Над пропастью любви. киноповесть бесплатное чтение

Дизайнер обложки М.З.Серб

Редактор Ирина Бгажнокова

© Сергей Е.ДИНОВ, 2025

© М.З.Серб, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0065-9373-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРОЛОГ

Порт Одессы. 1944 год. В ложе крутого побережья с восходящей к серому небу и памятнику Дюку щербатой гребёнкой знаменитой потемкинской лестницы красавица Одесса была обезображена чёрными зубьями погребенных войной зданий.

Весёлые, возбужденные радостью люди праздновали в порту освобождение города от фашистов. В блёклом, тряпичном кругу замерли счастливые, выжившие гражданские в телогрейках и поношенных пальто. Более оживленно вели себя в серо-чёрных шинелях солдаты, в чёрных бушлатах матросы и младшие офицеры. Под гармошку лихо, вприсядку отплясывал, светлоголовый, юный морячок в синей, рабочей робе, размахивал бескозыркой с ленточками. Чуть поодаль, в другом кругу, более сдержанном, чёрном кругу морских кителей и больших звёзд на погонах, офицеры танцевали танго в парах с одесситками и приезжими, женщинами в нарядных, цветастых, ситцевых и шифоновых платьях. Потёртые кроличьи, каракулевые женские шубки, старенькие пальто были аккуратно сложены на рядок стульев, принесенных из ближайших, полуразрушенных домов. Апрель был не самым тёплым. С моря сквозило влажным, прохладным ветром. Танцующие офицеры пытались прикрывать своими телами нарядных женщин от ветра, не позволяли себе прижимать их с плохо скрываемыми чувствами мужчин, истосковавшихся по любви.

Скрипуче звучала музыка из старого ящика патефона, стоящего на табурете. Трогательный тенор Павла Михайлова завораживал танцующие пары, возвращал их воспоминаниями в довоенные времена.

– Утомлённое солнце

Нежно с морем прощалось,

В этот час ты призналась,

Что нет любви, – не к общему праздничному настроению собравшихся звучали слова известной песни.

В те дни у заведующего патефоном, пожилого грека Димитриоса – инвалида с одной ногой, других пластинок не сохранилось. Одессит по рождению, среди своих – просто Дима, с прозвищем Колотушка, из-за грубой палки с ремнями вместо правой голени, притоптывал в такт музыке, хрипло подпевая известному всей Одессе тенору:

– Мне немного взгрустнулось

Без тоски, без печали.

В этот час прозвучали

Слова твои.

Расстаёмся, я не стану злиться,

Виноваты в этом я и ты…

На ленивых перекатах свинцовых волн Чёрного моря, распуская по бортам плавные крылья пенных завихрений, торпедный катер типа «Г-5», за номером 072, на малом ходу возвращался с задания, расстреляв весь боезапас. Сбросив обе торпеды, одной значительно повредив немецкий транспортник, отплывающих восвояси фашистов. Настроение у команды было праздничное. Бравый старшина, в бушлате нараспашку форсил перед командой в семь человек, исключая рулевого, на спор и на время лихо отбивал на носу катера чечёточку. «Торпедник» напоминал сигару без леерных ограждений с покатой палубой. Лихая чечётка старшины первой статьи Федотова, орденоносца и смельчака, даже на малом ходу, была рисковой. При накате волны на палубу перед рубкой, Федотов мог запросто соскользнуть в воду, если бы не успел зацепиться рукой за турельный пулемёт ДШК. Утонуть – не утонет, даже в бушлате, морских клёшах и ботинках, но нагоняй от капитана получил бы с нарядами вне очереди. Надводный флот фашиста отогнали не только от Одессы, родного города капитана, но и, по верным сведениям, загнали в Констанцу.

Капитан Ромашин свинтил со своего кителя, принялся прикручивать молоденькому, кучерявому морячку на бушлат орден «Красной звезды».

– Вечером идешь на танцы, – заявил капитан юнцу.

Морячок поморщился, покраснел, как девушка на выданье, возразил смущённо:

– А комендатура проверит? Это лишнее. Зачем?

– Для форсу! – пояснил капитан, прихлопнул ладонью по ордену и груди морячка. – Моряк без форсу, что катер без торпед! Находишь приятную во всех отношениях девушку лет восемнадцати, знакомишься, влюбляешься. Раз и – навсегда! Эт-то пр-риказ! Как понял?!

В это же время в чёрном чреве немецкой подводной лодки U-15 перед колонкой перископа напряжённо стоял старший помощник капитана, опытный моряк, одутловатый, бледный, скептически посматривал на капитана, белобрысого юнца, по сравнению с ним. Старпом, родом из Австрии, дважды был ранен, контужен при надводных атаках на английский конвой. Он был твёрдо убеждён, Вторая мировая война для Германии проиграна.

– Это бессмысленно, Генрих, – пробормотал старший помощник.

Не отрываясь от окуляра перископа, капитан подлодки решительно отдал приказ:

– Товсь!.. Пуск! Опустить перископ! Срочное погружение!..

Торпедный катер шёл параллельным подлодке курсом. Кучерявый морячок первым заметил малоприметный бурунчик перископного следа.

– По правому борту – подлодка! – срывая голос, крикнул он.

Старшина торпедного катера резко застыл, заметил перископный след, затем пузырьковый след торпеды.

– Полундра-а-а! – заорал старшина. – Торпеда по правому борту!

Пузырьковое веретено торпеды было направлено острием на порт, в толпу гуляющего люда.

– Эх, зараза, пустые идём! – с отчаяньем крикнул пулемётчик.

– Всем по местам стоять! – рявкнул капитан Ромашин. – Самый полный вперед! Право руля! Перехват! – сорвав от волнения голос, хрипло добавил:

– Команде покинуть судно!

Команда замерла. Никто не двинулся с места.

– Всем за борт! – гаркнул капитан, оглядел команду… неожиданно встряхнул за грудки морячка, крикнул ему в лицо:

– Приказываю – жить. За всех нас!

Морячок сдёрнул бескозырку, смахнул рукавом пот со лба, отчаянно помотал кучеряшками волос, не соглашаясь.

– Приказы не обсуждаются! Выполнять! – крикнул капитан Ромашин и резко вытолкнул морячка из пустой ложи для торпед за борт. Морячок исчез в пенных волнах за кормой.

Торпедный катер приподнялся на мощной кипени бурунов от взревевших двигателей, с крутым разворотом, устремился на перехват торпеды. Команда катера принялась очередями стрелять в торпеду из личного оружия, автоматов ППШ, пулемета ДШК, расходуя последние патронные ленты, пытаясь попасть в смертоносную сигару, несущуюся под самой поверхностью воды.

Когда катер перекрыл бортом курс немецкой торпеды, капитан Ромашин гаркнул:

– Стоп машина!

Катер грузно осел, погрузился в чёрную воду, укутавшись до рубки седой пеной волны. Торпеда вонзилась в покатый борт катера. В серое небо всплеснулся столб воды. Глухо прогремел мощный взрыв.

Люди в порту обернулись на звук взрыва, увидели водяное дерево, мгновенно выросшее из глубины свинцовых волн.

