Десять дней в мае бесплатное чтение

День первый

Это началось с голоса. Нет, не так – ВСЕ началось с голоса. Пробирающего, топящего голоса. И этого моего глупого желания. Все просто. ВСЕ просто: желание досконально овладеть британским нормативным произношением – и разрушенная, в один прекрасный и умопомрачительно ужасный момент, жизнь. От которой теперь сплошные осколки. Что, если один этот волшебный голос делает из меня ту, кем я должна стать рано или поздно? Что, если… Десять волшебных дней в городе мечты, на театральном фесте. Да, дел по горло. Потому что меня каким-то невероятным чудом по имени Ральф Олафсон сюда пришвартовало. И мне теперь бы не поехать головой.

– Десять дней, Алька! Копенгаген, Шекспировский фест, все, как ты мечтала. – отец размахивает телефонной трубкой как флагом. – Ральф мне торчит.

И я, просто чтоб прервать эту вечную тираду про его реконструкторов, соглашаюсь. Сразу и на все. И вот я здесь. До того, как все начнется, у меня есть время скушать себя поедом и основательно погрузиться в саморефлексию.

Я влюблена. Более ничего сказать в свое оправдание не могу. Влюблена и больна. Что делать мне с этой своей неправильной любовью я не знаю. И с разрушенной жизнью, что строила так долго и терпеливо, тоже. И с тобой.

Ты ведь даже не знал о моем существовании, и до этих майских дней не было ни единого варианта, что узнаешь. Но у Вселенной определенно самое извращенное чувство юмора из всех возможных вариантов. И ничем хорошим это не кончится. И мне даже не важно, что там и как дальше. Важно одно – ты – реальный, до чертиков настоящий, с этой твоей улыбкой-оскалом, лучезарным взглядом, искренним светом, что распространяешь вокруг себя вместе с каким-то особым, трогательным теплом, с этим твоим профилем поэта, скулами, резаться о которые ладонями моя больная мечта, голосом, с глубины и перекатов которого мне лететь, как с Луны – вот он, ты. И ведь в двух шагах. И ведь не будь я так раскатана – не противилась бы ни секунды, подбежала бы, в толпе, обхватила бы – потому что вся эта толпа спокойно ухватила свой кусочек твоей бесшабашной улыбки, твоего ничем не нарушаемого внимания – и выпрямилась бы я наконец-то.

Ты ведь сам не знаешь, как удается тебе выпрямлять каждого, на кого кинут твой лучистый взгляд, человека. Как заставляешь выпрямить спину, вскинуть голову и улыбнуться. Просто это есть в тебе. А во мне – нет. Я закрываюсь, ныряю в документы. Поселить в гостиницу, но сначала довезти – а еще точнее вытащить отсюда. Потому что по времени – мы выходим за все возможные рамки. А через три часа еще и открытие, пресс-конференция, потом панель эта «вопрос-ответ» – хрен знает, как это правильно перевести на нормальный русский и надо ли вообще – и дальше я могу отчаливать, прятаться в номере, валиться в кровать и продолжать есть себя поедом.

Я медленно, но с достоинством серой мыши, передвигаюсь ближе к ассистентам, намекаю, стуча по циферблату часов.

– Вытаскивайте его, не знаю, цепляйте и тащите. Нас ждут в гостинице.

Ни с кем тут у меня таких проблем не было. Кого ни встречала – все чинно-благородно, только подмигнешь, «да, да, конечно» и топ-топ к автобусу. Но этот! Каждые два шага, сука, каждые два!

– А у вас не было другого… мальчика? Не такого смешливого? – белое каление, вот до чего он меня сейчас доводит. Все сроки горят, а он только давит эту свою лыбу, и – нет! – опять лезет с кем-то обниматься. – Генри, милок, вытаскивай нашу звезду ненаглядную. У меня нервы сдают. Я вас в автобусе жду.

Ретируюсь. Сил моих нет! Сегодня ведь не его одного встречали, этого невозможного. Девятерых! И ни одного вот такого ступора. Или я просто упахалась, как собака, и поэтому так реагирую? Или меня раздражает его манера общения с фанатами? Его умение нести себя через воющую толпу? Или то, что на его лице нет и тени усталости – а я выжатый лимон? Он ведь тоже по идее должен был умахаться? Или нет? Или что?

Мои злобные, вымученные размышления прерывает шум и тело, что буквально влетает в салон, цепляется своими длинными ножищами за ступеньку и чуть не распластывается всеми своими почти двумя метрами на полу. Реакция у меня – огонь. Я даже не задумываюсь, вскакивая. Слови-ка здоровенного мужика! Но я могу. Я даже не разглядываю того, кого ловлю в сантиметре от пола. Каким-то невероятным усилием выравниваю нас обоих.

– Вы в порядке?

И тут меня пришвартовывает так, что все слова – кроме русского мата – вон из головы. Нет, наверное, мое измученное недосыпом, а также физическим и моральным заебом, сознание играет злую шутку. Против меня встала Вселенная, склонилась, улыбнулась его оскалом, и прихлопнула.

– Уильям Хьюз, – Вселенная продолжает улыбаться, а в глазах-то, мать моя мамочка! – А вы, должно быть, Алиса? И вы… простите, в порядке?

Вселенная держит меня в своих руках, легонько трясет – но это нормально – и заглядывает в самую душу. Ответь ей, Аля, ответь!

– Да, спасибо, в порядке. Можете поставить меня на место.

Вселенная охает, мило заливается краской, и продолжает голосом Уильяма Хьюза:

– Устал, честно говоря. Да, и простите за задержку. Я знаю, что на таких фестивалях время расписано буквально по минутам…

Я хочу ответить злобно, так и настраивалась эти минуты тишины, но вместо этого примирительно улыбаюсь.

