Я ненавижу своих соседей, или Как выжить среди тварей бесплатное чтение

Глава I «Знакомство с соседями»

««Враги» и «соседи» – однозначные понятия в древних языках» – © Анахарсис Клоотс

В день, когда я осознала, что мне предстоит остаться одной в чужом городе, была сильная гроза. Со слов горожан такого мощного разгула стихии в Грядской области не знавали пару десятков лет. В момент осознания неизбежного я не слышала ничего, кроме собственных суматошных мыслей; резкие ливневые удары по оконному стеклу и звучащие рядом голоса воспринимались негодующим подсознанием как едва уловимый монотонный рокот.

Мама обсуждала условия годичной аренды с Марианной Васильевной, семидесятилетней женщиной, страстно увлекавшейся бачатой. Она сдавала в Гряде комнату в трёхкомнатной квартире. Женщина выдвинула несколько простых требований: пользоваться бытовыми электрическими приборами как можно реже, задушевно беседовать и чаёвничать с ней не менее двух раз в неделю, не запирать дверь на ключ, так как сушить свои панталоны она привыкла именно на балконе сдаваемой комнаты. Кстати, тщательной и правильной стирке нижнего она клялась научить и меня.

До комнаты Марианны Васильевны мы с мамой посмотрели ещё два варианта. Первый – подозрительно дешёвый – четыре тысячи рублей в месяц вместе с коммуналкой. Квартиру сдавал шестидесятилетний мужчина, бывший военный. Один нюанс: в потолки всех комнат были вмонтированы рабочие камеры слежения. Убирать он их, разумеется, не собирался. Второй – это дом, расположенный далеко за чертой города. На машине его владельцев мы ехали больше пятидесяти минут. Увиденная картина поражала: заросший бурьяном огород, ветхое деревянной сооружение, никакого отопления, кроме старой, в разводах сажи, печи, три проспиртованных жильца, дыханием которых можно было фиксировать гистологические срезы. Благо, с транспортом проблем не было: автобус номер сто один ходил каждые три часа, в праздничные дни – каждые четыре.

Почему же я должна была в кратчайшие сроки выбрать более-менее пригодное бюджетное жильё в чужом городе под названием Гряд? Всё до убогости прозаично…

С самого раннего детства я хотела поступить в медицинский университет. Ну как хотела…Мама работала в больнице, так что волей-неволей с напряжённой профессиональной обстановкой я была поверхностно знакома с пятилетнего возраста, всюду таскаясь за мамой хвостиком. Из-за постоянного общения с врачами разных специальностей на протяжении многих лет, мне казалось, что я хочу быть похожей на них и делать то же, что делают они. Для меня то желание было самым естественным и понятным. Но в начале девятого класса я захотела стать писателем. И настолько мне эта идея пришлась по душе, что я немедленно села писать фэнтези-роман – смешная попытка создать что-то уникальное, а на деле сплагиаченные, слегка видоизменённые отрезки культовых произведений. Я его не дописала: творческий запор, так сказать. Потом я начала ещё два произведения – снова тупик. Участвовала во всяких третьесортных конкурсах стихотворений, рассказов и прочем. Благодаря череде неудач я перестала верить в себя и в реальность поставленной цели. Поэтому, настроившись на голос разума, я не стала променивать нечто стабильное, вроде профессии врача, на хрен пойми откуда взявшуюся мечту. Осталась лишь идея, глубоко запрятанная, потаённая, но такая прекрасная.

Из-за своих диких комплексов выбор дела жизни менять я не стала. За несколько месяцев до окончания одиннадцатого класса, я пошла в отдел кадров городской больницы имени Т.Т. Ивановцева, чтобы оформить целевое направление в медицинскую академию, располагавшуюся в четырёх часах езды от моего дома. Валерия Игнатьевна, тогдашний начальник отдела кадров, благосклонно отнеслась к моей идее, уверяя, что целевое направление у меня в кармане. Дело оставалось за малым: дождаться окончания школы, и, сдав благословенный государственный экзамен, подать документы в высшее учебное заведение. Но за неделю до открытия сезона приёма документов, та же Валерия Игнатьевна с наигранным прискорбием сообщила, что целевое направление я не получу. Как выяснилось позже, подобные фортели руководство больницы выкидывало каждый год; менялись недотёпы, правила оставались прежними: нет взятки – нет целевого. А начальница отдела кадров о грядущем повороте была осведомлена заранее, мастерски пичкая меня гиперболизированными обещаниями. Радует, что через пару лет старую клячу подсидела более норовистая кобылица.

Выбор университета, в который я подала документы «на всякий пожарный», сделала экстренно. Имея всего двести тридцать баллов на экзамен и ноль лишних материальных средств, я отправилась в северный город Гряд в Грядской области. По россказням знакомых, у которых кто-то там когда-то там учился, сам университет был довольно высокого уровня при полном отсутствии коррупции. Не самый плохой расклад, казалось бы.

За лето я приезжала в город дважды: в первый раз, чтобы лично привезти оригиналы документов, во второй раз, уже поступив в университет, чтобы освоиться и заняться арендой жилья. Негативное отношение к городу сформировалось ещё в первый визит. Ибо холод, окутавший всё тело на выходе из аэропорта в июле месяце, не мог вызвать ничего, кроме отторжения.

Как бы поточнее описать Гряд? Он занимал и по-прежнему занимает одно из первых мест по онкологиям в стране. Так, что ещё? Сложилось впечатление, что картавости в Гряде обучали по букварю. А доводящий до истерии акцент с протяжными гласными и постфиксами «-то» население вообще впитывало с молоком матерей. Природными красками, как и теплом, город был несправедливо обделён. Живя на юге страны, я привыкла к жаре, свежему горному воздуху и пестроте красок окружающего мира. Вместо роскошного природного изобилия я получила неказистый северный городок, окружённый десятками заводов, все выбросы которых благодаря удачной розе ветров сыпались мне на голову в течение шести лет. Интересно, не поэтому ли шестьдесят процентов мужского населения Гряда заканчивало выпускной класс с десятисантиметровой плешью? Из достопримечательностей в Гряде были относительно новенький кинотеатр с шикарным залом номер шесть, завод по изготовлению карамельных конфет и набережная вдоль реки-вонючки.

