Татьяна Вергай. Цветы у дороги бесплатное чтение

Пролог

Девушка очнулась от внезапного света и, дернувшись в страхе, мешком свалилась на пол, запоздало осознавая затекание связанных за спиной рук и скованность ног. Вид зажатого в руках нежданного гостя ножа усилил испуг: девушка и не заметила, как корчась и извиваясь, уперлась спиной о стену, подтянув колени к подбородку. Зубы отбивали дробь, лицо до опасности побелело, но – ни крика, ни слово мольбы. Несколько минут прошло в полной тишине: время, достаточное для осознания краткости жизни и приготовления горячего кофе.

– Смысла просить развязать меня, подозреваю, нет? – подгоняемая молчаливым требованием, девушка, всё еще стуча зубами, выпила из поднесенной к губам кружки пахнущее чабрецом содержимое: моё молчание её угнетало. Она выжидающе заерзала, всматриваясь в хмурое лицо нежданного гостя. – Не помню, чтобы переходила тебе или твоей семейке дорожку.

– Сколько ты не ела?

– Довольно сомнительная забота, учитывая мое положение, – она насторожено улыбнулась, но улыбка вышла кривая, обреченная, и некстати вспомнился снимок с какого-то праздника, размещенный на цветастом сайте детского дома, где девушка стояла с отупевшими глазами, смотря на фотографа и не видя его. – И что ты намерена делать? Выпустишь голой обезьянкой в центре города или… – голос ее осекся, она вдруг вытянулась, испугавшись собственных догадок. – Ты же не думаешь меня… убить?

Молчание затягивалось, и чтобы как-то успокоить девицу, пришлось вспомнить нахождение подвала. Смахнув тонкий палас и со скрипом подцепив крышку, ведущую в яму без лестницы, я вернулась к столу, сосредоточившись на наполнении шприца и пропуская поток нарастающей паники. Вид иглы нервировал, будил детские воспоминания о едва не случившейся трагедии после очередной игры в «укольчики». Но в этот раз не будет взрослых – спасателей. В этот раз все будет доведено до конца. Я по привычке взглянула на настенные разбитые часы, забыв, что стрелки безжизненно застыли уже несколько лет. Казалось, время наших жизней также остановилось много – много дней назад, когда упав, ни одна из нас не смогла подняться. Время жизни… как долго оно тянется и как внезапно порой заканчивается. Жестокое наказание за неумение жить здесь и сейчас.

– Что это?! Что ты намерена делать? Давай поговорим?! Это же безумие?! За что?! – подобрав ноги под себя, девушка в ужасе задергалась, наблюдая, как я выпускаю струйку жидкости из иглы. Страх лавиной накатил на сознание. Тщетно пытаясь выбраться из пут и не замечая слёз, девушка кричала, умоляя оставить её в покое в обмен на вечное молчание. Старый прием, не помогший не одной из жертв. Не оборачиваясь, я собрала мусор от упаковки препарата и сунула в карман: никаких следов, никаких намеков на присутствие в доме посторонних. Все должны решить, что девушка очередной раз уехала…

Шум постепенно стал утихать. Пора.

Мое лицо стало последним, что увидела девушка, прежде чем сомкнулись глаза.

Через несколько минут темноволосый мужчина, забросив ватное тело на плечо, выходил из тихого спящего дома. Застывший беспородный щенок, черный с рыжим ухом, усевшись на задние лапы и высунув язык, с недоумением наблюдал за присевшей на цыпочки девушкой, так похожей на его хозяина, разве что шрама на лице не было.

– Тебя хозяйки лишили, а ты даже не гавкнул. Какой же ты друг?

Подойдя к окну с давно не знавшими краски рамами и отодвинув край шторы, я взглянула в кромешную мглу, прислушиваясь к тишине спящего села и смутно, по-детски, надеясь на чудо. Какая глупость. Отодвинув голубую штору, взглянула на черное небо. Звезд в июле в этих краях всегда было столько, что впору звать Золушку с ее помощниками для счета.

– Что с щенком будем делать? – я обернулась, натыкаясь на стоящего позади высокого парня, что, уклоняясь от радостно ласкающегося щенка в руках, более не казался встревоженным: теплая улыбка напоминала о скором завершении кошмара.

– Не разлучать же друзей…

Оглядев комнату, где многие предметы и вещи словно приросли от времени, я двинулась к выходу со стойкой надеждой, что исчезновение девушки обнаружится не скоро. А когда обнаружится, никому и в голову не придет ее искать.

Глава 1

…И если выбирать, то лучшей жизни,

дарованной судьбой, и не сыскать.

Так уж издавна повелось, что даже в самом незначительном обстоятельстве найдется виноватый, и по мне, какой бы карой после провинившийся не отделался, все происходящее не случайно и несет некое знамение.

Мое рождение стало сюрпризом для отца, ожидавшего появления крепкого и здорового четвертого сына. И хотя беременность матери крайне отличалась от двух первых, практически одинаковых по ощущениям, даже намекнуть мужу о возможном крахе его ожиданий она не решилась. Это была катастрофа для всего рода Вергай, кои на протяжении пяти поколений давали миру исключительно сыновей с истинно мужским характером. Отец, властный, самолюбивый и весьма гордый человек богатырского телосложения, категорически отказывался верить, что стал отцом дочери довольно долгое время. Однако отдадим должное целебным свойствам времени: двадцать лет бок о бок примирило с мыслью, что у него растет дочь, глупая и взбалмошная, как и все представительницы женского пола.

