Ненужные подробности бесплатное чтение

Камчатка

Тоня, возбужденная, красная, бежала, размахивая панамой, и ее маленькие хвостики смешно подпрыгивали и раскачивались из стороны в сторону. Она кричала стоявшему на пристани, еще довольно далеко от нее, Макару: «Мама, мама приехала! Ее отпустили! Все. Все. Она дома!». Макар, сосредоточенный и неулыбчивый, стал вытягивать удочку и засобирался. Подхватил детское пластмассовое ведро с пойманными мальками и двинулся навстречу Тоньке. Макару шесть лет. Он задумчивый, серьезный, обстоятельный. Он все пытается осмыслить и с трудом принимает на веру все новое. «Мама надолго?» – спросил он радостную Тоньку. «Да, говорю же тебе, дурак. Ты что, глухой? – Рассердилась сестра, – На-все-гда!!! Совсем. Ее больше не положат в больницу. Никогда! Доктор так и сказал: все, вы теперь свободны". Тоня утром вместе с отцом ездила в город за матерью и потому все слово в слово слышала, что говорил старый врач с неопрятной седой бородой, желтой около подбородка.

Тоня приплясывала и крутилась. Выхватила у Макара ведро: "Это что такое? Рыбак. Тоже мне. Даже Муха это есть не станет!". Мухой звали чистенькую домашнюю серую кошечку, избирательную в еде и привязанностях. Домой пошли через рынок.

Около одежного ряда Тоня поздоровалась с тетей Машей, та стояла у лотка с ночными сорочками, комбинациями и уродливыми комплектами женского нижнего белья. Развернув голубые широченные панталоны, тетя Маша пыталась взглядом оценить сможет ли она поместиться в их нежное трикотажное нутро. Продавщица тянула их обеими руками в стороны, доказывая тете Маше их безразмерность и качество: "Польские! Рязиночка вишь кака мяканькая!". "Ты че такая прыгучая вся?" – Обернулась тетя Маша, отвлекшись от пантолон. Тонька протараторила на одном дыхании: «Мама приехала. Все. Она будет дома. Ее больше не положат в больницу!". Тетя Маша опустила трусы на прилавок и глаза ее стали большими. Тоня вновь зачастила, будто в оправдание: "Я сама слышала! Сама. Доктор так сказал. Больше, мол, вам у нас делать нечего, поезжайте домой. Маму вылечили!". Она смеялась. Макар скоблил пальцем самодельную удочку и не участвовал в разговоре. Он вообще предпочитал избегать общения со взрослыми, находя для этого самые разнообразные и неожиданные предлоги. "Вот те на", – Тетя, маша смотрела на продавщицу. "Это Рябининские", – качнула она головой на счастливую Тоньку и угрюмого Макара. Продавщица сразу все поняла: "Да не может быть!". "А я тебе о чем? – оживилась тетя Маша – Значит все. Никаких надежд. Не могут вылечить. Че зря койку занимать". "Бедные детки, бедные", – продавщица сворачивала пантолоны и уже убирала их в пакет, заискивающе глядя на тетю Машу, продолжая разговор, но не забывая о своей цели пристроить пантолоны. "Да я еще не решила, беру или нет. Тьфу, бог с тобой. Не могу, так расстроилась. Давай их сюда, беру. Побегу Галке расскажу, и Петровне тоже надо. Пошла". Тоня и Макар стояли рядом, но на них уже никто не обращал внимания. Тетя Маша обернулась и, помахав кульком продавщице, закричала: «Зинка, если не влезу, принесу обратно. Так и знай!».

Тоне неприятно было, что тетки не разделили ее радость от маминого возвращения. Сразу в груди образовался какой-то холодный комочек. Но она не успела осмыслить свои ощущения. Ее окликнули Завьяловы, тетя Наташа и ее муж дядя Гена – он работал сантехником в школе, где училась Тоня. Хотя школа-то в поселке вообще была одна. Старое здание началки, закрытое еще до перестройки уже никто не считал школьным. Завьяловы тоже отреагировали нерадостно на Тонину новость. Они переглянулись между собой и тетя Наташа – продавщица в булочной, что почти у самого Тониного дома, начала, ласково поглаживая Тоню по плечу: "Ничего, деточка. Ничего, все обойдется. Мои хорошие ребятки. Все, все… Вы приходите покушать к нам или зашить, если что надо. Ладно?". Тетя Наташа – такая беленькая, пухлая. всегда пахнущая свежим, только что испеченным хлебом, сама была похожа на булку. И Тонька с Макаром дурачились, спорили – что она за булка с изюмом или с маком.

Тоня отодвинулась на шаг от Завьяловых: «Да все хорошо. Маму вылечили, доктор сказал. Все. теперь мама будет всегда дома». Она была уже не радостная и не вертлявая. Она была испуганная и удивленная таким непониманием знакомых, что у них все хорошо. Что беды их закончились, и теперь они снова будут обычной семьей – ходить по выходным на рынок все вместе, кататься на лодке, и мама снова станет печь пироги с капустой. "Конечно, деточка, конечно все будет хорошо", – заторопилась булочка-тетя Наташа. Она уже спешила поделиться новостью со своей соседкой Валентиной, которую видела ранее разхаживающей вдоль рыбных рядов. Но дядя Гена, наоборот, никуда не торопился. Он достал папиросу, подул на нее, повертел, помусолил и, не глядя на ребят, уверенно удовлетворенный своей прозорливостью заговорил: "Да птенчики, все ясно. Дело-табак. Не могет докторишко вашу мамку вылечить, вот шлет ее домой. Такая болезнь у нее неизлечная".

Тоня поняла, что вот-вот разрыдается: «Неправда! Я сама слышала, сама! Мама дома будет!". Макар тянул сестру за руку. "Будет, будет", – закивал головой дядя Гена, разглядывая так и не начатую папиросу. Макар свернул с рыночной площади на тропинку через маленький лесок. Они шли молча и Тонька, такая веселая с утра, шла молчаливая и притихшая. Макар попытался утешить сестру: «Помнишь, мы читали про девочку, которая долго лежала в больнице? Ее выпустили, когда она совсем была здорова и смогла ходить сама. Врачи никогда не отпустят, если человек еще болеет. Из больницы только здоровых выписывают. Приходят больные, а домой идут здоровые» озвучив свои умозаключения, брат исподлобья взглянул на сестру. «А почему тогда бабушку отпустили домой, и дома она умерла через четыре дня? Значит не вылечили ее!" – накинулась на него Тонька. Макар замолчал. Он не знал, как это объяснить. Он не помнил бабушку совсем, и оттого ему казалось, что даже и не знал ее. Только по фотографиям. Ему было два года, когда бабушки не стало. А ей было 47 лет. Он не мог считать ее бабушкой. Потому что в книжках бабушки старенькие старушки седоволосые упитанные, обязательно в очках. С аккуратными собранными в большой пучок волосами. Со спицами или с вареньем. Еще могут быть с гусями.

А его, Макарова, бабушка на всех фотографиях – тоненькая, с короткой рыжей стрижкой. Такая молодая, что слово «бабушка» даже в голову как-то не приходит. На велосипеде или на качелях. Или с книжкой читает маленькой Тоньке. Везде смеющаяся. Так, будто жизнь ее сплошное веселье. Макар еще не мог этого осознать. А к Тоньке вдруг закралась мысль, что из больницы и выпускают либо совсем здоровых, либо совсем больных, когда уже не могут вылечить. Но у мамы не может так быть. Мама поправилась. Это точно. Тонька решила для себя, что на этой мысли она и остановится.

Дома сразу почувствовалось, что мама дома. Хотя она и лежала, но было оживленно. Шумно. Из-за суетившегося папы. Он пытался приготовить пирог, варил суп и заглядывал в спальню: «Как ты?». Марина понимала, к чему он развел всю эту никому ненужную стряпню. Можно все купить в магазине. Дети уже привыкли за эти полтора года, что мать провела в больнице с короткими перерывами к полуфабрикатам, и любили сосиски и пельмени. И успели отвыкнуть от домашней еды. А сама Марина почти ничего не ела, и муж Павлик отлично знал, что ей ни к чему его кулинарные старания. Павлик не знал, о чем говорить и как говорить с женой, и за бытовыми хлопотами оттягивал их пребывание наедине. «Посиди со мной, Павлуша. Ну ее эту еду!» – попросила Марина. Павлик сел и внутренне напрягся. А Марина так неожиданно для себя самой вдруг засмеялась и сказала: «А помнишь в поезде? Верхняя полка? А? Павлик так обрадовался, тоже засмеялся и поцеловал жену в ладошку. «Ты что тогда обо мне подумал? А? испугался? Наверное решил, та ещё, простипома… Марина улыбалась игриво и заговорщицки, и на ее бывших когда-то пухлыми щеках слабо наметились ямочки, которые так полюбил Павлик, увидев ее в первый раз. Поезд Москва – Петропавловск уже сутки был в пути, когда в Маринино купе сел молодой человек Паша. А ночью Марина забралась к нему на верхнюю полку. Так произошло их знакомство. Паша, молодой геофизик, возвращался домой из командировки в свой маленький рыбацкий поселок. А Марина ехала в гости к подружке-одногруппнице, влекомая романтическими рассказами о полуострове Камчатка.