Моё лицо не выражало никаких эмоций, когда я услышала от приёмной комиссии новость о зачислении. Другие абитуриенты возбуждённо переговаривались, даже подпрыгивали от радости. Я же переваривала новость молча. Мне было грустно. Мне было плевать. Новые трудности, новый город за три с половиной тысячи километров от дома, новая жизнь. Полагаю, это явилось ещё одной причиной моей лютой ненависти к городу. Я, плавая во фрустрации, спроецировала на него злость от разбившейся вдребезги мечты стать кем-то значимым, найдя любимое дело жизни, и заслужить уважение, в первую очередь, своё собственное. Я была дико разочарована собой и своим выбором, но ничего переосмысливать не собиралась. Лишь смиренно принимала свою участь, сетуя на скупую на подарки судьбу.

В мыслях найти уютную комнату для проживания (на квартиру денег не хватало) было довольно просто, на деле оказалось невозможным. Наверное, надо было приезжать заранее, хотя бы за месяц, чтобы отхватить вариант посмачнее, но я ни черта не соображала. А чего ещё ждать? Я из родного края выехала впервые в жизни – нигде не была, ничего не видела и не понимала. Хотя торчать в богодельне лишний месяц так себе перспектива.

Последний вариант в поиске жилья – это двухкомнатная совдеповская квартира на четвёртом этаже дома в аварийном состоянии (о его состоянии я узнала намного позже, что неудивительно: всегда считала себя неудачницей и тормозом). До первого семестра оставалась пара дней, решать вопрос с жильём надо было незамедлительно.

В совдеповской квартире, как я уже упомянула, было две комнаты: одна записана на Эдуарда Николаевича, на первый взгляд, интеллигентного и доброжелательного старичка восьмидесяти двух лет, другая – на какого-то неизвестного мужчину, «соседа Х» (я его увидела лишь через два с лишним года). Перед тем, как уехать к своей семье в другой город, Эдуард Николаевич заключил со мной самодельный наскоро состряпанный годичный договор и предупредил, что во вторую комнату тоже могут заехать, ведь сосед Х подыскивал жильцов. Изначально сосед Х хотел выкупить убогую квартиру целиком, но старый мудозвон Эдуард Николаевич цеплялся за неё, как утопающий за соломинку.

Немного об интерьере. В моей комнате (ух, до сих пор противно) напротив забитого гвоздями и залепленного изоляционной летной окна стоял массивный шатающийся стол, ножки которого держались только за счёт тряпочек, бережно утрамбованных во все щели; справа от него – ещё один стол, более узкий, с высокими узорно закрученными железными ножками; швейная машинка доисторического производства; шкаф, пахнущий нафталином и сыростью; две кровати, скрип которых стал достойным противником скрипу половиц; пыльная люстра с одним работающим патроном; а звезда программы – потайная дверь – ключа от неё мне дед не дал, велел не обращать внимания на её подёргивания и не пытаться открыть. Благодаря обветшавшей мебели, от которой Эдуард Николаевич категорически отказывался избавляться, из свободного пространства оставалась полоска длиной сантиметров двести и шириной шестьдесят.

Что говорите? В комнате с непроглядным полумраком воняет старьём, окно не открывается, на мебель лишний раз опасно присесть, свободного места ноль, безостановочно и зловеще содрогается наглухо запечатанная дверь? Продано!

Вопрос: я была дурой или мазахисткой?

В коридоре был ещё один шкаф, который во времена Мафусаила уже отслужил свой срок. Его крыша выдерживала на себе груз пожелтевших газет последних тридцати лет. Ошибочной была идея заглянуть в него. Не зря в народе говорят: «Любопытной Варваре на базаре нос оторвали». Смысл вековой мудрости предков доходит до современной молодёжи с трудом и запозданием. Не стоит много рассказывать о чарующих нотках аромата, заигравших из приоткрытой дверцы, и, по просьбам моего чуткого обоняния, сразу же закрытой. За несколько секунд я успела разглядеть ещё сто килограммов дранных газет, два поломанных стула и пылесос-торпеду, штепсель которого не вклинился бы ни в одну розетку, выпущенную после тысяча девятьсот семидесятого года. Кухня со старой, плохо работающей техникой; ванная едва ли удовлетворительная: смущали фаянс в чёрных трещинах и необходимость соблюдать запрет на пользование умывальником (из него текла коричневая жижа); смывной бак в уборной работал по принципу «дёрни за верёвочку, и водица польётся».

Так как у меня не хватило мозгов посмотреть поддержанные стиральные машинки на досках объявлений в интернете, я пошла в магазин бытовой техники, решив купить что-то по средствам. И это что-то, не без старания любезных продавцов-консультантов, нашлось: язык не повернётся назвать ту говномешалку стиральной машиной, но, во всяком случае, на ценнике и в инструкции она обозначалась так. Значит, я за четыре тысячи пятьсот рублей приобрела мини-машинку «Королева», которая на сайтах бывшего в употреблении хламья стоила от пятисот до тысячи рублей. Из плюсов: ну очень компактная. Минусы: воду заливать через шланг и сразу горячую; вещи крутились туда-сюда от пяти до тридцати минут, спутываясь между собой в неряшливый, покрытый катышками серый ком; и ни намёка на отжим. Да и стирала она так, что потом приходилось всё перестирывать вручную в тазу. Вот урвала так урвала.

По законам жанра, в подъезде стоял резкий никогда не выветривавшийся запах мочи: то ли кошачьей, то ли человеческой. Но несмотря на все эти недостатки я стала в том доме жить, приняв свою участь, как презренный мизерабль. Я считала, что недостойна лучшего. Зачем искать что-то ещё, тратить время и силы? Будучи стоически уверенной в справедливости обстоятельств, я приняла то болото, как родное.

