Филфак бесплатное чтение

Филфак

Глава 1. Ночная бабочка.

Фил.

— Горько! Горько!

— Раз! Два! Три!…

Бросаю последний взгляд на молодых и ухожу. Хватит! Я совершенно точно не рассчитал свои силы, приехав на свадьбу Яна. Наивно полагал, что всё прошло! Надеялся, что отпустило!

Полгода на Туманном Альбионе пытался забыть, выкинуть из головы ту, что сегодня не задумываясь ответила «да» моему брату. Новый универ, безбашенные друзья, квартира с видом на Темзу, самые вкусные девочки под боком — казалось бы, живи да радуйся! Вот только в сердце до сих пор тоскливо щемит, когда вижу на безымянном пальчике Даянки обручальное кольцо, а в глазах — любовь. Неземную, необъятную, несокрушимую. И, увы, не ко мне.

Не в силах отойти друг от друга даже на метр, новобрачные трепетно держатся за руки и не видят никого вокруг. Окрылённые, до беспамятства влюблённые они выгрызли у судьбы своё право на счастье, и этот день заслужили, как никто другой. А мне пора. Здесь, среди шумных гостей и беспрестанных «Горько», я третий лишний.

Ухожу по-английски, пока молодые продолжают утопать в сладости своих поцелуев. Шаги как в тумане, в голове – пустота. Полной грудью вдыхаю вечерний августовский воздух, пропитанный дождём и моей печалью, а затем ныряю в салон арендованного спорткара, брошенного на ближайшей парковке у входа в ресторан. Как знал, что не задержусь!

В ладони сжимаю мобильный и никак не подберу нужных слов для Шаха: так, чтобы вышло кратко и без обид. Знаю, что брат скучал, да и Даяна тоже, но сейчас видеть их — выше моих сил. Потому наспех набираю, что улетаю обратно ближайшим рейсом, а ещё прошу дать мне месяц тишины. Шахов поймёт – не дурак!

Завожу мотор и впервые давлю на газ до упора. Сегодня мне нужна скорость! Долбанный адреналин! Я хочу забыться, я обязан забыть о той, которая никогда уже не станет моей! Но ни черта не выходит…

Сотни километров незаметно остаются позади. Серая трасса, безымянные посёлки, небольшие города… Но сколько бы ни пытался от себя убежать, в голове – всё тот же винегрет из обрывков воспоминаний, разодранных в клочья чувств и образа моей Даянки. Нет, теперь уже точно не моей…

Не замечаю скорости и пролетающих по встречке авто. Не обращаю внимания на мобильник, что валяется на пассажирском и робко сигнализирует о входящем. Никогда бы не подумал, что чужое счастье может такой болью отзываться в груди.

И всё же я торможу.

Дурацкий спорткар жрёт слишком много горючего, вынуждая меня остановиться на первой попавшейся заправке. Пока топливо медленно заполняет бак, лениво разминаю шею и осматриваюсь. Ничего особенного: грязь, дрожащий свет покосившихся от времени фонарей да пара не самых новых представителей отечественного автопрома на обочине. Чёрное небо усыпано звёздами, а воздух наполнен ароматами трав и стрекотанием кузнечиков. Походу занесло меня в самую что ни на есть глухомань!

— Простите! — за спиной раздаётся тонкий девичий голосок.

Заправочный пистолет возвращаю на место и нехотя оборачиваюсь. Чуть поодаль замечаю невысокую миловидную брюнетку. В короткой юбочке и завязанной на талии фланелевой рубашке она неловко переступает с ноги на ногу и закусывает губки. По всему видно, что волнуется. Ещё бы! Одна посреди ночи, да в таком откровенном прикиде.

— Слушаю? — киваю незнакомке, а сам не могу отвести от неё глаз: выразительный взгляд вкупе с тонкими чертами лица и копной каштановых волос снова и снова с головой окунают меня в воспоминания о Даяне. Девчонка напротив — её неудачная копия, дешёвая подделка.

— Вы мне не поможете? — девушка несмело подходит ближе, накручивая на пальчик прядь шелковистых волос. — У меня что-то стучит.

— Где?

Автомеханик из меня никудышный, но бросить в беде одинокую даму – совсем как-то не по-мужски.

— Под капотом, — выдыхает брюнетка, аппетитно сложив губки бантиком. — Не посмотрите?

Мне бы задуматься, что делает полураздетая барышня ночью на забытой богом заправке, да только мозги лужицей растеклись под ногами, уступив место инстинктам.

Как зомби иду за ней следом к ржавой развалюхе — ровеснице моего деда, и со знанием дела лезу под капот. Что там может стучать? Всё! Здесь намного уместней вопрос: как «это» вообще заводится?

— Это машина моего отца, — поясняет незнакомка. — Думала, что немного покатаюсь, пока папа спит, и незаметно верну тачку, а оно вот как всё обернулось. Заехала к чёрту на кулички, вся продрогла и не знаю, как теперь вернуться домой. Стою здесь, как ночная бабочка, без денег и телефона. Как хорошо, что судьба меня столкнула с вами.

— Саша, — зачем-то представляюсь и, оторвавшись от созерцания замасленного двигателя, снова смотрю на девчонку. Сколько ей? Восемнадцать? Двадцать пять? Под слоем косметики с ходу и не разберёшь. Где-то на подкорке сознания мелькает мысль, что для примерной дочери своего отца, брюнетка слишком ярко и вызывающе накрашена, да и одета тоже, но вновь улавливая в её внешности схожие черты с Даяной, гоню подозрения прочь.

— Виолетта, — расползается та в улыбке, обнажая белоснежный ряд идеально ровных зубов, которые, к слову, звонко отстукивают чечётку от холода. Уже через несколько дней – осень, и ночи давно не согревают своим теплом.

— Замёрзла?

— Очень,— робко опустив взгляд, признаётся копия Даянки и обнимает себя за плечи. — Ну что там с машиной? Починить сможете?

— Виолетта, я не силён в ремонте авто, — отвечаю честно и развожу руками. — Предлагаю, позвонить твоему отцу и во всём сознаться.

— Да это и так понятно, — стреляет изумрудами глаз девица, продолжая неистово дрожать. — Я уже пыталась. Забегала погреться на заправку и просила дать мне позвонить. Только, видимо, мобильный у отца разрядился, или папа так крепко спит, что ничего не слышит. Видимо, придётся мне здесь умереть от холода и страха.

Потираю переносицу и ухмыляюсь: вот хитрюга — знает, как надавить на жалость!

— Далеко отсюда твой дом? — малодушно уехать, бросив её здесь одну на растерзание волкам и лихим дальнобойщикам, не позволяет совесть. — А то, давай, подброшу?

— Километров пять-шесть, — пожимает плечами, сильнее ёжась от холода. — В Заречном.

— Поехали! — киваю Виолетте и неспешно направляюсь обратно к спорткару.

— Александр, постойте! — пищит брюнетка и бежит следом. — Мне безумно неловко, но если вы сможете купить мне чашку чая или кофе, чтобы я могла согреться, буду вам признательна.

— Ладно, пошли! — угрюмо хмыкаю и сворачиваю в сторону от своей тачки.

Небольшая забегаловка внутри здания автозаправки с громким названием «Кофейня от шефа» не внушает доверия. Грязная, неопрятная, насквозь пропитанная неприятными ароматами горелого масла и хлорки она откровенно намекает, что посетителям здесь не особо рады. И все же мы занимаем с Виолеттой единственный столик у окна и, брезгливо озираясь, ждём, когда на нас обратят внимание.

— Что вам? — спустя, наверное, вечность возле прилавка с заветренной выпечкой появляется дама дородной внешности в засаленном переднике.

— Два американо! — спешит с ответом Виолетта, а я не спорю, хоть и не собираюсь в этом месте ничего пить и есть.

Пока ожидаем заказ, моя новая знакомая потирает ладони в попытках согреться и без умолку трещит. Ей интересно всё: кто я, откуда и куда еду, чем занимаюсь и почему путешествую один. Немного осмелев, она начинает откровенно заигрывать со мной, наивно рассчитывая на что-то большее, чем просто кофе.

В мерцании люминесцентных ламп мне удаётся рассмотреть Виолетту чуть лучше: дешёвая косметика, морщинки в уголках пустых глаз, пошлые ужимки. На смену запуганной девчонке, заблудившейся в темноте, моментально приходит ушлая, прожжённая девица, готовая на всё ради наживы. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: Виолетта на работе, а я её лопоухий клиент.

Погруженный в свои мысли, не сразу замечаю, как на столе появляются одноразовые стаканчики с кофе. Вонючим, дешёвым и до жути горячим. Но Виолетту сей факт ни капли не смущает. Прильнув носом к исходящему от напитка пару, она жадно вдыхает кислый кофейный аромат и благодарно улыбается, а после вожделенно проводит острым каблучком вдоль моей ноги под столом.

От неожиданности вскакиваю и под глупым предлогом отправляюсь на поиски уборной: как бы сильно Виолетта внешне ни походила на Даяну, я не настолько пал, чтобы искать утешения в объятиях продажной девки. Впрочем, лучше бы я просто ушёл!

Стоит ли говорить, что санузел в этом месте смахивает на убежище бомжей? Так и не отважившись в него зайти, я возвращаюсь к нашему столику и, дабы перебить туалетное амбре, залпом выпиваю американо. Гадкий, приторно-сладкий, с отвратительным послевкусием. Виолетта довольно улыбается и зазывно проводит кончиком языка по губам. Чёрт! Во что я вляпался? Долбанный добряк! Хватаю со стола ключи от тачки и, сославшись на неожиданно возникшие дела, спешу на улицу. Но, увы, так и не успеваю дойти до спорткара: невыносимая тошнота, внезапно подобравшаяся к горлу, сменяется диким ознобом и жгучей болью в животе. Всё вокруг летит и кружится, а ноги будто ватные предательски подгибаются под весом моего тела. В ужасе пытаюсь позвать на помощь, но совершенно не слышу своего голоса, а после и вовсе проваливаюсь в непроглядную темноту, лишённую звуков, запахов, а главное — разрушающих мыслей о свадьбе брата.

Глава 2. Пирожки

Аня.

— Анька, негодница!

Тишину предрассветного часа нарушают недовольный голос бабы Маши и жалобный скрип половиц, разбавляемый шарканьем тапочек.

— Снова убегаешь ни свет ни заря? — продолжает ворчать старушка, размеренными шагами подходя всё ближе. — И опять небось не позавтракала? Да?

— Ба, ну какой завтрак! До рассвета считаные минуты! — застигнутая врасплох, бросаю у порога рюкзак и разочарованно плетусь обратно: попытка улизнуть из дома незамеченной, в очередной раз провалилась. Неужели, бабушка не понимает, что мои деревенские каникулы на исходе. Когда, как не сейчас, наплевать на утреннюю дрему и сломя голову нестись босиком по сырой траве навстречу новому дню. Первые лучи солнца, осязаемыми нитями пронизывающие всё вокруг, таинственные туманы, бусинки росы на прозрачной паутине — в мире нет ничего прекрасней зарождающегося утра!

— Сумасбродная девчонка, и что тебе не спится? — причитает бабуля, деловито качая головой.

Пряди её длинных седых волос слегка выбились из косы, а наспех накинутый поверх ночной сорочки халат практически волочится по дощатому полу. Это я в свои двадцать всё ещё расту ввысь, а бабуля, давно разменяв седьмой десяток, с каждым днём, кажется, становится всё миниатюрнее.

— Хорошая моя! — перехватываю морщинистые, но такие тёплые и нежные ладони старушки в свои и, слегка сжав их, не могу сдержать эмоций:

— Ба, ты же знаешь, как я люблю рассветы. Каждое утро по-своему прекрасно, каждый восход солнца — неповторим! Разве могу я преспокойно дрыхнуть, когда за окном такая красота!

— Красота! — сварливо повторяет баба Маша. — Отцу рассказывай про сию красоту! А я-то уж поди знаю, куда, а точнее, к кому тебя так срывает по утрам.

— Ба! — обнимаю роднульку за плечи и крепко целую в щеку.

— Ну что «ба»? – бабушкино сердечко постепенно оттаивает. — Я же не ругаюсь, Нюра. Понимаю, что возраст у тебя такой бестолковый, когда шило в одном месте так и зудит! Только вот ты мне, старой, скажи: нужна ли своему Артурчику будешь хилая да больная?

— Нормально со мной всё, бабуль!

— Так ты ещё пару недель на пустой желудок да невыспавшаяся-то поубегай из дома, так глядишь, и свалишься где в голодный обморок. Типун мне на язык! — бабушка взмахивает руками и медленно бредёт на кухню. — Съешь хоть пирожок, Нюр! Для тебя ж вчера весь вечер пекла. Да и богатырю своему возьми – угостишь.

— А с чем пирожки? С луком? — отказаться от бабушкиной выпечки может, разве что, идиот, ну или язвенник какой, а я напрочь забываю об идеальной фигуре, стоит чарующему аромату сдобы коснуться моего носа.

— Да прямо с луком, — хитро улыбается бабуля и аккуратно стягивает белоснежную ткань с огромной горы румяных пирожков. — Можно подумать, я молодой не была — не знаю, что миловаться с красавчиком своим будешь? С рисом и яйцом напекла. Давай за стол, дочка!

— Ладно, твоя взяла! — с полки достаю две кружки, а из холодильника — молоко. Завтрак так завтрак!

Во двор я выбегаю с третьими петухами. Выкатив из сарая старый дедушкин «Урал», за плечи закидываю рюкзак, доверху набитый бабушкиными пирожками, и поправив бейсболку, что есть мочи несусь по просёлочной дороге. Солнце масленым блином уже вовсю красуется у линии горизонта, а уставший меня ждать Артур — у повалившегося забора на окраине Заречного. Сложив руки в карманы спортивных штанов, он делает вид, что увлечён созерцанием плывущих вдалеке сизых туч, а меня совершенно не замечает. Дуется! Точно!

Бросив свою развалюху рядом со спортивным и навороченным велосипедом, подбегаю ближе к Царёву и кончиками пальцев скольжу по его немного колючей щеке.

— Привет! — шепчу тихо и оставляю на обиженно надутых губах лёгкий поцелуй. — Давно ждёшь?

Артур с шумом выдыхает: делать и дальше вид, что меня рядом нет, — глупо.

— Что на этот раз, Ань? — нехотя притягивает в свои объятия, продолжая изображать из себя оскорблённого. — Опять дед на рыбалку утащил? Или свинья опоросилась? А? А может, я банально тебе надоел? Признайся уже!

— Дурак ты, Артурчик! — кончиком носа утыкаюсь в нежную впадинку на его шее. — Просто бабуля пирожков напекла и не отпустила из дома, пока я не поем.

— Пирожков? — морщит нос Артур. Ну конечно, лучший студент спортфака и ярый приверженец здорового питания Царёв такую ерунду не ест. — Это ж сплошные углеводы, Ань! Сколько тебе повторять?

— Не бери в голову, — отхожу от парня на шаг назад, чтобы аромат выпечки ненароком не просочился из рюкзака к его носу: только часовой лекции о вреде пирожков мне не хватало. — Поехали к реке?

Артур кивает и, взяв меня за руку, тащит к брошенным великам.

— Всё лето на этой ржавой колымаге прокатала, — брезгливо бурчит Царёв, поднимая с земли мой «Урал». — Прошлый век, честное слово. Почему не попросишь отца привезти тебе нормальный велик?

— У папы дела, — оправдываюсь, пожимая плечами. — Да и через неделю уже в город возвращаться, какой смысл?

— Глупая ты, Анька! — усмехается Артур. Он, как и я, понимает, какие дела у моего отца в городе, но деликатно молчит. — Ладно! Давай наперегонки до моста?

— Давай, — соглашаюсь, заведомо принимая поражение: дедушкин «Урал» для спринтерских заездов не годится точно.

Впрочем, Артуру всё равно. Оседлав своего железного коня, уже через пару минут он исчезает из поля зрения, оставляя меня наслаждаться пением птиц и нежностью солнечных лучей в одиночестве.

С Артуром Царёвым мы знакомы с детства. Наши отцы росли по соседству в этом самом посёлке. Внешне похожие, как братья, они и в жизни были не разлей вода: сидели вместе за партой, в армии служили в одной роте, а как вернулись, оба поступили на строительный и в один год женились. Правда, невест выбрали абсолютно разных как внешне, так и по социальному статусу. Мой отец предпочёл любовь, а папа Артура — безбедное будущее. Вот и сейчас, семья Царёвых ни в чём не знает нужды, а мы… А мы с папой остались вдвоём: как оказалось, одной любви для счастливой жизни слишком мало. Этой зимой мама подала на развод и переехала в столицу к новому богатому мужу, бросив нас с отцом на произвол судьбы. И если я смогла её отпустить, в надежде, что та станет по-настоящему счастливой, то отец так и не смирился. Начинать жизнь с нуля, когда тебе давно за сорок, непросто. Вот и он не сдюжил, с головой погрузившись в затяжную депрессию.

В комфортном для себя темпе кручу педали, полорото осматриваясь по сторонам. «Заречное» с его горластыми петухами давно осталось за спиной, а лесная просека, что ведёт реке, пронизана солнечным светом, как паутиной и насквозь пропитана смолистым ароматом хвои. И куда Царёв так спешит, на бешеной скорости пролетая всю красоту?

Останавливаюсь на развилке возле старой раскидистой сосны и по привычке выглядываю на пушистых ветках шустрых белок: угощать рыжих вертихвосток семечками да морковкой давно стало моей любимой традицией. Правда, сегодня, за спиной – пирожки, безжалостно отвергнутые Артуром. Копаясь в рюкзаке, медленно обхожу могучий ствол дерева и мурлычу под нос песенку, пока не спотыкаюсь обо что-то мягкое и тяжёлое. Взвизгнув, падаю на землю, в кровь ободрав коленки о выпирающие коренья и старые ветки. Ругаю себя за невнимательность и, отряхивая от хвои ладони, встаю. С сожалением замечаю, что вылетевшие из рюкзака пирожки рассыпаны по опушке и теперь без вариантов являются собственностью белок. А после разворачиваюсь, чтобы взглянуть на причину моего падения, и снова опускаюсь на землю. Теперь от животного страха! Там, за сосной, в окружении крапивы и лопухов в неестественной позе и перепачканной одежде лежит парень. Красивый, как ангел, но, похоже, не совсем живой.

Мой истошный стон заглушается внезапным раскатом грома, а непрошенные слёзы смешиваются на щеках с мелкими каплями дождя. Прикрываю ладонью рот и несмело подползаю ближе, жадно рассматривая незнакомца. В его светлых, цвета зрелой пшеницы волосах запутались травинки и длинные иголки хвои. Некогда белоснежная рубашка заляпана грязью и небрежно выбилась из чёрных брюк, оголяя накаченный пресс. Приглядываюсь к груди паренька — хочу верить, что тот просто спит, но признаков жизни не нахожу. Тогда, пересилив страх, беру несчастного за руку в области запястья и пытаюсь нащупать пульс, но сумасшедшее биение собственного сердца не позволяет уловить его слабое и тихое.

— Аня! — подобно раскату грома разносится по лесу голос Царёва. — Ты где? Дождь начался!

Открываю рот, чтобы ответить, но, кроме удушливого хрипа, ничего не получается из себя выдавить. Смахиваю с лица слезливо-дождевую влагу и тянусь к шее парня. Дрожащими пальцами пытаюсь ослабить галстук и расстегнуть воротник сорочки, а после неуверенно хлопаю блондина по щекам.

— Эй, ты живой?

— Ты больная жмурика трогать?

Глухой баритон Артура за моей спиной раздаётся настолько неожиданно, что как ошпаренная отскакиваю от незнакомца.

— Кого трогать? — дребезжу в ответ, отчаянно покрываясь мурашками: никогда раньше я не видела мёртвых людей.

— Забулдыга какой-то! — кипятится Царёв. — А ты, Анька, ручонками к нему лезешь! Хочешь, чтоб менты его на тебя повесили?

— На меня? Повесили? Что? — ошарашенно мотаю головой, с ужасом начиная понимать, к чему клонит Артур. — Погоди! Ты думаешь, его убили? А если он живой?

— Живой? — нахмурив брови, Царёв подходит ближе и небрежно поддевает тело паренька ногой. — Это вряд ли!

А потом грубо хватает меня под локоть и с силой тащит к дороге.

— Валить отсюда надо!

Артур поднимает с обочины залитый дождём «Урал» и, поджав губы, ждёт, когда я перехвачу велосипед в свои руки.

— Так нельзя, Артур! — шарахаюсь от парня, как от прокажённого. — Там человек. Ему плохо.

— Ему уже всё равно! — скалится Царёв.

— А вдруг ещё не поздно помочь! — наплевав на предостережения Артура, снова спешу к сосне и блондину под ней.

— Дура! — шипит мне на ухо Царёв, не позволяя приблизиться к пареньку. Артур перехватывает меня в кольцо своих накаченных рук и, оторвав от земли, тащит обратно. — Думаешь, местный участковый разбираться будет? Пойдёшь, как соучастница преступления.

Брыкаюсь в его лапах, как уж на сковородке, хоть и знаю, что бесполезно: силы изначально неравны!

— Сейчас ты отключаешь свою сердобольность и как ни в чём не бывало едешь к бабке, а это всё забываешь, как страшный сон. Поняла? – не замечает моих потуг Царёв.

— Артурчик, милый, давай хотя бы скорую вызовем. Ну вдруг?

— А давай её вызовем не мы! — сердится Царёв, наконец опуская меня на ноги, и взбешенно проводит рукой по голове, сминая упругий ёжик чёрных волос. — Господи, Анька, зачем тебе чужие проблемы? Своих мало?

— А если бы на его месте оказался ты? — обнимаю себя за плечи, не собираясь сдаваться и уезжать.

— Если бы да кабы! — перебивает меня Артур. — Поехали отсюда быстрее, пока никто нас тут не увидел!

— Я не могу уехать!

— Румянцева, хватит! — взмахивает руками Царёв и царапает свирепым взглядом. — Валим, я сказал!

Артур никогда не был трусом, но сейчас испугался конкретно: глаза расширены, дыхание сбито. Не в силах устоять на месте, Царёв мечется туда-сюда, хаотично сжимая кулаки, а я верчу головой, умоляя Всевышнего послать хоть какой-нибудь знак.

— Дьявол! Анька! — вопит Артур. — Это что? Пирожки? Баб Машины?

Царёв подбегает к сосне и остервенело начинает расписывать румяную выпечку, вывалившуюся из моих рук, по кустам. Вот он знак! Мы должны остаться!

Подбегаю к Артуру и, обняв того за плечи, щекой прислоняюсь к его спине.

— Давай просто вызовем скорую. Я дождусь врачей одна, сама же дам показания, если будет нужно. Нам с тобой нечего бояться, а вот ему, — киваю в сторону неподвижно лежащего под дождём парня. — Ему, должно быть, сейчас очень страшно.

— Ладно, – кивает Царёв и достаёт мобильный.

Бригада скорой помощи находит нас примерно через час. Долгий, наполненный неизвестностью, пением птиц и недовольными причитаниями Артура.

«Да не трогай ты его, Анька!»

«Господи, где же эта скорая?»

«Ну, Румянцева, готовься домой к обеду в лучшем случае попасть».

«Аня, отойди от парня!»

Мне так хотелось, чтобы Царёв замолчал хотя бы на минуту, но ворчливая пытка завершается лишь с приездом медиков.

Белые халаты. Дежурные вопросы. И только одно слово «жив», вернувшее и меня к жизни.

Как и пророчил Артур, в посёлок мы возвращаемся к полудню. Искусанные мошкарой, голодные и до чёртиков уставшие, а ещё по новой взглянувшие друг на друга. Недаром говорят, что друг познаётся в беде. Мой — проверку прошёл на троечку.

Глава 3. «Партийное» задание.

Аня.

— Румянцева! Аня!

Не успеваю зайти в аудиторию, как староста нашей группы Лариса дёргает меня за рукав и без всяких «здрасте» ставит перед фактом:

— Мы решили, что в студком от нашей группы направим тебя. Распишись вот здесь.

Лариса суёт мне авторучку и машет перед носом какими-то бумагами. Стоит ли говорить, что первый учебный день на третьем курсе филфака я представляла себе немного иначе?

— Профком знаю, а студком…

— До профкома ты, Румянцева, не доросла! Расписывайся где галочка!

Спорить с Ларой – себе дороже, а потому беру авторучку, но прежде чем оставить автограф, пытаюсь вникнуть в текст документа. Но то ли оттого что бумаги в руках Ларисы постоянно дёргаются, то ли по причине ещё не перестроившихся на учебный лад мозгов, я совершенно не понимаю, к чему меня так бесцеремонно подталкивают.

— И что мне нужно будет делать?

— Всё просто, Аня! Будешь отстаивать права студентов, обитающих в общаге, и биться за улучшение условий их жизни там.

— Я?! — авторучка с треском приземляется на пол и услужливо укатывается под кафедру. — Я же никогда не жила в общежитии!

— Я так и знала, что ты опять в позу встанешь! — ехидно подмечает Лариса и достаёт запасную авторучку. — Никто от тебя ничего и не ждёт, Румянцева! Раз в месяц будешь посещать собрание студкома и голосовать за решение большинства.

— Бред какой-то! — бурчу под нос, не осмеливаясь коснуться чернилами белого листа.

— Румянцева, от тебя убудет? Нет! Давай уже закончим на этом! А то отправлю посвящение для первокурсников организовывать или казначеем поставлю, хочешь?

— Нет, — поднимаю ладони вверх, намекая, что сдаюсь. — Давай свои собрания!

И наспех чиркнув авторучкой в отведённом месте, бегу к девчонкам на галёрку: за лето накопилась тьма гораздо более интересных тем для разговоров, нежели студком местного общежития.

— Румянцева, первое собрание уже в среду! Не подведи! — кричит мне в спину Лариса, но тут же переключает свое внимание на зашедшую в аудиторию загоревшую и похорошевшую Иванову. – Света! Иванова! Задержись!

Атмосфера учёбы поглощает моментально. Суета коротких перемен сменяется размеренными лекциями, а смех подруг — недолгими встречами с Артуром. Это в Заречном мы жили с Царёвым на соседних улицах, вернувшись в город — разъехались по разным сторонам: я к отцу на окраину, а он в центр в купленную специального для него родителями двушку.

— Переезжай ко мне, а? — мартовским котом мурлычет на ушко Царёв, нежно сжимая мою ладонь.

Вместо того чтобы гулять где-нибудь по парку, наслаждаясь последними тёплыми денёчками, мы вынуждены сидеть в актовом зале и заслушивать монотонную речь очкарика-аспиранта, с важным видом вещающего о выкрашенных за лето стенах в общежитии.

— Тшш! — изображаю, что увлечена выступлением паренька. Разговоры о переезде меня немало смущают, да и в свете последних событий я вообще не уверена, что всё еще хочу связать свою жизнь с Царёвым.

— Ты обещала подумать, Ань, — горячее дыхание Артура щекочет щеку. Он, как чувствовал, что нам будет не до обсуждения общажных проблем, и уговорил меня занять самый дальний ряд кресел.

— Я ещё думаю, — шепчу в ответ, но тот тонет в жидких аплодисментах завершившему своё выступление оратору.

— Спасибо, Михаил! – слово берёт председатель совета общежития — симпатичный паренёк с копной рыжих волос на голове. — И последнее на сегодня, что мне хотелось бы обсудить…

— Ты думаешь уже полгода, Ань, – разочарованно вздыхает Царёв, перетягивая внимание на себя. — Сколько можно?

— Особое беспокойство у меня вызывает студент первого курса филологического факультета, — продолжает монотонно зачитывать рыжик. — Илья Соколов.

— Артур, это слишком серьёзный шаг! — пищу растеряно. Понимаю, что скажи я Царёву правду, на наших отношениях придётся ставить жирную точку, а что дальше?

В нашем небольшом городке, где все друг друга, так или иначе, знают, Артур считается лакомым кусочком.

«Красивый, не дурак, из хорошей семьи и с отличными перспективами, а главное, без ума от тебя, — что ещё надо, дочка?» — неустанно повторяет отец, когда пытаюсь поделиться с ним своими сомнениями. Даже историю с тем парнишкой под сосной, любимый предок обернул в пользу Царёва.

«Нюра, глупышка, Артур просто испугался за тебя и пытался уберечь! Мало ли что! Это хорошо, что тот парень жив оказался, а если бы нет?»

— А у нас с тобой, значит, несерьёзно? — взрывается Царёв, выдёргивая меня из пучины размышлений. Артур невесело хмыкает и отпускает мою руку, а затем обиженно откидывается на спинку кресла.

— Сегодня уже среда, — и снова в наш разговор врывается нудный голос председателя студкома. — А Соколов так и не явился на учёбу. Но это полбеды! Разбираться с его успеваемостью – не наша забота! А вот тот факт, что за ним числится комната в северном крыле, а он ей не пользуется, вызывает вопросы!

— Серьёзно! – сама тянусь к Артуру, в душе проклиная ненавистный совет и свою нерешительность. — У нас с тобой всё серьёзно!

— Это все слова, Анька! — ерепенится Царёв. — Сколько мы уже вместе? Второй год? А ты меня всё завтраками кормишь!

— Артур, — лбом упираюсь в его плечо, не переживая, как выгляжу со стороны, и в срочном порядке придумываю себе оправдание.

Между тем в зале продолжается обсуждение некого Соколова, но обрывки чужих фраз благополучно пролетают мимо моих ушей.

— Получается, место в общаге занимает, а на учёбу не ходит?

— Во, наглые перваки пошли. Небось ещё и на бюджетное место поступил?

— А то! Он же из глухой деревни, по направлению к нам.

— Слушайте, а парня вообще спросили? Может, у него сердце к медицине лежит, а его в филологи засунули.

— Тишина! — отрывисто стучит авторучкой по столу председатель. — Давайте ближе к делу! Кто возьмётся образумить нерадивого первокурсника и уберечь его от неминуемого отчисления?

— Ну так пусть с ним филологи и разбираются.

— Согласен! Голосуем? Кто "за"?

— Чего молчишь, Анька? — глухо усмехается Артур, совершенно не вникая в дебаты по поводу Соколова. — Сомневаешься? Не любишь меня, да?

Ещё бы я знала ответ! Да и как я должна понять, что это и есть любовь, если сравнивать мне не с чем? Да, нам вместе весело и комфортно, за спиной притаились годы крепкой дружбы и даже почти два года далеко не дружеских отношений. Сказать, что я не люблю Царёва — соврать! Но та ли это любовь? Почему в животе не порхают бабочки, а сердце не изнывает без него от тоски по ночам. Не совершу ли я ошибку, уступив напору Артура?

— Эй, там! Последний ряд! Вы за или против?

Командный голос рыжика так вовремя дарует мне мимолётную передышку. Вспоминаю указания Лары и уверенно заявляю:

— В этом вопросе я поддерживаю большинство.

— Значит, единогласно! – громыхает главарь студкома и неожиданно спрашивает: — Анна Румянцева здесь?

— Это я, — подрываюсь с места, краем глаза замечая разочарованный вздох Царёва: он так и не дождался моего ответа.

— Берёшь на себя студента Соколова! — чеканит председатель.

— В каком смысле?

— В прямом! Найдёшь пропажу, профилактическую беседу проведёшь, а не исправится – у нас очередь из желающих занять его место. Всё ясно?

— Нет, — непонимающе мотаю головой, игнорируя волну смешков, резво пробежавшую по рядам. — Почему я?

— Ты с филфака, — смеется рыжий. — Этого достаточно. Вот тут его адрес, телефон, держи.

— Он протягивает мне картонную папку с личным делом Соколова. — Как найдёшь тунеядца – отчитаешься!

Продолжая пребывать в прострации, на автомате подхожу за папкой и, сжав ту в руках, возвращаюсь к Артуру.

— Вечно ты влипаешь куда-то, Ань, — негодует Царёв и выхватывает дело Соколова. — Сдались тебе эти студкомы! Сейчас вместо того, чтобы побыть вдвоём, будем искать какого-то придурка деревенского.

— Я и сама справлюсь, — бурчу в ответ.

— Походу уже справилась, — пшикает Артур и, потирая лоб, протягивает раскрытую папку с прикреплённой к краю листа фотографией парня. — Никого не узнаёшь? Это же тот болезный из леса.

Глава 4. Обнуление.

Фил.

Нет ничего бесконечного в этой жизни. Вот и моя темнота, чернильная, непроглядная, вязкая, постепенно начинает пропускать робкие, едва уловимые отблески света. Глаза, уставшие от монотонной черноты, нестерпимо жжёт, но желание проснуться — гораздо сильнее.

Первое, что вижу, — это белёсый потолок, покрытый паутинкой тонких трещин. Старый, неровный и до безумия скучный. Ловлю себя на мысли, что белить потолок – прошлый век, и вновь проваливаюсь в темноту.

На сей раз она наполнена странными звуками и отвратительным запахом антисептика — такой даже мёртвого заставит проснуться. Благо нудная, тупая боль, волнами расходящаяся по телу, не оставляет сомнений: я живой. Правда, вместо головы —чугунный котелок, вместо тела — кусок засохшего пластилина.

— Вот вы и проснулись, — писклявый девичий голосок отбойным молотком проходится по многострадальной голове. Неужели обязательно так орать?

Приложив недюжинные усилия, напрягаю шею и поворачиваюсь на звук. Возле непонятной громоздкой аппаратуры замечаю миниатюрную девушку лет двадцати пяти в белом халате и такого же цвета шапочке, из-под которой выглядывают ярко-рыжие кудряшки.

— Где я? — пытаюсь спросить, но пересохшие губы и отвыкший работать язык, превращают простые слова в кашу.

— Тише-тише, — щебечет девчушка и оборачивается ко мне с огромным шприцем в руках, невольно отвечая на вопрос: я, чёрт побери, в больнице! — Не волнуйтесь! Сейчас капельницу поставлю, укол сделаю и врача позову.

Не успеваю переварить её слова, как эта мелкая кудряшка, распахивает одеяло и втыкает иголку в моё бедро. Морщусь, но не от боли, а от дебильного осознания, что лежу совершенно голый. Что за дела?

