Голубая гортензия бесплатное чтение

Предисловие

Дорогие читатели!

«Голубая гортензия» является сюжетным приквелом к другой книге Джуди Андерс – «Крылья для полета».

Тем не менее, она написана как самостоятельное произведение и подходит для одиночного чтения.

Но так перед вами семейная сага о трех поколениях, я рекомендую прочесть обе книги, чтобы познакомиться с героями более тесно.

И для того, чтобы вы не запутались в их взаимоотношениях и родственных связях, на следующих страницах вас ждет семейное древо.

Благодарю за проявленный интерес и желаю приятного чтения!

Глава 1

Из окна тянуло сладким олеандром, мокрой листвой и прохладной свежестью ночи. Свет давно погас; четырнадцатилетняя Патриция подтягивала к груди одеяло и покрепче зажмуривалась, чтобы уснуть. Ничего не выходило: с первого этажа так и доносился тихий, но беспокойный голос отца. Как бы она ни старалась его не замечать, интерес перевешивал, и она все внимательнее прислушивалась к разговору.

Ее комната находилась на втором этаже семейного особняка, прямо у самой лестницы. В последнее время Патриция оставляла дверь на ночь приоткрытой, растерянно поясняя, что проветривает спальню – ей очень душно. На самом же деле небольшой просвет позволял видеть тени, блуждающие на стене, к которой прилегала лестница. Если мелькали желто-коричневые пятна – значит, отец еще не спал и сидел внизу. А если сквозь щель чернела густая темнота, то он давно ушел к себе, оставив на журнальном столике лишь чашки с кофейными разводами.

Когда-то по ночам его голос смешивался с голосом матери – более звонким и эмоциональным, чем напряженное бормотание отца. Тогда тени напоминали воздушные фигуры в цирке: они становились то меньше и отчетливее, то разрастались на всю стену, и контуры их казались размытыми. Тени умели ссориться: они бросались упреками, угрожали друг другу, и Патриция сомневалась, в действительности ли эти тени принадлежат ее родителям?

Лишь благодаря тем весенним ночам, когда остывший воздух впитывал ароматы цветов и раскаленную тяжесть надвигающейся грозы, Патриция узнала, что между матерью и отцом творится что-то неправильное. Днем оно ничуть не бросалось в глаза: мистер и миссис Колман вели себя учтиво, не произносили ни единого грубого слова в адрес друг друга, хотя… Возможно, такая ласковая вежливость объяснялась лишь незаметным, но вездесущим обществом прислуги. Но стоило экономке уйти, как наружу рвались все накопленные оскорбления, и они с яростным удовольствием сыпались ими, наивно думая, что дочка спит и ничего не слышит.

А десять дней назад голос матери внезапно исчез. До самого предрассветного часа внизу горели лампы, раздавались шаги и скрипы лестницы. Отец с матерью долго спорили о чем-то, а потом все стихло. И утром Патриция обнаружила, что мамы нигде нет. И вещи, которые всегда обозначали ее присутствие – пальчиковые флакончики духов, расчески и шиньоны, нитки бус и шкатулки с золотом – все они куда-то исчезли, оставив после себя лишь голые поверхности. Даже тонкие кромки пыли стерлись, словно на этих столиках никогда ничего не лежало.

Распахнув двери гардероба, Патриция недосчиталась и одежды матери. Что-то было на местах: кашемировые пальто и теплые шубы, сапоги на острых каблуках, брючные костюмы. А вот летние платья испарились. Патриция знала их все как свои пять пальцев: оставшись одна, она часто рассматривала одежду мамы и мечтала, что когда-нибудь и у нее будут такие же вечерние платья или белоснежные летние брюки. Надо только немного вырасти – еще чуть-чуть, хотя бы до семнадцати лет… Или научиться не пачкать белое.

Во время завтрака место матери тоже пустовало. Его даже не сервировали – словно бы уже все, кроме дочери, знали, что этого делать не нужно. Смущенно глядя на сведенные брови отца, Патриция спросила:

– А что случилось? Где мама?

Он слегка вздрогнул и вздохнул, словно и ждал этот вопрос, но в то же время совершенно не имел понятия, что на него отвечать.

– Мы с мамой решили какое-то время пожить отдельно.

– Какое?

– Не могу сказать.

– И где она будет жить? Это ведь ее дом, наш общий.

– Дочка, мама сама так решила.

– И ты не уговорил ее остаться?

– Нет.

– Почему?

– Потому что она взрослый человек, и не обязана прислушиваться к моим просьбам.

– А к моим?

– А что – к твоим?

– Почему мама ничего мне не сказала? Почему я проснулась, а ее уже нет?

Ей стало очень горько – вдруг, не спи она всю ночь, ближе к утру мама бы заметила, зашла к ней в комнату и сама обо всем рассказала? Не могла же она просто так уйти, даже не попрощавшись?

– Я не знаю, что тебе ответить, дочка, – за все время завтрака отец даже не притронулся к еде. – Когда я сам пойму что-нибудь, я объясню тебе. Обязательно.

Но, кажется, надежда в нем умерла еще тогда.

Выбравшись из постели, Патриция бесшумно направилась к лестнице. На цыпочках она спустилась на несколько ступенек так, чтобы видеть отца, и замерла, всем телом прижимаясь к деревянным перилам.

Фред Колман сидел в гостиной. К дивану он протянул телефонный провод, а сам телефон разместил на коленях. На кофейном столике перед ним лежал раскрытый справочник: Патриция узнала его по кожаной бордовой обложке. Левой рукой Фред держал сигарету, а правой – нервными движениями набирал номер, прижимая трубку плечом. Стоило ему немного повернуться влево и поднять взгляд, он бы заметил Патрицию, поэтому она старалась не дышать.

Наверняка все дело было в маме. Больше Патриция не могла найти ни одной причины, почему отец бы ночевал у телефона.

Невидимый собеседник ответил, и догадка девочки подтвердилась. Казалось, будто из трубки доносился искаженный мужской голос, но его механическое дребезжание все равно не удавалось разобрать даже в неприятной тишине опустевшего дома. Патриция все-таки надеялась услышать голос матери. Уже не в первую ночь она подслушивала разговоры отца, но никакой ясности они не вносили. По крайней мере, для нее. Десять дней – недолгий срок. Но теперь эти дни превратились в удушающий зной, когда к вечеру ты уже болен, а жара никак не заканчивается, и время идет так медленно, что дожить до прохлады кажется невозможным. Ну не могла же мама уйти, не попрощавшись, и даже ни разу ей не позвонить? Мама бы так не поступила, думала Патриция. Она ведь поссорилась с папой, а не с ней.

Фред вел себя так, словно ничего не изменилось. Он старательно игнорировал расспросы дочери, пробовал развлечь ее поездками в город, в магазины, парки, кафе… Через несколько дней Патриция сдалась и замолчала. Каждый раз, когда водитель открывал перед ней дверь машины, она надеялась, что они поедут на встречу с мамой, и страшно злилась, – молча, – когда приезжали к очередной сверкающей витрине. Она сосредоточенно озиралась, выискивая среди посетителей ресторана маму, но той опять нигде не было. Ну сколько еще ей предстояло подождать, чтобы отец сказал хотя бы слово?

– Я совершенно не ожидал, что все так повернется, – говорил он по телефону в полумраке гостиной. – Я прожил с Региной пятнадцать лет, и только на днях убедился, какая она дура. Нет, я еще не принял решение. Но мне нужно, чтобы ничего не попало к газетчикам. Ты слышишь? Пожалуйста, если кто-то уже знает, сделай так, чтобы они…

Услышав это, Патриция невольно выпрямилась. Газетчики – опасные люди. Нельзя сказать, что родители боялись их или ненавидели. Скорее, просто презирали. Эти безродные зазнайки охотились за подробностями частной жизни, везде совали нос, чтобы написать пару колонок. Разумеется, без единого правдивого слова. Но мама говорила, что это – привилегия: в газетах пишут только про значимых людей. Никому не интересно читать про самых обыкновенных; они рождаются, живут, умирают, и едва ли кому известны их имена. Патриция с удовольствием искала фамилию «Колман» в светских колонках, и с каждой статьей ее чувство гордости за семью, к которой она принадлежала, неуклонно росло. Она собирала вырезки, даже самые плохие. Например, целый лист был посвящен скандалу о том, что Фредерик Колман обманул сто сорок пять рабочих из Мексики, не выплатив им ни цента. Конечно же, это была ложь. Про хороших людей всегда врут в газетах, чтобы настоящие плохие не чувствовали себя скверно и одиноко. Но если теперь папе нужно, чтобы журналисты молчали, значит, произошло нечто ужасное. Такое, о чем не стоит сочинять лживые статейки. Наверное, сейчас они действительно могут подпортить им репутацию?

Патриция шагнула от перил и уже хотела уйти в спальню, как верхняя ступенька противно скрипнула. Скрежет эхом разнесся между этажами. Фред резко обернулся, бросил трубку и подошел к лестнице.

– Патти, ты почему еще не спишь?

Она спрятала руки за спину и немного опустила голову.

– Тяжело уснуть.

– Ты подслушивала за мной?

Убегать или оправдываться не было смысла – отец поймал ее с поличным. Патриция любила частенько приврать взрослым, но в таких случаях предпочитала пользоваться честностью. Она помогала сохранить достоинство – и родители с восхищением называли дочь «мудрым ребенком», когда та не лукавила, а признавалась в дурных поступках.

– Да, папа. Я подслушивала, потому что мне не терпелось что-нибудь узнать о маме.

Фред устало вздохнул.

– Иди к себе, Патти. Когда я все узнаю, я обязательно тебе скажу.

– Ты уже так отвечал. Но ты знаешь. Что не должно попасть в газеты?

– Пока что это тебя не касается.

– Ты не говорил с мамой?

– Нет.

Он медленно поднялся к дочери и отвел ее в комнату.

– Теперь я прослежу, чтобы ты спала. У тебя завтра утром испанский. Что можно учить на сонную голову?

– Я не хочу спать, – Патриция забралась в постель, взбила подушку и села, прислонившись к ней спиной.

В слабом синеватом свете ночника было трудно различить, что выражало лицо Фреда. Он разговаривал, как всегда, мягко и спокойно – даже «это тебя не касается» из его уст звучало как осторожный уход от непростой темы. Но плечи заметно осунулись и сгорбились: очертания его сидящей за письменным столом фигуры напоминали старика. Долгое время они провели в тишине. Только тиканье настенных часов и хлопанье крыльев за окном среди деревьев напоминало о том, что они все еще не спят.

– Папа, – шепнула Патриция, – ну почему она мне даже ни разу не позвонила? Там, где она теперь живет, наверняка же есть телефон?

Фред откашлялся.

– Спи, Патти. Я тоже пойду спать.

Он ласково погладил дочь по руке.

– Завтра вечером приедет Дебора.

Патриция вздохнула и спустилась с подушки, подтолкнула ее поудобнее под голову и легла на бок.

– Нет, пожалуйста. Только не Дебора.

Дебора приходилась Патриции единокровной сестрой. Мать ее, миссис Дэзери Колман, рано умерла от тяжелой и неизлечимой болезни; Фредерик скорбел недолго и уже через пару месяцев женился на матери Патриции. Слишком большая разница в возрасте не позволила девочкам стать подругами. Дебора уже давно вышла замуж и родила ребенка, навещала отца нечасто: возможно, так и не простила ему переменчивость сердца и появление мачехи. Но даже эти редкие встречи с сестрой Патриция терпеть не могла. Она надеялась быть единственной любимой дочерью Фредерика, а присутствие Деборы напоминало о том, что целых пятнадцать лет папа баловал и осыпал подарками другую девочку. Когда он дарил Деборе милые браслетики, то вряд ли задумывался, что у него будет еще одна дочь. И Патриция сама очень долго размышляла о вторичности столь значимого опыта.

Разве может человек испытывать во второй раз те же самые чувства, которые впервые ощутил от поцелуя, свадьбы, рождения ребенка? Ничего из этого еще не случалось с Патрицией; но если она безумно радовалась первому подаренному кольцу, то второе и третье уже не оставили в ее душе никакого яркого впечатления. Поэтому так тяжело и обидно быть не первой, не единственной дочерью! Лучше бы Дебора больше никогда не показывалась ей на глаза.

– Патти, вечером мне нужно уехать. Я вернусь поздно, но не хочу просить экономку задержаться ради тебя.

– И что? Я уже не маленькая. Могу остаться дома и сама.

– Нет.

– Ну папа!

– Повторяю: неизвестно, во сколько я вернусь.

– Надеюсь, Дебора не привезет своего сопливого ребенка. В прошлый раз он вымазал мои брюки.

Фред рассмеялся и потрепал дочь по щеке.

– Какая же ты вредина, Патти.

– Я ненавижу младенцев.

– Когда-то и ты была совсем крошечной.

– Но ведь не такой противной, да?

– Не называй моего внука и своего племянника «противным». Спи.

Он поднялся, чтобы уйти, но Патриция задержала его, слегка ухватив за рукав.

– Но меня же ты любишь больше?

– Чем кого, Патти?

– Чем Дебору и ее сына.

Словно смутившись, Фред еще раз похлопал дочь по руке.

– Я не делаю различий между детьми, – он ответил, выдержав небольшую паузу. – Спокойной ночи.

Ей не оставалось ничего, кроме как уснуть.

«Какой меня завтра ждет ужасный день!» – думала Патриция, потираясь щекой о мягкую подушку, пахнущую мятой и лавандой. Поначалу тикающие часы мешали сосредоточиться на сне, но вскоре она перестала их слышать. Если отец куда-то собирается, возможно, он вернется с мамой. Он ничего не сказал, как и всегда – но Патриция чувствовала, что папа поедет за ней. Ради этого стоит потерпеть Дебору всего лишь один вечер.

А вот она-то сейчас радуется! Дебора никогда не любила новую миссис Колман, ведь та была ее старше всего на три года. Ее чувства разделяли остальные родственники папы. Они считали Регину слишком юной и легкомысленной, а главное – недостойной. И если первые два качества со временем теряют свою значимость, то последнее исправить уже сложно. Неважно, сколько лет пройдет для человека, которого объявили неподходящим – его никогда не примут в семью. Патрицию больно ранило такое пренебрежение. Ведь если ее мать недостойна этих людей, значит, недостойна и она? Хоть и наполовину, но разве это имеет значение? Ее тоже втайне презирают? Ее тоже не рады видеть?

Раз так, то пусть никто из них не узнает, что мама не жила дома все эти дни! А потом она вернется, они с папой помирятся, и вновь все будет хорошо.

Словно плохого никогда и не случалось.

Глава 2

Розовое солнце только подкрадывалось к закату, когда на веранде Гарольд Говард утопал в плетеном кресле и потягивал виски со льдом. Оранжевые лучи скользили по белым стенам и темному дереву пола, заставляя колонны и оградки светиться, словно врата рая. Он щурился, но не столько от солнца, сколько от головной боли, которую безуспешно лечил алкоголем. В двадцать семь лет Гарольд выглядел несколько старше, немного за тридцать, что только играло ему на руку – возраст добавляет мужчине солидности. Тем более, когда этот мужчина владеет самым внушительным состоянием на Западном побережье.

В соседнем кресле развалился араб-полукровка. Все знали его как Бозорга Барида, но если иранское имя не вызывало сомнений, то в подлинности фамилии убедиться уже не удавалось. К 1975-ому году он успел побывать во множестве дурных историй, связанных с ФБР и тюрьмами, и наверняка не раз менял документы. Бозорг не мог похвастаться таким же огромным состоянием, какое унаследовал Гарольд, но прятал в рукаве другие козыри. Видимо, именно они и заставляли Говарда пускать его к себе домой и пить вместе на террасе, когда только постукивающий по полу каблук выдавал напряжение Гарольда.

Рука Бозорга покоилась вдоль спинки дивана. Перстни на ней блестели в лучах медленно уходящего солнца; блестела его кожа, блестел он сам. Он напоминал начищенный золотой доллар, на аверсе которого различалась каждая крошечная звезда, каждая маленькая буква. Наверное, поэтому Гарольд потянулся к столику и взял солнцезащитные очки: боялся ослепнуть.

– И что ты решил делать со своим фермером?

Он закурил, но украдкой наблюдал за Бозоргом. Иранец ответил не сразу – будто некоторое время раздумывал, стоит ли посвящать Гарольда в свои дела.