На лестничной клетке было три квартиры. Рядом жила старушка, Елизавета Никитична, неплохая в общем-то женщина, которая со мной знакомилась раз по десять в месяц, спрашивая не та ли я студентка, что снимает комнату у Эдуарда Николаевича. Напротив ситуация была куда хуже. Там жила женщина, ну как жила, существовала. У неё были серьёзные проблемы с самоидентификацией, ориентацией во времени и пространстве. Сын заезжал редко, привозил немного продуктов и подгузники, сиделок не нанимал, словом, бросал мать, родившую и воспитавшую его, на произвол судьбы. О ней, как могла, заботилась Елизавета Никитична.

Как-то, возвращаясь из университета, я услышала вой с верхних этажей, похожий на волчий. Я поняла, что это Галина, которая своими криками пытается привлечь внимание соседей и попросить их о помощи. Никто не выходил, не отзывался, и, по-моему, добрая половина дома перестала дышать и шевелиться. Галина стояла на лестничной площадке, слабо держась за перила обеими руками, и выла. На ней была надета лишь ночная рубаха, покрытая жёлтыми пятнами от мочи. Я поздоровалась с ней, она поздоровалась в ответ, спросила, какое число и попросила поменять ей подгузник. В квартире было очень грязно: стоял запах немытого тела и человеческих выделений, на подоконниках – бутылки с водой и упаковки подгузников. Галина, пролепетав что-то непонятное, вскоре заснула. Я выходила из её квартиры на негнущихся ногах и с тяжёлым сердцем. Галина умерла через полгода, если верить словам Елизаветы Никитичны.

Те несколько дней, что мама жила со мной, были, по большому счёту, приемлемыми. Мы гуляли по ночному городу, хотя любоваться было нечем, сходили на день знаний, где меня посвятили в студенты-медики (для фото я даже улыбнулась), прозондировали местные кинотеатры, ведь я просто обожала в них бывать. Мамин отпуск подошёл к концу, она уехала домой, а со мной остались лишь скверные мрачные мысли – мои верные спутники. Я ненавидела всё и вся: город, комнату и квартиру в целом, учёбу, общество, а больше всего себя. Настала эпоха эмоционального бичевания. Помимо ненависти я чувствовала приближение чего-то до одурения мрачного и неотвратимого, чего-то нависающего надо мной, будто Дамоклав меч. Пожалуй, это было не просто внутреннее переживание, а шестое чувство. Сама интуиция подсказывала уносить ноги, пока имелась возможность. Но я, привыкшая делать неправильный выбор, продолжала отсиживаться в четырёх стенах, изнывая от тошнотворного предвкушения.

При знакомстве с одногруппниками я была настроена на положительный лад. Друзей завести я не рассчитывала, это для меня всегда было чем-то сверхестественным, но спокойные приятельские отношения очень даже. Не так уж много времени понадобилось, чтобы понять, что с этими завистливыми кретинами продуктивную коллаборацию не сформировать. Да про них надо отдельную книгу писать. Жаль название «Фантастические твари, и где они обитают» уже занято.

По прошествии двух недель я была с головой погружена в учёбу, пытаясь хоть как-то отвлечься от размышлений о собственной никчёмности. Напряжённый график семинаров и лекций, внеаудиторная работа, снова занятия. Многие преподаватели уже хвалили меня за исключительную старательность, спрашивали нет ли медицинского колледжа за плечами. Какие бы сомнения ни терзали мою душу, в учёбе я всегда была первой, самой лучшей, удивляя знаниями и преподавателей, и однокурсников.

Тихим осенним вечером сидя на шатающемся стуле в своей убогой лачуге, я читала недавно полученное письмо от Эдуарда Николаевича с вложенной инструкцией по отплате счетов в городской кассе. Как только начала писать ответ, явились они – ходячие иллюстрации к справочнику по психиатрии; выродки, доказавшие, что эволюция – это миф; мокнущая экзема на теле человечества; нелюди, ставшие моими заклятыми врагами, фобиями и отравителями жизни на два долгих года. Великий Шекспир сказал: «Ад пуст, все черти здесь». Это про них.

Я услышала три голоса – два мужских и один женский – и сразу поняла, что это жильцы соседа Х. Я даже не успела встать со стула, чтобы выйти познакомиться, – они, не щадя рамы, жёстко толкали мою дверь. А если бы я одевалась после душа?

– Вы студентка, да? Будете здесь жить? – спросил риелтор. – Я от Владислава (имя соседа Х). Вот молодая пара сюда переезжает. Надеюсь, вы не дебоширите?

Я перевела взгляд на ту самую «молодую» пару. До того момента мне было незнакомо чувство неприязни с самого первого взгляда без какой-либо причины. Когда понимаешь, что человек тебе крайне противен, и хороших отношений с ним никогда не будет. То ощущение было настолько ошеломляющим, что лишило меня дара речи на несколько секунд. И, по правде сказать, мне стало жутко стыдно за испытанный всплеск эмоций. А зря. Справедливости ради стоит заметить, что и новоиспечённые соседи смотрели так, будто я должна им, точно земля колхозу.

Елена и Александр (ух, так непривычно звать чертей человеческими именами), муж и жена, если верить на слово. Они были парой с лихвой за тридцать, ждущей меньше, чем через месяц прибавления в семье. Сначала их внешность показалась обычной, такой же серой и невзрачной, как и всё население города. Но чем больше я узнавала соседей, тем чётче их тупые рожи принимали анималистические черты.

Оба очень высокие, особенно, если сравнивать с моим, чуть выше среднего, ростом. Лена, в те редкие минуты, когда не выпучивала свои бледно-голубые рыбьи глаза и не вытягивала подбородок, казалась довольно симпатичной. Низко опущенные брови и глубоко посаженные глаза указывали на недружелюбную натуру Александра, а розово-красное лицо и голое щетинистое пузо, которое он любезно демонстрировал на протяжении всего нашего соседства, заставляли задуматься о его тесном родстве с нежвачными парнокопытными.

