История жены бесплатное чтение

Мэрилин Ялом
История жены

© Д. Панайотти, перевод с английского, 2019,

© OOO «Новое литературное обозрение», 2019

* * *

Моим подругам – все они в свое время были женами: Бекки, Виде, Джин, Диане, Кэрол, Кэти, Лии, Марджи, Минерве, Мире, Мэри, Синтии, Стине, Сью Б., Сью Дж., Филлис, Хелен

Благодарности

Эта книга не могла бы быть написана без опоры на труды сотен, а возможно, и тысяч ученых, изучавших историю женщин и семьи. Многочисленные работы, упомянутые в библиографическом списке, – это только часть основных и вспомогательных источников, на основе которых я создавала «Историю жены». Братья и сестры исследователи, названные и неназванные, я приветствую вас всех!

Многие коллеги, с которыми я знакома лично, внесли большой вклад в написание этой книги. В первую очередь я хочу поблагодарить исследователей и сотрудников Стэнфордского института женских и гендерных исследований, который уже четверть века является моим академическим домом. Особенно многим я обязана критическим замечаниям старшей научной сотрудницы Сьюзан Гроуг Белл и постоянной поддержке профессора Лоры Карстенсен, нынешнего директора института. Старшие научные сотрудницы Эдит Джеллс и Карен Оффен также предложили существенные поправки к рукописи, особенно к четвертой главе.

Различные сотрудники Стэнфордского университета давали мне ценные советы: профессор Барбара Джелпи с факультета английской литературы, профессор Жан-Мари Апосталидес с факультета французской литературы и профессора Кит Бейкер, Аарон Родриге и Пол Сивер с исторического факультета. Особая благодарность – профессору педагогики Мире Стробер за вклад в последнюю главу и за все, что она в течение многих лет делала для моего профессионального развития.

Профессор Суламифь Магнус из Оберлинского колледжа помогла мне советами по библейским материалам, а почетный профессор Калифорнийского университета в Беркли Ира Лапидус просветила меня касательно мусульманских обычаев. Профессор Моника Канто-Спербер, французская переводчица Платона, внимательно прочитала античный раздел книги. Профессор Сэмюэл Розенберг из Университета Индианы оказал мне щедрую помощь с главой о Средневековье. Профессор Уильям Таттл из Университета Канзаса столь же великодушно помог мне в вопросах, связанных со II Мировой войной. Синтия Фукс Эпштейн, заслуженный профессор социологии при аспирантуре Городского университета Нью-Йорка, поддерживала меня с самого начала работы и делилась полезными наблюдениями. Писательница Бет Гатчеон рассказала мне многое о традициях шитья лоскутных одеял в XIX веке.

Мои неутомимые помощницы Маргарет Пирни и Кейт Бэдфорд перенесли в своих сильных руках горы книг из библиотеки и обратно. Также мне помогло то юношеское удивление, с каким они узнавали о странностях браков в разные эпохи.

Я благодарна редактору Basic Books Джоан Миллер, с которой я знакома много лет, за предложение сконцентрироваться на фигуре жены, а не на паре в целом, как я планировала сперва. Мой литературный агент и подруга Сандра Дийкстра всегда верила в эту книгу и нашла мне хороших издателей в Америке и Британии. Джоэль Дельбурго поддерживала мою книгу во время работы в HarperCollins, а Джулия Серебрински великолепно довела до конца редактуру.

Как и всегда, я благодарна мужу, Ирвину Ялому, заслуженному профессору отделения психиатрических наук Стэнфордского университета, за внимательное чтение и горячие дискуссии по спорным моментам. Прожив 46 лет в браке с ним, я поняла все многообразие смыслов, скрывающихся за коротким словом «жена».

Вступление

Жены – исчезающий вид?

Дорогая Эбби! Вот уже 2 года я обручена с замечательным человеком и все никак не могу назначить дату свадьбы. Он любит меня и мою девятилетнюю дочь. Он занимается и стиркой, и посудой, и уборкой, он принимает мою дочь как свою собственную. Он работает на двух работах, так что бедствовать нам не придется.

Звучит великолепно, не правда ли?

Но есть проблема. Мне кажется, я не люблю его. Я говорю, что люблю, но на самом деле не чувствую этого. Он предлагает мне все, чего женщина может хотеть от мужа, – но достаточно ли этого, чтобы заменить любовь? Или я просто начиталась любовных романов?

Он хочет пожениться как можно скорее. Мне 29, я никогда не была замужем и чувствую, что моей дочери нужен отец. И к тому же я боюсь, что никогда не встречу мужчину, который будет любить меня так же сильно.

Смогу я найти мужчину, которого полюблю и который примет мою дочь? Или лучше выйти за того, кого я не люблю, но кто станет прекрасным мужем и отцом?

К добру или к худу

Дорогая К добру! Если вы выйдете за этого мужчину, зная в глубине души, что не любите его, вы окажете вам обоим очень дурную услугу. Вступая в брак, рассчитываешь, что это на всю жизнь. Целая жизнь с ощущением, что вы предали себя, побоявшись искать настоящую любовь, – это слишком долго. Отпустите его.

3 июля 1998 года, San Francisco Chronicle

На протяжении большей части истории человечества такое письмо не могло бы быть написано – и не только потому, что большинство женщин не умело писать. Их мнение при выборе мужей особенно не учитывалось. Если у них были внебрачные сексуальные связи, а особенно если появлялся ребенок, зачатый не на супружеском ложе, их ждал позор, а в некоторых обществах – и казнь. В старой пуританской Америке виновных в прелюбодеянии – сексуальных контактах между мужчиной и женщиной, не состоящих друг с другом в браке, – штрафовали и прилюдно секли. Общество испытывало такое отвращение к незамужним матерям, что они были готовы на все – включая детоубийство, – чтобы скрыть ребенка. Если мать была не в силах расстаться с новорожденным, у нее был один социально приемлемый выход – найти мужа.

Сегодня мать-одиночка не сталкивается с таким общественным осуждением. Она может, подобно автору этого письма, отвергнуть мужчину, мечтающего на ней жениться. Недостаточно того, что он любит ее, принимает чужого ребенка, работает на двух работах, чтобы содержать их, и занимается домашним хозяйством. Автор письма хочет еще большего – найти мужчину, которого бы она могла полюбить. И Эбигейл ван Бюрен^[1], признанный моральный авторитет, поддерживает ее в этом решении.

Считаете ли вы, что Дорогая Эбби дала этой женщине хороший совет? Должна ли женщина с ребенком уйти от мужчины, который берет на себя роль партнера, кормильца и де-факто отца? Права ли Эбби, утверждая, что взаимная романтическая любовь – это единственная основа для долгого брака?

Это письмо очень хорошо показывает отношение современных женщин к браку. Оно говорит нам, что мать-одиночка, более не вынужденная вступать в брак, стремится выйти замуж по любви – большинство взрослых пробовали этот отравляющий коктейль из секса и сантиментов, но никто не может точно описать его. В старые времена у женщин были другие причины вступать в брак: чтобы найти кормильца, чтобы укрепить семейные альянсы, чтобы обзавестись детьми, чтобы не остаться в одиночестве, чтобы быть как все прочие женщины. В старые времена слово «жена» было для женщин символом почетного статуса. Быть женой священника, женой пекаря, женой доктора означало продемонстрировать миру, что женщина целиком выполнила свое «естественное» предназначение. Это был показатель защищенности и законности пребывания в мире, где, как известно, на одиноких смотрели косо. Неважно, был ли брак счастливым – обручальное кольцо само по себе было мерилом женского успеха.

В наше время слово «жена» лишилось столь однозначного посыла. Теперь оно не подразумевает, как это было раньше в кругах среднего и обеспеченного классов, что женщина находится на содержании у мужа. Это больше не единственный путь к сексуальным и домашним радостям, так как люди, не состоящие в браке, теперь сожительствуют так открыто, как никогда раньше. И это даже не обязательное условие материнства – не менее 40 % американских детей рождены вне брака.

Для современных, сосредоточенных на карьере женщин брак имеет плюсы и минусы. Некоторые из них извлекают пользу из деловых связей мужа. Другие, напротив, считают более целесообразным не акцентировать внимание на своем замужнем статусе, особенно перед коллегами и начальством – ведь те в первую очередь ждут от них лояльности к компании. Все больше женщин не меняют девичью фамилию. Зачем тратить на это время, если развод маячит на горизонте для половины пар в США? Зачем вообще тратить время на брак, если можно обеспечить себе секс, финансовую поддержку, совместную жизнь и детей без участия мужа?

В этой книге я задаюсь вопросом, как же брак оказался в столь сложном положении. Я хочу доказать, что изменения представлений о жене, произошедшие за последние 50 лет, – это квинтэссенция процессов, которые шли очень долго. Они разнились в зависимости от стран, религий, рас, этнических и социальных групп, но в целом касались одних и тех же аспектов. Начиная с древнееврейской цивилизации и Античности, я прослежу явления, которые существуют и в наше время, даже если они и изменились и породили новые, более заметные вопросы. Корни многих самых актуальных вопросов современности лежат в прошлых столетиях и даже тысячелетиях.

Например, в классической Греции отец, обручая дочь с женихом, говорил: «Я ручаюсь за то, что (имя дочери) родит законных детей». В Античности главным предназначением жены считалось производство потомства. Горе бесплодной жене из библейских времен – ее не только покрывали позором, но и часто меняли на вторую или третью жену. В не столь далекие от нас времена с женой можно было развестись, если она не рожала детей. Особенно характерно это для королевских и аристократических семей, где необходимость рождения наследника мужского пола оказывало на женщину еще большее давление. Во многих частях света это давление никуда не делось и до сих пор. Например, в некоторых мусульманских странах брачный контракт, написанный в интересах невесты, разрешает мужу заводить вторую жену только в случае, если она, первая жена, оказывается бесплодной.

До сих пор многие мужчины и женщины вступают в брак, чтобы завести детей. Я вспоминаю проницательное замечание, которое мой сын сделал в середине 70‐х, услышав, что наша няня собирается замуж. «Зачем ей замуж? У нее же нет детей!» Да, это была Калифорния в разгаре сексуальной революции, что не ускользнуло от внимания пятилетнего ребенка. Люди уже открыто сожительствовали, точно так же, как они делают в США до сих пор. Как ни странно, его слова оказались провидческими: до сих пор многие гетеросексуальные пары живут вместе годами и вступают в брак, только если решают завести ребенка или узнают, что он скоро родится. Так что вопрос продолжения рода до сих пор заметно влияет на матримониальные планы. Многие пары не заключают брак или разводятся только потому, что женщина хочет детей, а мужчина нет… или наоборот.

Граница между ролями жены и матери размыта. Их обязанности зачастую пересекаются, а иногда и противоречат одна другой. Каждая женщина, которой доводилось одновременно быть женой и матерью, знает, что мужа может обидеть то, как много времени, заботы, сил и средств она тратит на ребенка. Но в то же время ей известно, что ребенок может создать между супругами прочную связь, которая позволяет планировать совместное будущее, основанное на плоде их любви. Даже если муж и жена не любят друг друга, они, как правило, разделяют чувства к общему ребенку.

В прошлом большинство браков относились к делам денежным, а не сердечным. Мужчины женились на девушках с приданым; женщины выходили за мужчин, могущих обеспечить их. С ветхозаветных времен до 1950‐х содержание жены было долгом мужа. В обязанности жены, в свою очередь, входили секс, дети и домашнее хозяйство. Правила этого взаимообмена не были негласной договоренностью двух человек – они были прописаны в религиозных и светских законах.

Сегодня – независимо от финансовых обстоятельств будущих супругов, таких как уровень дохода или обеспеченность их семей, – больше не подразумевается, что муж станет единственным кормильцем. Большинство пар, заключая брак, рассчитывают, что оба супруга будут вносить вклад в семейный бюджет. Жить вдвоем на одну зарплату теперь все сложнее, так что семьи, в которых работают и муж, и жена, становятся нормой. В Америке более 60 % замужних женщин работают с полной или частичной занятостью. Сегодня жена не может рассчитывать, что муж будет ее полностью обеспечивать или платить ей алименты после развода. На самом деле нередки случаи, когда жена зарабатывает больше мужа или получает иск с требованиями алиментов при расторжении брака.

При этом от жены по-прежнему ждут, что она будет брать на себя заботу о доме и детях. Кто-то возразит, что от мужчин теперь тоже требуют участия в домашних делах. Действительно, мужчины вкладывают в домашнее хозяйство больше сил, чем раньше, но назвать их равноправными участниками до сих пор нельзя. При этом на работе женщины трудятся не меньше мужчин и постепенно уменьшают гендерный разрыв в зарплате. Сейчас они получают 75 % от зарплаты мужчин на аналогичных позициях по сравнению с 59 % в 1970‐х. В то время как женщины пробуют роль кормильца семьи – до того сугубо или преимущественно мужскую, а мужчины пытаются переосмыслить маскулинность, отношения между полами напряжены как никогда. Старое разделение ролей разрушено, а новая модель равного вклада на работе и дома еще не до конца сформирована.

Любовь, как мы видим из приведенной в начале переписки, стала синонимом брака в западном мире. Ученые бьются над вопросом, когда же именно любовь возобладала над всеми остальными соображениями и доводами. Одни указывают на раннее Средневековье, когда из поэзии трубадуров и придворной жизни Южной Франции возникла романтическая любовь. И хотя в средневековом культе любви женщина действительно почиталась как никогда раньше, превозносимая дама всегда была чьей-то чужой женой. Для куртуазной любви нужны были трое: муж, жена и ее возлюбленный. Упоение, переживаемое влюбленными вне брака, казалось немыслимым в рамках рутинной супружеской жизни.

Я принадлежу к течению исследователей, считающих, что любовь стала главным мотивом вступления в брак в XVI веке, особенно если говорить об Англии; вместе с пуританами эта идея пришла в Америку в XVII веке; к концу XVIII века она уже доминировала в среднем классе. В высших сословиях и аристократических кругах благосостояние, родословная и статус продолжали влиять на выбор супруга и в XX веке. Это не значит, что в более ранних союзах не могло быть любви. Мы находим отдельные упоминания о страсти, которую испытывали друг к другу супруги в древнееврейской, греческой и римской цивилизациях. Но поскольку в домодерновую эпоху нормой считались браки по договоренности, а не по любви, жених и невеста, заключая союз, не ожидали друг от друга «любви» в привычном для нас смысле.

Надо полагать, большинство жен довольствовались спокойной мирной жизнью. Жена, выполнявшая свою часть договора, обеспечивая секс, рождение и воспитание детей, ведение хозяйства, готовку – и это не считая ухода за огородом и, в сельской местности, за скотом, – могла считать удачей, если муж относился к ней уважительно и обходился без рукоприкладства. Неписаный закон, позволявший мужчине бить жену палкой не толще большого пальца, просуществовал во многих районах Англии и Америки до XIX века.

Мнение, что долг жены – обслуживать мужа и подчиняться ему, а он вправе бить и унижать ее, к несчастью, еще не исчезло полностью. Пережитки таких убеждений мы находим не только в традиционных обществах, но и в собственном социуме. В современных США женщинам слишком часто приходится искать убежище в приютах для жертв домашнего насилия – и то если им повезет вырваться из абьюзивных отношений. Сегодня мало кто из обычных европейских или американских мужчин согласится с точкой зрения христианских, исламских и иудейских фундаменталистов, что жена должна быть покорной служанкой мужа. Еще меньше мужчин согласны с тем, что муж имеет право бить свою жену. Но старые идеи исчезают медленно, и немало представителей обоих полов втайне считают, что жены – менее значительные представители рода человеческого, чем мужья. Для многих они остаются «женушками», «немощнейшим сосудом», дочерями Евы, которые, согласно библейской, средневековой и реформатской теологии, нуждаются в управлении со стороны мужа. Зависимость жены от мужа как в моральных, так и в материальных вопросах существовала на протяжении большей части западной истории и до сих пор остается нормой во многих регионах мира.

В то же время восприятие жены как равной мужу постепенно стало преобладающим. С XVIII века, когда идеи брака, основанного на взаимной симпатии, начали котироваться в среде среднего и высшего классов, наметилось движение к равноправному партнерству. В XIX веке женщины победили в борьбе за право посещать государственные и частные школы, учиться на женских курсах и в колледжах и, таким образом, оказались способны решать интеллектуальные, экономические и социально-политические вопросы, ранее бывшие прерогативой мужчин. Сегодня, когда жена приносит домой зарплату, а муж меняет ребенку подгузники, различий между их жизненными сферами становится все меньше.

Законы и образование имели ключевое значение для трансформации роли жены. У мужей больше нет права бить жен даже прутом тоньше большого пальца. Никого не удивляет, если у замужней женщины есть собственный банковский счет. Благодаря доступу к образованию в любой сфере женщина может вступать в брак, имея те же карьерные перспективы, что и ее супруг. Сегодня мужчины ищут жен, которые не только могут обеспечивать им секс, любовь, детей и ведение домашнего хозяйства, но и зарабатывают и участвуют в общественной жизни. Требования к современной жене придают еще больше смысла библейской мудрости «кто нашел добрую жену, тот нашел благо».

Я пишу эту книгу с убеждением, что найти жену и быть женой – это по-прежнему благо, но при некоторых условиях. Эти условия включают в себя относительное равенство супругов, взаимное уважение и привязанность. Также необходимо наличие достаточных средств – как личных, так и общественных, – чтобы обеспечить текущие потребности, в том числе в образовании и медицине. Быть женой по-прежнему означает непростую задачу – прожить жизнь в паре. Если дела идут хорошо, мы самоутверждаемся и становимся сильнее, состоя в прочном союзе, основанном на любви. Мы учимся компромиссам и с юмором относимся к странностям друг друга. Мы находим в браке поддержку и успокоение, какие бы испытания ни сулила нам судьба. Мы делим наши мысли, надежды, радости, страхи, переживания и воспоминания с самым близким свидетелем всей нашей жизни. При худшем раскладе отношения ослабляют и разрушают нас, и развод оказывается единственным путем к спасению, что не мешает нам снова заключать брак.