– Главное, что вы оттуда наконец-то выбрались, – киваю в сторону холла, – Они от вас без ума просто. – И я, между прочим, тоже, и даже осознаю это. Но чего-то от этого мне не легче.

***

Я безразлично смотрю на улицы, по которым двигается наш мини-автобус. Мои мечты, радужные предвкушения от великолепного, абсолютно сказочного Копенгагена разбил к хренам этот длинный, сочащийся солнцем, бриташка!

Ведь это что же – размышляю я, лениво разглядывая парки, дома, набережные, скользящие мимо – что же получается: одна улыбка, один брошенный вскользь случайный взгляд, касание рук – и все ухнуло из-под ног? И город, от которого сходила с ума, о котором мечтала, просто не цепляет. Что же дальше? Я с ужасом представила себе, как даю волю чувствам, шепчу бессвязно, хватаюсь за эти руки-крылья. А дальше? И в чем проблема-то? Ну, поддайся, ну упади.

Он мне нужен – я это понимаю. Но с такими вот людьми-рассветами другая, огроменная проблема и вопрос – нужен ли им ты? И никто не ответит. И рисковать, теряя лицо? Рано, Алька, рано! Наслаждайся пейзажами, еще раз мысленно рассаживай гостей на сцене, отсчитывай регламент. Займи свои мозги хоть чем-то!

Случайно скольжу взглядом по его лицу и теряюсь. Как же он устал. Теперь, не вынуждаемый толпой фанатов, он вернул себе свое истинное лицо – маска смешливого мальчика спала, обнажая простую, уверенную, мужскую красоту. Во всем, – от голубых с зеленым отливом глаз, до скул и подбородка, слегка поросшего светлой щетиной – чувствуется спокойное превосходство. Даже в усталой, расслабленной позе, в том, как он проводит руками по волосам, оправляет манжеты, трет глаза – во всем крышесносящая, вызывающая щемящую нежность простота и искренность. Я наслаждаюсь видом, давая такой своеобразный отпуск мозгам и связным мыслям ровно до того момента, как Уилл замечает мой взгляд.

– Я хреново выгляжу, да? – улыбается он лучисто.

А я только сглатываю, пойманная его тембром в ловушку. Выдыхаю, рассеянно бегая взглядом от его макушки до верхней пуговицы на пиджаке.

– Ну, – снова сглатываю, – Как вам сказать… Думаю, можно выкроить пол часика на отдых. Я сейчас свяжусь с администраторами в театре, передвинем все встречи…

– Нет, что вы! Ни в коем случае. Не хочу, чтоб у вас были из-за меня проблемы.

О, моя основная проблема – это ты, Уильям Хьюз. И потом, когда мы разойдемся в конце дня по своим номерам, я постараюсь что-нибудь сделать со всем этим, обещаю!

***

Звонок от мамы – сколько бы не было тебе лет – всегда такая особая проверка на вшивость. Авось не выдержишь, да и расколешься наконец-то? А о чем колоться? О том, что и так известно, обговорено, пропсихованно и мною и ей.

– Как ты устроилась? – начинает издалека, но чуйка меня еще ни разу не подводила, и за стандартными вопросами последует то, чего мне хочется избежать.

– Нормально, мам. Все очень даже неплохо. Команда отличная, все такие дружелюбные, милые. Мало кто обращает внимание на мой акцент, – я тараторю, нервно поглядывая на волшебную красную кнопку отбоя.

– Хорошо. Хотя, я не знаю, чего ты так за свое произношение цепляешься. Паш, – мама, как всегда в такие моменты апеллирует к папе, – Ну хоть ты ей скажи! Извелся ведь ребенок. У тебя идея-фикс, Аля. – Мама хмурится, и мое сердце дает такой марафон прямиком в пятки, что я неосознанно вытягиваюсь в напряженную струну. Вот оно, – И не единственная идея-фикс! Даже не так! Блажь, Алиса. Я читала список гостей. Он ведь там? Да?

– Да, – к чему отпираться? – Да, буквально за стеной. Мама…

– Нет, послушай меня, пожалуйста, – голос мамы приобретает металлические нотки, – тебе не кажется, Алиса, что такие вот заскоки не очень по возрасту тебе? Нет? А мне кажется, я даже в этом уверена. Это к лицу девочке, девушке, но ты взрослая женщина. И не вздумай жертвовать всем, что у тебя есть! Ты многого добилась, и из этой своей работы должна вынести только опыт, а не позориться там. Ты меня поняла?

– Мам… – я откашливаюсь, надо со всем этим что-то делать, – Честно, я работаю. Я сегодня весь день на ногах, мне даже некогда думать о чем-то, кроме фестиваля. Я не расклеиваюсь, не схожу с ума, просто выполняю свою работу.

– Алька, – это вклинивается папа, мягко отодвигая маму от монитора, – Да подожди ты, мать. Алька, держись! Ты же у меня закаленный боец, а лицо сейчас, как у сопливого новобранца. И дело не в том, чтоб не опозориться. Ты билась, за знания, умения. Да, дурила в универе, но кто не дурил? Но потом-то взялась за голову…

– Вот-вот, – не унимается мама, – Про голову ей напомни, Паша!

– Я тебя прошу… Да подожди ты, – машет на мать, – Алька, держись там! Покажи этому бриташке.

– Пап, – моя голова сама клонится, длинная челка почти задевает клавиатуру, в глазах заметно мокреет, – Пап, – трагическим шепотом, – Просто встретить его здесь, это как удар. Нет, я знала, что… Но вживую, а не как строчку из списка! Я ведь, серьезно… и никакая это не блажь. Что мне делать, пап?