Я дала себе установку: необходимо попытаться найти общий язык и точки соприкосновения с новыми соседями, ведь жить с ними бок-обок мне придётся год как минимум. Я щедро предложила пользоваться им электрическим чайником. Они посчитали это само собой разумеющимся, и благодарностью не озаботились. Зато, не посоветовавшись со мной, установили стиральную машину на кухне, чтобы та сливала грязную воду прямиком в раковину.

И понеслось: выделанная остатками пищи плита; тошнотворный запах вечно подгорающих кулинарных шедевров, напоминавший нечто среднее между давнишним пловом и годами нестиранными потными носками; а самое противное – длинные чёрные космы, распластанные по ванне и кафелю. Как же я ненавидела этот мерзкий бардак! Сейчас мне смешно даже вспоминать о тщетных попытках ужиться с такими убогими недалёкими людьми. Если сама природа на них забила, то что могла сделать я?

Верно говорят, что первое впечатление самое правильное. Естественно, найдутся скептики, которые скажут, что нас обманывают не люди, а наши ожидания относительно этих людей. Не спорю. Но это всего лишь исключение. А, как известно, исключения только подтверждают правила. К тому же, дабы не обижать правое полушарие мозга, интуиции надо доверять.

После их ухода вспомнилось прабабушкино наставление: «Если тебе не люб человек, вымети за ним сор через порог соломенным веником». Порог имелся, веник тоже. Странно, что линолеум не воспламенился от моего остервенелого чирканья. Метод не сработал. Я просто стала чувствовать себя ещё глупее, чем обычно.

Первое унижение всего через несколько дней соседства. Ранним утром, собираясь в университет, я обнаружила, что ванна, тазы для стирки белья и моя машинка «Королева» заляпаны кровью. Я испугалась, вдруг что-то случилось с Леной и ребёнком, и побежала к их комнате узнать, не нужна ли помощь. Куда там. Она вышла с широченной улыбкой от уха до уха.

– Как ваше самочувствие? – всё же спросила я.

Выпучив глаза, она молчала.

– В ванной много крови, поэтому я спрашиваю.

– А, да? Хм, так-то нормально всё. Саша порезался. Могла бы и убрать-то. – буркнула она и вернулась к просмотру телевизора.

Я злилась. Я ненавидела. Не заметила она! Как вообще можно не заметить натюрморт а-ля «Техасская резня бензопилой»? А ещё мне было обидно. Неужели со мной настолько не считались, что даже не удосужились отмыть грязь с моих вещей или хотя бы протереть их влажной салфеткой?

Однажды тихим октябрьским вечером в дверь квартиры постучали. На пороге стояли сантехники аварийной службы, поприветствовавшие меня словами: «Стояк засорился. Надо чистить». Позже выяснилось, что какой-то идиот смыл в унитаз консервную банку, которая с завидной стабильностью – раз в месяц – горизонтально переворачивалась и перекрывала доступ к канализации. Воды, конечно, на какое-то время лишаешься, зато получаешь бонус: размазанное сантехническим тросом дерьмо по полу коридора. И кто же это дерьмо убирал? Конечно, я. После натирания линолеума я, низко склонившись над ванной, пыталась соскрести с себя последние молекулы фекалий. И, резко разогнув поясницу, зацепилась золотой цепочкой о кран. И она, и крестик полетели в ничем не прикрытый слив. Ковыряться в склизком размягчённом грязевом месиве – непередаваемое ощущение. Сначала выделанный дерьмом смердящий пол, потом это. День не мог стать хуже.

Снег в начале октября? Серьёзно? Такое чудо на юге страны вряд ли увидишь. Город многим меня удивлял: абсолютно непривлекательными никчемными видами, удушающим воздухом и, разумеется, снегом, идущим шесть месяцев в году, а остальные шесть тающим, закатом в половину четвёртого дня и рассветом около часа ночи. Всё это я, охренеть как, ненавидела.

Мало мне было невменяемых соседей, так ещё и в университете неравнодушные личности нарисовались. Я имею в виду преподавателей. Ещё со школы педагоги меня либо обожали, либо презирали. Никакой золотой середины. К примеру, классная руководительница, которая вела мой класс с пятого по одиннадцатый годы обучения, меня на дух не переносила. Ну бесило её, что я всего добивалась своей старательностью, а за оценки Валерия – её длиннобудылого заторможенного сына – приходилось лизать учительские зады. Была ещё учительница физической культуры. О, это вообще Шапито на гастролях. Крыша у неё знатно свистела. У меня был лишний вес, а Лариса Никаноровна считала себя обязанной помочь от него избавиться. И ни на одном уроке эта зараза не забывала громко и во всеуслышание о нём упомянуть. Ещё она считала, что я должна вести за собой людей, как Моисей еврейский народ. Я была впереди всех шеренг и колонн, а при демонстрации упражнений – моделью. Как-то раз она велела мне сесть в прямой шпагат, запретив предварительные упражнения на растяжку неподготовленных мышц и сухожилий. Я, не найдя в себе силы противоречить, совершила заданный манёвр. Лариса Никаноровна улыбалась от уха до уха, а мой организм затрещал по швам: частично лопнула суставная капсула левого бедренного сустава. Звук раздался пренеприятный. Его можно сравнить с разламыванием варёных куриных хрящей, но в десять раз громче. Я полтора месяца ходила, хромая. В другой раз учительница-сумасбродка решила сделать меня звездой лёгкой атлетики: она много раз подряд и без перерыва заставляла меня толкать двухкилограммовое ядро. На олимпиаду я не поехала, а подростковые запястные косточки болели в течение трёх лет. Однажды– по её меркам это была привилегия высочайшего ранга – Лариса Никаноровна разрешила мне дунуть в свисток, который днями напролёт обсасывался как сахарный леденец. Мой деликатный отказ лизать засохшие белыми корками слюни воспринялся как личное оскорбление. Она была мной так одержима! Именно удушающая привязанность Ларисы Никаноровны отвратила меня от физической культуры, как вшивого от бани.