Мое детство проходило в деревне В… Омской области, где обосновались родители, приехавшие из Ханты- Мансийского округа в поисках лучшей жизни. Не прошло трех лет после новоселья молодого семейства Вергай, как в район, да и в само В. подались некоторые батюшкины родственники, завороженные описанием красот, перспективами развития и финансового становления.

Улица, на которой проживало довольно молодое поколение взрослых с нередко большим числом детей, готовила первых к терпимости, а последних – к выживанию любой ценой в условиях знакомства с необъятным миром. Не было дня, чтобы потомки не вызвали праведный гнев забывших свое детство родителей. Мы жгли шифер и делали самодельные взрывчатки, поджигали селитру в жестяных банках, прятались в засыпанных почти до краев баках с цементом и кронах высочайших деревьев, росших садом за двором, смешивали табак с фосфором, снятым со спичек, и с невинным взглядом возвращали в отцову пачку, уходили за соседние деревни в поисках новых неизведанных лесов, что мог подарить вкуснейшие ягоды и грибы, иногда ядовитые, и совершенно не понимали холодного приема по возвращению. Как мы выжили – загадка, которая с каждым годом все больше одолевала умы не только наших родителей.

Контраст характеров последних давал плодородную почву для развития нравов тех, кто в ней воспитывался. Мать, Екатерина Борисовна, добрая и спокойная, удивительным образом сочетала острый ум, жизнелюбие и расположение к людям, даже тем, кто принадлежал к ним только по физическим составляющим, с простодушием и уверенностью в своей счастливой доле. Отцу вряд ли было достоверно известно, сколько гостей переступило порог дома в момент его отсутствия. Конечно, не без стараний детей удавалось содержать дом в надлежащем порядке и чистоте и иметь на обеды и ужины пару готовых блюд. Словоохотливые добропорядочные соседушки перешептывались, стоило на порог дома в отсутствии отца явиться кому-то из мужчин, но не дай бог им или их близким вдруг почувствовать недуг! Позабыв о порочности «докторихи Вергайки», они спешили к еще недавно оклеветанному двору с таким видом, что сам Господь Бог бы причислил их к лику святых.

И как же разительно отличался характер отца! Долгое пребывание в статусе «единственный ребенок» в семье военнослужащего принесли плоды. С твердостью, упрямством и эгоизмом он унаследовал любовь к доминированию, тщеславие и болезненную гордость. Всю жизнь он посвятил машинам и женщинам, и если делать выбор меж этими двумя столь увлекательными для мужчин интересами, то сложно сказать, от чего отец приходил в больший восторг. Первых боготворил, последних, считая натурами крайне ограниченными и лишенными всяких талантов, воспринимал как средство для удовольствия, а потому часто их переживания и жизнь ни во что не ставил. Он был сдержан, остроумен и разумен при мужчинах, обаятелен, ироничен и заботлив при женщинах. Но то – в обществе. Дома Владимир Сергеевич давал волю тирании, наслаждаясь господством над созданным им семейством.

Пребывание целыми днями на улице со старшими братьями и соседскими детьми, покорение не исследованных территорий села и близлежащих деревень с простирающими лугами и лесами рождало много планов и действий, не всегда согласованных с родителями. Последствия таких познаний, как уже было замечено ранее, в равной степени не были согласованны с нами. Родители принимали решение о каре самостоятельно, и изменить их могло только явление Христа с просьбой о помиловании нерадивого чада или конец света.

После таких наказаний, стоя в углу на коленях с поднятыми руками, на ум нередко приходили мысли о спартанских детях. Вопрос о мужественности и силе духа не стоял в те времена – подобные качества являлись естественной чертой любого сельского ребенка. Увлекшись внутренним спором о разумности и гуманности подобного воспитания, я приходила в себя, когда одеревеневшая спина уже с трудом сохраняла положение столбика. Ходом подобных мыслей я была обязана не иначе, как старшему брату Косте, который нередко вызволял из заточения свою нерадивую сестру. Трудов того стоило небольших. Начинались эти разговоры всегда одинаково: брат заговаривал об историях, услышанных им от деда, побывавшего в концлагере у фашистов и чудом трижды избежавшего смерти.

– Так что ты можешь ощутить прелесть милосердного наказания, Тьянка, – говорил он назидательно трагическим голосом, в котором только хорошо знающий его человек мог уловить сострадание к наказанному и иронию над тираном. – Даже сам Сталин не пожалел своего сына ради благополучия страны. Наша семья, конечно, не страна, но все-таки… Твой прадед пережил Освенцим, и ты сможешь. Я верю, ты встретишь все испытания с ровной спиной и сухими глазами.

После подобных разговоров отец не мог оставаться безучастным. Не проходило минуты после ухода Кости, отец лениво поднимался с любимого дивана и сосредоточенно начинал искать нечто среди ровных столбиков книг на полке. Неторопливые движения и сосредоточенное лицо были первыми вестниками пробудившейся совести, что искала пути достойного прощения без ущерба для собственной гордости.

– Сбегай за свежей газетой на почту, – примирительно басил он, – а потом…

На улице я смущенно подходила к уже чем-то занятому Косте и, улыбаясь, присоединялась к его деятельности. С возрастом культ брата перерос родительский в разы, и в день его отъезда на учебу в медицинскую академию я скорбела, словно по погибшему возлюбленному. Он уехал, а мою душу словно вынули и оставили под безлистным деревом в промозглую дождливую ночь.

И быть бы горю детского сердца, если бы не рыжий демон Крег. По заведенной еще прапрадедом традиции в семействе Вергай дети с малых лет обучались езде на скаковой лошади, и отец, ярый хранитель семейных традиций, не смел то правило нарушать. После отъезда старших братьев участь вступать на стезю мужества легла на хрупкие плечи одиннадцатилетнего Саши, кой тотчас принялся доказывать свою ловкость, обернувшейся травмой позвоночника и годом серьезной реабилитации. Разгневанный и перепуганный отец тут же заговорил о продаже спесивого дикаря, но запрет Вергая – старшего, дававшего шанс обуздать дикаря представительнице его рода не позволил воплотить задуманное в жизнь.