– Завтра суббота. Отличный день перед воскресеньем. Я слышал, Том на эти дни отправился в круиз. Яхта, океан. На судно среди прислуги попал один мой хороший человечек. Он знает, что делать. Я заплатил его жене и детям столько, что они не будут чрезмерно горевать – мало ли что произойдет в открытом море…

Бозорг говорил с небрежным спокойствием, словно рассказывал о баране, съеденном вчера на ужин. На шее Гарольда проступили жилы. Сигарета вмиг показалась ему тошнотворной, и он с отвращением затушил ее.

– Ты сейчас серьезно?

– Разве я когда-либо шучу, Гарри? – удивился Бозорг.

– Я правильно тебя понимаю? Ты как ни в чем не бывало рассказываешь мне о том, что хочешь потопить яхту?

– Если бы ты слушал внимательно, то заметил бы, что я такого не говорил.

– Но ты определенно имел это в виду.

– Да? Не знаю.

– Ты же так и сказал, – Гарольд начинал злиться: – «Мало ли что произойдет в открытом море» Ну? Что мне думать?

– Гарри, а ты не знаешь, что море – довольно опасная для путешественников стихия? Тем более, на эти выходные обещали шторм.

Гарольд пригладил волосы и дернулся, закинув ногу на ногу, словно подушка в кресле оказалась набита иголками.

– Не понимаю такого. Не понимаю тебя. Ты хочешь, – он помолчал, подбирая слова, – лишить человека жизни только потому, что он отказался продавать тебе ранчо по смешной цене.

– Я предупреждал его.

– Я бы поступил иначе.

– Например? – Бозорг выглядел скучающим.

– Не так сложно вогнать ферму в колоссальные долги. Полгода работы, и он бы искал, кому продать все свои тринадцать ранчо каждое по центу, лишь бы ничего не платить.

– Но я не намерен ждать полгода.

– Хорошо. Допустим, так. Что ты будешь делать дальше?

– Устроим мнимый аукцион. Я скуплю все до единого за столько, за сколько мне понравится.

Гарольд бросил нервный смешок и потер подбородок.

– А я тебе не то же предлагаю? Только без человеческих жертв. Учти, ведь на яхте он будет не один. За что пострадают люди, которые совершенно непричастны к подлости твоего Тома?

– Если Аллах собрал их на судне, которому суждено погибнуть, значит, так и написано.

– Ты издеваешься? Яхту топишь ты, но стрелки переводишь на бога? Ты не слишком заигрался, Бозорг?

Иранец громко рассмеялся; белые крупные зубы выглянули из-под черной щетины усов. В тот момент он показался Гарольду самым отвратительным, самым подлым человеком на земле. В его душе так и закипал гнев к этому вынужденному приятелю. Гарольд никогда не притворялся честным человеком, но все же опирался на некоторые принципы. В его понимании что угодно разрешалось творить с чужими деньгами, но ни в коем случае не с чужой жизнью или семьей. Бозорг же смотрел на вещи несколько иначе. Люди падали перед ним, как задетые кости домино, а он задумчиво наблюдал, покуривая набитую табаком трубку. Затем расставлял их по новой и еще раз толкал, как будто чужое падение доставляло ему особенное удовольствие.

– Гарри. Ты не понимаешь. Если Аллах не хочет, чтобы с яхтой Тома произошло что-то ужасное, то он вернется в Хармленд целым и невредимым.

– Для меня мерзко в подобных случаях цепляться за имя Бога и строки священных книг.

– Ты думаешь, что я заигрался в вершителя судеб? Нет, дружище. Я лишь… создаю возможности. Подталкиваю. Не всегда мне удается кого-то поймать, сломать, убрать. Но если получается, я знаю, что этот человек кое-что задолжал не только мне, но и небесам. Раз они допустили, что…

– Хватит, – Гарольд перебил его и даже снял очки, – я не желаю больше этого слышать в моем доме.

Бозорг равнодушно пожал плечами.

– Как тебе угодно.

Они вернулись к пустым разговорам, чтобы впредь избегать острой темы. Гарольд тщательно взвешивал каждое слово. Вдалеке на горизонте плыли темные силуэты яхт, немного дрожащие от свечения океана, будто в желтой дымке. Он смотрел на них, и мысли его то и дело возвращались к Тому. Даже не сам перекупщик ранчо волновал его – скорее, возможность смерти значительного количества людей. И очевидная причина сидела напротив него, раскуривая толстыми губами свою вонючую трубку. А Гарольд чувствовал себя совершенно беспомощным перед ней. Что, если бы его семья тоже оказалась намертво зажатой между пальцами Бозорга, покрытыми черными островками волос, пойди он наперекор его неясной воле? Конечно, Гарольд все еще был холост, но даже малейшая перспектива подобного изрядно пугала. Так сложно разобраться, что в голове у Бозорга. Он рожден на стыке разных культур, но все же Ирану предпочел Штаты. Он считал себя мусульманином, но женился на католичке – бывшей однокурснице Гарольда. Он утверждал, что верит в Аллаха, но раз за разом совершал аморальные поступки. Как переубедить его, если суббота уже завтра? И нужно ли?

Гарольд, взбалтывая остаток виски на дне стакана, решил, что не должен ввязываться в чужие проблемы.

– Сэр, вас к телефону, – домработница Лула бесшумно появилась в дверях, выходящих на террасу.

– Кто?

– Представилась как Стелла.

Гарольд раздраженно отмахнулся.

– Скажи, что меня нет дома. Нет, погоди, – задержал нетерпеливым жестом, – скажи, что я уехал. До понедельника. Следующего. И попроси не звонить. Не в лоб, а… как-нибудь намекни. Все. Иди.

Домработница – взрослая смуглая женщина в белоснежной рубашке и строгой черной юбке – кивнула и столь же незаметно исчезла. Жирная чайка с безумными глазами села на перила; Гарольд прогнал ее, и белые крылья сверкнули в последних лучах солнца. Небо окрасилось в глубокий синий, а на террасе запахло соленым ветром. Бозорг курил трубку, выпуская толстенные клубы дыма, и напоминал собой чугунный паровоз. Вдруг он усмехнулся:

– Кто такая Стелла?

– Уже никто.

– Ты все никак не остепенишься, что удивительно. Ты же совсем другой человек, Гарри.

Повсюду загорелись фонари, и в их желтом свете Гарольд уже не казался таким напряженным. Его кожа, загорелая от нежного и жаркого солнца Хармленда, отдавала приятной краснотой. Русые волосы выгорели, побелев на самых кончиках, зачесанных назад. И только губы сжимались в подвижную линию, бросая тени на подбородок.

– Какой я человек?

Бозорг задумался.

– Семейный. Да. Семья бы сделала тебя лучше.

– Не думаю, – негромко процедил Гарольд.

– Ты просто поверь мне.

– Я устал от них. Тем более после разрыва с Салли. Не знаю, смогу ли еще увлечься кем-нибудь настолько, чтобы заговорить о свадьбе или…

– Стелла, Салли… Быть может, тебе просто стоит попробовать на другую букву?

Гарольд нехотя рассмеялся и потер подбородок.

– Да. Возможно, все дело в имени.

– Вот Стелла. Почему ты не хочешь с ней говорить?

– Потому что она легкомысленная и навязчивая. Она звонит мне уже третий день, хотя я сказал ей прямо в глаза, что не намерен продолжать эти бессмысленные отношения.

Бозорг немного подвинулся, потянулся и ободряюще хлопнул Гарольда по плечу.

– Не грусти, Гарри. Женщин в избытке. Чем дольше выбираешь, тем лучше находишь. Но ты как воздушный змей: одного тебя заносит, – он кивнул на бутылку виски, выпитую Гарольдом в одиночку, – кто-то внизу обязательно должен следить за тобой.

Распрощавшись, Бозорг ушел. Гарольд припал к перилам, наблюдая, как шофер открывает иранцу двери, а потом увозит его в ночь, оставляя за собой лишь малиновые огоньки фар. Действительно, всякое может случиться в открытом море. Не стоит беспокоиться о том, к чему не имеешь никакого отношения.

Гарольд вернулся в дом и долго раздумывал, кому бы из знакомых девушек позвонить сегодня ночью.

Глава 3

В свои тридцать лет Дебора Реддингтон на полголовы не дотягивала до роста младшей сестры, ничем не перекрашивала золотистую рыжину волос, а только буйно начесывала их и отпускала рваную челку. Издалека они сошли бы за ровесниц: Патриция с ее гладкими темно-каштановыми волосами, прищуренными глазами и неизменно серьезным лицом всегда казалась немного старше четырнадцати.

Вечером той пятницы Дебора приехала домой к отцу одна, без маленького сына, что, впрочем, никак не умалило раздражения Патриции. С самого утра она всем видом демонстрировала недовольство, не притронулась к медовым тостам и отказалась от любимого мороженого. Но Фред только глуповато улыбался и снисходительно поглаживал сердитую дочь по волосам. Перед уходом он что-то долго шептал Деборе, и та сосредоточенно кивала, а лицо ее с каждой секундой становилось все более смущенным и грустным. Ревность вспыхнула в груди Патриции: как папа смеет о чем-то тайком разговаривать с той, другой дочерью? Ведь любые новости, а особенно секреты, она должна узнавать первой!

Фред уехал на всю ночь. Патриция, несмотря на уговоры Деборы, устроила праздник непослушания и отказалась ложиться в кровать. Она исподтишка рассматривала сестру: та называла ее «детка», любила играть в триктрак, а когда смеялась, показывала передние зубы, и на миг становилась похожей на кролика. И почему все папины родственники считают Дебору более достойной дочерью? Ведь они все еще оплакивают миссис Дэзери. Почему никого не смущает некрасивое лицо Деборы и ее глупый голос? Патриция видела покойную мачеху лишь на фотографиях, но все равно вынесла ей суровый приговор; не без помощи Регины. Ее мама – идеал по сравнению с этими двумя ржавыми дощечками. У нее утонченное лицо, глубокий взгляд, всегда шикарная прическа и элегантная одежда. Это сейчас Дебора, в грубой бесформенной рубашке и расклешенных брюках, с хозяйским видом готовит напитки, насвистывая себе под нос что-то из «ABBA». Но стоит Регине вернуться – и ее след простынет. Дебора всегда избегала молодую мачеху.

Патриция прошла к бару и забралась на стул, сложив руки на столе в замочек. Дебора обернулась и вновь выставила подобие улыбки из кроличьих зубов.

– Детка, ты такая серьезная! Не могу не смеяться, когда смотрю на тебя.

– Что тебе сказал папа?

– А что должен был?

– Вы шептались. О чем?

– А, это… Это не для детских ушей.

– Я уже не ребенок, – щеки Патриции покраснели. – У вас не может быть от меня никаких тайн.

Дебора только пожала плечами.

– Ну же? Скажи. Он говорил про маму? И поехал к ней?

– Да, зайка. Погоди, – она присела напротив сестры, – а папа тебе ничего-ничего не рассказывал? Совсем?

Патриция покачала головой.

– Странно, конечно. Я думаю, кое-что тебе все-таки уже можно объяснить. Ты не общалась с мамой после ее ухода?

– Нет…

Озадаченность, несвойственная лицу Деборы, исказила его еще сильнее.

– Что, она даже ни разу не позвонила тебе?

– Ты так и будешь задавать свои дурацкие вопросы?

Дебора действительно тянула время. Она не понимала, как ей лучше поступить: удовлетворить подростковый интерес Патти или соблюсти тайну – пусть отец разбирается со всеми проблемами сам. В то же время она испытывала к сестре нечто похожее на жалость. Очевидно, что Регине Колман неясный ветер снес крышу, и теперь жизнь девочки станет проблемной. Так непросто лишиться материнской заботы, когда тебе всего лишь пятнадцать лет – однажды Дебора почувствовала это на собственной шкуре.

– Детка, – начала она уже серьезным тоном, – не подумай, что я пытаюсь вас поссорить или вмешиваюсь не в свое дело. Но твоя мама хочет развестись с нашим отцом. Она сейчас живет с другим мужчиной. Так бывает.

Патриция вскинула брови, словно услышала большую глупость.

– Нет. Ты все врешь.

– Какой мне смысл, Патти? Я лишь сказала то, что мне известно. Между прочим, об этом говорят уже все в Брэмфорде. Такое не скроешь. Разве только в светских колонках ничего нет. Пока.

– Мама бы так не поступила, – твердо и грубо возразила Патриция.

Дебора схватила пульт и сделала музыку потише.

– У взрослых людей всякое случается. Да и наш папа тоже не подарок. Они и так довольно долго прожили вместе. Сейчас все пытаются разводиться, если им что-то не понравилось. Папа, конечно, против – он все же более старой закалки. А твоя мама взяла и… ушла к другому человеку.

Патриция слезла со стула и пробурчала сквозь зубы:

– Я спать. Спокойной ночи.

– Патти? Что с тобой? Ты сердишься на меня? – удивилась Дебора.

– Передавай своему слюнявому младенцу от меня привет.

Она закрыла дверь в спальню перед самым носом Деборы, которая хотела ее утешить, и замкнула ключом. Та пару раз постучалась и сдалась. Патриция какое-то время стояла в тихой темноте комнаты, а после подошла к столу и одним махом все с него смела. Школьные тетради, учебники по языкам, пособия по геометрии, ручки, карандаши, разноцветные закладки… Град из обихода средней школы рассыпался на полу.

Кто вообще в здравом уме будет слушать Дебору? Она просто завидует, что самая любимая папина дочь – это Патти. Вот и сочиняет всякие небылицы, чтобы ее оскорбить. Как только отец вернется, нужно обязательно выяснить у него правду. Да! Патриция перескажет ему все, что сказала Дебора, и тогда-то он точно не промолчит – отчитает ее за выдумки и клевету.

В убогом настроении Патриция упала лицом в кровать. Какое-то странное, необъяснимое чувство подсказывало ей, что сестра не лгала. Она сопротивлялась ему, мысленно защищая маму. Но быть одновременно обвинителем и тут же адвокатом собственной матери – нелегкая задача для любящего сердца дочери. Переодеваться в пижаму не хотелось; она долго пролежала в платье, зарывшись щекой в подушку, пока внезапно не поняла, что плачет. Крошечная слезинка заполнила собой уголок глаза и выкатилась, едва темные ресницы дрогнули, – переносица стала неприятно мокрой.

Но и на следующий день Фред не вернулся, хоть и обещал. Патриция уже не в первый раз замечала эту раздражающую особенность папы. Он с легкостью нарушал каждое обещание, словно вмиг забывал о сказанных словах. А после притворялся, будто всем почудилось.

Кларисса, экономка Колманов, пришла на работу утром и несколько удивилась отсутствию хозяина. Дебора в гостях ее смутила не меньше. Будучи уже в возрасте, который близился к пожилому, женщина долго проработала в этой семье и помнила старшую дочь таким же ребенком, каким теперь была Патриция.

После смерти миссис Дэзери Дебора значительно отдалилась от семьи. У нее появились свои увлечения, на которые родственники, жалеющие девочку, закрывали глаза. Ее заботой стали музыкальные фестивали, пикники на природе, фургоны и трейлеры, полные разгоряченных молодых басистов. С одним из них она даже уехала на гастроли, и мистер Колман не предпринял ничего, чтобы удержать дочь. Когда Дебора вернулась в Брэмфорд уже с будущим мужем – не басистом, а отбившим свое барабанщиком, – и родила детей, то навещала отца нечасто. Но вряд ли такие визиты доставляли кому-либо удовольствие. А теперь она ночует в родительском доме, когда в собственном ее ждет младенец. Патти зла. Мистера Колмана подозрительно нет. Значит, тайные события всплывают на поверхность, поднимая за собой всю морскую грязь.

Поздним воскресным утром Гарольд завтракал и разбирал почту. Весь субботний день шел жаркий ливень – привычная перемена настроения для Хармленда. Панорамные окна открывали вид на серое небо и мрачно-голубую полоску океана, которая блестела среди сочной зелени. На стеклах еще оставались крошечные капли дождя, как пар, осевший после горячего душа. Бранч проходил для Гарольда в полной тишине; стол, за которым некогда встречалась целая семья, теперь принадлежал лишь ему одному. И, признаться, стал несколько большим. Садясь за него, он чувствовал себя потерянным и одиноким – слишком много места, слишком много пустых стульев.

В доме зазвонил телефон, и Гарольд нервно шелохнулся. Лула подняла трубку. Пока она произносила краткое «алло», он уже интуитивно знал, кто заговорит на том конце провода.