– Не уж то катер Ромашина подорвался? – прохрипел капитан третьего ранга, отчаянно взмахнул пустым рукавом чёрной шинели, указывая в сторону акватории порта.

– На мину нарвались, – предположил капитан первого ранга, опираясь подмышкой на костыль.

Они не танцевали. Один энергично размахивал в ходе разговора пустым рукавом чёрной шинели, где пряталась культя правой руки, ампутированной выше локтя, словно семафорил товарищу. Другой вяло жестикулировал, приподнимая самодельный костыль с тряпичной обмоткой под мышку.

– Похоже на мину, – согласился сам с собой каперанг.

Оба сняли фуражки, один левой рукой, другой – правой.

На чёрную, «стеклянную» поверхность моря опадали после взрыва седые потоки воды.

Люди на пирсе замерли. Гармошка стихла. Музыка и танцы прервались.

– На мине!.. Точно на мине подорвались, – предположил седовласый мичман, коренастый, кряжистый мужик. Широко расставив ноги, он прочно стоял на причальной стенке, будто на палубе корабля при шторме.

– Как думаешь, из наших? – спросил лейтенант с белой повязкой, забинтованной левой руки.

– Не ж то наши? – печально предположил мичман.

– Надо бы уточнить…

– Есть уточнить, – проворчал мичман, нехотя побрел к развалинам здания порта.

Люди на пирсе остались стоять неподвижно, вспомнив, что война откатила не так уж и далеко от Одессы. Продолжал играть патефон, пока не взвизгнула игла, оборвав танго. Грек Дима-Колотушка бережно прикрыл чёрную крышку патефона.

ИНТРИГА

Ранним утром свинцовые волны величаво перекатывались пологими валами. На лавочке травянистого обрамления песчаного пляжа уже долгое время сидела девушка с яркими рыжими волосами. Она выпрямила спину, приосанилась, когда метрах в тридцати в море, без всплеска, появилась из воды светловолосая голова морячка. Медленно всплыла, как буек, затем из-под воды показался сам морячок в синем рабочем комбинезоне, не вынырнул, но, будто воин из сказки, возник из волн. Он приветственно помахал рукой в сторону берега, лихо напялил на голову мокрую бескозырку, тяжело вышагивая, преодолевая сопротивление воды, направился к берегу, где ожидала его рыжеволосая.

Ялта. 1986 год. Три широких, составных окна в просторной гостиной частного дома засинились к рассвету. На плотных полотнах жёлтых штор исчезли кресты рам. За высоким дощатым забором в переулке погас неоновый фонарь, затаив до вечера в стеклянной колбе мертвенную стылость. Шум прибоя усиливался, будто море просыпалось, вздыхало, потягивалось, зевало.

В доме, над круглым столом низко свисала лампа в старомодном, проволочном, оранжевом абажуре. В желтом пятне света на зеленом сукне стола были раскинуты игральные карты, на расчерченном листке – запись партий, набранных очков, выигрышей, проигрышей игроков. В утренних сумерках лица преферансистов были едва различимы. За столом – четверо. Военный китель с тремя звёздами на погонах капитана первого ранга, небрежно накинутый на спинку стула, обозначал одного из игроков – офицера ВМФ в отставке Николаенко. Сам каперанг был плотным мужчиной чуть более пятидесяти лет. С морщинистым, выразительным лицом истинного морского волка, но выразительность лица нарушалась крупным носом-бульбой в легких оспяных кратерах. Трое других игроков из гражданского населения курортной Ялты. Доктор Блюменкранц, вялый, рыхлотелый, лысеющий с макушки, из-за круглых очков напоминающий бухгалтера заштатной конторы по перепродаже рыбы. Подтянутый и модный – ювелир Римантас, чьи тонкие холёные пальцы в перстнях ловко перебирали веер карт, и выдавали в нём заядлого преферансиста. Ювелир был строен, с восковой кожей на щеках ухоженного аристократа, которому, с времен революции, было не по пути с пролетариатом. Римантас сидел за игровым столом, выпрямив спину, выглядел усталым, но держал вид надменный, с презрительным прищуром глаз, говорящим о материальном превосходстве над другими игроками. Четвертый – хозяин квартиры Ромашин Виктор Николаевич, сорока пяти лет, писатель, редактор газеты и философ местного значения. Он был вполне себе красавцем-мужчиной, в расцвете физических сил. Богатая, русая шевелюра делала его похожим на Есенина. Ромашин намеренно носил пробор на обе стороны лба, явно подражая внешности поэта.

После очередной раздачи доктор Блюменкранц блеснул в сумерках круглыми стёклами «бухгалтерских» очков, поверх очков близоруко присмотрелся к своим картам, рассортировал по мастям, откровенно зевнул, аккуратно отложил на стол карточный веер «рубашками» вверх.

– Пас, – негромко сказал он.

– Играй, Блюм. Играй! – раздражённо потребовал Римантас. – Не сливай партию.

– Я – пас, – устало отозвался Блюменкранц. – Блюм кончился…

– В Израиле выспишься! – неприязненно и громко прохрипел капитан Николаенко.

Тучный Блюменкранц привстал из-за стола, ничком повалился на скрипучую, студенческую раскладушку, раскинутую у стены под окном, поджал колени в растянутых, полушерстяных бриджах, завесился, отгородился ото всех, будто занавесом, широкой плотной шторой. Каперанг Николаенко пробормотал невнятные ругательства. Римантас нервно сбросил свои карты на сукно.

– Твою мать, Блюм! – возмутился ювелир. – Такую прекрасную партию слил!

– Успокойся, Рим! Неделя у вас в запасе. Успеете нас взгреть, – добродушно отозвался хозяин дома Ромашин.

– Легко! – повеселел Римантас. – Взгреем, как пить дать!

– Бешенного краба тебе в штаны, шулер! Рим нашелся! Римус-примус! Взгреет он! – рассвирепел Николаенко. – Пять колод заказал у Морица в Одессе. Новьё! Все запечатанные на ленточку! Без крапа – тебе конец, катала.

– Ты меня, кэп, подловил хоть раз?! – взвился Римантас, нервно поправил шейный платок. – Подловил?! Не-ет?! То-то и оно!

– Подловлю! – упорствовал Николаенко. – И набью морду! Наглую прибалтийскую морду, – в сторону уже дремлющего доктора добавил:

– И тебя, еврей, разденем! Голый отвалишь!

– От хохла даже еврею спасу нет, – послышался тихий, сонный голос Блюменкранца.

Устав от гостей, сонный хозяин дома отошёл от игорного стола в угол гостиной, где было оборудовано запасное писательское место, включил настольную лампу на большом, антикварном, письменном столе конца прошлого столетия, не удержался, намеренно громко отстучал по клавишам пишущей машинки «Ундервуд» заглавными буквами: «ОЖИДАНИЕ ЛЮБВИ».

Капитан Николаенко, правильно понимая намеки засидевшимся, проворчал недовльно:

– Писаку под утро муза тюкнула в темечко?! Прогоняешь?