В мечтах вольный зверь всегда покорялся мне, давая возможность прикоснуться, и детскому сердцу того было достаточно для радости и веры в светлое будущее. Желая задобрить рыжее чудовище, я многие месяцы подбрасывала яблоки и конфеты, встречая звучное фырканье, горящий взгляд и топанье ногами. От страха мои ноги немели, а руки приклеивались к туловищу.

– Я с тобой дружить хочу! – кричала я обиженно. – Вот пустят тебя на мыло, даже плакать не буду!

Получив очередной нагоняй от отца за упавшее в колодец новое ведро, я ушла на задний двор, где отдыхал стреноженный Крег и ходили важно куры с цыплятами. Вырисовывая на земле прутом от ветлы незамысловатые рожицы с перекошенными глазами и губами, я смешивала падающие слезы с землей. Неожиданное фырканье у самого уха отвлекло от творческого занятия. Что следовало бояться коня, о том забылось: я даже не взглянула на него, отмахиваясь плечом как от надоедливой мухи. Зверь фыркнул, замотал головой и положил морду на плечо. Участие было сродни объятьям отца, и я, обняв зверюгу за шею, расплакалась навзрыд.

Крег позволил оседлать себя через неделю. До того подчинявшийся только отцу конь некоторое время стоял неподвижно, словно привыкая к моему весу, после осторожных шагов останавливался, оборачивался с фырканьем и следовал по двору далее. Таинство обнаружил отец, но вместо очередного наказания я была возведена в ранг истинной Вергай, что по восторгу походило на рождение еще одного сына.

О зародившейся фанатичной дружбе дочери и коня несказанно жалела моя матушка, коей спешили жаловаться многочисленные соседи, имевшие неосторожность поселиться рядом с нашим домом. Будучи пятнадцатилетним подростком, я носилась галопом, унося соседского ребенка, кой своими мольбами прокатиться разочек на моем Креге разжалобил бы самого сатану. Да и могла ли я в том отказать? Ветер от бега врезался в лицо прохладными потоками, мальчишка верещал и просил остановиться, от восторга еще больше подгоняя Крега. Мы неслись по полям, где только показывались ростки пшеницы или ржи, или по степи, и казалось, не было счастливее в тот момент никого на свете. После таких пробежек лицо смешивалось с пылью, дыхание сводило от восторга, а глаза горели. Соседи и мать упрекали за сумасбродство, нередко опускаясь до жалоб отцу, после чего я, очередной раз выстояв у стенки с поднятыми руками, клятвенно давала слово не катать так других детей. Недовольство родителей можно было понять: помня о страданиях Саши, они всерьез опасались за своих детей. Несколько раз мальчишки, считавшие себя обладателем неких прав на внимание коня только потому, что имели счастье проехать в моей компании, были сбиты с ног. Однако были и те родители, кого заботили другие причины: дети изводили просьбами купить такую же быструю и преданную лошадь, как у Тани Вергай.

– Шо творит, а, – донеслось из-за деревьев в очередную тихую прогулку по лесу за деревней.

Голос показался знакомым, и я, скрывшись за кустистым шиповником, дала команду коню замереть. Кумушки, несмотря на свои праведные платочки, славились чрезмерной фантазией и еще большей общительностью с каждым встречным. Мое пребывание в лесу в полном одиночестве могло спровоцировать такой прилив воображения, что уйти в монастырь – было бы лучшим искуплением за те события, кои им придумаются на досуге, и потому я затаилась, выискивая пути бесшумного отступления.

– Ий бы про дытей подуматы, а вона с чоловиком рахункы зводыть. Ну не хочеш так житы, разлучись. Що всых мучиты, аджэ давно ты йому камэнэм на шии высиш. И Вареньке важко, любыть вона його, та й вин до нэй тягнэться, тут до бабци нэ ходы, – она возмущенно принялась трясти морщинистой, но еще сильной рукой перед невидимым обидчиком. – Адже вин сказав Варьке, що покынэ дружину! При мэны слово дав, бог мэны свидок. Я ж до нэй, Зино, поговорыты прыходила. Кажу, дай йому свободу по-доброму, иды вид нього. Дай жити молодым. Вин, кажу, розлучатысь тильки через дытей не хоче, що иншу давно любит. А вона як закриче, та мэнэ рушныком як вдарыть, и з дому выштовхнула, як якусь циганку. У мэнэ ноги хворы, Зино, спыну ламае стильки рокив, а вона, до старой, так выднеслася!

– Вот тебе и врачиха, – глухо вторила ей сопереживающая слушательница.

– Я йому казала: що ты прыкрываешься дытьми? – тут же отозвалась негодующая соседка. – Та й чиыми, кажу, дытьми? Диты на батькив схожи, а у вас Костя ны то, ни сё, який вин тоби сын? И нехай не брешуть, що вин из Сергийком народывся. Я хоч документив не бачила, але у всити не перший день живу. Сашка ни туды, ни сюды, як триска, та й нис из горбынкою. А хто в ных роду з горбцем? Никого. Маты якщо, та й про ту невидомо, хто така, наче з неба впала. Танька тильке маль обличчам, а вси знають, що у Вергаив по кровы диты все в масть старого. Та й знову ж такы, дивчисько? У ных пять поколинь, кажуть, лише пацаны народжувалыся, а тут… Кажу йому, у твий дим кади божий день мужики ризни ходят, доки йогов дома немайе. А що воны ходять? – старушка многозначительно замолчала, возвысив указательный палец. – Ни, кажу, не за ту ты жинку трымаэшся, лубый друже. Ось Варька тоби, як е, буде вирною. Вона ж невыннэ дытя, у ний стилькы видданости, як у твоий собаци. И знаешь що, Зин, боюся я, що моя Варька через нього руки на сэбэ накладэ. Погружуйе щодня, а як плаче, як плаче! Ну хиба так можна дивци про чоловика вбыватыся? Ох, покарав Бог женихом, и за який грих?