Они лежали в приятной тесноте и прислушивались к соседнему веселью в ближнем купе. Раздавались неожиданные взрывы хохота, а то над чем смеялись тонуло в шуме стука колес. Потом жанр резко изменился, и пассажиры задорно запели. Слова долетали обрывками. Но частушка, залихвацкая, гортанная, достигла слуха Марины и Паши без помех.

Марина с Пашей оба дружно прыснули от смеха и уже еле-еле сдерживались, чтобы не разбудить своим хохотом соседей по купе пожилую строгую пару пенсионеров.

Этот ночной смех после беззвучного порывистого секса так породнил их сразу, сблизил, наполнил случайную встречу каким-то особым только им одним понятным смыслом. Как известно, общий смех вообще людей соединяет надежнее, чем общие слезы. И на утро они были уже парой. Вместе завтракали, вместе выбегали на остановках, читали, прижавшись друг другу и стояли у окна в обнимку. А того Коленьку вспоминали с улыбкой – это была их общая маленькая приятная тайна. Даже спустя много лет, прожитых в браке, Павлик любил подколоть Марину: «Я хочу как Коленька…». И оба начинали дружно смеяться как в ту первую ночь, даже если и других поводов для смеха у них не было.

"Дай мне зеркало, Павлик". Он растеряно на нее посмотрел, как бы выражая взглядом сомнение, надо ли… "Ну дай, дай. Хочу марафет навести перед приходом детей".

Макар смотрел на мать с грустью. Ему сразу бросилось в глаза, какая она худющая. Прозрачная. Руки тонкие, белые. И сеть вен на них, как сплетение маленьких горных речушек на геодезической карте в рабочем кабинете отца. Марина приподнялась и хотела посадить Макара к себе на постель, но не смогла его поднять. С кухни запахло подгоревшим пирогом.

После ужина, когда Павел мыл посуду к нему подошел сзади Макар и тихо, почти шепотом спросил: «Папа, а что у мамы такое корабельное есть?» «Что? – Павел выключил воду и вытер полотенцем руки. Что ты говоришь, сынок? Ты о чем?» – Павел наклонился к Макару и ласково смотрел на него. Он знал что, если суровый молчаливый Макар решился на какой-то вопрос, да еще в такой конфиденциальной обстановке – значит, его это сильно беспокоит.

«Ну, ты по телефону дяде Боре вчера объяснял, почему маму домой отпускают. Ты сказал ему, что у нее корабельное что-то…» – Павлик опустил глаза. Он понял, о чем сын услышал, но не запомнил правильно слова. Паша избегал ситуаций, когда требовалась говорить неправду. И сейчас он не хотел обманывать сына. "Неоперабельное. Сынок, я сказал, что не операбельна… Это… Как тебе объяснить… Такое состояние внутреннего органа, когда операция противопоказана". "А почему?" – Одними губами спросил подавленный Макар. "Ну, это сложно объяснить и сложно понять. Мы же с тобой не врачи. Организм так непросто устроен. И все процессы связаны между собой. И часто, если лечить что-то одно, то есть риск навредить чему-то другому. Примерно так. Понимаешь?". Павлик погладил сына по голове и на него накатила такая волна жалости к собственным детям – беспризорным, временами голодным, не ухоженным. Лишенным материнского, а последнее время и отцовского тепла.

Павел был ведущим специалистом на сейсмической станции в двадцати километрах от поселка. Он занимал должность заведующего лабораторией. Они занимались ведением сейсмического и геофизического мониторинга твердой Земли, изучали сильные колебания грунта, очаговые процессы землетрясений, разрабатывали и развивали методы и средства сбора, обработки и интерпретации сейсмологических и геофизических данных. Составляли прогноз извержений вулканов Камчатки и передавали данные о сейсмической активности в Институт Вулканологии.

Больница была в районном центре – это сто двадцать километров от поселка, и Павел ездил к жене строго через день. Конечно, при такой жизни ни сил, ни времени на детей не оставалось. Поздно вечером, целуя их сонные головки в постелях, он стыдился своей радости, что дети спят, и он избавлен от необходимости выслушать, как прошел их день. Узнать, почему соседский Юрка сам распилил гипс со сломанной руки, а Тонькина одноклассница – отличница и задавала Светка Горячева, не полюбила двоечника и хулигана Мишку Макарова.

Павел понимал, что не уделяет детям внимания, и тепла достается им от него мало, но он не видел выхода. Не было сил, даже просто физических, а моральных уж точно.

Слава Богу, что на работе никто не докучал с расспросами. Мужики были увлеченные, как говорится, все в работе. Не до болтовни пустой. Геологи народ вообще особый. Каждый занимается своим делом. Один считает, другой измеряет, третий составляет сейсмологический прогноз по этим данным. Этим третьим и был Павел.

Хуже дела обстояли с соседями по дому, школьными учителями, продавцами магазинов, да и всеми местными жителями… Поселок маленький, и скрыться от людского глаза невозможно. Павел знал, что семья их давно на языке у… всех местных.

Вот и вчера, на остановке, уже по пути в город, в больницу за Мариной попалась ему эта тетя Ариша, будь она неладна. И давай расспрашивать, и причмокивать, головой своей седой неопрятной раскачивать из стороны в сторону, охать, ахать, руки заламывать и приговаривать, и за что, мол, беда такая свалилась – дети сироты, мужик брошенный…

Павел молчал. Не вступал в разговор, но чувство такой горечи, такой безысходности и пустоты давило ему на плечи, словно взвалил он на себя здоровый рюкзак с общественным снаряжением и тащил его вверх, пробираясь к перевалу.

У тети Ариши было бельмо на правом глазу. Говорят, в детстве ей брат палкой в глаз попал. Ну, это в точности неизвестно, но в народе говорят, что у кого бельмо, того дьявол пометил – плюнул в глаз. И оттого Тонька старалась обходить тетю Аришу стороной. А та, напротив, не замечала своего необычного глаза и красила его щедро и черной подводкой, и тенями для век, стараясь ничем не обездолить его, и не отделить от здорового.

А Тоня, разглядывая тети Аришино лицо, всякий раз примеряла ее на роль Бабы Яги. Это место в театре было вакантным. "Это ж Баба Яга от Бога – шептала Тонька матери, прижимаясь к ней и крепко ухватившись за руку, – Пластиковый нос, пёстрая косынка, и, пожалуй, весь реквизит! Даже обильная волосатость на лице собственная! – восхищалась она, – да ее на роль Яги с руками-ногами оторвут!". "Ага, точно Яга, и со ступой еще!" – подыгрывал отец. Тонька помнила, как в пять лет отец возил ее в Петропавловск в детский театр на «Гусей-лебедей», и Баба-Яга была там такая, ну, совсем не страшная, а, напротив, юная и нежная выпускница театрального училища и гримеры – халтурщики не слепили из ее персиковой мордашки печеное яблоко. Тонька хотела бояться Ягу и ожидала встречи с ней с оттенком сладкого щемящего ужаса, какой бывает на границе перехода из детства в отрочество. А вместо этого жалела ее, голодную и одинокую, оттого эффект от сказки был обратным, и театр не пленил девочку своим назначением колдовского воздействия на зрителя.

Уже неделю как Марина была дома и неспешно втягивалась в свое брошенное хозяйство, как однажды в среду после обеда к ним в квартиру позвонила женщина, молодая, «расфуфыренная», как сразу мысленно охарактеризовала ее Маринка, с немыслимым начесом из белых волос в стиле восьмидесятых и на высоких каблуках. В белых джинсах, таких узких, что половой орган был обтянут демонстративно вызывающе и топорщился, как и не женский вроде.

В поселке так никто не одевался – все ходили в простой удобной одежде в соответствии с природными условиями, а каблуки были просто невозможны ввиду отсутствия асфальтированных дорог.

Вокруг незнакомки тошнотворной, тяжелой завесой стоял запах дешевых духов и только недавно выкуренных таких же дешевых сигарет.

Марина улыбнулась: «Вам кого?». "Я к Павлу. А вы кто?".

Марина растерялась, но что-то подсказало ей, что признаваться, что она жена не следует. "Я Павликова сестра, из города приехала помочь ему и племянникам". Тетка сразу расслабилась: «А, ну понятно. Я же знаю, что жена-то в больнице. Давно и надолго", – причмокнула языком она в веселой оптимистичной гримасе. "Мне тетя Шура все рассказывает", – затараторила незнакомка, уже протискиваясь в квартиру и оглядываясь по сторонам, – Все про вашего Павлика, какой он замечательный, и как ему тяжело… Трешка у них, да? Ух ты! – погладила она рукой завороженная огромным серебристым холодильником с двумя дверьми-распашонками как у шкафа, – Японский да?" – И глаза ее заблестели. Да-а… Муж любит жену здоровую, а сестру богатую…» подытожила толстуха. Ужимки и телодвижения выдавали ее нетерпение поскорее вписаться в этот «симпатичный интерьерчик».

