Прежний снег бесплатное чтение

1.

Всю ночь в безмятежно уснувшей тишине небо заботливо укутывало землю в мягкое, пушистое, все набухающее и набухающее одеяло. А наутро о пришествии следующего дня огненно-золотистым петухом ярко объявило солнце. В его непоседливых лучах белоснежный покров озорно поигрывал блеском бесконечного множества оброненных щедрой природой бриллиантов.

Так много лет минуло с тех далеких времен. Всё настолько изменилось. С брезгливым самодовольством разрослись гиганты-города, усердно множащие вездесущие башенные краны. В грустной дряблости ужались с глубоким вздохом вспоминающие о былом села. Пересохли расчлененные реки. Обмелели осиротевшие озера. Поднялись ввысь сумевшие простоять до настоящих дней, не попав под хозяйский топор человека, деревья. Люди прожили жизни. Иных уж не стало. На смену им родились другие. Прогресс неимоверными шажищами маханул вперед. Что говорить? – давно уж нет и той великой и могучей страны. И только лишь снег остался прежним. Он, как и тридцать с лишним лет назад, такой же белый сказочный снег.

Я возвращался из школы по льду. Наискосок через речку было раза в два короче, нежели, если топать по соединяющей два берега насыпной дамбе. В народе ее называли греблей. Люди же, поселившиеся на берегу, отсеченном от основного населенного пункта рекой, считалось, что проживают за греблей. Со временем это понятие трансформировалось в название микрорайона Загребля, а его обитателей, соответственно, окрестили загреблянами.

Вообще-то, родители строго-настрого наказали мне не ходить в школу по еще неокрепшему льду. Почему-то старшеклассникам дозволялось, а младшим – ни-ни. Но я ведь тоже был далеко не первоклашкой, как-никак во втором уже учился. Пожалуй, что не осмелился бы тогда ослушаться своих папу с мамой, но за компанию, как говорится, и некий жид повесился.

Она жила на Загребле и училась там же, где и я, только в параллельном классе. Огромные, иногда задумчивые, иногда веселые, а порою чуть грустноватые, укрывшиеся во впадинах черные глаза, выразительно пухленькие «надувные» щечки, плотные косички с красивыми бантами и по-детски торчащие маленькие ушки заворожили меня уж давненько, еще прошедшей весной. Но я был столь застенчивым и неуверенным в себе, что так ни разу даже и не посмел с нею заговорить.

Когда мы где-либо встречались, я почему-то отводил глаза в сторону. Как будто мне не то, что хочется с нею дружить, а даже, напротив, вроде бы как она мне абсолютно была безразлична. Теперь-то уж понимаю, что не решался сделать первый шаг к сближению из-за той самой боязни быть нелепо смешным, неправильно понятым, несправедливо отвергнутым, наконец, которая удерживает многие и многие поступки на протяжении всей нашей жизни. А мне так хотелось с нею дружить. В голове рисовались красочные картинки невинной детской дружбы с девочкой, которой я даже и имени не соизволил узнать.

И вот топаю по снегу, на голове – шапка-ушанка, за спиной – ранец с учебниками, а впереди, метрах в тридцати, быстрым шагом семенит она. Такая дистанции была оптимальной, так как, не давая даже и намека на мою заинтересованность, тем не менее, позволяла созерцать предмет восхищения и рисовать в сознании все новые и новые заманчивые сюжеты.

Отражаясь от снега, солнце нещадно слепило глаза, отчего в них периодически образовывались мутноватые, туманящие взор сетчатые круги, заставляющие непроизвольно зажмуриваться. Этот процесс происходил на подсознательном уровне, как и моргаем мы обычно, совсем ведь не задумываясь. Но каждый раз, открывая глаза, я, все же, сознательно находил взглядом ее розовый ранец. Она была уже в достаточной близости от противоположного берега, когда, ослепленный в очередной раз, после – я не обнаружил впереди себя фигурки с белой кроличьей шапкой на голове и с ранцем на спине.

Остановившись, стал вертеться во все стороны и даже недоуменно посмотрел позади себя, где она уж никаким образом не могла бы оказаться. Нигде нет. Как сквозь землю провалилась. Наконец, все в тех же тридцати метрах, у самой поверхности удалось различить маленькое личико, обрамленное сливающимся с вездесущим снегом белым головным убором. Провалилась. Но не сквозь землю, а сквозь лед. На какое-то, очевидно, длящееся считанные секунды, время оцепенел от неожиданности и невероятности случившегося. Ведь такое запросто могло бы произойти в какой-нибудь интересной книге или в приключенческом фильме, возможно, даже и в чьей-то реальной жизни, но только не в моей – еще совсем детской.