Профессор анатомии в университете заявил, что медицина – это профессия не для женщин, а тем из них, кому всё же удалось в неё попасть, стоит быть предельно благодарными за возможность. Шовинист какой-то. Зато на семинарах от него невозможно было получить ни одного дельного ответа. Он распинался проповедью, что в поисках знаний помощь не нужна, и покидал аудиторию часа на три. И снова не повезло с физручкой. Ох, и любят же они меня. Но по сравнению с вымуштровавшим меня школьным цербером, Ирина Алексеевна показалась не важнее надоедливой мухи. На все попытки меня задеть, я отвечала снисходительной улыбкой. До Ларисы Никаноровны этой зелёной сопле было расти и расти.

Продолжая вариться в безысходности, я всё глубже вникала в учёбу. Временное облегчение наступало лишь во время телефонных разговоров с мамой, просмотров увлекательных сериалов и чтением художественной литературы. И, конечно, благодаря «чутким и сопереживающим» звонкам Эдуарда Николаевича. В одном из таких он осведомился, заехали ли новые соседи. Услышав утвердительный ответ, испуганно спросил, не утащили ли они его засаленные кастрюли, пылесос-торпеду или измятые газеты, которыми оставалось только подтереться. В окончании беседы строго-настрого велел ни в коем случае не давать соседям пользоваться его полуживым холодильником.

Трёхдневное затишье. Сука, это странно.

Мальчик, энное количество килограммов, энные сантиметры в длину, назвали Никитой. К тому моменту соседи настолько вымотали мне нервы, что у меня не было ни единой крупицы желания что-либо выяснить про цветок их жизни. К обыденному шуму прибавился нескончаемый младенческий плачь. Дальнейшие дни и бессонные ночи тоже сил и здоровья не прибавляли.

Первосортным матом Александра была отблагодарена женщина, родившая ему сына пару недель назад. От таких матерных выражений уши скручивались не в трубочку, а митру епископа. Несмотря на наши очевидные разногласия и Ленины по-женски тонкие подставы, мне стало её жалко. Когда она вернулась из родильного дома не было ни цветов, ни воздушных шаров с надписью, вроде, «любимая, спасибо за сына», ни праздника, ни поздравлений, ни слов благодарности – ничего. Вместо этого она была названа такими словами, которые даже на улице красных фонарей постесняются упомянуть. А в довершении скандала бешенный бычара расхерачил входную дверь.

Я была в ужасе, сердце неистово колотилось. Я боялась даже нос высунуть в коридор, ведь под горячую руку жирного двухметрового мужика попадать не хотелось. Я впервые учуяла не только эмоциональную, но и физическую опасность, исходившую от мужеподобного недомерка, неконтролирующего свою агрессию. Тогда я уяснила одну вещь: самыми страшными были не грязь, и не ругань, и не истошные вопли, а моя беззащитность.

Глава II «Гордое одиночество»

«Одиночество – это состояние, о котором некому рассказать» – © Фаина Георгиевна Раневская

Почему именно в новогодние праздники одиночество ощущается столь остро? Может быть, дело в постных лицах горожан, лишённых предпраздничного настроения, или в скромно обставленной комнатке с видом на здание областного суда Грядской области, или в отсутствии нарядной ёлки, гирлянд и плакатов, которые могли бы украсить потрескавшиеся стены?

Новый год две тысячи шестнадцатого я встречала максимально отстойно. Посмотрела поздравления президента, предприняла попытку загадать желание под бой Курантов и выискивала в интернете сентиментальные фильмы, где все любимы и счастливы. На этом мой грустный праздник, в предыдущие года пестривший радостными эмоциями, суливший нечто волшебное и сказочное, закончился.

На новогодние каникулы домой я не поехала ввиду непомерно высоких цен на авиабилеты. Поездом ехать не захотела, так как дорога туда-обратно занимала шесть дней из девяти, отведённых под каникулы. У мамы приехать тоже возможности не было. Дружеских или приятельских отношений с одногруппниками не сложилось.

Традиционно разбросав по ванне лобковые волосы и соорудив Джомолунгму из немытой посуды, соседи уехали на уикенд к родственникам. Целых пять дней я дышала чистым незаперженным воздухом. Поначалу я даже боялась поверить в свалившееся счастье, так меня, попросту выражаясь, зашугали эти проклятые твари. Вернулись троглодиты в Сочельник, канун моего любимого праздника…на тот момент, по крайней мере. Благодаря их исключительному упрямству, этот светлый трогательный день, собственно, как и всё к чему они прикасались, оказался испорченным. Детский плачь, матерная ругань, скандалы, рыдания – эта схема повторялась вновь и вновь. И какая ночь была бы перед Рождеством без громких-прегромких звуков рвоты из забитых жратвой и самогоном желудков?

Год новый и бзики тоже новые: вместо того, чтобы, любя, успокаивать плачущего ребёнка, соседи, не сдерживаясь в выражениях, его передразнивали и затыкали.

– А-а-а, а-а-а! Сколько можно, а-а-а, заткнись, блядь, заткнись. Сука! Закрой, блядь, рот. На хуй всё!

Я знала, что этим высеркам место в психушке, но их агрессия по отношению к собственному чаду меня все равно удивила. Разве не сумасшествие передразнивать крохотного трёхмесячного ребёнка? Надеюсь, они его хотя бы не били.

Моё презренное одиночество решили скрасить мелкие угольно-чёрные букашки, выползавшие из стыков меж половицами. Они волокли крохотные комочки пыли, тёрлись лапками, носились друг за другом – в общем, делали все те затейные вещи, что престали клопам. Когда я мела веником по половицам, этих проворных кругляшей становилось заметно больше. Но они, бессовестно выдернутые из уютных тёмных щёлок, сразу же спешили ретироваться обратно.