Очнулась, когда была далеко от леса. Крег несся вихрем, и было не ясно: я ли его подгоняла, он ли ощущал потребность нестись… Что я знала в свои шестнадцать о жизни родителей? О жизни в целом? По-детски защищая мать и жестоко уличая в обмане и клевете соседок, я со страхом допускала вероятность таких событий. Но разве могут близкие люди так жестоко обманывать и предавать того, кто рядом с ними делит хлеб и кров? Нет, того просто не могло быть! Я бы сразу заметила трещины в семье, ведь никто не ссорился, не было битой посуды, хлопанья дверей, многодневных молчаний друг с другом. Они даже спали в одной комнате!

Я резко дернула поводья, оглядываясь назад и трусливо готовая принять слова за правду. Но ведь бывает и тихая, молчаливая битва. Обвинительное молчание и упрекающий взгляд в разы ядовитее сказанных в бешенстве слов. Если вина была за отцом, могла ли матушка в попытке сохранить брак молчать?

– Костя!!!

Крег, до того не слышавший от меня криков, резко вскочил на дыбы, и я рухнула на землю. То ли от боли, то ли от бессилия, то ли от страха я шептала его имя, хватаясь за траву, что, казалось, была скреплена с землей лишь тонкой ниточкой. Крег, беспокойно топчась на месте, норовил ткнуть мордой в лицо своей рыдающей хозяйки.

Тем же вечером я украдкой наблюдала за родителями, прислушиваясь к каждому слову, всматриваясь в каждый жест, взгляд, со страхом замечая неоправданную раздражительность одного, и чрезмерную угодливость и раболепие другого. Все те же привычные фразы, то же приглашение к общему столу и обсуждение повседневных событий, то же пожелание доброй ночи… Вот отец отстранился от маминой руки, чуть заметно скривив губы. Вот мать натянуто улыбнулась, и в глазах затаилось смущение и неловкость. Вот Саша сжал зубы, сильнее обычного вонзив вилку в котлеты и исподлобья мельком бросая взгляд на отца. Неужели Саша что-то знал, или догадывался? Отец ловит этот взгляд и не разносит в пух и прах дерзкого мальчишку, осмелившегося так смотреть на него. Все, что он позволяет, это нервно сжать скулы, нахмуриться на мгновение, торопливо доесть остатки ужина. Отец немногословен, часто глядит на наручные часы, говорит о чепухе и сам смеется, оценивая содержимое блюд, и, кажется, совершенно не замечая меня. На матушку он не глядит, и если взгляд скользит, то недовольство и растерянность мелькают в нем. И меж тем лицо по-прежнему спокойно и приветливо.

Мы расходимся в свои спальни, желаем друг другу спокойной ночи, но только теперь заметно, сколько в привычном обряде равнодушия и усталости. Не спится. Через некоторое время из комнаты родителей начинают доноситься тихие, едва уловимые и похожие на мольбу голоса, ворчание, шорохи, почти неслышные шаги по коридору, торопливые за окном и… тишина до утра.

После я не раз задавалась вопросом, что двигало всеми нами в тот момент: желание скрыть боль и играть роль счастливой семьи? Желание оградить друг друга от надвигающего шторма? Страх неминуемого разрыва? Попытка сохранить разоренное гнездо?

Глава 2

Она вдруг зарыдала неумело,

Стыдливо кутаясь в осеннее пальто.

Говорят, самая большая ложь – это ответ на вопрос о состоянии твоих дел. Человек, улыбаясь, уверяет, что все хорошо, будучи терзаем переживаниями и горестями, бушующими в душе. Столкновение погруженному в ложь человеку с истинной нередко болезненно. Но лучше так, чем страдание в одиночестве, ибо оно не знает выхода и порождает большую боль, сопоставимую разве только со скорбью об ушедшем дорогом человеке.

У соседей на крыше жили голуби. По вечерам, когда солнце касалось горизонта, некоторые птицы имели привычку вылетать из чердачного окна и парить в небе. Воистину волшебное зрелище! На крыше нашего дома голуби не водились из-за неизвестно откуда берущихся крыс: набегая, те разоряли гнезда и нападали на голубей. Писали ли письма голуби друг другу, или отчаянных писк двукрылых извещал округу о зловещем доме? После таких набегов проходил год, а то и два, пока не находились отчаянные смельчаки, жаждущих приключений и экстрима.

Каковы же были удивление и радость, когда к нам в крышу дома залетела невероятной красоты и грации стайка голубей, оставшись внутри на продолжительное время! Скорость подъема по лестнице могла вызвать зависть у обезьян или терпящих наводнение туземцев, но отворив дверь, ведущую на чердак, едва не свалилась от увиденного. Мама с отрешенным взглядом стояла на коленях, засунув голову в петлю. Она не сразу очнулась, но, поняв кто перед ней, испуганно дернулась, каким-то чудом выскользнув из удавки.

– Уйди! Оставь меня! – зайдясь слезами и отбиваясь от рук, пытавших ее обнять, просила она, и тело ее содрогалось в конвульсиях. – Не могу больше! Дайте умереть спокойно! Уйди! Умоляю!