Вслед за оцепенением, как и следовало ожидать, нагрянул испуг. Ноги ослабли и, провоцируя друг дружку, попеременно предательски подрагивали, горло напрочь закупорил колючий сухой ком, и уж вот-вот должен подойти надежный душевный амортизатор – слеза, как вдруг, словно и не было вовсе никакой дистанции, совершенно четко я разглядел рассекающие стрелами калено-белые глазные яблоки кровавые нитки сосудов и бездонно-черную глубину зрачков. В ее глазах читалось все: удивление и боль, отчаяние и надежда, уверенность и смятение, тревога и мольба. Они безмолвно говорили: «Вот видишь, как получилось? А я ведь совсем этого не хотела. Так неловко кого-то из-за себя беспокоить, но мне нужна твоя помощь. Мне очень сильно нужна твоя помощь. Я не вправе ее от тебя требовать. Но она мне крайне необходима».

Конечно, с тридцати метров я не мог столь детально все это рассмотреть, но в моей памяти, тем не менее, осталось именно такое прочтение эпизода. А уже в следующий момент какая-то непонятная, неведомая сила, оттеснив все страхи, разрубила сковывающие меня невидимые оковы и подтолкнула вперед. Я бездумно сорвался с места и побежал, практически ничего не видя и не слыша вокруг.

– Ну, я же тебе кричала: «не надо бежать – провалишься», – первое, что врезалось в сознание, когда вынырнул из воды. Страх, видимо, только намеревался ко мне вновь подступиться, как я уж опять оказался на поверхности столь ненадежного речного панциря. Причем сделал это с удивительной легкостью. Словно уходить под лед было для меня таким же обыденным занятием, как ныряние во время купания в ванне. Оставшиеся метров десять, один раз уже наученный, подобно котенку, боязливо приближающемуся к краю крыши, подкрадывался на четвереньках. Наконец, наши руки встретились. Это событие определенно придало каждому дополнительных сил и вселило достаточную уверенность в том, что самое страшное уже позади, хотя и пришлось еще немного повоевать с обламывающейся кромкой льда.

– Паша, ты меня спас?! – прозвучал то ли вопрос, то ли утверждение. Я хотел уж по привычке стушеваться, но, все же, вместо этого спросил:

– Ты откуда знаешь, что меня Пашей зовут?

– Знаю.

– А я не знаю твоего имени.

– Таня.

– Таня, побежали ко мне домой сохнуть. Я тут рядом живу.

– А я знаю, где твой дом.

2.

– Сынок, глянь-ка, кто тебя пришел проведать.

Я посмотрел в сторону мамы, и тут же два горящих уголька глаз выкатились из-за ее спины, после чего на какие-то мгновения исчезли, и, наконец, уже на постоянной основе явились предо мной на застенчиво улыбающемся Танюшкином лице. В свою очередь, от искренней радости расцвел и я. Осознав же этот факт, делово поспешил усмирить своевольную улыбку. Все тщетно – рот так и рвался дотянуться до самых ушей.

– Привет!

– Привет!

– Это тебе, – внушительный пакет с фруктами взгромоздился на тумбочку.

– Спасибо.

– Я пока пойду с доктором побеседую, – деликатно ретировалась, прихватив с собою соседа по палате, мама.

– Хочешь сесть? – подвинулся, освобождая место на постели.

– А знаешь, у меня после того даже и температуры не было, – Таня опустилась на краешек кровати, – Мама говорит, что ты, спасая меня, поделился своей внутренней энергией, а сам оказался из-за этого ослаблен и поэтому заболел.

Она заделала такую серьезную физиономию, что я не мог даже и на одно мгновение усомниться в правильности суждения ее мамы. Какая такая внутренняя энергия, и каким именно образом я ею делился, я и понятия не имел, но, раз Танина мама сказала, значит, так оно и было. Это обстоятельство сразу же переопределило в сознании и сразившее меня воспаление легких, как необходимую составляющую ее спасения. Впрочем, вспоминая тот свой первоначальный испуг на льду, о котором, честно признаться, никому не рассказывал, я не считал себя полноценным героем, но, тем не менее, было весьма приятно представляться в ее горящих глазах эдаким бравым рыцарем.

