Вы не авторизовались

Открытки от незнакомца бесплатное чтение

Скачать книгу

Imogen Clark

Postcards From A Stranger

* * *

Пролог

1987

Почта со стуком падает на половик перед дверью.

Он улавливает этот звук – прислушивается уже не первый месяц, успел натренировать слух. Неплохо бы сходить взглянуть, что принесли, проверить и рассортировать конверты. Но яичница уже почти готова. Если снять сковородку прямо сейчас – останется немного вязким белок. А если не снимать, то затвердеет желток, и тогда прощай удовольствие, когда протыкаешь его вилкой.

Он напрягает слух, но детей не слышно. Должно быть, они наверху. С почтой можно повременить. Кто сказал, что открытку надо ждать именно сегодня? Не каждое же утро они приходят.

Он опять сосредоточивает внимание на яичнице, наблюдает, как поджариваются края. Кусок рыбы давно готов. В нужный момент он перекладывает яичницу на тарелку. Вот теперь можно сходить за почтой.

В коридоре уже стоит его трехлетняя дочь с зажатым между ножками тяжелым подгузником. В руке у нее открытка.

– Папа! – При виде него ее личико озаряется радостной улыбкой. – Посмотри, что принес почтальон! – Девочка показывает открытку: на ней шимпанзе, нянчащая своего детеныша. – Что тут написано? – спрашивает она, передавая открытку отцу.

Он берет ее и переворачивает, заранее зная, что там всего два предложения, всегда одни и те же. Он не позволяет себе их прочесть.

– Я уже тебе говорил, – твердо произносит он, оставляя вопрос без ответа. – Нельзя трогать почту, Кара. Это для папы.

Он подбирает остальные письма и прячет среди них открытку.

– Ступай, скажи брату, что завтрак готов.

Он провожает дочь взглядом, мысленно давая себе слово никогда больше такого не допускать.

1

Кара, 2017

– Я больше не могу справляться с этим одна! – кричу я в телефон, кричу не намеренно, просто так получается. – Мне нужна помощь, – говорю уже спокойнее.

Я накрываю трубку ладонью, чтобы меня не слышали на том конце.

– Папа! – Мой голос звучит умоляюще. – Можно потише?

Отец смотрит на меня с некоторым любопытством, но не думает униматься. Он колотит металлической ложкой по деревянному столу, ужасно действуя мне на нервы. Я вспоминаю совет специалистов и еще раз делаю глубокий вдох.

– Пожалуйста! – добавляю я, выдавливая лучшую улыбку, на которую сейчас способна. Потом снимаю ладонь с трубки и продолжаю разговор с братом.

– Ты слышишь это? – спрашиваю я его, хотя этот ужасный звук слышит, наверное, добрая половина страны. – Наш папаша колотит ложкой по столу. Уже полтора часа не унимается и не отдает мне ложку. Честное слово, Майкл, вряд ли меня надолго хватит.

Я чувствую, что сейчас разревусь, но не хочу, чтобы отец видел, что я на грани, поэтому плотно сжимаю губы и делаю глубокий вдох через нос.

– Посиди здесь, папа, – говорю я как можно спокойнее. – Я разговариваю с Майклом. Вернусь через минуту.

Я осматриваю кухню на предмет лежащих где не надо ножей или иных предметов, которыми папа мог бы пораниться, глажу его по засаленной голове и выхожу в коридор. Дверь я оставляю приоткрытой. Стук в кухне не прекращается.

– Понимаю, тебе трудно, Кара, – говорит мне Майкл из своего уютного кабинета в нескольких сотнях миль отсюда. – Я бы больше помогал, если бы мог, но ты же знаешь…

Он замолкает, но в его тоне нет даже подобия вины.

– Да, знаю, – бросаю я. – Потому и не прошу тебя о каждодневной помощи. Просто это слишком тяжело для меня одной. Я уже не справляюсь, Майкл. Его состояние ухудшается. Иногда я так на него злюсь, что начинаю бояться, как бы не…

Я успеваю прерваться и не говорю, до чего могу дойти. Угроза повисает в воздухе, Майкл на нее не реагирует.

– Нам нужна сиделка, – продолжаю я. – Человек, который умеет ухаживать за такими людьми, как наш отец. Необязательно с проживанием – это пока что лишнее, но мне необходим кто-то в дневное время, чтобы я могла поработать, сходить в магазин, да хотя бы отлучиться в туалет, не боясь, что он в мое отсутствие что-нибудь натворит. У отца есть средства, из которых можно это оплачивать. Нечего ему сидеть на нашем наследстве как собака на сене. Я за то, чтобы найти ему сиделку. Кого-то, кто сможет как следует за ним ухаживать.

На том конце молчание, я уже подозреваю, что брат перестал меня слушать.

– Майкл? Майкл! Ты меня слышишь?

– Да. – У него отчужденный тон. – Ладно, – соглашается наконец он. – Раз ты не справляешься и единственный выход – нанять сиделку, то давай, действуй. Как собираешься ее искать?

– Через местное агентство, – отвечаю я. – О нем хорошие отзывы.

Я умалчиваю, что читала отзывы в «Твиттере» и что пишут их совершенно незнакомые мне люди. Но теперь, когда Майкл дал добро, попробую во всем этом разобраться.

– Я позвоню им и договорюсь о встрече, – говорю я.

Майклу мешают разговаривать какие-то голоса. Знаю, до этого он внимательно меня слушал.

– Мне надо идти, – сообщает он чужим, официальным голосом. – Приступай. И дай мне знать, как идут дела, когда разберешься с этим.

Он словно обсуждает слияние компаний с чванливой клиенткой, а не серьезно больного отца с родной сестрой. Я уже готова бросить трубку, но тут до меня доносится его шепот:

– Ты молодчина, Ка. У тебя все получится.

На этом разговор прерывается.

Я стою в коридоре и тяжело дышу, стараясь собраться с мыслями вопреки шуму из кухни. Отец перестал стучать и перешел к пению. Я напрягаю слух и узнаю первую строфу церковного гимна «Когда святые маршируют», который мы пели в школе.

Отец поет достаточно чисто; можно подумать, что его сознание временно прояснилось, по крайней мере достаточно для того, чтобы попадать в ноты. Но проблема с памятью осталась.

– Кара! – вопит он. – Кара!

Я пытаюсь вспомнить гимн с самого начала, чтобы ему помочь, но тоже, как и он, не могу продвинуться дальше первой строчки. Говорят, болезнь Альцгеймера передается по наследству. Лучше не гадать, кто потом будет ухаживать за мной.

Отец снова возвращается к началу гимна:

– О, когда святые… маршируют…

А затем опять принимается колотить ложкой по столу, причем совершенно не в такт словам; так новобранцы шагают не в ногу с остальным взводом. Я смотрю на часы. Скоро приедут из Службы соцобеспечения, чтобы забрать отца в Центр помощи престарелым и инвалидам. Мне надо набраться терпения и дождаться их. Мне не в чем винить Майкла. Ему удалось сбежать. Теперь он живет в Лондоне и не может мчаться сюда по первому зову. Было бы хорошо, если бы он появлялся хотя бы время от времени, но Майкл решил проблему с отцом по-своему – скинул ее на меня. Вынуждена признать, что это разумно. Я единственная, кто еще пытается не дать всему развалиться. Но мне, как маленькой, по-прежнему требуется благословение старшего брата. Мне страшно быть лидером, принимать трудные решения, хотя именно это мне теперь и предстоит. Я знаю, что Майкл давно перестал волноваться из-за того, что происходит с нашим отцом.

Раздается стук в дверь – уверенный стук частого гостя.

– Папа, за тобой приехал Брайан, он отвезет тебя в «Липы»! – кричу я, надеясь, что Брайан не расслышит в моем голосе облегчение. – Вдруг он знает вторую строчку из «Святых»? – У меня в голове все еще звучит навязчивая мелодия.

Я открываю дверь Брайану, коренастому коротышке с ручищами-лопатами и со скрипучим, как терка для сыра, голосом.

– Входи, – приглашаю я его. – Мы почти готовы. Ну что, папа…

Я распахиваю дверь кухни и вижу отца: он стоит у раковины и льет на пол молоко из пакета. Вокруг него разбросаны, как опавшие листья, чайные пакетики. Он улыбается мне, как маленький ребенок, гордый своим новым рисунком.

– Чай, – объясняет он.

– О, папа… – шепчу я, оценивая степень ущерба.

Нужно проверить, куда затекло молоко; только бы оно не просочилось в щели… Когда отец устроил такое в прошлый раз, мне понадобилась не одна неделя, чтобы избавиться от вони.

– Вот приедете в «Липы», и Брайан нальет тебе чаю, – говорю я и улыбаюсь со стиснутыми зубами. – Пошли, не будем заставлять его ждать.

Я беру папину руку и слегка сжимаю ее, но он не реагирует. Он идет за мной, шлепая по разлитому молоку, к двери, где его перехватывает Брайан.

– Поехали, Джо, – скрежещет Брайан. – Нам пора. Патриша уже в машине. Нынче утром она что-то расшалилась. Думаю, ей не хватает тебя.

Я корчу Брайану рожу. Что он такое говорит? Ушам своим не верю! Он мне подмигивает, мол, чего только не скажешь, чтобы скрасить день.

Микроавтобус отъезжает, а я вооружаюсь тряпкой, чтобы осушить молочное озеро.

* * *

К дому приближается незнакомка. Симпатичная улица, размышляет она; зажиточная, но не претенциозная. Она тщательно проверила адрес и заучила наизусть дорогу от автобусной остановки, чтобы ни у кого не спрашивать, куда идти. Ни к чему привлекать к себе внимание. Городок маленький, мало ли, кто с кем здесь знаком.

Она шагает по тротуару, разглядывая дома. Номер три, номер пять, номер семь… Сердце колотится в груди, она судорожно глотает воздух и боится упасть.

Совсем близко от цели она останавливается и начинает рыться в сумке, как будто что-то ищет. При этом поглядывает вокруг из-под полей своей шляпы. С этого места ей хорошо виден трехэтажный викторианский дом с обнесенным штакетником палисадником размером с носовой платок. Как соотнести эту картину с ее мысленным образом дома, где они прожили столько лет? Она замечает, что окна дома немытые, а под водосточными трубами скопились опавшие листья. Зато занавески весьма кокетливые. В каменной вазе у входной двери чернеют погубленные ранними заморозками цветы. Все-таки, думает она, по весне кто-то потрудился их высадить.

Теперь, очутившись здесь, она чувствует себя немного храбрее. Как ей поступить, если кто-нибудь выглянет из окна верхнего этажа? Улыбнуться, помахать рукой?

На улицу сворачивает микроавтобус, постепенно замедляя ход. Она роняет голову и ускоряет шаг. Микроавтобус тормозит у нее за спиной, она слышит, как открывается дверь и из машины выходит водитель. Он что-то говорит своим пассажирам, а потом подходит к двери дома и по-свойски в нее стучит.

Она переходит улицу и удаляется в ту сторону, откуда пришла.

2

Сиделка из агентства должна прийти в два часа дня, и я жду ее с нетерпением. Дом, где мы с отцом прожили последние лет тридцать, достаточно велик, содержать его в чистоте было непростой задачей само по себе, а уж когда тебе это совсем неинтересно – и подавно. Здесь высоченные потолки, из окон вечно дует, не счесть щелей и разных укромных уголков, куда набивается пыль и где прячутся пауки. Откровенно говоря, дом кажется заброшенным и нелюбимым. Большую часть комнат мы вообще не используем, но и в жилых я не хозяйка. По натуре я не аккуратистка, но все же пыталась следить за порядком, который так любит отец. Детьми мы с Майклом ходили у него по струнке. Думаю, отчасти это потому, что мамы не было рядом и он не хотел, чтобы его обвиняли в родительской халатности, но главная причина, по-моему, в том, что аккуратность попросту заложена в его ДНК. Но теперь, когда отец отдаляется от меня все дальше и дальше, за домом я слежу спустя рукава. Он больше не замечает пыли и беспорядка, меня то и другое тоже не волнует, так что все довольны.

Но при всем этом мне хочется произвести хорошее впечатление на сиделку, поэтому я кое-как прибираюсь, недолго орудую пылесосом, прохожусь там и сям тряпкой. Я даже покушаюсь на внутренности оконных рам, где сейчас, при дневном свете, особенно заметны грязные разводы. Из кухни несет прокисшим молоком, остается надеяться, что сиделки к такому привычны. Поправляя на кофейном столике стопку журналов для невест, я твержу себе, что у гостьи нет цели оценить меня как хозяйку. И все же преданность папе заставляет меня стараться, чтобы придать нашему старому логову приемлемый вид.

Стрелки каминных часов подкрадываются к двум, и в моем воображении оживает сцена из «Мэри Поппинс». В детстве я обожала этот фильм, мне так хотелось любви няни-волшебницы! Все возвращается на круги своя: снова я жду, что кто-то появится и все преобразит, как по мановению волшебной палочки.

Я решила сдвинуть дело с сиделкой с мертвой точки, пока отца не вернули из Центра помощи. Если она окажется никуда не годной, то пусть отец не знает, что я пыталась спихнуть его на чужого человека. Не могу избавиться от этого ощущения, хоть и знаю, что на самом деле это не так. Я достаю из тайника между страницами одного из моих журналов письмо из агентства. На бумаге миссис А. Партингтон выглядит безупречно: богатый профессиональный опыт и куча прекрасных свежих рекомендаций. Я гадаю, что за имя прячется за инициалом «А.»: Алисон? Абигейл? Я рада, что она замужем. Почему-то замужество ассоциируется у меня с опытом, хотя я знаю, что это смешно. У меня даже теплится надежда, что она старше меня, – понятия не имею почему.

Ровно в два часа раздается звонок в дверь. Через полупрозрачное стекло входной двери я вижу силуэт женщины в темной одежде. Ни шляпы, ни зонтика – прощай, моя мечта о Мэри Поппинс! Мысль, что я подвожу отца, сродни удару под дых: у меня перехватывает дыхание, приходится сначала приходить в чувство, а уж потом отодвигать щеколду. Я заталкиваю свое чувство вины как можно глубже, туда, где оно уже не ранит. Отец ужасно уязвим, а эта женщина нам совершенно чужая, но никто ведь не заставляет меня брать ее на работу. Поговорить никогда не вредно.

Я открываю дверь.

С виду ей за пятьдесят, а значит, первую проверку она у меня успешно проходит. На ней ладное темно-синее габардиновое пальто, под мышкой кожаная сумочка того же цвета. Седина у нее тоже с голубоватым оттенком, стрижка короткая, немного небрежная. Никакой косметики. На ее ноги я не смотрю, потому что уже знаю, что к ее туфлям не придерешься.

– Здравствуйте! – произношу я, широко улыбаясь своей самой приветливой улыбкой. – Я Кара. Пожалуйста, проходите.

– Анджела Партингтон. Как поживаете? – откликается она.

В ее выговоре не слышно жестких согласных, присущих йоркширскому акценту, но мне непонятно, откуда она родом. Откуда-то с юга Англии – вот максимум, который я могу определить. Она протягивает руку; рукопожатие у нее твердое, кожа прохладная, сухая. Знаю, у меня ладонь слегка влажная, но я перебарываю побуждение отдернуть ее. Кончики ее пальцев чувствуют изъяны моей кожи в пострадавшем когда-то месте, глаза немного расширяются, но я признательна ей за то, что она воздерживается от комментариев.

– Отец сейчас не здесь, – объясняю я, видя, что она ищет его глазами. – Днем он обычно в Центре помощи «Липы», там у него друзья, сотрудники не дают ему скучать. Ему полезно выбираться из дома, а у меня появляется время, чтобы заняться делами. – Я корчу гримасу, показывая, какая непростая у меня жизнь, и тотчас пугаюсь, что сиделка сочтет меня черствой эгоисткой, но она ничего не замечает. – Я подумала, что лучше нам с вами познакомиться в его отсутствие. Он бывает слегка… – Я подыскиваю слово, которое объяснило бы его поведение и при этом не выставило меня плохой дочерью. – Проказливым, вот! Вы же меня понимаете, не так ли?

– Прекрасно понимаю, – отвечает она и кивает, чтобы я не сомневалась. – Это ожидаемо, учитывая его состояние. Он, конечно, не виноват, но это создает некоторые трудности.

Я сразу перестаю волноваться. Она понимает, каково мне, так что у меня отлегает от сердца.

– Всем нам иногда бывает трудно, – продолжает она. – Я знаю это по себе. Главное – найти правильный подход. Наверное, нам сюда?

Она широко улыбается, и я вижу, что у нее недостает одного переднего зуба, – странно, что она не устранила этот изъян, учитывая возможности нынешней стоматологии. Она распахивает дверь в гостиную прежде, чем я успеваю сделать это сама. В былые времена я сочла бы подобную прямоту обескураживающей, но сейчас, наблюдая, как она удобно устраивается на диване, понимаю, что она – именно та, кто мне требуется: человек, который возьмет на себя взрослые обязанности вместо меня.