Статус жены перестал быть почетным символом, но это далеко не клеймо несчастья. Работающая женщина может не захотеть быть просто «женой такого-то», а женщина, посвящающая все время работе по дому, воздержится от самоуничижительного обозначения «жена-домохозяйка». Обе они, вероятно, предпочтут гендерно нейтральное обозначение «партнер» (partner). Вне зависимости от того, какие договоренности в сексуальной, экономической и хозяйственной сферах существуют между супругами, ни один из них не может прожить в браке долго, не поступаясь при этом частью собственной независимости. Это означает поиск согласия и компромиссов, глубокую приверженность отношениям и непоколебимое упорство. Мужчинам или женщинам, которые не могут представить себе жизнь с такими ограничениями, лучше дважды подумать до свадьбы. Быть мужем или женой – это не для всех, хотя 90 % американцев хотя бы раз в жизни создают семью. И даже те, кто разводится, в 3 случаях из 4 вновь вступают в брак.

Во время свадебной церемонии до сих пор часто используют текст из англиканского молитвенника 1552 года, основанный на средневековой латыни, английском и французском языках. Клятвы, приносимые супругами, до сих пор звучат необычайно красиво: «Я беру тебя в законные жены (мужья), чтобы быть вместе с этого дня, в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, чтобы любить и беречь, пока смерть не разлучит нас». В оригинальной версии жена также обещала повиноваться мужу, но с некоторых пор эту фразу стали пропускать. Если не считать этого единственного изменения, современные женщины могут давать тот же обет, что и их предшественницы из Средневековья и Возрождения. Разница совсем небольшая, но именно она и определяет роль жены в будущем.

Взаимозависимость супругов формирует сегодня новую, более привлекательную по сравнению с предшествующей зависимостью жены от мужа парадигму отношений. Будучи законодателями мировых трендов, американцы и европейцы создают новую равноправную модель семейной жизни. Она может показаться чуждой жителям многих уголков земного шара, но, вероятно, они еще придут к тому, чтобы воспроизвести ее.

Осмеливаясь заглянуть в еще более неопределенное будущее, я предположу, что в XXI веке мы увидим дальнейшее развитие истории жены: американские штаты легализуют однополые партнерства, следуя вермонтской модели гражданских союзов, обеспечивающих гомосексуальным парам многие преимущества, включая право наследования, налоговые вычеты и возможность принимать медицинские решения для своего партнера^[2]. Соседняя Канада ликвидировала практически все юридические различия между гетеросексуальными и однополыми союзами. Страны Западной Европы (например, Дания, Швеция, Швейцария, Бельгия и Франция) предлагают возможность гражданских союзов независимо от пола, а Голландия конвертировала все заключенные однополые партнерства в полноценные браки с правами на усыновление, социальное страхование и налоговые льготы. Кто будет «женой» в гомосексуальной или лесбийской паре? Сохранит ли термин «жена» какой-то смысл в союзе, где между участниками нет половых различий? Или «жена» сохранится как социальный и психологический конструкт, означающий традиционно женские качества, такие как мягкость, почтительность, заботливость, эмоциональность?

В этот исторический момент, когда термин «жена» становится сложно определимым и может отойти в прошлое, есть смысл оценить его наследие. Когда возник западный взгляд на роль жены? Как законы и обычаи, касающиеся жен, переходили от поколения к поколению? Какие основные модели жизни в браке оказались вплетены в современную жизнь? Какие нити выдержали, а какие оборвались?

На пересечении старых и современных сюжетов мы сможем увидеть намек на образ будущих женщин в браке.

Глава первая.
Древний мир. Библейская жена, жены Греции и Рима

Мы считаем необходимым начать книгу с рассказа о женах в Библии, женах Греции и Рима потому, что религиозные, правовые и социальные практики именно этих древних обществ обусловили восприятие замужней женщины в современном западном мире. Та, кто покорна мужчине и подвластна ему, та, кто способна родить ему законного наследника, опекать его детей, та, кто ему готовит и убирает, – многим современным женщинам эти роли ненавистны, но отдельные аспекты устаревшей системы взглядов все еще имеют власть над нашим коллективным бессознательным. Многие мужья по-прежнему ждут от своих супруг, что они будут выполнять все перечисленные обязанности или хотя бы некоторые из них, а многие жены все еще стремятся соответствовать этим ожиданиям. Современные женщины, протестующие против такого отношения, на самом деле бросают вызов порядку вещей, который господствовал на протяжении более чем двух тысячелетий. Важно понимать, с чем они сражаются и что отстаивают их оппоненты – к примеру, представители консервативных религиозных общин.

Библейские жены

Самая знаменитая жена в иудео-христианской культуре – героиня мифа об Адаме и Еве. Легенда была включена в Библию около X века до н. э., и вслед за этим иудеи, а впоследствии христиане и мусульмане начали почитать Адама и Еву как прародителей рода человеческого. Уже тогда верующие, с одной стороны, признавали, что Ева – праматерь человечества, а с другой стороны, хулили ее как ту, кто первой ослушалась Бога.

В начале Библии, в первой главе Книги Бытия говорится, что Бог создал мужчину и женщину одновременно: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1:27). Но во второй главе излагается другая версия сотворения человека, согласно которой Бог создал женщину после мужчины, как бы еще немного подумав. В соответствии с этой версией сперва из праха земного был создан Адам. Затем, созерцая свое творение, Бог сказал: «не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему» (Быт. 2:18).

После шел рассказ о сотворении Евы из ребра Адама, который позднее дал почву для рассуждений о том, что подчинение мужчине и зависимость от него – часть женского предназначения. Даже иша в иврите и английское woman, в основе которого лежит корень «man» («мужчина»), отражает порядок вещей, при котором женщина – производное от мужчины.

Дела у Евы идут все хуже. По наущению змея она, вопреки Божьему запрету, вкушает от древа добра и зла, а затем соблазняет и Адама вкусить его плод. Наказание за этот проступок ложится на обоих: женщин Бог карает родами в муках, мужчин – тяготами в труде. Вдобавок закрепляется власть мужчины над женщиной. Бог говорит Еве после грехопадения: «и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою» (Быт. 3:16). Как и большинство мифов, этот служил для объяснения культурного феномена, который насаждался так долго, что стал считаться волей Господней.

Но на историю Евы можно посмотреть и под иным углом, который представит ее в более выгодном свете. Некоторые феминистки предполагали, что то, что Ева была создана второй, позволяет считать ее не вторичной, но улучшенной версией Адама. И даже консервативные комментаторы признают, что ее создание не было мотивировано лишь биологической необходимостью. Представление о жене как о спутнице мужчины, его опоре и поддержке (от слова эзер на иврите) имеет долгую историю у евреев и христиан. Согласно одному позднему комментарию к Талмуду (кодексу еврейской религиозной и мирской жизни), эзер следит за моральным обликом своего мужа: «Когда он праведен, она поддерживает его, когда он неправеден, восстает против него»^[3]. А главное, те, кто отстаивает равные права мужа и жены, могут цитировать последние слова второй главы Книги Бытия: «Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть» (Быт. 2:24).

В библейские времена еврейский мужчина мог иметь несколько жен. За каждую он должен был отдать своему тестю определенную сумму денег, мохар, или пятьдесят серебряных шекелей (Втор. 22:28–29), после чего на него ложилась обязанность ее обеспечивать. Вероятно, только богачи могли позволить себе иметь больше одной жены^[4]. К тому же жених и его семья должны были одарить подарками невесту и ее семью. После уплаты мохар и подношения подарков брак считался действительным и невеста принадлежала жениху, даже если они не жили вместе.

Отцу невесты полагалось обеспечить ее шилухим, то есть приданым. Это могло быть все, что пригодится молодым в хозяйстве: слуги, домашний скот, даже земли. В приданое также входила доля от мохар, которая возвращалась девушке «как плата за ее невинность»^[5]. Величина приданого, наряду с суммой, которая оставалась за женой в случае развода или смерти мужа, прописывалась в брачном контракте, или кетубе. Еврейские брачные контракты VIII века до н. э. содержат церемониальную фразу, с которой жених обращался к невесте перед свидетелями: «Вот жена моя, а я муж ее, отныне и навсегда».

За свадьбой следовал пир, а по его окончании – брачная ночь. Торжества могли продлиться неделю, но брак консумировался уже в первую ночь. Если же муж узнавал, что его жена не была девственницей, согласно Торе он мог убить ее: «то отроковицу пусть приведут к дверям дома отца ее, и жители города ее побьют ее камнями до смерти, ибо она сделала срамное дело среди Израиля, блудодействовав в доме отца своего; и так истреби зло из среды себя» (Втор. 22:21).

Выйдя замуж, невеста в соответствии с законом и обычаями обязана была повиноваться своему мужу – в большинстве еврейских и христианских свадебных клятв до сих пор можно найти упоминание об этом долге, основополагающем для библейской концепции жены. Ведь жена считалась «собственностью» мужа наряду со скотом и рабами. Другой важной обязанностью жены было родить мальчика. Сын давал ей надежду на то, что она будет принята новой семьей.

Однако даже если две главные обязанности выполнялись, мужу, желающему избавиться от жены, достаточно было лишь подписать разводное письмо, вручить его в присутствии двух свидетелей и прогнать женщину. Согласия жены не требовалось. Иудейский закон дозволял мужу расторгать брак в том случае, если жена «не найдет благоволения в глазах его, потому что он находит в ней что-нибудь противное» (Втор. 24:1). Что считалось «противным» в те времена? Прежде всего измена, даже подозрение в измене, а также бесстыдство, непослушание и бесплодие. Авторы более поздних комментариев к Торе единодушны в своем мнении, что муж вправе инициировать развод, а жена должна избегать поведения, которое спровоцировало бы его на это.

В современном ортодоксальном иудаизме решение о разводе также должен принимать мужчина. Жене, желающей развестись, нужно согласие мужа и особый документ, который называется гет. Муж может верить, что жена в конце концов к нему вернется, торговаться из‐за алиментов или требовать передачи права опеки в обмен на гет – но без его согласия женщина не сможет освободиться от освященного религией брака и вступить в новый союз. В то время как мужчине достаточно поставить свою подпись под разводным письмом, тысячи современных ортодоксальных евреек в США и Израиле остаются в таком пограничном состоянии.

О том, что жена не может сама инициировать развод, говорится в Библии, но уже в библейские времена существовало одно обстоятельство, которое позволяло жене настаивать на расторжении брака. Если муж умирал, не оставив потомства, брат покойного должен был взять невестку в жены, чтобы она зачала, – эта традиция получила название левиратного брака. Если же деверь противился женитьбе или, принужденный жениться, отказывался спать с ней, женщина могла обратиться к старейшинам у городских ворот и заявить свои права на него. Перед всем народом она могла унижать мужчину за то, что он не исполняет свой долг: «…тогда невестка его пусть пойдет к нему в глазах старейшин, и снимет сапог его с ноги его, и плюнет в лице его, и скажет: „так поступают с человеком, который не созидает дома брату своему“» (Втор. 25:9). То, что женщине позволялось так оскорблять мужчину, свидетельствует о большом значении, которое евреи придавали продолжению рода.

Конечно, столь безрадостной женскую долю изображают догматические тексты, а по ним никак нельзя судить о реальной жизни. В Библии содержится множество указаний на то, что в своем поведении можно отступать от догмата. Например, даже в тех условиях, когда общество требовало от женщины производить потомство, муж мог любить бездетную жену и питать к ней более сильную любовь, чем к той, что родила ему сына. Такова история Елканы, любившего бесплодную жену Анну больше Феннаны, матери его детей. Однажды, увидев, как Анна страдает от того, что не может родить, Елкана сказал ей в утешение: «Анна! что ты плачешь и почему не ешь, и отчего скорбит сердце твое? не лучше ли я для тебя десяти сыновей?» (1 Царств 1:8). Тогда, как и теперь, общественное мнение, превозносившее матерей и порицавшее бесплодных женщин, не могло запретить любить.

В древнееврейском обществе брак ценился чрезвычайно высоко, о чем свидетельствуют тексты, в которых фигурируют супружеские пары. А вот в Новом Завете супружеские пары упоминаются гораздо реже. И для евреев, и для христиан ветхозаветные тексты были основным источником представлений о счастливой или несчастной семейной жизни.

Когда ищешь пример безупречной жены, первой вспоминается Сарра, жена Авраама. В браке она умела, когда надо, настоять на своем и, когда надо, быть послушной. Как хорошая еврейская жена она обязана была подчиняться мужу, сколь бы сомнительными с моральной точки зрения ни были его распоряжения. Дважды по наущению Авраама она выдавала себя за его сестру, чтобы он мог снискать расположение сперва фараона, а затем семитского короля Авимелеха. Хотя обман подразумевал, что оба правителя овладеют ею, Сарра была послушна воле мужа; и такая тактика казалась удачной, поскольку вела к преумножению богатства супругов.

Сарра вышла из детородного возраста, так и не родив наследника, и потому предложила Аврааму взять свою египетскую рабу Агарь второй женой. Но затем она поняла, что беременность Агари оскорбляет ее, и Авраам, вынужденный выбирать между двумя женщинами, оказался в неловкой ситуации. Он сделал выбор в пользу первой жены и отослал Агарь, но Бог возвратил служанку, пообещав, что та родит Аврааму сына и даст начало великим людям. Так Авраам вновь имел подле себя двух жен и первенца, которому дали имя Измаил. Несколько веков спустя мусульмане назовут Измаила прародителем арабского народа. В преклонном возрасте Сарра родила Аврааму сына Исаака – это чудо вызвало у Сарры потрясение и, возможно, недоумение^[6]. Согласно обычаю, она кормила своего сына грудью, вероятно, до двух или трех лет, и по случаю отлучения от груди был устроен большой праздник.

Авраам и Сарра, конечно, не более чем персонажи, мифические прародители еврейского народа, но Библия рисует их реальной парой из библейских времен: подобно кочевникам, они странствуют по деревням и городам вместе со своими родственниками, животными, слугами, рабами и пожитками; они принимают гостей, угощая их творогом с молоком и свежеиспеченными буханками хлеба, обмениваются просьбами, жалобами, шутками. И нам не кажется странным, что, когда его жена умирает, Авраам начинает «рыдать по Сарре и оплакивать ее» (Быт. 23:2). Не стыдясь открыто выражать тоску по такой жене, как Сарра, Авраам прилагает большие усилия к тому, чтобы найти достойное место для погребения – пещеру Махпела возле Хеврона, которую он приобрел за огромную цену у сыновей Хета.

Еще больше узнать о статусе замужней женщины в древнем Израиле позволяют истории сына Сарры и Авраама Исаака и его жены Ревекки, а также их внука, Иакова, и Рахили (и Лии). История Исаака и Ревекки начинается с того, что на родину Авраама посылают слугу, чтобы тот организовал женитьбу для Исаака. Слуга заключил брачный договор не с самой Ребеккой, а с ее братом Лаваном (братья часто замещали отца и имели право распоряжаться своими сестрами). О браке договорились, хотя жених и невеста ни разу не видели друг друга. И все же Ревекка не была вовсе лишена права голоса. Дав свое согласие на союз, Лаван сказал: «…призовем девицу и спросим, что она скажет. И призвали Ревекку и сказали ей: пойдешь ли с этим человеком? Она сказала: пойду» (Быт. 24:57–58). Это одно из редких указаний на то, что еврейская девушка на выданье иногда имела право дать согласие или отказать потенциальному жениху.

Ревекка и Исаак встретились лишь после того, как невеста вместе со слугами приехала в Ханаан. История завершается благополучно, Исааку нравится его невеста: «И ввел ее Исаак в шатер Сарры, матери своей, и взял Ревекку, и она сделалась ему женою, и он возлюбил ее; и утешился Исаак в печали по матери своей» (Быт. 24:67). Последние слова особенно трогательны, поскольку сообщают не только о любви к жене, которую выбрали для него, но и о том, что Исаак видит в ней эмоциональную замену своей матери. Думаю, Фрейд бы это одобрил.

История брака между сыном Исаака и Ревекки, Иаковом, и Рахилью куда запутанней. Ревекка посылала к своему брату Лавану не слугу, а самого Иакова, чтобы тот нашел себе жену. Лаван радушно принял племянника, но это не избавило Иакова от необходимости отработать свое содержание. Спустя месяц они договорились о том, как Лаван наградит Иакова за работу. Наградой была невеста Рахиль. Однако у Рахили была старшая сестра Лия, которую по традиции следовало выдавать замуж первой. Две молодые женщины описываются так: «У Лавана же было две дочери; имя старшей: Лия; имя младшей: Рахиль. Лия была слаба глазами, а Рахиль была красива станом и красива лицем. Иаков полюбил Рахиль» (Быт. 29:16–18). Ради Рахиль Иаков согласился семь лет работать у Лавана. Как кратко сказано в Библии, «И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее» (Быт. 29:20).

Но когда пришло время Иакову пожинать плоды своих трудов, дядя жестоко обманул его. Темной ночью ему дали Лию вместо Рахили, и он возлежал не с той женщиной. Утром, увидев, что перед ним Лия, Иаков сказал Лавану: «что это сделал ты со мною? не за Рахиль ли я служил у тебя? зачем ты обманул меня?» (Быт. 29:25–26). Лаван ответил, что обычай не велит, «чтобы младшую выдать прежде старшей…», и предложил Иакову отслужить еще семь лет, чтобы получить и Рахиль тоже.

