Интернатские. Мы – интернатские бесплатное чтение

СЫЩИК СО ШВАБРОЙ – СОРАТНИКИ

(ретроспектива)

– Смирно, кому говорят! – больно хлестанули похожей на учительскую указку палкой по голому животу одного из шеренги шестиклассников, стоявших с поднятыми вверх руками у стены коридора спального корпуса школы-интерната № 13.

Ночная няня по кличке «Швабра» прохаживалась, подбоченясь, вдоль строя. Эта высоченная как макет пожарной каланчи и сухая как палка-заготовка под черенок лопаты или швабры (откуда, надо понимать, и кличка), мелкоголовая узкоплечая женщина с постепенно расширяющейся книзу фигурой и гораздо более широким, чем плечи, но костлявым до невозможности задом, в сморщенных хлопчато-бумажных чулках и огромных мужских ботинках на толстой подошве, в другое время вызвала бы у пацанов один только издевательский смех, и ничего кроме смеха. Но в данный момент им было не до веселья – кривая блуждающая ухмылка на её бесцветном лице не обещала ничего хорошего.

– Сейчас вы у нас, голубчики, узнаете, что значит – Родину любить! Будете тянуть руки к небу до тех пор, пока не начнёте просить прощения за бардак, который здесь устроили. А кто будет шибче всех упрямиться – встанет ещё и на колени, да на горох! У нас есть горох, Марь Филаретна?

– Сколь хошь, Петровна! – сидевшая напротив строя на подоконнике с «беломориной» в жёлтых прокуренных зубах сухонькая, с синюшным лицом и большим сизым, в прожилинах, носом старушонка, вторая няня, плотоядно хихикнула. – К послезавтрему, к первому сентябрю будут как шёлковые, мозги фулиганью энтому прочистим! Ишь, раздухарились… думали, раз

первые приехали, так – ерои. Хрен! Полюбют Родину, куды денутся…

В строю по стойке «руки в гору» изнывали семеро приятелей-одноклассников, по окончании прошлого учебного года сговорившихся, что к началу следующего, то есть нынешнего шестого класса съедутся в интернат хотя бы за сутки-двое до первого сентября и пообщаются вдоволь в более-менее свободной обстановке, пока мало народу и воспитательского надзора – накупаются-наныряются в Большом Голодностепском канале, пошастают по совхозным бахчам, наведаются в виноградники…

Сначала, к удовлетворению друзей, всё шло как по маслу. Один раз, правда, сразу после очередного удачного рейда на бахчу, где досыта наелись арбузов и дынь и прихватили немалую толику добычи с собой, они чуть не попались в руки выследившего их старшего воспитателя по кличке «Сыщик» (тот и впрямь обладал выдающимися способностями, позволявшими точно и безошибочно вычислить кого угодно в любой шалости), но сумели благополучно удрать, побросав трофеи. И, когда наступила та памятная, с тридцатого на тридцать первое августа ночь, вдохновлённые удачно прошедшим днём пацаны, наговорившись по душам, но не имея ни малейшего желания отходить сразу после отбоя ко сну, начали, как это у них водилось и раньше, когда дежурные воспитатели и няни уходили, беситься, что называется, во всю ивановскую.

Одной из любимых полуночных мальчишьих игр в их возрастной группе, как и во многих других, за исключением, пожалуй, самых младших, была в этом интернате «конница». Разбившись на пары, изображавшие из себя один коня, а другой всадника, забравшегося «коню» на хребет или даже на плечи и взявшегося одной рукой за нахлобученную на голову в качестве щита и шлема одновременно подушку, а другой ухватив завязанное смоченным затем в воде узлом (для веса) полотенце, используемое как колотушка-палица, «конники» начинали жаркую битву. Каждый «всадник» мнил себя красноармейцем, со всей пролетарской ненавистью изничтожавшим «белую буржуйскую сволочь». Тишины от таких игрищ ожидать было, естественно, трудно. На том, как обычно, и погорели. И вот теперь, превозмогая боль в плечевых суставах, все семеро понуро стояли пред грозными очами упивающихся законной своею властью над изобличённым «фулиганьём» злорадствующих старушек.

Братья Павлуха и Митяй по кличке Пожарники, Колюха Академик, Талгат Дылда и Миха Чечен были в себе уверены и настроились держаться до последнего, чего бы это ни стоило. А вот Рыжий и Сундук, чьи подлинные имена и упоминания-то теперь недостойны, сломались, считай, сразу. Не выдержав и четверти часа, одновременно, как сговорившись, заныв и унизительно прося у нянечек прощения, они были тут же отпущены теми с миром, и улеглись спать.

Зато остальным досталось по первое число! Чечен, самый малый из всех ростом, но обладавший наиболее ершистым и воинственным нравом, пал жертвой суровой старушечьей расправы первым. Когда Швабра с издёвкой взяла его за подбородок и ехидно осведомилась, как это в такой мелкой «мухе-цокотухе» помещается столько дерьма, он со скоростью мангуста вцепился зубами в её руку, да так, что Швабра взревела от боли. И – мгновенно оказался лежащим на полу и нещадно избиваемым.

Подустав, старушки скрутили извивающегося как змея Миху, и с силой, добавив вдогонку ещё пару-другую пинков, затолкнули его в ближайшую, никем пока не заселённую спальню, заперли дверь на ключ. Из спальни тут же донёсся звон разбиваемого стекла. Кинулись Швабра с Марией Филаретовной в комнату, а Чечена и след простыл, несмотря на то, что это был всё-таки второй этаж, да вдобавок ко всему – ночь на дворе.

– Вот шпингалет, крысёнок подлючий! – скороговоркой причитала, сдабривая свою речь отборным русским матом, Швабра. – Ну, ничё-о! Алимжаныч эту шваль быстро достанет, да кишки его вонючие через задницу и повыдирает. Сейчас звякну.

Не суждено, однако, было старшему воспитателю Геннадию Алимжановичу по кличке «Сыщик» поймать беглеца – тот удрал далеко и с

серьёзными намерениями отомстить за унижение когда-нибудь в будущем, а

в этот интернат не возвращаться никогда.

Следующим, кто восстал, не желая далее терпеть издевательств, оказался являвший из себя полную внешнюю противоположность «мухе-цокотухе» Чечену – был наиболее рослый из семерых друзей, похожий на взрослеющего увальня-медвежонка казах Дылда. В ответ на очередное оскорбление со стороны Швабры он ринулся вперёд и мёртвой хваткой вцепился опешившей нянечке в горло. В этот момент в коридоре и возник вызванный ещё в начале экзекуции Шваброй по телефону Сыщик. Сбив неплохо поставленным ударом кулака Дылду с ног, он ещё несколько раз пнул его ногами, да с такой силой, что тот захлебнулся кровью. Ринувшиеся на помощь Дылде оба Пожарника были так же ловко и хладнокровно, как бы между делом, нейтрализованы тренированным Алимжанычем, служившим когда-то, по слухам, в конвойных войсках, где с «человеческим материалом» не принято особо церемониться.