Танюшка вдруг стала клониться набок и, пристроив ладошку у уголка губ, призывно тянуться к моему уху, на что, в свою очередь, и оно рефлекторным порывом ответно двинулось на встречу, заодно на какое-то время лишая мятую подушку порядком уже надоевшей ей головы:

– Моя бабушка, она в Брюховецкой живет, ходила в церковь и просила у Бога твоего выздоровления, – полился в ушную раковину игриво щекочущий шепоток, – Она сказала, что ты скоро поправишься.

Конечно, мне тогда был совершенно непонятен смысл услышанного. Ведь в нашей семье процветал идейный атеизм. Мама школьный учитель. Папа инженер-строитель коммунизма. И если старшего брата каким-то замысловатым образом, в тайне ото всех на свете, наша бабуля в свое время крестила в церкви, то я так и остался некрещеным. Но, все же, это доверительно-вздыхательное воодушевление, с которым её жизнеутверждающая фраза была нашептана, не могло не зафиксировать факт становления связывающей нас настоящей дружбы.

Я радостно улыбнулся, намеревался ответить, но так и не нашелся, что сказать. Очевидно, слабость и воздействие лекарств не позволяли сознанию быть в более активной фазе.

– Когда поправишься, придешь ко мне в гости?– вернулась на исходную позицию Таня.

– Не знаю, если родители отпустят, – зачем-то выискал отговорку, как будто ее приглашение являлось не пределом моих мечтаний, а было чем-то даже обременительным.

Мне думается, она в тот момент превосходно понимала ход моих полусонных мыслей, перемешанных с ребяческой застенчивостью и мальчишеской бравадой. Да и глаза, видимо, говорили совсем о другом, нежели молвили уста.

– Приходи, пожалуйста. Я буду тебя ждать, – контрольной подсечкой, окончательно подцепила меня на крючок, и я, словно хватающая воздух рыбина, открыл рот, а оттуда выскочил наружу неожиданный для самого вопрос:

– А у вас собака злая?

– Цыган? Нет, Цыган добрый! На чужих он лает. А своих любит! –умиленно улыбнулась Танюшка, после чего, несколько озабоченно оглядевшись по сторонам, поднялась, сделала шагов пять в сторону двери, остановилась, вернулась назад и снова опустилась на кровать, – Закрой глаза, – стрельнул загадочно сверкающий взгляд.

Окажись на моем месте самый черствый и безразличный ко всему на свете старик, и даже он принялся бы мысленно искать разгадку подобной просьбы. А в сознании же восьмилетнего мальчишки разноцветными красками мгновенно вспыхнули замысловатые картинки, не дающие абсолютно никакой определенности в понимании пути возможного развития событий, но заставляющие детское сердечко в тревожно-волнующем ожидании биться всё сильнее и всё громче.

Зажмуриваюсь. Кратковременный шелест. Затем миниатюрные тепленькие, чуть влажноватые ручки расправляют мою кисть, и что-то мягкое и почти невесомое оказывается на ладони. Неспешно один за другим «насильно» загибаются пальцы, чтобы обнять лежащий в руке предмет, и, наконец, приятно ощущаются разместившиеся сверху всей этой конструкции Танюшкины ладошки.

– Открывай!

Разлепляю усердно сжатые и подрагивающие веки – напротив ее счастливо-взволнованное личико. Перевожу взгляд в сторону только что сооруженного нагромождения. Чуть выждав, легким движением иллюзиониста она отводит ладони, а я, разжав пальцы, обнаруживаю в собственной руке небольшую плюшевую игрушку.

Это был одетый в клетчатое красно-желтое трико и обутый в синие башмаки клоун с покрывающим соломенную шевелюру белым колпаком на голове.

– Его зовут Кеша. Он был моим талисманом. Теперь станет твоим!

Заглянул в Кешино  лицо. Оно казалось скорее грустным, нежели веселым.

– Спасибо! – благодарно окунулся в согревающие огонь Таниных глаз. Безусловно, мне очень хотелось повертеть талисман во все стороны, потрогать все его мягкие конечности, подергать за причудливый колпак, даже поговорить с ним кое о чем, а вместо всего этого я выдвинул ящик тумбочки, опустил игрушку на дно и задвинул его обратно.

– Пусть пока здесь полежит.

3.