– Сэр, это мистер Барид.

Гарольд молча обернулся и выставил руку, дожидаясь, когда в нее опустится переданный телефон.

– Слушаю.

– Дружище, до тебя никогда не дозвониться напрямую: у телефона дежурит твоя крутобедрая мадам. Что у тебя с ней?

– Что случилось?

– Я надеюсь, ты уже читал утреннюю газету? – голос Бозорга звучал необычайно весело.

Газета, принесенная вместе с прочей утренней корреспонденцией, лежала на столе поодаль других бумаг. Гарольд опасливо покосился на нее. Обычно он не притрагивался к городской прессе, пока не разбирался с деловой перепиской. Любую глупость можно прочесть в этих колонках и испортить себе настроение на весь день. Особенно когда связался с Бозоргом – теперь каждое действие иранца словно бросало тень и на него.

– Нет. Не читал.

– Тогда рекомендую сделать это прямо сейчас.

– Я занят.

Послышался смех Бозорга, и Гарольд быстро положил трубку. Почувствовав себя сытым, – и от жареных яиц, и от чужих выходок, – он принялся мерить шагами столовую. Эхо каблуков раздавалось по этажу, залитому серо-зеленым цветом от пасмурного неба. Его руки напряженно прятались в карманы бежевого костюма. Откуда-то сверху послышался кашель домработницы. Не выдержав, Гарольд бросился к столу и схватил газету. На ощупь он выдвинул стул и медленно сел, поглощенный чтением. Новость не заставила себя долго искать – ведь из-за нее редакция не спала всю ночь. Гарольда не интересовало описание происшествия; взгляд его мигом пробежался вниз к списку жертв.

Пятнадцать человек. Он откинулся на мягкую спинку и попробовал осознать в эту мысль. Бозорг способен одним точным выстрелом превратить в прах пятнадцать человек лишь потому, что один из них отказался продать ему прибыльные ранчо. А за что пострадали еще четырнадцать, многие из которых очутились на этой яхте по воле случая?

Имя Тома Шелтона значилось в списке пострадавших первым. Следом за ним шла Регина Джессика Колман. Остальных Гарольд так и не прочел. Женское имя отдавало смутными воспоминаниями. Они зашевелились где-то под самым горлом и напомнили о старых поражениях, когда он чувствовал себя слабым и неопытным. Он вспомнил Фредерика Колмана – темноволосого стареющего мужчину, слишком заметно прятавшего раннюю седину под краской, с абсолютно пустым лицом и бескровными губами. Однако, несмотря на невзрачность, мистер Колман, как назло, пользовался необычайной популярностью среди женщин.

Гарольд скомкал газету, стараясь избавиться от навязчивых картинок прошлого, и бросил смятую на стол.

Сквозь сладкий утренний сон Патриция почувствовала, как мягкая рука матери погладила ее по волосам, желая разбудить. Значит, мама и папа уже вернулись – вместе. Тринадцать дней назад они говорили в последний раз, ели мороженое и брызгались новыми духами мамы. Она лениво потянулась и скорее распахнула глаза, чтобы увидеть ее.

Но в комнате никого не оказалось. Дверь была закрыта. Лишь мрачные лучи пасмурного солнца падали на противоположную стену, где висели фотографии. Их стекла и рамки странно сияли. Патриция приподнялась на руках. После ночи тело болело, будто она немного простыла. Видимо, прикосновение мамы ей приснилось, но отчего ее пугала такая реалистичность миража?

Сам мир все еще походил на сон. Все вокруг пронизывала парализующая тишина: не было слышно ни птиц, ни работников в саду, ни лабрадора, играющего в траве. Патриция взглянула на часы: дело близилось к обеду. Неужели она так долго проспала? Наверное, и вправду заболела.

Спускаясь по лестнице, она на ходу заплетала косу, как вдруг услышала из кухни тихие голоса и редкие плаксивые всхлипывания. Приехал отец. Прибавив шаг, Патриция спрыгнула на три ступеньки вниз и побежала к нему. А голоса тем временем усиливались:

– Я не в состоянии говорить с ней…

– Но кто, кроме тебя, папа?

Она так и застыла в дверях. Отец сидел спиной к ней, а над ним стояла Дебора. Ее лицо выглядело заплаканным, и рыжие волосы лишь подчеркивали красноту кожи. Рядом с ними была и Кларисса; она тоже плакала, сжимая в кулаке свой серенький носовой платочек. Поникшую голову отец держал ладонью, локтем упираясь в столешницу. Казалось, еще немного ему наклониться вправо, и шея отвалится.

Когда Дебора заметила Патрицию, ее тонкие брови прыгнули под челкой вверх.

– Патти!

Фред обернулся к дочери, и Патриция испугалась еще сильнее. Его вытаращенные глаза словно не видели никого и ничего, кожа побледнела, а запекшиеся в уголках губы что-то медленно и беззвучно бормотали. Он раскрыл объятия, одной рукой позвав дочь к себе, но Патриция осталась на месте.

– И где мама? – недовольно спросила она.

Взгляд Фреда совсем потух и соскользнул куда-то вниз. Кларисса не прекращала тихонько плакать, быстро утирая ресницы.

– Патти, подойди к папе, – попросила Дебора, – сейчас он кое-что тебе расскажет.

Не зная, зачем, Патриция послушалась сестру. В обычной жизни она бы так не поступила – будет еще эта Дебора указывать, что ей делать! Но с самого пробуждения жизнь уже была не совсем обычной. Всего за одну ночь она стала другой.

Фред обнял дочь и уткнулся лицом ей в грудь. Патриция услышала, как он плачет, и растерялась окончательно. Их взгляды с Деборой пересеклись над головой отца, и в распухшем лице сестры появилось какое-то новое чувство, еще не понятное Патриции. Словно ту парализовало жалостью и давно забытой тоской.

Отец собрался с духом и немного отстранился. Он взял ладони Патриции в свои, глядя на нее снизу вверх. Она чувствовала прикосновение его холодных, влажных рук, и время замирало. Каждая секунда, проведенная на кухне, растягивалась, превращаясь в час. На столе лежала раскрытая газета. Краешком глаза Патриция увидела крупное слово «ЯХТА», но не успела ничего прочесть, как отец заговорил надломленным где-то изнутри голосом:

– Патти, а мама уже не вернется. Она умерла.

Все трое взрослых ждали всплеска слез, крика девочки, словом, чего угодно, кроме тишины. В итоге растерялись. Они даже подались вперед, уже готовые успокаивать Патти, но этого ей не потребовалось.

Она стояла перед отцом, молча обдумывая его слова. К горлу уже подобрался ком, а в глазах защипало, как вдруг все схлынуло и окаменело. Она понимала, что сейчас вот-вот заплачет, и даже шмыгнула носом, но слезы вмиг исчезли. Только веки резануло болью.

– Патти, ты меня слышишь, дочка?

Она кивнула.

Фред обернулся к Деборе, и та непонимающе покачала головой. Никто уже не представлял, как нужно себя вести в таком случае.

Мысли в голове Патриции крутились настолько быстро, что еще не успевали причинить ей боль от осознания трагедии. Губы не слушались и не могли ничего произнести.

Мама уже не вернется. Она умерла.

Что тут еще добавить? Исчерпывающе и понятно.

Хотелось одиночества и больше никогда не видеть Дебору.

– Я не выспалась, – пробормотала она деревянным шепотом потерянному отцу, – пойду наверх.

Освободив запястья от его дрожащих мокрых пальцев, она действительно пошла наверх, преодолевая по ступеньке в минуту.

Кларисса первой ощутила груз ответственности того, кто должен вернуться к жизни во время потрясения. И вернуть за собой других.

– У ребенка просто шок, – пояснила она, – сейчас я заварю ей чай с ромашкой, пусть успокоится. И вам не помешает. Господи! Да и мне…

– Я ничего не понимаю, – Фред едва ли начал приходить в себя, – она даже не вздрогнула. Промолчала. Как девочка может не заплакать, когда умерла ее мама? Дебора, я ведь помню. Ты рыдала несколько дней.

Та раздраженно отмахнулась.

– Папа, ты нашел что вспомнить. Патти совсем другая. Наверняка она убежала, чтобы поплакать в одиночестве.

– Бывают же черные вдовы. Может, тогда я черный вдовец? Вторая моя жена умирает, оставляя мне пятнадцатилетнюю дочь. Кем я проклят? О Господи…

– Мистер Фредерик, не говорите ерунды! – Кларисса готовила на всех чай, суетливо постукивая чашками. Привычный шум кухни ее успокаивал.

– Я ехал, чтобы забрать ее. Уговорить вернуться. Решить все по-человечески… Мы ведь семья, – Фред бормотал, глядя перед собой в пустоту. – Но не успел. Даже не смог с ней встретиться. Она уплыла. И все.

– Какая ужасная и нелепая смерть у миссис Регины… – причитала Кларисса. – В это просто невозможно поверить! Бедная, несчастная наша девочка…

Когда Фред заглянул к Патриции, шторы в ее спальне были плотно задернуты. Она сидела на неубранной постели и что-то безотрывно писала. Забравшись на кровать, он обнял дочку за плечи и попробовал отнять блокнот, чтобы завладеть вниманием. Патриция безвольно расслабила руки, и Фред увидел, что раскрытая страница была сплошь исписана одним словом: «почему».

– Ты допила чай, что принесла тебе Кларисса? – мягко спросил он.

– Угу.

– Тебе лучше?

– Угу, – ее лицо так и оставалось бесстрастным.

– С мамой произошел несчастный случай. Никто не виноват. Но и ничего нельзя было сделать. Это ужасно, но это не в наших руках. Ты слышишь меня, дочка?

Она не шевелилась.

– Патти, поговори со мной.

– О чем?

– Мне трудно разобраться, что у тебя на уме. Что ты думаешь? Ты ведь даже ничего не спросила о маме.

– Как я буду жить дальше?

Фред вздохнул и прижался лбом к ее волосам.

– В среду будут похороны. На мне столько ответственности: я должен все организовать. Мама шутила, что слишком красива и не хочет, чтобы ее однажды съели черви. Поэтому я задумался о кремации… А дальше…

– Ты не понял, папа. Как я буду жить дальше без мамы?

Он поцеловал ее в висок и прошептал:

– Не знаю, дочка. Не знаю.

Что еще Фред мог ответить на этот неудобный вопрос? Регина умерла, и будущее теперь казалось непонятным. Что ждет их дальше? Неизвестность.

– Ты никогда ничего не знаешь, – в голосе Патриции прозвучал упрек.

Она тут же вырвалась из отцовских объятий.

– Правда, что мама бросила меня ради другого мужчины?

Дети все понимают по-своему, а подростки – еще и превратно. Нижняя челюсть Фреда безвольно повисла. Он совсем не ожидал услышать от дочери того, что так надеялся скрыть.

– Кто тебе такое сказал, Патти?

– Дебора.

– Все немного не так.

– Тогда расскажи мне.

– Это больше не имеет значения, Патти. Мама умерла. Она не бросила тебя – просто так получилось.

– Нет, папа. Имеет. Мне важно знать. Она ни разу не позвонила, потому что… – губы Патриции скривились от незримой боли, – потому что была с другим человеком? Я ей больше не нужна?

Фред быстро помотал головой и потянул ее к себе, но та вырвалась.

– Я просто хочу знать правду!

– Дочка, нет. Мы поссорились с мамой, поэтому она ушла из дома. Если бы не трагедия, все могло сложиться иначе.

– Но она даже не звонила мне! Не звонила, папа, не звонила!

Фред затих. Регина звонила. Она умоляла его дать Патти трубку, чтобы услышать ее и все ей объяснить. Но с помощью дочери он надеялся вернуть нерадивую жену. Пожалуй, кроме Патти, ее больше ничего не держало рядом с ним. Он считал, что стоит запретить им общаться, как Регина образумится. Выйдя за дверь, он победоносно встретит ее стоящей на пороге с розовым чемоданом, с которым она совсем недавно уходила.

Не вышло. Все закончилось намного раньше и страшнее.

Вот только на днях до него дошло, что Регина и впрямь хочет развестись, как уже нужно ее хоронить. События закружились молниеносным вихрем, и Фред чувствовал себя зажатым между двумя реактивными самолетами. Они ревели, оглушая, а он не успевал сообразить, куда ему бежать с их взлетной полосы.

Глава 4

– Жена Фредерика погибла? – Бозорг зажевал трубку. – Я едва помню, как она выглядела. Разве ты был с ней знаком, Гарри?

Он сделал три диагональных хода и забрал себе три белых шашки, сверженных с поля.

– Нет, не был. Но меня шокировала эта новость.

Почесав висок, Гарольд походил оставшейся одной шашкой. Бозорг тут же съел ее своей, и на поле остались лишь черные фигурки.

– Я заметил. Но тогда какая разница? Если умерла, значит, такова ее судьба.

Гарольда изрядно раздражала религиозная философия Бозорга.

– Думаю, Фредерик женится еще раз.

– На ком?

– Откуда мне известно? Наверняка на следующей любовнице. Нет, – он отмахнулся от доски, – я больше не играю.

Бозорг погладил усы и собрал шашки.

– Как хочешь. Не любишь проигрывать.

– Да, верно. Не люблю.

– Не проиграл бы, если бы думал о ходах, а не о чужих женах.

Гарольд вскинул голову и бросил с жаром:

– Повторяю – мне нет дела до его жены. Живой, мертвой. Без разницы.

– А до него самого есть?

– Да. Есть.

Выйдя из кафе, они шли по набережной. Стоял полдень; жаркое высокое солнце палило, и рубашки мужчин прилипали к вспотевшей груди. Девушки, идущие навстречу, улыбались – Гарольду, не Бозоргу, – но тот как будто их совсем не замечал. Он шел, спрятав руки в карманы, с опущенными плечами смотрел под ноги и шаркал туфлями по пыльной от песка дороге.

– Я хочу поехать в Брэмфорд.

Бозорг не скрыл удивления.

– Это еще зачем?

– Чтобы пойти на похороны миссис Колман.

– Гарри, ты в норме? У тебя жар.

Гарольд неспокойно шмыгнул носом.

– Мне нужно посмотреть на него. Еще раз. Взглянуть в эти лживые глазенки.

Вместо ответа Бозорг разразился руганью на арабском языке.

В доме Колманов жизнь казалась сломанной. Фред занимался похоронами: Патриция слышала, как он звонит куда-то, получает звонки сам, отвечает на соболезнования невидимых людей, и ее маленькое сердце ныло с еще большей болью. Любого разговора с ней папа, слабый духом человек, избегал. Видимо, чтобы она не задавала неудобные вопросы. Но из-за этого Патриция только укрепилась в мысли, что мать бросила ее ради любовника. А зачем скорбеть по ней, если она предала ее первой?

На протяжении трех тяжелых дней она старалась вести себя так, словно все в порядке, лишь бы никто из взрослых не разгадал ее истинных чувств. Без аппетита она завтракала, без желания готовила уроки, без настроения что-нибудь читала, без усталости ложилась спать, но тоска все глубже пронизывала ее душу. Иногда ей хотелось расплакаться, но ничего не выходило. Глаза только щипало и резало, щеки опухали, но ни одна слезинка так и не смочила ее ресниц. До тех пор Патриция не знала, что плакать так сложно: раньше слезы ей казались самым простым занятием. По крайней мере, наедине с собой. Но теперь какая-то невидимая пленка покрыла ее глаза изнутри, собралась в горле едким комом, и она чувствовала себя непривычно больной. Болезнь напоминала собой простуду, но в то же время не имела с ней ничего общего. Когда Кларисса мерила девочке температуру и расспрашивала, что у нее болит, та едва ли могла ответить что-нибудь определенное. Не болело ничего, но в то же время болело все.

– Ты уже большая, – приговаривала экономка, расчесывая ее волосы, – почти взрослая леди. Хуже, если бы мама ушла, а ты совсем крошка. Кто бы тогда заботился о тебе с такой же нежностью? Значит, так нужно. А скоро ты сможешь позаботиться о себе сама.

Мама ушла. Эта фраза приняла для Патриции сразу несколько значений. Мама ушла во всех смыслах. И если две недели она прожила с надеждой, что мамин голос вновь зазвучит в гостиной, а гардеробная наполнится запахом ее духов, то ждать уже было нечего. Мама ушла. И от папы, и от нее, и от всех людей на свете. Она не вернется. Больше ни к кому. И это по-своему даже успокаивало Патрицию.