— Ой, а у вас глаза голубые, — поправив одеяло, рыжуха на долю секунды замирает напротив моего лица. — Я так и знала. Не зря с девчонками поспорила: у такого красавчика и глаза должны быть обалденные!

Она серьёзно? Я точно в больнице? А если и правда там, то, может, стоит позвать врача, а не вот это всё?

— Такой у вас взгляд проникновенный, — зависает сестричка, а я, дабы остановить этот бессмысленный бред, закрываю глаза и как по команде погружаюсь в привычную темноту.

Моё следующее пробуждение оказывается более продуктивным. На сей раз надо мной склонился полноватый мужчина далеко за сорок, в очках с массивными линзами и до одури важным видом. К гадалке не ходи – врач!

— Ну здравствуй, голубчик! — бормочет невнятно, словно и его губы потрескались от невыносимой жажды, и продолжает скрупулёзно меня осматривать, изредка отвлекаясь к показаниям приборов. — Понимаешь, куда попал, парень?

— Да, — опять вместо ответа — рваное дыхание с примесью шепелявости.

— Ладненько! — бормочет доктор и тут же начинает ставить надо мной эксперименты. — Глазки закрыли. Открыли. Молодец! Язычок показали. Умничка! Пальчиками пошевели. Отличненько! Ногу в колене согни. Превосходненько.

— Пить, — стону в надежде прекратить экзекуции и наконец просто поговорить. Но мои потуги остаются неуслышанными.

— Ну что, голубчик, судя по всему, родился ты в рубашке. Спасибо скорой скажи, оперативненько тебя к нам доставили. Что случилось-то с тобой, помнишь?

Судя по ощущениям, намедни меня переехал трактор, либо одной левой я пытался остановить локомотив.

— Понятненько, — чешет затылок доктор, так и не дождавшись моего кивка. — А имя своё помнишь?

Конечно, это же элементарно. И чему этих медиков учат столько лет, ежели задают такие дебильные вопросы.

— Расчудесненько, – кивает врач и с любопытством смотрит на меня. — И как же нас, голубчик, зовут?

Я снова безуспешно открываю рот и молчу, но на сей раз не только из-за дикой сухости во рту. Моё имя… оно вертится на языке, но никак не обретает своего звучания.

— Не помнишь, значит, — заключает толстяк. — Печальненько!

— А сколько лет тебе, тоже запамятовал?

Судорожно пытаюсь сообразить, но и здесь терплю фиаско. Я не знаю, кто я! Я забыл самого себя!

— Мариночка, нам бы успокоительного добавить! По-шустренькому! — положив широкую ладонь ко мне на плечо, он абсолютно спокойно воспринимает мои отчаянные стоны и завывания. А подоспевшая спустя минуту рыжуха хладнокровно пускает по венам очередную гадость, которая вновь отключает меня от реальности.

Однако, мои пробуждения теперь становятся все чаще. И каждый раз я открываю глаза в надежде вспомнить. Но всё зря. Меня вычеркнули, обнулили. И вроде, вот он я: здоровенный лоб лет двадцати с татухой на плече и старым, едва заметным шрамом под коленкой. Я был. Я жил. Я что-то чувствовал, но ни черта не помню.

Из реанимации меня переводят в обычную палату. Каждую свободную минуту обследуют, заставляют отвечать на идиотские вопросы и безжалостно дырявят мой зад болючими уколами. Моя речь постепенно приходит в норму, а ставшие ватными от долгого лежания ноги уже в состоянии удержать вес моего тела и даже довести меня до туалета. Часами смотрю на своё отражение, ставшее отныне совершенно чужим, и пытаюсь понять «за что»? Неужели эта смазливая морда, что таращится из зеркала на меня в ответ, заслужила подобное?

— Ретроградная амнезия, голубчик, — выносит вердикт полноватый доктор. — А так вы полностью здоровы.

— Амнезия, — перекатываю во рту слово, заменившее мне моё же прошлое.

— Это обычная реакция на подобного рода отравление. Повторюсь, чудо, что вы вообще живы.

— К чёрту такую жизнь!

— Не горячитесь. Память вернётся.

— Когда?

— Может быть, завтра, — сеет зерно надежды доктор, но тут же с корнем вырывает неокрепший росток. — А может быть, через год или два. Чем раньше вас найдут и заберут в привычную среду, тем больше шансов на скорейшее восстановление. Но, увы, вас никто не ищет.

Монотонные дни неспешно сменяют друг друга. Однообразные, безнадёжные, тусклые. В больничных стенах они окрашены в серый и наполнены пустотой. Я всё меньше верю врачам и их обещаниям, всё больше ненавижу местного участкового, который совершенно не продвигается в моих поисках. Меня раздражает смех медсестёр, их ужимки и бессмысленный флирт; выводит из себя храп пожилого соседа по палате и аромат цитрусовых на его тумбочке. Одна только мысль, что эти апельсины ему заботливо передали родные люди, заставляет лезть на стену. Меня пожирают отчаяние и глухая безнадёга, а вера в лучшее тает на глазах. Приступы ярости сменяются периодами тихой апатии, а желание жить угасает с каждым днём.

— Вы опять грустите? — очередная сестричка с обворожительной улыбкой протягивает мне градусник.

Она будто специально дождалась, когда Фёдора Михайловича, моего соседа, заберут на процедуры, и прискакала попытать счастья. Интересно, на кой чёрт природа наградила меня слащавой рожей, на которую девицы слетаются, как мотыльки на свет огня.

— Наверно, очень страшно остаться одному, — стреляет глазками, заметив на соседней тумбе связку апельсинов.

— Тридцать шесть и шесть, — возвращаю градусник, всем своим видом давая понять, что говорить по душам не нацелен.

— Может, вы хотите чего-нибудь? — не доверяя термометру, медсестра прикладывает ладонь к моему лбу.

— Нет, — недовольно фырчу и скидываю чужое прикосновение.

— Я могу помочь, — не понимая намёков, девица присаживается на край моей кровати.

— Не надо!

— Не скромничайте! — будто случайно, она пробегает кончиками нежных пальцев по моей руке. — Наверняка вам тоже хочется апельсинов или шоколада. А может, ещё чего. Вы только скажите.

— Я хочу тишины, — грубо отдёргиваю руку.

— Зря вы замыкаетесь в себе. Вы живы, здоровы, у вас вся жизнь впереди. Не стоит так сильно цепляться за прошлое — оно прошло. Я хочу вам помочь, не отказывайтесь.

— Оставьте меня в покое!

— Как хотите! — ведёт плечиками медсестра и с оскорблённым выражением лица выбегает из палаты. Наивная! Какая она за сегодня по счёту? Третья? Как же они все меня достали со своей жалостью!

Подрываюсь с койки и раненым зверем мечусь по палате. Это всё не то! Не моё! Не я! Мне нужна хоть какая-то зацепка, долбанный знак! Но ничего не происходит!

Отчаявшись, лбом упираюсь в стену и, разбивая кулаки о её окрашенную поверхность, тихо вою. Я должен вспомнить! Я не могу потерять себя. И в этот момент, сквозь рваное дыхание и глухие удары, доносится робкий стук в дверь.

— Вон! — ору, не поднимая головы.

Мне надоели пустые лица медсестёр и однообразные вопросы участкового, да и прочие зеваки, с бестактным любопытством заглядывающие в мою пустую душу.

— Привет! — бесстрашный девичий голосок отважно пробирается сквозь мою броню. И будь я проклят, если не слышал его раньше.

Резко отпрянув от стены, оборачиваюсь.

В дверях замечаю девчонку, невысокую, стройную, с огромными голубыми глазами и густой русой чёлкой. Белый халат небрежно накинут на её хрупкие плечи, а на груди болтается огромный бейджик. Я жадно всматриваюсь в тонкие черты её лица, в надежде хоть что-то вспомнить, но снова всё мимо. — Время посещений прошло, — цежу с горечью в голосе. — Закрой дверь с той стороны!

Глава 5. Перевёрнутое имя

Аня.

— Девушка, я устала вам повторять: никакого Соколова у нас в отделении нет! — поправив на носу очки, скрипит мадам бальзаковского возраста в белоснежном халате.

Приёмные часы вот-вот закончатся, а я никак не могу найти, куда на скорой доставили того парня из леса. Отделение токсикологии — моя последняя надежда.

— Да как же нет? — тереблю самодельный бейджик с собственным именем, на атласной ленте болтающийся в районе груди. — Мне врачи со скорой сказали, что отвезут Илью в областную, а раз в общагу он так и не вернулся, значит, всё ещё у вас. Пожалуйста, посмотрите получше: Соколов Илья Семёнович, 18 лет.

— Нет у меня такого в списках! — чувствую, нервы на пределе, но и мне отступать не комильфо: желание поскорее отделаться от возложенной на меня миссии по поиску Соколова вынуждает быть настойчивой.

— Высокий, симпатичный, белокурый, — пытаюсь описать парнишку, но понимаю: всё не то. А потом вспоминаю про личное дело Ильи, которое уже второй день таскаю в рюкзаке. — Подождите, сейчас фотографию достану.

— Девушка, вы издеваетесь? — в женском голосе проскальзывают визжащие нотки. — По-вашему, я каждого больного должна в лицо знать?

— Да такого раз увидишь — не забудешь, — бубню себе под нос и всё же достаю небольшой фотоснимок, сделанный Соколовым для студенческого билета.

— Всё, девушка! Не задерживайте нормальных посетителей! – отмахивается от меня женщина и недовольно качает головой.

— Погоди, Алён! — моей взволнованной собеседнице спешит на подмогу молоденькая санитарка. Стащив с хрупких ладоней громоздкие резиновые перчатки, она подходит ближе и по-свойски присоединяется к разговору. — А как же тот красавчик безымянный, которому память отшибло? Выписали уже? Может, девушка его ищет?

«Красавчик с отшибленной памятью» звучит как-то не очень, но подумать об этом не успеваю.

— Когда, вы сказали, он должен был поступить? – сияет линзами медсестра и, словно вспомнив о чём-то, с важным видом тянется к журналу на краю стола.

— Утром, 25-го, – с готовностью сообщаю и всё же протягиваю фотографию Соколова. — Вот, взгляните!

— Он? — подозрительно кривится та и вопросительно смотрит на санитарку.

— Похож вроде, – неуверенно соглашается девчонка. — Фото, правда, какое-то неудачное, либо сделано сто лет назад.

— А может, молодой человек просто не фотогеничен, как мой первый муж, — развалившись на деревянном стуле, начинает рассуждать та, что постарше. — Того тоже как перед камерой не ставь, всё одно — не фото, а разочарование. Впрочем, он и сам был сплошное недоразумение.

— Неважно! – бесцеремонно прерываю чужие воспоминания. — Можно мне к Соколову?

— К этому только через главврача, — пожимает плечами медсестра и снова приступает пересказывать истории из своей бурной молодости.

— Тогда зовите врача! Я должна поговорить с Ильёй, – требую отчаянно и, схватив в руки бейджик, машу им для важности. — У меня задание от Университета!

* * *

— Так, милочка, рассказывайте, — степенно кивает в мою сторону доктор Шестаков и смачно отхлёбывает из здоровенной чашки чай. — Только шустренько, а то у меня ещё обход.

Поудобнее устраиваюсь на стуле через стол от врача и, набрав в лёгкие побольше кислорода, приступаю к докладу, вкратце, но не упуская ни малейшей детали, повествуя о событиях двухнедельной давности.

— Так-так! Интересненько! — устав сидеть на одном месте, Шестаков встаёт и подбоченившись начинает статно вышагивать по своему скромному кабинету.

— Вот, в принципе и всё! – ставлю точку и напоследок протягиваю доктору дело Соколова с той самой, миниатюрной фотографией.

— Странноватенько, — чешет подбородок Шестаков, внимательно изучая биографию парня. — Я бы даже сказал, неожиданно!

— Что-то не так?

— Так-то оно всё так, но я был уверен, что наш потеряшка чуток постарше, да и по манере общения непохож он на деревенского парня – ценителя русского и могучего.

— Внешность обманчива, — пожимаю плечами, не зная, что ещё сказать.

— Возможно, вы правы, — задумчиво разглядывает фотографию парня доктор, а потом резко суёт её обратно в папку и широко мне улыбается: — Что ж, милочка, пройдёмте к пациенту Соколову. Посмотрим, как наш голубчик отреагирует на информацию о себе. Может, что и вспомнит.

В полной боевой готовности вскакиваю со стула и несусь к выходу, но Шестаков нагоняет меня басовитым рыком в спину:

— Куда собралась, егоза? Без халата не положено! — он снимает с крючка первый попавшийся и накидывает мне на плечи. — Не забудь обратно занести.

— Разумеется, – достаю зажатые халатом волосы и поправляю бейджик.

— А это у тебя что? – щёлкает пальцами перед моим носом Шестаков.

— Бейджик, — спешу с ответом. Неужели непонятно? Хотя, судя по насмешливому взгляду доктора, нет. — Ну, чтобы ясно было, что я лицо официальное — представляю студенческий комитет, а не просто там какая девица с улицы.

— Ну-ну,— откровенно потешается над моей самодеятельностью главврач. — Это всё меняет, Аня Румянцева. Бог с ним, идёмте! Время, знаете ли, не ждёт!

Верным псом плетусь в ногах Шестакова по длинным и мрачным коридорам больницы. Нос неприятно щекочет запах хлорки и лекарств. Навстречу то и дело шаркают пациенты с измученными лицами и беспрерывно снуют медики, и каждый норовит отнять секунду такого драгоценного времени главврача. Мы то и дело останавливаемся, и Шестаков так увлечённо отвечает на вопросы, что порой забывает про меня. Я всё понимаю: он спасает жизни, но моё время тоже нерезиновое. Стою, как неприкаянная, рядом, перекатываясь с пяток на носки и обратно, и нетерпеливо жду, когда же мы дойдём до палаты потерявшего память Соколова.

— Милочка, – озадаченно смотрит на меня Шестаков. Уже минут пять какой-то молодой худощавый доктор пытает его расспросами, но никак не получает нужного ответа. — Палата 308. Идёте прямо и налево. Я подойду сразу, как освобожусь. Пока познакомьтесь с нашим потеряшкой. Ну, что глазки выпучили? Не бойтесь, голубушка. Соколов у нас хоть и не в себе, но вроде не кусается.

Шестаков начинает громогласно хохотать, а худосочный доктор ему поддакивать. Дурдом! Гордо задираю нос и, развернувшись на пятках, иду, как там, прямо и налево.

308-ю палату нахожу без труда. Дверь приоткрыта, вокруг никого. А вот из самой палаты доносятся странные звуки: глухие удары сменяются протяжным и жалобным стоном. Краем глаза заглядываю внутрь и ошарашенно наблюдаю, как тот самый парень, которого я видела грязным и полуживым, что есть мочи пытается разбить стену. По телу пробегает ощутимое волнение, а былая решимость медленно испаряется. Что я здесь делаю? Зачем беру на себя непомерную ответственность? Задание студкома я выполнила: нашла Соколова, а его отсутствие на учёбе и в общежитии теперь могу легко объяснить. И всё же, отчаянно выдохнув, подхожу вплотную к двери и, не оставляя себе времени «на подумать», стучусь.

— Вон! — надрывно ревёт блондин, даже не повернувшись в мою сторону, и с новой силой дубасит кулаками по стене точно псих. А я уже начинаю сомневаться в заверениях Шестакова, что Соколов не кусается.

— Привет! — всё же переступаю порог и подхожу ближе, ощущая необъяснимую ответственность за состояние парня, который, к слову, живым и на своих двух выглядит сейчас куда лучше. Чистые волосы цвета спелой пшеницы непослушно топорщатся в разные стороны, рельефные мышцы при каждом ударе соблазнительно перекатываются на его руках, а из-под растянутой футболки выглядывает кусочек замысловатой татуировки. Парень больше не кажется не́мощным и бледным. Напротив, он поражает своей мощью и харизмой, а ещё небывалой красотой, до которой в лесу мне по понятным причинам не было дела. Зато сейчас, когда, перестав наконец колошматить стену, он тяжело дышит и смотрит на меня в упор, чувствую, как робею, но в то же время не могу перестать поедать жадным взглядом его идеальную фигуру и словно высеченные из камня черты лица.

— Кажется, тебе лучше, — заливаясь краской, говорю первое, что приходит в голову.

— Лучше? — передразнивает меня красавчик и начинает хохотать. Громко. До безумия отчаянно. До мурашек горько. А потом резко разворачивается и замирает. Медленно, со скоростью невыспавшейся черепахи елозит по мне затуманенным взглядом. И чем дольше он рассматривает меня, тем отчётливее читается отвращение в его васильковых глазах, таких пустых и печальных, что понимаю: я взвалила на свои плечи непомерную ответственность. Этот парень, донельзя потерянный и отчаявшийся, нуждается в помощи, но никак не в моих нотациях.

— Наверно, ты прав, — бормочу вмиг пересохшими губами. — Мне лучше уйти.

Сгорая от смущения под его въедливым взглядом, пячусь к выходу, в душе проклиная студком и бабушкины пирожки.

— Стой! — с надрывом просит парень и, резко притянув к себе, пальцами упирается в бейджик, случайно перевернувшийся задом наперёд.

— Яна? — произносит с надеждой Соколов, продолжая царапать моё перекувыркнувшееся вверх тормашками имя, и что-то жадно выискивает взглядом в моих глазах.

— Аня, — поправляю бейджик, ненароком касаясь напряжённых пальцев парня. — Я пришла тебе помочь. Можно?

— Я смотрю, вы уже познакомились, — бодро заходит в палату доктор Шестаков и, смахнув со лба выступившие капельки пота, с надеждой смотрит на блондина. — Ну как, голубчик, что-нибудь ёкнуло тут?

Указательным пальцем мужчина стучит по виску и с ещё большим азартом наблюдает за реакцией парня.

— А должно? — потеряв ко мне всякий интерес, Соколов возвращается к той самой стене, которую только что пытался разрушить.

— Почему нет? Девушка так настойчиво к вам прорывалась, — Шестаков игриво подмигивает, а я по-идиотски хлопаю глазами. — Я был уверен, что встреча с человеком из вашего прошлого пойдёт на пользу.

— Но…, — по-быстрому подбираю челюсть и пытаюсь прояснить ситуацию: нет у нас никакого прошлого.

— Не волнуйтесь, деточка! — лихо прерывает меня главврач. — Рано или поздно молодой человек всё вспомнит.

— Мы раньше пересекались? — наступает очередь блондина без спроса влезать в разговор. Но просто перебить Шестакова парню мало! Он снова начинает меня разглядывать, как редкий музейный экспонат.

— Нет! — спешу с ответом, но тут же добавляю: — Точнее, да! Я…

Моя дурацкая привычка говорить правду вносит в ситуацию еще большую неразбериху.

— Аннушка, как выяснилось, знает про вас всё! – да что это за больничная традиция перебивать. Шестаков лукаво улыбается и, подойдя к парню, хлопает того по плечу. – Вы, оказывается, никакой ни голубчик, а самый что ни на есть сокол.

Красавчик хмурится, абсолютно ничего не понимая, и встревоженно переводит взгляд с доктора на меня и обратно.

— Ты знаешь, кто я? — опасливо спрашивает парень, с какой-то отчаянной надеждой в голубых глазах подаваясь вперёд.

— Да, — получается как-то неуверенно.

— И? — выдыхает он, едва справляясь с волнением. — Кто я?

— Тебя зовут Илья. Соколов, — под монотонные кивки Шестакова осторожно сообщаю, что знаю.

— Соколов, — блондин перекатывает на языке своё имя и фамилию и, схватившись за лоб, начинает неистово его тереть.

— Ни хрена! — рычит он. — Никаких ассоциаций. Ничего.

— Не всё сразу, Илюша! — пытается успокоить своего пациента доктор и, глядя на меня, вращает ладонью, чтобы я продолжала.

— Этим летом ты поступил к нам в педагогический, правда, на учёбе так и не появился.

— В педагогический? Я? — и снова сталкиваюсь с пристальным взглядом парня. Непонимающим. Неверящим. Несогласным. Но до безумия завораживающим.

— Да, — сглотнув киваю. — На филфак.

— Это шутка? — пропуская непокорные пряди пшеничных волос сквозь пальцы, Илья скидывает с себя пухлую ладонь Шестакова и грациозной походкой с повадками дикой кошки подбирается ко мне вплотную.

Теряюсь. Задыхаюсь от близости. Но всё же мотаю головой: нет.

— Посмотри на меня, девочка! — Соколов проводит руками вдоль рельефного тела, акцентируя моё растерянное внимание на своей татуировке. — Какой из меня филолог? А?

Да я и сама вижу, что никакой, но факты — вещь упрямая.

— Вот! — с напускной уверенностью протягиваю парню его же личное дело. — Я понимаю, у тебя амнезия. Но это же ты?

Блондин подходит ближе и, выхватив папку, начинает жадно изучать документы.

— Соколов Илья Семёнович, 18 лет, родился в деревне Дряхлово. Окончил среднюю поселковую школу с золотой медалью. Победитель районного конкурса талантов в номинации «Лучший баянист».

Не дочитав парень с размаху захлопывает папку, а в палате воцаряется гробовая тишина. Я, кажется, не дышу. Смотрю, как играют желваки на красивом, не по-мальчишески мужском лице и боюсь представить, что происходит в его голове в эту секунду. Шестаков тоже молчит. Внимательно наблюдает за пациентом и кивает своим каким-то мыслям. Соколов — ну он же Соколов, правда? — тяжело дышит и бессмысленно смотрит в одну точку, а потом внезапно начинает сотрясаться в очередном приступе смеха.

— Я еще и баянист?

— Илья! — впервые называю его по имени, но то пока слишком чужое для парня. Он меня не слышит. Впрочем, навряд ли он сейчас вообще способен кого-нибудь услышать.

— Ботан-филолог-баянист из Дряхлова?

— Да, — внутри всё сжимается от щемящей грусти и непомерной жалости: мало того, что парень ничего не помнит, ещё и правда оказалась ему не по душе.

— Есть что-то ещё? — сквозь смех, доносится его разочарованный грубоватый голос. — Ну давай удиви меня! Может, я чемпион по сбору картошки? Или лучший исполнитель частушек? А, может, моя корова даёт больше всех молока? Ну, пуговица, чего молчишь? Разрешаю меня добить!

— Илья, возьмите себя в руки! — безрезультатно подаёт голос главврач, а мне жаль, что парень сам не дочитал своё дело до конца, тогда, быть может, так сильно не веселился бы.

— Из родных у тебя только бабушка, но она осталась в деревне, а ты переехал в город и сейчас живёшь в студенческом общежитии. Точнее, в конце августа заселился и сразу пропал.

Мне кажется, или больничные стены дрожат в такт гомерическим содроганиям парня? Впрочем, его дикий, необузданный хохот смолкает так же внезапно, как и начался.

— Скажи, что это дебильный розыгрыш! — отшвырнув папку в сторону, Илья пристально смотрит мне в глаза. В его небесно-голубых искрится надежда и немая мольба. В моих — сожаление. — Тогда неудивительно, что я забыл свою жизнь.

Четыре пропущенных от Артура и от него же тонна ворчливых смайликов в мессенджере — я и забыла, что Царёв ждет меня на парковке. Едва не спотыкаюсь, несусь вниз по лестнице и, благодарно кивнув санитарке, спасшей меня от провала, выбегаю на улицу. И вроде должна радоваться — миссия студкома выполнена, но в глазах стоят слёзы, мутной пеленой искажая обзор. Казалось бы, чужой человек — чужая судьба, какое мне до всего этого дело. На то пошло, у меня своих проблем выше крыши: отца снова уволили с работы, Артур дуется второй день, что предпочла задание студкома его трепетным чувствам, да и по учёбе с первых дней полнейший завал. Но нет же! Растроганная неприкрытой беспомощностью этого обворожительного здоровяка-блондина, думаю только о нем.

— Ну наконец-то! — выдыхает Артур и, не дождавшись, пока я пристегнусь, заводит мотор своего серебристого седана, подаренного ему отцом на двадцатилетие. — Нашла ущербного?

— Кого? — растерянно переспрашиваю, не зная, куда деть руки и спрятать мокрый от слёз взгляд.

— Кого-кого! — бурчит Царёв, выруливая на проспект Мира. — Соколова, разумеется.

— Нашла, — ладони зажимаю между коленками и отворачиваюсь к окну.

— Ань, мне из тебя каждое слово клещами тянуть? — ерепенится Артур. — Тебя три часа не было. Думаю, я заслужил чуть больше конкретики.

— Соколов лежит в отделении токсикологии. В ту ночь, когда мы нашли Илью, его сильно отравили и ограбили. Ни денег, ни документов, но самое страшное – он потерял память. Представляешь?

— Да ну, гонишь!

— Я серьёзно, Артур. Он всё понимает, различает предметы, может читать, наизусть помнит даты из истории, но понятия не имеет, кем является сам. Ни лиц, ни событий — ничего!

— Ого! Я думал, такое только в кино бывает.

— Артур, это так страшно!

— Что именно?

— Однажды проснуться и полностью потерять себя.

— Забей, Анька! Ты его нашла, и дело с концом! Остальное – не твоя забота. Есть врачи, полиция, друзья, родные… Короче, не бери в голову.

— Угу, — не хочу спорить и снова разочароваться в Царёве. В конце концов, каждый имеет право на свою точку зрения. — Артур, давай через универ проедем.

— Зачем?

— Сразу отчитаюсь перед студкомом.

— А на завтра это ответственное мероприятие, — на мгновение выпустив руль, Арту рисует в воздухе воображаемые кавычки, — отложить нельзя?

— Но …

— Ань! — шипит Царёв. — Мне это уже осточертело! У тебя есть время на все: на непонятный студком, жертву отравления Соколова, вечно депрессирующего отца — только не на меня! Твой деревенский подопечный в хороших руках! Подождёт! А у нас по плану роллы, не забыла? Или тоже память отшибло?

— Помню, — покорно киваю, продолжая смотреть в окно, и решаю умолчать, что дала слово Илье первое время быть рядом и помочь ему освоится в старой новой жизни. Артур не поймёт: взбеленится, снова начнёт нудить и ещё, чего доброго, заставит отказаться. — Роллы так роллы!

Глава 6. Кеды, тазик и пельмени.

Фил.

— Со-ко-лов, – уже минут десять разглядываю себя в зеркале, примеряя звучную фамилию к своей смазливой роже, и жду, когда что-нибудь щёлкнет в опустевшем мозге. — Ни-че-го!

— Разговариваем сами с собой, Илюша? — Как всегда, не вовремя в палату забегает Шестаков с кипой бумаг. — А я выписывать вас собрался. Видимо, рановатенько.

— Куда выписывать? — отталкиваюсь от одинокой раковины и подхожу к окну. Там, за стенами больницы, меня никто не ждёт. Даже бабка и та, сославшись на уборку картошки, отказалась приехать. Мол, немаленький, справлюсь сам.

— Сокол мой, не раскисайте! — поправив на носу очки, доктор усаживается на стул и раскладывает на столе мою историю болезни. Толстенную историю, надо сказать. — Поверьте, на свободе вам будет гораздо лучше. Либо могу перевести вас в психиатрическое отделение. Полежите там, а то в токсикологии делать вам больше нечего.

— В психушку? — прыскаю со смеху, но тут же беру себя в руки. Ещё не хватало, чтобы толстяк приписал мне какое-нибудь расстройство.

— Вот и я, соколик, полагаю, что лучше на волю. Верно?

— Верно, — обречённо киваю и растерянно смотрю за окно, совершенно не представляя, куда мне идти?

— Тогда собирайтесь, Илюша. Аннушку я уже обрадовал. Она обещала привезти ваши вещи и помочь добраться до дома, ну или где вы там живете.

— Аннушку, — повторяю задумчиво, мыслями уносясь в пустоту.

Эта девочка с огромными глазами и копной русых волос единственная, кому до меня есть дело. Уже больше недели она прибегает в больницу после учёбы и делится со мной новостями. Находит время и силы, чтобы помочь мне восстановить документы. Взваливает на свои плечи общение с участковым. И даже в минувшие выходные вместе с ним доехала до Дряхлова, чтобы заручиться словами бабки касательно моей личности. На моей тумбочке теперь тоже лежат апельсины, а приёмные часы перестали быть пустым звуком.

— Вот и ладненько! — Шестаков звучно хлопает по столу моей выпиской и потирает пухлые ладони. — Вот и в вашем, соколик, непростом случае могу поставить галочку. Долгие прощания терпеть не могу, поэтому давайте, больше к нам не попадайте.

Шумно выдохнув, доктор поднимается на ноги и спешит прочь. Успеваю крикнуть в спину «спасибо» и снова устремляю взгляд к окну: вариантов нет – жду Аню.

* * *

— Вот я не понимаю, честно, — уступив место молодой мамочке с карапузом на руках, мы с Румянцевой устраиваемся в самом хвосте Икаруса. — Почему ты помнишь, что борщ — это борщ, что ботинок бывает левым и правым, а, например, сколько стоит проезд в автобусе, забыл?

— Не знаю, — пожимаю плечами и как баран на новые ворота продолжаю смотреть на кондуктора, собирающего с пассажиров плату за проезд: это же можно рехнуться обилечивать так каждого.

— Кстати, о ботинках, – носом киваю к странного вида кедам цвета детской неожиданности, что красуются на моих ногах. — Это точно мои?

— Если в прошлом ты не промышлял кражей чужой обуви, то да, — чеканит пуговица, сияя глазками, как драгоценными кристаллами.— Я их взяла из твоей комнаты в общаге. Кстати!

Отпустив поручень, Аня скидывает с плеча рюкзак и начинает что-то усердно искать.

— Это не то, это тоже, — бурчит себе под нос, плавно покачиваясь в такт движению автобуса, пока я, как настоящий трус, двумя руками цепляюсь за всё, что только можно, лишь бы устоять. Бред! Как вообще люди ездят стоя? И почему мне всё это в диковинку? Неужели я настолько пропитан деревенской жизнью, что боюсь общественного транспорта, как огня?

— Вот! — ликует Румянцева, протягивая связку ключей, и награждает меня обворожительной улыбкой. Немного наивной, но такой искренней и чистой, что зависаю и отпускаю поручень. Хочу, как Аня, быть смелым и ловким.

— Это от твоей комнаты. Держи! — напоминает о себе пуговица, не понимая, что я сейчас целиком и полностью сосредоточен на удержании равновесия. Она смеётся. Ну конечно! Потом берёт меня за руку, вкладывает ключи и сжимает мою ладонь в кулак. — Так-то лучше!

— Да! Намного! — срывается с губ. Правда, думаю я совсем не о ключах.

— Илья, а что с кедами не так? — щебечет Румянцева и вновь хватается за поручень, оставляя меня одиноко болтаться возле задних дверей.

— Они мне велики.

— Сильно?

— Размера на два.

— Странно, — Аня забавно сдвигает брови, пытаясь придумать объяснение.

— Наверно, всё же не мои, — помогаю с ответом.

— Твои, Илья, твои! — со стопроцентной уверенностью заявляет девчонка. — Просто другого размера не было в магазине, а искал ты именно такие.

— Такие? — нет, я, конечно, смирился с деревенским прошлым и дипломом лучшего баяниста, но, чёрт побери, что было с моим вкусом? Мало того что на мне джинсы, облегающие ноги ничуть не хуже капроновых колготок, футболка с идиотской надписью «Аbibas», и ветровка, насквозь пропахшая печкой, так ещё и кеды непонятного оттенка я оттяпал в магазине последние. Пижон, ё-моё.

— Не нравятся, да? — с наигранным сочувствием смотрит на меня Аня, а сама еле сдерживает рвущийся на свободу смех. Та ещё ехидна!

— Нет! – бурчу недовольно и даже не падаю, когда автобус заходит в поворот.

— Мне, честно говоря, тоже, — признаётся Румянцева, сморщив аккуратный носик. — Но другой обуви я в твоей комнате не нашла. Ты бы, Илюш, за поручень взялся, а то мало ли.

— Не упаду — не переживай! — получается как-то грубо и самоуверенно.

— Как знаешь, — на девичьих щеках тут же проступает лёгкий румянец. Немного растерянно Аня отворачивается к окну и молчит. Чувствую себя не в своей тарелке: что мне стоило перевести всё в шутку, а не срываться на единственном человеке, протянувшим мне руку помощи.

— Я знаю, как было на самом деле, — продолжая удерживать равновесие, делаю шаткий шаг навстречу. — Мне их купила бабушка.

— Бабушка?

Получилось! На губах Ани улыбка, а в глазах — интерес.

— Ага! На вырост.

Полупустой автобус моментально наполняется звонким смехом.

— А вот и не на вырост, — хихикает Румянцева, наплевав на недовольно-осуждающие взгляды других пассажиров. — А чтобы ты носочки шерстяные пододевал.

Стоит представить эту картину, как невольно и сам начинаю сотрясаться от смеха и забываю взяться за поручень, когда автобус резко тормозит на светофоре.

— Ой! — только и успевает пискнуть Аня, волею судьбы прижатая моим телом к пыльному окну.

— Прости! — шепчу, губами утопая в мягком шёлке русых волос. Понимаю, что должен отойти, ещё раз извиниться, но с головой пропадаю в лёгком, едва уловимом аромате, исходящем от девчонки. Сладкий жасмин переплетается с почти невесомой терпкостью мимозы и рождает поистине магическое послевкусие.

— Соколов, сделай шаг назад! — приводит в чувство пуговица и отчаянно упирается ладошками в мою грудь.

— Прости! — бубню невнятно и тут же нахожу предлог не отходить: — Мне кажется, я что-то вспомнил.

— Наша остановка, — смущённо бормочет девушка и юрко высвобождается из-под моего веса. — Илья, идём!

Меня, немного растерянного, Аня берёт за руку и тащит за собой. Чёрт, как все же неудобны эти автобусы: мало того что постоянно трясёт, какие-то чужие и незнакомые люди так и норовят ткнуть локтем побольнее, так ещё и выйти из этого ада нужно успеть, а не то ржавые двери ногу откусят или шею передавят. Брр!