– Чашечку чая? – предлагаю я.

– Нет, благодарю. – Она сопровождает отказ решительным жестом. – Пила недавно. Что ж, может быть, расскажете мне про вашего отца и про то, какие у вас здесь правила?

Сама не замечаю, как все ей выкладываю: как меня удручает непредсказуемость отца, собственная неспособность справляться с его нескончаемыми вопросами, чувство вины перед ним. Я говорю, а она кивает, как будто слышала все это раньше – возможно, так оно и есть. Время от времени она прерывает меня фразами вроде: «Прямо так и делает?» или «Ах вот он как!», от которых растет моя уверенность. Чем больше понимания она проявляет, тем охотнее я делюсь с ней подробностями. В конце концов мне полностью изменяет чувство дочерней лояльности и я принимаюсь расписывать нашу с отцом совместную жизнь как она есть.

– Я работаю дома, от этого дополнительные сложности, – жалуюсь я и кивком указываю на стопку журналов для невест на кофейном столике. – Замуж не собираюсь, – добавляю, заметив ее интерес к моей левой руке. – Так я зарабатываю на жизнь: придумываю фасоны свадебных нарядов и сама их шью. Мастерская у меня прямо здесь, в доме.

Она кивает и воздерживается от личных вопросов. Как ни странно, это меня разочаровывает, хотя обычно я терпеть не могу болтать о себе.

– Одним словом, – торопливо продолжаю я, – мы с моим братом Майклом это уже обсудили. Он теперь живет в Лондоне, мы редко видимся. – Я не объясняю причин, не хочу ее отпугнуть в самом начале. – Мы с ним согласились, что пора обратиться за помощью к профессионалам. Поэтому вы здесь.

Я облегченно перевожу дух и улыбаюсь ей, как школьница директрисе. Оказывается, мне очень хочется ей угодить. Все было бы куда проще, если бы я могла попросту предложить ей работу, но я напоминаю себе, как важно сперва убедиться, что она нам подходит. Все-таки речь идет о папе и его потребностях, а не обо мне, не о моих нуждах.

– Что ж, я с радостью возьмусь, если вы не против, – говорит она, как будто читает мои мысли. – Я могу работать в любое удобное для вас время. По вечерам тоже, об оплате договоримся. Смогу даже у вас ночевать, когда до этого дойдет. Если вы, конечно, не захотите определить его в хоспис.

У меня в горле встает твердый, как камень, ком. Чужие отстраненные речи о закате жизни родного отца – все равно что игла в самое сердце; в то же время ее честная практичность служит мне утешением.

– О, простите! – спохватывается она, увидев, что я с трудом сдерживаю слезы. – Знаю, как вам тяжело, но не беспокойтесь, чего я только не повидала! Моя задача – постараться, чтобы все прошло для вас как можно безболезненнее.

– Благодарю, – отвечаю я, борясь с жжением в глазах. – Просто… Ну, вы знаете. – Я с трудом сглатываю, превозмогаю боль и возвращаюсь к прозе жизни: – Пять лет назад, когда у него диагностировали раннюю болезнь Альцгеймера, он еще был в порядке, только изредка слегка путался. А теперь все покатилось под откос. Его уже небезопасно оставлять одного. Ему ничего не стоит испачкаться и ужасно из-за этого расстроиться. К буйству он не склонен, хотя порой и такое случается…

Я вдруг пугаюсь, что она сбежит из-за моей откровенности, и еще лучше понимаю, до чего мне хочется, чтобы она осталась.

– Но это же не проблема, правда? – торопливо спрашиваю я. – Такие срывы бывают у него нечасто – я про буйство. Примерно раз в месяц. На меня он никогда не нападает, разве что швыряется вещами. Думаю, это он скорее от отчаяния.

Сиделка кивает, хорошо меня понимая.

– Ничего страшного, – говорит она. – Такое бывает сплошь и рядом. Немудрено испугаться, но когда умеешь с этим справляться, то все в порядке. Вы прочтете в моих рекомендациях, что у меня богатый опыт ухода за пациентами с болезнью Альцгеймера. Хорошо понимаю ваши переживания. Доверить уход за любимым человеком постороннему очень трудно, остается надеяться, что посторонней я для вас останусь ненадолго.

Все это звучит как хорошо заученная речь, и все же я без промедления решаю ее нанять.

– Показать вам дом? – спрашиваю я. – Боюсь, это будет нелегкое испытание, я уже перестаю справляться с хозяйством. – Я виновато улыбаюсь, но она машет рукой, отметая мои страхи. С каждой минутой она все больше мне нравится. – Комната отца наверху, – продолжаю я, – но есть еще комната внизу, можно будет переселить его туда, когда он не сможет пользоваться лестницей. Мы уже позаботились о кое-каких приспособлениях, установили перила на лестнице и в ванной. Вы все сами увидите. Если захотите, устрою вам знакомство с папой.

Она смотрит на меня с широкой доброй улыбкой.

– Было бы чудесно, – говорит она.

3

Энни, 1969

Энни мечтает сбежать во Фринтон-он-Си. Она никогда не бывала в этом симпатичном приморском городке, но ее мать однажды получила оттуда открытку, и Энни понравился запечатленный на ней вид. Открытка несколько недель красовалась на камине в лучшей комнате, а Энни до одури глазела на нее, мечтая, как затеряется среди рядов пляжных домиков. Ей особенно полюбился один из них, фисташково-зеленый. Она фантазировала, что в этом домике стоит кроватка с розовым атласным одеяльцем, рядом с кроваткой – лошадка-качалка, на окнах полосатые занавески, которыми можно отгородиться от мира. Таким ей хотелось видеть свой дом.

Открытка стояла у старинных бронзовых часов, пока отец Энни не схватил ее в разгар очередной ссоры и не порвал на четыре части. Энни хотела его остановить, объяснить про кроватку и про лошадку-качалку. Но проще было не мешать ему рвать открытку. Она уже начинала привыкать к тому, что ее мечты часто будут оказываться в мусорной корзине.

Она сказала своей сестре Урсуле, что собирается сбежать, но та подняла ее на смех. Какое еще бегство? Куда? Энни пришлось рассказать про пляжный домик во Фринтоне-он-Си. Урсула ненадолго пришла в замешательство. Что еще за безопасное место, известное Энни, но не ей? Но потом она опять засмеялась, потому что была старше и знала про все на свете, и у Энни хлынули слезы горького разочарования. Больше она не заговаривала о Фринтоне: приберегала его в памяти на тот экстренный случай, когда все станет из рук вон плохо.

Конечно, о бегстве не может быть речи, ведь Энни всего десять лет, это лишь глупая мечта. То ли дело тринадцатилетняя Урсула, у нее больше шансов сбежать, но она не жаждет свободы так, как Энни. Когда дело становится совсем худо, Урсула уходит в свою комнату и рисует, пока не минует опасность. Со временем Энни догадалась, что Урсула нашла, куда бежать, – в свое искусство. Самой Энни приходится полагаться на фантазии. Увы, ее внутренний мир – ненадежный друг: иногда он принимает ее сторону, но чаще она вынуждена блуждать по его закоулкам, забредая в неведомые тупики.

Сейчас Энни сидит в кухне семейного дома в лондонском Ист-Энде и чистит на ужин картошку. Нож тупой, шкурка норовит упасть не туда, кажется, что картофелин, которые предстоит очистить, становится не меньше, а больше, как будто кто-то исподтишка подбрасывает их в кастрюлю. Энни запускает руку в холодную грязную воду, вылавливает очередную картофелину, ищет на ней глазки и зеленые пятна, но не находит ни того, ни другого. Уже взяв на изготовку нож, она слышит, как открывается входная дверь, и смотрит на часы на стене кухни. Они показывают только половину пятого. Он вернулся раньше обычного. Энни опускает голову и начинает орудовать ножом в ускоренном темпе. Ей слышно, как он ходит по дому, бросает ключи в вазу на столике в прихожей, вешает пальто, открывает дверь в гостиную. Она знает, что следующая на очереди – кухня. Она торопливо срезает шкурку, та получается слишком толстой, а это чревато наказанием.

Дверь распахивается, и вот перед ней он, ее отец: низкорослый, плотно сбитый человек с густыми рыжеватыми волосами, уложенными при помощи бриолина плотными волнами. Он – сама массивность, прочность.

– Привет, милая, – произносит он. – Что на ужин?

По его тону Энни понимает, что на этот раз пронесет, и позволяет себе немного расслабиться, хотя на всякий случай следит за отцом. Он неподвижно стоит в двери, обнажив в широкой улыбке желтые от табака зубы.

– Яичница с жареной картошкой, папа, – отвечает она. – Я как раз ее чищу.

– Молодец, – хвалит он ее, и ей это нравится. Несмотря ни на что, она жаждет его одобрения.

– Где твоя мать? – спрашивает он без намека на раздражение, и ей становится еще спокойнее.

– Еще не вернулась с работы, – отвечает Энни. – Урсула пошла купить еще яиц.

– Молодец, – повторяет он. – Будь умницей, сделай старику папочке чашку чая.

Покидая кухню, он ослабляет узел галстука, что обозначает завершение этой части его дня. Энни послушно кивает и откладывает нож, чтобы налить чайник. Грязная вода брызжет на ее кофточку, оставляя на синей ткани бурые потеки. Она даже дышать перестает, но отец уже отвернулся и не видит непорядка. Энни в панике ищет решение, способ не допустить появления пятен. Пожалуй, она отнесет ему чай в жакете, так он ничего не заметит. Она с трудом водружает тяжелый полный чайник на конфорку и осторожно ее зажигает. Тут хлопает дверь, это вернулась Урсула.

– Старый жулик в лавке на углу опять пытался продать мне треснутые яйца. Воображал, что я не замечу. Но я всегда начеку. «Хоть я и молоденькая, – говорю я ему, – но не дура. Дайте-ка мне полдюжины ваших лучших яиц. И чтоб ни одного треснутого!» Он, верно, думает, что я только вчера родилась.

– Папа дома, – предупреждает Энни сестру, чтобы та говорила потише, но Урсулу трудно унять. Она оставляет на столе свою покупку и горсть мелочи. – Ничего, он в себе, – добавляет Энни.

Урсула пожимает плечами – мол, какое ей дело, в себе ли их отец. Но морщится, когда снимает пальто, чтобы повесить его на крючок на задней двери, и Энни это замечает.

– Еще болит? – тихо спрашивает она. Урсула недовольно хмурится, и Энни уже готовится к новым неприятностям, но в этот раз Урсула решает сменить гнев на милость.

– Ничего страшного, – отвечает она. – Так, самую малость.

– Может, лучше сказать маме? Вдруг перелом?

Недовольная гримаса возвращается так же быстро, как пропала.

– Что толку ей жаловаться? – Слова летят изо рта старшей сестры, как раскаленный жир со сковородки. – Само пройдет, – говорит она уже спокойнее. – Болит, если неудачно повернуться. Заживет, просто нужно время.

– Можно рассказать кому-нибудь в школе, – не отстает Энни. – Миссис Уильямс советует обращаться к ней, если нас что-то беспокоит.

– Это для младших классов. В средней школе все иначе, там всем плевать, у всех свои проблемы. Да не волнуйся ты, Энни, говорю же, пройдет. Подумаешь, невелика беда. Главное, не попадаться ему под руку. Ты займись картошкой, а я накрою на стол.

– Он хочет чаю, – говорит Энни.

Урсула опять хмурится, и Энни становится страшно, что сейчас будет взрыв, но сестра берет себя в руки.

– Предоставь это мне, – произносит она сквозь стиснутые зубы.

Энни выуживает из бурой воды недочищенную картофелину и уверенными движениями возобновляет прерванную работу, не поднимая головы.

4

Кара, 2017

– Так ты думаешь, что сиделка – это то, что тебе нужно? – спрашивает меня под конец недели Бет, когда мы с ней встречаемся за чашечкой кофе в нашем любимом кафе в Илкли. Бет – моя лучшая подруга, мы с ней неразлучны с младшей школы, и я доверяю ей как самой себе. Мы вместе справлялись со всеми трудностями взросления, у нас много общих воспоминаний. Может прозвучать высокопарно, но она заменила мне сестру, которой у меня никогда не было.

Кафе прячется в закоулках, о нем знают только местные жители. В его декоре преобладают приглушенные серые тона, столики и стулья самые разномастные. Толстые стекла высоких окон вечно затуманены из-за пара от кофемашин и дыхания посетительниц. Спертый воздух пропитан ароматами жареных кофейных зерен и вкусных кексов.

– Полагаю, да, – отвечаю я, мысленно представляя нашу сиделку. – У нее соответствующий опыт, она по-хорошему прагматична, и она мне нравится. Думаю, у нас взаимная симпатия.

– У нее есть имя? – спрашивает Бет. – Нельзя же постоянно называть ее сиделкой.

– Анджела Партингтон, – говорю я. – Но у меня язык не поворачивается называть ее Анджелой, это как-то неуважительно. А «Партингтон» – язык сломаешь.

– Что-нибудь придумай, – советует Бет и в задумчивости морщит нос. – Может, миссис Пи? Дистанция соблюдена, но все-таки не так официально, как по фамилии.

Я мысленно проговариваю ее предложение и улыбаюсь.

– Ну как? – спрашивает Бет.

– Миссис Пи? Прямо как Мэри Поппинс! Я принесу еще кофе, и ты поделишься со мной своими новостями.

Я забираю пустые чашки и несу их на стойку. К моему возвращению Бет успевает скинуть туфли и подобрать под себя ноги. Она смотрит в свой телефон, темные волосы падают на лицо.

– Вечно Грег не отвечает на мои сообщения, – жалуется она, подождав, пока я сяду. – Иногда я сомневаюсь, что он вообще их читает. Наверное, он не придает им значения. Конечно, это не вопрос жизни и смерти. Но когда я пишу, а он меня игнорирует, я чувствую себя навязчивой.

Она горбится на стуле, словно из нее выпустили весь воздух. Моя обязанность – вернуть ей оптимизм.

– Наверное, он просто занят с пациентом или в операционной, – щебечу я максимально жизнерадостно.

Подозреваю, Грег играет с ней в какие-то игры. По-моему, это как раз в его духе, но если я поделюсь с Бет своим подозрением, это делу не поможет. Она закатывает глаза и в раздражении поджимает губы.

– Я не совсем дура, как-никак тоже работаю в больнице, – обиженно бормочет она, и до меня доходит, что рассуждать о Греге лучше с осторожностью. Но Бет есть Бет, долго сердиться не в ее натуре: не успеваю я сдать назад, как она сама меняет тему, и я чувствую, что атмосфера уже разрядилась.

– Что Майкл думает об этой сиделке? О миссис Пи?

Вместо «Пи» у нее получается какое-то фырканье.

– Ты знаешь Майкла, – говорю я. – Он предоставил мне решать все самой. В принципе он согласился, но у меня такое впечатление, будто он считает, что я не справилась.

Бет опять негодует, возмущение, которое она испытывала пару минут назад, теперь направлено на моего брата.

– Это чушь, ты же знаешь! Если он и правда так считает, то пусть приедет и попробует сам совладать с вашим папашей. Посмотрим, надолго ли его хватит. Хорошо ему судить издалека, из Лондона. Посмотрела бы я на него спустя недельку, проведенную на передовой.

Я подношу чашку ко рту и держу ее там, пока кофе не обжигает мне губу.

– По-моему, у них с вашим отцом всегда были напряженные отношения, – говорит Бет, и у меня по позвоночнику пробегает холодок.

Беда с этими подругами детства! Чего они только не помнят!

Мы пьем кофе, не желая нарушать установившуюся тишину. За нашими спинами шипит кофемашина, звенит посуда, тихо гудят голоса.

– Какие у тебя планы на выходные? – интересуюсь я.

Бет мигом веселеет.

– Грег обещает куда-то меня свозить. – Ее темные глаза сверкают, я боюсь, что это самая что ни на есть любовь. – Он не говорит куда, – продолжает она, – просто сказал захватить с собой что-нибудь шикарное.

– И паспорт? – подсказываю я.

Ее плечи слегка опускаются.

– Про паспорт ничего не сказал. Как я понимаю, он мне не понадобится. Что ты об этом думаешь?

Я вынуждена согласиться.

– Здесь тоже есть уйма сказочных мест, куда он мог бы тебя свозить.

– Знаю! Вот сижу и гадаю, куда именно. Недалеко, потому что в воскресенье у него дежурство. Может, «Болтон Эбби», вилла и спа, знаешь такую? Или какой-нибудь бутик-отель в Харрогите? – Бет прикусывает губу. – Обещаешь не проболтаться?

– Бет! – Я изображаю возмущение. – Я твоя лучшая подруга. Я знаю все твои секреты.

Она озирается, как будто нас могут подслушивать, и переходит на шепот.

– Кажется, он собирается сделать мне предложение. Он ни на что такое не намекал, но похоже именно на это, ты так не думаешь?

