да и из разговоров среди мужчин он часто слышал, как все нужно свершать и подносить богам.

Кокэчу медленно пошел с чашей и туесом вокруг костра. Когда он кончил кропить и вылил остатки арзы на костер, старые воины, назначенные от своих тысяч, пошли с ножами в руках к своим жертвам: одни к лошадям и баранам, другие – к меркитским мужчинам.

Тэмуджин вынул свой отточенный еще с вечера нож, пошел к своей жертве. За ним двинулись братья и нукеры.

Боорчи и Джэлмэ, опережая Тэмуджина, подошли к меркитскому вождю. За ними устремился Хасар. Джэлмэ схватил меркита сзади и, резко потянув за плечи, повалил его на землю, укладывая головой на восток. Боорчи с Хасаром тут же подхватили его с обеих сторон, растянули меркита за руки и ноги на сухой траве. Бэлгутэй неподвижно стоял со знаменем, глядя со стороны.

Тэмуджин взглянул в лицо жертве. Тот искоса, не мигая, смотрел на него. Напрягаясь всем телом, он трудно дышал.

Чувствуя отвращение от предстоящего, Тэмуджин с ножом в руке опустился перед ним на правое колено. Тот все смотрел на него, не отрывая взгляда; в глазах его отражался свет костра, грудь высоко вздымалась и опускалась. Тэмуджин заставил себя вспомнить, что этот человек хватал его Бортэ, представил, как он, такой же голый, как сейчас, расправлялся с нею, и вновь почувствовал, как жаром опалило его изнутри, перебило дыхание. Он решительно поднял нож…

– А хочешь узнать, кто тогда навел нас на твое стойбище? – вдруг хриплым, прерывающимся голосом спросил меркитский вождь.

Тэмуджин от неожиданности с трудом понимал смысл его слов.

– Кто? – спросил он, невольно опуская нож.

– Таргудай, – ответил тот и в злой улыбке обнажил желтые зубы. – Он даже дал нам человека, чтобы показал то ущелье в горах, где вы жили. Это Таргудай напомнил нам, как твой отец отобрал у нашего брата жену, твою мать…

– Врешь, – недоверчиво сказал Тэмуджин, смутно заподозрив, что меркит напоследок решил посеять вражду в их племени.

– А как бы мы узнали, где в этой тайге прячется ваш маленький айл? – резонно ответил тот. – Таргудай еще сообщил, что старший сын Есугея недавно женился, мол, сейчас как раз самое время нам посчитаться. Вот и посчитались мы с тобой… Ну, а теперь отправляй меня поскорее!

Тэмуджин, опешивший, как во сне поднял нож и сделал короткий надрез ниже груди меркита…

* * *

И вновь с рассвета до позднего вечера носился он по своим владениям. Вместе с нукерами и тысячниками распределял по пастбищам табуны и стада, основывал новые курени и стойбища. Вечерами, после трудов, они подсчитывали, сколько молока, архи и арсы должно выйти из каждого стада, сколько шерсти и овчины ждать с овец летом и осенью. На двух палочках, приставив их рядышком, делали ножом зарубки, обозначая количество молока или шерсти, которое должно было выйти, одну палочку оставляли старшему стойбища, другую забирали себе.

Но сам Тэмуджин уже ни на день не забывал о признании меркитского вождя. «Опять этот Таргудай!.. Кажется, он так и не отстанет от меня, раз додумался до такого, – изумленно размышлял он, вновь убеждаясь в его коварстве. – С таким надо быть настороже, видно, дело между нами такое, что – или он меня уничтожит, или я его…»

С этой поры Тэмуджин как будто разом очнулся от чувства беспечности, с которым он начал было жить в последнее время. Ясно увиделось, что удачи последнего времени: победа над меркитами, возвращение отцовского войска и новая жизнь в большом курене – притупили ему чувство опасности. С досадой на душе укорял он себя: «Так можно и жизни лишиться, и разом все потерять! У меня как будто вылетело из головы то, что коварство и жестокость у людей никуда не делись, желание ударить в спину у них в крови. Они так же опасны, как прежде. И этот Таргудай ведь так просто меня не оставит, будет снова пытаться уничтожить меня. С меркитами не вышло, так он натравит татар, а потом и чжурчженей…»

Отныне он внутренне встряхнулся и заставил себя вернуться к прежнему чувству настороженности, к пристальному взгляду на все окружающее. «Быть готовым ко всему! – внушал он себе, словно вдалбливая эту мысль в свою голову. – Если не будешь помнить об этом каждый миг, скоро станешь чьей-нибудь жертвой…»

И вновь проснулось в нем прежнее чувство противостояния с тайчиутским вождем. Тэмуджин ясно осознавал, что пока они не встретятся лицом к лицу и не решат спор между собой, он не может чувствовать себя в безопасности, и спокойствия у него на душе до той поры не будет.

VII

Вскоре, выдержав какое-то время, в новый их курень стали приезжать керуленские нойоны – показать лицо, поздравить с победой над врагами племени. Первыми нагрянули ближние – джадаранские нойоны, дядья Джамухи.

Прибыв многолюдной толпой, не меньше тридцати человек, многие из них с женами и детьми, подчеркивая свое близкое родство, – они с шумным гомоном заполнили айл анды. Жены их ходили из юрты в юрту, осматривали яркие сартаульские ковры, пышные беличьи, волчьи, рысьи одеяла, шубы, собольи и лисьи шапки, другой домашний скарб из военной добычи, завистливо переглядывались, шептались между собой. Заходили в молочную юрту, просили то молока или айрага промочить горло, то воды умыться. Избалованные их дети носились между юртами, оглашали округу пронзительными криками.

Нойоны, заполнив большую юрту, рассевшись вольно, развалившись на подушках, переговаривались между собой в ожидании угощения.

Джамуха, вынужденный встречать своих родственников по обычаю, со всем должным почтением, велел забить овец и накрывать столы. Тэмуджин сидел тут же и наблюдал за всем, присматриваясь к дядьям анды.

Нойоны в айле Джамухи вели себя по-свойски, непринужденно. С того весеннего дня, когда они в этой же юрте испуганно дрожали под взором хана Тогорила, прошло много времени. Было видно, что дядья за это время полностью изменились и освоились со своим племянником. Говорили все громко, наперебой, оглашали айл раскатистым хохотом. Что-то не оправдывались слова Джамухи о том, что после их победы над меркитами дядья пригнут свои черные головы, будут с ним почтительны.

Когда Джамуха разлил и поднес им по чаше архи, первое слово сказал Хя-нойон.

– Мы рады, – возгласил он, многозначительно оглядываясь на других, – что у нашего брата сын оказался таким удачливым вождем: меркитов разгромил, добычей разжился, это великая победа!

– Прославил наш род! – дружно вторили ему другие. – Теперь о нас, джадаранах, все будут говорить!

– Племянник наш даже отца превзошел.

– С таким мы не пропадем…

– Ха-ха-ха-ха…

Тэмуджин, слушая их втихомолку, поначалу презрительно усмехался про себя: «Что это они говорят? Разве Джамуха один разгромил меркитов? А как же кереитский хан? Да и мой тумэн не был последним. Это мы с ханом позвали Джамуху в поход, а он пошел с нами и всего лишь…»

Удивленный речами джадаранских нойонов и немало оскорбленный ими, он гадал про себя: к чему бы такие высказывания?

Поразмыслив, он разгадал их замысел: «Все-таки они не такие глупцы, чтобы на самом деле так думать! Видно, подольститься хотят, задабривают, как собаке бросают кость… Но поймет ли это анда?»

Он взглянул на Джамуху. Тот, поначалу тяготившийся своими гостями, теперь, после двух чаш крепкого архи, разогретый словами старших сородичей, польщенно улыбался, блаженно щурил глаза.

Позже дядья анды, хитро переглядываясь между собой, перевели разговор на другое.

– Племянник, а как же нам быть с добычей? – Бату-Мунхэ, беря очередное баранье ребро и собираясь откусить, с улыбкой покосился на Джамуху. – По древнему обычаю, каждый нашедший добычу должен поделиться с сородичами. И мы всегда, как пригоняли из набегов табуны, половину отдавали нашему брату, твоему отцу. Из уважения отдавали, как старшему в роду…

«Вон к чему были эти разговоры! Я так и знал! – Тэмуджин, убедившись в правоте своих подозрений, ахнул про себя: – Добычей приехали поживиться. Эти же люди весной ограбили его, обглодали как стервятники и бросили, а теперь не стесняются лезть к нему в долю… Сами-то не пошли в поход, побоялись, наверно, думали, что меркиты не дадутся так легко…»

Бату-Мунхэ дружно поддержали другие. Хя-нойон, за степенным, рассудительным тоном скрывая злую усмешку, выговаривал:

– Ведь ты у нас старший нойон в роду, поставлен самим кереитским ханом, а потому и должен заботиться обо всех.

– А как же иначе! – вторили остальные. – Для чего тогда старший в роду?

– Старший должен поддерживать остальных!

– Делиться – святой обычай…

– Как без этого жить нам?..

Джамуха, от неожиданности опешив и перестав улыбаться, недоуменно смотрел на них. Припертый со всех сторон их взглядами, он растерянно переглянулся с Тэмуджином.

Негромко покашляв в рукав, поправляя голос, он быстро сказал:

– Хорошо, я знаю обычай. Всем дам приличную долю, об этом не беспокойтесь.

Дядья удовлетворенно переглядывались между собой…

– Вот это другое дело!

– Племянник наш хороший человек!

– Уважает своих дядей!

– Такой даст так даст, не будет мелочиться.

– Ясно, что не будет жадничать.

– Он что, баба какая-нибудь?

– Не-ет, наш племянник – мужчина!

– Ха-ха-ха…

До позднего вечера шел пир в айле Джамухи. Опьянев, развеселившись, дядья шумели, наперебой обращаясь к нему с криками похвалы, хохотали, с размаха хлопали его по плечу.

Тэмуджин, искоса поглядывая на анду, замечал, как у того от досады наливалось кровью лицо и набухали скулы. Вынужденный быть в своем доме приветливым со старшими сородичами, анда насильственно улыбался, согласно кивал им.

Улучив время, когда те, отвернувшись, смеялись над чем-то между собой, Джамуха тихонько преклонил голову к Тэмуджину, едва слышно сказал:

– Ненавижу их!..

Тэмуджин просидел с ними до позднего вечера. Глядя на перепивших глупых и жадных людей, чувствуя нестерпимое отвращение к ним, он хотел уйти пораньше, но через силу заставил себя остаться, не желая оставлять с ними анду одного. Лишь когда те один за другим свалились прямо у столов и захрапели, он попрощался с Джамухой и пошел в свой айл.

VIII

На другой день перед полуднем приехали поздравить их нойоны со среднего Керулена – джелаирского, олхонутского, элджигинского и некоторых других родов – всего человек двенадцать. Был с ними и тесть, хонгиратский Дэй-Сэсэн.

На этот раз пригласили гостей в айл Тэмуджина. День стоял ясный, безветренный. Встречали именитых людей у коновязи, принимая у них лошадей и наливая всем по чаше айрага.