Впервые видя плачущую мать, шатающуюся из стороны в сторону петлю, я оцепенела. Мыслей не было, только жуткий страх, кой бывал перед уколами. Не помню, как оказалась рядом, что говорила и делала. Перед глазами стояла мама, с просунутой в петлю головой. Опоздай я на мгновение…

Рядом ворковали голуби.

После 45-летнего юбилея мама неожиданно поникла. Не было привычных остроумных шуток и историй; сдержанная тоска и печаль не сходили с лица, и только единожды в ней проснулась дикая радость. Она носилась молодой девчонкой по комнатам, заливаясь заразительным смехом, веселясь как в былые времена. Ей хотелось менять в доме всё и вся. В одиночку она перетаскивала мебель, меняла местами шкафы, паласы, шторы и тюли, высокие цветы в массивных горшках и тяжелые кресла. За несколько дней дом изменился до неузнаваемости: две комнаты яро соперничали по комфорту и уюту с бывшей атмосферой, и мне, насторожившейся от частых перепадов настроения матери, не пришло иного в голову, как приписать ей беременность.

– А ты бы хотела сестренку? – улыбалась матушка, и глаза ее блестели странным, лихорадочным светом.

– Можно даже двух, но лучше братьев, иначе лишим их отца.

Я тогда не поняла, отчего расстроилась матушка. Жажда к смене обстановки не прошла даром: той же ночью её с болями госпитализировали. О случившемся никто не говорил, в том сказывалась политика воспитания отца и деда – по пустякам не создавать истерики. В закаленных годами традициях неопытный глаз усмотрел бы равнодушие или черствость, но верьте моему слову, за маской сдержанности каждый переживал глубоко и тяжело. И если Сергею и Косте, властным и твердым, как и отец, то давалось легко, Саша, более чувствительный и живой, нередко пребывал подолгу в комнате матери. Уверенная в скорой выписке и предвкушая грядущие перемены, я с головой ушла в сельские заботы и домашнее хозяйство, даже не допуская мысли о возможной ошибке.

– Ждем отца, тогда и сообщим, – делилась я с Анжелой, давней приятельницей, садясь на лавочку, расположенной за двором под развесистой березой. – Не понимаю я ее: только разговора, что о нём. Что не скажу, всё как с маленькой разговаривает: что ни слово, то совет. Как жить. Как дышать. Как семью строить. И говорит так, словно прощается. Может, думает, я стесняюсь ее положения? – я пожала плечами. – Глупость какая.

– Может, боится, что на старость лет решилась матерью сделаться?

– За 50 рожают, чего бояться?

– Да-да, чтобы в 52 залечь под землю. Это время внуков, а не детей. – О паническом страхе перед старостью знал всякий друг и недруг Анжелы. – Я бы от стыда сгорела, если бы моя решилась на второго ребенка в свои 48. Молодость прошла, все, утихомирь материнство, вспомни, что уже одной ногой в могиле стоишь. Какие дети? Я понимаю, мужчинам позволительно, если их подругам еще жить и жить. Но рожать в этом возрасте! По мне, так это попытка удержать мужика около себя, но никак не желание подарить миру орущие три килограмма нервотрепки. Думаешь, твоей отец готов к пеленкам и бесконечным крикам и реву? Но ладно, сын, а если девчонка родится? Твоему отцу нужна та, что будет о нём думать, а твоя мать больше о вас печется.

– Ты говоришь о моей матери, как я должна на это реагировать? – спустив улыбку, уточнила – временами Анжела была слишком колючей. Сосредоточившись на плавающих в кювете соседских утках с пометкой на левом боку, я не сразу ответила. – Иногда мне кажется, что встань выбор между нами и отцом, она, не задумываясь, выберет его. Такое сложно не ценить.

– Всегда всё бывает в первый раз, – словно рассердившись, обронила девушка, – и все же подобное событие в таком возрасте иначе как глупым не назовешь. И все ради того, чтобы привязать к себе мужчину, который ценит ее не больше перезрелой сливы.

– Пусть так, – согласилась я, минуя ступени споров, доказательств, аргументов и примеров, – но кто знает, какие уловки придется предпринимать нам, когда придет время испить отравленную воду.

Приезд Кости, временно оставившего учебу по состоянию здоровья, скрасил одиночество. Раздражительность и пессимизм брата были непривычны, но душа тянулась к нему, как к спасительному маяку, и он с готовностью принимал в свои объятия.

– Значит, ангина свалила тебя, и ты решил взять больничный, – мы наблюдали за карасями, плавающими в огромной поливочной бочке, что, резвясь, разрезали поверхность воды плавниками. – Еще недавно ты игнорировал бронхит.

– Давно не был дома, – Костя облокотился на борта емкости и, задумчиво щурясь от солнечных лучей, отражавшихся от мутноватой воды, бросил рыбам перловку, зерна которой болтались в подвешенном на прищепку пакете. – Знаешь чувство, когда упал и нет сил подняться? Меня словно горой к земле придавило: еще движение, и от меня ничего не останется. – Он раскрошил перловку, отстраненно наблюдая, как несколько десятков серых спинок показалось из воды. – Какой смысл от знаний, когда ничего нельзя сделать? Время упущено. Упущено. – Он вдруг резко обернулся и, радостно вздохнув, обнял. – Где еще, как не дома я наберусь сил? Мой дом – мои костыли, ты – мой врач! Мое лекарство!

– Анжела думает, что отец уйдет от мамы, – Костя был выше на две головы, оттого приходилось запрокидывать голову.