А Академик Колюха Сухоруков, не успев смешаться в общую драку вместе с Пожарниками, был превентивно скручен навалившимися на него обеими нянечками, взявшимися утихомиривать знаменитого интернатского отличника, «связавшегося со шпаной», увещеваниями:

– Ну, ты-то, пятёрошник, гордость интерната, за кого лезешь в полымя? Им, этой шушере, окромя тюремной баланды ничего не светит по жизни. А у тебя – способности, у тебя память хорошая. Плюнь на них! Разве они тебе сотоварищи?

– Не плюну, пошли вы все!.. – бился Академик в истерике спелёнутый, как психиатрической смирительной рубашкой, простынёй, взятой одной из нянечек в ближайшей спальной комнате. – Убегу! Всё расскажу в РайОНО1… комиссию приведу…

– Дурачок! Мы вот тебя сейчас привяжем к коечке, а к утречку и позабудешь, как на старших-то рыпаться. РайОНО ему подавай…

– Комиссию заприспичило, голубок ты наш бескрылый? Ну-ну… – издевательски ласковым тоном поддержала коллегу вторая няня, и приложила ладонь к уху, шутовски изображая пытающегося услышать какие-то дальние шорохи поисковика. – Эй, комиссия-а! Куды, куды ты удалилась, куды спряталась? Ку-ку! Заждались туточки тебя… фулиганы некоторые. Хи-хи!..

А утром…

ТАНКИСТ

(ретроспектива)

Утром тридцать первого августа интернатский кочегар-истопник Николай Герасимович, обливаясь потом и слезами, вынес на руках из дымящегося склада двоих сильно обгоревших и едва не задохнувшихся мальчишек.

Эх, ему бы сейчас на часок, на полчасика его родную боевую «тридцатьчетвёрку»! Передавил бы он танковыми гусеницами всё это безобразие к чёртовой матери… Ну, разве можно так с детьми?.. Люди вы или нелюди, господа воспитатели? Вам доверили и так уже обездоленных, несчастных детей, а что вы над ними творите вместо того, чтобы приголубить? Если бы не этот пацан, который отличник, хана бы обоим его дружкам, сгорели б заживо, мать вашу…

Передав с рук на руки подбежавшим работникам скорой помощи стонущих погорельцев, на которых больно было смотреть, Николай Герасимович обвёл унылым взглядом суетившихся у догоравшего склада пожарных, равнодушно глянул на толпу громко обсуждавших происшествие, но не принимавших реального участия в ликвидации пожара зевак, плюнул в сторону державшихся особняком немногочисленных сотрудников дирекции интерната, по долгу службы изображающих что-то вроде запоздалой, бесполезной уже, по сути, активности, и, пошатываясь, побрёл в сторону котельной – своего основного рабочего места.

Жил он, ввиду неимения собственного жилья, круглогодично прямо здесь, по месту работы, в небольшой каморке один как перст. Вернее, какое-никакое жильё, а именно койко-место в рабочем общежитии, у него всё-таки было – но это так, ради прописки… а фактически жить он предпочитал здесь, попивая в одиночку водочку и предаваясь тяжёлым военным воспоминаниям. Некоторыми, не самыми, конечно, страшными из этих воспоминаний он время от времени, в состоянии подпития, делился с собиравшейся его послушать интернатской ребятнёй. Наиболее толковому из юных слушателей – отличнику Колюхе по кличке Академик (вот из кого отличный генерал мог бы получиться, когда вырастет!) Николай Герасимович поверял, в порядке исключения, такие подробности о Великой Отечественной2, о каких не прочтёшь ни в одной книжке, и за разглашение которых легко угодить за решётку как за клевету на советский государственный строй. В частности – о кое-каких не ставших достоянием истории локальных приказах командования, после исполнения которых его любимый танк «Т-34», как и некоторые другие боевые машины, был сплошь, от гусеничных траков до верхнего люка облеплен кровавыми кусками человеческих тел – оторванными и изуродованными головами, руками, ногами… Но это – исключительно Академику, как незаурядной, по мнению Николая Герасимовича, личности. А в целом… о подобных вещах и прочих «мероприятиях», иногда чинимых бойцами-освободителями на очищаемых от фашистской чумы территориях не только против сопротивляющихся воинских формирований, но и, случалось, под горячую руку или по недосмотру, в отношении мирного немецкого населения, а также – когда из слепой мести «око за око», а когда и из элементарной разнузданности и от безнаказанности – о насилиях над особами женского пола, малым пацанам с их неокрепшей, неустоявшейся психикой слушать и знать было ни к чему. Пусть разум их остаётся незамутнённым. Излишняя негативная информация

подрастающим патриотам горячо любимой Родины – зачем?

Как и практически все обитатели интерната – что ученики, что преподавательский и воспитательский состав, а также обслуживающий персонал, – Николай Герасимович имел персональную, присвоенную ему кем-то из маленьких острословов, кличку. Когда-то раньше, когда он был потрезвее и ему доверяли преподавать математику, кличка его была «Косинус», теперь же он прозывался просто Танкистом.

С Академиком Колюхой Сухоруковым у Танкиста сложились настолько доверительные отношения, что он намеревался даже как-нибудь собраться с духом и начать диктовать этому на редкость грамотному смышлёнышу книгу воспоминаний о войне, которую так и планировал назвать – «Воспоминания старого танкиста». Да всё как-то откладывал на потом. На этот раз он решил дождаться зимы, когда начнётся отопительный сезон и слишком усердно пьянствовать будет нельзя во избежание аварийных из-за потери, по этой причине, кочегарской бдительности, ситуаций в сложном котельном хозяйстве. Сейчас же, в межсезонье, почему бы не попить «горькой» всласть (как всё-таки изощрён на уникальные в своей противоречивости словосочетания великий русский язык!) с чистой совестью? Ведь, все остальные, кроме, разве что, Колюхи, пацаны любят слушать его истории независимо от состояния рассказчика. В пьяном виде даже интереснее – речь льётся легче, свободнее.

Немудрено, что именно к Танкисту и примчался, ни свет, ни заря сам не свой, запыхавшийся и испуганный Академик. От его сбивчивого рассказа суровому ветерану стало не по себе. Похмелье как рукой сняло. Ни минуты не мешкая, вооружившись топором и ломом, побежали вместе к складам, из зарешеченных окон и сквозь дверные щели которых сочился едкий дым. С помощью прихваченных инструментов начали пробиваться внутрь.