– К кому ушла мама? – спросила она у отца во вторник вечером. – К какому мужчине?

Фред сидел в кресле под слабо горящим торшером и читал. К похоронам все было подготовлено – кроме него самого. Услышав дочь, он медленно поднял голову, свернул газету пополам и опустил очки на нос.

– Патриция, – когда он называл ее полным именем, то всегда переходил на шепот в самом конце, поэтому «ция» уже звучало едва ли слышно, – выброси эти грязные мысли из головы. Ты не должна об этом думать.

– Но Дебора, она сказала, что мама бросила меня ради любовника.

– Дебора! – воскликнул он и швырнул газету на пол. Патриция отпрянула: отец никогда не выражал своих чувств так бурно. – Что мне с того, что наболтала Дебора!

Немного остыв, Фред поднял газету и продолжил уже спокойным тоном:

– Пожалуйста, иди к себе. И не смей больше задавать мне подобные вопросы. Ты поняла, Патти?

Развернувшись с высоко поднятой головой, она ушла, громко постукивая туфлями по полу. Хоть бы кто-нибудь услышал, как же ей обидно! Пережить такое оскорбление от собственного отца, будто она маленькая девочка, которая пришла к нему с расспросами, что такое аборт и как его делают. С этой минуты они в ссоре: пусть даже папа думает иначе. Она больше не станет ему доверять.

Позже вечером Патриция подслушала, как отец отчитывал Дебору за длинный язык.

– Не переживай, – обиженно сказала та, – Регину похоронят, и я уеду. Знаешь, я не очень-то и рада гостить здесь в такое время. У меня давно своя семья, если ты помнишь. Не хочу тратить силы, чтобы разбираться с твоей.

– Я совсем не это имел в виду, Дебора.

– Ты всегда имеешь в виду что-нибудь другое. А что – никому не ясно. Патти уже почти взрослая. Глупо скрывать от девушки очевидные вещи.

Как назло, именно в среду Брэмфорд будто договорился с небом, и его затопил бесконечный дождь. Люди постепенно собирались у церкви. Черными были их одежды и раскрытые зонты, лица выглядели мрачными или изображали подобие скорби, а скромные белые цветы в руках понуро морщились и вяли от такого количества влаги.

Еще в машине Гарольд поправил пышный букет лилий, убрав несколько засохших тычинок, а когда водитель остановился, надел темные очки. Он торопясь прошел к ступеням часовни, чтобы не промокнуть и не успеть ни с кем поздороваться. Внутри ему показали, где занять место, но Гарольд направился дальше, вглубь зала.

Закрытый гроб стоял у алтаря, устланный кружевом и живыми цветами, а тусклый свет, рассеянный сквозь витражные стекла, красил их белизну слабыми пятнами света. В правых рядах Гарольд заметил Фредерика. Тогда он приостановился и уверенно расправил плечи.

Колман не видел вошедшего Говарда, поэтому громкие шаги за спиной и резкий знакомый голос заставили его обернуться.

– Мои соболезнования.

Мгновенно Фредерик оскалился. Что-то злое уже хотело сорваться с его губ, но он быстро опомнился и пробурчал невнятный ответ, сопроводив его нервными киваниями.

Фредерик стоял у самого первого ряда скамеек, а чуть дальше за ним сидели две девушки и пожилая дама. Гарольд не знал ни одну из них, но разобрался без труда – дочки и кто-нибудь из важных родственниц.

– Где я могу оставить цветы? – перед поникшим лицом Фредерика он тряхнул лилиями, обернутыми в черную крафтовую бумагу с лентами.

– Вазы. Везде вазы. Специально.

– Благодарю.

Конечно, Гарольд видел, где стоят вазы. Он лишь хотел обозначить Фредерику свое присутствие. Убедиться, что тот ни капли не изменился. За ту минуту, пока они перекидывались бессмысленными фразами, было трудно понять, действительно ли Колман переживает утрату или вновь собирается жениться через пару месяцев. Гарольд оставил букет для покойной и мысленно попросил у нее прощение, чтобы раз и навсегда закрыть внутри себя эту тему. Но тут настала его очередь удивляться. Фредерик пошел следом за ним.

– Если вы здесь для того, чтобы устраивать сцены, я попрошу вас уйти.

Он говорил негромко, почти шепотом, но эхо его слов расползлось по каменным стенам церкви. Они долетели до родственниц, и Гарольду показалось, что темноволосая девушка, которая ближе всех сидела к краю, смотрит в его сторону. Ее мутный взгляд скользил по нему, так нигде и не замирая. Лицо выглядело усталым и опухшим, словно она собиралась расплакаться. В ее длинную косу была вплетена черная ленточка, завязанная на конце маленьким бантом, который она поглаживала, перебросив волосы на плечо. Гарольд понял, что Регина приходилась ей матерью. Рыжая девушка в черном брючном костюме и пожилая дама с вуалью были не так расстроены похоронами. Они увлеченно шептались, будто забыли, что находятся в церкви.

– Никаких сцен, – отозвался Гарольд, погладив подбородок, – еще раз мои соболезнования.

Постепенно люди рассаживались. Казалось, между рядами загулял ветер: шелестели одежды, шаркала обувь. И все равно звуки оставались тихими, словно уважали чужую смерть и извинялись за бренную возню живых. Несмотря на ужасную погоду, гостей прибыло довольно много. Пахло ладаном, мокрой зеленью цветов и сыростью камня. Гарольд не всматривался в лица, надеясь не встретить знакомых; он сидел в самом конце левого ряда, с краю, и смотрел в одну точку – на алтарь. То, ради чего приехал в Брэмфорд, он выполнил за считаные мгновения. Панихида же была чистой формальностью. Ему хотелось уйти сразу, не дожидаясь, когда мелькнет ряса священника, вынудив зал притихнуть , но отчего-то решил остаться.

Гарольд пробовал сосредоточиться на мессе, но вдруг поймал боковым зрением какую-то опоздавшую женщину. Она присела справа от него. Он буквально силой заставил себя не обернуться и сидеть ровно, потому что безошибочно узнал пестрый шлейф ее духов. Терпкую пряность индийской розы не мог перебить уже никакой ладан. В груди заныло – то ли от неожиданности встречи, то ли от сожаления, что вовремя не ушел.

– Пришел порадоваться чужому горю, Гарольд? – шепнула она, лишь слегка наклонившись в его сторону.

– Пришла на освободившееся место? – ответил он, расправив плечи. – Смотри, что случилось с предыдущими кандидатками.

Она подавила едкий смешок.

– Не ожидала, что судьба вновь сведет нас в таком месте.

Гарольд повернулся к ней, но впечатление было уже не столь ярким, как в тот миг, когда он только угадал ее присутствие. За почти два года он не забыл Салли, но все же не привязывался к женщинам так сильно, чтобы тосковать о них спустя столько времени. Чувства, если они когда-то и жили в сердце, давно умерли – Салли убила их собственными руками. А теперь вновь сидела перед ним: в черном костюме от Шанель, в шелковом платке, повязанном на обесцвеченные волосы больше как украшение, нежели элемент траура. Пахла воспоминаниями и мило улыбалась, словно ничего и не было.

– И я не ожидал.

– Я пришла только потому, что об этом написали во всех газетах. Мне не нужен Фредерик, – она словно оправдывалась, – но еще на пороге мне показалось, что мелькнул твой затылок…

– Мне все равно, Салли. Правда. Что ты делаешь и почему – мне давно неинтересно.

Гарольд немного вытянул шею, будто что-то рассматривал впереди, давая понять, что разговор окончен.

По диагонали в правых рядах то и дело мелькало бледное лицо. Младшая из дочерей Фредерика туда-сюда вертелась, кого-то целенаправленно высматривая в зале. Пожилая дама даже несколько раз шикнула на нее, и совсем недолго девушка сидела смирно, как потом опять принималась за свое. Сначала Гарольд не придавал этому значения, пока не обнаружил, что несколько раз подряд она обернулась именно на него. Совесть неприятно уколола – мало того, что из-за глупой мести Бозорга пострадали непричастные люди, так еще и чьи-то дети остались без матери. А он никак тому не помешал.

В заключение священник произнес несколько слов о том, какой хорошей женой и матерью была Регина Джессика Колман при жизни, как много сделала для Брэмфорда и его жителей, и по залу прошлась едва слышная волна легких усмешек. Настолько незаметных, что не стоило и обращать внимания, но в то же время испортивших общую картину как бельмо.

– Все же знают, что она сбежала с Томом Шелтоном, – Салли произнесла это так, что сидевшие впереди дамы в недоумении обернулись.

– Особенно ты.

– А как же, Гарри? Я знаю все и обо всех. И никогда ничего не скрываю.

– Сплетница.

Катафалк увез гроб и близких родственников, и вслед за ним поехала еще одна машина, полная белых цветов. На вымощенной дорожке всюду лежали опавшие листья, лепестки, поломанные стебли, потерянные целиком бутоны, и дождь прибивал их к земле, мешая с пылью и дорожной грязью. Гарольд направился к водителю, даже не попрощавшись с Салли. Она осталась стоять на ступеньках церкви растерянная, словно ожидала совершенно другого продолжения встречи. В ее руках не было зонта – лишь сумочка, которую она прижимала к себе. Какое-то время Гарольд наблюдал за ней из машины.

– Сэр, мы едем?

– Подожди.

Они не двигались, и нарастающие капли барабанили по крыше и стеклам.

– Видишь женщину? Вот она, идет вдоль дороги. Поезжай рядом с ней.

Они поравнялись, и Салли, гордо задрав голову, стучала каблуками по обочине. Красный кабриолет ехал медленно, держа ее на уровне заднего сидения. Гарольд не вытерпел, приоткрыл дверь и крикнул:

– Хоть на такси деньги есть?

В ответ она лишь ускорилась.

– Садись, пока я предлагаю.

– А то что?

– А то потом не предложу.

Остановившись, она злобно топнула, выдохнула, но мигом очутилась в машине. Потянувшись, Гарольд захлопнул дверь и оказался у самого ее лица. От него пахло мокрой пудрой и обиженной женщиной. Стянув с волос промокший черный платок, он с жадностью впился в губы Салли, и кабриолет, набрав скорость, помчался по тонущим улицам в сторону брэмфордского отеля.

Глава 5

Мягкость шелковых простыней нежно ласкала кожу. Из-за ливня номер казался остывшим и прохладным, но жар любящих друг друга тел раскалял воздух, позволяя забыть о погоде. Они сняли комнату как Хэл и Гелла – под именами, что в пору их отношений всегда оставляли на ресепшенах, дабы сохранить инкогнито. Маленький возврат к прошлому вгонял Гарольда в странную тоску. Вот он снова поглаживает волосы Салли, похожие на дикую сухую траву, пока она острым подбородком прижимается к его груди, ни на минуту не умолкая. Словно не убежало прочь столько времени и не было ничего такого, что могло однажды их разлучить. И все же что-то ощущалось неправильным. То ли Салли с тех пор слишком изменилась, то ли стал другим сам Гарольд.

– Где ты была все это время? – спросил он, не особенно прислушиваясь к тому, что она успела наболтать.

– Ездила по Восточному побережью. Так вышло, что остановилась в Бруклине.

– Зачем?

– Жить. Думала, на пару месяцев, а вышло, что на пару лет.

– И что, там лучше, чем здесь?

– По-своему везде хорошо.

– Не могу представить город, где мне жилось бы лучше, чем в Хармленде. Такого просто не существует. Здесь рай на земле.

– На том побережье люди кажутся совсем иными.

– Чем же?

– В отличие от нас, они какие-то серьезные и напряженные. Забавное дело: уедешь на несколько миль, а уже совсем не знаешь, как заговорить с прохожим. Посмотри на Брэмфорд – тот, кто назовет его современным, просто никогда не видел больших городов, в которых жизнь кипит по-настоящему, а не отсиживается в полуденной тени за игрой в бильярд. Мне бы стало скучно.

– А по-моему, люди везде одинаковые.

– Ты заблуждаешься.

– И всюду полно эмигрантов.

Салли звонко рассмеялась и обняла Гарольда за шею.

– Как же я соскучилась по твоему снобизму, Гарри.

По неясной причине ее волнительно знакомые жесты стали раздражать.

– Когда-то ты, похоже, мечтала поселиться в Брэмфорде, и все тебя устраивало.

Она замерла, словно от укола неожиданной боли.

– Давай не будем вспоминать о прошлом. Его не существует.

Салли в свои тридцать лет была нередкой охотницей за мужскими сердцами. Впрочем, деньги интересовали ее больше. Именно по их количеству она оценивала глубину мужской души, и, как правило, ошибалась. Но никогда не унывала. С Гарольдом они познакомились давно и встречались целый год – немыслимое постоянство для обоих. Дело шло к свадьбе – по крайней мере, так говорили, – и место миссис Говард уже считалось занятым, как вдруг Гарольд со скандалом выгнал Салли из своего особняка. Оказалось, что он был не единственным мужчиной, который заботился о ее благополучии. Целых полгода Салли успевала одновременно встречаться и с ним, и с Фредериком Колманом. Разумеется, эта досадная оплошность произошла в самом начале, когда она еще не была уверена в чувствах и намерениях Гарольда, но правда, открывшаяся даже спустя время, слишком сильно оскорбила Говарда. Он не хотел ничего слышать: в его голове не укладывалось, как эта женщина в принципе додумалась сравнить его с возрастным женатым ловеласом, успевшим один раз овдоветь, и вести двойную игру ради его жалких подачек. Что Колман мог дать женщине? Да, он был обеспечен, но… солнце на небосводе его жизненного успеха давным-давно клонилось к закату.

Повисла тишина, и номер вновь показался прохладным. Наверное, они вдвоем вспомнили тот день, когда Салли цеплялась за металлические прутья ворот, ведущих домой к Гарольду и уже навечно закрытых для нее. Она просила охрану позвать хозяина, кричала: «Гарри, я же давно рассталась с ним!», ломая ногти, изо всех сил трясла ограду, а Гарольд стоял на балконе и, скрестив руки, молча наблюдал за ее спектаклем.

Салли выбралась из постели и завернулась в одеяло. Гарольд шутливо потянул за него, но она прижала его к груди и ускользнула. Ее босые стопы шуршали по ковру, пока она шла к столику, чтобы налить себе выпить.

– Хотя прошлое иногда лучше просто уничтожить.

Гарольд дотянулся к брошенному на пол пиджаку, вытащил сигарету и закурил.

– И что ты планируешь делать дальше? Уедешь обратно? Останешься?

Салли одарила его томным взглядом, обернувшись через плечо.

– Пока не знаю, Гарри. Надо обо всем подумать.

Он хмыкнул, выпустив из ноздрей табачный дым. Осознавать, что теперь она мечется, перекраивая собственные планы из-за случайной встречи с ним, – или неслучайной? – было очень приятно. Нет, Салли все-таки не изменилась.

– Гарри, мы с тобой такие странные люди, – вздохнув, продолжила она. – Бросили все дела и приехали в другой город ради человека, о котором говорим, что он давно нам безразличен. Мы так очаровательно врем друг другу и себе.

– Не знаю, зачем и ради кого сюда притащилась ты, – буркнул Гарольд, наморщив брови, – но я приехал по своим делам. Лучше бы ты сделала вид, что не знаешь меня, черт возьми!

Она расхохоталась.

– Это еще почему?

– Потому что мне прекрасно живется и без тебя.

– Ты убеждаешь меня или себя?

– А ты надеялась на какой-то другой исход?

Салли пожала плечами и допила вино из бокала.

– Нет. Я думала, ты давно женился, и что у тебя все прекрасно.

Она опустила глаза в пол и свободной рукой немного взбила челку.

– Гарольд, я скучала. Мне очень жаль, что все так случилось.

– Так случилось! – он передразнил ее. – Это твои бессовестные поступки, Салли. Не «оно само», а «я совершила огромную глупость, которая испортила мою жизнь».

Салли усмехнулась, но промолчала.

– Поэтому не ищи виноватых где-то, кроме зеркала. Я был влюблен и дал бы тебе все. Стоило только попросить. Но думаю, ты сама прекрасно все понимаешь. Не буду продолжать: наверняка ты не раз обо всем пожалела, Салли.

– Ты прав.

Он принялся одеваться. Салли с недоумением наблюдала за тем, как он прыгает в брюки и застегивает ремень.

– Уходишь?

– Хочу вернуться домой до того, как стемнеет. Мне еще нужно поработать. Я и так потратил день на то, чтобы…

Гарольд недоговорил, потому что мысль звучала бы как «…чтобы встретиться с собственным прошлым». Слишком много прошлого для одного дня. Но посвящать в это Салли вовсе не обязательно.

Она отставила пустой бокал и подошла к нему вплотную, пытаясь поймать взгляд, что не удалось. Он тщательно избегал встречи с ее бледными глазами – после того, как сбросил ее бедра со своих на постель.

– Отвезешь меня в Хармленд?

Его голова показалась из надеваемого свитера.

– Такси, – шепнул он, поправляя волосы, – довезут куда пожелаешь.

– Пожалуйста, Гарри.

– Вот это, – он кивнул на смятую постель, – ничего не значит, Салли. Я все еще тебя презираю.

Салли коснулась его щеки и мягко провела от виска до подбородка. Его кожа ощущалась сухой и горячей, а короткая мелкая щетина, пробившаяся наружу после утреннего бритья, приятно царапала кончики ее пальцев.

– Надеюсь, мне удастся это исправить.

Он позволил ей договорить, а затем отбросил ласковую руку.

– Зачем тебе в Хармленд?

– Я не могу вернуться в город, в котором родилась?

– Поезжай куда хочешь. Но без меня. Прощай.

Гарольд вытащил из кармана пиджака несколько смятых купюр и небрежно швырнул на постель, рядом с одеждой Салли. На ходу он набросил пиджак на плечи и громко хлопнул дверью номера.

Салли натянула печальную улыбку. Гарольд пытался унизить ее, изворачивался, но все равно казался ей больше забавным, нежели жестоким или пугающим. Все это походило на мальчишескую обиду и желание дернуть за хвостик, чтобы привлечь к себе внимание. Он сделал вид, что воспользовался ею и бросил, но на самом деле просто исполнил ее древнее желание. За два года, что провела в разъездах, Салли знакомилась и общалась с разными мужчинами: состоятельными и не очень, постарше и помоложе, с неординарными целями, с потерянными и обретенными душами, но никто из них и вполовину не был так же хорош, как Гарольд. Она скучала по его мужественности и самодостаточности, по высокомерию и снобизму, а особенно – по чувственности и нежности, которую он дарил любимым женщинам. Даже сейчас, за эту быструю и скомканную встречу, Салли поняла, что для Гарольда их связь все еще не разорвана. Наверное, он нуждался в ней так же, как и она в нем, лишь не хотел признаваться самому себе. Нет, ее сердце не хранило любовь так долго – но помнило о ней, и надеялось возродить, как только это станет нужным. Не раньше и не позже. Зачем торопиться вновь полюбить тех, кто еще не смирился с твоим возвращением?

Салли присела на кровать и расправила деньги. Спасибо, что не горстью монет.

– Я все равно вернусь к тебе, Гарольд, – сказала она вслух, поглаживая купюры. Они пахли его одеждой, машиной, волосами. То есть им самим. – Ты сам захочешь, чтобы я вернулась. И на этот раз нам никто не сможет помешать.

Поправив одежду и прическу так, словно сегодня ее никто не раздевал, Салли покинула отель и направилась искать такси. Дождь закончился; лишь сырые ветки деревьев клонились к земле, а в лужах плавали их зеленые листочки, оборванные ветром.

В особняке Колманов стояла пугающая тишина. Скромный обед закончился; все разошлись по комнатам. Говорить было не о чем. Патриция заметила, как Дебора принялась собирать вещи – так ей не терпелось поскорее уехать.

Кларисса убирала со стола. Патриция вошла и прислонилась к стене, спрятав руки за спину. Наблюдая за машинальной работой экономки, она покачивалась, будто наэлектризованная.

– Еще осталась индейка. Ты будешь? – спросила Кларисса.

Патриция отказалась. Аппетита не было совсем.

– Кларисса, а почему на все зеркала ты повесила черную ткань?

– До твоего папы я какое-то время работала в семье состоятельных эмигрантов. У их народа была традиция: когда человек умирал, в день его похорон прятали зеркала, чтобы он не смог вернуться. Сначала я удивилась, но потом мне показалось это правильным. Мистер Фредерик сказал, что ему все равно.

– Вернуться? Какая-то дикость.

– Образно. Конечно, с того света на самом деле никто не возвращается. Я сделала это для того, чтобы никто не заболел или не ушел вслед за ней.

Патриция нахмурила темные брови.

– Ушел… вслед за ней?

– Они говорили, что тот член семьи, кто увидит покойного в зеркале, тоже скоро умрет.

– Тогда я сниму ткань у себя в комнате. Может, я увижу маму, и она заберет меня с собой.

В глазах у нее защипало, и она тихо всхлипнула, коснувшись носа. Кларисса наспех вытерла руки полотенцем и подбежала к Патриции.

– Бедная девочка, – взволнованно прошептала, обнимая ее лицо, – ты так страдаешь… Тебе нужно выплакаться. Поговори с кем-нибудь.

– Им не до меня.

– Не думай так. И не зови смерть раньше времени. Мама ушла, а ты остаешься жить.

И вновь прозвучали эти странные слова: «мама ушла». Словно собрала вещи, взяла в руки зонт, взмахнула на прощание и села на последний вечерний поезд в неизвестном направлении. Если бы Патриция стояла на перроне и видела, как сумерки съедают крошечные огоньки уезжающего вдаль поезда, на душе бы не копилась тяжесть. Железные дороги всегда имеют обратный путь, и тот, кто уехал, обязательно сможет вернуться. А ведь у нее все было совсем иначе. Мама просто исчезла. В никуда.

На экране телевизора мелькал черно-белый фильм, который никто не смотрел. Фред полулежал на диване с развязанным галстуком и пил коньяк. Наконец заметив появившуюся прямо перед ним дочь, которая будто выросла из ниоткуда, он виновато растянул губы и залпом проглотил оставшийся в стакане алкоголь. Его лицо, резко постаревшее за три дня, сморщилось, а плечи вздрогнули.

– Что с тобой, папа?

Фред потянулся и похлопал по ее запястью, намекая, что лучше ничего не спрашивать и оставить его одного.

– Все нормально, Патти. Иди к себе.

– Я уже уходила к себе в комнату несколько раз. Почему вы делаете вид, будто меня не существует?

Фред раздраженно вздохнул и почесал глаз.

– Потому что все устали. Потому что всем непросто. Пожалуйста, давай поговорим обо всем позже.

Что значит – непросто всем? Кому? Отцу, который за три дня не произнес хотя бы слово сожаления? Деборе, которой все равно? Или тетушке, сестре отца, которая приехала непонятно зачем и уже ровно сутки абсолютно всем недовольна? Патрицию жутко разозлило чужое равнодушие к собственному горю. Очевидно же, что ей приходилось хуже остальных. Ведь Регина была ее матерью, а для них… разве что лишним, посторонним человеком. Даже для отца. Он не любил маму по-настоящему. Наверное, Патриция поняла это, когда та пропала. Папа заботился о прессе, о поисках, но ни капли о том, что ушла его любимая женщина. Может, все дело в том, другом мужчине? Был ли он на похоронах или трусливо сбежал? Патрицию мучило столько вопросов, на которые отец вполне бы мог дать ответ. Если бы только не пренебрегал ею, поскольку до сих пор считал маленьким ребенком.

– Ты не любил маму. Тебе ведь совсем не жаль, – бросила она ему в лицо.

– Патти, я прошу тебя. Наши отношения были сложнее, чем ты можешь себе представить, но…

– Тот мужчина, с которым вы громко разговаривали, это он?

Фред выпрямился.

– Какой еще мужчина? Кто – он?

– Тот, что подошел к тебе, когда мы были в церкви, – настаивала Патриция, – я же видела, что вы поссорились. Мама уходила к нему?

Челюсть отца на миг отвисла.

– О Господи, – прошептал он, зарываясь пальцами в волосы, – Патти, что за ерунду ты сочиняешь? Откуда этот бред взялся в твоей голове?

– Ты же ничего мне не рассказываешь.

– Я и не обязан тебе ничего объяснять. Тот, – Фред выделил слово интонацией, – умер. Как и мама. Можно сказать, что они попали в аварию. Это все, что тебе следует знать. Остальное не касается. Больше не пытайся давить на меня расспросами. Я и так взвинчен до предела.

– Но ты так пошел следом за ним, и я подумала…

– Хватит!

– Папа…

– Патти, угомонись. Я понимаю, что тебе тяжело. Этот мужчина не имеет никакого отношения к твоей матери. Мы поссорились… еще давно. По своим причинам.

– А как его зовут?

Фред внимательно посмотрел на дочь.

– Гарольд. Гарольд Говард.

– Он не отсюда?

– Нет. Из Хармленда. Дочка, не сердись. Я так устал. Иди сюда, я тебя поцелую.

Патриция подошла ближе к отцу и немного наклонилась, чтобы он чмокнул ее в лоб.

До конца дня она бесцельно слонялась по дому: то наблюдала за Клариссой, которая сочувственно ей улыбалась и постоянно предлагала поесть, то избегала Дебору и тетку. Как стемнело, она вновь пробралась к отцу. Тот спал, уронив голову на грудь, и тихо похрапывал. Свет телевизора мелькал на его профиле, выделяющемся в темноте. Низкий стакан с коричневыми разводами на стенках стоял на столике, а рядом с ним – недопитая бутылка. Когда Патриция убедилась, что отец не проснется от ее шорохов, она проскользнула к комоду и осторожно выдвинула ящик, где Фред хранил газеты. Наугад сняв несколько штук сверху, она прижала их к груди, чтобы бумага не шелестела, и уже проходила мимо отца, как открытая бутылка привлекла ее внимание. Понюхав, она аккуратно лизнула горлышко, и резкий вкус сначала не понравился, но все же уговорил продолжить. Патриция отпила немного коньяка, но с трудом его проглотила и еле сдержала приступ кашля, чтобы не разбудить отца. Вернув бутылку на место, она на цыпочках убежала, радуясь, что так и осталась незамеченной.

Нужная газета попалась ей почти сразу. Увидев имя матери, Патриция вздрогнула – таким чужим и отстраненным оно казалось в печатном шрифте. Глаза пробежались по тексту и вмиг расширились. На круизной яхте, которая отплыла в субботу вечером от берега Хармленда, ночью случился пожар, и Регина Джессика Колман была среди пассажиров. Каково это – оказаться заложником на горящем судне, когда повсюду лишь мрак и глубокий океан, и некуда бежать, некуда прыгать? Скорейшая смерть – единственный гуманный выход в таком случае.

Жалость к маме тут же пронзила сердце Патриции. Видимо, отец вновь хотел пощадить ее и скрыл правду, но сделал только хуже. Ей стало ужасно стыдно: все эти дни она думала, что мама бросила ее ради любовника, злилась на нее, почти возненавидев за предательство. Как глупо и нелепо! Реальность повернулась другим боком, более страшным и пугающим, чем просто родительская ссора. Если мама влюбилась в незнакомого мужчину, лучше бы она жила где-нибудь с ним и приезжала в гости по воскресеньям, чем умерла такой жуткой смертью.

Патриция бросилась к зеркалу и сорвала с него ткань, но не увидела там никого, кроме очертаний собственного лица. Щеки немного горели изнутри, и она приложила к ним холодные пальцы. Если яхта отплыла из Хармленда, значит, мама была там, в том городе. И Гарольд, с которым разговаривал отец, тоже оттуда. Вдруг он неспроста пришел на похороны? Вдруг он был знаком с мамой? Вдруг он знает о чем-то большем?

Она почувствовала себя так, словно одна из стен ее дома разрушилась, обвалилась, а в просвете между камней зазеленел сад, и теперь ей всегда придется жить наполовину на улице.

Глава 6

– А разве Моника уезжает не с тобой?

Патриция вертелась около Деборы, которая закалывала волосы перед зеркалом. Вещи ее уже стояли у двери, а водитель ждал внизу.

– Нет, детка, – она промычала сквозь шпильки, зажатые в губах. – Я еду домой.

– Тетя Моника поживет у нас. Некоторое время, – сказал Фред, услышав их разговор.

– Боже, – простонала Патриция, – пожалуйста, только не это!

Моника Луиза Хьюз приходилась Фреду старшей сестрой. Вместе они провели дружное счастливое детство, но жизни все же удалось разлучить их на одном из перепутий. Моника Колман довольно рано вышла замуж и, став миссис Хьюз, поселилась с мистером Хьюзом в старом поместье на окраине Брэмфорда. С тех пор тучи над ее головой никогда не сгущались. Правда, по неизвестной причине дети у них не родились. Возможно, из-за этого характер Моники испортился, как скисает молоко, забытое на столе в самое полуденное пекло. Мало кто из семьи терпел ее общество, но миссис Хьюз печалилась не сильно: она была так богата, что могла плевать абсолютно на всех. Даже овдовев, она продолжила жить в свое удовольствие и разводила пушистых белых кошек.

Как только катафалк увез гроб в крематорий, Моника, надевая перчатки после церкви, заговорила с Фредом:

– Что ж, мой дорогой братик. Вот и не стало той, что разлучила нас так надолго. Между прочим, я похоронила уже вторую твою жену. В это невозможно поверить, Фред. Нам нужно побеседовать со священником: боюсь, на нашем роду вдовье проклятие.

– Думаю, в этом нет необходимости.

– Ты уже решил, что будешь делать с младшей?

Фред нахмурился. Что тут было решать?

– Не понимаю, о чем ты.

– Тебе следует крепко задуматься о ее воспитании.

– То есть?

Моника закатила глаза и обнажила ряд вставленных нижних зубов.

– Если Регина оказалась такой развратной женщиной, это может передаться вашей девчонке по наследству.

Фред нервно усмехнулся.

– Да что ты такое говоришь?

– Это генетика, дорогой. Дети наследуют все пороки родителей. Если твоя жена сбежала с любовником, да и ты… – она смерила брата надменным взглядом, – ведешь не слишком уж благопристойную жизнь… У твоей дочки огромные шансы вырасти шлюхой.

– Моника, она еще совсем ребенок.

– Это ты так думаешь. Скоро она созреет, начнет по-другому смотреть на мужчин… Я наблюдаю за ней недолго, но мне уже не нравится ее поведение. Вы избаловали дочь.

– Правильно. Детей нужно баловать. На то они и дети. Успеют настрадаться.

– Я более, чем уверена, что это порочное влияние твоей Регины, царство ей небесное. Если вовремя не перевоспитать, ты получишь девушку с дурными наклонностями.

– Ты определись, наследственность или воспитание?

– А ты считаешь, когда ребенка воспитывает тот, чьи гены он уже унаследовал, для него остаются какие-либо шансы стать другим человеком?

– И что ты мне предлагаешь?

– Школу-интернат. Нет, не смотри на меня так, Фред. Там по сей день дают прекрасное образование для леди. А ограничения хороши для женской скромности.

Фред задумался. Нет, как можно отправить Патти в интернат? Без нее будет очень одиноко. Да и девочка всю жизнь провела дома, в кругу семьи. Предложение Моники безумно. И что ей не понравилось в поведении Патти? Она никогда не проказничает, всегда ведет себя сдержанно, не льет слезы, в отличие от других детей. Регина говорила, что Патти похожа на кактус – не любит, когда ее трогают, но все же позволяет аккуратно за собой ухаживать, чтобы потом порадовать маму и папу розово-желтым крупным цветком.

– Никаких интернатов, – отрезал он, – я не позволю, чтобы моя дочь жила далеко от дома.

– Зря, Фред. Тогда я бы сама присмотрела за ней. Если позволишь, конечно.

Такой вариант звучал уже более разумно. Фред понимал, что прожил полвека, но так и не научился заботиться о детях. Взросление дочери все же страшило его – как бы он ни хотел воспринимать ее маленькой девочкой, однажды Патти неизбежно вырастет. В таких вопросах обязательно нужна мать, но раз случилась беда… Да, женская рука тут не помешает. И не чужая – все-таки Моника для Патриции родная тетя.

– Ты права. Девушек должны воспитывать женщины. В некоторых вопросах я все же ограничен. Ты можешь гостить у меня, сколько захочешь, Моника. Мой дом – твой дом. Спасибо.

Так и было решено: миссис Хьюз осталась у Колманов, чтобы помочь брату пережить горе, и никто не знал, как долго продлится ее визит.

– Патти! – воскликнул Фред. – Что это за возмущения? Тетя Моника будет заботиться о тебе.

– Ей просто нечем заняться в своем пустом одиноком доме, и она примчалась пить нашу кровь.

– Не смей так отзываться о ней. Я предупреждаю.

– Папа! Когда мама говорила, что она старая кочерга, которой до всего есть дело, ты ведь соглашался с ней.

Дебора расхохоталась, уронив все оставшиеся шпильки. Фред взял Патрицию за плечо, отвел немного в сторону и дождался, когда Дебора исчезла за дверью.

– Что и как говорила мама, – он напряженно растянул губы, – тебе лучше забыть. Не все ее слова были правдой, даже если я с ними соглашался. Моника – моя сестра и твоя тетя. Она старше нас обоих. Ты должна ее слушаться.

В глазах Патриции на миг вспыхнул вызов, но тут же его что-то погасило. Она опустила голову.

– Ладно.

– Так просто? Нет, Патти, я не верю.

– Разве нам бы плохо жилось вдвоем?

– Дело не в этом.

– А в чем?

– Когда у тебя будут собственные дети, ты поймешь меня. Иногда родители вынуждены поступать вразрез с желанием ребенка ради его же блага.

– Благом будет жить с теткой, которая всю жизнь ненавидела мою маму и теперь радуется ее смерти?

– Она сможет дать тебе то, чего у меня попросту нет.

– Хорошо.

– Нам нужно спуститься. Дебора вот-вот уедет.

– А мне что с того?

– Ты не пойдешь провожать сестру?

– Я не пойду провожать сестру.

Она сложила руки, плотно прижав их к груди, и следила за реакцией Фреда, бросая взгляды из-под темных густых бровей.

Фред, не дождавшись компромисса, разочарованно кивнул.

– Как хочешь. Глупо и некрасиво так себя вести, Патти.

Он достал ключи и вышел во двор, покатив за собой чемодан Деборы. С улицы доносились звуки заведенного мотора, хлопанье дверей, шелест пакетов и негромкая речь. Мир, ненадолго замолчавший, вновь ожил, словно не было никаких похорон и никакого траура. Все забыли о Регине и бросились жадно жить свои жизни, из которых и так потеряли три дня в угоду чужой смерти. Все, кроме Патриции. Она все еще находилась где-то там, на несколько дней в прошлом. На кухне смотрела на потрясенного отца, не понимая, что за глупость он произнес. Сидела в церкви, задыхаясь от сырости и ладана. Потом читала газету, где сообщали о пожаре во время круиза, но событие казалось настолько огромным и чуждым, что просто не вмещалось в ее сознание. Чтобы поверить в его реальность, нужно было для начала сойти с ума.

Но мама так и не появлялась дома.

Дым в бильярдной клубился плотными облаками, отдающими смесью табака и пота, что Гарольд, расположившийся в кресле, уже едва различал Бозорга. Тот согнулся над столом, прицеливаясь в шар. Соперников у него не было – он играл один и против самого себя. Толстая папироса в его зубах слегка шевелилась, словно он сосредоточенно размышлял о чем-то еще, кроме траектории шара. Гарольд зевнул и расстегнул воротник. Салли все не выходила у него из головы; при каждой мысли о ней он потирал шею, словно невидимые цепи застегивались вокруг нее, намереваясь привязать его к прошлому.

– Как прошли похороны? – равнодушно спросил Бозорг.

– Никак. Обычные похороны. Убитые горем родственники, шокированные соседи, друзья, знакомые… и брошенные дети.

– Ясно. И стоило тратить на это целый день?

– Тебе-то что?

– Ничего. Мне лишь интересно, добился ли ты того, ради чего сорвался отсюда.

Гарольд сложил руки на груди и откинул голову.

– Допустим.

– Я слышал, Салли вернулась в Хармленд.

– Да? А от кого? – Гарольду пришлось изобразить удивление.

Шар отскочил от бортика и провалился в лузу. Бозорг выпрямился, докуривая папиросу.

– От нее самой. Скажем так, я вчера встретился с ней в клубе. Мы играли в покер, и твоя лебедушка примостилась за наш стол, удвоив ставки. Сначала мне показалось, что она сумасшедшая, но понаблюдав, я понял, с кем из местных шулеров она в сговоре.

– Она вас обыграла?

– Да.

– И что ты сделал?

– Ничего. Иногда можно разрешить людям поверить в себя. Но когда я открою свои клубы, хрен она сунет ко мне свой нос.

– Не знал, что у нее есть таланты к играм, – пробурчал Гарольд.

– У нее отличный талант к надувательству. Не знаю, у кого она училась, но время не прошло для нее даром.

– Что заставило ее вернуться? Я думаю, в Бруклине намного проще заниматься мошенничеством. Здесь три таких игры подряд – и ее взгреют, не сделав скидку, что она женщина.

Бозорг резко обернулся. На его смуглом лице блестела улыбка.

– Дружище, а ты откуда знаешь, что она жила в Бруклине?

Гарольд нервно отмахнулся от его порывистого смеха.

– Да, я виделся с ней. Уже. Она притащилась в церковь. Я не знал, что ее встречу.

– Надеюсь, ты не сболтнул ей ничего лишнего?

– Естественно, нет.

Бозорг покачал головой.

– Не нравишься ты мне в последнее время, Гарри.

Гарольд поднялся.

– Это ты мне не нравишься. Давай уговор: твои дела никак не связаны с моими, о'кей? Я, в отличие от тебя, не совершил ничего такого, из-за чего меня бы по ночам мучила совесть.

– Меня не мучает никакая совесть.

– Тем более. Да я просто в шоке, – он налил воды, напился и вылил остаток в цветок, – ты сжег заживо посреди океана пятнадцать человек, и у тебя даже не начались печеночные колики. Кэтрин хотя бы в курсе?

– Кэтрин не имеет привычки лезть в мужские дела. Я хорошо воспитываю свою жену.

– А ты не задумывался, как она отреагирует, если однажды обо всем узнает? Как бы плохо я ни относился к Колману, но их семья пострадала совершенно ни за что.

– Если его жена связалась с Шелтоном, я здесь каким боком?

– Мало ли почему она с ним спуталась. Это нас не касается. У них осталась дочка, а ты лишил ее матери. Я видел ее в церкви и вдруг почувствовал себя виноватым. Словно не ты подстроил пожар, а это сделал я.

– Гарри, ты можешь заткнуться? Мне уже тошно от твоих моральных наставлений. Я, быть может, вообще сделал доброе дело. Тому Шелтону списал все долги. Он будет спать спокойно: все его ранчо под присмотром. А та женщина, кто знает, какой она была на самом деле. Что случилось, тому суждено.

Резкий тон Бозорга немного остудил пыл Гарольда. Он выдохнул и сел, поправляя пиджак. Подложный аукцион уже провели – а тело Тома, наверное, еще не успело остыть в земле. Расследование полиции начинало сбавлять обороты: в Хармленде такие дела никогда не раскрывались. Гарольд понимал, что Бозоргу не о чем волноваться. Наверняка тот подготовил хорошую почву для такого крупного злодеяния.

– Так и что насчет Салли? – спросил Бозорг, переводя тему.

– Без понятия, – ответил Гарольд, – я все еще не хочу ее видеть, но…

– Но?

– Но это неизбежно, – он хлопнул себя по коленям, – да, похоже, я слабый человек. Не могу забыть ее, хоть проводи лоботомию!

– Ты сам виноват, Гарри. Представляю, какого Салли о тебе мнения: за два года ты не сумел не найти никого получше. Да она катается по полу от смеха.

– Женщины любят думать, что каждая из них особенная и неповторимая, – огрызнулся Гарольд. – А всех словно собирали на одном заводе.

– Нет. Салли как раз объективных взглядов на жизнь. Она видит свои недостатки и трезво оценивает силы. Даже просто спать с тобой для нее уже подарок, за который она будет держаться до последнего.

Самодовольная улыбка тронула губы и уголки глаз Гарольда.

– Это все, что ей остается.

– Конечно, дело твое, – заметил Бозорг, тряся пальцем, – но время нельзя вернуть назад.

– Я знаю, Бозорг. Не учи меня жить. Мне пора.

Он поднялся и подал руку на прощание. Бозорг пожал ее вялым жестом и, отвернувшись, не заметил, как Гарольд вытер ладонь о пиджак.

– Кстати, Гарри. Мои ребята перетрясли здешние вещи Тома. Среди них нашли немного бабских. Я так понимаю, они принадлежат вашей Регине.

Гарольд задержался в дверях.

– Бабских?

– Ну всякие красивые штучки. Мне они не нужны.

– Отдай мне. Я анонимно перешлю Фредерику.

Бозорг усмехнулся и прикусил новую папиросу. Его перстни царапали зажигалку в руках, издавая едва уловимый неприятный звук.

– Если там есть что показывать надутому мужу. Я вечером пришлю на твой адрес. Вдруг тебе для полного счастья не хватает маленького зеркальца?

Гарольд изо всей силы хлопнул дверью.

Развязав обыкновенный пакет из дешевого супермаркета, он вытащил из него записную книжку, обтянутую кожей, маленькую пластиковую коробочку, раскрашенную под бутоны цветов, несколько заколок для волос и одну сережку-клипсу без пары. Надавив пальцем, он не без интереса открыл блестящую коробочку. Крышка откинулась, и в отражении разбитого зеркальца Гарольд увидел свой глаз, искаженный по осколкам. Потресканная пудра рассыпалась на брюки, и он выругался, отряхивая их. Отправив несчастную пудреницу в пакет, Гарольд открыл блокнот. Между первыми страницами лежали фотографии пары: в мужчине он быстро узнал Тома, ну а женщиной, очевидно, была Регина. Даты на обратной стороне – 05/75; для обоих эти снимки стали последними. Гарольд в последний раз взглянул на них: счастливое лицо Тома и сдержанное Регины, ее кукольные волосы, как у Долли Партон, жакет и свободные шорты. Его грудную клетку сжала странная парализующая тоска, словно речь шла о близких знакомых или друзьях, жизнь которых неожиданно для всех оборвалась. Причин для грусти не было: Гарольд виделся с Томом лишь несколько раз, а Регину не знал совсем, разве только имя. И все же их смерть казалась вопиющей несправедливостью. Они строили планы, наслаждались обществом друг друга и отчаянно полагались на милость судьбы, которая подвела именно их. Спрятав фотографии между обложкой и страницами, Гарольд быстро пролистал блокнот. В самом начале он напоминал обычный женский ежедневник: адреса и дни рождения, номера телефонов и списки вещей. Но последние записи выглядели импульсивными и бездумными. Адвокатские конторы, многие из которых зачеркнуты, суммы, а после них – потоки сознания:

«Не получается никому дозвониться. ужасно»

«Фред внушил Патти ерунду а она верит? Тяжелый возраст девочек когда им ничего нельзя объяснить»

«Тому наплевать, что я теряю дочь. Любовь мужчин отвратительна»

«Вот бы кто-нибудь взял трубку»

«У Фреда сотни причин, чтобы не позвать Патти к телефону. Я сомневаюсь что она не хочет со мной разговривать. Они убедили ее, что я кукушка, мне нужно самой все рассказать, а никто не дает трубку»

«Очередная ссора с ТОМОМ: я НЕ ХОЧУ ни в какой круиз меня ТОШНИТ и я не люблю воду. Скучаю по Патти, готова вернуться в Брэмфорд, я хотела по-другому, хотела забрать ее с собой, все так бессмысленно»

«Никто не хочет со мной разговаривать. Для меня теперь никого нет дома»

«Патти, прости. Мне нужно придумать, как отправить тебе письмо так, чтобы его не прочитал весь Брэмфорд. Все так плохо. Я почти в заложниках»

«Убогий день. Надеюсь, с этой дурацкой яхтой ничего не случится»

Почувствовав себя отвратительно из-за того, что невольно вторгся в чужое личное пространство, Гарольд поскорее перелистнул блокнот в конец. Записи, сделанные рваным нервным почерком, прекратились. А образ печально счастливой пары, созданный на снимках, тут же рассеялся. Да, отправлять Фредерику тут действительно было нечего. А письмо для дочери? Регина успела его написать? Гарольд еще раз прошерстил все страницы и нашел тоненький крошечный конверт, запечатанный, без марок и без адреса, спрятанный в футляр между обложкой и чехлом. Видимо, она все-таки надеялась через кого-нибудь передать письмо. Не успела. Гарольд вздохнул. Вряд ли он мог понять женщину, которая тосковала по дочери и страдала от одиночества. Но то, что отвергал разум, охотно принимало сердце, и тяжесть вновь разлилась в его душе. Он стал свидетелем того, как люди в минуты отчаяния вспоминают не о банковских счетах и купленных землях, а о своих детях.

Вместе с конвертом лежала еще одна фотография: Регина с дочерью. Как и те, свежая – все тот же 1975 год. Худая высокая девочка-подросток в голубом платье, которую Гарольд мельком видел в церкви. Стоит ли попробовать передать ей письмо от матери?

Очнувшись от размышлений, Гарольд встряхнул головой и прочесал пальцами волосы.

«Еще чего, – подумал он, – буду я лезть в семью этого Колмана. Сами разберутся».

Собрав скромный комплект вещей покойной миссис Колман обратно в пакет, Гарольд туго завязал его и бросил в сейф, о чем уже через час благополучно забыл. Не таким уж и глубоким было его сердце – в нем переживания долго не хранились.

Чего не скажешь о домашних сейфах.

Глава 7

Моника Хьюз закрашивала седину в серо-русый цвет, который казался Патриции немного грязным, и никогда не носила брюки. Она предпочитала ходить в вечернем костюме из жакета и юбки даже дома (потому что в других местах бывала весьма нечасто) и считала это проявлением своей утонченности и элегантности. Ее редкие короткие ресницы, всегда густо накрашенные тушью, торчали в разные стороны, как обрубки в розовом кусте, мочки ушей провисали под тяжестью серег с крупным камнем изумруда, а кожу лица и шеи покрывали глубокие борозды морщин и возрастные пятна. По мнению Патриции, тетя Моника выглядела весьма обыкновенно для своих шестидесяти лет, но в то же время ужасно, чтобы давать ей какие-либо советы по поводу внешности.

– Пат-ри-ци-я! – кричала миссис Хьюз из окна. Ее голос звучал как удары в обеденный колокол: – Срочно вернись и сними джинсы, переоденься!

Патриция отняла у лабрадора мячик и бросила вдаль. Тот ринулся следом, поднимая в воздух пыль земли и клочья газона.

– Не могу! – отозвалась она. – Я занята!

Моника высунулась по самую талию, оглядывая двор.

– Фредерик?

– Дочь, иди в дом и сделай, что просит тетя, – мягко приказал Фред.

– Папа, нет. Как будто я не знаю, что будет дальше. Она скажет, что джинсы носят только рабочие на ранчо, и заставит переодеться в юбку. Как тогда играть с Сэмом? А стоит мне зайти, как она никуда не выпустит и заставит разгадывать с ней кроссворд. Ее просто бесит, что я играю и мне весело.

– Не затевай ссору. Ты младше, а значит, искать компромисс нужно тебе.

Отец говорил так отстраненно, что Патриция почувствовала себя скверно. Мама никогда не придиралась к таким глупостям и не имела предубеждений к какой-либо одежде. Лабрадор вернулся с мячом в зубах и с разбегу повалил ее наземь. От неожиданности Патриция вскрикнула, но затем расхохоталась, а Сэм принялся облизывать ее лицо. Фред улыбнулся, но Моника с раздражением опустила створки окна.

Как только тетка поселилась у них, из ее дома привезли белоснежную пушистую кошку, которую та обожала больше всех живых существ на свете. Такая любовь вызывала у Патриции недоумение: в их особняке никогда не жили кошки, потому что Регина страдала аллергией на шерсть. А еще Патриция стала замечать белые ворсинки на любой своей одежде, и у нее тоже началась аллергия – но больше психологическая, которая проявлялась разве что в крайней степени раздражения к бесполезной любимице тетки. С самого детства она была безразлична ко всем питомцам. Хоть ей и доставляло удовольствие наблюдать за Сэмом, как он ловит в кустах всяческую живность или бегает с высунутым набок языком, его функции оставались вполне понятными: собака, тренированная для охоты. Он живет в вольере и не топчет грязными лапами в гостиной. Для чего существовала эта странная кошка, вызывало вопросы. Наверное, чтобы лежать на диване, причмокивая, вылизывать шерсть, шипеть и выгибать спину на собственное отражение в зеркале.

– Сэм, не валяйся, прекрати. Ты тяжелый, – хохотала Патриция, легонько отталкивая собаку.

Фред вмешался, снял лабрадора с дочери и помог ей подняться. Она отряхнула одежду; ее волосы растрепались и были полными песка и мусора. Игривый задор пса передался и ей, и Патриция никак не могла перестать громко смеяться. Ее щеки раскраснелись от возбуждения, а Сэм продолжал тыкаться в нее мокрым подвижным носом, выпрашивая еще немного внимания и ласки.

– Не дразни его и не раззадоривай. Это собака.

– Мы просто играли, пап. Он никогда меня не кусал.

– Нельзя знать, что на уме у животных.

«И что у тебя – тоже», – подумала Патриция.

Фред сделал Сэму несколько суровых замечаний. С понурым видом тот поплелся к загону.

– Мы же договорились, что ты слушаешься Монику.

– Я слушаюсь ее, папа.

Если Моника Хьюз и взялась за воспитание племянницы, результаты ее усилий все еще оставались незамеченными. Казалось, что она просто раздражена любой мелочью в девочке и с удовольствием готова ткнуть ее носом в недостатки. Прошло три месяца с тех пор, как умерла Регина, и Патриция впервые за всю жизнь ощущала себя лишним и ненужным существом в некогда мамином доме. Оказалось, что ее комната грязная и захламленная всякой девчачьей ерундой, от которой поскорее нужно избавиться. Одежду она носит неподобающую: тетя хотела бы видеть ее в женственных платьицах без намека на распущенность, но уж никак не в шортах, джинсах или коротких топиках. Как-то Моника возмущалась, что Патриция ходит по дому в облегающей майке, но даже не надевает бюстгальтер. «Нельзя так разгуливать перед отцом, – объяснила она свой гнев, – он мужчина». Разговаривает Патриция громко, как невоспитанная леди, неправильно ест, не уважает взрослых… И еще очень длинный список промахов, который пополнялся с каждым новым днем.

Сначала Патриция глумилась над правилами Моники, но вскоре обнаружила, что для отца причуды старшей сестры весят значительно больше, чем ее желания. Это открытие стало настоящим подтверждением предательства. Отец словно боялся обожать ее, как бывало раньше, когда они в шутку спорили с мамой, кто больше любит Патти, и по очереди целовали ее в лоб и щечки. Времена, когда она чувствовала себя любимой дочерью, кажется, подошли к концу. Теперь она стала просто младшей, да еще настырной и невоспитанной. Она даже перестала быть Патти и как-то незаметно для самой себя окончательно превратилась в Патрицию.

– «Патти»? – однажды возмутилась Моника словам Фреда. – Так годится называть только десятилетнюю девочку. Для юной леди такое обращение не подобает.

– Не согласен, сестра.

– Ты обращаешься к ней, как к ребенку, и она продолжает себя таковой считать. Чем быстрее она поймет, что уже взрослая, тем будет проще для всех нас.

С тех пор Фред больше ни разу не произнес милое имя дочери.

В том году Патриция дважды перечитала «Убить пересмешника», и ее замучили приступы зависти к детям Аттикуса. Конечно, она вряд ли мечтала о такой жизни, но тосковала по теплу и вниманию отца, которых неожиданно лишилась.

В угоду Монике во всем особняке сделали перестановку. Патриции с боем и истерикой пришлось отстаивать свою комнату. Она победила, но миссис Хьюз таких побед не прощала. В отместку Моника принялась за бывшую спальню Регины.

– Нехорошо хранить в доме вещи покойников, – ворчала она, проверяя шкафы и комоды невестки, – это призовет беду.

С отвращением на лице Моника закидывала разноцветные кружева в огромный мусорный пакет. Да уж, думалось ей. Невестка всегда жила только одним местом и уделяла ему особенное внимание. Чем же иначе поддерживать сумасшедшую привязанность Фреда? Тот недалекий попугай всегда был падок на шлюх.

Когда Патриция поймала ее в маминой комнате, то пришла в ярость.

– Это не твои вещи. Не трогай.

Моника растерянно обернулась. Ее крошечные глазки тонули в складках нависших век, а тушь и бледно-зеленые тени отпечатывались на коже при моргании.

– Я навожу порядок. Между прочим, стараюсь для вас.

– У нас есть горничная, чтобы убираться. Но она хотя бы не ковыряется в чужих ящиках с нижним бельем.

Моника недобро улыбнулась, и Патриция быстро опустила глаза на ее туфли. Она успела рассмотреть, что на тощих ногах тетки под капроновыми колготками виднеются волосы, как ухо загорелось от ее костлявых пальцев.

– Ах ты маленькая хамка, – тихо сказала Моника, притянув Патрицию к себе, – разве тебе не объясняли, что с дамой, которая старше на сорок пять лет, нужно разговаривать немного по-другому?

Было не столько больно, сколько унизительно. Патриция оскалила зубы и вцепилась ногтями в локоть Моники. Серые с красными вкраплениями глаза тетки изредка моргали, впиваясь в нее взглядом. Молча выдержав этот поединок, Патриция вырвалась, потирая пульсирующее ухо. Она бросилась вниз по лестнице, стуча маленькими каблучками, и едва не сбила с ног Клариссу, которая звала всех к завтраку.

В ванной она обнаружила, что плачет – слезы собирались в уголках глаз, и стоило только моргнуть, как они проливались на щеки. Схватив из коробки салфетку, Патриция осторожно промокнула нижние ресницы, но уже ничего нельзя было исправить. Щеки покраснели, а губы слегка припухли, и она всхлипнула, как вдруг окончательно расплакалась. Как смела эта старая гарпия так обращаться с ней? Почему отец позволяет тетке унижать ее и оскорблять память о маме?

Как ни старалась Патриция, успокоиться уже не получалось. Слезы капали сами, а натертые до бордовой красноты глаза болели. Не раз на этаже кричали ее имя, но она боялась появиться в столовой в таком виде. От созерцания ее унижений злорадству Моники не будет предела. А что, если именно сейчас и нужно показаться отцу? Вдруг слезы растопят его сердце, покрывшееся ледяной коркой? Поправив перед зеркалом воротник платья, Патриция потерла кулаками щеки, чтобы выглядеть еще более расстроенной.

И тут в голову пришла идея получше. Вспомнив, с какой стороны обычно сидит отец, она замахнулась и ударила себя по щеке, а затем еще раз и еще, пока красные следы пальцев не проступили на коже более отчетливо.

Патриция прошла к столу с поникшей головой и села на свое место. Плечи покрылись мурашками, ведь все притихли, наблюдая за ней. Сквозь пелену слез она едва ли видела, что лежит в тарелке. Только всхлипывала и жевала яичницу с овощами, не чувствуя вкуса, потому что нос заложило от рыданий. Фред вытер пальцы салфеткой и оставил ее рядом с собой. Моника бросила на него пугливый взгляд, точь-в-точь как ее кошка, пойманная за удобрением горшка с цветком. Ее обвисшие сережки задергались от нервного качания головой.

– Дочка, что случилось?

– Ничего, – ответила Патриция плаксивым голосом.

– Я повторяю вопрос. И что у тебя со щекой?

Моника прищурилась, разглядывая племянницу, и вилка выпала из ее рук.

– Не знаю, – Патриция подняла голову и потрогала себя за лицо, – может, у меня тоже аллергия на шерсть, как и у мамы?

Она продолжала всхлипывать и следить за меняющимся выражением лица тетки. Кларисса стояла в дверях, за спиной Фреда, и слушала их разговор.

– Патриция? Почему ты плачешь? Скажи мне, что произошло?

– Я скучаю по маме…

Фред растерялся, переводя взгляд то на дочь, то на сестру.

– Неправда, – не выдержала Моника, – ты ни о ком не способна рыдать, кроме как по себе!

– Папа, я только попросила ее не трогать мамины вещи! – закричала Патриция. – Я лишь пыталась донести, что нельзя их выбрасывать, а она влепила мне пощечину! Скажи, почему вы так ненавидите меня и мою маму?

– Что? Дочка, какие вещи? Моника?

– Ложь! Лгунья! Я ее не трогала!

– Она ковырялась в маминой комнате, доставала все из ящиков, чтобы потом втихую избавиться, – тараторила Патриция. – Еще она натаскала меня за ухо. Папа, пожалуйста, отправьте меня в школу-интернат, раз я вам так мешаю!

– Актриса! Где ты была сейчас? Что ты себе сделала с лицом?

– Тихо! Это правда, что ты ее ударила?

Фред не успевал за их криками и сорванными голосами.

– Нет, – Моника сжала кулаки на столе. – Она хамила, а я объяснила ей, как себя вести со старшими.

– Патриция? Ты сказала правду?

– Да.

Она с вызовом посмотрела в покрасневшие глаза тетки. Те горели гневом несправедливости, а тонкие губы обиженно сжимались.

Фред коснулся вспотевших висков, собираясь с мыслями.

– Я надеюсь, что такое произошло в первый и последний раз. Моника, я прекрасно знаю характер Патриции. Да, он кажется непростым, но моя дочь никогда не будет плакать из-за пустяка. Значит, ты действительно что-то ей сделала. Патриция, я знаю, что тебе не нравятся правила Моники, но она взрослый человек, и ее нужно уважать. Впредь вы обе, – он пальцем указал на каждую, – прежде чем перейти на крик и пощечины, подойдете ко мне и объясните, что между вами произошло. Вы меня поняли?

– Да, папа.

Ответ Моники пришлось подождать.

– По некоторым из сидящих за этим столом плачет театральное отделение…

– Ты услышала меня, сестра. В этом доме я главный, и я отвечаю за вас обеих. Мне такие сцены больше не нужны.

– Я наелась, папа. Можно я пойду?

Фред облизнул пересохшие губы и молча кивнул. Патриция убежала.

– И ты веришь этой маленькой лгунье?! – взорвалась Моника. – Да-а-а, Фред Колман! Потому тобой и помыкала каждая женщина, что ты идешь на поводу их дешевых представлений. Сам виноват! Эта такая же выросла. Ей было у кого брать уроки!

– Моника, можешь не продолжать.

– Я и пальцем не трогала твою…

– Моника! – Фред хлопнул ладонью по столу, – довольно! Я все сказал. Еще раз пожалуется на тебя – приму меры. Воспитывать – не значит давать девчонке лещей, помни об этом и не переходи грань.

– У твоей девчонки грязный рот. Еще раз выдумает про меня небылицу, я залью ей хлорку под язык.

– Значит, тут же вернешься к себе. У меня нет никого, кроме Патриции, и я никому не позволю ее обижать.

– Ты забыл о старшей дочери.

– У нее своя семья.

– Думаешь, эта всю жизнь просидит у твоей постели? Шире раскрывай рот для ложки с кашей, которую она для тебя уже варит. Жаль, что только в твоих надеждах, Фред Колман.

Они смерили друг друга сердитыми взглядами и разошлись, оставшись каждый ни с чем. Кларисса вздохнула и принялась убирать со стола.

Чуть позже Моника заметила полоску света, крадущуюся по полу от спальни Регины. Кто-то был в комнате и даже не спрятал следы своего присутствия. Она уже подумала на горничную, которую девчонка наверняка измучила просьбами разложить все по местам, тихонько подобралась к приоткрытой двери и обомлела. В щелочку она увидела Фреда. Он сидел на идеально заправленной кровати, с упавшими плечами и головой, отчего локтями упирался в широко разведенные колени. Его всегда гладкие волосы были почему-то взъерошенными. Лицо брата скрывалось от взгляда Моники, но его в руках она угадала мягкие очертания женского пояса для чулок. Что-то кольнуло у нее под ребрами. Фред неторопливо поглаживал пальцами черную шелковую ткань. Все, что осталось ему от Регины, – чулки, пояса, бесчисленные кофточки и накидки… Монику обуял порыв разрушить его сакральное уединение, полное интимных воспоминаний о жене. Она уже схватилась за дверь, как вдруг догадалась, что если сейчас ворвется в спальню, то униженной третьей лишней окажется сама.

И также бесшумно испарилась, оставив Фреда не разоблаченным в своей печали.

Глава 8

Когда Фред заглянул в комнату дочери, он застал ее в совершенно непривычном состоянии. Патриция, их бесчувственная и бессердечная девчонка, сидела на измятой постели и горько рыдала. Кончиками пальцев она держалась за покрасневший лоб, наклонив голову над коленками. Фред удивился. Подрагивание плеч, сорванный голос – на этот раз истерика казалась настоящей. Неспешно он подошел ближе, поигрывая ремешком наручных часов, и Патриция затихла.

Он присел рядом с дочерью и заметил на ее коленях фотографию матери. Женщина с белыми накладными волосами и густо накрашенными ресницами смотрела со снимка пустым взглядом. Та, что совсем недавно была ему женой, теперь превратилась в урну с прахом по собственной глупости и неблагосклонности судьбы. И бог с ним, что страдает он, – ему не привыкать. Но она заставила страдать и их единственную дочь. Вот что непростительное зло в этой нелепой трагедии. Боль вгрызлась в сердце, на миг украв возможность дышать. Фред обнял Патрицию за плечо и прижал к себе ее растрепанную голову, пылающую нервным жаром.

– Я тоже скучаю по ней.

Патриция изо всех сил стиснула его шею. Родной запах отца, едва уловимый, но такой спокойный и чистый, как теплый вечер после захода солнца, вернул ее в детство.

– Почему так? Я просто хочу жить, как раньше. Только мы втроем, никакой Моники. Папа, почему?

– Как раньше уже никогда не будет, Патриция.

Она тяжело вздохнула, и тиски ее объятий стали слабее. В этом вздохе Фред ощутил всю ту безысходность человека, которого загнали в тупик. У нее нет сил сражаться и некуда бежать – остается лишь смириться.

– Дочка, что с тобой? Ты же раньше совсем не плакала. Я даже немного переживал, что тебе все равно.

– Я не знаю, – рыдая еще сильнее, она потерла грудь под самой шеей, – у меня болит… вот здесь. Я хочу к маме…

– Ты же взрослая девочка. Ты знаешь, что мертвые не возвращаются. Не рви себе сердце. Когда тебе плохо, плохо становится и мне.

– Я не могу поверить, что больше никогда не увижу ее. Это жестоко и нечестно!

– Мне сейчас тоже сложно. Но мы привыкнем. Со временем. Умерли мои родители, умерла мама Деборы, твоя… Смерть – больно и тяжело. Но в один момент просто станет легче.

Он взял фотографию жены и с тоской вновь взглянул на нее. Патриция тут же выхватила снимок из рук.

– Это моя фотография. Только попробуйте забрать ее отсюда: я слежу за каждым шагом Моники.

– И в мыслях не было, дочь.

Трясущимися пальцами она заботливо расправила уголки снимка.

– Скажи, а во второй раз – все так же, как и впервые?

Фред нахмурился.

– Что ты имеешь в виду?

– Влюбляться. Жениться. Заводить ребенка. Тосковать из-за смерти. Мама для тебя вторая жена, а я второй ребенок. Та первая, она ведь тоже умерла. Поэтому тебе уже не так больно из-за моей мамы? И я больше не особенная для тебя?

– О боже, Патриция, – он обнял ее крепче, только высоко поднял брови от недоумения, – иногда меня пугают мысли, которые рождаются в твоей головке. Как ты до такого додумалась? Это все чепуха, моя милая. Я любил твою маму, я всегда буду любить тебя, и все, что связано с вами, для меня очень ценно и значимо.

Его рубашка слегка намокла от ее слез.

– Я очень счастлив, что ты у меня есть. Мне не хочется, чтобы ты грустила. Как мне тебя порадовать?

– Отправь Монику домой и вонючую кошку вслед за ней.

Фред назидательно покачал головой.

– Так нельзя. Просто смирись с этим, как с данностью.

– Тогда мне ничего не нужно.

– Точно? Кажется, я знаю, что всегда поднимало тебе настроение. Давай, – он легонько похлопал ее по спине, – собирайся. Мы поедем в город.

– В город? – она подскочила к зеркалу. – Да я выгляжу отвратительно!

– Ничего не знаю, – он подошел к ней со спины и прижал к себе, – ты самая красивая девушка. Заплаканная и уставшая или счастливая и влюбленная – в любом случае ты лучше всех.

Фред поцеловал Патрицию в затылок, и ее пылающие краснотой губы дрогнули в улыбке.

«Она так похожа на меня, – думал он, рассматривая дочь в отражении зеркала, будто встретился с ней впервые, – внешне, даже характером. И в то же время будто совсем чужая. В ней живет что-то дикое и порой меняет ее до неузнаваемости. Хотел бы я знать, что это и откуда оно взялось».

Патриция тоже наблюдала за ним, позволяя себя тешить. Внутри она ликовала: ей удалось добиться внимания отца. Впервые за несколько месяцев он провел с ней время наедине и сказал столько приятных слов, греющих душу. И все же радость омрачала мысль о том, что она просто вынудила его. Слова – фантики; грош им цена. Она и без них знала, что лучше нее нет и не найдется ни одной девушки в Брэмфорде. Любовь? Люби он ее, как раньше, не впустил бы Монику в их дом. Он исчез и ускользнул, пропал, а вместо себя оставил чучело тетки в надежде хоть как-то оправдаться перед дочерью. Если бы не утренний скандал с Моникой, он бы даже не заговорил с ней во время завтрака. Вдруг ей стали противны руки отца, слабые, как желе. Патриция поежилась, стараясь скрыть отвращение.

– О чем ты задумался?

– Ни о чем. Собирайся. Я буду ждать тебя внизу.

Она несколько раз умылась ледяной водой, и лицо посвежело, но следы отеков все еще были заметны. Плакать так неприятно, думалось ей, – ты словно расписываешься в собственной никчемности, заливая ее солью из глаз, а потом еще и выглядишь ужасно. Патриция расчесала длинные волосы, подняла их, открывая высокий лоб, и завязала в низкий хвост. Из гардероба принесла легкое летнее платье: без рукавов, на широких бретелях с почти прямой горловиной и длиной до колен. Его нежно-голубой цвет идеально подходил к ее бледной коже и темным волосам. С удовольствием Патриция одевалась перед зеркалом, чувствуя волнующее прикосновение ткани к коже. Любовь к красивым дорогим вещам и милые ритуалы прихорашивания, поднимающие настроение, передались ей от матери. Регина была знатной модницей и считала, что любой плохой день можно исправить хорошим нарядом.

Со шляпкой в руках она побежала по лестнице, где навстречу ей уже поднималась Моника. Прижавшись к стене, Патриция пропустила тетку, но вздернутую голову и прищуренный взгляд, полный ненависти, бросила ей как вызов.

– Пат-ри-ци-я! – Моника развернулась на ступеньках. – Куда ты собралась в таком виде? Сейчас же воротись и надень колготки!

В ответ Патриция скорчила рожу и показала длинный язык, а следом скрылась, на бегу завязывая ленту шляпы под подбородком.

– Юным леди не положено ходить с голыми ногами, – договорила Моника уже самой себе, – эти девочки сейчас так и мечтают выглядеть как дешевки.

Еще недолго она возмущалась, но едва ли ругань слышали те, кому Моника ее адресовала.

Брэмфорд раскалился от жары, и грязная пыль покрыла его здания. Ветер гонял сухой воздух по кварталам, сбивал плоды с редких деревьев и поднимал юбки гуляющим девушкам. Фред вышел из машины и открыл дверь для Патриции. Она с воодушевлением выскочила, придерживая кончиками пальцев полы шляпы и рассматривая оживленную улицу.

«Бедный ребенок, – подумал Фред, – ей, наверное, так скучно дома».

Но для того он и привез дочь, чтобы загладить вину, поэтому взял ее под локоть и повел в сторону стеклянных витрин.

В ювелирном магазине с утроенной силой работали кондиционеры, отчего зал наполняла приятная прохлада. Золотые, серебряные, платиновые украшения сверкали и сами по себе, и от яркого света витринных ламп, и их блеск отражался в жадно распахнутых глазах Патриции. Она сдерживала себя, чтобы не коснуться стекла и не оставить на нем следы вспотевших рук. Взгляд притягивали то крупные драгоценные камни, то сдержанные крошечные серьги, и она металась от одного стенда к другому, сначала бегло, а затем сосредоточенно изучая каждый.

– Тебе здесь нравится что-нибудь? – спросил Фред, стоя позади дочери.

– Да, – не отрывая глаз, отозвалась Патриция, – есть интересные штучки.

– Выбирай, что захочешь. Я куплю для тебя все.

Она недоверчиво оглянулась.

– Все?

– Да. Абсолютно.

Для девушки, которая приходит в восторг от вида украшений, это звучит как вызов, с которым она обязательно справится.

Патриция примеряла серьги одну пару за другой, сосредоточенно рассматривая себя в гладком серебре зеркала. Вкус ее отличался безупречностью: ей нравились вещи с ценниками значительно дороже остальных. Лишний нолик в конце стоимости добавлял ей ослепительное чувство уверенности, даже если о нем знала только она сама. Да и некоторым безделушкам совершенно нечем похвастаться, кроме как завышенной ценой. Но этот аргумент всегда работал безотказно и производил нужное впечатление, поэтому Патриция выбирала между дорогими и очень дорогими украшениями.

Фред с улыбкой смотрел, как она то распускала волосы, то убирала в хвост, оценивая образ. В салоне пахло ванилью и чем-то неуловимо женским. Он вспомнил времена, когда покупал Регине драгоценные безделушки, ее радость и восторг от переливов камня на тонком пальчике, и жест, которым она поправляла высоко начесанные волосы, как бы ненароком демонстрируя кольцо собеседникам. Ее черные накладные ресницы в тот момент томно опускались, показывая острую линию подводки. Роскошь быстро отравила Регину: через десять лет брака Фред наблюдал молодую жену и сомневался, есть ли в ней хоть что-нибудь настоящее, кроме камней на шее, в ушах и на пальцах.

– Папа, какие часики! Я хочу их примерить, можно?

– Конечно, Патриция.

Ей застегнули ремешок, и она повернулась, с восторженным лицом протягивая руку. Множество крохотных страз на циферблате сверкали, как морская гладь в яркий солнечный день.

– Смотри! Мне идут?

Фред умилительно рассмеялся.

– Разве такой девочке, как ты, не подходит абсолютно все?

– Я беру их. Но мне нужно выбрать комплект из подвески и сережек. Мои слишком детские, а тут… все такое взрослое.

Взглянув на стоимость бриллиантовых часиков, Фред лишь вскинул брови. Отступать было поздно: он сам пообещал дочери купить все, что ей приглянется. Кто же знал, что у Патриции такие аппетиты?

– Запишите на мой счет. Банк распорядится.

Они зашли в небольшое кафе и взяли мороженое. Патриция выбрала шоколадное, и Фред повторил за ней. Сладкое он позволял себе очень редко.

– Ты больше не грустишь?

– Не знаю. Нет.

– Все будет в порядке; и сейчас, и всегда. Даже без мамы.

Патриция покачала ногой и вернулась к мороженому. Она ждала, когда порция подтает, и отправляла ее в рот, снимая с ложечки плотно сжатыми губами.

– Мне нужно, чтобы ты услышала еще кое-что, – Фред протянул руку через стол и сжал ее ладонь, чтобы привлечь внимание. – Только это останется между нами, ладно?

– О’кей.

– Моника не уедет, потому что я многим ей обязан. Я просто не имею права отказать ей в гостеприимстве.

Патриция выпрямилась.

– В каком смысле?

– Она неоднократно помогала мне избавиться от долгов.

– А у тебя что, – Патриция покосилась на маленький бумажный пакет, в которым лежали три бархатные коробочки, – есть долги?

– Сколько бы нам ни пришлось трудиться, никто не застрахован от черных дней. Иногда ты просыпаешься утром, а где-то что-то изменилось – и ты уже ломаешь голову, чем платить рабочим, персоналу. А еще у тебя жена и две дочери. Женщины думают, что нет ничего проще, чем иметь много денег. Но это не так просто, Патриция. Я тоже когда-то помогал Хьюзам. Потому что мы семья.

– Если ты помогал им, значит, она тебе тоже обязана. То есть, уже никто никому не обязан, разве нет?

Фред заерзал и даже немного запнулся.

– В последнее время мне требовалась финансовая поддержка намного чаще.

Патриция отодвинула мороженое, и ее лицо залилось густой краской.

– То есть сейчас у тебя есть долги.

– Да. Это одна из причин, почему мы начали ссориться с твоей матерью.

– И ты повел меня в ювелирный магазин? Ты серьезно?

– Да, Патриция. Я серьезно. Это урок, который я хотел тебе преподать. Ты видела: у меня не было никаких наличных. Я разрешил тебе брать все, что ты захочешь, и не мешал выбирать. Я не смотрел на ценники до покупки, не давал советы, не подводил тебя к более бюджетным стендам… Потому что я люблю тебя. Даже находясь в непростом положении, я готов сделать все, чтобы порадовать тебя. И буду я бедным или больным – ты всегда получишь то, что захочешь. Ты для меня важнее любых денег, и ты достойна самых дорогих подарков.

Она вздохнула и пересела на другую сторону, крепко прижавшись к отцу.

– Теперь я не сомневаюсь, что ты любил маму.

– Почему? – осторожно спросил он.

– Ты дарил ей много украшений.

Фред про себя лишь горько усмехнулся.

– Не ссорься в открытую с Моникой. Это может повлиять и на меня.

Пока отец ждал в машине, Патриция успела заскочить в книжную лавку. В маленьком помещении, полном пыли и солнечного света, дул древний вентилятор, который вместе с веером из газеты помогал пожилому продавцу не умереть от перегрева. Он тяжело дышал и обмахивался, то и дело вытирая с лица бегущий градом пот.

– Что ищешь, незабудка?

Патриция вдохнула резкий запах пожелтевших страниц и глянцевой краски.

– Журналы есть?

– Целая полка, – он указал рукой.

Она развернулась и прошла к неустойчивой этажерке, полной ярких картинок. Ее взгляд упал на обложку с мужчиной, и вряд ли бы она узнала его, если не заметила имени. Да, тот самый человек с лилиями; и бирюзовый костюм шел ему намного больше тотально-черного. Патриция сняла с полки журнал, озираясь на продавца. Если Гарольда Говарда печатают на обложках, значит, он либо сумасшедше красив, либо неприлично богат. С первым она почти согласилась – аккуратно уложенные русые волосы, лицо оптимиста и стильная одежда. От его фотографии веяло морским берегом, роскошью пентхаусов и отдыхом в загородных клубах. Она перелистнула страницы – ему посвятили целый разворот. Дочитав до строчки «состояние оценивается в…», Патриция закрыла журнал и тут же вернулась с ним к продавцу, захватив по пути еще несколько разных – чтобы никто ничего не заподозрил. С той минуты мужчина с обложки принадлежал только ей, потому что второе предположение полностью оправдало себя. Наверное, даже отец никогда не владел столькими деньгами сразу.

Когда Дебора вновь приезжала к отцу на выходные, и ее дети гонялись за кошкой Моники, Патриция с нескрываемым превосходством при всех показала ей часы на запястье.

– Видела, что мне папа подарил?

Дебора взяла сестру за руку и прищурилась.

– Здорово. Ослепнуть можно.

– Фред любит спускать бешеные деньги на женщин, – недовольно сказала Моника, поглаживая свою любимицу, которая пряталась на коленях хозяйки под столом, – это его болезнь, которую ничем не излечить. Юная леди! Хвастаться некрасиво.

– Я не хвастаюсь, а делюсь новостями. Кто ж виноват, что у меня такие завидные новости?

Дебора рассмеялась.

– Детка, погоди, неужели ты думаешь, что я или тетя Моника тебе завидуем?

– Пат-ри-ци-я! Ни капли совести!

– Конечно, завидуешь. У тебя ведь нет таких часов.

– Но они мне и не нужны, зайка. Ты видишь на мне хоть одно украшение? – Дебора убрала рыжие волосы, показывая уши. – А кольца? Я редко что-то надеваю и обычно обхожусь бижутерией.

Патриция разочарованно хмыкнула и ушла.

– Фред сошел с ума, – не останавливалась Моника, – ей всего пятнадцать лет, а он уже покупает такие дорогущие часы.

Дебора пожала плечами.

– Наверное, папе виднее.

– Ох, – протянула Моника, потирая больное плечо, – мне очень печально думать о ее судьбе. Такую никто никогда не возьмет замуж.

Она не знала, что Патриция подслушивает их, спрятавшись под лестницей.

– Почему, тетя?

– Отвратительный характер. Глупая, неэкономная. И не сказать, что красивая. В общем, вся в свою мать.

– Разве Патриция некрасивая? Ты чего, тетя.

– Да, дорогая, я знаю, о чем говорю. Девушка должна быть как куколка – милая и тихая, щечки розовые, а волосы кудряшками. А эта – как из бульварных фильмов, которые любит Фред. На таких мужчины не женятся. Так, только гуляют. Ты у нас, конечно, другая. Симпатичная, сообразительная. А твоей сестре разве что хорошее приданое поможет. Но отец и об этом не беспокоится. Живет одним днем.

Дебора промолчала, не найдя что ответить. Но Патриция, которая не видела ее смущенного лица, ошибочно приняла паузу за согласие и вмиг возненавидела сестру на долгие годы вперед. Она силой заставляла себя не впасть в истерику, поэтому кусала губы и часто-часто дышала, пытаясь избавиться от жгучей тяжести в горле.

– Знаешь, тетя, – уже потом сказала Дебора, когда Патриция сходила с ума от обиды у себя в комнате, – а ведь она права. Мне-то в пятнадцать лет папа не дарил бриллиантовые часики. Да и никогда не делал таких подарков.

Глава 9

– Нет, я больше не играю, – Гарольд в отчаянии сбросил карты на стол и похлопал себя по карманам, ища портсигар, – выпишу вам чеки и довольно. И впредь не позволю раздевать себя до нитки.

– Дружище, но мы сняли с тебя только галстук, – отозвался Бозорг.

Все рассмеялись. Проигрыш Гарольда в первой игре был настолько пустяковым, что никто из присутствующих ни капли бы не пожалел, если оказался на его месте. Однако Гарольд умел останавливаться. Особенно когда чувствовал, что фортуна ему не благоволит.

– Брось, тут делов-то. Сейчас быстро отыграешься.

– Нет, – он развел руками, – я покидаю вас.

Шесть опечаленных пар глаз смотрели, как возможность крупно поживиться этим вечером поправляет воротник и поднимается из-за игорного стола.

– Гарри, почему ты так нервничаешь? – не выдержала Салли. – В конце концов, это всего лишь игра.

Тем вечером она пришла в шелковом черном платье в горошек с длинной юбкой и объемными рукавами. Волосы ее были собраны в небрежный хвост, а голову украшала маленькая шляпка. Кажется, образ произвел впечатление на всех – на всех мужчин, кроме Гарольда. Он держался отстраненно и едва ли смотрел в ее сторону, из-за чего она испытывала неприятную досаду. Салли делала вид, что все в порядке; она играла по вечерам, стараясь оказаться в компании Бозорга, хорошо проводила обед, долго нежилась в постели по утрам, но все никак не могла хоть на шаг приблизиться к Гарольду. С того дня, как он бросил ее в отеле Брэмфорда, они встречались наедине лишь несколько раз, и их отношения никак не сдвинулись с мертвой точки. Гарольд не звонил сам и забывал перезвонить в ответ; на вечер всегда имел свои планы, в которых для нее не находилось места; днем был занят работой или чем-нибудь еще – она даже не знала. Любой мужчина готов был осыпать ее вниманием, но только не он. Уже трижды Салли прокляла тот день, когда решила, что можно встречаться с Гарольдом, не расставаясь с Фредериком, – все равно они друг о друге не догадаются. Просчиталась. Любовь Гарольда стоила намного выше, а вернуть потерянные чувства обходилось теперь дороже. Желая забыться, она не выпускала из рук карты, и, о, чудо! Бруклинские уроки выживания не прошли даром: ей несказанно везло. Азарт, как алкоголь, растекался по ее венам, заставляя сердце бешено стучать, и, не помня себя, Салли удваивала ставки, выигрывая вновь и вновь.

– Нет, – резко ответил ей Гарольд, – это не просто игра. Это игра на деньги. Мои деньги.

– Правду говорят: кому не везет в картах, тому повезет в любви, – сказал Бозорг. – А вот кому уже повезло в картах… – он цокнул языком. – Ты согласна со мной, Салли?

Она расстроенно опустила глаза, услышав тихие смешки за столом.