Лебединая песнь бесплатное чтение

Полная аннотация

Лебединая песнь – история, случившаяся до появления легендарных героев – Геракла, Одиссея, Персея и Тесея, Ахилла и прочих.

Фаэтон – сын смертной женщины и бога Аполлона. Он – красив и силен, но не удостоился внимания отца, покровителя музыки и искусств, – ибо парню сатир на ухо наступил.

Кикн – царевич Лигурии – наоборот, не может похвастаться властолюбием и воинскими навыками, но сколь чудесно поет и играет!

Эпаф – сын Зевса от жрицы Ио, ненавидим самой ревнивой и коварной богиней – Герой, но это ничуть не мешает ему бросать вызов высшим силам, бахвалиться и считать себя великим героем!

Наяда Мемфида – всего лишь речная нимфа, внучка титана Океана, коих у праотца вод – тысячи тысяч. Что ждет ее – участь многочисленных сестер, обманутых бессмертными и смертными, или нечто великое?

А юному кентавру Хирону еще далеко до наставника героев – Асклепия, Ахилла и Ясона.

Воспоют ли их в песнях, станут ли эти имена легендой или канут в безвременье Леты? Ведь боги жестоки, порой они соревнуются друг с другом, не благоволят ни собственным отпрыскам, ни героям, а тем более – смертным.

Ретеллинг мифа о Фаэтоне.

Берег зеленый реки Эридана своей он печальной

Жалобой полнил и лес, приумноженный сестрами друга.

Вдруг стал голос мужской утончаться, белые перья

Волосы кроют ему, и длинная вдруг протянулась

Шея; стянула ему перепонка багряные пальцы,

Крылья одели бока, на устах клюв вырос неострый.

Новой стал птицею Кикн. Небесам и Юпитеру лебедь

Не доверяет, огня не забыв – их кары неправой, —

Ищет прудов и широких озер и, огонь ненавидя,

Предпочитает в воде, враждебной пламени, плавать.

Овидий – Метаморфозы

Карта древнего мира

Земли и моря в древнегреческих мифах (и истории)

Герои

Феб – прозвище Аполлона – предстает в истории как талантливый музыкант. Он знакомится с Клименой, которая привлекла бога творческим дарованием. Они пели, плясали и радовались – и в этом лихом веселье, коему благоволила каждая из муз (а не только бог искусства и света), зачали дитя.

Однако за уподобление себе (и сей дерзкий поступок, который позволителен лишь Богу богов, а еще в пример привели целомудренную сестрицу – Артемиду (пока не родились иные дети Аполлона – Асклепий и Орфей, а наказывали Лучезарного бога еще несколько раз после этого случая), – отец – Зевс – решил покарать сына; к тому же, Гелиос устал от правления солнечной квадригой – каждодневно, по двенадцать часов бороздил он небесные широты, да и дело подобное требовало хватки, дабы норовистые кони – не сходили с пути (И без того Персефона проводила шесть месяцев в царстве Аида – и увядала на такой срок жизнь, а страшно представить, что станется, если с солнечной колесницей уставший бог не управится, или Гелиос откажется от этих трудов, а уж давно он просил подыскать ему замену, ведь сестре – богине Луны, Селене – труда не стоило навлечь ночь – та являлась сама по себе, оставалось лишь править спокойной рогатой коровой, другая сестра – Эос – лишь будила старика, да открывала ему ворота – труд – пустяковый – чего еще требовать от женщин?).

Феб прощается с Клименой и дарует ей на память золотую флейту (и лелея надежду, что их ребенок унаследует страсть к музыке и искусствам), еще обещает, что каждый раз, как будет пролетать днесь – присмотрит за ней и будущим дитем с высот небесных.

Климена – смертная женщина, названная в честь Климены (богини – дочери Океана и Тефиды) – мать Фаэтона.

Фаэтон – сын Феба (Аполлона) и Климены. Светловолос, ясноглаз, крепко сложен и хорош собой, но напрочь лишен (или не желает заниматься подобным нарочно) тяги к искусству.

Мероп – смертный, отчим Фаэтона, уже не молодой муж, на союз с которым Аполлон благословил покинутую им Клемену.

Сестры Фаэтона (единоутробные), дочери Меропа – названная в честь отца – Меропа, Гелия, Эгла, Лампетия, Феба, Этерия, Диоксиппа.