– Слушай меня сюда, – папа улыбается, но смотрит строго, – Просто сделай еще одну попытку взять себя в руки. Тебе с ним тусить еще долго, больше недели. Покажи характер, не раскисай. Да знаю я, как ты его и что! Просто не опускай рук. И уходи в работу.

– Это и правда перебор, все эти метания и чувства для моего возраста?

– Нет. Не перебор. Но я боюсь, что это тебя сломает. Или жизнь твою. Или оба варианта. Ты готова к этому? Серьезно?

***

Нет, не могу – пока не могу – ответить на этот вопрос. Нет, никуда выше его подбородка смотреть не в состоянии. Нет, это нормально прятаться за бумагами, усиленно делая вид, что сосредоточенно рассматриваешь афишу, например – хотя помнишь ее вдоль и поперек. И это нормально уходить от разговора, каждый долбаный раз показушно обращаясь к менеджеру. И опускать голову, и не дышать. Изучать ногти, носки туфель, да все, что угодно! Это ведь нормально? А вот то, что он каждый раз вытягивает меня, задает вопросы снова и снова, всеми силами пытается втянуть в беседу – вот это не нормально! И я ретируюсь, оставив и афишу, и расписание его менеджеру и секретарю менеджера. Пусть, пусть они уже привыкли к его энергии, его голосу – а я нет. И времени привыкать нет. Есть еще девять гостей, которых надо собрать вместе, рассадить по автобусам и отправить в театр на открытие фестиваля.

– Ева! Пожалуйста, ко всем и пулей. Мы и так опаздываем, – моя помощница, конечно, застыла и как удав на кролика смотрит на Уилла. – Давай, давай!

Я мечусь по коридору, усиленно отвлекаю свое рухнувшее подсознание узором ковра. Нет, детка, ну так нельзя! Ну, ни в какие же рамки! То, как быстро он собрал себя воедино, только раз сбросив маску свою по дороге из аэропорта, бесило меня, я теряла энергию в этой вот злости. Но то, как он, опустив изможденно голову, шел к лифту… Как на одну долбаную секунду в его глазах за стеклами очков промелькнула эта щемящая душу вселенская усталость и то, как через мгновение он снова выпрямился и понес себя – это меня, в который раз за этот бесконечный день, раздавило к хренам собачьим. Эффект оказался неожиданным – я и сама не поняла, как собралась, смахнула надоедающие мысли о горячем душе и мягкой кровати, и вернулась к работе.

И вот я подгоняю, складываю графики, улыбаюсь каждой падле. А самой, вот серьезно, сейчас бы мордой в подушку! Или домой, наконец-то домой. К маме. И не важно, чем снова будет заканчиваться рядом с ней каждый мой день. Лучше уж так, чем каждую секунду шарахаться от одного только его движения или взгляда в мою сторону.

Ну, вот зачем я согласилась? Зачем папа имеет на меня такое влияние? «Это такой опыт! Ты такого нигде больше не найдешь! Ральф мой друг, он мне должен. Я тебе рассказывал, как выручил его… постой-ка, в каком это было году… со своими викингами. Так что он мне не откажет. Заодно и развеешься, совсем зачахла тут…» и дальше, и дальше. Заново. И какая я замечательная, сильная и умная! И на кой же мне сдалось себя закапывать еще глубже, жрать шоколад и в сотый раз пересматривать этот дурацкий детективный сериал с ним в главной роли? Куда было деваться? Пошла, и взяла этот опыт. Я была готова, я штудировала, заучивала: историю, Шекспира, термины. А вот-ведь: первый день – и я уже падаю. И ловлю приключения на свою задницу, и схожу с ума. А остальное – на таком автомате, что даже как-то странно.

***

Темнота кулис всегда ведь приходила мне на выручку, еще с тех времен, когда я сама работала в театре. Этот тусклый свет, особая, ни на что не похожая живая тишина, запах пыли – каждый раз встряхивали и успокаивали меня совершенно волшебным образом. Но теперь, с появлением его здесь, все становится с ног на голову, ломается. И кулисы уже не приводят в состояние покоя. Тем более он все трется здесь, помогая ассистентам, что-то подсказывая, хотя, казалось бы – ну какое ему дело? Выйди на сцену, сядь – и делай свою работу! Но он то предложит девчонкам воды, то спросит у меня, не надо ли мне чего. «Надо», гаденько шепчет мой озлобленный внутренний черт, «надо, чтоб ты мне не попадался по периметру».

Ладно, с его голосом еще можно как-то справиться – просто класть на то, что он каким-то дьявольским образом просачивается в мозг и своими басами бьет по днищу – и двигаться дальше. А вот что делать с его лицом, руками, движениями, которые он контролирует как настоящий танцор? И эти его руки, ну зачем у него такие руки? Тонкие, изящные пальцы, ладони – будто вырезанные из мрамора – и каждая прожилка, каждая венка видна и бьет по центральной нервной. Смотришь – и будто сам себе финку под ребра загоняешь. Живые, теплые, и наверняка мягкие. И от всего этого внутри загорается только одно: от таких рук либо не отрываться ни на миг, либо выходить в окно от невозможности набраться решимости хотя бы прикоснуться. Отчаянно хочется зажмуриться и бежать прочь из-за кулис. Но нет, стой тут, а вместо морального здоровья – получай какой-то уж очень сомнительный опыт.