— Так что ты там вспомнил, Илья? – не выпуская моей руки, Аня ведёт за собой по узкому тротуару с двух сторон украшенному кустами ярко-красного шиповника.

— Неважно, — бурчу под нос, на ходу отрывая пару ягод. Если честно, очень не хочу вдаваться в подробности. Да и что я Ане скажу? Что её волосы такие же мягкие и нежные, как у кого? Непонятной девушки из моего прошлого, которую даже вспомнить не могу? Да и была ли она — эта девушка? Так одни эфемерные образы на грани ощущений. Ну на фиг! И так кажусь себе жалким и убогим в этих кедах. Лишний повод для смеха над собой давать точно не стоит.

— В твоём случае важна каждая мелочь! Рассказывай! — не унимается егоза и, заметив, что тащу шиповник в рот, возмущённо бьёт по рукам.

— Фу! Илья, он же грязный! — морщит носик, а я радуюсь, что сработало: внимание Пуговицы смещено.

Анька напоминает сейчас электрический чайник, готовый вот-вот закипеть: также пыхтит и хмурится.

— Привык в своей деревне всё с грядок немытым жевать, – возмущённо взмахивает руками. Смешная! — Здесь так нельзя!

— Я просто голодный, — веду плечами и выкидываю остатки ягод в кусты. — На завтрак была каша манная, а обед я пропустил.

— Что плохого в манной каше?

— Не знаю. Она просто мерзкая.

— А я люблю манку.

— А я греческий омлет со шпинатом обожаю. Особенно, если добавить туда оливки каламата, шампиньоны и, конечно, тимьян. И вместо водянистого больничного какао обязательно чёрный свежезаваренный кофе с тонкой пенкой и кусочком тирамису.

Чувствую, как слюнные железы сходят с ума от одного только упоминания о еде. Правда, пока я предаюсь мечтам, Аня начинает заливисто хохотать, возвращая меня к кустам шиповника и серой реальности.

— Оливки каламата? — сквозь смех едва получается разобрать смысл её слов. – Ты фантазёр или фанат кулинарных программ?

— Почему?

— Ну просто, — немного успокоившись, пытается объяснить Аня. — Я же была у тебя дома. Какие оливки и шпинат? Какой тирамису? Откуда?

— Думаешь, если я деревенский…

— Нет! — девчонка резко тормозит и, развернувшись ко мне, с очередной порцией жалости заглядывает в душу. — Насколько я поняла, вы концы с концами еле сводили. Жили на одну бабушкину пенсию, да твоё пособие. Какой там тирамису? Дай бог, на хлеб, да на чай хватило бы. А ты — шампиньоны, оливки…

— Может, ты и права, — резко отступаю и несусь вперёд. Осознание собственной никчёмности больно ударяет по самолюбию.

Остаток пути мы идём молча. Я проклинаю дурацкие картинки, то и дело всплывающие в памяти, но, как выясняется, совершенно не относящиеся к моей жизни. Аня держится рядом и волнительно кусает губы, страшась снова сболтнуть лишнего. Правда, у дверей общежития она всё же решается заговорить.

— Вот, здесь ты и живёшь.

Скептически осматриваю видавшее виды пятиэтажное здание из серого кирпича с величавой табличкой у самого входа.

— Комната 234. Это на втором этаже, — взобравшись по раздолбанным ступеням крыльца, она тянет на себя скрипучую металлическую дверь непонятного цвета, за которой ничего, кроме непроглядной темноты, и с улыбкой зовёт за собой.

С опаской переступаю порог: может, зря я отказался от психиатрического отделения?

— Илья, смелее! — подбадривает Румянцева и наконец выводит меня к свету. — Мария Ивановна, добрый день!

Что за идиотская привычка у Ани всем улыбаться? Ладно Шестакову и порядком уставшей кондукторше, но этой престарелой грымзе с перекошенным лицом и взглядом цербера зачем?

— Румянцева, опять ты? — скрипит вахтёрша из своей застеклённой клетки, вытягивая любопытный нос к небольшому окошку. — Паспорт или студенческий давай. И в журнал себя вписывай.

— Так я же уже…

— Правила, Румянцева, для всех едины, — безапелляционно цедит старушка, вынуждая Аню озадачиться поиском документов. Не знаю, что девчонка носит в своём рюкзаке, но уже в который раз отыскать нужную вещь ей удаётся с трудом.

— Вот! — спустя минуты три Аня радостно сдаёт в плен студенческий и привязанной к столешнице авторучкой ставит закорючку в раскрытом журнале, а потом спешит ухватить меня за руку, чтобы поскорее окунуть в общажные будни.

— Стоять! — верещит пенсионерка, подскочив со стула, и глазками своими рыбьими подозрительно осматривает меня с ног до головы. — А ты кто такой?

— Первый парень на деревне, — меня коробит от этой морщинистой генеральши в юбке, а ещё больше — от перспективы задержаться здесь надолго. — Неужто не признали, Марья Ивановна?

— Да я… да ты…, — пыхтит как паровоз вахтёрша, отчего выглядит ещё более нелепо.

— Мария Ивановна, это Соколов. Тот самый, — спешит сгладить углы Аня, усердно дёргая меня за рукав. — Илья, ну ты чего?

— Тот самый — не тот самый, — скалится грымза в отместку. — Мне всё равно! Или пусть пропуск показывает или идёт на все четыре стороны отсюда.

Сгораю от желания развернуться и последовать дельному совету: это всё не моё, не для меня! Господи, как же хочется уже всё вспомнить, чтобы перестать офигевать от каждого шороха.

— Это, конечно, не моё дело! — чешет по лестнице Румянцева, на весь пролёт продолжая отчитывать меня, как безмозглого первоклашку. — Но нужно быть полнейшим идиотом, чтобы, живя в общаге, приобрести в лице коменданта главного врага. Ну почему ты ей сразу не показал этот дурацкий пропуск? Зря я, что ли, бегала по всему универу, чтобы вовремя успеть восстановить тебе все документы.

— А тебе не тошно пресмыкаться перед такими, как эта Мария Ивановна? — усмехаюсь в ответ, лениво разглядывая странные надписи на стенах и идиотские рисунки мужских гениталий. Тоже мне, будущие педагоги. — Вместо коллекционирования студенческих лучше бы жильцов запрягла стены вымыть.

— Нам сюда, — отчаянно вздыхает Аня и сворачивает к длинному коридору, чем-то напоминающему больничный. Такие же наполовину выкрашенные тёмно-зелёной краской стены, множество похожих дверей и бьющие в нос запахи. Вот только если в отделении пахло хлоркой и стерильностью, то здесь воняет старыми залежалыми вещами и прокисшим супом, дешёвым средством от тараканов и неустроенностью. Невольно прикрываю нос тыльной стороной ладони, с ужасом понимая, что так в скором времени будет вонять и от меня.

— Здесь кухня, — щебечет Румянцева, не обращая внимания на въедливые ароматы.— Там душевая, а за ней прачечная.

— Можно сдать вещи на стирку?

— Скорее постирать самому, — ухмыляется девчонка.— Готовить, кстати, тоже придётся самому. Умеешь?

— Разумеется, — вру, придав голосу излишней самоуверенности, и сожалею, что не остался в больнице.

— А вот и твоя комната, — Пуговица тормозит возле неприметной двери с номером 234, не решаясь зайти.

— Чувствуешь? — веду носом, улавливая в воздухе съестной аромат, на сей раз не кислый, не мерзкий, а вполне себе аппетитный.

— Время обеда, — разводит руками Аня. — У тебя в холодильнике есть яйца и пельмени. На сегодня хватит, а завтра сходим в магазин. — Согласен?

— Согласен!

Заручившись моим кивком, Румянцева изо всех сил колотит кулачком в дверь.

— Ты чего делаешь? – недоумённо хлопая глазами, достаю из кармана ключи. — Хозяин комнаты здесь, перед тобой.

— Ой, — виновато смотрит на меня Аня. — Я забыла тебе сказать, что ты живёшь не один, а с Мишей.

— С каким ещё Мишей? — настороженно уточняю: всё это похоже на дурной сон, которому ни конца ни края.

— С Петуховым, — преспокойно отвечает Аня.

Ответ, конечно, по существу, но беспокойство на душе множится с космической силой.

— Давай, я задам вопрос по-другому, — дабы удостовериться, что я ни фига не гей, хватаю Румянцеву за плечи и, жадно елозя по ней взглядом, уговариваю мужика внутри себя проснуться. — Почему я живу с Мишей, а не с Катей или Мариной, например?

— Не знаю, — от неожиданности распахнув глаза, Аня трепещет в моих руках и сбивчиво пытается оправдаться. — Я не в курсе, как у вас тут всё устроено, правда.

— У кого «у нас»? — голос дрожит, как и руки, всё крепче сжимающие хрупкие плечи.

— Илья, успокойся. Миша хороший. Вот увидишь, он тебе понравится.

— Понравится? Мне? — теперь ясно: долбанные джинсы в обтяжку на мне неспроста. — Ты серьёзно?

— Конечно! Если бы не он, я бы только-только собрала твои вещи. А Миша с ходу сообразил, что нужно и где искать. Илья, я тоже думаю, что лучше тебе с ним пожить, чем одному.

— Но я не хочу! — как чумной, снова зарываюсь носом в мягкие волосы Румянцевой, нескромно прижимая девичье тело к своему, всё ещё мужскому, и шепчу: — Я не такой, понимаешь?

— О, а вот и вы! — скрип двери сменяется бодрым мужским голосом, вынуждая меня отпустить девчонку.

— Илья, это Миша, — суетится Аня, стараясь на меня не смотреть. Да и щёки Румянцевой горят огнём.

Заторможенно перевожу взгляд в сторону Петухова. Рыжий, конопатый, высокий, как жираф, и немного сутулый, он с кривой ухмылкой смотрит на меня, а в моей голове яркими вспышками мелькают картинки из прошлого: захламлённая квартира, рыжая шевелюра, нос в веснушках и мой кулак, жаждущий крови. Кого я бил? Рыжего? Или, напротив, заступался за него. Не помню. Хоть убей, ни черта не помню. Но что рыжая каланча в моей жизни была — это факт!

— Здорова, Сокол! — басит парень и заключает меня в объятия. Со стороны, конечно, дружеские, но я то знаю, что скрывается под ними.

Наверно, поэтому шарахаюсь в сторону, брезгливо скидывая с себя руки Петухова.

— Не помнишь меня? — хохочет придурок и подмигивает Румянцевой. — А я тебе не верил, Анька! Ну ничё, справимся!

— Вот и отлично! — шелестит девчонка, поправляя на плече рюкзак. — Я тогда побегу, а то дел много.

Умоляюще мотаю головой, чтобы Аня не смела оставлять меня в этом дурдоме одного, но Румянцева продолжает смущённо избегать меня. Ну конечно, чувствует себя третьей лишней!

— Лады, — кивает Петухов. — А мы тогда пообедаем. Сокол, я пельмени твои сварил, ты ж не против?

— Пельмени? Да. То есть нет, — продолжаю буравить взглядом раскрасневшиеся щёки Пуговицы. — Аня…

— Илья, – перебивает меня девчонка. — Номер телефона у тебя мой есть. Если что понадобиться, звони. А пока оставляю тебя Мише. Не скучайте, мальчики. Ладно?

— Да не боись, Анька! — чешет репу Петухов. — Я быстро нашему Соколу мозги вправлю, вот увидишь!

— Вот и хорошо! — хлопает себя по бокам Румянцева и не прощаясь убегает. А я смотрю ей вслед с какой-то непередаваемой тоской, мечтая снова всё забыть.

— Сокол! Приём! — щёлкает тощими пальцами перед носом Петухов. — Хватит Аньку глазами пожирать, слышь? Она не для тебя. Не для таких, как мы.

Миша запросто закидывает руку мне на плечо и тянет за собой в комнату.

— Я не такой! — скалюсь в ответ, упираясь пятками в бетонный пол, и ору как сумасшедший. Впрочем, лучше быть психом, чем жить с парнем. — Я нормальный! Нормальный!

Остервенело смахиваю с себя касания Петухова и непроизвольно сжимаю кулаки: пусть только попробует перетянуть меня на сторону зла.

— Ну тебя и шибануло, — тут же отскакивает от меня Петухов, испуганно выставляя перед собой раскрытые ладони.

— А ты ручонки свои похотливые не распускай! — наступаю на рыжего, а тот пятится, пока спиной не упирается в косяк. Глазками-щёлочками своими хлопает, а потом как давай ржать, аж пол под ногами содрогается.

— Сокол, ты идиот? — булькает сквозь смех Миша. — Ты, что, подумал, что я с другого берега? Поверь, с ориентацией у меня проблем нет.

— Тогда какого лешего мы живём вместе?

— Вот ты лопух, Илюха! Мы просто соседи, — никак не угомонится Петухов. — Совсем мозги перегорели? Это общага, а не отель пять звёзд! Здесь все так живут.

— Так мы… так я…, — растерянно отхожу от пацана, с небывалым облегчением вдыхая кислород полной грудью.

— Сокол, пошли лучше пельмени жрать, — растягивает конопатую физиономию в улыбке Миша. — Не бойся, приставать не буду! Даже если начнёшь умолять! У меня невеста есть.

Рыжий открывает дверь, а в нос с новой силой ударяет съестной аромат. Но если поначалу запах казался аппетитным, то сейчас он побуждает желудок вывернуться наизнанку.

— Вот чёрт! — орёт Мишаня и широченными шагами подскакивает к захламлённому столу возле небольшого окна и выдёргивает из розетки электрический чайник, из носика которого клубится пар с едким привкусом тухлого лука. Правда, Петухова запах нисколько не смущает. Он суетливо ищет ложку и зачем-то лезет с ней внутрь прибора.

— Сокол, твоя койка слева, — орёт, не глядя на меня. — Сейчас пельмени достану и экскурсию по комнате проведу.

— Откуда достанешь? — настороженно уточняю, хотя ответ и так лежит на поверхности, просто никак не находит места в моей голове. — Почему ты пельмени в чайнике варишь?

— Потому что на кухню идти в лом, — пожимает плечами Миша. — Тут пока они варятся, я кучу дел успеваю переделать. А там стоять над ними надо, чтобы не убежали.

— Куда не убежали?

— Да хоть куда, – хмыкает Петухов и с гордым видом достаёт из чайника нечто бесформенное и склизкое. И это меня Шестаков хотел в психушку отправить. Видел бы доктор, что за стенами больницы творится.

— Тут же как, — на полном серьёзе продолжает Петухов. — Чуть недосмотришь за харчами, и их обязательно кто-нибудь слопает. Недоваренное, сырое, пересоленное – неважно, главное, что на халяву. И самое обидное: никто даже спасибо не скажет.

С нескрываемым отвращением наблюдаю, как Миша перекладывает в тарелку жалкое подобие пельменей. Ладно их внешний вид пострадал от неправильного приготовления, но что с запахом? Почему пельмени из мяса воняют просроченной рыбой?

— А чай ты как пьёшь?

Не в силах больше смотреть, как из чайника выныривает еда, начинаю изучать комнату. Маленькая, с засаленными обоями на стенах и грязно-кирпичным линолеумом на полу, она доверху забита небрежно брошенными вещами: не первой свежести одеждой, горой потрёпанных учебников и таких же конспектов; на стене висит гитара советских времён, а дверца обшарпанного шкафа держится на честном слове и вот-вот отпадёт.

— Для чая есть кипятильник, да и чайник можно ополоснуть, — Петухов на мгновение оборачивается и смотрит на меня, как на дурака. — Тоже проблему нашёл. В крайнем случае всегда можно в гости к кому-нибудь зайти и под шумок не только чайком обзавестись, но и чем-нибудь более сытным.

— Ладно, — отмахиваюсь от соседа и иду к отведённой для меня кровати, узкой и какой-то хлипкой, на первый взгляд. Серое узорчатое покрывало аккуратно прикрывает неровный матрас, усердно продавленный посередине, а тонкие металлические ножки, проеденные рыжими пятнами ржавчины, немного косят, словно отговаривают меня даже близко подходить к шаткой конструкции. И как на этом можно спать?

— Забавный ты парень, Илюха! — бросает в спину Петухов, продолжая громыхать ложкой по металлической поверхности чайника. — Вот вроде память потерял, а на кровать всё так же с недоверием смотришь.

— Спать на этом — опасно для жизни.

— Ты поэтому сбежал?

— Сбежал? — не рискнув сесть на это ржавое недоразумение, подхожу к столу: лучше задохнуться от пельменного амбре, чем ненароком сломать спину.

— Ну да! — стараниями Петухова перед моим носом вырастает тарелка с переваренным тестом. — Ты ж заехал сюда в конце августа, вещи раскидал и исчез.

— А ты? – стараюсь не смотреть на еду, если это вообще позволительно так назвать.

— Я? — выловив ещё дюжину пельменей, Петухов берёт чайник и как кипятком заливает содержимое своей тарелки бульоном. —Так я в этой комнате третий год живу. До тебя здесь Косолапый спал. С математического. Парень он крупный был, вот кровать и наджабилась. Этим летом Стасян диплом защитил и свалил, а на его место тебя заселили.

— Ясно, — разочарованно тру лоб: получается, Мишаня ни черта обо мне не знает и не сможет развеять туман в голове, а жаль.

— Да ты садись, — выдвигает стул парень, а сам, схватив тарелку и алюминиевую ложку, наваливается пятой точкой на подоконник и со зверским аппетитом начинает уминать пельмени.

— Ты прости, что я тебя за гея принял.

Вступать в новую жизнь с обидами не хочу, да и чувствую себя неуютно. Беспорядок, пыль, пельменная вонь — хаос вокруг не по-детски напрягает.

— Да пучком всё, — чавкает Петухов. — Я ж понимаю, что ты малость не в себе.

— В точку, — обречённо ухмыляюсь. — «Не в себе» — верно сказано. Ощущение, что всё это — дурной сон. Забавно даже: я наизусть помню Конституцию, но понятия не имею, что делаю здесь, в этой общаге, как вообще дошёл до жизни такой, что поступил на филфак.

— О, Сокол, — чуть не давится пельменем Мишаня. — Запоздалое прозрение? Я, честно говоря, тоже не въезжаю, как тебя на филфак занесло. Там же одни девчонки да ботаники-очкарики с прыщавыми мордами, а ты вроде вполне себе ничего.

— Загадка, — усмехаюсь, потирая подбородок.

— Не переживай, всё наладится, — Петухов брякает пустой тарелкой и, пуская слюни, смотрит на мою, всё ещё доверху набитую пельменями. — Ты, Илюх, ешь давай, пока не остыло.

— Я не голоден, — под предательское урчание в желудке отодвигаю от себя неудавшееся блюдо дня и решаю сменить тему: — А что ты там про Румянцеву говорил?

— В каком смысле?

— Ну, мол, она не для таких, как мы…

— А, это! — Рыжик выливает из чайника остатки бульона в тарелку и залпом её опустошает. — Не бери в голову.

— И всё же…

— Просто шансов у тебя нет, хоть и рожа смазливая.

— Это ещё почему? — внутри разгорается чисто спортивный интерес.

— Ты, может, и нормальный пацан, — явно не наевшись, Миша голодным взглядом гипнотизирует мою порцию пельменей. — Но если на Румянцеву плотоядно смотреть не перестанешь, Царёв все нормальности твои отобьёт.

— Какой ещё Царёв? — будто случайно подталкиваю свою тарелку к Мише.

— Местный мажорчик с моего курса. — Петухов облизывается и всё же решается спросить: — Точно не будешь?

— Не буду! — с превеликой радостью отдаю обед соседу. – Расскажи мне об этом Царёве.

— Да что там рассказывать? — с тарелкой в руках, рыжий возвращается на исходную к окну. — Обычный папенькин сынок, разучившийся считать деньги. Надо Артурчику квартиру в центре — папа подгоняет. Хочет мальчонка новый седан — отец не думая дарит. Прогулы ему сходят с рук, девки липнут как мухи на варенье, ну а набедокурит — сухой из воды всегда выходит.

— А Аня?

— Что «Аня»?

— Она вроде не такая.

— Ну да, все они не такие, — усмехается сосед.— Полагаешь, она с Царёвым ради денег?

— В душу я к ней не заглядывал, не знаю. Может, она и любит Артура. Они вроде с первого курса вместе. В любом случае ты, Сокол, в пролёте. Нищий, общажный первокурсник с пробелами в голове против упакованного, перспективного Царёва — заведомо проигрышное дело.

—Понятно, — как зелёный юнец, отвожу взгляд. Хотя я есть зелёный, да и до Румянцевой мне дела особого нет: чувствую, что сердце давно занято другой, которую, увы, не помню. — Слушай, Миш, а где здесь душ можно принять?

— Из комнаты выходишь и налево. Душевая рядом с кухней, — озадаченно смотрит на меня парень. — А ты не сейчас ли туда собрался?

— Да, а что? — уверенно отрезаю и встаю из-за стола. — Запах этот больничный с ума сводит, да и одежду Аня выбрала маломерную какую-то. Всё тянет.

— Слушай, и правда, ты на больничных харчах возмужал, что ли, — елозит по мне взглядом Петухов. — Это тебе не шустрики раз в день лопать, да?

— Шустрики? — меня корёжит от дебильного слова.

— Ну там лапша всякая,— поясняет Петухов, — которую кипятком залил, и готово. Или пельмени эти из соевого белка. В больнице небось — первое, второе и десерт?

— Да тоже не фонтан, — размяв шею, подхожу к шкафу. — Мои вещи здесь?

— Ага, — кивает с набитым ртом сосед. — Твои три полки снизу, мои верхние.

— Негусто.

На нижней замечаю стопку постельного белья, чуть выше — пару полотенец, а на самой верхней — ещё одни джинсы, кучку нижнего белья и вязаный свитер морковного цвета. Пожалуй, мои ненавистные кеды – лучшее из всего гардероба.

— Негусто, — соглашается Миша. — Слушай, Сокол, ты бы с душем обождал немного.

— Почему?

Впрочем, какая разница, если даже переодеться не во что. Отрешённо плюхаюсь на продавленную неким Стасом кровать и, прикрыв глаза, стараюсь не обращать внимания на предсмертный скрип матраса.

— Горячую воду дают по расписанию, — сетует Петухов. — Экономия! А под холодной, сам понимаешь, долго не помоешься. Хотя…

— Что?

— Если невтерпёж, возьми на кухне тазик. Он там как раз для таких случаев.

— Стоп, — распахнув глаза, вскидываю руки. — Какой ещё тазик?

— Жёлтый, эмалированный. Наберёшь в него воды, на газу подогреешь и вуаля! Это, конечно, не джакузи, но освежиться хватит.

— Я, пожалуй, до вечера потерплю, — бьюсь затылком о стену. Соседи, тазики, пельмени – да когда это всё закончится?

— Вот и правильно! — горланит Миша и падает на многострадальный матрас рядом со мной. — Вечером нормально помоешься, а пока пошли в 202-ю, чайком угостимся, может, даже с пряниками. Нинель нынче именинница!

Не успеваю оглянуться, как уже тащусь по серому коридору за Петуховым. Мне не столько хочется чая или знакомства с некой Нинель, сколько просто отвлечься, перестать думать, хотя бы на мгновение снова обо всём забыть.

— Сокол, — бросает на ходу Миша. — Нинка девчонка добрая, но обидчивая. Ты с ней поосторожнее, ладно?

— Нинка?

— Нинель, она же Нина Комарова.

— Твоя девушка?

— Упаси бог, — в шутку перекрещивается Петухов, остановившись у потёртой двери с покосившимся номером 202. – Сам всё увидишь.

— Слушай, Миша, а это нормально, что мы с пустыми руками? У девчонки днюха, как-никак.

— Я не с пустыми, — подмигивая, гогочет Петухов и без стука врывается в чужую комнату. — Нинель, с днём рожденья! А я к тебе с подарком. Смотри, кого привёл!

Рыжик театрально указывает на меня пальцем.

— Если это шутка, то неудачная! — шиплю, на автомате всё же заваливаясь в комнату.

— Ладно тебе! — толкает меня плечом Петухов, как закадычного друга, а затем отходит в сторону, являя моему взору именинницу.

— Нинель, – не теряясь тянет девушка. Или не девушка. Короче, я не знаю. Но единственное, что хочу сейчас, — это бежать со всех ног. Прямо передо мной то ли на стуле, то ли на табуретке сидит нечто с тройным подбородком и стрижкой, как у меня, и что-то монотонно пережёвывает.

— А это Илья, — отвечает за меня Петухов.

— Немой? — басит чудище в ядрёно-розовой футболке и леопардовых бриджах.

— Скромный! — находится с ответом Миша.

— Всё, как я люблю! Чая хотите, мальчики?

Медленно, со скоростью дохлой улитки Нина начинает подниматься, а я только сейчас замечаю в её руках ноутбук, который всё это время удачно маскировался под очередную складку на животе хозяйки.

— Да!

— Нет!

Одновременно голосим с Петуховым. Придурку весело! Ну конечно, не он принесён в жертву сумасшедшей толстухе.

— Тогда располагайтесь, — игриво шепчет Комарова и как заправская обольстительница зубами закусывает нижнюю губу. Боже! Какое счастье, что в желудке моём пусто.

— Расслабься, Сокол, — подталкивает меня к аккуратно заправленной кровати парень. — Чая попьём и уйдём.

— Что-то мне уже не хочется, — морщусь, наблюдая, как неуклюже по комнате передвигается Нинель.

— Зря ты, Илюх, нос воротишь, — откровенно издевается надо мной Рыжик, находя что-то смешное в этой ситуации. – Присмотрись!

— Да пошёл ты! — отмахиваюсь от парня и твёрдо намереваюсь уйти.

— Куда это мой подарочек собрался? – широкой и до ужаса объёмной грудью перекрывает единственный путь к отступлению Комарова. — Я ещё не успела тобой насладиться, мой пупсик!

— Петухов меня заменит, — плачу Мишане той же монетой.

— Так не пойдёт, — грозит пухлым пальчиком Нинель. — Я рыжих не люблю, а ты милый.

Комарова проводит ноготком по моей футболке в районе груди. Медленно, но весьма ощутимо. Уверен, она находит этот жест интимным и интригующим, но мурашки по моей коже разбегаются сейчас скорее от страха, чем от желания.

— Такой напряжённый, — шепчет Нина, влажным дыханием касаясь моей шеи. Брр! — Ну ничего, я помогу тебе расслабиться!

— Н-не н-надо, — умоляюще выдыхаю. Чёрт, как же не хочется прослыть хамом, но и терпеть домогательства малознакомой пышки тяжко.

— Новенький? — на мгновение потеряв ко мне интерес, Комарова оборачивается к Мише. — Почему я его раньше не видела?

— Ага, — вечно голодный Рыжик уже стащил пряник и жадно суёт тот в рот. — С филфака.

— М-м-м, — томно мычит Нинель. — Забираю мальчика себе.

— Что значит «забираю»? — не оставляю попыток вежливо протиснуться мимо хозяйки комнаты и незаметно испариться. Хрен с ним, с чаем! Но мимо Комаровой даже муха не пролетит, куда уж гордой птице соколу.

— А что? Не хочешь под моё крылышко? — нараспев предлагает себя Нинель, своим авторитетом загоняя меня в угол.

— Соглашайся, Сокол, — насмешливо пыхтит Миша, наяривая пряники, как не в себя. — С Нинель всегда будешь сыт, одет и счастлив.

— И раздавлен, — бурчу под нос.

— Раздавлен? Мной? — хмурится Комарова, будто не догадывается, что уже давно не балерина.

— Прости, — снова порываюсь уйти. — Мне пора.

— Стоять! — приказывает дама и в подтверждение своих слов придерживает меня за плечо, ясно давая понять, что не шутит. — Я всегда получаю то, что хочу. И сейчас я хочу тебя, красавчик.

Задыхаюсь от близости безобразно-огромного тела и приторного запаха дешёвых духов Комаровой. В поисках спасения кручу головой, но всё, что вижу, — это сытую улыбку соседа. Вот урод!

— Дай пройти! — веду плечом и с силой отталкиваю от себя местную Мата Хари. — Ты не в моём вкусе!

— Пожалеешь, Илюша! — язвительно цедит в спину Нинель, но на сей раз позволяет сбежать.

Как ошпаренный выскакиваю из двести второй комнаты и под смешки местных несусь к себе.

— Зря ты так с Нинкой, — спустя пару часов в комнату возвращается Мишаня. — Она девушка злопамятная.

— Плевать!

Разговаривать об озабоченной Нинель — тратить впустую время, а я всё ещё мечтаю о душе.

— Проверь лучше, своё ли я взял, — киваю на аккуратную стопку мыльно-рыльных принадлежностей.

— Вроде да, — бегло осмотрев мои пожитки, Петухов разваливается в своей кровати. — И всё же, Илюх, будь осторожен: Нинель внучка нашей комендантши.

— А сразу сказать? — раздражаюсь на пустом месте и, схватив шампунь и бритву, перекидываю полотенце через плечо.

— Я намекал.

— Хреново намекал! — отворачиваюсь от рыжей морды и несусь в душ.

— Виноват, — доносится в спину, но делаю вид, что не слышу.

Душевую нахожу по мокрым следам на полу и беспрерывному журчанию воды. Внутри ничего необычного: ряд белых умывальников, кафель на стенах, чуть поодаль отдельные раздевалки для мальчиков и девочек, душевые кабинки, разделённые между собой тонкими перегородками и чужие голые задницы, спешащие насладиться горячей водой. Общественная баня — не иначе! Интересно, к такому вообще реально привыкнуть?

Чтобы не толпится среди намыленных тел, решаю ещё немного обождать и возвращаюсь к душевой в районе десяти вечера, все это время бесцельно шатаясь по гудящим коридорам общежития.

На моё счастье, ряды желающих освежиться резко поредели, а в мужском отделении и вовсе никого не осталось. Довольный своей находчивостью резво раздеваюсь и, повесив одежду на крючок, спешу в душевую кабинку.

Пожалуй, вот оно счастье: тёплая вода струится по моей коже, больничный аромат сменяется терпкой отдушкой мужского шампуня, глаза закрыты, а в мыслях наконец покой и умиротворение. Неспешно, наслаждаясь каждым мгновением, наношу на тело гель для душа, а голову тщательно массирую кончиками пальцев, взбивая на волосах воздушную пену. Как вдруг, вместо живительной влаги, из труб начинает доноситься утробное рычание, а душ, несколько раз дёрнувшись напоследок, засыпает вечным сном.

Отгоняя панику, на ощупь кручу краны, но воды как не было, так и нет. Мыльными руками пытаюсь протереть глаза, но выходит только хуже: к бешеной тревоге добавляется жгучая резь и временная слепота. Самое поганое, что в мужском отделении я совершенно один, и даже попросить полотенце мне не у кого.

Глубоко дышу, медленно по стенке продвигаясь в сторону раздевалки, но даже не уверен, что иду в нужном направлении. А когда натыкаюсь на очередную перегородку, отчаянно вою: да провались оно всё!

— Эй, есть здесь кто-нибудь? – истошно ору, сходя с ума от разъедающей глаза боли. — Ау!

Заслышав вдалеке шаги, забываю, что голый, и снова кричу:

— Помогите! Пожалуйста!

В ответ улавливаю лишь глухое покашливание, но не теряю надежды, вовремя вспомнив про тазик на кухне.

— Прошу, принесите с кухни воды! Можно холодной. Любой!

— Ладно, — доносится смутно знакомый голос, вот только кому он принадлежит, я понимаю слишком поздно.

Что-то холодное и вонючее окатывает меня с ног до головы спустя пару минут, а рядом на кафельный пол с грохотом приземляется тот самый эмалированный тазик.

— Мы в расчёте, пупсик, — заливается Нинель, и пока нечто тягучее, напоминающее протухший гороховый суп, медленно струится по намыленной коже, уходит.

— Сука! — рву горло и через силу продираю глаза. Подобно зомби плетусь к раздевалке. Спотыкаюсь, шатаюсь, толком ни черта не вижу и даже не удивляюсь, когда не нахожу на крючке своей одежды. Долбанный Винни-Пух!

Голый, под срабатывающие вспышки мобильных и истеричный смех собравшихся зевак, задрав нос, я плетусь в свою комнату. И пока Петухов ошарашенно пялится, хватаю его смартфон, небрежно брошенный на столе.

— Мне нужно позвонить! Срочно!

— З-з-в-вони, конечно! — заикается Миша, но тут же сообразив, подскакивает к шкафу и достаёт полотенце. — Прикройся, Сокол, а?

Вытираю лицо и руки и, продолжая пребывать в костюме Аполлона, звоню по единственному номеру, отпечатавшемуся в моей голове.

— Алло, Аня? Это Илья. Ты мне нужна прямо сейчас!

Глава 7. Далёкие звезды

Аня.За окном иномарки уже минут двадцать мелькают яркие огни ночного города. По левую руку, степенно развалившись в кресле водителя, сидит Артур. Я рядом. Плавно, как огромный лайнер по морским просторам, автомобиль Царёва плывёт по пустому проспекту в сторону моего дома. Нежный голос Тейлор Свифт наполняет салон осязаемой романтикой, а огромный букет белых роз на моих коленях, подаренный Артуром просто так, пьянящим ароматом кружит голову. Царёв постарался на славу, оставляя мне всё меньше и меньше причин для отказа. Чёртово колесо, сладкая вата, ужин в итальянском ресторанчике и цветы — Артур точно знает, как растопить девичье сердце.

— Когда ты ко мне переедешь, — в такт песне он постукивает указательным пальцем по рулю. — Нам не придётся колесить через весь город.

— Если.

Задумчиво смотрю, как на внушительной скорости мы пролетаем мимо кустов шиповника, аккуратно обрамляющих опустевшие тротуары, и буквально на миг вспоминаю о Соколове. Интересно, как он там?

— Что «если», Анька?

— А? — оборачиваюсь на голос. — Что ты спросил?

— И о чём ты так старательно думаешь? – хмыкает Артур, на мгновение столкнувшись со мной взглядом. Впрочем, знать об Илье ему необязательно, правда? — Ты сказала «если».— Не «когда» перееду, а «если», — пожимаю плечами, утопая в чарующем аромате роз.