Дэй-Сэсэн, сойдя с коня, поздоровавшись с Тэмуджином и Оэлун, едва пригубил из чаши и с дрожащим лицом шагнул к Бортэ, скромно стоявшей за спиной мужа, порывисто обнял ее. Долго стоял, по-медвежьи неуклюже прижав ее к себе, затаив в суженных глазах скупую слезу, гладил по голове. Было видно, что он тяжело перенес весть о том, что дочь захватили меркиты, болел душой за нее.

Наконец он отпустил ее, напоследок поцеловав в голову.

– Слишком поздно я узнал о набеге меркитов, а то бы с вами пошел, – с сожалением сказал он Тэмуджину и, высморкавшись в рукав, признался: – Боялся я, что навсегда потерял свою дочь… Ее-то я любил больше других. Сыновей, бывало, каждый день плетью кормил, а на нее рука не поднималась… Думал, замучают ее меркиты, погубят, а оказалось, что зять мой не такой человек, чтобы просто так отдать жену врагам. Очень я уважаю тебя за это, сынок мой Тэмуджин, ты оказался такой же истинный волк, как и отец твой.

Тэмуджин скромно молчал.

Остальные нойоны стояли толпой и держались весело, беспечно. Они лишь мельком взглянули на расчувствовавшегося Дэй-Сэсэна, понимающе покачали головами и отвернулись, переговариваясь между собой, оглядывая богатый айл Тэмуджина. Один из них, джелаирский Хулан, подошел к огромной, в два алдана шириной, арбе, взятой в добычу у меркитов. Схватившись обеими руками за высокое, в рост человека, колесо, он с силой покачал ее, говоря другим:

– Вот это арба так арба, я давно не видел такой. На такую и юрту можно поставить, ездить, не снимая.

Остальные посмеивались, окружив огромную телегу, сделанную меркитскими умельцами, внимательно разглядывая добротно скованные железные части.

Угощали нойонов у внешнего очага, почти без крепкого, лишь по чаше архи поднесли им, чтобы побрызгать огню и богам. Скоро Тэмуджин пригласил всех в большую юрту. Он нарочно отделил одно от другого – угощение и разговор с нойонами. Разговор же он приготовил непростой.

Все последние годы, особенно после первой встречи с кереитским ханом, он часто и подолгу размышлял о положении в племени, о том, что происходило в последние годы, о причинах смут и войн, о том, как можно улучшить жизнь соплеменников. Мечтая вернуть отцовский улус, думал о том, как он сначала устроит свое владение, а затем обратится к остальным нойонам, чтобы договориться, как установить между родами твердый порядок, нерушимые правила. Особенно много думал он об этом в последнее время, в долгой дороге из меркитского похода.

Тщательно выверяя мысли, выцеживая из них главное, он пришел к тому, что главная беда исходит из того, что нойоны не встречаются для общего разговора, живут сами по себе, пока их не настигнет какая-нибудь беда, не обсуждают нужды племени, не вынашивают порядка между собой.

В пути он как-то завел разговор об этом с Джамухой, но тот, все еще разгоряченный радостью победы, отмахнулся от него:

– Нашел ты о чем сейчас говорить! Да ты о другом подумай: мы целое племя наголову разгромили, вот что главное, ты понимаешь или нет? Теперь нас и без того все будут слушать.

Тэмуджин отложил тогда свой разговор, решив: «Ладно, еще будет нам время об этом поговорить».

Теперь, когда к ним приехали влиятельные керуленские нойоны, Тэмуджин решил больше не откладывать и огласить перед ними свои мысли. К этому его толкнуло и вчерашнее поведение пьяных джадаранских нойонов, открыто вымогавших у анды часть добычи, – это вновь толкнуло его на мысль о неотложности принятия твердых правил между нойонами, чтобы никто из владельцев улусов не мог грабить другого – ни открыто, ни скрытно. Кроме этого, ему не терпелось узнать, как на них с Джамухой смотрят остальные вожди племени – как на настоящих нойонов, способных решать большие межродовые дела, или как на малолетних баловней кереитского хана, которым лишь случайно выпало взрослое счастье.

«С дядьями анды все ясно, с такими и говорить не о чем, – думал он, – а как эти, поймут ли они меня?»

– Меркитское племя полностью разгромлено, и опасности с их стороны теперь нет, – говорил он нойонам, а сам внимательно приглядывался к ним, пытаясь понять их нутро. – Половину их войска мы уничтожили, остальные разбежались по лесам, а вожди их с нукерами убежали в Баргуджин-Токум. Все их стада и табуны, женщин с детьми мы пригнали в добычу…

– Да-а, большое дело вы сделали. – Нойоны многозначительно переглядывались между собой.

– Меркиты всегда были врагами…

– На севере нам проходу не давали, к тамошним хамниганам нельзя было проехать.

– Из-за них и соболья шкура подорожала.

– Ну, теперь можно без опаски отправлять караваны в северную тайгу…

– Это очень хорошо.

– Вы нам дорогу в ту сторону открыли.

Тэмуджин, удовлетворенный их словами, решившись окончательно, приступил к главному:

– А теперь мы с андой хотим сказать вам другое. Меркитскую опасность мы устранили, но осталась другая – внутренний наш беспорядок. Мы считаем, что пора нам, нойонам родов, собраться вместе и договориться, как будем жить дальше. Без крепкого договора нельзя сохранить мир в племени. После того как не стало у нас ханов, роды живут каждый по-своему, не оглядываясь друг на друга. К чему это привело? К тому, что, не имея никаких твердых правил, никакого закона между собой, они распоясались и стали разводить смуты. Борджигины без совета с вами напали на онгутов, те в ответ пришли с войной, ограбили всех, а потом Таргудай обвинил во всем вас, керуленских монголов, начал войну в своем племени. Все это случилось из-за того, что нойоны ни о чем не договариваются между собой, не встречаются, а потому смотрят друг на друга как на чужих…

Нойоны на этот раз посмотрели на него с недоумением.

– Какой еще договор должен быть между нами? – пожал плечами джелаирский Тохурун-мэргэн, пристально глядя на него. – О чем это ты?

Тэмуджин, набираясь терпения, подавляя в себе волнение, ответил:

– Нам надо договориться между собой обо всем, что касается всех нас: как будем делить пастбища, чтобы потом не было споров и драк, как будем поступать, если снова придут онгуты или татары; что нам делать с такими, как Таргудай, если они снова начнут поднимать смуту. Общий порядок должен быть. Надо и о том договориться, кто будет главным, если придется выступить в поход, под чьим знаменем всем собираться…

– А кто будет главным? – спросил олхонутский нойон. – Вы с Джамухой, или кто-то один из вас?

– Да ведь мы не рвемся к власти! – теряя терпение, запальчиво сказал Тэмуджин. – Мы оба подчинимся тому, кого изберут все нойоны.

Те настороженно молчали, задумавшись, почесывая бороды. Видно было, что они обеспокоены одним: чем это для них грозит? Один из элджигинских нойонов, одноглазый, хмурый старик с седеющей бородой, насмешливо усмехнулся и спросил:

– Но заправлять всем из-за ваших спин будет кереитский хан, ведь так? А не его ли это затея?

Тэмуджин вдруг почувствовал нестерпимую злобу, его охватило жгучее желание плеснуть старику в лицо из чаши, которую он держал в руке. Но он сдержал себя, расслабив дрожащую руку, поставил чашу на стол и медленно перевел дух.

– Это не его затея. – Он твердо посмотрел на старика. – Я сейчас говорю то, что думаю сам. Если мы не утвердим порядка между нами, скоро снова наступит смута. Разве прошлая зима нас ничему не научила? Сколько людей погибло из-за того, что нойоны не имели никакого договора между собой?

– Э-э, что теперь об этом вспоминать! – махнул рукой олхонутский нойон, насмешливо глядя на него. – Ту смуту поднял ваш Таргудай вместе со своими борджигинами. Они во всем виноваты. А сейчас они поняли, что у них ничего не выйдет, да на том и успокоились. А нам теперь можно и мирно пожить, лишние хлопоты никому не нужны. К чему все эти разговоры, кому это надо? – Он недоуменно развел руками. – А если ваши слова и вправду не кереитского хана задумка, то и вы не мутите воду, живите спокойно, как другие живут.

– Да, ни к чему все это, – поддержал его джелаирский Тохурун-мэргэн и добродушно улыбнулся. – Вы оба молодые, горячие, все куда-то спешите, все вам надо переиначить. А мы, старики, знаем жизнь и говорим вам: не нужно тревожить народ всякими выдумками, надо жить мирно, спокойно, и тогда все будет хорошо.

Тэмуджин молчал, не зная, что ответить. Чувствовал лишь, как тяжелая досада, как вязкий ил в замутненной воде, оседает у него на душе. Он посмотрел на своего тестя, Дэй-Сэсэна. Тот за все время разговора не проронил ни слова и, казалось, тоже был не согласен с ним и молчал лишь из нежелания портить с ним отношения. Он досадливо хмурил брови и косился по сторонам, как будто испытывая неудобство за него перед другими нойонами.

После этого разговор перешел на незначащие вещи. Нойоны поговорили о травах на осенних пастбищах, о приметах на зиму, да на том и завершили.

Скоро гости, еще раз поздравив их с победой, пожелав благополучной зимы, засобирались. Лишь Дэй-Сэсэн остался ночевать и до вечера угощался в соседней юрте с матерью Оэлун и Бортэ.

Проводив нойонов до коновязи и вернувшись в юрту, Тэмуджин тяжело вздохнул:

– Сколько от этой войны все пострадали, а они даже самого простого не хотят понимать.

– Зря ты затеял это, – вдруг раздраженно сказал Джамуха. – Ты получил отцовский улус, вернул жену, и что тебе еще не хватает?

Тэмуджин удивленно посмотрел на него.

«И этот не хочет меня понимать… – подумал и вдруг впервые почувствовал, как сильно он разочаровался в нем. – Неужели я ошибся в нем и он так же недалек умом, как все остальные?.. Ну что ж, и ладно, живите вы все как хотите, а я посмотрю, сколько у вас протянется это благополучие…»

– Давай расходиться, уже поздно, – холодно сказал он.

Джамуха пожал плечами и молча вышел из юрты.

IX

Все последующие дни Тэмуджин проводил в войсках, не встречаясь со своим андой и другими нойонами. От неудачного разговора с керуленскими вождями он чувствовал на душе тяжелое разочарование. Задумывая договориться с нойонами о наведении порядка в племени, в последнее время он главную надежду стал возлагать на керуленских. Думал, что, настрадавшись прошлой зимой от нападок борджигинов, от гибельной войны между родами, те поймут его, ухватятся за его предложение, но этого не случилось – они оказались на удивление глупы и забывчивы.