На центральном складе в это время шла отчаянная борьба с огнём. Нет, братья Павлуха и Митяй Тимохины, взявшиеся вдвоём, без единого взрослого, коих звать на помощь было просто некогда, тушить разгорающийся с каждой минутой пожар, не были самоубийцами. Напротив – они очень хотели жить. А боролись сейчас со своим злейшим на всю оставшуюся жизнь врагом так самоотверженно и смело, изо всех мальчишеских сил по простой причине: как же можно допустить, чтобы ненасытное пламя сожрало продукты и одежду, предназначенные для их друзей-интернатовцев, оставив всех без самого необходимого?

На склад этот Павлуха и Митяй пробрались через известный лишь немногим пацанам лаз, чтобы после нелёгкой схватки со старухами-нянечками и старшим воспитателем Сыщиком отсидеться, отдышаться, и до наступления следующего дня сбежать насовсем из такого недоброго для них интерната.

Они потеряли много сил после лютого их избиения Сыщиком в спальном корпусе, а затем не менее жестоких издевательств в его рабочем кабинете, где на видном месте, рядом с портретом Ленина, красовался ещё и портрет величайшего советского педагога – Макаренко3. Такого изуверства, какое было сотворено в эту ночь над ними, братья-погодки Тимохины никогда раньше не видели даже в отечественных фильмах о войне, в которых фашисты-гестаповцы жестоко издевались над беззащитными пленными. Неизвестно, чем бы вообще всё кончилось, если бы кураж Сыщика не прервал телефонный звонок. Сняв трубку и, плотно приложив её к уху, елейно улыбаясь, он засуетился-заёрзал, с мечтательной поволокой в глазах выдохнув: «Сейчас, моя луноликая, лечу!» выгнал Пожарников на улицу со строжайшим повелением, чтобы утром после завтрака явились, как штык, сюда к нему для дальнейших воспитательных процедур.

Оказавшись, таким неожиданным образом, на свободе, Тимохины тут же решили начхать на указания садиста Сыщика, и не только не являться к нему утром, но и не возвращаться этой ночью в спальный корпус. И если найти, куда бежать… да хоть в никуда… бежать, и всё!

Немного успокоившись, не спеша побрели к центру совхозной усадьбы, где у парадного крыльца Дома культуры насобирали на асфальте под фонарными столбами окурков-«бычков». Так же неспешно, обстоятельно вытрясли из бычков на клок газетной бумаги остатки махорки, свернули из газетных полосок несколько самокруток – «козьих ножек», и плотно набили их добытой таким нехитрым способом начинкой.

Вернувшись на территорию интерната, Павлуха и Митяй в первую очередь убедились в отсутствии «хвоста», то есть кого-либо, кто следил бы этот момент за ними и их действиями, и только потом проникли через тайный лаз между крышей и кирпичной стеной в продовольственно-вещевой интернатский склад. Барахло в виде одежды и прочих вещей их мало интересовало, а в продуктовом помещении они основательно подкрепились имевшимися здесь в изобилии, но почему-то практически не поставляемыми в общую детскую столовую деликатесами вроде двух-трёх сортов колбасы, копчёных свиных окороков и грудинок, говяжьей тушёнки, молочной и кофейной сгущёнки, пряников и дорогих шоколадных конфет «Кара-Кум» и «Мишка на Севере». А подкрепившись, расположились, как можно удобнее, на мягких тюках с новой детской одеждой, и благостно раскурили свои «козьи ножки».

Разомлев от удовольствия и чувства относительной безопасности, Тимохины не заметили, как уснули, не затушив дымящиеся в их руках огромные самокрутки. Точь-в-точь как когда-то, не так уж, впрочем, и давно, уснул перед своей гибелью в огне их пьяный в стельку горе луковое отец…

Но, в отличие от отца, Павлуха и Митяй, к счастью, не были пьяны, и реакция их оказалась более адекватной случившемуся. Это и спасло их от гибели в разбушевавшемся пламени. Да и старый Танкист с их дружком Колюхой Академиком подоспели на помощь вовремя…

ВОТ И СТАЛИ МЫ…

Облачённый в парадный мундир со всеми регалиями генерал-майор

авиации Николай Николаевич Сухоруков грустно посмотрел на именные наручные часы «Командирские». Фосфоресцирующие стрелки показывали без четверти восемь. Обвёл прощальным взглядом залитый ярким солнечным светом просторный кабинет, глубоко вздохнул: пора на аэродром.

Обычно, каждое утро, всегда в одно и то же время, если не сбивали с ритма какие-то чрезвычайные обстоятельства, путь от штаба до лётного поля генерал проделывал пешим порядком. И занимало это как раз те четверть часа, что оставались сейчас до начала процедуры внешне торжественных, но тягостных для души его проводов на заслуженный отдых, то есть фактического, юридически уже оформленного, но лишь не обыгранного традиционным в таких случаях парадно-строевым действом окончания его службы в вооружённых силах страны.

Но сегодня, в связи с этими самыми проводами, – день особенный, и от привычной пешей прогулки к месту общего построения пока что (а вернее уже – когда-то) подчинённого ему личного состава, хочешь, не хочешь, а придётся отказаться. Процедура есть процедура: только – в блестящей и сверкающей служебной чёрной «Волге», ожидавшей его сейчас у крыльца штаба. А значит, экономится немного времени, и можно ещё чуток задержаться, погрустить в одиночестве.

Николай Николаевич подошёл к массивному, морёного дуба письменному столу, взял в руки копии двух документов. Один листок содержал в себе выписку из указа первого президента СССР о присвоениии генерал-майору Сухорукову Н. Н. высокого звания «Герой Советского Союза», другой – выписку из приказа министра обороны об увольнении того же генерала Сухорукова из рядов Советской Армии в связи с полной выслугой лет.

Вот, ведь, парадокс, – невесело усмехнулся про себя Николай Николаевич. – С одной стороны ты молодой, перспективный боевой генерал, герой… за каких армия должна бы держаться обеими руками. А с другой, несмотря на твой бесценный опыт и иные достоинства, никто тебя на службе

удержать и не пытается.

Почему? Что случилось со страной с приходом Перестройки4? Неужели

новая, во многом циничная идеология бурно развивающегося кооперативного движения с зачастую молниеносным сказочным обогащением наиболее предприимчивых людей и естественным проникновением вследствие этого в массовое сознание равнодушия ко всему, что не касается собственного кармана, каким-то боком затронула и оплот государства – его армию? И даже кадры твоего уровня теперь никому не интересны: что ты есть, что нет тебя – всё едино?