Марина опустилась на табурет и молча следила за гостьей, которая в экскурсионном порядке знакомилась с Марининым и Павликовым жилищем. У Марины снова потянуло живот, и такой знакомый и отвратительный приступ тошноты напомнил о ее болезни. "А дети у них как? Послушные? – Прервала гостья Маринины раздумья. "Дети у них послушные", – тихо печальным эхом отозвалась Марина. А вы, что, собственно, хотели у Павлика узнать? Вы по какому вопросу? – Марина взяла себя в руки, готовясь к наступлению, что вам надо?".

"Я? – Удивилась незнакомка, – Как что? Мужик один, брошенный – ему нужна женская рука, уют, тепло. Тетя Шура говорит, его мигом женят, не успеешь глазом моргнуть! Он перспективный, глядишь, в город переберется, да и сейчас зарплата хорошая, непьющий", – тараторила толстуха. Хоть незнакомка и не была толстой, такой, пухленькой, скорее, но на фоне Марининой худобы воспринималась не иначе как жиртрест.

Павел был завидным женихом. Марина, так поглощенная своим здоровьем, а, скорее, нездоровьем, все эти последние восемнадцать месяцев совершенно упустила из вида Павла. Она не думала о нем, как о чем-то переменчивом. Павел был фигурой постоянно присутствующей. Стационарным, так сказать, пациентом. И что он мог куда-либо исчезнуть – это совсем не приходило в голову. Павел всегда был под рукой. А они, оказывается, его уже делят между собой. Как воронье. Шкуру неубитого медведя. Кому достанутся ее золотой Павел, серебристый холодильник и, как нагрузка при такой очевидной награде, двое детей? Марина закипала. Медленно, как самовар. Ее всю колотило: "Меня уже похоронили. Меня нет уже. Нет». Из подмышки потекла струйка пота.

Она не знала никаких молитв и не умела молиться, но, подойдя к образу Николая Угодника, стала шептать приговаривать, быстро, скороговоркой, торопливо, прося обо всем, что сейчас так ей нужно. Она всхлипывала и по-деревенски приговаривала: «Миленький, ну, пожалуйста, сделай так, прошу тебя, очень о-очень…".

Николай Угодник смотрел понимающе. Марине показалось, что он ей моргнул глазами, давая понять, что просьбы ее услышаны и будут приняты и рассмотрены. Марина испугалась, попятилась от иконы, но быстро справилась с вдруг непонятно откуда явившимся страхом, и забормотала: "Показалось…мне. Спасибо, милый".

В церкви было тепло и по-домашнему уютно. Не хотелось выходить на ветреную промозглую улицу. Близость океана. Ветер.

Марина пошла через парк. На аллее было пустынно. Около памятника воинам-морякам сидела девочка лет пятнадцати на складном маленьком стульчике. Она продавала книги, которые были разложены у нее на желтой столовой клеенке. Книги были старые, неинтересные и неопрятного вида. "Ремонт своими руками" Ермакова… – "О дебютном начале" Минц – «Тимур и его команда»… Не было никакой связи в этом книжном наборе. Чем увлекались их хозяева и что читали?.. Марина понимала, что ей ничего не надо из этого набора, но все никак не могла отойти и стояла, читая названия и авторов, и вдруг поняла, почему она тут остановилась, глаза ее вычитывали, а рука уже потянулась к книге, которую девочка уже протирала рукой от пыли с готовностью передать Марине и надеждой, что обратно она уже не ляжет на желтую клеенку. Это была толстая книга. Жизнь и творчество Лермонтова. П. А. Висковатый.

Марина только притронулась к ней, как сразу же почувствовала, что уйдет домой с этим томом. У нее всегда были особые взаимоотношения с Лермонтовым. И дело было даже не в особой любви к поэту и его творчеству – Лермонтов всегда являлся неким знаком в судьбе Марины. Предвестником перемен и проводником в какую-то дальнейшую жизнь. У Марины закружилась голова – он умер в 27. Этот знак, ранняя гибель… Нет, нет, этот рубеж уже пройден.

Девочка все это время тихо приговаривала: «Тетечка, купите книжечку вы не смотрите что она толстая, она интересная вам будет». Марина усмотрела какой-то укор в этом коротком ВАМ. «Тетенька, я все задешево отдаю. Мама умерла мы с братом вдвоем. А меня на работу обещали только к осени устроить». Марина полезла в кошелек и достала две бордовые купюры: «Спасибо тебе, девочка». Девочка раскрыла широко глаза и покраснела. Марина уже прижимала Лермонтова к груди и прятала кошелек. «Тетенька, много это, очень много. Книжки все по 100 рублев. Правда». «Бери, бери, как тебя…?». «Таня». «Да, Танечка. Почти что Тонечка, только а и о поменяли так, описались будто… – все мысленно разговаривала сама с собой Марина, – бери, Таня, и иди домой. Сегодня ветрено, продует тебя. А мама отчего умерла? Девочка оживилась. Видно было, что историю эту она повторяет уже не первый раз. А они с дядей Гришей выпили много, пришел дядя Сережа… Он к маме приходил часто… А дядя Сережа тоже выпимши был. Они подрались с дядей Гришей из-за мамы. А мама защищать стала дядю Гришу, а дядя Сережа схватил нож… Мама капусту перед их приходом начала резать – квасить пора уже…». Подробности драки тонули в Маринином сознании… Ножом, дядя Сережа… Не дядю Гришу, а бедную маму… Марина кивала, кивала головой. «Иди, Танечка, домой, береги себя и братика». Марина шла медленно, держа тяжелого Лермонтова под мышкой, и почему-то у нее настроение улучшилось, как услышала она эту историю про драку дяди Гриши с дядей Сережей. Никакого знака тут нет, мама умерла от… Марина подбирала слова, ну, это называется в криминальной хронике несчастный случай… А не от болезни тяжелой… А Лермонтов, он с детства меня к себя как магнит притягивал. И даже не стихи его, а он сам…

Вечером Марина рассказывала Павлу про девочку около памятника с книгами, про Лермонтова и про видящиеся ей знаки:

– «Мама очень хотела пристроить меня в этот цековский садик. Надо было пройти тестирование, на котором меня завалили на первом же вопросе. Была такая картинка: женщина с седыми волосами держит в руках тонкие острые палочки и что-то крутит ими у себя на коленях. Сейчас я бы, конечно, догадалась, что она вяжет, но тогда…

У меня не было седоволосых бабушек, и ни одна из них не держала спицы в руках отродясь. У обеих были портнихи, домработницы и кухарки. Одна была женой известного ученого – квартира в старом доме, в самом центре, высокие потолки с лепниной, вдоль стен от пола до потолка рядами запыленные корешки томов, на широкой кожаной двери табличка: здесь живет профессор Шамарин. А вторая – жена дипломата. Ее я ни разу не видела без каблука и шиньона.

Обе пользовались такси и личными водителями, еду «брали» – Марина сделала акцент на этом слове. Тогда так выражались, если речь шла о посещении закрытого распределителя продуктов для советской элиты – академиков и высокопоставленных чиновников.

«Так что образу бабули, штопающей носки внукам, у меня в голове было взяться ну совсем неоткуда, и вопрос я с позором провалила. Маме мягко намекнули, что ваш ребёнок, мол, умственно отстает, и потому не пригоден для нашего элитного сада. Мама была обескуражена. Вообще-то она никогда не любила показушничать, и не очень умела отстаивать свои права, всегда молча удалялась в гордом сознании, что каждый остается при своем мнении, но здесь, видимо, взыграла обида за дочь, и мама решила попытать счастья: «А, может, она стихи почитает? Она много знает! Ну, Мариша!». Марише было три года, и она бодро начала: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»

Но, тетя меня остановила раздраженно: «Не надо мне вот этого, не надо»! Так начался для меня Лермонтов. В сад не взяли.» Но как это оказалось уже спустя много времени это очень хорошо, что не взяли – что ни делается всё к лучшему, как говорится. Потому что появилась деревенская баба Стеша – появилась в их доме в роли няньки для трехлетней Марины, да так и осталась на всю жизнь в их доме уже на правах родственницы. Умерла баба Стеша в тот год, когда Марина и Павлик женились. Почти на следующий день после свадьбы. Она лежала уже давно. Ходила под себя, ни о каких, конечно, памперсах и одноразовых пеленках тогда никто и не слышал еще. Но ее все любили и ухаживали без раздражения – кто рядом, тот и помоет.

Баба Стеша уже за неделю до бракосочетания стала приговаривать: «Маришка, как бы я тебе не испортила все… Ведь умру, будут похороны вместо свадьбы… Только бы мне протянуть…». Считала все деньки. А как-то вечером Марина зашла посмотреть, а баба Стеша лежит на спине, глаза закрыты, губы подрагивают, сама желтая, будто из церковного воска лицо слеплено, и рот так страшно ввалился, как это бывает в очень глубокой старости перед близкой кончиной. И только слез беззвучных две влажные дорожки к подбородку тянутся. «Стешенька, что с тобой? Что, родная моя? – Марина обнимала старуху и ласково вытирала слезинки, – о чем ты? Что такое?».