– Ребята, дадим выспаться бедному Блюму! – миролюбиво попросил Ромашин. – Ему уже все органы нашей соввласти, кому не лень, порядком нервы поистрепали…

– Бедному? – засомневался Римантас. – Блюм, колись, куда богатства спустил? Или припрятал? Доверься верным друзьям.

Блюменкранц, не отвечая, намеренно громко засопел.

– Хватит доктору нервы бередить! – потребовал Ромашин. – Он государству всё отписал. Всё, что мог. Заставили.

– Нечего Родину за шекели и доллары продавать! – вредничал Николаенко. – Голым отчалит.

– Блюм на земле обетованной пропишется, я следом двину! – поддержал Римантас будущего эмигранта, а ныне – спящего бездомного.

– Тебя, латыш, даже на малую родину не пустят! – упорствовал в праведном гневе Николаенко.

– Пустят, – возразил Римантас. – С деньгами куда угодно пустят. А уж на родину тем более.

– Кур вожжои! – прохрипел Николаенко, слегка взбодрённый первыми признаками ссоры. С каперанга утреннюю дрёму сняло, как туман порывом бриза. – Язык свой позабыл, небось, прибалтийский лось!

– Лось?! Что-то новенькое, полкан!

– Полкан – на суше, каперанг – в море! – зарычал Николаенко.

– Не рычи, морской волк! Кур вожжои – это по-литовски! Означает «куда едем?» А едем, я тебе скажу, в «Никуда»! – заявил Римантас. – Напомню. Да будет тебе известно, кэп, я – латыш по рождению! Но имя – литовское.

– По вырождению, – негромко пробормотал Ромашин.

Но его не услышали.

– Один хрен – Речь Посполитая! – мудрствовал Николаенко. – Пшичики.

– Какая Речь? – тихо возмутился эрудированный Ромашин. – Латвия – это скорее Ливония.

– А вот вы украинцы – с боку-припёку! – сопротивлялся Римантас. – Поселились с краю, – вот и получилась У-края-ина!

– Сам ты – крайний, прибалт! – засопел от злости Николаенко.

– Националист! – возмутился Римантас, отступая спиной к выходу из гостиной.

– Это я-то националист?! – нагревался для серьёзной ссоры Николаенко.

– Хватит вам орать, фашисты! Орут и орут… спасу нет, – простонал из-за шторины проснувшийся Блюменкранц, устраиваясь удобнее, жалобно поскрипел пружинами раскладушки.

На это неожиданное заявление терпеливого еврея ни прибалт, ни хохол от усталости после бессонной ночи не нашлись что ответить. Услышав мирное сопение доктора, Римантас первым, не прощаясь, покинул гостеприимный дом.

Капитан Николаенко сдёрнул китель со спинки стула, сохраняя достоинство морского офицера, не спеша, вышел из гостиной. За ним громко захлопнулась дверь, затем грохнула железная дверца ворот.

– Девочек разбудит, скотина, – негромко проворчал Блюменкранц из своего брезентового ложа. Никто его не услышал. Ромашин выстукивал на пишущей машинке первые строки своей новой повести:

«В розовом спортивном костюмчике Руся бежала вдоль пенной кромки моря…»

Неожиданно над писателем навис Римантас, громко прочитал текст:

– Ожидание любви? Банально! – иронично заявил он.

Ромашин вздрогнул от неожиданного возвращения ювелира.

– Сначала было лучше название – «Приказано жить!». «Последний звонок» – тоже было неплохо, – сказал Римантас.

– Зачем вернулся, тихушник?! – тихо возмутился Ромашин:

– Банально! За то романтично. И потом… это – рабочее название! Зачем вернулся, спрашиваю, призрак благополучия?

– Часы забыл, – тяжело вздохнул Римантас, забрал со стола свои золотые часы, но уходить не торопился, присел на венский стул, продолжил задумчиво рассуждать:

– Может, назвать повесть «Над пропастью любви»?

– Поклон в сторону Селинджэра? – усмехнулся Ромашин.

– Почему нет? Будь смелее, отважнее, наглее, Виктор! – сказал Римантас, с ударением на букву «о» в имени. – Замахнись на классику! Звучный псевдоним возьми. К примеру, Виктор Рома! Гораздо лучше звучит! Ромашин, даже для журналиста, слишком простенько, незатейливо. А над «пропастью любви» очень метафорично будет звучать. Во всяком случае, по моей жизни так. Чувствуешь, как что-то надвигается грандиозное, необъяснимое, разверзается под ногами, будто пропасть… а это любовь! Как-то так…

– Да ты большой романтик!

– Сомневался?.. Имя Руся так и оставишь в романе? Или повести? Позаимствовал имя у героини Бунина даже для дочери. Будь оригинален, Виктор, и слава тебя настигнет!

– Всё сказал? – спросил Ромашин. Он спокойно относился к критике не только своего партнера по картам – самодовольного франта.

– Блюм прав, – негромко проговорил Римантас. – И Николаенко прав: кур вожжои? Куда же мы едем, Виктор? В НИ-КУ-ДА! Не будет тут нормальной жизни. Не будет…

– Где? – уточнил Ромашин.

– Здесь, в СеСеСеРе. Чернобыль – начало грандиозного конца.

– Поживём-переживём, – не согласился Ромашин. – Много было начал конца, но все они привели к возрождению.

Пока Ромашин договаривал фразу, он услышал, как за Римантасом захлопнулась дверь.

На скрипучей раскладушке тяжело поворочался Блюменкранц.

– Не спится? – спросил Ромашин.

Послышался тяжкий вздох.

– Не жалеешь, Витя, что из Одессы уехал? – спросил доктор.

– Ты же знаешь, девочки стали часто болеть, – ответил Ромашин. – Решил сдвинуться ближе к югу! Понятно, деревня Ялта – не Одесса, но тут мне спокойней работается и… живётся. Вот и домик чудесный подвернулся. Римас поспособствовал.

– Да уж… Поспособствовал. Вику у тебя увёл, негодяй!.. Ахр-р, – зевнул Блюменкранц. – Спа-ать-спать-спать!..

– Давно пора было разводиться! Виктория всех извела, меня, доверей. Так что, Римусу-примусу и за это огромное спасибо. Пусть теперь отдувается! От него она не отцепится. Спи, доктор, отсыпайся перед дальней дорогой.

В ответ снова скрипнули пружины раскладушки. Вскоре раздался легкий храп Блюменкранца.

В тёмно-лиловом спортивном костюмчике Руся бежала вдоль кромки моря, совершая утреннюю разминку. Худенькая, изящная девочка, с лёгкой поступью подростка. Ни груди, ни бёдер. Роскошные, густые, русые волосы, собранные на затылке в тугой хвост, при беге легонько хлестали девочку по спине и щекам. Её детская привлекательность обещала лет через пять превратить прелестного утёнка в прекрасного лебедя. В этом году Руся окончила среднюю школу. Сдала вступительные в ленинградский ВУЗ. Перед стартом во взрослую, студенческую жизнь догуливала свободные деньки у моря, под опекой отца.