– Она продолжает с тобой общаться? – желваки заходили по потемневшему лицу. Разве что живущим за пределами поселка не было известно об отношении брата к этой девушке: их конфликты и стычки в свое время породили немало домыслов и неприятных слухов. – Однажды ты проклянешь день, когда ввела её в дом.

Неторопливо прошествовавшая кошка с оцарапанной мордой, несшая в зубах неподвижную крысу, привлекла внимание.

– Старушка с охоты возвращается…

– В ее годы это подвиг, – он вяло улыбнулся и отстранился. – У крыс, как и у тараканов, есть удивительная способность – выживать. Трави, дави, что хочешь делай с ними, выживут. Людям бы так.

– Природа не допустит, чтобы паразит жил долго. Мы слишком вредные.

– Вредность и паразитизм уходит на второй план, когда в деле замешаны близкие, – он закурил, ненадолго замолчав. – Раньше думал, что страшнее, чем потерять своего близкого ничего нет. Это лечится. Год, другой, и… Все заживает, прошлое в прошлом остается… Страшнее жить изо дня в день, зная о смертельном приговоре, который ни один врач не исправит, и молчать, ничем себя не выдавая…

– Кто-то из твоих пациентов должен умереть? – посочувствовала я, положив ладонь на его плечо. – Помнишь совет мамы: выставляй стену между собой и умирающим пациентом, иначе сгоришь.

Некоторое время братец смотрел, словно я направила на него заряженное ружье с намерением выстрелить. Порываясь сказать, смолчал.

Мы часто молчали, когда нужно было говорить и кричать, и временами казалось, что идет соревнование, кто продержится дольше всех в этом невыносимом конкурсе. Хороших новостей то не касалось, ими спешили поделиться со всяким встречным, создавая иллюзию счастливейших из смертных. Плохие скрывались неделями, а то и месяцами до момента, когда события уже вовсю выглядывали из порванного дедоморозовского мешка с плохенькими сюрпризами. Мешок рвался, и нам не оставалось иного, как подставить в молчании плечо друг другу. Слова в такие минуты не имели силы, а зачастую и вовсе не находилось.

Пребывающий несколько недель по делам в Ханты – Мансийске у своего шурина отец только по возвращению узнал о госпитализации матери. К тому времени её перевели в город. Отринув просьбы в компании, отец отправился в одиночестве. Задумчивость и отсутствующий взгляд, с которыми он переступил порог дома, порождали вопросы, ответы на которые возложили на время. Должно быть мысли его были так глубоки и противоречивы, что батюшка счел необходимым пережить их вдали от дома, не подозревая, какую ярость в лице старшего сына встретит поутру. Тяжелый переломный разговор при закрытых дверях, после которого Костя поспешил оставить отчий кров, так и не был прокомментирован отцом.

Пресловутая веснушчатая Варенька, соседка – разведенка, не знавшая порога нашего дома много лет, вдруг обнаружила повод заглянуть «за солью – сахаром», отсылая свой пытливый взгляд в глубь дома. К чести отца, тот не удосужился порадовать гостью, чем спровоцировал новые визиты нуждающегося создания в течение последующих трех дней.

Как сложно сложить два и два не умеющему считать! Все лежало на поверхности, но я ныряла вглубь в поисках ответов. Глубочайшая ошибка начинающих жить своими глазами и сердцем.

Глава 3

И было страшно от обмана,

Но, боже, как же он щадил!

– Доченька, ты напрасно тревожишься, – убеждала Екатерина Борисовна, противясь намерению повидать её. – К тому же здесь всё напоминает о шприцах с длинными, очень длинными и тонкими иглами. Как ты себя будешь чувствовать? Побудь, детка, дома, по хозяйству. Что до телефона… ты же знаешь, что он запрещен из-за работающего оборудования. Приходится выходить из палаты, а мне… тяжело.

– Как твой малыш, мама? – с досадой мирилась я, и мама хмыкающим голосом (её одолевал жесточайший насморк, часто присущий беременным) заверяла в благополучии, напоминая о временности этого кошмара и переключаясь на домашние хлопоты.

Отцу не нравилось копошение около мамы: словно гусыни над гусенком, который давно как гусь. Моя глупость позволяла передавать отцовы эпитеты, и она же не дозволяла осознать, что творилось в голове той, что держала трубку на другом конце связи. Захваченная воспоминаниями, я рапортовала о проделках Крега, что привел на поляну шампиньонов, об экспериментах Саши по эксплуатации индюшек на картофельном поле, полном колорадских жуков, о благотворительных началах Анжелы, к коим присоединился отец… Всякое событие оглашалось мягким смехом, а мне все явственней казалось, что никакого насморка нет, на деле мама задыхается от плача… Но ведь не было причин для того. Не было?

Организация детей и взрослых на сбор мусора по местности с последующей организацией грандиозного пикника в парковой окрестности школы стала началом дружбы с переехавшей из города из-за разбушевавшейся астмы двадцатитрехлетней девушкой. Именно стараниями свалившейся как снег на голову девицы с настырно – мягким неуступчивым характером были отремонтированы спустя многие – многие годы школа и детский сад, отстроена площадка в центре поселка для детских развлечений, приведены в порядок библиотека и клуб, куда завезли громоздкий бильярд и хоккей – забава для любого сельчанина в выходные дни и праздники, когда наведывались с гастролями всевозможные малоизвестные группы и ансамбли. Но главной заслугой стало возрождение зимних игр с катанием на лошадях и празднеств, посвященных народным гуляниям, кое старшее поколение успело подзабыть. Успех затей был колоссальный: потянувшиеся спонсоры, журналисты, высокопоставленные лица с администраций разных уровней предоставляли новые возможности, и уже через пять лет в руках Анжелы были серьезные рычаги, позволявшие решать самые сложные вопросы.