Кикн – царевич лигурийцев, лучший друг Фаэтона, сын царя Сфенела. Лигурия – страна на побережье Средиземного моря (современная материковая (северная) часть Италии). Темноволос, кареглаз, носит прическу с косичкой, увлечен музыкой и пением.

Братья Кикна – нигде не упоминаются. Введены в повествование, потому что, скорее всего, царевичи существовали. Мы тоже не упоминаем их имен, чтобы не перегружать историю.

Эпаф – до чего же пафосный (Эпафос – полное имя) сын Зевса и Ио (жрицы храма Геры, – превращенная Зевсом в корову), хвастливый и высокомерный, мечтает стать героем (в ту эпоху – именитые (и известные нам) герои (полубожественной сути иль смертной) еще не родились, а жившие в то время полубоги и смертные – не отличались обилием подвигов). Усыновлен царем Египта (в Мемфисе) – Телегоном, который взял в жены Ио (одна из положительных развязок в вариациях мифа). Этот юноша – смуглый, темноволосый и кудрявый.

Мемфида – нимфа (наяда – речная богиня), дочь Нила. В последствие станет супругой Эпафа. Бледна, кожа с синевой, холодна на ощупь, волосы с зеленым отливом.

Молодой Хирон – кентавр, сын Кроноса и нимфы Филиры. В последствие станет учителем героев – Асклепия, Ахилла, Ясона и прочих. Хирон – хоть и назван кентавром (центавром) не имеет родства с прочими подобными ему созданиями – по происхождению наш герой – бог. А племя кентавров берет исток от диких племен (наездников), мужи которых силой брали элладских нимф – их дети рождались с торсом людским и окончанием конским – эдакое проклятье. Возможно, назвали их кентаврами лишь из-за схожести с Хироном. Никогда никого сие не смущало многие тысячи лет – не нужно и нам ломать голову.

В оригинальном мифе про Фаэтона Хирон не фигурирует, но здесь он (в целом) уместен (для разнообразия и по логике вещей), чтоб подчеркнуть – как от дикости и буйства герой перешел к спокойствию и мудрости, интересу к наукам и медицине (До Хирона и Кирки (Цирцеи) фармакея не существовала в мире Эллады; и уж смертных могли исцелить только боги).

***

Зевс – глава Олимпийцев, бог грома и молнии.

Гера – супруга Зевса, богиня брака.

Афина – богиня ремесла/искусства войны (ее поле деятельности отличается от удела Ареса – того не интересует ни стратегии, ни переговоры, ни осады или защита – как и прочие мелочи, где нужно хотя бы миг подумать, прежде чем действовать) и мудрости.

Артемида – богиня охоты, сестра Аполлона.

Гермес – бог-посланник, покровитель плутов и торговцев.

Гелиос – титан, бог солнца.

Селена – титанида, богиня луны, сестра Гелиоса и Эос.

Эос – титанида, богиня зари, сестра Гелиоса и Селены.

Концепт

По велению Зевса решили боги обучать ветвь крови божественной и талантливых отроков от смертных – искусствам, грамоте и почитанию (и подчинению) Олимпийцев, чтоб росли они вместе в дружбе и любви, не удумали встать на сторону противную, не припомнили о павших титанах и не искали милости их, побеждали чудовищ, строили царства и храмы и славили Додекатеон до скончания времен.

И явился посланец, Гермес, в семьи избранные, чтобы юношей и девушек богов, смертных и даже тварей доставить в храм знаний и воспитать из них достойных мужей и жен.

***

Эпаф подвергает божественное происхождение Фаэтона сомнению – всю дорогу. И, мягко говоря, они не дружат. Единственный, кто верит парню и сопереживает – царевич Кикн.

Близится завершение учения, каждому из воспитанников предстоит совершить подвиг, чтобы заслужить звание героя. Фаэтон бросает вызов Эпафу и сообщает – отец доверил ему правление солнечной квадригой.

В путешествие на Край Света – во дворец Гелиоса – отправляются не только Фаэтон (как в оригинале), но и Кикн, Эпаф, Мемфида и Хирон.

В повествование добавлены некоторые изменения, чтобы история (местами противоречивая, но выбраны некоторые подходящие для сюжета вариации мифа) стала интереснее.