Панель тянется долго. Ни одного вопроса не остается без ответа, ни один фанат не остается без теплой улыбки. Он делится какими-то историями о прослушиваниях, цитирует Шекспира – с его этой привычкой я скоро возненавижу Барда всеми фибрами души, потому что отныне и навсегда буду слышать его голос, читая сонеты. Рассказывает смешные случаи с репетиций и съемок, уходит в тень, благородно создавая моменты для других, не таких именитых гостей фестиваля. И ни у кого не появляется и мысли, насколько он высок, насколько дальше ото всех приглашенных.

Я ловлю только отрывки этого задушевного трепа. «А правда…? А не могли-бы вы…? А вы когда-нибудь…?» Тупо, предсказуемо, хочется плеваться. Но я вслушиваюсь – вот, что его голос делает со мной. Сколько бы я тут сейчас не рефлексировала, сколько бы ни закрывалась, в безумной попытке сорваться с этого крючка – я ничего не могу поделать. Слушаю, вся слух, до последней капли связных мыслей.

– Уилл! Еще один вопрос. Чувствуете ли вы вину, – кидаю взгляд на худенькую девушку с полностью расфокусированным взглядом, которая прямо сейчас облизнув губки нервно сглатывает, – за получение удовольствия от осуществления каких-то своих, – пауза, рваный вздох, – порочных желаний?

И тут наш ангелочек оборачивается демоном, просто в одну секунду. Взгляд темнеет, в нем поселяется шторм. Хьюз молчит, ровно столько, сколько нужно, чтоб градус в зале поднялся. Даже за кулисами вдруг становится душно, и я чувствую, как капелька пота скользит по спине.

– Что ж… – даже по тембру ощущается темная волна, которая нас всех тут сейчас снесет к хренам. И обманчивая мягкость никого тут не надурит, мистер Хьюз. – Я никогда не испытываю чувства вины, за полученное… порочное, как вы изволили выразиться, удовольствие.

Кидает взгляд на меня, сразу, будто все это время знал, на какой именно точке я стою все это время. Все. Занавес.

День второй. Кронборг

С этого самого момента я будто разделяюсь надвое. Одна моя часть спокойно и без особых напрягов доживает себе до вчерашнего вечера, заканчивает встречу, распоряжается, решает бытовые вопросы вроде "жрать" и "спать", заваливается в номер за полночь и тут же вырубается. А вот вторая, подленькая и хитрожопая, просыпается посреди ночи и воет на луну. Потому что, как уже и было заявлено выше – у Вселенной дерьмовое чувство юмора. Потому что Уилл – ровно за стеной. И взгляд его, тот, за кулисами, прожигает до сих пор. Насквозь. Вот как он так смог? Из уставшего ангела – разом, в уставшего демона?

И вполне можно захватить в баре бутылку чего-нибудь расслабляюще горячительного. Можно накинуть халатик, протопать влево по коридору и предложить соседу расслабиться после такого старта. И первая, несомненно, более адекватная и уравновешенная часть, которая тоже к тому времени отодрала голову от подушки, в принципе не против. Потому что забухать одной – моветон и хозяйка этих двух частей такого себе не позволяла с достопамятного третьего курса, когда ее бросили в кабаке после дня факультета одну. А вот вторая моя, недавно появившаяся, прямо там, за кулисами, зачатая тоном и словами Уилла, часть – кобенится, цепляется за истерию, обзывает всеми возможными уничижительными эпитетами и задает один единственный вопрос: а оно ему, Уильяму, надо? Ась? Не слышу? Надо, чтобы какая-то мамзель врывалась в номер, совершенно недвусмысленно обряженная в один халатик, с бутылкой и сигаретами и прочее и прочее? Он спит – твердит эта вторая часть мне – сном ангела. А ты, мать, вой на луну, в подушку, терзай себя, если хочешь совершенно добить – вперед! – пара часов и фильм с ним в главной роли. Подключаются черти. Они ржут в голос, обличая меня в том, что я просто боюсь. Что Уилл Хьюз не будет противиться – и возьмет предложенное. От этой карусели его личностей, каждая из которых пугает меня до одури, я падаю в подушу лицом и тихонько вою. Ну какова вероятность узнать его?

***

Утро – туманное. Я честно не верила, что адекватная часть включится автоматически. Но, как только я оделась, нарисовала лицо – она была тут как тут. Интересно, как долго я так продержусь на топливе раздвоения личности?

Личность, та, что покрепче, совершает все те же, автоматические действия в соответствии с протоколом, расписанием и планом. Отправляет всю толпу на завтрак, сверяется с графиками, подгоняет помощников, организовывает все так, чтоб по окончанию завтрака та труппа, которой сегодня первой давать спектакль, сразу же отправлялась на театральную площадку.

Выдыхаю только на пятьдесят процентов. Театральные товарищи из Чехии умотали. Репетиция, костюмы и прочее – меня не касается. Развлечение для оставшихся в гостинице гостей – тоже. Тут уже работают другие. Мне только надо собрать народ, усадить в очередной автобус и отправить по месту назначения. И можно будет выдыхать на сто процентов. Чокнутая часть гаденько шепчет: да, выдохнешь, когда этот невозможный смоется на экскурсию в Кронборг со всеми остальными. И, словно она только этого и ожидала, ко мне подскакивает Ева. Напоминает она мне одну мою сокурсницу. Та вечно краснела от одного только звучного названия факультета. Стоило кому-нибудь на пьянке произнести тост за "филфак", как девчуля бледнела, краснела, шикала – короче, вела себя недостойно звания студента самого безбашенного факультета. И вечно она садилась за первые парты, заглядывая в рот преподам – и все равно не врубалась. Только вид делала и зубрила. Укоротил ее только наш проректор – осадил прямо на экзамене… Я мстительно улыбаюсь: одно из самых моих ярких воспоминаний – я-то в тот раз была на высоте, даже дискуссию с нашим датчанином завела. Да, я гадкая девчонка!