Но… если посмотреть на происходящее более лояльно, без обид… есть, всё же, в ситуациях, подобных сегодняшней, для таких как ты отставников, которым довелось повоевать, и довольно крепко, даже в мирное (для своего, конечно, народа) время, бесспорно справедливый момент. Поучаствовал, скажем, с десяток годков в боевых действиях как воин-интернационалист или миротворец где-нибудь за рубежами Родины, глядишь, а по штабным документам твоя выслуга лет равна, или почти равна твоему биологическому возрасту со всеми, как положено, отсюда вытекающими – денежными надбавками и полной свободой выбора (чисто, правда, теоретически, как показывает твоя личная судьба – безапелляционное увольнение в расцвете сил и военного таланта): хочешь, дескать – служи дальше, не хочешь – уходи на покой и отдыхай на всю катушку, пользуясь заслуженными ветеранскими льготами. Либо, если приспичит, или просто энергии тебе девать некуда – выбери себе «на гражданке» дело по душе и трудись, пока не надоест. При условии, разумеется, что психика твоя не сдвинулась от увиденного и пережитого… просто так год за два или за три не засчитывается ни в одной армии мира.

Справедливо-то, справедливо, да опять же при одном условии – если

свобода выбора была бы не только теоретической… И кто же это там, в верхах, распоряжается теперь в таких важных для страны сферах, как та же её обороноспособность, что это за перестройка на самом деле? Куда она приведёт?..

Однако, куда бы завела нас в будущем пресловутая перестройка, и как ни относись – с энтузиазмом, или наоборот, скепсисом к грядущим и отчасти начавшимся непонятным реформам и в родной твоей армии, а в целом, всё-таки… очень даже нормально, что менее чем через четверть часа, ровно в восемь, ты, как положено, примешь обычный по содержанию, но с явной небудничной торжественностью, согласно моменту, рапорт. Затем пойдут уже неконтролируемые строгими армейскими уставами сентиментальные объятия и поцелуи, подарки, пожелания. Безропотно оттерпишь обязательные для подобных событий банкетные мероприятия, а назавтра… сделаешься обыкновенным, без лампасов и папахи, гражданским человеком. Штатским, как говорят военные. Станешь молодым ещё, здоровым (пока, слава Богу…) и ясного (дай-то Бог!) ума пенсионером, не нужным уже никому, наверное, кроме как своим детям (жены у него с недавних пор не было – погибла в автомобильной катастрофе, оставив его вдовцом с тремя несовершеннолетними дочерьми на руках), да некоторым друзьям-однополчанам во время нечастых встреч-воспоминаний в связанные с профессией праздники и юбилеи.

Триумфальным же выводом из этой страны на родину (согласно той же перестроечной политике государства), в числе других советских войск, твоего соединения займётся со дня на день преемник – ещё более молодой и бравый, чем ты сам, без пяти минут генерал, а пока нетерпеливо ждущий приказа о присвоении соответствующего звания полковник, который сейчас в последний раз, уже чисто символически, отрапортует тебе о полной боеготовности личного состава и вверенной ему техники, а потом и сам будет каждодневно принимать подобные рапорты от нижестоящих командиров. И в привычный кабинет командующего ты, Николай Николаевич, увы, не войдёшь в прежней хозяйской роли уже никогда. Так же, как никогда, видимо, теперь не доведётся тебе подняться в небо за штурвалом боевого вертолёта…

Ещё раз вздохнув и окинув взором кабинет, генерал шагнул к выходу. И тут из незаметного для постороннего глаза скромного настенного динамика сетевого радио послышалась любимая им с детства мелодия. Что это? Просто приятная неожиданность в момент прощания с кабинетом, к которому успел привыкнуть не меньше, чем к пилотской кабине, или – сюрприз от сослуживцев?

Прибавил звук. В первоначальном, тридцатилетней давности исполнении звучала песня из кинофильма «Прощайте, голуби!» с особенно душещипательными её первыми строками – «Вот и стали мы на год взрослей». Как радовались он и его сверстники тогда, на самом деле, каждому календарному прибавлению в возрасте, стремясь поскорее вступить в самостоятельную жизнь! Совсем не то что теперь, когда время хотелось бы порой попридержать, а оно, как назло, идёт, бежит, летит всё быстрее и быстрее… куда?..

Вспомнился последний школьный звонок, на торжественной линейке в честь которого их выпускной класс исполнял под аккордеон именно эту песню. Многие девчонки тогда не выдерживали, начинали реветь, не закончив песню. И у самого сейчас откуда-то изнутри подкралась к глазам непрошенная слеза, а слёзы в данный момент были ему совсем ни к чему – всё, пора! – личный состав, выстроившийся и ждущий его на аэродроме, не поймёт своего опоздавшего, да ещё и по-бабьи разнюнившегося командира.

А вот завтра…

Когда, далеко отсюда, в другом месте и по иному поводу соберутся его товарищи и друзья уже не боевые, а школьные… тогда можно и дать себе слабинку. Если уж сейчас душновато стало при мелькнувшем на какую-то минуту воспоминании юности, то что будет при встрече…

На следующий день, пересеча государственную границу военно-

транспортным самолётом, но уже не в ипостаси командующего авиасоединением, а как заурядный пассажир, и приземлившись в Ташкенте, Николай Николаевич остановился в гостинице Министерства обороны. Некоторое время, не выходя из номера, приходил в себя после вчерашних бурных проводов и последующего перелёта, а ближе к вечеру начал усиленно соображать, в каком виде ему лучше появиться на том волнующем мероприятии, ради которого и прилетел прямо сюда, а не домой в Ленинград, в отношении исконного названия которого – Санкт-Петербург, опять же в связи с перестроечными веяниями, уже ведутся дебаты и, скорее всего, судя по общим настроениям, не далее чем через год-другой оно будет законодательно возвращено.

Предстоящее же сегодня вечером мероприятие – встреча-форум воспитанников узбекистанских, и из других соседних республик страны, интернатов шестидесятых-семидесятых годов – действительно заслуживало того, чтобы подойти к нему со всей серьёзностью и, соответственно, выглядеть на все сто. Но, во что, всё-таки, лучше облачиться для участия в нём – в новенький штатский костюм, специально купленный для подобных случаев, но к которому надо ещё привыкать и привыкать, или же – в более родную военную форму, которая давно уже и не замечается тобою, естественная, как собственная кожа?

Родная и естественная – это, конечно, хорошо, – сомневался Николай Николаевич, смотрясь в большое, во весь его рост, зеркало-трюмо. – Но не смутят ли генеральские лампасы собравшийся народ, мало кто из представителей которого сумел выбиться в солидные люди? Ведь подавляюще большинство его сверстников-интернатовцев тех не самых сладких лет не получило, при всех потенциальных способностях многих из них, сколь-нибудь приличного послешкольного образования. Отчасти в результате этого, а в немалой степени по причине пребывания с раннего детства не в самой благополучной среде обитания, слабые духом совсем потерялись в этой жизни, закончили свой путь по ней преждевременно и бесславно. А из уцелевших – кто просто-напросто спился, кто угодил в тюрьму, а кто, покрепче, если и достиг каких-то успехов, то, вероятнее всего, настолько скромных, что может вообще постесняться показаться на этой встрече. И сколько их всего-то явится… Так, может, всё-таки, одеться попроще?..