Непредсказуемая и невероятно энергичная Бурьянова Анжела, не смотря на шепотки завистников и праведников, служила образцом привлекательности и женственности для большей части района. Стоило ей в озорстве придумать эпатажный образ и явиться в свет неискушенной сельской молодежи, как следующим днем безумную затею подхватывала воодушевленная молодежь, разносившая новоявленную моду дальше по просторам малой Родины. Природа наделила ее обликом чисто славянским, что подчеркивался лепленой фигуркой, ироничностью, облаченной в женское достоинство, и лукавую недосказанность. Не столько характер и деятельность (Анжела профессионально занималась благотворительностью в сфере социальных услуг), сколько вращение в мужском кругу солидных представителей и их частое пребывание в ее доме в сомнительное время, положило началом к рождению многочисленных слухов, чернящих репутацию божьего создания. Поборовшись безрезультатно за честь, девушка ослабила вожжи, и, словно заключив пари с судьбой, за какие-то месяцы сделала всё, чтобы исчерпать фантазию сельских кумушек. Стоит отдать должное: довольно долгое время, не смотря на шокирующие подробности приключений, чернивших имя, Анжела оставалась напрасно оклеветанной. Переступив же черту дозволенности, она тотчас ушла с головой в соблазны, изменив своим взглядам и себе.

Дружба с эпатажной, острой на язык женщиной обернулась личной драмой, раскрывшей Анжелу с новой стороны, и пусть дела ее продолжали восхищать, каждое последующее общение увеличивало образовавшуюся пропасть, и только память о былой привязанности и вера во временность ее буйства останавливали от окончательного разрыва.

– В этой жизни надо брать всё и от всех, – нанеся визит в один из августовских дней, рассуждала она, ставя кружку с кофе на столик и наблюдая за моими манипуляциями с тюлем у потолка, – пока позволяет молодость. Вот перевалит за 40, успокоюсь. Семью, детей, может, заведу, цветочки стану на подоконниках разводить, как ты. Хотя про детей я погорячилась: как представлю отвисшие живот и грудь, брр. Да и мужчинам, чтобы они там не говорили, ни пеленки, ни эти обязательства на деле не нужны. Посмотри на них: наобещают с три короба, срежут под шумок презенты, а там – любой предлог, и гуляй Вася подальше от хаты Маши. Жить по их правилам их же правилами – так забавно. Это целое искусство обводить вокруг пальца наивного болвана.

– Такие таланты оставят тебя в одиночестве.

– Разве замужество было когда-то моей целью? – девушка закинула ногу на ногу, откинувшись на спинку стула и аристократическим жестом взяв с вазочки кусочек рахат – лукума. – Ежедневно отчитываться: где ты, с кем ты, слушать изо дня одну и ту же чушь о машинах и прочих игрушках – скучно. О, Таня, если бы только знала, как меня порой воротит от их самомнения! Ленивые, напыщенные идиоты, сдвинутые на инстинктах и мысли о своей непревзойденности. Бьют себя в грудь, словами громкими бросаются, но стоит произойти чему-то из ряда вон выходящему, и они уже на поводке, трусливо дрожат, поджав хвост. Стоит ли мне желать такого мужа? – она с утомленно – раздраженным видом умолкла. – Кричат о нашей продажности, а сами? Далеко ли ушли сами? Помани красивой оберткой, они и клятвы у алтаря перед святыми образцами, и семью, и детей забудут. Всё для тебя сделают: и станцуют, и спляшут. Одноразовые моралисты. Столько знакомых мужчин, а достойных, пальцев одной руки хватит сосчитать.

– Если ты питаешься исключительно шоколадом, это не значит, что у всего остального такой же вкус: смени контингент общения, и ты увидишь, как прекрасен мир.

– О, да, уйти из мира порока и спуститься на землю, – сыронизировала она, – ближе к людям твоего окружения. Будь ты искушенная жизнью, ты бы ужаснулась, как скучно сейчас ты живешь.

– Не хочу получить нож в спину от тех, кто рядом, – улыбнулась я. – Как бы то ни было, с такими танцами ты рискуешь сама затанцевать: никто не хочет быть марионеткой.

– Не переживай, я всегда начеку, – Анжела сосредоточилась на кофе. – Люди давно относятся друг к другу как к вещам, и всякий хочет приодеться получше. Ты о морали всё время толкуешь, но какой от нее толк, когда тебе нечего есть и одна одежда на все сезоны? Мать из-за нищенской зарплаты всю жизнь перебивалась с хлеба на воду. Ни пособий от государства, ни алиментов от мужа – изменника, ведь это чужое. Это – унижает, – она поставила кружку на стол и с вызовом уставилась в пространство. – Знаешь, в чем я пошла на выпускной бал? В перешитом из старого платья наряде. Я – лучшая ученица класса. Это у вас, в деревне то допустимо, а для городских… лучше уж голой явиться – больше уважения. А есть раз в неделю полусгнившие яблоки, что она покупала у торгашей со скидкой? А ходить в обуви и вещах до тринадцати лет, подобранных с помойки? Да, брать чужое мы отказывались, мы не нищие, но взять с помойки ничейное – это достойно. Спасибо, насмотрелась. Я жить хочу, – она умолкла, мысленно возвращаясь из унизительного прошлого. – Твой горячо любимый дядюшка не раз проговаривал, что щедрый автоматически лишается недостатков, будь он старик или женатый зануда. Толстые лысые кошельки на тонких ножках всегда хотят чувствовать себя желанными, потому и платят за мнимое счастье. Все всё понимают и не тратят время на ненужную прелюдию.