Так вот Ева – ну вот точная копия той самой мадам, только волосы светлые. И точно так же она смотрит в рот, и точно так же нифига не понимает. Но, надо отдать ей должное, память у нее будь здоров! Именно то, что мне и нужно сейчас, при моем-то психическом расстройстве.

– Элис, Элис! – теребит за рукав джемпера. Взгляд «шеф, все пропало! клиент уезжает, гипс снимают!». Отцепляю ее пальчики, аккуратно так, и театральным шепотом:

– Ева, выдыхай, – и уже немного громче, но пока еще спокойно, хотя предчувствия у меня самые гадостные, – Чего стряслось-то уже?

– Тебе, – шумно выдыхает, и уже берет себя в руки, – тебе надо ехать с ними.

Машет в сторону наших туристов-футуристов.

– Чегой-то? – ну нет, товарищи, ну мы так не договаривались!

– Ральф лично просил. Надо отсмотреть площадку для «Гамлета».

– Ясно, – адекватная личность берет меня в руки, – Хорошо. Задержи автобус. Кто именно едет? Отсматривать. – Кто же, кто же будет мешаться, лезть и выводить из равновесия меня?

– Мистер Уильям Хьюз и режиссер.

– Ясненько-понятненько, – скалюсь в ответ, а перед глазами все плывет.

***

Кронборг. Предел моих мечтаний курса со второго, с того самого момента, как я, так и не дочитав «Гамлета» втюрилась в героя по самые уши. И что интересно: легенду, ту самую, Саксона Грамматика, которую и перекроил Бард – знаю назубок. А вот саму трагедию так до сих пор и не осилила. Это ж надо ж!

Но сейчас, наперевес с томиком Шекспира, по пересеченной местности, с видом на залив – топ-топ в хвосте группы. Нам надо разойтись с туристами, нас – меня, Уилла, режиссера – ждет прилюбопытнейшее времяпровождение. Поиски площадки. Точнее – отбор. За нас уже выбрали несколько вариантов. Времени, как и всегда мало, поэтому шагаем мы бодро, что для этого бриташки с его семимильными шагами не проблема. А вот я чувствую накатывающую свинцовую усталость в конечностях. Ну, вот спрашивается, зачем я тут? Есть же в команде специалисты, художники, кто там еще должен этой херней заниматься. Но я-то при чем?

– Ральф говорил, вы отлично разбираетесь в истории создания пьесы, – обращается ко мне эта английская каланча на бегу. Вот ведь, даже не запыхался!

– Да, – переходя на какой-то дикий полу-галоп, только, чтоб угнаться за англичашкой, страшным шипением отвечаю я, – Собственно, что там разбираться? Старинная легенда, плюс переломный момент в искусстве, барокко, смена полюсов. Добавил мрачности, и получаем первого настоящего героя эпохи.

– Интересно. Вы явно часто над этим размышляли, – Уильям останавливается, ровнехонько напротив окна в глубокой нише. Рассеянный в готическом обрамлении свет невероятным образом делает его лицо еще более красивым, настолько, что мне становится просто больно смотреть.

– Алиса. – Хищно, жадно. Ни движения, ни шагу в мою сторону. Только голосом, как заклинатель змей…

Только сейчас обращаю внимание на то, что весь он в черном, отчего истонченная и без того фигура, кажется еще изящнее. Навис надо мной, будто ангел возмездия. Строгое, без единой смешинки лицо.

И прямо в глаза, из-под бровей, пристально. Еще чуть-чуть – и сползу прямо по стеночке, в свой персональный ад. На небо наползают тучи – так же, как и на его лучистый взгляд. И прямо по радужке, в одну невероятную секунду, проходит буря, оставляя меня один на один с мятежным его взглядом. Любуюсь, пользуюсь молчанием, что упало сейчас между нами. И он – смотрит, не отводит этих своих волчьих, потемневших, глаз. Ну, за что мне это? За что? По телу – раздражающе приятная волна. Ну нет, нельзя же так! Провожу ладонью по лбу, разрывая этот контакт. Мелькает мысль, что ему, в этом вот замке самое место. А мне нет. Еще раз ладонью, теперь по глазам. Выдох.

– Простите, я что-то устала. Вам следовало взять в спутники кого-то более подходящего, – выдавливаю жалкую улыбку, упираюсь спиной в стену, – Я вас догоню.

– Как скажете, – ноль эмоций в голосе, ровно, отрешенно. Поворачивается на каблуках, ровный, как палка. Сжимает кулаки, взгляд теперь точно в пол.

Я что-то сделала не так? Не упала в обморок, не набросилась прямо тут, в продуваемой, голой галерее? Не прижала к белой стене?

– Уилл? – он уходит! Останови его, дурочка! – Уилл!

– Отдыхайте, Элис. Я вас не потревожу.

Ну вот! Всплескиваю руками ему вслед. И как это понимать? Как его понимать? Зачем взгляд этот? Не потревожит! Да вы издеваться изволите, сударь!

Одергиваю полы свитера, завязываю рассыпавшиеся по плечам волосы в пучок. Где там моя адекватная часть? Пора бы ей вылезать на свет божий. Хватаюсь за ежедневник и сразу начинаю чувствовать автоматизм. Родной ты мой, не бросай меня ему на растерзание, этому волку. Он же съест и не подавится.