Волны набегали шипящей, пенной гривой на мокрый песок, замывая отпечатки следов её кроссовок. В ушах девушки торчали розовые горошины наушников кассетного плеера, закреплённого на поясе. Для неё одной рокотала западная музыка. Группа «Дип перпл» исполняла композицию «Стена». Девочка не слышала ни клёкота чаек над волнами, ни далёкий гудок теплохода, ни шелеста волн. У пирса на пустом пляже с одинокими металлическими грибками, воткнутыми в песок, Руся остановилась, сделала несколько разминочных гимнастических упражнений: помахала руками, наклонилась, касаясь ладонями песка, в одном из глубоких приседов замерла.

Посередине длинного пирса о чём-то энергично спорили молодой парень в синем рабочем комбинезоне моряка и девушка с яркими, рыжими, явно крашеными волосами. Она отчаянно жестикулировала руками, что-то выговаривая парню. Он выслушивал спокойно и невозмутимо, отвечал сдержанно и кратко.

Увидев на пирсе молодую пару, Руся вынула из ушей наушники, но кроме шелеста волн и крика чаек не услышала голосов споривших.

Рыжеволосая продолжала ожесточенно размахивать руками перед лицом парня, упрекая его в чём-то. Парень сдержанно и терпеливо возражал ей, наконец, не выдержав напора подруги, покачал осуждающе головой, развернулся и спокойно, картиной морской походкой вразвалочку направился к краю пирса к морю. Девушка капризно топнула ножкой, зло отмахнулась и ушла в сторону пляжа.

Парень остановился в конце пирса, обернулся вслед уходящей, прощаясь, вяло взмахнул рукой.

Девушка не увидела его прощального жеста. Она медленно шла по гравийно-песчаному пляжу, глубоко утопая в песке узкими туфельками на высоком каблучке. Когда она обернулась, парень в рабочем комбинезоне спустился по железной лесенке пирса в воду и… с головой скрылся в ленивых волнах.

Руся услышала негодующий вскрик рыжеволосой, с беспокойством глянула в сторону сверкающего моря, но плывущего парня среди волн не заметила.

Рыжеволосая возмущённо постучала кулачком по макушке головы, обозначая странный поступок парня, сняла туфли, высыпала из них песок и босиком пошла прочь от моря.

Руся побежала к пирсу, пронеслась по дощатому настилу, замерла на краю, долго всматривалась в глубину зеленоватых волн.

Далеко от берега на рейде на якоре стояло небольшое, как буксир, грузовое судно. На кромке горизонта виднелся белый пассажирский теплоход.

Руся с беспокойством обернулась. Рыжеволосая девушка сидела на лавочке у пустующего, пляжного кафе. Руся решительно направилась к ней.

За дочерью издалека в бинокль наблюдал Ромашин. Удовлетворенный увиденным, он обеими руками раскинул в стороны ото лба свою красивую шевелюру, развернулся и побрёл домой, напевая вполголоса:

– Раскинулось море широко и волны бушуют вдали…

Встревоженная и обеспокоенная странным исчезновением парня, Руся подошла к рыжеволосой, указала в сторону моря и резко спросила:

– Куда он подевался?!

Рыжеволосая оценивающе осмотрела спортивную, молоденькую девочку.

– Кто? – спросила она насмешливо.

– Морячок! Он… Он утопился?!

Незнакомка презрительно фыркнула, поднялась с лавочки, направилась в сторону пансионата. Руся некоторое время стояла в недоумении, затем не выдержала и прокричала вслед:

– Эй! Стой! Как же морячок?! Куда он подевался?!

Рыжеволосая раздражённо отмахнулась, ускорила шаги, исчезла за постройками для хранения пляжного инвентаря.

Руся бегом вернулась к пирсу.

Она долго стояла на краю деревянного настила, всматриваясь в прозрачные зеленоватые волны в золотых бликах отраженных солнечных лучиков. Затем легла на край протёртых досок настила, пытаясь заглянуть под пирс в надежде увидеть хоть какие-то признаки исчезнувшего моряка. Не обнаружив никаких следов, обескураженная Руся уселась на прохладных досках, обняла колени и тихо возмутилась:

– Бред какой-то! Я схожу с ума?! Он утонул?

Взбудораженная странным происшествием на море, Руся в спортивном костюмчике вошла на кухню, где её отец и заспанный доктор Блюменкранц пили кофе. Со страдальческим видом изгоя, доктор всматривался в блёклый экран чёрно-белого телевизора. Транслировали концерт симфонической музыки, но звук телевизора был отключён.

– Мир на грани катастрофы, но все молчат, – тихо возмутился Блюменкранц. – Молчат. Как это грустно, Виктор! Как это ужасно! Неполадки в реакторе?! Глупость какая! Там был взрыв! Ужасающий взрыв! А это значит, радиацию разнесло на тысячи километров, тысячи и тысячи людей облучены и обречены на медленную смерть. Это же Хиросима, Витя…

Ромашин, с покрасневшими от недосыпа глазами, вяло просматривал разложенные на краю стола листы с отпечатанным текстом.

– Па! Опять всю ночь в карты дулись?! – громким голосом хозяйки спросила Руся.

От неожиданного возгласа и появления девочки Блюменкранц вздрогнул, колыхнулся рыхлым телом, обжёгся кофе, расплескав напиток на листы. На белых листах расползлись ржавые пятна. Ромашин охнул, пытаясь спасти текст, принялся судорожно трясти листами над полом.

– И вам доброе утро, милое дитя! – ответил Блюменкранц девочке, извиняющимся тоном обратился к другу:

– Прости-прости, Витя! Виноват! Это очень важно? Из редакции? Правки?!

– Корректура, – дрожащим от волнения голосом ответил Ромашин. – Передовица и статьи Либермана! Сдавать сегодня. Эх, Блюм, подсиропил…

Блюменкранц попытался суетливо затереть пятна от кофе мятым носовым платком. Ромашин решительно отодвинул пачку листов в сторону. Руся вынула из холодильника запотевшую бутылку с клюквенным морсом.

– Ужас! Представляете, парень утопился! – доложила она. – Прям на моих глазах. Может, несчастная любовь?

– Таки утопился? – иронично спросил Блюменкранц. – В море?

– Нет, в Большом фонтане!1 – проворчала Руся, отпивая из бутылки холодный морс, не обращая внимания на укоризненный взгляд отца.

– Не торопись, пей осторожнее, горлышко застудишь, – попросил Ромашин.

– Русичка, не надо бегать так близко у моря. В воде губительная радиация, – мягко и осторожно пояснил Блюменкранц. – Авария случилась в конце апреля. К августу всё только ухудшилось. Реактор не могут ни засыпать свинцом и песком, ни залить бетоном. Радиация, как чума, расползается по всей Украине, Белоруссии… Я знаю. Мне умные люди сказали. Вы же видите, в это лето отдыхающие совсем не приехали! Знакомые говорят, у нас в Одессе летом всё вымерло. Многие уезжают в другие края. Пляжи Аркадии, Ланжерона пусты. Когда такое было? Только в войну. И теперь вот – радиация повсюду…

– Не паникуйте, дядя Блюм, привыкайте. Рано или поздно, люди сами себя уничтожат, – успокоила Руся. – Войнами, эпидемиями, радиациями. Такие уж они мерзкие твари… эти людишки, – допив морс, она вышла в одну из дверей кухни.