Как я могу что-то думать? Я не знаю, что такое влюбленность, но на всякий случай утвердительно киваю.

– Что ты ответишь, если он спросит?

Под столом, так, чтобы Бет не увидела, я крепко скрещиваю пальцы.

Она смотрит на меня широко распахнутыми глазами.

– Конечно, я отвечу «да»!

5

Энни, 1976

В свои семнадцать лет Энни знакомится с двадцатипятилетним Джо Фернсби. Его появление в ее жизни – словно взорвавшийся ящик с петардами. Из-за него у нее бешено колотится сердце и потеют ладони, она никогда не знает, что случится в следующий момент. Энни думает, что эти отношения во многом отражают всю ее жизнь. Только вот с Джо выходит иначе: она не трясется в ожидании серии взрывов, а буквально их предвкушает. Он восхитительно непредсказуем, от одного его вида у нее перехватывает дыхание; она не знает, куда ее это приведет, но там ей наверняка будет лучше, поэтому она набирается отваги и следует за Джо.

Место их знакомства – автобус. Она едет на работу, в отдел дамских перчаток универмага «Селфриджес». Ее устраивает эта работа: не бог весть что, ну и ладно. Вместе с ней в автобусе едет лучшая подруга Катрина, продавщица из отдела мужских рубашек.

– Не смотри! – шепчет ей Катрина, прикрывая ладошкой рот. – Вон тот парень на нас пялится.

Энни, конечно, смотрит в ту сторону. Катрина права. Она тут же замечает его среди моря офисных сотрудниц и школьников. Его голова и плечи выступают из пучины, будто он Посейдон. У него непокорная грива длинных темных волос, падающих на воротник, и щетина, хотя на часах половина девятого утра. А еще очень уверенный вид, как будто ему известны все чужие секреты. Энни встречается с ним взглядом, и он подмигивает – самодовольно, чуть заметно повернув голову. Энни опять опускает взгляд, злясь на себя за то, что краснеет как школьница – не только щеками, но и всей шеей. Автобус тормозит, он спрыгивает с подножки, машет рукой водителю и провожает взглядом вроде бы отъезжающий автобус, но на самом деле – ее.

– Он на тебя запал! – усмехается Катрина.

Энни вместо ответа пожимает плечами. «Как пришло, так и ушло», – думает она, хотя никак не может забыть его подмигивание. На следующей неделе она опять видит его в автобусе, в этот раз он сидит, не отрывая глаз от спортивной газеты «Рейсинг пост» и зажав в зубах огрызок карандаша. Энни проходит мимо него и садится немного поодаль, он сначала не реагирует, но потом, когда она ерзает, изображая скромницу, поднимает взгляд от газеты, любопытствуя, чего это ей не сидится. Он узнает Энни как раз в тот момент, когда она отворачивается, и улыбается так сладко, что она чуть не катится со смеху. Правда, в этот раз она уже готова противостоять соблазну. Она холодно кивает, как будто они познакомились на вечеринке, но она не запомнила его имя.

Он встает и, покачиваясь, движется по проходу в ее сторону, зажав газету под мышкой. Добравшись до Энни, он опускается на краешек сиденья напротив нее, перегораживая проход и касаясь коленями бедра Катрины. Энни замечает, что подруга не отстраняется, и готова на нее разозлиться, но парень не проявляет к ней интереса, все его внимание отдано Энни. Теперь, когда он рядом, она видит, что у него светло-голубые глаза – не совсем естественный контраст с темной шевелюрой. Чем-то он похож на Джорджа Беста[1].

– Мы уже встречались, леди, – заводит он разговор. – Джозеф Фернсби.

Он самоуверенно протягивает руку. Энни колеблется, она не уверена, как на него реагировать, но при этом чувствует, как ее против воли затягивает на его орбиту. Пока она сопротивляется, не желая терять самоконтроль, вмешивается Катрина.

– Я Катрина, а это Энни, – говорит она.

И она подает незнакомому парню руку. Он легонько целует ей костяшки пальцев. Энни морщит нос. Он, может, красавчик и гораздо старше парней, знакомых ей еще со школы, но эта выходка кажется ей тошнотворной.

– Привет, Катрина и Энни. Куда путь держите?

– На работу, в «Селфриджес» на Оксфорд-стрит. Она продает дамские перчатки, я – мужские рубашки.

Энни пихает Катрину локтем. Она против того, чтобы рассказывать столько всего непонятно кому, но Катрина не обращает не нее внимания, она не видит в этом ничего дурного.

– Надо же! – откликается Джозеф Фернсби, его брови взлетают на лоб и теряются за густыми волосами.

Несмотря на то что беседу взяла на себя Катрина, собеседник смотрит на Энни. Она борется с желанием отвернуться и выдерживает его пристальный взгляд, чуть вздернув подбородок.

– Что ж, вот и моя остановка, – вдруг говорит он и встает. Внешне Энни – сама сдержанность, но у нее щемит сердце, пока она смотрит, как он идет по автобусу и выходит. Автобус отъезжает, Джозеф оглядывается и машет ей.

– Какой самодовольный! – говорит она Катрине, изображая равнодушие.

– Зато какие глаза! – бормочет Катрина. – В таких недолго утонуть.

– Брось! Я тебя не узнаю, – говорит Энни, хотя отлично понимает подругу.

Спустя неделю он заявляется к Энни на работу. Торговля идет ни шатко ни валко, она лениво сметает с прилавков пыль, чтобы чем-то себя занять: водит метелкой из перьев между перчатками, стараясь не сдвигать их с места. Минуты тянутся так медленно, что Энни задумывается, не остановились ли часы.

Услышав странный звук в первый раз, она не обращает на него внимания. Когда звук раздается снова, она поднимает взгляд и силится понять, что это такое.

– Эй!..

Больше всего это напоминает шипение газа.

– Эй!

Это он: прячется за колонной и высовывает голову.

– Энни!

Джозеф подзывает ее быстрыми жестами, словно он в беде. Энни озирается на заведующую секцией, но та беседует с клиенткой. Энни делает шажок в его сторону, потом другой.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает она, приблизившись достаточно, чтобы он разобрал ее шепот.

– Захотелось тебя повидать, – отвечает он.

– Не могу сейчас разговаривать. Если заведующая застукает, мне не поздоровится.

У него удрученный вид.

– Я ехал-ехал, переправлялся через бурные реки, дрался с медведями, чтобы…

– Да ладно тебе, – машет она рукой.

Он, конечно, болван болваном, но есть в нем что-то, заставляющее ее улыбаться, несмотря на решительный настрой этого не делать.

– Тогда притворись покупателем, – шепчет она ему. – Хватит прятаться за колонной. – И она продолжает уже громче: – Чем я могу вам помочь, сэр?

С него слетает привычная самоуверенность, новая роль ему незнакома. Энни приходится его тормошить.

– Вы ищете перчатки, сэр? Для вашей… девушки?

– Собственно… да, – спохватывается он.

– Какие она предпочитает? – интересуется Энни, стараясь не засмеяться.

– Ну, какие…

Судя по его гримасе, ему нужна подсказка.

– Полагаю, кожаные, сэр?

– Да-да, именно, – подхватывает он и кивает, одобряя предложенную игру.

– Какого цвета, сэр? Только что поступили очаровательные розовые. Она любит розовый цвет, сэр? Ваша девушка?

– Да! – выпаливает он, цепляясь за подсказку. – Розовый – самый ее любимый цвет.

– На подкладке, сэр?

Опять он в замешательстве. Энни эта ситуация доставляет удовольствие, ей нравится в кои-то веки оказаться главной.

– Какая подкладка в перчатках, сэр? Шелк, кашемир?

Джо вскидывает руки – мол, сдаюсь, – и Энни довольно улыбается.

– Будьте добры пройти сюда, сэр.

Она приглашает его к ящикам в стороне от центральных витрин. Заведующая не проявляет к ней интереса. Энни наклоняется ко второму от пола ящику и негодующе шепчет:

– Что ты здесь делаешь? Я работаю.

Джозеф и не думает понижать голос.

– Я уже сказал: я ищу перчатки для моей девушки.

Он подмигивает, и ей делается дурно. Каким же он был тогда сердцеедом! У Энни не было ни малейшего шанса перед ним устоять.

– Какой размер вам нужен, сэр? – осведомляется она.

– Размер? У перчаток бывает размер?

– Разумеется, сэр. Какая у вашей девушки рука?

Не давая ей опомниться, он хватает и внимательно разглядывает ее руку.

– Изящная!

Энни выдергивает у него руку, боясь, что их увидят, но никто не обращает на нее внимания. Никто, кроме него.

– Сходишь куда-нибудь со мной? – торопливо спрашивает он. – В пятницу, после работы? Я зайду за тобой сюда. В шесть часов.

– В четверть седьмого, – уточняет она. – А размер у меня седьмой – так, на всякий случай.

– Вряд ли у вас найдется то, что мне нужно, – говорит он громче. – Что ж, ничего страшного. Благодарю вас.

Он улыбается, гордый своим представлением, и, шагая прочь от ее прилавка, умудряется оглянуться и произнести одними губами: «Пятница, шесть пятнадцать».

Они встретились и сходили выпить. Неделей позже побывали в кино. Дальше их встречи стали регулярными. С ним было весело, она все время хохотала. Благодаря ему ей было о чем поговорить с девушками на работе, а кроме того, она начала понимать, какой может быть ее жизнь вне дома. Постепенно Энни позволила себе думать, что Джо – ее возможность вырваться. С первой же минуты, увидев его в автобусе, она знала, что он – само очарование, но в этом очаровании присутствовал какой-то подвох. Ей нравилось, когда за ней ухаживают, и он ухаживал, да еще как: выдвигал для нее стул, прежде чем она сядет, всегда стоял, если стояла она. Немного старомодно, но что в этом дурного? Тогда ей казалось, что она диктует ему свои правила. Ночами, слушая доносившийся из-за стены негромкий храп Урсулы, она строила захватывающие планы на будущее. Ровно в половине двенадцатого вечера хлопала входная дверь, и отец шаткой походкой брел по коридору, чтобы бросить ключи не в деревянную чашу на столике, а прямо на кафельный пол; Энни при этом замирала, чтобы он не смог понять, спит она или еще бодрствует, и мечтала о жизни, в которой больше не нужно будет притворяться.

6

Кара, 2017

Миссис Пи с нами всего неделю, а мне уже кажется, что она работала у нас всегда, и я удивляюсь, как раньше без нее справлялась. Она без труда подстроилась под наш распорядок и ничего не пытается менять, что крайне важно в папином состоянии. Простейшее обстоятельство – появление в доме нового человека – способно все перевернуть вверх тормашками, но она такая деликатная, что даже отец умудряется к ней приспособиться.

Вокруг нас быстро выстраивается, как строительные леса, целая система. Куда-то девается привычная мне паутина, окна теперь сияют чистотой. Поражаюсь, где она находит время на возню по дому, и не перестаю ее благодарить.

Как-то раз, на второй или на третьей неделе, я сижу у себя в мастерской и стараюсь дошить свадебное платье. За окном сереет дождливый день. В это время года наша улица смахивает на продолжение унылой вересковой пустоши, что неподалеку; солнце никак не вскарабкается достаточно высоко, чтобы его лучи попали в садики при домах, и его света хватает только для холмов вдали. Вереск, так красиво розовеющий ранней осенью, уже вовсю вянет, скоро пустошь накроется тоскливым бурым саваном.

Это подвенечное платье – истинный шедевр, твержу я себе. Материал – традиционный сатин-дюшес цвета слоновой кости; невеста всякий раз примеряет его с восторженным хихиканьем. Корсаж на китовом усе будет усыпан мелким жемчугом, каждую жемчужину мне приходится пришивать вручную. Это медленная кропотливая работа, и она усугубляется тем, что моя правая рука недостаточно подвижна из-за натянутой в поврежденном месте кожи, но мой труд – это именно то, что отличает мои изделия от тех, что висят на плечиках в магазинах. Я не против повозиться, когда меня не торопят. Это сродни психотерапии, есть что-то умиротворяющее в нанизывании каждой бусинки на иглу, в том, как они, успокаивая меня, скользят по нити к своему месту на платье.

Я собираю иголкой бусины одну за другой, как вдруг раздается телефонный звонок. Оказывается, это очередной зануда из колл-центра, зарабатывающий таким презренным способом на неказистую жизнь. С этой публикой я всегда вежлива, но тверда. Возвращаюсь – а дверь в мастерскую распахнута. В панике я перехожу на бег. Посреди комнаты стоит отец: в одной руке у него платье с волочащимся по полу длинным подолом, в другой – коробка из-под мелкого жемчуга, пустая… Жемчуг рассыпался, как рисовая крупа, по паркетному полу.

Я уже не могу держать себя в руках и срываюсь на крик. Все навыки обращения с больным Альцгеймером человеком мигом улетучиваются, остается только гнев.

– Папа! – кричу я. – Что ты здесь вытворяешь? Боже, посмотри, что ты наделал! Положи платье, ты совсем его погубишь!

Отец смотрит на меня в полном недоумении. Он не знает, куда девать платье, не знает, что сделал не так. Обычно в такой момент я смягчаюсь, его замешательство гасит мой гнев, но в этот раз происходящее настолько выбивает из колеи, что меня несет.

– Отдай! Дай сюда! Господи боже мой! – Я пытаюсь вырвать платье у него из рук. Отец неуклюже бредет мне навстречу, бусины разлетаются во все стороны от его шлепанцев. Он наступает на подол, и я пугаюсь, что сейчас порвется ткань. – Посмотри, что ты делаешь! – Я срываюсь на визг. – Черт побери, папа! Ты все расшвырял!

У него обиженный вид, но я ни капельки ему не сочувствую. Я вижу только грозящую платью опасность и то, как он успел накуролесить за короткое мгновение, проведенное в одиночестве. Я в таком состоянии, что и до убийства недалеко.

Я высвобождаю отца из платья, которое кладу на рабочий стол, от греха подальше. Потом падаю на колени и пытаюсь собрать бусины. Отец стоит столбом, а я продолжаю кричать на него, пока не появляется миссис Пи.

– В чем дело, что происходит? – спрашивает она с порога. Оглядев комнату, она быстро смекает, что стряслось, ласково берет моего отца за руки и медленно ведет к двери. Их уход сопровождается хрустом бусин у них под ногами. Он что-то бормочет, некоторые слова я могу разобрать, но слова «прости» среди них нет. Я отпускаю их и продолжаю собирать бусины: облизываю указательный палец, бусины прилипают к нему, я по одной, вся дрожа, ссыпаю их в коробку. К счастью, платье почти не пострадало – помялось, но не испачкалось и не порвалось.

Я собираю жемчужины, закатившиеся под стол, когда в комнату возвращается миссис Пи. Я не слышу ее шагов, поэтому вздрагиваю, увидев вдруг у самого своего носа ноги в тапочках.

– Он в порядке? – осведомляюсь я из-под стола.

– Вполне, – звучит ответ. – Дремлет. Вам нужна помощь?

Не дожидаясь ответа, она опускается на четвереньки, принимается подбирать бусинку за бусинкой и складывать их себе в ладонь.

– Я сорвалась и повела себя дурно, – обращаюсь я к ее спине.

– Непростая ситуация, – тихо отвечает она. – Не следует ли вам запирать дверь, когда вы выходите?

Ее благоразумие окончательно меня отрезвляет.

– Обычно я так и делаю, – говорю я, как ребенок, ищущий оправдание, чтобы избежать наказания. – Я вышла всего на секунду. Так мне и надо!

Миссис Пи выпрямляется, упирает руки в бока, потягивается.

– Старовата я, чтобы ползать по полу, – ворчит она.

– Кажется, мы почти все собрали, – отвечаю я. – Бусины такие мелкие, по всем щелям раскатились.

Миссис Пи подходит к платью и гладит ладонью кремовый атлас.

– Какая красота! – вздыхает она еле слышно. – Я и не знала…

– Спасибо, – отзываюсь я, чувствуя, как по моим жилам пробегает электрическая искра гордости.

– А что это? – Она указывает на ситцевую заготовку на манекене.

– Это заказ на следующее лето. Платье будет розовое с желтоватым отливом. Подождите! – Я встаю. – У меня есть образец ткани.

Я выдвигаю ящик и достаю клочок розового шелка, настолько бледного, что цвет кажется игрой освещения. Я протягиваю клочок миссис Пи, и она берет его, осторожно, как мотылька, которому так легко причинить вред. Она гладит ткань, шуршащую от прикосновения.

– Вы такая талантливая, Кара, – говорит она, и я от похвалы раздуваюсь, как индюк. – Отец должен вами гордиться.

Пузырь сразу лопается.

– Дело в том… – начинаю я.

Я вдруг чувствую потребность все честно выложить, чтобы она узнала, какой была жизнь в этом доме долгие годы. Хочется поделиться обидой на отца, отвадившего своими выходками моих друзей и так принижавшего мою работу, что мне потребовалась вся имеющаяся решимость, чтобы не махнуть на нее рукой. Хочется признаться, что его болезнь облегчила, а не усложнила мою жизнь. Но я быстро передумываю и ограничиваюсь стандартными безопасными ответами, которые могу дать всякому проявившему интерес к моим занятиям.