Догоняю их всех уже во дворе замка. Дует ветер, прямо от воды, низко плывут тучи – и под этим свинцовым, тяжелым небом торчат три фигуры. Две не цепляют, а вот третья – как тонкий клинок, и опять этот черный цвет одежд – бьет по центральной нервной, вышибая воздух из легких. Надо заканчивать терзать себя им. «Надо-надо», вторит мой адекват, а внутренний демон шипит: «а зачем? Лучше, милочка, еще раз вспомни его взгляд там, в галерее». Мгновенно становится тяжело на сердце. Что-то надо было по-другому сделать. Только что?

– А, вот и наш очаровательный помощник, – одна из непримечательных фигур машет мне рукой, – У Уилла появилась замечательная идея!

– Да ладно, – шепчу под нос, топая в направлении позвавшего. Натягиваю на лицо не самую фальшивую улыбку, насильственно отвлекаюсь на открывшуюся панораму и на изумрудную траву, окружающую двор.

– Да, по поводу идей, – выдавливаю из себя, стараясь не смотреть на англичанина, – Нам пора возвращаться, так что все потом. Расскажете по дороге.

–Ну, нет. Ну, Уильям, помогай! – дядька режиссер улыбается, а бриташка скалится в ответ и тоже что-то не особо смотрит в мою сторону.

– Я боюсь, что ее не переубедить Эммет. Мисс Волкова придерживается расписания с пугающей точностью, – ухмыляется, а в глазах души человеческой нет.

– Ну, вот еще, – и я попалась, чувствую, как меня засасывает куда-то, а остановиться, зацепиться не могу, – Рассказывайте!

***

Всего было мало. Мало моих слабых попыток эти два жутких дня избегать его. Мало раздвоения, раскола в моей бедной голове. Мало! До меня доходит, что я окончательно пропала, когда Уильям с места в карьер начинает читать монолог Гамлета, прямо здесь, под свинцовыми небесами. Хотя нет – какой там читать? Он произносит слова так, что начинаешь верить – это его собственное, глубоко личное. Стихотворный слог льется, как обычная, нерифмованная речь. Он проживает каждое слово, а мне до одури хочется, чтоб в его слова, в его голос вернулась эта раздражающая улыбка, чтоб все демоны, которых он сейчас спускает с цепи, вернулись обратно. И все равно – он великолепен, даже с учетом того, что пугает меня сейчас до дрожи, даже с учетом того, что я перестаю верить в реальность всего происходящего. Он идеален, даже срывая опояску, даже выпуская своих демонов на свободу – идеален. А я рядом с ним – как вор, который украдкой, по злой шутке Вселенной, любуется недостижим произведением искусства.

Но он, кажется, заканчивает монолог. О, я отлично помню, что идет следом за ним: явление Офелии – и одна ступенька к неизбежному безумию.

– 

Офелия! О радость! Помяни

Мои грехи в своих молитвах, нимфа.

– Что же вы молчите? – смотрит мимо меня, но обращается ко мне. Это жутко, и я уже чувствую себя призраком, – Знаток Шекспира не желает присоединиться? Ну же, подыграй мне, девочка-оруженосец!

А я ведь и правда, с этим своим ежедневником, папками, карандашами и постоянным кофе, и этим своим «вот она я, кто звал?» – ни дать, ни взять Санчо Панса! И он заметил – глупо было думать, что не заметит – и поддел. И так мне и надо!

Нервно листаю книгу – я ведь, теперь точно к своему стыду, так и не прочитала ее – и едва найдя нужную сцену, начинаю читать с листа, как первоклашка, усердно, чуть не по буквам, включаясь в эту безумную игру.

– 

Принц, были ль вы здоровы это время?

Эммет молчит, смотрит то на меня, то на Уильяма. На его лице расцветает трудно читающаяся в моем взвинченном состоянии, эмоция.

– 

Благодарю: вполне, вполне, вполне.

Я судорожно переглатываю.

– 

Принц, у меня от вас есть подношенья.

Я вам давно хотела их вернуть.

Возьмите их.

Уилл опять смотрит мимо, лицо не читаемо, да я и не задерживаюсь на нем взглядом – сил на это просто нет.

– 

Да полно, вы ошиблись.

Я в жизни ничего вам не дарил.

Его голос отдает сталью, но я делаю мысленную пометку, что это просто превосходная актерская игра. С чего бы ему жечь меня каленым железом? Бить наотмашь фразами Шекспира? Мы ведь и не знаем друг друга – два человека, случайно оказавшихся на одном отрезке суши.

– 

Дарили, принц, вы знаете прекрасно.

С придачей слов, которых нежный смысл

Удваивал значение подарков.

Назад возьмите ставший лишним дар.

Порядочные девушки не ценят,

Когда им дарят, а потом изменят.

Пожалуйста.

Я читаю, я упорно не поднимаю глаз от строчек, и только сейчас замечаю, как они расползаются, искривляются. Наверное, думаю я, от ветра слезятся глаза.

– 

Ах, так вы порядочная девушка?

– 

Милорд!

– 

И вы хороши собой?

Я запинаюсь, поднимаю взгляд. Он смотрит на меня. И снова – души человеческой нет в его взгляде. Это и не Уильям совсем. Это он – мой кошмар. Понимаю, что из глаз течет, что он это видит – и с ним куча чужого народа. Слышу, как копошатся где-то там туристы, невольные свидетели этой ужасающей сцены: красивый, статный мужчина доводит до слез какую-то невзрачную девчонку.

– 

Что разумеет ваша милость?

Он смотрит в упор, так и пристрелил бы, наверное, будь у него в руках оружие – на вылет, прямо в лоб. Отводит руку назад, как будто замахиваясь для пощечины. «Аля, он играет – успокой свои нервы», орет мой внутренний адекват.