— Хм, — пшикает Артур, сбиваясь с ритма. — Мне казалось, мы обо всём договорились. Разве нет?

Царёв нервно потирает нос, а я кусаю губы, никак не решаясь произнести вслух «нет». Всего три буквы. Обычное слово. Но как же неловко отказывать Артуру именно сейчас. Чёрт меня дёрнул с этим «если». Испортить такой чудесный вечер одним махом — верх идиотизма.

— Чего молчишь, Ань?

Беглый взгляд в мою сторону. Настороженный. Дотошный. Царёв не отстанет, а я так не хочу ссориться. Не сегодня.

— Я тебе завидую, Царёв, — тормошу в руках колючие стебли роз, на ходу придумывая отговорку. — Ты всё для себя решил: где жить и с кем, куда пойти работать после учёбы и на какой курорт отправиться будущим летом. А я даже не знаю, что люблю больше: стихи или прозу, чай или кофе. Я не готова к переменам, понимаешь?

«И к совместной жизни с парнем тоже».Но об этом молчу. Подсказывать Царёву очередной повод для смеха над собой совершенно не хочется. Я старомодная, несовременная, отсталая, а может, просто не люблю Царёва так, чтобы сломя голову бежать за ним на край света.

— Поэтому я и рядом, — не без гордости в голосе заявляет Артур. — Без меня ты пропадёшь.

«А с тобой умру со скуки». Господи! Откуда только эти мысли берутся в голове? Ещё летом мой мир сужался до границ одного-единственного парня, так что изменилось?

Взглядом скольжу по точёному профилю Артура. Ни одного изъяна. Царёв красив как бог. Силён. Умён. Успешен, в конце концов. Нет, я не дура! Прекрасно осознаю, что парень слева от меня полон неоспоримых достоинств, но рядом с ним, даже сейчас, сердце не ускоряет ритм, слова не путаются, а губы не жаждут поцелуев. Быть может, я просто начиталась любовных романов, когда от бешеных чувств сносит крышу, а сумасшедшие бабочки до одури щекочут в животе. Рядом с Артуром ничего этого нет. Я не вижу в Царёве опору, не могу до конца довериться ему. Я боюсь оступиться. Как огня, опасаюсь запоздалых сожалений. Так можно ли назвать мою симпатию к Артуру любовью? Ответ очевиден, да?

Гоню от себя эти глупые мысли. Просто любовь бывает разная, верно? Спокойная, как морская гладь во время штиля, и взрывная, когда страсть затмевает глаза, а нервы накалены до предела. Каждому своё. Нам с Артуром достался штиль. И наверно, это не так уж и плохо.

— Знаешь, в чём твоя проблема? — Царёв немного резко тормозит на перекрёстке: ремень безопасности грубо впивается в кожу, тем самым останавливая поток сумбурных размышлений в моей голове.

— Ты, Анька, слишком много думаешь, — усмехается Артур, но за маской напускного веселья замечаю, как множится раздражение. — А ещё ты постоянно чего-то боишься.

«Да, Артур, ты прав!»

Я трусиха. Нерешительная дурочка, своими отказами загоняющая сама себя в угол, а Царёва — к другой девушке. Но переступить через свои принципы, значит — предать!

— Ты прав, — наконец решаюсь на разговор.— Я боюсь.

Неосознанно. Дико. До икоты.

Но не Артура. Не переезда. Не наших отношений. Я боюсь, что иду не туда. Чувствую: ещё шаг и обязательно обожгусь.

— Рассуждаешь, как малолетка! — фырчит Царёв, перехватывая руль. — Нет, я понимаю, побег твоей матери подкосил веру в людей и в сам институт брака, но кто сказал, что у нас будет так же?

— Артур, ну какой брак в двадцать лет? — растерянно мотаю головой, скрывая раскрасневшиеся щёки за копной русых волос. — Мы даже универ ещё не закончили.

— Ясное дело, что поженимся позже, когда оба встанем на ноги, — пропустив пешехода, Царёв рьяно давит на газ, отчего меня с силой вжимает в сидение. — Пока просто съедемся. Притрёмся друг к другу. Проведём, так сказать, тест-драйв семейной жизни, а там видно будет.

— Тест-драйв? — мне кажется, или розы в моих руках перестали радовать своим ароматом? — Ты хочешь взять меня на тест-драйв?

— Вечно ты всё выворачиваешь наизнанку! – тянет Артур. — Это образное выражение. И не тебя, а просто потренироваться жить вместе.

— Зачем? — искренне не понимаю. — Неужели без тренировки никак?

Я правда не догоняю: если люди любят друг друга, им вместе будет в кайф везде и всегда, а когда любви нет, то сколько ни тренируйся, итог один — разочарование.

— Хочешь, чтобы вышло, как у твоего отца? — словами бьёт наотмашь Царёв, словно не знает, как неприятно мне касаться этой темы. — Как, кстати, у него с работой? Нашёл что-нибудь?

— Да. Кажется, да, — вру, но выходит неубедительно, и Царёв тут же это подмечает.

— Ань, ты бате передай, что он всегда может обратиться к моему старику, — вроде участливо предлагает Артур, но ощущение, что меня снова окунули в чан с помоями, не покидает. — Отцу не впервой вытаскивать твоего из болота неудавшейся жизни.

Тесный салон авто заполняется циничным смехом, от которого тошнота подступает к горлу. Вот так, одной фразой, Царёв сумел вдребезги разбить всю магию сегодняшнего вечера. Отворачиваюсь к окну, чтобы спрятать слёзы, и тихо прошу:

— Останови здесь!

— Здесь? — громыхает Царёв. — Ты обиделась, что ли?

И снова смех. Понимаю, что Артур не со зла, но, чёрт, как же хочется сейчас испариться.

— Глупо обижаться на правду! — даже не думая сбавлять обороты, Царёв продолжает глумиться над моим отцом. — Признай, папаша твой – неудачник года, мямля, раскисшая без женской юбки.

— Довольно! — верещу не своим голосом. — Останови!

Лихорадочно вспоминаю, хватит ли в кошельке денег на такси. Да хотя какая разница. Лучше пешком, чем так.

— До твоего дома три квартала, — ударяет кулаком по рулю Царёв. — А на улице темень.

— Плевать! Поймаю такси!

— Не дури, Ань! Да и что я такого сказал? — всё сильнее заводится Артур. — Грош цена такому мужику, который без бабы и дня не может.

— Он мой отец! — так, на всякий случай напоминаю. Всё ещё надеюсь: Царёв поймёт, что перешёл границу, и извинится.

— Родителей не выбирают, верно! Тебе просто не повезло.

— Останови свою чёртову колымагу! — чувствую, как тушь грязными разводами холодит кожу век. — Или спрыгну на ходу!

— Идиотка! — вопит Царёв, то и дело отвлекаясь от дороги, чтобы удостоить меня гневным взглядом. — Не смей!

Ситуация его бесит. Артура вообще раздражает всё, что идёт не по плану. Но пока эти планы не будут согласовываться со мной, пока он не перестанет принижать моего отца и решать за меня, как мне жить, ничего у нас не выйдет. Шмыгая носом, отстёгиваю ремень безопасности и со всей силы дёргаю ручку двери. Где-то на уровне подсознания надеюсь, что она заблокирована, но, видимо, на этом девайсе Царёв-старший при выборе подарка сыну сэкономил. Дверь открывается на раз-два, а я едва не вываливаюсь. Дикий визг тормозов заглушается моим, до смерти перепуганным и истошным. От страха, что моментально парализовал каждую клеточку тела, зажмуриваюсь, неистово цепляясь за всё, что только попадается под руку.

— Чокнутая! — Артур орёт как резаный и рывком тормозит на обочине. — Дура! Ты же могла убиться!

Крутит головой. Бьёт по рулю, явно не рассчитывая силы. А потом без малейшего намёка на нежность хватает меня за плечи и начинает трясти.

— Что же ты творишь, Анька?

— Ухожу от тебя! — срывается с губ. — Не будет никакого тест-драйва, Артур! Не со мной.

Царёв смеётся. Нервно. Натужно. Не веря. Разумеется, списывая мои слова на пережитый испуг. Ждёт, что я заберу свои слова обратно: от таких, как он, не уходят.

— Глупости! — глазами Артур встревоженно ищет ответы на моём лице, а не найдя, сникает. Мы оба понимаем, что я не отступлюсь от своих слов. Наши отношения — ошибка! Пора уже признать. Мы разные. Чересчур. Не стоило нам и начинать!

— Ты бросаешь меня? — задаёт вопрос в лоб. Нас обоих трясёт: меня от страха, Царёва – от негодования.

— Меня? — брызжет слюной Артур.

Он так близко, что мне не стóит никаких усилий коснуться ладонью его щеки. Немного колючей. Некогда родной и любимой. Что с нами произошло?

— Мы друзья, — дрожащими пальцами тянусь к его лицу. — Этого не изменить, Артур.

— Проваливай! — Царёв шарахается от меня, как от чумы, и вернувшись на водительское место, зло выплёвывает: — Пошла вон! И дружбу свою с собой забери. Мне на хрен она не нужна.

— Как знаешь, — бросаю прощальный взгляд на Артура: мёртвой хваткой вцепившись в руль, он тяжело дышит и бессмысленно смотрит вперёд. Ему больно, неприятно, тошно.

— Будь осторожен! — перекладываю букет на своё место, а сама как можно скорее выныриваю в ночную прохладу. Вот и всё!

— Не уходи, Ань! Прости меня! — раненым зверем ревёт Царёв, но я лишь качаю головой.

— Ты пожалеешь, Румянцева! Одумаешься! Сама придёшь!

«Нет».Не могу говорить. Три заколдованные буквы никак не хотят обретать форму слова. Я просто захлопываю дверь и делаю шаг в сторону. Я не вернусь. Вижу, как Артур мечется по салону, как до одури сжимает челюсть и бьёт по приборной панели, а потом закрываю глаза: если любит — не уедет!

Автомобиль резко срывается с места и уносится прочь. Смотрю, как растворяются в темноте красные огоньки фар, и никак не могу унять дрожь. Пусть так, пусть одна на обочине спящего города, зато никому и ничего не должна, вольна поступать по совести, без оглядки на капризы Царёва и его вечные придирки. Глубокий вдох. Впервые за долгое время он кажется неимоверно лёгким: свобода дурманит с первых секунд. Но вместе с ней приходит и страх.

Растерянный взгляд по сторонам: сутулые фонари, одинокие тротуары, мерцающие вывески закрытых магазинов и не единой живой души поблизости. Становится не по себе. Каждый шорох рисует в воображении ужасающие картины. Каждый скрип колючим холодом царапает нервы. Пытаюсь сообразить, где нахожусь, и вздрагиваю, когда мобильный в кармане начинает задорно вибрировать. Незнакомый номер лишь добавляет сумятицы в мысли.

— Да, — отвечаю тихо, продолжая с опаской оглядываться по сторонам.

— Алло, Аня? Это Илья, — бархатистый баритон Соколова проникает под кожу. — Ты мне нужна прямо сейчас!

— Что случилось? — стараюсь взять себя в руки, но голос всё ещё дрожит вместе со мной.

— А у тебя? — обеспокоенно уточняет Илья.

— Неважно, — отмахиваюсь от расспросов. — Рассказывай.

— Ты первая, — настаивает Соколов.

— Ладно, — переступаю с ноги на ногу. — Я сейчас стою посреди опустевшей улицы и, вздрагивая от каждого шороха, пытаюсь понять, как добраться до дома. Твоя очередь.

— Я стою голый посреди комнаты. С меня стекают остатки геля для душа и сей-то протухший суп, а рыжий сосед, которого я принял поначалу за гея, так странно косится в мою сторону, что начинаю переживать. Может, я поспешил с выводами касательно его ориентации?

— Ты серьёзно? — позабыв про осторожность, начинаю хохотать на всю улицу. — Петухов гей? Да об этом рыжем ловеласе легенды по универу ходят. А откуда суп? И почему ты голый?

— Безответная любовь Нинель не знает границ, — горько вздыхает Илья.

— Комарова тебя раздела и супом облила?

В животе начинает покалывать от дикого смеха.

— Ты её знаешь?

— О! Нинель «достояние» начфака, — хихикаю в трубку. — Сколько рыцарей полегло у её мощных ног и не сосчитать. Ты влип, Илюш!

— Тебе смешно? — возмущается парень, но чувствую сам едва сдерживает улыбку.

— А тебе нет?

Не могу успокоиться. Сто́ит представить Соколова голым в ужасе убегающим от Нинель, как снова заливаюсь смехом.

— Вообще-то, мне холодно и неуютно, — задумчиво произносит Илья, чем возвращает меня в реальность.

— Мне тоже.

В трубке воцаряется молчание. Соколов гулко дышит, а я ловлю себя на мысли, что не хочу прощаться.

— Можно я к тебе приеду? — спустя вечность просит Илья.

— Куда ко мне? — снова верчу головой. — На перекрёсток Суворова и Солнечной?

— Без разницы. Куда угодно. Я вызову такси.

— Ладно, — соглашаюсь почти сразу. — Только оденься, Илюш.

— Боишься не устоять? — с иронией подмечает Соколов, провоцируя мои губы вновь растянуться в улыбке.

— Переживаю за таксиста!

— Ладно, — повторяет за мной парень. — Никуда не уходи. Я скоро.

— Жду!

Сбрасываю вызов, но улыбаться не перестаю.

Илья приезжает минут через двадцать. Волосы влажные, одежда не сплеча. Но всё это блекнет на фоне его очаровательной улыбки и загадочного блеска глаз цвета едва раскрывшей свои голубые лепестки незабудки.

— Что ты здесь делаешь одна посреди ночи? — горланит Соколов и в два шага преодолевает расстояние от такси до меня.

Высокий, мощный, от него веет надёжностью и защитой. Рядом с ним вмиг отступают страхи и совершенно не хочется домой. А еще тают, как первый снег, воспоминания об Артуре.

— А где обещанный суп? — встаю на носочки и позволяю себе коснуться упругих прядей белокурых волос. Бог наградил Илью непростой судьбой, но даровал ангельскую внешность.

— Смыл, пока ждал такси, — внимательно осматривает меня парень. — Оказывается, отключение воды носило крайне непродолжительный характер.

Уголок его губ игриво ползёт вверх.

— Расскажешь? — немного робею под пристальным вниманием. И что Илья пытается во мне разглядеть?

— А ты?

Мне кажется, или Соколов подбирается всё ближе и ближе, широкой спиной укрывая от ветра и опасностей ночного города.

— Твоя очередь быть первым, — опускаю глаза и в знак поддержки переплетаю наши ладони. Так спокойнее. Илья не противится. Наоборот, нежно сжимает мою руку, врассыпную посылая мурашки по тонкой коже.

«Это просто ночь. Ничего больше. Ничего личного. Правда?»

Наверное, зря я взяла Соколова за руку. Отчего-то сейчас наши переплетённые пальцы не кажутся мне таким уж безобидно-дружеским жестом. Да и Илья тяжело дышит, продолжая взглядом прожигать во мне дыры. Уверена, думает невесть что. Жалеет, что сорвался посреди ночи. Ищет причины уехать обратно в общагу. Но как же приятно ощущать его тепло на кончиках озябших пальцев.

— Проводишь до дома? — смущённо бормочу, не решаясь поднять глаз.

— За тем и приехал, — мягкий тембр не по-мальчишески мужского голоса волнами жара растекается по телу. Да что же со мной такое? Это же Соколов. Моё «партийное задание». Зелёный первокурсник, нуждающийся в помощи. Неужели глоток вина за ужином с Царёвым так сильно помутил сознание, что, вместо вчерашнего выпускника школы, вижу перед собой умудрённого опытом мужчину. Взрослого. Заботливого. Притягательного.

Что есть силы мотаю головой, прогоняя шальные мысли.

— Ты чего? — смеётся Илья, свободной рукой убирая мне за ухо выбившуюся прядь волос. Запрещённый приём сводит на нет все мои старания не замечать очевидного: Соколов мне нравится. Очень.

— Это я так, чтобы не заснуть. Ночь же…

Слова путаются, а щёки горят огнём. С этим срочно нужно что-то делать! Не хватало только влюбиться в парня, который даже себя не помнит. Резко разворачиваюсь, высвобождая ладонь.

— Нам туда! — не дожидаясь реакции Соколова, несусь вперёд.

«Сейчас всё пройдёт, верно?»

Усмехаясь своим мыслям, Илья спешит следом. Не достаёт вопросами. Не вгоняет в краску. Просто идёт.

— Ты всегда такая? — насмешливо доносится в спину, сто́ит свернуть за угол.

— Какая «такая»? — на долю секунды оборачиваюсь к Илье. Зря! Снова этот гипнотизирующий взгляд Казановы, перед которым невозможно устоять.

«Это просто последствия пережитого стресса или разочарования в Царёве. И точка!»

— Странная, — по-доброму смеётся Соколов, продолжая меня догонять. — Немного забавная и придурковатая, что ли.

— Как ты сказал? — каменею на месте. — Придурковатая?

От неожиданности Илья врезается мне в спину. Мы снова оказываемся слишком близко.

— И это мне говоришь ты? Человек, едва не угодивший в психушку? — осторожно разворачиваюсь в сильных руках парня.

— Прости, — произносит вкрадчиво, тёплым дыханием касаясь моей макушки. — Ты просто сама не своя. Что с тобой? Почему убегаешь от меня? Боишься встретиться со мной взглядом. Я чем-то обидел тебя?

— Нет, — я и правда веду себя странно, но ничего не могу с собой поделать, да и объяснить тоже. Зато глупое сердце неистово бьётся о рёбра. Ему, в отличие от меня, всё ясно. — Просто… Просто мы, кажется, заблудились.

Озадаченно верчу головой и отступаю на шаг назад. Ещё не хватало, чтобы Илья услышал, как предательски громко реагирует на его близость моё тело.

— В этом я тебе не помощник, — виновато пожимает плечами Соколов, а потом без спроса берёт за руку и тянет за собой. — Пошли куда глаза глядят, а?

Киваю и молча иду рядом.

Узкий тротуар. Серые пятиэтажки. Пустынные переулки. Через один работающие фонари. Тишину вокруг нарушают лишь изредка проезжающие мимо автомобили, наши шаги да шум ветра, гоняющего по земле опавшие листья. Я и правда с трудом понимаю, где мы находимся, но разве это имеет значение?

— Так что там с Нинель? Расскажешь? – нарушаю затянувшееся молчание.

Илья приободряется и с готовностью повествует о своих приключениях. Таких нелепых и смешных, что не могу сдержать улыбки. Его рассказ помогает вернуться на землю, перестать видеть то, чего между нами нет и быть не может. Мы друзья. И это здорово.

— Погоди, получается, ты голодный?

— Не особо, — отмахивается парень, а у самого гулко урчит в желудке.

— А вещи на тебе чьи? Петухова?

— Ага, — веселится Илья. — Рыжий готов был на всё, лишь бы я поскорее оделся.

— А деньги на такси? Тоже он одолжил?

— Нет, — мотает головой Соколов. — В тумбочке нашёл. Немного, конечно, зато свои. На первое время хватит, а там что-нибудь придумаю. Работу найду. Наверняка же умею что-нибудь, кроме игры на баяне.

— Конечно, умеешь! — искренне радуюсь, что Илья ничего не заподозрил. Деньги в тумбочку мы специально положили с Мишкой сами, чтобы Илья не чувствовал себя нам обязанным. Там и правда было немного и, поспешив приехать ко мне на такси, Соколов нанёс весомый ущерб своему бюджету.

— Теперь ты рассказывай, что с тобой приключилось, — Илья, как специально, замедляет шаг.

— Ничего, — как можно более уверенно отвечаю. — Всё хорошо, Илюш. Просто засиделась у подруги.

— С Царёвым поругалась? — не слушает моих оправданий Соколов.

— Откуда ты про него знаешь? — едва не запнувшись, хлопаю глазами.

— Неважно, — отмахивается Илья. — Он тебя обидел?

— Нет! — отвечаю громче обычного, но тут же беру себя в руки и добавляю уже спокойнее: — С чего ты взял?

— Вы либо поссорились, либо твой Артур козёл, — Илья внезапно останавливается. — А иначе как объяснить, что этой ночью ты со мной?

— Илья, — не знаю, что ответить, и снова заливаюсь краской. Соколов угадал. Бинго. Два из двух! Но признать его правоту отчего-то стыдно.

— Я серьёзно, — не отступает парень и снова смущает взглядом. Если бы только Илья знал, какие странные и необъяснимо мощные импульсы пробегают по телу, когда он так на меня смотрит.

«Это всё вино. Моё смущение и неопытность».

Ловлю ртом воздух, бесцельно оглядываясь по сторонам. Мне нужно найти повод, чтобы сменить тему: говорить об Артуре, тем более с Ильёй, не смогу.

— Илюш, ты любишь шаурму? — решение приходит само собой: через дорогу от нас замечаю круглосуточную забегаловку.

— Шаурму? — хмурясь, переспрашивает Соколов. Прямо вижу, как шестерёнки в его голове начинают усиленно крутиться, вот только память в очередной раз подводит. — Не знаю, Анют. Не помню. Вообще, с трудом представляю, о чём ты. А что?

— В отличие от тебя, я голодная как слон, — не дожидаясь согласия, за руку веду Илью к пешеходному переходу.

— Ты пытаешься улизнуть от ответа? — щелкает пальцами Соколов, но поздно. Прозрачная дверь бистро отъезжает в сторону, а резкий запах еды буквально сносит с ног.

— Не выйдет! — бубнит блондин, непроизвольно облизываясь. Мой бедный голодный Сокол.

— Ну что ты, Илюш, — чертовка внутри меня потирает ладошки. — Я правда хочу есть.

В доказательство своих слов жадно втягиваю носом воздух, пропахший жареным мясом. И пусть еда — это последние, о чём думаю в эту минуту, сейчас это именно то, что поможет мне избежать неудобных вопросов, а моему спутнику – не свалиться в голодный обморок.

Пока Илья растерянно осматривает помещение, спешу к кассе и делаю заказ. Соколов порывается оплатить, но я снова отвлекаю его разговорами, и парень ведётся. Доверчивый. Странный. В своём беспамятстве он безумно уязвим, и в то же время очарователен. Ему свыше дана уникальная возможность открыть этот мир для себя заново, и мне отчаянно не хочется его подвести.

— Что он делает? — шепчет Илья, глядя на то, как необъятных размеров повар восточной внешности закидывает овощи на развёрнутый лаваш.

— Готовит.

С улыбкой смотрю на очумелое лицо Ильи. Не удивлюсь, если он никогда не ел шаурмы. В деревне, откуда Соколов родом, нет ни кафе, ни пекарен. Только небольшой магазин, в котором на одной полке можно найти и колбасу, и средство от комаров, и лопату. А бабка в силу своего состояния навряд ли баловала внука частыми поездками в город.

— Смотри, сейчас он положит овощи, затем нарезанное мясо, польёт всё это соусом и майонезом, а потом свернёт лаваш в аккуратный конвертик.

— А дальше? — недоумевает Соколов.

— А дальше мы с тобой наконец поедим, — игриво подмигивая, улыбаюсь от уха до уха.

— О, как быстро! И что, даже на минуту в духовку не поставит? Так сырым будем есть?

— Ага.

— Ань, а ты уверена, что мясо свежее? — нахмурив лоб, настороженно уточняет Илья.

— Свэжее, свэжее! — заслышав вопрос, отзывается повар и смеясь добавляет избитую шутку: — Только сэгодняещё гавкало, — и оперативно свернув второй лаваш, вручает наш заказ. — Приятного аппэтита!

— Спасибо! — хватаю свою шаурму, но Илья не спешит забирать вторую.

— Аня, — заговорщицки шепчет он, с опаской поглядывая на повара. — Положи на место.

— И не подумаю, — горячий лаваш в моих руках так и просит, чтобы я поскорее его съела. — Бери свою шаурму и пошли. Предлагаю насладиться вкуснятиной на улице.

— Ань, я не шучу, — настаивает на своём Соколов. — Это есть нельзя!

— Ты серьёзно? — разочарованно сникаю, невольно вспоминая об Артуре. В компании Царёва даже заикаться о фастфуде было чревато часовой лекцией о вреде быстрых углеводов. — Тоже фанат здорового образа жизни?

— Фанат? — переспрашивает Илья. — Нет. Я не фанат. Наверно. Просто…

— Брось! — перебиваю зануду. — Одна шаурма не превратит тебя в козлёнка. Смотри!

Чтобы развеять сомнения, подношу свою ко рту и хочу уже откусить, как вдруг лаваш резко вылетает из рук, приземляясь на полу в паре метров от меня.

— Ты чего? — вскрикиваю, ненароком привлекая к нашей паре ненужное внимание повара-кассира в одном лице. — Зачем ты это сделал?

— А ты что творишь, Румянцева? Я же сказал, что это есть нельзя!

— Проблэмы? — подкатывает не вовремя здоровяк, поочерёдно придавливая взглядом то Илью, то развалившуюся на полу шаурму.

— Да, — смело заявляет Филатов, передразнивая неместный акцент мужчины. — Проблэмы! Пока у нас, но если не вернёте деньги, будут у вас!

— Дэньги?— хмурит широкие брови здоровяк. — Зачэм дэньги?

— Вы серьёзно не понимаете? — заводится Соколов.

— Илюш, я тоже. Объясни, — касаюсь напряжённого плеча парня, чтобы хоть как-то успокоить.

— Мы с тобой не в Корее, чтобы собачатиной питаться. Или для тебя это норма?

— Я нэ понял, в чем проблэма? — волосатыми ручищами повар опирается на прилавок, вселяя ужас одними только ходящими ходуном ноздрями на своём орлином носу.

— Нет никаких проблем! — хватаю уцелевшую шаурму в одну руку, сбрендившего Соколова в другую, и тяну всё это добро к выходу, проклиная дурацкую амнезию парня, отбившую не только память, но и по ходу чувство юмора.

— Соколов! Вот честно, поторопился Шестаков с твоей выпиской! — шиплю ядовитой змеёй, размахивая шаурмой, как транспарантом. — Это же надо додуматься! Собачатина…

— Я после пельменей из чайника уже ничему не удивляюсь! — Илья запускает пятерню в волосы и нервно дёргает их. — Дурдом какой-то! Что ещё я не знаю? Давай добей меня сразу, чтобы не мучиться!

— Илюш, — выдыхаю и подбегаю ближе. Цепляюсь за жилистые запястья. Пытаюсь остановить самобичевание парня. — Прости. Я всё время забываю, что ты дремучий, как непролазная тайга. Шестаков предупреждал, что с тобой нужно быть осторожнее в разговоре.

— Дремучий? — хмыкает Соколов, глядя на меня исподлобья. — Это что месть за «придурковатую»?

— 1:1? — не сдерживая улыбки, протягиваю шаурму оголодавшему Соколу. — Никакой собачатины, обещаю.

— Ладно, — посмеивается Илья и настороженно принюхивается к лавашу. — Пахнет вкусно.

— А то! Ты только откуси!

Обстоятельно покрутив шаурму в руках и несколько раз хорошенько обнюхав, Илья всё же решается попробовать её на вкус.

— У, волшебно! — нараспев гудит с набитым ртом и жадно отгрызает ещё кусочек. — А ты?

— Ешь, — хохочу в голос. — Тебе нужнее!

— Зато с тобой веселее, — свободную руку Соколов бесцеремонно закидывает на моё плечо. И пока я тушуюсь от новой порции невыносимой близости, подносит початую шаурму к моим губам. — Кусай!

Неловко тянусь к лавашу, которого ещё секунду назад касался парень. Но, наверно, именно поэтому обычная булка с мясом и овощами кажется мне сейчас необыкновенно вкусной.

Откусывая понемногу, мы так и идём неведомо куда. Говорим о погоде. О несчастной судьбе корейских собак. О предстоящей учёбе Ильи на филфаке. И незаметно выходим к городскому парку с огромным озером по центру. Неподалёку от лодочной станции садимся на скамейку и, вытянув уставшие от долгой ходьбы ноги, зачарованно смотрим, как огромная луна рисует желтоватым светом узоры на водной глади.

— Я с детства люблю звёзды, — внезапно произносит Илья. Так уверенно и чётко, что не остаётся никаких сомнений: так и есть.

— Видишь, вон ту большую и яркую? — Соколов протягивает к небу руку, а я с интересом вглядываюсь ввысь. — Это созвездие Кассиопеи. Оно напоминает латинскую букву W. И особенно хорошо в наших широтах просматривается именно осенью.

Сосредоточенно смотрю в небо, но в безудержном множестве ярких созвездий никак не могу отыскать нужное. Тогда Илья берёт мою руку в свою и на весу начинает выводить в воздухе галочки.

— Вот так! Теперь видишь?

— Да, — шепчу, совершенно не думая о звёздах. Куда там! Я даже на них не смотрю.

— При желании в созвездии можно насчитать до девяноста звёзд, но самых ярких всего пять.

И снова тёплая ладонь Соколова касается моей.

— Раз, два, три…, — на каждый счёт моё сердце пропускает удар. Мне срочно нужно прийти в себя!

— Откуда ты всё это знаешь? — будто невзначай прячу руки в карманы. Иначе моё сердце просто не спасти.

— У меня же день рождения осенью, — как ни в чём не бывало отвечает Илья. — И последние годы я всегда отмечал его в доме прабабки. В глухой деревне. В тесном кругу близких друзей. Шашлыки, костёр, песни под гитару. А когда все разъезжались, я выходил на крыльцо и всю ночь напролёт изучал звёздное небо. Это затягивает, знаешь ли. Умиротворяет. Помогает не сбиться с пути, когда на душе скребут кошки.

— Ты вспомнил, — произношу одними губами, чтобы не спугнуть хрупкие отголоски прошлого. Но все же эмоции берут верх.

— Вспомнил! Илюш, ты всё вспомнил! — верещу на весь парк и от переполняющей душу радости крепко обнимаю парня.

— Да, кажется, — встревоженно кивает. — Не всё! Но что-то есть. Какие-то фрагменты.

Илья вскакивает на ноги, удерживая меня рядом.

— Старый дом. Небольшая комната с тюлем на окнах. Деревянный стол во дворе, — на губах парня нелепая улыбка, а взгляд искрится не хуже звёзд. Илья возвращается, и это до дрожи волнительный момент. — Коза на привязи. Аркаша.

— Аркаша?

— Местный алкаш. Он по дешёвке всю деревню снабжал берёзовыми вениками.

Тыльной стороной ладони Соколов прикрывает рот, чтобы хоть как-то справиться с нешуточным волнением.

— Анька! — качая головой, Илья обхватывает моё лицо влажными от беспокойства пальцами. — Спасибо тебе!

И пока Илья радуется проблескам в сознании, с благодарностью касаясь губами моего лба, я медленно и безвозвратно пропадаю. Вот они дурацкие бабочки в животе, о которых так грезила! И почему именно сейчас им не спится?

— Ты моё спасение, Анька! — в сотый раз повторяет Соколов, на расстоянии вдоха заглядывая в мои глаза. Но кто теперь спасёт меня?

— Если бы не ты, я пропал, — шепчет парень в миллиметре от моих губ. Понимаю, что Илья не в себе: бурлящие эмоции стирают границы, а мысли сосредоточены на осколках воспоминаний. Он пытается вернуть себя, но что делать мне?

Всё внутри взрывается фейерверками невыносимого желания поцеловать Илью. Знаю, что не время: он только начал приходить в себя, а я всего пару часов назад рассталась с Царёвым. Да и вообще. Мы едва знакомы. Илья младше. И еще неизвестно, какие подводные камни скрывает его прежняя жизнь. А вдруг там, в прошлом, он был влюблен. Что если это чувство так же внезапно проснется в его сердце, как воспоминания о звёздах? Что тогда?

— Тебе нужно съездить домой. В Дряхлово, — как могу, оттягиваю неизбежное. — Когда ты всё увидишь своими глазами, память вернётся окончательно.

— Да, ты права! — воодушевлённо соглашается Соколов, но нежных ладоней с моих щёк так и не убирает. — Давай завтра съездим.

— Давай! — забываю об учёбе и своих планах. Чёрт, рядом с Ильёй я вообще забываю обо всём! У меня своя амнезия. Белокурая. Нежная. Сводящая с ума.

— Прямо с утра! — бормочет Илья, кончиком носа щекоча мой.

— Прямо с утра, — зачарованно повторяю и срываюсь, решаясь на безумие. Будь что будет!

Глава 8. Хвост, омлет и мухоморы

Фил. Отголоски рваных воспоминаний шальными муравьями будоражат сознание. Пытаюсь ухватиться хотя бы заодно из них, чтобы наконец распутать загадочный клубок собственной жизни. Но как ни стараюсь, как ни напрягаю мозги, дальше отдельных, бессмысленных, не связанных между собой картинок ни черта не вижу. Ни имен. Ни событий. Ни-че-го!

И все же глупая радость переполняет. Я как ребенок, получивший от Деда Мороза гоночный болид на пульте управления. И вроде ерунда, простая игрушка, способная всего лишь монотонно передвигаться по коридору из угла в угол, но руки так и чешутся поскорее содрать шуршащую упаковку, вставить батарейки и раствориться в урчании пластмассового моторчика.

Я вспомнил! Пусть что-то мелкое и неважное. Главное, что я небезнадежен. Процесс запущен, а дальше все зависит от меня.

Загораюсь идеей доехать до бабки. Родные стены, старые фото, знакомые улицы… И как я сразу не сообразил? Аня, права: это поможет вспомнить! А даже если и нет, заполню пробелы в памяти бабушкиными рассказами своем детстве, запахом пирожков с капустой, именами друзей или на худой конец кличкой рыжего драчливого кота. Интересно, у меня был кот?

Ни на что особо не рассчитывая, предлагаю Ане поехать в Дряхлово прямо утром. Мне неудобно: я и так скинул на Румянцеву слишком много забот. Да что там? Я сам как снег на голову, свалился на девчонку. Но каждая минута промедления сродни пытке. Чувствую, правда где-то рядом, только руку протяни.