– Честно говоря, отец всегда считал мою работу несерьезной, пустой тратой времени, – начинаю я рассказывать, пытаясь улыбаться. – Он никак не мог понять, зачем женщины тратят сотни, а то и тысячи фунтов на платье, которое наденут раз в жизни, раз браки все равно чаще всего кончаются разводами. Когда я поступила в художественное училище, он заявил, что я пренебрегаю возможностями, которые он мне предоставил, и что лучше бы мне заняться чем-то полезным.

Я небрежно пожимаю плечами, имея в виду, что такова суровая реальность жизни – ведь так оно и есть, – но миссис Пи, вижу, с сомнением качает головой.

– Но он видел мою решимость и в конце концов уступил и позволил мне устроить здесь мастерскую. Поначалу я зарабатывала недостаточно, чтобы арендовать отдельный дом, не говоря о мастерской, поэтому меня все устраивало. А потом он заболел, и, живя здесь, я убивала сразу двух зайцев. Но он так и не начал относиться к этому как к нормальной работе. Для него все это, – я обвожу рукой мастерскую со всеми рабочими столами, рулонами ткани, банками с бусинами и катушками ниток, – просто хобби, на которое он дает деньги.

– Но теперь вы зарабатываете достаточно, чтобы на это жить? – спрашивает миссис Пи, глядя на доску с фотографиями наряженных мною невест: фотографии так наползают одна на другую, что платья почти не разглядеть.

– Конечно, – отвечаю я. – Теперь денег хватает на нас обоих, но отец не хочет или не может в это поверить. Вернее, – спохватываюсь я, – не хотел или не мог. Теперь все по-другому…

Миссис Пи кивает.

– Мне нравится думать, что моя мать гордилась бы мной, – добавляю я. – Я вам не говорила, что она умерла, когда мне было два года?

– Говорили. Ужасная трагедия – лишиться матери в раннем детстве. Вы ее помните?

Я качаю головой.

– Совершенно не помню. Знаю, что ее звали Энн, не более того. Даже фотографий почти не осталось. Наверное, в те времена не хватало денег, чтобы фотографироваться. Есть свадебная фотокарточка, пара снимков из отпуска, вот и все.

Я указываю на фотографию матери и отца. На квадратном поляроидном снимке они сидят вдвоем на синем клетчатом пледе для пикника; фотография слишком контрастная, с кричащими цветами. На матери платье с розочками, волосы соломенного цвета повязаны желто-голубым платком. Она улыбается фотографу, но ее лицо занимает не больше сантиметра в поперечнике.

– Судя по надписи на обратной стороне, снимок сделан в Брайтоне в 1980 году. Они выглядят счастливыми, не правда ли? Я родилась не в Йоркшире, – продолжаю я. – Мы жили в Лондоне, но после смерти матери отец нас увез. Думаю, ему было тяжело оставаться на прежнем месте. Близкой родни у нас не было, отца ничего там не держало. Он нашел работу в Лидсе, так мы оказались здесь. Начали втроем с чистого листа. Но, как я говорила, у меня не осталось никаких ранних воспоминаний. По моим ощущениям, я всегда жила здесь.

Миссис Пи не реагирует, просто сидит и слушает, теребя край ситца на манекене. Мне почему-то становится не по себе.

– Надеюсь, она была бы мной горда, – повторяю я. – Я говорю о своей матери.

– Уверена, что была бы, – поддерживает меня миссис Пи. – Матерям свойственно гордиться своими дочерями.

Сказав это, она встает и разглаживает обеими руками подол своей голубой униформы.

– Что ж, – произносит она обычным профессиональным тоном, – мне пора.

А затем быстрыми короткими шагами покидает мою мастерскую и закрывает за собой дверь.

На полу что-то блестит, я замечаю еще одну жемчужину. Знаю, теперь они будут мне попадаться не одну неделю. Я подбираю ее и кладу в коробку.

7

Майкл, 1992

Дождь. Он не прекращается уже несколько дней, и это не мелкая морось, а самый что ни на есть библейский потоп. Капли барабанят по окнам, просятся в дом. Водопроводные трубы не справляются с потоками, вода переполняет сточные канавы и выплескивается наружу, образуя на лужайке новые озера. Это называется «льет как из ведра», думает Майкл, только никакого ведра не видать, неточное и откровенно смехотворное выражение не отражает реальность.

Они с Карой застряли дома, их терпение на исходе. Как и все в их доме, места для игр определены строжайшими правилами. Комната Майкла расположена прямо над гостиной, так что если они примутся там скакать, что-то ронять, даже слишком громко беседовать, с лестницы тут же раздадутся крики отца. Комната Кары расположена более удачно, но так мала, что там и кошке было бы тесно, там можно разве что играть в карты или читать. Если забраться на чердак, то между ними и их отцом будет целый этаж. Казалось бы, идеальное место. Но играть там и даже стоять на ведущей туда деревянной лестнице им строжайше запрещено. Однажды Майкл попросил разрешения немного там убраться, чтобы построить берлогу, но отец покачал головой.

– Не хочу, чтобы вы там шарили, – сказал он вроде бы с улыбкой, но с такой угрозой в голосе, что они поняли: это не шуточный запрет. – Не хватало, чтобы вы прищемили себе пальчики!

– Чем прищемили, папа? – спросила Кара.

– Тем, к чему вам нельзя прикасаться! – отрезал он, так подействовав на их детское воображение, что с тех пор чердак превратился для них в сладкоголосую сирену, заманивающую на гибельные рифы.

Нынче Кара в надежде смотрит на Майкла широко распахнутыми карими глазами и ждет, что он сделает ее день чуть веселее.

– Что будем делать? – спрашивает она его.

– Поиграем во Французское Сопротивление.

Кару гложут сомнения, но она послушно кивает и ждет подробностей.

– Мы будем партизанами, – начинает он фантазировать, – будем переводить наших бежавших из плена солдат через линию фронта.

– Это не очень трудно? – спрашивает Кара, с трудом выговаривая даже этот короткий вопрос. – Опять я буду пленной? – Она щурится. Она еще мала, но уже неглупа.

– Нет, – заверяет ее брат. – Пусть чердак будет вражеской территорией.

– Папа запрещает нам лазить на чердак, – напоминает послушная Кара.

– Там точно ничего нет. Просто он не хочет, чтобы мы устраивали беспорядок. А мы и не устроим, мы ничего не тронем. Спасем пленных и спустимся. Папа ничего не узнает, он смотрит гольф и ничего не замечает.

Кара продолжает сомневаться и морщит носик.

– Не думаю, что папе понравится эта игра, – говорит она.

– Ну и пусть!

Они подбираются к лестнице на чердак, стараясь не просмотреть скрывающегося в коридоре врага. Майкл считает, что он, как командир отряда и как старший, должен идти первым. Он осторожно лезет вверх по запретной деревянной лестнице, избегая ступать на некоторые ступеньки и проверяя те, на которые нельзя не ступить, прежде чем переносить на них весь свой вес.

Кара со вздохом лезет следом за Майклом, повторяя его движения. Вот он уже на предпоследней ступеньке, но тут тяжелый фонарь, который он привязал к походному поясу сестры своим школьным галстуком, со стуком падает. Кара в панике тянется за фонарем, но ее слабым пальчикам не удержать тяжелую штуковину, которая с нарастающим грохотом пересчитывает ступеньки. Партизанам остается лишь в ступоре наблюдать за падением фонаря.

Он еще не достиг пола, а дверь гостиной уже открывается. Кара в ужасе смотрит на Майкла широко распахнутыми глазами, ее щеки стремительно белеют. Майкл от страха ничего не может придумать, он прирос к месту. Надо спасаться, мчаться изо всех сил в комнату Майкла или в ванную, а потом сочинить какую-нибудь историю, объясняющую громкий стук упавшего фонаря. Главное, не стоять как вкопанные, что-то предпринять, но они словно окаменели от звука приближающихся отцовских шагов.

– Что за шум? – кричит он, еще только начав подниматься. Поняв, где они, он продолжает: – Очень надеюсь, что вы не на чердаке, потому что если вы там, то помоги мне, Господи, я с вас шкуру спущу!

К Майклу возвращается дар речи.

– Мы не там, папа, – говорит он, изображая беспечность. – Мы просто играем на лестнице, а туда не лазили, правда, Ка?

– Не лазили, папочка, – поддерживает брата Кара и что есть силы мотает головой. – Я выронила фонарь, это он так шумел, но мы не делали ничего плохого, папочка, честное слово! – Глядя на отца, она таращит глаза в подтверждение их с братом искренности, но от этого отец еще сильнее свирепеет.

– Брысь оттуда! – шипит он со злостью, какой Майкл еще от него не слышал. – Сколько раз вам повторять: не сметь лазить на чердак! Это опасно, вам туда нельзя… – Отец дотягивается до Кары и больно шлепает ее по попе своей лапищей. От шлепка она теряет равновесие и виснет на перилах, чтобы не последовать за фонарем. – Нель-зя! – медленно повторяет он. – Ни-ка-ко-го чер-да-ка! Никогда! А теперь марш по своим комнатам. В наказание останетесь без ужина. Проголодаетесь – на пустой желудок поразмыслите о своем непослушании.

Кара спускается по лестнице, понурив голову, Майкл знает, что она с трудом сдерживает слезы. Вопреки опасности, она на ходу потирает себе отхлестанные ляжки, демонстрируя, как ей больно. С каждым ее шажком в Майкле все сильнее вскипает злость. Он провожает младшую сестру вниз, напрягая плечи и сжимая кулаки, готовый при необходимости защищаться.

– Прости, папа, – опасливо повторяет Кара, минует отца и направляется в свою комнату.

Майкл застывает в трех ступеньках от пола. Так его глаза оказываются на одном уровне с отцовскими, но он настороже, просто так отец до него не дотянется. Он делает глубокий вдох и расправляет плечи.

– Ты не должен поднимать на нас руку, – говорит он, стараясь сохранить спокойствие, но голос все равно срывается. Он надеется, что отец этого не услышал. – Это незаконно. Так нам сказали в школе. Маме это не понравилось бы.

У отца такой вид, будто он сейчас взорвется. Он щурится, выпячивает нижнюю челюсть.

– В своем доме я делаю все, что хочу! – орет он. – А ваша мать мертва, а то ты не знаешь! Плевать ей на вас. А теперь брысь по своим комнатам и не сметь носа высовывать, пока я не позволю.

Майкл не собирается повиноваться. Он встречается с отцом взглядом и не отворачивается. Он чувствует, что переходит границу дозволенного, но ему все равно. Отец хватает его за руку и стаскивает с лестницы. Майкл теряет равновесие, одна нога у него подворачивается, и он неуклюже падает. Кара, находящаяся уже на безопасном расстоянии, вскрикивает, и Майкл пугается, что сейчас отец снова переключит внимание на нее. Он медленно встает, превозмогая боль в правой лодыжке, поднимает голову и с вызовом смотрит на отца, надеясь, что его злость проникнет тому прямо в душу. Он готов принять побои за свою дерзость, отец уже заносит руку, но затем внезапно опускает. Майкл видит, как сжимается и разжимается кулак, как сокращаются мышцы.

– Живо по своим комнатам! – злобно приказывает отец, отворачивается и скрывается в гостиной, с силой хлопнув дверью.

Стоит ему исчезнуть, как Кара подбегает к Майклу, чтобы его обнять, но он обниматься не расположен. Приступ ярости превратил его в камень. Он стоит, бесчувственный к тоненьким ручонкам сестренки, сомкнувшимся у него на спине. Но не чувствовать биение ее сердечка он не в силах.

– Ненавижу его! – цедит он. – Как только смогу, сбегу из этого дома, только меня и видели!

Назавтра отец поднялся по лестнице с инструментами и повесил на дверь чердака замок. Больше Майкл и Кара туда не лазили.

8

Кара, 2017

Разумеется, тот детский запрет уже давно на меня не действует и на чердак я поднималась не один раз. Замка на его двери давно не осталось. Однажды – когда пропали все сомнения, что отец помнит, откуда он там взялся, – я залезла туда с древними инструментами и сорвала его. Отец больше не лазит на такую верхотуру. Такое впечатление, что эта часть дома и ее содержимое начисто стерлись из его памяти.

Я бываю там редко. Пусть я теперь взрослая и дом этот – мой во всех смыслах, но, оказываясь наверху, я испытываю тревогу. Как будто на затхлом чердаке до сих пор звучат отцовские угрозы. Глупо, конечно. Теперь я знаю, что он просто не хотел, чтобы мы трогали вещи на чердаке, но порой гадаю, понимал ли он, до какой степени испортил тем категорическим запретом свои отношения с Майклом. Так или иначе, у меня навсегда пропало желание прикасаться к отцовским вещам. К тому же это всего-навсего коробки со старьем.

Но сегодня по радио прозвучало кое-что, что погнало меня наверх. Дескать, страдающим болезнью Альцгеймера бывает полезно потрогать знакомые предметы. Боюсь, отец уже миновал эту стадию недуга, но попытка не пытка, к тому же у нас с ним появятся новые темы для разговора. Теперь я готова порыться в его вещах, чтобы найти что-нибудь, способное разбудить его память.

Первым делом меня изумляет жара на чердаке. В таком сухом горячем воздухе (притом что в остальном доме холодно) немудрено испытать приступ клаустрофобии. Первая комната почти пуста, паутина и пляшущие в лучах света комки пыли не в счет. Впервые оказавшись в этой комнате, я сильно разозлилась на отца. Сколько пространства пропадало зря! Что плохого случилось бы, если бы мы с Майклом здесь играли? Отец мог попросту запереть то помещение, где хранились предметы, которыми мы могли «прищемить себе пальчики».

Насколько пуста первая комната, настолько вторая буквально до самого потолка забита обломками целой жизни. Ее можно принять за заброшенный склад какого-нибудь давно испустившего дух предприятия. Полки вдоль двух стен заставлены картонными коробками с белыми ярлыками, на которых обозначено содержимое: «Слайды из отпуска в Арране, 1993», «Пряжки от ремней»… Кому пришло в голову хранить пряжки от ремней и откуда целая подписанная коробка этих самых пряжек на давно забытом чердаке?

Ответ прост: все это дело рук отца. Кого же еще? Он должен был полностью контролировать все в своей жизни. Вот почему болезнь Альцгеймера так жестока: она украла у него весь смысл существования. Здесь скопились остатки его власти. Если бы не эти тщательно подписанные коробки, его можно было бы посчитать просто стариком, лишившимся рассудка из-за частого для преклонных лет недуга. Только заглянув на чердак, можно представить, каким человеком он некогда был.

Глядя на коробки, я в который раз гадаю, не могут ли здесь храниться также и мамины вещи, хотя ответ на этот вопрос мне давно известен. В детстве я без устали его задавала. Мне остро не хватало наших семейных фотографий, какой-нибудь старой сумки с сокровищами. Мои вопросы все сильнее сердили отца, поэтому с каждым разом мне требовалось все больше смелости, чтобы их задавать. Майкл качал головой с молчаливым предостережением, но это не могло меня остановить. Ответ, впрочем, всегда был одним и тем же: отец твердил, что там ничего нет, и я действительно не находила в доме никаких маминых вещей.

Я продолжаю изучать ярлыки. Вот «Налоговые декларации, 1990–1999», вот «Инструкции (к электроприборам)». Размер помещения трудно оценить из-за гор коробок, образующих внушительную стену. Я убираю одну, другую, появляется просвет, я пролезаю в дыру. Теперь я вижу беспорядочную груду коробок; здесь отец хранил, по-видимому, все, до чего мог дотянуться. Много коробок поменьше, в том числе обувных. Я вожу по ним пальцем, улыбаясь при виде изображений туфель. Все это хорошо мне знакомо, хотя я носила эту обувь более двадцати лет назад. Мое внимание привлекает коробка в углу. Она отличается от других: железная, серого цвета, в такие обычно складывают наличные деньги, и на ней нет этикетки. На одной из ручек осталась висеть потрепанная багажная бирка с буквой «Э».

Чувствую, как ускоряется мое сердцебиение. «Э». Энн? Так звали мою мать.

В этом темном углу толком не развернуться и даже не сесть на корточки, чтобы изучить коробку. Приходится кое-что переложить, чтобы образовалось место. Я ловлю себя на том, что прерывисто дышу от волнения, и велю себе успокоиться. В этой коробке может лежать что угодно, возможно, ее содержимое никак не связано с мамой.

Более-менее устроившись, я опускаюсь на колени. Крышка коробки покрыта густой пылью, хоть пиши пальцем свое имя. Ясно, что к коробке давно не прикасались. Она заперта на замок, от этого меня охватывает уныние. Неужели придется искать в других коробках ключ? Я уже готова нести ее вниз, чтобы попробовать отпереть там, но стоит мне взяться за ручку, как крышка сама собой открывается. Я задерживаю дыхание и, прежде чем заглянуть в коробку, долго успокаиваюсь.