А братан Илюха, чтоб ему сто лет прожить, – молодец! Ох, молодец… Такое сообразить да сварганить! Видно, неспроста судьба отворотила его от военной карьеры, предначертав путь учёного (брат-близнец Николая Николаевича Илья Сухоруков из-за подпорченного в результате неумеренного увлечения чтением зрения не прошёл медицинскую комиссию при поступлении в военное лётное училище, куда они направили свои стопы вместе после окончания школы, и подался в обыкновенный гражданский вуз с последующим поступлением, как отличник-«краснодипломник», в аспирантуру и так далее, добравшись, в конечном итоге, до профессорского звания). Что ни говори, а светлая у него голова, не то что у некоторых отслуживших свой срок генералов, место которым теперь если не на обочине истории, но и вряд ли на макушке мировой общественной мысли.

Работая уже не один год в далёкой благополучной Америке с регулярными выездами в Европу, и став крупным, международного масштаба специалистом в сфере глобального информационного поля, Илюха, по всей видимости, лучше других понимал текущую ситуацию в современном мире, и первым из бывших интернатских скумекал, что и в нашей, непредсказуемой с некоторых пор стране может взять, да произойти чёрт знает что. И это чёрт те что, судя по уже начавшимся межнациональным столкновениям, дорастающим порой до уровня катаклизма, в недалёком будущем может серьёзно затруднить непосредственное общение между близкими друг другу людьми, проживающими ныне в разных республиках формально единой, пока что, страны. И в любой момент эта единая страна, упаси Боже, может развалиться как тот колосс на глиняных ногах, и многие, если не все, союзные республики станут отдельными государствами, каждая со своими законами и своими закрытыми границами. А, значит – плакала не одна из многолюдных юбилейных встреч, которые, возможно, кем-то планировались на более или менее отдалённые годы…

Толковый и неугомонный Илюха – сто диссертаций ему защитить! – не стал терять пока ещё благоприятного времени и, напрягшись своими недюжинными мозгами, нашёл ну просто гениальное решение. В какой-то степени, конечно, авантюрное, не без этого, но, как показало дальнейшее течение событий – вернее некуда. Объявив себя председателем оргкомитета Первого форума бывших воспитанников школ-интернатов Средней Азии и Казахстана, он, используя свои способности учёного и возможности журналиста-публициста, растрезвонил о намечаемом форуме на весь мир честной. Не забыл он пригласить, кроме собственно учеников, ещё и учителей, воспитателей, нянечек, поваров, кочегаров – всех, кто когда-нибудь хоть немного в этих заведениях успел поработать. Форум Илюха решил провести в Ташкенте как наиболее удобной географически и доступной в транспортном отношении точке сбора, на территории одного из ныне действующих интернатов, с заранее оплаченными из одному Илюхе известных источников ночлегом и пропитанием, а также с приготовленной компенсацией каждому прибывшему дорожных расходов.

Илюха не только загодя проинформировал широкую общественность и тех интернатских, чьи адреса удалось раздобыть, о предстоящем мероприятии, но и сумел заочно, из-за океана, успешно его организовать. И вот теперь, сегодня, возглавляемый опять же заочно Илюхой оргкомитет (сам он задерживался по служебным делам, но должен был вот-вот прилететь) принимал первых гостей.

Отставной генерал Николай Николаевич Сухоруков, решившись всё-таки явить себя народу в военной форме (но не в ярко-синей парадной с золотыми погонами и полным комплектом боевых наград на груди, а поскромнее – в повседневной цвета хаки), стоял, волнуясь, на крыльце главного интернатского здания и высматривал сквозь наступающие сумерки в редких пока гостях родные лица бывших одноклассников, коих у него вполне логично было в несколько раз больше, чем у многих других – ведь за школьные годы он успел сменить не один интернат. А точнее – целых четыре, не считая учёбы в доинтернатский период и иногда в перерывах между интернатами в обыкновенных общеобразовательных школах, которых насчитывалось в его биографии тоже четыре, но это не в счёт, здесь речь идёт только о сугубо интернатских одноклассниках. Немного, правда, огорчало то обстоятельство, что не всякого теперь узнаешь с первого взгляда. Но он надеялся, что не ошибётся…

О «родных лицах», кстати, здесь сказано вовсе не для красного словца. Ведь, если в обычной школе дети тесно общаются между собой в основном во время занятий, то в интернате все они, а каждый отдельный класс в особенности, круглые сутки живут как одна большая семья: не только учатся, но и готовят домашние задания, ходят в столовую, развлекаются и, наконец, спят – все вместе, разве что мальчишечьи и девчоночьи спальни располагаются в разных помещениях. И через некоторое время такого совместного существования интернатские действительно становятся друг другу как родные. Другое дело, насколько все они любят друг друга. Но и в обычных семьях бывает по-разному. А эта – вообще специфическая: не двое-трое детей, а – тридцать и более человек в классе, да помножить на число классов по интернату в общей сложности… и при всём том, что каждый ребёнок является неповторимой индивидуальностью с её плюсами и минусами, тем не менее, все вместе они – единое целое…

Николай Николаевич встрепенулся. Внимание! А вот, кажется, и наши! Он рванулся вперёд, навстречу двум похожим друг на друга кудрявым, скромно, но опрятно одетым мужчинам примерно одного с ним возраста, на лицах и открытых участках шей и рук которых время так и не сгладило следы страшных ожогов.

ПОЖАРНИКИ

(ретроспектива)

Эта пара пацанов – братья-погодки Тимохины, принятая в пятый «А» класс (старший из них был второгодником, поэтому и учился теперь на одной ступеньке с младшим) «Тринадцатого» интерната с опозданием, когда учебный год уже начался, первое время – неделю или даже больше – плакали почти беспрерывно: и на утренней линейке перед занятиями, и в строевом шествии на завтрак-полдник-обед-ужин в столовую, и на уроках, и на переменах, и в другие досуговые минутки и часы, когда их сверстники отдыхали, предаваясь порою совсем не детским забавам – курению где-нибудь за углом, картёжным или иным азартным состязаниям «на интерес», дракам и прочим привычным здесь развлечениям.

Но не подумайте, Тимохины – не нытики и не хлюпики, и в дальнейшем отлично докажут это на деле. Просто, всего за несколько дней до их прибытия в интернат дотла сгорел домишко, в котором они жили с родителями-алкоголиками. В огне погиб их отец, по вине которого всё и произошло: по пьяному делу уснул в постели с зажжённой папиросиной. Мать, сильно обгоревшая вследствие беспомощности во время пожара из-за не намного меньших, чем отец, употреблённых в тот день доз спиртного, в тяжёлом состоянии находилась в больнице и, по прогнозам врачей, обосновалась там надолго.