Крышу сносит окончательно, когда девчонка соглашается. От переливающейся через край радости готов обнять весь мир. И неосознанно начинаю с Румянцевой. Целую ее в лоб, щекочу носом тонкую кожу, ощущаю, как горят девичьи щеки от смущения. И наконец понимаю, что на эмоциях давно перешел допустимые границы дружеского общения. В эту секунду, когда Аня так близко, а голову кружит нечаянное счастье, я забываю обо всем.

Губы сами тянутся к ее нежным и трепетным. Глупо надеюсь, что Ане хватит сил меня остановить. Но вместо этого девчонка прикрывает глаза, прерывисто дышит и немного подается вперед. Еще мгновение и поцелуй будет неизбежен. Умом понимаю, что рано, что нет между нами ни химии, ни чувств. Но яркие звезды на небе и не по-осеннему теплый ветерок с озера так и подталкивают к ошибке.

Легкое касание. Пьяная дрожь по телу. Губы Румянцевой как спелая клубника: сладкие, сочные, невыносимо нежные. Мы не торопимся. Зависаем в моменте. Тонем в бешеном ритме наших сердец. Это даже не поцелуй. Так случайное соприкосновение двух одиноких сердец, нашедших временное утешение друг в друге. Гоню от себя предчувствие будущей неловкости и вопреки здравому смыслу пальцами зарываюсь в русых волосах Румянцевой, мягких и немного спутанных игрой ветра. Жадно пропускаю длинные локоны сквозь свои пальцы, словно ждал такой возможности долгие годы, А потом озарённый очередной вспышкой в чугунной башке ошибаюсь.

— Яна. Ее зовут Яна, — шепот срывается с губ прежде, чем успеваю сообразить, что целую совсем другую. Милую, очаровательную, с глазами цвета горного озера девушку. С открытым сердцем и широкой душой. Какого лешего я вспомнил чужое имя? Чье оно? Почему всплывает в памяти именно в те моменты, когда ловлю в своем сердце проблески нежных чувств к Ане.

Румянцева судорожно отскакивает от меня. Стыдливо прячет взгляд. Влажными ладонями касается щек. Пытается казаться сильной и равнодушной, но чувствую, как мои слова иголками впиваются под кожу.

— Прости! Прости! — подбегаю ближе, хочу схватить Аню за плечи, все объяснить, но она шарахается от меня как от чумы.

— Все нормально! — откровенно врет и даже пытается улыбнуться. Выходит скверно. — Кто такая Яна? Ты уже второй раз произносишь это имя.

— Понятия не имею, честно! Я ее не помню! Это на уровне подсознания. Какие-то ощущения, запахи, прикосновения. И имя. Оно само слетело с языка, — взмахиваю руками, проклиная ленивый мозг, выдающий информацию по кусочкам. — Да и это неважно! Нам в любом случае не стоит даже начинать. Я же псих, а ты… У тебя же парень есть, верно? Нам нельзя.

— Ты прав, — кусает губы, продолжая рассматривать брусчатку под ногами. — Уже поздно. А если мы хотим завтра доехать до Дряхлово, то лучше нам разойтись по домам и хоть немного поспать.

— Да! — выдыхаю отчаянно. — Пойдем, я провожу тебя!

Дорога до Аниной пятиэтажки кажется нескончаемой. Напряженное молчание между нами оглушает похлеще визга. Я оступился. . . Одним махом умудрился испортить наши с Румянцевой отношения. Сейчас понимаю, что обязан был промолчать, а не отталкивать от себя реальную девушку ради нелепого видения.

— Мы пришли, — бормочет смущенно, на долю секунды задержав на мне взгляд. — Как ты доберешься до общежития?

Полчаса назад я втоптал в грязь наш первый поцелуй, а она находит в себе силы переживать за меня. Еще больше ощущаю себя никчемным хряком.

— Не волнуйся! Вызову такси!

Аня кивает и, не глядя в мою сторону, спешит к подъезду. Но не успев поднести магнитный ключ к домофону, оборачивается.

— Илюш, какое такси? У тебя же мобильного нет? А дорогу до общаги ты сам ни за что не найдёшь: мы же кругами ходили.

— Поймаю попутку, ничего страшного.

— Ага, — усмехается Аня. — Чтобы завтра тебя нашли под очередной сосной? Соколов, ты наивный, как ребенок!

— Ладно, твоя взяла. Одолжишь телефон?

— У меня есть идея получше! — хитро улыбается Пуговица и возвращается ко мне. — Переночуешь у нас. Мамина комната все равно пустует.

Аня, как чувствует, что хочу отказаться, и спешит прислонить указательный палец к моим губам.

— Соколов, мы обычные люди, — пожимает плечами. — Нам свойственно ошибаться. Давай свалим этот недопоцелуй на созвездие Кассиопеи и останемся друзьями. Идет?

— Идет!

И все же неловкость пожирает меня без остатка.

— Ты чего весь съежился? — хохочет Аня, ловко переступая по ступенькам. — Вот Нинель тебя запугала!

— Просто неудобно, — радуюсь, что девушка живет на последнем этаже, а мы добрались только до третьего. — Ночевать в комнате твоей мамы… Где она, кстати?

— Уехала. У нее новый муж.

— Прости. А живешь ты с отцом?

— Ага, но он безобидный. Боюсь, даже не заметит тебя.

— Почему? Кто его знает, быть может, я храплю по ночам? Или вообще лунатик…

— А вдруг это именно того, что ему нужно?

— В каком смысле?

— Отцу не помешает встрепенуться, поволноваться за меня? Он, как и ты, немного потерян. Но если у тебя амнезия, то у отца глубокая депрессия после ухода мамы.

— И в чем она проявляется?

— В апатии, безразличии к окружающему миру. Не бойся, Соколов, папа небуйный. Да и вообще лучше всех на свете.

— Охотно верю.

Правда, вместо отца в квартире Ани нас встречает кромешная темнота. Не включая свет, Пуговица берет меня за руку и осторожно ведет за собой.

— Т-ш-ш, — смеясь шипит, когда я вскрикиваю от чего-то мягкого и, главное, живого под ногами. Хотя в последнем уже сомневаюсь, мои девяносто килограмм раздавят любого. — Это Хвост. Не бойся!

— Чей хвост? — темнота и тишина рисуют в воображении всякие нелепости от крысы-мутанта до бобра-мазохиста.

— Хвоста, — хихикает девчонка, явно наслаждаясь моим замешательством, а потом скрипит дверью и наконец включает свет. — Твоя комната. Располагайся.

Щурюсь с непривычки и осматриваюсь: небольшое пространство уютной спальни окутано теплым сиянием старой люстры, аккуратно заправленная кровать по центру и много-много цветов в горшках на подоконнике. Ничего лишнего. Ничего вычурного. Все просто, но безумно уютно.

— Кровать придется заправить, — пожимает плечиками девчонка и, отпустив мою руку, бежит к комоду. — Вот, чистый комплект постельного.

Окидывая комнату хозяйским взглядом, Аня встревоженно кусает костяшку указательного пальца.

— В душ лучше утром сходи, а то соседи у нас нервные. Я сейчас принесу полотенце и что-нибудь из одежды, — она спешит к выходу, но у порога замирает. — Дверь до конца не закрывай, Хвост привык спать в этой комнате, ладно?

— Ладно! — мне бы уточнить на всякий случай, кто такой этот Хвост, но я зависаю, разглядывая черно-белые фотографии на стене.

Застывшие моменты счастья. В детстве Румянцева была весьма забавной: огромные глазища, хвостики в разные стороны и очаровательная беззубая улыбка. Вот она обнимает пожилую женщину, наверно, бабушку. Здесь с важным видом достает из озера пойманного карася, а отец — это же отец, верно? — с гордостью за дочь улыбается от уха до уха. Аня похожа на папу. Очень. Такой же взгляд, немного наивный и добрый, открытый всему миру. Без камня за пазухой. Это трогает до глубины души,сам не знаю почему. Быть может, в моей жизни не было таких людей, а может, я и сам далек от идеала. Мотаю головой и перехожу к следующим снимкам, которых здесь бесчисленное множество. Аня первоклассница с объемным рюкзаком наперевес, Аня в Сочи гоняет чаек, чей-то день рождения и свечи на торте, Аня с мамой, Аня с огромным догом — всего не перечесть. Но сколько бы ни было фотографий, на всех Румянцева счастливая и настоящая. Взгляд упирается в крайний снимок. Небольшой. В отличие от остальных цветной. На нем Ане лет четырнадцать. К груди она прижимает огромный букет ромашек. Щеки пылают алым, а небесно-голубые глаза искрятся любовью. Красивая. До безумия красивая девочка смотрит на меня из прошлого и робко улыбается. За ее спиной не сразу замечаю чернобрового паренька. Нагловатого и самодовольного, но тоже весьма симпатичного, даже смазливого. Наверно, это его букет, а сам он…

— Это Артур, — я так увлеченно разглядывал фото, что пропустил возвращение Ани. — Мы с детства знакомы.

— Я тебе завидую, — признаюсь честно, а девчонка, позабыв про осторожность, начинает заливисто хохотать.

— Серьезно? — не унимается егоза. — Нет, Артур неплохой, конечно, но так переживать из-за него не стоит точно.

— Тьфу, ты, — смеюсь в ответ. — Я не об этом.

— А о чем? — Аня кладет стопку с вещами на край кровати и с неподдельным интересом ждет моего ответа.

— Человек – это его прошлое. Наша жизнь — калейдоскоп из таких вот счастливых моментов, — киваю в сторону стены с фото. — А когда у тебя нет прошлого, то и тебя самого, вроде как, нет.

— Ты все вспомнишь, Илюш. Обязательно.

Даже не сомневаюсь. Но что если вспоминать нечего? Невольно зажмуриваюсь. За все это время меня никто не нашел. Даже родная бабка предпочла мне картошку. Быть может, моя амнезия – это спасение?

— Илюш, — неловкое молчание вынуждает Румянцеву подойти ближе. Нежной ладонью она касается моей руки и все понимает без слов. — Воспоминания — это круто. Но если их нет — это всего лишь повод создать новые.

— Спасибо, — чувствую, как растет ком в горле, и открываю глаза. — За все.

— Ладно, — отдергивает руку и переводит взгляд на принесенные вещи. — Здесь полотенце и свежая футболка. Надеюсь, подойдет.

Аня суетливо убегает, а я, наспех разобрав постель, засыпаю без задних ног.

Меня будит шорох и непонятный скрип. Вокруг темнота. Сквозь тонкий тюль в комнату едва просачивается прозрачная полоска лунного света. Но звук, доносящийся откуда-то сверху продолжает настойчиво щекотать нервы. Это не ветер, не шаги соседей, не иллюзия. Там, под потолком, кто-то есть. И этот кто-то пристально следит за мной. Вглядываюсь в черноту, но все бесполезно. Хочу встать и включить свет, но трусливо кутаюсь в одеяло. Фантазия тем временем играет со мной по своим правилам, подкидывая в голову самые нелепые повороты событий. Взвинченный до предела никак не могу снова заснуть, а когда прямо над собой под самым потолком замечаю горящий зеленым взгляд, с любопытством наблюдающий за каждым моим вдохом, взвизгиваю подобно девчонке. От неожиданности это зеленоглазое нечто, судя по всему, сидящее до этого на люстре, срывается вниз и с глухим хлопком приземляется мне прямо на живот. Больно! Чертовски больно! И все еще не по себе. Одно успокаивает, нарушителю порядка, должно быть, страшнее в разы. Растирая живот, вскакиваю с кровати и врубаю свет. На полу, в двух шагах от себя, замечаю перепуганного до смерти кота нелепой расцветки: шерсть в районе глаз окрашена в черный и напоминает огромные фингалы, а сам котейка белый, как чистый лист бумаги. Хлопая своими изумрудами, он недовольно бьет хвостом по ламинату. И ждет. Как два придурка, мы минут десять разглядываем друг друга, а потом, не сговариваясь, оба идем спать: я на кровать, зеленоглазый – ко мне в ноги.

Когда просыпаюсь в очередной раз, за окном уже вовсю светит солнце, обещая шикарную погоду, а из глубины квартиры доносятся звуки скворчащей на плите еды и голоса. Один точно Анькин, а второй, мужской и низкий, по всей видимости, принадлежит ее отцу.

— Нюся, ты бы разбудила парня, опоздаете! — бурчит он.

— Да пусть поспит, па, — бренча посудой, суетится по кухне Аня. — Омлет все равно пока не готов.

Как по команде, в желудке начинает бурлить. Принюхиваясь к божественному аромату жареных яиц, моментально вскакиваю на ноги, натягиваю принесенную Аней футболку и, продолжая прислушиваться к голосам, заправляю кровать.

— Уверена, что вам стоит ехать? Далеко же, — обеспокоенно интересуется мужчина. Что там Аня говорила про апатию? На мой взгляд, голос ее отца вполне себе живой и эмоциональный.

— Вдруг поможет? — с надеждой отзывается Пуговица. Мне порой начинает казаться, что Румянцева верит в меня даже больше, чем я сам.

— После того, что ты мне рассказала, — хмыкает глава семьи, — я честно сомневаюсь. Соколик твой знает?

— Папа! — возмущается Аня. — У каждого человека свои тараканы в голове. Быть может, Илюша любит свою бабку именно такой.

— Не спорю, — прокашливается мужчина. — И все же, на твоем месте я бы парнишку подготовил.

— Доброе утро! — решаю, что сидеть и подслушивать глупо, и бодро захожу на маленькую кухню, где едва помещается стол, плита и холодильник.

— Ну, здравствуй, Илюша. Восемнадцать лет, студент филфака и отменный баянист, — иронизирует отец Ани и медленно поднимается с табуретки, за одним подозрительно оглядывая меня с ног до головы. — Дерешься хорошо?

— Кто? Я? — вопрос здоровяка сбивает с толку. Все же фотографии сильно искажают реальность: Румянцева я представлял себе на пять-шесть размеров меньше.

— А бегаешь? Быстро? — чем дальше в лес, тем голоднее волки. Никак не пойму, чего добивается мужчина.

— Не знаю, — хмурюсь в попытках уловить логику. — Наверно, смотря от кого убегать.

— От Артура, вестимо, — гогочет мужик. — Анька, ты смерти своему гостю хочешь? На фига Царевскую футболку ему отдала?

— Па, не пугай парня. Да и футболка твоя, приглядись! — стыдливо кусает губы Пуговица. — Доброе утро, Илья! Это мой отец Роман Степанович. Папа, это Илья.

— Для своих дядя Рома, — протягивает руку Румянцев и крепко сжимает мою.

— А я свой?

— Ну, ежели Хвост за своего принял, да и дочь не постеснялась со мной познакомить, выходит, свой.

— Папа, — краснея, мотает головой Аня и разливает по огромным чашкам чай.

С наспех собранными на макушке волосами и в коротких шортиках с забавными кошачьими мордочками она выглядит такой домашней и уютной, что не могу отвести глаз. На ее лице ни грамма косметики, в словах — ни намека на притворство. Как заправская повариха, Аня ловко раскладывает по тарелкам омлет и украшает тот кусочками свежих овощей. Ничего особенного: обычные огурцы и помидоры. Но я понимаю, что старается она для меня.

— Это, конечно, не греческий со шпинатом, — игриво подмигивает, подтверждая мои догадки, — Но тоже вкусно.

— Не сомневаюсь, — моя очередь смущаться.

— Тогда садись за стол, — хихикает Аня, стреляя глазками. — Остынет.

Киваю и, не переставая смотреть на Румянцеву, ловлю себя на мысли, что впервые за долгое время встречаю девушку, рядом с которой хочется не только засыпать, но и просыпаться.

— Чего смеешься? — в шутку пихает меня Румянцева и садится рядом.

— Да так, — отмахиваюсь от расспросов и беру в руки вилку. Да и как признаться, что возомнил себя этаким ловеласом. Дряхловский Донжуан, ё-моё.

Ловлю на себе задумчивый взгляд Романа Стерановича и приступаю к своей порции горячего омлета.

***— Аня, деньги взяла?

Дядя Рома подпирает собой шкаф в прихожей и с волнением наблюдает, как мы с Румянцевой натягиваем уличную обувь.

— Конечно, пап! — закатывает глазки Пуговица.

— Мобильный? — не обращает внимания мужчина. Он прежде всего отец и, что бы Аня ни говорила про его депрессию, совершенно точно не находит себе места с этой нашей поездкой в Дряхлово.

— Обязательно! — бурчит мелкая, усердно шнуруя кроссовки.

— Термос с чаем? — хмурится Румянцев-старший.

— На месте! — чеканит Аня.

— Бутерброды?

— Илюха их уже все слопал! — на мгновение отрывается от кроссовок и пожимает плечами. Так искренне, что начинаю сомневаться сам в себе.

— Да? — пищу жалко, а у самого глаза на лоб лезут.

— Опять не помнишь? — обречённо вздыхает и, убрав в дальний угол ложку для обуви, поднимается. Смотрит на меня хитро, губы кусает, едва сдерживая рвущийся на свободу смех, а потом сдаётся.— Господи, Соколов, дыши! Я пошутила! Побежали, а то опоздаем!

Аня деловито начинает подталкивать меня к выходу, но мощная ладонь дяди Ромы захлопывает дверь прямо перед носом.

— Нюся! — пыхтит он. — Самое важное забыла!

Будто по велению волшебной палочки, в Аниных руках появляется увесистый баллончик аэрозоли. Девчонка хмыкает и явно сомневается: брать или нет.

— Что это?— с интересом вчитываюсь в название. — Репеллент? От комаров?

— И от них тоже, — кивает Румянцев, а потом заговорщицки бормочет: — Анька, если что пшикаешь ведьме в глаза и бежишь, помнишь, как учил?

— Папа, ну ты чего! — смущается девушка, поглядывая на меня искоса, но баллончик всё же берёт.

— Кому в глаза? О чём говорил твой отец? — едва поспеваю за Аней. Та с лёгкостью перепрыгивает ступеньку за ступенькой и старается на меня не смотреть, а я чувствую неладное.

— Не бери в голову, — пулей выскакивает на улицу и с нескрываемым удовольствием втягивает носом по-утреннему прохладный воздух, а потом метеором срывается с места: — Илюша, шевели булками! До автостанции километра два!

На часах начало седьмого утра. Сонные прохожие понуро бредут на работу и иным своим каким-то не особо радостным делам. Город проснулся, но с удовольствием подремал бы ещё чуток. И даже по-летнему яркое и тёплое солнце никого не трогает и остаётся незамеченным. Всеми, кроме Ани. Она напоминает мне стрекозу. Такая же шустрая, яркая и неугомонная. Её ресницы играют на солнышке ничуть не хуже полупрозрачных крылышек насекомого, а любопытный взгляд подмечает всё вокруг.

«Смотри, как красиво отражается в луже клён!»

«А это облако? Согласись, оно напоминает белого медвежонка».

«Вон в той булочной на углу самые вкусные круассаны с апельсиновым джемом»

«А в этом доме не так давно была стекольная мастерская. Да-да, её держал прадед нынешнего мэра. Ох, какие там выдували вазы! У папы сохранилась одна — глаз не отвести».

За разговорами незаметно доходим до автостанции. Покупаем билеты и почти бежим к четвёртой платформе, от которой вот-вот должен отправиться наш автобус. И лишь заняв положенные нам места на галёрке, выдыхаем. Аня копается в рюкзаке и что-то быстро набирает в мобильном, а я, откинув назад голову, сладко зеваю.

— Всё! — щебечет Румянцева. — Лариску, нашу дотошную старосту, предупредила, теперь могу весь день гулять с чистой совестью. А ты чего зеваешь? Не выспался? Хвост мешал?

— Всё нормально, просто ненавижу рано вставать, — поворачиваюсь к очаровательной егозе и мечтательно рассуждаю. — Уверен, в прошлой жизни, точнее, просто в прошлом, я дрых как слон: ложился в двенадцать-час и спал часов до одиннадцати.

— Это вряд ли, — хихикает Румянцева, разглядывая меня без зазрения совести. Я уже привык, что девушки тащатся от моей внешности, но Анька смотрит иначе: она словно заглядывает под кожу, в самую душу.

— Почему? — порой становится страшно, что однажды Пуговица меня увидит и разочаруется. Мне отчего-то кажется: ангелом во плоти я никогда не был.

— У меня бабуля живёт в деревне наподобие твоего Дряхлова, — чертовски заразительно улыбаясь, Аня, как и я, откидывается на спинку сидения. — Я провожу у неё целое лето. И знаешь, Илюш, с четырёх утра там все на ногах: петухи орут, коровы ждут, когда их подоят, да и вообще дел в деревне много — спать некогда.

— А у меня там, в Дряхлово, и коровы, и петухи есть? — нос самопроизвольно сморщивается в отвращении. Это насмешка судьбы, не иначе: всё, что связано с моим прошлым мне до жути неприятно.

— Нет, — спешит с ответом Аня и тут же отворачивается к окну. — Уже нет.

— Уже?

— Раньше, наверно, были. Я не знаю.

Румянцева отчаянно теребит лямку своего рюкзака. Всё она знает, но почему-то молчит.

— Расскажи мне! — не прошу — требую.

Аня, как карась на крючке, беспомощно открывает рот.

— Илюш, твоя бабушка, — начинает она робко, но тут же замолкает.

— Что с ней? — терпеть не могу, когда каждое слово приходится тащить клещами. Неужели непонятно, что я схожу с ума от неизвестности.

— Ничего, — мотает головой, прячась от меня за копной густых волос. — Неважно. Сам всё увидишь.

— Ань, — беру её за руку. Маленькую, хрупкую и даже на мгновение забываю, что хотел спросить. Чувствую, как Пуговица волнуется, как дрожат тонкие пальчики в моей хватке. И всё же стою на своём: — Так не делается, Ань. Произнесла «А» — говори «Б».

— Ладно, — почти шепчет. — Скажем так, в последнее время твоя бабушка сама не своя. Немного. Самую малость. Ей не до живности, понимаешь?

Ни черта я не понимаю!

— Она что? Сумасшедшая?

— Нет! — резко вскрикивает Румянцева. — Просто старенькая и доверчивая! Немного забывчивая, подслеповатая. Ей просто трудно одной, вот и всё.

— И поэтому ты везёшь с собой баллончик с репеллентом?

— Илья, прошу, давай не будем сейчас об этом, ладно? Мы скоро приедем, и ты сделаешь свои выводы сам.

Киваю. Бог с ней! Да и, в конце концов, родственников не выбирают. Глухая, слепая, одинокая — какая разница. Другой бабушки у меня всё равно нет.

Пока автобус медленно тащится по разбитому асфальту, болтаем ни о чём. Былая неловкость незаметно растворяется в нашем смехе, а лёгкость, что воцаряется на душе рядом с Аней, позволяет не думать о насущном. Между тем пазик тормозит среди ёлок, а водитель лениво объявляет «Дряхлово». Не обращая внимания на пейзаж, мы, до одури уставшие трястись по ухабам, с радостью вываливаемся на свободу.

Оглядываюсь по сторонам — ничего особенного. Серое полотно трассы по бокам огорожено высоченной лесополосой, а погнутый с краю указатель «Дряхло» совершенно верно описывает местность: покосившаяся остановка, вместо скамейки на покрышки навалены корявые доски. И это я молчу про запах! Ощущение, будто на облупленной стене павильона висит табличка: «Туалет. Вход свободный»

— Н-да, — поджимаю губы. — Приехали.

От былой радости не остаётся и следа, а суровая реальность бьёт под дых: вот она моя жизнь.

— Да не обращай внимания, — дёргает за рукав Румянцева. Её словно ничуть не пугает разруха вокруг.

— Будь пчелой, а не мухой! — подбадривает звонко и зовёт за собой в сторону леса.

— В каком смысле?

Между старыми раскидистыми елями замечаю протоптанную дорожку.

— Пчёлы даже на свалке найдут ароматный нектар, — делится со мной прописной истиной Пуговица и смело шагает в чащу.

— Ну а мухи?

— Мухи? Эти на огромном поле роз обязательно отыщут нечистоты. Поэтому по жизни нужно быть пчёлами, тогда и мир твой заиграет красками!

Не успевает она закончить предложение, как из мрачного пролеска мы попадаем в настоящую сказку. Огромные поля, простилающиеся до горизонта, усыпаны ярко-жёлтыми цветами, а начавший переодеваться в осенние краски лес бордово-рыжими всполохами создаёт ощущение нереальности.

— Вот это да! — не верю своим глазам. — Что это?

Рукой обвожу цветущие дали.

— Сорняк, — смеётся девчонка. — Участковый сказал, что уже лет пять здесь ничего не выращивают. Вот топинамбур сам и разросся.

— Неописуемая красота! — зачарованно смотрю по сторонам.

— Ага! — поправляет рюкзак за спиной Румянцева и вдоль солнечных полей спешит вперёд по грунтовой дорожке.

— Всё! — кричу вдогонку, а сам не перестаю улыбаться. — Отныне я пчела! Ж-ж-ж!

Мы снова смеёмся. Громко. От души. Я как дурак бегаю за Румянцевой, изображая пчелу, принявшую девчонку за аппетитный цветок. А Аня, хохоча, удирает и звонко взвизгивает, когда я всё же её догоняю и, приподняв в воздух, делаю вид, что забираю с собой в улье.

Животы болят от смеха. Нос щекочут мягкие пряди Анютиных волос, на ветру разлетающиеся в разные стороны, а чарующий цветочный аромат дурманит сознание. И поля топинамбура здесь ни при чём. Меня ведёт от близости этой неугомонной девчонки, звука её голоса, нежных изгибов шеи, щёк, пылающих румянцем. Анька смотрит на меня широко распахнутыми глазищами какого-то нереального небесно-бирюзового цвета и качает головой. Она всё понимает, но однажды обжёгшись на молоке, теперь дует на воду.

— Мы пришли! – запыхавшись от бега, тяжело дышит и просит вернуть её на землю. Покорно выпускаю из рук своё завораживающее счастье и клянусь самому себе всё вспомнить, дабы призраки прошлого больше никогда не вставали между нами.

— И какой из домов мой? — как бы ни кичился своей смелостью и ни старался замечать только хорошее, голос сипит при виде захудалой деревушки с покосившимися и почерневшими от времени домами.

— Погоди! Сейчас соображу! — Румянцева с важным выражением лица вглядывается в даль, пытаясь среди однотипных избушек отыскать мою.

— В прошлый раз мы спустились по тропинке и свернули налево. Или направо? Нет, точно, налево! — бормочет Аня, вороша воспоминания, а потом берёт меня за руку. — Твой дом во-он у той берёзы. Идём!

Наверно, я просто представлял свою жизнь иначе. Там, в больнице, пока ещё не знал, кто я и откуда, я много фантазировал. Но все мои мечты вдребезги разлетелись от столкновения с суровой действительностью. Я могу сколько угодно притворятся пчелой, но что делать, если по воле судьбы родился мухой?

— Илюш, — девчонка дёргает за руку, хрупкими пальчиками сжимая мою ладонь всё сильнее. — Если хочешь, уедем! Только скажи, ладно?

Киваю. Уехать? Навсегда и никогда не возвращаться, перелистнуть страницу и жить дальше, — единственное, что приходит в голову. Но я обязан всё вспомнить. Да и в сердце неприятно щемит от жалости к бабке, которая в этой дыре осталась совсем одна.

Не проронив ни слова, мы подходим к ветхой калитке. За ней — деревянная избушка с небольшими окнами, наглухо задёрнутыми шторами. Маленький палисадник безобразно зарос травой: ни цветов, ни намёка на уют. Да и вообще всё вокруг неухоженное, какое-то заброшенное, словно нежилое. Какого чёрта, спрашивается, я здесь делал все эти годы? На гармошке играл? Становится не на шутку стыдно перед Пуговицей за самого себя. Ну правда, я мужик или кто? Забор поправить, калитку ржавую покрасить – большого ума не надо…

Пока краснею как девочка, Аня ловко поворачивает засов, подбегает к окну и бойко стучит:

— Клавдия Ивановна, вы дома?

Но в ответ тишина. Лишь комариный писк да шум ветра.

— Клавдия Ивановна! — голос девчонки волнительно дрожит. — Это я, Аня. Я привезла вашего внука.

И снова безуспешно.

— Может, по грибы ушла, — неуверенно оглядывается по сторонам Румянцева и отходит обратно к калитке. — Подождём?

— Подождём, — продолжаю с досадой осматривать владения, а потом беру Аньку под локоть и тащу к крыльцу. — Только внутри. В конце концов, это и мой дом тоже.

Да, гнилой, неухоженный, бедный, но разве не я, здоровый лоб, в ответе за всю эту разруху?

Дверь не заперта. По скрипучим половицам медленно бредём через сени. Вокруг темно и пахнет сыростью. Чтобы попасть внутрь дома, приходится изрядно наклониться: так низко расположен косяк. Впрочем, убранство избы, мало чем отличаясь от сеней, лишь прибавляет отчаяния.

Вокруг беспорядок: узкие подоконники усыпаны трупами мух, на столе навалена немытая посуда, пол настолько грязный, что хоть сейчас картошку сажай — земли хватит! А ещё запах. Сладковатый, даже приторный, с тошнотворными нотками чего-то скисшего или забродившего. Но самое страшное: всё это видит Анька…

Вон, стоит вся побелевшая, испуганно смотрит в одну точку и почти не дышит.

— Прости, — шепчу сдавленно. Меня не столько тошнит от беспорядка, сколько от самого себя! Неудивительно, что бабка за мной не приехала. На черта ей такой лоботряс-бездельник, как я?

— Давай уйдём, — предлагаю, отчаянно сжимая девичью ладонь в своей. — Я провожу тебя до остановки, а сам вернусь — помогу старушке здесь всё убрать.

Но Анюта настолько шокирована увиденным, что продолжает молчать, лишь изредка хватая раскрытым ртом зловонный воздух.

— Ты права! Это всё ужасно! — подхожу к окну и распахиваю шторы, впуская в дом солнечный свет. А затем открываю форточки, чтобы устроить сквозняк. — Поверь, я ни в коем разе не снимаю с себя ответственности. Это моя вина́, что дом пришёл в такой упадок. Не молчи, прошу!

— Илюш, — едва слышно бормочет Пуговица, продолжая таращиться в сторону печи. Старой, белёной, с чёрными следами сажи вдоль засаленной заслонки и кучей хлама на лежанке.

Острый подбородок девчонки дрожит, а глаза преисполнены ужасом. Уверен, Аня не слышала ни единого моего слова.

— Долбанный баянист! — горланю на всю избу. — Я всё исправлю, ладно! Только не надо так! Не молчи!

И снова мимо. Румянцева, как вкопанная, стоит на месте, не издавая ни звука. Слежу за направлением её взгляда и сам каменею подобно статуе: в углу, возле печи, из-под накрытой старым ковром лавки торчат две руки. Точнее, только кисти рук в медицинских перчатках. Распухшие. Отёкшие. И насмешливо покачиваются из стороны в сторону.

— Чертовщина какая-то, — сердце ухает в пятки, а на ум приходит только одно: — Анька, репеллент доставай!

Румянцева вздрагивает и судорожно начинает копаться в рюкзаке, а затем протягивает мне в руки баллончик. Со лба смахиваю испарину и, вытянув перед собой аэрозоль, медленно иду в сторону шевелящихся конечностей. Сладковатый запах гнили рисует в воображении нечто отвратное и невольно отсылает фантазию к фильмам ужасов. Пуговица прячется за моей спиной, с опаской выглядывая через плечо. Ей боязно. Чувствую, как дрожит всем телом. Да что там! Я сам исхожу на сироп от страха. И всё же иду.

Палец в боевой готовности прижимает клапан. Дыхание сбито. А глаза, того и гляди, выскочат из орбит.

Шаг. Второй. Третий. Резиновые ладошки продолжают трепыхаться в такт нашим с Румянцевой движениям и лёгкому осеннему ветерку.

— Погоди! — стопорит меня Аня, до боли стискивая моё плечо. — Клавдия Ивановна, это вы? Вам плохо?

К горлу подкатывает тошнота: я совершенно точно не готов увидеть бабушку там, под лавкой. Голова идёт кругом, перед глазами всё плывёт, в ушах начинает шуметь. Вжавшись друг в друга и так и не дождавшись ответа, мы продолжаем на цыпочках подбираться ближе, как вдруг грубый, прокуренный голос со спины внезапным рыком лишает рассудка:

— Отошли от Мухтара! Стрелять буду!

Что происходит дальше — не описать словами. Мы с Аней пытаемся обернуться на голос, но ногами путаемся в разваленных на полу рыболовных сетях. Те тянут за собой какие-то жестяные банки, черенки от лопат, удочки и прочий хлам. Пока с размаху летим на пол, палец непроизвольно жмёт на клапан аэрозоли, отчего всё вокруг заполняется едкой субстанцией, от которой дерёт горло и щиплет в глазах. А некто, напугавший нас в столь неподходящий момент, начинает верещать, как недорезанный поросёнок, ругаясь при этом отборным матом.

— Клавдия Ивановна! — первой приходит в себя Румянцева и, растирая ушибленную ягодицу, спешит на помощь старушке.— Господи, Илья! Ты в глаза ей попал! Скорее! Воды!

Бабка шипит, проклиная нас до седьмого колена, и беспрестанно воет.

— Ироды! Да что ж вы натворили, окаянные! Вот я вас!

— Тише, Клавдия Ивановна! Тише! Это я, Аня. А там Илья, ваш внук! — Анька снова роется в рюкзаке и достаёт влажные салфетки, а потом аккуратно начинает промокать ими лицо бабки. — Илюша, не сиди! Воду неси!

С грехом пополам выпутываюсь из сетей и начинаю кружить по избе, но даже намёка на воду не нахожу. Крана нет. В умывальнике — ни капли. Да и бабуля не особо рвётся помогать, продолжая завывать на всю ок�

Глава 1. Ночная бабочка

Фил

– Горько! Горько!

– Раз! Два! Три!..

Бросаю последний взгляд на молодых и ухожу. Хватит! Я совершенно точно не рассчитал своих сил, приехав на свадьбу Яна. Наивно полагал, что всё прошло! Надеялся, что отпустило!

 Полгода на Туманном Альбионе пытался забыть, выкинуть из головы ту, что сегодня не задумываясь ответила «да» моему брату.