Коробка заполнена только наполовину, и, в отличие от всего вокруг, ее содержимое аккуратным не назовешь: оно валяется как попало, вряд ли кто-то пытался аккуратно все разложить. Кажется, что в коробке лежит несколько десятков фотографий, но, приглядевшись, я испытываю разочарование: это всего лишь почтовые открытки. Выходит, внутри не мамины вещи.

Я беру наугад одну открытку, на ней лондонская телебашня. По качеству изображения видно, что открытка старая. Перевернув ее, я убеждаюсь, что она адресована нам с Майклом, на этот адрес. Снова разочарование: мама умерла до нашего переезда сюда, так что открытка не от нее. Прищурившись, я читаю короткий текст, набросанный косым отрывистым почерком:

«Милые мои детки, я люблю вас сильнее, чем вы можете представить. Пожалуйста, простите меня».

Это все. Подписи нет, ключом может служить разве что почтовый штамп. В голове у меня такой вихрь мыслей, что трудно остановиться на какой-то одной. Я изучаю штамп, смазанный, как это обычно бывает, но часть даты все же видна: «…марта 1992». Мне тогда было почти восемь, а значит, отправительницей никак не могла быть наша мать, но кто, кроме нее, написал бы нам такое на открытке?

Я разглядываю другую открытку: на ней Биг-Бен, черные такси, большой красный автобус. Я дрожащими руками переворачиваю открытку и вижу тот же самый текст:

«Милые мои детки, я люблю вас сильнее, чем вы можете представить. Пожалуйста, простите меня».

На сей раз дата отправки – сентябрь 1995 года. Я выуживаю из коробки следующую открытку – из Момбасы, с африканским слоном, высоко задравшим хобот; 2001 год – и в точности такой же текст.

Открытка следует за открыткой, и на всех написано одно и то же. У меня кружится голова от вопросов. От кого они? Почему все до одной адресованы нам с Майклом? Почему спрятаны в коробку в дальнем углу запретного чердака?

В коробке больше ничего нет, только открытки, их сотни, лежащих без всякой системы. Я шарю в коробке в поисках самой старой открытки. Ни одна не отправлена раньше марта 1987 года. Мама умерла в феврале.

Где же тут смысл? Я беру коробку и ставлю ее на пыльный пол в другой комнате, где больше места; цель, с которой я поднялась на чердак, напрочь забыта. Я начинаю доставать открытки пачками и раскладывать их стопками, по годам, чтобы был хронологический порядок. Временной период – с марта 1987-го по июль 2002 года. Похоже, что сперва открытки отправляли из Англии, преимущественно из Лондона. Но некоторые из туристических центров: Парижа, Амстердама, одна даже из Москвы, со снегом на разноцветных куполах собора на Красной площади. Много открыток из Италии: Рим, Неаполь, Болонья. Есть и из Америки. Но после 2002 года – ничего. Поток открыток прервался. То ли они перестали приходить, то ли отец бросил их коллекционировать. Предполагаю, что верно первое, ведь я уже очень давно подбираю нашу почту и обратила бы внимание на такую открытку.

Я высыпаю на пол все содержимое коробки. На ее дне ничего не припрятано. Только почтовые открытки, и все. Я беру одну наугад, на ней кричаще яркий закат, краски выглядят искусственными. Я постукиваю открыткой себе по губам, это попытка навести хоть какой-то порядок в мыслях – тщетная. Все это кажется мне бессмыслицей. Не представляю, кто в течение стольких лет мог слать нам такие открытки. Разве что один человек – но он никак не мог быть отправителем…

9

Энни, 1976

Джо приглашен к Кемпам на воскресный обед, и Энни так нервничает, что сама себя не узнает. Она очень хочет, но не верит, что Джо и ее родители поладят. «Если они сумеют хотя бы не наорать друг на друга и нормально поесть, то уже будет неплохо», – думает она.

Ее мать пригласила Джо выпить шерри перед ланчем. Энни трясет от того, как по-мещански это выглядит, но она молчит, чтобы мать не вспылила и не отменила обед. Все утро она режет зелень и колдует над вкусным десертом; она так поглощена стараниями все сделать идеально, что, когда спустя минуту после полудня раздается звонок в дверь, вздрагивает и недоумевает, кто бы это мог быть.

– Он сама пунктуальность, – доносится голос матери из гостиной, где она уже в третий раз взбивает диванные подушки. – Как мне это нравится в мужчинах!

Надо полагать, ее список качеств идеального жениха совсем короток, иначе она не польстилась бы на отца Энни.

– Ты не откроешь дверь? – спрашивает мать, замерев на месте, как перепуганный до обморока кролик из поговорки.

Энни открывает – и сразу понимает, что все сложится хорошо. Джо стоит на пороге, полируя носок ботинка о штанину другой ноги. На нем выходной костюм и серо-голубой галстук, которого Энни еще не видела. Темные вихры аккуратно приглажены, щеки свежевыбриты. Она уже гордится им, гордится тем, что он выбрал ее.

Энни сковывает робость, как будто это она ступила на чужую территорию, а не он. Она жестом приглашает Джо в гостиную, он на ходу чмокает ее в щеку. Она чувствует древесный аромат его лосьона после бритья.

– Как хорошо пахнет! – говорит он, и она смущается, пока до нее не доходит, что речь о готовящемся угощении.

– Жареная говядина, – отвечает Энни. – По воскресеньям мама не отходит от плиты.

На самом деле воскресные блюда почти всецело зависят от степени трезвости ее отца, но она хочет, чтобы Джо поверил, что застал Кемпов за их обычным воскресным времяпрепровождением.

– Пожалуйста, присаживайся, – просит она его. Ей кажется, что ее голос слишком официальный и напряженный, но Джо и в ус не дует. Он падает на диван, сминая любовно взбитую ее матерью подушку, отчего Энни невольно морщится.

– Ты легко нас нашел? – зачем-то спрашивает она, как секретарь перед собеседованием. – Извини. – Она кривит рот в гримасе. – Не обращай на меня внимания, что-то я волнуюсь.

Джо широко ей улыбается, на его лице – ни намека на беспокойство.

– Напрасно, – говорит он. – Я умею находить общий язык с чужими родителями. Они будут от меня без ума.

Энни не успевает заволноваться еще и по этому поводу, потому что дверь открывается и появляется ее отец. Она пытается увидеть его глазами Джо: мужчина средних лет с наметившимся пивным брюшком, с уложенными бриолином волосами. На нем шерстяная безрукавка поверх поношенной зеленой рубашки и коричневые штаны; мог бы ради гостя одеться поприличнее.

– Вы, должно быть, новый ухажер Энни, – говорит он, заставляя ее снова поморщиться. – Малькольм Кемп. – Он представляется с таким видом, будто это лишнее, потому что все и так обязаны его знать.

Джо, вскочивший с дивана при появлении отца Энни, протягивает ему руку.

– Джозеф Фернсби. Очень рад знакомству, мистер Кемп. Позволю себе сказать, что ваша дочь само очарование. – Он излучает уверенность в себе, как в тот, первый день в автобусе, и Энни завидует его непринужденности.

Отец задумчиво глядит на нее, как будто ему еще не приходило в голову, что кто-то может считать ее очаровательной. Энни силится угадать его мысли, но этому процессу мешает появление матери с серебряным подносом, на котором позвякивают пять рюмок с янтарным шерри и блюдечко с арахисом.

– Кто желает шерри? – спрашивает мать и подходит с подносом к Джо, но в последний момент спохватывается, что первым должен взять рюмку хозяин дома. Тот нюхает шерри и залпом опрокидывает рюмку.

– Джо, это моя мама, Пэм, – торопливо говорит Энни. – Мама, это Джо.

– Рад с вами познакомиться, миссис Кемп, – откликается Джо. – Вижу, в кого Энни так хороша.

У Энни перехватывает дыхание, ее мать краснеет и едва не роняет поднос, опасливо косясь на супруга. Джо уже тянется за рюмкой на подносе, как вдруг раздается голос отца Энни:

– Повремените с выпивкой, Джозеф. Лучше заглянем в паб и выпьем по пинте. Одна нога здесь, другая там, Пэм. Вернемся к самому обеду.

Мать Энни, не ожидавшая, что муж перед едой потащит гостя в паб, застигнута врасплох. Она потирает костяшки левой руки, словно те зудят.

– Что ж, – говорит она тихо. – Но без пятнадцати час ты будешь мне нужен, Малькольм, чтобы нарезать мясо. Будь так добр.

Энни слышит в ее голосе умоляющие нотки и надеется, что Джо пропустил их мимо ушей. Ее отец кивает, зачерпывает горсть арахиса и подталкивает Джо к двери. Теперь остается только ждать и надеяться.

Энни берет рюмку шерри и немного орешков, чтобы забрасывать их в рот по одному. Мать снова принимается взбивать подушки.

Мужчины возвращаются только к половине второго, явно не ограничившись одной пинтой пива на брата, зато в отменном настроении. Они явно хорошо поладили. Услышав хлопок закрывшейся двери, из своей комнаты появляется Урсула. Она спускается на несколько ступенек, но остается на лестнице. Отец указывает на нее.

– А вот эта юная красавица, Джозеф, – моя старшая, Урсула. Девушка-огонь, не так ли? К концу обеда ты задумаешься, ту ли из двух сестер выбрал. Урсула, моя ненаглядная пташка, иди сюда, поздоровайся с новым кавалером малютки Энни.

Урсула угрюмо смотрит вниз, не двигаясь с места.

– Привет. – Ее тон не назовешь ни гостеприимным, ни дружелюбным. – Обед готов? – спрашивает она у матери. – Я проголодалась.

– Боюсь, еда уже остыла, – отвечает ей мать совсем тихо, потому что отец уже шествует в столовую.

– Не могу думать ни о чем, кроме еды, – сообщает он, проходя мимо супруги.

– Пойдемте за стол! – подхватывает та, видя, что все заждались приглашения. – Я сяду здесь, ближе к двери, чтобы легче было отлучаться на кухню. Хотите сесть рядом с Энни, Джозеф?

– Мы сделаем по-другому! – заявляет отец, недовольно качая головой, и тычет коричневым от табака пальцем в стулья, распределяя места. – Азы арифметики, женщина! – бросает он жене и поворачивается к Джо: – Не стоит тебе искать в этом доме мозги, да и красоту тоже, Джозеф. Здесь это добро в дефиците.

Энни слышит, как Урсула откашливается, и пугается, что сестра начнет перечить отцу, но вместо этого та произносит:

– Ага, мы обе – тупицы, каких мало. На двоих не найдется даже унции ума.

– А по-моему, это неправда, – тихо возражает мать.

– Парень в курсе, что я шучу, Пэм. Не будь такой обидчивой.

Энни видит, как мать ежится, втягивает голову в плечи, прячет глаза.

– Я принесу еду, – произносит она почти что шепотом. – Вы поможете мне, девочки?

– Ну не знаю, – говорит отец, откидываясь на спинку стула и глядя на Джо так, словно они с ним общаются на каком-то неведомом женщинам языке. – Как мне хвастаться перед Джозефом своими дочками, когда ты их все время прячешь? Не можешь, что ли, справиться на кухне одна? Так суетишься, как будто у нас впервые воскресный обед. – Отец очень доволен собой, его хлебом не корми, дай принизить жену и задрать перед Джо нос. – Кстати, нам с Джозефом надо еще выпить. В кладовке есть пиво, принеси нам по баночке.

Энни видит, что матери трудно сделать так много всего сразу.

– Я принесу, папа, – говорит она и срывается с места, не давая ему опять заворчать. Мать выходит следом за ней с опущенной головой.

– Придется мне самой резать мясо, – говорит она в кухне, где их не могут услышать. От волнения ее голос стал пронзительным, после каждого слова слышится хрип. – Дальше ждать было нельзя. Он будет недоволен, но ничего не поделаешь.

– Все будет хорошо, мама, – подбадривает ее Энни. – Вот увидишь, он ничего не заметит. Я отнесу им пиво, вернусь и помогу тебе.

Она хватает банки и стаканы – для порядка, потому что они, конечно, окажутся лишними, – и торопится назад в столовую. Отец разошелся не на шутку, Джо хохочет над его речами. Урсула сидит насупленная, судя по ее виду, она предпочла бы очутиться подальше отсюда.

– Правда ведь, Энни? – грохочет отец при виде младшей дочери. – От физиономии Урсулы молоко киснет. Неудивительно, что юный Джозеф взял курс на тебя. Внешностью ты проигрываешь сестре, да и фигура у тебя, скажем прямо…

Энни ни жива ни мертва. Она ставит на стол банки с пивом и стаканы и пятится, сложив руки на груди. Она косится на Джо, надеясь, что он в ужасе от услышанного или хотя бы сочувствует ей, но он не сводит глаз с ее отца и хохочет еще громче прежнего. Неужто он на его стороне? Она переводит взгляд на Урсулу и видит, как та качает головой: дескать, не обращай внимания, ну их!

– Зато наша Энни умеет улыбаться, – завершает отец свою тираду.

– Пойду помогу маме, – бормочет Энни и исчезает из столовой.

– Джозеф вроде милый, – говорит ей мать, она успела успокоиться. – Он понравился твоему отцу. Это хорошо. – Энни видит у локтя матери откупоренную и почти пустую бутылку шерри, но делает вид, что ничего не замечает. – Возьми овощи, я принесу мясо и соус. – Она протягивает дочери кухонное полотенце.

Энни забирает горячее и семенит следом за матерью, чтобы осторожно опустить блюда на подставку в центре стола. Сервировочные ложки заранее повернуты ручками к отцу.

– Что это со мной? – спохватывается мать. – Забыла про тарелки! О чем я только думала?

– Как всегда, ни о чем, – говорит ей муж. – Видишь, что у меня за семейка, Джозеф? Я окружен никчемными идиотками.

У Джо и это вызывает смех, хотя уже не такой уверенный. Глядя на Энни, он вопросительно приподнимает одну бровь. Она пожимает плечами. Что тут скажешь? Добро пожаловать в семейку Кемп.

– Сейчас принесу. Они там греются. Я мигом!

Снова мать, пытаясь сохранить самообладание, переходит едва ли не на визг. Она исчезает и через несколько секунд возвращается со стопкой тарелок, увенчанной соусником. Энни затаив дыхание ждет катастрофы, но у матери получается аккуратно поставить все принесенное на стол. Она проводит над едой руками, проверяя, все ли разогрелось, и это похоже на благословение.

– Ну, Джозеф, – обращается она наконец к гостю, – что вам положить?

– Если можно, всего понемножку, благодарю вас, миссис Кемп. – Джо уверенно ей подмигивает.

Мать краснеет, как девчонка. Урсула закатывает глаза, но у Энни эта ситуация вызывает гордость. Красавчик – ее с потрохами! К Джо движется его нагруженная едой тарелка.

– Соус? – предлагает ему Энни.

Джо кивает и опять подмигивает, теперь ей. Это заговорщическое подмигивание – свидетельство того, что он все понимает и что вместе они преодолеют трудности.

– Что ты, черт возьми, сделала с этим мясом? – неожиданно взрывается отец. Атмосфера резко сгущается. Энни прикусывает губу. – Чем ты его нарезала, женщина? Пилкой для ногтей? Или чайной ложечкой? Испортила отменный шмат говядины, сонная корова! Такое мясо нынче недешево, знаешь ли, Джозеф. Это не какая-нибудь корейка или пашина, а настоящий щуп! Лучше бы была пашина, ее не так жалко. – Он отодвигается от стола, чтобы встать.

Мать уходит в себя, ее проклюнувшаяся было уверенность испаряется без следа.

– Извини, – лепечет она, – я сделала что смогла. Тебя не было, пришлось резать самой, иначе было бы испорчено все остальное.

– Понятно, – отвечает отец, медленно кивая. – Оказывается, это моя вина. Моя жена не умеет обращаться с разделочным ножом, а виноват почему-то я. Теперь ты видишь, Джозеф, каково мне приходится?

– Сам бы нарезал, если бы вернулся из паба, когда мама просила. А так справляться пришлось нам, – спокойно говорит Урсула.

Энни каменеет и упирается взглядом в свою сервировочную салфетку, ее вдруг завораживает изображенная на ней сцена охоты. Мать со свистом втягивает воздух. Все ждут неизбежной развязки, но молчание нарушает Джо.

– На вид очень вкусно, миссис Кемп, – говорит он. – Не поверите, даже слюнки текут!

Отец плюхается на свой стул, что-то бормочет, но больше не жалуется. Мать быстро наполняет тарелку и передает ему, он берет ее, не поблагодарив. Потом наступает очередь Урсулы, после нее – Энни, наконец, самой Пэм. Теперь все увлечены едой, Джо вместо разговора издает довольные звуки.

Опустошив свою тарелку, отец отодвигает ее и откидывается на спинку стула.