Получив незначительные, сравнительно с родительскими, ожоги, шустренькие мальчуганы сумели спастись, и даже поучаствовали в тушении пожара. Затем были тихие и скромные похороны отца, организованные в складчину соседями погорельцев, хлопоты тех же соседей, за неимением у Тимохиных хоть каких-то дееспособных родственников, по устройству Павлухи и Митяя в интернат, поскольку взять пацанов на содержание до выхода их матери-пьянчужки из больницы никто из чужих людей не захотел. Да и после выхода – куда б они с нею?..

С того злополучно-знакового дня бесконтрольный огонь стал для братьев заклятым врагом номер один. И когда кто-то в шутку, а кто-то всерьёз спрашивал, кем они хотят стать в будущей своей взрослой жизни, ответ их был всегда один на двоих – пожарными… ибо другой профессии Тимохины для себя и не мыслили. Не думали, не гадали будущие доблестные пожарные, что через какой-то год после случившегося с их семьёй несчастья, то есть задолго до настоящего взрослого профессионализма, им придётся опять столкнуться лицом к лицу с безжалостной стихией, и противостоять ей они будут в буквальном смысле насмерть, пока оба не свалятся без сил. А спасшего их интернатского кочегара по кличке Танкист даже поблагодарить не успеют – незадолго до выхода Павлухи и Митяя из больницы Танкиста найдут мёртвым прямо на рабочем месте с початой бутылкой водки и стаканом в руках – убаюкала-таки, бедолагу, «горькая» навеки.

Став взрослыми, Павел и Дмитрий линию свою выдержали честно, посвятив жизнь борьбе со злом, от которого страдает на свете столько людей, как виноватых, так и совсем безвинных. Дело своё они делали всегда добросовестно, умело и без лишней суеты. Ненависть ненавистью, а и об уважении к тому, с кем меряешься силами, не забывай… в момент схватки с каким угодно врагом, с пожаром особенно, хладнокровия, контроля над собой терять нельзя ни в коем случае, иначе даже не очень сильный противник одолеет тебя в два счёта.

Больших должностей и высоких званий по службе братья, ввиду недостаточности образования, не достигли, но, прочно занимая младшие офицерские должности, уверенно входили в число лучших специалистов областного управления пожарной охраны на своём, техническом уровне. И всё у них в жизни складывалось нормально. Как и большинство обычных граждан благополучной страны оба были женаты, имели среднестатистическую численность детей в семье, усреднённую для своей социальной прослойки зарплату. С получки и в некоторые выходные – тривиальная выпивка дома или вне его. В праздники, если не приходилось проводить их на дежурстве в пожарном депо, – обычное веселье в кругу родных и знакомых. В домах – не ахти, как богато, но всё необходимое, в том числе и телевизоры-холодильники, есть. В личных гаражах – по типичному семейному мотоциклу с колясками. О более дорогих транспортных средствах вроде автомобилей «Москвич», «Жигули» или, паче чаяния, доступной лишь немногим баловням судьбы «Волги» скромные советские пожарные считали излишним даже мечтать, довольствуясь и прекрасно обходясь тем, что им было по карману. В общем – всё как у всех нормальных людей.

С неделю назад Тимохиным на службу позвонили из какой-то общественной организации и любезным тоном сообщили, что оба они, в числе других выпускников школ-интернатов Узбекистана и сопредельных республик конца шестидесятых – начала семидесятых годов, приглашаются в Ташкент на торжественный форум-встречу. Проживание и питание в течение всего мероприятия, а также денежная компенсация дорожных расходов в оба конца – за счёт оргкомитета форума.

Недолго поразмышляв, Павел и Дмитрий единодушно постановили: отпроситься у начальства и ехать. Когда ещё, да бесплатно, удастся повидаться одновременно с целой кучей интернатских одноклассников, и повспоминать всем вместе о тех далёких, в чём-то трудных и порой жестоких, но, несмотря ни на что – незабываемых, самых, всё-таки, счастливых в жизни школьных годах?

БУТЫЛКА КАК СИМВОЛ РАВЕНСТВА…

Разыскав по записанному на бумажке адресу выбранный для проведения форума интернат, и без труда определив по ярким приветственным плакатам, куда идти дальше, братья Тимохины увидели на широком крыльце главного, судя по антуражу, здания симпатичного моложавого генерала, который вдруг резко устремился к ним с распростёртыми объятиями:

– Пожарники! Вы?

– Академик?! А где второй? – тотчас опознав старого дружка, встречно бросились в его объятия Тимохины.

– Летит-торопится Илюха из Америки, к началу должен поспеть, он же

здесь, как-никак – заводила-организатор. Между прочим, нашу общую школьную кличку «Академики» только он один и оправдал по жизни. Ну, приедет, сам расскажет, если захотите. А я вот… в солдафоны только и сгодился.

– Ни шиша себе, сгодился! Всем бы до такого солдафонства докарабкаться когда-нибудь. Ты, Колюх, теперь, поди, и с министрами ручкаешься? Даже как-то, это… на «вы» тебя назвать так и подмывает, – младший из Тимохиных, Митяй, едва освободившись из крепких объятий генерала Колюхи, расстегнул замок-молнию висевшей на плече спортивно-дорожной сумки, достал из неё поллитровую бутылку с надписью «Агдам» на этикетке, и с чувством провозгласил:

– А чтоб по новой нам теперь сравняться и вернуться хотя бы на сегодня к старому прежнему общему нашему статусу «цыплят инкубаторских»5, да в честь такой встречи, не махнуть ли нам по стаканчику-другому портвешка?

– Ты, паря, сдурел совсем на радостях, – старший Тимохин, Павлуха, легонько постукал кулаком по своему лбу, – настоящего генерала, и простыми портфейнами травить?!

– А чего, братцы, – Сухоруков уже начал жалеть, что напялил-таки на себя перед встречей эту, хоть и удобную для него самого, но не свойскую для простого народа генеральскую форму, – отойдём, вон, к кустам, а то на крыльце не очень удобно, и – накатим… А со службой я только вчера распрощался, списался подчистую. Так что, кто из нас сейчас здесь круче, это ещё посмотреть. Да и портвейнчик «Агдам», если помните, – как раз тот самый, с которого мы начинали когда-то.

Выпили «по кругу из горла». Можно было, конечно, сделать это поцивилизованней, «по-взрослому» – достать из сумки имеющиеся там походные стаканчики, какой-то «закусон», но захотелось именно так, как в юности, в старших классах, особенно перед походами на танцплощадки – залихватски «из горла» и «без закуси»… Тут же следом – ещё по разу, закинув пустую бутылку по старой памяти, по-хулигански, в кусты, озираясь, как бы кто не заметил и не заругался.