– Умная, мудрая девочка, – вздохнул Блюменкранц. – В кого она такая, Витя? Уж явно не в нас, – доктор вынул блокнотик из-под подушки на раскладушке, перелистал странички, нашел нужное. – Вот, Виктор, я тут заметочки делаю. Очень, мне кажется, важные. Одна моя знакомая старушка из Библии начитала. Вдруг тебе пригодится… – видя, что Ромашин расстроен испорченной статьей Либермана, негромко прочёл строки Священного писания:

– Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь». И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки… Эти строки из Откровения Иоанна Богослова, Апокалипсис, Новый Завет… Впечатляет?

Блюменкранц подложил раскрытый блокнотик с цитатой из Библии ближе к Ромашину.

– Оставь себе, Витя, может, пригодится…

– Я – атеист, Блюм, а это значит… – беззлобно проворчал Ромашин. – Я – пустой горшок, из которого выплеснули помои, но ничем не наполнили. Я ни во что не верю. Просто существую.

– Можно, не верить, Витя, но твое «просто существую» определено сверху.

– Хватит, Блюм, проповеди читать. Сейчас мне это ни к чему.

– Но ты посмотри, какое совпадение! Какое, получается, пророчество, написанное во времена Иисуса! – оживленно воскликнул Блюменкранц.

Ромашин снисходительно покачал головой.

– Древние тексты можно, как угодно, трактовать, приспосабливать к современным событиям.

– Как угодно?! – возмутился Блюменкранц. – Трава полынь ещё называется чернобыльник. Звезда «полынь»! Чернобыль!.. Какое удивительное совпадение, Витя! Нет, это великое пророчество!

– Ну, хорошо, Блюм! Я рад, что ты проникся мудростью древнего писания. Пусть тебе это принесёт счастье на земле твоих предков.

Ромашин тоскливо осматривал мокрые, обвисшие, испорченные, печатные листы.

– Но ты сам, пророк, будешь перепечатывать пустозвонство Либермана! У меня ни моральных, ни физических сил не хватит восстанавливать текст, – заявил он доктору. – Вредитель!

– Печатать?! Одним пальцем? Я тебя умоляю, Витя. До отъезда не успею.

– Блюм, этот словесный понос меня раздражает! – Ромашин нервно потряс испачканными, мокрыми листами, будто тряпками. – Я не смогу себя заставить всё вновь перепечатывать! Катастрофа!

– Надо Розочку Мильскую просить…

– Твою скрягу, Розу- колобка?! – возмутился Ромашин.

– Зачем мою?! – негромко возмутился доктор. – Нашу, Витя! Нашу!

– Я тебя умоляю, Блюм! Она ж из дома бесплатно не выползет.

– За три рубля Роза для меня всё сделает, – успокоил Блюменкранц. – Она жадная для других. Для меня, Витя, она очень и очень добрая. Для неё я – потенциальный жених с видом на за границу!.. И сколько же тут, скажите на милость, испачканных страничек? Десять? Я думал, меньше. Тогда рубликов за пять, думаю, упрошу.

Ромашин страдальчески поморщился, тяжко вздохнул. Блюменкранц, сложив пухлые губы трубочкой, вяло подул на листы, будто пытаясь просушить бумагу.

– Старинные рукописи получились, жёлтенькие! Будто египетский папирус! – неловко пошутил он. – Вот вам историческая ценность… – на хмурый взгляд Ромашина поспешил вернуться в реальность. – И что же там пишет в передовице товарищ Либерман? Эссе про атом?

– Про атом ни слова. Либерман хранит мудрое, политические молчание. И несёт очередную ахинею!

Руся выглянула из-за косяка двери.

– Надо позвонить в милицию! – потребовала она.

Блюменкранц испуганно вжал голову в плечи.

– Не надо милиции, Руся! Я вас умоляю, девочка моя. Дайте дядюшке Блюму тихо-тихо свалить на свою дальнюю Родину.

– А вы, дядюшка Блюм, всё-таки предатель и трус! – смело заявила Руся. – Бросаете настоящую Родину в самый трудный момент!

Блюменкранц, соглашаясь, покачал склонённой головой.

– Бросаю, Русичка, бросаю. Евреи всегда ищут лучшей жизни на стороне.

– Руся!.. – укоризненно начал Ромашин, но его дочь с силой захлопнула дверь на кухню.

– Прости! Максималистка, – извинился Ромашин за ребёнка.

– Девочка права, – вздохнул Блюменкранц. – Да, Витя, я – трус, но не предатель. Евреи очень боятся за свою жизнь. Может быть, даже больше боятся, чем другие люди. Потому что евреи, и это мое, Витя, открытие, – полезные зёрна для чужой земли. Зёрна мудрости, знаний, открытий… В какую страну не сунься, везде евреи что-то открыли, чем-то отличились. Музыкой, литературой, наукой… Вот я и боюсь, Витя, что мое зерно в этой земле… в этой стране не произрастёт никогда. Мне не хочется остаться пустоцветом, Витя! Не хочется! Потому я и уезжаю. Хотя бы ты можешь меня понять?

– Могу, – ответил Ромашин.

– А тебе, Витя, разве не страшно здесь оставаться? – не унимался Блюменкранц.

– Страшно.

Бодрая и бойкая, чрезвычайно агрессивная, Руся вновь выглянула из-за двери. Она так и оставалась в своем спортивном костюмчике, с подвернутыми рукавчиками, будто для предстоящей драчки.

– Пойду, найду эту крашеную стерву, сама во всем разберусь, – заявила она. – А ты, пожалуйста, па, позвони своему стукачу Примусу… У него же связи. Пусть поднимет и всех обзвонит. Надо же что-то делать! На станцию бегала к спасателям, но им всё до фени… Заявления о пропаже человека, говорят, не поступало. Говорю, вот, я вам лично заявление делаю. Хотите устно, хотите письменно! Там, у пирса юноша утопился… явно от несчастной любви! Они парни в спасалке сидят и лыбятся! Придурки! – Руся намеренно сменила тон с беспокойного на формальный и продолжила:

– На другой день, сизым, стылым утром, холодный синий труп юноши, объеденный рыбами, море выплюнуло к ногам возлюбленной! – и тут же возмутилась:

– Фууу, па-а! Вот такая зараза от твоих глупых штампов!

Ромашин, с ним доктор Блюменкранц поморщились яростному монологу Руси с нервными и эмоциональными переходами.

– Стерву… стукачу!.. Откуда уголовный лексикон, дочь? – мягко упрекнул Ромашин.

– Опять же из твоих опусов, па! – возмутила Руся. – Откуда ещё?! А вы? Вы так и будете сидеть?! Повторяю: там в море, совсем рядом с нашим домом утонул человек!

Руся простонала от сдерживаемых эмоций, фыркнула от бессилия, исчезла за дверью. Невозмутимый Ромашин продолжал просматривать перепачканные печатные листы.