«Я, Мариша, боюсь. Вот умру за день до свадьбы, вы, чтобы не отменять – гостей-то сколько, Бог ты мой, аж летят из-за далека! Вы меня свезете в морх и положите там, чтоб готовили, а я, Мариша, – Стеша зарыдала тихо и горько, жалостливо и так беспомощно… – я, Мариша, боюсь покойницкую. Там мертвяки ночью… Я не хочу с ними лежать…». Марина простонала и прилегла рядом со Стешей, обнимая ее двумя руками и гладя ее по голове. «Стешечка! Ну, неужто мы так поступить могли бы? А? Ну куда мы тебя из твоей комнаты? А? Нет… Не бойся. Ты поживешь еще, милая. Кто нянчить будет моих деток, а Стешенька?» – Марина сама не верила в то, что говорила, слезы текли ручьями, от жалости к Стеше сердце рвалось на части. Обе они понимали, что того, как раньше они засыпали вместе, и Стеша поглаживала Маришину маленькую ручку, а та сквозь сон повторяла: «Есе, есе, расскажи…», если Стеша останавливалась передохнуть или придумать новые повороты своих добрых сказочных историй, – этого уже не будет. Никогда. И сейчас они последний раз лежат так близко – молодая расцветающая жизнь в преддверии скорого брака и угасающая прожитая, на пороге такого близкого и неотвратимого конца. «Стеша, ты только дома будешь, никуда не отдадим, клянусь тебе!» – все шептала ей Марина, но Стеша уже ее не слышала, рот приоткрылся, и она спала, дыхание было ровным, слезы высохли, и выражение лица было мирным и успокоенным.

Маринина мать решила сразу если Стеша умрет завтра – никому ничего не скажу – отыграем свадьбу, а там уже и можно будет. Что молодым портить праздник.

Второй конфликт с Лермонтовым возник у Марины в третьем классе, когда в диктанте она написала «Бэла» с одним «л». Это была единственная ошибка, и не такая уж грубая – незнание имени собственного, но вместо ожидаемой пятерки красовалась уверенная 4. Она робко попыталась постоять за себя: «Это же лермонтовское написание!». Учительница Валерия Мироновна язвительно резюмировала на весь класс: «Посмотрите, дети, у нас новый Лермонтов нашелся! Лермонтовское написание, – передразнивала она, – видали! Садись, Лермонтов!». И с этого эпизода она возненавидела девочку.

Но эта неприязнь тоже оказалось впоследствии ей на пользу. После зимних каникул родители перевели её в школу с гуманитарным уклоном. Школа старая, с традициями, уютная в плане атмосферы и с интеллигентным педагогическим составом.

Предложение руки и сердца Павлик сделал на «Красных воротах», в метро. Но это сейчас они «Красные ворота», а в Маринину юность в начале 90-х станция-то называлась ещё «Лермонтовская».

Павлик был серьезный и фундаментальный. Из семьи военных. Это объясняло отпечаток нудноватой основательности и отсутствие легкого, «крылатого» поведения. Он и подарки дарил Марине серьезные, практичные, не какую-нибудь билиберду в виде духов и украшений, а термос (первый День рождения), кофемолку (второй), кухонный комбайн, машинку для вязания, видеокамеру, вибромассажер для шеи, пылесос с аквафильтром, и прочие мелкие и крупные бытовые принадлежности. Марину это бесило – она деликатно молчала, но в душе возмущалась. Ну, как, как можно женщине подарить утюг? И какая женщина обрадуется новенькой серебристой бошевской мясорубке в подарок на 8 марта? Такие дамы, безусловно, в меньшинстве. Пожалуй, это был единственный недостаток Павла – отсутствие романтики, полета какой-то безрассудной, бессмысленной легкости, без которой женщина не может ощутить себя женщиной до кончиков ноготков. Но Марина как-то быстро смирилась с этим, убедив себя, что грех Бога гневить, придираясь к таким пустякам.

Павел вдруг вспомнил Юркин рассказ про китайца. Он стал вспоминать подробности.

С Юркой они вместе работали, он был старше Павлика на семь лет. У Юрки был брат-близнец, с которым они были близки невероятно. Два года назад случилась беда: Юркин брат Гена перенес инсульт и с тех пор сильно сдал. Юрка переживал болезнь брата сильно и говорил, что с ним должно тоже так быть. Все ждал-ждал, удивлялся, почему сам не заболел. Ведь у близнецов всегда такое особое чувствование друг друга, и болезни у них общие, и горе одного другой чувствует, как свое даже на расстоянии.

Благодаря этой братской дружбе Юрка отличался от всех других мужиков-геологов. Тонкий он был и восприимчивый к чужим несчастьям. Потому с ним только Павлик и мог делиться своими проблемами. И он стал расспрашивать Юрку про китайца.

Китаец куда-то пропал, исчез, может, уехал на совсем с Камчатки – никто толком о нем ничего не знал. Но Павел твердо решил, что китаец Марине необходим как воздух, и еще надо такого китайца найти, который имел бы отношение к Лермонтову – это тоже было ясно для него как день. Помог с идеей Юрка. Нашли китайца. Настоящего. Он работал грузчиком на оптовом тряпичном рынке. Те, кто сами торгуют, русский знают вполне прилично, а этот только шмотки разгружает и сортирует по контейнерам. Хозяин его отпускал неохотно, но такое дело выгодное оказалось… Хозяин тоже китаец (рынок просто китайский весь), но хозяин, слишком говорливый и толстый, на роль целителя не годен был. И квартиру для исполнения роли целителя сняли китайцу на улице Лермонтовская. Дом номер 75. Символично и просто – год рождения Марины.

Марину китаец потряс. Она не могла толково по порядку рассказать Павлу, что и как китаец с ней делал. Рассказ получился невнятным и сбивчивым, но собранным из всевозможных чудес. Потому что делал он всего очень много и быстро. Да и как могло быть по-другому – с ним репетировали и Юрка, и Павлик, учили его. Благо, китаец оказался легко обучаемый, умный, все схватывал на лету. Ему было лет 40, а может и все 60. Непонятно это – такая нация у них, что человеку несведущему определить возраст практически невозможно. Как и трудно бывает по лицу что-либо сказать о человеке другой расы. Не считывается информация. Такие они сложные, запутанные замаскированные…эти азиатские люди.

Он был желтый и абсолютно лысый, с длинным, блестящим, как конская грива хвостом, который рос из самой макушки. Очень маленький, как ребенок. Неулыбчивый. Почему-то особое доверие он вызвал у Марины тем, что совсем не смотрел на нее. Не разглядывал. Делал свое дело, не глядя в ее сторону. Как-то это наводило на мысль, будто он ясновидящий, и смотреть на больного, чтобы понять его проблемы, ему вовсе не нужно.

Он дал ей пить горячительный напиток типа крепко заваренного зеленого чая, стучал легонько по диафрагме, смотря при этом в сторону. Говорил мало. Точнее совсем не говорил. Язык русский знал плохо. Читал в виде молитвы или заклинаний длинные тексты на незнакомом языке. Курил какую-то траву из трубки с длинным мундштуком – это, очевидно, не имело отношения к лечению. Руками водил вокруг Марининого тела, каждый раз обойдя полный круг вокруг ее торса, сильно тряс рукой так, будто сбрасывал прилипшую грязь или слизь. Пару раз надавил где-то на затылке. В конце сеанса подал ей овальное немаленькое зеркало и попросил подуть на него. Марина дула старательно, но он снова вернул ей, сморщившись в недовольной гримасе. Он вообще показался ей грубым, но от этого она верила ему еще больше – не заманивает клиентов. Он остался очень недоволен тем, как Марина дула на поверхность зеркала, и долго присматривался, пытаясь что-то разглядеть в глубине стекла. Потом показал, как надо – прижать широко раскрытым ртом зеркало к себе и дышать из глубины он сделал глубокий выдох с хрипением, как дракон перед боем, демонстрируя откуда из самых легких нужно выдохнуть и оставить на зеркале след, как от поцелуя. Марина старательно выполнила все точь-в-точь, и выдох получился как на гимнастике по йоге, когда надо было выпустить из себя весь воздух. Китаец улыбнулся. Первый раз за сеанс. Забрал у нее зеркало и сел к окну смотреть на него, при этом не прекращая полушепотом нараспев повторять сам с себе непонятные слова. Потом, неожиданно обернувшись к Марине, сказал: «Все. Тебе больса не надо ходить я, – Марина уже понимала, что он не склоняет слова и эта фраза значила что к нему приходить ей больше не надо, – болезня твоя усла». При этих словах он сделал одобрительный взмах левой рукой. «Куда ушла?» – Удивилась Марина. Китаец с бесстрастным лицом пояснил: «Я ей дверь сакрыл. Он не смозет ходить больса. Все закрыто ей к тебе вхот». Он говорил о болезни так просто, что у Марины возник в голове образ нежданной неприятной тетки с чемоданом, которая приехала бесцеремонно и наметила разместиться в Маринином жилище, то есть, теле, со своим скарбом, разложиться и пустить корни, а ее не впустили, выгнали, захлопнули перед непрошенной гостьей дверь. Все это Марина потом, возвращаясь вечером на автобусе домой, анализировала и прокручивала в уме. Психологи говорят что, если суметь своей проблеме придать образ и одушевить ее, она обязательно будет решена, потому что с конкретным врагом бороться проще, чем с абстрактным.