Тэмуджин раньше всегда думал, что нойоны – особые люди, что они должны быть людьми высокого ума, с чистыми и прямыми душами. Правда, нередко он замечал и обратное – что многие из них умами не выше малых детей. Видел это по дядьям своим – Даритаю, Бури Бухэ, по некоторым тайчиутским нойонам. Но те были свои, знакомые с детства, а потому он не судил по ним. Казалось ему, что есть другие, настоящие нойоны, и они не такие, а намного мудрее, раз правят народами и являются потомками великих, прославленных людей. А теперь, вблизи рассмотрев этих вождей древних, известных родов, он окончательно убедился, что годы и положение сами по себе не дают ума, а границы между детьми и взрослыми, которую он с почтением к старшим чувствовал раньше, в детстве, на самом деле вовсе нет.

Еще одна цель, на которую он намеревался, начиная разговор с вождями, была в том, что, убедив всех монгольских нойонов в благости единого порядка, можно было бы сообща приструнить Таргудая, заставить его покориться общему договору. Он верил, что и борджигинские нойоны, устав от своих смут и драк, поймут, что единственное спасение для всех – в установлении общего согласия. А там можно было бы без лишнего шума потребовать от Таргудая и старый долг – заставить вернуть отцовское наследство. И тому волей или неволей пришлось бы подчиниться, когда все вокруг станут почитать единый закон. Но теперь, когда нойоны отказались от его предложения и снова каждый был за себя, нечего было ждать легкого возвращения долга от Таргудая. Тэмуджин думал об этом, и тревога его в отношении тайчиутского нойона усиливалась; чем больше он думал об этом, тем тяжелее становилось у него на душе. Хотя тот и перестал быть прямой угрозой и нападать на него первым не стал бы, однако чтобы он добровольно отдал тысячные табуны и подданных, которых он увел, – в это трудно было поверить. И вообще теперь, после разговора с керуленскими нойонами, не приходилось рассчитывать на какую-нибудь устойчивость в жизни, в таком положении в любое время могло случиться что-нибудь страшное, непоправимое.

«Ясно, что недолго протянется эта мирная жизнь, – разочарованно думал он. – Опять вспыхнет какая-нибудь свара, кто-то сдуру или спьяну нападет на другого, угонит табун – и снова будет война, убийства, грабеж. Так и будет продолжаться этот беспорядок, никому не будет покоя, никто не будет в безопасности… Живя с такими людьми, надо быть готовым ко всему… – окончательно решил он и после недолгих раздумий твердо установил: – Остается одно: как можно лучше укреплять свой улус и главное – усиливать свое войско».

Прежде, когда Тэмуджин еще не вернул отцовского войска и скитался в одиночестве, он твердо надеялся на хана Тогорила, что тот ему поможет, пригрозит Таргудаю и заставит все вернуть. Ничего несбыточного в том ему не виделось – Тогорил сам обещал это сделать, а после того как он помог собрать отцовский улус Джамухе, уже никаких сомнений в этом не оставалось. Однако теперь, после меркитского похода, когда он вблизи разглядел истинное нутро кереитского хана – его скрытую хитрость и жадность, он сам не хотел слишком задалживаться перед ним: тот ничего без выгоды не станет делать и возьмет за это немало. Угонит борджигинские табуны, целые роды оставит нищими, и придется за это краснеть перед соплеменниками ему, сыну Есугея. Не хотел он вмешивать в это дело и Джамуху с его войском: получилось бы, что он вновь разжигает войну между борджигинами и керуленскими родами. И, отказавшись в мыслях от помощи друзей-властителей, он оставался один на один в этом нерешенном противостоянии с могущественным тайчиутским нойоном.

«Но долг от Таргудая потребовать надо, – крепко держался он за старую мысль, – и сделать это нужно во что бы то ни стало. Иначе меня не будут уважать. Ограбленный и не борющийся за возврат своего имущества не достоин уважения. Многие сейчас, должно быть, смотрят на меня и ждут, как я в таком положении поступлю. Ждет, конечно, и сам Таргудай…»

Так и не решив все окончательно, смутно надеясь на то, что со временем дело как-нибудь прояснится и станет видно, как вернее всего ему поступить, он решил взяться за наведение порядка в своем войске, за то, чтобы оно стало в его руках послушным и могучим оружием.

На второй день после того, как уехали от него керуленские нойоны, он послал за Мэнлигом. Тот прибыл сразу, и они полдня проговорили наедине. Тэмуджин дотошно расспрашивал старого нукера о том, как его отец, Есугей-нойон, правил своим улусом и войском: что в этом деле было главным, какие у него бывали трудности. Мэнлиг, явно одобряя его стремление и проникнувшись важностью дела, долго рассказывал ему обо всем, подробно отвечая на вопросы.

– Главная сила нойона – в его войске, – объяснял он, – не в богатстве и не в родовитости. Только оно дает ему вес среди других. Поэтому умный нойон холит и лелеет свое войско, без устали обучает его, как воин обучает боевого коня. Такого нойона, у которого сильное войско, все боятся, мало кто осмелится его задевать, ведь задевают слабых. Поэтому твой отец неустанно проводил учения в войске, усиливал его. После татарской войны он установил такой порядок: один раз в пять дней проводить учения по сотням, раз в месяц – тысячные учения, и один раз в три месяца – выходить на учения всем тумэном. И строго следил за этим. А я свою охранную сотню обучал все свободные дни, когда не было поездок или каких-нибудь дел по улусу. Но люди ленивы, им бы лишний раз поваляться в юрте и попить архи, чем садиться в седло и скакать с саблей или копьем в руках. Главная трудность была в том, что люди неохотно выходили на учения, противились, искали отговорки, а сотникам приходилось с плетьми ходить по юртам, загонять их в строй.

– А как сделать так, чтобы люди не противились, не ленились?

– Единственный способ для этого – беспощадно бить их, как строптивую скотину, – сурово говорил Мэнлиг, сжимая кулак и твердо глядя на него. – Люди глупы и ленивы, а потому их можно только заставить. Для этого нужно, чтобы сотники и десятники были люди сильные, с волчьим нутром, чтобы все их боялись. Отец твой таких и подбирал, поэтому их до сих пор слушаются воины. Они и держали все войско после его смерти, без них все давно разбежались бы.

Отпустив Мэнлига, он тут же вызвал тысячника Сагана. Тот пришел не так скоро, как мог бы, хотя воин охраны, посланный за ним, вернувшись, доложил, что он сидит у себя в юрте и пьет айраг.

Тэмуджин сидел на хойморе, сдерживая раздражение. «Будь жив отец, наверно, бегом прибежал бы», – думал он, с нетерпением прислушиваясь к звукам снаружи.

Тысячник вошел, коротко поклонился и сел на указанное место, выжидающе глядя на него.

– Нам надо возобновить учения в войсках, – ровным голосом начал Тэмуджин, старательно скрывая свое недовольство. – Чтобы они проводились так, как было при моем отце. Сейчас время такое, что без сильного войска нам нельзя быть спокойными за себя и свои семьи.

У Сагана заметно потускнело лицо, он опустил взгляд. Тэмуджин увидел это и резко спросил:

– А ты что, думал, опять в какой-нибудь набег с кереитским ханом пойдем, снова нам будет жирная добыча?

– Нет, – смутившись, тот ответил, – я понимаю, что учения нужны. Но сейчас, – он помедлил, подбирая слова, – мне думается, не совсем подходящее время, чтобы начинать такое дело.

– Почему?

– Воины отвыкли от того, чтобы в мирное время носиться с оружием, да и зима впереди, ведь никто не хочет зря загонять своих коней… За эти годы люди расслабились, потому и не нужно сразу брать их за хребет. Надо год-второй подождать, пусть понемногу привыкнут к порядку, а там уж…

– А там уж нападут враги и разгромят нас! – оборвал его Тэмуджин и откровенно негодующе посмотрел на него. – Как же вы ничего не понимаете? Только на сильное войско можно положиться, а слабое – что его нет вовсе, потому что оно будет разбито при первой же встрече с врагами… Таргудай может начать новую войну или натравить на нас других, раз уже натравил меркитов. Могут и татары напасть, когда узнают, что мы усилились, что сын их врага Есугея поднял знамя, да мало ли врагов в степи? Всегда нужно быть готовыми к отпору, и я не должен вам напоминать об этом. Потому и надо готовить войско сейчас. Хотите или не хотите, а другого пути у нас нет.

– Все понимаю, – вздохнул Саган. – Но лучше хотя бы до весны подождать. Люди только что вернулись из дальнего похода, устали, а тут снова в строй вставать, снова одевать доспехи… Я вам даже скажу, что когда мы с вашим отцом виделись в последний раз, он требовал от нас того же. Но мы, тысячники, отговорили его, убедили, что лучше ослабить подпруги войску, потому что когда на людей нажимаешь через меру, они становятся ненадежны. Поманит их какой-нибудь другой нойон, они и перейдут… – Саган помолчал, вспоминая. – Ведь тогда, за несколько дней до его смерти, так и было: Таргудай пытался переманить воинов, он приезжал к нам, уговаривал. А приманивал он как раз тем, что не будет заставлять воинов выходить на учения, что все будут жить по своей воле, без притеснений.

– И что же воины? – быстро спросил Тэмуджин.

– Все остались верны, никто не перешел к Таргудаю. А пошли мы к нему только потом, когда умер Есугей-нойон и братья его подчинились тайчиутам – нам после этого уже некуда было деваться.

У Тэмуджина вдруг приятно потеплело в груди, он подумал: «Все-таки хорошее войско собрал отец, от таких людей и потомство будет доброе…»

– Войско у нас хорошее, преданное, – говорил Саган, умиротворяюще глядя на него. – Но люди не боги, им послабления нужны. Только что они встали под старое знамя и радуются, а тут мы их заново будем заставлять носиться по холмам… Затоскуют они по вольной жизни.

Тэмуджин некоторое время раздумывал. Слова тысячника будто бы имели какой-то резон.

«А может, и правду он говорит, может, нужно подождать? – подумал он, поддаваясь мнению взрослого воина, но тут же взял себя в руки, отбросил слабость в мыслях. – Если я сейчас послушаюсь тысячника, это станет известно всем остальным, и тогда они повадятся отговаривать меня да уклоняться от моих решений. Надо сразу же пресечь это».

– Нет, – холодно сказал он. – Опасность может настигнуть нас в любое время. Мы не знаем, что нас ждет этой зимой, мирная жизнь или война. Поэтому готовься поднимать свою тысячу на большие учения. До холодов, пока сухо и кони в теле, будем учить войско.

Саган, скрывая вздох, молча склонил голову, прижал правую руку к груди.

На второй день, зарезав белого барана и принеся жертву западным военным хаганам, Тэмуджин вместе с Боорчи и Джэлмэ выехал к войскам.

День стоял пасмурный, в степи было сыро. Ночью был дождь, а теперь низкие, темно-серые тучи, плотно обложив небо, свисали над холмами, роняли редкие холодные капли. Впереди далекие горы были скрыты за густой пеленой.

На душе у Тэмуджина было смутно, и чувствовал он себя неуверенно. Ехал, суженными глазами оглядывая притихшую степь, храня в себе настороженные мысли.