– Какой славный костюмчик, – пропел Блюменкранц, неловко делая самому себе комплимент. – Как же он Русичке идёт. Лиловенький. Достал по случаю. Отдыхающие спекулянты из Житомира. Недорого, надо сказать.

– Блюм, не скрипи шилом по стеклу и так душа дрожит, – попросил Ромашин. – Деньги я верну. Вот только напечатаюсь!..

– Витя, как тебе не стыдно?! Совсем не об деньгах речь! Я радуюсь за Русю. Ей так к лицу, к фигурке пришёлся костюмчик. Ты совсем перестал понимать друга детства, Витя!

– Извини, Блюм. Не выспался. Да ещё эта вечная нехватка денег…

– Понимаю-понимаю. Ты – талантлив, Витя. Настанет и твой час триумфа.

– Хотелось бы при этой жизни, – проворчал Ромашин.

– Всем хотелось бы, не всем суждено… Да, Витя, ты девочкам йод по капельке добавляй в чай, в кофе, – тихо посоветовал Блюменкранц, – в молочко, в… морс. Говорят, это защитит детский организм от радиации. Русичка морс любит. Это хорошо, полезно. Когда я обживусь на новом месте, – девочек к себе позову. Жить, учиться. Если позволишь, конечно. А там, глядишь, и ты приедешь. Писателей там ценят. Писателей везде ценят, кроме здесь. Тетя Циля тебя в русскую газету устроит. Мы ведь одна семья, Витя… Когда Софочка отошла… в мир иной, знаешь, жизнь моя высохла, растрескалась, как пустыня. Твои девочки мне как родные дети. Если у меня ничего не получится, в них я вижу своё продолжение. Им, и только им, я весь остаток своей никчемной жизни посвящу… Извини.

– Блюм! Не рви душу! – попросил Ромашин.

СЁСТРЫ

Из коридора донесся громкий, возмущённый возглас Руси.

– Варька! Выходи!

Разгневанная Руся снова вошла в кухню, уселась в плетеное кресло.

– Именно сегодня ей надо встать в такую рань и занять ванную! – возмутилась она.

– Едем с Варей в Симферополь, – пояснил Ромашин.

– С самого раннего ранья?! – проворчала Руся. – Что за срочность такая? И что она там в ванной так долго намывает?

– В Симферополе надо быть к трём часам. Это очень важно. Варя всю ночь не спала, нервничала. Я слышал, как она наверху ходила. Возьмут – не возьмут. Примут – не примут.

– Здесь переспала со всеми подряд!.. Конечно, теперь только в Симферополе и возьмут! – заявила Руся.

Ромашин возмущённо, но смиренно вздохнул, возражать младшей дочери не стал, взглянул в сторону одной из трёх дверей, что выходили в общую гостиную, где в дверном проеме стояла в розовом атласном халате, с чалмой из полотенца статная красавица, с огромными печальными глазищами, его старшая дочь. У Вари были такие же роскошные, русые волосы, как и у младшей сестры, но изумительная фигура, тонкая талия, затянутая пояском атласа, крепкая грудь значительно повышали, в глазах мужчин всех возрастов, её статус красивой, неотразимой женщины. Руся повернула голову, тоже заметила сестру, злобно фыркнула, выбросила себя из кресла, оттолкнувшись от подлокотников, прошла мимо Вари в ванную комнату, ни столько примирительно, сколько оправдательно для самой себя тихо сказала:

– Прости. Но я сейчас сойду с ума! У меня мозг в горошинку сжался! Скажешь хоть слово, – загрызу.

Когда за Русей захлопнулась дверью ванной комнаты, намеренно громко зашипела вода душа, Варвара обратилась к отцу и к доктору Блюменкранцу:

– У всех такое же мнение?

– Варечка, вы о чём? – ласково проблеял Блюменкранц. – Что я переспала со всеми кобелями в этом городе, – негромко пояснила она.

Ромашин сделал вид, что не услышал старшую дочь. Он с тоской всматривался в разложенные на столе листы, отделив чистые от грязных, в ржавых подтёках высыхающего кофе. Доктор Блюменкранц, молча, протёр носовым платочком круглые очки, водрузил их на нос.

– Понятно, – вздохнула Варвара. – Что ж, буду держать марку курортной шлюхи.

– Ва-аря! – возмутился Ромашин. – Не будь такой циничной.

Варвара подошла к обеденному столу, бесцеремонно допила кофе из чашки отца, заела печеньем из вазочки, вяло прошлась по кухне, остановилась в дверях.

– Что опять случилось у твоей любимой дочери? Катастрофа любви?! Пожар в груди? – спросила она.

– Какой-то парень утонул на её глазах, – оживился Блюменкранц и принялся рассуждать сам с собой. – На её глазах… Утонул на её глазах… Странное выражение? Тебе не кажется, господин литератор? – обратился он к Ромашину.

– Ничего странного. Примитивный штамп, – ответил литературный работник. – Прекрасно. Хоть кто-то отмучался, – цинично заявила Варвара.

– Варя! – возмутился Ромашин. – Не надо быть такой… такой… Оставайся доброй.

– Пап, езжай один, – мягко попросила Варвара. – Договоришься, вот и славно. А нет, так и нет. Хотя какой из меня нынче педагог?! Шлюха-секретарь в порту – вот и всё моё жизненное кредо!

Варвара, не глядя, поставила кофейную чашку на стол, как раз на чистые листы рукописи, и медленно выбрела из кухни. Ромашин, полагая, что старшая дочь выпила весь кофе, нервно и резко отодвинул чашку с разложенных на столе листов. Чашка опрокинулась. Коричневая жидкость и кофейная гуща разлились и по остальным, чистым листам бумаги. Доктор Блюменкранц судорожно поднялся со стула, беспокойно оглянулся в поисках кухонного полотенца. Вместо того, чтобы «взорваться» от эмоционального напряжения нагнетаемого дочерьми в это утро, Ромашин глубоко продышался, чтобы успокоиться, потом спохватился, строго взглянул на доктора, ища поддержку:

– Двадцать с лишним листов перепечатывать! Это уже полная катастрофа. Я не успею сдать статью.

Блюменкранц вздрогнул плечами от безысходности, поспешил успокоить писателя:

– Успеешь! Завтра сдашь. Розочка всё перепечатает. А ты продышись, Витя, продышись, успокойся, – посоветовал он. – От нервов все болезни. Но глубоко дышать лучше через тройной слой марли. С пылью радиация разносится за тыщ-щи и тыщ-щи километров…

– Даже к самому Мёртвому из морей, – грустно пошутил Ромашин.

– Умеешь утешить друга, – пожурил Блюменкранц, стряхнул с листов кофейную гущу в раковину, забрал высохшие листы с жёлтыми подтёками.

– Что ж, – вздохнул он, – пойду сдаваться Розочке Мильской. Боюсь, конечно, ничего у меня не получится…

– Как это не получится?! – возмутился Ромашин. – К концу рабочего дня не сдам Либермана в редакцию, – меня уволят!