Китаец дал ей напоследок засушенную ветку вишни и сказал, что это ветка со священного дерева на какой-то горе (Марина конечно такое название не запомнила), и дерево – не вишня (у вас таких нет), но похоже. Называется оно джун-сунь-мунь – как-то так…Так вот листья надо класть в чай и пить как обычную заварку. Раз пять вполне хватит. Китаец взял деньги. И поклонился.

Марина не шла от него, а летела. Тако-ое совпадением уже не назовешь – улица и номер дома! Значит точно поможет! Впервые за последние два года Марина остро захотела в Макдональдс, прямо до навязчивости, и пошла искать…

Павлик дома слушал ее с таким искренним удивлением. Он же не вникал особо в этот вопрос с китайцем. Дал Марине телефон и сказал, мол, позвони, а здесь этот китаец или уже уехал, Юрка и сам не знал, так как был у китайца еще года два назад. Телефон был мобильный. И адрес, по которому на самом деле было очень непросто разыскать этого чудо-целителя, Павлик как бы и не знал, и не переставал дивиться. Вот так чудо!

А Марина после этого сеанса ожила в прямом смысле этого слова! Она поправилась на три килограмма, сделала стрижку, купила юбку с запахом фасона «когда мужчинам некогда» и зарегистрировалась на сайте «Одноклассники», где у нее немедленно началась бурная виртуальная жизнь.

В среду Павлик повез ее на биохимию. Доктор Илья Моисеевич даже очки приподнял, увидав Марину. «Голубушка? Вы ли это? Да… пребывание на домашних харчах вам явно пошло на пользу. Потолстели!» – улыбнулся он и слегка ущипнул Марину за плечо, глядя на Павла удивлённо и вопросительно. Доктор был опытным, и знал, как никто другой, что такой расцвет часто оборачивается скорым увяданием. Слишком скорым. Доктор задумался. Он хорошо помнил все проблемы этой молодой женщины – сам дважды стоял над ее располосованным нутром, освещенным слепящими белыми лампами операционного блока. И все видел, и знал, как безнадежно ее положение. Потому и отпустил домой. Что проку мучить ее капельницами да бесполезными процедурами, если все и так предопределено. Пусть лучше с детьми проведет время, немного, неизвестно сколько. Да черт с ней, с этой гистологией. Ему и так все ясно. Пусть радуется жизни. Пусть будет так, как есть сейчас. Она и вправду ожила. Да-а, дома-то и стены помогают. Всякому понятно.

Потому он и решил по-человечески, не как врач, а как если бы Марина была его собственной дочерью. Пусть будет надежда. Не нужны нам эти лабораторные цифры. «Да-а, смотрю я на вас, Мариночка, не будем мы делать эти анализы. Что колоть зря, и так вас за этот год накололи так, что на всю жизнь хватит. Отдыхайте гуляйте. А весной увидимся», – и нарочно громко, так чтобы слышала Марина, проговорил, наклонившись к Павлу: «Барышня-то у нас, vinco vinetum! И, хлопнув Павла по плечу, быстрым шагом почти бегом заспешил по коридору.

Илья Моисеевич знал, что если и состоится еще одна встреча с Мариной, то она будет тягостной и недолгой. Конечно, ему хотелось бы запомнить ее вот такой, посвежевшей, домашней, отвлеченной от своей страшной болезни.

Илья Моисеевич ошибался. Встреча с Мариной произошла спустя 7 лет. Это было случайное столкновение на центральной улице Петропавловска. И конечно, Илья Моисеевич никогда не узнал бы ее сам. Марина окликнула его в толпе. Она очень спешила и приветствовала его взмахом огромного букета сирени. «Выпускной у дочки, бежим за аттестатом», – на ходу без предисловия заговорила она. Илья Моисеевич замер, приоткрыв от удивления рот. Марина смутилась: «Вы меня не узнали, наверное, я – Марина, помните, 7 лет назад лечилась у вас. Мы из Усть-Большеретска, где обсерватория», – Марина совсем растерялась. Илья Моисеевич улыбнулся: «Я помню вас Марина». Но в этот момент кто-то несильно толкнул доктора – мимо спешили, проходили люди, бойко возбужденно разговаривая, и молодой человек приподнял шляпу в знак извинения. Илья Моисеевич, это было видно сразу, ошарашен и не находил слов. Почему-то именно в этот момент Марина вспомнила толстуху в белых обтягивающих джинсах, которая приехала кадрить ее Павлика и примерять на себя весь их семейный быт. «Как же вы все не верили в мое выздоровление, все, все…». Марина на какие-то секунды загрустила и замолчала. Из мимолетного забытья ее вырвал голос Ильи Моисеевича: «Марина, надо же, вас и не узнать, вы так…», – доктор поднял руки и нарисовал в воздухе воображаемый контур женского тела с очень пышными формами. Печаль на лице Марины сменилась озорным весельем, от глаз побежали вверх задорные лучики: «Да я кормящая мама – набрала 25 кг. Сыну 9 месяцев». Девушка рядом с Мариной, крупная, кареглазая, с высоко убранными волосами уже тянула ее за руку: «Ма, пойдем, ма-аа, опаздаем…». Марина заторопилась: «Побежали мы. До свидания, Илья…Моисеевич» – уже затерялось в городском шуме. Она обернулась и, высоко подняв руку с сиренью, замахала доктору, который так и стоял среди снующих мимо него оживленных прохожих.

Марина подумала, что надо было бы сказать ему спасибо, а потом решила, что не за что – он ведь с самого начала не верил в ее выздоровление и мысленно вынес приговор почти сразу. Кому спасибо надо было говорить, так это китайцу. Да, только ему… Ну… И Лермонтову, конечно, тоже.

Домик для белки

Самой пожилой участнице семинара было лет 65, может быть, 70. Про себя я ее называла «неудавшаяся поэтесса». Про таких моя мама со значительностью говорит: «из бывших». Очень интеллигентная, тихая. Часто улыбающаяся такой улыбкой, о которой уместно сказать «про себя» – демонстрирующей интеллектуальное превосходство над собеседником. Бесконечное цитирование Фета, Тютчева, Бальмонта – это кого узнала я, остальные поэтические строки были мне неизвестны. Опираясь на классиков, она пыталась доказать несостоятельность нынешней эпохи и деградацию поколения, следующего за ней. Было видно по ее снисходительной улыбке, что людей она делит на два лагеря: интеллигенция и нувориши. Интеллект в ее понимании находится в прямой пропорции с нищетой, а богатство – с серостью. Она смиренно несет свою нелегкую долю не признанности и неоцененности. Устроена тонко. Легко обижается. Эмоционально восприимчива. Не хватает уверенности в себе и амбициозности.

Вторая – жена нового русского. Очень богатая. Очень красивая. Очень несчастная. Страдает в совершенно чуждом ей мире.

Так и вижу ее тонкую, невероятно длинную шею, будто ее мамой была сама Нефертити, в черном декольте, с небрежно накинутым на оголенные беззащитные плечи боа. Бриллианты крупные. Но умеренно. Не кричаще. Колье и серьги. Не вульгарно, а так, строго. Со вкусом. Ну, пол-лимона гринов, не больше. Но в этом ли дело? Светский прием. Под руку ее держит мужчина ниже ее на голову точно. У него лунообразное лицо, большое, дряблое, и живые маленькие глазки-буравчики. Он успевает всех заметить, все разглядеть, всех оценить. Возможно, он банкир или нефтяник, а, скорее всего – большой чиновник, имеющий свой бизнес. Эту тусу сегодня профинансировал он. Потому и подколоть можно: «Вы, милейший, омарчиков-то поменьше, а хлебца-то побольше… Ха-ха-ха».

Лариса (почему-то мне кажется, что ее должно звать Лариса, хотя на самом деле она Галочка) не выпускает своей руки из его, и с ее лица не сходит широкая, радостная улыбка. Она всем кивает, улыбается еще шире, изредка губы произносят что-то быстрое, незначительное и снова растягиваются в улыбку. Она без нее не может. Снимает только перед сном. Вместе с макияжем. Муж дома тоже требует улыбку. Скоро вторая подтяжка потребуется из-за этой вечной гримасы.

А глаза у Ларисы, то есть, Галочки, глаза – огромные, влажные, фиолетовые (линзы, конечно). И в них стоит такая глубокая печаль, такая скорбь. И постоянно сдерживаемые слезы. Глаза не улыбаются никогда, только рот. От этого сочетания смеющегося рта и скорбных глаз – впечатление лёгкой невменяемости.