Конечно же, дядюшка! Для окружающих не было большей радости, чем покровительство этого циничного и жестокого человека, но как же отвратительно он относился к женщинам, в коих видел всё самое низкое, чем только может быть наделен человек!

– Любая здравомыслящая женщина бежит от дяди Назара, завидев его тень, ты же в нем бога увидела.

– Отчего же? – улыбнулась тепло девушка. – Он довольно хорошенький.

– Когда речь идет об отношении к близким, – я слезла со стула, принявшись рассматривать довольное лицо девушки, совершенно не понимая внезапной смены настроения девушки. – Анжела, он к маньякам и педофилам человечнее относится, чем к женщинам. Не дай бог встретить подобное счастье в качестве знакомого.

– Я передам ему твои слова, – лукаво улыбнулась она. – Что ни говори, твой дядя видный и очень богатый человек. Не удивительно, что около него собираются самые голодные акулы. Что – отношение, когда на кону сытая красивая жизнь без ограничений?

– Чтобы не разочароваться, сочту, что ты решила подразнить, – предостерегла от продолжения я, расправляя тюль и довольно осматривая результат своих трудов.

– Отчего же, я серьезна, как никогда, – Анжела улыбнулась, довольная произведенным эффектом, и снова потянулась к кофе, сосредоточившись на обжигающем напитке.

– Ты говоришь отвратительные вещи, которые не делают тебе чести.

– Честь?! – она рассмеялась заливисто, и смех ее, еще хранящий чистоту молодости, разлетелся по комнатам. – Тебя коробит правда наших дней? Будь реалисткой. Сколько бы ты не прятала голову в песок, суровую реальность то не изменит: все хотят жить в достатке, прилагая минимум усилий. Неудобство в виде женоненавистника под боком, если разобраться, такая мелочь в сравнении с тем, что в итоге выигрывается. Это кажется ненормальным для старого поколения и таких комнатных растений, как ты, но большинство цивилизованных людей уже приняли эти правила и вполне сносно с ними уживаются. Ты приглядись к своим знакомым: все так живут. Люди эгоистичны: до твоей души и мыслей никому нет дела; но если у тебя есть статус и деньги, тебя оближут с ног до головы. Взять хотя бы тебя. Считаешь, пороги твоего дома обиваются только потому, что ты характером душка и лицом смазлива? Наивное создание. О пополнении твоего счета дядюшкиными стараниями каждый месяц только ленивый не знает, – она театрально взяла паузу, уставившись на свои накрашенные ногти. – И даже Глеб, как высоко бы ты его не ценила, поддался бы искушению, не вмешайся твой братик. Надеюсь, тебя это не огорчает сейчас? – Оставив кружку в покое и царственно убрав ее на полочку для чашек, Анжела с непринужденным видом улыбнулась. – Всяк выживает, как может, не будем за это винить. Твоя дядюшка поступил весьма опрометчиво, поставив твою нежную душу под удар коварных альфонсов.

Отчего Назар Борисович, с трудом сходящийся с людьми и практически никого в друзьях не имевший, проникся глубокой привязанностью к единственной племяннице даже мне было не ясно. Покровительство и забота сего господина не могла не остаться незамеченной отцом, и когда дядюшка за очередной партией в покер под рюмочку спиртного вдруг поставил на кон домик у Черного моря против права на единоличное воспитание племянницы, отец, не задумываясь, согласился, уже зная исход игры. О договоренности долго умалчивалось, пока любопытная кассир из сельского банка, от скуки просматривая накопления сельчан, вдруг не обнаружила огромнейшую сумму на счете молодой студентки, пополняемой ежемесячно неким Назаром Борисовичем Я. Открытие всполошило округу, пробудив из спячки всевозможных ухажеров и окольцованных героев, кои устроили паломничество к ранее игнорируемому крыльцу дома Вергай. Стоит ли говорить о прозрении, когда стараниями болтливых кумушек – сельчанок стали известны причины эпидемиологической влюбленности? Но что и Глеб мог пополнить список золотоискателей…

– Возблагодарим бога, что дядюшкина милость упала на мое создание, а не на братьев, – пришлось отвернуться к шкафу, сосредоточившись на многочисленных корешках книг, – мы ведь обе понимаем, кто стал бы первым охотником до их состояния.

– Что поделать, – пожала плечами девушка, лукаво улыбнувшись, – живем в такое время, когда каждая вторая себя подает на блюде с яблоками по предварительной оплате. Мерзко? Так всегда было, просто не афишировалось открыто. Уважающий себя мужчина в таких мелочах никогда не опустится до оскорблений женщины, которую он выбрал, а что до других… Всегда найдутся воспитатели, которые выставит тебя в самом блевотном виде. Жить с ориентиром на их мнение…

– Люди были созданы, чтобы их любили, а вещи, чтобы ими пользовались, но никак не наоборот, – я не заметила, что голос изменил мне. Захватив несколько подушек, ожидавших просушки, я поспешила на улицу, вынуждая гостью следовать за мной. – Тому, кто будет тебя любить, будет все равно, с каким ты маникюром и в каком белье ходишь.

– Хотела бы я так думать, но реальность диктует иные условия, – она преградила путь к выходу, холодно улыбнувшись и вещая с непривычной дерзостью. – Нам говорят о любви и свободе выбора, а на деле и то и другое добровольное рабство, которое мы вешаем друг на друга. Все имеет цену. Мне три килограмма взаимной любви. Нет, не этого, вот этого мужчины. И красоты: при мужчине нужно выглядеть как с обложки, особенно, когда он платит. Всё лучшее за деньги того, кто готов оплатить твое тело и время. Вот и вся математика.