Всего Иаков провел двадцать лет на службе у своего коварного дяди Лавана и приобрел двух жен, их служанок и несколько детей. Поскольку сыновья считались безоговорочным благом в библейском быту, жены соревновались в том, кто произведет больше потомков мужского пола. Сперва Лия возместила то, что менее любима, родив трех сыновей, и Рахиль, остававшаяся бесплодной, начала завидовать сестре. Она сказала Иакову: «вот служанка моя Валла; войди к ней; пусть она родит на колени мои, чтобы и я имела детей от нее» (Быт. 30:3). Положив новорожденного ребенка себе на колени, она усыновляла его.

Конкуренция между женами подогревалась употреблением мандрагоры – растения, которое, как тогда считалось, имело магическое свойство афродизиака и способствовало зачатию. При помощи этого средства Лия продолжала рожать сыновей и дочерей, а Рахиль наконец родила сына. Иаков теперь был отцом небольшого клана. Эта история наглядно демонстрирует, какое соперничество разворачивается между женами в обществе, где замужняя женщина обретает наибольший почет как мать мальчиков. Как и история о Сарре, Аврааме и Агари, она раскрывает важное место «посторонних» женщин в еврейском хозяйстве – например, египетских рабынь, благодаря которым стало возможным само существование иудейских семей.

В Еврейской Библии можно встретить самых разных супругов и самые различные модели супружеского поведения. Один из моих любимых эпизодов – лаконичный спор Иова с женой, который состоялся, когда Иову были ниспосланы беды. Потеряв всех сыновей и дочерей, слуг и животных, покрывшись гнойниками с головы до кончиков ног, он сел в пепел и принял волю Божью. Как свидетельствуют эти строки, его жена поступила иначе:

И сказала ему жена его: ты все еще тверд в непорочности твоей! похули Бога и умри. Но он сказал ей: ты говоришь как одна из безумных: неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать? Во всем этом не согрешил Иов устами своими (Иов 2:9–10).

Это слова скорбящей жены и матери, сломленной горем и не способной простить Бога, виновного в смерти ее детей. В Библии ее называют «одной из безумных», тех, кто не умеет принимать страдание. Иов, напротив, не впадает в отчаяние – по крайней мере сперва. В основу их спора лег древний средиземноморский мотив глупой жены: сраженная горем утраты, дерзящая равнодушным богам, она, как предполагалось, не способна видеть на несколько шагов вперед как в политических, так и в метафизических вопросах. Как и греческая царица Клитемнестра, которая никак не могла примириться с тем, что Агамемнон принес в жертву их дочь Ифигению, жена Иова отчаянно посылала проклятия в адрес Бога, отнявшего у нее детей. Несмотря на то что от них требовали послушания, жены тем не менее смело перечили мужьям, когда оставались дома наедине с ними; дерзили они и Всевышнему.

Считается, что мужчину поколебать сложнее. Хотя Иов испытывает острые муки и сомнения в справедливости Создателя, он так и не опускается до богохульства. Наконец Бог вознаграждает его, дав «вдвое больше того, что он имел прежде» (Иов 42:10). О его жене не говорится ни слова.

Жена Иова – один из немногих в Библии негативных примеров супружеского поведения, а в заключительной части Книги притчей Соломоновых явлен идеал жены. Описание очевидным образом ведется от лица мужчины, оно начинается с мизогинического замечания, что хорошую женщину тяжело найти, и завершается такой красноречивой похвальбой женщине, какой больше не найти во всей Библии.

Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов. Уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка; она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей.

Добывает шерсть и лен, и с охотою работает своими руками.

Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб свой.

Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим.

‹…›

Длань свою она открывает бедному… ‹…›

Встают дети – и ублажают ее, – муж, и хвалит ее (Притч. 13:10–15, 20, 28).

Покорность, трудолюбие, милосердие – вот качества, отличающие женщину, которая приносит славу своему мужу и детям. Нет мужчины, который не мечтал бы найти такую жену.

Выше я уже отмечала, что в Евангелии о брачном союзе мужа и жены говорится удивительно мало. Исключение составляет чудесная история Марии и Иосифа, о которой вкратце поведали евангелисты Матфей и Лука. Марии было двенадцать или тринадцать лет, когда они с Иосифом были обещаны друг другу. Современная «помолвка» не передает всей сути и серьезности такого обещания: когда Иосиф обнаружил беременность Марии, они еще не жили вместе, но по закону она уже считалась его женой. К счастью для нее (а мы помним, что еврейскую девушку могли осудить на смерть, если открывалось, что она потеряла невинность), Иосиф был милосерден и не пожелал «огласить Ее». Напротив, он «хотел тайно отпустить Ее». Но прежде чем он успел сделать это, «Ангел Господень явился ему во сне» и поведал, что Мария зачала от Святого Духа. Иосиф и Мария не консумировали брак, «как наконец Она родила Сына Своего первенца» (Мф. 1:18–25).

Иосиф и Мария – единственная заметная супружеская пара Нового Завета. В Евангелии акцент делается на индивидуальном и персональном спасении. Наши личные, осознанные поступки на протяжении земной жизни определяют, обретем ли мы Царство Небесное или проведем вечность в Геенне, еврейском аналоге Ада. В любом случае в загробной жизни нет брака, о чем свидетельствуют такие слова Христа: «Ибо, когда из мертвых воскреснут, тогда не будут ни жениться, ни замуж выходить» (Мк. 12:25). В проникнутой апокалиптическими настроениями речи Иисуса значение брака умаляется.

Как Иисус относился к земному браку? Свои взгляды на эту тему он изложил в речи, порицающей развод. Вспоминая историю создания мужчины и женщины, Иисус объявил: «Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мк. 10:9). А затем пояснил: «кто разведется с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует от нее…» (Мк. 10:11). Не стоит забывать, что еврейский закон о прелюбодеянии распространялся исключительно на замужних женщин, предписывая им ограничивать свою сексуальную жизнь одним партнером. Женатые мужчины не были стеснены такими ограничениями, они вольны были заниматься сексом с любыми свободными женщинами, например со вдовами, наложницами и служанками. Уличенную в измене могли насмерть забить камнями вместе с ее незаконным сексуальным партнером. Иисус же, вопреки еврейскому обычаю, уравнял развод и повторный брак, являвшиеся прерогативой мужчины, с изменой. Тому, кто хотел оставаться христианином и состоять в браке, не важно, мужчина это был или женщина, следовало сохранять моногамность.

Иисус также высказывался против сурового наказания, которым каралась измена. В известной притче его попросили сказать, следует ли женщину, «взятую в прелюбодеянии», забить камнями, как предписывает Моисеев закон. Ответ Иисуса стал крылатым выражением: «кто из вас без греха, первый брось на нее камень» (Ин. 8:7). То, что Иисус ставил сострадание выше мести и подчеркивал, что мужчины и женщины равны во грехе, знаменовало новый этап в истории религии. Тем не менее христиане на протяжении многих веков продолжали сурово карать прелюбодеев. Во Франции XIII века нагих любовников гнали по улицам, в Германии XIV века с ними поступали того хуже: хоронили живыми или сажали на кол^[7]. В Сицилийском королевстве в 1231 году, при императоре Фридрихе II, был принят ряд законов, смягчавших наказание за измену: физическую расправу заменили конфискацией имущества у мужчины, прелюбодействующего с чужой женой, а той, в свою очередь, отрубали нос^[8]. В пуританской Новой Англии XVII века в ходу были порка и штрафы, сопровождавшиеся еще и символической казнью: изменник в течение часа стоял перед публикой с веревкой на шее.

В библейские времена измена входила в число «извращений», которые карались смертной казнью у древних иудеев. Другим «извращением» была гомосексуальность. Гомосексуальный акт порицался на следующем основании: «Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость» (Лев. 18:22).

Запрет возлежать «с мужчиною, как с женщиною» касался мужчин, его следует понимать буквально. То есть возбранялись только гомосексуальные отношения между мужчинами. В еврейской Библии ничего подобного не сказано об отношениях между женщинами. Возможно, пренебрежение женской гомосексуальностью объясняется тем, что авторы Библии либо закрывали на нее глаза, либо умаляли ее значение. Возможно также, что она считалась меньшим злом, потому что, в отличие от мужской гомосексуальности, не предполагала «растрачивания семени»^[9].

На вопрос о причинах такого ярого осуждения гомосексуальных отношений в иудаизме до сих пор не существует однозначного ответа. Одни полагают, что дело в той повышенной значимости, которой древние наделяли деторождение: любой сексуальный акт, не подразумевавший продолжения рода, будь то мастурбация, прерванный половой акт или скотоложство, сурово порицался. В то время как другие обитатели древнего Средиземноморья, например греки, а также римляне, к однополым парам относились терпимо, в иудаизме гомосексуализм решительно осуждался^[10].

Что касается христианства, то Иисус, неоднократно осуждавший измену, ничего не говорил по поводу гомосексуальности. Однополый союз как между мужчинами, так и между женщинами порицал апостол Павел (Рим. 1:26–27, 1 Кор. 6:9, 1 Тим. 1:10). У него отрицательное отношение к гомосексуальности было следствием системы взглядов, согласно которой гетеросексуальные отношения были естественными, а все прочие формы сексуальности воспринимались как отклонение. Сотворив мир, Бог установил естественный порядок вещей, и любое отклонение от гетеросексуальности рассматривалось как отступление от божьего замысла.

Сравнивая то, как трактуют институт брака в древнем иудаизме и раннем христианстве, я поражаюсь количеству различий, некоторые из которых существуют и поныне. В иудаизме брак связан с мицвой^[11] деторождения – божественным предначертанием и благословением^[12]. Поскольку это был единственный законный способ исполнить свой долг продолжения рода, еврейские мужчины и женщины буквально обязаны были жениться. Множество раввинских высказываний в Торе и Талмуде подтверждают эту мысль – к примеру, «Кто нашел [добрую] жену, тот нашел благо и получил благодать от Господа» (Притч. 18:22).

Христианство, напротив, довольно рано отказывается от такого подхода. Имея перед собой пример Христа и апостола Павла, ранние христиане ценили целибат выше брака. Апостол Павел говорил: «Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужнею и девицею: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу» (1 Кор. 7:32–34). Женитьба или замужество расценивались как помеха в достижении более важной цели – союза с Всевышним. Если для еврея вступление в брак и произведение потомства было единственным способом исполнить Божью волю, то для христианина-павлиста следование Божественной воле предполагало полный отказ от секса.

Евреи считали жену «благом», а христиане – помехой на пути к спасению, но обе религии сходились во мнении, что женщина стоит ниже мужчины и нуждается в его покровительстве на протяжении всей жизни. Во времена Иисуса еврейские женщины были привязаны к хозяйству, особенно если они были состоятельны и жили в городах. Из дома они выходили, только чтобы посетить храм, и если оказывались вне родных стен, вынуждены были покрывать голову и закрывать лицо, оставляя только прорезь для глаз. В увлекательной книге «Ева» Памела Норрис рассказывает, что еврейские женщины умели привлекать к себе внимание даже в том случае, если у них был открыт лишь один глаз – они использовали макияж, одежду ярких цветов и украшения, которые позвякивали при ходьбе^[13]. В Священном Писании такие украшения не одобрялись (пример наиболее строгого порицания – Ис. 3:19–23), они вызывали гнев раввинов, убежденных, что лишь мужской надзор мог уберечь женщин от присущей им тяги к соблазнению и бедокурству.

Сторонники патриархального уклада в этой связи без устали цитируют слова апостола Павла: «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела» (Еф. 5:22–23). Идея женского послушания находила наглядное выражение в церковном этикете, где, согласно апостолу Павлу, «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих» (1 Кор. 14:34–35).

Первые отцы церкви, в том числе Тертуллиан, святой Иероним и Блаженный Августин, считали, что Грехопадение, произошедшее по вине Евы, превращает любую плотскую связь в растление морали. Но среди отцов церкви не было единства насчет отношения к браку. Августин видел оправдание плотской близости в трех добродетелях брака: продолжении рода, социальной стабильности и защите от блуда, которую можно было найти в супружеской жизни. Он утверждал, что супруги должны избегать чистого удовольствия и заниматься сексом только ради зачатия^[14].

Святой Иероним пошел еще дальше. Для него секс даже в браке был по определению злом. Он отрицал сексуальное наслаждение как грязь, мерзость и низость, безусловный разврат. Приравнивание секса к греху, вина за который возлагалась в первую очередь на дочерей Евы, распространялось в церковных кругах, и к V веку сложно было найти религиозного мыслителя, который не разделял этой идеи. Такой образ мысли был связан с монашеством, которое к VI веку стало альтернативой браку для христиан обоих полов (институт целибата не имел аналогов ни в иудаизме, ни в мусульманстве).

И все же некоторые христианские теологи занимали противоположную позицию и одобряли брак. Они цитировали слова Христа о богоданности и нерушимости брачного союза, сказанные им на свадьбе в Кане Галилейской, где произошло чудо превращения воды в вино (Мк. 10:6–9, Ин. 2). Они могли указывать и на апостола Павла, который признавал брак необходимым для продолжения рода и наделял его глубоким духовным смыслом, сравнивая с союзом Христа и Церкви. В пользу защитников брака были и такие слова Павла, велевшего супругам любить друг друга и не избегать супружеских обязанностей: «Муж оказывай жене должное благорасположение; подобно и жена мужу. Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена. Не уклоняйтесь друг от друга» (1 Кор. 7:3–5). Апостол Павел мог заимствовать эту мысль из Ветхого Завета, поскольку в Исходе говорится об обязанности мужа предоставить жене и даже наложнице «пищу, одежду и супружеское сожитие…» (Исх. 21:10). Признание права супругов на чувства и сексуальное удовлетворение произойдет позднее, во время Реформации, и станет основой для того, чтобы взглянуть на брак более благосклонно, нежели это делали первые богословы.

Обе религии представили свои примеры положительного и отрицательного женского поведения. Поскольку все женщины вели свой род от Евы, и иудаизм, и христианство считали их способными толкнуть мужчину на путь греха. Но такие героини Ветхого Завета, как Сарра, Ревекка, Рахиль и Лия, а также собирательная «добродетельная женщина» из Книги притчей Соломоновых (31), приносили только добро своим мужьям. Еврейским женщинам неустанно напоминали об их трудолюбивых, плодовитых прародительницах.

Для христиан олицетворением женских добродетелей была смиренная и целомудренная Дева Мария. Хотя брак с Иосифом не был главным событием ее жизни, в ней видели идеал жены, предназначенной для рождения божественного Сына. Во все века набожные христианки чувствовали противоречие между чудесной непорочностью Марии и своей чувственностью.

Жены в Древней Греции

О жизни замужней женщины в Древней Греции нам известно очень много и одновременно очень мало. Не считая стихов Сапфо, вся великая греческая литература написана мужчинами и выражает мужской взгляд на женщину. Устами жен – персонажей античных произведений говорят мужчины. Представьте, что о жизни американок XX века нам известно только то, что написали Эрнест Хемингуэй, Джон Апдайк и Филип Рот. Из греческих текстов мы можем узнать о социальном и юридическом положении замужней женщины, но совершенно ничего – об их желаниях, страхах и горестях.

Как жены Древней Греции относились к богине Гере, покровительнице брака, защитнице женщин и сестре-жене Зевса? Была ли она объектом преклонения, как позднее Дева Мария для христианок?

Величественные изображения Геры украшают греческие святилища и храмы, но в фольклоре богиня предстает ревнивой женой, которая постоянно плетет козни против фавориток Зевса и его незаконных наследников. Два образа – мстительной жены и священной матроны – не уживаются друг с другом. Вероятно, жены Древней Греции могли испытывать по отношению к Гере как священный трепет, так и человеческую симпатию, когда обращались к ней в поисках управы на мужей, чья неверность была постоянным источником их недовольства.

В гомеровскую эпоху (VIII век до н. э.) идеалом жены считалась Пенелопа из «Одиссеи», зрелая, умная и преданная женщина. На протяжении девятнадцати лет, что герой Троянской войны Одиссей странствовал по свету, Пенелопа управляла их хозяйством в Итаке, растила сына Телемаха и отваживала толпы ухажеров, претендующих на место ее мужа. Она пообещала, что объявит о своем выборе не раньше, чем завершит плести покров свекру, а ночью расплетала дневную работу и тянула время. Когда ее план раскрылся, Одиссей уже был вблизи дома и подоспел как раз вовремя, чтобы защитить жену.

Сцена их воссоединения – одна из самых любимых во всей мировой литературе. Пенелопа, уже отчаявшаяся увидеть Одиссея живым, не смогла узнать своего мужа в бродяге, которым тот переоделся. Она устроила ему холодный прием и проверку, доказав, что достойна мужа, прославившегося своей хитроумностью. Пенелопа поступила следующим образом: она распорядилась, чтобы старая няня перенесла брачное ложе из спальни. Услышав это, Одиссей рассвирепел. Он напомнил Пенелопе, что это невозможно, если только цело то ложе, подножье которого он сам вырубил в стволе оливы, растущей посреди комнаты.

Наконец убедившись, что перед ней настоящий Одиссей, «заплакав / Взрыд, поднялась Пенелопа и кинулась быстро на шею / Мужу ‹…› Скорбью великой наполнилась грудь Одиссея. / Плача, приникнул он к сердцу испытанной, верной супруги»^[15]. Верная и искренняя, благоразумная и праведная – такими качествами обладает Пенелопа, идеальная жена. Пока Одиссей странствовал по свету, воевал на войне, побывал в чужих землях и постелях, она ждала, ткала и хранила верность супругу.

В момент воссоединения они не забывают о Елене – той женщине, что стала причиной всех их бед. Елена Аргивская, больше известная как Елена Троянская, была полной противоположностью добродетельной Пенелопе. Будучи женой Менелая, она позволила Парису увезти себя в Трою, и с этого началась Троянская война. Елена прекрасная, Елена бесстыдная, чья красота отправила в плавание тысячу кораблей, как красноречиво выразился Кристофер Марло, была самой знаменитой роковой красавицей Античности, она была из тех опасных женщин, чьей сладостной красоты боятся мужчины. В греко-римской культуре Елена и Пенелопа олицетворяют плохую и хорошую жену; для христиан эту оппозицию будут олицетворять Ева и Дева Мария.