«А если все войско воспротивится учениям, остальные тысячники и сотники заартачатся и будут непослушны мне, что тогда?» – стучались к нему непрошеные мысли. Однако в глубине души он был уверен в своей правоте, твердо знал одно – другого пути нет: в племени нет единства, в такое время могут напасть и татары, и чжурчжени, значит, только сильное войско может отбиться от них, спасти всех от гибели. Только в этом спасение людей.

Вынеся такое решение, он мысленно отрезал путь назад, приказав себе во что бы то ни было убедить или заставить тысячников возобновить учения, как в прежние годы. «Если будут противиться, пригрожу гневом отца Есугея! – отчаиваясь, думал он. – Позову Кокэчу и вместе с ним призову духов предков, чтобы припугнули их, тогда уж все станут послушны…»

С собой он, кроме Джэлмэ и Боорчи, никого не взял – ни Мэнлига, ни Сагана, – чтобы воины увидели, что он и в больших делах может обходиться без взрослых помощников. Из охраны следовала за ним лишь десятка воинов, отстав на полсотни шагов, всадники рысили в колонне по два. Надеясь лишь на себя, на свое умение убеждать, да на разум своих подданных, Тэмуджин ехал на юго-западную сторону, где стоял курень его второй тысячи.

Нойон этой тысячи, Дохолху-багатур, был старый отцовский нукер. Молчаливый, хмурый и, как казалось Тэмуджину, себе на уме, он был не самый сговорчивый из всех. Но Тэмуджин решил провести свой объезд по порядку, не выбирая покладистых и сговорчивых. «Пусть видят, что я на всех смотрю одинаково, – думал он, – не выделяю их по нутру и повадкам».

К полудню проехали мимо сопки, на которой стоял дозор из нескольких воинов, и вскоре подъехали к плотно поставленным юртам внешнего круга куреня.

Быстрым шагом проехали на середину и спешились в айле тысячника. Дохолху дома не оказалось, и за ним послали.

Когда тот приехал откуда-то с южной стороны, Тэмуджин со своими нукерами сидел в его юрте и угощался айраком. Наливала им жена тысячника – дородная женщина с властными чертами лица, одетая в черный бархатный халат и такого же покроя унты. С трудом растягивая жесткие губы в улыбку, она с едва заметным поклоном подносила чашу Тэмуджину.

Дохолху вошел в юрту, низко нагибаясь, задев широким плечом дверной косяк, так, что хрустнула решетка стены. Присмотревшись острым взглядом, он поздоровался, прикладывая руку к груди, степенно присел к очагу и спросил, не зарезать ли овцу. Тэмуджин отказался.

– Собери сотников и десятников, – сказал он.

В короткое время собрались те, кто был в курене: четверо сотников и около пятнадцати десятников – остальные оказались в отлучке: при табунах, в дозорах, на охоте или еще где-то в степи. Заходя по двое, по трое, они по-походному коротко кланялись Тэмуджину, бесшумно рассаживались у стен, сдержанно поглядывали на него.

Завязался обычный разговор. Покашливая в кулак, воины негромко говорили:

– Хорошее здесь место, и скоту привольно.

– Река рядом, до леса недалеко.

– Давно тут люди не жили, оттого и звери непуганые…

– Место далековатое от других улусов, вот люди и не решались отрываться от своих.

– Как травы в этих местах? – расспрашивал Тэмуджин, стараясь побольше их разговорить. – Сможете до зимы продержаться?

– Травы хорошие, до зимы хватит.

– До поздней осени продержитесь, а перед снегом перегоним табуны на южную сторону, – говорил Тэмуджин, попивая крепкий айраг из тяжелой медной чаши. – Там меньше снегов будет и пастбища нетронуты.

– Да, да, – те согласно качали головами, скромно потупив взгляды, выжидая главного разговора.

– Ну, – Тэмуджин, допив, со стуком поставил чашу вверх дном, – теперь надо нам поговорить вот о чем. Пора возобновить военные учения…

Тысячник, сотники и все десятники, сидевшие кругом вдоль решетчатых стен, как по уговору согласно закивали, глядя на него. Тэмуджин, не ожидавший от них столь быстрой уступки и приготовившийся было к жесткому спору, не поверил своим глазам. Скрывая свое изумление, он еще раз оглядел их. На лицах у всех было твердое решение и согласие с неизбежным.

Пораженный тому, с какой легкостью все они поддались ему, чувствуя, как у него в груди оттаивает холодок, Тэмуджин переспросил:

– Значит, все согласны со мной?

– Да, – почти хором ответили те, а тысячник сказал за всех: – Мы уже переговорили между собой и решили сначала провести учения по сотням, а потом уж, дней через семь-восемь, выйдем всей тысячей… Поедем на запад, к предгорьям, чтобы здесь не вытоптать траву.

Все еще с трудом веря своей необъяснимой удаче, Тэмуджин решил выпытать у них, почему они согласились с ним так быстро. Это было удивительно, когда даже отцу его, Есугею-нойону, по рассказам Мэнлига, бывало, они противились, когда тот приказывал проводить учения.

– А как же вы сами додумались до этого? – с нарочито спокойной улыбкой спросил он, оглядывая лица сотников. – Как вы решили проводить учения, не дожидаясь моего приказа?

Он чувствовал, что здесь что-то не то, что не могли они сами додуматься до этого без какого-то постороннего повода. Все разрешилось просто.

– Вчера вечером был у нас Кокэчу, сын Мэнлига, и с ним трое молодых шаманов, – сказал за всех тысячник. – Собрали они нас с сотниками и десятниками, тут за куренем, вели с нами разговор. И объявили свое предсказание, что в будущем наше племя ожидают большие войны. Мол, все эти столкновения, какие у нас бывали в прежние годы, покажутся мальчишечьими играми по сравнению с теми, что нас ожидают, – это будут очень большие и жестокие войны. И, мол, лишь те роды выживут, чьи войска неустанно будут учиться воинскому искусству. Слабые погибнут, а останутся лишь сильнейшие. А еще Кокэчу нам сказал: многие из нойонов захотят быть старшими в племени, но ханом станет единственный – Тэмуджин-нойон, а воины его будут все багатуры. Подобно восточным духам они будут внушать всем страх и ужас. Потому, мол, неустанно учитесь воинскому искусству и учите своих детей. Тут же они предсказали, что в ближайшие дни вы прикажете выходить на учения, а нам велели подниматься по первому слову. Великое благо, сказали, сотворит ваш Тэмуджин-нойон, идите за ним без раздумий!.. Ну, мы тут же и решили, что не будем дожидаться приказа, сами выйдем, уже и время себе назначили.

Тэмуджин, потрясенный услышанным, некоторое время молчал. «Великую услугу оказал мне Кокэчу! И в самое время, когда мне это нужно», – с благодарностью подумал он и сейчас был готов крепко обнять его, как самого дорогого друга.

– А больше они ничего не говорили? – сдерживая любопытство, с нарочитой улыбкой спросил он. – Может быть, еще что-нибудь предсказывали?

Тысячник пошевелил бровями, будто смутившись, и продолжил:

– Неслыханные вещи они говорили, верить или не верить, мы даже и не знаем…

– Говори.

– Сказали они еще, что у Тэмуджина-нойона будут новые законы, каких еще не знали степные люди. Как будто лучшие из воинов, умнейшие и отважные, пусть даже из харачу или рабов, смогут выйти в большие люди, будут повелевать тысячами и тумэнами. И будет их достоинство выше достоинства породных нойонов, выше, чем у ханской родни. Мол, если хотите лучшей доли своим потомкам, почаще отправляйте детей на учения и заставляйте их стараться изо всех сил… Вот что сказали нам шаманы.

Тэмуджин улыбнулся, глядя в лица собравшихся:

– И это будет, – обещал он. – В моем улусе тому, кто старается изо всех сил, будет оказана высшая честь. Передайте это всем.

Радостный и воодушевленный, Тэмуджин тронулся к третьей тысяче, расположенной неподалеку, к северу…

Во всех войсках его ждало одно и то же – Кокэчу вместе со своими шаманами, опережая его на сутки или меньше, объезжал всех и убеждал в необходимости учений. Тэмуджин не знал, как благодарить теперь Мэнлига и его сына. «Это он после нашего разговора велел сыну, а тот уж постарался, – догадывался он. – Великую помощь они оказали мне… уж это я запомню навсегда».

Вспомнив разговор с Саганом, он невесело усмехнулся: «А если бы я послушался его и отменил учения? Как теперь я смотрел бы в глаза Мэнлигу, Кокэчу и всем воинам? Слава богам, отвели меня от позора».

X

В айле Джамухи продолжался шум пиров. На второй день после того, как из айла Тэмуджина уехали недовольные разговором джелаиры с олхонутами и другими, приехали со среднего Керулена сахаиты и чжоуреиты, а на следующий день с низовьев явились тархудские вожди, да с ними же увязался хурхутский нойон, тот самый, что весной предлагал керуленским нойонам перейти на сторону Таргудая, поднять его на ханство и отдать ему на расправу джадаранский род.

Джамуха по приезду новых гостей послал за Тэмуджином, но оказалось, что тот еще утром выехал к своим войскам. Когда младший брат Тайчар, вернувшись, сообщил об этом, Джамуха облегченно вздохнул, подумав: «Ну и хорошо, что уехал, а то распугал бы опять всех своими несносными речами. Лучше я один приму нойонов и все улажу, как надо».

Джамуха уже научился принимать гостей в своем курене, устраивать пиры и полюбил веселые застолья. Еще с весны, когда он получил отцовский улус и стал крупным владельцем, к нему часто стали наведываться керуленские нойоны. По одному, по двое, а иногда и большой толпой приезжали они, чтобы закрепить с ним добрые отношения, подружиться. Часто приезжали и братья отца – эти поначалу, напуганные грозным предупреждением кереитского хана, были смирны и приветливы с ним, привозили подарки: то коня под седлом приведут с богатой сбруей, то молодую рабыню, разодетую в шелковые одежды, подсунут, заглаживая перед ним вину, опасаясь мести в будущем.

Понемногу спаивая его, в пьяном веселье они вполне освоились с ним, перестали бояться и теперь обращались запросто, как взрослые родичи с молодым племянником, снисходительно похлопывали его по плечу. А самые старшие, властительные – Хя и Бату-Мунхэ – уже становились суровы с ним в разговорах, поучали и указывали, беря его под крыло.

Джамуха же в тех частых пирах полюбил шумные застолья и уже не мог подолгу обходиться без них. Утомившись нудными делами по хозяйству, поездками по табунам, дележом пастбищ, склоками среди айлов (подданные едва не через день приходили к его юрте со взаимными спорами и обидами: то один чью-то овцу зарезал, то другой узду с коновязи украл, третий кого-то побил, изувечил, четвертый обманул, не сдержал слова…), Джамуха, заскучав, приказывал накрывать стол и посылал за каким-нибудь соседним нойоном. Выпив архи, ведя задушевные беседы, он с облегчением чувствовал, как отдаляются от него все тревоги, тяжелые мысли и вместо них приходят приятная беззаботность, веселье.

И сейчас, выпив с гостями, он чувствовал знакомое блаженство в груди.