Новый универ, безбашенные друзья, квартира с видом на Темзу, самые вкусные девочки под боком – казалось бы, живи да радуйся! Вот только в сердце до сих пор тоскливо щемит, когда вижу на безымянном пальчике Даянки обручальное кольцо, а в глазах любовь – неземную, необъятную, несокрушимую, и, увы, не ко мне.

 Не в силах отойти друг от друга даже на метр, новобрачные трепетно держатся за руки и не видят никого вокруг. Окрылённые, до беспамятства влюблённые, они выгрызли у судьбы своё право на счастье, и этот день заслужили, как никто другой. А мне пора. Здесь, среди шумных гостей и беспрестанных «Горько», я третий лишний.

Ухожу по-английски, пока молодые продолжают утопать в сладости своих поцелуев. Шаги как в тумане, в голове —пустота. Полной грудью вдыхаю вечерний августовский воздух, пропитанный дождём и моей печалью, а затем ныряю в салон арендованного спорткара, брошенного на ближайшей парковке у входа в ресторан. Как знал, что не задержусь!

Сжимаю в ладони мобильный и никак не подберу нужных слов для Шаха – так, чтобы вышло кратко и без обид. Знаю, что брат скучал, да и Даяна тоже, но сейчас видеть их выше моих сил. Потому наспех набираю, что улетаю обратно ближайшим рейсом, а ещё прошу дать мне месяц тишины. Шахов поймёт, не дурак!

 Завожу мотор и впервые давлю на газ до упора. Сегодня мне нужна скорость! Долбаный адреналин! Я хочу забыться, я обязан забыть о той, которая никогда уже не станет моей! Но ни черта не выходит…

Сотни километров незаметно остаются позади. Серая трасса, безымянные посёлки, небольшие города… Но сколько бы я ни пытался от себя убежать, в голове всё тот же винегрет из обрывков воспоминаний, разодранных в клочья чувств и образа моей Даянки. Нет, теперь уже точно не моей…

 Не замечаю скорости и пролетающих по встречке авто. Не обращаю внимания на мобильник, валяющийся на пассажирском сиденье и робко сигнализирующий о входящем звонке. Никогда бы не подумал, что чужое счастье может такой болью отзываться в груди.

И всё же я торможу.

 Дурацкий спорткар жрёт слишком много горючего, вынуждая меня остановиться на первой попавшейся заправке. Пока топливо медленно заполняет бак, лениво разминаю шею и осматриваюсь. Ничего особенного: грязь, дрожащий свет покосившихся от времени фонарей да пара не самых новых представителей отечественного автопрома на обочине. Чёрное небо усыпано звёздами, а воздух наполнен ароматами трав и стрекотанием кузнечиков. Походу, занесло меня в самую что ни на есть глухомань!

– Простите! – раздаётся за спиной тонкий девичий голосок.

 Возвращаю на место заправочный пистолет и нехотя оборачиваюсь. Чуть поодаль замечаю невысокую миловидную брюнетку в короткой юбочке и завязанной на талии фланелевой рубашке. Она неловко переступает с ноги на ногу и закусывает губки – по всему видно, что волнуется. Ещё бы, одна посреди ночи, да в таком откровенном прикиде!

– Слушаю? – киваю незнакомке, а сам не могу отвести от неё взгляд: выразительные глаза вкупе с тонкими чертами лица и копной каштановых волос снова и снова с головой окунают меня в воспоминания о Даяне. Девчонка напротив – её неудачная копия, дешёвая подделка.

– Вы мне не поможете? – Девушка несмело подходит ближе, накручивая на пальчик прядь шелковистых волос. – У меня что-то стучит.

– Где?

 Автомеханик из меня никудышный, но бросить в беде одинокую даму совсем как-то не по-мужски.

– Под капотом, – выдыхает девушка, аппетитно сложив губки бантиком. – Не посмотрите?

 Мне бы задуматься, что делает полураздетая барышня ночью на забытой богом заправке, да только мозги лужицей растеклись под ногами, уступив место инстинктам.

 Как зомби, иду за ней следом к ржавой развалюхе – ровеснице моего деда – и со знанием дела лезу под капот. Что там может стучать? Всё! Здесь намного уместней вопрос: как «это» вообще заводится?

– Это машина моего отца, – поясняет незнакомка. – Думала, что немного покатаюсь, пока папа спит, и незаметно верну тачку, а оно вот как всё обернулось. Заехала к чёрту на кулички, вся продрогла и не знаю, как теперь вернуться домой. Стою здесь, как ночная бабочка, без денег и телефона. Как хорошо, что судьба столкнула меня с вами!

– Саша, – зачем-то представляюсь и, оторвавшись от созерцания замасленного двигателя, снова смотрю на девчонку. Сколько ей? Восемнадцать? Двадцать пять? Под слоем косметики с ходу и не разберёшь. Где-то на подкорке сознания мелькает мысль, что для примерной дочери своего отца она слишком ярко и вызывающе накрашена, да и одета тоже, но, вновь улавливая в её внешности схожие черты с Даяной, гоню подозрения прочь.

– Виолетта, – расплывается в улыбке незнакомка, обнажая два ряда идеально ровных белоснежных зубов, которые, к слову, звонко отбивают чечётку от холода. Уже через несколько дней – осень, и ночи давно не согревают своим теплом.

– Замёрзла?

– Очень, – робко опустив взгляд, признаётся копия Даяны, обхватив себя за плечи. – Ну что там с машиной? Починить сможете?

– Виолетта, я не силён в ремонте авто, – отвечаю честно и развожу руками. – Предлагаю позвонить твоему отцу и во всём сознаться.

– Да это и так понятно, – стреляет изумрудами глаз девица, продолжая неистово дрожать. – Я уже пыталась. Забегала погреться на заправку и просила дать мне позвонить. Только, видимо, мобильный у отца разрядился, или папа так крепко спит, что ничего не слышит. Видимо, придётся мне здесь умереть от холода и страха.

 Потираю переносицу и ухмыляюсь. Вот хитрюга! Знает, как надавить на жалость!

– Далеко отсюда твой дом? – Малодушно уехать, бросив её здесь одну на растерзание волкам и лихим дальнобойщикам, не позволяет совесть. – А то давай подброшу?

– Километров пять-шесть, – пожимает плечами Виолетта, сильнее ёжась от холода. – В Заречном.

– Поехали! – киваю ей и неспешно направляюсь обратно к спорткару.

– Александр, постойте! – пищит она и бежит следом. – Мне безумно неловко, но, если вы сможете купить мне чашку чая или кофе, чтобы я могла согреться, буду вам признательна.

– Ладно, пошли! – угрюмо хмыкаю и сворачиваю в сторону от своей тачки.

 Небольшая забегаловка внутри здания автозаправки с громким названием «Кофейня от шефа» не внушает доверия. Грязная, неопрятная, насквозь пропитанная неприятными ароматами горелого масла и хлорки, она откровенно намекает, что посетителям здесь не особо рады. И все же мы с Виолеттой занимаем единственный столик у окна и, брезгливо озираясь, ждём, когда на нас обратят внимание.

– Что вам? – Спустя, наверное, вечность возле прилавка с заветренной выпечкой появляется дама дородной внешности в засаленном переднике.

– Два «американо»! – спешит с ответом Виолетта, а я не спорю, хоть и не собираюсь в этом месте ничего пить и есть.

 Пока мы ожидаем заказ, моя новая знакомая потирает ладони в попытках согреться и без умолку трещит. Ей интересно всё: кто я, откуда и куда еду, чем занимаюсь и почему путешествую один. Немного осмелев, она начинает откровенно заигрывать со мной, наивно рассчитывая на что-то большее, чем просто кофе.

 В мерцании люминесцентных ламп мне удаётся рассмотреть Виолетту чуть лучше: дешёвая косметика, морщинки в уголках пустых глаз, пошлые ужимки. На смену запуганной девчонке, заблудившейся в темноте, моментально приходит ушлая, прожжённая девица, готовая на всё ради наживы. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: Виолетта на работе, а я – её лопоухий клиент.

 Погруженный в свои мысли, не сразу замечаю, как на столе появляются одноразовые стаканчики с кофе – вонючим, дешёвым и до жути горячим. Но Виолетту сей факт ни капли не смущает. Прильнув носом к исходящему от напитка пару, она жадно вдыхает кислый кофейный аромат и благодарно улыбается, а после вожделенно проводит острым каблучком вдоль моей ноги под столом.

 От неожиданности вскакиваю и под глупым предлогом отправляюсь на поиски уборной: как бы сильно Виолетта внешне ни походила на Даяну, я не настолько пал, чтобы искать утешения в объятиях продажной девки. Впрочем, лучше бы я просто ушёл!

 Стоит ли говорить, что санузел в этом месте смахивает на убежище бомжей? Так и не отважившись в него зайти, я возвращаюсь к нашему столику и, дабы перебить туалетное амбре, залпом выпиваю «американо», гадкий, приторно-сладкий, с отвратительным послевкусием. Виолетта довольно улыбается и зазывно проводит кончиком языка по губам. Чёрт, во что я вляпался? Долбаный добряк! Хватаю со стола ключи от тачки и, сославшись на неожиданно возникшие дела, спешу на улицу. Но, увы, так и не успеваю дойти до спорткара: невыносимая тошнота, внезапно подобравшаяся к горлу, сменяется диким ознобом и жгучей болью в животе. Всё вокруг летит и кружится, а ноги, будто ватные, предательски подгибаются под весом моего тела. В ужасе пытаюсь позвать на помощь, но совершенно не слышу своего голоса, а после и вовсе проваливаюсь в непроглядную темноту, лишённую звуков, запахов, а главное – разрушающих мыслей о свадьбе брата.

Глава 2. Пирожки

Аня

– Анька, негодница!

 Тишину предрассветного часа нарушают недовольный голос бабы Маши и жалобный скрип половиц, разбавляемый шарканьем тапочек.

– Снова убегаешь ни свет ни заря? – продолжает ворчать старушка, размеренными шагами подходя всё ближе. – И опять, небось, не позавтракала? Да?

– Ба, ну какой завтрак?! До рассвета считаные минуты! – Застигнутая врасплох, бросаю у порога рюкзак и разочарованно плетусь обратно: попытка улизнуть из дома незамеченной в очередной раз провалилась. Неужели бабушка не понимает, что мои деревенские каникулы на исходе? Когда, как не сейчас, наплевать на утреннюю дрему и сломя голову нестись босиком по сырой траве навстречу новому дню? Первые лучи солнца, осязаемыми нитями пронизывающие всё вокруг, таинственные туманы, бусинки росы на прозрачной паутине – в мире нет ничего прекрасней зарождающегося утра!

– Сумасбродная девчонка! И что тебе не спится?! – причитает бабуля, деловито качая головой. Пряди её длинных седых волос слегка выбились из косы, а наспех накинутый поверх ночной сорочки халат практически волочится по дощатому полу. Это я в свои двадцать всё ещё расту ввысь, а бабуля, давно разменяв седьмой десяток, с каждым днём, кажется, становится всё миниатюрнее.

– Хорошая моя! – Перехватываю морщинистые, но такие тёплые и нежные ладони старушки в свои и, слегка сжав их, не могу сдержать эмоции:

– Ба, ты же знаешь, как я люблю рассветы! Каждое утро по-своему прекрасно, каждый восход солнца неповторим! Разве могу я преспокойно дрыхнуть, когда за окном такая красота?!

– Красота! – сварливо повторяет баба Маша. – Отцу рассказывай про сию красоту! А я-то уж, поди, знаю, куда, а точнее, к кому тебя так срывает по утрам.

– Ба! – Обнимаю роднульку за плечи и крепко целую в щеку.

– Ну что «ба»? – Бабушкино сердечко постепенно оттаивает. – Я же не ругаюсь, Нюра. Понимаю, что возраст у тебя такой бестолковый, когда шило в одном месте так и зудит! Только вот ты мне, старой, скажи: нужна ли своему Артурчику будешь хилая да больная?

– Нормально со мной всё, бабуль!

– Так ты ещё пару недель на пустой желудок да невыспавшаяся-то поубегай из дома, так, глядишь, и свалишься где в голодный обморок. Типун мне на язык! – Бабушка взмахивает руками и медленно бредёт на кухню. – Съешь хоть пирожок, Нюр! Для тебя ж вчера весь вечер пекла. Да и богатырю своему возьми – угостишь.

– А с чем пирожки? С луком? – Отказаться от бабушкиной выпечки может, разве что, идиот, ну, или язвенник какой, а я напрочь забываю об идеальной фигуре, стоит чарующему аромату сдобы коснуться моего носа.

– Да прямо «с луком»! – хитро улыбается бабуля и аккуратно стягивает белоснежную ткань с огромной горы румяных пирожков. – Можно подумать, я молодой не была – не знаю, что миловаться с красавчиком своим будешь? С рисом и яйцом напекла. Давай за стол, дочка!

– Ладно, твоя взяла! – Достаю с полки две кружки, а из холодильника – молоко. Завтрак так завтрак!

 Во двор я выбегаю с третьими петухами. Выкатив из сарая старый дедушкин «Урал», закидываю за плечи рюкзак, доверху набитый бабушкиными пирожками, и, поправив бейсболку, что есть мочи несусь по просёлочной дороге. Солнце масленым блином уже вовсю красуется у линии горизонта, а уставший меня ждать Артур – у повалившегося забора на окраине Заречного. Засунув руки в карманы спортивных штанов, он делает вид, что увлечён созерцанием плывущих вдалеке сизых туч, а меня совершенно не замечает. Дуется! Точно!

 Бросив свою развалюху рядом со спортивным и навороченным велосипедом, подбегаю ближе к своему парню и кончиками пальцев скольжу по его немного колючей щеке.

– Привет! – шепчу тихо и оставляю на обиженно надутых губах лёгкий поцелуй. – Давно ждёшь?

 Царёв с шумом выдыхает: делать и дальше вид, что меня рядом нет, глупо.

– Что на этот раз, Ань? – Нехотя притягивает в свои объятия, продолжая изображать из себя оскорблённого. – Опять дед на рыбалку утащил? Или свинья опоросилась? А? А может, я банально тебе надоел? Признайся уже!

– Дурак ты, Артурчик! – Утыкаюсь кончиком носа в нежную впадинку на его шее. – Просто бабуля пирожков напекла и не отпустила из дома, пока я не поем.

– Пирожков? – морщит нос Артур. Ну конечно, лучший студент спортфака и ярый приверженец здорового питания, Царёв такую ерунду не ест. – Это ж сплошные углеводы, Ань! Сколько тебе повторять?!

– Не бери в голову. – Отхожу от него на шаг назад, чтобы аромат выпечки ненароком не просочился из рюкзака к его носу: только часовой лекции о вреде пирожков мне не хватало. – Поехали к реке?

 Артур кивает и, взяв меня за руку, тащит к брошенным великам.

– Всё лето на этой ржавой колымаге прокатала! – брезгливо бурчит Царёв, поднимая с земли мой «Урал». – Прошлый век, честное слово! Почему не попросишь отца привезти тебе нормальный велик?

– У папы дела, – оправдываюсь, пожимая плечами. – Да и через неделю уже в город возвращаться – какой смысл?

– Глупая ты, Анька! – усмехается Артур. Он, как и я, понимает, какие дела у моего отца в городе, но деликатно молчит. – Ладно! Давай наперегонки до моста?

– Давай, – соглашаюсь, заведомо принимая поражение: дедушкин «Урал» для спринтерских заездов не годится точно.

 Впрочем, Артуру всё равно. Оседлав своего железного коня, он уже через пару минут исчезает из поля зрения, оставляя меня наслаждаться пением птиц и нежностью солнечных лучей в одиночестве.

 С Артуром Царёвым мы знакомы с детства. Наши отцы росли по соседству в этом самом посёлке. Внешне похожие, как братья, они и в жизни были не разлей вода: сидели вместе за партой, в армии служили в одной роте, а как вернулись, оба поступили на строительный и в один год женились. Правда, невест выбрали абсолютно разных – как внешне, так и по социальному статусу. Мой отец предпочёл любовь, а папа Артура – безбедное будущее. Вот и сейчас семья Царёвых ни в чём не знает нужды, а мы… А мы с папой остались вдвоём: как оказалось, одной любви для счастливой жизни слишком мало. Этой зимой мама подала на развод и переехала в столицу к новому богатому мужу, бросив нас с отцом на произвол судьбы. И если я смогла её отпустить, в надежде, что та станет по-настоящему счастливой, то отец так и не смирился. Начинать жизнь с нуля, когда тебе давно за сорок, непросто. Вот и он не сдюжил, с головой погрузившись в затяжную депрессию.

 В комфортном для себя темпе кручу педали, полорото осматриваясь по сторонам. «Заречное» с его горластыми петухами давно осталось за спиной, а лесная просека, что ведёт к реке, пронизана солнечным светом, как паутиной и насквозь пропитана смолистым ароматом хвои. И куда Царёв так спешит, пролетая на бешеной скорости всю красоту?

Останавливаюсь на развилке возле старой раскидистой сосны и по привычке выглядываю на пушистых ветках шустрых белок: угощать рыжих вертихвосток семечками да морковкой давно стало моей любимой традицией. Правда, сегодня, за спиной – пирожки, безжалостно отвергнутые Артуром. Копаясь в рюкзаке, медленно обхожу могучий ствол дерева и мурлычу под нос песенку, пока не спотыкаюсь обо что-то мягкое и тяжёлое. Взвизгнув, падаю на землю, в кровь ободрав коленки о выпирающие коренья и старые ветки. Ругаю себя за невнимательность и, отряхивая от хвои ладони, встаю. С сожалением замечаю, что вылетевшие из рюкзака пирожки рассыпаны по опушке и теперь без вариантов являются собственностью белок. А после разворачиваюсь, чтобы взглянуть на причину моего падения, и снова опускаюсь на землю, теперь от животного страха! Там, за сосной, в окружении крапивы и лопухов в неестественной позе и перепачканной одежде лежит парень. Красивый, как ангел, но, похоже, не совсем живой.

 Мой истошный стон заглушается внезапным раскатом грома, а непрошеные слёзы смешиваются на щеках с мелкими каплями дождя. Прикрываю ладонью рот и несмело подползаю ближе, жадно рассматривая незнакомца. В его волосах цвета спелой пшеницы запутались травинки и длинные иголки хвои. Некогда белоснежная рубашка заляпана грязью и небрежно выбилась из чёрных брюк, оголяя накачанный пресс. Приглядываюсь к груди паренька – хочу верить, что тот просто спит, но признаков жизни не нахожу. Тогда, пересилив страх, беру несчастного за руку в области запястья и пытаюсь нащупать пульс, но сумасшедшее биение собственного сердца не позволяет уловить его слабое и тихое.

– Аня! – подобно раскату грома разносится по лесу голос Царёва. – Ты где? Дождь начался!

 Открываю рот, чтобы ответить, но не могу выдавить из себя ничего, кроме удушливого хрипа. Смахиваю с лица слезливо-дождевую влагу и тянусь к шее парня. Дрожащими пальцами пытаюсь ослабить галстук и расстегнуть воротник сорочки, а после неуверенно хлопаю блондина по щекам.

– Эй, ты живой?

– Ты больная – жмурика трогать?

Глухой баритон Артура за моей спиной раздаётся настолько неожиданно, что я отскакиваю от незнакомца как ошпаренная.

– Кого трогать? – отвечаю дрожащим голосом, отчаянно покрываясь мурашками: никогда раньше я не видела мёртвых людей.

– Забулдыга какой-то! – кипятится Царёв. – А ты, Анька, ручонками к нему лезешь! Хочешь, чтоб менты его на тебя повесили?

– На меня?! Повесили?! Что?! – ошарашенно мотаю головой, с ужасом начиная понимать, к чему клонит Артур. – Погоди! Ты думаешь, его убили? А если он живой?

– Живой? – Нахмурив брови, Царёв подходит ближе и небрежно поддевает тело паренька ногой. – Это вряд ли! – А потом грубо хватает меня под локоть и с силой тащит к дороге.

– Валить отсюда надо!

 Артур поднимает с обочины залитый дождём «Урал» и, поджав губы, ждёт, когда я перехвачу велосипед в свои руки.

– Так нельзя, Артур! – шарахаюсь от парня, как от прокажённого. – Там человек. Ему плохо.

– Ему уже всё равно! – скалится Царёв.

– А вдруг ещё не поздно помочь? – наплевав на предостережения Артура, снова спешу к сосне и лежащему под ней парню.

– Дура! – шипит мне на ухо Царёв, не позволяя приблизиться к пареньку. Артур перехватывает меня в кольцо своих накачанных рук и, оторвав от земли, тащит обратно. – Думаешь, местный участковый разбираться будет? Пойдёшь как соучастница преступления.

 Брыкаюсь в его лапах, как уж на сковородке, хоть и знаю, что бесполезно: силы изначально неравны!

– Сейчас ты отключаешь свою сердобольность и как ни в чём не бывало едешь к бабке, а это всё забываешь, как страшный сон. Поняла? – не замечает моих потуг Царёв.

– Артурчик, милый, давай хотя бы «скорую» вызовем! Ну вдруг?

– А давай её вызовем не мы! – сердится Царёв, наконец опуская меня на ноги, и взбешенно проводит рукой по голове, сминая упругий ёжик чёрных волос. – Господи, Анька, зачем тебе чужие проблемы?! Своих мало?!

– А если бы на его месте оказался ты? – обнимаю себя за плечи, не собираясь сдаваться и уезжать.

– Если бы да кабы! – перебивает меня Артур. – Поехали отсюда быстрее, пока никто нас тут не увидел!

– Я не могу уехать!

– Румянцева, хватит! – Царёв взмахивает руками и царапает меня свирепым взглядом. – Валим, я сказал!

 Артур никогда не был трусом, но сейчас испугался конкретно: глаза расширены, дыхание сбито. Не в силах устоять на месте, Царёв мечется туда-сюда, хаотично сжимая кулаки, а я верчу головой, умоляя Всевышнего послать хоть какой-нибудь знак.

– Дьявол! Анька! – вопит Артур. – Это что?! Пирожки?! Бабмашины?!

 Царёв подбегает к сосне и начинает остервенело раскидывать по кустам румяную выпечку, вывалившуюся из моих рук. Вот он, знак! Мы должны остаться!

 Подбегаю к Артуру и, обняв его за плечи, щекой прислоняюсь к его спине.

– Давай просто вызовем «скорую». Я дождусь врачей одна, сама же дам показания, если будет нужно. Нам с тобой нечего бояться, а вот ему, – киваю в сторону неподвижно лежащего под дождём парня. – Ему, должно быть, сейчас очень страшно.

– Ладно, – кивает Царёв и достаёт мобильный.

Бригада «скорой помощи» находит нас примерно через час. Долгий, наполненный неизвестностью, пением птиц и недовольными причитаниями Артура.

 «Да не трогай ты его, Анька!»

 «Господи, где же эта «скорая»?!»

 «Ну, Румянцева, готовься домой к обеду в лучшем случае попасть».

 «Аня, отойди от парня!»

 Мне так хотелось, чтобы Царёв замолчал хотя бы на минуту, но ворчливая пытка завершается лишь с приездом медиков.

Белые халаты. Дежурные вопросы. И только одно слово «жив», вернувшее и меня к жизни.

 Как и пророчил Артур, в посёлок мы возвращаемся к полудню, искусанные мошкарой, голодные и до чёртиков уставшие, а ещё взглянувшие друг на друга новыми глазами. Недаром говорят, что друзья познаются в беде. Мой друг проверку прошёл на «троечку».

 Глава 3. «Партийное» задание

Аня

– Румянцева! Аня!

Не успеваю зайти в аудиторию, как староста нашей группы Лариса дёргает меня за рукав и без всяких «здрасте» ставит перед фактом:

– Мы решили, что в студком от нашей группы направим тебя. Распишись вот здесь.

 Лариса суёт мне авторучку и машет перед носом какими-то бумагами. Стоит ли говорить, что первый учебный день на третьем курсе филфака я представляла себе немного иначе?

– Профком знаю, а студком…

– До профкома ты, Румянцева, не доросла! Расписывайся, где галочка!

Спорить с Ларой – себе дороже, а потому беру авторучку, однако прежде чем оставить автограф, пытаюсь вникнуть в текст документа. Но то ли оттого, что бумаги в руках Ларисы постоянно дёргаются, то ли по причине ещё не перестроившихся на учебный лад мозгов, я совершенно не понимаю, к чему меня так бесцеремонно подталкивают.

– И что мне нужно будет делать?

– Всё просто, Аня: будешь отстаивать права студентов, обитающих в общаге, и биться за улучшение условий их жизни там.

– Я?! – Авторучка с треском приземляется на пол и услужливо укатывается под кафедру. – Я же никогда не жила в общежитии!

– Я так и знала, что ты опять в позу встанешь! – ехидно подмечает Лариса и достаёт запасную авторучку. – Никто от тебя ничего и не ждёт, Румянцева! Раз в месяц будешь посещать собрание студкома и голосовать за решение большинства.

– Бред какой-то! – бурчу под нос, не осмеливаясь коснуться чернилами белого листа.

– Румянцева, от тебя убудет? Нет! Давай уже закончим на этом! А то отправлю посвящение для первокурсников организовывать или казначеем поставлю. Хочешь?

– Нет. – Поднимаю ладони вверх, намекая, что сдаюсь. – Давай свои собрания!

И, наспех чиркнув авторучкой в отведённом месте, бегу к девчонкам на галёрку: за лето накопилась тьма гораздо более интересных тем для разговоров, нежели студком местного общежития.

– Румянцева, первое собрание уже в среду! Не подведи! – кричит мне в спину Лариса, но тут же переключает свое внимание на зашедшую в аудиторию загоревшую и похорошевшую Иванову. – Света! Иванова! Задержись!

 Атмосфера учёбы поглощает моментально. Суета коротких перемен сменяется размеренными лекциями, а смех подруг – недолгими встречами с Артуром. Это в Заречном мы жили с Царёвым на соседних улицах, а вернувшись в город, разъехались по разным сторонам: я – к отцу на окраину, а он – в центр, в «двушку», купленную специального для него родителями.

– Переезжай ко мне, а? – мартовским котом мурлычет на ушко Царёв, нежно сжимая мою ладонь.

 Вместо того чтобы гулять где-нибудь по парку, наслаждаясь последними тёплыми денёчками, мы вынуждены сидеть в актовом зале, слушая монотонную речь очкарика-аспиранта, с важным видом вещающего о выкрашенных за лето стенах в общежитии.

– Тш-ш! – изображаю, что увлечена выступлением паренька. Разговоры о переезде меня немало смущают, да и в свете последних событий я вообще не уверена, что всё еще хочу связать свою жизнь с Царёвым.

– Ты обещала подумать, Ань. – Горячее дыхание Артура щекочет щеку. Он как чувствовал, что нам будет не до обсуждения общажных проблем, и уговорил меня занять самый дальний ряд кресел.

– Я ещё думаю, – шепчу в ответ, но мои слова тонут в жидких аплодисментах завершившему своё выступление оратору.

– Спасибо, Михаил! – Слово берёт председатель совета общежития – симпатичный паренёк с копной рыжих волос. – И последнее на сегодня, что мне хотелось бы обсудить…

– Ты думаешь уже полгода, Ань, – разочарованно вздыхает Царёв, переключая моё внимание на себя. – Сколько можно?!

– Особое беспокойство у меня вызывает студент первого курса филологического факультета, – продолжает монотонно зачитывать рыжик, – Илья Соколов.

– Артур, это слишком серьёзный шаг! – пищу растерянно. Понимаю, что скажи я Царёву правду, в наших отношениях придётся ставить жирную точку. А что дальше?

 В нашем небольшом городке, где все друг друга, так или иначе, знают, Артур считается лакомым кусочком.

 «Красивый, не дурак, из хорошей семьи и с отличными перспективами, а главное – без ума от тебя. Что ещё надо, дочка?» – неустанно повторяет отец, когда пытаюсь поделиться с ним своими сомнениями. Даже историю с тем парнишкой под сосной любимый предок обернул в пользу Царёва.

 «Нюра, глупышка, Артур просто испугался за тебя и пытался уберечь! Мало ли что! Это хорошо, что тот парень жив оказался. А если бы нет?»

– А у нас с тобой, значит, не серьёзно?! – взрывается Царёв, выдёргивая меня из пучины размышлений. Артур невесело хмыкает и отпускает мою руку, а затем обиженно откидывается на спинку кресла.

– Сегодня уже среда. – И снова в наш разговор врывается нудный голос председателя студкома. – А Соколов так и не явился на учёбу. Но это полбеды! Разбираться с его успеваемостью – не наша забота! А вот тот факт, что за ним числится комната в северном крыле, а он ею не пользуется, вызывает вопросы!

– Серьёзно! – сама тянусь к Артуру, в душе проклиная ненавистный совет и свою нерешительность. – У нас с тобой всё серьёзно!

– Это все слова, Анька! – ерепенится Царёв. – Сколько мы уже вместе? Второй год? А ты меня всё завтраками кормишь!

– Артур. – Упираюсь лбом в его плечо, не переживая, как выгляжу со стороны, и в срочном порядке придумываю себе оправдание.

 Между тем в зале продолжается обсуждение некого Соколова, но обрывки чужих фраз благополучно пролетают мимо моих ушей.

– Получается, место в общаге занимает, а на учёбу не ходит?

– Во, наглые перваки пошли! Небось ещё и на бюджетное место поступил?

– А то! Он же из глухой деревни, по направлению к нам.

– Слушайте, а парня вообще спросили? Может, у него сердце к медицине лежит, а его в филологи засунули!

– Тишина! – Председатель стучит авторучкой по столу. – Давайте ближе к делу! Кто возьмётся образумить нерадивого первокурсника и уберечь его от неминуемого отчисления?

– Ну так пусть с ним филологи и разбираются.

– Согласен! Голосуем? Кто «за»?

– Чего молчишь, Анька? – глухо усмехается Артур, совершенно не вникая в дебаты по поводу Соколова. – Сомневаешься? Не любишь меня, да?

 Ещё бы я знала ответ! Да и как я должна понять, что это и есть любовь, если сравнивать мне не с чем? Да, нам вместе весело и комфортно, за спиной притаились годы крепкой дружбы и даже почти два года далеко не дружеских отношений. Сказать, что я не люблю Царёва – соврать! Но та ли это любовь? Почему в животе не порхают «бабочки», а сердце не изнывает без него от тоски по ночам? Не совершу ли я ошибку, уступив напору Артура?

– Эй, там! Последний ряд! Вы «за» или «против»?

 Командный голос рыжика так вовремя дарует мне мимолётную передышку. Вспоминаю указания Лары и уверенно заявляю:

– В этом вопросе я поддерживаю большинство.

– Значит, единогласно! – громыхает главарь студкома и неожиданно спрашивает: – Анна Румянцева здесь?

– Это я. – Поднимаюсь с места, краем глаза замечая разочарованный вздох Царёва: он так и не дождался моего ответа.

– Берёшь на себя студента Соколова! – чеканит председатель.

– В каком смысле?

– В прямом! Найдёшь пропажу, профилактическую беседу проведёшь, а не исправится – у нас очередь из желающих занять его место. Всё ясно?

– Нет, – непонимающе мотаю головой, игнорируя волну смешков, резво пробежавшую по рядам. – Почему я?

– Ты с филфака, – смеется рыжий. – Этого достаточно. Вот тут его адрес, телефон. Держи. – Он протягивает мне картонную папку с личным делом Соколова. – Как найдёшь тунеядца – отчитаешься!

 Продолжая пребывать в прострации, на автомате подхожу за папкой и, сжав её в руках, возвращаюсь к Артуру.

– Вечно ты влипаешь куда-то, Ань! – негодует Царёв и выхватывает дело Соколова. – Сдались тебе эти студкомы! Сейчас вместо того, чтобы побыть вдвоём, будем искать какого-то придурка деревенского!

– Я и сама справлюсь, – бурчу в ответ.

– Походу, уже справилась, – фыркает Артур и, потирая лоб, протягивает раскрытую папку с прикреплённой к краю листа фотографией парня. – Никого не узнаёшь? Это же тот болезный из леса.

Глава 4. Обнуление

Фил 

 Нет ничего бесконечного в этой жизни. Вот и моя темнота, чернильная, непроглядная, вязкая, постепенно начинает пропускать робкие, едва уловимые отблески света. Глаза, уставшие от монотонной черноты, нестерпимо жжёт, но желание проснуться гораздо сильнее.

 Первое, что вижу, – это белесый потолок, покрытый паутинкой тонких трещин, старый, неровный и до безумия скучный. Ловлю себя на мысли, что белить потолок – прошлый век, и вновь проваливаюсь в темноту.

 На сей раз она наполнена странными звуками и отвратительным запахом антисептика – такой даже мёртвого заставит проснуться. Благо, нудная, тупая боль, волнами расходящаяся по телу, не оставляет сомнений: я живой. Правда, вместо головы —чугунный котелок, вместо тела – кусок засохшего пластилина.

– Вот вы и проснулись! – Писклявый девичий голосок отбойным молотком проходится по моей многострадальной голове. Неужели обязательно так орать?

 Приложив недюжинные усилия, напрягаю шею и поворачиваюсь на звук. Возле непонятной громоздкой аппаратуры замечаю миниатюрную девушку лет двадцати пяти в белом халате и такого же цвета шапочке, из-под которой выглядывают ярко-рыжие кудряшки.

– Где я? – пытаюсь спросить, но пересохшие губы и отвыкший работать язык превращают простые слова в кашу.

– Тише, тише, – щебечет девчушка и оборачивается ко мне с огромным шприцем в руках, невольно отвечая на вопрос: я, чёрт побери, в больнице! – Не волнуйтесь! Сейчас капельницу поставлю, укол сделаю и врача позову.

Не успеваю переварить её слова, как эта мелкая кудряшка, распахивает одеяло и втыкает иголку в моё бедро. Морщусь, но не от боли, а от дебильного осознания, что лежу совершенно голый. Что за дела?

– Ой, а у вас глаза голубые! – Поправив одеяло, рыжуха на долю секунды замирает напротив моего лица. – Я так и знала. Не зря с девчонками поспорила: у такого красавчика и глаза должны быть обалденные!