***

Страдающего Кикна (после гибели Фаэтона от Зевсовой молнии) Аполлон превратил в лебедя. А Фаэтона возносит к звездам. После Гелиос снова водит колесницу, потому что Аполлон отказался продолжать сие дело из-за утраты сына.

Время: события происходят примерно в 1500 (что наиболее оптимально для повествования) гг. д.н.э.

I. Он шел туда, где звучит музыка

Историю он слышал эту неоднократно – от матери, Климены, но не от отчима, Меропа, – тот лишь кивал и говорил:

– То правда, большего не знаю. Всему есть причина. И велено мне стать тебе отцом не хуже родного. Удалось мне, как думаешь?

– Удалось, отец, – отвечал парень. И не поспоришь – мужчина этот их обеспечивал, кормил и одевал, веселил и никогда не покидал. Слова плохого не сказал и руки не поднимал – ни на пасынка, ни на мать. Да, пусть стар и ворчлив порой, а дочерей жалует больше, нежели его, так и пусть.

“Добиться бы правды от него!” – думал Фаэтон. Но, вестимо, клятвой какой уста его сомкнуты в вопросе этом – так что истины не дождешься.

Мать же рассказывала о давно канувшей в Лету поре восторженно и самозабвенно: горели очи, на щеках цвел румянец, а затейливых слов (смысла некоторых сын никак не понимал и до сих не ведает их доподлинного значения) и не счесть, – но как на устах материнских они перекатывались, возносились и падали, чтобы взмыть вновь – к солнцу, выше, еще! Голос ее – звонкий, мелодичный – как арфа – таким его Фаэтон сызмальства помнил – даже звучал иначе во время песни – именно этой, хотя мать пела (И сколько же сюжетов и рифм она держала в голове!) и другие.

Возможно, так она напомнить о себе желала – вот я, все еще здесь, слышишь ли ты нашу песнь, помнишь ли нашу любовь? Не забыл же ты меня и сына? Мы думаем о тебе каждодневно – заслоняем мокрые лбы руками, щуримся, но смотрим на тебя, – надеясь и уповая, что хотя бы ты нас видишь, как обещался, когда над нашими головами проносишься на солнечной квадриге. Мы преданы искусству и тебе, Сияющий!

И пусть отец – истинный, настоящий, родной – их покинул, более никогда не воротившись, обрек на одиночество, поступил жестоко (но такова природа богов всех, а иные поступали и того хуже – губили отпрысков и возлюбленных, превращали в зверье иль даже тварей, в молчаливые деревья и травы – что еще горше…), Климена любила его столь крепко даже сейчас.

Насчет отношения к богу, который обманул мать и бросил собственного отпрыска, парень так и не определился – глубоко-глубоко внутри он верил, что пока не пришел час, а внимание отца надобно заслужить. Только вот как это сделать, если сына бога искусств и музыки – не прельщают сии увлечения? И слуха отродясь нет – будто сатир на ухо наступил…

“Иль есть у отца сын куда утонченный в науках и искусствах, бог чистых кровей, от лучезарной богини или нимфы, а не полукровка, как я, что и вспоминать обо мне ему некогда?” – Юноша вздыхал и отводил взгляд от светила, прятался в тень и прохладу.

***

Люд вставал с восходом (когда богиня рассвета Эос отворяла двери золотого дворца Солнца), дабы жить и трудиться – так повелось. И семья Фаэтона поступала подобно прочим – всем на всём свете. И порой не хотелось ему пробуждаться и видеть, как золото красное тянется нитью на краю мира, не желал он слушать пение матери вновь, как к нему примешивался густой (будто ихор) басок Меропа, а после и голоса родившихся у них девочек – его сестриц.

И если смирился с таким положением дел отчим, то он – нет. И поражался, как подрос, тому, что воспитатель его в этот миг переставал хмуриться (довольства мало от воспевания соперника, который навек украл сердце твоей жены, даже если он бог), покачивал ногой в такт и нет-нет, а брал в руки инструмент, подыгрывал и подпевал.

Мать улыбалась, отчим – тоже, сын – делал вид, что и он рад – пению, наступлению нового дня (похожего на сотню предыдущих) и небесной колеснице, от взгляда на которую у него текли слезы (одно хорошо – можно их не скрывать, ссылаясь на яркий свет, – а от такого даже могущественные и древние Титаны поспешат заслониться).