После победы над меркитским племенем он считал себя крупным воителем, видел себя в одном ряду с такими, как кереитский хан и другие бывалые вожди. Убежденный в том, что он является одним из могущественных людей в степи, он втайне с нетерпением ожидал почета и уважения со стороны других нойонов. И теперь сидел он, гордо подбоченившись, сурово поглядывал вокруг, но время от времени, не сдержавшись, вдруг весело улыбался, радушно привечая своих гостей. Те же, видя, что творится в душе молодого нойона, охотно подыгрывали ему, насыщая его гордость и давая ощутить свое значение, непомерно льстили. Глядя, что нет рядом Тэмуджина, они хвалили одного Джамуху, всю славу победы отдавая ему.

Особенно старался хурхутский нойон.

– Сами небеса послали нам такого собрата, – надсадным голосом кричал он, незаметно подмигивая другим. – Что было бы, если бы сам кереитский хан не приблизил его, не назвал своим младшим братом? Если не это, Таргудай до сих пор бесчинствовал бы, продолжал вытворять свои беззакония! А дядья его – такие гордые, спесивые – весной перепугались так, что тут же вернули ему все отцовское владение. Разом все встало на свои места! Ведь это Джамуха спас наше племя от гибели. Его мы все должны благодарить!.. Да и подумайте хорошенько: разве каждого хан назовет своим младшим братом? Не-ет!.. – Хурхут многозначительно поднимал указательный палец. – Ясно, что хан по достоинству оценил нашего Джамуху, увидел в нем то, что не каждому видно. Здесь кроется больша-ая тайна!..

Нойоны дружно поддакивали ему, шумели, пьяно размахивали руками. Джамуха в это время, скромно опустив взор, строго косился в угол стола, а сам чувствовал, как по сердцу его разливается сладостное блаженство. Особенно радостно было ему упоминание о том, что кереитский хан назвал его своим младшим братом. Это неизмеримо возвышало его перед другими монгольскими нойонами и даже перед андой, которого хан называл лишь сыном.

«Младший брат хана старше по положению, чем сын! – именно в это время пришла к нему тайная мысль, и он взволнованно размышлял про себя: – Хан не зря назвал меня так, он не мог случайно проговориться, он знает, что говорит. Здесь есть какой-то глубокий смысл…»

И украдкой, будто стесняясь самого себя, подумал: «В будущем это можно будет использовать…»

XI

Пропировав с гостями дня два и отпустив их с подарками из меркитской добычи: дав одному рысистого коня, другому молодого быка, третьему пленную девушку… – Джамуха на следующий день, встав на рассвете и опохмелившись, решил ехать к джелаирским нойонам. Эти были, пожалуй, самыми влиятельными среди тех, кого недавно принимали в айле Тэмуджина, когда тот напугал их своими неслыханными речами. К Джамухе пришла мысль исправить ошибку анды, загладить обиду нойонов и закрепить порушенную дружбу с ними.

«Анда потом будет благодарить меня за то, что улаживаю его споры с вождями племени», – думал он, рыся в сопровождении нескольких нукеров, таких же юных, как и он, парней, и жадно вдыхая свежий, прохладный осенний ветер, остужая разгоряченное после обильного пиршества лицо.

Прибыл он на место перед полуднем, въехал в джелаирский курень, подбоченившись, выпрямив спину, суровым взглядом посматривая по сторонам. Джелаирский нойон, сорокалетний Тохурун-мэргэн, встретил его с почетом, усадил в своей юрте, накрыл стол. Он тут же послал гонцов за своими братьями, стоявшими со своими куренями неподалеку, послал еще за олхонутами и элджигинами, бывшими недавно вместе с ними в гостях у Тэмуджина. Однако хонгиратского Дэй-Сэсэна, который стоял не так далеко от него, он не стал приглашать. «Он тесть Тэмуджина, – подумал он, – а разговор может пойти и о нем, лучше обойтись без него…»

Нойоны прибыли, когда солнце спускалось под уклон. Пока ждали их, Джамуха, хорошенько угостившись и выпив еще, безудержно хохотал от смешных рассказов десятилетнего племянника хозяина. Тот знал великое множество случаев с разными монгольскими нойонами – и ныне живущими, и отцами их, и дедами. Рассказывал он так, что всякий слушавший не мог удержаться на месте и валился от смеха на землю. Хитро прищурившись, бегая вороватыми глазами во все стороны, он смешно разводил руками, пожимал плечами, змеей крутился на месте, но сам ни разу не засмеялся. Джамуха же, не успевая вытирать слезы, обессиленно падал на бок и катался по пестрому сартаульскому ковру, исторгая из себя безудержный смех…

Хозяин, Тохурун-мэргэн, сославшись на свои немолодые годы и усталость, отдыхал в соседней юрте.

Поначалу хорошенько опохмелившийся Джамуха окончательно отрезвел от смеха и к вечеру сидел со свежей головой.

С прибытием припоздавших элджигинских нойонов начался главный разговор. В большой юрте хозяина собралось около четырнадцати или пятнадцати человек. Смешливый племянник джелаирского нойона куда-то исчез.

– Вот, ко мне приехал Джамуха-нойон, вождь джадаранов, – начал Тохурун-мэргэн, многозначительно поглядывая на остальных. – Все мы знаем, что хоть и молод он, а имеет большую силу, почет в степи, с ним дружит сам кереитский хан. И я подумал, что такой человек не будет ездить просто так, что он имеет какое-то слово к нам, потому и позвал я вас всех, чтобы вместе выслушать его.

Джамуха, оказавшись под перестрелом пристальных взглядов, едва нашел слова, чтобы выразить то, с чем он приехал.

– В прошлый раз мой анда непочтительно разговаривал с вами, взрослыми нойонами, и я хочу принести за него извинение.

– Вот! – хозяин торжествующе поднял короткий указательный палец, поводя взглядом по сторонам. – Когда молодые разговаривают со старшими, они должны показывать свое почтение! А то что это такое, не успел стать нойоном, а уже начинает поучать других, указывать, что нужно всем делать… Ведь так никуда не годится! – недоуменно развел он руками.

– Да, да, – затрясли седеющими бородами остальные, зашумели. – Все мы были возмущены этим, мы что ему, друзья-сверстники, что ли?

– Никакого уважения к людям!

– Сначала надо научиться прилично себя вести.

– Отец-то, видно, не успел научить.

– Недаром разное про него говорят.

– Выходит, не зря Таргудай держал его в канге, – качал головой олхонутский нойон, оглядывая всех. – Такого-то и надо покрепче привязывать.

– Да, Таргудая в этом, что ни говори, можно понять.

– А ты сам что думаешь про своего анду? – Тохурун-мэргэн склонился к Джамухе, доверительно посмотрел ему в лицо. – Расскажи нам про него, что это за человек?

– Да он неплохой человек, – растерявшись от неожиданного поворота в разговоре, Джамуха не мог найти нужных слов. – Неплохой он человек, только немного гордый, может быть… Иногда возомнит о себе и думает, что один он прав.

Выложив это, Джамуха вдруг почувствовал, что говорит совсем не то, что надо, – выходило, что он очерняет своего анду перед чужими людьми. Покраснев лицом и злясь на себя, он сухо сказал:

– Он хороший человек, храбрый и честный.

– Ну, это мы видим, – Тохурун махнул рукой, – но для людей главное, чтобы он уважение к ним имел, не возносился слишком. Ты ведь сам видишь его ошибку, раз приехал к нам извиняться за него. Так или не так?

На него вновь требовательно смотрели все и Джамуха сдался.

– Так.

– Ну вот, видишь, ты понимаешь, что анда твой имеет недостатки. – Тохурун-мэргэн все так же внушительно смотрел на него. – Значит, ты умный парень. Мы все понимаем, что вы с ним анды и дружите. Все это правильно, людям надо держаться друг за друга. Но мы, керуленские нойоны, видим, что ты умнее своего анды, и если что, мы поддержим тебя, а не его.

Джамуха только сейчас почувствовал, что его затягивает куда-то в сторону от анды, от того пути, по которому они шли рука об руку, но и слова влиятельного джелаирского нойона завлекли его чем-то притягательным. Приятно прозвучали слова взрослого, знающего жизнь нойона: «Ты умнее своего анды». И другое: «Если что, мы поддержим тебя, а не его».

– Ну, что ты задумался? – хлопнул его по плечу элджигинский нойон. – Мы с тобой ведь керуленские монголы. Отец твой был среди нас уважаемый человек. Вот и в эту войну с борджигинами мы возвели его над собой… Анда же твой для нас чужой, как ни крути, а борджигин, а тебя мы считаем своим.

Разговор шел все вокруг да около их отношений, все по очереди убеждали его в том, что отец Джамухи был одного с ними круга, а потому и он близок к ним, а Тэмуджин – он дальний, борджигин, с ним всегда надо быть настороже.

Джамухе скоро надоели эти разговоры, он чувствовал себя стесненно под испытующими взглядами нойонов, и, поняв, что того веселого пира с беззаботными разговорами, шутками и смехом, которого он ожидал, направляясь сюда, не будет, он скоро засобирался домой, сославшись на неотложные дела в своем улусе.

В дороге он был задумчив, не веселился с нукерами, как обычно в дороге, и те отчужденно помалкивали, следуя за ним в десятке шагов.

Разговор с нойонами заставил его задуматься над непростыми отношениями с Тэмуджином, разбудил в нем едва тлевшие тайные чувства. Еще с самых первых дней знакомства с Тэмуджином он почувствовал, что тот превосходит его чем-то неуловимым, какой-то внутренней силой (а он, Джамуха, с детства не любил уступать кому-то в чем бы то ни было). Тэмуджин еще тогда, несмотря на то, что потерял отца и рассорился со всем своим родом, держал себя так, как будто ничего особенного с ним не случилось, и он по-прежнему никому ни в чем не уступает. И в последующее время, следя за андой, думая о нем, Джамуха не раз удивлялся и не мог найти ответа на то, что дает ему такую уверенность и превосходство перед людьми. Изумляло и то, как могла семья большого нойона жить одна в лесу, лишившись скота, без слуг и подданных, без чьей-либо помощи, без людей вокруг… Еще больше он удивился, когда Тэмуджин после плена, живя на положении какого-нибудь беглого разбойника, осмелился прийти к его отцу, могущественному Хара-Хадану, и сумел склонить его выступить за него сватом и с его помощью забрал свою невесту у хонгиратского Дэй-Сэсэна. Задумавшись как-то над этим, Джамуха признался себе, что он не смог бы так поступить, и это его сильно покоробило. А когда он сам после смерти отца остался один, ограбленный дядьями, без отцовского улуса, без будущего, а Тэмуджин привел к нему на помощь хана Тогорила, Джамуха окончательно осознал неизмеримое превосходство анды перед ним. И ему пришлось согласиться с тем, что тот сильнее, выше его во всем. И потому во всех крупных делах последнего времени он невольно подчинялся неуловимому внутреннему превосходству анды. Но глубоко в душе его сидел червь возмущения, несогласия с тем, что он должен быть на втором месте, когда у него и войск имеется вдвое больше, и отец его был владельцем не хуже, чем отец анды. Так же и в меркитском походе он во всем чувствовал превосходство анды, видел, что и Тогорил-хан больше прислушивается к Тэмуджину, чем к нему. И на последнем пиру, по возвращении на Керулен, несмотря на общую радость победы, глубоко в душе он все же чувствовал досаду оттого, что пирующие больше возносили анду, чем его, Джамуху.