– Я же не о том, Витя, – промямлил Блюменкранц, – Розочка всё перепечатает, уверяю! Куда она денется?! У меня с ней ничего не получится. А ведь женщина так хочет!.. так хочет!.. Правда, какая она нынче женщина? Ходячий окорочок… Хотя, Витя, скажу я вам, – шаровая молния какая-то в ней сидит! Это в сорок-то лет с большим хвостиком! Всё никак не угомонится. Это болезнь, Витя. Она – нимфоманка!

– Лихоманка – твоя Розочка, – пробурчал Ромашин.

– Опять моя?! Наша, Витя! Наша подруга детства!

– Наша – так наша. Давай уже, ходи до Розочки, как говорили в нашей любимой Одессе, выручай друга детства!

– Не то, чтобы я колыхаюсь безвольный, будто воздушный шарик, наполненный киселем. Поднапрягусь, доставлю женщине удовольствие. Выдержу, – продолжал рассуждать Блюменкранц. – Ах, это омерзительное чувство насилия… Или это старость, Витя? Или радиация?

– Что ты заладил, Блюм: радиация, радиация! – возмутился Ромашин. – Тебе неприятно, доктор, находиться рядом с этой неопрятной, глупой жирдяйкой!

– Это так, – грустно согласился доктор, – от неё пахнет кислым потом, дохлыми мышами, перекисшими щами и…

– Ш-ш-ш! – передразнил Ромашин. – Всё через «ша»! Ша! Прекрати, Блюм! Не надо подробностей!

– Ладно. Я пошёл. Агнец на заклание.

Блюменкранц свернул испачканные, мокрые листы в трубочку, беспомощно оглянулся от дверей.

– Завтра плыть в Одессу, за документами.

– Прекрасно, Блюм! Скоро закончатся твои мучения.

– Вдруг меня арестуют? – всхлипнул Блюменкранц.

– Перестань! Это же не тридцать седьмой! – возмутился Ромашин.

– О-о! Витя, в тридцать седьмом меня бы давно расстреляли. В подвале… Горькая ирония судьбы, Витя, здание КГБ находится в Одессе на Еврейской улице…

– На улице Августа Бебеля, – поправил Ромашин.

– О – нет, Витя! – не согласился Блюменкранц. – Как бы Одессу не правили, кто ни попадя, – улица Энгельса останется Маразлиевской, Арнаутские останутся Арнаутскими. Мукачевский переулочек, где меня грешным образом зачали, так и остался Мукачевским. Ну, я пошёл сдаваться Розочке, Витя. Не поминай лихом, если дядюшка Блюм кончится.

Блюменкранц вышел из дома. Ромашин устало опустился в кресло, склонил голову, собираясь вздремнуть.

ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК

Перед крыльцом средней школы выстроились на торжественную «линейку», посвящённую «Первому звонку», дети всех классов. Старшие, нарядные, строгие, подтянутые, заполняли периметр площадки перед школой. Белоснежной клумбой с кровавыми лепестками галстуков выделялся строй пионеров. Редкая кучка малышей-первоклассников сиротливо сжалась, стиснутая старшеклассниками.

Нарядная, в белом школьном фартучке с красной точкой комсомольского значка на груди, Руся стояла на высоком крыльце за столом с разложенными грамотами, рядом с директрисой школы, дамой суровой, внушительной и грандиозной. В строгом костюме, обтянутая по мощным бедрам юбкой-бочкой, директрисса выглядела гипсовым памятником знатной доярке на ВДНХ в Москве. С отсутствующим и опустошенным взглядом, Руся маялась, словно погружённая в свои невесёлые девичьи мысли, понимая, что теперь она чужая на этом празднике жизни. Последний звонок для неё отзвучал в прошлом году, круглая отличница, она окончила школу с «золотой медалью». Теперь, по просьбе директрисы школы Василисы Павловны, Руся помогала провести праздник «Первого звонка» для малышей и чувствовала себя, даже среди ровесников, глубокой старухой, для которой уже навсегда ушло в прошлое беспечное детство. Русые волосы её были заплетены в две тугих косички до лопаток, увенчанных алыми, капроновыми бантами.

Ромашин с Блюменкранцем, с приятной ностальгией, наблюдали со скамейки за торжественной церемонией.

– Последний звонок Русичка год назад отметила, – проворчал Блюм. – Чего ради согласилась на участие в сём представлении?

– Директриса попросила, – пояснил Ромашин с гордостью за дочь. – Единственная в прошлом выпуске круглая отличница. Медалистка. Подойдём поближе, – предложил Ромашин, вынул из сумки фотоаппарат «ФЭД».

Руся не слышала формальных речей ни директрисы, ни завуча, ни учителей, ни приглашенных ветеранов войны с звонкими медалями во всю грудь. Она механически вручала грамоты ученикам и ученицам, пожимала руку мальчишкам, подставляла щёку для поцелуя девчонкам. Вдруг мутный, остекленевший взгляд её серых глаз оживился.

Металлической трелью зазвенел бронзовый колокольчик в руке нарядной, в белом фартучке, крохотной куколки в кудряшках с белым бантом больше головы. Первоклашка сидела на плече… морячка с бескозыркой в руке, в синей, выглаженной, летней форме. Безо всяческих сомнений, именно этого морячка Руся видела в рабочем комбинезоне сегодня ранним утром у моря. С широкой, белозубой улыбкой симпатичный блондинчик пронёс девочку с колокольчиком вдоль строя школьников. Проходя мимо Руси, морячок по-дружески подмигнул ей. Руся строго нахмурилась, не понимая, что происходит.

С печальной улыбкой на лице, Ромашин перекладывал в руках фотоаппарат «ФЭД», наводил объектив на детей и фотографировал… Русю… морячка… девочку с огромным, белым бантом и колокольчиком.

Ялта – город не только курортный, но и морской славы. Эта милая кроха с игрушечной бронзовой рындой в кукольных ручках умилила Ромашина настолько, что он невольно пустил слезу. На фото могла получиться изумительная метафора жизни: девочка с рындой кораблика мечты, плывущая на плече военного моряка.

Как это замечательно! Поймать образ и запечатлить на фотоплёнке такое прекрасное мгновение! Нда.

Ромашин мысленно возмутился собственным хаотическим мыслям о судьбе дочери, девочки с колокольчиком, Родины. От мысленного пафоса Ромашин поморщился, громкий всхлип за спиной совершенно вернул его в реальность.

За его спиной всхлипывал, неловко топтался печальный доктор Блюменкранц в мятом, сером, парусиновом пиджаке и таких же мятых парусиновых штанах, будто широченных пожарных гидрантах. Одутловатый, лысеющий, с круглым брюшком, нависающим над брючным ремнем, болезненно полнеющий, доктор напоминал Ромашину неуклюжего персонажа его неоконченной повести о бездомном, нищем философе, живущем в картонном ящике близ пляжа. Этаком современном Диогене. С десяток подобных неоконченных повестей хранили ящики письменного стола. Ромашину не хватало терпения, усидчивости, вдохновения для завершения, в общем-то, неплохих задумок, достойных, как минимум, печататься отрывками глав в местной газете, в литературной колонке на последней страничке.