От мерзкого окружения я пряталась в учёбе, по самые ноздри ныряя в безразличные сердцу и уму знания. Зато сессия была закрыта на «отлично». Далее – зимняя производственная практика в терапевтическом отделении городской больницы, где мои одногруппники, умирая от скуки, протирали плинтусы, а в свободное время подпирали стены; моё же задание было особенным: я обмывала ледяной водой обхезанных с головы до ног пациентов.

Я представляла, каково же будет летом вернуться в хорошо знакомую больницу, будучи уже не маминым хвостиком, увязывающимся за ней на дежурства, а уверенным в своих знаниях практикантом. Я пыталась воскресить в душе восхищение, возникавшее в детстве при виде людей в белых халатах. Безуспешно. Беря в учёт, что мой папаша, который не навещал меня почти два года (до того, как мне исполнилось восемнадцать лет, он приезжал раз месяц), тоже работал в больнице, летняя стажировка обещала быть не только продуктивной, но и весёлой. Почему весёлой? Да он же шарахался от меня, как грешник от карающего огня. Мне вообще казалось, что в моменты наших случайных встреч у меня вырастали рога и перепончатые крылья, а отец, узревший богомерзкую мистику, либо превращался в соленой столп, либо спотыкался о так некстати попадавшиеся под ноги порожки. Каждый раз при виде меня он так сильно таращил глаза, будто тужился на унитазе. М-да, оказалось, что и кровные узы имеют срок годности.

Я жила точно в петле времени: холодный Гряд, тягостная учёба и отвратительные соседи с козьими шариками вместо мозгов – постоянные составляющие, перетекавшие из одного заунывного дня в другой. Каждое утро я просыпалась от истошного детского вопля, который родители-неумёхи прекращать не пытались, и думала, что я ненавижу своих соседей, этих мерзких гоблинов, отравляющих мне жизнь. Их ребёнка я тоже недолюбливала, хотя он вовсе не виноват, что угодил под опеку асоциальных людей, не считающих нужным любить его и обучать всем необходимым возрастным навыкам.

Сложно передать степень отчаяния, сжиравшего мня. Жаль, нельзя прикрепить пробник, как в модных журналах. Но чтобы после трения страница источала не запахи флёрдоранжа и арники, а мои чувства. А на глянцевых фото – липкий пыльный пол, облитая жиром посуда, стиральная машина, сливающая серо-чёрные комья в раковину, смесь рвоты и волос в ванне, бычки сигарет на кухонном столе, бутылки из-под алкашки в коридоре и большая куча какашек, оставленных у моей комнаты Никитой.

Где-то через неделю дом-монстр снова заскрежетал. Прибираясь в туалетной комнате, я ощутила, как мне на голову неслабой струёй брызгала вода. Источников оказалось два: трещина в настенном сливном бачке, который ещё в советском союзе сняли с производства, и отверстие в железяке, из которого свисала верёвочка для смывания. Ну, хорошо хоть струя была не унитазная. Слесарь, которого я вызвала, быстренько заделал прорехи. Оплачивала починку я единолично.

В апреле ко мне приехала мама – мой родной и любимый человек, способный понять меня, поддержать и даже обезопасить. Честно признаться, ей я не рассказывала ни того, как меня третировали, ни того, как унижали. Так что всей картины происходящего она не знала. Вурдалаки, привыкшие видеть меня в гордом одиночестве, были шокированы присутствием в квартире ещё одного жильца, адекватного, как и я, следующего правилам порядка, играющего за мою команду. В момент, когда я увидела маму на пороге квартиры, я была счастлива, ведь я больше не была одна. Десять дней, что мама провела со мной, были лучшими за год: я не грустила, и соседи были паиньками.

Закрыв летнюю сессию на «отлично», я купила билеты домой и с нетерпением ожидала отъезда. Я не знала, как буду существовать с мразотами следующий год, и, положа руку на сердце, совсем не собиралась об этом думать в ближайшие два месяца каникул. Мысленно сравнивала себя со Скарлетт, героиней известного романа-бестселлера Маргарет Митчелл «Унесённые ветром»: «Я не буду думать об этом сегодня, я подумаю об этом завтра». Хотя Скарлетт точно не стала бы терпеть подобное дерьмо, ведь в отличие от меня она была человеком решительным и обладала самоуважением.

Одно я знала точно: я ещё не уехала, но уже не хотела возвращаться.

Глава III «Великая депрессия»

«И если мой огонь погас, жалейте не меня, а тех, сидевших столько раз у моего огня» – © Расул Гамзатович Гамзатов

Лето. Каникулы. Свобода. Целых два месяца без Гряда и соседей-кровопийц. Я дала зарок не загружать голову прилипчивой ерундой, не вспоминать, что было, и не думать о том, что будет. Но несмотря на отрешённость я не могла заниматься привычными делами: играть с котами, гулять с собакой, наслаждаться чтением, купаться в озере, ходить в кино, общаться с родными. Всё казалось неестественным, безвкусным. Я словно перестала быть собой. Летом я жила в отрицании и была похожа на зомби. Перед отправлением в аэропорт я три часа душераздирающе рыдала. Чем стремительней такси набирало скорость, тем ощутимей была боль от разлуки.

Невозможно понять мой поступок: вместо того, чтобы поднять со дна гордость и найти другую квартиру, я приняла решение остаться. Какова была мотивация? Откуда столь безумное решение? Может, это была заразная соседская тупость, передаваемая воздушно-капельным путём? Или леность пошевелиться ради переезда? Или упрямое желание переиграть соседей на их же поле боя?