В таком двойственном чувстве – с одной стороны, восхищение им и великая благодарность за помощь в спасении отцовского улуса, а с другой – природная неприязнь к тому, кто явно превосходит его по достоинствам, – жил Джамуха все последнее время. И стоило нынче намекнуть джелаирскому Тохуруну, что Джамуха ничем не хуже, а может быть, даже лучше Тэмуджина, умнее, дальновиднее, это второе чувство – ревность к анде, к его превосходству – тут же взыграло и взяло верх над первым чувством – преданности и верности старой дружбе.

XII

Проводив Джамуху, керуленские нойоны не стали разъезжаться по своим куреням, а остались ночевать у джелаирского Тохуруна. Они решили обсудить между собой сложившееся положение, когда рядом с ними вдруг появилась огромная сила – союз двух крупнейших в племени улусов под властью юных нойонов.

Дело это давненько начинало беспокоить их. Еще весной, когда кереитский хан пришел на помощь к Джамухе и стал его покровителем, пригрозив наказать любого, кто посягнет на его улус, – еще тогда они призадумались над этим.

Внешне выражая великую радость перед ханом, да и на самом деле радуясь, что тот избавил их от нападок неотвязных борджигинов, они уже тогда задавались вопросом, к чему может привести такое покровительство чужого хана над их юным соседом. А теперь, когда к ним присоединился еще и сын Есугея с тумэном покойного отца и втроем они наголову разгромили сильнейшее на севере меркитское племя, каждый из них уже не знал покоя, осознавая всю опасность нового положения. Пугала огромная сила, которая вдруг попала в руки этих двух юнцов: вместе с войсками дядей Джамухи у них и без кереитского хана набиралось не меньше тридцати тысяч всадников. А недавнее обращение Тэмуджина к нойонам с предложением об установлении новых порядков в племени, о принятии каких-то обязательств, еще больше взволновало их: было видно, что этот молодой борджигин, показав такие замашки уже сейчас, не оставит их и в будущем, и никто не мог знать, что он еще задумает, чего от него ждать.

Решив провести в эту ночь между собой совет, они потребовали послать и за другими керуленскими вождями – чжоуреитскими, тархудскими и другими, кочевавшими к северу от реки, да позвать еще хурхутского нойона, который минувшей весной на тайном совете после похорон Хара-Хадана поразил их своим изворотливым умом, умением выходить из трудных положений.

– Пусть и они приедут, речь-то и об их головах идет, – говорил одноглазый элджигинский нойон.

– А как же иначе, – вторил ему один их олхонутов. – Надо всем вместе решать, почему мы одни должны отдуваться.

Когда запоздалые гости наконец прибыли к вечеру, хозяева снова подали еду и вино. Подкрепившись, нойоны начали совет.

Несмотря на выпитое и жирную еду, среди собравшихся не было того нарочитого веселья, которое обычно царило в таких случаях, когда вожди собирались вместе. Было им на самом деле весело или нет – не имело значения, принято было громким смехом и острыми шутками показывать друг перед другом приязнь и дружелюбие, отсутствие вражды. Но в этот вечер нойонам было не до этого, они сидели, озабоченно нахмурив лица, косились друг на друга, желая узнать, у кого что на уме, кто и что обо всем этом думает. Беспокоило всех и то, не помышляет ли кто-нибудь из них переметнуться к этим двум юнцам, вступить с ними в союз.

Первым заговорил старший элджигинский нойон, Алзамай-мэргэн, сорокапятилетний старик с искривленной шеей и склоненной на левую сторону головой. Еще в юности в драке с татарскими конокрадами ему досталось чем-то тяжелым по затылку, и с тех пор он не мог держать голову прямо. Вид у него был бы смешным, если бы не волчий, ледяным холодом пронизывающий взгляд, отбивающий любую охоту к веселью. Своих людей он держал в беспрекословном повиновении, братья его, почти такие же пожилые, как и он, привыкнув к его жесткому нраву, относились к нему так же почтительно, как когда-то к своему отцу. За время многолетнего главенства в роду Алзамай уже двоих непослушных сородичей отправил к предкам, и все знали, что слова его, если он пригрозит кому-нибудь за непослушание, не пустые.

Род элджигинов не был ни особенно многочисленным, ни богатым, но издавна из него выходили многие борцы и багатуры, известные в племени, поэтому среди нойонов они пользовались весом, говорили на советах без оглядок на других.

– Видно, что снова наступают трудные времена, – невесело заговорил Алзамай, тяжелым взором оглядывая лица нойонов. – Еле утихомирили одного борджигина, поднимает голову другой, и видно, что этот тоже будет горазд на смуты. И силы у него немалые, и нутро свое борджигинское он нам показал. Все мы слышали его речи, ясно, что хорошего от него нам нечего ждать. А вместе с Джамухой, да с кереитским ханом… – он горестно махнул рукой, – они нам не под силу. Вместе они сходили на меркитов, силы свои опробовали, войска их притерлись, щенки эти отведали крови… Нам они теперь – прямая угроза. И раз уж мы собрались сейчас вместе, давайте договоримся: никто отсюда не уедет, пока мы не решим, что нам делать в таком положении, как защититься от этих волчат.

Нойоны удрученно покивали головами, выражая согласие с ним.

– Этого уже видно, что за волчонок, – проворчал один из джелаиров. – Если уже в таких годах требует от нас каких-то там договоров, обещаний, ясно, каков будет, когда подрастет.

– Тогда он уже другое будет требовать – твоих лошадей и пастбищ, – зло усмехнулся олхонут, тридцатилетний нойон. – Как бы еще не начал оружие поднимать, владения наши захватывать.

– Да уж давно известно, – махали руками другие, – от борджигина не жди спокойной жизни.

– Вот и надо его вовремя подхолостить, – негромко вставил слово хурхутский нойон. – Пока еще не заматерел.

Нойоны оглянулись на него.

– Верно говоришь, – согласился с ним один из элджигинов. – Неплохо бы подрезать ему жилы, пока на ноги не поднялся. Да только как ты это сделаешь? За ним ведь кереитский хан стоит, он тут же прискачет со своими тумэнами. Вон, меркиты попытались его тронуть, еще когда он без войска был, в лесу отсиживался, и что у них вышло? Где теперь те меркиты?

– Да и Джамуха этот тоже с ним, – вставил чжоуреитский нойон. – Этот тоже встрянет, тронь только…

– В том-то и беда вся, – удрученно вздыхали нойоны, – и как эти щенки снюхались, когда успели?

– Однако Джамуха, кажется, посмирнее нравом, не то что его анда, – будто рассуждая про себя, промолвил один из олхонутов. – Со старшими почтительно ведет себя, извиняться приехал… Кажется, что он как будто опасается ссориться с нами. Вы не заметили такого? Может быть, нам пока за него взяться, хорошенько привязать его к нашему кругу?

– Я тоже так думаю, – поддержал его тархудский нойон. – С Джамухой можно заключить дружбу. Да и в будущем нам снова может понадобиться помощь кереитского хана, вдруг опять кто-нибудь на нас нападет, а он Джамуху своим младшим братом назвал, вот и установить бы с ними мир.

Но предложение его не нашло согласия.

– Зря вы на него полагаетесь, – возразил хурхутский нойон. – С чего это он вдруг загорится желанием нам помогать?

Остальные нойоны, по прошлому случаю зная, что слова у хурхута не пустые, вновь посмотрели на него.

– Ну, говори, говори до конца, если начал, – раздраженно сказал кривошеий старик Алзамай, пронзительно глядя на него. – Некогда нам твои загадки разгадывать.

Тот решительно тряхнул головой и заговорил:

– Вы подумайте, у этого Джамухи столько людей и скота, что скоро ему станет тесно, и он тоже начнет нас притеснять. А раз они с Тэмуджином друзья-побратимы, то будут заодно, вместе они и попытаются прибрать наши владения. Общего войска у них больше нашего, и за спиной у них кереитский хан. Они целое меркитское племя в несколько дней разгромили, а с нами-то еще быстрее управятся. Если захотят, могут в одну ночь нас перебить, мы и проснуться не успеем. И мы ведь не знаем, что у того хана на уме, а что, если ему вздумается руками этих двоих нас захватить? Вы понимаете, к чему все это может привести? В таком положении нам никак нельзя ошибиться. Нет уж, пока они не заматерели, надо выхолостить обоих, чтобы нам жить спокойно, без тревоги. А когда мы сами будем хозяевами на Керулене, друзей мы сами как-нибудь найдем.

– Правильно он говорит! – разом откликнулось большинство нойонов. – Так вернее будет.

– И на душе спокойнее.

– Он правильно смотрит на этих двоих, – поддерживал хурхута олхонутский нойон. – Так, скорее всего, и будет: они потом еще больше усилятся и вдвоем начнут вытеснять нас. И останется нам одно из двух: или подчиниться им, жить по их указке, кочевать туда, куда они скажут, словно мы их подданные, или бросить эту степь и бежать вниз по Онону до самого Шэлгэ.

Нойоны встревоженно переглядывались, наперебой гомонили:

– Так оно и будет, увидите…

– Иначе и быть не может.

Хурхут, оглядывая круг, договаривал свое:

– Вы ведь не думаете, что эти двое всегда такими юнцами будут. Сегодня они волчата молочные, а когда подрастут… а вы знаете, какими волки бывают. Вот вы говорите, Джамуха смирный парень. Это он сейчас как будто почтительно разговаривает с нами, а лет через пять или десять вы услышите его истинный голос. Отец его ведь не смирным мерином был, разве мало среди вас таких, кто от него пострадал, на кого он железный недоуздок надевал? А что мы против Джамухи имеем? У него одного два тумэна войска. Говорят, еще и пьет непомерно…

– Да, никто не поручится, что за человек он будет…

Хурхут, уже властно глядя на них, внушал:

– Чтобы этого не случилось, надо, не упуская времени, сократить им силы.

– А как ты это сделаешь? – в один голос спрашивали нойоны. – Говори, если есть что сказать.

– Сначала надо их разъединить. Они молоды, ума еще не набрали, а кровь в жилах кипит. Если проделать все с умом, можно со временем остудить их дружбу, а потом и натравить друг на друга, кость кинуть, чтобы война разгорелась между ними. Это нетрудно сделать, когда они будут смотреть друга на друга, как молодые жеребцы в одном табуне. А потом уж…

– Подожди-ка, – остановил его Тохурун, усмехнувшись. – Говоришь, это нетрудно сделать, а ну-ка, расскажи нам, как это можно сделать? Я что-то не слышал такого, чтобы можно было развязать войну, а самим отсидеться в стороне.

Хурхут скромно улыбнулся, оглядел нойонов.