Юноша не пел и не играл на инструментах, не брал примера с родителей, попросту не хотел, даже бунтовал, возможно. Похвалиться он мог лишь хорошим сложением, светлым волосом и ясностью глаз, прытью и уверенностью. А еще неплохо танцевал – но то результат иного толка – не от природной гибкости и изящества, а от тяжелой работы, метания камней и древка копья (без наконечника – уж так юнцы называли обточенные палки – больно хотелось изображать из себя великих бойцов), бега наперегонки и прочих мальчишеских забав, где ему удавалось добиться успеха.

С мальчишками он шибко не дружил, гулял и играл – и только, тайны рождения и тяготы с ними не обсуждал – все считали, что он сын старика Меропа – дело обычное, когда юная дева сочетается узами с мужем постарше. Да и не собирался парень делиться со смертными детишками, что отец-то его сам Аполлон – кто на смех подымет, иные – попросят явить божественную суть, коей в нем – ни капли, а кто и вовсе – скажет, мол, зови отца, пусть исполнит наши желания, не то поколочу!

Ни от матери, ни от отца Фаэтону не достался дар искусства и тяги к оному – музы не шептали ему рифмованных строк, в шелесте листвы и в звоне ручья – не слыхал он того, что заставляло мать и отчима порой насвистывать мотивы, заливаться трелями будто беззаботные пташки. Эти птичьи звуки, к слову, – докучали и злили его – ранним утром (Ведь возвещали они восход!), а в час предвечерний или ночной – даже пугали – ухнет сова или каркнет ворон – и пробегает озноб по спине – словно окунулся в холодную воду. Не видал в том юноша ничего потешного, когда Мероп начинал вторить ночным тварям, толкал пасынка в бок локтем, ведая прекрасно, что тот испугался и дышит едва. И сестры отцу поддакивали: ухали, каркали, пританцовывали, махали руками.

“Глупые!” – Парень отходил от них прочь и кричал уже вслух: – К трапезе вечерней опоздаем! Матушка станет браниться!

Но все знали, что добрее женщины нет. Никого Климена не наругает.

– Глупости! Мама наша добрая! Ух-ху!

– Ух-ху! Ух-ху! Ху!

– Не гневливая! Кар-кар!

– Давай с нами! Ух! Кар! Фьюр!

Фаэтон лишь махал на них рукой, вздыхал и шел скорее, – благо, ноги крепкие, быстрые.

А отчим с сестрами – накаркавшись и наухавшись, спугнув саму Гекату, – топали за ним да распевали новые песенки.

***

Климена говорила, что на одном праздновании, пятнадцать лет назад, встретила обворожительного мужчину, назвавшегося Фебом. Он обратил внимание на ее голос, стихи и песни, как пальцы умело ласкают струны, а дыхание, едва зарождающееся в груди, дает чистейший звук.

– И сам он оказался умел в музицировании и пении, стихах и рисунке! Такого спутника я и искала всю жизнь, мечтала о таком, – пусть даже не супруге, а знакомце… Мы говорили, пели и пили, а еще танцевали… Целый город позабыл обо всем на три дня и три ночи – все предались материям высшим! Тогда-то и появились в изобилии всевозможные произведения – поэмы и стихи, комедии и трагедии, песни и музыка, статуи и фрески! Музы благоволили творцам! И нам с Фебом. Так в моем разумении и выглядит пир на горе Олимп, акт творения! И тут чудо свершилось в мире смертном. О, это не передать ни словом, ни звуком, ни танцем! И после, когда праздник завершился, упали мы с Фебом на ложе, но не от усталости, а от любви. В тот день ты и появился в моем чреве.

– А потом он ушел, – напомнил Фаэтон, но даже такие слова – полные обиды, прогорклые, как порченая смоква, черные и горькие, как больная желчь – не трогали и не сердили мать.

– Тому есть причина, сын, – ответила она спокойно.

– Так расскажи! – заголосил он, не ожидая от себя подобного. К тому же, голос у него надломился – звучал то гулко, то хрипло, а вот сквозь взрослую мужественность проскальзывали высокие нотки – одним словом, не нравился ему собственный глас – звучал мерзко, слух не ласкал Фаэтону, куда уж там Аполлону – только каркать и оставалось! – Или это тайна?! Не желаю более слушать песен! Ни стихов, ни поэм! Красивых и складных речей не хочу! – И собрался бежать прочь.