Первое, что я увидела, переступив порог квартиры, – голого ребёнка, ползающего по тем же грязным полам. В ванной комнате мой стол был полностью заставлен шмотками соседей, скинувших мои вещи в одну неаккуратную кучу. То же самое я сделала с их ширпотребом. Помимо прочего, эти нехристи сломали швабру, пользоваться которой им никто не позволял. Уже будучи в своей комнате, я услышала, как Елена возится с моими вещами, что-то громко и демонстративно переставляя. Я вышла, чтобы, так сказать, застать её на месте преступления. Из комнаты выплыл Александр, прилично разжиревший за лето, почёсывая волосатое пузо и кожу под резинкой трусов. Он непроходимой баррикадой встал рядом со своей женой, уже с минуту сверлившей меня возмущённым взглядом. Мне давали понять, что я ступила на вражескую территорию. Соседи начали считать себя хозяевами квартиры. Борзометр донельзя зашкаливал.

Ещё новость в рубрике «снова в дураках»: в моё отсутствие, хотя я продолжала вносить плату за проживание, комнату занимал хитрый Эдуард Николаевич, отдушку сенильного запаха которого мне удалось уловить практически сразу. О его летнем отпуске я узнала из письма, оставленного на столе. В нём он писал, что тщательно инспектировал все используемые мною предметы интерьера, в очередной раз напомнил о запрете делиться холодильником с соседями, которыми был неприятно раздосадован из-за чрезмерной неряшливости и шумливости. Также Эдуард Николаевич вложил в конверт новый годичный договор с арендной платой, повышенной на тридцать процентов, о чём, конечно же, не удосужился предупредить заранее. Это било в поддых мой субтильный бюджет. Но вот что самое интересное: я проглотила и попросила добавки.

День рождения – грустный праздник. Соседи, как жопами чуяли, что надо вести себя критически одиозно. На помощь они позвали шайку маргиналов-друзей, с которыми распивали увеселительные напитки и хохотали над похабными шуточками. Естественно, при распахнутой двери. Поэтому я, запершись в своей комнате, обжиралась сладостями и размышляла о бытие, на чудо уповая.

Подавленное состояние усугубилось, когда я узнала о смерти своей собаки, которую бесконечно любила. Её и ещё нескольких собак из соседних домов отравили. Ради забавы, наверное. Как можно преспокойно жить, зная, что умышленно был причинён вред невинному созданию, считавшему, что нет веселее занятия, чем пытаться поймать собственный хвост, а человека, почесавшего за ушком, лучшим в мире другом? Я вспоминала, как мы с мамой нашли её на улице, такую маленькую и юркую, как в её глазах горело всепоглощающее обожание, когда она смотрела на нас, какой злюкой и защитницей она становилась, видя незнакомцев рядом с нами. Она была такой прекрасной. Моя тоска по ней была неизмеримой. И я, глубже погружаясь в уныние, стала походить на бестелесную сущность.

В конце октября сидя на лекции, я ощутила резкий страх и болезненную тоску, будто всё хорошее, поддерживающее во мне волю к жизни, испарилось. Дико забилось сердце. Хотелось рвать на себе волосы и истерить, залезть в тёмный чулан, чтобы никто и никогда меня не нашёл. Всё случилось как по щелчку. Это была моя первая паническая атака. Естественно, дослушивать лекцию я не стала, мне было плевать на любую отработку. Я с большим трудом дошла до квартиры. В моей голове копошился триллион грязных мыслей, отвратительных мыслей. Хотелось покончить с собой. Забравшись на скрипучую продавленную койку, я с головой накрылась пледом и разрыдалась.

Зигмунд Фрейд сказал: «Прежде, чем диагностировать у себя депрессию и заниженную самооценку, убедитесь, что вы не окружены идиотами». Замечательный афоризм. Идиоты меня не просто окружали, а осаждали, но всё-таки депрессия тоже имелась. Так паршиво я себя не ощущала ни разу за двадцать лет жизни. Оставалось только молиться о скорейшем эмоциональном выздоровлении. Я называла себя ничтожеством, слабачкой и пустым местом. И часа не проходило без лютого самобичевания.

В голове постоянно звучали строки песни «Bring me to life» группы Evanescence:

«Wake me up inside

Wake me up inside

Сall my name and save me from the dark

Bid my blood to run

Before I come undone

Save me from the nothing I’ve become».

Только вот спасти от темноты было некому.

Никите было чуть больше года, а родители не пытались учить его говорить. Не было фраз, типа «скажи мама», «скажи папа» и так далее. Видимо, недомерки рассчитывали, что их сына научат говорить в школе. Передвигался он посредственно, при помощи ходунков (сдаётся мне, что этот навык он освоил самостоятельно). Полное безразличие по отношению к ребёнку – это пол беды. Хуже были те маты, которыми отец пытался заставить замолчать сына.

– Да, заткнись ты, блядь, заткнись, урод! – так Александр общался с долгожданным наследником. По понятным причинам, ребёнок верещал ещё громче.

И потом люди, взращивающие из своих детей невоспитанных невежд, смеют жаловаться на уровень образования в стране. Если бы безалаберные родители стали лучше относиться к своим детям, были более терпеливыми, пытаясь вложить в них задатки ума, логического мышления и смекалки, не было бы той необразованности, на которую все, не замолкая, сетуют. Люди, считающие, что целыми днями отлёживать зады на диванах, вместо скрупулёзных занятий с потомством, – это решение мудрое – обрекают нацию на безграмотность, а национальный язык на иностранизацию. Рассчитывать на то, что в учебных заведениях додадут то, что не додали дома, глупо и беспечно. Ребёнок – это не пустая игрушка, о нём необходимо заботиться с детства, и вкладывать в его воспитание много сил, дабы он стал независимой рассудительной личностью. В первые шесть лет жизни человека закладывается основа, которая послужит фундаментом для дальнейшего умственного развития. Если эта основа будет хлипкой и перфорированной, ни на какие профессорские чины для подрастающего поколения не стоит надеяться. Быдло порождает быдло.