– Ну, можно, например, ночью подослать нукеров на какой-нибудь табун Джамухи, чтобы подняли шум, застрелили одного или двоих пастухов да на хороших конях ускакали, а след провели к куреню Тэмуджина. Джамуху можно в это время хорошенько подпоить, чтобы злее был. На горячую голову он такого натворит, что и Тэмуджин не останется сидеть сложа руки. Они ввяжутся в драку, а потом никто и не разберет, кто виноват, кто войну начал. А когда они будут воевать, им некогда будет оглядываться на нас, будут заняты друг другом, да и силы их понемногу будут убывать. Вот пусть и воюют они до тех пор, пока не ослабнут вконец. А мы будем смотреть со стороны, подбрасывать дрова в огонь. Сами будем прикидываться, что мы тут ни при чем, что мы им добрые друзья, еще и увещевать их будем.

Нойоны восторженно вскричали:

– Вот что такое человеческий ум! Лучше нельзя и придумать!

Радостно переглядываясь, они толкали друг друга локтями:

– Да-а уж, пусть они лучше между собой воюют, чем с нами.

– Тогда и мы спокойны будем.

– Слава богам, нашелся способ отвести угрозу.

– Очень верно он говорит!

– Выходит, снова войну раздувать в своем племени? – недовольно произнес было один из элджигинов, но на него накинулись остальные.

– Так нам всем будет лучше! – увещевали его нойоны. – А что другое ты можешь придумать? Молчишь?..

– Такая война нам во благо!

– Нечего сравнивать с прошлой войной.

– Это совсем другое дело…

Старший сородич усомнившегося нойона, Алзамай-мэргэн, с угрозой оглянулся на него:

– Разговор о наших головах идет, а если у тебя нет иного, что можешь предложить, молчи и слушай, что другие говорят, – и, обращаясь к остальным, сказал: – Ну, давайте думать, с чего нам начать, как приступить к этому делу.

Все обернулись к хурхуту, признавая за ним мудрейший ум. Тот уверенным взглядом обвел всех, наслаждаясь властью над вождями известных и многочисленных родов, заговорил:

– Ну, дело тут ясное. Для начала самое верное – пустить такие слухи, будто один порочит другого, говорит про него нехорошее. Главное, чтобы слухи были упорные, чтобы всюду об этом говорили. Сначала, может, люди не очень поверят им, но если долго идти дождю, то и камень, говорят, размочится и рассыплется. Для этого и придумывать нужно умело, чтобы все было похоже на правду. Тут нужно иметь большо-ое умение, это не какие-нибудь пустые сплетни… Тэмуджин, говорят, не болтливый человек, а вот Джамуха горазд на язык, к тому же пьет часто, а от пьяного ведь всего можно ожидать. Вот про него и можно что-то придумать. Можно пустить такой слух, например, – хурхут понизил голос, заговорщически прищурил глаза, – что он втихомолку смеется над тем, что жена анды побывала в руках у меркитов. Об этом и так многие поговаривают, но эти мелкие сплетни надо хорошенько распалить, чтобы всюду об этом заговорили. Ведь никому не понравится, когда говорят такое про жену, вот это и заденет Тэмуджина. А вдобавок можно еще что-нибудь придумать, например, что Тэмуджин труслив на войне, что он весь поход за спинами своих воинов прятался. Это тоже стыдно молодому нойону и тоже всякого за живое заденет. И надо придумывать все такое одно за другим, чтобы разговоры шли и не умолкали ни на день. Один слух подбросить, другой, третий, и тогда так все разгорится, что дальше само с ветром пойдет, ведь людям лишь бы посмеяться над кем-то, очернить… Понемногу слухи сделают свое дело, перегорит их дружба, и они по-другому будут смотреть друг на друга. Вот тогда и придет пора натравить их по-настоящему, бросить кость, как бросают между голодными псами…

Нойоны, злорадно прищурив глаза на огонь, слушали его. Многие обнажали зубы в мстительной улыбке: немало было здесь таких, что в прошлые годы были обижены могущественным Хара-Хаданом, отцом Джамухи, а сейчас были готовы отомстить за отца его сыну.

– Ну, – хозяин, воодушевленно оглядывая гостей, стал разливать вино из медного кувшина, – важное дело мы решили, а теперь надо выпить за удачу.

– Надо, надо! – зашумели остальные, засмеялись: – Хорошо поработали наши головы, надо и их наградить…

XIII

К началу месяца уури^[3], как обычно, похолодало. Осень понемногу, но уверенно занимала свои прошлогодние владения, помечая свой срок утренними заморозками, инеем на пожухлой траве. Дни заметно укорачивались. По утрам от реки расходился туман и держался в низинах, по оврагам, подолгу выжидая, когда поднимется солнце. После полудня по вершинам гор темнели густые серые тучи, оставляя на складках отрогов белесые следы. По вечерам порывами шнырял сырой, холодный ветер, загонял людей в юрты, поближе к очажному огню. Видно было, что зима крадется где-то поблизости.

И вдруг к середине месяца, за три дня до полнолуния, холод резко отступил. Два дня стояло умиротворенное мягкое тепло, нанесенное дальним южным ветерком, в чистом воздухе летала прозрачная паутина. А в день полнолуния явилось невиданное – наступила жара, почти такая же, как в середине лета. Люди прятались от солнца в тени, на жилых и молочных юртах приподнимали войлок, обнажая по низу решетки стен. Дети зачастили к реке, купались в прогревающейся мелководной заводи. Вновь разлетались во множестве мухи и пауты, застрекотали кузнечики.

Люди и радовались, и удивлялись такому невиданному случаю, гадали, как такое могло случиться: в эти дни пора быть уже снегу, а тут лето вернулось. Старики напрягали память и не могли вспомнить подобного. Собираясь на солнцепеке, на склонах бугров, они грели свои старые кости, высказывали догадки, отчего могло быть такое удивительное явление. Сходились на том, что боги, видно, между собой подсчитали, и у них вышло, что они недодали тепла в прежние годы, и решили восполнить людям и животным положенную им долю.

На озерах тысячными косяками гомонили задержавшиеся перелетные птицы, пользуясь временем, они успевали ставить на крыло свои выводки. Притихшие было жаворонки и другие мелкие птицы вновь разлетались, распелись над холмами. По-прежнему над сопками грозно кружили орлы и коршуны, высматривая оживившихся на холмах хлопотливых сусликов и тарбаганов.

Тэмуджин, радуясь вернувшемуся теплу и пользуясь добрым случаем, все эти дни в сопровождении Мэнлига, Боорчи с Джэлмэ и небольшого охранного отряда непрерывно разъезжал по своим войскам, перемещаясь от одних тысяч к другим, присутствовал на учениях.

В первые дни учения шли по сотням. Воины насаживали на коней камышовые чучела толщиной в человеческое туловище, веревками прикрепляя их к седлам, и гонялись за ними, стреляя тупыми стрелами. Старые воины учили молодых правильно выпускать стрелы на скаку.

– Отпускай тетиву в тот самый миг, когда копыта твоей лошади оторвутся от земли, – наставляли они. – Каждый воин должен знать полет своей стрелы. При стрельбе на дальнем расстоянии нужно уметь рассчитывать: по какой дуге она полетит и в каком месте попадет в цель.

До смерти напуганные лошади с непривычными ношами на спинах, с торчащими на них разноцветными перистыми стрелами, под настигающие, тонко воющие звуки дичали, и, подобно гонимым волками дзеренам, изо всех сил уносились прочь, хрипя на скаку, ворочая безумными глазами. За ними неотступно гнались всадники с луками наизготовку, раз за разом выпускали стремительные, далеко разящие стрелы.

Десятники добивались наилучшей сноровки, неизменно требуя, чтобы ни одна стрела не уходила мимо.

– Чем лучше будешь стрелять, тем скорее покончишь с врагом и останешься жив, – внушали они молодым. – Не попадешь первой же стрелой – смерть обернется на тебя: враг может не промахнуться. Лучший способ избежать смерти в сражении – стрелять без промаха.

И молодые, веря им, без понуканий старались в стрельбе. Даже вечерами, когда учения для всех заканчивались, многие оставались, чтобы получше отточить свою сноровку во владении луком, довести ее до края возможного, состязались между собой в быстроте и точности.

А на другой день до изнурения метали короткие копья, проносясь на скаку мимо стоячих чучел, гонялись друг за другом с арканами, стаскивая с седел…

На тысячных учениях перестраивались в колоннах на скаку, делились на десятки и рассыпались лавой…

Последние три дня шли учения всего войска. Съехавшись подальше от своих пастбищ, в ровной сухой степи у южных отрогов Хэнтэя, разделили тумэн на две части и учились нападать крупными силами, охватывать с флангов, заходить в тыл, перестраиваться для обороны…

Тэмуджин, стоя вместе с тысячниками у подножья горы, внимательно смотрел на все со стороны. Он сразу заметил, что при сложных действиях крупными отрядами многие охваты не удаются, передвижения всадников не выходят быстрыми и слаженными, как должны быть. При охватах с двух сторон часто одно крыло вырывалось вперед, другое запаздывало…

Нетерпеливо похлопывая сложенной плетью по голенищу гутула, он досадливо вздыхал, укоризненно косился на тысячников. Те молча хмурили лица.

Несколько раз пробовали нападение косым ударом, когда один отряд должен был пронестись мимо другого – мнимого противника, стоящего в колонне, осыпая его тупыми стрелами и одновременно огибая с фланга, зайти ему в тыл. В первый раз передовая сотня нападающих пронеслась мимо противника и слишком далеко ушла вперед, отдалилась от его фланга, давая ему возможность перестроиться для обороны и ответного удара. Не получилось и со второго раза…

«Эх, не такое войско нужно, чтобы разить врагов по-настоящему, – горько думал Тэмуджин. – А это всего лишь видимость…»

Вечером у костра он запальчиво выговаривал тысячникам:

– Была бы сейчас настоящая война, как мы бились бы с врагом? На что годится такое войско?

– Давно не было учений, – смущенно отговаривались те, – люди отвыкли.

– У меня много молодых прибавилось за эти годы, они и портят все, – оправдывался Асалху. – Старые воины выбыли. А эти не были на учениях при Есугее-нойоне, знают лишь как рваться вперед, вот и нарушают строй.

– Вы не тревожьтесь, мы их быстро научим всему, – успокаивал его Мэхэлху, предводитель десятой тысячи. – Так прогоняем их, что и во тьме и спросонья будут делать все как надо.

– Будет так, как он говорит? – Тэмуджин требовательно посмотрел на остальных.

– Будет, – заверили те, – раз уж взялись за дело, отточим все до конца.

– Так выучим, что будет все как раньше, при Есугее-нойоне.

Тэмуджин промолчал, но внутренне он долго не мог успокоиться, возмущенно думал о них: «Целый тумэн держат в руках и не позаботятся, чтобы содержать его в порядке. Разве нельзя было раньше подумать обо всем? Взрослые люди, а пока не ткнешь да не укажешь, не пошевелятся. Если эти, лучшие воины, такие, то каковы другие? Неужели вообще люди так глупы и ленивы, что без принуждения их не заставишь трудиться? Как тогда на�

Скачать книгу

* * *

Часть первая

I

– Еще хорошо будет, если удастся, а застанут на месте, тогда уж конец роду… – горестно вздыхали другие.