Сколько человек существует на нашей прекрасной планете, столько же он и путешествует. Человек-собиратель перемещался в поиске лучших плодовых плантаций. Человек-охотник разыскивал места с большим количеством дичи. Человек-непоседа любознательный, распространенно обитающий и в нынешнее время, всегда искал разнообразных больших и малых приключений, зачастую с весьма острыми, а порою даже и с физически неприятными ощущениями.

Одни путешественники бороздят бездонные океаны, другие блуждают по бескрайним пустынным просторам, третьи покоряют студящие душу ледяные полюсы, четвертые… А, впрочем, нет никакого смысла перечислять все возможные направления и маршруты – бумаги не напасешься, а все равно всего не охватишь.

В стране Советов путешествия чаще всего были организованно-коллективными. Практически каждый ее добропорядочный житель имел полное право познавать необъятные просторы своей любимой Родины. Главное, что для этого было необходимым, это заслужить, завоевать или же просто «достать по блату» турпутевку.

Сейчас уж не припомню, каким именно образом эти заветные бумаженции оказались в наших натруженных ученических руках. Знаю лишь точно, что по окончании четвертого класса, в двадцатых числах июня, счастливые, словно впервые обожженные горящим присутствием рядышком с сердечком вожделенного значка с пятиконечной звездой и «золотым» мальчиком (дедушкой Лениным) по центру октябрята, мы стояли на перроне под вывеской «Станция Каневская» в нетерпеливом ожидании значительно опаздывающего, как и все прочие в ту пору, поезда в город-герой Ленинград.

В состав туристической группы входили двенадцать разновозрастных школьников и школьниц и один взрослый сопровождающий, по совместительству оказавшийся инспектором РАЙОНО. Если к тринадцати отъезжающим приплюсовать, как минимум, вдвое большее количество провожающих (меня, к примеру, отправляли в далекую культурную столицу вчетвером – мама, папа, бабушка и брат; правда Таню – только мама, Цыган остался на хозяйстве), то можно себе представить образовавшуюся сутолоку при посадке группы в один и тот же вагон в течение двухминутной стоянки скорого. Но, тем не менее, без каких-либо потерь все благополучно десантировались и рассредоточились по всему плацкартному вагону.

Мы разместились на двух «боковушках». Понятно, что я по-джентельменски уступил Танюшке верхнюю полку. Впрочем, все равно в основном проводили время именно на моей нижней.

Это была первая, и для Тани, и для меня, как потом оказалось, она же и последняя, многодневная туристическая поездка в школьные годы. Да притом ни в какой-нибудь заштатный Богомзабытинск, а в самый настоящий Ле-нин-град. Поэтому просто сказать, что настроение наше было превосходным, значит, не сказать практически ничего.

Во-первых, как бы мы их ни любили, но без родительской опеки чувствовали себя истинно свободными. Во-вторых, в течение всей поездки мы будем постоянно вместе. Разве не об этом мечтают все настоящие друзья? И, наконец, в-третьих, мы находились от Нины Павловны, так звали сопровождающую, аж через две секции. Ну, чем не праздник жизни?

А какое наслаждение эти плацкартные вагоны. Это же просто кладезь для групповой поездки. Пожалуйста – свободно перемещайся, ходи к своим ребятам, приглашай их к себе, переговаривайся на расстоянии. Кроме того, можно с интересом наблюдать за различными пассажирами-попутчиками, едущими в вагоне или проходящими сквозь него транзитом. А также нечаянно подслушивать некоторые весьма порою «познавательные» взрослые разговоры. И, наконец, внутренняя атмосфера – этот коллективный дух, если хотите, дух коллективизма, который пропитывает собою насквозь всех и вся, будто объединенных в единую большую семью, пусть даже и на не столь значительное время следования в пути. А что вас ждет в купе? Двое суток, будто в клетке? Как бы не помереть со скуки.

Так или примерно так могли бы мы рассуждать в то золотое время, но благо были еще в по-настоящему чудесном возрасте, когда лишние мышления особо не тревожат голову, и мир воспринимается таким, каким он предстает пред глазами.

Мы получали удовольствие от каждого мгновения пути: и когда в ночной тишине сквозь сон прорывалось убаюкивающее пение колес «…тык-дык…тык-дык…тык-дык-дык, тык-дык…тык-дык…тык-дык-дык …», и в дневные часы, когда за окном сменяли друг друга живописные пейзажи, большие и малые населенные пункты, мосты, туннели, встречные поезда, и даже во время многочисленных остановок.