– Итак, Джозеф, чем ты зарабатываешь на хлеб насущный?

– Я букмекер, мистер Кемп, – отвечает Джо.

Энни видит, что отцу нравится этот ответ.

– Достойная профессия, – говорит он. – Букмекеру нужны мозги. Это, знаете ли, девочки, сплошная математика. Прикидываешь расклады, соображаешь, каковы вероятности. Занятие для смекалистых. Тебе такое не по плечу, Энни. Наша Энни – сама заурядность, – добавляет он нарочито сценическим шепотом.

– Ну не знаю, – храбро осмеливается возразить мать. – Энни хорошо сдала экзамены по программе средней школы, у нее девять из десяти, представляете, Джозеф?

– Толку-то! Продает теперь перчатки женщинам, у которых больше денег, чем здравомыслия! Я бы не назвал это блестящей карьерой. У Урсулы дела не лучше.

– Я учусь в колледже искусств, папа, – напоминает отцу Урсула.

– Вопреки моим советам. Спрашивается, куда это тебя приведет? О крыше над головой можно не мечтать, поверь мне на слово.

– Тебе следует гордиться дочерями, Малькольм, – вставляет мать. – Они обе – умницы.

Отец готов возразить, но Джо не дает.

– Я горжусь Энни, – говорит он. – Она создана для меня. – Он улыбается Энни, в его светлых глазах пляшут искорки, хоть взгляд и слегка расфокусирован. – Восхитительный обед, миссис Кемп!

У Энни трепещет сердечко. Она видит, что ее мать тоже сияет. Даже отец выглядит менее сердитым. Одна Урсула продолжает дуться.

– Прошу, зовите меня Пэм, – говорит Джозефу мать Энни, выпрямляя спину. – Еще рюмочку, прежде чем я подам десерт?

10

Кара, 2017

После того как я нашла открытки, у меня в голове все смешалось, и я стараюсь отделить то, что мне достоверно известно, от всего остального. Вопросы скачут, как белки по дубу, а ответов нет. Я прячусь у себя в мастерской, но от этого ни капельки не легче. Я шью и распускаю, шью и распускаю один и тот же рукав, не соображая, что делаю. Вешаю платье на манекен, сажусь и таращусь на спящий сад в надежде, что за окном прячутся те самые ответы.

Отец и миссис Пи на кухне. Мне слышно, как открываются и закрываются ящики, отец опять распевает гимны. Он никогда не был истовым прихожанином – по крайней мере, я ни за чем таким его не замечала. Откуда проникли к нему в память все эти гимны, вытеснив почти все остальное, – еще одна загадка, которую никогда, наверное, не удастся решить. Сейчас это тревожит меня как никогда раньше. До сегодняшнего утра я воображала, что буквально все знаю о человеке, с которым более тридцати лет делю кров. Теперь моя уверенность пошатнулась.

Я, конечно, собиралась расспросить отца об открытках, эта мысль крутится в моей голове, но я ее отвергаю. Он помнит гимны и в то же время не узнает меня, свою дочь. Об этом свидетельствуют недоуменные взгляды, которые он на меня бросает, когда я к нему обращаюсь. Сначала я думала, что он просто силится выудить из темного омута своей памяти мое имя, но потом поняла, что он вообще не представляет, кто я такая. А раз так, то нет никакого смысла спрашивать его про железную коробку на чердаке. Знаю, собственная беспомощность расстраивает его все сильнее. Не далее чем вчера он расколотил последний предмет из своего любимого синего фарфорового сервиза – обеденную тарелку, которую зачем-то понес через кухню. Можно было бы заменить фарфор чем-нибудь дешевым, менее значимым, но мне не хотелось расшатывать его и без того хрупкое состояние.

Я мысленно перебираю разные варианты, но раз за разом прихожу к одному и тому же умозаключению. Что, если мама не умерла? Что, если она все еще жива, что, если все это время она отправляла мне открытки, чтобы наша связь не прерывалась? Стоит мне попытаться осмыслить, что это может означать, как в горле встает твердый ком и я начинаю задыхаться. Моей матери нет в живых, это общеизвестный факт. Непреложная истина, которую я узнала в двухлетнем возрасте. Но вдруг это неправда? Мог ли отец солгать о таком? Получается какая-то бессмыслица. Я барахтаюсь в бездне своего воображения, отчаянно ища, за что зацепиться.

Раза три-четыре я хватаю телефон и набираю номер Майкла, но всякий раз спохватываюсь и жму отбой, не дожидаясь гудка. Что бы я ему сказала? Родители внезапно подбросили мне загадку, но своего брата я хорошо знаю. Нужно собрать больше информации, прежде чем заводить с ним этот разговор, иначе он с ходу отвергнет саму эту мысль.

В густой тьме моего замешательства вдруг брезжит просвет – здравая мысль. Если моя мать мертва, то где-то должна остаться соответствующая запись. Люди не умирают просто так, за ними тянется бюрократический след. Я знаю имя матери, знаю примерную дату ее смерти и место, где она жила, – Лондон. Должно существовать свидетельство о смерти. Моя задача – найти его в интернете. С этой мыслью я вхожу в мастерскую и плотно закрываю дверь. Пальцы уже нашаривают медный ключ в замочной скважине, но я отдергиваю руку. Хватит с меня запертых дверей! Если кто-то войдет, просто закрою страницу поиска. Никто не должен знать, что я что-то замышляю.

У меня так дрожат руки, что я с трудом открываю ноутбук, еще труднее ввести пароль. В поисковой строке я пишу: «Как найти свидетельство о смерти». Первые две страницы заполнены рекламой сайтов, помогающих строить генеалогическое древо, дальше идет страница официальных органов. Не тратя времени на раздумья, я кликаю по «актам гражданского состояния» и почти сразу натыкаюсь на заявку на свидетельство о смерти. Моя рука, держащая мышь, так трясется, что я, наверное, сделала что-то не то, потому что на экране появляется предложение внести платеж. С какой стати? Если моя мать жива, то какое может быть свидетельство о ее смерти, какая плата? Надо действовать по-другому. Я возвращаюсь к сайтам родословных. Моя мать умерла всего тридцать лет назад, но все равно она – часть моей родословной. Я наугад останавливаюсь на одном из сайтов. Он сразу предлагает бесплатный поиск. Надо всего лишь ввести фамилию и дату, плюс-минус десять лет.

– Кара! Кара!

Голос отца сбивает меня с мысли, я вскакиваю, как если бы он вырос у меня за спиной. Меня терзает чувство вины, совсем как в детстве, когда я делала что-то недозволенное.

– Кара!

Я слышу, как он приближается, тяжелые нетвердые шаги звучат все громче. Я сворачиваю вкладку с сайтом.

– Я здесь, папа. У себя в мас… В твоем кабинете.

Дверь открывается, я вижу отца. Его шея обмотана свитером, как шарфом, по бокам бесполезно болтаются рукава.

– Я никак не… – начинает он, но, побежденный трудным предложением и свитером, падает в кресло, едва не порвав при этом мою новую бумажную выкройку. Я вскакиваю и успеваю вовремя выхватить ее из-под него.

– О, папа… Тут у тебя не все перепуталось, дай помогу. – Я начинаю поправлять свитер, отец извивается, как непослушный ребенок. Я просовываю его руку в рукав – делала так уже раз десять – и вдруг ловлю себя на новом чувстве. Меня гложет червь сомнения. Неужели отец столько лет лгал мне о чем-то настолько важном? Мое сострадание к его беспомощности испорчено каким-то новым чувством, которое я пока не могу определить.

– Где миссис Пи? – спрашиваю я, стараясь избавиться от этого нового ощущения, которое не узнаю и не принимаю.

– Кто? – спрашивает он.

– Ты же знаешь, миссис Пи, сиделка. – Я помогаю ему встать и натягиваю на него свитер.

– Сиделки нет, – отвечает он, слегка покачивая головой.

– Перестань, папа. – Я за руку вывожу его из комнаты. – Пойдем попьем чаю.

Я аккуратно затворяю за собой дверь. С поиском придется повременить.

Мне уже не хватает с отцом терпения – раньше такого не бывало. Все, что он делает, действует мне на нервы, по малейшему поводу я немилосердно бранюсь себе под нос. Решив, что на меня успокаивающе подействует свежий воздух, я выхожу попинать опавшие листья. Наш сад окружен большими деревьями, летом дарующими нам тень и уединение, а осенью осыпающими нас листьями, которые норовят заткнуть стоки. Раньше отец убирал опавшую листву, как только она ложилась на землю. Зная, что тот, прежний, настоящий мой отец не позволял листве залеживаться и гнить, я берусь за дело. Работаю по системе: сгребаю листья с одного квадрата лужайки в высокую кучу, потом принимаюсь за следующий квадрат. Скоро всюду вырастают холмики из бурых листьев, похожие на огромные кротовьи норы на зеленой траве. Я иду в сарай за пакетом, возвращаюсь – и что вижу? Мои замечательные холмики разрушены, листва разбросана по всей лужайке, как будто я ее не собирала. В центре лужайки стоит мой отец, ужасно довольный собой. Опираясь на миссис Пи, чтобы не завалиться, он пинает листья ногой, отводя ее далеко назад, чтобы пинки получались сильнее. Фигура у него старческая, зато на лице улыбка до ушей, он разбрасывает листья с прямо-таки детским наслаждением.

Это приводит меня в бешенство. Я могла бы посвятить этот день миллиону гораздо более приятных и полезных вещей, а не тратить время на дело, результат которого не проживет и пары минут.

– Боже правый! – кричу я, подбегая к ним. – Папа, прекрати!

Отец оборачивается на мой голос, но не похоже, что он меня понял. Он продолжает усердно пинать ногой листья, хотя эта куча уже разрушена до основания. Миссис Пи, крепко держащая отца за локоть, чтобы он не упал, ловит мой взгляд и качает головой. Она беззвучно советует мне остыть, позволить отцу продолжить безвредную забаву, признать ее полезность. Я смотрю на листья, на тонущего в них отца, на улыбку на его постоянно смущенном лице. Знаю, это мгновение надо ценить, лучше его мысленно сфотографировать, потому что следующей его улыбки мне придется ждать очень долго, и это, конечно, куда важнее нескольких минут напрасной работы. Но вижу я только человека, вравшего мне всю мою жизнь, прятавшего в темноте то, что обязан был вынести на свет.

Я роняю мешок. Я бы предпочла отлупить мешком эту парочку, но он пуст и ничего не весит, поэтому может только упасть к моим ногам.

– Извольте собрать все это вдвоем, – говорю я, сознавая смехотворность своего требования, но ничуть этого не смущаясь. Отвернувшись от них, я шагаю обратно в дом. Они меня не окликают. Я слышу шуршание листы: они переходят к следующей куче. Я похожа на капризного ребенка, меня тянет присоединиться к их забаве, но упрямство пересиливает, я боюсь потерять лицо и оттого еще больше бешусь. Знаю, моя вспышка гнева вызвана не только тем, что они разбрасывают листья, которые я сгребла, но я не додумываю эту мысль до конца, не смею вглядываться в себя слишком пристально. К этому я еще не готова. Придется двигаться вперед шажок за шажком.

Позже, когда съеден ужин, убрана посуда со стола, а миссис Пи начала готовить отца ко сну, я удаляюсь в мастерскую. Внизу экрана ноутбука осталось свернутое окно с поисковой страницей. Я возвращаю ее и дрожащими пальцами заполняю предложенные строки: «Энн Фернсби», «1987».

Мой палец зависает над кнопкой мыши. Что, если свидетельства о смерти нет? Это будет означать, что моя мать жива, что я не сирота. Я кликаю мышкой. Я сама поставила себя в безвыходное положение, зашла слишком далеко, как теперь отступить? Я слежу за маленькими песочными часами на экране, они наполняются и пустеют, наполняются и пустеют. Потом экран обновляется, и я вижу сообщение кричащими красными буквами:

Очень жаль, мы не обнаружили результатов, соответствующих вашим критериям поиска.

На мгновение мое сердце замирает, я не сразу понимаю, что отсутствие результатов означает отсутствие свидетельства о смерти моей матери. Моя мать не мертва. Не мертва! То есть жива!

Я снова и снова повторяю поиск, но результат не меняется. Я двигаю дату взад-вперед в диапазоне десяти лет, хотя в этом нет никакой логики: я точно знаю предполагаемое время ее смерти – февраль 1987 года. Ничего. А если поставить текущий год? Я колеблюсь. Вдруг моя мать не умерла в 1987 году, но мертва теперь? Вдруг я нашла ее, чтобы опять потерять?

Нет, я должна знать. Я должна знать все наверняка. Я кликаю и жду. Ответ прежний: результаты отсутствуют.

Я сейчас зареву! Смахивая наворачивающиеся слезы, я таращусь на сообщение. Результаты отсутствуют. Из-за слез эти слова распадаются на кучку цветных пикселей. Возможно ли, чтобы моя мать была жива? В этом нет никакого смысла, но какие еще могут быть объяснения?

Добрых полчаса я оцепенело смотрю на экран. Наконец ноутбук переходит в спящий режим, и я, придя в чувство, обнаруживаю себя перед черным прямоугольником. У меня смутное чувство, что опомнилась я от какой-то мысли, и теперь я силюсь извлечь ее из подсознания, но это оказывается непросто, как поймать пух одуванчика. Только я собираюсь схватить пушинку, ветерок уносит ее прочь. Но я не сдаюсь и в конце концов завладеваю своей юркой мыслью. Оказывается, она так проста, и мне не верится, что я умудрилась ее упустить. Если моя мать жива, то можно попробовать что-то о ней узнать, выяснить какие-нибудь подробности, которые смогут хотя бы что-нибудь прояснить.

Мои пальцы напрягаются от нового прилива адреналина. Я бужу ноутбук и задаю новый поиск: пишу в поисковой строке «Энн Фернсби» и в нетерпении жду результатов.

Поисковик пытается навязать мне «Энн Хорнсби» – а то я не знаю имя родной матери!

Я пробегаюсь взглядом по результатам поиска. Они довольно скудные: мне предложено довольствоваться какой-то Энн Браун, уроженкой городка в Йоркшире, который даже по-другому пишется, и кучей страниц, посвященных этому городку. Я не вижу ничего, хотя бы отдаленно относящегося к моей матери, и недоумеваю: как это – ничего? Любой человек оставляет цифровой след, в наше время иначе не бывает. Я обновляю поиск. Знаю, это бесполезно, но иначе никак. Имя и дата предполагаемой смерти, имя и год рождения… Нет, все бесполезно.

Я бью по клавиатуре кулаком, как будто из этого может выйти толк, клавиши протестующе клацают. Я узнала, что моя мать жива, и на этом все заканчивается? Нет, это немыслимо! А если она жива, то где она? Чем занимается? Как живет? Потом у меня родится миллион других вопросов, но сейчас я сосредоточена на самом главном. В конце концов наступает момент, когда у меня сами собой закрываются глаза. Оказывается, уже третий час ночи. Все вокруг меня погружено в безмолвие. Я закрываю ноутбук и бреду в сторону спальни. Изучаю свое отражение в зеркале, пока чищу зубы. Похожа ли я на нее? Узнала бы она меня на улице? А я ее?

Стоит мне лечь, как утомление проходит и меня опять начинают терзать мысли. Я лежу без сна, пока края занавески не начинают бледнеть от света нового дня.

11

Выясняется, что во время романтического уик-энда Грег сделал Бет предложение. Она бомбардирует меня сообщениями, которые наспех набирает в женском туалете. Они почти полностью состоят из сокращений и восклицательных знаков, я практически слышу воодушевленный визг. То, что он сделал ей предложение, нисколько меня не удивляет. Бет – настоящая находка. На ней любой с радостью женился бы. Но по дороге к ним на праздничный ужин, домой к Грегу, я немного жалею себя. Люди разбиваются на пары, это неизбежно. Я признаю, что это естественный порядок вещей, но Бет, каковы бы ни были ее намерения, непременно от меня отдалится, когда не сможет больше сопротивляться притяжению своей новой жизни.

Я сворачиваю к дому Грега и торможу. Его сияющий черный «Порше» стоит рядом со стареньким помятым «Пежо» Бет. Совершенно новый дом обложен бетонными блоками, стилизованными под местный камень медового цвета. Соседний дом в точности такой же, как и следующий. Мощеная подъездная дорожка похожа на детский рисунок, фасад дома не смягчен растительностью, не считая двух неизбежных самшитов, караулящих черную лакированную дверь. При всей своей очевидной дороговизне дом безвкусен и безлик. Мне куда милее домик Бет с неухоженным садом и разросшейся на покосившейся дощатой решетке глицинией. Полагаю, теперь она его продаст, чтобы переехать в особняк Грега. От этой мысли мне становится грустно.

Я вынимаю из-под пассажирского сиденья бутылку шампанского и поправляю в зеркале заднего вида прическу. У Грега манера беспардонно разглядывать людей, от которой мне становится не по себе, хотя мне нет дела до того, что он обо мне подумает. Я прикасаюсь кончиком ногтя к краям губ, чтобы убрать излишек помады, и делаю глубокий вдох.