– Ну, а вы-то как, братишки? – Николай Николаевич хорошо помнил причину возникновения у Тимохиных цели посвятить свою жизнь совершенно определённому ремеслу. – С пожарами научились расправляться профессионально? Или после того раза крест на это дело положили, как многие бы сделали на вашем месте? До сих пор жуть берёт, как вспомнишь – так вздрогнешь…

Павлуха и Митяй, с уже заметной сединой на висках, крепкие и суровые,

не робкого десятка, как того требовала профессия, обстоятельные во всём мужчины, к которым сослуживцы любого ранга и в любой, даже неофициальной обстановке, как и ближайшие соседи по дому и даче обращались всегда исключительно уважительно, по имени-отчеству – Павел Иванович и Дмитрий Иванович, хоть и не засуетились с немедленным исчерпывающим ответом-рассказом о своём противопожарном житье-бытье, но проявили, оба одновременно, что-то похожее на сентиментальное волнение, и потемневшими глазами взглянули на тыльные стороны своих ладоней, тронули руками следы старых ожогов на лице, шеях, и нервно потянулись за сигаретами. Некурящий Академик Колюха, он же генерал Сухоруков, тоже попросил себе одну. С ответом на свой вопрос тактично не настаивал, хотя и сгорал от любопытства – стали Тимохины настоящими, а не по кличкам, пожарниками, или нет…

Задумчиво задымили. Перед глазами всех троих стояла одна и та же возникшая в памяти картина. Ещё раз добрым словом вспомнился тот самый старый Танкист, интернатский кочегар Николай Герасимович, фамилию которого они не помнили, поскольку мало кто знал её и в те годы, когда он был жив и развлекал их такими захватывающими рассказами о войне…

Неожиданно воспоминания друзей-одноклассников прервались чьим-то радостным возгласом со стороны центральной аллеи:

– Геннадий Алимжанович! Верочка! Вы ли это? Ой, прямо – вылитая

мама! Проходите, пожалуйста, вон туда, к главному входу!

Очумелыми глазами Сухоруков и Пожарники уставились на поднимавшуюся по ступенькам крыльца только что радушно встреченную членами оргкомитета парочку – сильно постаревшего и ссутулившегося, но всё того же, собственной персоной, старшего воспитателя по кличке Сыщик под руку с… не может быть!.. всё такой же, точь-в-точь, как и много лет назад, ночной няней Шваброй, может быть, только, получше одетой. Что за наваждение? Да никакое это не наваждение, Швабру ведь звали совсем по-другому, а тут совершенно ясно прозвучало: «Верочка… вылитая мама». Значит, это – та самая Верка, дочь Швабры, унаследовавшая кличку матери? Верка, которую ещё в шестом классе, в двенадцатилетнем возрасте, Сыщик совратил, сделал своей безотказной любовницей-рабыней и верным осведомителем на все её последующие школьные годы… Вот, те, на! Так и дружат-любятся до сих пор? Поистине – «рыбак рыбака»…

– Укокошу эту мразь! Обоих! Или напоите меня до потери пульса, чтобы отрубился и не помнил ничего… забыл бы хоть на чуть-чуть… – младший Пожарник, он же Тимохин Дмитрий Иванович, аж чуть не выскакивал сам из себя от ярости.

– Да угомонись ты, – оборвал его не совсем уместные сегодня порывы застарелой ненависти старший брат. – К концу вечера ещё и обниматься да целоваться будешь. И не только с Сыщиком и младшей Шваброй…

– Скорее застрелюсь.

– Пистолет дать?..

– Братцы, а не выпить ли нам ещё немного? – примирительно предложил Николай Николаевич.

Тимохины, хором вздохнув, достали ещё бутылку «Агдама», и все трое по очереди приложились к горлышку. Опять нахлынули рвущие душу воспоминания.

ЦИКЛОП И ФИГУРА

(ретроспектива)

Как особо изощрённая по жестокости пытка, перенесённая когда-нибудь в прошлом, продолжает, порою, мучить человека в его воспоминаниях до конца жизни, так и некий отрезок времени, прожитый в «тринадцатом» интернате, возможно, не выветрится из памяти многих его воспитанников никогда. И немало стараний к этому приложили, кроме печально известного старшего воспитателя Сыщика, ещё и двое неразлучных друзей-коллег – воспитатель и классный руководитель того самого шестого «А», о котором редкий педагог этого учебного заведения мог говорить без раздражения.

Классный руководитель с похожим на женское именем Антонин, да ещё и отчеством Валентинович, обладавший мягким грудным, тоже очень напоминающий женский, совершенно безбасовым голосом кастрата и, вдобавок ко всему, чрезвычайно покладистым нравом, работал в интернате с самого его основания. И, в условиях большой текучести кадров, как ветеран интернатского педагогического фронта, и при этом беззлобный, безобидный с виду человек пользовался со стороны руководства и большей части остального штата коллег снисходительно-ироничной доброжелательностью. И одновременно – привязанностью мальчишек и девчонок, которые при каждом удобном случае бессовестно злоупотребляли слабохарактерностью Антонина Валентиновича, часто под надуманными предлогами отпрашиваясь у него с уроков. Та же его мягкотелость нередко служила и плохую для учеников службу – он малодушно совершал едва ли не ежедневные предательства, сообщая классному воспитателю, а то и грозному «воспитателю воспитателей» Сыщику всё тайное, чем подопечные делились с ним в порывах откровенности как с «самым мировым из взрослых».

Издевательская кличка «Фигура», безропотно носимая Антонином Валентиновичем с незапамятных времён, как это ни оскорбительно для него самого, но предельно впопад подчёркивала всю несуразность его внешности как существа мужского пола. Был он высок (единственный, пожалуй, хотя и не бесспорный, плюс), узкоплеч и сутул, несколько грудаст, в средней степени пузат и сильно толстозад. Тонкие его руки с пухлыми крупнопалыми кистями и обгрызенными ногтями по длине своей доставали чуть ли не до колен. Лицо почти полностью было безволосым, как у китайца со старинной открытки. Правда, как и у того китайца – с небольшими усиками из нескольких висящих рыжих волосков. В его кривых жёлто-коричневых, а у корешков и совсем чёрных, прокуренных до основания зубах всё свободное от уроков географии, которую преподавал Фигура, время была зажата дымящаяся папироска. Довершали портрет (хотя по отношению к нормальным, без явных патологий, людям это служит, как правило, началом описания – «зеркало души» всё-таки) огромные, светлые, добрые-предобрые глаза блаженного…

Вот, исходя-то из внешней характеристики, или, поменяв слова местами, – характерной внешности, определяющей натуру Фигуры, интернатским и казалась, по меньшей мере, странной внезапно возникшая тесная дружба такой личности с типажом прямо противоположным, внушавшим всем, кто физически не сильнее его, безотчётное чувство опасности. А слабее того типа, признаться, были здесь все, в том числе и преподавательский состав полностью, включая физрука.