* * *

– Давненько у нас такого не было слышно.

– Оказывается, еще можем кого-то и закусать…

– А пленных и скота гонят – не сосчитать!

– Вот настоящее дело!

– Это вам не захудалых соплеменников грабить!

Были и такие, что сомневались в правдивости слухов.

Суровый видом мужчина, сдвинув широкие брови к переносице, почесывая темный лоб рукоятью плетки, рассуждал:

– Таким надо языки отрезать.

– Правильно!

– Нужно найти того, кто пустил эти разговоры.

– Правильно!

– Вранья поменьше будет.

– Надоели пустые разговоры!

– Сознавайся, кто первый рассказал, все равно найдем!

– А будет еще таиться, тогда и глаз выколем!

И тут в устоявшейся, напряженной тишине раздался испуганный голос:

– Кто ходил в поход, чьи войска? – допытывались люди.

– Есугея войско, с сыном его Тэмуджином, и джадаранское, с сыном покойного Хара-Хадана…

– Эти двое? Да они хоть знают, в какой стороне живут меркиты?

– Уж слишком они молоды…

– Не скажите. Если волки, то и молодые будут нападать, а если овцы, только траву топтать…

– Ложь!..

– Да правда ли это?

– Я тебе говорю…

– Вон как! Да вы расскажите нам по порядку, как все было… Тихо вы, эй!.. Замолчите все!

– А кереитский хан и весной приходил на Керулен, помогал тому Джамухе получить отцовский улус.

– С ханом они, пожалуй, никому не под силу.

– Не говорите, им вместе на чжурчженей впору идти, не то что на меркитов.

– Да об этом Борогол с друзьями давненько уж говорят…

– Надо послушать их.

– И вправду, пойдем-ка, узнаем, что им известно про этого Тэмуджина.

В другом месте шел такой же разговор. Неприметного вида человек, пристально вглядываясь в лица, говорил:

– Да пусть он всех приберет к рукам, лишь бы между собой не воевали.

– Мы только рады будем.

– Хоть один настоящий вожак показался.

А у него дрожали от досады руки, сердце не находило места в груди.

И успокоился тогда Таргудай: уверен был, что отныне с отпрысками Есугея покончено навсегда.

Но почему-то вышло все не так…

II

К середине месяца улари[1], за два дня до полнолуния, наконец, Тэмуджин и Джамуха подошли к Керулену с западной стороны – к тому самому броду, к которому месяц назад, в начале похода, подошло войско хана Тогорила.

– Вон у того одинокого дерева я четыре дня прождал хана с его войском. Оттуда мы и двинулись в поход.

– Вот и я подумал о том же. Нам, смертным, не дано знать того, что впереди.

– А хорошо бы знать, что будет завтра, ведь правда? Можно было бы приготовиться ко всему, уйти от опасности.

Тэмуджин пристально посмотрел на нее сбоку.

– Этого нам не дано.

– Но ведь страшно так жить: снова могут напасть, убить или в плен увести.

Тэмуджин досадливо вздохнул, нахмурился.

– Не думай об этом. Теперь мы сильны и никто на нас не нападет.

– Хорошо бы… Хочу забыть обо всем.

– Все забудется, когда пройдет время, сама увидишь.

– Поскорее бы добраться до дома, отдохнуть в юрте. Ведь уже скоро?

– Немного осталось. Потерпи.

Тэмуджин, скрывая недовольство (беспокоясь за Бортэ, как бы ее не напугал дикий жеребец анды), сказал лишь:

– Да уж, немало…

– Ну что, анда, как и договорились, встанем здесь одним куренем?

Тэмуджин подумал и, осторожно подбирая слова, чтобы не обидеть норовистого друга, сказал:

– Можно и так… А как же твои дядья?

– Да уж, пожалуй, теперь тебе не до них будет. Войска надо расставить, табуны разместить, семью устроить.

Помолчав, парень опять заговорил:

– Если они живут на земле, а не на небе, значит, можно добраться. Только не во всякое место нужно ездить.

– А почему?

– Потому что есть нечистые земли.

– А какие это, нечистые земли?

* * *

В это время к Тэмуджину сзади подошел Боорчи. Склонившись к плечу, он негромко сообщил:

– Мать Оэлун едет.

– Слава западным богам, все хорошо.

Бортэ шагнула к ней и, приблизившись, не выдержала: горестно скривив лицо, ткнулась ей в плечо, разрыдалась.

Та тут же примолкла, виновато улыбнулась, вытерев слезы, дрожащим голосом спросила:

– Как вы поживаете, мать?

– Слушались, мать Оэлун, – улыбнулся Бэлгутэй. – Разве нашего брата можно ослушаться?

Хасар лишь хмуро улыбался, исподлобья глядя на нее.

Тэмуджин по очереди обнял младших и обратился к матери:

Он мимолетным кивком поздоровался с Мэнлигом и с приветливой улыбкой подошел к шаману.

* * *

– Хура-ай!

– Хура-ай!!! – откликнулись стоявшие вокруг, воздевая руки к небу.

– Хура-ай!! – восторженно закричали воины при последних его словах. – Слава нашим нойонам!

– Слава Тэмуджину!

– Слава Джамухе!

Скрывая волнение перед взорами сотен людей, он украдкой перевел дух. Толпа, смолкнув, ждала.

– Хурай! – радостно взревели в кругу воины, поднимая чаши.

Дождавшись, когда стихли голоса, он повернулся лицом к Джамухе:

Как я услышал о горе твоем, о несчастье –
Печень моя заболела, душа заскорбела…
К битве и к смерти готов за тебя
Названный брат твой, на крови поклявшийся в дружбе…

Потом говорил слово от всего войска тысячник Саган.

– Проголодался? Хочешь есть?

– Ешь, бери что хочешь… Как тебя зовут?

– Хучу.

– Живы твои родители?

У Оэлун от острой жалости увлажнились глаза, она крепко обняла его, прижала к теплой груди.

– Теперь я буду твоей матерью, – шепнула она ему в маленькое ушко и поцеловала в голову.

Тэмуджин слушал, перебарывая хмель в голове, стараясь вникнуть в его слова.

Разгоряченно говорил Джамуха:

– Теперь-то мы наконец заживем, как жили наши отцы.

Матери, слушая их доверительную речь, украдкой вытирали слезы, счастливо переглядывались между собой.

* * *

III

Старики хмурились, украдкой переговаривались между собой:

– Что-то неспроста они воют.

– Видно, не к добру такое начало.

* * *

Джамуха, опохмелившийся двумя чашками арзы, разгоряченно говорил, широко разводя руками:

Но втайне он и сам радовался этому: «Пусть до всех дойдет слава о нас… и, главное, до врага моего – Таргудая».

IV

В первый же вечер в новом курене мать Оэлун собрала младших сыновей в своей юрте и наставляла их:

– Вместе с рабынями будешь чистить мне ковры, если еще раз увижу, – предупредила она.

Тот без слов вынес обратно седло и долго, старательно протирал травяной ветошью медные стремена.

– Понятно, – потупившись, краснея лицом, отвечал тот.

– А что, – спросил он у матери, когда та подавала ему чашку с арсой, – теперь в нашем роду будут меркиты?

– Какие еще меркиты, ты что тут болтаешь?

– А вот Хучу сидит, да еще невестка Бортэ скоро родит…

Хасар, потянувшись, крепко стукнул его по спине. Тот заплакал, заорал в голос:

– Что я, виноват, когда все говорят об этом?

– Кто говорит? – быстро спросила Оэлун.

– Все мальчишки в курене говорят…

V

– Вы какой сотни? – спросил Хасар, оглядывая их.

– Первой, – сказал по виду старший, парень лет десяти.

– Чтобы к завтрашнему утру я видел настоящую узду, а не то выгоню из отряда. Будешь овец пасти.

Тронув дальше, через троих или четверых всадников он снова придержал коня.

Вокруг раздался сдержанный смех. Обиженный подросток огрызнулся:

– Не у всех ведь саадаки обшиты шелком да бархатом.

Глаза его зло сузились, однако, поглядев на понуро опущенную голову парня, он так и не вынул плеть.

– К утру чтобы был настоящий колчан, – сказал он и тронул коня дальше.

Бэлгутэй, глядя на брата, так же давал указания парням.

Пускали стрелы-годоли[2] по скрученным в клубок кожаным ремням – по три раза со ста шагов. По трое подходили к черте и старательно выцеливали черневшие вдали маленькие, с ягнячью голову, мишени. Хасар и Бэлгутэй, не сходя с седел, смотрели со стороны. Когда отстрелялось большинство, Бэлгутэй сказал Хасару:

– Ну, хоть луки держать умеете, и то ладно. А теперь будете учиться стрелять по-настоящему. Смотрите, как надо.

– Вот это истинная стрельба!

– Редко кто сможет так, – подобострастно глядя на Хасара, переговаривались стоявшие поближе.

– А сейчас будем стрелять на скаку! – гордо нахмурившись, объявил тот. – Всем сесть на коней!

– Вот уж верно говорится: от овцы – овца, от волка – волк. Отцовская кровь никуда не денется.

– Видно, что нойоны. Только вчера съехались, а они уже собрали стаю, занялись своим делом.

– Вот и хорошо, пусть займутся делом, а то болтались бы по куреню, шумели без толку…

– Отцы да братья в походах, в караулах, некому и присмотреть за ними…

– Слава богам, появились у нас настоящие нойоны.

– У хороших нойонов и воины будут хорошие.

– С такими внуками нам и помирать спокойнее будет.

– Верно говоришь.

– Ну, доживем до следующей осени или нет, будет видно, а эту нельзя упускать, кто угощает на этот раз?

– Я с утра велел поставить котел, уже остыло, должно быть.

– Ну что ж, пошли к тебе. А старуха не будет ворчать?

– Ты что, меня не знаешь? Когда ты видел, чтобы на моих гостей у меня дома кто-то косился?

– Ну, тогда пойдем.

Старики, мелькая на солнце гладко оструганными посохами, поплелись гурьбой между юртами.

VI

Первым об этом заговорил Хасар. В один из вечеров, когда сидели всей семьей за очагом, он вдруг спросил:

– Брат, а когда мы за Таргудая возьмемся?

Сдерживая раздражение, он сказал:

– А ты что думаешь, это простое дело?

Хасар замолчал, обиженно опустив взгляд.

1 Улари (месяц заморозков) – осенний месяц у древних монголов, соответствует сентябрю григорианского календаря.

2 Годоли – стрела с тупым наконечником, с костяной или деревянной шишкой вместо острия.

Скачать книгу

Тэмуджин. Книга 4 бесплатное чтение

Алексей Гатапов Тэмуджин. Книга 4

* * *

Часть первая

I

* * *

II

* * *

* * *

* * *

III

* * *

IV

V

VI

* * *

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

Часть первая

I

II

III

IV

V

VI

Алексей Гатапов
Тэмуджин. Книга 4