Стоило мне постучать в высокую черную дверь, и ее почти тут же открывает Бет.

– Кто это? – слышу я голос Грега.

– Всего лишь Кара, – отвечает Бет.

– Моя прелесть! – С этими словами я заключаю ее в крепкие объятия. – Я так рада! Поздравляю! – Я целую ее в сияющие волосы, вдыхаю ее знакомые духи. Как бы я ни переживала за себя, за нее я рада. – Хочу услышать все-все, – продолжаю я. – Ничего не утаивай. Но сначала – чего-нибудь выпить. У меня был жуткий день, без спиртного мне не прийти в себя.

Она хватает меня за локоть и тянет на кухню. Кухня Грега – это что-то: храм из хрома и гранита, поверхности отражают одна другую. В свое время я высказалась о чрезмерной чистоте всей здешней утвари и заподозрила Грега в маниакальности, но Бет сообщила, что он здесь не готовит.

«Это просто пыль в глаза, – сказала она мне однажды. – Он даже яйцо сварить не сумеет».

– Поищу бокалы, – говорит она сейчас, заглядывая в разные шкафчики.

После нескольких попыток она все же натыкается на ящик с бокалами и чашками. За попыткой дотянуться до бокалов для шампанского ее застает Грег.

– Не эти, дорогая, – говорит он. При звуке его голоса Бет вздрагивает и чуть не роняет бокал на кафельный пол. Я вижу, как она облегченно переводит дух, убедившись, что удержала его.

– Этот случай особенный, – объясняет он. – Ты не считаешь, что это повод достать хрусталь?

Он открывает еще один ящик. Резкий свет с потолка отражается от хрустальных граней.

– Думаю, это тот самый повод, – продолжает Грег, берет с полки высокий бокал и смотрит сквозь него. – Надо только немного их протереть.

Сначала я принимаю это за указание для Бет, но он выдвигает ящик, достает клетчатое кухонное полотенце и сам берется за дело. Бет делает шаг назад и терпеливо за ним наблюдает.

– Можно разливать. – Это не вопрос, а скорее приказ. Он забирает у меня бутылку, придирчиво изучает этикетку и мастерски выстреливает пробкой. Шампанское пузырится и пенится. Я с опозданием вспоминаю, что бутылка по пути сюда не лежала неподвижно. – Взболталось! – определяет Грег, стараясь удержать шампанское в бокале.

Все мы не дыша наблюдаем, как пена поднимается к самому краю, а потом переводим дух: выплеска не произошло.

– Что ж, – говорит Грег, наполнив все три бокала одинаковым до доли миллиметра количеством шампанского. – Предлагаю выпить за мою красавицу невесту.

– За красавицу невесту! – повторяю я за ним и поднимаю свой бокал. Бет привстает на цыпочки и тычет себя пальцем в грудь.

– За меня, за меня!

– Поздравляю вас обоих, – говорю я и поворачиваюсь к Бет. – Я так за тебя рада!

Бет сильно стискивает мне руку.

– Мне даже не верится, – сознается она. – Это был такой сюрприз!

Я кошусь на Грега, но у него приступ самодовольства, он ничего вокруг себя не замечает.

– Присядем? – Бет не выпускает мою руку и силком тащит меня в гостиную. Глаза у нее широко распахнуты, как у куклы. Я вынуждена ей повиноваться.

Большая гостиная ярко освещена. Здесь три диванчика с полированными деревянными подлокотниками, их ножки стилизованы под каштан. Сидеть на них не очень хочется. Они обиты бордовой тканью с золотыми полосами, заканчивающейся бахромой с такими же золотыми кистями. Прямо-таки мебель из старомодного загородного отеля, куда не пускают с детьми!

Бет подталкивает меня к диванчику, и мне приходится сесть на самый краешек. Она устраивается рядом со мной, сбрасывает туфли, подбирает под себя ноги.

– Я жду подробности! – требую я.

Бет улыбается, кажется, не только лицом, а всем телом. Отвечая, она плотно обхватывает себя руками.

– О, Кара! – начинает она. – Это было так романтично! Отель – само совершенство. Наш роскошный номер выходил на поле для гольфа. Одна ванная была размером с весь мой коттедж. Мы приехали и… Ну, ты понимаешь.

Я понятливо ухмыляюсь.

– Что было потом?

– Потом мы спустились на ужин. Сначала выпили в баре. Мне надо было догадаться, что все это неспроста. Официант налил нам шампанское, не дожидаясь заказа. Грег заранее всех их подготовил.

Я безуспешно пытаюсь разглядеть в этой обстоятельности хоть какую-то романтику, но мне хочется радоваться за Бет, поэтому я воодушевленно киваю.

Тут в гостиную входит Грег. Можно подумать, что он ждал этого торжественного момента и все рассчитал для максимального эффекта.

– Я как раз рассказывала Каре, как ты кивнул официантам, милый, – говорит Бет, разворачиваясь всем телом в его сторону.

Грег с улыбкой смотрит на меня, как будто ждет восхвалений. Не обращая на него внимания, я нарочно сосредоточиваю все внимание на Бет.

– Ну вот, – продолжает она. – Мы стали ужинать, и вдруг – мы только принялись за закуски… Я остановилась на гребешках с гороховой подливкой, это чудо что такое, до того сочные и…

Грег досадливо кряхтит у нее за спиной.

– Каре неважно, что именно мы ели, дорогая.

– Как раз важно, – возражаю я, но Бет спешит с извинением:

– Прости! Так вот, к нам подходит мужчина со скрипкой, встает у самого нашего столика и давай играть что-то классическое. Что это было, Грег?

Грег качает головой и снисходительно улыбается.

– Адажио Альбинони, – урчит он.

– Вот-вот! – подхватывает Бет с такой широкой улыбкой, что даже странно, что ей удается разговаривать. – Играет он это свое ада-не-знаю-как-там-дальше, на нас все смотрят. Ресторан был полный, правда, Грег?

Грег кивает, его улыбка уже не снисходительная, а скорее самодовольная.

– Тогда Грег потянулся к вазе и взял из нее розу. Я еще не говорила про розу? – Я мотаю головой. – Когда мы пришли, в вазе на столике стояла одна роза. Он взял цветок, опустился на одно колено и на глазах у всего ресторана спросил, окажу ли я ему великую честь – стану ли его женой.

Полагаю, это кульминация рассказа, пора ее обнять, но она все не умолкает.

– И он вручил мне эту розу.

Грег вскакивает.

– В этом месте все пошло немного не по плану, – сообщает он, вскинув брови и пристально глядя на меня. Вид у него как у персонажа плохой исторической драмы. Бет краснеет, начиная с шеи.

– Я такая дура, Кара! Я даже не заметила кольцо. Оно же было надето на стебель розы. Не знаю, о чем я думала! Полюбуйся, какое огромное! – Она демонстрирует мне свою левую руку. Кольцо эффектное, из розового золота, с рубином размером с пятипенсовик в обрамлении бриллиантов красивой огранки. Лично я такое не выбрала бы, да и Бет, наверное, тоже.

– Вау! – выдавливаю я, потому что оба они определенно ждут моей реакции. – Не пойму, как ты умудрилась его не увидеть, Бет.

– В том-то и дело, Кара, – подхватывает Грег.

– Наверное, дело в цвете лепестков розы, кольцо с ними слилось, – нахожу я объяснение. – Будь она белой…

Грег фыркает.

– Если бы Бет открыла глаза… – бормочет он.

– Итак, Грег сделал предложение, Бет нашла кольцо… – говорю я.

– В конце концов нашла, – подтверждает Грег.

– А потом?

Бет смотрит на меня как на умалишенную.

– Конечно, я ответила «да». Весь ресторан зааплодировал, скрипач исполнил «Поздравляем».

– Я уже забыла о скрипаче, – иронизирую я.

Моя реплика долетела до слуха Грега, то-то он перестал улыбаться.

– После этого Грег угостил всех шампанским. Оно уже было наготове, да, Грег? Едва я сказала «да», как его принесли.

– Вау! – говорю я опять. – Ты молодец, что согласилась.

– Как она могла не согласиться? – говорит Грег, оглядывая красиво обставленную комнату. – С чего бы это?

«Действительно, с чего бы?» – думаю я.

– Покажи-ка еще раз кольцо, Бет, – прошу я.

Бет протягивает руку, я твердо беру ее за руку.

– Оно принадлежало моей матери, а до нее бабушке. Сидит как влитое, верно, Бет?

– Честно говоря, немного жмет, – тихо отвечает Бет.

– Вы уже назначили дату?

– Вот обдумаем все – и назначим. Грег не сторонник длительных помолвок, да, Грег? Ты же сошьешь мне платье, правда, Кара?

Улыбка на лице Грега застывает.

– Ты не хочешь заказать платье в Лондоне, дорогая? Конечно, я уверен, что Кара шьет неподражаемые платья, но это не повод экономить…

– Нет! – отвечает ему Бет с решительностью, которую я встречаю с тайным вздохом облегчения. – Это мое платье, и я хочу, чтобы его придумала и пошила именно моя лучшая подруга. Мы тебе, конечно, хорошо заплатим, – добавляет она. – Как ты слышала, это не повод экономить.

Я не отказываю себе в удовольствии улыбнуться Грегу, пойманному на слове: пусть знает, что его будущая жена не такая уж простушка. Повернувшись к Бет, я говорю:

– Я с радостью выполню этот почетный заказ, – и крепко ее обнимаю, глядя поверх ее головы на Грега. Ему ничего не остается, кроме как натянуто улыбнуться.

12

Энни, 1978

Забавно, как сознание переписывает историю задним числом. В конце концов Энни сообразит, что замужество с Джо было ошибкой. Она искала выход, мечтала о новой жизни для себя и решила, что Джо и станет таким выходом. Впервые сообщая Урсуле о том, что Джо сделал ей предложение, она не была готова к ответу сестры. Она, конечно, не ждала, что та бросится откупоривать шампанское, даже если бы оно у них нашлось. Урсула – старшая сестра, которой вообще-то полагалось покинуть отчий дом первой. В детстве они даже фантазировали, как сделают это вместе, шептались об этом под одеялом, пока их папаша безумствовал внизу. То были детские мечты, вроде лошадки на Рождество или карьеры балерины. Они сбегут из дому поодиночке, каждая воспользуется своим шансом. Энни ждала, что сестра обрадуется за нее, поэтому реакция Урсулы ее шокирует.

– Ты не можешь за него выйти! – вскрикивает Урсула.

– Я взрослая и делаю что хочу! – кричит Энни в ответ.

На самом деле они не кричат, каждое их слово – плевок ядом, но произносится все почти шепотом. Между ними сидит за столом отец: уткнулся лбом в собственный кулак, другая рука безвольно повисла. Он размеренно сопит носом, и можно подумать, что он отключился, но сестры знают по собственному горькому опыту, что на это лучше не рассчитывать. В любой момент отец может встрепенуться и встрять в их перепалку, чего следует любой ценой избегать.

– Почему бы мне за него не выйти? – спрашивает хриплым шепотом Энни. – Он красавчик и вообще прелесть. У него хорошая работа, свое жилье. И он меня любит.

Она заканчивает козырной картой, слышит в своем голосе торжество и наслаждается им.

Урсула закатывает глаза.

– Любит? – передразнивает она сестру. – Тебя? Ты бы не опознала любовь, даже если бы она приползла сюда, упала на колени и стала лизать тебе туфли. Ты его не любишь, Энни, и он тебя тоже, конечно. Открой глаза! Не видишь, что ли, что происходит?

Энни действительно, хоть убей, этого не видит. Она уверена, что повстречала родственную душу, и готовится уехать с Джо в закат.

– Ты просто завидуешь! – шипит она и тычет в сестру пальцем над неподвижным отцом. – Завидуешь тому, что я нашла человека, который заберет меня отсюда. Я сбегу, а ты останешься здесь.

– Вот, значит, кто он? Твой рыцарь в сияющих доспехах? Ты вся в мать! В упор не видишь, что тебя ждет!

Энни, у которой уже онемели скрещенные на груди руки, чувствует, что сестре наскучило на нее нападать, ее воля иссякла, лицо, только что такое злобное, теперь выражает подобие сочувствия.

– Послушай, Энни, – говорит Урсула почти ласково. – Знаю, ты хочешь начать жить своей жизнью. Бог свидетель, я это понимаю. Но уверена ли ты, что это и есть решение? Твердо уверена? Ты так молода, тебе еще рано связывать себя браком. У тебя вся жизнь впереди. Сперва немного поживи для себя. Если он любит тебя так крепко, как ты говоришь, то пускай тебя подождет.

Энни еще сильнее обхватывает себя руками. Нет, Урсуле ее не отговорить. Она совершенно уверена в Джо, уверена уже не один месяц. Она долго дожидалась, чтобы он задал ей главный вопрос, тренировалась перед зеркалом, как изобразить удивление и радость, чтобы в решающий день, когда он, забрав ее с работы, по-особенному на нее взглянет, не оплошать. В тот вечер они миновали ее станцию подземки и остановили на боковой улице такси. Джо сунул таксисту записку, чтобы не называть адрес вслух, потом достал из нагрудного кармана шелковый платок и завязал Энни глаза, чтобы она не знала, куда они едут. Когда машина остановилась, он помог ей выйти, не обращая внимания на ее шутливое возмущение, и куда-то повел. Асфальт у нее под ногами сменился травой, Джо повел ее на горку, глаза по-прежнему скрывала шелковая маска. Когда они перестали карабкаться, он разрешил ей снять повязку. Как она и думала, они стояли на Примроузском холме, у их ног мерцали огни города, выглядевшего отсюда как огромная сокровищница. Джо опустился перед ней на одно колено, Энни затаила дыхание. Когда он взял ее за руку, она поняла, что немного дрожит.

– Энни, ты окажешь мне честь? Станешь моей женой?

Она еще не успела ответить, а он уже протягивал ей темно-синюю коробочку. Колечко с рубинами было тоненькое, очень женственное. Энни отмела мимолетное чувство разочарования. Она воображала, что он еще не выбрал кольцо и что они отправятся к ювелиру вместе. Впрочем, его выбор оказался чудесным, она даже допускала, что и сама сделала бы такой же.

Она ответила «да», как же иначе! Он поднял ее и закружил, как маленькую. Энни хотелось, чтобы ими любовался весь парк. Вообще-то женихов, делающих предложение своим невестам, было вокруг как собак нерезаных. Единственным, кто заметил, что ее жизнь вмиг изменилась до неузнаваемости, был старичок с пуделем на красном поводке.

Спускаясь с холма, она не шла, а летела, Джо крепко держал ее за руку, новое кольцо с непривычки врезалось ей в палец. Она улыбалась почти всем прохожим – людям, выгуливавшим собак, бегунам, строптивым подросткам, – пока у нее не заболели щеки. Ей хотелось, чтобы весь мир узнал, что она станет миссис Джо Фернсби, и разделил ее радость.

И вот теперь Урсула убеждает ее, что все это ошибка! Ее, девятнадцатилетнюю! Это возраст, когда ты уже знаешь себя и способна на самостоятельные решения. Это решение – правильное, так подсказывало ей сердце.

– Знаю, Урсула, ты считаешь меня слишком юной, – говорит Энни. – Но мы с тобой разные. Я не училась в колледже. Я готова к новому этапу. – Она ожидает от Урсулы возражений против этого заявления и делает паузу, ждет, что сестра ее перебьет, но та молчит, и Энни сбивается с мысли. – Я готова строить свою семью, – продолжает она, – завести детей. Знаю, Джо сознает свою привлекательность и вовсю со всеми вокруг флиртует. Наших родителей он очаровал без всякого труда. Но все это показное, на самом деле он добрый и заботливый, с ним весело, я знаю, что он меня любит. Это действительно так.

Энни тянется через стол, чтобы дотронуться до руки сестры. Сделать это нелегко, приходится привстать на цыпочки. Она чувствует, как Урсула слегка отстраняется, но все-таки допускает прикосновение.

– Что тебе стоит просто за меня порадоваться, Урс? Пожалуйста.

Урсула делает вдох, чтобы ответить, но ей мешает низкий, утробный храп. Отец сотрясается во сне, и Энни спешит отдернуть руку, готовая к бегству. Лицо Урсулы опять деревенеет, тонкие губы превращаются в две белые полоски.

– Поступай как знаешь, – говорит она. – Вот закончу курс – и тоже сбегу отсюда как можно дальше, только пятки засверкают. Выйдешь ты за него, не выйдешь – мне все равно. Но только не ищи меня и не рыдай, когда останешься одна с детьми, которых тебе будет не поднять, когда к двадцати пяти годам твоя жизнь будет кончена. Это твой выбор, Энни, твоя ошибка.