Хотя пара Пенелопа и Одиссей отражала традиционные гендерные роли: она – хранительница очага, он – странствующий герой, – запомнились и полюбились поколениям читателей они не своей типичностью. У современных читателей находит отклик та близость, которая существует между ними, та ласковая насмешливость, то чувство родства, которое не ослабло даже после долгой разлуки, и то, что, вдоволь испив любовных наслаждений, они «нежно-веселый вели разговор».

Такие разговоры по душам ведут между собой супруги во все времена. «Все рассказала она о жестоких, испытанных ею / Дома обидах ‹…› Выслушав, все о себе в свой черед рассказал он. / Сколько напастей другим приключил и какие печали / Сам испытал». Какая пара не наслаждалась такого рода беседами после того или перед тем, как заняться любовью? В античной литературе редко можно встретить описания семейной идиллии. Исследователи классической греческой литературы склонны видеть в этой сцене подтверждение той гипотезы, что во времена Гомера супруги имели больше равных прав, чем в афинском обществе тремя веками позднее, и что общество гомеровского периода уважало и признавало за женщинами больше свобод, чем общество классического периода^[16].

При переходе от гомеровского к классическому периоду и Афинам V века число источников, из которых мы можем черпать информацию о жизни замужних женщин, значительно увеличивается. Однако и здесь мы имеем дело исключительно с произведениями авторов-мужчин. В трагедиях великих драматургов – Эсхила, Софокла и Еврипида – показаны тяжелые сцены домашнего насилия, в котором замешаны своенравные мужья и жены. Эдип и Иокаста, Агамемнон и Клитемнестра, Ясон и Медея заняты уничтожением друг друга. Клитемнестра, обратившись к помощи любовника, убивает своего мужа Агамемнона, когда тот возвращается с Троянской войны, – она мстит за то, что, отплывая в Трою, Агамемнон отправил на жертвенный алтарь их дочь Ифигению. В расплату за то, что Ясон ушел к другой, Медея убивает двух сыновей, которых родила от него. Эдип, сам того не зная, убивает своего отца Лая и женится на своей матери Иокасте. Узнав об этом спустя годы, он ослепляет себя. Иокаста же кончает жизнь самоубийством. Эти сюжеты свидетельствуют о том, что в обществе существовал глубоко укоренившийся страх мстительной жены наподобие Клитемнестры или Медеи, а также о том, что вдова, совершившая инцест, пусть сама она об этом и не знала, была обречена на позор. В первую очередь праведная греческая вдова не стала бы повторно выходить замуж. Мрачные трагедии в преувеличенной форме показывают то невыносимое напряжение между супругами, которое характеризует и некоторые современные браки. Ревность порой действительно заставляет жен желать мужьям смерти или вымещать на детях свое отчаяние, хотя все же немногие заходят настолько далеко.

Возможно, в греческой комедии реалии супружеской жизни переданы более точно, хотя ей тоже не чужды преувеличения. «Лисистрату», премьера которой состоялась в 411 году до н. э., Аристофан посвятил проблеме, актуальной во все времена: жене, отказывающей мужу в сексе, – и снабдил курьезным политическим подтекстом. Греческое общество впадает в стагнацию, когда Лисистрата и ее товарки решают воспротивиться воинственности мужей, отлучив их от постели. Здесь любовь оказывается сильнее меча. Пьеса наполнена грубым юмором и язвительными комментариями – и сегодня кажется не менее актуальной, чем лозунг 1960‐х «Занимайтесь любовью, а не войной».

В Афинах классического периода повседневная жизнь была соткана из множества предписаний, которые распространялись как на женщин, так и на мужчин. Судя по всему, замужество было сродни имущественной сделке, финансовому соглашению, в которых чувства жениха и невесты в расчет не принимались. Семья юноши на выданье искала невестку с приданым, которого хватило бы молодой паре. В первую очередь это касалось представителей высших и средних слоев, но даже низшие слои, лавочники и рыбаки большое значение придавали финансовому благополучию своей будущей партии.

Еще одним важным аспектом был статус гражданина. В Афинах V века этот статус наследовался, но только если гражданами являлись оба родителя. Согласно своду законов, который учредил Перикл в 451–450 годах до н. э., желанный статус получали только те дети, которые родились в браке мужчины-горожанина и женщины, чьи родители также имели статус горожан^[17].

Сколь много мы знаем о том, как смотрело на брак афинское общество, столь же мало мы знаем о том, как чувствовали себя в браке конкретные люди. Что думала девушка, достигшая брачного возраста (14-15 лет в Греции классического периода), узнав о предстоящем замужестве? Кандидат в мужья обговаривал с отцом условия, на которых будет заключен брак, но мнением невесты, скорее всего, никто не интересовался. Вряд ли она вообще видела своего будущего супруга до свадьбы. Можно предположить, что замужество было «травматичным опытом для невесты»^[18]. В столь юном возрасте она должна была покинуть свой oikos (дом) и перейти в oikos мужа, где целиком зависела от расположенности его самого и его матери. Чувства невесты, оставляющей свой дом, переданы в одной из древних элегий:

Помолвка (eggue, или «зарок») обычно совершалась задолго до свадебной церемонии. Это было устное соглашение, которое заключали между собой двое мужчин: тот, кто отдавал девушку (как правило, ее отец), и жених. Отец говорил, что вручает дочь другому, чтобы та произвела законных наследников. Жених выражал свое согласие. Невеста при этом не присутствовала. Помолвка была, по сути, распиской в обязательстве, нарушение которого влекло за собой финансовые и юридические последствия в том случае, если свадьба расстроилась. Современные союзы, когда два человека съезжаются, не спрашивая своих родителей, а их расставание не влечет за собой наказаний, устроены совсем иначе.

Замужество было переломным моментом в жизни древних греков и гречанок. Для них брак был ритуалом перехода из мира детства во взрослую жизнь. Свадьба обычно справлялась зимой, церемония длилась два или три дня. В первый день отец невесты делал подношения богам – покровителям брака, Зевсу и Гере. Невеста жертвовала свои игрушки Артемиде, богине целомудрия и деторождения, природы и охоты. На второй день в доме невесты устраивался свадебный пир. Затем шафер и жених на повозке или носилках доставляли невесту в дом мужа, где ей предстояло жить. Процессия, сопровождавшая их, пела песни (они назывались hymen) и освещала путь свечами или факелами.

Свадебная процессия – древний обычай, он упоминается уже в «Илиаде», где на щите Ахилла среди прочих изображена такая сцена:

Присоединившись к почтенным женам, которые взглядом провожают процессию, мы можем понаблюдать за тем, как развивается свадебное торжество.

Проводив девушку в новый дом, процессия остается снаружи и исполняет эпиталаму, или песнь для свадебного дома. Молодожены удаляются в комнату новобрачных, где происходит консумация брака – акт, означающий, что муж связывает себя с женой. Отныне мужчина становится kyrios, защитником и господином женщины, и заменяет в этом качестве ее отца. Аристотель (384–322 до н. э.) сравнивал отношения мужа и жены с отношениями правителя и граждан, а отношения отца и детей с отношениями царя и подданных. Однако по сути он придерживается старого порядка, согласно которому «первый [муж] по своей природе выше, вторая [жена] – ниже, и вот первый властвует, вторая находится в подчинении»^[21].

Законы и соглашения, которыми регулировался брак, имели обратную силу. В Афинах жена окончательно становилась частью семьи своего мужа тогда, когда рожала ребенка. До тех пор отец девушки мог расторгнуть союз, если того пожелает: обычно такое решение было продиктовано имущественными соображениями. В этом случае он вновь начинал исполнять роль kyrios своей дочери. Кроме того, сам муж мог отказаться от жены – и он не обязан был называть причины разрыва, но должен был возвратить приданое.

Хотя единственной легальной формой брака считался брак между мужчиной и женщиной, мужьям не воспрещалось искать удовольствия на стороне. Они могли заниматься сексом с наложницами, рабынями, проститутками, любовниками и любовницами. Строгий запрет касался только отношений с женой другого горожанина. Аполлодор приводил три типа женщин, которые должны быть у афинского мужчины: жена, чтобы производить наследников и следить за хозяйством, наложница, чтобы удовлетворять ежедневные потребности (сексуального толка), и гетера (проститутка) – для удовольствия^[22].

Жена, напротив, должна была сохранять верность мужу и несла суровое наказание, если ее заставали с любовником. По меньшей мере ей грозил развод и возвращение в отчий дом. Известен такой прецедент: афинский муж по имени Евфилет убил любовника своей жены Эратосфена, а затем сумел в суде доказать, что совершил убийство при оправдывающих вину обстоятельствах. Застав любовников спящими, Евфилет бросил обнаженного любовника жены на пол, скрутил ему руки, отказался от денег, которыми тот пытался откупиться, и убил его тут же на месте. Представ перед судом по обвинению в убийстве, муж смог отстоять свою правоту при помощи речи, сочиненной для него знаменитым оратором Лисием, который затем описал этот случай для потомков. Вероятно, суд не сомневался, что Евфилет защищал не только собственные интересы, но и интересы афинского государства, поскольку измена, если ее оставить ненаказанной, могла подорвать весь социальный порядок. Таково было оправдание кровавой супружеской мести в IV веке до н. э.^[23]

Обманутой жене закон не мог принести утешения. Даже самый чудовищный брак нельзя было расторгнуть по жалобе жены, особенно если в браке был рожден ребенок. Самое большее, что она могла сделать, – покинуть супружеский дом, на что требовалось разрешение архонта (одного из девяти высших должностных лиц в полисе), и возвратиться под опеку отца или другого назначенного ей kyrios. Если муж оказывался охотником за приданым и сразу после рождения ребенка забывал о своей жене, она могла по закону обязать его исполнять свой супружеский долг по меньшей мере три раза в месяц (попробуйте представить, как жена могла бы настаивать на исполнении этого обязательства!).

В Древней Греции жены были, как правило, младше своих мужей на десять или двадцать лет. Поскольку большинство событий, происходивших за стенами дома, не предполагало их участия, они едва ли могли скрасить общество своих мужчин, чья жизнь проходила на агоре (форуме), рынке, в гимнасии и в борделе. Институт брака ставили высоко, поскольку он позволял продолжить род и помогал вести хозяйство, но никто не видел в замужестве способ воссоединиться со своими возлюбленными.

Идеалу гармоничных отношений, по крайней мере в среде образованной элиты, больше соответствовал союз двух мужчин. В отличие от иудеев и христиан, греки не видели в любви между мужчиной и юношей ничего противоестественного или растлевающего. Платон (427–348 до н. э.) считал, что юноше не зазорно наслаждаться физическим контактом с мужчиной – возмужав, такие юноши «любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен»^[24]. Гомосексуальные союзы, как и гетеросексуальные, строились на «чувстве привязанности, близости и любви».

С Платоном были согласны такие греческие классики, как Ксенофонт, Аристотель, Аристофан и Плутарх. На протяжении пяти веков гомосексуальные отношения не считались чем-то необычным. Анализ большого корпуса античной литературы позволяет сделать вывод, что в Древней Греции, по меньшей мере в высших слоях общества, гомосексуальность «была обыденной, считалась чем-то в порядке вещей и, кроме того, продуктом высокой культуры»^[25]. Но было бы ошибкой считать, что древние греки единодушно одобряли гомосексуальные связи. Некоторые исследователи классической Греции не перестают напоминать нам^[26], что даже самые яркие апологеты гомосексуальности имели в виду отношения между опытным мужчиной, как правило возрастом до сорока лет, и юношей, которому было между двенадцатью и восемнадцатью годами. Мужеложство было одобряемым социальным институтом, благодаря которому молодой мужчина входил в зрелое общество; поведение обоих участников союза регламентировалось определенными нормами. Такой союз не считали заменой браку.

Круг общения афинянки ограничивался другими женщинами и домочадцами, а брак не предполагал горячих чувств, так что некоторые замужние дамы вполне могли находить радость и утешение в объятиях других женщин, хотя о лесбийской любви в греческом обществе классического периода нам ничего не известно. Тем немногим, что мы знаем, мы обязаны поэзии Сапфо. Поэтесса родилась на острове Лесбос около 612 года до н. э. и, как предполагают, возглавляла «фиас» (thiasos), или содружество молодых женщин. В таких содружествах женщины учились музыке, пению, поэзии и танцу. Представление о том, что Сапфо влюблялась в женщин, основано на дошедших до нас фрагментах ее текстов и свидетельствах других античных авторов.

Одно из немногих сохранившихся целиком стихотворениий называется «Гимн Афродите». В ней Сапфо, обращаясь к богине любви, просит, чтобы ее безответная любовь к молодой женщине стала взаимной. Афродита утешает ее:

Лишь немногие гречанки были знакомы с сочинениями Сапфо: читать умели не все, а на пиры, где могли декламировать ее поэзию, допускали только куртизанок. Замужние женщины могли искать любви других женщин, как Сапфо и как многие наши современницы, но раньше это грозило большой опасностью. Греческая жена не управляла своей собственной жизнью. Отец передавал ее во власть мужа с тем, чтобы она «произвела на свет законного наследника»; всю свою жизнь она вынашивала, растила и воспитывала детей, занималась готовкой и ткала одежду. До нас не дошло свидетельство о любовном наслаждении, которое она бы могла испытывать.

Жены Древнего Рима

Следующие несколько веков были отмечены переходом статуса столицы Средиземноморья от Афин к Риму и соответствующими изменениями в идее брака. В эпоху ранней Римской республики (V–II века до н. э.) брак строился по греческой модели: контроль над женщиной переходил «естественным образом» от отца к мужу. Замужние женщины должны были соответствовать идеалу пудицитии (pudicitia) – строгой нравственности, комплексного понятия, в которое входило и целомудрие. Предания этого периода рассказывают о добродетельных женах, которые сохраняли верность своему единственному даже тогда, когда становились вдовами. Легендарная Лукреция даже покончила жизнь самоубийством после того, как была изнасилована Секстом Тарквинием; Тит Ливий в «Истории Рима» (около 25 года до н. э.) пишет, что женщина позвала отца, мужа и верных друзей и вонзила нож себе в сердце^[28]. Супруги брали на себя обязательство обеспечить передачу мужней фамилии по наследству и произвести сынов для молодой республики, существование которой напрямую зависело от численности войска. Мужчины, командовавшие на поле боя и заседавшие в Сенате, считались правителями и в своем доме. Но со временем, уже во времена поздней Римской республики, укореняется модель брака, построенная на идеале партнерства мужа и жены и предоставляющая больше равных прав супругам.

Две эти модели получили в римском праве название cum manu и sine manu (буквально «с рукой» и «без руки»). Постепенный переход от брака «с рукой» к браку «без руки» означал, что женщина даже после замужества вместо того, чтобы переходить под покровительство мужа, номинально оставалась под опекой отца.

У римлян основную ответственность за поиск достойного супруга для дочери нес отец, а мать, тетки, старшие замужние сестры и подруги могли в этом помогать. Инициатива самой молодой девушки не поощрялась – предполагалось, что она послушно примет решение родителей. Как правило, sponsalia (помолвка) оговаривалась, когда девочка была еще очень мала – в возрасте шести-семи лет. Такая договоренность походила на деловое соглашение, которое впоследствии могло привести к заключению брака.

В суровые годы ранней Республики основными критериями при выборе жениха были крепкое сложение и известность рода, но впоследствии на первый план выходили такие качества, как богатство и политические связи. Отвечая другу, который желал найти мужа племяннице, Плиний Младший в одном из своих писем, написанном около 100 года н. э., так описывает подходящего кандидата: «Он с честью прошел квестуру, трибунат и претуру ‹…›. У него благородное румяное лицо, и он часто краснеет; врожденная красота во всей фигуре и осанка сенатора. По-моему, никак не следует считать это мелочью: это как бы награда девушкам за их целомудрие»^[29]. Плиний пишет и об общественном положении кандидата, и о его внешности, но деньги все равно оказываются решающим фактором.

Положительные личные качества, привлекательная внешность и мягкий характер, были приятным дополнением, которое делало состоятельного кандидата еще более привлекательным. Девушке полагалось блюсти целомудрие, а мужчине – быть благовоспитанным, надежным и деятельным, особенно если он был из аристократических кругов, как и сам Плиний. Никто не требовал, чтобы и он был девственником.

Иногда о помолвке договаривались профессиональные посредники – сваты; эта профессия в Риме была довольно прибыльной. О замужестве детей могли договариваться отцы, также свататься мог и жених. Если мужчинам удавалось договориться, жених вручал невесте кольцо (sponsa), которое та должна была носить на третьем пальце левой руки – подобный обычай носить специальное, помолвочное кольцо существует и сейчас. Организация праздника в честь помолвки ложилась на плечи отца невесты. В календаре знатных римских семей такие праздники чередовались со свадьбами и празднованиями совершеннолетия.

Нам почти ничего не известно о том, в каких отношениях были помолвленные^[30]. Проводили ли они время вместе, сопровождала ли их дуэнья? Позволялось ли невесте из хорошей семьи разговаривать с женихом до свадьбы? Овидий (43 до н. э. – 18 н. э.) пишет в своих эротических «Любовных элегиях», что они предназначены для того, чтобы их читала, «женихом восхищаясь, невеста»^[31]. Это позволяет сделать вывод, что в период ранней Империи sponsi (обрученные) по меньшей мере знали, как выглядит их будущий супруг. Но сомнительно, чтобы родители позволяли своим дочерям читать такие фривольности.