Вечный детский плач выматывал меня. Я засыпала под ор и под него же просыпалась. Часто к нему добавлялись самые отборные маты. Звери, запертые в клетках, ведут себя спокойней. Это страшные люди. Это бездушные паразиты. Они делали всё, чтобы подпортить мне жизнь. Досаждали, подставляли, порой вели себя как мелкие грызуны-вредители, а порой как танки, сминающие оборону противника. Я всё коленопреклонённо терпела, точно безвольная кукла.

В последние дни декабря моя депрессия достигла апогея. Мне каждую минуту хотелось плакать и причитать о несправедливости. Моё нутро надрывалось от тоски. Я была эмоционально истощена. Не знаю, что за высшие силы заставляли меня вставать по утрам.

На зимние каникулы я домой не поехала из-за непомерно дорогих билетов. К тому же я планировала корпеть над книгами, чтобы идеально подготовиться к экзамену (за семнадцать дней зубрёжки я повторила абсолютно всю анатомию, благодаря чему блистательно владела материалом, на экзамене; естественно, оценка «отлично» и похвала преподавателей). Хотя, судя по незатейливым стараниям моих сокурсников-лизоблюдов, вообще можно было не заморачиваться. Просто прийти с посредственно выученными двадцатью страницами анатомического атласа, похныкать, поплакать, надавить на жалость и получить ту же оценку, что и студенты, кропотливо изучающие учебный материал. Парадокс: преподаватели осоловело ругают студентов, называя их бездарями и в будущем никудышными специалистами, хотя, завышением оценок и незаслуженными переводами на следующие курсы дают зелёный свет тем же бездарям и в будущем никудышным специалистам.

С двадцать восьмого по тридцать первое декабря включительно я рыдала, выла в подушку, всхлипывала и шептала проклятья. Сердечно молилась, чтобы мои мерзопакостные соседи не прознали про моё, словно разбитое корыто, состояние: мне не хотелось делать им такого щедрого подарка.

Уже привычная отметка в минус двадцать градусов на столбике термометра опустилась до тридцати пяти. С первого января началась моя подготовка к вышеупомянутому экзамену. Вот таким был режим дня: зубрёжка с восьми тридцати до девятнадцати ноль-ноль с перерывами на диетическую еду, жалостливые причитания и самобичевание; тридцатиминутные гляделки на облезлую стену и прокручивание в голове всего плохого, случившегося в жизни; затем час физических нагрузок – они на короткий промежуток времени проясняли разум и одновременно помогали сбросить нажранные десять килограммов; вечерняя спартакиада всегда заканчивалась кручением хулухупа и слезами. Уже не рыданиями взахлёб, а просто плачем. Да, я крутила хулахуп и при этом лила слёзы. Жалкое зрелище.

Перед Рождеством депрессия начала отступать. Как и почему, кто знает. Чудо, наверное.

Что в итоге? Депрессия в режиме «off» – это плюс; закалившийся характер и сброшенные двенадцать килограммов – тоже. Долгие месяцы душевных терзаний, нервный тик обоих глаз – это минус. Хм, жить можно. Но не приведи Господь, чтобы блажь безумная рецидивировала.

Глава IV «Их становится больше, или арифметическая прогрессия»

«То, что нас не убивает, делает нас сильнее» – © Фридрих Вильгельм Ницше

Окна, расписанные узорными инеем, завывание морозного ветра, хруст снега под увесистыми унтами прохожих…бурные рвотные императивы Александра. Вот зараза, испортил-таки поэтичный настрой. М-да, у кого-то праздник очень удался. Как я обожала превосходную слышимость в хрущёвке, позволявшую с точностью определить количество и консистенцию рвоты Александра, перепившего дешёвой палёной водки. Запах блюющего хряка, смешанный с полусгнившими соседскими мандаринами, – отрада для обоняния.

Впервые моё новогоднее желание отличалось от стандартного «мир во всём мире». В этот раз я возжелала свободы. «По щучьему велению, по моему хотению», «трахти-бидохти-бидох», «лети, лети, лепесток…», что ещё нужно было сказать, чтобы соседская каравелла причалила к другой гавани?

С прекращением лактации Елена, как и её муж, стала активно прикладываться к алкогольной продукции. Пила не в одиночку, а с подругой-поставщицей пятилитровых пивных кегов. Максимально залив глаза, они начинали травить байки про увядшую молодость и обсерать меня. А визжали и хохотали не хуже бабок-ёжек из мультфильма «Летучий корабль». По окончанию – на полу и столе липкие разводы прокисшего пива.

Александр, посчитав, что его жена чрезвычайно долго провела в праздной лени, присматривая за чадом, отправил её на работу в ларёк. Работала она посменно; с Никитой поначалу оставался отец. Возиться с сыном Александру быстро наскучило, и на помощь были призваны высиженные в том же инкубаторе, что Елена и Александр, до этого скрытые в тени члены клана.

Первым я лицезрела деда Никиты, полноватого седого мужчину с моржовыми усами до подбородка, вечно державшего большие пальцы рук за поясом, как ковбои Дикого Запада. Чем же он мне не угодил? В принципе, обычный среднестатистический дородный мужик, которому до сих пор не сообщили об изобретённом в конце девятнадцатого века дезодоранте. А кому может не понравиться гортанный гомерический хохот, сотрясающий стены аварийного монолита? Ещё дед раз по шесть за день ронял мою полку с обувью и обувь, соответственно, тоже. Ронял он, а поднимала я.

У сестры Елены, её менее одарённой в росте копии, были те же полупрозрачные глаза и снулая рыбья морда. Своим бунтарским поведением Алина поддерживала сестру в борьбе с плохой и вредной мной. Голосом, похожим на скрип несмазанных петель, Алина выясняла у черноволосой грымзы, как же ей, бедненькой, живётся с такой соседкой. Они вместе отправлялись на кухню, беря с собой Никиту в ходунках, стряпали истекающие жиром блюда, лакали пиво из вычурных литровых бокалов и обсуждали тяжбы рабы божией Елены.