– Против слова отца и Царя Над Всеми даже бог бессилен, мой милый. – Мать вздохнула, опустив плечи. Заметил юноша впервые, что выглядела женщина устало, морщинки залегли у глаз – мелкие, как трещинки на глазури пифоса, руки загрубели от труда, а несколько волосков – нет, не искрятся в свете дня, – то след седины и незаметно подкрадывающейся старости, которую ни один бог в полной мере не познает. – Не первый ты, не последний такой, дорогой Фаэтон.

– Зевс, значит, – Юноша замер и посмотрел на чистейшие небеса, боясь, что одним таким предположением разгневает владыку Олимпа, – заставил отца взяться за правление небесной колесницей?!

Произнес и встал изваянием. Но небо не переменилось, а солнце – как висело над ними, так и осталось прежним. Нет дела богам до речей какого-то мальчишки, до его терзаний и предположений!

– То не наказание, – поспешила вставить Климена, – а честь. Как не богу света подменить древнего и великого Гелиоса, что тысячи жизней богов и тысячи тысяч жизней людских, вел колесницу каждодневно по двенадцать часов, чтоб произрастала в пропитание зелень, чтоб все трудились и творили, возводили храмы, дома и города, радовались теплу… А иначе, представь, жили бы мы в вечной мгле!

– И пусть так! – вскричал юноша, уже не боясь ни гневливых богов, ни того, что подумает о нем матушка. – Тошно мне видеть сей свет! И как отец насмехается над нами!

Тронуло брошенное сыном лишь Климену. Аполлон дальше вел колесницу Гелиоса, слова сына до него и не долетели.

– Попроси прощения у отца и богов. Таким поведением ты не сыщешь ни внимания, ни благосклонности. Вон и народ смотрит на нас – чего подумают?

– Не стану просить. И пусть глядят зеваки – мне дела нет! – Фаэтон не слыл спесивым, но тут заартачился – уж пением и плясками не привлечь отца. – Он ночью-то чем занят? Уж за столько лет не мог он поменяться хоть на разок с кем-нибудь, чтобы навестить нас?!

– Так каждый день он навещает нас! Даже если Владыка Грома и Молний вместе с Ветрами и гиадами творят непогоду, лучезарный свет Феба все одно возьмет и достигнет тверди земной, скользнет по твоей щеке, пока еще спишь…

– Понял я, что ты хочешь донести! – Юноша запыхтел. Да, это так, но досада мешала гласу рассудка принять материнские доводы. – Только витиеватыми словами ничего не поправить! Отчего он не хочет спуститься к нам в облике смертного, музыканта и певца Феба?! Которого ты, между прочим, знала, да, всего три дня, а я – нет. Вообще нет! И как мне довольствоваться не касанием отеческой руки, а только обещаниями, мол, солнечный свет, – Он высунул руку из тени, где пребывал все это время, – и есть оно самое?! И, да, знаю я, что Мероп мне как отец, но не хватает мне! Не то все! Не то! – Фаэтон убрал ладонь, все еще ощущая тепло, даже жар.

– Когда-нибудь ты все поймешь. А теперь, пока солнце не село, нам стоит заняться работой, сынок.

– Как обычно.

Юноша надеялся, что отец на него вообще не смотрит с небес, нежели знать, что пристально следит за каждым шагом сына, который день ото дня метет пол, мешает тесто и печет лепешки, нянчит сестер, копается в земле, гонит коз на луга и много всего прочего, что никак не заинтересует покровителя искусств.

– Я, как лебедь – хорош собой, но никогда не заведу песнь, – рассуждал парень, – только перед смертью… Придешь ли ты ко мне в мой последний миг, отец?

Ответа он не дождался. И больше на небо глаз не поднимал. Пусть мать думает, что хочет, а он-то знает – Аполлон ушел от нее туда, где звучит новая, иная музыка. А ее песнь, как бы складно и даже изумительно не звучала, богу попросту наскучила.