– То, что если вы порядочная и хороши собой, вашей порядочности нечего

делать с вашей красотою.

Наверное, я выгляжу так жалко, что Эммет кричит:

– Стоп, брейк, – подбегает ко мне и обхватывает за плечи, – Элис! Ты прости этого гениального придурка.

– Да нет, – отвечаю уже ровным голосом, – Все нормально. Он прекрасно играет.

– А глаза от ветра слезятся, я прав?

– Точно так!

Отрываю взгляд от рук Эметта, которые все похлопывают и похлопывают меня по плечам, ищу Уильяма. Он стоит в стороне и уже фотографируется с кем-то из туристов.

– Хватайте его гениальное Величество за задницу, пока его не растащили на сувениры, – произношу мстительно и совсем уж спокойно, загоняя своего психопата как можно глубже, – Нам пора возвращаться.

День второй. Детка

Одиночество – это все, что мне нужно сейчас. И немного, самую малость пространства. Потому что всего слишком много. И Уильяма Хьюза тоже, даже чересчур.

Дорога обратно под его сумрачным взглядом разбивает меня к чертям. Ну, чего тебе, мил человек, надо? Ну да, ну не такая я, не могу вот так сразу – бац-бац – и прыгнуть в твои руки. Да и потом – это же идиотизм, лечить разбитое сердце разбитым сердцем.

Мы попали, что называется, с корабля на бал. Потому что Ральф, как и обещал еще в самом начале, таки что отдал всему этому театральному табору свой дом на растерзание. И закатил вечеринку: "Согласно протоколу. В честь открытия! Все будет чинно-благородно, Алиса, я обещаю". А меня аж передернуло: он тут главный, а оправдывается передо мной, хоть и в шутку. Поэтому я намеренно ухожу от разговора, киваю.

– Пообещайте только, что не напоите мне их тут до бессознательного, – не сдержалась, внутренняя девочка-оруженосец с удовольствием присоединяется к двум моим ненормальным личностям.

– Чтоб я сдох, – произносит Ральф со смешком, чертя крестик на левой стороне груди.

– Ну, вот и славно, – улыбаюсь через силу, – Красиво у вас тут, все-таки. И когда вы все успели?

– О, твоя Ева ну просто находка. Все нашла, все организовала, я и моргнуть глазом не успел. Я, как только озвучил ей список приглашенных, она как электро-веник заработала!

– Ну да, она такая, – и кто же столько энергии вселил в мою помощницу? Так, Алька, стоп. Не поворачивай все к банальной ревности, нет у тебя прав на это. Да и глупо, как же глупо, вот так загораться, как спичка. Хрен с ними со всеми.

Кидаю преувеличенно безразличный взгляд на двор. Нити фонарей парят над грубыми деревянными столами. В кувшинах дикие цветы перемежаются с фрезиями и пионами. Натуральные ткани, грубое дерево, зеленые ветви эвкалипта и суккуленты в каменных горшочках. И свечи. Типичный сканди. Ева-то молодец! Не то что…

– Ты чего это скуксилась? – уже с отеческими нотками обращается ко мне Ральф.

– Устала, – говорю, – Как собака. Все ноги себе оттоптала на экскурсии.

– Что, гонялась за ним? – кивок в сторону Хьюза, что ошивается тут же, лавируя между столами.

– Нет. Я же не дура законченная. Такого разве догонишь? – все-таки дрогнул голос.

– Я тебе сейчас не как босс, – снова эти нотки и мягкое прикосновение к плечу, – Как друг твоего отца, как твой друг, Элис, вот что скажу: не принимай ничего близко к сердцу. А если чего и хочешь: выходи из зоны комфорта и говори прямо. И перестань, в конце-то концов, теряться перед ним!

Просто сказать, когда вот он, легок на помине. Двигается в нашу сторону мягко, на губах расслабленная улыбка. И весь этот теплый, рассеянный свет вечера, вся эта атмосфера уюта и тепла, так тщательно созданная Евой, рушится. Потому что он все еще Гамлет, для меня, по крайней мере. И потому что я остро чувствую, как дурею от желания узнать его настоящего, потому что понимаю своим мечущимся сейчас в разные стороны умом, что верю в него – настоящего, до одури искреннего – и боюсь, чего уж там. Раздавит ведь, не заметит и раздавит. Пройди мимо, ну же. Ну же!

– Элис, на вас лица нет, – глядит поверхностно, и уже к Ральфу: – Отпустите мисс Волкову, не мучайте необходимостью проводить вечер в нашей компании.

Да что ж такое-то? Что с ним? Что с ним не так? Куда подевалась та мягкость, с которой он обращался ко мне всего лишь день назад?

– Спасибо, но не стоит беспокойства. Меня здесь насильно никто не держит, – я смотрю прицельно поверх его кудрявой, гордо посаженой головы. Опускаю взгляд. Мать моя мамочка, шея-то ну просто лебединая. – Ральф, – силком отвлекаюсь от этой порнографической детали его образа, – ты обещал мне показать свою библиотеку. Можешь провести?

– Да, конечно, – Ральф улыбается, берет под локоток, – Ева! – кричит куда-то за спину, – Ты за главную пока.