Недавно устроившийся на работу в интернат новый воспитатель шестого «А» необычно долго, ко всеобщему удивлению, ходил без клички. Ну, не липло к нему ничего оригинального, и всё тут. Имя, как имя – Саид. Отчество – тоже не подкопаешься – Алимович. И фамилия – ничего особенного, обычная – Ходжаев. Внешность безупречна: атлет без единого видимого изъяна, разве что выражение лица устрашающе свирепо, как у турецкого янычара в разгар боя.

По этому, кстати, выражению лица мальчишки шестого «А» сразу же уверенно определили, что добра от Саида, как пока что, за неимением подобающей «кликухи», называли они его между собой, ждать не придётся. И – не обманулись. Жёсткость стальных кулаков этого воспитателя в первые же дни его деятельности в данной должности заставила присмиреть даже самых бойких. Но присмиреть, – надо оговориться, – лишь внешне. Одним-двумя синяками под глазом или на других частях тела вроде «мягкого места», да хоть и выбитым зубом дух интернатских сломить было невозможно. И за каждый подзатыльник, за каждую пощёчину, особенно на глазах девчонок, пацаны в душе клялись отомстить. Как и когда – они ещё слабо представляли, но отомстить Саиду божились не только ученики шестого «А», но и нередко походя обижаемые им пацаны из других классов. Таким образом, число его недругов во всеинтернатском масштабе росло как снежный ком. И если видимые проделки нарушителей порядка заметно поутихли, то внутренний ропот нарастал необратимо.

С другой стороны, дисциплинированность Саида Алимовича и успехи его в воспитании учеников неблагополучного по многим показателям класса пришлись по душе старшему воспитателю Геннадию Алимжановичу. Тот принял Ходжаева на работу по протекции своего давнего знакомого Баймурата Тохтамышева – влиятельного человека, известного на всю республику руководителя одного из лучших в Узбекистане сельхоззаготовительных предприятий, депутата Верховного Совета. Ходжаев приходился тому Тохтамышеву двоюродным или троюродным племянником, то есть каким-никаким, а родственником, и его очевидный успех в деле воспитания подрастающего поколения был старшему воспитателю как нельзя кстати. Это – объективный повод для Геннадия Алимжановича приблизить Ходжаева к себе, посодействовать введению его в состав партбюро, и вообще оказания ему всяческой поддержки и заслуженного доверия. А тем самым автоматически укрепится и доверие товарища Тохтамышева к нему, Геннадию Алимжановичу – старшему другу и наставнику педагога-передовика Саида Ходжаева. С непредсказуемыми дивидендами, надо полагать, когда-нибудь в будущем.

Карьера Саида Алимовича естественным образом пошла в гору. Скоро он был назначен на специально для него введённую в штатное расписание должность заместителя старшего воспитателя, оставался за Геннадия Алимжановича на время отъездов того в командировки, болезней и просто в выходные и праздничные дни. И в его-то дежурства особенно несладко приходилось тем нарушителям дисциплины и распорядка дня, кто украдкой покидал территорию интерната, затевал игры после отбоя, опаздывал к какому-либо построению, и тому подобное… Расправа была всегда одна, но безотказная – разящий наповал удар. Бывало с сотрясением мозга, а чаще с банальным «фингалом» под правым или левым глазом (Саид Алимович одинаково мастерски владел в битве с малолетними воспитанниками обеими руками), или кровоподтёком в области того же мягкого места.

Почему не жаловались? А – как и куда?.. С родителями большинство интернатских виделось редко, да и многие родители, как и их дети, не могли похвастать подходящей для обращения в инстанции респектабельностью и достаточной для этого образованностью и боевитостью, а посему вряд ли способны были всерьёз вступиться за своё чадо… Писать мальчишкам и девчонкам самим в органы народного образования? Но даже те редкие поползновения найти управу на Саидов да Сыщиков, что и доходили до нужных адресатов, по писаным или неписаным законам бюрократического документооборота неизменно возвращались в дирекцию интерната «для принятия мер», незамедлительно попадая в руки тех же педагогов. И меры принимались… да только в отношении кого, опять же. Горе было подписантам. А во-вторых, и это, пожалуй, главное – слишком уж жгла души пацанов солидарная жажда собственной мести. Именно собственной…

Развязку ускорило небольшое, пустяковое в глазах педагогического коллектива, но переполнившее чашу терпения интернатских пацанов событие, приключившееся сразу по выписке из больницы в октябре братьев Тимохиных-Пожарников, пострадавших от огня в сгоревшем перед началом учебного года продуктово-вещевом складе. Полуторамесячное пребывание в стационаре, в общем-то, и спасло обоих от направления в детскую исправительную колонию как злостных хулиганов-вредителей, учинивших такое бедствие, как пожар, безжалостно сожравший немалую часть

находившегося на балансе интерната госимущества.

Но не только, и даже не столько больница смягчила участь братьев, сколько ненавидимый школьниками всей советской Средней Азии хлопок. В

те годы на хлопкосеящих территориях южных республик страны все до единой школы в конце сентября или начале октября приостанавливали учебный процесс. Учащиеся поголовно, кроме самых младших, рекрутировались для сбора рекордных (а по официальным теле- радио- и газетным сводкам они только таковыми и бывали) урожаев «белого золота». В иные, не самые удачные, годы это продолжалось вплоть до новогодних праздников. Выезжали, в зависимости от удалённости полей, с ночёвками или без таковых, но работали полный световой день без выходных, обедая прямо в поле у походно-полевых кухонь.

Само собой разумеется, что в разгар хлопкоуборочной компании, когда за ежедневными показателями в килограммах и тоннах неусыпно следили лично руководители партийно-советских органов, судьба каждого из которых полностью зависела от конечного итога уборочной, любая пара даже неокрепших детских рук была на учёте.

И братья Пожарники – Павлуха и Митяй – вместо ужасной, по рассказам очевидцев, колонии прямо из больничной палаты направились помогать вскормившему их государству решать важнейшую народно-хозяйственную задачу.

Конечно, с не меньшим успехом они могли участвовать в решении этой задачи и будучи на исправлении в колонии, но тогда за собранный ими хлопок в этом сезоне отчиталась бы и повысила свои показатели администрация колонии, а не дирекция интерната. Интернату это было невыгодно. Хотя, вроде бы, что такое две пары рук да в составе не очень крупной организации? А вот – то, и такое… Партийно-государственная установка «каждый грамм белого золота – вклад в могущество Родины» была свята, понималась и принималась настолько буквально, что иное, вольное (упаси, Боже!) её толкование оценилось бы как кощунство, а высказанное вслух, да, опять же не приведи Господь, публично хоть маленьким должностным лицом – и вовсе как предательство интересов родного социалистического государства. Ну, и, конечно, не следует забывать, что вся страна жила тогда отчётными плановыми и сверхплановыми показателями, от уровня которых, позволим себе повториться, впрямую зависело благополучие любого руководителя – территориального или ведомственного, неважно. Правдивость этих показателей, все из которых проверить было практически невозможно – вопрос десятый… главное – правильно организованный процесс.