II. Явление вестника в Лигурию

Братья возвращались с тренировки, свет полудня обратил их в подобие оживших бронзовых изваяний – блестела лоснящаяся кожа и покрывающий ее линоторакс переливался каждой чешуйкой подобно водной глади, шлемы (которые молодые мужчины несли в руках будто пустые карасы из-под вина) от истомы небрежно ударяли по бедрам – ритмичный металлический перезвон – почти звуки кимвал. Дори – длинные копья, с коими они упражнялись, – глухо погружались древком в песок при каждом шаге.

Приветствовал братьев Кикн игрой на лире – он не бездельничал, нет, а тоже увлечен занятиями, но иного толку. Звали его юноши с собой, порой он соглашался с ними провести время подобно их пристрастиям – в соревновании на меткость и выносливость – стрельбу из лука, метание диска, копий, да хоть и камушков, беге, борьбе и прочем, в дебатах и спорах – касательно истории и политики – не менее жарких, чем разудалые игрища.

Если же не шел он с ними (как сегодня), – не ворчали другие отроки царя Сфенела, владыки Лигурии (что лежала выше и севернее славной Эллады), – ибо по старшинству очередь править до любимца муз дойдет не так скоро, есть еще время нагнать старших в этом умении; кроме того, музыка нравилась братьям – а пели и играли они не так уж приятно, нежели юный царевич.

Да и отец не серчал ни на кого из сыновей и дочерей – всех любил однородно – женщины станут оплотом надежных союзов с соседями, мужчины – защитниками и воинами, продолжат дела отеческие здесь и в краях – близких или далеких. А если кто не захочет выгодного брака, но с нелюбимым супругом, или занятие найдет иное, как Кикн, который склонен к искусству, – так и сие допустимо.

Юноша играл и пел, славил загодя братьев, те ему радостно махали – лесть уж любому приятна, только не в том цель – хотелось ему их порадовать, показать, как отточил мастерство, выучил новые песни и гимны, причудливые мотивы – песен полузабытых и совсем новых – да и только.

– Кто там? Глядите! – воскликнули копьеносцы, когда Кикн закончил их развлекать, а теперь уж все отдыхали от зноя под сенью деревьев и навеса, омылись, вдоволь напились и поели.

– Какой-то муж. Чужеземец, похоже! – сказал средний брат.

– И правда! – Тут старший, лежавший на подушках, приоткрыл глаз и поглядел на пришлого, который так и стоял в отдалении.

“И когда появился?” – задумался Кикн.

– Добротный петас, к слову. А это что, крылья на нем? Вот диво, да? Знатный какой-то пришелец. Где же и у кого я видал такие наряды?

– И экзомис, и гиматий. Багряное, синее, золотое – все – в точности чужеземное, – вторили братья, но не потешались и не дивились – а так, ленно обрисовывали наряд пришельца. Встречали они выходцев из разных стран куда чаще, нежели юный музыкант, который никогда и не покидал отчего дома.

– А кто пустил его в дворцовые сады? – вопрошал Кикн. Вот это-то и следовало узнать поперед – как стража пропустила чужака, хоть, видно, знатен он и прибыл с каким-то посланием?

– И верно! Устали мы, вот и не заметили. А раз в город пустили, а еще за целых трое ворот нашего дома – так не прозевали стражи и даже ругать их не за что.

А незнакомец стоял и разглядывал сады. Видел он переговаривающихся братьев так же хорошо, как и они его, – только отчего-то не спешил к ним.

– Ждет, думаю, что мы все к нему ринемся. Но недосуг нам с каждым встречным болтать – знатен или из охлосов, красив ли, высок и строен, а может, конопат, приземист и неказист – нам все одно.

– На девицу ты бы побежал поглядеть, братец! – дразнился младший из троицы (но все равно повзрослее Кикна – третий сын Сфенела).

– Я бы подумал! – отвечали и средний, и старший.

– А вот и советник бредет! – предупредил всех музыкант и извлек трагический мотив.

– Добра это не сулит. Опять скучное отцовское буле, где нам надо присутствовать… – сетовал средний.

– А мы так устали! – напомнил старший, откидываясь на ложе.

– Зовет вас царь, юноши, – молвил старец строго, оглядев царевичей. Говорил он без раболепия пред ними, как с детьми (но никого из них это не обижало, ведь никто пока и не стал царем). Да и возрастной муж – для каждого – вместо родного деда, – так что строгость ему простительна, как и со стороны парней – мелкие капризы.