Согласно римскому праву, для заключения брака требовалось согласие отца (но не матери), а также жениха и невесты. Возрастом полового созревания для девочки было двенадцать, а для мальчика – четырнадцать лет, и поскольку брак заключался между достигшими этого возраста людьми, от обоих требовалось то, что в римском праве называлось maritalis affectio (желание и намерение заключить брачный союз); вслед за этим невесту вводили в дом жениха. Такой брак имел юридическую силу, даже если не сопровождался церемонией. Благодаря римскому праву взаимное согласие как необходимое условие законного союза стало обязательным на всей территории Империи и впоследствии во всем западном мире. Именно это требование провоцировало изменения женской доли на протяжении многих веков. Жену больше не могли передавать от отца к сыну как собственность.

Свадьбы традиционно играли во второй половине июня. Считалось, что брак, заключенный в мае или до завершения ритуальной уборки в храме Весты 15 июня, будет несчастливым. Накануне свадьбы невеста подносила все свои игрушки богам домашнего очага и детства и убирала одежду, которую носила ребенком. Для свадебной церемонии ее волосы разделяли на шесть пучков и перевязывали лентой, чтобы получилось что-то наподобие конуса, а затем покрывали красно-оранжевой вуалью, flammeum. Она надевала длинную тунику, сшитую из одного отреза ткани и перевязанную поясом со сложным узлом, который должен был развязать только муж.

Свадебная церемония проходила в доме невесты в присутствии друзей и родственников. На самом деле принять приглашение на свадьбу было долгом и светской обязанностью (officium), поскольку церемония должна была проходить в присутствии гостей. Руководил ею auspex – жрец или друг семьи. Пронуба, почтенная матрона, соединяла руки новобрачных, и они целовались. Затем подписывался и заверялся свадебный договор, если таковой был. Родственники, друзья и даже рабы дарили новобрачным подарки. После свадебного пира, который родители невесты старались сделать предельно роскошным, разыгрывалось небольшое представление. Друзья жениха тащили невесту прочь от матери, а та сопротивлялась и тянулась к ней. Все действие сопровождалось песнями и сальными шутками. Этот ритуал, напоминающий изнасилование, сегодня по-прежнему практикуется в некоторых культурах, например у цыган. Затем невеста переходила в дом мужа, а процессия из гостей и слуг, сопровождавшая ее, несла прялку и пряжу – атрибуты замужней женщины, призванные напоминать о ее долге. При входе в новый дом жених предлагал невесте огонь и воду – ключевые элементы, помогавшие в ведении домашнего хозяйства. Как и в Греции, участники процессии пели эпиталаму снаружи супружеской спальни, пока внутри, как предполагалось, происходила консумация брака.

В знаменитой эпиталаме, сочиненной латинским поэтом Катуллом (84? – 54 до н. э.), описана свадебная процессия, которая, кажется, незначительно изменилась со времен Гомера. Катулл сперва описывает невесту, а затем мальчиков, которые освещают путь к ее новому дому:

Эту радостную песнь Катулл завершает призывом к жениху, чтобы тот относился к своей невесте с особенной любовью (или влюбленностью) и упованием на скорое появление потомства.

Приданое всегда оставалось одним из главных поводов для женитьбы. Подобно евреям и грекам, римляне считали, что главная задача брака – обеспечить мужчину законными наследниками. Для римлянина продолжение рода было еще и обязанностью, частью его гражданского долга. Во времена поздней Республики и ранней Империи, когда старые патрицианские семьи начали угасать из‐за непрекращающихся военных конфликтов, был разработан ряд новых законов, направленных на поощрение брака и деторождения. Император Август (находившийся у власти с 27 года до н. э. по 14 год н. э.) издал указ, согласно которому мужчины в возрасте от двадцати пяти до шестидесяти лет и женщины в возрасте от двадцати до пятидесяти лет обязаны были сочетаться браком или вступить в брак повторно. Вводился налог на безбрачие, а те, у кого было трое и более детей – что соответствовало представлениям императора о семейном счастье, – получали вознаграждение. Однако выходцы из знатных семей часто пренебрегали такого рода поощрениями и шли на уловки, чтобы иметь скромное семейство. Дети отнимали время и деньги, а римляне их очень ценили.

В те времена в ходу были примитивные средства контрацепции: например, римляне верили, что избежать зачатия помогут вагинальные суппозитории из дерева с пропиткой из меда, кедровой смолы, квасцов, а также свинца и сульфатов в соединении с маслом. Аборт был распространенной практикой, которая впервые была запрещена законом только во II веке н. э. Не существовало и закона, который защищал бы детей, брошенных или оставленных матерью в опасности. Следствием такого законодательства стало то, что мальчики выживали чаще девочек; последние же, в свою очередь, получали преимущество на брачном рынке. Найти жену и произвести детей, которым можно передать родовое имя, было гражданским долгом каждого холостяка. Продолжение рода не было единственной мотивацией для заключения брака, как это было у евреев и греков, но отсутствие потомства могло стать поводом к разводу. По преданию, причиной первого римского развода, который инициировал Спурий Карвилий Руга в 230 или 231 году до н. э., стало то, что его жена не могла зачать.

Развод был очень распространен в кругах римской элиты периода поздней Республики. Пришлось бы потрудиться, чтобы отыскать среди них того, кто был женат только один раз. Мужчины вступали в брак не только затем, чтобы обзавестись матерью своих будущих детей, но и для того, чтобы повысить свой социальный и политический статус. Крупные политические деятели, такие как полководцы Помпей или Марк Антоний, были женаты по меньшей мере пять раз. Несмотря на то что развод казался проходным событием, родственники и особенно дети, как и сегодня, тяжело его переживали. Знаменитый оратор и политик Цицерон (106–43 до н. э.) наблюдал расстройство племянника Квинта, который услышал, как родители обсуждают развод. Они не развелись, но Квинт ввязался в конфликт между родителями и на следующие пять лет принял сторону матери^[33].

Сам Цицерон развелся после тридцати лет брака. Несмотря на щедрость его жены Теренции (она финансировала его избирательную кампанию из своих личных средств) и ее преданность, даже когда муж отправился в ссылку, Цицерон не преминул развестись с ней, потому что якобы она недостаточно заботится и о нем, и об их дочери Туллии. По мнению Теренции, муж оставил ее ради женщины более молодой и более богатой. Как пишет Плутарх, Цицерон женился на своей подопечной «по причине ее богатства, желая расплатиться с долгами ‹…› имея несколько сот тысяч долгу, был он убежден своими приятелями, несмотря на свою старость, жениться на сей девице, дабы освободиться от заимодавцев, пользуясь ее имением»^[34]. Второй брак оказался предсказуемо скоротечным. Когда дочь Цицерона Туллия (она была замужем трижды) умерла при родах, он развелся со второй женой, потому что та недостаточно скорбела по погибшей. Ловкость, с которой Цицерон менял жен, свидетельствует, что инициировать развод и добиться его, не вызвав притом общественного гнева, мужчине было нетрудно. В этот же период женщины получили право требовать развода, если на то были согласны их отцы.

В период поздней Республики и ранней Империи измены, как и разводы, стали привычным делом для представителей правящих классов. Одни женщины становились знамениты благодаря своей верности, другие – благодаря своим любовным похождениям. Своей славой Клодия Метелла была обязана тому, что у нее было множество любовников, и среди них Катулл, который в своих стихах называл ее Лесбией. О дочери императора Августа Юлии шла такая дурная молва, что отец почел за лучшее сослать ее на остров. Четверо из ее любовников отправились в ссылку, а пятый был казнен.

Император Август в 18 году до н. э. издал ряд законов, желая исправить испорченные нравы. Согласно одному из таких законов, муж обязан был в течение шестидесяти дней после того, как узнал об измене, возбудить преследование неверной жены. Однако обиженным женам этот закон не помогал – в нем специально было прописано, что «жена не имела права выдвигать мужу обвинение в измене даже в рамках жалобы на нарушение брачного обета, поскольку закон дает такое право мужу, но не уточняет, что следует делать женщине»^[35]. Уличенная в измене жена получала развод от мужа, с нее взыскивали половину приданого и треть ее имущества и ссылали на остров. Плиний Младший, которому пришлось вести бракоразводный процесс в соответствии с этим законом, сохранил живое свидетельство о происходящем:

На следующий день слушалось дело Галитты, виновной в прелюбодеянии. Она была замужем за военным трибуном, намеревавшимся искать магистратур, и запятнала свое и мужнино достоинство любовью к центуриону. Муж написал наместнику провинции, а тот цезарю. Цезарь, взвесив все доказательства, центуриона разжаловал и даже выслал. Оставалось наказать другую сторону ‹…› Муж, хотя его и порицали за долготерпение, медлил по любви к жене и даже после явного прелюбодеяния держал ее дома, словно довольствуясь тем, что соперник убран. ‹…› Осудить ее было неизбежно, если даже обвинитель и не хотел этого, она осуждена и наказана по Юлиеву закону (VI, 31).

Здесь примечательным образом раскрываются проблемы класса и гендера. Во-первых, муж и жена принадлежат к кругу сенаторов, в который центурион не вхож, вследствие чего интрижка выглядит «оскорблением» для мужа, имеющего более высокий социальный статус. Без труда убрав с пути соперника, муж рад был бы продолжить жить со своей женой, но закон велел поступить иначе. Жену следовало отослать, как и ее возлюбленного. Примечательно, что муж решил снять свои обвинения «по любви к жене». Измена не заставила его любить меньше вопреки тому, что предписывал закон.

Взаимные чувства в римском браке приветствовались. В римской стоической традиции существовал идеал супружеской близости, подразумевавшей самую близкую телесную связь, вплоть до совместного следования в ссылку или двойного самоубийства. В то же время римляне не одобряли публичные проявления чувства. Известен случай, когда сенатор был отстранен от службы в Сенате за то, что целовал жену на глазах их дочери. Плутарх, описавший этот случай, хотя и называет наказание, возможно, слишком суровым, тут же добавляет, что «неприлично ‹…› при посторонних любезничать, целоваться и обниматься».

Яркие проявления эмоций были подозрительными. Мужчин, которые потакали своим молодым женам, осмеивали. У всех на устах была преувеличенная нежность, с которой Помпей (106–48 до н. э.) обращался с двумя своими последними женами. Он женился на своей четвертой жене, Юлии, дочери Юлия Цезаря, из карьерных соображений, но это его не уберегло: он, 46-летний мужчина, влюбился в девушку вдвое младше себя. Плутарх обвинял его в том, что он «смягчился любовью к молодой жене своей, занимался по большей части ею ‹…› и не радел о том, что происходило в Собрании». Юлия, по-видимому, тоже любила мужа, но эта история взаимного обожания оборвалась, когда молодая супруга умерла в родах. Как ни был безутешен Помпей, вскоре он заключил новый политический брак, на этот раз – со вдовой Корнелией. Вскоре он проникся любовью и к этой высококультурной даме, среди достоинств которой были не только молодость и красота, но и знание геометрии, философии, а также умение играть на лютне.

Корнелия и Помпей сочетались браком в 52 году до н. э., и об их правах и досуге женщинам Древней Греции приходилось только мечтать. Они могли располагать той собственностью, которую получили от своих семей, и значительно преумножить свое собственное богатство. В случае развода приданое, которым распоряжались их мужья, возвращалось им. Они могли получать частное образование, могли посещать публичные мероприятия: пиры, салоны и представления. Поэтические чтения, танцы обнаженных девушек или сексуальные оргии – статус замужней дамы не воспрещал римлянкам посещать такие мероприятия и быть их равноправными участницами^[36].

Замужние женщины из высшего общества были вольны путешествовать по городу, поскольку домашние обязанности, в том числе кормление грудью, можно было переложить на нянек, слуг и рабов. Кормление грудью было непопулярно у римлянок периода Империи. Так, Тацит (56–120) бранил женщин имперского Рима за то, что они не дают грудь детям, и усматривал здесь причину того, что новому поколению недостает гражданской сознательности^[37].

Римские женщины были полноправными хозяйками в своем доме и «хранительницами ключей» – за одним важным исключением. Мужья хранили ключи от винного погреба, поскольку женщинам не позволялось пить вино. Такой запрет основывался на древних страхах, согласно которым пьяная жена не будет способна сохранить свою «чистоту».

Если мужа отправляли на фронт или в ссылку, римлянка должна была быть готова вести его дела. В таком случае она, как правило, оставалась в Риме и следила за семейным имуществом^[38]. Предполагалось, что она разделит как публичные почести своего мужа, так и его личные неудачи. За время брака с Помпеем, который продлился всего четыре года, Корнелия успела разделить с ним и то и другое. Наконец, во времена гражданской войны она вслед за Помпеем бежала из Рима и стала свидетельницей его убийства, когда после тяжелого военного поражения он высадился в Египте.

Самые знаменитые любовники Рима периода Империи – Антоний и Клеопатра. Их история, превратившаяся в легенду уже при их жизни, возбуждала воображение западного человека на протяжении двух тысячелетий. К их истории обращались в числе прочих Шекспир, Бернард Шоу и Сесил Блаунт Демилль^[39]. Но и факты, данные без литературной обработки, позволяют судить о грандиозном масштабе этого романа. Кроме того, эта история позволяет многое узнать о статусе жен в имперском Риме.

Клеопатра, царица Египта, недолгое время состояла в связи с Юлием Цезарем и родила ему сына, которого назвали Цезарионом. Позднее, в 44 году до н. э., после смерти Цезаря, когда Антоний (вместе с Октавием и Лепидом) состоял во втором римском триумвирате, он вызвал Клеопатру на юг нынешней Турции, где начался их роковой роман. До встречи с египетской царицей Антоний был женат трижды, однако это не спасло его от глубокой, страстной и безоглядной любви.

Пока его жена Фульвия следила за домом в Риме и выступала в качестве представителя мужа в спорах с Октавием (который позднее станет императором Августом), Антоний проводил зиму 40–41 годов до н. э. с Клеопатрой в Александрии. Все римские авторы изображают Клеопатру соблазнительной иностранкой, которая сумела своими «восточными» чарами одурманить стойкого воина Антония. Но что нам в действительности известно об отношениях между ними? Лишь то, что от их союза произошли близнецы, мальчик и девочка Александр и Клеопатра.

Тем временем Фульвия вынуждена была покинуть Рим по политическим причинам и по дороге к мужу заболела и умерла. Вынужденный вернуться в Рим, чтобы привести в порядок свои дела, Антоний сумел помириться с Октавием. Чтобы закрепить союз, по которому страна делилась на три региона, Антоний должен был жениться на сестре Октавия, Октавии. Поскольку и Антоний, и Октавия недавно потеряли своих супругов, их считали идеальной парой. Предполагалось, что Октавия будет заботиться о двух маленьких сыновьях Антония. Как хорошая римская супруга она была готова исполнить свои обязательства, но знала ли она, что у Антония есть еще двое детей, которых родила ему Клеопатра? В любом случае обе стороны согласились сыграть свадьбу в Риме, и было получено соответствующее разрешение от Сената, позволявшее им нарушить закон, согласно которому вдова могла повторно выйти замуж только через десять месяцев после смерти мужа (тогда, как и теперь, разрешение на брак и его аннулирование были в компетенции властных органов). В честь своей женитьбы Антоний велел отчеканить монету. Октавия стала первой римлянкой, удостоившейся чести быть изображенной на монете.

На протяжении нескольких лет Антонию удавалось сохранять оба брака – официальный в Риме и неофициальный в Египте. Октавия родила ему двух дочерей. Но Клеопатра начала брать верх, о чем свидетельствует монета, которую Антоний выпустил в 37 году до н. э., с портретом императора на одной стороне и портретом Клеопатры на реверсе^[40]. Спустя год Октавия с изумлением узнала, что ее муж и царица Египта сочетались браком. Юристы уверили ее, что, поскольку Клеопатра была чужестранкой и поскольку римляне по закону обязаны были искать супругов из числа своих сограждан, этот союз не считался действительным. Готовая простить все, Октавия в 35 году до н. э. отправляется на восток с войсками и золотом, в которых так отчаянно нуждался ее муж. В Афинах она получила письмо, в котором Антоний приказывал ей отправить провизию дальше, а самой возвращаться в Рим. Через три года Антоний послал ей формальное уведомление о разводе. Спустя столетие Плутарх так описывал это событие: «Он послал в Рим своих людей для изгнания из дома Октавии. Она вышла, как говорят, взяв с собою всех детей Антония, кроме старшего сына Фульвии, который находился при отце. Она оплакивала свою участь…» Там она жила под опекой своего брата Октавиана, который вскоре стал единовластным правителем Римской империи.

Октавиан имел все основания злиться на Антония, так бесцеремонно бросившего его сестру ради царицы Египта. Особенно его разозлило завещание зятя: согласно ему, даже если он умер бы в Риме, его тело должны были, с помпой пронеся по городу, отослать Клеопатре в Александрию. Октавиан предъявил Антонию множество претензий, в том числе и то, что он подарил Клеопатре Пергамскую библиотеку, насчитывающую 200 000 томов. Столь же красноречиво было и обвинение в том, что «он на пиру, на глазах у многих гостей, поднялся с места и растирал ей ноги», а также в том, что «он, едва завидел ее, вскочил, не дослушав дела, и отправился провожать царицу, буквально прилипнув к носилкам». Разве такое поведение было достойно римлянина, для которого любые публичные проявления чувства считались неприемлемыми?

Война, которую объявил Октавиан, закончилась полным поражением Антония и Клеопатры при Акции в 31 году до н. э. Бежав в Александрию, любовники ждали неминуемого прихода Октавиана и готовились к смерти. Ему было пятьдесят два года, ей – тридцать девять лет, и сколь бы это ни было мучительно, они предпочли расстаться с жизнью самостоятельно, чем позволить Октавиану забрать ее. Антоний должен был, как пристало римлянину, покончить жизнь самоубийством, а Клеопатра собиралась совершить столь же благородный, в глазах римлянина, поступок. История последних минут их жизни в том виде, в каком она дошла до нас, изображает их не только как любовников, преданных друг другу до последнего вздоха, но и как идеальных римских супругов, которых соединил последний смертельный поступок.