 Она серьёзно? Я точно в больнице? А если я и правда там, то, может, стоит позвать врача, а не вот это всё?

– Такой у вас взгляд проникновенный! – зависает сестричка, а я, дабы остановить этот бессмысленный бред, закрываю глаза и как по команде погружаюсь в привычную темноту.

 Моё следующее пробуждение оказывается более продуктивным. На сей раз надо мной склонился полноватый мужчина далеко за сорок, в очках с массивными линзами и до одури важным видом. К гадалке не ходи – врач!

– Ну здравствуй, голубчик! – невнятно бормочет он, словно и его губы потрескались от невыносимой жажды, и продолжает скрупулёзно меня осматривать, изредка отвлекаясь к показаниям приборов. – Понимаешь, куда попал, парень?

– Да. – Опять вместо ответа – прерывистое дыхание с примесью шепелявости.

– Ладненько! – бормочет доктор и тут же начинает ставить надо мной эксперименты. – Глазки закрыли. Открыли. Молодец! Язычок показали. Умничка! Пальчиками пошевели. Отличненько! Ногу в колене согни. Превосходненько!

– Пить… – стону в надежде прекратить экзекуцию и наконец просто поговорить. Но мои потуги остаются неуслышанными.

– Ну что, голубчик, судя по всему, родился ты в рубашке. Спасибо «скорой» скажи, оперативненько тебя к нам доставили. Что случилось-то с тобой, помнишь?

 Судя по ощущениям, намедни меня переехал трактор, либо одной левой я пытался остановить локомотив.

– Понятненько, – чешет затылок доктор, так и не дождавшись моего кивка. – А имя своё помнишь?

Конечно, это же элементарно. И чему этих медиков учат столько лет, ежели задают такие дебильные вопросы?

– Расчудесненько,– кивает врач и с любопытством смотрит на меня. – И как же нас, голубчик, зовут?

 Я снова безуспешно открываю рот и молчу, но на сей раз не только из-за дикой сухости во рту. Моё имя… оно вертится на языке, но никак не обретает своего звучания.

– Не помнишь, значит, – заключает толстяк. – Печальненько!

– А сколько лет тебе, тоже запамятовал?

 Судорожно пытаюсь сообразить, но и здесь терплю фиаско. Я не знаю, кто я! Я забыл самого себя!

– Мариночка, нам бы успокоительного добавить! По-шустренькому! – Положив широкую ладонь ко мне на плечо, он абсолютно спокойно воспринимает мои отчаянные стоны и завывания. А подоспевшая спустя минуту рыжуха хладнокровно пускает по венам очередную гадость, которая вновь отключает меня от реальности.

 Однако, мои пробуждения теперь становятся все чаще. И каждый раз я открываю глаза в надежде вспомнить. Но всё зря. Меня вычеркнули, обнулили. И, вроде, вот он, я: здоровенный лоб лет двадцати с татухой на плече и старым, едва заметным шрамом под коленкой. Я был. Я жил. Я что-то чувствовал, но ни черта не помню.

 Из реанимации меня переводят в обычную палату. Каждую свободную минуту обследуют, заставляют отвечать на идиотские вопросы и безжалостно дырявят мой зад болезненными уколами. Моя речь постепенно приходит в норму, а ставшие ватными от долгого лежания ноги уже в состоянии удержать вес моего тела и даже довести меня до туалета. Часами смотрю на своё отражение, ставшее отныне совершенно чужим, и пытаюсь понять, за что. Неужели эта смазливая морда, что таращится из зеркала на меня в ответ, заслужила подобное?

– Ретроградная амнезия, голубчик, – выносит вердикт полноватый доктор. – А так вы полностью здоровы.

– Амнезия, – перекатываю во рту слово, заменившее мне моё же прошлое.

– Это обычная реакция на подобного рода отравление. Повторюсь, чудо, что вы вообще живы.

– К чёрту такую жизнь!

– Не горячитесь. Память вернётся.

– Когда?

– Может быть, завтра, – сеет зерно надежды доктор, но тут же с корнем вырывает неокрепший росток. – А может быть, через год или два. Чем раньше вас найдут и заберут в привычную среду, тем больше шансов на скорейшее восстановление. Но, увы, вас никто не ищет.

 Монотонные дни, однообразные, безнадёжные, тусклые, неспешно сменяют друг друга. В больничных стенах они окрашены в серый и наполнены пустотой. Я всё меньше верю врачам и их обещаниям, всё больше ненавижу местного участкового, который совершенно не продвигается в моих поисках. Меня раздражает смех медсестёр, их ужимки и бессмысленный флирт; выводит из себя храп пожилого соседа по палате и аромат цитрусовых на его тумбочке. Одна только мысль, что эти апельсины ему заботливо передали родные люди, заставляет лезть на стену. Меня пожирают отчаяние и глухая безнадёга, а вера в лучшее тает на глазах. Приступы ярости сменяются периодами тихой апатии, а желание жить угасает с каждым днём.

– Вы опять грустите? – Очередная сестричка с обворожительной улыбкой протягивает мне градусник.

 Она будто специально дождалась, когда Фёдора Михайловича, моего соседа, заберут на процедуры, и прискакала попытать счастья. Интересно, на кой чёрт природа наградила меня слащавой рожей, на которую девицы слетаются, как мотыльки на свет огня?!

– Наверно, очень страшно остаться одному, – стреляет глазками, заметив на соседней тумбе связку апельсинов.

– Тридцать шесть и шесть. – Возвращаю градусник, всем своим видом давая понять, что говорить по душам не намерен.

– Может, вы хотите чего-нибудь? – Не доверяя термометру, медсестра прикладывает ладонь к моему лбу.

– Нет! – недовольно фыркаю и скидываю чужое прикосновение.

– Я могу помочь. – Не понимая намёков, девица присаживается на край моей кровати.

– Не надо!

– Не скромничайте! – Будто случайно, она пробегает кончиками нежных пальцев по моей руке. – Наверняка вам тоже хочется апельсинов или шоколада, а может, ещё чего. Вы только скажите.

– Я хочу тишины! – Грубо отдёргиваю руку.

– Зря вы замыкаетесь в себе. Вы живы, здоровы, у вас вся жизнь впереди. Не стоит так сильно цепляться за прошлое: оно прошло. Я хочу вам помочь, не отказывайтесь.

– Оставьте меня в покое!

– Как хотите! – Медсестра ведёт плечиками и с оскорблённым выражением лица выбегает из палаты. Наивная! Какая она за сегодня по счёту? Третья? Как же они все меня достали со своей жалостью!

  Вскочив с койки, раненым зверем мечусь по палате. Это всё не то! Не моё! Не я! Мне нужна хоть какая-то зацепка, долбаный знак! Но ничего не происходит!

 Отчаявшись, упираюсь лбом в стену и, разбивая кулаки о её окрашенную поверхность, тихо вою. Я должен вспомнить! Я не могу потерять себя. И в этот момент, сквозь рваное дыхание и глухие удары, доносится робкий стук в дверь.

– Вон! – ору, не поднимая головы.

 Мне надоели пустые лица медсестёр и однообразные вопросы участкового, да и прочие зеваки, с бестактным любопытством заглядывающие в мою пустую душу.

– Привет! – Бесстрашный девичий голосок отважно пробирается сквозь мою броню. И будь я проклят, если не слышал его раньше.

 Резко отпрянув от стены, оборачиваюсь.

 В дверях замечаю девчонку, невысокую, стройную, с огромными голубыми глазами и густой русой чёлкой. Белый халат небрежно накинут на её хрупкие плечики, а на груди болтается огромный бейджик. Я жадно всматриваюсь в тонкие черты её лица, в надежде хоть что-то вспомнить, но снова всё мимо. – Время посещений прошло, – цежу с горечью в голосе. – Закрой дверь с той стороны!

Глава 5. Перевёрнутое имя

Аня

– Девушка, я устала вам повторять: никакого Соколова у нас в отделении нет! – поправив на носу очки, скрипит мадам бальзаковского возраста в белоснежном халате.

 Приёмные часы вот-вот закончатся, а я никак не могу найти, куда на «скорой» доставили того парня из леса. Отделение токсикологии – моя последняя надежда.

– Да как же нет? – Тереблю самодельный бейджик с собственным именем, болтающийся в районе груди на атласной ленте. – Мне врачи со «скорой» сказали, что отвезут Илью в областную, а раз в общагу он так и не вернулся, значит, всё ещё у вас. Пожалуйста, посмотрите получше: Соколов Илья Семёнович, восемнадцать лет.

– Нет у меня такого в списках! – Чувствую, нервы на пределе, но и мне отступать не комильфо: желание поскорее отделаться от возложенной на меня миссии по поиску Соколова вынуждает быть настойчивой.

– Высокий, симпатичный, белокурый, – пытаюсь описать парнишку, но понимаю: всё не то. А потом вспоминаю про личное дело Ильи, которое уже второй день таскаю в рюкзаке. – Подождите, сейчас фотографию достану.

– Девушка, вы издеваетесь?! – В голосе женщины проскальзывают визгливые нотки. – По-вашему, я каждого больного должна в лицо знать?!

– Да такого раз увидишь – не забудешь, – бубню себе под нос и всё же достаю небольшой фотоснимок, сделанный Соколовым для студенческого билета.

– Всё, девушка! Не задерживайте нормальных посетителей! —отмахивается от меня женщина и недовольно качает головой.

– Погоди, Алён! – спешит на подмогу моей взволнованной собеседнице молоденькая санитарка. Стащив с хрупких ладоней громоздкие резиновые перчатки, она подходит ближе и по-свойски присоединяется к разговору. – А как же тот красавчик безымянный, которому память отшибло? Выписали уже? Может, девушка его ищет?

«Красавчик с отшибленной памятью» звучит как-то не очень, но подумать об этом не успеваю.

– Когда, вы сказали, он должен был поступить? – сияет линзами медсестра и, словно вспомнив о чём-то, с важным видом тянется к журналу на краю стола.

– Утром, двадцать пятого, —с готовностью сообщаю и всё же протягиваю фотографию Соколова. – Вот, взгляните!

– Он? – подозрительно кривится та и вопросительно смотрит на санитарку.

– Похож, вроде… – неуверенно соглашается девчонка. – Фото, правда, какое-то неудачное либо сделано сто лет назад.

– А может, молодой человек просто не фотогеничен, как мой первый муж, – развалившись на деревянном стуле, начинает рассуждать та, что постарше. – Того тоже, как перед камерой ни ставь, всё одно: не фото, а разочарование. Впрочем, он и сам был сплошное недоразумение.

– Не важно! – бесцеремонно прерываю чужие воспоминания. – Можно мне к Соколову?

– К этому только через главврача, – пожимает плечами медсестра и снова приступает пересказывать истории из своей бурной молодости.

– Тогда зовите врача! Я должна поговорить с Ильёй, – требую отчаянно и, схватив в руки бейджик, машу им для важности. – У меня задание от университета!

***

– Так, милочка, рассказывайте, – степенно кивает в мою сторону доктор Шестаков и смачно отхлёбывает из здоровенной чашки чай. – Только шустренько, а то у меня ещё обход.

 Поудобнее устраиваюсь на стуле через стол от врача и, набрав в лёгкие побольше кислорода, приступаю к докладу, вкратце, но не упуская ни малейшей детали, повествуя о событиях двухнедельной давности.

– Так-так! Интересненько! – Устав сидеть на одном месте, Шестаков встаёт и подбоченившись начинает важно вышагивать по своему скромному кабинету.

– Вот, в принципе, и всё! – ставлю точку и напоследок протягиваю доктору дело Соколова с той самой миниатюрной фотографией.

– Странноватенько, – чешет подбородок Шестаков, внимательно изучая биографию парня. – Я бы даже сказал, неожиданно!

– Что-то не так?

– Так-то оно всё так, но я был уверен, что наш потеряшка чуток постарше, да и по манере общения не похож он на деревенского парня – ценителя русского и могучего.

– Внешность обманчива, – пожимаю плечами, не зная, что ещё сказать.

– Возможно, вы правы. – Доктор задумчиво разглядывает фотографию парня, а потом резко суёт её обратно в папку и широко улыбается мне. – Что ж, милочка, пройдёмте к пациенту Соколову. Посмотрим, как наш голубчик отреагирует на информацию о себе. Может, что-то и вспомнит.

 В полной боевой готовности вскакиваю со стула и несусь к выходу, но Шестаков нагоняет меня басовитым рыком в спину:

– Куда собралась, егоза?! Без халата не положено! – Он снимает с крючка первый попавшийся халат и накидывает мне на плечи. – Не забудь обратно занести.

– Разумеется. – Достаю зажатые халатом волосы и поправляю бейджик.

– А это у тебя что? – Шестаков щёлкает пальцами перед моим носом.

– Бейджик, – спешу с ответом. Неужели непонятно? Хотя судя по насмешливому взгляду доктора – нет. – Ну, чтобы ясно было, что я лицо официальное – представляю студенческий комитет, а не просто там какая девица с улицы.

– Ну-ну, – откровенно потешается над моей самодеятельностью главврач. – Это всё меняет, Аня Румянцева. Бог с ним, идёмте! Время, знаете ли, не ждёт!

 Верным псом плетусь в ногах Шестакова по длинным и мрачным коридорам больницы. Нос неприятно щекочет запах хлорки и лекарств. Навстречу то и дело шаркают пациенты с измученными лицами и беспрерывно снуют медики, и каждый норовит отнять секунду такого драгоценного времени главврача. Мы то и дело останавливаемся, и Шестаков так увлечённо отвечает на вопросы, что порой забывает обо мне. Я всё понимаю: он спасает жизни, но моё время тоже не резиновое. Стою, как неприкаянная, рядом, переступая с пяток на носки и обратно, и нетерпеливо жду, когда же мы дойдём до палаты потерявшего память Соколова.

– Милочка… – Шестаков озадаченно смотрит на меня. Уже минут пять какой-то молодой худощавый доктор донимает его расспросами, но никак не получает нужного ответа. – Палата 308. Идёте прямо и налево. Я подойду сразу, как освобожусь. Пока познакомьтесь с нашим потеряшкой. Ну что глазки выпучили? Не бойтесь, голубушка. Соколов у нас хоть и не в себе, но вроде не кусается.

 Шестаков начинает громогласно хохотать, а худосочный доктор ему поддакивать. Дурдом! Гордо задираю нос и, развернувшись на пятках, иду, как там, прямо и налево.

 308-ю палату нахожу без труда. Дверь приоткрыта, вокруг никого. А вот из самой палаты доносятся странные звуки: глухие удары сменяются протяжным и жалобным стоном. Краем глаза заглядываю внутрь и ошарашенно наблюдаю, как тот самый парень, которого я видела грязным и полуживым, что есть мочи пытается разбить стену. По телу пробегает ощутимое волнение, и былая решимость медленно испаряется. Что я здесь делаю? Зачем беру на себя непомерную ответственность? Задание студкома я выполнила: нашла Соколова, а его отсутствие на учёбе и в общежитии теперь могу легко объяснить. И всё же, отчаянно выдохнув, подхожу вплотную к двери и, не оставляя себе времени «на подумать», стучусь.

– Вон! – надрывно ревёт блондин, даже не повернувшись в мою сторону, и с новой силой дубасит кулаками по стене, точно псих. А я уже начинаю сомневаться в заверениях Шестакова, что Соколов не кусается.

– Привет! – Всё же переступаю порог и подхожу ближе, ощущая необъяснимую ответственность за состояние парня, который, к слову, живым и на своих двух выглядит сейчас куда лучше. Чистые волосы цвета спелой пшеницы непослушно топорщатся в разные стороны, рельефные мышцы при каждом ударе соблазнительно перекатываются на его руках, а из-под растянутой футболки выглядывает кусочек замысловатой татуировки. Парень больше не кажется немощным и бледным. Напротив, он поражает своей мощью и харизмой, а ещё небывалой красотой, до которой в лесу мне по понятным причинам не было дела. Зато сейчас, когда, перестав наконец колошматить стену, он тяжело дышит и смотрит на меня в упор, чувствую, как робею, но в то же время не могу перестать поедать жадным взглядом его идеальную фигуру и черты лица, словно высеченные из камня.

– Кажется, тебе лучше, – заливаясь краской, говорю первое, что приходит в голову.

– Лучше? – передразнивает меня красавчик и начинает хохотать – громко, до безумия отчаянно, до мурашек горько. А потом резко разворачивается и замирает. Медленно, со скоростью не выспавшейся черепахи елозит по мне затуманенным взглядом, и чем дольше он рассматривает меня, тем отчётливее читается отвращение в его васильковых глазах, таких пустых и печальных, что понимаю: я взвалила на свои плечи непомерную ответственность. Этот парень, донельзя потерянный и отчаявшийся, нуждается в помощи, но никак не в моих нотациях.

– Наверно, ты прав, – бормочу вмиг пересохшими губами. – Мне лучше уйти.

 Сгорая от смущения под его въедливым взглядом, пячусь к выходу, в душе проклиная студком и бабушкины пирожки.

– Стой! – с надрывом просит парень и, резко притянув меня к себе, упирается пальцами в бейджик, случайно перевернувшийся задом наперёд.

– Яна? – с надеждой произносит Соколов, продолжая царапать моё перевернувшееся вверх тормашками имя, и что-то жадно выискивает взглядом в моих глазах.

– Аня. – Поправляю бейджик, ненароком касаясь напряжённых пальцев парня. – Я пришла тебе помочь. Можно?

– Я смотрю, вы уже познакомились. – Доктор Шестаков бодрым шагом входит в палату и, смахнув со лба выступившие капельки пота, с надеждой смотрит на Соколова. – Ну как, голубчик, что-нибудь ёкнуло тут? – Он стучит по виску указательным пальцем и с ещё большим азартом наблюдает за реакцией парня.

– А должно? – Потеряв ко мне всякий интерес, Соколов возвращается к той самой стене, которую только что пытался разрушить.

– А почему бы и нет? Девушка так настойчиво к вам прорывалась. – Шестаков игриво подмигивает, а я по-идиотски хлопаю глазами. – Я был уверен, что встреча с человеком из вашего прошлого пойдёт вам на пользу.

– Но… – По-быстрому подбираю челюсть и пытаюсь прояснить ситуацию: нет у нас никакого прошлого.

– Не волнуйтесь, деточка! – лихо прерывает меня главврач. – Рано или поздно молодой человек всё вспомнит.

– Мы раньше пересекались? – Теперь наступает очередь парня без спроса влезать в разговор. Но просто перебить Шестакова ему мало! Он снова начинает меня разглядывать, как редкий музейный экспонат.

– Нет! – спешу с ответом, но тут же добавляю: – Точнее, да! Я…

 Моя дурацкая привычка говорить правду вносит в ситуацию еще большую неразбериху.

– Аннушка, как выяснилось, знает про вас всё! – Да что это за больничная традиция перебивать! Шестаков лукаво улыбается и, подойдя к Соколову, хлопает его по плечу. —Вы, оказывается, никакой не голубчик, а самый что ни на есть сокол.

 Красавчик хмурится, абсолютно ничего не понимая, и встревоженно переводит взгляд с доктора на меня и обратно.

– Ты знаешь, кто я? – опасливо спрашивает он, с какой-то отчаянной надеждой в голубых глазах подаваясь вперёд.

– Да… – Получается как-то неуверенно.

– И?.. – выдыхает парень, едва справляясь с волнением. – Кто я?

– Тебя зовут Илья. Соколов, – осторожно сообщаю, что знаю, под монотонные кивки Шестакова.

– Соколов. – Парень перекатывает на языке своё имя и фамилию и, схватившись за лоб, начинает неистово его тереть.

– Ни хрена! – рычит он. – Никаких ассоциаций! Ничего!

– Не всё сразу, Илюша! – пытается успокоить своего пациента доктор и, глядя на меня, вращает ладонью, чтобы я продолжала.

– Этим летом ты поступил к нам в педагогический, правда, на учёбе так и не появился.

– В педагогический? Я? – и снова сталкиваюсь с пристальным взглядом Соколова, непонимающим, не верящим, не согласным, но до безумия завораживающим.

– Да, – сглотнув киваю. – На филфак.

– Это шутка? – Пропуская непокорные пряди пшеничных волос сквозь пальцы, Илья скидывает с себя пухлую ладонь Шестакова и грациозной походкой с повадками дикой кошки подбирается ко мне вплотную.

Теряюсь. Задыхаюсь от близости. Но всё же мотаю головой: нет.

– Посмотри на меня, девочка! – Соколов проводит руками вдоль рельефного тела, акцентируя моё растерянное внимание на своей татуировке. – Какой из меня филолог? А?

 Да я и сама вижу, что никакой, но факты – вещь упрямая.

– Вот! – С напускной уверенностью протягиваю парню его же личное дело. – Я понимаю, у тебя амнезия. Но это же ты?

Блондин  подходит ближе и, выхватив папку, начинает жадно изучать документы.

– «Соколов Илья Семёнович, 18 лет, родился в деревне Дряхлово. Окончил среднюю поселковую школу с золотой медалью. Победитель районного конкурса талантов в номинации «Лучший баянист» …»

 Не дочитав, парень с размаху захлопывает папку, и в палате воцаряется гробовая тишина. Я, кажется, не дышу. Смотрю, как играют желваки на красивом, не по-мальчишески взрослом лице и боюсь представить, что происходит в его голове в эту секунду. Шестаков тоже молчит, внимательно наблюдает за пациентом и кивает своим каким-то мыслям. Соколов (ну он же Соколов, правда?) тяжело дышит и бессмысленно смотрит в одну точку, а потом внезапно начинает сотрясаться в очередном приступе смеха.

– Я еще и баянист?

– Илья! – впервые называю его по имени, но оно пока слишком чужое для парня. Он меня не слышит. Впрочем, вряд ли он сейчас вообще способен кого-нибудь услышать.

– Ботан-филолог-баянист из Дряхлова?

– Да. – Внутри всё сжимается от щемящей грусти и непомерной жалости: мало того, что парень ничего не помнит, ещё и правда оказалась ему не по душе.

– Есть что-то ещё? – сквозь смех, доносится его разочарованный грубоватый голос. – Ну давай, удиви меня! Может, я чемпион по сбору картошки? Или лучший исполнитель частушек? А может, моя корова даёт больше всех молока? Ну, пуговица, чего молчишь? Разрешаю меня добить!

– Илья, возьмите себя в руки! – безрезультатно подаёт голос главврач, а мне жаль, что парень сам не дочитал своё дело до конца, тогда, быть может, так сильно не веселился бы.

– Из родных у тебя только бабушка, но она осталась в деревне, а ты переехал в город и сейчас живёшь в студенческом общежитии, точнее, в конце августа заселился и сразу пропал.

Мне кажется, или больничные стены дрожат в такт гомерическому хохоту парня? Впрочем, его дикий, необузданный смех смолкает так же внезапно, как и начался.

– Скажи, что это дебильный розыгрыш! – Отшвырнув папку в сторону, Илья пристально смотрит на меня, и наши взгляды встречаются. В его небесно-голубых глазах искрится надежда и немая мольба, в моих – сожаление. – Тогда неудивительно, что я забыл свою жизнь.

 Четыре пропущенных от Артура и от него же тонна ворчливых смайликов в мессенджере – я и забыла, что Царёв ждет меня на парковке. Едва не спотыкаясь, несусь вниз по лестнице и, благодарно кивнув санитарке, спасшей меня от провала, выбегаю на улицу. И, вроде, должна радоваться – миссия студкома выполнена, но в глазах стоят слёзы, мутной пеленой искажая обзор. Казалось бы, чужой человек – чужая судьба, какое мне до всего этого дело? На то пошло, у меня своих проблем выше крыши: отца снова уволили с работы, Артур дуется второй день, что предпочла задание студкома его трепетным чувствам, да и по учёбе с первых дней полнейший завал. Но нет же! Растроганная неприкрытой беспомощностью этого обворожительного здоровяка-блондина, думаю только о нем.

– Ну наконец-то! – выдыхает Артур и, не дождавшись, пока я пристегнусь, заводит мотор своего серебристого седана, подаренного ему отцом на двадцатилетие. – Нашла ущербного?

– Кого? – растерянно переспрашиваю, не зная, куда деть руки и спрятать мокрый от слёз взгляд.

– Кого-кого! – бурчит Царёв, выруливая на проспект Мира. – Соколова, разумеется.

– Нашла. – Зажимаю ладони между коленками и отворачиваюсь к окну.

– Ань, мне из тебя каждое слово клещами тянуть?! – ерепенится Артур. – Тебя три часа не было. Думаю, я заслужил чуть больше конкретики.

– Соколов лежит в отделении токсикологии. В ту ночь, когда мы нашли Илью, его сильно отравили и ограбили. Ни денег, ни документов, но самое страшное – он потерял память. Представляешь?

– Да ну, гонишь!

– Я серьёзно, Артур. Он всё понимает, различает предметы, может читать, наизусть помнит даты из истории, но понятия не имеет, кем является сам. Ни лиц, ни событий – ничего!

– Ого! Я думал, такое только в кино бывает.

– Артур, это так страшно!

– Что именно?

– Однажды проснуться и полностью потерять себя.

– Забей, Анька! Ты его нашла, и дело с концом! Остальное не твоя забота. Есть врачи, полиция, друзья, родные… Короче, не бери в голову.

– Угу… – Не хочу спорить и снова разочароваться в Царёве. В конце концов, каждый имеет право на свою точку зрения. – Артур, давай через универ проедем.

– Зачем?

– Сразу отчитаюсь перед студкомом.

– А на завтра это ответственное мероприятие, – на мгновение выпустив руль, Арту рисует в воздухе воображаемые кавычки, – отложить нельзя?

– Но …

– Ань! – шипит Царёв. – Мне это уже осточертело! У тебя есть время на все: на непонятный студком, жертву отравления Соколова, вечно депрессирующего отца! Только не на меня! Твой деревенский подопечный в хороших руках! Подождёт! А у нас по плану роллы, не забыла? Или тоже память отшибло?

– Помню, – покорно киваю, продолжая смотреть в окно, и решаю умолчать, что дала слово Илье первое время быть рядом и помочь ему освоиться в старой новой жизни. Артур не поймёт: взбеленится, снова начнёт нудить и ещё, чего доброго, заставит отказаться. – Роллы так роллы!

Глава 6. Кеды, тазик и пельмени

Фил 

– Со-ко-лов… – Уже минут десять разглядываю себя в зеркале, примеряя звучную фамилию к своей смазливой роже, и жду, когда что-нибудь щёлкнет в опустевшем мозге. – Ни-че-го!

– Разговариваем сами с собой, Илюша? – Как всегда, не вовремя в палату забегает Шестаков с кипой бумаг. – А я выписывать вас собрался. Видимо, рановатенько.

– Куда выписывать? – Отталкиваюсь от одинокой раковины и подхожу к окну. Там, за стенами больницы, меня никто не ждёт. Даже бабка, и та, сославшись на уборку картошки, отказалась приехать. Мол, не маленький, справлюсь сам.

– Сокол мой, не раскисайте! – Поправив на носу очки, доктор усаживается на стул и раскладывает на столе мою историю болезни. Толстенную историю, надо сказать. – Поверьте, на свободе вам будет гораздо лучше. Либо могу перевести вас в психиатрическое отделение. Полежите там, а то в токсикологии делать вам больше нечего.

– В психушку? – прыскаю со смеху, но тут же беру себя в руки. Ещё не хватало, чтобы толстяк приписал мне какое-нибудь расстройство.

– Вот и я, соколик, полагаю, что лучше на волю. Верно?

– Верно, – обречённо киваю и растерянно смотрю за окно, совершенно не представляя, куда мне идти.

– Тогда собирайтесь, Илюша. Аннушку я уже обрадовал. Она обещала привезти ваши вещи и помочь добраться до дома, ну, или где вы там живете.

– Аннушку, – повторяю задумчиво, мыслями уносясь в пустоту.

 Эта девочка с огромными глазами и копной русых волос – единственная, кому есть дело до меня. Уже больше недели она прибегает в больницу после учёбы и делится со мной новостями. Находит время и силы, чтобы помочь мне восстановить документы. Взваливает на свои плечи общение с участковым. И даже в минувшие выходные вместе с ним доехала до Дряхлова, чтобы заручиться словами бабки касательно моей личности. На моей тумбочке теперь тоже лежат апельсины, а приёмные часы перестали быть пустым звуком.

– Вот и ладненько! – Шестаков звучно хлопает по столу моей выпиской и потирает пухлые ладони. – Вот и в вашем, соколик, непростом случае могу поставить галочку. Долгие прощания терпеть не могу, поэтому давайте больше к нам не попадайте.

 Шумно выдохнув, доктор поднимается на ноги и спешит прочь. Успеваю крикнуть в спину «спасибо» и снова устремляю взгляд к окну: вариантов нет —жду Аню.

***

– Вот я не понимаю, честно. – Уступив место молодой мамочке с карапузом на руках, мы с Румянцевой устраиваемся в самом хвосте «Икаруса». – Почему ты помнишь, что борщ – это борщ, что ботинок бывает левым и правым, а, например, сколько стоит проезд в автобусе, забыл?

– Не знаю, – пожимаю плечами и, как баран на новые ворота, продолжаю смотреть на кондуктора, собирающего с пассажиров плату за проезд: это же можно рехнуться – обилечивать так каждого!

– Кстати, о ботинках… – Носом киваю к странного вида кедам цвета детской неожиданности, что красуются на моих ногах. – Это точно мои?

– Если в прошлом ты не промышлял кражей чужой обуви, то да, – чеканит пуговица, сияя глазками, как драгоценными кристаллами. – Я их взяла из твоей комнаты в общаге. Кстати! – Отпустив поручень, Аня скидывает с плеча рюкзак и начинает что-то усердно искать.

– Это не то, это тоже, – бурчит себе под нос, плавно покачиваясь в такт движению автобуса, пока я, как настоящий трус, цепляюсь обеими руками за всё, что только можно, лишь бы устоять. Бред! Как вообще люди ездят стоя?! И почему мне всё это в диковинку? Неужели я настолько пропитан деревенской жизнью, что боюсь общественного транспорта, как огня?

– Вот! – ликует Румянцева, протягивая связку ключей, и награждает меня обворожительной улыбкой, немного наивной, но такой искренней и чистой, что я зависаю и отпускаю поручень. Хочу, как Аня, быть смелым и ловким.

– Это от твоей комнаты. Держи! – напоминает о себе пуговица, не понимая, что я сейчас целиком  и полностью сосредоточен на удержании равновесия. Она смеётся. Ну конечно! Потом берёт меня за руку, вкладывает ключи и сжимает мою ладонь в кулак. – Так-то лучше!

– Да! Намного! – срывается с моих губ. Правда, думаю я совсем не о ключах.

– Илья, а что с кедами не так? – щебечет Румянцева и вновь хватается за поручень, оставляя меня одиноко болтаться возле задних дверей.

– Они мне велики.

– Сильно?

– Размера на два.

– Странно… – Аня забавно сдвигает брови, пытаясь придумать объяснение.

– Наверно, всё же не мои, – помогаю с ответом.

– Твои, Илья, твои! – со стопроцентной уверенностью заявляет девчонка. – Просто другого размера не было в магазине, а искал ты именно такие.

– Такие? – Нет, я, конечно, смирился со своим деревенским прошлым и дипломом лучшего баяниста, но, чёрт побери, что было с моим вкусом? Мало того, что на мне джинсы, облегающие ноги ничуть не хуже капроновых колготок, футболка с идиотской надписью «Аbibas», и ветровка, насквозь пропахшая печкой, так ещё и кеды непонятного оттенка я оттяпал в магазине последние. Пижон, ё-моё.

– Не нравятся, да? – с наигранным сочувствием смотрит на меня Аня, а сама еле сдерживает рвущийся на свободу смех. Та ещё ехидна!

– Нет! – недовольно бурчу и даже не падаю, когда автобус заходит в поворот.

– Мне, честно говоря, тоже, – признаётся Румянцева, наморщив аккуратный носик. – Но другой обуви я в твоей комнате не нашла. Ты бы, Илюш, за поручень взялся, а то мало ли…

– Не упаду – не переживай! – Получается как-то грубо и самоуверенно.

– Как знаешь. – На щеках Ани тут же проступает лёгкий румянец. Она немного растерянно отворачивается к окну и молчит. Чувствую себя не в своей тарелке: что мне стоило перевести всё в шутку, а не срываться на единственном человеке, протянувшем мне руку помощи?

– Я знаю, как было на самом деле, – продолжая удерживать равновесие, делаю шаткий шаг навстречу. – Мне их купила бабушка.

– Бабушка?

Получилось! На губах Ани улыбка, а в глазах – интерес.

– Ага! На вырост.

Полупустой автобус моментально наполняется звонким смехом.

– А вот и не на вырост, – хихикает Румянцева, наплевав на осуждающие взгляды других пассажиров. – А чтобы ты носочки шерстяные пододевал.

Стоит представить эту картину, как невольно и сам начинаю сотрясаться от смеха и забываю взяться за поручень, когда автобус резко тормозит на светофоре.

– Ой! – только и успевает пискнуть Аня, волею судьбы прижатая моим телом к пыльному окну.

– Прости! – шепчу, утопая губами в мягком шёлке русых волос. Понимаю, что должен отойти, ещё раз извиниться, но с головой пропадаю в лёгком, едва уловимом аромате, исходящем от девчонки. Сладкий жасмин переплетается с почти невесомой терпкостью мимозы и рождает поистине магическое послевкусие.

– Соколов, сделай шаг назад! – приводит меня в чувство пуговица и отчаянно упирается ладошками в мою грудь.

– Прости! – бубню невнятно и тут же нахожу предлог не отходить: – Мне кажется, я что-то вспомнил.

– Наша остановка, – смущённо бормочет Аня и юрко высвобождается из-под моего веса. – Илья, идём!

Она берёт меня, немного растерянного, за руку и тащит за собой. Чёрт, как все же неудобны эти автобусы: мало того, что постоянно трясёт, какие-то чужие и незнакомые люди так и норовят ткнуть локтем побольнее, так ещё и выйти из этого ада нужно успеть, а не то ржавые двери ногу откусят или шею передавят. Бр-р!