***

Прохладно. Идеально: торшер с мягким светом, бездонное кресло и полки книг под потолок. Давайте будем честно – мне всегда уютнее в окружении книг. Уютнее, чем среди людей. А тебе, Уильям Хьюз – наоборот. И даже если вдруг, то ты не выдержишь этого моего затворничества. Потому что тебе никак без публики. А я должна быть одна. Потому что когда ты один, никто не бьет твое сердце…

Ральф уже вернулся к гостям. Через высокие двери долетает шум вечеринки. Как вся эта толпа вместилась здесь? Адекватная часть отвлекается на подсчет: сколько, кто именно, в какой вероятной степени опьянения будет каждый из списка часа через два, к примеру, кого и как завтра опохмелять. Я делаю мысленные заметки, со вздохом негодования костерю по матушке Ральфа и его гениальность в плане устраивания вот таких вот "симпозиумов". Вспоминаю некстати папины легенды об институтских годах: "И ни разу ведь, стервец, в стельку не напивался! Всех вокруг умудрялся споить – а сам, как огурчик!"

Вот ведь гадство! Укатает ведь он мне их, всех до одного! И это счастье мое, что тут только гости. Весь рабочий состав, в лице работников театра, костюмеров, гримеров и прочих – свои, местные, от принимающей стороны – в этих шабашах не учувствуют. Знают, чем заканчивается и что завтра им брать весь удар на себя. Поначалу я серьезно посчитала это такой формой бытового шовинизма. А теперь только радуюсь. И сама тут задерживаться не собираюсь. Дочитаю только сцену казни Кориолана – и в гостиницу.

Бесстыдный лжец, ты гневом переполнил

Мне сердце. Я мальчишка? Ах ты раб! -

Отцы, простите. Вынужден впервые

Я так браниться. Пусть собаку эту

Ваш суд, отцы, изобличит во лжи,

Чтобы клеветнику, чье тело будет

Носить до смерти след моих ударов,

Его признанье вбило в глотку ложь.

Вот он – стоит, гордо вскинув свою красивую голову. Страха нет в его глазах, один вызов: попробуй, подойди!

Меня рубите, вольски, на куски!

Мужи и юноши, мечи омойте

В моей крови! Мальчишка! Лживый пес!

Коль летописи ваши пишут правду,

То вы прочтете там, что в Кориолы

Я вторгся, как орел на голубятню,

Гоня перед собой дружины ваши.

Я это совершил один. Мальчишка!

Глаза опять на мокром месте, потому что я вижу – его лицо. Оскал, грубый, вызывающий и это нахальное великолепие, от которого запросто можно ослепнуть.

О, как я хотел бы,

Чтоб семь таких Авфидиев, как он,

И весь их род пришли отведать этой

Безгрешной стали!

Последние его слова. Потом только кровь, опять. Вся эта книга – как истинная елизаветинская пьеса – пропиталась кровью. Выныриваю, как из жуткой трясины, с удивлением наблюдая, как мягко, почти интимно горит свет, как ярко звучат голоса.

А за окнами опускаются тягучие, сиреневые сумерки. И люди, веселые, расслабленные, хорошенько уже разогретые – шумят. Слышно смех через приоткрытую дверь – и мне отчаянно хочется скинуть с себя эти дурацкие доспехи и пойти к ним, поучаствовать в этой, бьющей радужным ключом, жизни.

Хлопают пробки, кто-то свистит, кто-то чертыхается. Все они – прекрасные, невероятно талантливые – хватают через край, оттягиваются, забыв, кажется обо всем на свете. Гогочут, кричат. Едва слышно голос Ральфа, на заднем фоне звучит музыка – весь праздничный гул забирается мне в голову, тянет туда, сжимает в своих тисках.

Я откладываю книгу – перед глазами окровавленный полководец Гай Марций Кориолан – подхожу к двери. И застываю. Потому что там, посреди всего этого – Уилл. И ему тоже весело, он – плоть от плоти этого вечера. Потрясающе ведь, как он умудряется сливаться с атмосферой, как пропитывается ею и пропитывает ее собой. Танцует, плавно двигает узкими бедрами, хлопает в ладоши – и мое сердце банально, но на полном серьезе, пропускает удар. И в который раз я говорю себе: до чего же он, просто противозаконно, сумасшедше прекрасен. И эта шея: хочу исследовать ее, пройти весь этот порочный путь губами, от ключиц, до кромки волос. Правду говорят: некоторым довольно и шеи, чтобы свести с ума. А когда оно все в одном, с одним – как тогда быть?

Увожу себя в тень комнаты. Достаточно на сегодня – так я решаю. Но реальность, бессердечная сука, думает иначе. Потому что в наступившей вдруг тишине Уилл берет гитару – из своей спасительной тьмы я вижу, как он тянется за ней. И я не могу не вернуться на свой наблюдательный пост, не могу не выйти из сумрака. Я выключаю свет – и меня не видно с улицы, не видно, как я буквально припала к окну, в попытке уловить твой веселый взгляд. Слышно и видно мне достаточно, чтоб прямо тут, не сходя с места, начать терять себя.

– Что же вам спеть? – Уильям лукаво оглядывается по сторонам и улыбается, наверное, самой своей обаятельной улыбкой.

В гуле голосов ты вылавливаешь ровно ту же фразу, что и я, то же предложение:

– «Будь со мной», – ты киваешь в ответ.

***

Тонкие пальцы легко играют немудреный, какой-то дворовой бой песни. Притопывает ногой для ритма, легонько, зачаровывая, покачиваясь из стороны в сторону. Без распевки ты не сразу попадаешь в ноты, мило смущенно улыбаешься, откашливаешься. Проводишь взглядом по толпе, что собралась вокруг, извиняешься. Но ноты все никак не хотят браться, ты сбиваешься, берешь на пробу еще строчку, входишь в ритм. И дальше уже поешь, не напрягаясь, легко – ровно до припева. И это твое сильное, напряженное, хриплое на разрыв, такое неожиданное: