Доктор Торн бесплатное чтение

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Энтони Троллоп (1815–1882) пришел в британскую литературу с четким пониманием того, как именно угодить читателям, ведь его мать была весьма преуспевающей писательницей своего времени, содержавшей всю большую семью. Как результат, он быстро стал автором бестселлеров Викторианской эпохи с зашкаливающими гонорарами и тиражами.

Юмор и сатира, исторические, бытоописательные, приключенческие и любовные романы – Троллопу одинаково удавались все жанры, строить сюжеты он умел блестяще, а языком владел поистине мастерски. Не потому ли его произведения снова и снова переживают очередное рождение и по-прежнему пользуются популярностью у читателей?

Глава 1

Грешемы из Грешемсбери

Прежде чем читатели познакомятся с главным героем нашего повествования – скромным сельским доктором, – им будет полезно узнать некоторые подробности о той местности, где доктор вел практику, и о соседях, среди которых жил.

На западе Англии есть графство, не столь оживленное и знаменитое, как исполинские промышленные собратья на севере, однако очень милое сердцу каждого, кто близко с ним знаком. Главные достоинства этого прекрасного края – изумрудные пастбища, мягкие волны пшеничных полей, извилистые, тенистые и – добавим – грязные тропинки, дороги, ступеньки для перехода через изгороди, строгие старинные церкви, многочисленные особняки эпохи Тюдоров, богатые охотничьи угодья. Правила хорошего тона и всепроникающий дух семейственности превращают уютное графство в землю обетованную. Здесь повсюду царствует сельское хозяйство: и в производстве, и в бедности, и даже в удовольствиях. Конечно, существуют города, где окрестные жители покупают семена и бакалейные товары, ленты и совки для золы, где торгуют на рынках и танцуют на балах. Из городов, несмотря на все прошлые, настоящие и будущие реформы, по решению какого-нибудь ближайшего крупного землевладельца отправляют представителей в парламент; отсюда в деревни являются сельские почтальоны, и здесь же размещаются необходимые для визитов почтовые лошади. Однако эти небольшие города не украшают графство, поскольку все за исключением одного – того, где происходят судебные заседания, – состоят из нескольких смертельно скучных улиц. В каждом подобном месте есть две колонки, три гостиницы, десяток магазинов, пятнадцать пивных, церковный сторож и рыночная площадь.

Говоря о важности графства, надо заметить, что численность населения не имеет значения – опять-таки за исключением судебного города, где также расположен собор. Здесь обитает обладающая должным авторитетом церковная аристократия. Епископ, настоятель и архидьякон, три-четыре пребендария, а также многочисленные капелланы и викарии вкупе с церковной свитой образуют сообщество, достаточно влиятельное, чтобы считаться авторитетным местным сословием. Во всех остальных отношениях величие Барсетшира полностью основано на могуществе землевладельцев.

Следует заметить, что в наши дни графство Барсетшир уже не настолько едино, как до принятия билля о реформе парламентского представительства. Да, сейчас существуют Восточный Барсетшир и Западный Барсетшир, а люди, хорошо знакомые с местной жизнью, утверждают, что уже замечают как некоторое несовпадение в чувствах, так и расхождение в интересах. Следует отметить, что восточная часть более консервативна по сравнению с западной. Последняя демонстрирует – или демонстрировала еще недавно – некоторую склонность к поддержке идей сэра Роберта Пиля. К тому же присутствие в западной части двух таких влиятельных представителей партии вигов, как герцог Омниум и граф Де Курси, заметно ослабляет авторитет и значение всех окрестных джентльменов.

Мы обратимся к Восточному Барсетширу. В то бурное время, когда упомянутое выше разделение лишь намечалось, а доблестные блюстители прежнего порядка если не с надеждой, то с энтузиазмом боролись с грядущими реформами, ни один воин не сражался столь же храбро, как Джон Ньюболд Грешем из Грешемсбери – член парламента от графства Барсетшир, но судьба и герцог Веллингтон распорядились иначе, и в результате в следующем составе парламента Джон Ньюболд Грешем уже представлял один лишь Восточный Барсетшир.

Сейчас нам уже не удастся выяснить, действительно ли, как утверждали современники, облик коллег, с которыми отныне предстояло общаться, разбил благородное сердце, однако доподлинно известно, что до конца первого года заседаний реформированного парламента Джон Ньюболд Грешем не дожил. Он скончался вовсе не старым. Его старший сын Фрэнсис Ньюболд Грешем к тому времени был совсем юным, и все же, несмотря на это и другие препятствия, суть которых еще предстоит объяснить, именно его избрали новым членом парламента. Действия Грешема-отца оставались слишком свежими, высоко ценились земляками и настолько соответствовали их чувствам, что они не могли выбрать кого-то другого. Таким образом, молодой Фрэнк Грешем стал членом парламента от Восточного Барсетшира, хотя оказавшие ему столь высокую честь земляки и понимали, что имеют весьма слабое основание для этого.

К двадцати четырем годам Фрэнк Грешем уже успел стать мужем и отцом, выбором супруги предоставив обитателям Восточного Барсетшира возможность выражать недовольство и осуждать. Дело в том, что женился он на леди Арабелле Де Курси, сестре того самого графа – могущественного члена партии вигов, который жил в западной части графства. Да, граф не только сам голосовал за билль о парламентской реформе, но и активно склонял на свою сторону других молодых пэров, отчего его имя вызывало раздражение сквайров – стойких сторонников партии тори.

Фрэнсис Ньюболд Грешем вызвал недовольство избирателей не только столь непатриотичным выбором жены, но и близостью с ее родственниками. Да, он по-прежнему заявлял о своей принадлежности к партии тори, оставался завсегдатаем того самого клуба, одним из самых почетных членов которого слыл отец, не только принял непосредственное участие в великой битве, но и был ранен в голову. И все же славные обитатели Восточного Барсетшира не могли смириться с тем, что их кандидат завсегдатай замка Курси, а значит, не имеет права считаться истинным, полновесным тори. Однако, когда Грешем-старший умер, пробитая голова сделала свое дело: страдание за правое дело вкупе с заслугами отца перетянули чашу весов, и на собрании, состоявшемся в Барчестере, в таверне «Святой Георгий и дракон», было решено, что Фрэнк Грешем достоин занять его место.

Только вот место отца оказалось ему не по силам. Фрэнк хоть и представлял в парламенте Восточный Барсетшир, он был так пассивен и безразличен, так часто оказывался в союзе с противниками правого дела, так редко защищал прогрессивные идеи, что вскоре стал вызывать у всех, кто сохранил добрую память о покойном сквайре, презрение.

В то время замок Курси обладал множеством соблазнов для молодого человека, причем все они служили делу завоевания его сердца и ума. Жена была на пару лет старше и обладала вкусами и взглядами вигов, приличествующими дочери графа – видного деятеля партии. Она значительно больше мужа интересовалась политикой – или делала вид, что интересуется. За два месяца до помолвки леди Арабелла была представлена ко двору и полагала, что политика английских правителей в значительной степени зависит от замысловатых интриг английских леди. Она бы с радостью что-нибудь сделала, если бы знала как, а потому прежде всего постаралась обратить молодого респектабельного супруга – приверженца партии тори – в мелкую шавку вигов. Поскольку хочется верить, что в дальнейшем повествовании характер этой благородной и почтенной дамы проявится в полной мере, описывать его более подробно сейчас нет необходимости.

Вовсе не плохо стать зятем могущественного графа – члена парламента от графства Западный Барсетшир, владельца прекрасного старинного английского поместья и не менее прекрасного состояния, так что молодой Фрэнк Грешем нашел новую жизнь весьма приятной. Он, как мог, утешал себя при виде кислых физиономий, с которыми его встречали члены собственной партии, и мстил им еще более активным общением с политическими оппонентами. Подобно мотыльку, он безрассудно полетел на яркий свет и, разумеется, опалил крылья: в начале 1833 года стал членом парламента, а осенью 1834-го вступила в силу реформа. Молодые парламентарии, как правило, не задумываются о возможности роспуска, забывают о чаяниях своих избирателей и слишком открыто гордятся настоящим положением, чтобы планировать будущее. Нечто подобное случилось с мистером Грешемом. Отец его всю жизнь отстаивал интересы графства Барсетшир, и сын представлял будущее благополучие, словно оно входило в наследство, однако сам не предпринял ни единого из тех важных и решительных шагов, которые обеспечили Грешему-старшему почетное положение в обществе.

Осенью 1834 года пришло прозрение, и Фрэнк Грешем вместе со своей благородной супругой и самоуверенными родственниками Де Курси за ее спиной обнаружил, что успел смертельно оскорбить родное графство. К его глубокому недовольству, в парламент был выдвинут другой кандидат, и хотя Фрэнк мужественно сражался и потратил в борьбе десять тысяч фунтов, отстоять собственную правоту все же не сумел. Высокопоставленный член партии тори, втайне поддерживающий интересы вигов, не пользуется популярностью в Англии. Никто ему не доверяет, хотя находятся те, кто, несмотря на это, готов выдвинуть его на высокий пост. Именно так случилось с мистером Грешемом. Ради семейной выгоды многие желали сохранить за ним место в парламенте, однако никто не считал кандидата достойным этой чести. В результате последовало суровое и дорогостоящее соперничество. Получив упреки в измене с вигами, Фрэнсис Ньюболд Грешем отрекся от семейства Де Курси, а потом, из-за презрения и насмешек со стороны тори, предал старых друзей отца. Так, попытавшись усидеть сразу на двух стульях, он оказался на полу и в качестве политика больше так и не поднялся.

Да, Фрэнсис Ньюболд Грешем не сумел встать на ноги, но дважды совершил отчаянные попытки вернуть прежнее положение. В те дни по разным причинам выборы в Восточном Барсетшире проходили часто, и к двадцати восьми годам мистер Грешем уже трижды выступил против графства и все три раза потерпел поражение. Честно говоря, сам сквайр ограничился бы потерей первых десяти тысяч фунтов, однако леди Арабелла обладала бурным темпераментом. Да, ее муж владел прекрасным поместьем, имел солидное состояние, но не был аристократом. Стало быть, в браке с рядовым дворянином она спустилась с высоты своего графского пьедестала. Ее светлость чувствовала, что супруг по праву достоин места в палате лордов, но если этого не случилось, то хотя бы в нижней палате. Если же она допустит, чтобы ее превратили в жену простого сельского помещика, то постепенно растворится в пространстве.

Под давлением жены мистер Грешем трижды бесславно и бесполезно участвовал в выборах, причем всякий раз дорого платил за поражение. Он терял деньги, леди Арабелла теряла терпение, и жизнь в Грешемсбери складывалась уже далеко не столь благополучно, как при старом сквайре.

За двенадцать лет брака детская наполнилась обитателями. Первым родился мальчик. В те счастливые безмятежные дни, когда еще здравствовал всеми почитаемый Джон Ньюболд Грешем, появление наследника было встречено с огромной радостью: по всей округе пылали костры, жарились массивные туши быков, с шумом, блеском и треском совершался обычный для богатых британцев праздничный ритуал, но с рождением десятого ребенка, причем девятой девочки, восторг выражался уже не столь бурно.

Потом пришли другие неприятности. Некоторые девочки оказались болезненными, а четыре так и вовсе очень слабыми. Леди Арабелла обладала кое-какими недостатками, которые причиняли серьезный ущерб как счастью мужа, так и ее личному душевному благополучию, однако равнодушие к собственным детям среди таковых не значилось. Все годы она изо дня в день изводила мужа упреками: за то, что не прошел в парламент; за то, что не обустроил дом в Лондоне, на Портман-сквер; за то, что не пригласил зимой в Грешемсбери побольше гостей, – но сейчас сменила тему и стала то и дело жаловаться на то, что Селина кашляет, Хелен страдает лихорадкой, у бедной Софи слишком слабый позвоночник, а у Матильды пропал аппетит.

Следует отметить, что беспокойство по столь серьезным причинам вполне простительно: так оно и было, однако манеру выражения материнских чувств трудно назвать таковой. Кашель Селины не имел отношения к старомодной мебели на Портман-сквер, а позвоночник Софи не окреп бы от получения отцом места в парламенте. И все же, слушая, как леди Арабелла обсуждает проблемы в семейном кругу, можно было подумать, что она свято верит в связь событий и всерьез ожидает положительного воздействия правильного поведения мужа на здоровье дочерей.

Как бы там ни было, а милых болезненных крошек постоянно перевозили с места на место: из Лондона в Брайтон, из Брайтона на какие-то немецкие воды, из Германии обратно в Англию, в Торки. Увы, из Торки – что касается четырех упомянутых девочек – путь лежал туда, откуда дальнейшие переезды по желанию леди Арабеллы были невозможны.

Единственный сын и наследник поместья Грешемсбери носил имя отца: Фрэнсис Ньюболд Грешем – и непременно и заслуженно предстал бы в качестве главного героя нашего повествования, если бы почетное место уже не было занято сельским доктором. Впрочем, желающие могут отдать пальму первенства ему, ведь именно Фрэнсис Ньюболд Грешем-младший станет нашим любимым молодым персонажем, выступит в любовных сценах, получит свою долю испытаний и трудностей, чтобы по возможности победить или вынужденно потерпеть поражение. Я уже слишком стар для роли безжалостного автора, а потому, скорее всего, Фрэнк не умрет от разбитого сердца. Так что те из читателей, кого не привлекает в качестве главного героя неженатый сельский доктор средних лет, вполне могут поставить на его место юного наследника Грешемсбери и при желании назвать книгу «Любовь и приключения Фрэнсиса Ньюболда Грешема-младшего».

Мастер Фрэнк Грешем вполне соответствовал традиционному образу действующего лица подобного рода. К счастью, он, в отличие от сестер, родился и вырос здоровым и, единственный мальчик в семье, оказался красивее всех девочек. С незапамятных времен мужчины семейства Грешем были хороши собой: с крупными чертами лица, голубоглазые, светловолосые, с ямочкой на подбородке и аристократическим изгибом верхней губы, в равной степени способным выразить как добродушие, так и презрение. Фрэнк-младший был настоящим Грешемом и радовал любящее сердце отца.

Члены семейства Де Курси тоже славились красотой. В походке, манерах, выражении лица, правда, неизменно присутствовало самомнение и высокомерие. И все же благородные леди и джентльмены явно не вели свой род ни от Венеры, ни от Аполлона: высокие, худые, с резко очерченными скулами, высокими, но узкими лбами и большими, выпуклыми, надменными, холодными глазами. Впрочем, женская часть Де Курси обладала прекрасными волосами, а также живыми манерами и общительностью. Это позволяло дамам считаться красавицами вплоть до той поры, когда брачный рынок поглощал дебютанток: ведь в светском обществе красота уже не имела особого значения. К слову, все мисс Грешем унаследовали внешность Де Курси, отчего не стали менее дороги матушке.

Две старшие девочки, Августа и Беатрис, выжили в младенчестве и явно собирались жить дальше. Четыре следующие зачахли, умерли одна за другой – в один печальный год – и упокоились на аккуратном новеньком кладбище в Торки. За ними последовала пара близнецов: два слабых нежных хрупких маленьких цветка с темными волосами и темными глазами, с узкими бледными лицами и мелкими чертами, с длинными худыми руками и такими же ногами. Соседи смотрели на них и думали, что скоро бедняжки последуют за сестрами, однако малышки упрямо жили и не страдали так, как страдали те несчастные девочки. Кое-кто в Грешемсбери объяснял это сменой семейного доктора.

И вот в мир пришла последняя дочурка – та самая, чье появление на свет, как мы упомянули, не было отмечено бурной радостью, поскольку в это время четыре другие – жалкие, болезненные, с впалыми щеками, слабым скелетом и немощными бледными руками – ждали позволения покинуть мир.

Так выглядела семья Фрэнсиса Ньюболда Грешема к 1854 году, когда старший сын достиг совершеннолетия. Юноша уже окончил школу Харроу и поступил в Кембриджский университет, но, конечно, к столь знаменательному дню приехал домой. Для молодого человека, родившегося, чтобы унаследовать обширные угодья и огромное богатство, совершеннолетие должно было стать необыкновенным событием. Неизбежны сердечные поздравления; горячие объятия, которыми седовласые старейшины графства встречают возмужание мальчика; нежные, почти материнские ласки соседок, знавших виновника торжества с пеленок и имевших замечательных дочек – достаточно привлекательных, воспитанных и образованных даже для него. Прозвучат тихие, смущенные, но искренние приветствия самих девушек: впервые они обратятся к приятелю не по имени, а торжественно и важно – по фамилии, причем подчиняясь скорее интуиции, чем ощущению, что настало время, когда следует отказаться от фамильярности. Каждый ровесник посчитает своим долгом хлопнуть виновника торжества по спине, назвать счастливчиком, напомнить, что кому-то повезло родиться в рубашке, и пожелать прожить тысячу лет, а то и вовсе не умереть. Арендаторы станут выкрикивать поздравления; фермеры – пожимать руку и желать добра; фермерские жены – целовать юношу, а сам он – фермерских дочек. Что и говорить: столь горячий прием сделал бы двадцать первый день рождения особенно приятным для молодого, полного сил и надежд наследника. Однако для наследника, осознававшего, что отныне получает одну-единственную привилегию: попасть под арест за долги, и больше ничего, удовольствие может оказаться не из приятных.

В случае с младшим Фрэнком Грешемом справедлив скорее первый, чем второй вариант, и все же церемония его совершеннолетия ничуть не походила на ту, которая была уготована отцу. Мистер Грешем-старший пребывал в весьма затруднительном финансовом положении. Хотя соседи этого не знали или, во всяком случае, не представляли всей глубины затруднения, он не осмелился настежь распахнуть двери дома и принять земляков с таким размахом, словно дела шли прекрасно.

Ничего прекрасного и даже просто хорошего не было. Леди Арабелла ни в коем случае не допустила бы, чтобы в делах и обстоятельствах мужа что-то складывалось благополучно. Все вокруг вызывало досаду и раздражение; сквайр уже не был ни веселым, ни радушным, ни открытым соседом, так что обитатели Восточного Барсетшира не ждали пышных торжеств по поводу совершеннолетия единственного сына.

И все же кое-какой праздник состоялся. Поскольку совершеннолетие пришлось на начало июля, для арендаторов накрыли столы в тени старинных дубов. Угощали мясом, пивом и вином, а молодой Фрэнк обходил гостей, пожимал руки и выражал надежду на долгие, близкие и взаимовыгодные отношения.

Настало время сказать несколько слов о самом поместье. Грешемсбери представлял собой прекрасное старинное семейное гнездо, каковым остается и поныне. Но поскольку речь идет о прошлых временах, удобнее и проще описывать происходящее в прошедшем времени. Все поместье носило название «Грешемсбери-парк». Парк действительно присутствовал, но сам особняк назывался «Грешемсбери-хаус» и стоял не в парке. Деревня Грешемсбери представляла собой одну длинную беспорядочную улицу, которая в середине резко сворачивала влево, так что одна ее половина располагалась под прямым углом к другой. В этом углу и стоял Грешемсбери-хаус в окружении двора и сада. С обоих концов территорию отделяли от деревни массивные ворота, украшенные двумя фигурами дикарей с дубинками, точно такими же, как на фамильном гербе. От каждых ворот к дому вела широкая прямая аллея из величественных лип. Импозантный особняк был построен в исключительно богатом и, следует добавить, невероятно чистом стиле архитектуры эпохи Тюдоров: до такой степени характерном, что хоть Грешемсбери и не столь совершенен, как Лонглит, и не столь великолепен, как Хатфилд, в некотором смысле его можно назвать самым прекрасным образцом архитектуры времен Тюдоров, которым может похвастаться Англия.

Особняк окружали ухоженные сады, отделенные одна от другой каменные террасы, не столь приятные взору, как обычные для сельских усадеб обширные газоны. Сады Грешемсбери были всем известны на протяжении двух веков, и горе тому Грешему, который осмелился бы самовольно внести хотя бы небольшие изменения: его тотчас обвинили бы в уничтожении одного из фамильных сокровищ.

Собственно Грешемсбери-парк раскинулся дальше, в другой части деревни. Напротив величественных ворот, ведущих к особняку, стояли двое ворот поменьше: одни открывали путь к конюшне, псарне и ферме, а другие распахивались в парк, где обитали олени, и представляли собой главный вход в земельные владения, причем вход весьма живописный и пышный. Ведущая к дому липовая аллея с другой стороны простиралась еще на четверть мили и упиралась в неожиданно открывавшийся взору холм с воротами. Здесь у портала также стояли два дикаря с дубинками, а сами массивные железные ворота возвышались, с обеих сторон сопровождаемые каменной стеной, на которой красовался фамильный герб, поддерживаемый еще одной парой дикарей. Здесь же располагались старинные коттеджи, гордым полукругом красовались увитые плющом дорические колонны и стояли на посту четыре самых грозных дикаря. Обширное пространство пересекала упиравшаяся в деревню дорога, и в целом пейзаж в полной мере соответствовал величию древнего рода.

Тот, кто исследовал герб внимательно, мог заметить под ним свиток с фамильным девизом Грешемов: «Gardez Grecham». Эти же слова мелкими буквами повторялись под каждым из дикарей. Надпись по-французски можно перевести так: «Охраняй Грешема». Этот призыв был избран в дни создания девиза кем-то из герольдов в качестве убедительной легенды, объяснявшей наличие странного оружия. Теперь же, к сожалению, мнения по поводу девиза разошлись. Кое-кто горячо утверждал, что это призыв к дикарям встать на защиту господина. Другие, с кем лично я склонен согласиться, с равной убежденностью заявляли, что воззвание адресуется человечеству в целом, а особенно тем его представителям, которые стремятся выступить против аристократов графства, и напоминает, что следует «опасаться Грешема». По мнению сторонников этой версии, призыв подразумевает силу владельцев поместья, в то время как первое толкование говорит о слабости. Да, Грешемы всегда отличались силой и храбростью, но в то же время никогда не страдали ложной скромностью.

Не станем делать вид, что способны решить проблему. Увы! В те дни, которые мы описываем, ни одна из версий ни в малейшей степени не отражала актуального состояния семьи. Со времени утверждения рода в Англии произошли столь драматичные изменения, что даже самый яростный дикарь больше не смог бы их защитить; обитателям поместья предстояло либо защищаться самим, как это делали простые граждане, либо жить без защиты. Да и соседям не было необходимости вздрагивать всякий раз, когда Грешем хмурился, и, более того, оставалось пожелать, чтобы сам нынешний сквайр Грешем спокойно воспринимал хмурые взгляды кое-кого из соседей.

Сохранившиеся старые символы по-прежнему прекрасны и достойны любви, к тому же напоминают об истинных и мужественных чувствах иных времен; тому же, кто способен понимать правильно, объясняют полнее и точнее любой письменной истории, как англичане стали теми, кем являются сейчас. Англия еще не стала коммерческой страной в том смысле, в каком это определение нередко к ней применяют, и хочется верить, что положение изменится очень не скоро. Пока нашу родину вполне можно назвать феодальной или рыцарской Англией. Если в цивилизованной Западной Европе существует нация, в которой сохранились поистине благородные люди, а землевладельцы представляют собой высшую аристократию, достойную и способную управлять отечеством, то это англичане. Выберите в каждой из великих европейских стран десяток самых известных имен. Назовите по десять человек, известных в качестве ведущих государственных деятелей во Франции, в Австрии, Сардинии, Пруссии, России, Швеции, Дании, Испании, а затем найдите подобных героев в Англии. Результат убедительно покажет, в какой из держав по-прежнему существует самая тесная, основанная на искренней вере связь со старинными, так называемыми земельными интересами.

Англия – коммерческая страна! Да, такая, какой когда-то была Венеция. Англия способна превзойти другие государства в коммерции, однако не видит в торговле главный предмет гордости и главное достижение. Торговцы как таковые не первые люди среди нас, хотя ничто не мешает купцу занять ведущее положение в обществе. Покупка и продажа – процессы правильные и необходимые, крайне необходимые и, возможно, способные оказаться очень правильными, и все же не представляют собой наиболее благородной деятельности. Будем надеяться, что в наши дни коммерция не станет для англичан самым достойным занятием.

Перед неискушенным посетителем Грешемсбери-парк представал поистине огромным пространством, простиравшимся, насколько хватало глаз, с дороги или из любого дома. На самом же деле с обеих сторон территория до такой степени изобиловала неожиданными холмами и коническими, частично закрывавшими друг друга, поросшими дубами возвышенностями, что истинные размеры парка казались намного больше, чем были на самом деле. И все же посторонний путник вполне мог попасть на территорию и не найти выхода ни к одним из известных ворот, а красота пейзажа искушала любителя природы, призывая побродить здесь подольше.

Я уже упомянул, что в одной из укромных частей парка располагалась псарня, и это обстоятельство дает мне возможность описать один особенный эпизод – причем довольно продолжительный – из жизни хозяина поместья. Когда-то сквайр представлял графство в парламенте, а прекратив государственную деятельность, по-прежнему честолюбиво желал сохранить особую связь с величием родного края. Хотел, чтобы Грешем из Грешемсбери считался в Восточном Барсетшире кем-то более важным, чем Джексон из Гранджа, Бейкер из Милл-Хилла или Бейтсон из Аннесгроува. Все названные сквайры слыли его друзьями и очень почтенными сельскими джентльменами, однако мистер Грешем из Грешемсбери должен был возвышаться над каждым из окрестных обитателей. Честолюбие сквайра простиралось так далеко, что он и сам осознавал неудержимое стремление к первенству, поэтому, как только появилась возможность, пристрастился к охоте.

Во всем, что не касалось финансов, он прекрасно подходил для почтенного старинного занятия. На заре взрослой жизни мистер Грешем, правда, оскорбил общество безразличием к семейному политическому направлению и в некоторой степени вызвал недовольство участием в выборах вопреки воле других помещиков, но тем не менее сохранил всем известное имя. Земляки сожалели, что молодой человек не стал тем, кем все хотели его видеть, и не пошел по стопам отца, но, испытав глубокое разочарование и поняв, что соседу недоступно величие политика, пожелали увидеть его великим на другом, более доступном, хотя и не менее почетном поприще. Все издавна знали мистера Грешема как прекрасного наездника и основательного охотника, понимающего толк в собаках, но в то же время нежного, как кормящая мать, к найденному выводку новорожденных лисят. С пятнадцати лет сквайр бесстрашно скакал верхом по всему графству, обладал прекрасным зычным голосом для призыва товарищей, знал кличку каждой собаки и для любой цели мог найти подходящий звук рога. Больше того, как было известно всему Барсетширу, Фрэнсис Ньюболд Грешем унаследовал доход в четырнадцать тысяч фунтов годовых.

Таким образом, когда окончил свой век хозяин прежний собачьей своры, человек весьма пожилой – что случилось примерно через год после последней попытки мистера Грешема одержать победу на выборах в парламент, – все партии сошлись во мнении, что самым приятным и рациональным решением станет передача собак в руки хозяина Грешемсбери. Впрочем, постановление охотничьего сообщества оказалось приятным для всех, кроме леди Арабеллы, а рациональным – для всех, кроме самого сквайра.

В это время мистер Грешем уже переживал серьезные финансовые затруднения. За те два блестящих года, в течение которых старались держаться наравне с сильными мира сего, супруги потратили гораздо больше, чем следовало. Четырнадцати тысяч должно было хватить, чтобы молодой член парламента с женой и двумя-тремя детьми мог жить в собственном особняке в Лондоне и одновременно содержать фамильное поместье. Однако Де Курси были очень богаты, и леди Арабелла предпочла следовать врожденным привычкам и ни в чем не отставать от жены брата – графини Розины. Но дело в том, что состояние лорда Де Курси значительно превышало четырнадцать тысяч фунтов в год. Затем прошли три выборные кампании, потребовавшие серьезных взносов за участие, а за ними последовали те дорогостоящие уловки, к которым неизменно вынуждены прибегнуть джентльмены, живущие не по средствам и неспособные урезать расходы настолько, чтобы восстановить материальное равновесие. В результате сложилось такое положение, что, когда свору охотничьих собак передали в Грешемсбери, мистер Грешем уже был откровенно беден.

Леди Арабелла бурно, многословно возражала против появления новой статьи расходов, но в то же время похвастаться, что муж жил у нее под каблуком, она никак не могла. Тогда ее светлость предприняла первую массированную атаку на старую мебель в доме на Портман-сквер, а в ответ впервые услышала дерзкое заявление, что абсолютно неважно, какая там мебель, поскольку в будущем ей не придется перевозить семью в Лондон на время светского сезона. Нетрудно представить диалог, выросший из столь многообещающего начала. Если бы леди Арабелла меньше раздражала мужа, возможно, он бы более взвешенно отнесся к тщетному противостоянию непомерному увеличению расходов на обустройство лондонского дома. А если бы он не потратил так много денег на занятие, которое ничуть не интересовало и не радовало жену, возможно, она сдержала бы упреки в равнодушии к столичным светским удовольствиям. Как бы то ни было, собаки прибыли в Грешемсбери, а леди Арабелла продолжила из года в год проводить в Лондоне по несколько месяцев, так что семейные расходы отнюдь не сократились.

Сейчас, однако, псарня вновь опустела. За два года до начала нашей истории собак отправили в поместье другого, более обеспеченного охотника. Мистер Грешем перенес событие тяжелее любого другого свалившегося на его голову несчастья. Он содержал свору в течение десяти лет и эту работу, по крайней мере, выполнял хорошо. Потерянную в роли политика популярность среди соседей ему удалось восстановить в качестве охотника, и, если бы существовала возможность, он с радостью сохранил бы власть над собаками. Однако свора находилась на его попечении значительно дольше, чем следовало, после чего наконец убралась восвояси, причем событие не обошлось без откровенного изъявления радости со стороны леди Арабеллы.

Однако мы заставили арендаторов слишком долго ждать за накрытыми под старинными дубами столами. Да, когда Фрэнк-младший достиг совершеннолетия, в Грешемсбери оставалось еще достаточно средств, чтобы развести один костер и зажарить одного быка прямо в шкуре. Возмужание не настигло Фрэнка незаметно, как могло бы произойти с сыном священника или сыном мелкого служащего. Местная консервативная газета «Стандарт» сообщила, что в Грешемсбери «все бороды тряслись» точно так же, как на подобных праздниках в течение многих веков. Да, именно так и было написано, но, как в большинстве подобных отчетов, в этом опусе тоже содержалась лишь тень правды. Конечно, «напитки текли рекой», только вот бороды тряслись не так энергично, как в былые времена, поскольку не имели должного на то основания. Сквайр добывал деньги, где только мог, и все арендаторы ощутили это на себе. Арендная плата возрастала; лес безжалостно вырубался; обслуживавший поместье адвокат бессовестно богател; торговцы в Барчестере и даже в самом Грешемсбери начинали открыто ворчать, а сквайр все больше грустнел. В таких условиях рты арендаторов продолжали жевать и глотать, но бороды вилять не желали.

– Хорошо помню совершеннолетие самого сквайра, – обратился к соседу по столу фермер Оклерат. – Видит бог, ну и весело же было в тот день! Эля выпили больше, чем сварили в поместье за два последних года. Да уж, старый сквайр не скупился на угощенье.

– А я отлично помню даже рождение нынешнего сквайра, – вступил в разговор сидевший напротив пожилой фермер. – Вот гульба-то тогда началась! И не очень-то давно это было, ведь нашему мистеру Грешему еще далеко до пятидесяти. Да, точно, хотя выглядит на все полсотни. Что и говорить, жизнь в Гримсбери изменилась (так местные жители называли поместье), изменилась к худшему, сосед Оклерат. Я-то скоро помру, даже не пытайтесь возражать, но после того, как больше полувека платил за свои акры фунт пятнадцать шиллингов, не думал, что придется платить фунт двадцать.

Примерно такие же разговоры велись и за другими столами. Наверняка они были совершенно иными в те дни, когда сквайр родился, когда достиг совершеннолетия и когда спустя два года появился на свет его сын. По каждому из этих поводов устраивались пышные сельские праздники, а сам сквайр не покидал гостей. В первом случае его носил на руках отец во главе целой вереницы нянек и кормилиц. Во втором случае он сам принимал активное участие во всех затеях и веселился от души, а каждый арендатор протискивался сквозь толпу на лужайку, чтобы взглянуть на леди Арабеллу, которая, как все уже знали, вскоре должна была переехать из родового замка Курси в Грешемсбери-хаус и стать их госпожой. А сейчас о леди Арабелле никто не думал и не вспоминал. В третьем случае Фрэнк Грешем-старший сам торжественно нес на руках своего сына, как когда-то отец нес его. В те дни он находился в зените гордости, и, хотя арендаторы шептались, что хозяин уже не так близок к ним, как прежде, что слишком проникся духом Де Курси, все равно он оставался их сквайром, господином, чьей воле они безропотно подчинялись. Старый сквайр уже умер; теперь все гордились новым хозяином – членом парламента – и, несмотря на некоторое высокомерие, его благородной женой. А теперь уже никто ими не гордился.

Фрэнк Грешем-старший прошелся среди гостей и возле каждого стола произнес несколько приветственных слов. В ответ арендаторы встали, поклонились и пожелали здоровья нынешнему сквайру, счастья молодому наследнику и процветания поместью Грешемсбери. И все же праздник тянулся уныло.

Чтобы отметить событие, на празднование прибыли и другие, более почетные гости, и все равно ни в самом особняке, ни в домах соседних мелкопоместных дворян такой толпы, как в дни семейных торжеств в былые годы, не собралось. Общество в Грешемсбери выглядело малочисленным и включало главным образом графиню Де Курси и ее свиту. Леди Арабелла по-прежнему всеми силами поддерживала тесную связь с замком Курси, очень часто туда ездила (мистер Грешем совершенно не возражал) и при каждой возможности брала с собой дочерей. Вот только в отношении двух старших девочек – Августы и Беатрис – непременно следовало недовольство мистера Грешема, а часто они и сами отказывались навещать тетушку, кузин и кузенов. Леди Арабелла гордилась сыном, хотя Фрэнка ни в коем случае нельзя было назвать ее любимым ребенком. И все же он был законным и общепризнанным наследником Грешемсбери, из чего леди Арабелла собиралась извлечь максимальную выгоду, к тому же рос ласковым, любящим мальчиком, перед которым растаяло бы сердце любой матери. Конечно, леди Арабелла искренне любила своего первенца, но испытывала нечто вроде разочарования, видя, что тот не в такой степени похож на Де Курси, как следовало бы. И все же родственное чувство оставалось неистребимым, а потому в день совершеннолетия ее светлость пригласила в поместье невестку в сопровождении молодых леди: Амелии, Александрины и прочих. Больше того, она не без труда уговорила снизойти до участия в празднике младших сыновей: как достопочтенного Джорджа, так и достопочтенного Джона. Сам граф Де Курси в это время пребывал при дворе – или сказал, что пребывал, а лорд Порлок – старший сын и наследник титула – в ответ на приглашение тетушки просто ответил, что не считает нужным утруждать себя родственными глупостями.

Приехали также Бейкеры, Бейтсоны и Джексоны. Все они жили неподалеку, так что вечером смогли вернуться домой. Разумеется, присутствовал и преподобный Калеб Ориел – священник, преданный принципам Высокой церкви, – вместе с красавицей сестрой Пейшенс Ориел. Прибыл мистер Йейтс Амблби – местный адвокат и агент в сфере недвижимости. Ну и, конечно, не обошлось без доктора Торна с его скромной, тихой юной племянницей мисс Мэри Торн.

Глава 2

Давным-давно

Коль скоро доктор Торн наш герой, точнее говоря, мой герой, а за читателями остается привилегия выбрать себе собственных любимцев, и коль скоро его воспитаннице мисс Мэри Торн предстоит стать нашей героиней и здесь выбора, увы, нет, необходимо представить и описать дядю и племянницу подробно и официально. Мне придется извиниться за то, что начинаю роман двумя длинными скучными главами, полными подробностей и объяснений. Сознаю опасность избранного пути: грешу против золотого правила, предписывающего сразу произвести наилучшее впечатление на всех вокруг. Эта мудрость в полной мере признается романистами, и мной в том числе. Трудно предположить, что кто-нибудь осмелится создать художественное произведение, на первых страницах которого так мало привлекательного и заманчивого материала, и все же не могу поступить иначе. Чувствую, что не имею права заставить бедного мистера Грешема заикаться, запинаться и неловко, самым неприглядным образом ерзать в кресле, прежде чем не скажу, почему он отчаянно нервничает. Точно так же не могу позволить доктору Торну свободно выражать свое мнение среди важных персон, пока не объясню, что подобное поведение вполне ему свойственно. Согласен: столь пассивная позиция автора противоречит природе художественного творчества и свидетельствует как о недостатке художественного воображения, так и о нехватке мастерства. Весьма сомнительно, что удастся восполнить пробелы простым, честным, незамысловатым рассказом.

Доктор Торн вырос в не менее известной, чем у мистера Грешема, семье, и уж точно куда более старинной, чем у графа Де Курси, о чем он любил хвастливо повторять. Тщеславие как важную черту характера упоминаем в первую очередь, поскольку это самая приметная слабость доктора. Он доводился троюродным братом мистеру Торну из Уллаторна – барсетширскому помещику, что жил неподалеку от Барчестера и очень гордился тем обстоятельством, что поместье оставалось в роду и беспрепятственно переходило от Торна к Торну дольше, чем любое другое в графстве.

Доктор Торн, поскольку доводился сквайру из Уллаторна лишь троюродным братом, не мог претендовать на иное положение в графстве, кроме того, которого достиг собственными силами, конечно, если оно приносило удовлетворение. Никто не сознавал этого факта более явственно, чем сам доктор. Его отец, доводившийся бывшему сквайру Торну двоюродным братом, добился высокого церковного поста, однако давно скончался. У почтенного пастора было два сына: старшему – Томасу – он дал медицинское образование, а младший – Генри, которому прочили блестящую юридическую карьеру, – так и не нашел своего истинного призвания. Несмотря на яркие способности, юношу отчислили из Оксфордского университета, сначала временно, а затем окончательно, после чего он вернулся в Барчестер и доставил отцу и брату немало неприятностей и даже страданий.

Старший мистер Торн – священнослужитель – скончался, когда сыновья были еще совсем молоды, и оставил после себя только дом и кое-какое хозяйство на сумму около двух тысяч фунтов, но и те завещал Томасу, хотя значительно большая сумма ушла на погашение долгов непутевого сумасбродного Генри. Вплоть до этого времени между семейством из Уллаторна и деревенскими родственниками царила полная гармония, но за пару месяцев до смерти пастора – история произошла на двадцать два года раньше начала нашего повествования – тогдашний мистер Торн из Уллаторна дал понять, что больше не готов принимать у себя младшего племянника, которого считал позором почтенного рода.

Как правило, отцы склонны более терпимо относиться к сыновьям, чем дяди к племянникам или кузены друг к другу. Пастор Торн все еще надеялся перевоспитать своего черного барана и считал, что глава семьи проявлял излишнюю строгость, чем препятствовал возвращению заблудшего агнца на праведный путь. Но если отец горячо поддерживал распутного сына, то молодой медик еще горячее выступал в защиту распутного брата. Сам доктор Томас Торн вовсе не был повесой, но, возможно, в силу возраста относился к порокам брата без должного отвращения. Во всяком случае, решительно поддерживал Генри, так что когда было объявлено, что визиты младшего сына пастора в Уллаторн нежелательны, доктор Томас Торн отправил сквайру письменный ответ, где без лишних церемоний сообщил, что в таком случае его собственные визиты также прекращаются. Поступок трудно назвать благоразумным и дальновидным, так как молодой Гален обосновался в Барчестере главным образом в расчете на помощь со стороны влиятельного дядюшки, но в гневе он об этом не подумал, как никогда – ни в молодые годы, ни в зрелом возрасте – в гневе не думал о том, о чем непременно следовало подумать. Впрочем, это свойство не доставляло особого вреда, так как сердился доктор совсем недолго, а гнев испарялся быстрее, чем опасные слова успевали сорваться с губ. К сожалению, ссора с семейством Уллаторн приняла весьма продолжительный характер, что отрицательно повлияло на его профессиональную деятельность.

Потом отец умер, и братьям пришлось жить вместе, причем на крайне ограниченные средства. В те времена в Барчестере жила семья Скатчерд, но нам придется иметь дело только с двумя ее представителями – братом и сестрой. Оба занимали невысокое положение: молодой человек трудился каменщиком по найму, а девушка училась мастерить соломенные шляпки. И все же Скатчерды решительно отличались от местных. Сестра считалась в Барчестере образцом здоровой чистой красоты и пользовалась похвальной репутацией скромной, благонравной юной особы. Брат чрезвычайно гордился ею, особенно после того, как к ней посватался уважаемый в городе торговец скобяными товарами.

Роджер Скатчерд и сам был известной личностью: славился он, правда, не красотой и не благочестием, а своими умениями. В четырех соседних графствах он считался лучшим каменщиком и в то же время чемпионом по употреблению крепких напитков в единицу времени. И все же профессиональная слава мастера значительно превосходила питейную: молодой Скатчерд не только быстро и качественно работал сам, но и отличался редким умением обучать других парней искусству каменщика. Постепенно он достиг такого мастерства, что способен был заменить дюжину, а то и две рядовых работников, причем это практически без бумаги и пера, с которыми так и не привык свободно обращаться. Однако были у Роджера Скатчерда и другие способности и склонности: он умел разговаривать в манере, опасной для себя и других, а будучи радикальным демагогом, в бурное время накануне принятия закона о парламентской реформе умудрился устроить в Барчестере такой тарарам, которого сам не предвидел.

Младший брат доктора, Генри Торн, тоже обладал множеством качеств, но, как правило, дурных, однако одно из них даже друзья считали наихудшим: Генри любил общаться с простолюдинами, причем не только пил – это еще можно было бы как-то понять, но пил в барах в компании вульгарных пьяниц. Об этом говорили и его друзья, и его враги. Сам же Генри решительно отрицал наличие сомнительных приятелей и заявлял, что единственным его собутыльником был Роджер Скатчерд. Да, с Роджером он действительно тесно общался, причем держался столь же демократично, как и он, и это в то время, когда Торны из Уллаторна представляли собой высшую степень свойственного истинным тори совершенства.

Не могу сказать, как скоро Мэри Скатчерд приняла предложение почтенного торговца. После определенных событий, о которых вскоре пойдет речь, она заявила, что и вовсе не принимала, но брат ее утверждал обратное. Сам же уважаемый купец наотрез отказался от комментариев на данную тему.

Не подлежит сомнению, что Роджер Скатчерд, до этого почти не упоминавший о сестре во время встреч со своим благородным другом, теперь безудержно хвастался как свершившейся помолвкой, так и красотой нареченной невесты. Несмотря на горячность, Скатчерд обладал некоторой степенью тщеславия, и грядущее замужество сестры льстило его самолюбию и семейным амбициям.

Генри Торн уже не только слышал о Мэри Скатчерд, но и видел ее, хотя до сих пор девушка не попадала в поле его безнравственности. Теперь же, после известия о предстоящей свадьбе, дьявол ввел Генри в искушение соблазнить невесту. Не стоит подробно излагать всю неприглядную историю. В итоге стало ясно, что он клятвенно пообещал жениться и даже дал на то письменное заверение, чем добился благосклонности Мэри в те немногие свободные часы, которыми она располагала – по воскресеньям и долгими летними вечерами, так что в конце концов получил все, чего желал. Роджер Скатчерд обвинил Генри Торна в том, что тот одурманил Мэри, а осмотревший пациентку доктор Томас Торн полностью поверил обвинению. Весь Барчестер узнал, что Мэри Скатчерд ждет ребенка и что коварный соблазнитель не кто иной, как Генри Торн.

Когда новость достигла слуха Роджера Скатчерда, каменщик сначала изрядно напился, а потом поклялся убить обоих грешников, но начать решил с негодяя, причем обойтись собственными крепкими кулаками и солидной дубиной.

Тогда братья жили вместе в сельском доме неподалеку от города. Конечно, такое жилище было неприемлемым для доктора, но после смерти отца он не мог позволить себе более подходящие условия и, чтобы максимально ограничить свободу брата, устроил все именно таким образом. Вот в этот дом душным летним вечером и явился Роджер Скатчерд с горящими гневом, налитыми кровью глазами, почти до безумия разгоряченный долгой быстрой ходьбой и переполнявшими организм крепкими напитками.

У калитки мститель встретил спокойно стоявшего с сигарой во рту Генри Торна, хотя намеревался искать обидчика по всему дому и саду, пробираться к цели, преодолевая препятствия. А враг оказался прямо перед ним – безоружный и невозмутимый – и спокойно спросил:

– Эй, Роджер, что ты задумал?

Это были его последние слова. В ответ последовал мощный удар терновой дубиной. Завязалась драка, и в итоге Скатчерд исполнил обещание – во всяком случае, в отношении главного виновника позора. Каким именно образом был нанесен фатальный удар в висок, выяснить точно не удалось: один доктор считал, что в ход пошла дубина с толстым тяжелым концом; второй полагал, что использовался камень; третий высказывал версию об ударе молотком. Впоследствии, кажется, удалось доказать, что молотка не было, а сам Скатчерд утверждал, что не держал в руках ничего, кроме палки. Но каменщик был так пьян, что мог и не помнить. Но факт оставался фактом: Генри Торн скончался, а Роджер Скатчерд признался, что действительно поклялся убить негодяя. Лучшего каменщика четырех графств арестовали и предали суду за убийство, а пока шло разбирательство, раскрылись все печальные обстоятельства происшествия. В результате убийство было переквалифицировано в непредумышленное и Роджера Скатчерда приговорили к шести месяцам тюрьмы. Возможно, читатели сочтут наказание слишком суровым.

Томас Торн и фермер-сосед появились на месте преступления вскоре после того, как Генри упал. Поначалу брат воспылал гневом и решил отомстить убийце, но, когда факты получили известность, когда стало понятно, какое обстоятельство послужило причиной избиения, настроение доктора изменилось. Ему предстояло решить, как оградить память покойного брата от оскорблений, вполне, впрочем, заслуженных, и в то же время попытаться защитить от несправедливого наказания несчастного человека, пролившего кровь негодяя. Также следовало – доктор в этом не сомневался – позаботиться о бедной обманутой девушке, чья участь куда печальнее.

Доктор Томас Торн не мог проявить равнодушие и проигнорировать свалившиеся на его плечи обязательства, поэтому оплатил и защиту убийцы в суде, и сохранение памяти брата, и устройство бедной девушки. Да, все это он сделал сам, без посторонней помощи. Старый сквайр Торн из Уллаторна вновь хотел было раскрыть перед племянником родственные объятия, но доктор вбил себе в голову странную мысль, что именно суровость дяди толкнула брата на опасную дорогу, а потому он наотрез отказался принять его благорасположение. Дочь старого сквайра, которой он когда-то глубоко симпатизировал, прислала деньги, солидную сумму, однако Томас вернул их без единого слова благодарности. На те горестные цели, которые перед ним стояли, средства были, а о том, что могло случиться впоследствии, молодой человек не думал.

История вызвала немало шума в графстве, и многие мировые судьи приняли трагедию близко к сердцу. Однако никто не проникся сочувствием настолько глубоким, как сквайр Джон Ньюболд Грешем, который в то время еще здравствовал. Справедливость и благородная энергия Торна тронули мистера Грешема, и по окончании суда он пригласил доктора в Грешемсбери. Живописная деревня и старинное гостеприимное поместье настолько понравились Томасу, что он принял решение поселиться неподалеку.

Вернемся на миг к Мэри Скатчерд. Фатального гнева брата бедняжке удалось избежать, так как того арестовали за убийство прежде, чем он смог добраться до сестры и наказать за грехопадение. И все же участь девушки оказалась незавидной. Несмотря на горечь и обиду на Генри, поступившего с ней так подло, естественным чувством к нему все-таки оставалась любовь, а не ненависть, поэтому, узнав о его смерти, Мэри легла в постель, повернулась лицом к стене и решила умереть, причем двойной смертью: за себя и за росшего в ней ребенка.

Но судьба уготовила обоим иную долю. Уехав в далекую страну, Мэри стала достойной женой хорошего человека и счастливой матерью множества детишек, а еще не родившейся девочке было суждено… но коротко об этом не рассказать – предстоит написать целый роман.

Даже в те тяжкие дни Господь проявил милосердие к несчастной Мэри. Вскоре после того, как ужасная весть достигла ее слуха, доктор Торн оказался рядом и сделал куда больше, чем могли бы брат или любовник. Когда родился ребенок, Роджер Скатчерд по-прежнему сидел в тюрьме и должен был провести в заключении еще три месяца. История соблазнения, грехопадения и жестокого обращения бурно обсуждалась в графстве. Общественное мнение милостиво заключило, что женщина, которая приняла столь тяжкие страдания, ни в чем не виновата и ни в коем случае не должна быть изгоем.

Доктора Торна немало удивило, когда однажды вечером, уже затемно, к ним зашел торговец скобяными товарами, бывший жених бедной Мэри Скатчерд, и предложил план спасения репутации девушки. Если она согласится немедленно уехать из страны – тайно, никого не ставя в известность, чтобы не вызывать разговоров и обсуждений, – он тут же продаст все, что имеет, женится на ней, и они эмигрируют, но с единственным условием: ребенка она должна оставить в Англии. Торговец скобяными товарами обладал достаточной долей благородства и великодушия, чтобы принять оступившуюся возлюбленную, но воспитывать чужого ребенка не желал.

– Если она возьмет дитя, то при всем желании я не смогу относиться к нему по-доброму, сэр. Ну а Мэри все равно будет любить эту девочку больше малышей, что родятся в законном браке.

Восхваляя великодушие, разве кто-то сможет осудить столь очевидное благоразумие? Несмотря на падение возлюбленной в глазах света, этот человек был по-прежнему готов принять ее как супругу, однако хотел видеть матерью только своих детей.

Перед доктором снова возникла сложная проблема. Он сразу почувствовал, что обязан использовать весь свой авторитет, чтобы убедить бедняжку принять предложение. Мужчина ей нравился и открывал возможности, наиболее предпочтительные даже до несчастья, однако уговорить мать расстаться со своим первым ребенком непросто. Поначалу Мэри, конечно, отказалась наотрез: передала тысячу благодарностей, тысячу приветов и глубочайшую признательность за щедрость человека, проявившего верную любовь, добавив также, что природа не позволит ей бросить дитя.

– Что вы сможете сделать для дочери здесь? – спросил доктор, бережно качая крошечное создание в огромных ладонях, и бедная Мэри залилась слезами. – Это моя племянница, единственное родное существо в целом мире. Да, пока я довожусь ей дядей, а если вы отправитесь с этим добрым человеком за океан, стану отцом и матерью. Девочка будет есть и пить то же самое, что ем и пью я. Смотрите, Мэри, это Библия. Оставьте мне девочку. Клянусь, что она станет моим собственным ребенком.

В конце концов Мэри Скатчерд поддалась на уговоры: оставила дочь доктору Торну, вышла замуж за почтенного торговца и уехала в Америку, причем все это произошло прежде, чем Роджер Скатчерд вышел из тюрьмы. Доктор тоже выдвинул несколько условий. Во-первых, Скатчерд не должен знать о судьбе ребенка сестры. Решив принять малышку, доктор Торн позаботился о том, чтобы не встречаться с людьми, способными впоследствии претендовать на родство с другой стороны. Несомненно, если бы сироте предстояло выжить или умереть в приюте, родственников бы не нашлось, но в том случае, если доктор преуспеет в жизни, сможет сделать племянницу любимицей своего дома, а затем любимицей какого-то другого дома, если она завоюет сердце достойного человека, которого доктор с радостью назовет своим другом и племянником, тогда вполне могут появиться родственники сомнительного свойства.

Ни один человек в королевстве не ценил чистоту своей благородной крови больше, чем доктор Томас Торн. Никто не гордился столь же глубоко могучим генеалогическим древом и ста тридцатью несомненными предками, что вели род от Макадама. Никто не доказал более убедительно, насколько важны родственные связи и какое преимущество имеют те, кто чтит память дедов и прадедов, перед теми, у кого их нет или чьи прародители этого не заслуживают. Не станем ошибочно полагать, что наш доктор отличался безупречным характером: он был далек от совершенства, таил в душе стойкое упрямое высокомерие, считал себя лучше и выше окружающих, хотя не мог объяснить причину и источник неистребимого самомнения. Он гордился положением бедного члена благородной семьи, гордился отречением от той семьи, которой гордился, и особенно гордился тем, что гордится так, что никто об этом не знает. Отец его принадлежал к роду Торнов, а матушка происходила из семьи Торолд. Лучшей, более благородной крови в Англии не существовало. Да, этот человек снисходил до радости обладания столь эфемерными достоинствами! Человек с мужественным сердцем, полным отваги и великодушия! В венах других докторов графства текла мутная водица из сточной канавы; он же мог похвастаться чистой кровью богов, по сравнению с которой кровь знаменитого семейства герцогов Омниум казалась грязной и слабой. Да, вот чем Томасу Торну, который превосходил всех вокруг как умом и таланом, так и энергией, нравилось превосходить коллег! Мы говорим о молодости доктора, однако и в зрелом возрасте, немного смягчившись, он оставался таким же высокомерным.

Вот что представлял собой человек, который дал слово принять как родное бедное внебрачное дитя, чей отец был уже мертв, а несчастная мать происходила из семьи Скатчерд! Стоит ли удивляться, что он считал необходимым сохранить историю племянницы в тайне? Но ведь, кроме брата матери, девочка никого не интересовала. О самой матери посудачили, но недолго: вскоре повседневные заботы стерли из памяти чужую жизнь. Мэри Скатчерд уехала из страны, вышла замуж. Щедрость ее супруга была должным образом отмечена в местных газетах, а новорожденная девочка осталась за рамками внимания и обсуждения.

Внушить Роджеру Скатчерду, что ребенок не выжил, не составило труда. На прощание Мэри навестила брата в тюрьме и с искренними слезами и непритворной печалью сообщила о горькой судьбе плода своего позора, после чего отбыла в поисках грядущего счастья. Доктор увез малышку в другое место, где ей предстояло провести раннее детство, и нашел для нее семью, которая должна была заботиться о девочке до тех пор, пока она не вырастет достаточно, чтобы занять место хозяйки за его холостяцким столом и поселиться в его доме. Никто, кроме старого сквайра Грешема, не знал, кто она такая и откуда появилась.

Тем временем Роджер Скатчерд отсидел положенный срок и вышел из тюрьмы. Несмотря на обагренные кровью руки, он заслуживал снисхождения. Незадолго до случившегося Роджер женился на хорошей девушке своего общественного положения и твердо решил, что отныне и впредь будет вести себя так, как подобает женатому человеку, чтобы не позорить будущего почтенного зятя – мужа сестры. Таким было состояние Роджера на тот момент, когда он узнал о горестной судьбе Мэри. Как уже было сказано, одаренный недюжинной силой каменщик изрядно выпил и, замыслив возмездие, отправился на поиски обидчика.

Пока Скатчерд отбывал наказание в тюрьме, молодой жене приходилось выживать всеми доступными способами. Бедная женщина была вынуждена продать купленную совсем недавно приличную мебель и отказаться от маленького, но уютного дома. Сломленная горем, она бедствовала на грани голодной смерти. Освободившись, Роджер сразу начал работать, однако те, кто знаком с жизнью бывших осужденных, знают, как нелегко восстановить утраченное положение. А потом в семье родился ребенок, и наступила пора беспросветной нищеты, поскольку Скатчерд опять запил, да так, что благие намерения развеялись по ветру.

Томас Торн жил в Грешемсбери, куда уехал еще до того, как взял под опеку дочку бедной Мэри, и вскоре стал местным доктором и семейным врачом Грешемов. Произошло это вскоре после рождения наследника. Стремясь подняться по карьерной лестнице, предшественник доктора Торна учредил практику в каком-то большом городе и уехал. В результате в критическое время леди Арабелла осталась абсолютно без квалифицированной медицинской помощи, если не считать советов чужака, найденного, как она поведала невестке леди Де Курси, где-то в Барчестере, то ли возле тюрьмы, то ли у суда – точно она не знала.

Конечно, леди Арабелла не собиралась кормить наследника сама: аристократки не снисходят до столь низменных процессов. Бюст им дарован природой для красоты, а не для пользы. В семье появилась кормилица, а спустя шесть месяцев стало очевидно, что маленький Фрэнк развивается не столь правильно, как ожидалось. После небольшого расследования выяснилось, что срочно присланная из замка Курси прекрасная молодая особа – представительница ценного контингента, хранимого графиней для семейных надобностей, – увлекалась бренди. Разумеется, пьющую кормилицу немедленно отослали прочь, а так как мадам Де Курси была слишком возмущена, чтобы тотчас предоставить замену, доктору Торну позволили найти таковую самому. Он сразу вспомнил о жене Роджера Скатчерда, здоровой молодой женщине, и предложил ей стать кормилицей маленького Фрэнка Грешема.

Необходимо вспомнить еще один существенный эпизод из прошлого. Еще до смерти отца молодой доктор Торн влюбился. Вздыхал он не напрасно и ухаживал не зря, хотя нельзя сказать, что близкие его избранницы или даже она сама приняли предложение руки и сердца. В то время ответственный и знающий врач уже пользовался уважением в Барчестере. Отец его служил пребендарием, а родственниками и лучшими друзьями считались Торны из Уллаторна, так что леди, чье имя мы не упомянем, вовсе не слыла легкомысленной из-за того, что прислушивалась к речам молодого доктора. Но когда Генри окончательно сбился с пути, Торн-старший умер, а сам доктор поссорился с Уллаторнами, когда брат был убит в позорной драке и выяснилось, что у претендента нет ничего, кроме медицинской профессии – даже места для этой самой практики, – семья молодой особы сочла, конечно, выбор неблагоразумным, а сама она не нашла в себе достаточной силы духа и любви, чтобы ослушаться. В бурные дни суда леди заявила доктору Торну, что не считает дальнейшие встречи возможными.

Услышав решение возлюбленной в тот момент, когда больше всего на свете нуждался в поддержке, доктор Торн тотчас спокойно ответил, что полностью с ней согласен, и удалился с разбитым сердцем, решив, что мир плох, очень плох. Больше он эту леди не видел и, насколько мне известно, никогда никому не делал предложения.

Глава 3

Доктор Торн

Вот так доктор Торн и поселился в деревушке Грешемсбери. Как в то время было свойственно многим медикам и как должно быть свойственно всем остальным, если бы они меньше заботились о собственном достоинстве и больше думали об удобстве пациентов, попутно он взялся исполнять функции торгующего аптекаря, за что, конечно, получил немало несправедливых упреков. Некоторые критически настроенные местные жители высокомерно заявляли, что Торн не имеет права быть доктором и уж во всяком случае не должен называться таковым. А практиковавшим по соседству коллегам, хоть и знавшим, что и диплом, и сертификат в полной мере соответствуют строгим требованиям медицинского сообщества, было выгодно поддерживать мнение обывателей: многое в личности и характере новичка им не нравилось. Прежде всего, как чужак, другим докторам он казался лишним. Деревня Грешемсбери располагалась всего в пятнадцати милях от Барчестера, который мог предложить полный набор медицинских услуг, и не далее чем в восьми милях от Силвербриджа, где вот уже сорок лет практиковал опытный и прочно укоренившийся специалист. Предшественником доктора Торна в Грешемсбери был скромный сельский лекарь, относившийся к почтенным медикам графства с должным уважением. Хоть его и допускали к слугам и даже к детям, обитавшим в поместье, он никогда не претендовал на равенство с лучшими из коллег.

Кроме того, несмотря на наличие диплома и несомненное, в соответствии с законами всех колледжей, право называться доктором, вскоре после приезда в Грешемсбери Томас Торн оповестил Восточный Барсетшир о том, что его визит в рамках пяти миль стоит семь шиллингов шесть пенсов, но цена возрастает пропорционально увеличению расстояния. Собравшись в Барчестере, местные эскулапы сочли цену слишком низкой, неуверенной, непрофессиональной и демократичной. Прежде всего, назначенная сумма доказывала, что новичок Торн смотрит на деньги как аптекарь, которым, по сути, является, а в качестве доктора ему следовало бы рассматривать собственную деятельность в чисто философском аспекте и использовать каждую представившуюся возможность улучшить материальное положение. Доктор обязан принимать гонорар, не позволяя левой руке знать, что творит правая; брать деньги без единого взгляда, единой мысли, единого движения бровей. Истинный доктор не должен чувствовать, что последнее дружеское рукопожатие стало более ценным от прикосновения золота. В то же время молодой Торн не считал зазорным вытащить из кармана сюртука монету в полкроны и дать сдачу с десяти шиллингов, чем доказывал полное неуважение к достоинству ученой профессии. Куда чаще его можно было видеть за составлением лекарств в кабинете слева от парадной двери, чем за проведением философских экспериментов над медицинской материей во благо грядущих поколений. Это следовало бы делать в тиши кабинета, подальше от непосвященных глаз, а он у всех на виду смешивал банальные микстуры для сельских животов или готовил целительные мази для недугов, порожденных сельскохозяйственным трудом.

Человек подобного сорта не мог составить подходящую компанию доктору Филгрейву из Барчестера, и это следовало признать. Тем не менее он оказался вполне подходящей компанией для старого сквайра Джона Ньюболда Грешема из Грешемсбери, которому доктор Филгрейв не отказался бы завязать шнурки – настолько высоко в зрелые годы того ценили в графстве. Медицинское сообщество Барсетшира хорошо знало нрав леди Арабеллы, а потому, когда добрый, всеми уважаемый сквайр скончался, было решено, что недолгое процветание доктора Торна в Грешемсбери закончилось, но местных прорицателей ждало разочарование: наш доктор сумел подружиться с наследником Фрэнсисом Ньюболдом Грешемом и, хотя личной симпатии между ним и леди Арабеллой не существовало даже в лучшие времена, умудрился сохранить свое место в большом доме, причем не только в детской и спальнях, но даже за семейным столом.

Следует признать, что и этого успеха оказалось вполне достаточно, чтобы вызвать недоброжелательность собратьев; вскоре негативное отношение проявилось в явственной и весьма откровенной манере. Доктор Филгрейв, обладавший самыми крепкими профессиональными связями в графстве, пользовавшийся безупречной репутацией и привыкший встречаться в знатных домах почти на равных условиях со столичными медицинскими светилами, отказался встретиться с доктором Торном для консультации у постели пациентки, заявив, что чрезвычайно сожалеет о необходимости недружественного поступка; никогда прежде ему не приходилось исполнять столь болезненный долг, но поскольку профессия обязывает, вынужден поступить именно так. При всем уважении к леди N – больной гостье Грешемсбери – и к сквайру Грешему, из-за присутствия доктора Торна ему придется отказаться от посещения, хотя при любых других обстоятельствах примчался бы в Грешемсбери безотлагательно, с доступной для почтовых лошадей скоростью.

В Барсетшире разгорелась настоящая война. Доктора Торна нельзя было упрекнуть в агрессивности, он не обладал ни способностями затевать ссоры, ни предрасположенностью к конфликтам, но в его твердом характере присутствовало некое качество, позволявшее противостоять любому враждебному выпаду. Ни в спорах, ни в соперничестве доктор никогда не поступал плохо – по крайней мере, по отношению к своим оппонентам – и всегда был готов к мирному разрешению конфликта.

Нетрудно представить, что как только доктор Филгрейв бросил доктору Торну перчатку, тот не замедлил ее поднять, а именно поместил в местной консервативной газете «Стандарт» письмо, в котором с особой язвительностью напал на обидчика. Доктор Филгрейв ответил четырьмя строчками заявления, что по зрелом размышлении решил не обращать внимания на публичные оскорбления со стороны молодого неопытного коллеги. Тогда доктор из Грешемсбери написал другое письмо, куда более остроумное и значительно более резкое, чем предыдущее, а поскольку текст перепечатали газеты других городов, в частности Бристоля, Эксетера и Глостера, на сей раз оппонент не смог сохранить благородную сдержанность. Порой горделивая тога молчания и демонстративное равнодушие к открытым нападкам украшает человека, однако проявление подобной гордости дается крайне нелегко. Доведенная до безумия жертва осиных укусов может попытаться неподвижно усидеть в кресле точно так же, как адресат газетных любезностей способен стерпеть язвительное обращение и воздержаться от еще более язвительного ответа. Доктор Торн опубликовал третье письмо, оказавшееся невыносимым для медицинской плоти и крови соперника. Доктор Филгрейв ответил на выпад, хотя не от своего имени, а от имени воображаемого коллеги, и битва получила яростное продолжение. Не станет преувеличенным утверждение, что с тех пор доктор Филгрейв не прожил ни единого мирного, счастливого часа. Если бы он знал, из какого теста слеплен молодой составитель микстур из Грешемсбери, то без единого возражения согласился бы встретиться с ним для консилиума: будь то утром, днем, вечером или ночью, но, ввязавшись в войну, нельзя было идти на попятный, медицинская общественность этого не допускала. Таким образом, доктор Филгрейв постоянно оказывался на линии борьбы подобно боксеру-профессионалу, раунд за раундом выходившему на ринг без малейшей надежды на победу и падавшему прежде, чем соперник разразится шквалом ударов.

Однако, несмотря на собственную слабость, доктор Филгрейв получил поддержку почти всех собратьев по профессии. В медицинском мире Барсетшира царили нерушимые принципы: гонорар не меньше гинеи; рекомендация, но не продажа лекарств; четкий барьер между врачом и аптекарем, а главное, неприятие отказа от расчета. Доктор Торн восстановил против себя провинциальных коллег и решил обратиться за помощью в столицу, где мнения резко разделились. Журнал «Ланцет» его поддержал, однако «Джорнэл оф медикал сайенс» категорично выступил против выскочки. Известный своей демократической позицией, «Уикли серджен» объявил мистера Торна медицинским пророком, в то время как ежемесячное издание «Скалпин найф» безжалостно оппонировал «Ланцету». Иными словами, война продолжилась, а наш герой приобрел широкую известность в узком кругу.

Тем временем в профессиональной карьере то и дело возникали и другие трудности. К достоинствам сельского доктора относилось великолепное понимание своего дела, готовность работать с молодой энергией и решимость честно исполнять долг. Доктор Торн обладал и иными ценными качествами: красноречием, даром верного товарищества, преданностью в дружбе и врожденной порядочностью, всю жизнь служившей надежной опорой чистой совести, – но на первых этапах карьеры многие выдающиеся достижения порождали негативные последствия. В любой дом доктор входил с четко сформулированным убеждением, что как мужчина он равен хозяину, а как просто человек – хозяйке. Он с почтением относился к возрасту и к любому признанному таланту, по крайней мере по его собственным словам, и оказывал каждому человеку уважение, соответствовавшее его социальному статусу. Например, лорда пропускал вперед – конечно, если не забывал, к герцогу или графу обращался «ваша светлость» и никогда не допускал фамильярности при общении с вышестоящими персонами, но во всех прочих отношениях считал, что ни один человек не имеет права ходить по земле, высокомерно поглядывая на него.

Доктор Торн не рассуждал на подобные темы; не оскорблял титулованных особ заявлениями о равенстве с ними; не сообщал графу Де Курси о том, что обед в его замке для него ничуть не значительнее обеда в доме местного священника. И все же в манерах его присутствовало что-то такое, что позволяло обнаружить скрытое высокомерие. Возможно, само по себе чувство было благим и в значительной степени оправданным частым и тесным общением с теми, кто стоял ниже на социальной лестнице, хотя в подобных делах глупо оспаривать общепринятые правила, в глубине души доктор оставался убежденным консерватором. Вряд ли будет преувеличением сказать, что он презирал лордов с первого взгляда, но в то же время не задумываясь отдал бы все силы, средства и даже кровь на борьбу за верхнюю палату парламента.

Вплоть до близкого знакомства и полного понимания сложный нрав не способствовал популярности доктора у жен сельских джентльменов, в чьей среде предстояло практиковать. К тому же личные качества рекомендовали мистера Торна дамам не самым лучшим образом. В обращении с ними он проявлял некоторую бесцеремонность, авторитарность, любил поспорить, подшутить, причем не всегда было понятно, не издевка ли это. Особенно щепетильно к этому относились строгие родственники пациентов, которые считали, что доктор вообще не должен смеяться.

И лишь когда местные жители узнали доктора Торна поближе, когда на себе ощутили тепло его доброго сердца, оценили по достоинству честность, почувствовали мужественность и в то же время нежность, доктор получил достойное признание. К легким недомоганиям он нередко относился беспечно, что удивляло, ведь и они не оставались без оплаты, зато в по-настоящему серьезных случаях доктор Торн был внимателен, сосредоточен и высокопрофессионален. Ни один из тяжелобольных пациентов не мог укорить его в поверхностности или грубости.

Еще одним значительным недостатком считалось холостяцкое положение мистера Торна. Дамам было бы проще говорить о своих недугах с женатым доктором, к тому же это помогало избегать соблазнов, словно, женившись, мужчина приобретает некие качества пожилой сиделки. С таким доктором легче беседовать о болях в животе или о слабости в ногах, чем с молодым холостяком. В первые годы практики в Грешемсбери отсутствие супруги заметно мешало карьере доктора Торна, но тогда его запросы не были велики, а честолюбие вполне уживалось с терпением.

Он был полон сил и надежд, понимал, что придется изо дня в день зарабатывать свой хлеб, медленно и терпеливо взращивать репутацию.

В Грешемсбери доктор Торн поселился в предоставленном старым сквайром доме, том самом, где останавливался в день совершеннолетия его внука. Деревня могла похвастаться всего двумя приличными, удобными, вместительными домами – разумеется, не считая дома пастора, важно стоявшего на собственном участке и считавшегося лучшим из всех доступных жилищ, – и доктор Торн занимал меньший из них. Оба здания размещались на повороте улицы, под прямым углом друг к другу; оба имели хорошую конюшню и обширный сад. Следует заметить, что в большем из домов жил мистер Йейтс Амблби – агент по недвижимости и адвокат.

Здесь доктор Торн лет одиннадцать-двенадцать прожил в одиночестве, а потом еще столько же вместе с племянницей Мэри. Девочке было двенадцать лет, когда она приехала в Грешемсбери, чтобы стать постоянной и единственной хозяйкой дома. Ее появление многое изменило в жизни доктора. Прежде он существовал как истинный холостяк: ни одна из комнат не была прилично обставлена, его вполне устраивал походный быт, поскольку сначала он не располагал свободными средствами, чтобы благоустроить жилище, а потом привык к естественному хаосу и не испытывал потребности что-либо менять. Он не знал точного времени завтрака, обеда и ужина, не имел определенного места для книг и определенного шкафа для одежды. Хранил в подвале несколько бутылок хорошего вина и порой приглашал приятеля-холостяка вместе провести вечер, но этим хозяйственные заботы и ограничивались. По утрам доктору подавали большую чашку крепкого чая, хлеб, масло и вареные яйца, а по вечерам, во сколько бы он ни вернулся, непременно находилась какая-нибудь еда, чтобы утолить голод. А если к скромной трапезе добавлялась еще одна чашка чая, то больше ничего и не требовалось, во всяком случае, хозяин никогда ничего не просил.

С приездом Мэри – точнее, уже накануне – правила в доме решительно изменились. Прежде соседи, а особенно миссис Амблби, не переставали удивляться, как такому блестящему джентльмену, как доктор Торн, удается обходиться столь малым, теперь же, опять-таки во главе с миссис Амблби, гадали, с какой стати доктор вдруг счел необходимым наполнить дом всякой всячиной всего лишь в связи с приездом двенадцатилетней девчонки!

Наблюдательная миссис Амблби получила богатую пищу для размышлений. Доктор учинил в хозяйстве настоящую революцию, полностью обустроив дом заново, от основания до крыши. Впервые за годы аренды были покрашены полы, заново оклеены стены. В доме появились ковры, шторы, зеркала, хорошее постельное белье и одеяла. Складывалось впечатление, что ожидали прибытия некой богатой и утонченной миссис Торн, а не племянницы двенадцати лет от роду.

– Но как, – удивлялась миссис Амблби в беседе со своей родственницей мисс Гашинг, – он узнал, что именно надо купить?

Очевидно, ей казалось, что мистер Торн вырос в лесу, как дикий зверь, не ведая назначения столов и стульев и разбираясь в драпировках не лучше бегемота.

К крайнему изумлению миссис Амблби и мисс Гашинг, доктор замечательно справился с поставленной задачей: не сказав никому ни слова – он вообще не любил распространяться на личные темы, – обставил дом обстоятельно и со вкусом, так что когда Мэри Торн приехала из Бата, где проучилась шесть лет в школе, то сразу почувствовала себя как в раю.

Как уже говорилось, еще до кончины старого сквайра доктор сумел войти в доверие к новому сквайру, а потому перемены в Грешемсбери поначалу не причинили вреда его профессиональной деятельности, но впоследствии не все в поместье пошло гладко. Доктор был старше мистера Грешема лет на шесть-семь. К тому же сквайр казался моложе своего возраста, а доктор выглядел и чувствовал себя старше своего. Несмотря на некое несоответствие, между джентльменами сразу же завязались теплые и близкие отношения; сохранялись они и в последующие годы. Благодаря этому обстоятельству на протяжении нескольких лет доктор мужественно терпел артиллерийские удары с военных позиций леди Арабеллы и делал то, что считал нужным, но, как известно, вода камень точит: если капли постоянно падают в одно и то же место, то в конце концов появляется дыра. Притязания доктора Торна вкупе с крамольными демократическими профессиональными идеями ценой семь шиллингов шесть пенсов за визит и нескрываемым презрением к высокомерным манерам леди Арабеллы истощили ее терпение. Да, он сумел вылечить маленького Фрэнка от недомогания и слабости, чем заслужил доверие матушки, а также преуспел в организации вскармливания Августы и Беатрис, но поскольку успехи были достигнуты путем открытого противостояния воспитательным принципам Де Курси, благодарности они не заслужили. Когда у супругов родилась третья дочь, доктор сразу заявил, что малышка крайне слаба, и категорически запретил матери ехать в Лондон. Поскольку своего ребенка любила, леди Арабелла была вынуждена послушаться, но еще больше возненавидела строгого доктора за рекомендацию, которую тот, как она считала, дал по непосредственному распоряжению прижимистого мистера Грешема. Затем появилась на свет следующая крошка, и доктор проявил еще большую суровость в отношении правил ухода и необходимости свежего деревенского воздуха. Возникла плодородная почва для ссор, и леди Арабелла предпочла думать, что любимец мистера Грешема на самом деле вовсе не Соломон. В отсутствие мужа она посылала за доктором Филгрейвом, пообещав, что ему не придется столкнуться с врагом, и тот приносил утешение.

Спустя некоторое время доктор Торн дал понять мистеру Грешему, что в данных обстоятельствах впредь не готов оказывать медицинские услуги членам его семьи. Бедный сквайр понял, что исправить ситуацию невозможно, и, хоть он по-прежнему поддерживал дружеские отношения с соседом, визиты стоимостью семь шиллингов шесть пенсов прекратились. Ответственность за здоровье семейства доктор Филгрейв из Барчестера разделил с джентльменом из Силвербриджа, а в детскую Грешемсбери вернулись правила замка Курси.

Так продолжалось несколько лет, и это время стало годами печали. Мы не должны возлагать на врагов нашего доктора ответственность за постигшие семью страдания, болезни и смерти. Возможно, четыре слабеньких малышки все равно бы не выжили, даже если бы леди Арабелла проявила разумную терпимость к доктору Торну, но как бы то ни было, а невинные создания умерли. Материнская любовь пересилила женскую гордость, и леди Арабелла унизилась перед доктором, то есть могла бы, если бы тот позволил. Но нет: с полными слез глазами доктор Торн крепко сжал обе руки безутешной матери, выразил соболезнования и заверил, что с радостью вернется. Визиты стоимостью в семь шиллингов шесть пенсов возобновились, а великий триумф доктора Филгрейва закончился.

В детской Грешемсбери новость вызвала бурную радость. Перечисляя достоинства доктора Торна, мы не упомянули редкий дар общения с детьми. Он с восторгом беседовал и играл с маленькими пациентами, катал на собственной спине одновременно троих, а то и четверых, валялся вместе с малышами на полу, бегал по саду, придумывал игры и развлечения в условиях, казалось бы, далеких от радости. К тому же его лекарства оказывались вовсе не такими отвратительными, как привезенные из Силвербриджа горькие микстуры.

Доктор разработал великолепную теорию отношений между родителями и детьми и, хотя не отказывался полностью от заповедей Соломона, утверждал, что главный долг родителя перед ребенком состоит в том, чтобы сделать его счастливым, причем не когда-нибудь потом, а здесь и сейчас.

– Зачем стремиться к будущему преимуществу за счет нынешней боли, понимая, что результат весьма сомнителен? – заявлял доктор.

Многие его оппоненты пытались протестовать, хотя далеко не всегда успешно, возмущенно восклицали:

– Что? Вас послушать, так мой Джонни не должен учиться читать, если это занятие ему не нравится?

– Джонни обязательно должен учиться читать, – парировал доктор Торн. – Но ведь наставник может сделать процесс обучения увлекательным, и тогда не придется заставлять.

– Детей необходимо воспитывать, – не сдавались оппоненты.

– И взрослых тоже, – возражал доктор. – Я не должен красть персики в вашем саду, прелюбодействовать с вашей женой и распространять о вас клевету. И даже если бы в силу природной безнравственности мне захотелось уступить порочным желаниям, я ни в коем случае себе этого не позволю, причем безболезненно и почти без сожалений.

Спор продолжался в том же духе, поскольку ни одна из сторон не могла переубедить другую. А тем временем дети всей округи успели полюбить веселого доктора.

Доктор Торн и сквайр Грешем по-прежнему оставались близкими друзьями, даже при том, что вот уже много лет складывались такие обстоятельства, из-за которых бедный сквайр чувствовал себя едва ли не преступником. Мистер Грешем имел крупные долги, из-за чего пришлось продать часть земельных угодий. К сожалению, Грешемы всегда особенно гордились тем, что акры переходили из поколения в поколение без ограничений и дополнительных условий, так что каждый хозяин Грешемсбери мог распоряжаться собственностью по своему усмотрению. Прежде не возникало сомнений в том, что земля просто перейдет к очередному наследнику. Время от времени появлялись обременения в пользу младших детей, но затем ограничения снимались, и собственность просто переходила к следующему сквайру. А теперь часть угодий была продана, причем в некоторой степени при посредничестве доктора Торна, и сквайр чувствовал себя из-за этого глубоко несчастным. Ни один человек на свете не ценил честь своего рода, старинный герб и неоспоримое достоинство так высоко, как мистер Грешем. Он оставался Грешемом до глубины души, но характер его оказался куда слабее, чем у предков, и именно при нем семейство впервые обанкротилось. За десять лет до начала нашей истории возникла острая необходимость собрать крупную сумму, чтобы оплатить неотложные долги, и было решено, что выгоднее для этого продать часть земли. В результате семья лишилась примерно трети состояния.

Холмы под названием Боксал на полпути между Грешемсбери и Барчестером славились лучшими во всем графстве угодьями для охоты на куропаток, там же находилось высоко ценимое охотниками лисье логово. Построек на этом участке не было, да и сам он находился в отдалении от главных земель, поэтому со множеством сомнений, переживаний и вздохов мистер Грешем все-таки решился расстаться с ним.

В результате земля была выгодно продана коренному жителю Барчестера, который сумел занять высокое положение и накопить достаточно денег. К слову, в финансовых вопросах он консультировался с доктором Торном и именно по его совету купил участок Боксал вместе с куропатками и лисьим логовом. Помимо этого, покупатель не раз ссужал сквайру деньги по закладной – также по рекомендации доктора, так что не вызывало сомнений, что мистер Грешем нередко обсуждал с доктором Торном финансовые вопросы и покорно выслушивал нотации и советы, без которых вполне мог бы обойтись.

Но пора поговорить и о мисс Торн, чтобы, так сказать, разрезать пирог и представить гостям со всем содержимым. До шести лет маленькая Мэри росла на сельской ферме, потом ее отправили в Бат, в школу, а теперь вот объявилась в обновленном доме доктора Торна. Не стоит думать, что все происходило само собой. Дядюшка никогда не терял племянницу из виду, часто навещал, поскольку хорошо помнил и понимал данное матери обещание.

Когда Мэри приехала домой, доктор радовался как дитя: постоянно придумывал и готовил для девочки сюрпризы. Прежде всего повел племянницу в аптеку и в кабинет, потом в кухню, оттуда в столовую и затем в свою и ее спальни. Путешествие по дому он сопровождал легкими шутками: например, заявил, что никогда не осмелится войти в рай без ее позволения, не сняв предварительно обувь. Несмотря на нежный возраст, Мэри отлично поняла метафору и почувствовала себя маленькой королевой. Вскоре дядя и племянница стали верными друзьями.

Но даже королеве следовало продолжить учебу. Как раз в это время леди Арабелла смирила гордыню, а чтобы продемонстрировать это, предложила Мэри брать уроки музыки в большом доме вместе со своими дочерьми Августой и Беатрис. Учитель приезжал из Барчестера три раза в неделю на три часа, и, если доктор Торн не против, его девочка могла бы присутствовать на занятиях. Доктор принял предложение с горячей благодарностью и без тени сомнения, но добавил, что, пожалуй, будет лучше договориться с наставником, синьором Кантабили, об отдельном обучении.

Стоит ли уточнять, что леди Арабелла мгновенно воспламенилась? Договориться с синьором Кантабили! Нет, она сделает это сама. Дополнительная оплата за мисс Торн недопустима! Однако в этом вопросе, как и во всех остальных, доктор настоял на своем. Поскольку спор возник в дни смирения хозяйки дома, она не позволила себе затеять битву, без которой не обошлась бы в другое время. В результате леди с огромным недовольством обнаружила, что Мэри Торн занимается музыкой в классной комнате на равных условиях, включая финансовые, с ее собственными дочерьми. Изменить положение вещей было невозможно, тем более что юная леди не доставляла ни малейших неприятностей. А главное, обе мисс Грешем сразу ее полюбили.

Итак, Мэри Торн училась музыке в Грешемсбери, а заодно постигала и другие премудрости: как держаться с ровесницами; как правильно, в духе молодых леди, вести беседу; как одеваться; как садиться, вставать и ходить. Будучи сообразительной девочкой, всем этим тонкостям она научилась легко, а при постоянном присутствии в Грешемсбери французской гувернантки даже начала немного говорить по-французски.

Спустя несколько лет в деревню приехал новый пастор с сестрой, и за компанию с ней Мэри стала изучать вдобавок к французскому еще и немецкий. Многое она узнала и от самого доктора Торна. Он определил для нее выбор английских книг и сформировал образ мысли, родственный собственному мировоззрению, хотя и смягченный женской натурой и личными особенностями ума племянницы.

Таким образом, Мэри росла и училась. Но долг автора обязывает описать ее внешность. Как главная героиня романа, мисс Торн непременно должна быть красавицей, но, честно говоря, личные качества юной особы яснее предстают перед моим внутренним взором, чем фигура и черты лица. Худенькая Мэри с маленькими аккуратными руками и ногами вовсе не была ни высокой, ни эффектной. Глаза ее не производили впечатление сияющих, темно-каштановые волосы просто зачесывались наверх, оставляя открытым высокий чистый лоб, из-за тонких губ рот казался невыразительным, но, когда она увлеченно говорила, оживлялся некой чудесной силой. При общем спокойствии и сдержанности манер, при обычной скромности в минуты вдохновения Мэри могла удивлять даже тех, кто хорошо ее знал. Да что там энергия! Порой вулкан страстей, на миг лишавший иных забот, кроме интереса к теме, о которой шла речь.

Чрезмерная горячность девочки порой расстраивала и самого доктора, но в то же время он глубоко любил Мэри за искренность, непосредственность и пылкость.

Когда в Грешемсбери прибыла новая гувернантка-француженка, прекрасно воспитанная, хорошо образованная, к тому же с рекомендацией из замка, она тотчас стала любимицей леди Арабеллы. Слово «замок» в Грешемсбери неизменно означало не что иное, как Курси. Вскоре случилось так, что пропал ценный медальон Августы Грешем. Гувернантка не позволила надеть его в классной комнате, а потому молодой служанке, дочери местного крестьянина, поручили отнести украшение в спальню. Медальон пропал. Разгорелся нешуточный скандал, а спустя некоторое время, благодаря неустанным стараниям все той же гувернантки-француженки, обнаружился в личных вещах английской служанки. Леди Арабелла впала в праведный гнев, а бедная девушка тщетно попыталась доказать свою невиновность. Отец ее молча горевал, а мать лила слезы. Приговор мира Грешемсбери прозвучал непреклонно и сурово, но каким-то образом – сейчас уже неважно каким – у Мэри Торн было иное мнение. Более того, она позволила себе высказаться вслух и открыто обвинить гувернантку в воровстве, чем на два дня опозорилась ничуть не меньше самой служанки, но терпеть и молчать не стала, а когда леди Арабелла не пожелала ее слушать, отправилась к мистеру Грешему и убедила дядюшку вмешаться. Затем постепенно, одного за другим, привлекла на свою сторону влиятельных людей прихода и в конце концов вынудила мадемуазель Ларон на коленях признать вину. С тех пор арендаторы Грешемсбери прониклись любовью и почтением к юной Мэри, а особенно близко к сердцу ее приняли в одной из хижин, где отец семейства прямо заявил, что за мисс Торн готов предстать перед мировым судьей, герцогом или дьяволом.

Вот так Мэри Торн выросла под присмотром доктора и в начале нашей истории оказалась среди гостей, собравшихся в Грешемсбери по случаю совершеннолетия наследника, в свою очередь достигнув того же жизненного этапа.

Глава 4

Уроки замка Курси

День рождения Фрэнка Грешема приходился на первое июля, когда в Лондоне еще продолжался светский сезон. Тем не менее леди Де Курси снизошла до приезда в Грешемсбери на совершеннолетие племянника, взяв с собой дочерей Амелию, Маргаретту, Розину и Александрину, а также сыновей, достопочтенных Джона и Джорджа, – словом, всех, кого удалось собрать по торжественному случаю.

В этом году леди Арабелла ухитрилась провести в Лондоне десять недель, которые с очевидным преувеличением сочла сезоном, и сумела успешно обставить новой мебелью гостиную на Портман-сквер. В город она отправилась под настойчиво повторяемым предлогом лечения зубов Августы – в подобных случаях зубы молодых леди часто помогали. Получив разрешение на покупку нового ковра, который действительно был нужен, ее светлость так искусно воспользовалась представившейся возможностью, что довела счет драпировщика до шести-семи сотен фунтов. Конечно, понадобился собственный экипаж с лошадьми: девочки выезжали в свет. Кроме того, было абсолютно необходимо принимать на Портман-сквер друзей, так что два с половиной месяца пролетели очень неплохо, хоть и не дешево.

Перед обедом леди Де Курси с золовкой провели несколько минут вдвоем, спрятавшись в гардеробной, чтобы с глазу на глаз обсудить неразумность сквайра, резче обычного высказавшегося по поводу никчемности – возможно, он использовал более сильное слово – лондонских развлечений.

– Боже мой! – взволнованно воскликнула графиня. – Но чего же он ожидал? Чего он от тебя хочет?

– Хочет продать дом в Лондоне и навеки похоронить всех нас в деревне. Заметь, ведь я провела там всего-навсего чуть больше двух месяцев.

– Как раз столько, чтобы привести зубы девочек в порядок! Но, Арабелла, в чем конкретно он тебя обвиняет?

Леди Де Курси очень хотела узнать всю правду, чтобы понять, действительно ли мистер Грешем настолько беден, как стремится выглядеть.

– Вчера заявил, что едва сводит концы с концами и с трудом содержит дом здесь, поэтому больше вообще не отпустит нас в город и не позволит окончательно разорить бедного Фрэнка.

– Разорить Фрэнка?

– Да, так он сказал.

– Но послушай, Арабелла, неужели все действительно настолько плохо? Откуда взялись огромные долги?

– Он постоянно твердит о тех выборах.

– Но, дорогая, ведь он продал Боксал и вроде все оплатил. Конечно, Фрэнку не достанется такой доход, как в то время, когда ты вышла замуж, это всем известно. И кого же мальчик должен благодарить, если не отца? Так что же вызвало новые трудности?

– Во всем виноваты эти мерзкие собаки, Розина, – со слезами на глазах ответила леди Арабелла.

– Согласна. Вот я, например, никогда не одобряла появление собак в Грешемсбери. Если кому-то хотя бы раз пришлось продавать недвижимость, то приходится урезать все расходы, кроме абсолютно необходимых. Это золотое правило, которое мистеру Грешему следовало помнить. Я говорила ему об этом почти в тех же самых словах, но он никогда не принимал и не примет то, что исходит от меня.

– Знаю, дорогая! И все же где бы он был, если бы не родственники Де Курси? – воскликнула благодарная леди Арабелла, хотя, честно говоря, если бы эти самые родственники не вмешались, сейчас мистер Грешем мог бы стоять на вершине Боксал-Хилла и чувствовать себя счастливым обладателем несметных богатств.

– Так вот, как я уже сказала, никогда не одобряла появление в Грешемсбери собак. И все же, дорогая, собаки не в состоянии съесть столько. Даже имея доход в десять тысяч годовых, можно позволить себе содержать собак, тем более при поддержке подписных взносов.

– Он утверждает, что подписка почти ничего не давала.

– Глупости, дорогая. Но что же все-таки он делает со своими деньгами? Может, играет?

– Ну… – протянула леди Арабелла, – не думаю.

Если сквайр действительно играл, то чрезвычайно умело это скрывал: из дому отлучался редко, да и похожих на игроков людей в поместье не бывало.

– Не думаю, что он играет. – Леди Арабелла сделала выразительный акцент на последнем слове, как будто муж, даже милостиво оправданный по данному пункту, был, несомненно, повинен во всех иных известных цивилизованному миру грехах.

– Когда-то мистер Грешем предавался азарту, – продолжила леди Де Курси с озабоченным видом, поскольку, несомненно, обладала достаточными причинами ненавидеть пагубное пристрастие. – Да, знаю, что играл. А если мужчина уступает какой-то слабости, то это неизлечимо.

– Возможно, но мне об этом ничего не известно, – растерянно проговорила леди Арабелла.

– Деньги, дорогая, должны куда-то уходить. Чем он отговаривается, когда ты что-то у него просишь – какие-то обычные вещи, удобства?

– Как правило, ничего не объясняет, а иногда просто говорит, что семья слишком велика.

– Ерунда! Девочки ничего не стоят, а из мальчиков у вас только Фрэнк, да и он пока не требует значительных расходов. Может, Грешем копит деньги, чтобы вернуть Боксал-Хилл?

– О нет! – поспешно возразила леди Арабелла. – Муж никогда этого не делал, да и не будет, несмотря на скупость по отношению ко мне. Он действительно на мели, точно знаю.

– В таком случае куда деваются деньги? – проговорила графиня Де Курси.

– Одному лишь богу ведомо! Августе потребуется несколько сотен фунтов на приданое. Ты бы слышала, как он застонал, когда я попросила эту сумму. – Обиженная супруга тонким батистовым платочком смахнула горестную слезу. – Мне достаются все страдания и лишения жены бедняка, и никаких утешений. Он мне не доверяет: никогда ничего не рассказывает, не обсуждает со мной свои дела. Если с кем-то разговаривает, то только с этим ужасным доктором Торном.

– Что? С доктором Торном? – Графиня Де Курси питала к доктору Торну лютую ненависть.

– Да, с ним. Похоже, тот знает все на свете и дает советы по любому вопросу. Думаю, трудности бедного Грешема исходят от него, я почти уверена в этом.

– Удивительно! При всех многочисленных недостатках мистер Грешем – истинный джентльмен. Не представляю, как он может обсуждать свои проблемы с жалким аптекарем! Лорд Де Курси далеко не всегда относился ко мне так, как следовало, ничего подобного. – Леди Де Курси мысленно перечислила обиды куда более тяжкого свойства, чем те, которые выпали на долю золовки. – Но ничего подобного в замке не случалось. Несомненно, леди Амблби известны все подробности.

– Меньше половины того, что знает доктор Торн, – пожала плечами леди Арабелла.

Графиня в задумчивости покачала головой. Мысли, что мистер Грешем – почтенный сельский джентльмен и хозяин прекрасного поместья – выбрал в качестве доверенного лица простого доктора, казалась абсурдной и испытывала нервы на прочность. Чтобы прийти в себя, леди Де Курси немного помолчала, а когда собралась с духом настолько, чтобы дать совет подобающе повелительным тоном, сказала:

– Во всяком случае, одно несомненно: если мистер Грешем настолько беден, как ты говоришь, то Фрэнк обязан исполнить долг перед семьей и жениться на деньгах. Наследник четырнадцати тысяч годовых, дорогая, может позволить себе поиски голубой крови, подобно мистеру Грешему, или же красоты, подобно некоторым другим мужчинам. – Следует напомнить, что в данном замечании доля комплимента была крайне мала, так как леди Арабелла всегда считала себя красавицей. – Надеюсь, Фрэнк вовремя это поймет, чтобы не оказаться в дураках. Когда мужчина ясно осознает собственные обстоятельства и точно знает, что от него требуется, все гораздо проще. Надеюсь, мальчик и сам понимает, что выбора нет: в его положении не существует иного выхода, кроме как найти богатую невесту.

Увы! Фрэнк Грешем уже успел оказаться в дураках.

– Ну, парень, всем сердцем желаю тебе радости, – проговорил достопочтенный Джон, хлопая кузена по спине, когда перед обедом молодые люди отправились в конюшню посмотреть на подаренного Фрэнку на день рождения породистого щенка сеттера. – Хотел бы я быть старшим сыном, но не всем так везет.

– А мне кажется, что родиться младшим сыном графа все же предпочтительнее, чем старшим сыном простого помещика, – парировал Фрэнк, чтобы ответить любезностью на любезность.

– Ну вот я. Какие у меня шансы? Первым идет крепкий, как конь, Порлок, а за ним следует здоровяк Джордж, – возразил достопочтенный Джон. – Да и отец протянет еще лет двадцать, не меньше. – Молодой человек вздохнул, понимая, насколько мала надежда, что самые близкие и дорогие люди вскоре освободят дорогу к чистой радости графского титула и богатства. – А ты уверен в своем будущем. Поскольку братьев у тебя нет, скорее всего, сквайр позволит делать что душе угодно. К тому же он не настолько крепок, как мой папаша, хотя значительно моложе.

Никогда прежде Фрэнк не думал о своей судьбе в подобном свете и по сию пору оставался настолько наивным, что не обрадовался перспективе сейчас, когда ему доходчиво объяснили преимущество первородства. Но поскольку юноше постоянно внушали, что с кузенами Де Курси выгоднее дружить, он скрыл обиду и просто сменил тему.

– Надеюсь, будешь в этом сезоне охотиться вместе с парнями из Барсетшира, Джон? Я так непременно.

– Пока не знаю. Уж очень здесь все медленно: повсюду пашня да лес. Думаю, что, когда закончится охота на куропаток, сбегу в Лестершир. А что у тебя за лошади, Фрэнк?

Молодой человек слегка покраснел:

– О, пожалуй, возьму двух: кобылу, на которой ездил два последних года, и нового коня, которого отец подарил сегодня утром.

– Как, неужели только этих? Кобыла ведь чуть больше пони.

– Пятнадцать ладоней, – обиженно возразил Фрэнк.

– Послушай, приятель, я бы такого не стерпел! – заявил достопочтенный Джон. – Появиться перед лучшими людьми графства с необученным конем и с пони, причем будучи наследником Грешемсбери!

– К ноябрю я так его натренирую, что никакая сила не сможет остановить. Питер, наш конюх, говорит, что он отлично подбирает задние ноги.

– Но кто же отправляется на охоту с одной лошадью или даже с двумя, если похожая на пони старая кобыла для тебя тоже годится? Научу одной хитрости, приятель. Если выдержишь, то больше тебе ничего не страшно. Если не собираешься провести всю жизнь на поводке, сейчас самое время это показать. Конечно, ты знаешь молодого Бейкера – Гарри, который отметил совершеннолетие в прошлом году. Так вот у него в конюшне три гунтера и верховой. Если старый Бейкер имеет доход в четыре тысячи годовых, то наверняка потратил все до последнего шиллинга.

Так оно и было на самом деле, а потому Фрэнк Грешем, еще утром искренне обрадованный подарком, сейчас почувствовал себя обездоленным. Это правда, что годовой доход мистера Бейкера составлял всего четыре тысячи фунтов, но правда и то, что Гарри его единственный ребенок. Отцу не приходилось содержать огромную семью, и он никому не задолжал ни единого шиллинга. Больше того, поощряя мальчишку в притязаниях взрослого богатого мужчины, мистер Бейкер поступал весьма опрометчиво. Тем не менее Фрэнк Грешем на миг почувствовал, что, учитывая его положение, с ним обошлись недостойно.

– Возьми дело в свои руки, – продолжил поучение достопочтенный Джон, увидев, какое впечатление произвел на кузена. – Конечно, отец и сам понимает, что с такими лошадьми далеко не уедешь. Слышал, что, когда он женился на моей тетушке, у него была лучшая конюшня во всем графстве. К тому же ему еще не было и двадцати трех, а он уже стал членом парламента.

– Тебе же известно, что его отец умер, когда он был совсем юным, – заметил Фрэнк.

– Да, знаю, что ему повезло, как мало кому, но…

Теперь лицо молодого Фрэнка не просто покраснело, а побагровело. Когда кузен проповедовал необходимость иметь больше двух лошадей, он еще мог его слушать, но стоило заговорить о смерти отца как об удачном стечении обстоятельств, юноша испытал столь глубокое отвращение, что не смог больше притворяться равнодушным. Неужели допустимо так думать о самом близком человеке, чье лицо неизменно освещалось радостью всякий раз, когда сын оказывался рядом, хотя в остальное время оставалось хмурым? Фрэнк внимательно наблюдал за отцом и все видел. Знал, как отец его любит; чувствовал, что у того много забот и неприятностей, но в присутствии сына он старается забыть о них. Фрэнк любил отца искренне, преданно и глубоко, любил проводить с ним время и гордился доверием. Так мог ли он спокойно слушать циничные рассуждения кузена о том, что смерть отца – большая удача?

– Не вижу в этом даже тени удачи, Джон. Напротив, для меня подобное событие стало бы величайшим несчастьем.

Молодому человеку трудно изложить моральные принципы или даже просто выразить добрые чувства без того, чтобы не впасть в ложный пафос и не превратиться в посмешище!

– О, разумеется, мой дорогой, – со смехом отозвался достопочтенный Джон. – Несомненно, так оно и есть. Все мы без лишних слов понимаем любовь к родителям. Порлок, конечно, питает к отцу такое же чувство, но если бы тому вдруг вздумалось покинуть этот мир, тридцать тысяч годовых быстро бы утешили брата.

– Ничего не могу сказать насчет Порлока: он постоянно ссорится с дядей, говорю только о себе. Я ни разу не поссорился с отцом и надеюсь, что этого не случится и впредь.

– Все правильно, восковой мальчик, все правильно. Верю, что горе тебя не постигнет. Но если вдруг что-то случится, то не пройдет и полгода, как выяснится, что хозяйничать в Грешемсбери очень приятно.

– Уверен, что ничего подобного не выяснится.

– Прекрасно, да будет по-твоему. Ты же не поступишь так, как молодой Хатерли из Глостершира, когда его отец сыграл в ящик. Конечно, ты знаешь Хатерли?

– Нет, никогда не слышал о нем.

– Теперь он сэр Фредерик и обладает – точнее, обладал – одним из лучших состояний в Англии. Правда, теперь значительная часть богатства испарилась. Так вот, когда отец умер, наследник был в Париже, но тотчас примчался в поместье: сначала ехал поездом, потом на почтовых лошадях – и даже успел на похороны. Вернувшись из церкви, Фред увидел, как сотрудники похоронного бюро вешают на дверь мемориальную доску с изображением герба и надписью «Resurgam» внизу. Знаешь, что означает слово?

– О да, – произнес в ответ Фрэнк.

– «Я вернусь». – Не доверяя осведомленности кузена, Джон все-таки перевел латинское выражение. – «Нет! – воскликнул Фред Хатерли, взглянув на доску. – Будь я проклят, если ты это сделаешь, старик. Было бы слишком смешно. Уж я позабочусь, чтобы ты не вернулся». Парень встал ночью и взял с собой кое-кого из приятелей. Они притащили лестницу, закрасили обещание «Resurgam», а вместо него написали «Requiscat in pace», то есть «Покойся с миром», или, проще говоря, «Лучше оставайся там, где есть». По мне, так Фред поступил правильно, причем восстановил справедливость так же спокойно и уверенно, как… как решил бы любую другую задачу.

Фрэнк не удержался от смеха; особенно его развеселил перевод обычных посмертных надписей. Молодые люди вышли из конюшни и направились в дом, чтобы переодеться к обеду.

По просьбе мистера Грешема доктор Торн приехал заблаговременно, и сейчас они с хозяином сидели в его книжной комнате – так в доме называли библиотеку, – в то время как Мэри беседовала с девочками наверху.

– Мне необходимо получить как минимум десять тысяч фунтов, а лучше двенадцать, – признался сквайр, расположившись в привычном кресле возле заваленного бумагами и книгами стола и подперев рукой голову. Сейчас он совсем не походил на отца наследника благородного поместья, который сегодня достиг совершеннолетия.

Дело было первого июля, так что огонь в камине, конечно, не разжигали. Тем не менее доктор стоял спиной к камину, перекинув фалды фрака через руки, словно сейчас, в разгар лета, как часто делал зимой, говорил и одновременно грел тыльную сторону тела.

– Двенадцать тысяч фунтов! Это очень большие деньги.

– Я сказал – это желательно, – заметил сквайр. – Но можно и десять.

– Десять тысяч фунтов тоже сумма немаленькая. Не сомневаюсь, что сэр Роджер даст вам деньги, но взамен наверняка захочет получить документ о передаче правового титула.

– Что? За десять тысяч фунтов? – возмутился сквайр. – Но ведь поместье не обременено другими зарегистрированными долгами, только его и Армстронга.

– Но вы уже должны ему очень много.

– Зато Армстронгу всего каких-то двадцать четыре тысячи фунтов.

– Да, но Скатчерд – первый кредитор, мистер Грешем.

– Ну и что? Послушать вас, так можно решить, что от Грешемсбери уже ничего не осталось. Что такое десять тысяч? Скатчерд знает размер дохода от сдачи земель в аренду?

– О да, очень хорошо знает, но лучше бы не знал.

– Тогда к чему поднимать такой шум из-за нескольких тысяч фунтов? Документ о передаче правового титула? Еще чего!

– Он имеет в виду, что должен получить гарантию полного покрытия прежнего долга, и только потом готов двигаться дальше. Как бы я хотел, чтобы вам больше не пришлось занимать! В прошлом году вроде бы дела наладились.

– Ну, если возникнут сложности, то Амблби найдет деньги.

– Да, но чем вы намерены заплатить за услугу?

– Лучше заплатить вдвойне, чем выслушивать такие нотации, – сердито проворчал сквайр, вскочил с кресла, засунул руки в карманы брюк, быстро подошел к окну, но тут же вернулся и, снова упав в кресло, заявил, отбивая ногой дьявольский ритм: – Есть такие вещи, доктор, которые невозможно стерпеть, хотя, видит бог, я должен запастись терпением, поскольку обязан вынести многое. Так что лучше передайте Скатчерду, что благодарен ему за предложение, однако беспокоить не стану.

Во время этой короткой нервной вспышки доктор так и стоял спиной к камину с висевшими на руках фалдами фрака, и пусть он не произнес ни звука, выражение лица сказало многое. Он очень расстроился, обнаружив, что сквайру так скоро снова потребовались деньги, тем более что из-за этого мистер Грешем повел себя очень агрессивно. Да, он открыто напал на друга, но, твердо решив не ссориться, тот дипломатично воздержался от ответа.

На несколько минут сквайр тоже умолк, но, поскольку не был наделен благословенным и редким даром молчания, вскоре заговорил опять:

– Бедный Фрэнк! Если бы не причиненный ему ущерб, я бы все стерпел. Несчастный мальчик!

Доктор прошелся по библиотеке, вынул руку из кармана и, мягко положив ее сквайру на плечо, негромко успокоил:

– Фрэнк справится. Все у него будет хорошо. Чтобы стать счастливым, вовсе не обязательно иметь доход в четырнадцать тысяч фунтов годовых.

– Отец оставил мне наследство нетронутым, я тоже должен был в целости передать его своему сыну, но вам этого не понять.

И все же мистер Торн в полной мере понимал чувства обездоленного сквайра. Сложность заключалась в том, что, несмотря на давнее знакомство, сам сквайр до сих пор не понимал сложную душу доктора.

– Был бы рад, если бы вы исполнили предназначение, мистер Грешем, и не переживали, – спокойно возразил Торн. – Но раз это невозможно, просто повторю, что, несмотря на отсутствие унаследованных четырнадцати тысяч годового дохода, сын успешно построит свою жизнь. Был бы рад, если бы вы сказали себе то же самое.

– Ах, ничего-то вы не понимаете! – горестно вздохнул сквайр. – Не ведаете, как чувствует себя человек, когда… Ах, о чем это я? Зачем говорю о том, чего нельзя исправить? Интересно, Амблби здесь?

Доктор уже опять стоял спиной к камину, засунув руки в карманы.

– Вы его не встретили, когда пришли? – уточнил сквайр.

– Нет, не встретил. И если примете добрый совет, то не станете разыскивать Амблби, по крайней мере ради того, чтобы поговорить о деньгах.

– Я же сказал, что должен где-то их взять, а вы ответили, что Скатчерд не даст.

– Нет, мистер Грешем, этого я не говорил.

– Ну, может, не дословно, но что-то в этом роде. В сентябре Августа выходит замуж, и деньги просто необходимы. Я согласился дать Моффату шесть тысяч фунтов, причем наличными.

– Шесть тысяч фунтов, – задумчиво повторил доктор. – Что же, сумма достойная, но пять раз по шесть тысяч – это тридцать, а это уже очень много.

Сквайр подумал, что остальные дочери пока еще пребывают в детском возрасте, так что с заботой об их замужестве можно повременить, а пока достаточно одной Августы.

– Моффат – алчный, ненасытный малый, но, кажется, Августе он нравится. А что касается денег, то партия выгодная.

– Если мисс Грешем любит жениха, то рассуждать не о чем. Лично мне он неприятен, но ведь я не молодая леди.

– Де Курси обожают Моффата. Леди Де Курси утверждает, что он истинный джентльмен и пользуется большим авторитетом в Лондоне.

– О, если леди Де Курси так считает, значит, все в порядке, – заметил доктор с тонким сарказмом, который сквайр пропустил мимо ушей.

Мистер Грешем вообще не любил обитателей замка, но особенно леди Де Курси. И все же неприязнь не мешала испытывать некоторое удовлетворение от близкого родства с ними, а чтобы подчеркнуть особый статус семьи, порой сквайр даже призывал в поддержку роскошь замка. И только в разговорах с женой презрительно отзывался о претензиях благородных родственников.

Некоторое время джентльмены провели в молчании, а затем доктор вернулся к теме, ради которой был призван в книжную комнату, и заметил, что в настоящее время Скатчерд обитает неподалеку (чтобы не ранить нежную душу собеседника, он не стал уточнять, где именно), поэтому лучше встретиться и уладить вопрос о деньгах, поскольку он даст необходимую сумму под меньшие проценты, чем удастся ее получить при посредничестве агента Амблби.

– Что же, пусть будет так, – согласился мистер Грешем. – В данном случае полностью положусь на вас. Думаю, десяти тысяч фунтов хватит. А теперь пора переодеться к обеду.

Доктор ушел.

Возможно, читателю покажется, что, помогая сквайру, доктор Торн преследовал собственные финансовые интересы или что сквайр заподозрил его в корысти. Ни в малейшей степени: ни сам доктор, ни сквайр вовсе не думали ни о чем подобном. Мистер Грешем ясно понимал, что друг помогает исключительно по любви, но как хозяину Грешемсбери, ему надлежало поддерживать свой статус. Подобному отношению к людям он научился, тесно общаясь с семейством Де Курси.

Но почему же доктор Торн – гордый, дерзкий, самоуверенный, своевольный – допускал и терпел открытое пренебрежение? Потому что понимал: истерзанный нуждой и долгами муж и отец нуждается в сочувствии и снисходительном отношении к слабости. Если бы обстоятельства мистера Грешема складывались более успешно, доктор ни в коем случае не стоял бы перед ним, невозмутимо засунув руки в карманы и покорно выслушивая провокационные речи насчет мистера Амблби. Доктор искренне любил сквайра, любил как близкого друга, а в пору испытаний – в десять раз сильнее.

В то время как внизу происходил столь непростой разговор, Мэри сидела наверху, в классной комнате, вместе с Беатрис Грешем. Так называемая старая классная теперь превратилась в гостиную для повзрослевших юных леди, в то время как одна из детских отныне стала классом для младших девочек. Мэри прекрасно знала дорогу в святая святых, а потому, как только дядюшка направился к сквайру, сразу, не задавая вопросов, поднялась наверх. В комнате она увидела Августу и леди Александрину и на миг остановилась возле двери, но Беатрис пригласила:

– Входи, Мэри. Ты ведь знакома с кузиной Александриной.

Мэри пожала руки подругам и поклонилась леди, а та великодушно коснулась благородными бледными пальцами ладони мисс Торн.

Беатрис и Мэри дружили, хотя дружба эта доставляла леди Арабелле немало сердечных терзаний и тревожных мыслей. Несмотря на частые намеки матушки на недопустимость дружбы подобного свойства, Беатрис искренне любила Мэри. Августа также ничуть не возражала против общества мисс Торн. Девушка она была решительная, вылитая Де Курси: самомнение выше крыши и готовность противоречить даже ее светлости. Во всем доме она одна пользовалась уважением леди Арабеллы. К тому же Августа собиралась выйти замуж за местного богача, причем столь достойную партию организовала ей тетушка, графиня Де Курси. Мисс Грешем не любила и не притворялась, что любит мистера Моффата: честно заявляла, что, учитывая состояние дел отца, считает этот брак целесообразным. Мистер Моффат был не просто самостоятельным, но заседал в парламенте, имел собственный бизнес и вообще слыл во всех отношениях вполне достойным молодым человеком. Одно плохо: не принадлежал к благородному роду. Упоминая об этом недостатке, Августа не уточняла, что отец жениха был портным. Да, к глубокому сожалению, в этом заключалась суровая правда, но при нынешних обстоятельствах старшая из дочерей видела святой долг в том, чтобы в некоторой степени придержать собственные чувства. Мистер Моффат принесет в семью благосостояние, а она – голубую кровь и связи. И когда Августа произносила столь возвышенные слова, грудь наполнялась гордостью оттого, что ее вклад в будущее семьи окажется куда значительнее.

Так мисс Грешем рассуждала о грядущем замужестве в беседах с близкими подругами – кузинами Де Курси, мисс Ориел, сестрой Беатрис и даже с Мэри Торн. Девушка признавалась, что не пылает любовью и не горит энтузиазмом, но рассуждала здраво. После того как произнесла столь глубокомысленные речи, мисс Грешем со спокойным удовлетворением принялась за подготовку к свадьбе, а сделать предстояло немало. Выбирать мебель, экипажи и наряды она начала не с экстравагантностью матушки, не с учетом последних модных веяний, как сделала бы тетушка, и не с наивным восторгом сестры Беатрис, а с рассудительностью и трезвым расчетом. Она не покупала дешевку, поскольку выходила замуж за состоятельного человека и должна была соответствовать его положению. Поскольку жить они собирались среди представителей высшего света, вещи должны быть хорошего качества, крепкие, долговечные, модные.

Августа Грешем рано поняла, что не сможет добиться успеха в качестве наследницы или красавицы, равно как не поразит общество остроумием, а потому решила использовать те сильные стороны характера, которыми обладала, и завоевать мир решительностью и деловитостью. Основным своим преимуществом она считала благородное происхождение, без которого претендовать на хорошую партию было бы бессмысленно.

Мэри вошла в гостиную в ту минуту, когда мисс Грешем обсуждала с сестрой и кузиной приготовления к свадьбе. Молодые леди решали, сколько подружек должно быть у невесты, определяли конкретные имена, договаривались, кому разослать приглашения, рассматривали уже готовые платья. При всем благоразумии Августа не чуралась женских забот, больше того, мечтала, чтобы свадьба прошла на высшем уровне. Ей было немного стыдно, что жених у нее портновский сын, вот она и хотела скрыть недостаток за внешним блеском.

Когда Мэри вошла, имена подружек невесты только что были записаны на карточке. Во главе списка, разумеется, числились леди Амелия, Маргаретта, Розина и Александрина, затем шли Беатрис и близнецы, за ними следовала мисс Ориел – сестра священника, которая была и родовита, и богата, а потому считалась в графстве заметной персоной. Возникла горячая дискуссия относительно того, кого надо включить еще и надо ли. Если добавить, то сразу две кандидатуры: во-первых, сестру жениха мисс Моффат, которая прямо выразила желание принять участие в церемонии. Конечно, Августа предпочла бы обойтись без нее, но не смогла отказать, зато леди Александрина сочла просьбу неразумной и категорически ее отвергла.

Беатрис же, напротив, твердо встала на защиту будущей родственницы, хотя и руководствовалась собственными интересами: глубоко разочарованная отсутствием в списке Мэри, надеялась, что если включат мисс Моффат, то заодно вспомнят о мисс Торн.

– Если принять мисс Моффат, – объяснила Александрина, – то придется взять и Киску, а она еще слишком мала и доставит лишние хлопоты.

Киской называли самую младшую мисс Грешем, Нину, которой недавно исполнилось всего восемь лет.

– Августа, – с тенью сомнения и легкой неуверенностью перед благородной кузиной обратилась к сестре Беатрис, – если пригласишь мисс Моффат, то, может, ей в пару позвать Мэри Торн? По-моему, она обрадуется, ведь мы знаем ее намного дольше и лучше, чем Пейшенс.

Леди Александрина горячо возразила:

– Беатрис, милочка, если задумаешься о том, чего просишь, то поймешь, что ничего не получится. Совсем не получится. Конечно, мисс Торн очень приятная девушка: хоть я почти с ней не знакома, не могу не одобрить, но, в конце концов, кто она такая? Насколько мне известно, мама считает, что тетя Арабелла напрасно позволяет ей проводить у вас так много времени, однако…

Беатрис покраснела и, несмотря на высокое положение кузины, приготовилась защитить подругу.

– Поверь, не имею ничего против мисс Торн, – поспешила добавить леди Александрина.

– Если выйду замуж раньше Мэри, она непременно станет одной из моих подружек, – горячо заверила ее Беатрис.

– Скорее всего, это будет зависеть от обстоятельств, – возразила гордая молодая особа. – Я, например, не смогу отказаться от титула, но у Августы особые условия. Как известно, мистер Моффат не может похвалиться безупречной родословной, поэтому она позаботится, чтобы его окружали только гости благородного происхождения.

– В таком случае надо исключить из списка мисс Моффат, – парировала Беатрис.

– Верно, – согласилась кузина. – Если бы зависело от меня, я бы так и поступила.

– Но Торны такая же хорошая семья, как Грешемы, – не сдавалась Беатрис, которой не хватало храбрости сказать, что такая же, как Де Курси.

– Возможно, ты права. Если бы речь шла о мисс Торн из Уллаторна, то Августа не стала бы возражать. Но можешь сказать, кто такая мисс Мэри Торн?

– Племянница доктора Торна.

– Это мне известно. А вот кто были ее отец и мать?

В этот момент дверь приоткрылась, и в комнату вошла та, о ком они говорили.

Нетрудно представить, в каком замешательстве пребывали молодые леди, пока Мэри здоровалась. Однако леди Александрина быстро опомнилась и со свойственным ей присутствием духа вернула беседу в подобающее случаю русло, пояснив с улыбкой:

– Мы обсуждали свадьбу мисс Грешем. Полагаю, могу сообщить нашей давней знакомой мисс Торн, что в качестве торжественной даты выбрано первое сентября.

Мисс Торн! Давняя знакомая! Но ведь Мэри и Августа много лет подряд – не станем уточнять, сколько именно – по утрам вместе занимались в классной комнате: ссорились, пререкались из-за пустяков, мирились, обнимались и целовались, иными словами, относились друг к другу как сестры. Знакомая! Беатрис почувствовала, как пылают уши, и даже Августе стало стыдно. Мэри, однако, сразу поняла, от кого исходят оскорбительные слова, поэтому не обиделась, а просто уточнила:

– Значит, все решено, Августа? Первое сентября. От всего сердца желаю счастья.

Она подошла, обняла невесту и поцеловала, а леди Александрина не смогла удержаться от мысли, что племянница доктора поздравила подругу так, словно была ей ровней.

– Надеюсь, в день свадьбы будет прекрасная погода, – продолжила Мэри. – Сентябрь и начало октября – лучшее время. Если бы время для медового месяца предстояло выбирать мне, то именно эти дни самые подходящие.

– Вот было бы чудесно! – заметила Беатрис.

– Но для этого прежде нужно найти того, кто разделит со мной радость. Во всяком случае, я не покину Грешемсбери до тех пор, пока не отправлю в свадебное путешествие тебя. А куда поедешь ты, Августа?

– Мы еще не решили, но мистер Моффат поговаривает о Париже.

– Кто-нибудь слышал о поездке в Париж в сентябре? – скептически пожала плечами леди Александрина.

– А кто-нибудь слышал, чтобы принимал решение насчет свадебного путешествия джентльмен? – парировала мисс Торн. – Конечно, мистер Моффат отправится туда, куда Августа пожелает его отвезти.

Леди Александрина с неудовольствием отметила, что племянница доктора позволяет себе держаться в Грешемсбери так, словно она ровня молодым леди. Попустительство Беатрис ее не удивляло, но вот Августе следовало бы проявить больше благоразумия.

– Подобные события требуют некоторого такта и некоторой деликатности, когда затронуты высокие интересы. Я согласна с мисс Торн в том, что в обычных обстоятельствах, среди обычных людей принимать решение должна леди. Высокое положение, однако, имеет определенные недостатки, так же как очевидные привилегии.

– Не стала бы возражать против недостатков, если бы они приносили пользу, – заметила девушка. – Боюсь, впрочем, не справиться с привилегиями.

Леди Александрина взглянула на нее так, словно не поняла, не дерзость ли это, и, честно говоря, растерялась. Почти невозможно, невероятно, чтобы безродная сирота дерзила дочери графа, зная, что та доводится кузиной обеим мисс Грешем, и все же вряд ли можно расценить иначе только что услышанные слова.

Единственное, в чем не приходилось сомневаться, в комнате ей оставаться не следовало. Собиралась Мэри Торн дерзить или нет, держалась она в любом случае слишком свободно. Леди Де Курси безукоризненно знали свое положение, поэтому леди Александрина предпочла отправиться в отведенные ей апартаменты.

– Августа, – проговорила гостья, с величавым достоинством вставая со стула, – уже пора одеваться к обеду. Пойдешь со мной? Нам еще многое нужно обсудить.

Она выплыла из комнаты, и Августа, попрощавшись с Мэри до встречи за обедом, пошла за ней следом (выплыть не получилось). Мисс Грешем обладала многими достоинствами, однако не была всецело воспитана в духе замка Курси и еще не в полной мере овладела графским стилем плавания.

– Ну вот, – подытожила Мэри, когда за шуршащим муслином двух леди закрылась дверь. – Только что я обзавелась вечной недоброжелательницей, а возможно, даже двумя. Вполне удовлетворительно.

– Зачем ты это делаешь, Мэри? Я сражаюсь за тебя как лев, а ты приходишь и все разрушаешь, ухитряясь вызвать неприязнь целого семейства. В таких делах Де Курси всегда выступают единым фронтом.

– Не сомневаюсь, – усмехнулась Мэри. – А вот проявят ли подобное единство в вопросах любви и милосердия – большой вопрос.

– Но зачем понадобилось сердить кузину? Ведь ты здравомыслящий человек. Разве не помнишь, как на днях сама рассуждала об абсурдности сражений с принятыми в обществе претензиями и предрассудками?

– Помню, Триши, помню. Не отчитывай. Проповедовать намного проще, чем следовать заветам. Ах, как бы мне хотелось стать пастором!

– Но ведь ты себе только вредишь.

– Правда? – удивленно уточнила Мэри, опускаясь на колени у ног подруги. – Если склонюсь к полу, если весь вечер простою в углу на коленях, если позволю всем твоим кузинам, а потом их матушке, топтать меня и пинать – искупление будет достаточным? Даже готова облачиться в мешковину и посыпать голову пеплом.

– Знаю, что ты умна, и все-таки считаю глупой. Честное слово.

– Да, Триши, я настоящая дурочка. Признаюсь. И вовсе не умна, но не ругай меня. Видишь, как я смиренна и даже унижена? На мой взгляд, унижение – это сравнительная и даже превосходная степень смирения. Я бы выделила четыре степени морального осквернения: смириться, унизиться, споткнуться, упасть. И вот, наконец, когда человек окажется в грязи у их ног, возможно, эти важные персоны не смогут заставить его склониться еще ниже.

– Ах, Мэри!

– Ах, Триши! Ведь ты же не хочешь сказать, что мне не позволено подать голос прежде тебя, правда? Что ж, возможно, тебе вздумается поставить ногу мне на шею? – С этими словами Мэри наклонилась к скамеечке и принялась целовать ноги Беатрис.

– Если бы осмелилась, то за кривлянье влепила бы тебе пощечину.

– Ну так дай, Триши. Можешь меня топтать, бить, целовать – все, что угодно.

– Не могу выразить, насколько опечалена: я ведь собиралась кое-что устроить!

– Кое-что устроить! Но что, что именно? Люблю всякие интриги и считаю себя настолько опытной в таких делах, что заслуживаю звания генерала женских войск. Конечно, я не имею в виду людей особенных и необыкновенные обстоятельства, требующие такта, деликатности и тонкости.

– Очень хорошо, Мэри.

– Ничего хорошего; очень плохо, если ты так считаешь. Доложу тебе, милая, что не собираюсь упоминать о голубой крови твоих благородных родственников, будь то в шутку или всерьез. Так что же именно ты намерена организовать в мою честь, Триши?

– Хочу, чтобы ты стала одной из подружек невесты на свадьбе Августы.

– Господи, Беатрис! Ты с ума сошла? Встать, пусть даже на одно утро, в изысканную аристократическую вереницу из замка Курси!

– Там будет Пейшенс Ориел.

– Но это еще не повод приглашать меня, тем более что вряд ли я выдержу столь высокую честь. Нет, Триши, шутки шутками, но не думай об этом: откажусь, даже если сама Августа пожелает включить меня в список избранных, просто буду вынуждена. Видишь ли, я тоже страдаю от избытка гордости – гордости столь же непростительной, как у других. Не смогу стоять у алтаря за спиной твоей сестры вместе с четырьмя леди – твоими кузинами. В этой галактике они звезды, а я…

– Но, Мэри, всем известно, что ты красивее любой из них!

– Я лишь покорная служанка. Но, Триши, я не стала бы возражать, если бы была страшна, как пророчица в чадре, а они прекрасны, как Зулейка. Слава здесь вырастает не из красоты, а из знатности. Сама знаешь, с каким презрением они будут на меня смотреть. А там, в церкви, у алтаря, в возвышенной торжественной обстановке, я не смогу ответить на открытое презрение так, как в любом другом месте, где нисколько их не боюсь.

В ответ на высокомерие Мэри вновь позволила себе поддаться той необузданной гордости, которую в спокойном состоянии сама бы осудила.

– Но ведь ты сама говорила, что надменность следует презирать и оставлять без внимания.

– Да, следует, Триши. Вот священник тоже говорит, что нужно ненавидеть богатство, однако, несмотря на мудрые слова, не меньше других жаждет этого самого богатства.

– Очень хочу, чтобы ты стала одной из подружек невесты.

– А я очень хочу отклонить ту честь, которая не была и не будет мне оказана. Нет, Триши, ни за что я не стану подружкой Августы, но… но…

– Что, дорогая?

– Но когда замуж будет выходить другая особа, когда к известному тебе дому будет пристроено новое крыло…

– О, Мэри, немедленно замолчи, не зли меня!

– Очень люблю смотреть, как ты сердишься. Так вот: как только наступит время этой свадьбы, тогда я непременно стану подружкой невесты, даже если меня не пригласят, даже если все Де Курси Барсетшира станут меня прогонять, даже если буду выглядеть как пыль среди звезд. Между их атласами и кружевами пролезу в ситцевом платье поближе к невесте, чтобы что-нибудь подать, что-нибудь подержать, коснуться фаты, почувствовать, что она рядом. – Мэри Торн обняла подругу и горячо воскликнула: – Нет, Триши, не стану я подружкой Августы! Лучше дождусь своей невесты.

Мы не станем повторять протесты Беатрис против возможности того события, на которое намекала Мэри. Приближался час торжественного обеда, и молодым леди тоже предстояло одеться для участия в празднике в честь совершеннолетия наследника Грешемсбери.

Глава 5

Первая речь Фрэнка Грешема

Мы уже упоминали, что, помимо собравшихся в доме родственников, на обед в честь совершеннолетия Фрэнка приехали гости: мистер и миссис Джексон из Грейнджа; мистер и миссис Бейтсон и их дочь; незамужняя леди лет пятидесяти из Аннесгрова; Бейкеры из Милл-Хилла – отец и сын, а также мистер Калеб Ориел, священник, вместе с красавицей сестрой Пейшенс. Доктора Торна и его племянницу Мэри учитываем в числе уже собравшихся в Грешемсбери родственников и друзей.

Таким образом, собравшееся в честь молодого Фрэнка общество не поражало воображение масштабом, однако виновник торжества был призван более активно играть роль главного героя, чем если бы явилась добрая половина графства. В этом случае важность гостей оказалась бы столь значительной, что молодому человеку удалось бы отделаться одной-двумя небольшими и не слишком яркими речами, но сейчас пришлось приветствовать каждого отдельным выразительным монологом, отчего работа показалась крайне утомительной.

Бейтсоны, Бейкеры и Джексоны держались чрезвычайно учтиво и сдержанно, что могло быть расценено как реакция на нынешнее состояние дел в Грешемсбери. Четырнадцать тысяч годовых сами по себе заслуживают почестей: факт не подлежит сомнению, – а обладатель таких денег не склонен с подозрением воспринимать отношение к собственной персоне, каким бы оно ни было. Однако призрак четырнадцати тысяч уже не столь убедителен. Мистер Бейкер, со скромным доходом в четыре тысячи фунтов, был намного богаче сквайра, а потому, поздравляя Фрэнка, особенно старался подчеркнуть ожидавшее наследника блестящее будущее.

Бедный Фрэнк не предполагал и даже не предчувствовал свалившегося на него потока восхвалений и пожеланий, а потому страшно устал прежде, чем обед был объявлен. Не испытывая к высокопоставленным кузинам более теплых чувств, чем обычная родственная приязнь, и не учитывая знатности, положения и прочих величественных соображений, которые с наступлением совершеннолетия должен был постоянно держать в уме, он решил, если получится, устроиться за столом рядом с Мэри Торн. Ну а если не с Мэри, то с другой милой сердцу особой – Пейшенс Ориел.

Каково же было его разочарование, когда выяснилось, что после получаса всеобщего внимания пришлось шествовать в столовую рука об руку с величественной тетушкой-графиней, чтобы на один вечер занять место отца в нижнем торце стола.

– Теперь, Фрэнк, только от тебя зависит, сохранишь или потеряешь то высокое положение в графстве, которое в течение долгих лет занимали Грешемы, – провозгласила графиня, важно вышагивая по просторному холлу, и, не желая терять времени попусту, решила немедленно преподать племяннику тот великий урок, который юноша должен был непременно затвердить.

Фрэнк отнесся к словам как к обычной нотации, призванной внушить то благонравное поведение, которое скучные старые тетушки постоянно навязывают молодым жертвам в облике племянников и племянниц.

– Да, – четко и внятно произнося слова, ответил он. – Вполне с вами согласен и твердо намерен идти по прямой, не совершая ошибок. Как только вернусь в Кембридж, сразу начну заниматься как заведенный.

Тетушка, однако, отнюдь не думала об учебе. Вовсе не учеба принесла Грешемам из Грешемсбери известность и уважение в графстве, а благородная кровь и богатство. Кровь досталась молодому человеку естественным путем, а вот деньги предстояло найти и вернуть самому. Она, графиня Де Курси, разумеется, имела возможность помочь, например, постараться обеспечить женой, готовой добавить к прекрасной крови прекрасные деньги, а вот в учебе помочь ничем не могла, и неважно, что предпочтет мальчик: изучать книги или картины, собак или лошадей, репу или морковь или вовсе старинный итальянский фарфор. Поэтому благородная тетушка не собиралась утомлять себя заботами.

– О, значит, намерен снова отправиться в Кембридж? То есть если пожелает отец. Хотя, надо признать, университетские связи сейчас мало что значат.

– В октябре предстоят выпускные экзамены. Надеюсь, что не провалюсь.

– Провалишься!

– Нет, не провалюсь. В прошлом году Бейкер не смог получить диплом, а все потому, что связался с дурной компанией: курили травку, пили пиво. Мы таких называем мальтузианцами.

– Мальтузианцами?

– Ну да. «Мальт» означает «солод». Ну а раз они пьют пиво… Гарри Бейкер вообще-то отличный парень. Но я-то ни за что не провалюсь.

К этому времени общество устроилось за длинным столом: мистер Грешем занял место с одного торца, где обычно сидела леди Арабелла, а она сегодня села по одну сторону от сына, в то время как графиня разместилась по другую. Так что если бы Фрэнк вдруг повел себя неподобающим образом, то вовсе не от недостатка контроля.

– Тетушка, не желаете ли мяса? – обратился он к графине, желая тем самым исполнить впервые доверенный долг гостеприимства, как только суп и рыба сошли со сцены.

– Не спеши, Фрэнк, – вмешалась матушка. – Слуги сами…

– Ах да! Совсем забыл, ведь в меню котлеты и всякое такое. Еще не привык, тетушка. Так вот, продолжая разговор о Кембридже…

– Фрэнк должен вернуться в Кембридж, Арабелла? – минуя племянника, обратилась графиня к сидящей напротив золовке.

– Кажется, так считает его отец.

– А это не пустая трата времени? – уточнила графиня.

– Ты же знаешь, что я не вмешиваюсь, – ответила леди Арабелла. – Никогда не поддерживала саму идею. Все Де Курси учились в колледже Крайстчерч, однако Грешемы, судя по всему, предпочитают Кембридж.

– А не лучше ли сразу отправить мальчика за границу?

– На мой взгляд, гораздо лучше, – согласилась леди Арабелла, – однако, как известно, я не вмешиваюсь. Возможно, тебе стоит самой поговорить с мистером Грешемом.

Графиня мрачно усмехнулась и решительно покачала головой. Даже если бы она прямо заявила молодому человеку, что его отец – упрямый, тупой, невежественный дурак, что разговаривать с ним все равно что бросать слова на ветер, и то не смогла бы высказаться более ясно и определенно. Фрэнк же мысленно сказал себе, причем так же внятно, как графиня, и тоже покачав головой: «Чем больше мать и тетушка нападают на отца, тем тверже я готов его поддерживать. Непременно получу диплом. Начну серьезно заниматься, причем завтра же».

– Так не желаете ли мяса, тетушка? – повторил Фрэнк.

Графиня Де Курси очень хотела безотлагательно продолжить урок, однако в окружении гостей и слуг не могла прямо произнести основополагающий тезис: «Ты должен жениться на деньгах, Фрэнк. Это твой главный долг, о котором необходимо постоянно помнить». Сейчас она не имела возможности с достаточной энергией и доходчивостью вложить мудрость в уши племянника, тем более что он встал, чтобы отрезать кусок тушеной говядины, по локоть испачкался хреном, жиром и соусом, поэтому пришлось сидеть тихо, в то время как банкет продолжался.

– Мясо, Гарри? – крикнул молодой наследник другу Бейкеру. – О, но подожди секунду: твоя очередь еще не пришла. Прошу прощения, мисс Бейтсон. – И он передал леди полтора фунта прекрасного мяса, с молодой силой отрезанного одним куском толщиной в полдюйма.

Банкет продолжался.

Перед обедом Фрэнку пришлось произнести множество коротких речей в ответ на множество отдельных поздравлений со стороны гостей, но все это не могло сравниться с тем главным, торжественным монологом, который, как он давно знал, предстояло произнести, когда со стола уберут скатерть. Кто-нибудь, разумеется, провозгласит тост за здоровье и совершеннолетие наследника, а хор множества голосов – женских и мужских, взрослых и молодых – поддержит пожелание. Когда же шум и аплодисменты стихнут, придется встать и, несмотря на то что комната начнет своевольно кружиться, произнести в ответ нечто толковое и по возможности оригинальное.

Предполагая подобное развитие событий, Фрэнк заранее обратился за советом к достопочтенному Джорджу, который считался мастером приветственных речей (во всяком случае, он так сам себя характеризовал).

– Что, черт возьми, я должен сказать после того, как все выпьют за мое здоровье?

– Да нет ничего проще, – ответил кузен. – Запомни одно: главное – не запутаться, не сбиться и не остановиться. Это называется «сохранить присутствие духа». Скажу, что делаю в таких случаях я, а мне часто приходится выступать. На сельских собраниях всегда представляю фермерских дочерей. Так вот, действую следующим образом: выбираю одну из бутылок на столе и не свожу с нее взгляда.

– Терпеть не могу смотреть на стол! – воскликнул Фрэнк. – Может, выбрать в качестве ориентира чью-нибудь голову?

– Ее обладатель может пошевелиться и даже нагнуться, а то и вовсе встать с места, и тогда тебе конец. Те, кто привык к торжественным обедам, утверждают, что тот, кто произносит что-нибудь остроумное, никогда ни на кого не смотрит.

– Но ты же знаешь: мне мало когда удается сказать что-нибудь остроумное, скорее наоборот.

– Поверь: это вовсе не означает, что не надо учиться правильной манере. Лично я добился успеха именно таким нехитрым способом. Сосредоточься на бутылке, засунь большие пальцы в жилетные карманы, выставив локти, немного согни колени – и вперед! Ничего не бойся!

– Легко сказать – вперед! Все это отлично, но как двигаться вперед, если нет пара?

– Требуется самая малость: ничего сложного нет в том, чтобы произнести единственную речь, а вот когда каждый год приходится говорить что-то новое о дочерях фермеров, тут волей-неволей надо пораскинуть мозгами. Давай подумаем, с чего начнешь. Конечно, первым делом скромно объяснишь, что такие почести для тебя внове, что благодарен за оказанную честь, что избранное общество столь прекрасно, что лишает тебя дара речи, ну и все такое. Затем провозгласи себя истинным Грешемом, чему ты рад до глубины души.

– О, всем это и так известно!

– Ничего страшного, напомни еще раз. Ну, потом, разумеется, необходимо сказать что-нибудь приятное о нас, Де Курси, иначе графиня почернеет как туча.

– Сказать что-нибудь о тетушке? Но что же сказать, Джордж, если она сидит здесь, рядом со мной?

– В том-то и дело, что рядом с тобой! Произнеси любую льстивую ложь, какая придет в голову, и непременно упомяни всех нас, ведь мы специально приехали из Лондона.

Фрэнк хоть и был благодарен эрудированному кузену, но в глубине души предпочел бы, чтобы все Де Курси остались в Лондоне. Это мнение он, конечно, оставил при себе, а вслух поблагодарил достопочтенного Джорджа за помощь и, хотя так и не почувствовал себя вполне уверенно, надежда, что удастся преодолеть испытание без особого позора, все же появилась.

И вот, как только слуги покинули зал, мистер Бейкер встал, намереваясь провозгласить тост. Правда, ушли слуги лишь формально: столпившись в двух дверных проемах, остались ждать речи мастера Фрэнка. Здесь была вся обслуга: няньки, поварихи, горничные, кучера, конюхи и лакеи. Возле одной двери старая экономка возглавляла отряд служанок, бесстрашно оставаясь в обеденном зале, а возле другой дворецкий героически сдерживал напор мужчин-лакеев и остальных, пытаясь выпихнуть их в коридор.

Мистер Бейкер был краток, но основателен: все знают Фрэнка Грешема с рождения, а теперь рады приветствовать наследника, готового с честью продолжить славные традиции уважаемого и любимого семейства. Молодой Фрэнк всем своим существом воплощает древний род и его традиции. Мистер Бейкер не счел нужным упомянуть о присутствии в жилах героя крови Де Курси, и потому графиня выпрямилась на стуле и приняла крайне недовольный вид. Затем оратор напомнил присутствующим о собственной долговременной дружбе с нынешним сквайром – Фрэнсисом Ньюболдом Грешемом-старшим и сел, напоследок призвав всех выпить за здоровье, процветание и долгую жизнь его дорогого наследника, Фрэнсиса Ньюболда Грешема-младшего.

Конечно, последовал звон бокалов – еще более жизнерадостный и веселый оттого, что леди все еще оставались вместе с джентльменами. Леди редко участвуют в тостах, а потому исключения становятся особенно ценными.

– Да благословит тебя Господь, Фрэнк! Будь здоров!

– Дай бог тебе хорошей жены, Фрэнк!

– Здоровья и процветания, мистер Грешем!

– Побольше тебе сил, Фрэнк, мой мальчик! Храни тебя Господь!

И наконец, с дальнего конца стола послышался веселый юный голос:

– Фрэнк, Фрэнк! Взгляни на меня, умоляю! Пью за твое здоровье настоящее вино.

Приветствия раздавались со всех сторон, когда мистер Фрэнсис Ньюболд Грешем-младший впервые за вечер предпринял попытку подняться.

Когда шум наконец стих, герой уже почти был готов начать речь и первым делом окинул взглядом стол в поисках графина. Теория кузена насчет бутылки не очень убедила, и все же, учитывая сложность момента, он решил последовать предложенной системе, но вот незадача: хоть стол и был заставлен бутылками, ни одна не попала в поле зрения (точнее, поначалу взгляд не остановился ни на чем конкретно, так как комната поплыла перед глазами, а гости стали странно покачиваться на своих местах).

Фрэнку все-таки удалось удержаться в вертикальном положении и приступить к ответной речи. Раз последовать совету наставника относительно бутылки не получилось, он решил воплотить в жизнь собственный примитивный план – сосредоточиться на голове кого-нибудь из гостей – и в упор уставился на доктора Торна.

– Честное слово, премного вам благодарен, джентльмены и леди, то есть, будет вернее сказать, леди и джентльмены, за тост в мою честь, поздравления, пожелания и все такое прочее. Честное слово. Особенно признателен мистеру Бейкеру. Говорю не о тебе, Гарри: ты пока еще не мистер Бейкер.

– Ничуть не меньше, чем ты, мастер Фрэнк, мистер Грешем.

– Но я вовсе не мистер Грешем, и, если удастся, хотел бы не стать таковым еще много-много лет – хотя бы до тех пор, пока не отпразднуем здесь следующее совершеннолетие.

– Браво, Фрэнк! И чьим же оно будет?

– Моего сына, конечно! Каким чудесным он станет! Надеюсь, сумеет произнести речь получше, чем непутевый отец. Мистер Бейкер сказал, что я – абсолютный Грешем. Буду рад, если это так. Надеюсь, черный день, когда отец не удостоит меня почетного имени, никогда не настанет.

– Нет причины этого бояться, – заметил доктор Торн, теряя спокойствие под пристальным взглядом оратора.

В то же время графиня все больше выходила из себя и, похоже, была готова броситься в драку.

– «Опасайся Грешема», не так ли? Гарри, помнишь, как ты застрял в проломе, а я тебя спас? Да, благодарю всех, кто выпил за мое здоровье. Особенно дам, которые так редко присутствуют при тостах. А хотелось бы, чтобы это было чаще, правда, доктор? Кстати, о дамах: тетушка и кузины специально приехали из Лондона, чтобы послушать эту речь. Вряд ли стоило затруднять себя, и все же я глубоко им благодарен. – Фрэнк оглянулся и слегка поклонился графине. – Также благодарен мистеру и миссис Джексон, мистеру, миссис и мисс Бейтсон, мистеру Бейкеру (но не тебе, Гарри), мистеру Ориелу и мисс Ориел, мистеру Амблби, доктору Торну и Мэри (о, прошу прощения, хотел сказать, мисс Торн).

С этими словами Фрэнк Грешем рухнул на стул под громкие аплодисменты гостей и дружные благословения слуг.

Леди поднялись и покинули обеденный зал. Леди Арабелла поцеловала сына в лоб, сестры последовали примеру матушки, и даже пара-тройка благородных кузин сделала то же самое, а мисс Бейтсон пожала руку.

– А я-то думал, что все станут меня сегодня целовать! – ернически воскликнул Фрэнк.

Мисс Бейтсон рассмеялась и вышла. Пейшенс Ориел приветливо кивнула ему, а вот Мэри Торн, скрывшись за пышными нарядами важных дам, едва позволила себе на него взглянуть.

Фрэнк же устремился придержать дверь, успел поймать руку Пейшенс, чуть пожал, но тут же отпустил, надеясь пожать руку Мэри, но та уже ускользнула.

– Фрэнк, – позвал мистер Грешем, как только дверь закрылась, и показал на стул рядом с собой, – неси сюда свой бокал, дорогой мальчик. Торжество закончилось, так что можешь занять почетное место.

Фрэнк сел на указанное место, и мистер Грешем ласково положил ладонь ему на плечо. В глазах сквайра блеснули слезы.

– Думаю, Бейкер, доктор прав: нам никогда не придется его стыдиться.

– Не сомневаюсь, – подтвердил мистер Бейкер.

– И я тоже, – заверил его доктор Торн.

Одно и то же заверение прозвучало с разной интонацией. Мистер Бейкер произнес слова равнодушно: да и с какой стати ему принимать Фрэнка близко к сердцу? У него имелся собственный сын и наследник, как и у сквайра, точно такой же ясный свет в окошке. А вот доктор ответил вовсе не равнодушно. В его доме росла племянница, которую он любил, и, возможно, ничуть не меньше, чем сквайр и Бейкер любили сыновей; но в его сердце остался теплый уголок и для молодого Фрэнка Грешема.

После краткого проявления чувств на несколько мгновений наступила тишина, но молчание не понравилось достопочтенному Джону, и он проявил инициативу.

– Вы подарили Фрэнку отличного коня, – обратился он к дядюшке. – Успел взглянуть на него перед обедом. Ведь это монсун, не так ли?

– Не могу сказать, что точно знаю родословную, – признался сквайр, – но его благородная порода видна невооруженным глазом.

– А вот я не сомневаюсь: монсун, – твердо заявил достопочтенный Джон. – Об этом говорят и уши, и особая выемка на спине. Полагаю, заплатили солидную сумму?

– Не так уж чтобы очень, – уклончиво ответил сквайр.

– Полагаю, обученный гунтер?

– Если даже и нет, то скоро им станет, – заверил сквайр.

– Фрэнк сам разберется, – вмешался Гарри Бейкер.

– Отлично преодолевает препятствия, сэр, – подал голос Фрэнк. – Сам я еще с ним не занимался, но утром Питер предложил пару раз прыгнуть через перекладину.

Достопочтенный Джон твердо решил протянуть кузену руку помощи (как это себе представлял), поскольку считал, что Фрэнка едва ли не оскорбили, отделавшись таким отвратительным жеребцом, и думал, что сам он боится выразить недовольство, а потому собирался сделать это за него.

– Не сомневаюсь, что новый жеребец обладает отличными задатками! Вот бы завести целую конюшню таких же красавцев, правда?

Фрэнк почувствовал, как кровь бросилась в лицо. Меньше всего ему хотелось, чтобы отец, пусть даже на мгновение, подумал, что сын разочарован или недостаточно доволен подарком. Ему было стыдно за то, что перед обедом слишком спокойно отнесся к провокации кузена, но кто мог подумать, что разговор повторится, да еще в присутствии сквайра, с явным намерением унизить его в особый день перед самыми влиятельными людьми? Фрэнк страшно разозлился и, на мгновение забыв о неоспоримом наследственном почтении ко всем Де Курси, перебил:

– Вот что я тебе скажу, Джон: выбери подходящий день в начале сезона и выставь против меня свою лучшую лошадь. Обещаю выйти не на новом черном коне, а на своей старой кобыле, вот ты и постарайся не отстать. Если не оставлю тебя далеко позади, то отдам и кобылу, и коня.

Достопочтенный Джон отнюдь не славился в Барсетшире искусством верховой езды, отдавая предпочтение охоте, причем не самому процессу, а ее внешней, церемониальной стороне. Он великолепно выглядел в бриджах и сапогах, красноречиво обсуждал удила и уздечки, обладал богатой коллекцией седел и поддерживал каждое новое изобретение в сфере перевозки запасных подков, сандвичей и фляжек с шерри, проявлял пылкий энтузиазм возле обнаруженного логова зверя. Кое-кто, в частности попечитель своры, считал его реакцию излишне громкой и бурной. Достопочтенный Джон демонстрировал преувеличенную фамильярность по отношению к собакам, дружески беседовал с лошадьми, причем с чужими, но когда начиналась настоящая погоня, когда каждому из охотников приходилось выбирать: или помчаться вперед, или откровенно отказаться от преследования, тогда (во всяком случае, так утверждали те, кто не принимал близко к сердцу интересы Де Курси) в самые ответственные моменты достопочтенный Джон часто проявлял предосудительную нерешительность и медлительность.

Вот поэтому едва Фрэнк, спровоцированный на невинное хвастовство желанием выручить отца, вызвал кузена на состязание в доблести, все присутствующие от души рассмеялись. Избавленный от необходимости из года в год расхваливать достоинства фермерских дочерей, достопочтенный Джон не обладал даром красноречия своего достопочтенного брата; во всяком случае, сейчас не нашел нужных слов, а просто, как принято говорить, заткнулся и воздержался от дальнейших рассуждений о необходимости снабдить молодого Грешема несколькими приличными гунтерами.

Сквайр же все понял, догадался о причине выпада племянника и ясно осознал, что вызвало его раздражение. Подумав о собственном совершеннолетии, о подаренной ему конюшне, полной прекрасных лошадей, и о том, насколько положение Фрэнка ниже того, в котором отец оставил его самого, мистер Грешем глубоко огорчился, хотя и нашел в себе силы скрыть тот неприятный факт, что стрела достопочтенного Джона не пролетела мимо цели.

«Отдам сыну Чемпиона, – решил сквайр. – Пришла пора отказаться от погони».

Чемпион был одним из двух прекрасных старых гунтеров, которых опытный охотник берег для себя. Необходимо отметить, что в тот период, о котором идет речь, настоящее счастье сквайр испытывал только во время бешеной скачки по окрестным холмам. Впрочем, хватит об этом: раз пришла пора – так тому и быть.

Глава 6

Пора любви, пора надежд

Как мы уже упомянули, совершеннолетие Фрэнсиса Ньюболда Грешема-младшего пришлось на первое июля. В это чудесное время года, просидев в гостиной с полчаса или чуть дольше, леди стали поговаривать о том, что было бы неплохо выйти через французские окна на лужайку. Сначала осмелилась нарушить границу одна особа, за ней вторая, а вскоре уже все оказались на улице и вспомнили о шляпах. В результате постепенно сначала молодые леди, а потом и леди постарше обнаружили, что одеты для прогулки.

На лужайку выходили окна не только гостиной, но и столовой, так что не стоило удивляться, что девушки захотели прогуляться и тут же принялись искушать своих спутников видом широкополых шляп и вечерних платьев. Противостоять соблазну было невозможно, а потому вскоре сквайр и старшие джентльмены оказались за столом одни.

– Честное слово, мистер Грешем, своей речью вы всех нас очаровали. Не правда ли? – заметила мисс Ориел, обратившись за поддержкой к ближайшей молодой леди Де Курси.

Мисс Ориел, очень хорошенькая девушка чуть старше Фрэнка Грешема – примерно на год или около того, – обладала пышными темными волосами, большими круглыми карими глазами, слегка широковатым носом, очаровательным ротиком, изящно очерченным подбородком и, как мы уже говорили, приличным состоянием: что-то вроде двадцати тысяч фунтов годовых. Вот уже два года молодая особа жила в Грешемсбери вместе с братом в доме, в силу насущной необходимости купленном мистером Грешемом для предыдущего священника. Мисс Ориел была девушкой добродушной, воспитанной в лучших английских традициях, не слишком умной, но и не совсем уж глупой, из хорошей семьи, в достаточной степени умела ценить блага этого мира, как положено состоятельной и очаровательной молодой леди, но также и другого, как положено хозяйке дома священнослужителя.

– Истинная правда, – подтвердила леди Маргаретта. – Фрэнк очень красноречив: когда описывал наш поспешный приезд из Лондона, растрогал меня едва ли не до слез, но как бы прекрасно ни говорил, мясо, по-моему, он режет все-таки лучше.

– Вот бы тебе этим заняться, Маргаретта: и нарезкой мяса, и произнесением речи.

– Спасибо, Фрэнк. Ты крайне любезен.

– Но можно утешиться тем, мисс Ориел, что все уже позади. К счастью, у человека всего одно совершеннолетие.

– Но ведь скоро вы получите университетский диплом, мистер Грешем, и тогда, конечно, придется произнести еще одну торжественную речь. А потом, глядишь, женитесь, то-сё, и непременно надо будет еще два-три раза выступить.

– Пожалуй, задолго до своей собственной отведу душу на вашей свадьбе, мисс Ориел.

– Не имею ни малейших возражений. С вашей стороны будет так мило покровительствовать моему мужу.

– Но, право, разве не он станет мне покровительствовать? Уверен, что выйдете вы за какого-нибудь важного джентльмена или просто невероятно умного молодого человека. Разве не так, Маргаретта?

– Прежде чем ты к нам присоединился, мисс Ориел так тебя расхваливала, что мне показалось, будто она готова на всю жизнь остаться в Грешемсбери, – съязвила та.

Фрэнк густо покраснел, а Пейшенс рассмеялась. Разница в возрасте между ними составляла всего год, однако он выглядел совсем мальчишкой, а она – взрослой дамой.

– Признаюсь, что честолюбива, леди Маргаретта, – остроумно парировала мисс Ориел. – Но в то же время умеренна в своих амбициях. Люблю Грешемсбери, и если бы у мистера Грешема был младший брат, то, возможно…

– Полагаю, в точности похожий на меня, – вставил Фрэнк.

– О да! Не хочу даже думать об отличиях.

– Такой же красноречивый, как ты, Фрэнк, – заметила леди Маргаретта.

– И такой же искусный в нарезке мяса, – добавила Пейшенс.

– Благодаря мастерству мясника мисс Бейтсон влюбилась навеки, – сообщила леди Маргаретта.

– Жаль, что совершенство невозможно повторить, – уточнила Пейшенс.

– Видите ли, братьев у меня нет, – парировал Фрэнк, – а потому остается лишь одно: пожертвовать собой.

– Честное слово, мистер Грешем, чрезвычайно вам признательна и невероятно счастлива. – Мисс Ориел остановилась на тропинке и склонилась в изящном реверансе. – Боже мой! Только подумайте, леди Маргаретта: мне выпала честь получить предложение от наследника в тот самый момент, когда он обрел юридическое право заговорить.

– Причем предложение необыкновенно галантное, – подхватила леди Маргаретта, – выражающее готовность отказаться от любых соображений насчет собственной или вашей выгоды.

– Да, – согласилась Пейшенс. – Вот что я особенно ценю. Если бы мистер Грешем меня любил, то никакой заслуги с его стороны не было бы, но жертва, знаете ли…

– Поверь, Фрэнк, молодые леди без ума от подобных жертв. Честное слово, я и понятия не имела, что ты умеешь столь великолепно выражать свои мысли.

– Видите ли, – смутился Фрэнк, – не надо было говорить о жертве; случайно сорвалось с языка. Я имел в виду, что…

– Ах, господи! – воскликнула Пейшенс. – Кажется, нас ждет торжественное заявление. Леди Маргаретта, у вас найдется ароматическая соль? И где скамейка? Вдруг я упаду в обморок?

– Вовсе я не собираюсь делать каких-либо заявлений, – окончательно растерялся Фрэнк.

– Неужели? Ах, леди Маргаретта, обращаюсь к вам: разве вам не показалось, что джентльмен произнес нечто особенное?

– Несомненно! – подтвердила та.

– Итак, мистер Грешем, в итоге я услышала, что ваши слова ничего не значат. – Пейшенс поднесла к глазам платок.

– Должен признаться, вы отлично умеете издеваться над такими простаками, как я.

– Издеваться? Ничуть! А вот вы отлично умеете обманывать таких бедных девушек, как я. Не забывайте, что у меня есть свидетельница. Леди Маргаретта все слышала. Как жаль, что мой брат священник. Уверена, что вы на это рассчитывали, иначе не обошлись бы с беззащитной девушкой так жестоко.

Эти слова прозвучали в тот самый момент, когда к ним подошел брат. Точнее, подошел он к леди Маргаретте Де Курси, и путь продолжили ее светлость и мистер Ориел вдвоем. Леди Маргаретта успела устать от роли третьей лишней в сцене флирта мисс Ориел с ее кузеном, тем более что привыкла всегда исполнять главную роль, поэтому без сожаления составила компанию мистеру Ориелу. Надо признать, что мистер Ориел не был обычным, заурядным пастором, а обладал качествами, делавшими его вполне достойным общества дочери графа. А поскольку все знали, что святой отец не собирается жениться, в силу благородной профессии придерживаясь весьма возвышенных идей, леди Маргаретта, разумеется, имела еще меньше возражений против прогулки наедине.

Но как только она удалилась, насмешки мисс Ориел мгновенно прекратились. Очень забавно дурачить молодого человека, только что достигшего совершеннолетия, в присутствии третьих лиц, но оставшись с ним наедине, делать это опасно.

– Не знаю положения более завидного, чем ваше, мистер Грешем, – заметила девушка сдержанно и серьезно. – Должно быть, сейчас вы очень счастливы.

– Счастлив, выслушивая ваши насмешки, мисс Ориел, за попытки казаться взрослым, когда вам угодно видеть во мне мальчишку? Обычно я не реагирую на разного рода посягательства на собственное достоинство, но не могу сказать, что нападки с вашей стороны делают меня счастливым.

Мнения молодых людей явно не совпадали, и, оставшись с Фрэнком наедине, Пейшенс решила, что пора прекратить флирт, зато он сам подумал, что пришло время начать игру, поэтому и выглядел, и говорил манерно, откровенно копируя Орландо.

– Ах, мистер Грешем! Таким близким друзьям, как мы с вами, ведь позволительно подшучивать друг над другом, не правда ли?

– Можете делать все, что душе угодно, мисс Ориел: для красивых женщин запретов не существует. Но не забывайте, что сказал паук мухе: «То, что для тебя игра, меня может погубить».

Каждый, кто взглянул бы в лицо Фрэнка, когда он произносил эти слова, непременно поверил бы, что сердце героя переполнено любовью к мисс Ориел. Ах, мастер Фрэнк, мастер Фрэнк! Если вы столь дерзки в юные годы, что же будет в пору зрелости?

В то время как Фрэнк Грешем таким образом преступал границы дозволенного и вел себя как обладатель привилегии влюбляться в хорошенькое личико подобно пахарю или другому простому смертному, интересы его ни на миг не выпадали из поля зрения святых покровителей, готовых осыпать голову подопечного всевозможными временными благословениями.

А в саду Грешемсбери в те же минуты шел разговор, не допускавший ничего легкого, а уж тем более фривольного. Графиня, леди Арабелла и мисс Грешем обсуждали насущные вопросы жизни в поместье, и к ним только что присоединилась леди Амелия – самая мудрая, серьезная, рассудительная и гордая из многочисленных Де Курси, живших на свете во все времена. Весомость ее безупречного благородства порой оказывалась чрезмерной даже для графини, а преданность традициям заставляла думать, что леди откажется даже от места в раю, если ей не пообещают, что оно находится в райской палате лордов.

Сначала темой обсуждения стала предстоящая свадьба Августы. Не так давно мистера Моффата пригласили в замок Курси, и туда же привезли мисс Грешем с твердым намерением поженить молодую пару. Леди Де Курси недвусмысленно дала понять золовке и племяннице, что мистеру Моффату, хоть он и прекрасная партия для девушки из Грешемсбери, не дозволяется даже взглянуть ни на одну из дочерей графа. «Не то чтобы он нам не нравился, Августа, но высокое положение имеет свои ограничения».

Поскольку сама леди Амелия неумолимо приближалась к сорокалетию, можно предположить, что касательно нее ограничения эти оказались весьма серьезными.

Августа не сочла нужным возражать кузине. Как бы ни рассуждали Де Курси, замуж выходила она, а в состоятельности джентльмена, чье имя предстояло носить, сомневаться не приходилось. Предложение было сделано не ей самой лично, а через тетушку, и согласие передано так же. Если бы Августе вздумалось восстановить в памяти, что ее связывает с мистером Моффатом, то ничего, кроме светской беседы партнеров по танцу в бальном зале, ей бы не припомнилось. И все же теперь ей предстояло стать миссис Моффат. Мистер Грешем знал о будущем зяте лишь то, что во время их первой – и единственной – встречи молодой человек проявил исключительную жесткость в финансовых вопросах. Поначалу он хотел получить с невестой приданое в десять тысяч фунтов, потом согласился на шесть, и с этой суммой бедному сквайру пришлось смириться.

Пару лет мистер Моффат заседал в парламенте в качестве представителя графства Западный Барсетшир, всецело опираясь на поддержку семейства Де Курси. Разумеется, он принадлежал к партии вигов. Таким образом, Барчестер не только отвернулся от света прежних дней и выдвинул в парламент одного из вигов, но и, больше того, на предстоящие выборы планировал выдвинуть радикала, то есть кандидата, поддерживавшего голосование и всякого рода экономию, – того, кто сумел бы воплотить в жизнь политику Барчестера во всей ее резкой, грубой, тлетворной пагубности.

Кандидатом этим был некто Роджер Скатчерд – крупный железнодорожный подрядчик, уроженец Барчестера, купивший землю в окрестностях города и получивший популярность в графстве за яростную демократическую оппозицию аристократии. Согласно его политической догме, консерваторов следует подвергать критике и высмеивать, а вигов считать мошенниками и презирать.

Сейчас мистер Моффат намеревался посетить замок Курси по делам выборов, а мисс Грешем следовало вернуться туда вместе с тетушкой, чтобы с ним встретиться. Графиня очень хотела, чтобы Фрэнк составил им компанию. Ее грандиозная доктрина относительно женитьбы на деньгах была высказана с должной авторитарностью и встречена без возражений. Теперь леди Де Курси совершила следующий шаг, заявив, что терять время недопустимо: племянник обязан жениться как можно скорее, промедление крайне опасно. Грешемы – разумеется, она имела в виду только мужскую часть семьи – всегда отличались мягкостью, граничащей с глупостью, так что всякое может случиться, тем более что в Грешемсбери постоянно торчит несносная, вульгарная мисс Торн.

Леди Арабелла не смогла стерпеть откровенно враждебного выпада и горячо возразила, что, слава богу, не существует оснований для предположения относительно способности Фрэнка столь легкомысленно опозорить семью.

– Может быть, пока и не существует, – не согласилась с ней графиня, – но когда молодые люди столь разного положения подолгу находятся рядом, трудно представить, какая опасность их может подстерегать. Всем известно, что старый мистер Бейтсон сбежал с гувернанткой, а молодой мистер Эвербири из Тонтона недавно женился на поварихе.

– Но, тетушка, мистер Эвербири постоянно пьян, – возразила Августа, считая необходимым заступиться за брата.

– Ну и что, дорогая? Подобные казусы случаются и всякий раз приводят в ужас.

– Позор! – воскликнула леди Амелия. – Такие люди портят кровь страны и готовят почву для революций.

Конечно, заявление прозвучало высокопарно, но, к сожалению, Августа не могла избавиться от ощущения, что, возможно, в глазах кузины и сама она портит кровь своих будущих детей, поскольку выходит замуж за сына портного. Одно утешало: почву для революции она, слава богу, не готовила.

– Знаешь, Арабелла, не берусь утверждать ничего заранее, но на следующей неделе к нам приедет мисс Данстейбл. Ее папенька в прошлом году скончался и оставил двести тысяч фунтов.

– Да, деньги огромные, – вздохнула леди Арабелла.

– С таким наследством можно покрыть все долги, – добавила графиня.

– Кажется, основатель капитала сделал состояние на какой-то мази, тетушка? – уточнила Августа.

– Вроде того, дорогая. Но деньги сомнений не вызывают.

– Сколько лет этой мисс Данстейбл, Розина? – спросила матушка, встревожившись.

– Полагаю, около тридцати, но не думаю, что это так уж важно.

– Тридцать, – огорченно повторила леди Арабелла. – А какова она внешне? По-моему, Фрэнка интересуют хорошенькие девушки помоложе.

– Но право, тетушка, – вступила в разговор леди Амелия, – теперь, когда достиг возраста мужского благоразумия, кузен наверняка учтет обязательства перед семьей. Мистер Грешем из Грешемсбери должен поддерживать достойный уровень обеспеченности.

Дочь графа и графини Де Курси произнесла последнюю фразу тоном, которым приходской пастор предупредил бы молодого фермерского сына об опасности дружбы с простым парнем.

Наконец было решено, что графиня лично пригласит Фрэнка в замок Курси, а заполучив наследника в собственное распоряжение, сделает все возможное, чтобы воспрепятствовать его возвращению в Кембридж и оказать содействие браку с неведомой мисс Данстейбл.

– Одно время мы прочили мисс Данстейбл Порлоку, – наивно призналась графиня, – но, когда узнали о величине ее состояния, идея утратила привлекательность.

Таким образом, отсюда следовало, что благородная кровь Де Курси могла быть подвергнута осквернению только на самых выгодных условиях.

Августе поручили немедленно разыскать брата и прислать в малую гостиную для беседы с графиней. Здесь она планировала выпить чаю отдельно от простолюдинов и здесь же собиралась без помех преподать племяннику важный урок.

Августа нашла брата, причем обнаружила его в наихудшей из всех возможных компаний – по крайней мере, так бы решили суровые судьи из замка Курси. Старый мистер Бейтсон со своей гувернанткой, мистер Эвербири с испорченной поварихой кровью, готовая для революций почва – все эти жуткие образы возникли в сознании сестры, едва она увидела брата в обществе Мэри Торн, причем в чрезмерной близости.

Совершенно непонятно, как Фрэнку удалось так быстро расстаться со старой любовью и тут же встретиться с новой, а точнее – расстаться с новой и вернуться к старой. Если бы леди Арабелла действительно разбиралась в сердечных делах сына и представляла, насколько тот близок к безнравственности старого мистера Бейтса и глупости мистера Эвербири, то наверняка поспешила бы отправить мальчика в замок Курси, к мисс Данстейбл. За несколько дней до начала нашей истории молодой Фрэнк в здравом уме и твердой памяти – во всяком случае, в том, что считал таковыми, – поклялся, что любит Мэри Торн так страстно, что глубину его чувства описать словами невозможно. Любовь никогда не умрет, не потускнеет, не ослабнет, выдержит все испытания, преодолеет все препятствия и даже равнодушие избранницы. Он хочет, может, должен и готов жениться на мисс Торн, а если она скажет, что не любит его, тогда…

– О, Мэри! Любишь ли ты меня? Неужели не любишь? Но ведь полюбишь? Скажи, что полюбишь! Ах, Мэри, дражайшая Мэри! Да? Нет? Да или нет? Ответь же, ты имеешь полное право дать мне честный ответ.

Столь красноречиво наследник Грешемсбери, в ту пору еще не достигший совершеннолетия, пытался добиться взаимности племянницы сельского доктора, а уже спустя три дня был готов флиртовать с мисс Ориел.

Если человек так легкомысленно ведет себя в юности, что же будет в зрелые годы?

И какой же ответ дала Мэри Торн, услышав страстные признания в любви? Они с Фрэнком были почти ровесниками, но, как говорят, женщины растут на солнечной стороне. Если Фрэнк все еще так и был мальчишкой, то Мэри успела стать почти девушкой. Ему было позволено, не подвергаясь суровым упрекам, воплотить душу и сердце в пламенном признании в наваждении, которое считал истинной любовью, а вот Мэри следовало держаться скромнее и благоразумнее. Она должна отдавать себе отчет в различии положений, с осторожностью относиться как к своим чувствам, так и к чувствам поклонника.

И все же Мэри Торн не могла отказать Фрэнку Грешему резко и бесповоротно. Очень редко, когда юноша – конечно, если он не навеселе – позволяет себе предосудительную фамильярность с малознакомой девушкой, но если к моменту признания знакомство успело стать близким, то более вольные отношения возникают естественным образом. В детстве и отрочестве, во время каникул Фрэнка, они с Мэри так много времени проводили вместе, так тесно общались, что он не ведал с ней того глубинного страха, который так часто лишает молодого человека дара речи. Она же, в свою очередь, до такой степени привыкла к добродушию, юмору и веселью приятеля, настолько искренне полюбила и его самого, и его чудачества, что с трудом смогла бы четко определить, когда его к ней отношение переросло в иное чувство.

Беатрис лишь подлила масла в огонь. Обладая живым нравом, болезненно не совпадавшим с ледяным высокомерием благородных родственников, она нередко подшучивала над отношениями Мэри и Фрэнка. Да, она их дразнила, хотя инстинктивно сдерживалась в присутствии матушки и сестры, чем невольно превратила их троих – себя, брата и подругу – в заговорщиков, как будто речь действительно шла о чем-то серьезном. Конечно, наивная Беатрис вовсе ни о чем таком не думала. Она просто была не очень умной, легкомысленной и совершенно непохожей на своих родственниц из семьи Де Курси. Да, поведение девушки резко отличалось от поведения молодых леди из замка Курси, но все же и ей было присуще благоговение перед голубой кровью. Более того: к чувствам Де Курси добавились чувства Грешемов. Леди Амелия больше всего на свете боялась испортить родословную, но при этом считала, что золото всегда остается золотом. А вот Беатрис стыдилась предстоящего брака сестры и в душе не раз повторяла, что даже самые веские практические соображения не заставили бы ее выйти замуж за мистера Моффата.

Она поделилась мыслями с Мэри, и та согласилась, потому что тоже гордилась наличием благородных кровей, пусть и по линии дядюшки, и подруги с горячей девичьей откровенностью принялись обсуждать великие достоинства семейных традиций и чести. Беатрис говорила в полном неведении относительно обстоятельств рождения Мэри, а бедная Мэри рассуждала в равном неведении, но не без грозного подозрения, что какой-нибудь печальный день принесет пугающую правду.

В одном Мэри не сомневалась: ни богатство, ни мирское превосходство не могли поставить кого-то выше ее. Если бы она родилась благородной леди, то смогла бы выйти замуж за любого джентльмена, и если бы самый богатый человек Европы положил к ее ногам все свое состояние, при желании она была бы готова дать взамен еще больше, но никакие драгоценности не заставили бы ослабить оборону сердца, нарушить защиту души, утратить присутствие духа хотя бы на долю секунды.

О, если бы она родилась благородной леди! Возникли странные вопросы: что делает благородным мужчину? Что делает благородной женщину? В чем заключается внутренняя сущность, духовная квинтэссенция той привилегии в обществе, которую мужчины называют положением, которая заставляет тысячи и сотни тысяч людей склонять головы перед немногими избранными? Что дает, может дать или должно дать эту привилегию?

Мэри нашла ответ на вопрос: только абсолютное, осознанное внутреннее достоинство способно принести привилегию ее обладателю, позволить ему оставаться самим собой. Дух демократизма владел ее душой. Помимо единственно верного способа привилегия могла достаться по наследству, из вторых или двадцать вторых рук, – так проявлялся дух аристократизма. Можно представить, что всем этим сложным понятиям еще в детстве научил Мэри дядюшка, и теперь она всеми силами старалась передать их любимой подруге Беатрис.

Заявив, что Мэри имеет право дать ответ, Фрэнк подразумевал, что сам он имеет право его получить. Мэри признала за ним это право и начала:

– Мистер Грешем…

– О, Мэри! Что еще за «мистер Грешем»!

– Да, мистер Грешем: отныне будет только так, и, более того, только «мисс Торн».

– Но, Мэри, я не вынесу лицемерной отстраненности!

– Нет, я, конечно, не умру, если станем обращаться друг к другу по-прежнему, меня просто выдворят из Грешемсбери.

– Ты имеешь в виду мою матушку?

– Честно говоря, нет, вовсе не ее светлость, – возразила Мэри и взглянула на него так, что Фрэнк поежился. – Речь о вас. Я нисколько не боюсь хозяйки дома, а вот вас боюсь.

– Боишься меня, Мэри? – Фрэнк отказывался что-либо понимать.

– «Мисс Торн». Умоляю, запомните. Только «мисс Торн» и никак иначе. Не выгоняйте меня из Грешемсбери, не разлучайте с Беатрис. Только в вашей власти закрыть передо мной двери этого дома, и больше ни в чьей. Противостоять вашей матушке я смогу – чувствую, что смогу, – но не смогу противостоять вам, если будете относиться ко мне иначе, чем… чем…

– Иначе, чем к кому? Хочу относиться к вам как к девушке, которую раз и навсегда выбрал себе в жены.

– Жаль, что вы так рано сочли необходимым сделать окончательный выбор. Поверьте, мистер Грешем, сейчас недопустимо шутить на столь болезненную тему. Уверена, что вы не станете обижать меня преднамеренно, но если снова заговорите со мной или обо мне на столь неуместную тему, то глубоко раните. Мне придется ради самозащиты покинуть Грешемсбери. Надеюсь, вы не столь жестоки, чтобы вынудить меня это сделать.

На этом разговор закончился. Фрэнк, конечно, поднялся к себе, чтобы проверить, готовы ли к действию новые карманные пистолеты – вычищены ли, заряжены ли и снабжены ли надежными предохранителями. Инспекция потребовалась на тот случай, если ближайшие дни докажут невыносимость дальнейшего существования.

Дней не понадобилось: Грешему-младшему хватило и нескольких часов, чтобы благополучно пережить последующий период (вне всякого сомнения, чтобы не разочаровать гостей отца).

Глава 7

Сад доктора Торна

Благодаря необыкновенной сдержанности Мэри удалось охладить пыл поклонника. Теперь предстояла задача более сложная: успокоиться самой. Как правило, молодые леди в той же степени подвластны бурным чувствам, что и молодые джентльмены. Фрэнк Грешем был красив, обходителен, умен, добр и благороден, а как сын мистера Грешема из Грешемсбери, еще и настоящий джентльмен, так что Мэри выросла с любовью в сердце и восхищением в глазах. Если бы, не приведи господь, с Фрэнком что-нибудь приключилось, она бы горько плакала, как о брате, поэтому не следует даже предполагать, что, когда младший мистер Грешем признался в любви, она выслушала это с полным равнодушием.

Возможно, признание прозвучало не столь безупречно, как бы того хотелось: ребячество Фрэнка не позволило Мэри принять его слова всерьез и задуматься над их смыслом. Его бессвязные восклицания: «Да? Нет? Да или нет?» – не похожи на поэтические излияния вдохновленного любовью поклонника. И все же сбивчивый монолог не был лишен искренности, а потому не звучал отталкивающе, и гнев Мэри – гнев? Нет, скорее вулкан чувств – вряд ли стал результатом неудачно выбранного стиля изложения.

Мы склонны полагать, что сердечные дела далеко не всегда обсуждаются простыми смертными в той поэтично-страстной фразеологии, которая считается уместной для описания любовных сцен. Автор не может убедительно передать то, чего никогда не видел и не слышал, но конкретные слова и действия во время одной такой сцены сохранились в его памяти. Эти двое были ни в коем случае не плебейского происхождения и не ниже общепринятого стандарта благородного рождения и воспитания. Красивые молодые люди жили среди образованных, далеко не глупых родственников, были вежливы и обходительны, так что жизненно важный разговор прошел в соответствующем ключе. Страстная сцена разыгралась осенью на морском берегу, во время про-гулки.

– Итак, мисс, суть дела заключается вот в чем: я здесь, и вы вольны принять меня или отвергнуть, – заявил джентльмен.

– Конечно, я знаю, что все это глупости, – царапая зонтиком канавку в песке, чтобы соленая вода могла стечь из одной ямки в другую, ответила леди.

– Глупости? Ради всего святого, это вовсе не глупости! Право, Джейн, вот он я. Во всяком случае, вы можете что-нибудь сказать, – возразил джентльмен.

– Да, пожалуй, могу.

– Итак, что же? Принимаете меня или отвергаете?

– Ну, не могу сказать наверняка, что намерена вам отказать, – очень медленно, едва слышно, в то же самое время расширяя границы инженерных работ, ответила леди.

Таким образом, все решилось: решилось в высшей степени прилично и к всеобщему удовлетворению. Впоследствии и леди, и джентльмен подумали – если вообще дали себе труд подумать, – что важнейший и счастливейший миг жизни был овеян поэзией, призванной освящать минуты высшего счастья.

Должным образом усмирив Фрэнка, чье предложение любви в данный период жизни звучало абсурдно, Мэри сочла необходимым усмирить и себя тоже. Разве существует на земле счастье более полное, чем обладание любовью великолепного мужчины, если бы обладание принадлежало ей по праву? Разве живет на свете кто-то более достойный обожания, чем тот, кто непременно вырастет из этого мальчика? И разве она не любит его уже сейчас, не дожидаясь неведомых перемен? Разве не чувствует, что и в нем, и в ней самой присутствует нечто такое, что способно связать две жизни в одну? До чего же было бы чудесно стать сестрой милой Беатрис, дочерью доброго сквайра и неотъемлемой частью Грешемсбери!

Такие мысли порой приходили в голову мисс Торн, и, хоть не могла запретить им вольно парить, Мэри ни на секунду не подумала принять предложение Фрэнка всерьез: он до сих пор оставался мальчиком. Прежде чем обустроиться на постоянном месте, ему предстояло повидать мир, а прежде чем жениться, набраться опыта и не раз изменить мнение о женщинах. Более того, пусть она и прохладно относилась к леди Арабелле, но чувствовала, что должна быть благодарна хозяйке дома если не за доброту, то хотя бы за терпение, и не сомневалась, что поступит дурно – общество сочтет поступок дурным, – если попытается воспользоваться признанием в собственных интересах.

Ничуть не сомневаясь, Мэри даже на мгновение не сочла возможным стать миссис Грешем только потому, что Фрэнк предложил руку и сердце, и все же не могла не думать о том, что произошло, – думать, возможно, намного больше, чем сам Фрэнк.

Пару дней спустя, вечером накануне дня рождения Фрэнка, прогуливаясь с дядюшкой по саду, Мэри решила спросить, какой предмет изучения следовало бы выбрать, если бы происхождение позволило стать женой кого-то вроде Фрэнка Грешема. Летними вечерами, когда доктор Торн оставался дома, они любили выйти вдвоем в сад. Случалось это нечасто, поскольку рабочее время доктора значительно превышало общепринятые среди профессионалов часы между завтраком и обедом, но те минуты, которые они проводили вместе, доктор считал, возможно, самыми счастливыми в жизни.

– Дядюшка, что ты думаешь о предстоящем замужестве мисс Грешем? – после недолгого молчания спросила Мэри.

– Видишь ли, Минни, – так ласково называл доктор свою любимицу, – не могу сказать, что много об этом думаю. Впрочем, как и все остальные.

– Но она-то должна думать, да и жених тоже.

– Вовсе не уверен. Многие так и не вступили бы в брак, если бы дали себе труд всерьез задуматься.

– Наверное, поэтому ты до сих пор не женат?

– Возможно. Или не думал об этом вообще. И то и другое одинаково плохо.

Пока что Мэри не удалось даже на дюйм приблизиться к намеченной цели, поэтому пришлось отступить, а затем начать заново.

– А вот я об этом часто думаю, дядя.

– Очень хорошо, этим ты освобождаешь от необходимости думать меня и, возможно, саму мисс Грешем. Если сумеешь обдумать все основательно, то славно поработаешь за всех.

– Насколько я знаю, мистер Моффат не может похвастаться знатностью происхождения.

– Это обстоятельство он исправит, как только женится.

– Дядюшка, ты гусь, причем гусь очень хитрый.

– А ты, племянница, гусыня, к тому же очень глупая. Какое дело нам с тобой до мистера Моффата, который обладает достоинством куда более значимым, чем родословная: он исключительно богат.

– Да, – согласилась Мэри, – знаю, что богат, но ведь не все можно купить.

– Купить можно все, что угодно: вопрос в цене, – возразил доктор и решительным и авторитетным тоном, словно закрывая тему, добавил: – не хочу сказать, что мистер Моффат покупает мисс Грешем, не сомневаюсь, они прекрасная пара.

Однако племянница твердо решила, что не позволит ему увернуться от разговора, и продолжила:

– Ну же, дядюшка, ты и сам знаешь, что претендуешь на житейскую мудрость, которую на самом деле мудростью вовсе не считаешь.

– Неужели?

– Не притворяйся. А что касается бестактности обсуждения замужества мисс Грешем…

– Я не говорил, что обсуждать бестактно.

– Нет, говорил. Именно такие поступки и надо обсуждать. Разве можно составить собственное мнение, если не наблюдать за происходящим вокруг?

– Ну вот, меня уже отчитывают, – вздохнул доктор Торн.

– Милый дядюшка, это не шутки.

– Если серьезно, то очень надеюсь, что в качестве миссис Моффат мисс Грешем будет счастлива.

– Конечно, а что еще остается? Надеюсь и я изо всех сил, хоть и не вижу оснований.

– Для надежды не нужны основания.

– Что ж, тогда продолжу надеяться. Но, дядя…

– Да, милая?

– Хочу услышать твое настоящее, серьезное мнение. Вот будь ты девушкой…

– Абсолютно не способен представить себя в таком образе.

– Хорошо. Ладно. Допустим тогда, что ты собрался жениться…

– Это вообще из области нереального.

– Но, дядя, как же мне быть? Я – девушка, и не исключено, что когда-нибудь надумаю выйти замуж.

– Ну да, это, несомненно, достаточно правдоподобно.

– А потому, когда подруга намерена сделать столь ответственный шаг, я не могу не представить себя на ее месте. Будь я мисс Грешем, мой поступок был бы правильным?

– Но, Минни, ты же не мисс Грешем.

– Да, я понимаю, что занимаю иное положение на социальной лестнице. Полагаю, мне можно выходить замуж за кого угодно, не опасаясь уронить собственное достоинство.

Сказанное прозвучало почти грубо, хотя Мэри вовсе не собиралась вложить в слова тот смысл, который они приобрели. Ей не удалось привести дядюшку к желанному пункту назначения заранее выбранной дорогой, а в поисках другого пути она неожиданно увязла в болоте.

– Я буду глубоко огорчен, если окажется, что моя племянница действительно так думает, – заметил доктор. – Но, Мэри, признаюсь честно: не понимаю, к чему ты клонишь. По-моему, сейчас твои рассуждения не особенно логичны и мысли свои ты выражаешь не настолько ясно, как обычно.

– Готова все объяснить, дядюшка.

Вместо того чтобы посмотреть ему в лицо, Мэри опустила глаза и принялась изучать траву.

– Ну же, Минни, в чем дело? – Доктор крепко сжал обе ее ладони.

– Считаю, что мисс Грешем не должна выходить замуж за мистера Моффата. Дело в том, что он низкого происхождения. Когда имеешь собственное мнение на сей счет, неизбежно применяешь его к окружающим. Так вот, подумав об Августе, потом я, естественно, задумалась о себе. На месте мисс Грешем я не вышла бы за мистера Моффата, будь он даже осыпан золотом с головы до ног. Какое место в обществе занимает мисс Грешем, я знаю, но хотела бы узнать, какое место отведено мне.

Когда Мэри заговорила, они стояли, но, когда замолчала, доктор продолжил путь, и племянница последовала его примеру. Он шел медленно, молча, давая возможность ей высказаться.

– Девушка незнатного рода должна выходить замуж за того, кто занимает более высокое положение в обществе, чтобы не унижать его.

– Ничего подобного, – поспешил возразить доктор. – Логика страдает. Мужчина поднимает женщину до собственного уровня, в то время как женщина обязана принять положение супруга.

Они некоторое время шли молча, но Мэри твердо решила добраться до цели, поэтому перестала бродить вокруг да около, а прямо спросила:

– Ведь Торны – семья не хуже Грешемов, верно?

– С точки зрения объективной генеалогии, дорогая, так и есть, но сейчас Грешемы занимают в графстве значительно более высокое положение, чем Торны.

– Но обе семьи принадлежат к одному классу, ведь так?

– Да, конечно. Уилфред Торн из Уллаторна и наш друг сквайр стоят на одной ступеньке лестницы тщеславия.

– Значит, и мы с Августой Грешем также принадлежим к одному классу?

– Право, Минни, вряд ли тебе удастся заставить меня, сельского доктора, похвастаться равенством со сквайром.

– Ты увиливаешь от ответа. Наверняка понимаешь, что я имею в виду. Имею ли я право называть Торнов из Уллаторна родственниками?

– Мэри, Мэри, Мэри! – воскликнул доктор после минутного молчания. – Будь добра, избавь меня от таких сложных разговоров!

– Не могу тебе этого обещать.

– Лучше бы ты все-таки смогла!

– Все, дядюшка, ты дал ответ: больше не стану терзать тебя расспросами. Дорогой, милый, любимый! Теперь мне нужно любить тебя еще больше, и стала бы любить, если бы это было возможно. Кем бы я была без тебя? Что бы делала на свете?

Девушка бросилась доктору на грудь, обхватила руками за шею и принялась целовать в лоб, щеки, губы.

В тот вечер больше они эту тему не затрагивали. Мэри не задавала вопросов, а доктор не спешил делиться познаниями. Если бы осмелилась, девушка спросила бы о своей матери, но из страха услышать что-нибудь ужасное не спросила. О том, что ее отец – брат доктора, Мэри уже знала. Как ни мало доводилось ей слышать о родственниках, как ни редко доктор заговаривал в ее присутствии на опасную тему, девушка твердо запомнила, что она – дочь Генри Торна, младшего сына старого пребендария, об этом узнала случайно, но никто и никогда и словом не обмолвился о матери, даже доктор. Вспоминая юность, говорил он только о брате, их родителях. Мэри не обрадовало известие, что она не считается родственницей Торнов из Уллаторна, во всяком случае, с общепринятой точки зрения, да и любимого дядюшку может считать таковым только с его особого милостивого позволения.

Вернувшись с прогулки, Мэри захотела побыть одна и поднялась в гостиную, чтобы предаться размышлениям, но вскоре пришел мистер Торн. Не присев и даже не сняв шляпу, он сразу подошел к ней:

– Мэри, после нашей с тобой беседы было бы несправедливо и даже жестоко не сообщить тебе еще кое-что. Твоя матушка претерпела несчастье во многом, но не во всем. Знаешь, мир, часто крайне суровый в подобных ситуациях, не осудил ее за позор. Говорю это, дитя мое, для того, чтобы ты могла уважать ее память.

Доктор не дал ей времени произнести хотя бы слово и тут же удалился.

Его поступок был актом сострадания. Он чувствовал, как тяжело Мэри, как краснеет она за мать, ведь ей стыдно не только о ней говорить, но даже думать. И вот, чтобы смягчить мучительную неопределенность и отдать должное памяти женщины, с которой брат обошелся дурно, доктор Торн заставил себя довести разговор до логического конца.

Потом он долго расхаживал по саду в одиночестве, обдумывая, всегда ли поступал мудро и правильно по отношению к племяннице. Когда девочка оказалась на его попечении, доктор твердо решил, что о матери ей ничего не должно быть известно. Он с радостью готов был посвятить себя осиротевшей дочке брата – последнему ростку из отцовского дома, но ни в коем случае не хотел вступать в родственную связь со Скатчердами. Он считал себя истинным джентльменом и мысленно гордился этим статусом. Если племянница будет жить в его доме, то непременно вырастет настоящей леди. Он не собирался лгать и выдавать девочку за ту, кем она не была, не собирался и петь ей дифирамбы. Несомненно, ее будут обсуждать. Пусть обсуждают, но только не с ним. Доктор Торн знал, что сможет заставить замолчать любого. Он постарается устроить ее в жизни как можно лучше. Пока он жив, у нее все будет хорошо.

Так решил доктор, но, как это часто случается, обстоятельства внесли свои коррективы в его планы. На протяжении десяти-двенадцати лет никто не слышал о Мэри Торн. Память о Генри Торне и его трагической смерти угасла, а вместе с ней и интерес к ребенку, чье рождение связывали с трагедией. И вот, спустя двенадцать лет, доктор Торн во всеуслышание объявил, что к нему приезжает племянница – дочка давно умершего брата – и отныне будет жить в его доме. Как он и предполагал, никто не заговаривал с ним на эту тему, но слухи, разумеется, ходили. Трудно сказать, всплыла ли правда, но скорее всего, нет. Во всяком случае, один человек точно ни о чем не догадывался. Ни разу кровный родственник племянницы не побеспокоил доктора Торна расспросами. Ему и в голову не пришло, что Мэри Скатчерд могла оставить ребенка в Англии. И этим человеком был Роджер Скатчерд, ее родной брат.

Одному-единственному другу, только одному преданному человеку доктор поведал всю правду о своей девочке – сквайру Грешему, пояснив, что этот ребенок не имеет права общаться с детьми Грешемсбери. Доктор также добавил, что подробности рождения Мэри следует сохранить в тайне.

Сквайр позаботился, чтобы никто ничего не узнал и все относились к Мэри Торн, игравшей и учившейся вместе с его детьми, так, будто она ничем от них не отличалась. На самом же деле сквайр любил Мэри даже больше других детей, а после случая с мадемуазель Ларон заявил, что готов немедленно посадить ее на скамью мировых судей, чем вызвал острое недовольство леди Арабеллы.

Жизнь продолжалась, не требуя сложных размышлений, до тех пор, пока сегодня, в двадцать один год, племянница не спросила прямо о своем положении в обществе и о том, из какого сословия должен быть ее муж, если она надумает вступить в брак.

И вот сейчас доктор Торн медленно шел по саду, пытаясь понять, не ошибся ли в чрезмерной заботе о своей Мэри. Что, если, пытаясь вырастить леди, он создал ей тепличные условия и лишил девочку всех законных прав? Что, если в результате она не сможет органично вписаться ни в одно сословие? Насколько правильным было его решение жить вдвоем? Не обладая даром копить и преумножать деньги, доктор Торн по-прежнему оставался далеко не богатым. Да, он смог обеспечить племяннице комфортный быт и, несмотря на конкуренцию со стороны коллег – докторов Филгрейва, Сенчери, Рирчайлда и прочих, – зарабатывал вполне достаточно для удовлетворения скромных потребностей, но у него не было, как у других, более практичных глав семейств, счетов в банке под три процента, на которые Мэри могла бы жить после его смерти. Правда, не так давно он застраховал свою жизнь на восемьсот фунтов – только эта скромная сумма обеспечивала будущее племянницы. С данной точки зрения насколько разумно решение сохранить тайну о столь же близких родственниках со стороны матери, как сам он – родственник со стороны отца? А ведь на том берегу, где когда-то процветала абсолютная бедность, теперь царствовало абсолютное богатство.

Его решение взять девочку себе разве не избавило ее от самых тяжелых условий жизни: унижений работного дома, презрительных насмешек законнорожденных обитателей приюта? Разве не стала Мэри его любимицей, не принесла сердечное утешение, счастье и гордость? Так должен ли он раскрыть ее существование другим, чтобы девочка получила возможность разделить богатство, а вместе с ним грубые манеры и развязное общество неведомых ныне родственников? Он, никогда не поклонявшийся богатству ради самого себя, презиравший золотого идола и всегда учивший презрению Мэри, должен ли он при первом же возникшем искушении признать несостоятельность своей жизненной позиции?

И все же кто захочет жениться на бесприданнице неведомого происхождения, если она не только принесет в семью свою бедность, но и передаст детям дурную кровь? Для него самого – доктора Торна, уже создавшего карьеру, обладавшего собственным именем и прочным положением в обществе, – не составляло труда придерживаться взглядов, противоречивших мировой практике, но имел ли он право распространять их на племянницу? Захочет ли кто-то жениться на такой девушке? С одной стороны, воспитание и образование мешало Мэри найти избранника среди равных по рождению, а с другой – доктор в этом не сомневался, – она никогда не ответит на чувства мужчины, не поставив его в известность о том, что точно знала или хотя бы предполагала о своем происхождении.

Не был ли сегодняшний вопрос продиктован возникшей сердечной склонностью? Не родилось ли в душе беспокойство, ставшее причиной необычной настойчивости? Что еще могло заставить Мэри разобраться, к какому сословию себя причислить? Только бы не молодой Фрэнк Грешем стал причиной душевного волнения. Что же в таком случае делать ему, доктору Торну? Неужели остается лишь собрать свои ланцеты, пестики и ступки и отправиться в путь в поисках нового места на земле, своим бегством уступив триумф ученым ретроградам Филгрейву, Сенчери и Рирчайлду? Нет, лучше остаться здесь, в Грешемсбери, пусть даже в ущерб сердцу и гордости своей девочки.

Так тяжело и печально размышлял доктор, медленно шагая по дорожкам сада.

Глава 8

Брачные перспективы

Не следует забывать, что разговор Мэри с молодыми леди Грешем и Де Курси в Грешемсбери произошел дня через два-три после провозглашенного Фрэнком великодушного предложения руки и сердца. Мэри твердо решила относиться к пылкому признанию как к легкомысленной мальчишеской выходке и никому о ней не сообщать, но сердце билось, как птица в клетке, гордость переполняла, и в то же время мисс Торн понимала, что должна склонить голову перед другими, куда более значительными персонами. Не имея собственного имени, девушка неизбежно испытывала суровый, непреклонный антагонизм демократа по отношению к претензиям тех счастливцев, кого судьба наделила ценностями, которых сама она была лишена. Да, в душе жило некое противоречие, и все же больше всего на свете Мэри желала добиться права открыто выражать презрение, с гордостью говорила себе, что творение Господа – будь то мужчина или женщина – внутри нагое существо, наделенное живой душой. Все остальные свойства – не более чем одежда, неважно кем сшитая: простым портным или королевским мастером. Разве ей не дано поступать так же благородно, любить так же верно, поклоняться Богу небесному с той же безупречной верой, а Богу земному – с той же истинной преданностью, словно кровь наполнила жилы, пройдя через десятки поколений безгреховно рожденных предков? Так Мэри говорила себе, ясно сознавая, что, будь она мужчиной – например, достойным наследником Грешемсбери, – ничто не заставило бы ее осквернить родословную своих детей союзом с женщиной низкого происхождения. Она чувствовала, что если бы оказалась на месте Августы Грешем, то никакой мистер Моффат со всем своим богатством никогда бы не добился ее руки, если бы не смог представить отягощенное несомненным благородством генеалогическое древо.

Вот так, пребывая в состоянии войны с собственным сознанием, Мэри Торн вступила на путь борьбы с предрассудками общества – теми предрассудками, которые сама любила всей душой.

Но действительно ли исключительно из-за отсутствия высокопоставленных родственников надо отказываться от прежних привязанностей и симпатий? Следовало ли прекратить с девичьей искренностью подруги открывать сердце навстречу Беатрис Грешем? Неужели не оставалось ничего иного, кроме как расстаться с Пейшенс Ориел и быть изгнанной – точнее, самой себя изгнать – из различных девичьих компаний прихода Грешемсбери?

До сих пор суждения и взгляды Мэри Торн на то или иное событие обладали не меньшим весом, чем мнение Августы Грешем, и выражались столь же открыто и часто, во всяком случае, когда рядом не было молодых леди Де Курси. Неужели отныне обычаю суждено прерваться? Дружеские чувства росли и крепли с раннего детства, а потому никогда не вызывали вопросов. И вот сейчас сама Мэри Торн поставила их под сомнение. Действительно ли предстояло обнаружить, что занимаемое положение фальшиво и должно измениться?

Такие мысли владели сознанием Мэри, когда она решительно отказалась стать подружкой невесты на свадьбе Августы Грешем и когда предложила подставить собственную шею, чтобы Беатрис на нее наступила; когда бесцеремонно выпроводила из комнаты леди Маргаретту и высказала собственное мнение насчет грамматической конструкции слова «humble» – смиренный, униженный, низкий. Такие чувства владели душой в тот момент, когда Фрэнк Грешем придержал для нее дверь столовой, а в ответ она отказалась пожать ему руку.

«Пейшенс Ориел может рассуждать об отце и матери: так пусть она и пожимает ему руку, пусть ведет приятные беседы», – горестно сказала себе Мэри, а вскоре увидела, как Пейшенс действительно беседует с Фрэнком, и молча, с трудом сдерживая слезы, направилась к пожилым гостям.

Но откуда же взялись слезы? Разве гордая Мэри Торн не заявила Фрэнку, что его признания в любви не больше чем глупые мальчишеские выходки? Разве не отвергла наивных притязаний еще тогда, когда верила, что ее кровь так же чиста и хороша, как его? Разве не увидела с первого взгляда, что несвязный детский лепет достоин лишь насмешки и больше ничего? И все же сейчас в глазах стояли слезы, потому что мальчик, которого она только что отчитала, чью руку дружбы отвергла, тотчас перенес заинтересованность и галантность на менее сдержанную и строгую молодую особу!

Прогуливаясь в обществе почтенных гостей, Мэри слышала, что, пока леди Маргаретта оставалась с Фрэнком и Пейшенс, голоса обоих звучали громко и весело, а потом ее чуткое ухо уловило, как, едва леди Маргаретта ушла, голос Фрэнка сразу изменился: стал глубоким, негромким и отвратительно ласковым. Мэри замедлила шаг и постепенно отстала от остальных.

Одной из сторон территория поместья Грешемсбери практически примыкала к деревне. Параллельно длинной деревенской улице тянулась аллея, а в дальнем ее конце, где сад уже заканчивался, возле открывавшейся изнутри калитки под высоким раскидистым тисом стояла скамейка. Отсюда в просвет между домами была видна далекая церковь. В это укромное место и пришла Мэри, чтобы никто не мешал выплакаться, осушить слезы и только после этого вновь явиться миру.

«Никогда я больше не буду здесь счастлива, – сказала она себе. – Никогда. Я не смогу жить среди них, пока не стану им равной». Внезапно в сознании промелькнуло: «Как я ненавижу Пейшенс Ориел!» – и тут же, подобные озарения всегда приходят мгновенно, ей стало ясно, что на самом деле это не так: Пейшенс Ориел – добрая милая девушка, и Мэри была бы рада когда-нибудь увидеть ее хозяйкой дома Грешемов. Она больше не сдерживала чувств. Слезы хлынули горячим потоком, намочив сложенные на коленях руки.

Стремительно вскочив со скамейки, она воскликнула:

– Какая же я дурочка! Пустоголовая, трусливая дурочка!

А через мгновение услышала доносившиеся от калитки голоса дяди и Фрэнка Грешема.

– Да благословит тебя Господь, Фрэнк, – сказал доктор Торн. – Надеюсь, простишь старшего друга за нотацию, поскольку в соответствии с парламентским законом теперь ты взрослый и вполне самостоятельный.

– Конечно, доктор! – заверил его Фрэнк. – От вас я готов принять любые замечания и наставления.

– Но уже не сегодня, – заключил доктор на прощание. – А если увидишь Мэри, передай, что мне пора ехать к пациентке. Пришлю за ней Дженет.

С незапамятных времен Дженет служила в доме доктора горничной.

Мэри не могла шевельнуться, оставшись незамеченной, а потому дождалась, когда щелкнет калитка, и только после этого быстро направилась к выходу по той самой дорожке, по которой пришла сюда, но услышала шаги, а потом голос Фрэнка:

– Мэри!

Он догнал ее и заметил:

– Ну не странно ли? Увидел тебя как раз тогда, когда должен кое-что передать! Но почему ты одна?

Мэри едва не напомнила, чтобы больше не называл ее по имени, но подумала, что сейчас не время. Слезы едва успели просохнуть, и малейшее проявление нежности со стороны Фрэнка, как и любая ее попытка показаться равнодушной, вызовут новый поток. Лучше вообще не показывать виду, что она помнит о недавнем разговоре. Так что, пока они еще в Грешемсбери, пусть называет как хочет, а она постарается встречаться с ним как можно реже.

– Твоему дяде пришлось уехать в Силвербридж к какой-то старушке.

– В Силвербридж! Но ведь он вернется оттуда только утром! Почему эта старушка не могла вызвать доктора Сенчери?

– Наверное, решила, что две старушки не поладят между собой.

Мэри не смогла сдержать улыбку. Ей не нравилось, когда дядюшке приходилось отправляться в дальнюю поездку, да еще в поздний час, но в то же время любой вызов на вражескую территорию добавлял ему популярности.

– Доктор Торн хотел, чтобы за тобой пришла Дженет, но я сказал, что незачем беспокоить старушку: сам провожу тебя домой.

– О нет, мистер Грешем! Право, это ни к чему!

– Не возражайте! Непременно провожу.

– Должно быть вы, хотите окончательно настроить графиню против меня. Да и леди Арабелла страшно рассердится.

– Послушать тебя, так можно подумать, что сама собираешься отправиться в Силвербридж.

– А что, если так и есть?

– Если не я, то непременно увяжется кто-нибудь другой, например Джон или Джордж…

– Ради бога, Фрэнк! Разве можно представить, чтобы кто-нибудь из Де Курси снизошел до этого?

Съязвив по поводу высокомерия Де Курси, Мэри забылась и по-дружески назвала мистера Грешема по имени, но тут же спохватилась, поджала губы и приказала себе впредь следить за языком.

– Может, тогда предпочтешь мне кузена Джорджа?

– Предпочту Дженет: с ней мне не придется чувствовать себя тяжкой обузой.

– Обузой! Мэри, для меня? Побойся бога!

– Да, мистер Грешем, обузой для вас. Мало радости провожать деревенскую девушку до дома по грязной улице – все джентльмены это знают.

– Никакой грязи нет, а если бы была, тебе вообще не позволили бы идти пешком.

– В отличие от джентльменов деревенские девушки не переживают по поводу подобных пустяков.

– Да я, если бы пожелала, мог бы донести тебя до дома на руках! – с воодушевлением воскликнул Фрэнк.

– Ну вот еще! – возмутилась Мэри. – Это уж точно ни к чему – лучше на садовой тачке.

– Конечно, все, что угодно, лишь бы не мои руки.

– Несомненно, когда речь идет о перемещении в пространстве. Если бы мне пришлось играть роль младенца, а вам – няньки, то обоим было бы неловко.

Фрэнк Грешем почему-то смутился. Хотелось сказать возлюбленной что-нибудь нежное и ласковое, но каждое слово она встречала с усмешкой. В ответах Мэри не было холода или презрения, и все же он почему-то чувствовал себя обиженным. Когда всерьез влюблен, равнодушие ранит еще сильнее, чем колкость. Если бы он знал правду, то чувствовал бы себя намного лучше.

И все же мистер Грешем-младший решил не поддаваться ее тону и не терять упорства. Три дня назад, отвергнутый, он признался себе, с глубокой печалью и тяжким стыдом, что потерпел жестокое поражение, но с тех пор уже успел достичь совершеннолетия; научился произносить за столом речи и принимать поздравления; набрался опыта ухаживания, пока флиртовал с Пейшенс Ориел. Как известно, чтобы завоевать прекрасную леди, нужно иметь храброе сердце и обладать немалой долей мужества.

Они уже почти дошли до лужайки, где были слышны голоса гостей, и Фрэнк остановился:

– Мэри, ты несправедлива и недобра ко мне.

– Не сознаю за собой столь тяжких пороков, мистер Грешем, но даже если так, не мстите, проявите милосердие.

– Из всех гостей Грешемсбери вы единственная отказались пожать мне руку, не пожелали радости в день совершеннолетия…

– Желаю радости, и вот моя рука. – Мэри подала не скрытую перчаткой ладонь. – Надеюсь, вы будете следовать этикету.

Фрэнк едва пожал ее пальцы, но не выпустил, хотя, согласно этикету, следовало сразу прервать контакт. Он вовсе не был святым Антонием: искушая, мисс Торн поступила крайне неосторожно.

– Мэри! – воскликнул Фрэнк. – Милая, дорогая Мэри! Если бы ты только знала, как я тебя люблю!

Он стоял на дорожке спиной к лужайке и потому не видел только что подошедшую сестру Августу. Мэри покраснела до ободка соломенной шляпки и быстро отдернула руку. Мэри поняла, что опасный жест не избежал внимания наблюдательной мисс Грешем.

Из-за моего затянутого, скучного повествования у читателя могло сложиться впечатление, что рукопожатие продолжалось в течение времени, несовместимого со словесным возражением Мэри, но виноват я, а не мисс Торн. Обладая быстрым, порывистым стилем изложения, другой автор смог бы уместить всю сцену – неподобающее поведение джентльмена, мгновенный гнев леди, появление третьей (лишней) особы, ее острый, бдительный взгляд и последующее страдание Мэри – в пяти словах и в полудюжине тире и кавычек. Конечно, следовало бы рассказать именно так, потому что надо отдать Мэри должное: она не оставила ладонь в руке Фрэнка ни на миг дольше допустимого.

Ощутив пустоту и запоздало услышав на гравийной дорожке скрип шагов, Фрэнк резко обернулся:

– О, это ты, Августа? Что тебе нужно?

По натуре Августа вовсе не была ни злой, ни вредной: не стоит забывать, что в ее венах текла не одна утонченная и изысканная кровь Де Курси, но и более крепкая и здоровая кровь Грешемов. Она вовсе не собиралась обрести в лице брата врага, оповестив общество о его маленьком прегрешении, но слова тетушки об опасности подобных встреч запали в душу. Поэтому, увидев Фрэнка на краю той самой пропасти, о которой графиня только что предупредила матушку, Августа вздрогнула и испуганно застыла. Она свято верила, что ее предстоящее замужество – высокий долг перед семьей. Ей особенно больно было наблюдать, как другой член семьи своим нелепым поведением тут же лишает смысла эту благородную жертву. Неосмотрительность молодого наследника до такой степени расстроила будущую миссис Моффат, что она постаралась, насколько сумела, повторить манеры тетушки Де Курси.

– Что это с тобой? – фыркнул Фрэнк. – С какой стати, словно гусыня, задрала подбородок и вытянула шею?

Фрэнк всегда чувствовал себя деспотом среди сестер, а потому забыл, что старшая из покорных овечек скоро перейдет из его власти во власть сына портного.

– Фрэнк, – заговорила Августа тоном, достойным недавно полученных великих уроков графини Де Курси, – тетушка хочет видеть тебя в малой гостиной, причем немедленно.

Выполнив поручение, она решила, как только брат уйдет, дать добрый совет соучастнице преступления, то есть мисс Торн.

– В таком случае, Мэри, нам лучше пойти туда вместе, ведь как раз наступает время чая, – заметил Фрэнк.

– Графиня рассердится, если ты задержишься. Она и так уже ждет двадцать минут. А мы с мисс Торн придем чуть позже, возразила Августа.

Слова «мисс Торн» прозвучали таким тоном, что Мэри тотчас гордо выпрямилась и сухо заявила:

– Надеюсь, мисс Торн не станет помехой никому из вас.

Фрэнк также уловил в голосе сестры нотки неприязни к Мэри и почувствовал, что благородная кровь Де Курси уже восстала против племянницы доктора в отношении брата, хотя благополучно снизошла до сына портного в отношении самой Августы.

– Хорошо, я уйду, но смотри, Августа: если скажешь о Мэри хотя бы слово…

Продолжить ему не удалось. Негодование Мэри обожгло и заставило замолчать прежде, чем звук ее голоса достиг слуха. И все же она заговорила, едва ли не перебивая, причем громче, чем было необходимо:

– Хотя бы слово о Мэри, мистер Грешем! Но почему же мисс Грешем не сказать о Мэри все, что захочется? Должна тебе признаться, Августа, а также попросить рассказать об этом всем, кому пожелаешь: уже второй раз твой брат…

– Мэри, Мэри! – воскликнул Фрэнк, пытаясь ее прервать.

– Прошу прощения, мистер Грешем, но вы сами вынудили меня поведать вашей сестре обо всем, что произошло. Так вот, Августа, уже второй раз твой брат решил развлечься с помощью столь неуместных признаний…

– Неуместных?..

– Да, к тому же оскорбительных! – заявила Мэри и добавила, не в силах забыть болезненную рану, нанесенную невинным флиртом с Пейшенс Ориел: – Наверняка что-то подобное он говорит и другим девушкам. Мне кажется, это жестоко. Даже если кто-то может посмеяться над ним или, напротив, поверить ему – как угодно, – я не могу. Теперь мне придется покинуть Грешемсбери – во всяком случае, до тех пор, пока мистер Грешем сам отсюда не уедет. А тебе, Августа, клянусь, что с моей стороны нет ничего такого, что надо было бы скрывать.

Высказавшись в столь высокомерном тоне, Мэри Торн гордо расправила плечи и, словно королева, прошествовала к дому. Если бы в этот момент ее встретила сама леди Де Курси, то, скорее всего, поспешила бы уступить дорогу.

– Не сказать ни слова обо мне! – повторила она уже самой себе, но достаточно громко, чтобы услышали Августа и Фрэнк. – Но мне нечего скрывать, нечего!

Потрясенная негодованием Мэри, Августа молча поспешила за ней. Фрэнк тоже пошел следом, хотя и не утратил дара речи. Едва миновало первое удивление, вызванное внезапной вспышкой гнева мисс Торн, он ощутил потребность хоть что-то произнести ради утешения дамы сердца, а заодно в оправдание собственной цели, и, обращаясь к сестре, пояснил:

– Говорить особенно не о чем – по крайней мере, в отношении Мэри, – но если желаешь обидеть брата, то можешь объявить, что я всем сердцем люблю мисс Торн и никогда не полюблю ни одну другую девушку.

К этому времени они уже вышли на лужайку, и Мэри, свернув с ведущей к дому дорожки, негромко добавила:

– Невозможно помешать ему говорить глупости, Августа, но сама видишь: я не могу продолжать слушать эту пустую болтовню.

И Мэри едва ли не бегом бросилась в дальний конец сада, где заметила Беатрис.

Подходя к дому вместе с сестрой, Фрэнк попытался убедить ее дать слово, что она не станет ни с кем обсуждать сцену, свидетельницей которой стала.

– Конечно, Фрэнк, все это глупости, – ответила Августа, – и впредь постарайся не развлекаться подобным образом.

– Но послушай, Гус, мы с тобой всегда дружили; так давай не станем ссориться накануне твоей свадьбы.

И все же Августа ничего не пообещала.

Войдя в малую гостиную, Фрэнк понял, что графиня от затянувшегося ожидания раздражена. Уже по дороге он сообразил, что разговор предстоит нелегкий: три посланницы – матушка, леди Амелия и старшая из сестер – сообщили, что графиня желает его видеть. Стало ясно, что к двери приставлена своего рода охрана, чтобы оградить ее светлость от нежелательного вторжения.

Как только Фрэнк вошел, графиня просветлела лицом и пригласила его занять стул рядом с подлокотником просторной софы, где она возлежала. В непосредственной близости, на небольшом столике, стояла чашка, чтобы леди имела возможность проповедовать почти так же, как если бы вознеслась на церковную кафедру.

– Дорогой Фрэнк, – начала графиня Де Курси, вполне соответствующим важности сообщения голосом, – сегодня ты достиг совершеннолетия.

Фрэнк кивнул, не понимая, зачем указывать на очевидное.

– Да, это свершилось, и, возможно, мне бы хотелось, чтобы празднование в Грешемсбери было более пышным и радостным.

– Ах, тетушка! Думаю, торжество и так было организовано очень хорошо.

– Грешемсбери, Фрэнк, является, или должно стать, резиденцией первого в Восточном Барсетшире члена палаты общин.

– Так и есть. Вряд ли в графстве найдется кто-то лучше отца.

Графиня тяжело вздохнула: ее мнение о бедном сквайре в корне отличалось от мнения Фрэнка.

– Не имеет смысла вспоминать о том, что невозможно исправить. Первый член палаты общин от Восточного Барсетшира должен обладать положением… Конечно, не скажу, что равным положению пэра, но…

– Право, нет! Конечно же, нет! – воскликнул Фрэнк, и наблюдатель смог бы уловить в его голосе легкую нотку иронии.

– Нет, не равным положению пэра, но все же чрезвычайно важным. Разумеется, мои честолюбивые помыслы в первую очередь сосредоточены на Порлоке.

– Совершенно верно, – подтвердил Фрэнк, думая о том, на каком слабом основании покоится честолюбие графини, ибо молодые годы Порлока не принесли родителям безоговорочного удовлетворения.

– Да, надежды сосредоточены на Порлоке, – повторила тщеславная графиня, однако, как мать, не сумела сдержать вздоха. – Но вслед за Порлоком, Фрэнк, забочусь о тебе.

– Чрезвычайно вам признателен, тетушка. Можете не беспокоиться, со мной все будет в полном порядке, вот увидите.

– Поместье Грешемсбери, мой дорогой мальчик, уже совсем не такое процветающее, каким было прежде.

– Неужели? – усомнился наследник.

– Увы, Фрэнк, так оно и есть. Не хочу сказать худого слова о твоем отце. Вполне возможно, что в этом его несчастье, а не его вина.

«Она постоянно недовольна отцом», – заметил Фрэнк, решив твердо держаться на той стороне дома, к которой решил принадлежать.

– Но факт остается фактом, очевидным для каждого из нас: Грешемсбери уже не так великолепно, как раньше. И твой долг состоит в том, чтобы вернуть поместью былое величие и значение в графстве.

– Мой долг! – озадаченно повторил Фрэнк.

– Да, дорогой племянник, твой долг. Отныне все зависит только от тебя. Конечно, тебе известно, что отец задолжал очень крупную сумму.

До Фрэнка доходили слухи о сложном финансовом положении отца, поэтому он лишь кивнул.

– Кроме того, сквайр продал Боксал. Выкупить участок не удастся, так как его новый владелец кажется, строитель железных дорог…

– Да, его фамилия Скатчерд.

– Так вот, он поставил там дом, а значит, вернуть угодья невозможно. Но ты, Фрэнк, обязан расплатиться со всеми отягощающими поместье долгами и приобрести нечто равное Боксалу.

От удивления Фрэнк уставился на тетушку вытаращенными глазами, словно усомнился, что она в своем уме. Ему предстоит оплачивать семейные долги? Да еще купить землю стоимостью четыре тысячи фунтов годовых! И все же, ожидая дальнейших разъяснений, он хранил молчание.

– Фрэнк, конечно, ты меня понимаешь.

Молодому человеку пришлось честно заявить, что в данный момент речь тетушки не так ясна, как обычно.

– Тебе открыт только один путь, – продолжила графиня. – Твое положение наследника Грешемсбери почетно, однако, к глубокому сожалению, отец до такой степени ограничил тебя в средствах, что если не исправишь обстоятельства сам, то никогда не сможешь насладиться законным правом собственности. Выход один: конечно, ты должен жениться на деньгах.

– Жениться на деньгах! – словно во сне, повторил Фрэнк, впервые подумав о том, что приданое Мэри Торн вряд ли окажется значительным. – Жениться на деньгах!

– Да, мой мальчик. Вряд ли кто-то еще столь же остро нуждается в таком шаге. К счастью, у тебя множество преимуществ перед другими молодыми людьми: во-первых, ты очень привлекателен…

Фрэнк покраснел, как шестнадцатилетняя девушка.

– Затем, поскольку необходимость возникла в столь молодые годы, ты, разумеется, не отягощен неблагоразумной связью: какой-нибудь тайной помолвкой.

Фрэнк покраснел еще гуще: интересно, ей известно о его страсти к Мэри Торн?

– А главное, твоя связь с замком Курси, – благосклонно продолжила графиня, подводя перечень достоинств наследника к убедительной кульминации, – сделает задачу настолько легкой и доступной, что, право, ни малейших трудностей не возникнет.

Фрэнку оставалось лишь выразить признательность как замку Курси, так и его обитателям.

– Ни в коем случае не собираюсь вмешиваться в твою судьбу, а потому хочу поделиться своими соображениями. Может быть, ты слышал о мисс Данстейбл?

– Дочь торговца какой-то там мазью?

– И конечно, знаешь, что состояние ее огромно, – продолжила графиня, не пожелав обратить внимание на реплику племянника. – В сравнении с потребностями и запросами любого члена палаты общин невероятно велико. Так вот, на днях данная особа приедет к нам – в замок Курси – в гости. Хочу, чтобы ты непременно с ней познакомился.

– Но, тетушка, сейчас необходимо с головой погрузиться в учебу, чтобы подготовиться к дипломным экзаменам, ведь в октябре возвращаюсь в Кембридж.

– К дипломным экзаменам! – возмущенно воскликнула графиня. – Право, Фрэнк, я пытаюсь объяснить твои жизненные перспективы, твое будущее… важнейший шаг, от которого все зависит, а в ответ слышу о каких-то дипломных экзаменах!

Тем не менее Фрэнк упрямо стоял на своем: он обязан получить университетский диплом, а потому завтра утром, ровно в шесть, приступит к занятиям.

– Точно так же сможешь заниматься в замке Курси. Мисс Данстейбл нисколько тебе не помешает, – миролюбиво заявила тетушка, понимая, что порой полезно немного отступить. – Но прошу приехать и познакомиться. Уверена: встретишь очаровательную молодую даму, к тому же, как говорят, прекрасно образованную и…

– Сколько ей лет? – не дослушав, осведомился Фрэнк.

– Право, не могу сказать точно, – попыталась уйти от ответа графиня, – но полагаю, что в данных обстоятельствах возраст не особенно важен.

– Уже исполнилось тридцать? – уточнил Фрэнк, считая незамужнюю женщину такого возраста закоренелой старой девой.

– Пожалуй, что-то около того, – согласилась графиня, обладавшая иной точкой зрения на возраст.

– Тридцать! – повторил Фрэнк вслух, но словно про себя.

– Это не имеет значения! – повторила тетушка уже сердито. – Когда решается вопрос жизненной важности, мелкие возражения не должны приниматься во внимание. Если намерен ходить с высоко поднятой головой, представлять графство в парламенте подобно отцу, деду и прадеду, если хочешь иметь надежный кров и обладать правом оставить Грешемсбери своему сыну, то должен жениться на деньгах. Какая разница, даже если мисс Данстейбл уже исполнилось двадцать восемь или тридцать? Она богата, и если женишься на ней, то обеспечишь себе и детям прочное положение в жизни.

Красноречие тетушки поразило Фрэнка. И все же, несмотря на поток убедительных аргументов, он твердо решил, что ни за что не женится на покрытой золотом мисс Данстейбл. Разве нечто подобное возможно после того, как в присутствии сестры он дал слово Мэри Торн? Однако пускать в ход неопровержимый, поистине решающий довод совсем не хотелось, а потому пришлось перечислить другие – на его взгляд, менее убедительные – возражения.

Во-первых, молодой человек заявил, что до такой степени поглощен мыслями о дипломе, что в настоящее время не способен думать о женитьбе. Затем посоветовал отложить знакомство до окончания охотничьего сезона, объяснив, что не может появиться в замке Курси прежде, чем получит от портного новый костюм, и, наконец, вспомнил, что ровно через неделю должен отправиться на рыбалку с мистером Ориелом.

И все же ни один из представленных серьезных доводов не разубедил графиню.

– Глупости, Фрэнк! – возмутилась она. – Странно, что наследник способен думать о рыбалке, когда решается судьба Грешемсбери. Завтра же поедешь в Курси вместе со мной и Августой.

– Завтра, тетушка! – повторил наследник тем обреченным тоном, каким это слово произнес бы осужденный на смерть преступник, услышав, что казнь уже назначена. – Завтра!

– Да. Мы возвращаемся завтра и будем рады твоей компании. А мои друзья, среди которых будет и мисс Данстейбл, приедут в четверг. Не сомневаюсь, что она тебе понравится. С твоей матушкой я уже все обсудила, так что можно больше ничего ей не говорить. А теперь спокойной ночи, Фрэнк.

Поняв, что возражать бесполезно, молодой человек удалился и отправился на поиски Мэри. Однако вскоре выяснилось, что полчаса назад мисс Торн ушла домой в сопровождении верной Дженет, так что пришлось ограничиться обществом сестры Беатрис.

– Беатрис! – в отчаянии воскликнул Фрэнк. – Завтра мне предстоит поездка в замок Курси!

– Слышала об этом от мамы.

– Я только сегодня достиг совершеннолетия, и не хотелось бы начинать взрослую жизнь со ссоры с ними, но, честное слово, даже ради всех Де Курси Барсетшира не задержусь там дольше, чем на неделю. Скажи, ты что-нибудь слышала о мисс Данстейбл?

Глава 9

Сэр Роджер Скатчерд

Из нашего рассказа внимательный читатель уже успел понять, что Роджер Скатчерд – когда-то неумеренно пьющий каменщик из Барчестера, не рассчитавший размаха мести за причиненное сестре унижение, – сумел стать важным человеком. Он занялся подрядами: сначала небольшими, например сооружением полумили или около того железнодорожной насыпи или возведением трех-четырех мостов через каналы, а почувствовав уверенность в своих силах, переключился на крупные заказы: правительственные больницы, шлюзы, доки, набережные. И наконец, прибрал к рукам создание целых железнодорожных линий.

Порой толковый строитель вступал в партнерство то с одним, то с другим из коллег, но в целом предпочитал справляться с задачами самостоятельно, так что ко времени зарождения и развития нашей истории преуспел в делах и стал очень богатым человеком, причем приобрел нечто большее, чем огромное состояние.

Было время, когда правительству потребовалось немедленное выполнение важнейшей работы, и Роджер Скатчерд справился как нельзя лучше. Нужно было построить насущно необходимый отрезок железной дороги, причем в два раза быстрее, чем обычно. Работа требовала вложения значительных средств и редкостного мужества, а Роджер Скатчерд оказался в нужное время в нужном месте и поднялся на головокружительную высоту газетного героя, став одним из тех избранных граждан, кого королева «счастлива приветствовать». Он даже удостоился чести приложиться к руке ее величества и в высоком звании баронета и сэра поселился в новом великолепном доме в Боксал-Хилле, в милом сердцу графстве Восточный Барсетшир.

– Ну а теперь, миледи, – обратился он к жене, объясняя высокое положение, достигнутое собственными усилиями и признательностью королевы, – пожалуй, пора пообедать и выпить глоток чего-нибудь горячительного. – Выражение «глоток чего-нибудь горячительного» означало дозу алкоголя, достаточную, чтобы свалить с ног троих крепких мужчин.

Покоряя мир, Роджер Скатчерд не смог покорить собственные дурные привычки. По сути, он во всем остался тем же простецким парнем, который когда-то расхаживал по улицам Барчестера в заткнутом за пояс фартуке каменщика. Фартук он снял, однако сохранил тяжелый выпуклый лоб и дикий блеск глаз. Скатчерд по-прежнему оставался компанейским товарищем и трудолюбивым парнем. Разница заключалась лишь в том, что теперь мог работать, причем одинаково хорошо, будучи как трезвым, так и пьяным. Те, кто верил в способность героя творить чудеса, утверждали, что именно тогда, когда великий мастер находился во власти веселого бога, выполнялась лучшая работа, совершался самый точный и быстрый расчет, подводился самый непогрешимый баланс прибыли и затрат. Сложилась целая школа поклонников, готовых видеть в сэре Роджере воплощение идеи всесильного, сверхчеловеческого, чудодейственного, вдохновенного пророка. В глазах подобных почитателей его заходы, как в узком кругу назывались периоды невоздержанности, представали моментами особого, ни с чем не сравнимого просветления: божественными безумствами, когда провидец наиболее тесно общался с руководившими коммерческими сделками высшими силами; теми элевсинскими таинствами, к участию в которых допускались лишь немногие избранные.

«Скатчерд пил всю прошлую неделю, – передавалось из уст в уста, если приходило время решить, чье предложение следовало принять на строительство торгового причала в Ланкашире или на сооружение железной дороги из Бомбея в Кантон. – Говорят, осушил три галлона бренди».

И уже не возникало сомнений, что именно Скатчерду следует доверить подряд на доки или важнейшую магистраль.

Однако, как бы там ни было, действительно или нет во хмелю сэр Роджер работал наиболее продуктивно, очевидно, что, утопая в бренди по целой неделе шесть-семь раз в год, он не мог не вредить собственной внешней оболочке, причем вредить неутомимо и постоянно. Какое бы влияние подобные симпозиумы ни оказывали на мозг и сознание (впрочем, это не были симпозиумы – точнее их назвать позиумами, так как в последние годы запои проходили в гордом одиночестве), тело тяжко страдало. Нельзя сказать, что баронет стал слабым или истощенным, дряхлым или пассивным, что руки и ноги его задрожали, а глаза утратили зоркость, – ничего подобного, но в моменты чрезмерных уступок порочному пристрастию жизнь не стоила ломаного гроша. Господь наградил сэра Роджера нечеловеческой мощью, способностью действовать вопреки жестоким испытаниям, умением подавлять и побеждать приступы дурноты, головной боли и другие обычные симптомы приверженности Бахусу. Но даже его невиданная сила имела пределы: заходя слишком далеко, она внезапно распадалась, и тогда крепкий человек мгновенно превращался в живой труп.

В целом мире у Скатчерда был один-единственный друг, причем друг этот никак не соответствовал обычному пониманию. Баронет не ел и не пил вместе с ним и даже редко беседовал. Их жизненные пути пролегали на значительном расстоянии, вкусы не совпадали, общества, в которых они вращались, редко пересекались. Со своим единственным другом Скатчерд не имел ничего общего, однако доверял ему так, как не доверял ни одному другому живому существу на свете.

Да, он глубоко доверял этому человеку, но даже его не воспринимал в полной мере, как положено между близкими друзьями. Скатчерд понимал, что тот никогда не ограбит, никогда не солжет, не попытается извлечь выгоду, не подведет, не примет в расчет прибыль и убытки, а потому твердо решил использовать безотказного спасителя при малейшей необходимости. Однако он не доверял ни советам верного друга, ни его образу мыслей, будь то в теории или на практике, не принимал во внимание идеи и даже не стремился к его обществу, поскольку друг этот имел склонность разговаривать едва ли не в суровой манере. Роджер Скатчерд совершил в жизни множество поступков и сумел заработать огромные деньги, в то время как друг совершил мало поступков и заработал мало денег. Трудно поверить, что практичный, предприимчивый деятель склонил голову перед человеком, доказавшим собственную непрактичность. Особенно трудно это представить в отношении Скатчерда, видевшего в людях своего класса героев дня, а себя считавшего далеко не последним среди них.

Итак, своим единственным другом сэр Роджер считал нашего общего друга доктора Торна.

Как доктор познакомился с Роджером Скатчердом, мы уже объяснили. Во время суда им по необходимости пришлось вступить в общение, и Скатчерд проявил не только достаточно благоразумия, но и достаточно чувства, чтобы понять, что доктор держался очень хорошо. В дальнейшем общение продолжалось в различных формах. Выйдя из тюрьмы, Скатчерд начал постепенно подниматься, а свои первые накопления доверил попечению доктора. Так возникли те финансовые отношения, которые впоследствии привели к покупке Боксал-Хилла и предоставлению сквайру Грешему крупных ссуд.

Существовал и еще один повод для тесного взаимодействия наших героев, к сожалению, далеко не всегда приятный. На протяжении долгих лет доктор обеспечивал медицинские потребности сэра Роджера, причем в постоянных и упорных попытках избавить горького пьяницу от устрашающей судьбы часто ссорился с пациентом.

Необходимо рассказать еще об одной особенности сэра Роджера. В политике он оставался ярым радикалом и стремился занять положение, позволявшее воплотить в жизнь накопившуюся с годами ярость. Ради этого делал все возможное, чтобы победить на выборах в родном Барчестере и составить оппозицию кандидату от клана Де Курси. Именно ради достижения этой цели Скатчерд обосновался в Боксал-Хилле.

Невозможно утверждать, что амбиции представлять в парламенте Барчестер заслуживали презрения. Если говорить о деньгах, то у Скатчерда их было невероятно много, причем на расходы он не скупился. В то же время поговаривали, что мистер Моффат не собирался совершать подобные глупости. Больше того, сэр Роджер обладал своеобразным грубоватым красноречием и мог обращаться к жителям Барчестера на близком их сердцу языке, используя слова, неодолимо привлекавшие одних и решительно отталкивавшие других, тогда как выступления мистера Моффата оставляли аудиторию равнодушной, не добавляя ни сторонников, ни противников. Острые языки Барчестера называли ставленника Де Курси немой собакой, не способной лаять, а иногда саркастически добавляли, что собака не умеет не только лаять, но и кусать. Однако за спиной мистера Моффата стояло почтенное семейство графа, и он в полной мере пользовался значимой поддержкой, поэтому сэр Роджер ясно представлял, что победа в решающей схватке не достанется без серьезной борьбы.

Тем вечером, о котором мы рассказываем, доктор Торн благополучно вернулся домой из Силвербриджа и нашел Мэри в ожидании и готовности подать чай. Его вызвали для консилиума с доктором Сенчери, ибо этот благодушный пожилой джентльмен так далеко отошел от высоких догматов доктора Филгрейва, что согласился время от времени терпеть унижение в лице «аптекаря».

Следующим утром доктор позавтракал рано и, сев верхом на сильного серого жеребца, отправился в Боксал-Хилл, где предстояло не только договориться об очередной масштабной ссуде сквайру, но и исполнить медицинский долг. Получив грандиозный контракт на строительство Панамского канала, сэр Роджер по обычаю ушел в недельный запой, результатом которого стал настойчивый вызов доктора со стороны леди Скатчерд.

Вот почему доктор Торн направился в Боксал-Хилл на любимом сером жеребце. Среди других достоинств джентльмена следует упомянуть и то, что он был искусным наездником, а потому значительную часть пути преодолевал верхом. Тот факт, что время от времени доктор с удовольствием проводил целый день в Восточном Барсетшире, возможно, вносил новую краску в крепкую дружбу со сквайром.

– Итак, миледи, где пациент? Надеюсь, ничего особенно серьезного? – осведомился доктор, пожав руку титулованной хозяйке Боксал-Хилла, которая приняла его в дальней части дома, в малой столовой для завтрака.

Парадные комнаты были обставлены чрезвычайно роскошно, однако предназначались исключительно для гостей, которые никогда не появлялись, потому что их никогда не приглашали. В результате великолепные покои с драгоценной мебелью не приносили леди Скатчерд ни пользы, ни удовольствия.

– Напротив, доктор, ему очень плохо, – ответила ее светлость далеко не самым счастливым голосом. – Очень плохо. Постоянно стучит в затылке. Стучит, стучит и стучит. Если не поможете, боюсь, этот стук его прикончит.

– Лежит в постели?

– Да, в постели. Когда стук начался, не знал, куда деваться, так что мы его уложили. К тому же ноги совсем плохо слушаются: встать не может. Но с ним сидит Уинтербонс и что-то пишет. А когда здесь Уинтербонс, хозяин как будто на ногах, даже оставаясь в постели.

Мистер Уинтербонс служил у сэра Роджера доверенным секретарем. Точнее говоря, выступал в роли пишущего устройства, которое Скатчерд использовал для работ, требующих некоторой сноровки. Это был маленький, морщинистый, истощенный, сломленный жизнью человечек, которого джин и бедность спалили почти до угольков и высушили до состояния золы. Ума у него не осталось, равно как и заботы о земных благах, помимо крошечного количества пищи и как можно большего объема жидкой субстанции. Все, что когда-то знал, он забыл, кроме того, как складывать цифры и писать. При этом результаты подсчетов и письма никогда не задерживались в памяти, и больше того, даже не переходили с одной страницы бухгалтерской книги на другую. Однако, в достаточной степени накачанный джином и взбодренный присутствием хозяина, он мог считать и писать сколько угодно, без остановки. Таков был мистер Уинтербонс, доверенный секретарь великого и могучего сэра Роджера Скатчерда.

– Считаю необходимым немедленно отослать Уинтербонса прочь, – задумчиво произнес доктор Торн.

– Полностью с вами согласна. Может быть, отправите его в Бат или еще куда-нибудь, чтобы не крутился здесь? Скатчерд пьет бренди, а Уинтербонс поглощает джин. Трудно сказать, кто хуже: хозяин или слуга.

Из диалога явствует, что доктор Торн вполне понимал мелкие домашние неудобства леди Скатчерд и разделял ее беспокойство.

– Будьте добры, сообщите сэру Роджеру, что я здесь, – попросил доктор.

– Может быть, прежде чем подняться, выпьете немного шерри? – предложила хозяйка.

– Ни капли, спасибо, – отказался доктор.

– Или пару глотков ликера?

– Ни капли и ни глотка, благодарю. Вы же знаете, что я никогда ничего не пью.

– Тогда наперсток вот этого? – Леди извлекла из глубины буфета бутылку бренди. – Всего лишь наперсток. Он сам это пьет.

Когда даже последний, самый веский аргумент не сработал, леди Скатчерд проводила доктора в спальню господина.

– Да, доктор! Да, доктор! Да, доктор! – приветствовал больной нашего Галена еще до того, как тот вошел в комнату.

Бывший барчестерский каменщик услышал приближавшиеся шаги и поспешил выразить бурную радость. Голос прозвучал громко и энергично, однако нечисто и невнятно. Может ли остаться чистым голос, настоянный на бренди? В данном случае тембр отличался особой хрипотцой, распутной гортанной нотой, которую опытный врач немедленно распознал как более выраженную, более гортанную и более хриплую, чем прежде.

– Итак, пронюхали добычу и явились за гонораром? Ха-ха-ха! Как наверняка уже доложила ее светлость, я провалился в довольно глубокий запой. Ну и пусть говорит что душе угодно. Вот только немного опоздали: не стал вас беспокоить и обратился к старику.

– В любом случае, Скатчерд, рад, что вам уже немного лучше.

– Немного! Не понимаю, что для вас означает «немного». Никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Вот, спросите Уинтербонса.

– Ничего подобного, Скатчерд! – вмешалась жена. – Нисколько тебе не лучше, а очень плохо, только сам этого не понимаешь. А что касается Уинтербонса, то ему совсем нечего делать в твоей спальне. Все провоняло джином. Не верьте, доктор: ему совсем не хорошо и даже нисколько не лучше.

Услышав столь неодобрительное упоминание об аромате своего любимого напитка, Уинтербонс поспешно спрятал полупустую кружку под маленький стол, за которым сидел.

Тем временем доктор взял больного за руку якобы для того, чтобы проверить пульс, но одновременно успел оценить состояние глаз и кожи и заявил:

– Уверен, что мистеру Уинтербонсу необходимо срочно вернуться в лондонскую контору, а в качестве секретаря его на некоторое время заменит леди Скатчерд.

– Будь я проклят, если мистер Уинтербонс сделает что-нибудь подобное! – возразил сэр Роджер. – И на этом конец.

– Очень хорошо, – заключил доктор. – Человек умирает лишь однажды, и мой долг – предложить меры, способные максимально отдалить церемонию похорон. Впрочем, возможно, желаете ее приблизить?

– Если честно, то меня особо не беспокоит ни то ни другое, – отозвался Скатчерд с таким яростным взглядом, словно хотел добавить: «Если надеешься напугать, то напрасно. Можешь не стараться».

– Прошу, доктор, не позволяйте ему так говорить. Не позволяйте, – взмолилась леди Скатчерд, приложив к глазам платок.

– А ты, миледи, сейчас же прекрати ныть. Немедленно! – прикрикнул сэр Роджер, повернувшись к своей лучшей половине.

Понимая, что долг женщины заключается в повиновении, лучшая половина тут же прекратила плакать и причитать, но, уходя, успела дернуть доктора за рукав сюртука, чтобы до предела обострить восприимчивость и медицинские способности.

– Лучшая женщина в мире, доктор. Да, лучше не найти, – признался больной, когда за дамой сердца закрылась дверь.

– Не сомневаюсь, – согласился доктор.

– Не сомневаетесь до тех пор, пока не найдете еще лучше, – сострил Скатчерд. – Ха-ха-ха! Но хороша или плоха, есть на свете вещи, которые женщина не способна понять, и вещи, которые ей нельзя понимать.

– Вполне естественно, что жена беспокоится о вашем здоровье.