Согласно преданию, Антоний совершил самоубийство, когда услышал, что Клеопатра умерла, но это было ошибкой. Как рассказывает Плутарх, он вонзил меч себе в живот и лег на кровать, но когда ему сказали, что царица еще жива, он попросил, чтобы его вынесли к ней: «уложив его на постель и склонившись над ним, Клеопатра растерзала на себе одежду, била себя в грудь и раздирала ее ногтями, лицом отирала кровь с его раны и звала его своим господином, супругом и императором».

Гибель Клеопатры была столь же зрелищной. Хотя она встретила Октавиана и убедила его, что намерена продолжать жить ради своих детей, она тоже погубила себя. По легенде ей принесли аспида в корзине со смоквами. Затем она позволила аспиду укусить себя. Но даже Плутарх пишет: «Впрочем, истины не знает никто». Октавиан, вероятно, поверил версии с аспидом и, «хотя и был раздосадован смертью Клеопатры, не мог не подивиться ее благородству и велел с надлежащей пышностью похоронить тело рядом с Антонием».

После их смерти, по иронии судьбы, именно Октавия взяла на себя воспитание детей Антония – не только двух дочерей, рожденных в их браке, но также сыновей Антония от брака с Фульвией и детей от союза с Клеопатрой! Октавия растила их вместе с теми тремя детьми, которых родила в предыдущих браках. Сегодня, наблюдая за тем, с какими сложностями сталкиваются воссоединенные семьи, мы можем воображать семью Октавии и дивиться тому благородству, с которым она приняла на себя обязательства по воспитанию многочисленных сирот.

Жизнь соперника Антония, Октавиана Августа, демонстрирует другое отношение к браку в высшем сословии. Первой его женой была Скрибония, которая до того уже дважды была замужем. Этот политический союз длился всего два года. После того как Скрибония родила девочку, Октавиан развелся с ней, поскольку она не ужилась с одной из его фавориток. Тогда же он воспылал такой любовью к Ливии, что разделил с ней ложе уже тогда, когда она носила ребенка от первого брака. Затем он заставил мужа Ливии дать ей развод и сам женился на ней в 38 году до н. э., спустя три дня после рождения ребенка. На протяжении всего своего правления – а оно длилось без малого пятьдесят один год – Октавиан был женат на Ливии, даже несмотря на то, что этот брак не дал детей. А в 14 году до н. э. на смертном одре Октавиан обратился со своими последними словами к жене, прося ее хранить память об их счастливом супружестве^[41].

По всей видимости, Ливия более терпимо, нежели ее предшественница, относилась к интрижкам мужа. Она не только позволяла ему иметь любовниц, но, как говорят, даже сама приводила их ему. О Ливии говорили и другое. В глазах язвительного историка Тацита она представала своенравной интриганкой, устранявшей всех конкурентов ради продвижения своего сына Тиберия по службе. Валерий Максим и Сенека были к ней более благосклонны. А по мнению большинства современных историков, в успехах Августа Ливия сыграла большую роль, а их преданность друг другу была достойной подражания. Первая императрица Рима, счастливая жена и благородная женщина, она стала примером для всех своих последовательниц^[42].

О браках римской аристократии можно узнать из писем, которые Плиний Младший направлял своей любимой третьей жене Кальпурнии:

Плиний Кальпурнии привет. Никогда я так не жаловался на свои занятия, которые не позволили мне ни сопровождать тебя в Кампанию, куда ты уехала поправить свое здоровье, ни сразу же за тобой последовать. А сейчас мне особенно хочется быть с тобой, воочию убедиться, прибыло ли у тебя сил, пополнела ли ты… (VI, 4)

Плиний Кальпурнии привет. Ты пишешь, что очень тоскуешь без меня и единственное для тебя утешение обнимать вместо меня мои книги ‹…› тем сильнее разгорается тоска по тебе: если так сладостны твои письма, то сколько же радости в твоей беседе! Посылай письма как можно чаще: я счастлив ими до боли. Будь здорова (VI, 7).

Письма Плиния, даже если они писались специально для печати, свидетельствуют о большой любви. Безусловно, лишь немногие жены могли похвастать тем, что муж настолько их обожает.

Но многие испытывали нежные чувства к своим супругам, если верить бесчисленным могильным камням, которые воздвигались в их честь скорбящими мужьями. Могильные надписи прославляли в женах любезность, прелесть, совершенство, преданность, послушность, скромность, верность, хозяйственность, очарование, благородство, красоту и любовь. Знаменитая мемориальная табличка I в. до н. э., которую муж посвятил своей жене Турии, представляет нам женщину по-настоящему любимую. Поминальная надпись начиналась так: «Браки столь долгие и не прерываемые разводом редки». Далее рассказывалась история о том, как жена приложила невероятные усилия к реабилитации своего мужа, после того как его политическая карьера рухнула. Ей удалось тайно возвратить его в Рим, а затем он прятался на тесном чердаке, пока она надоедала городским магистратам бесчисленными мольбами, рискуя своей собственной безопасностью, – и в конце концов была вознаграждена за это: супругам позволили снова жить вместе. Единственное, что омрачало их брак, – отсутствие детей. Когда Турия предложила мужу развестись, чтобы он мог жениться на другой, тот отказался. Заканчивается надпись описанием скорби мужа по несравненной жене: «верная и преданная жена, благородная и милостивая к другим, дружелюбная и милосердная»^[43].

Еще один пример – хранящийся в Лувре погребальный жертвенник, воздвигнутый около 180 года н. э. Юлием Секундом в память о его жене Корнелии Тихе и их дочери Юлии Секундине, погибших в кораблекрушении. Поминальная надпись гласит: «Душой и телом преданная своему мужу, беззаветно любившая своих детей, она прожила 38 лет, 4 месяца и 7 дней, из которых двенадцать провела со мной». Одиннадцатилетняя дочь изображалась «удивительной своим прилежанием, неиспорченной и образованной свыше того, что принято у особ ее пола».

Жены тоже возводили монументы погибшим мужьям и часто употребляли те же слова, что использовались для описания женщин. Вероятно, одни и те же слова имели немного различные значения в зависимости от того, к представителю какого пола они относились. «Послушная» для женщины означало, что она во всем подчиняется своему мужу, в то время как муж не мог подчиняться воле своей жены^[44]. «Скромность» для мужчины равнялась рассудительности, в то время как для женщины это одно из качеств в рамках кодекса пудицитии.

Преданность погибшему супругу считалась для вдовы проявлением благородства, несмотря на то что закон наказывал женщин младше пятидесяти, которые отказывались вступать в брак повторно. Для женщин, которые были замужем только однажды, существовал даже специальный термин univera, носивший положительные коннотации. Никто не ожидал подобного поведения от вдовца. Тот мог жениться сразу же после смерти жены, но вдове полагалось из уважения к покойному мужу выждать некоторое время – от десяти месяцев до двух лет.

Прежде чем завершить разговор о Древнем мире, я хотела бы вкратце коснуться проблемы отношения к гомосексуальности у римлян, которые, особенно в период поздней Империи, были столь же терпимы к ней, сколь и греки. Как пишет историк Джон Босуэлл, «в римском мире однополые браки были распространены, партнеры жили друг с другом постоянно, и такой союз ничем не отличался от гетеросексуального»^[45]. Нерон, экстравагантный римский император, правивший с 54 по 68 год н. э., дошел даже до того, что устроил одну за другой две брачные церемонии с двумя разными мужчинами. Светоний писал о первой гомосексуальной свадьбе Нерона: «Мальчика Спора он сделал евнухом и даже пытался сделать женщиной: он справил с ним свадьбу со всеми обрядами, с приданым и с факелом, с великой пышностью ввел его в свой дом и жил с ним как с женой. ‹…› Этого Спора он одел, как императрицу, и в носилках возил его с собою и в Греции по собраниям и торжищам, и потом в Риме по Сигиллариям, то и дело его целуя»^[46]. Затем он заключил брак со своим вольноотпущенником Дорифором. Нерон заставил придворных оказывать своим супругам-мужчинам такие же почести, что и своим трем женам (первой была Октавия, с которой он развелся после выдуманного дела об измене и затем казнил; второй – Поппея, которая умерла спустя три года; последней – Статилия Мессалина).

Число гомосексуальных браков, по всей видимости, возросло в первые столетия нашей эры, но такие браки были объявлены вне закона в 342 году. Взгляды древних людей на свадьбы и сожительство между представителями одного пола, а также на перспективы легализации браков близки взглядам современных консерваторов. Например, Ювенал в своей язвительной «Второй сатире» пишет: «Вот за мужчину выходит богатый и знатный мужчина»^[47]. В том же язвительном тоне, который сделал его известным, он описывает необходимость появиться на свадьбе друга, и хотя по-прежнему не придает этому большого значения, все же опасается того, что такие свадьбы будут становиться все более популярными:

Но такая жестокая насмешка над отношениями между двумя мужчинами не сравнится с картиной гетеросексуального брака, которую Ювенал рисует в «Шестой сатире», посвященной римским женам. Между описаниями опасностей брака и радостей мужской любви Ювенал вопрошает: «Разве не лучше тебе ночевать хотя бы с мальчишкой? / Ночью не ссорится он, от тебя не потребует, лежа, / Разных подарочков…»^[48] У Ювенала римские жены были ответственны за всевозможные предательства и разврат, а брак был не более чем «недоуздкой», в которую мужчина протягивает «глупый свой рот».

Что же касается однополых союзов между женщинами, у нас нет оснований не верить, что римские писатели были знакомы с таким явлениям и безусловно отвергали его как «безобразное, незаконное, безнравственное, противоестественное и постыдное»^[49]. Хотя римская культура была относительно толерантна к эросу между мужчинами, она была безусловно враждебна по отношению к трибадам – так римляне называли лесбиянок. И все же женская гомосексуальнось была столь же значимой частью жизни римского общества, как и мужская, – свидетельством тому обильная критика, которой сопровождают ее такие писатели I и II веков, как Сенека, Марциал и Ювенал.

Римские врачи склонны были считать женский гомоэротизм недугом, который проявлялся в мужеподобности. Соран Эфесский, выдающийся греческий врач, который трудился в Риме во II веке н. э., полагал, что причина такого физического состояния – увеличенный клитор. Поскольку увеличенный клитор можно было сравнить с пенисом, полагали, что такая женщина занимала «активную» позицию по отношению к мужчине, а не «пассивную», которая считалась естественной для женщин. Чтобы проверить это, Соран и другие доктора проводили хирургическую процедуру, называемую клиторидэктомией. Ее и сегодня осуществляют в мусульманских странах, таких как Египет и Судан, несмотря на протесты медиков и борцов за женские права.

Нас не должно удивлять то, что к мужским гомосексуальным практикам в Риме относились терпимо, в то время как женские замалчивались. У мужчин в древности просто было больше свобод, чем у женщин – во всех отношениях, включая поведение, которое христиане, моралисты и психиатры называли соответственно «грехом», «ненормальностью» и «отклонением от нормы». На протяжении по меньшей мере пяти сотен лет мужчины-литераторы от Платона до Плутарха относились к лесбийским отношениям строго отрицательно, продолжая обсуждать прелести мужской гомосексуальности и гетеросексуальной любви. Трактат «Об Эроте» Плутарха кратко и лаконично отражает все этапы этой дискуссии.

Защитник гомосексуальности здесь заявляет, что «у истинного Эрота нет ничего общего с гинекеем… ‹…› Эрот подлинный только один, обращенный к мальчикам». Он сравнивает любовь юноши с мужскими добродетелями – философией и борьбой – и принижает значение «Эрота… близкого к женским уборам и ложам, ищущего изнеженности, развращенности и недостойных мужа наслаждений»^[50]. Такой подход в Римской империи является отголоском классической Греции, где мизогиния и пренебрежительное отношение к женщинам были в порядке вещей.

Но доходя в диалоге Плутарха до апологии любви в браке, мы понимаем, что со времен расцвета греческой цивилизации что-то изменилось. На гетеросексуальную интимность начали смотреть в более положительном ключе. Вместо того чтобы исключать супружеские удовольствия как низшую форму любви, ее защитник безапелляционно заявляет, что для супругов сексуальные отношения – «источник дружбы, как приобщение к великим таинствам». Он говорит о «доверии и приязни» и «светлой и завидной дружбе», которая развивается между супругами. И, отвергая пять веков высококультурной традиции любви к юношам, защитник брака настаивает на том, что нет более восхитительного союза, чем тот, который осенил «Эрот, присутствующий в брачном общении». Примечательно, что «Об Эроте» заканчивается гетеросексуальной свадьбой, на которую приглашаются все персонажи.

От обладания к товариществу на вере

За тысячи лет греко-римской цивилизации, со времен Гомера до времен Нерона, представление о жене претерпело значительные изменения. Одна из самых заметных перемен касается идеи жены как «собственности». В Древней Греции девушка находилась под властью отца, пока не выходила замуж. Тогда отец «передавал» ее мужу. Отголоски этой идеи можно увидеть в западном свадебном ритуале, когда распорядитель спрашивает у отца: «Кто выдает эту женщину замуж?» – и отец невесты отвечает: «Я». Женщина на выданье была живым товаром, она переходила из отчего дома в мужний, брала фамилию мужа и попадала под его власть. Мужья не видели причин для недовольства, а жены принимали такое положение дел, хотя некоторые, конечно, высказывали возмущение.

Но со временем в Древнем Риме понятие согласия невесты приобрело больший вес в глазах общества и закона. Теоретически невеста могла с согласия отца сама распоряжаться своей рукой. А на практике это, вероятно, означало, что отцы советовались с дочерьми по поводу выбора мужа и что сложно было выдать их замуж против их воли.

Сходным образом перед римлянками периода Империи открылись новые возможности относительно развода, которые не были знакомы их предшественницам гречанкам. Богатая римская матрона этого периода была довольно эмансипированной. Действительно, даже если мы прочитаем сатиры Ювенала на римское общество с большой настороженностью, мы поймем, что жены Рима как должное воспринимали свободу передвижения и сексуальную свободу. Ювенал вложил в уста римской матроны, обращающейся к своему мужу, следующие очень современные слова: «Решено ведь, – / Ты поступаешь как хочешь, и я уступаю желаньям / Так же, как ты»^[51].

Во многих смыслах отношение римлян к браку походило на взаимовыгодное сотрудничество, и некоторые его аспекты предупредили наше современное представление о браке. И все же было бы наивным думать, что римляне придерживались тех же супружеских ценностей, что и мы. Не стоит забывать, что брак в Древнем мире был по большому счету семейным предприятием, организованным исходя из экономических, социальных и политических соображений. Никто не ждал, что невеста и жених будут «влюблены» друг в друга – весьма вероятно, что они едва ли видели друг друга в лицо. Это напоминает мне современные индийские свадьбы, где родители и по сей день выбирают «возлюбленных» своим детям. Как разительно это отличается от нашей идеи о том, что выбирать себе пару нужно по любви! Как для традиционных индийских семей, так и для классических римлян было в порядке вещей, что любовь приходит после свадьбы. А если любви не случалось, можно было все же построить гармоничные отношения с супругом.

В Древней Греции и Древнем Риме задачей мужей и жен было поддерживать стабильный социальный порядок. Это представление строилось на двух основных идеях: греческом представлении о том, что следует избегать преувеличений, и римском представлении о том, что следует быть верным, то есть преданным своей семье, друзьям и родине. По мере того как идея верности в браке начала превалировать над всеми остальными, роль жен выросла. Уважение римлян к моногамным союзам получило широкое распространение во времена Империи и впоследствии, как мы увидим, стало частью иудео-христианской морали, которую мы разделяем по сей день.

Глава вторая.
Жены в средневековой Европе. 1100–1500 годы

…Ведь книжный червь не может

Нас, женщин, оценить, хоть все нас гложет^[52].

Джеффри Чосер. Кентерберийские рассказы

Что общего между благородной дамой из феодального замка, живущей в городе женой бюргера, нищей женщиной, перебивающейся наемной работой, и крестьянкой? Как мы можем объединить женщин из таких разных социальных страт, из разных стран и столетий? Во-первых, можно изучить юридические и религиозные статуты, которые касаются средневековых жен. Во-вторых, можно изучить представления о браке, преобладающие в светской литературе того периода. Повседневная деятельность жен отражена в миниатюрах из манускриптов, ксилографиях, гравюрах и даже в живописных портретах, которые изображают женщин за различными занятиями. Но мне кажется, что самое ценное свидетельство – это те немногие документы, которые передают взгляд самой женщины на свое положение. По этим различным источникам можно воссоздать канву жизни замужней женщины, которая, хотя разительно отличается от нашей, по-прежнему в чем-то с ней схожа.

Светское и религиозное законодательство

На протяжении Средних веков католическая церковь постепенно переводила брак под свою юрисдикцию. Прежде в большей части Европы следовали римской модели брачной церемонии, которая требовала согласия невесты, жениха и их отцов. Но в середине XII века в церковном законе, известном как каноническое право, было сделано два нововведения, которые будут иметь долгосрочные последствия. Во-первых, церковь настояла на том, чтобы на церемонии, помимо свидетелей, присутствовал священник и чтобы она совершалась в лоне церкви. Во-вторых, отныне меньше веса придавалось согласию родителей и больше – взаимному желанию будущих супругов, которое принималось в качестве главной причины для узаконивания отношений. Эта революционная доктрина будет сохраняться и процветать на протяжении следующих веков^[53].

Помимо этого, брак начали считать таинством (церемонией, во время которой нисходит благодать Божья), и это означало, что его уже нельзя было расторгнуть. Представление о священной природе брака широко распространилось с VIII века, хотя в церковном праве оно было зафиксировано только после Тридентского собора в 1563 году. Средневековые мужчины и женщины вступали в брак, осознавая, что не смогут разорвать его, даже если он оборачивался катастрофой для обоих. В целом же нерушимость брака, вероятно, была выгодна в первую очередь женщинам, потому что большинство разводов традиционно совершались по инициативе мужей^[54]. Новое представление о браке давало женам чувство защищенности, незнакомое одиноким женщинам, за исключением монахинь.