– Всех? – уточнил Кикн. Уж не хотелось ему тратить полдня, молчать и сидеть в стороне, внимать речам старцев, пусть и мудрых, но до чего дотошных и скучных! Вот если бы все они там пели – другой разговор!

– Всех без исключения. – Советник поманил их рукой, мол, поживее, без промедления и отговорок. – Вы дела личные закончили, теперь – черед государственных. Не я такие правила выдумал, мальчики.

– А я уже собирался встретить важного посла! – успел выкрикнуть юный царевич, показывая старику легким жестом на гостя.

– Пусть идет! Пусть! – вступились братья, а он их возблагодарил за подобное избавление. Какой-то должок теперь за ним – ладно, уважит их просьбы.

– Что ж, – Советник потрепал бороду, – нельзя оставлять гостей без присмотра, натворят еще чего, и выказывать неуважения – тоже не стоит. Отчего ты, юный царевич, все еще не пригласил гостя, не утолил его потребности с долгой дороги, не показал себя хозяином здешним, а? Этому ли я вас обучал?

– Уже бегу, мудрейший советник! – Дважды повторять не пришлось, с радостью двинулся Кикн к чужестранцу, слушая краем уха, как братья и мудрец принялись обсуждать дела политические, еще и до порога зала заседаний не дойдя, – и от этого чуть не зевнул, едва сдержался.

***

Вблизи гость пленил юношу еще более прежнего; видели бы братья его на расстоянии тройки пигонов (или же локтей), тоже бы обомлели: плащ – пожар, под ним наряд – ляпис-лазурь, головной убор с золотом и белыми перьями, а сандалии…

Да, пусть и не девица – но до чего бесподобный молодой мужчина! – рыжеволос, но отнюдь не конопат, кудри так и вьются, глаза ясные и пытливые, а выражение лица мудрое, прямо как у ученого, но без единой морщинки, – молод, умен, ладен – все про него.

Юноша растерялся сперва, хотелось ему смотреть и смотреть на посланника, но взял себя в руки, а пальцами – все еще сжимал лиру – так и прихватил инструмент, торопясь сбежать от советника, пока и его не увели силком на собрание.

Провел Кикн пальцами и промурлыкал приветствие гостю, подмешав к нему и извинения за себя и нерасторопных братьев – вышло недурно и не слишком вычурно; заодно, под конец, пропел он имя свое, назвавшись царевичем младшим, сыном Сфенела, владыки Лигурии (и пояснил – отец занят сейчас важным делом, но после с превеликим удовольствием примет вестника и гостя).

Посланник рассмеялся и сказал прозорливо (на местном наречии, коим владел будто тут и родился) следующее, никак не относящееся ни к юноше, ни к царю и другим царевичам:

– Нравятся тебе мои сандалии, юный друг?

Тот закивал – правда, смотрел неотрывно, но только причина в ином – больше всего глазел Кикн на обувь гостя, чтобы не смущать оного – хотя хотелось разглядеть вестника всего целиком – с кончиков перьев на петасе до тени на песке.

Но признаться в этом и сослаться на учтивость царевич не успел.

Тут же засверкали ступни, пришли в движения крылышки на обуви, закрутился гость на месте в бесподобном танце:

– Называются таларии. – Мужчина замер, и странное видение исчезло вмиг – более не шевелились крылья ни на шляпе, ни на стопах – стоял он на земле твердо (а вот от увиденного у Кикна ноги подкосились).

“И откуда приехал сей муж? Как очутился днесь?” – Только сейчас парень и заметил, что стражи у ворот дремлют, – а те закрыты на засовы…. И неоткуда взяться гостю в таком случае – если только он не перелетел над морем и скалами, на коих и громоздился дворец со всеми садами, фонтанами, статуями, стенами, воротами и строениями.

– Ох, – Кикн потер глаза, не веря им ничуть, – нравятся… Выглядят потешно. – Других мыслей решил не озвучивать, но не покидало ощущение, что чужак читал его подобно нехитрой записи на глиняной табличке.

– Потешность – моя вторая суть! – отвечал незнакомец, а вот представляться не спешил.

Опомнился царевич, голос советника возник в голове о проявлении ксении