Она все время думает, раздавая кивки и даря улыбки по сторонам: «А что здесь делаю я? Зачем вы все мне нужны? Вы мне противны. Противны. Вы отвратительные, скользкие типы. Думаете, что с вашими бабками вы что-то собой представляете. Вы же мертвые все…». Ларисе скучны и непонятны их разговоры, их эмоции, их речь. Много лет она уже не вникает в то, что слышит вокруг, она избрала такую позицию – добрая открытая улыбка. Это ее ответ всем. Это ее диалог с миром. Говорить и обсуждать невозможно, когда люди стоят на разных жизненных позициях. Да и не то, чтобы в позициях дело – сама система ценностей у них различна в корне. С мужем у Ларисы все идеально – ее реплики за день можно сосчитать по пальцам: «Доброе утро, милый», «Кофе?», «Да, и я тебя», «До вечера». Днем по телефону: «Как ты сам считаешь, любимый», «Как больше нравится тебе», «Ты же все знаешь лучше меня», «Люблю». Лариса понимает (уж не знаю, книжек ли умных начиталась или сама докумекала, на личном опыте), что лучший и самый верный комплимент мужчине – это сказать: «Ты прав». Вот она щедро и оперирует этими нехитрыми фразами.

Примерно тот же набор и вечером. Она заведомо со всем согласна, во всем полагается на него и кивает, кивает, и улыбается. Иногда что-то просит. Редко. Но это мелочи всякие – навестить родителей, съездить к подруге, чтобы отпустил. Финансово она независима. Он не контролирует ее расходы. Подарки делает щедрые. Такие, какие желтая пресса без внимания не оставляет.

А когда-то была у Ларисы (вы уж позвольте так мне ее называть, ну, не похожа она никак на Галочку – Галочка должна быть острая, шумная, маленькая и быстрая, шустрая вся такая, а моя партнерша по семинару, напротив – высокая, плавная, неспешная, тихая) была другая жизнь – настоящая. Она родилась в старом русском городе Владимире, мама – учительница истории, папа – учитель математики. Лариса с детства проявляла интерес к живописи и мечтала стать реставратором. В сорока километрах от Владимира, в Суздале – художественно-реставрационное училище, туда она и решила поступать после школы.

А в школе был драмкружок. Лариса и ее друг Стасик – они вместе выросли, и родители часто подсмеивались, называя их Кай и Герда, – учились в одном классе. Даже жили в одном большом деревенском доме, но с разными входами. Сколько Лариса помнила себя, столько и знала Стасика и его родителей. Они были как одна дружная семья.

Выпускной вечер. Готовились полгода к спектаклю. Островский, «Бесприданница». Стасик – Паратов, а Лариса – Лариса. Весь актовый зал аплодировал им стоя. Три раза вызывали на бис. Фильм Никиты Михалкова и пьеса Островского переплелись, и в итоге получился красивый музыкальный спектакль. Стасик играл на гитаре, а Лариса пела романсы.

– Я прилетаю туда подышать. Пожить. Люди едут дышать в Альпы, а я рвусь оттуда во Владимир, в маленький частный дом в старой части города напротив Княгинина Успенского женского монастыря. Приеду, наглотаюсь досыта тамошней жизни. Иду на кладбище, в монастырь… Хожу по городу, и, кажется, сейчас вот увижу рыженькую девочку с веснушками и худого сутулого мальчика – они идут медленно из школы. Идут часами. Им есть о чем говорить друг с другом. Иногда он читает ей стихи. У него невыразительный тихий голос, и половину слов она не может расслышать вовсе, но это и не нужно. Его лицо – она не может оторвать от него взгляд. Глаза, мимика – вот осталось в памяти от тех стихов. Своего детства, юности, счастья наберу в легкие, как воздуха, и лечу обратно – в кино, как зову мою жизнь. Воздух заканчивается – начинаю задыхаться. В самолет – и снова лечу во Владимир.

Инга ехидно перебила ее:

– А что, во Владимире построили аэропорт? Раньше не было.

Лариса невесело усмехнулась:

– Взлетная полоса единственная всегда найдется. В любом, даже самом маленьком, городке смогут посадить «боинг» – он же игрушечный совсем. Трехместный.

Лариса улыбалась Инге и искренне не понимала, что же тут такого непонятного с перелетом. Но, увидев изумленные лица всех нас, Лариса смутилась. Она поняла, что забылась, расслабилась. Нельзя такие подробности… Шокировать нельзя. Она тут же начала исправлять положение и оправдываться: «Аэродром маленький есть в Семязино, это рядом с городом. У нас в стране ведь воздушное пространство монополизировано государством, потому все частные перелеты привязываются к клубам ДОСААФ и для местных властей выглядят как перелеты авиамоделистов-любителей».

Все оторвались от своих записей и уставились на Галочку. Даже Инга, всегда невозмутимая и бесстрастная, явно была шокирована. Свой личный самолет. Да-а-а… недаром Галочка попросила записать ее под фамилией Решетникова. Явно вымышленной. Кто же она на самом деле? Кто он ее супруг?

Лариса не помнила и не слышала, что произошло. Только заливалась собака, крики какие-то и удары глухие, сильные по чему-то мягкому, стоны. Оказалось впоследствии, били… лежавшего на земле Стасика. Очнулась Лариса дома, в постели. Стасика привезли в местную больницу – перелом позвоночника в двух местах, череп проломлен, глаз выбит, сломаны все ребра… Оперировали его в Москве… Домой вернулся через восемь месяцев, когда у Ларисы уже началась первая зимняя сессия в училище.

Суздаль. Зима. Воскресное утро. Разложив этюдник, она стоит на возвышении позади торговых палат и заканчивает работу маслом. Сзади подходит высокий мужчина в огромной меховой шапке. Любуется. Ему нравится картина, нравится русская девушка в шерстяном платке и валенках. Как-то интуитивно он понимает, что она не такая, как большинство живописцев на Арбате или на Воробьевых горах. Она рисует для себя, не на продажу. Вот она отходит немного назад, издалека сравнивает свою церковь с оригиналом. Прищуривается. Бережно заворачивает кисть в грязную промасленную тряпку. Достает из рюкзачка термос – пошел пар – и пьет, вытянув трубочкой губы, чтобы не обжечься, дует, дует на горячий сладкий чай.

Мужчина, а зовут его просто Глеб, сам не заметил, как завел с ней разговор.

– Девушка, а скажите, в чем вот секрет? Вот смотрю, как вы чай пьете, и размышляю – почему, когда горячо, люди дуют, а когда холодно, тоже ртом руки обогревают – отчего так?

Лариса задумалась.

– Наверное, от того, что из уст наших можно сказать самые прекрасные, самые лучшие слова… И они же, те же уста, могут исторгнуть самую непристойную брань, самые обидные и горькие слова. Можно так и эдак – инструмент один, а работать им можно по-разному. Как и сам человек, создал его Господь, а добрые дела делать, создателем быть или разрушителем – это ему самому выбирать. Здесь, думаю, примерно такая же ситуация.

Глеб остолбенел. Никакого кокетства. Ни капли вульгарности – чистота и какая-то нездешняя просветленность.

Да откуда ж ты взялась такая? А? Глеб обошел вокруг Ларисы с мольбертом, разглядывая ее как чудо невиданное. И слова-то: брань, уста – будто из того века девица. Тут, в Суздале, таком уже давно не провинциальном городе! Где кишат иностранцы, где полюбили отдыхать и свои, то бишь, русские. Понастроили тут мини-гостиницы и нефтяники, и банкиры для проведения своих закрытых корпоративов.

Инга задала вопрос. Вообще, она уже давно что-то нам говорит, но я не могу сосредоточиться. Домедитировалась, ничего не слышу в такой увлеченной беседе со своим внутренним голосом. А ведь просили только его услышать, а не вступать в дискуссии. Инга повторяет:

– Вы не обобщайте, не надо клише. Говорите своими ситуативными индивидуальными словами. Лично для вас это как. В какой момент вы чувствуете себя свободными.

Импотент – это парень, о котором рассказывать хотелось меньше всего, он неинтересен и скучен по всем параметрам, и внешним, и внутренним, про себя я назвала его импотентом, такой, знаете ли, типаж определенный, – полагая, что он говорит что-то сногсшибательно умное, поглядывая на нас сверху, громко говорит:

– Деньги – свобода! Безденежье, соответственно, зависимость.

Инга кивает и что-то помечает у себя в тетрадке, похоже, что просто ставит крестик напротив уже обнаруженных перечисленных умными психологами ответов. Традиционных ответов. Да что ломать голову – у всех нас, у всего человечества, страхи одинаковые, и понятия счастья практически тоже так – колеблются, как маятник, немного в сторону в зависимости от интеллекта и душевной организации, а в целом мы все укладываемся в таблицу Ингиных примеров. Есть, конечно, меньшинство – те, кто испытывает страсть какой ужас перед фиолетовым цветом или перед белой бумагой. Но это уже не на наши семинары надо ходить. Вот у меня, к примеру, филофобия. Я лично считаю, что такой страх – страх любви – может возникнуть у любого после опыта определенных неудач, отверженности, когда долго и не взаимно любишь. Потом уже будешь бояться снова это почувствовать, столкнуться с подобными переживаниями.

И потому для меня свобода – это отсутствие фобий. Когда ты независим от своих болезненных эмоций.