– Может не беспокоиться, – отмахнулся подрядчик. – Будет очень щедро обеспечена. А все бесконечное нытье все равно не способно продлить человеку жизнь.

Наступила пауза, во время которой доктор продолжил осмотр. Пациент подчинился неохотно, но все-таки подчинился.

– Мы с вами обязаны перевернуть страницу, сэр Роджер. Обязаны.

– Вздор, – проворчал сэр Роджер.

– Послушайте, Скатчерд, нравится вам это или нет, я вынужден исполнить профессиональный долг.

– То есть я должен заплатить за то, что вы меня пугаете.

– Ни один человеческий организм не способен долго выносить такие испытания, каким вы подвергаете себя.

– Уинтербонс, – обратился подрядчик к секретарю, – иди вниз. Иди вниз, говорю, но оставайся в доме. Вместо того чтобы улизнуть в пивную, будь здесь. Когда я немного выпиваю, то есть если такое вообще случается, то работе это не мешает.

Получив распоряжение, секретарь поднял неизменную кружку и, спрятав под полой сюртука, выскользнул из комнаты. Друзья остались вдвоем.

– Скатчерд, – опять начал доктор, – только что вы находились так близко к своему Богу, как никто из тех смертных, кому потом довелось есть и пить на этом свете.

– Вы это серьезно? Было совсем плохо? – явно испугавшись, уточнил железнодорожный магнат.

– Абсолютно серьезно.

– А сейчас уже снова все в порядке?

– Все в порядке! Как вы можете быть в порядке, если сами знаете, что ноги отказываются носить тело! В порядке! В то время как кровь с такой силой пульсирует в вашем мозгу, что ни один другой мозг не выдержал бы напора!

– Ха-ха-ха! – снова рассмеялся Скатчерд, чрезвычайно гордившийся тем, что организован более совершенно, чем простые смертные. – Ха-ха-ха! И что же мне теперь делать?

Мы не станем приводить здесь все рекомендации доктора Торна. С некоторыми предписаниями сэр Роджер согласился, против других решительно возразил, а кое-какие предложения наотрез отказался слушать. Главным камнем преткновения стал совет на две недели полностью отказаться от работы. Сэр Роджер заявил, что не остановится даже на два дня.

– Если будете работать в нынешнем состоянии, – пояснил доктор, – то непременно станете искать поддержки в алкоголе. А если продолжите пить, то неизбежно умрете.

– Искать поддержки! Почему думаете, что я не способен работать без голландской храбрости?

– Скатчерд, мне известно, что сейчас в комнате припрятана бутылка бренди и что вы пили меньше двух часов назад.

– Ошибаетесь: это запах джина от секретаря, – возразил сэр Роджер.

– Чувствую, как алкоголь распространяется по вашим венам, – парировал доктор, по-прежнему держа руку пациента.

Сэр Роджер резко дернулся в постели, как будто хотел освободиться, и начал угрожать в ответ:

– Я вот что вам скажу, доктор: сделаю то, что решил, – пошлю за Филгрейвом.

– Очень хорошо, – невозмутимо отозвался лекарь из Грешемсбери. – Пошлите за Филгрейвом. Ваш случай настолько ясен, что даже он вряд ли сможет ошибиться.

– Считаете, что имеете право меня дразнить и поступать как вам угодно, потому что раньше держали в своей власти? Вы отличный парень, Торн, но не уверен, что лучший доктор во всей Англии.

– Можете быть уверены, что не лучший. Если желаете, даже можете считать самым плохим. Но пока нахожусь здесь в роли вашего медицинского советчика, могу говорить только правду и ничего, кроме правды. Правда заключается в том, что следующий запой почти наверняка вас убьет. А в нынешнем состоянии даже незначительное обращение к спиртному способно сделать то же самое.

– Пошлю за Филгрейвом…

– Да, пошлите за Филгрейвом, только сейчас же. Поверьте мне хотя бы в одном: все, что намерены сделать, делайте как можно скорее. И будьте добры: до приезда Филгрейва позвольте леди Скатчерд убрать эту бутылку бренди.

– Черта с два! Полагаете, я не могу держать в комнате бутылку без того, чтобы не приложиться?

– Полагаю, с меньшей вероятностью приложитесь, если не сможете добраться до нее.

Сэр Роджер опять сердито дернулся в кровати – ровно настолько, насколько позволили полупарализованные ноги, несколько мгновений помолчал и с усиленной яростью продолжил угрожать:

– Да, вызову Филгрейва. Если человек болен, действительно болен, то ему необходим лучший совет из всех доступных. Вызову Филгрейва, а вместе с ним еще и парня из Силвербриджа. Как его зовут? Кажется, Сенчери.

Доктор отвернулся. Несмотря на тяжесть состояния пациента, поняв, какую злобную месть тот задумал, он не смог сдержать улыбку.

– Точно, так и сделаю. А еще позову Рирчайлда. Сколько это будет стоить? Наверное, пяти-шести фунтов каждому хватит. А, Торн?

– О да. Даже чересчур щедро, я бы сказал. Но, сэр Роджер, не позволите ли посоветовать, как следует поступить? Не знаю, насколько вы шутите…

– Шучу! – возмущенно вскричал баронет. – Говорите человеку, что он умирает и в то же время – шутит. Увидите, что совсем не шучу.

– Вполне возможно. Но если не в полной мере мне доверяете…

– Ничуть не доверяю.

– В таком случае почему бы не послать за доктором в Лондон? Насколько мне известно, деньги решающего значения не имеют.

– Имеют, еще как имеют!

– Не преувеличивайте! Лучше пригласите из Лондона сэра Омикрона Пи – того, кому поверите с первого взгляда.

– Никому не поверю больше, чем Филгрейву: знаю его всю свою жизнь и считаю правильным доктором, поэтому пошлю за ним и отдамся в его опытные руки. Если кто-нибудь способен сделать для меня что-то хорошее, то только он.

– Тогда, ради бога, скорее вызовите Филгрейва, – заключил доктор. – А теперь позвольте откланяться, Скатчерд. Дайте ему честный шанс и до его приезда не разрушайте себя очередной дозой бренди.

– Это мое дело и его, но не ваше, – сердито проворчал несговорчивый пациент.

– Пусть так. Прежде чем уйду, хотя бы пожмите руку на прощание. Желаю скорейшего выздоровления. А как только выздоровеете, приеду навестить.

– До свидания, до свидания. И послушайте, Торн: внизу вы наверняка заведете разговор с леди Скатчерд, но только без глупостей. Понимаете меня? Без глупостей.

Глава 10

Завещание сэра Роджера

Доктор Торн вышел из спальни и направился вниз, понимая, что не имеет права удалиться, не побеседовав с хозяйкой дома. Уже в коридоре он услышал яростный звонок из комнаты больного, и слуга тут же поспешил на зов, чтобы получить приказ немедленно направить в Барчестер верхового посыльного. Предстояло передать доктору Филгрейву записку с требованием явиться как можно скорее, а чтобы ее написать, был вызван мистер Уинтербонс.

Предположив, что доктор и ее светлость обменяются несколькими словами, сэр Роджер не ошибся. Действительно, разве можно было уйти, не попрощавшись с супругой больного, даже если очень хотелось улизнуть молча? Пока седлали коня, состоялась беседа, причем достаточно продолжительная, и прозвучало немало высказываний, которые подрядчик наверняка счел бы глупыми.

Леди Скатчерд ни в малейшей степени не годилась в подруги женам других английских баронетов. Несомненно, по образованию и манерам ей куда больше подходило место среди слуг, но это обстоятельство вовсе не делало ее плохой женой или плохой женщиной. Она всем сердцем, всей душой беспокоилась о муже, которого, как положено, почитала и ценила больше всех остальных мужчин. Тревожась за жизнь сэра Роджера, леди Скатчерд искренне верила, что если кто-то сможет продлить его годы, то только давний верный друг, не изменявший господину с первых дней ее семейной жизни.

Поэтому, когда добрая женщина услышала, что доктор Торн уволен, а его место должен занять кто-то другой, сердце ее едва не оборвалось.

– Но, доктор! – воскликнула леди Скатчерд, вытирая глаза передником. – Вы же не бросите его, правда?

Доктору Торну с трудом удалось объяснить, что медицинский этикет не позволяет продолжить службу на благо пациента после того, как тот его прогнал и заменил другим специалистом.

– Этикет! – всхлипнула несчастная супруга. – О каком этикете вы говорите, когда человек упорно убивает себя бренди?

– Филгрейв запретит ему пить так же решительно, как я.

– Филгрейв! – презрительно повторила леди Скатчерд. – Что за ерунда! Подумать только, Филгрейв!

Доктору Торну захотелось ее обнять за уверенность в одной стороне конфликта и недоверие к другой стороне, причем емко выраженное всего в нескольких словах.

– Вот что я сделаю, доктор. Не стану отправлять посыльного, приму удар на себя. Муж не может встать, а потому ничего не сделает. Остановлю мальчишку. Не нужно здесь никаких Филгрейвов.

С таким планом доктор Торн согласиться не смог и объяснил расстроенной хозяйке, что после всего, что произошло, не имеет права возобновить исполнение обязанностей прежде, чем об этом попросят.

– Но ведь вы можете навестить его в качестве друга, а потом постепенно уговорить. Разве не так, доктор? А что касается оплаты…

Нетрудно представить все, что доктор Торн сказал на эту тему. В результате беседы и последующего ленча, без которого его не выпустили из дома, между выходом из комнаты больного и попаданием ноги в стремя прошел почти час. Но едва конь зашагал по гравийной дорожке, одно из окон второго этажа распахнулось и доктора пригласили на новую консультацию.

– Сэр Роджер Скатчерд говорит, что вы должны вернуться, так или иначе! – прокричал мистер Уинтербонс, высунувшись из окна и особенно подчеркнув последние слова.

– Торн! Торн! Торн! – прорычал с постели больной, да так громко, что доктор услышал призыв с улицы, верхом на коне, уже собираясь уехать.

– Должны вернуться, так или иначе, – повторил Уинтербонс еще настойчивее, явно считая, что в дополнении «так или иначе» заключена главная сила непреодолимого приказа.

Трудно сказать, подчинился ли доктор магическим словам или прислушался к собственному мыслительному процессу, однако медленно и явно неохотно спешился и неторопливо вернулся в дом, пробормотав по пути:

– Бесполезно, ведь посыльный уже поехал в Барчестер.

– Я послал за Филгрейвом, – оповестил подрядчик, как только доктор Торн снова подошел к постели.

– И позвали меня, чтобы это сообщить? – всерьез рассердившись на грубую сварливость больного, осведомился доктор. – Не мешает вспомнить, Скатчерд, что, если мое время не нужно вам, оно может потребоваться другим пациентам.

– Не обижайтесь, старина, – буркнул пациент, взглянув на доктора с выражением, совсем не похожим на любое другое, явленное сегодня, с выражением зрелым, мужественным и даже нежным. – Не обижаетесь, что я послал за Филгрейвом?

– Ничуть, – миролюбиво ответил доктор. – Ничуть не обижаюсь. Филгрейв принесет не меньше пользы, чем я.

– То есть нисколько. Верно, Торн?

– Все зависит от вас. Филгрейв поможет, если скажете ему правду, а потом станете послушно выполнять рекомендации. Жена, слуга – кто угодно способен стать для вас таким же хорошим доктором, как он или я, хорошим в главном вопросе. Но сейчас вы вызвали Филгрейва и, разумеется, должны его принять. А мне предстоит начать и закончить много дел, так что позвольте откланяться.

Однако Скатчерд не разрешил доктору уйти, а, напротив, крепко схватив за руку, горячо заговорил:

– Торн, если хотите, как только Филгрейв приедет, сразу велю примерно его отхлестать. Честное слово. И сам оплачу причиненный ущерб.

С этим предложением доктор тоже не смог согласиться, но не удержался от смеха. Сейчас лицо пациента выражало не только самую искреннюю мольбу, но и забавное удовлетворение, доказывавшее, что при малейшем поощрении он действительно исполнил бы угрозу, но наш доктор вовсе не был склонен одобрить действие, направленное на унижение ученого коллеги, хотя в глубине души признавал достоинства идеи.

– Видит бог, велю! Только скажите! – не унимался сэр Роджер.

Но доктор промолчал, и предложение повисло в воздухе.

– Нельзя обижаться на больного человека, – снова заговорил Скатчерд, еще крепче сжимая руку доктора, – особенно на старого друга – даже тогда, когда тот бранится.

Доктор не счел нужным возразить, что обидчивость свойственна другой стороне, а сам он, напротив, никогда не терял добродушия, поэтому просто улыбнулся и спросил сэра Роджера, может ли что-нибудь для него сделать.

– Конечно, можете, поэтому я и послал за вами, еще вчера.

Повернувшись к Уинтербонсу, сэр Роджер ворчливо приказал таким тоном, как будто прогонял грязную собаку:

– Вон из комнаты!

Ничуть не оскорбленный, секретарь опять спрятал кружку под полу сюртука и исчез.

– Садитесь, Торн, садитесь, – пригласил подрядчик уже совсем другим тоном. – Знаю, что торопитесь, но все-таки уделите старику полчаса. Кто знает: может, умру прежде, чем приедете снова.

Разумеется, доктор заверил, что надеется на множество получасовых бесед на протяжении долгих лет.

– Ну, это уж как получится. В любом случае задержитесь ненадолго, а потом отыграетесь на жеребце.

Доктор придвинул стул и сел возле кровати. После столь убедительной просьбы не оставалось ничего другого.

– Послал за вами не потому, что болен. Точнее, позволил ее светлости вам написать. Да благословит вас Господь, Торн. Неужели сам не знаю, что довело меня до такого состояния? Когда смотрю, как бедняга Уинтербонс убивает себя джином, разве не понимаю, что ждет его в ближайшем будущем?

– Тогда зачем же пьете? Зачем? Ваша жизнь не похожа на его существование. Ах, Скатчерд, Скатчерд!

Доктор собрался обрушить поток красноречия, чтобы убедить необыкновенного человека воздержаться от злостного яда, но тот его прервал:

– Это все, что вы знаете о человеческой природе, доктор? Воздержаться? Можете ли вы воздержаться от дыхания и жить, как живет под водой рыба?

– Но природа не приказывала вам пить, Скатчерд.

– Привычка – вторая натура, да посильнее первой. А почему я не должен пить? Чем еще отплатил мир за все, что для него сделал? Какое еще вознаграждение я получил? Какую радость?

– О господи! Разве не вы обладаете несметными богатствами? Разве не можете делать все, что пожелаете, и быть кем захотите?

– Нет! – крикнул больной так громко, что возглас разнесся по всему дому. – Не могу делать ничего из того, что хочу. Не могу стать тем, кем хочу. Что мне доступно? Какое удовлетворение, кроме бутылки бренди? Если оказываюсь среди джентльменов, могу ли с ними разговаривать на равных? Если у них возникнет вопрос по поводу железной дороги, они меня спросят. Но если заговорят о чем-то другом, я должен молчать. А когда оказываюсь среди рабочих, могут ли они разговаривать со мной? Нет. Я – их хозяин и господин, причем суровый. Завидев меня, все склоняют головы и начинают дрожать. А где у меня друзья? Вот здесь! – Он вытащил из-под подушки бутылку. – Где веселье? Здесь! – Он помахал бутылкой перед лицом доктора. – Вот награда, радость и источник силы после тяжких трудов. Здесь, доктор. Здесь, здесь, здесь! – С этими словами сэр Роджер спрятал бутылку под подушку.

Внезапная вспышка гневной энергии показалась столь ужасающей, что доктор Торн изумленно отпрянул и на несколько мгновений утратил дар речи.

– Но, Скатчерд, – заговорил он наконец, – вы ведь не готовы умереть за свое пагубное пристрастие?

– Умереть? Да, готов. Живу ради выпивки, пока живется, а когда больше не смогу жить, то умру. А что еще остается человеку? Разве не умирают за шиллинг в день? Ради чего не жалко проститься с жизнью? Какой смерти я достоин? Недавно вы сказали, что можно умереть только однажды. Так вот: ради выпивки готов сделать это десять раз.

– Говорите все это либо в припадке безумия, либо из безрассудства: специально для того, чтобы меня напугать.

– И безумие, и безрассудство. Такая жизнь, какую веду я, превращает человека в сумасшедшего и в дурака. Что у меня есть такого, чтобы бояться смерти? Стою триста тысяч фунтов, и все их отдал бы за то, чтобы завтра утром выйти на работу с совком для строительного раствора и встретить приятеля, который хлопнул бы по плечу и предложил: «Ну что, Роджер, не процедить ли нам по полпинты?» Вот что я вам скажу, Торн: когда человек накопил триста тысяч фунтов, ему не остается ничего другого, кроме как умереть. Ни на что иное он уже не годен. Когда появились деньги, надо их щедро потратить, а у человека не хватает на это мужества.

Выслушав исповедь, доктор, конечно, сказал что-то ради успокоения и утешения пациента. Он понимал, что ни успокоить, ни утешить сэра Роджера не удастся, но сидеть молча и покорно выслушивать ужасную правду – потому что Скатчерд говорил чистую правду – казалось совершенно невозможно.

– Не хуже, чем в пьесе, на сцене. Правда, доктор? – иронично добавил баронет. – Вряд ли вы предполагали, что я могу выступить как актер. Ну вот, а теперь наконец объясню, зачем вас вызвал. Дело в том, что перед последним запоем я составил завещание.

– Но ведь вы уже составляли завещание.

– Да, верно. Но его больше не существует: сжег собственными руками, чтобы не возникло ошибки. Тогда назначил двух душеприказчиков: вас и Джексона. Когда-то мы с ним были партнерами на строительстве железной дороги между Йорком и Йовилом. А теперь Джексон не стоит и шиллинга.

– Вам известно, что я нахожусь в таком же положении.

– Ничего подобного. Джексон без денег – ничто, а вас деньги никогда не сделают.

– Нет. Равно как и я не сделаю деньги, – ответил доктор.

– Точно, не сделаете. Тем не менее в верхнем ящике стола лежит новое завещание, в котором я назначил вас своим единственным душеприказчиком.

– Вы должны это изменить, Скатчерд. Непременно. Когда речь идет о трехстах тысячах фунтов, для одного попечителя ответственность слишком велика. К тому же вам необходим кто-то моложе меня. Мы с вами примерно одного возраста, и ничто не мешает мне умереть первым.

– Ну-ну, доктор, только без вздора. Не жульничайте. Запомните: если пытаетесь обмануть, то вы никто и ничто.

– Но, Скатчерд…

– Но, доктор, завещание уже составлено, и обсуждать мою последнюю волю бессмысленно. Вы назначены душеприказчиком, а если хватит мужества отказаться, когда умру, тогда и откажетесь.

Не обладая юридическими познаниями, доктор Торн не представлял, как избежать тяжкой ответственности, которую друг собирался взвалить на его плечи.

– Итак, Торн, вам придется позаботиться об исполнении завещания. А теперь расскажу, что конкретно сделал.

– Надеюсь, не собираетесь объяснять, как распорядились собственным состоянием?

– Не совсем. По крайней мере, не всем, что имею. Сотню тысяч предназначил в наследство разным людям, в том числе и леди Скатчерд.

– Неужели не оставили леди Скатчерд дом?

– Нет. Какого черта ей делать в огромном нелепом доме? Она и сейчас не знает, как здесь жить. Жена обеспечена надежно – неважно, как именно, – а дом, поместье и все остальные деньги завещаны Луи Филиппу.

– Что? Неужели сумму в двести тысяч фунтов? – не поверил доктор.

– Почему нельзя оставить двести тысяч сыну? Больше того, старшему сыну, если бы родились и другие? Разве мистер Грешем не завещал все состояние наследнику? Так что же мешает мне сделать старшего сына таким же богатым, как граф Де Курси или герцог Омниум? Кажется, пока еще железнодорожному подрядчику не нужно ждать специального акта парламента, позволяющего обеспечить старшего сына. Разве моему сыну не достанется титул? Причем такой, какого у Грешемов нет!

Доктор постарался объяснить свое замечание так, чтобы не обидеть отца. На самом же деле он имел в виду, что сын сэра Роджера вовсе не был тем человеком, которому можно доверить распоряжение огромным богатством.

У сэра Роджера Скатчерда был всего один ребенок, родившийся в ранней молодости и сразу отлученный от материнской груди, чтобы молоко досталось другому младенцу – наследнику Грешемсбери. В итоге мальчик вырос слабым как телом, так и умом. Тем не менее отец твердо решил сделать из сына истинного джентльмена, для чего отправил учиться сначала в Итон, а потом в Кембридж. Но даже этот общепринятый способ не в состоянии гарантировать воспитание благородного английского интеллектуала. Действительно, сложно определить, какой именно рецепт окажется беспроигрышным, хотя люди обладают некоторыми смутными, но в то же время приемлемо верными идеями по данному поводу. Как бы там ни было, а два года учебы в Итоне и три семестра в Кембридже не помогли Луи Филиппу Скатчерду стать джентльменом.

Да, ребенку дали величественное имя Луи Филипп – в честь короля французов. Если у кого-то возникнет желание найти детей, крещенных в честь королей и королев или дядюшек и тетушек королей и королев, то поиск следует вести в семьях демократов. Никто другой не испытывает столь раболепного почтения к любому напоминанию о королевской персоне. Никто не питает благочестивого страха перед коронованной особой. Никто так же самозабвенно не стремится заполучить какой-нибудь лоскут, освященный высочайшим прикосновением. То огромное расстояние, которое отделяет этих людей от трона, заставляет их жаждать крох величия и случайных осколков монархии.

Луи Филипп Скатчерд не обладал ни единой королевской чертой, кроме имени. Когда сын достиг совершеннолетия, отец понял, что от Кембриджа толку мало, и отправил молодого человека в заграничное путешествие в сопровождении наставника. Время от времени доктор Торн получал известия о наследнике и знал, что тот в полной мере унаследовал отцовские пороки, но ни малейших признаков отцовских талантов. Жизнь он начал с распутства, не поддержанного щедростью, и в двадцать один год уже страдал приступами белой горячки.

Именно по этой причине доктор выразил не столько удивление, сколько неодобрение, когда услышал, что сэр Роджер вознамерился доверить значительную долю невероятно огромного состояния неконтролируемой воле несчастного юноши.

– Свои деньги я заработал тяжким трудом, а потому имею право распорядиться ими так, как пожелаю. Какое еще удовлетворение они способны принести?

Доктор горячо заверил, что вовсе не собирается оспаривать законное право баронета.

– Вот увидите: со временем Луи Филипп образумится, – продолжил Скатчерд, понимая, что думает и чувствует собеседник. – Дайте парню перебеситься в молодости, и тогда, повзрослев, он непременно остепенится.

«Но что, если не перерастет пору бешенства? – спросил себя доктор. – Что, если дикий овес, который он так упорно сеет, истощит почву и не оставит сил для более ценного урожая?» Впрочем, говорить об этом вслух не имело смысла, поэтому он промолчал, позволив Скатчерду развивать маловероятную теорию.

– Если бы в молодости я имел возможность свободно погулять, то с годами не пристрастился бы к бутылке. В любом случае сын станет моим наследником. Мне досталась способность зарабатывать деньги, а вот способность их тратить обошла стороной. К счастью, сын получит возможность распорядиться богатством по своему усмотрению. Готов поспорить, что задерет нос выше, чем молодой Грешем. Насколько помню, они примерно одного возраста. Да и леди тоже так считает.

На самом деле сэр Роджер Скатчерд не питал особой любви к молодому Грешему, но можно смело предположить, что ее светлость относилась к молочному сыну едва ли не с более глубокой любовью и нежностью, чем к родному ребенку.

– Неужели не предусмотрите никаких мер против неразумных трат? Если, как все мы надеемся, проживете еще лет десять-двадцать, необходимости в защите не возникнет. И все же, составляя завещание, человек обязан иметь в виду внезапный уход.

– Особенно если, ложась спать, прячет под подушку бутылку бренди. Так, доктор? Но это врачебная тайна: никому ни слова.

В ответ доктор Торн лишь вздохнул: ну что тут скажешь?

– Да, я предусмотрел ограничение расходов: не позволю парню сразу все спустить и остаться без куска хлеба, – поэтому, начиная со дня моей смерти, передал в его полное распоряжение только пятьсот фунтов в год. Пусть делает с ними все, что пожелает.

– Пятьсот фунтов в год – это не много, – удивился доктор.

– Достаточно, чтобы не голодать, хотя я вовсе не собираюсь держать его в ежовых рукавицах. Если научится тратить разумно, получит все, что пожелает. Но основную долю наследства – поместье Боксал-Хилл, закладную на Грешемсбери, равно как и другие закладные, – я защитил надежным способом: они перейдут в полное распоряжение парня не раньше, чем в двадцать пять лет. А до этого возраста только вы будете решать, что позволить подопечному. Если же Луи умрет бездетным, не дожив до двадцати пяти, все перейдет к старшему ребенку Мэри.

Имелась в виду Мэри Скатчерд – сестра сэра Роджера, мать мисс Торн и, следовательно, жена уехавшего в Америку почтенного жестянщика и хозяйка большого семейства.

– К старшему ребенку Мэри! – повторил доктор, чувствуя, как на лбу выступает пот, и не имея сил совладать с бурей чувств. – Право, Скатчерд, вам следует растолковать это положение более подробно, иначе рискуете оставить главную часть наследства юристам.

– Никогда не слышал имени ни одного из ее детей.

– Уточните хотя бы, кого имеете в виду: мальчика или девочку.

– Понятия не имею. Могут быть только девочки или только мальчики. Наверное, девочка подойдет даже лучше, только вам придется проследить, чтобы вышла замуж за приличного человека. Вы станете ее попечителем.

– Что за вздор! – воскликнул доктор Торн. – Луи Филиппу исполнится двадцать пять уже через год-другой.

– Почти через четыре года.

– И ради бога, Скатчерд, постарайтесь сами не оставить нас на произвол судьбы так скоро.

– Был бы рад, доктор, но загадывать трудно: как уж получится.

– Даю десять к одному, что это положение вашего завещания никогда не вступит в силу.

– Верно, верно. Если умру я, то уж Луи Филипп поживет всласть. Просто решил кое-что предусмотреть, дабы сдержать мотовство, пока парень не поумнеет.

– О, совершенно справедливо. Совершенно! Я бы даже назначил более поздний срок, чем двадцать пять лет.

– А я нет. К этому возрасту Луи Филипп наверняка образумится. Не сомневаюсь. Ну вот, доктор, теперь моя воля вам известна. Если умру завтра, будете точно знать, что и как делать.

– И все же, Скатчерд, вы просто упомянули в завещании старшего ребенка сестры.

– Да, и на этом конец. Дайте мне документ. Хочу вам прочитать.

– Нет-нет, подождите! Старший ребенок! Надо определить точнее. Необходимо! Только подумайте, какое огромное значение могут иметь эти слова!

– Какого черта еще могу написать? Не знаю их имен, даже никогда не слышал. А старший есть старший, и все тут. Правда, может быть, учитывая, что я всего лишь железнодорожный подрядчик, надо было назвать младшего.

Скатчерд уже начал подумывать, что доктору пора уйти, оставив его в обществе Уинтербонса и бренди, но наш друг, хотя прежде очень торопился, сейчас вдруг погрузился в несвойственную медлительность: сидя возле кровати, положил руки на колени и сосредоточил задумчивый взгляд на стеганом одеяле. Наконец, глубоко вздохнув, произнес:

– Право, Скатчерд, необходимо определиться с туманным пунктом. Если хотите, чтобы я занялся завещанием, то напишите подробно.

– Но как же, черт возьми, можно написать подробно? Разве старший ребенок сестры не достаточно конкретное указание, будь то Джек или Джилл?

– Что сказал об этом ваш адвокат, Скатчерд?

– Адвокат! Неужели думаете, что я поставил его в известность о своих планах? Нет. Взял у него гербовую бумагу и образец формы, после чего оставил ждать в гостиной, пока мы с Уинтербонсом работали в соседней комнате. Так что все в порядке. Хотя писал Уинтербонс, делал он это в таком состоянии, что ровным счетом ничего не понимал.

Доктор еще немного посидел, изучая одеяло, а потом встал, собираясь уйти, и пообещал напоследок:

– Скоро навещу вас снова, может, даже завтра.

– Завтра! – удивленно повторил сэр Роджер, абсолютно не понимая, почему доктор решил вернуться так скоро. – Завтра! Но ведь я все-таки не настолько плох, а слишком частые визиты меня разорят!

– О нет, приеду не как врач, а как душеприказчик: по поводу завещания. Должен все обдумать. Да, непременно должен.

– Пока не умру, можете на этот счет себя не затруднять. Да и кто знает: вдруг судьба обернется так, что мне придется улаживать ваши дела? А, доктор? Заботиться об осиротевшей племяннице, подыскивать ей мужа? Ха-ха-ха!

Не проронив ни слова в ответ, доктор ушел.

Глава 11

Шесть чашек чая

Сев на коня, доктор Торн, как и следовало, поехал в Грешемсбери, но, честно говоря, почти не понимал ни куда направляется, ни что делает. Сэр Роджер намекнул, что жеребцу придется наверстать упущенное время дополнительной затратой сил на обратном пути, но привыкшему к галопу животному никогда еще не доводилось шагать так спокойно и вальяжно, как этим утром, а седок до такой степени погрузился в пучину запутанных мыслей, что даже забыл, что едет верхом.

Во-первых, та альтернатива, которую он предпочел представить сэру Роджеру как маловероятную – а именно скорая смерть и отца, и сына, – на самом деле глубоко его тревожила, оставаясь вполне реальной.

«Даю десять к одному, что это положение вашего завещания никогда не вступит в силу». Оптимистичные слова доктор Торн во многом адресовал самому себе, чтобы развеять тучу мрачных мыслей, а также из жалости к пациенту и отцу, но сейчас, обстоятельно обдумав состояние здоровья обоих мужчин, пришел к выводу, что шансы складываются иначе – точнее, в противоположном соотношении. Существовала реальная вероятность, что старший и младший Скатчерды соберутся в дальний путь в течение ближайших четырех лет. Один из них – старший – действительно отличался недюжинной силой и, если бы относился к себе разумно, смог бы активно прожить еще много-много лет. Но он сам заявил, причем более чем обоснованно, что разумное отношение выше его сил. Другой – младший – жил вопреки законам естества. Он не только обладал слабым здоровьем и крайне ограниченными физическими возможностями, так что трудно было поручиться за его жизнь, но и унаследовал пагубное пристрастие отца, с юных лет убивая себя алкоголем.

Итак, если все же оба Скатчерда скончаются в оговоренный период, то придется исполнить соответствующее положение завещания, и долг по исполнению ляжет на его, доктора Торна, плечи. Что же тогда делать? Как поступить? Ведь старшее дитя сестры сэра Роджера – это его собственная племянница, любимая девочка, гордость ума и сердца, путеводная звезда, единственный родной человек на белом свете, дорогая Мэри. Из всех земных обязательств, следом за главным долгом перед Господом и совестью, шел его долг перед ней. Так каких же действий потребует исполнение священного долга?

Мэри первой станет ожидать честного, справедливого и беспристрастного решения. Если бы сэр Роджер составил завещание, не раскрыв подробностей, то, по мнению доктора Торна, в экстренных обстоятельствах наследницей должна была стать Мэри. А стала бы или нет, решили бы юристы. Но сейчас все сложилось совершенно иначе. Богатый сумасбродный человек доверился ему. Так не станет ли передача наследства Мэри нарушением доверия, бесчестным поступком по отношению как к Скатчерду, так и к далекой американской семье, к мужу, который когда-то давно поступил благородно, и к его старшему ребенку? Не будет ли бесчестно по отношению ко всем сразу, если он, доктор Торн, позволит сэру Роджеру оставить завещание, по которому несметные богатства перейдут к скромной особе, в которой прежде никто не видел наследницу?

Решение созрело задолго до приезда в Грешемсбери. Точнее говоря, оформилось еще возле постели больного. Прийти к логичному заключению не составило труда. Куда сложнее оказалось найти достойный выход из бесчестья. Как уладить вопрос о наследстве, не ущемляя интересов племянницы и не доставляя огорчений себе – если это вообще возможно?

Потом нахлынули другие мысли. Доктор постоянно утверждал, во всяком случае в беседах с самим собой и с Мэри, что из всех порочных целей человеческого честолюбия злейшим искушением является достижение богатства ради богатства. В минуты и часы отвлеченного философствования дядя и племянница вместе пришли к таким идеям, осуществить которые на практике вряд ли удалось бы даже при крайней необходимости. Но если каждому в отдельности было бы трудно действовать за самого себя, то что же говорить о действии за другого! И вот испытание настигло дядю. Должен ли он в данном исключительном случае отвергнуть золотой шанс, доступный племяннице в том случае, если Скатчерд согласится сделать ее одной из своих наследниц?

«Но ведь сэр Роджер наверняка захочет, чтобы Мэри перебралась в Боксал-Хилл, к нему и его жене. Все деньги Банка Англии не стоят такого несчастья», – подумал доктор, медленно въезжая во двор своего дома.

По одному, только по одному пункту он принял твердое и бесповоротное решение: завтра же снова поедет к Скатчерду и откроет всю правду. Что бы ни случилось, а правда всегда надежнее любого, даже самого искусного вымысла. В благостном состоянии относительного умиротворения доктор Торн вошел в дом и нашел племянницу в гостиной в обществе Пейшенс Ориел.