Средневековое общество по своей сути было иерархичным: крепостные и сельские жители подчинялись своему хозяину, который, в свою очередь, служил более могущественному господину и госпоже, а все вместе они подчинялись королю. В такой феодальной системе жена – неважно, каков был ее социальный статус – зависела от своего мужа. Английский юрист XIII века Генри де Брактон писал, что женщина должна беспрекословно подчиняться мужу, если только он не заставлял ее пойти против Закона Божьего. Он приводил в пример случай, когда жена и муж подделали королевский указ, и хотя муж был приговорен к повешению, жена была оправдана на том основании, что действовала по его указке^[55]. И французское, и английское право дошли до того, что в них женщина, убившая своего мужа, обвинялась в государственной измене, а не в уголовном преступлении, которое подразумевало бы более мягкий приговор: ведь она отняла жизнь у своего господина и хозяина.

В германоязычном мире власть мужчины над женой была четко прописана в «Саксонском зерцале» (Sachsenspiegel) и «Швабском зерцале» (Schwäbenspiegel) – двух книгах, на основе которых строилось законодательство многих германских городов. Эти права распространялись как на саму жену, так и на ее имущество. Муж мог распоряжаться имуществом жены, ее одеждой, драгоценностями, даже ее простынями. И он имел законное право бить ее за непослушание. Закон большинства стран не запрещал мужьям наказывать своих жен так, как они считали необходимым, если только дело не доходило до убийства.

Телесное насилие, при помощи которого муж утверждал свою власть над женой, было в порядке вещей, не противоречило законам и традициям. О случаях избиения рассказывает фольклор и литература, им посвящены карикатуры, в которых ситуация перевернута с ног на голову и на которых изображен популярный образ жены, избивающей мужа. Однако реальность давала меньше поводов для смеха, это видно из судебных протоколов, которые покрывали мужей, жестоко обращавшихся с женами, а их поведение считалось само собой разумеющимся.

Даже если обеспокоенные члены семьи или соседи вмешивались в ситуацию и привлекали внимание суда к случаям жестокого обращения, мужья отделывались лишь штрафом или обещанием «допустить жену в свой дом и обращаться с ней должным образом»^[56]. Избиение жен еще долгое время оставалось неподсудным делом и во многих странах считалось нормой вплоть до XIX века. И даже после того, как побои были объявлены вне закона, жертвами жестокого обращения по-прежнему становились женщины из самых разных страт и самых разных национальностей. Сегодня, предоставляя убежище женщинам, подвергшимся домашнему насилию, высказывая свое осуждение и пытаясь его пресечь, мы отклоняемся от многовековой практики.

Итак, брак являлся процедурой, посредством которой мужчины закрепляли свою власть над женами на религиозном и юридическом уровнях. Но кроме того, он был призван обеспечить благополучие обоих супругов, а также их детей. В крестьянской среде брак был по своей природе сделкой между двумя людьми, желавшими объединить ресурсы, достаточные для совместного проживания. Основой нового семейного хозяйства становилось приданое невесты, которое состояло из денег, вещей, животных или земельного надела. Приданое должно было как минимум обеспечить новую семью ложем, коровой или домашней утварью. Предполагалось также, что невеста уже обладает всеми умениями, необходимыми для ведения хозяйства: знает, как ухаживать за домашним скотом и птицей, как доить коров, готовить масло, прясть и вязать. От жениха требовалось предоставить кров и поддерживать жену. На тех территориях, где еще применялось римское право, в частности на юге Луары, действовала норма, согласно которой, если семья невесты не выплачивала жениху заранее оговоренную сумму, брак аннулировался и утрачивал силу^[57].

В тех областях Европы, где жили согласно германскому праву, крестьянский брак был в первую очередь контрактом между двумя семьями, которые договаривались о размере приданого и дате свадьбы. Свадебная церемония сводилась к передаче невесты жениху с благословения ее отца или другого старшего члена семьи. Поэма XIII века, написанная на средневерхненемецком, описывает эту сцену:

И все же не следует считать брак в Средние века исключительно юридической и финансовой сделкой. Взаимные чувства также могли иметь большое значение. Деревенская молодежь до вступления в брак развлекалась в лесах, полях и в скирдах сена. Многие любовники даже не задумывались о браке, пока о себе не заявляла со всей убедительностью способность женщин к воспроизведению рода. Рождение ребенка в первые месяцы после заключения брака не считалось чем-то постыдным, и, кажется, даже роды вне брака, по крайней мере в Англии, не были строго порицаемы.

Для представителей верхушки социальной пирамиды, нобилитета, брак являлся главным образом имущественной сделкой. Это был способ заключения сильных союзов и перераспределения наследства. За то, чтобы найти наилучшую партию для своего ребенка и по меньшей мере обеспечить своим внукам равный социальный статус, были ответственны отцы семейств. Девственность была в цене, и родители пристально следили, чтобы дочери не лишились ее до брака, который заключался в раннем возрасте.

Сыновьям же позволялось все, на что способна юность: знакомства с девушками низшего социального положения, сожительницы и проститутки. В майорате титул и владения переходили к старшему сыну, а младшие зачастую ничего не могли предложить будущей невесте и не имели возможности жениться. Эта ситуация повлекла за собой дисбаланс между количеством неженатых мужчин и женщин на выданье. Поскольку подразумевалось, что брак дочери должен был заключаться исходя из экономической и социальной выгоды для семьи невесты и ее самой, только самая дерзкая бунтарка могла бы противиться пожеланию своего отца или опекуна. Грубо говоря, чем больше было богатство и чем выше статус семьи, тем менее значимым было мнение невесты при выборе супруга.

Дочери из купеческого класса, вероятно, имели наибольшую свободу в выборе жениха, поскольку они помогали своим отцам вести дела. Купцы, художники, пивовары, врачи, трактирщики зачастую полагались на помощь своих дочерей, а также сыновей и жен; как правило, дочерей выдавали за партнеров по бизнесу, и те продолжали работать и после замужества. Ростом городов в период с XII по XV век обусловлено то, что один ученый назвал «окном свободы» для европейских женщин^[60]. Дочерям бюргеров из Парижа, Страсбурга, Марселя, Базеля, Венеции, Лондона, немецких Любека, Франкфурта-на-Майне, Кельна, Нюрнберга, Лейпцига и других европейских городов было легче, чем крестьянкам или дворянкам, знакомиться с мужчинами разных профессий и заводить тайные романы, хотя брак, как правило, все равно оставался решением главы семьи.

Как только семьи молодоженов договаривались о деньгах, помолвка вступала в силу. В раннее Средневековье такая сделка накладывала столь же строгие обязательства, что и сам брак. Так, в XII веке в деревне Маркейт состоятельная англосаксонская семья принудила свою дочь Кристину к помолвке, а когда та отложила свадьбу на несколько лет, родители испугались, что над ними «будут смеяться соседи и о них станут судачить повсюду». Священник, которого вызвали, чтобы он убедил Кристину выйти замуж, говорил о помолвке так, как будто она равна браку: «Нам известно, что ты была помолвлена по церковному обычаю. Нам известно, что брак, совершенный согласно божественному закону, не может быть отменен, ибо что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Наконец, дело дошло до епископа, и тот принял решение в ее пользу. Кристине из Маркейта было позволено выполнить детский обет и остаться девственной, чтобы вести жизнь духовную: «хранить себя для Бога и служить не мужчине, а Ему»^[61].

Несмотря на то что в религиозном законодательстве уже содержалось предписание проводить свадебный обряд в церкви, у верующих это еще не вошло в привычку, и они продолжали действовать по старинке. У германских крестьян обряд по-прежнему проводился под покровительством главы семьи, а в странах, перешедших в католичество, таких как Италия и Франция, даже представители высших классов сочетались браком вне церкви. Столкнувшись с упорным сопротивлением, папа Александр III (1159–1181) был вынужден оставить попытки принудить христиан жениться в церкви. Во Франции, например, в ходу был брачный обряд, отсылавший к древнему обычаю сопровождать молодоженов до брачного ложа.

В 1194 году Арну, старший сын графа де Гина, женился дома. До нас дошла запись одного из священников, проводивших обряд: «когда муж и жена возлегли вместе на ложе, граф пригласил нас, меня, двух моих сыновей и прочих священнослужителей» в комнату. Обратите внимание, что сам священник был женат и имел двоих сыновей, наследовавших его профессию. Граф распорядился, чтобы новобрачных окропили святой водой, кровать окурили ладаном, а пару благословили и вверили Богу. Затем сам граф воззвал к Божьей милости, прося для пары «божественной любви, неугасающей гармонии и преумножающегося потомства». Эта церемония происходит в спальне новобрачных, обрядом распоряжается их отец, полноправный участник ритуала наравне со священнослужителем^[62]. Невеста – единственная женщина, присутствовавшая на церемонии, в окружении шести мужчин – должно быть, испытывала страх, лежа в чужой постели, вдали от обычного своего женского окружения. Она безусловно должна была прочувствовать всю торжественность момента и особенно ощутить важность своей задачи – подарить новой семье наследника.

Тем не менее постепенно требования европейской церкви вывести брачную церемонию в сферу публичного и проводить ее в церкви возымели действие. Так, в 1231 году Фридрих II, император Королевства Сицилия, к которому относилась большая часть Южной Италии, издал такой закон: «Мы повелеваем всем мужам королевства, особенно дворянам, которые желают заключить брак, справлять свадебную церемонию торжественно и публично, с должными почестями и с благословения священника, после того как была отпразднована помолвка»^[63].

В рамках публичной брачной церемонии на протяжении трех недель до обряда в церкви оглашались имена вступающих в брак лиц – считалось, что этот срок достаточен, чтобы те, кто имеет какие-либо возражения, высказали их. Например, кто-нибудь мог заявить, что жених или невеста уже состоят в браке; ревнивый соперник мог сообщить, что супруги приходятся друг другу двоюродными, троюродными, четвероюродными или пятиюродными родственниками – брак между ними был запрещен церковью. Если возражений не было, брак заключался «в церкви». Что значило – у церковных дверей: при входе или на паперти. Вот о чем говорит Батская ткачиха из «Кентерберийских рассказов» Чосера: «…пять ведь раз / На паперти я верной быть клялась». Согласно латинской литургии, которую использовали в Англии и во Франции, невеста и жених стояли перед дверями церкви, мужчина – по правую руку от женщины, а женщина – по левую от мужчины, их окружали священник и свидетели.

Обряд, справлявшийся в британском Йорке (и аналогичный тому, каким его проводили в Сарно, Херефорде и французском Ренне), позволяет нам больше узнать об этой древней церемонии^[64]. Священник обращается к пастве на довольно архаичном языке: «Братья, мы собрались здесь пред лицом Бога, ангелов и всех святых, пред лицом нашей матери святой Церкви, для того чтобы связать узами брака двух молодых ‹…› Если кто-либо знает причину, по которой этот брак идет против закона, пусть назовет ее сейчас».

Затем священник обращался к мужчине: «Берешь ли ты эту женщину в жены и клянешься ли оберегать ее, быть рядом в болезни и здравии, быть мужем своей жены в любые невзгоды и быть с ней до конца твоих дней?» На что мужчина отвечал: «Клянусь».

Затем священник обращался к женщине с той же речью, прибавляя, что та должна быть покорной и служить своему мужу. Женщина отвечала: «Клянусь».

Затем священник спрашивал: «Кто выдает эту жену?» – женщину обычно сопровождает отец. Эта часть древней церемонии отсылает к старинной традиции, по которой отец «передавал» свою дочь мужу.

Затем жених и невеста, как и в римской церемонии, брали друг друга за правую руку, и жених произносил свою клятву, повторяя за священником: «Я беру тебя, [имя невесты], в законные жены, чтобы любить тебя и оберегать, в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас». Невеста давала ту же клятву.

Затем жених клал золото, серебро и кольцо на щит или книгу, и священник благословлял кольцо, которое жених надевал на средний или безымянный палец невесты. Держа невесту за руку, он повторял за священником: «С этим кольцом я беру тебя в жены, с этим золотом и серебром я прославляю тебя, а с этим даром я принимаю тебя». Затем священник спрашивал о приданом невесты – деньгах или собственности, которую та отдает мужу.

Церемония завершалась молитвой и причастием, после которого все входили в церковь и служили свадебную литургию. Сама по себе литургия, сколь бы вдохновляющей она ни была, не играла значительной роли в узаконивании брака, который вступал в силу после церемонии у церковных дверей.

Естественно, у еврейских общин по всей Европе была иная церемония бракосочетания, они придеживались своих законов и ритуалов. И все же, как бы замкнуто они ни жили, евреи тоже испытывали влияние доминирующей христианской культуры. Например, моногамность, насаждавшаяся среди христиан, влияла на еврейское население. К концу первого тысячелетия ашкеназские евреи, следуя традициям, распространенным в тех восточно- и западноевропейских странах, где они жили, практиковали моногамию, тогда как сефардские евреи в Испании, находившейся под мусульманским господством, и на Ближнем Востоке по-прежнему оставались полигамными. В то время как официальный запрет полигамии для немецких и французских евреев был выпущен рабейну Гершомом бен Иехудой в 1040 году, сефардские евреи сохраняли право на полигамию на протяжении почти всего следующего тысячелетия. Запрет полигамии для всех евреев был законодательно закреплен только в середине XX века, после возникновения государства Израиль.

Так, об усвоении европейских культурных норм еврейским населением можно судить по тексту еврейско-французской свадебной песни XIII века, которую исполняли во время свадебных торжеств. Песня написана на иврите и старофранцузском, она состоит из реплик невесты, жениха и хора, и в ней сценки из традиционной еврейской свадебной поэзии перемежаются реалиями французского феодального воинского мира. За строчкой из Исайи^[65], сравнивающей солнце и луну с парой влюбленных, следует воинская команда «сдать свой замок» – приказ, который берет свое начало в средневековом военном деле. Эта строчка развивает ключевую для песни метафору жениха как завоевателя крепости невесты.

Французский язык и иврит (последний выделен курсивом), религиозное и секулярное, фривольное и возвышенное игриво переплетаются друг с другом:

Такое смешение еврейской и местной культур было одной из данностей жизни европейских евреев, которые стремились сохранить свою религиозную идентичность несмотря на те ограничения, которые налагали на них христианские власти.

Сделав присутствие священника обязательным элементом свадебной церемонии, церковь получила возможность влиять и на другие аспекты брака, в том числе и на то, что происходит в постели молодоженов, и на сам процесс консумации, который был ключевым в признании законности брака. Согласно христианской доктрине, близость супругов должна была иметь целью продолжение рода. Позиция, которую занимали отцы церкви в IV веке, становится в Средние века догмой. Соитие ради чистого удовольствия осуждалось. Особенно строгим был запрет на удовольствие для женщин; достаточно было не сопротивляться своему мужу и оставаться пассивной, но разделять его энтузиазм строго запрещалось^[67]. Сексуальные связи рассматривались как debitum conjugale – формальный долг каждого из супругов, но секс не считали источником удовольствия, как сегодня.

Большинство пар, следовали они таким предписаниям из религиозных соображений или нет, принуждены были верить, что секс даже в браке носит печать первородного греха. Пока некоторые христианские мыслители, такие как священнослужитель IV века Иовиниан или святой Иоанн Златоуст, защищали брак и утверждали, что жена не препятствует, а помогает прийти к спасению и что жизнь в браке является столь же достойной участью, как и жизнь в целибате, все же возобладал более пессимистичный подход поколения святого Иеронима и Блаженного Августина. Средневековые теологи настаивали на том, что плоть склонна ко греху и что брак в лучшем случае необходимое зло.

Для христианских богословов замужняя жизнь была не так почтенна, как вдовство или девство, поскольку благочестивые вдовы и девственницы воздерживались от секса. Святой Иероним безапелляционно заявлял, что замужние женщины менее благочестивы, чем девственницы. Это суждение проиллюстрировано в немецком манускрипте XII века «Зерцало юной девы», который хранится в Рейнском краеведческом музее: на иллюстрации аллегорически изображены три ступени женского благочестия. На вершине располагаются девственницы, пожинающие снопы пшеницы, в середине – вдовы, их снопы вдвое меньше, а в нижней трети располагаются жены и мужья, получающие самое маленькое вознаграждение^[68].

Сегодня нам сложно вообразить, до какой степени верующие ценили непорочность. Так же как нам на голову сыплются коммерческие образы, превозносящие сексуальную активность, средневековые христиане были окружены образами известных аскетов. Жития святых пересказывались или в песенной форме доносились до неграмотной аудитории и укрепляли авторитет тех, кто принял обет целомудрия. В одном из первых примеров, написанном на старофранцузском «Житии преподобного Алексия» (ок. 1050), это выражено предельно прямо: путь героя к святости начался с того, что он бросил жену в брачную ночь и предпочел жить в нищете^[69]. Моральный образец для мужчин был ясен: лучше оставить жену и жить аскетом, чем быть преданным мужем. Точно так же восхвалялись святые женщины, отказавшиеся от брака или бросившие своих детей ради праведной жизни. Большинство женщин-святых были девственницами, зачастую замученными за то, что отказались покориться мужчине, несмотря на пытки и угрозу убийством.

На фасадах многочисленных церквей, возведенных после 1100 года, можно встретить изображения замученных женщин-святых, которые демонстрируют орудия пыток или держат свои отрубленные головы. За исключением Адама и Евы, супружеским парам в Ветхом Завете уделялось мало внимания. История первых грешников должна была напоминать средневековым мальчикам и девочкам о том, что и они, даже состоя в браке, могли совершить грех. Обеспечить себе спасение можно было, уйдя в монастырь или обитель.