Урсула бесшумно покидает кухню. Энни остается одна. Отец уже пускает слюни, по щеке течет струйка, на столе собирается лужица. Какой же он беззащитный! Можно просто взять подушку и… Нет, теперь все беды в прошлом, у нее появился защитник – Джо. Отец никогда больше не поднимет на нее руку.

13

Кара, 2017

Знаю, моя мать жива, – знаю, и все. Это необъяснимое, но твердое, глубокое чувство. Где-то там, в огромном, необъятном мире у меня есть мать, она не умерла. У меня нет ни доказательств, ни объяснений, помимо коробки со старыми открытками, чтобы настаивать на таком ошеломительном умозаключении. От одного того, что я об этом размышляю, бабочки у меня в животе вырастают в драконов и так бешено машут крыльями, что мне становится трудно дышать и приходится судорожно глотать ртом воздух. Лучше всего для описания того, что я чувствую, подходит радость – глубокая, неподдельная радость.

Чувство это, конечно, недолговечно. Завтрак, как всегда, – сплошь лужи и непонимание. Мне кажется, что папа хочет хлопьев, но он опрокидывает всю миску на стол – получается, я ошиблась. Я хватаю тряпку. На уборку уходит совсем немного времени, потому что я давно научилась не наливать ему слишком много. Предлагаю ему сухой завтрак «Витабикс», опять попадаю пальцем в небо, но ему надоедает капризничать, и вот он уже ест. Сейчас у него тот этап, когда он хочет есть сам, но получается так себе. Когда еда попадает к нему в ложку, он подносит ее ко рту, но большая часть остается у него на подбородке. В конце концов, разочарованный и голодный, он позволяет мне накормить его тем, что осталось в миске.

Мне надо поговорить с Майклом. Не успеваю об этом подумать, как уже не могу усидеть на месте. Я должна поведать ему о своем открытии. Женщина, которую я только что воскресила щелчком мышки, – это и его мать. И главное – открытие такое огромное, что одной мне с ним не совладать, а единственный, кто знает, каково мне, – мой брат. Бет расчувствовалась бы и сказала все правильные слова, чтобы меня поддержать, но где ей понять: ее-то мать не пробыла тридцать лет мертвой, прежде чем ожить! Нет, единственный, с кем я могу это обсудить, – Майкл.

Но как это сделать? Майкл в Лондоне. К нему не заскочишь просто так на чашечку кофе, а сделать это по телефону я не смогу. Надо видеть его лицо, оценить его реакцию. Побеседовать с глазу на глаз, чтобы у него не было возможности отмолчаться или, хуже того, бросить трубку. Ему не впервой прятать голову в песок из-за невозможности переварить новую информацию. Меня уже пожирает желание мчаться в Лондон, и я вскакиваю, готовая немедленно сорваться с места. Миссис Пи даже оглядывается от раковины, проверяя, что случилось, и молча отворачивается, убедившись, что все в порядке.

– Мне надо в Лондон, – объявляю я. – Сегодня же!

Стоило мне это выпалить, как на меня наваливаются непростые условия поездки. Такие путешествия требуют дней, а то и недель тщательного планирования. Я не могу оставить отца одного; однажды мы обсуждали с миссис Пи возможность ее переезда к нам, когда отцу потребуется усиленный уход, но с тех пор не поднимали эту тему.

– У меня кончился шелк, – объясняю я. – И другие ткани на исходе. Обычно я заказываю по интернету, но…

Я смущенно умолкаю. Даже мне самой это объяснение кажется неубедительным. Я шью свадебные наряды, на каждый уходят месяцы, а бывает, что и годы. Я человек организованный – по крайней мере, в том, что касается моей работы. У меня не случается ситуаций, когда что-то требуется срочно, вдруг. С миссис Пи лучше говорить начистоту. Лучше бы я прямо сказала, что должна потолковать с Майклом. Объяснять зачем не пришлось бы. Я уже готова сказать правду, но миссис Пи сама отворачивается от раковины и вытирает полотенцем руки.

– Хотите, чтобы я побыла с вашим отцом? – спрашивает она. – У меня нет планов на сегодняшний вечер. Заскочу домой, пока он будет в «Липах», и кое-что захвачу. Я смогу здесь переночевать, чтобы вам не пришлось спешить обратно.

Слушая ее, я обдумываю это предложение. Оно кажется искренним. Не хочется ее обременять, взваливать что-то, что ей не по нутру. И я же не собираюсь просить ее о бесплатной услуге. Уверена, что у агентства есть ночные тарифы, компенсирующие неудобства.

Я спохватываюсь, что до сих пор тяну с ответом. Она выжидательно на меня смотрит, и чем дольше я молчу, не принимая ее предложения, тем сильнее становится впечатление, что я ей не доверяю. Я уже вижу на ее лице сомнение и выпаливаю:

– Если вы и вправду не возражаете, то будет просто замечательно! – Я широко улыбаюсь, демонстрируя уверенность в том, что она прекрасно справится с моим отцом без меня. – Мне неудобно ставить вас перед фактом, это случай из ряда вон. Если вы сможете меня подменить, то…

– Не беспокойтесь, – говорит она. – У нас все будет хорошо. Без вас меньше неразберихи – это раз…

Я не ожидала это услышать, но, взглянув на миссис Пи, вижу в ее карих глазах смешливые искорки и понимаю, что все так и будет. Потом я вспоминаю про отца: он сидит и ждет указаний. Наша беседа его не интересует.

– Ты не возражаешь, папа? – обращаюсь я к нему. – Ничего, если я переночую не дома, а с тобой побудет миссис Пи?

– Мы отлично поладим, верно, Джо? – подхватывает миссис Пи.

Отец переводит взгляд с меня на нее, с нее на меня. Уверена, он не улавливает смысла сказанного, но дареному коню в зубы не смотрят. Если этот план сорвется, то я не смогу побеседовать с Майклом. Сейчас эта беседа для меня важнее всего остального.

– Вот и славно, – говорю я, прежде чем отец вымучает какой-нибудь ответ. Он смотрит на меня без всякого выражения. – Пойду соберу вещи и проверю расписание поездов. Я так вам благодарна!

Я сдерживаюсь, чтобы не запрыгать от воодушевления. Миссис Пи кивает, и я мчусь к себе в мастерскую, где открываю сайт железной дороги и прикидываю, когда мне выйти, чтобы не опоздать. Но меня уже обуревают сомнения. Что я скажу Майклу? Где доказательства, что наша с ним мать жива? Коробка с открытками без подписей и отсутствие свидетельства о смерти – неплохой исходный пункт, но не более того. Пока что в моем распоряжении всего лишь кое-какие косвенные доказательства, а также внутреннее ощущение. Чтобы убедить брата, требуется гораздо больше.

14

Выбегая из дому с сумкой, набитой вещами для ночевки не дома, я оглядываюсь и вижу отца, сидящего у окна гостиной и провожающего меня взглядом. У меня сердце сжимается, так он похож сейчас на мальчика, ждущего возвращения домой своего папы. Потом я спохватываюсь: он всегда сидит там по утрам в ожидании микроавтобуса Брайана, который отвезет его в Центр помощи. Все накрученные вокруг этого эмоциональные завитушки – мое изобретение. Он уже благополучно забыл, что я куда-то собралась, и вспомнит обо мне только когда, вернувшись из «Лип», обнаружит, что я не пью с ним чай, – и то вряд ли.

Поезд приближается к Уэйкфилду, я продумываю тактику общения с Майклом. Перед уходом я отправила ему сообщение, чтобы он куда-нибудь не отлучился:

«Привет, буду сегодня в городе. Можно у тебя переночевать? Буду примерно в пять. К.».

Ответ Майкла тоже краток, но исполнен гостеприимства. Мое уведомление в последний момент должно было его удивить, если не застать врасплох. «Наши двери всегда для тебя открыты», – написал он. Поезд устремляется к Донкастеру, и я раздумываю, как сложится вечер, представляю себе ужин с Мэриэнн и с их дочками-близняшками, моими племянницами. Они ужинают гораздо позже, чем мы ужинали дома, – думаю, этим Майкл лишний раз подчеркивает, что он выстроил себе на юге Англии совсем другую жизнь. Я всегда улыбаюсь, слыша, как дети называют эту трапезу именно «ужином»[2]. Думаю, я стала бы такой же, если бы отец не увез нас на север, расставшись с лондонской жизнью и с памятью о нашей матери. После еды мне придется потолковать с Майклом наедине. При всей моей симпатии к Мэриэнн, при ней этот разговор не получится. Если я ей скажу, что тема разговора – наш с Майклом отец, то она, наверное, с радостью оставит нас вдвоем, сославшись на то, что должна уложить детей спать.

В этом месте мой план стопорится. Вот мы с Майклом остались вдвоем – и что же я ему скажу? Как вслух высказать мысль, что наша мать, умершая тридцать лет назад, на самом деле жива? Трудно представить, как такое можно произнести в обычной беседе. Проигрывая это в голове, я чувствую, как у меня мокнут подмышки, в такой меня бросает жар. Но к тревоге примешивается воодушевление, я пытаюсь предугадать реакцию Майкла. Сперва он не поверит, но вынужден будет задуматься, когда я предъявлю ему все, что накопала. Сама мысль, что мне кое-что известно, наделяет меня редким чувством превосходства. Когда ты младшая сестра, это с тобой по гроб жизни.

Поезд останавливается на вокзале Донкастера. Он такой старомодный, что я принимаюсь фантазировать: солдаты, которых провожают на войну их возлюбленные, пар от паровоза, суета… Ко мне подсаживается женщина лет шестидесяти (впрочем, я не сильна угадывать возраст людей, которые старше меня больше чем на десятилетие). У нее седые волосы, в одежде преобладают бежевые оттенки, с которыми контрастирует только красный платок из синтетики у нее на шее.

Женщина такая грузная, что ей нелегко протиснуться в узкий проход между сиденьями. Я сижу у столика одна, вокруг хватает свободных мест, и меня раздражает, что ей обязательно нужно устроиться именно здесь. Обживаясь в тесном пространстве, она пихает меня ногами. Усевшись как следует, она наконец поднимает взгляд.

– Здесь ведь свободно, милочка?

Я борюсь с соблазном ответить, что мой спутник отлучился в вагон-ресторан и сейчас вернется, но мне будет совестно, когда она пересядет, а спутник так и не материализуется. Я мотаю головой и отворачиваюсь к окну в надежде избежать вагонной болтовни. Женщина пытается отдышаться – видимо, она опаздывала на поезд и была вынуждена пробежаться, – а потом принимается разбирать свою сумку. Я боюсь встретиться с ней взглядом, но все же подглядываю. Сначала она достает потрепанный сборник кроссвордов и тупой карандаш с ластиком на конце, потом мятую эклсскую слойку в целлофане. Развернув слойку, она облизывает палец и собирает им сахар. Как ни хочется мне отвернуться, я не могу оторвать от нее взгляд; она чувствует его и отвечает мне улыбкой, потом краснеет и вытирает липкий палец о свою юбку.

– Представляю, что вы обо мне думаете! – говорит она, качая головой. – Очень некрасивый способ лакомиться слойкой! – Она подмигивает мне и пожимает плечами. – Но только так и можно ее есть. Потом отламываешь верх и выковыриваешь всю смородину.

В доказательство своих слов она сгибает слойку, корка лопается, появляется начинка – темные ягоды.

– Моя мать всегда пекла их с веточкой мяты внутри. Вот же вкуснотища была! В покупных слойках никакой мяты не найдешь, но и они ничего. Хотите попробовать? – Она сует мне сплющенную слойку.

Я отрицательно мотаю головой.

– Понимаю вас, милочка. Вид не самый аппетитный.

Она продолжает отламывать по кусочку и отправлять их в рот. Вижу, как она косится на мою изуродованную руку. Можно было бы ее спрятать, но я уже давно поняла: когда на тебя таращатся, лучшая линия поведения – не сопротивляться. И я оставляю руку на столике перед собой. Женщина не отводит взгляда, хотя большинство поступило бы именно так.

– Какой у вас жуткий шрам, милочка! – сочувствует она. – Он вас беспокоит?

Я тронута тем, что она спрашивает о последствиях, а не о том, как меня угораздило пораниться, – именно это обычно волнует тех, кто не может удержать свое любопытство.

– Бывает, зудит в жару и в сырую погоду, – жалуюсь я.

– Вы живете не в той части мира, если вам противопоказана сырость, – замечает она с широкой искренней улыбкой.

После этого она открывает свою книжку с головоломками, сгибает ее по корешку. Читая, она постукивает себя по лбу карандашом. Так проходят минуты две. Наконец она кладет карандаш и выпрямляется.

– Сама не знаю, зачем заморачиваюсь, – говорит она мне. – Все равно ничего в этом не смыслю. Дочь говорит, что это полезная тренировка для мозгов. Думаю, боится, как бы я не чокнулась, ухаживай потом за мной! Забыла небось, сколько лет я ухаживала за ней! С другой стороны, в ее словах есть смысл, правда? В наше время куда ни глянь, всюду старые маразматики! Говорят, чем дальше, тем их больше.

Мы с ней незнакомы, но меня притягивает ее прямота. Что поделать, если судьба свела нас в одном вагоне? Какой может быть вред от беседы со случайной попутчицей?

– У моего отца деменция, – сообщаю я ей. – То есть болезнь Альцгеймера.

– Разве это не одно и то же? – спрашивает она. – Я думала, это разные названия одного и того же недуга.

– Деменция – собирательное понятие, – начинаю я, хотя опасаюсь вдаваться в излишние подробности и уже подумываю о том, чтобы умолкнуть. – Самим этим недугам несть числа, Альцгеймер – только один из них.

Она кивает и вроде бы обдумывает услышанное.

– А я и не знала, – сознается она. – Ваш отец очень плох?

Никогда не думала о состоянии отца с точки зрения «хорошо – плохо». Он просто такой, как есть.

– Наверное, бывают случаи и похуже. Но мы достигли стадии, когда его уже нельзя оставлять одного.

– Значит, он в доме престарелых? – Она сочувственно склоняет голову набок.

– Нет, пока еще дома, со мной.

Она не вполне понимает ситуацию и даже озирается – ищет в вагоне моего отца.

– У меня есть помощница, – объясняю я. – Приходящая сиделка. В этот раз она согласилась у нас переночевать.

– Прекрасно! – С этими словами женщина отламывает от слойки самый низ и отправляет его себе в рот. – Правильное решение. Дети приглядывают за родителями. Так поступают на континенте. У этих итальянцев есть голова на плечах. Моя дочь засунет меня в богадельню, лишь только решит, что я перестаю сама справляться.

Я согласно киваю и старательно игнорирую тот факт, что непрестанно спорю на эту тему сама с собой.

– Где ваша мать? – спрашивает меня попутчица.

– Умерла, когда я была маленькой, – отвечаю я.

Этот ответ выскакивает из меня сам собой, так происходило сотни раз, всю мою жизнь. Женщина по-доброму кивает, а я говорю себе, что, возможно, произнесла это последний раз в жизни.

– Какая жалость! – говорит она. – Не повезло вам, бедняжке. Ребенку нужна мать, и точка. Как ни хорош отец, некоторые вещи зависят только от матери. Неудивительно, что вы так хорошо ухаживаете за отцом. Наверняка между вами крепкая связь.

И тут меня осеняет. Здесь, в поезде, полном чужих мне людей, за разговором с женщиной, поедающей слойку и мучающейся с кроссвордами, передо мной встает вопрос: если моя мать жива, то куда она подевалась? Как ей хватило хладнокровия оставить меня и Майкла, таких малышей, на произвол судьбы? И где она провела все это время? Неужели воображала, что несколькими открытками исполнила свой материнский долг? Если так, то она сильно ошибалась.

Женщина со слойкой смотрит на меня, пытается поймать мой взгляд, наклонив голову. Вижу, она ждет, пока я заговорю.

– Ваш отец… – не выдерживает она. – Наверняка у вас с ним особенная связь. Вы в порядке, милочка? – спрашивает она, выражая всем своим круглым лицом крайнюю озабоченность.

Я мысленно отмахиваюсь от осаждающих меня новых мыслей.

– Простите… – бормочу я. – Да, мы очень близки. Если не возражаете, я схожу в…

Я встаю, вылезаю из-за столика и направляюсь к электрическими дверям между вагонами.

– Все хорошо, милочка? – звучит у меня за спиной.

Я не откликаюсь. Мне необходимо побыть одной, подышать свежим воздухом, прогнать чуждую мне мысль, заползшую в голову. Это как вирус. Стоит его подцепить, и он начинает разрастаться, заражать все, с чем соприкасается. Необходимо его остановить. Мне нравилось то воодушевление, которое я испытывала, сидя за компьютером и садясь в поезд, но теперь оно испорчено. Мне не верится, что я так долго игнорировала столь простую мысль. Как она посмела нас бросить? Куда запропастилась? Где была целых тридцать лет?

1 Джордж Бест – североирландский футболист, признанный одним из величайших игроков в истории футбола. – Здесь и далее прим. пер.

2 В Англии вечернюю трапезу чаще называют словом tea (чай).

Скачать книгу