– Так что ты там вспомнил, Илья? – Не выпуская моей руки, Аня ведёт меня за собой по узкому тротуару, с двух сторон украшенному кустами ярко-красного шиповника.

– Неважно, – бурчу под нос, на ходу отрывая пару ягод. Если честно, очень не хочу вдаваться в подробности. Да и что я ей скажу? Что её волосы такие же мягкие и нежные, как у кого? Непонятной девушки из моего прошлого, которую даже вспомнить не могу? Да и была ли она, эта девушка? Так, одни эфемерные образы на грани ощущений. Ну нафиг! И так кажусь себе жалким и убогим в этих кедах. Лишний повод для смеха над собой давать точно не стоит.

– В твоём случае важна каждая мелочь! Рассказывай! – не унимается егоза и, заметив, что я тащу шиповник в рот, возмущённо бьёт по рукам.

– Фу! Илья, он же грязный! – морщит носик, а я радуюсь, что сработало: внимание Пуговицы смещено.

 Анька напоминает сейчас электрический чайник, готовый вот-вот закипеть: так же пыхтит и хмурится.

– Привык в своей деревне всё с грядок немытым жевать! – возмущённо взмахивает руками. Смешная! – Здесь так нельзя!

– Я просто голодный. – Повожу плечами и выкидываю остатки ягод в кусты. – На завтрак была манная каша, а обед я пропустил.

– Что плохого в манной каше?

– Не знаю. Она просто мерзкая.

– А я люблю манку.

– А я греческий омлет со шпинатом обожаю. Особенно, если добавить туда оливки каламата, шампиньоны и, конечно, тимьян. И вместо водянистого больничного какао обязательно чёрный свежезаваренный кофе с тонкой пенкой и кусочком тирамису.

 Чувствую, как слюнные железы сходят с ума от одного только упоминания о еде. Правда, пока я предаюсь мечтам, Аня начинает заливисто хохотать, возвращая меня к кустам шиповника и серой реальности.

– Оливки каламата? – Сквозь смех едва получается разобрать смысл её слов. – Ты фантазёр или фанат кулинарных программ?

– Почему?

– Ну просто, – немного успокоившись, пытается объяснить Аня. – Я же была у тебя дома. Какие оливки и шпинат? Какой тирамису? Откуда?

– Думаешь, если я деревенский…

– Нет! – Девчонка резко тормозит и, развернувшись ко мне, с очередной порцией жалости заглядывает в душу. – Насколько я поняла, вы концы с концами еле сводили. Жили на одну бабушкину пенсию да твоё пособие. Какой там тирамису? Дай бог, на хлеб да на чай хватило бы. А ты – шампиньоны, оливки…

– Может, ты и права. – Резко отступаю и несусь вперёд. Осознание собственной никчёмности больно ударяет по самолюбию.

 Остаток пути мы проходим молча. Я проклинаю дурацкие картинки, то и дело всплывающие в памяти, но, как выясняется, совершенно не относящиеся к моей жизни. Аня держится рядом и, волнуясь, кусает губы, страшась снова сболтнуть лишнее. Правда, у дверей общежития она всё же решается заговорить.

– Вот здесь ты и живёшь.

 Скептически осматриваю видавшее виды пятиэтажное здание из серого кирпича с величавой табличкой у самого входа.

– Комната 234. Это на втором этаже. – Взобравшись по раздолбанным ступеням крыльца, она тянет на себя скрипучую металлическую дверь непонятного цвета, за которой нет ничего, кроме непроглядной темноты, и с улыбкой зовёт за собой.

 С опаской переступаю порог: может, зря я отказался от психиатрического отделения?

– Илья, смелее! – подбадривает Румянцева и наконец выводит меня к свету. – Мария Ивановна, добрый день!

 Что за идиотская привычка у Ани всем улыбаться?! Ладно бы Шестакову и порядком уставшей кондукторше, но этой престарелой грымзе с перекошенным лицом и взглядом Цербера зачем?

– Румянцева, опять ты? – скрипит вахтёрша из своей застеклённой клетки, вытягивая любопытный нос к небольшому окошку. – Паспорт или студенческий давай. И в журнал себя вписывай.

– Так я же уже…

– Правила, Румянцева, для всех едины, – безапелляционно цедит старушка, вынуждая Аню озадачиться поиском документов. Не знаю, что девчонка носит в своём рюкзаке, но уже в который раз отыскать нужную вещь ей удаётся с трудом.

– Вот! – Спустя минуты три Аня радостно сдаёт в плен студенческий билет и привязанной к столешнице авторучкой ставит закорючку в раскрытом журнале, а потом спешит ухватить меня за руку, чтобы поскорее окунуть в общажные будни.

– Стоять! – верещит вахтёрша, вскочив со стула, и подозрительно осматривает меня с ног до головы своими рыбьими глазками. – А ты кто такой?

– Первый парень на деревне. —Меня коробит от этой морщинистой генеральши в юбке, а ещё больше – от перспективы задержаться здесь надолго. – Неужто не признали, Марья Ивановна?

– Да я… да ты… – пыхтит, как паровоз, вахтёрша, отчего выглядит ещё более нелепо.

– Мария Ивановна, это Соколов. Тот самый, – спешит сгладить углы Аня, усердно дёргая меня за рукав. – Илья, ну ты чего?

– Тот самый – не тот самый! – скалится грымза в отместку. – Мне всё равно! Или пусть пропуск показывает, или идёт на все четыре стороны отсюда!

 Сгораю от желания развернуться и последовать дельному совету: это всё не моё, не для меня! Господи, как же хочется уже всё вспомнить, чтобы перестать офигевать от каждого шороха!

– Это, конечно, не моё дело! – Румянцева чешет по лестнице, продолжая отчитывать меня, как безмозглого первоклашку, на весь пролёт. – Но нужно быть полнейшим идиотом, чтобы, живя в общаге, приобрести в лице коменданта главного врага. Ну почему ты ей сразу не показал этот дурацкий пропуск? Зря я, что ли, бегала по всему универу, чтобы вовремя успеть восстановить тебе все документы.

– А тебе не тошно пресмыкаться перед такими, как эта Мария Ивановна? – усмехаюсь в ответ, лениво разглядывая странные надписи на стенах и идиотские рисунки мужских гениталий. Тоже мне, будущие педагоги! – Вместо коллекционирования студенческих лучше бы жильцов запрягла стены вымыть.

– Нам сюда, – отчаянно вздыхает Аня и сворачивает к длинному коридору, чем-то напоминающему больничный: такие же наполовину выкрашенные тёмно-зелёной краской стены, множество похожих дверей и бьющие в нос запахи. Вот только если в отделении пахло хлоркой и стерильностью, то здесь воняет старыми залежалыми вещами и прокисшим супом, дешёвым средством от тараканов и неустроенностью. Невольно прикрываю нос тыльной стороной ладони, с ужасом понимая, что так в скором времени будет вонять и от меня.

– Здесь кухня, – щебечет Румянцева, не обращая внимания на въедливые ароматы. – Там душевая, а за ней прачечная.

– Можно сдать вещи на стирку?

– Скорее постирать самому, – ухмыляется девчонка. – Готовить, кстати, тоже придётся самому. Умеешь?

– Разумеется, – вру, придав голосу излишней самоуверенности, и сожалею, что не остался в больнице.

– А вот и твоя комната. – Пуговица тормозит возле неприметной двери с номером 234, не решаясь зайти.

– Чувствуешь? – Веду носом, улавливая в воздухе съестной аромат, на сей раз не кислый, не мерзкий, а вполне себе аппетитный.

– Время обеда, – разводит руками Аня. – У тебя в холодильнике есть яйца и пельмени. На сегодня хватит, а завтра сходим в магазин. – Согласен?

– Согласен!

Заручившись моим кивком, Румянцева изо всех сил колотит кулачком в дверь.

– Ты чего делаешь? – Недоуменно хлопая глазами, достаю из кармана ключи. – Хозяин комнаты здесь, перед тобой.

– Ой! – Аня виновато смотрит на меня. – Я забыла тебе сказать, что ты живёшь не один, а с Мишей.

– С каким ещё Мишей? – настороженно уточняю: всё это похоже на дурной сон, которому ни конца, ни края.

– С Петуховым, – преспокойно отвечает Аня.

Ответ, конечно, по существу, но беспокойство на душе множится с космической силой.

– Давай, я задам вопрос по-другому. – Дабы удостовериться, что я ни фига не с шальной планеты, хватаю Румянцеву за плечи и, жадно елозя по ней взглядом, уговариваю мужика внутри себя проснуться. – Почему я живу с Мишей, а не с Катей или Мариной, например?

– Не знаю. – От неожиданности распахнув глаза, Аня трепещет в моих руках и сбивчиво пытается оправдаться. – Я не в курсе, как у вас тут всё устроено, правда.

– У кого «у нас»? – голос дрожит, как и руки, всё крепче сжимающие хрупкие плечи.

– Илья, успокойся. Миша хороший. Вот увидишь, он тебе понравится.

– Понравится? Мне? – Теперь ясно: долбанные джинсы в обтяжку на мне неспроста. – Ты серьёзно?

– Конечно! Если бы не он, я бы только-только собрала твои вещи, а Миша с ходу сообразил, что нужно и где искать. Илья, я тоже думаю, что лучше тебе с ним пожить, чем одному.

– Но я не хочу! – Как чумной, снова зарываюсь носом в мягкие волосы Румянцевой, нескромно прижимая её тело к своему, всё ещё мужскому, и шепчу: – Я не такой, понимаешь?

– О, а вот и вы! – Скрип двери сменяется бодрым мужским голосом, вынуждая меня отпустить девчонку.

– Илья, это Миша, – суетится Аня, стараясь не смотреть на меня. Да и щёки Румянцевой горят огнём.

Заторможенно перевожу взгляд в сторону Петухова. Рыжий, конопатый, высокий, как жираф, и немного сутулый, он с кривой ухмылкой смотрит на меня, а в моей голове яркими вспышками мелькают картинки из прошлого: захламленная квартира, рыжая шевелюра, нос в веснушках и мой кулак, жаждущий крови. Кого я бил? Рыжего? Или, напротив, заступался за него. Не помню. Хоть убей, ни черта не помню. Но что рыжая каланча в моей жизни была – это факт!

– Здорова, Сокол! – басит парень и заключает меня в объятия, со стороны, конечно, дружеские, но я-то знаю, что скрывается за ними. Наверно, поэтому шарахаюсь в сторону, брезгливо скидывая с себя руки Петухова.

– Не помнишь меня? – хохочет придурок и подмигивает Румянцевой. – А я тебе не верил, Анька! Ну ничё, справимся!

– Вот и отлично! – шелестит девчонка, поправляя на плече рюкзак. – Я тогда побегу, а то дел много.

 Умоляюще мотаю головой, чтобы Аня не смела оставлять меня одного в этом дурдоме, но Румянцева продолжает смущённо избегать меня. Ну, конечно, чувствует себя третьей лишней!

– Лады, – кивает Петухов. – А мы тогда пообедаем. Сокол, я пельмени твои сварил, ты ж не против?

– Пельмени? Да. То есть нет, – продолжаю буравить взглядом раскрасневшиеся щёки Пуговицы. – Аня…

– Илья, —перебивает меня девчонка. – Номер телефона у тебя мой есть. Если что понадобится, звони. А пока оставляю тебя Мише. Не скучайте, мальчики. Ладно?

– Да не боись, Анька! – чешет репу Петухов. – Я быстро нашему Соколу мозги вправлю, вот увидишь!

– Вот и хорошо! – Румянцева хлопает себя по бокам и не прощаясь убегает. А я смотрю ей вслед с какой-то непередаваемой тоской, мечтая снова всё забыть.

– Сокол! Приём! – Петухов щёлкает тощими пальцами перед моим носом. – Хватит Аньку глазами пожирать, слышь? Она не для тебя. Не для таких, как мы.

 Миша запросто закидывает руку мне на плечо и тянет за собой в комнату.

– Я не такой! – скалюсь в ответ, упираясь пятками в бетонный пол, и ору, как сумасшедший. Впрочем, лучше быть психом, чем жить с парнем. – Я нормальный! Нормальный!

 Остервенело смахиваю с себя руку Петухова и непроизвольно сжимаю кулаки: пусть только попробует перетянуть меня на сторону зла!

– Ну тебя и шибануло! – Петухов тут же отскакивает от меня, испуганно выставляя перед собой раскрытые ладони.

– А ты ручонки свои похотливые не распускай! – наступаю на рыжего, а тот пятится, пока не упирается спиной в косяк. Хлопает своими глазками-щёлочками, а потом как давай ржать, аж пол под ногами содрогается!

– Сокол, ты идиот? – булькает сквозь смех Миша. – Ты что, подумал, что я с другого берега? Поверь, с ориентацией у меня проблем нет.

– Тогда какого лешего мы живём вместе?

– Вот ты лопух, Илюха! Мы просто соседи, – никак не угомонится Петухов. – Совсем мозги перегорели? Это общага, а не отель пять звёзд! Здесь все так живут.

– Так мы… так я… – Растерянно отхожу от пацана, с небывалым облегчением вдыхая кислород полной грудью.

– Сокол, пошли лучше пельмени жрать – Конопатая физиономия Миши расплывается в улыбке. – Не бойся, приставать не буду, даже если начнёшь умолять! У меня невеста есть.

Рыжий открывает дверь, и в нос с новой силой ударяет запах еды. Но если поначалу этот запах казался аппетитным, то сейчас он побуждает желудок вывернуться наизнанку.

– Вот чёрт! – орёт Мишаня, широченными шагами подходит к захламленному столу возле небольшого окна и выдёргивает из розетки электрический чайник, из носика которого клубится пар с едким привкусом тухлого лука. Правда, Петухова запах нисколько не смущает. Он суетливо ищет ложку и зачем-то лезет с ней внутрь прибора.

– Сокол, твоя койка слева, – орёт он, не глядя на меня. – Сейчас пельмени достану и экскурсию по комнате проведу.

– Откуда достанешь? – настороженно уточняю, хотя ответ и так лежит на поверхности, просто никак не находит места в моей голове. – Почему ты пельмени в чайнике варишь?

– Потому что на кухню идти влом, – пожимает плечами Миша. – Тут, пока они варятся, я кучу дел успеваю переделать. А там стоять над ними надо, чтобы не убежали.

– Куда не убежали?

– Да хоть куда, – хмыкает Петухов и с гордым видом достаёт из чайника нечто бесформенное и склизкое. И это меня Шестаков хотел в психушку отправить. Видел бы доктор, что за стенами больницы творится!

– Тут же как, – на полном серьёзе продолжает Петухов. – Чуть недосмотришь за харчами, и их обязательно кто-нибудь слопает. Недоваренное, сырое, пересоленное —не важно, главное, что на халяву. И самое обидное: никто даже спасибо не скажет.

 С нескрываемым отвращением наблюдаю, как Миша перекладывает в тарелку жалкое подобие пельменей. Ладно, их внешний вид пострадал от неправильного приготовления, но что с запахом? Почему пельмени из мяса воняют просроченной рыбой?

– А чай ты как пьёшь?

 Не в силах больше смотреть, как из чайника выныривает еда, начинаю изучать комнату. Маленькая, с засаленными обоями на стенах и грязно-кирпичным линолеумом на полу, она доверху забита небрежно брошенными вещами: не первой свежести одеждой, горой потрёпанных учебников и таких же конспектов; на стене висит гитара советских времён, а дверца обшарпанного шкафа держится на честном слове и вот-вот отпадёт.

– Для чая есть кипятильник, да и чайник можно ополоснуть. – Петухов на мгновение оборачивается и смотрит на меня, как на дурака. – Тоже, проблему нашёл! В крайнем случае всегда можно в гости к кому-нибудь зайти и под шумок не только чайком обзавестись, но и чем-нибудь более сытным.

– Ладно, – отмахиваюсь от соседа и иду к отведённой для меня кровати, узкой и какой-то хлипкой, на первый взгляд. Серое узорчатое покрывало аккуратно прикрывает неровный матрас, усердно продавленный посередине, а тонкие металлические ножки, проеденные рыжими пятнами ржавчины, немного косят, словно отговаривают меня даже близко подходить к шаткой конструкции. И как на этом можно спать?

– Забавный ты парень, Илюха! – бросает мне в спину Петухов, продолжая громыхать ложкой по металлической поверхности чайника. – Вот, вроде, память потерял, а на кровать всё так же с недоверием смотришь.

– Спать на этом опасно для жизни.

– Ты поэтому сбежал?

– Сбежал? – Не рискнув сесть на это ржавое недоразумение, подхожу к столу: лучше задохнуться от пельменного амбре, чем ненароком сломать спину.

– Ну да! – Стараниями Петухова перед моим носом вырастает тарелка с переваренным тестом. – Ты ж заехал сюда в конце августа, вещи раскидал и исчез.

– А ты? – Стараюсь не смотреть на еду, если это вообще позволительно так назвать.

– Я? – Выловив ещё дюжину пельменей, Петухов берёт чайник и, как кипятком, заливает содержимое своей тарелки бульоном. – Так я в этой комнате третий год живу. До тебя здесь Косолапый спал, с математического. Парень он крупный был, вот кровать и наджабилась. Этим летом Стасян диплом защитил и свалил, а на его место тебя заселили.

– Ясно. – Разочарованно тру лоб: получается, Мишаня ни черта обо мне не знает и не сможет развеять туман в голове, а жаль.

– Да ты садись. – Петухов выдвигает стул, а сам, схватив тарелку и алюминиевую ложку, наваливается пятой точкой на подоконник и начинает со зверским аппетитом уминать пельмени.

– Ты прости, что я тебя принял за этого … ну… .

 Вступать в новую жизнь с обидами не хочу, да и чувствую себя неуютно. Беспорядок, пыль, пельменная вонь – хаос вокруг не по-детски напрягает.

– Да пучком всё! – чавкает Петухов. – Я ж понимаю, что ты малость не в себе.

– В точку! – обречённо ухмыляюсь. – «Не в себе» – верно сказано. Ощущение, что всё это дурной сон. Забавно даже: я наизусть помню Конституцию, но понятия не имею, что делаю здесь, в этой общаге, как вообще дошёл до жизни такой, что поступил на филфак.

– О, Сокол! – Мишаня чуть не давится пельменем. – Запоздалое прозрение? Я, честно говоря, тоже не въезжаю, как тебя на филфак занесло. Там же одни девчонки да ботаники-очкарики с прыщавыми мордами, а ты, вроде, вполне себе ничего.

– Загадка, – усмехаюсь, потирая подбородок.

– Не переживай, всё наладится. – Петухов брякает пустой тарелкой и, пуская слюни, смотрит на мою, всё ещё доверху набитую пельменями. – Ты, Илюх, ешь давай, пока не остыло.

– Я не голоден. – Под предательское урчание в желудке отодвигаю от себя неудавшееся блюдо дня и решаю сменить тему: – А что ты там про Румянцеву говорил?

– В каком смысле?

– Ну, мол, она не для таких, как мы…

– А, это! – Рыжик переливает остатки бульона из чайника в тарелку и залпом её опустошает. – Не бери в голову.

– И всё же…

– Просто шансов у тебя нет, хоть и рожа смазливая.

– Это ещё почему? – Внутри разгорается чисто спортивный интерес.

– Ты, может, и нормальный пацан. – Явно не наевшись, Миша гипнотизирует голодным взглядом мою порцию пельменей. – Но, если на Румянцеву плотоядно смотреть не перестанешь, Царёв все нормальности твои отобьёт.

– Какой ещё Царёв? – будто случайно подталкиваю свою тарелку к Мише.

– Местный мажорчик с моего курса. – Петухов облизывается и всё же решается спросить: – Точно не будешь?

– Не буду! – С превеликой радостью отдаю обед соседу. – Расскажи мне об этом Царёве.

– Да что там рассказывать? – Рыжий с тарелкой в руках возвращается к окну. – Обычный папенькин сынок, разучившийся считать деньги. Надо Артурчику квартиру в центре – папа подгоняет. Хочет мальчонка новый седан – отец не думая дарит. Прогулы ему сходят с рук, девки липнут, как мухи на варенье, ну а набедокурит – сухой из воды всегда выходит.

– А Аня?

– Что «Аня»?

– Она, вроде, не такая.

– Ну да, все они не такие, – усмехается сосед.

– Полагаешь, она с Царёвым ради денег?

– В душу я к ней не заглядывал, не знаю. Может, она и любит Артура. Они, вроде, с первого курса вместе. В любом случае ты, Сокол, в пролёте. Нищий общажный первокурсник с пробелами в голове против упакованного, перспективного Царёва – заведомо проигрышное дело.

–Понятно. – Как зелёный юнец, отвожу взгляд. Хотя я есть зелёный, да и до Румянцевой мне дела особого нет: чувствую, что сердце давно занято другой, которую, увы, не помню. – Слушай, Миш, а где здесь душ можно принять?

– Из комнаты выходишь, и налево. Душевая рядом с кухней. – Петухов озадаченно смотрит на меня. – А ты не сейчас ли туда собрался?

– Да, а что? – уверенно отрезаю и встаю из-за стола. – Запах этот больничный с ума сводит, да и одежду Аня выбрала маломерную какую-то. Всё тянет.

– Слушай, и правда, ты на больничных харчах возмужал, что ли, – елозит по мне взглядом Петухов. – Это тебе не шустрики раз в день лопать, да?

– Шустрики? – Меня корежит от дебильного слова.

– Ну, там, лапша всякая, – поясняет Петухов, – которую кипятком залил, и готово. Или пельмени эти из соевого белка. В больнице, небось, первое, второе и десерт?

– Да тоже не фонтан. – Размяв шею, подхожу к шкафу. – Мои вещи здесь?

– Ага, – кивает с набитым ртом сосед. – Твои три полки снизу, мои верхние.

– Негусто.

 На нижней замечаю стопку постельного белья, чуть выше – пару полотенец, а на самой верхней – ещё одни джинсы, кучку нижнего белья и вязаный свитер морковного цвета. Пожалуй, мои ненавистные кеды —лучшее из всего гардероба.

– Негусто, – соглашается Миша. – Слушай, Сокол, ты бы с душем обождал немного.

– Почему?

 Впрочем, какая разница, если даже переодеться не во что. Отрешённо плюхаюсь на продавленную неким Стасом кровать и, прикрыв глаза, стараюсь не обращать внимания на предсмертный скрип матраса.

– Горячую воду дают по расписанию, – сетует Петухов. – Экономия! А под холодной, сам понимаешь, долго не помоешься. Хотя…

– Что?

– Если невтерпёж, возьми на кухне тазик. Он там как раз для таких случаев.

– Стоп. – Распахнув глаза, вскидываю руки. – Какой ещё тазик?

– Жёлтый, эмалированный. Наберёшь в него воды, на газу подогреешь – и вуаля! Это, конечно, не джакузи, но освежиться хватит.

– Я, пожалуй, до вечера потерплю. – Бьюсь затылком о стену. Соседи, тазики, пельмени —да когда это всё закончится?!

– Вот и правильно! – горланит Миша и падает на многострадальный матрас рядом со мной. – Вечером нормально помоешься, а пока пошли в 202-ю, чайком угостимся, может, даже с пряниками. Нинель нынче именинница!

 Не успеваю оглянуться, как уже тащусь по серому коридору за Петуховым. Мне не столько хочется чая или знакомства с некой Нинелью, сколько просто отвлечься, перестать думать, хотя бы на мгновение снова обо всём забыть.

– Сокол, – бросает на ходу Миша. – Нинка девчонка добрая, но обидчивая. Ты с ней поосторожнее, ладно?

– Нинка?

– Нинель, она же Нина Комарова.

– Твоя девушка?

– Упаси Бог! – в шутку крестится Петухов, остановившись у потёртой двери с покосившимся номером 202. – Сам всё увидишь.

– Слушай, Миша, а это нормально, что мы с пустыми руками? У девчонки днюха, как-никак.

– Я не с пустыми, – подмигивая, гогочет Петухов и без стука врывается в чужую комнату. – Нинель, с днём рожденья! А я к тебе с подарком. Смотри, кого привёл!

Рыжик театрально указывает на меня пальцем.

– Если это шутка, то неудачная! – шиплю, на автомате всё же заваливаясь в комнату.

– Ладно тебе! – толкает меня плечом Петухов, как закадычного друга, а затем отходит в сторону, являя моему взору именинницу.

– Нинель, – не теряясь, тянет девушка… или не девушка… короче, я не знаю. Но единственное, чего хочу сейчас – это бежать со всех ног. Прямо передо мной то ли на стуле, то ли на табуретке сидит нечто с тройным подбородком и стрижкой, как у меня, и что-то монотонно пережёвывает.

– А это Илья, – отвечает за меня Петухов.

– Немой? – басит чудище в ядрёно-розовой футболке и леопардовых бриджах.

– Скромный! – находится с ответом Миша.

– Всё, как я люблю! Чаю хотите, мальчики?

Медленно, со скоростью дохлой улитки Нина начинает подниматься, а я только сейчас замечаю в её руках ноутбук, который всё это время удачно маскировался под очередную складку на животе хозяйки.

– Да! – Нет! – одновременно голосим с Петуховым. Придурку весело! Ну, конечно, не он принесен в жертву сумасшедшей толстухе.

– Тогда располагайтесь, – игриво шепчет Комарова и как заправская обольстительница закусывает нижнюю губу. Боже, какое счастье, что в желудке моём пусто!

– Расслабься, Сокол. – Миша подталкивает меня к аккуратно заправленной кровати. – Чаю попьём и уйдём.

– Что-то мне уже не хочется, – морщусь, наблюдая, как неуклюже передвигается по комнате Нинель.

– Зря ты, Илюх, нос воротишь, – откровенно издевается надо мной Рыжик, находя что-то смешное в этой ситуации. —Присмотрись!

– Да пошёл ты! – отмахиваюсь от него, твёрдо намереваясь уйти.

– Куда это мой подарочек собрался? – Комарова перекрывает единственный путь к отступлению широкой и до ужаса объёмной грудью. – Я ещё не успела тобой насладиться, мой пупсик!

– Петухов меня заменит, – плачу Мишане той же монетой.

– Так не пойдёт, – грозит пухлым пальчиком Нинель. – Я рыжих не люблю, а ты милый.

 Комарова проводит ноготком по моей футболке в районе груди, медленно, но весьма ощутимо. Уверен, она находит этот жест интимным и интригующим, но мурашки по моей коже разбегаются сейчас скорее от страха, чем от желания.

– Такой напряжённый, – шепчет Нина, влажным дыханием касаясь моей шеи. Бр-р! – Ну ничего, я помогу тебе расслабиться!

– Н-не н-надо, – умоляюще выдыхаю. Чёрт, как же не хочется прослыть хамом, но и терпеть домогательства малознакомой пышки тяжко!

– Новенький? – На мгновение потеряв ко мне интерес, Комарова оборачивается к Мише. – Почему я его раньше не видела?

– Ага. – Вечно голодный Рыжик уже стащил пряник и жадно суёт тот в рот. – С филфака.

– М-м-м, – томно мычит Нинель. – Забираю мальчика себе.

– Что значит «забираю»? – не оставляю попыток вежливо протиснуться мимо хозяйки комнаты и незаметно испариться. Хрен с ним, с чаем! Но мимо Комаровой даже муха не пролетит, куда уж гордой птице соколу!

– А что? Не хочешь под моё крылышко? – нараспев предлагает себя Нинель, своим авторитетом загоняя меня в угол.

– Соглашайся, Сокол, – насмешливо пыхтит Миша, поглощая пряники, как не в себя. – С Нинель всегда будешь сыт, одет и счастлив.

– И раздавлен, – бурчу под нос.

– Раздавлен? Мной? – хмурится Комарова, будто не догадывается, что уже давно не балерина.

– Прости, – снова порываюсь уйти. – Мне пора.

– Стоять! – приказывает дама и в подтверждение своих слов придерживает меня за плечо, ясно давая понять, что не шутит. – Я всегда получаю то, что хочу. И сейчас я хочу тебя, красавчик.

 Задыхаюсь от близости безобразно огромного тела и приторного запаха дешёвых духов Комаровой. В поисках спасения кручу головой, но всё, что вижу – это сытую улыбку соседа. Вот урод!

– Дай пройти! – Веду плечом и с силой отталкиваю от себя местную Мата Хари. – Ты не в моём вкусе!

– Пожалеешь, Илюша! – язвительно цедит в спину Нинель, но на сей раз позволяет сбежать.

 Как ошпаренный выскакиваю из комнаты номер 202 и под смешки местных несусь к себе.

– Зря ты так с Нинкой. – Спустя пару часов в комнату возвращается Мишаня. – Она девушка злопамятная.

– Плевать!

 Разговаривать об озабоченной Нинели – тратить впустую время, а я всё ещё мечтаю о душе.

– Проверь лучше, своё ли я взял, – киваю на аккуратную стопку мыльно-рыльных принадлежностей.

– Вроде, да. – Бегло осмотрев мои пожитки, Петухов разваливается в своей кровати. – И всё же, Илюх, будь осторожен: Нинель – внучка нашей комендантши.

– А сразу сказать? – раздражаюсь на пустом месте и, схватив шампунь и бритву, перекидываю полотенце через плечо.

– Я намекал.

– Хреново намекал! – Отворачиваюсь от рыжей морды и несусь в душ.

– Виноват, – доносится мне в спину, но я делаю вид, что не слышу.

 Душевую нахожу по мокрым следам на полу и беспрерывному журчанию воды. Внутри ничего необычного: ряд белых умывальников, кафель на стенах, чуть поодаль – отдельные раздевалки для мальчиков и девочек, душевые кабинки, разделённые между собой тонкими перегородками, и чужие голые задницы, спешащие насладиться горячей водой. Общественная баня, не иначе! Интересно, к такому вообще реально привыкнуть?

Чтобы не толпиться среди намыленных тел, решаю ещё немного подождать и возвращаюсь к душевой в районе десяти вечера, все это время бесцельно шатаясь по гудящим коридорам общежития.

 На моё счастье, ряды желающих освежиться резко поредели, а в мужском отделении и вовсе никого не осталось. Довольный своей находчивостью, резво раздеваюсь и, повесив одежду на крючок, спешу в душевую кабинку.

Пожалуй, вот оно, счастье: тёплая вода струится по моей коже, больничный аромат сменяется терпкой отдушкой мужского шампуня, глаза закрыты, а в мыслях наконец покой и умиротворение. Неспешно, наслаждаясь каждым мгновением, наношу на тело гель для душа и тщательно массирую голову кончиками пальцев, взбивая на волосах воздушную пену, но вдруг вместо живительной влаги из труб начинает доноситься утробное рычание, и душ, несколько раз дёрнувшись напоследок, засыпает вечным сном.

 Отгоняя панику, на ощупь кручу краны, но воды как не было, так и нет. Мыльными руками пытаюсь протереть глаза, но выходит только хуже: к бешеной тревоге добавляется жгучая резь и временная слепота. Самое поганое, что в мужском отделении я совершенно один и даже попросить полотенце мне не у кого.

 Глубоко дышу, медленно, по стенке продвигаюсь в сторону раздевалки, но даже не уверен, что иду в нужном направлении. А когда натыкаюсь на очередную перегородку, отчаянно вою: да провались оно всё!

– Эй, есть здесь кто-нибудь? – истошно ору, сходя с ума от разъедающей глаза боли. – Ау!

Заслышав вдалеке шаги, забываю, что голый, и снова кричу:

– Помогите! Пожалуйста!

 В ответ улавливаю лишь глухое покашливание, но не теряю надежды, вовремя вспомнив о тазике на кухне.

– Прошу, принесите с кухни воды! Можно холодной. Любой!

– Ладно, – доносится смутно знакомый голос, вот только кому он принадлежит, я понимаю слишком поздно.

 Что-то холодное и вонючее окатывает меня с ног до головы спустя пару минут, а рядом на кафельный пол с грохотом приземляется тот самый эмалированный тазик.

– Мы в расчёте, пупсик, – заливается Нинель, и пока нечто тягучее, напоминающее протухший гороховый суп, медленно струится по намыленной коже, уходит.

– Сука! – рву горло и через силу продираю глаза. Подобно зомби плетусь к раздевалке. Спотыкаюсь, шатаюсь, толком ни черта не вижу и даже не удивляюсь, когда не нахожу на крючке своей одежды. Долбаный Винни-Пух!

 Голый, под срабатывающие вспышки мобильных и истеричный смех собравшихся зевак, задрав нос, я плетусь в свою комнату. И пока Петухов ошарашенно пялится, хватаю его смартфон, небрежно брошенный на столе.

– Мне нужно позвонить! Срочно!

– З-з-в-вони, конечно! – заикается Миша, но, тут же сообразив, подскакивает к шкафу и достаёт полотенце. – Прикройся, Сокол, а?

 Вытираю лицо и руки и, продолжая пребывать в костюме Аполлона, звоню по единственному номеру, отпечатавшемуся в моей голове.

– Алло, Аня? Это Илья. Ты мне нужна прямо сейчас!

Глава 7. Далёкие звёзды

Аня

 За окном иномарки уже минут двадцать мелькают яркие огни ночного города. По левую руку, степенно развалившись в кресле водителя, сидит Артур. Я рядом. Плавно, как огромный лайнер по морским просторам, автомобиль Царёва плывёт по пустому проспекту в сторону моего дома. Нежный голос Тейлор Свифт наполняет салон осязаемой романтикой, а огромный букет белых роз на моих коленях, подаренный Артуром просто так, пьянящим ароматом кружит голову. Царёв постарался на славу, оставляя мне всё меньше и меньше причин для отказа. Чёртово колесо, сладкая вата, ужин в итальянском ресторанчике и цветы – Артур точно знает, как растопить девичье сердце.

– Когда ты ко мне переедешь. – В такт песне он постукивает указательным пальцем по рулю. – Нам не придётся колесить через весь город.

– Если.

 Задумчиво смотрю, как на внушительной скорости мы пролетаем мимо кустов шиповника, аккуратно обрамляющих опустевшие тротуары, и буквально на миг вспоминаю о Соколове. Интересно, как он там?