Члены духовенства, жившие на территории церкви или в монастыре, не могли жениться, иметь сожителей и вообще вступать в сексуальные связи. Церковь пыталась насаждать непорочность среди служителей со времен Никейского собора в 325 году. Папа Лев IX осудил церковный брак в 1049 году, а решением Латеранского собора в начале XII века церковный сан объявлялся препятствием к браку, и наоборот, брак препятствовал церковной карьере. Но в начале Средних веков значительное число священников по-прежнему имело сожительниц, а некоторые даже состояли в браке, хотя знали, что брак может помешать их продвижению по карьерной церковной лестнице. Например, знаменитая переписка Элоизы и клирика Абеляра свидетельствует о том, что они были обвенчаны в церкви в присутствии каноника и свидетелей. Хотя эта история во многих отношениях была исключительной, их письма, написанные уже после заключения брака, позволяют судить о тех любовных и сексуальных отношениях, в которые вступали порой священнослужители, и о том давлении, с которым пришлось столкнуться священнику и его жене.

История Элоизы и Абеляра

Элоиза и Абеляр жили девять веков назад, но их история по-прежнему не перестает очаровывать и ужасать читателей. Убедительные свидетельства указывают на то, что эта история правдива^[70]. Абеляр был старшим сыном, который отказался от первородства ради того, чтобы пойти учиться. Вскоре он превзошел всех других перипатетиков-философов^[71] и уже в двадцать лет прославился красноречием и красотой. Когда ему было едва за тридцать, он стал магистром теологии. А когда ему было 37, он приехал в Париж и здесь встретил Элоизу. Ей, вероятно, было пятнадцать лет.

В сочинении, озаглавленном «История моих бедствий», написанном на латыни и очень известном среди его современников, Абеляр вспоминает роковое знакомство:

…жила в самом городе Париже некая девица по имени Элоиза, племянница одного каноника, по имени Фульбер. Чем больше он ее любил, тем усерднее заботился об ее успехах в усвоении всяких каких только было возможно наук. Она была не хуже других и лицом, но обширностью своих научных познаний превосходила всех. Так как у женщин очень редко встречается такой дар, то есть ученые познания, то это еще более возвышало девушку и делало ее известной во всем королевстве. И рассмотрев все, привлекающее обычно к себе влюбленных, я почел за наилучшее вступить в любовную связь именно с ней. Я полагал легко достигнуть этого. В самом деле, я пользовался тогда такой известностью и так выгодно отличался от прочих молодостью и красотой, что мог не опасаться отказа ни от какой женщины, которую я удостоил бы своей любовью^[72].

Современного читателя, несомненно, возмутит то, как этот учитель и церковник обдумывает соблазнение девушки-подростка. Но вместо того, чтобы исходя из современной морали оценивать жизнь начала XII века, обратимся к воспоминаниям Элоизы о том же событии.

Кто даже из царей или философов мог равняться с тобой в славе? Какая страна, город или поселок не горели желанием увидеть тебя? Кто, спрашиваю я, не спешил взглянуть на тебя, когда ты появлялся публично, и кто не провожал тебя напряженным взглядом, когда ты удалялся? Какая замужняя женщина, какая девушка не томилась по тебе в твоем отсутствии и не пылала страстью в твоем присутствии? Какая королева или владетельная дама не завидовала моим радостям или моему браку? В особенности же, признаюсь тебе, ты обладал двумя качествами, которыми мог увлечь каких угодно женщин, а именно – талантами поэта и певца. Этими качествами, насколько нам известно, другие философы вовсе не обладали^[73].

Абеляр, несомненно, был знаменитостью, кем-то вроде современной поп-звезды; слушать его собирались большие толпы, к нему являлись отдельные страстные поклонники. И, несмотря на свою привлекательность, он соблюдал воздержание до тех пор, пока его не очаровала Элоиза. Чтобы получить возможность встречаться с ней, он предложил ее дяде поселиться в священническом доме в обмен на частные уроки, которые он будет давать Элоизе.

На протяжении долгого времени Абеляр имел полную власть над Элоизой. Его возраст, пол, положение и известность делали его авторитетом в ее глазах, но он также имел право наказывать ее. В те времена наказание было как телесным, так и словесным, что давало Абеляру «возможность склонить к любви Элоизу ласками или же принудить ее [к любви] угрозами и побоями». Но принуждения не потребовалось. Абеляр не мог предвидеть, что чувство окажется взаимным и что он тоже влюбится в Элоизу. Оба предались любовным наслаждениям с жаром любовников-неофитов.

И все же у этих наслаждений была обратная сторона: страдало положение Абеляра как философа и учителя. Его ученики начали жаловаться на то, что он постоянно витает в облаках, пошли слухи. Дядя Элоизы больше не мог закрывать глаза на любовную интригу, которая разворачивалась в его доме, и заставил любовников расстаться.

Однако вскоре Элоиза, конечно, обнаружила, что беременна. Абеляр решил отослать ее в Бретань к сестре, где она выносила ребенка. Сам же он остался в Париже и вынужден был объясняться с дядей Элоизы Фульбером. Дело это было из тех, что должны решаться между мужчинами – и они условились, что Абеляр женится на «опороченной» девушке. Единственным условием Абеляра было сохранить брак в тайне, чтобы не пострадали его репутация и карьера. Он был всего лишь клириком и не был рукоположен, так что канонический закон не запрещал ему иметь жену, но брак препятствовал его преподавательской деятельности. Обратим внимание, какую роль играл брак для обоих любовников: снимая позор с Элоизы, он уничтожал карьеру Абеляра как знаменитого клирика.

Вскоре у любовников родился сын Астролябий, его оставили на воспитание сестре Абеляра, а сама пара тайно возвратилась в Париж. Абеляр намеревался жениться на Элоизе, как и обещал ее дяде. Единственным препятствием была сама Элоиза.

Разделяя предрассудки своей эпохи, она считала, что философия и теология плохо уживаются с женой и детьми. Сам Абеляр так говорит об этом: «…кто же, намереваясь посвятить себя богословским или философским размышлениям, может выносить плач детей, заунывные песни успокаивающих их кормилиц и гомон толпы домашних слуг и служанок? Кто в состоянии терпеливо смотреть на постоянную нечистоплотность маленьких детей?» И Абеляр, и Элоиза, вероятно, прибегали к традиционным аргументам, с которыми служителей церкви отговаривали от вступления в брак.

Элоиза не хотела быть причиной всех бед для мужчины, которого боготворила. Она хотела называться его другом, сестрой и возлюбленной (amica), но не женой и быть связанной с ним только чувствами, а не брачными узами. Позднее она писала: «И хотя звание супруги представляется более священным и надежным, мне всегда было приятнее называться твоей подругой или, если ты не оскорбишься, – твоею сожительницей или любовницей». Предпочитая «браку любовь, а оковам – свободу», она говорит как эмансипированная женщина XX столетия, а не как средневековая матрона, взращенная в церковном кругу.

Но возражения Элоизы не возымели действия. Абеляр решил сдержать обещание, данное Фульберу. Любовники тайно обвенчались в церкви на закате, в присутствии дяди и нескольких свидетелей. Чтобы сохранить брак в секрете, Абеляр и Элоиза после венчания пошли каждый своей дорогой, а затем встречались лишь изредка и с большими предосторожностями. На этом бы история и закончилась, если бы не коварство, задуманное дядей Элоизы. То, что произошло потом, уничтожило любовный союз и прославило любовников среди потомков.

Вскоре после брачной церемонии, пока влюбленные жили раздельно, Фульбер начал распространять слухи об их браке, вопреки своему обещанию держать язык за зубами. Его не устраивали условия договора, и он хотел отомстить за попранную честь семьи. Когда Фульбер начал бить Элоизу, Абеляр решил похитить ее и поместить в тот монастырь, в котором она воспитывалась девочкой. По его заказу были изготовлены одежды, которые пристало носить насельнице монастыря. Она оделась как монашка – за исключением вуали, которую носили те, кто посвятил свою жизнь Богу. Полагая, что Абеляр отослал Элоизу в монастырь, чтобы обеспечить себе свободу, Фульбер задумал новую жестокую месть. По наущению Фульбера слуги проникли в спальню Абеляра, пока он спал, и оскопили его.

Годы спустя, когда Абеляр вспоминал о произошедшем, он говорил не только о боли и стыде, но и о божественном причудливом чувстве справедливости. «Как справедливо покарал меня суд божий в той части моего тела, коей я согрешил!» Действительно, в Средние века такой вид наказания, когда отсекалась часть тела, ассоциировавшаяся с преступлением, был распространен, однако едва ли это было первой мыслью Абеляра. Снедаемый стыдом, он удалился в монастырь.

А что же Элоиза? Ее судьбой вновь распорядился Абеляр – и она не могла пойти против обычаев своего времени. Абеляр потребовал, чтобы она завершила свой постриг в монахини, и оба в один день приняли обет, он – в аббатстве Сен-Дени, она – в монастыре Арджентой. Элоизе было самое большее семнадцать лет, Абеляру – тридцать девять.

Могла ли эта драматичная история закончиться иначе? Что могло помешать совместной супружеской жизни Элоизы и Абеляра? Откровенно говоря, к тому не было препятствий. Поженившись в церкви, они уже были законными супругами во всех смыслах этого слова. Даже факт кастрации не был препятствием, потому что аннулировать брак можно было, только если он не был консумирован. К тому же мужчины без тестикул по-прежнему способны на сексуальную активность. Но, похоже, супружеская жизнь не интересовала Абеляра. После всего произошедшего он решил стать священником и соблюдать целибат. Он прожил остаток жизни – двадцать четыре года – как монах, писатель, учитель и основатель монастыря Параклет, в котором по странной причуде судьбы Элоиза стала настоятельницей.

Давайте обратимся к той версии событий, которую излагает в своих двух письмах к Абеляру, написанных из Параклета, Элоиза. То, как она обращается к нему, красноречиво свидетельствует о разнице в их положении: «Своему господину, а вернее отцу, моему супругу, а вернее брату, его служанка, а вернее дочь, его супруга, а вернее сестра». Пятнадцать лет спустя после событий, приведших к разлуке, Элоиза, настоятельница Параклета, обращается к Абеляру как жена. Она пишет: «…на тебе лежит тем большая обязанность предо мною, что, как всем известно, ты связан со мною таинством брака; и это налагает на тебя тем больший долг, что, как это всем очевидно, я всегда любила тебя безмерной любовью».

Она корит своего мужа за то, что он покинул ее после того, как она во всем была послушна его воле. «Скажи мне, если можешь, только одно: почему после нашего пострижения, совершившегося исключительно по твоему единоличному решению, ты стал относиться ко мне так небрежно и невнимательно, что я не могу ни отдохнуть в личной беседе с тобой, ни утешиться, получая от тебя письма?» Она не единожды напоминала ему, что «обратилась к суровой монашеской жизни не ради благочестивого обета», а лишь потому, что так приказал ей Абеляр. Очевидно, Элоиза по-прежнему считала Абеляра прежде всего своим учителем, любовником и хозяином, а уже затем – мужем.

О страсти, которую по-прежнему испытывает к Абеляру, Элоиза пишет во втором письме. Она признается, что не может избавиться от воспоминаний о «сладостных наслаждениях», которые вкусили любовники: «Куда бы я ни глянула, о чем бы ни помышляла – они всегда перед глазами моими». Если Абеляр видел в своих прежних поступках грех и говорил об отсутствии сексуального желания, то Элоиза признавалась, что до сих пор вздыхает по утраченным наслаждениям. «Я не забыла ничего – ни сладостного времени, которое проводили мы вместе, ни даже мест, где это происходило; все это навеки запечатлено в моем сердце вместе с твоим милым образом».

То, как Элоиза и Абеляр по-разному переживали расставание, обсуждалось на протяжении веков. Мизогины приписывали томление Элоизы похотливой природе всех женщин и женской склонности зацикливаться на своих любовных переживаниях. Некоторые хвалили благодетельного Абеляра, решившего посвятить себя Богу. Иные обращали внимание на разницу в возрасте: в конце концов, Элоизе на момент переписки было тридцать два года, а Абеляру – пятьдесят четыре, что могло сказаться на их сексуальных аппетитах, не говоря уже о последствиях кастрации. К тому же Элоиза честно признавала, что сделалась монахиней не по своей воле; это решение ей навязали. Она признавала, что больше боялась обидеть Абеляра и сильнее стремилась угодить ему, нежели самому Господу. Удивительно, когда такое говорит настоятельница монастыря!

Спустя десять лет после того, как были написаны эти письма, Абеляр умер и был похоронен в Параклете. Элоиза прожила еще двадцать лет. В 1164 году она умерла, и ее похоронили возле мужа.

Эта выдающаяся история примечательна не только тем, что ее герои – люди высокого происхождения, но и тем, насколько жестоко судьба обошлась с ними. Она также свидетельствует о том, чем может быть чреват брак для священнослужителя. К сожительнице или жене священника средневековое общество могло отнестись терпимо, а могло и обвинить в том, что она мешает мужчине соблюдать целибат. Тогда как мужу позволялось продолжить заниматься своими общественными обязанностями, его жене следовало вести тихую жизнь. Элоиза прожила в монастыре большую часть своей замужней жизни – такую жизнь чаще вели одинокие женщины или вдовы. Ее удивительная история позволяет нам понять, каким могло быть сексуальное желание у жены в XII веке, в период, знаменитый великолепными соборами и новыми взглядами на гетеросексуальные отношения.

Рождение романтической любви

Принято считать, что французы «изобрели» романтическое чувство в XII веке^[74]. По этой модели строились отношения между прекрасным рыцарем и недоступной дамой, как правило женой короля. Романтическая любовь существовала, как правило, вне брака, в атмосфере тайны, которая обостряла чувства. Об этом рассказывает легенда о Тристане и Изольде. Герои, позаимствованные из кельтских сказаний, вкусили любовного зелья и с тех пор не мыслили жизни друг без друга, хотя Изольда предназначалась в супруги корнуэльскому королю Марку, господину Тристана. Когда король Марк начал подозревать, что ему наставляют рога, Тристан вынужден был бежать. Несмотря на это, он и Изольда продолжали любить друг друга даже на смертном одре. Если «нормальная любовь» меняется под напором обстоятельств повседневной жизни, то история Тристана и Изольды показывает силу страсти, против которой нельзя устоять и которой нельзя пресытиться, «роковую любовь», которая побеждает страдания и даже смерть. Ее девиз – слова всех истинных влюбленных: «Без меня нет тебя, без тебя нет меня».

Такой взгляд на любовь родился при дворах на юге Франции и распространился на северные земли. Он позволял переписать всю систему отношений между полами и переворачивал традиционные гендерные роли, давая женщине власть над мужчиной. Она повелевала им, а он повиновался. Конечно, идея романтического чувства бытовала лишь в узком придворном кругу и создавалась в пику общей норме, однако это первый случай, когда женщина наделялась властью над мужчиной.

По закону литературного жанра настоящий рыцарь беззаветно предан своей даме, он верен ей, как вассал своему господину или жена своему мужу. Она способствует его преображению, вдохновляя на новые свершения и оставаясь недоступной. Вопрос о том, должна ли дама оставаться неприкосновенной, занимал многих сочинителей. Поскольку дама по определению была замужем, как правило за господином, которому служил рыцарь, вопрос о браке не рассматривался. Должны ли отношения двух влюбленных быть непорочными? Теоретически – да, но на практике зачастую случалось иначе.

Пример тому – Ланселот, увековеченный в романе Кретьена де Труа «Ланселот, или Рыцарь телеги», написанном около 1180 года. Ланселот был и истинным рыцарем, и прекрасным любовником. На ратные подвиги его вдохновляла любовь королевы Гвиневеры, жены короля Артура. Он покорял всех врагов, чтобы спасти Гвиневеру от пленившего ее злого принца, Гвиневера же не скупилась на награду:

Запретная, безнравственная, подрывающая устои общества внебрачная любовь была исключительно терпелива к невзгодам. В Средние века супружеская измена становится одной из постоянных тем литературы. Другие варианты артуровских легенд фокусируются скорее на духовной природе рыцарских подвигов, но почти всегда на победы рыцаря вдохновляет прекрасная дама.

Вероятнее всего, это возвышенное отношение к возлюбленной слабо согласовывалось с реалиями жизни обычной замужней женщины и, как отмечает один историк, «затрагивало лишь женщин, принадлежавших к узкому кругу знати»^[76]. Для этих женщин, как правило выданных замуж за мужчин старшего возраста по экономическим, политическим и социальным причинам, образ юного рыцаря в сияющих доспехах был воплощением эротических переживаний. Со временем фантастический образ благородного рыцаря укоренился в народной культуре и до сих пор остается компонентом популярного литературного сюжета – так, например, современные жены, недовольные своей семейной жизнью, поглощают романы издательства Harlequin, в которых переиначиваются и опрощаются классические сюжеты и характеры.

В XII и XIII веках появляется светская литература, которая учит мужчин и женщин искусству любви. Представление о «новой» любви апеллировало к чувствам и вздохам, утонченной речи, благородным жестам, оно подразумевало в первую очередь духовное, а не чувственное вознаграждение. Так, в чрезвычайно влиятельном «Трактате о любви» (De arte honeste amandi), написанном на латыни Андреем Капелланом при дворе Марии Шампанской около 1170 года, «чистая любовь» ставилась выше любви низменной. Однако подразумевается в трактате все же ожидание сексуального удовлетворения.

Одним из ключевых составляющих искусства соблазнения считалась лесть: похвалы следовало расточать глазам, носу, губам, зубам, подбородку, шее, рукам и ножкам дамы. Покончив с лестью, мужчина должен был переходить к действию: «Сорвите с ее уст горячий поцелуй», а если она воспротивится, «обнимите и поцелуйте ее несмотря ни на что»