Поэтесса – тихо, неуверенно, заискивающе:

– Для меня свобода – это когда нет страха очутиться в больнице, в палате, где 10 человек, нет лекарств, нищенские бытовые условия, хамство персонала…

Ответ поэтессы вызвал некоторую задумчивость Ингиной руки. Потом она быстро что-то записала, похоже, два слова. Я даже могу догадаться, какие это слова – что-то типа «страх как эмоция». Социальные фобии. А может, просто одно слово – «нозокомефобия», то есть страх перед больницами. Блин, если я такая умная, что я здесь делаю?

Следующая очередь Ларисы.

– Знаете, какая самая большая в жизни человека может быть свобода? Самое недосягаемое и самое бесценное, обладать чем могут очень немногие – это общение. Общение только с теми людьми, с кем ты хочешь. Никакого насилия. Только те, кто приятны, интересны, симпатичны.

– Да-а. Ну, вы и правда назвали вещи своими именами – это, я бы сказала, непозволительная роскошь, – усмехнулась Инга. – Расскажите, что вас раздражает. Нет, нет, – она замахала руками, – общие ответы, типа пробки на дорогах и очереди в магазинах, – это не принимается. Конкретный случай. Вчера, позавчера, на той неделе. Что вывело вас из душевного равновесия настолько, что, ложась вечером в постель, вы все еще негодовали и возмущались?

Лариса тянет руку. Вообще-то, она пассивна на занятиях. Но отвечает всегда подробно и по существу. Вдумчиво и не банально. Она какая-то… Я не могу подобрать нужного слова, чтобы ее охарактеризовать. Ну вот, к примеру, если представить, что большинство людей изготавливаются фабричным способом по подобию определенной модели-болванки, то Лариса – производство «хэнд мейд», ручной работы, авторский дизайн. Так все в ней нестандартно и эксклюзивно.

Лариса начинает:

– На прошлой неделе звонит мне соседка и умоляет прийти – такая возбужденная, расстроенная. Говорит, такие неприятности, с ума сойти! Думала, что-то у нее случилось. Прихожу. Она вылетает на участок в одном пеньюаре, взлохмаченная, видно, только что из койки, и без предисловий начинает: «Нет, ну ты прикинь, купила домик для белки, вчера Василий прибил его на сосне, а она, зараза, не хочет там жить. Представляешь? Даже не запрыгнула туда ни разу. Сидит вон с сороками на елке, и хоть ты тресни!». К нам подходит Борис, начальник охраны – подтянутый выбритый мужчина. Бывший стрелок. Двукратный чемпион России по стрельбе из лука. «Оксана Лаврентьевна, вы ценник зря убрали – надо было оставить, её бы совесть загрызла, сидела бы внутри и не вылезала».

«Да, за домик-то полтора косаря отдали, а белке хоть бы что», – улыбается Борис мне. А я ему подыгрываю: «Слушай, Ксюш, а может, ей там чего не хватает, а? Ты ЖК-телевизор не поставила в домик? Вообще, мебель там есть какая-нибудь, где ей притулиться, бедной?». Ксюша смотрит абсолютно серьезно на меня, призадумалась: «Ты так считаешь? Дело в мебели?».

Лариса умолкает на несколько секунд.

– Вы понимаете, говорю я с этой дурой, а перед глазами стоит, как тяжело умирал Георгий Иванович. Как увидел он Стасика своего с перебитым позвоночником, проломленным черепом, выбитым глазом. Белым стал. В один миг. Поседел. И вскоре заболел. Рак почек. Он так кричал от боли по ночам: «Дайте яда, дайте мне яда». А когда лежал в областной больнице в Коврове, ему выписали перед сном наркотик колоть обезболивающий – этот, как его, морфий что ли… А ему не помогало – он плакал и просил сестричку: «Ну, один укольчик, пожалуйста». А сам был такой худой, уже колоть-то страшно было в эту синеву, натянутую на кости. А потом мы уже узнали, что кололи ему воду обыкновенную из-под крана, а наркотик себе колол медбрат, который там дежурил через день, он наркоман был и воровал у больных лекарства. Введет им воду, себе дозу, и до утра он «в форме». Лариса замолчала.

– Да, – только и сказала Инга. После услышанного от Ларисы говорить и, тем более, слушать кого-то еще из участников было невыносимо. – Давайте продолжим завтра.

Я ехала домой и все думала про эту необыкновенную женщину – Ларису. Я поняла, что все мои занятия на семинаре сводятся только к тому, чтобы слышать и видеть ее. Мне стала неинтересно мнение Инги, и свои собственные проблемы, с которыми я пришла, перестали меня волновать. Я ждала следующего занятия, как ждут свидания с любимым. И что самое удивительное, такое состояние было не у меня одной. Все «наши» – и импотент, и поэтесса, и сама Инга – буквально «подсели» на Ларису. Мы все летели на занятия сломя голову, чтобы только снова ее увидеть, услышать, заглянуть в ее беззащитные раскрытые глаза. А Лариса держалась очень скромно, но с достоинством. Она говорила всегда нерешительно, осторожно, никакого напора. Никаких своих выводов и комментариев к сказанному. Только факты, что тут добавишь, и так все ясно – она обдумывала и каждый раз потом анализировала, не сказала ли чего лишнего, не перешла ли порог конфиденциальности. Она никогда не хвалилась, не демонстрировала свое материальное благополучие, скорее, старалась, чтобы оно не бросалась в глаза. Но иногда невольно, вскользь, по каким-то подробностям, деталям, о каких могут быть осведомлены лишь избранные, мы догадывались о житейских буднях нашей примы.

Где-то в середине ноября Лариса пропустила два занятия – мы все были встревожены и бурно обсуждали ее отсутствие. На следующий семинар она приехала посвежевшая, загорелая, со слегка выгоревшими волосами. И робко, неуверенно оправдывалась, что муж срочно потребовал ее присутствия на высоком приеме. Инга полюбопытствовала, где сейчас такое жгучее солнце, которое оставило свой золотистый след на Ларисиных щеках. Лариса смутилась, ей явно было не по себе признаваться окружающим, что поездка в Монако, где у ее супруга собственный дом, связана с проведением его юбилея, куда были приглашены европейские друзья и коллеги. После этого Ларису зауважали еще больше. Не за дом в Монако, конечно, а за ее скромность, чуткость и понимание того, что демонстрировать свои материальные блага – это дурной тон.

Лариса всем нам привезла подарки. Поэтессе она протянула конвертик, в котором лежали три обычных серых булыжника – такие огораживают клумбочку на моей подмосковной даче. Лариса заторопилась:

– Нинель Тиграновна, это прямо из Грасса. Около крыльца виллы дорожка выложена этими камешками. Ее не меняли. Дом остался прежним, его не реставрировали. Хозяева нынешние эмигранты из русских, пытаются сделать из дома музей, но пока ничего не происходит. Он ходил по этим камушкам. И тростью их небрежно так подковыривал. Мне так казалось…

Лариса улыбнулась виновато, словно пытаясь скрыть такой прилив сентиментальности. Она не назвала имени того, о ком так трепетно и благоговейно говорила, но мы все, люди образованные, конечно, понимали, что речь идет о последнем пристанище Бунина после его отъезда из красной России, – вилле в средневековом Грассе, городе цветов и парфюмеров.

У Нинель в глазах блестели слезы. Она медленно взяла камни в руки, поднесла к губам. И тихо проговорила:

– Подковыривал тростью… Под руку с Галиной Кузнецовой… Дорогая, – она подняла глаза на Ларису, – ну скажите, откуда, откуда вы знаете, что Иван Алексеевич так много для меня значит? Я так его люблю и не побоюсь сказать, – она обвела взглядом полным горделивого превосходства всех нас, – что очень хорошо его знаю.

Довольная Лариса пожала плечами:

– Мне показалось, вам будет приятно.

Боже мой, думала я, какая тонкость. Невероятно, что она сохранила глубину, чуткость, живя в среде, такой чуждой ей по духу.

Импотенту она привезла галстук – на нем беспорядочно были разбросаны гитары разных видов: акустические, электро, классические, такой галстук – наглядное пособие для гитариста. И тут она попала в точку – оказывается, он заядлый музыкант-любитель и даже сам сочиняет песни. Он сиял! Сразу открылось, что вниманием он не избалован, а снобизм его напускной. Защитная реакция. Очевидно, он говорил о своем хобби во время занятий, я-то, конечно, не слушала его. Голос у него противный, как скрипучее колесо. А Лариса ничего не оставляет без внимания. Мне полагался изящный мундштук из ореха. Я дымлю как паровоз. И снова застенчиво объясняя свой презент:

– Чтобы пальцы не пахли сигаретами.

Поскольку стиль у меня вообще экзальтированный, то мундштук мне к месту! Инге предназначались диоровские «Ж’Адор», тоже абсолютно продуманный подарок – Инга вся такая воздушная, женственная, вечно благоухающая немыслимыми соблазнительными ароматами, часто меняющая наряды, но с неизменным шейным платком.

Мы радовались, как дети. А Лариса счастливо улыбалась и стеснялась своих эмоций. Якобы она перешла границу полагающихся для сложившейся обстановки рамок. Она позволила проявить теплоту и участие, а ведь в современном мире, где взрослые люди объединены лишь случайными взаимоотношениями, не принято нарушать дистанцию деловых контактов. И Лариса должна это знать как никто другой.

Мы все после этого стали как-то ближе друг к другу и объединились общим секретом под кодовым названием «Лариса». Я поняла, что не только я думаю о ней, но и Инга, для которой, в принципе, это только каждодневная работа. На семинарах Лариса держалась открыто и приветливо. Говорила немного, но все ловили ее слова на лету, дорисовывая подробности в своих фантазиях. Почему-то она была таким именно человеком, о котором хотелось мечтать, думать, тратить свои душевные силы и эмоции. Ведь не про каждого интересно знать, как и чем он живет, а про Ларису хотелось знать все – даже незначительные бытовые подробности. Что она ест на завтрак, как звала ее в детстве мама, чем она занимает свои руки, когда болтает по телефону, что читает, слушает, напевает в душе? Конечно, мне ужасно хотелось увидеть ее картины. Благодаря Глебу, который, увидав ее в Суздале, не смог просто уйти от нее. Он помог ей перебраться в Москву, снял квартиру и помог поступить в Строгановку. При этом отношения они сохраняли исключительно официальные. Чтобы не быть всем обязанной ему, она продала вроде как его друзьям две своих картины ровно за такую сумму, какую требовалось заплатить за год аренды за однокомнатную квартиру на Волоколамском шоссе, прямо напротив Строгановского училища.

У Ларисы есть сын. Стасик. Что стало с несчастным инвалидом Стасиком, мы пока не знаем. Инга не разрешает перегружать неподготовленную психику излишней информацией. Поэтому до судьбы Стасика мы пока не дошли. Переход к тому плавный и неспешный. Но для нас стало очевидным, что решение выйти замуж (она называла мужа Игорь Константинович, но, вероятнее всего, это не реальное его имя, а выдуманное) было принято только ради Стасика, которому необходимы были и лекарства, и медицинская помощь, и, как далекая мечта, операция на головном мозге. Лариса, как мы поняли, не кичилась этим – напротив, она замолкала и отводила в сторону глаза, когда Инга напрямую спрашивала: «Вы даете деньги маме Стасика?», «Вы полностью взяли на себя расходы по организации похорон Георгия Ивановича?», «Вы выписали из Швейцарии специальное ортопедическое кресло для Стасика?» – такая методика у этих психотерапевтов, что необходимо подчеркнуть твои заслуги и выделить, сделать акцент на том хорошем, о чем ты сам можешь и позабыть, увлекшись навязчивым самоедством и культивируя угрызения совести. «Вы содержите тяжело больного человека, поддерживаете его мать и даже решились на такой подвиг, как брак без любви, во имя любви к другому?». Лариса молчала и только слегка кивала головой.

Ларисиному Стасику восемь лет. Про него она не может говорить без слез. Стасик – самое ее дорогое, единственная надежда на свою счастливую жизнь, на собственную реализацию. Но Игорь Константинович отнял у нее и это. Станислав должен получить хорошее западное образование и потому должен учиться в Великобритании. За месяц до семилетия отец отправил его в закрытую школу со строгим армейским режимом для мальчиков. Это даже не Лондон, это север страны – маленькая изолированная частная школы со спартанскими условиями жизни. Видеться с родными разрешается в течение одного летнего месяца.

Лариса прикрыла ладонью рот, подавив рыдания. Голос дрожит.

– Мы были с ним так близки, нам так хорошо было вместе. Он спал со мной. Гуляли вместе, рисовали. Он очень любил делать поделки из всяких природных материалов: наберем коры, шишек, веточек и мастерим гномиков и домовых. Лепили фигурки из соленого теста, а потом раскрашивали и развешивали на стенах.

Лариса валялась в ногах у Игоря Константиновича, умоляла не отправлять сына, но тот даже не слышал ее: «Тебе дай волю – ты из него бабу кисейную сделаешь. Он сейчас-то вместо того, чтобы по морде дать соседскому Мишке, говорит: Миша, ты не прав. Надо попросить прощения».

– Я летаю туда раз в месяц. На один день мне разрешают увидеться с ним, но всегда в присутствии кого-нибудь из воспитателей. Очень ругают, если перехожу на русский. Стасик стал замкнутым, нелюдимым и не стремится к общению со мной. По-моему, ему это только в тягость.

Ларисина судьба несчастной матери растрогала всех нас до самых глубин. Мы возмущались и ненавидели это мерзкое животное под названием Игорь Константинович. Инга, усевшись на край стола, предложила привлечь к этой ситуации – моральному насилию женщины в браке – средства массовой информации.

– Что вы! – замахала руками Лариса. – Он же с точки зрения большинства образцово-показательный отец. Дает сыну блестящее западное образование вкупе с их менталитетом. Растит из него достойную смену нашим сегодняшним бизнесменам.

Да, действительно, поделать было нечего.

– Может, вам родить еще ребенка? – оживилась Инга. – Если будет девочка, он ее точно никуда не отправит.

Лариса ничего не ответила и только грустно покачала головой. Вообще, тема деторождения слишком уж щепетильная, чтобы вот так, напрямую, поднимать ее. Может, у нее проблемы какие-нибудь и она не может, а, скорее всего – не хочет от своего Игоря Константиновича иметь детей. А от кого хотела бы… Такого человека, может, и нет.

Совершенно незаметно для всех нас наши семинары перешли в открытые обсуждения Ларисиной жизни. Но она по-прежнему была в тени и молчалива – это мы все так увлеклись ею, что часами наперебой спорили и обдумывали ее проблемы и действия.

Наступила весна. Апрель.

– В Москве снова Страстная пятница, – тихо проговорила Лариса, входя в нашу комнату.

Минут за двадцать до окончания занятий к нам постучали, и вошел высокий молодой человек, красивый, синеглазый, и, почти совсем альбинос – с белыми бровями и ресницами. Он очень радушно нам улыбался и подмигнул Ларисе. Мне показалось, что она была недовольна его приходом и не проявила встречной приветливости. – Я за тобой! – он снова заулыбался.

Лариса молчала и уткнулась в свои записи. Инга разглядывала его с любопытством:

– Вы… Э-ээ…

– Антон, – подсказал ей мужчина.

– Спасибо, Антон, вы присаживайтесь, подождите нас минут десять. Вы же не отнимете у нас свою красавицу? – она любовно посмотрела на склоненную голову Ларисы.

Антон слегка заикался и выглядел не очень уверенным в себе, а оттого еще больше притягательным. Уходили они молча. То есть молчала Лариса, а он поглаживал ее по спине и заглядывал в глаза. Он всем своим видом заискивал и как бы извинялся, что приехал за ней без разрешения.

После их ухода мы единогласно решили, что это Ларисин любовник, ну или поклонник – кому как больше нравится называть такие отношения. Такой молодой, красивый, открытый, очень доброжелательный, обаятельный мужчина. Ведь муж – мешок с деньгами, непременно толстый, лысый, рябой, с близко посаженными маленькими глазками, старый. И с Ларисой говорит свысока, снисходительно, пренебрежительно – уж он точно не стал бы за ней заезжать на занятия. Он в принципе не интересуется ее внутренней жизнью и переживаниями. Почему мы все представляли ее супруга какой-то отвратительной скотиной, я не знаю. Моральным и физическим уродом. Отчего? Ведь Лариса ни разу ни одного дурного слова в его адрес не сказала, не описывала его внешне. Напротив, уважение и смирение перед всеми его решениями. Но почему-то она нам виделась жертвой, а он тираном. Мы даже мысли не допускали, что он может быть молод и приятен во всех смыслах. Мы сами надумали о ее жизни многое. Но, повторяю, Лариса вынуждала нас фантазировать и думать о ней, рисуя ее жизнь в мельчайших подробностях. Такая харизматичная женщина! Загадка. В ней была сплошная недосказанность. Всегда вела диалог недомолвками, оставляя собеседнику право выбора ее позиций.

Перед майскими праздниками Лариса не появилась. Потом все отдыхали до 12 мая. Мы решили, что она в отъезде. Но занятия уже возобновились, было 20 мая, а Лариса все не появлялась. И не звонила Инге. Как-то мы подумали и решили позвонить ей сами: вдруг у нее что-то случилось, вдруг ей плохо и нужна наша поддержка? Ведь мы знали многое о ее жизни и проблемах – она могла бы доверить нам свои новые беды. Инга звонила прямо с занятий. Трубку долго не брали. По удивленным глазам Инги и ее вопросам картина стала складываться. Мобильный телефон Ларисы взял Антон:

– Ах, да, Инга, конечно, а Галочка в больнице… Да нет, все хорошо, не волнуйтесь. Мы каждую весну подлечиваемся. Такая плановая у нас госпитализация. А телефон… – Антон явно мялся. – Ну, телефон доктор не разрешает. Чтобы не было никаких внешних контактов. Этого требует лечение. Покой и изоляция.

Инга растерялась и не знала, что говорить.

– Хорошо, Антон, спасибо за информацию, а мы решили, что Галочка улетела к Стасику в Англию.

– Куда? В Англию? К какому Стасику?