– Как это грустно, я вам скажу, – всхлипнул и прошептал Блюменкранц, высморкался в носовой платок. – Первый и… последний звонок. Первый – для всех этих милых, прелестных деток. И последний – для меня. Почему ты не оставил название будущей повести «Последний звонок»?

– Блюм! Хватит нагонять тоску! – попросил Ромашин. – Сдал статью на перепечатку?

– Сдал – сдал. К четырём часам Либерман будет разложен на двадцати трёх страничках во всём политическом блеске, – успокоил Блюменкранц. – Розочка, я правильно угадал, надеется, что устрою ей вызов в Израиль, и сделает всё бесплатно. Даже то, о чём её не просили…

– Оставь надежду женщине страждущей, – пошутил Ромашин.

Блюменкранц печально покачал головой.

– Ах, мне бы только вырваться из этой совдушиловки! И я расправлю напоследок свои парусиновые крылья.

Нелепый и трогательный толстячок шутливо расправил мятые полы летнего пиджака, приподняв руки.

Морячок внёс девочку с колокольчиком по ступенькам школы, нырнул в широкий дверной проём. Звон колокольчика жалобно тренькнул и затих под старыми разлапистыми платанами, окружающими двор школы.

Вместе с толпой школьников, обеспокоенная странными и загадочными явлениями в этот день, Руся втиснулась в дверной проём вместе с галдящими детьми. Вытягивая шею, она некоторое время видела плывущую над головами маленькую девочку с белым бантом, с колокольчиком в руке.

Грустные Ромашин и Блюменкранц сидели на лавочке в школьном сквере.

– Руся выйдет, щёлкнешь нас вместе, – попросил Ромашин.

– Попросим кого-нибудь, чтобы нас троих. На память.

Они не заметили, как из распахнутого бокового окна школы лихо выпрыгнул во двор морячок, нахлобучил бескозырку на затылок, торопливо зашагал прочь, будто находился в «самоволке» и опаздывал на корабль.

Минуту спустя, на крыльцо школы выбежала Руся, заметила на дальней скамейке отца и доктора.

– Эй, родственники печального образа! – крикнула она. – Морячок, такой симпатичный блондинчик тут не пробегал? – крикнула она.

– Нет. Беглых морячков не заметили, – ответил Ромашин.

– Как приятно, – прошептал впечатлительный Блюменкранц. – Девочка назвала меня родственником!

Руся сбежала с крыльца, подошла ближе к отцу и доктору.

– С праздником, – тихо сказал Блюменкранц.

– Чужой праздник! – отрезала Руся.

– Милая Русичка, как же ты прекрасна в школьной форме и белом фартучке, как юная фея из книги Знаний! Тоже, кстати сказать, замечательная придумка твоего папы: Фея из книги Знаний! – искренне восхитился Блюменкранц.

Руся озабоченно оттянула края короткого платьица, прикрывая загорелые коленки стройных ножек, распустила нелепые, алые бантики на хвостиках волос, мотнула головой, расправляя густые светлые локоны по плечам.

– Школьница-переросток, – пошутила она. – Меня будто оставили на второй год. Всё чужое и все чужие. Мои друзья разъехались по стране. Ах, как грустно! Моя любимая форма стала мне мала. Превращаюсь в старую, ворчливую тётку!

Руся оттянула на юношеской груди лямки фартука и смутилась. Чтобы скрыть свое смущение, которое заметили отец и доктор, заявила:

– Даже Василиса Пал-лна не знает, откуда взялся морячок! Просто пришёл.

– Это он первоклашку с колокольчиком на плече нёс? – спросил Блюменкранц.

– Вы его всё же заметили? – удивилась Руся.

– Не просто заметили. Твой папа сфотографировал его. Видный парень, – улыбнулся Блюменкранц. – Эдакий морской волчок-боровичок.

– Причём тут видный?! – разозлилась Руся. – Этот блондинчик мне голову морочит весь день!

– Блондинчик? – уточнил Ромашин.

– Морячок.

– Чем же он морочит?

Руся понимая, что скажет глупость, неуверенно призналась:

– Ну, хотя бы тем, что утром… он утонул. Утопился… А сейчас, получается… воскрес.

Ромашин и Блюменкранц с недоумением переглянулись. Руся с раздражением отмахнулась и убежала со школьного двора.

– Странные фантазии у девочки, – проворчал Блюменкранц. – Ей морочит голову морячок, который утром утонул. И даже утопился! Прэлэсно!

Ромашин грустно улыбнулся.

– Пойдём, мой друг – печальный Блюм, попрощаешься с городом нашей зрелости.

– Анекдот, Витя, вспомнился из нашего одесского прошлого, про наш город детства. Можно?

– Валяй, Блюм, теперь тебе всё можно… но осторожно и только при друзьях.

– Само собой. Так вот. Что самое хорошее, когда стоишь один на пляже у моря ранним утром?

– Что?!

– Ты окружён идиётами, – ёрничал осмелевший Блюм, – только с трёх сторон.

– Грубо! Спасибо тебе, Блюм, за идиётов, – проворчал Ромашин.

– Что ты, Витя, не смей обижаться! Я же это придумал еще в Одессе. В тот утренний час в Аркадии ты плавал в море без трусов. Это же наше распрекрасное детство!

Ромашин не удержался, фыркнул от смеха. Старые друзья детства, по рождению одесситы, в неволе «всесоюзной здравницы», как называли Ялту, весело посмеиваясь, побрели в тени платанов и акаций навстречу наступающему жаркому дню.

Они брели по бульвару, то погружаясь в чёрную тень деревьев, то выходя на ослепительные островки солнечного света. Под их ногами на брусчатке валялись россыпи упавших каштанов.

Друзья детства весело распинывали плоды будто мячики.

– Ты смелый, Витя. Не ожидал. Приютить беглого еврея… не каждый решится. Органы могут Русе в институт грязную бумаженцию направить. Могут отчислить. Тебя из редакции могут выпереть.

– Теперь о чём-то совсем хорошем, – перебил Ромашин. – Как там у Жванецкого? Последний еврей, уезжающий из Одессы, выключит за собой свет.

– В Ялте совсем мало осталось евреев, – тяжко покряхтел Блюменкранц.

– Ты – одессит, Сёма, но это значит, – грустно пропел Ромашин, – что не видать тебе Одессы никогда…

– Да-да-да, – грустно прошептал Блюменкранц, попытался комочком платочка смахнуть с глаз невольные слезы. – Одесса-мама осталась за волнами, а КГБ меня не пустит на постой.

– Но ты – поэт, Сёма! Поэт не плачет, – поддержал друга Ромашин.

Они обнялись, допели невольную импровизацию, причем Блюменкранц следовал за Ромашиным, который намеренно растягивал слова.

– А лишь пакует по авоськам свой багаж.

– Ты – диссидент, Витя! И это значит, – просипел Блюменкранц, потеряв голос от волнения. – Что не видать тебе покоя никогда.

– С проктологом дружишь, зри в корень, – решил закончить песенный марафон Ромашин.

Они обнялись, затем невольно отстранились друг от друга, когда мимо прошли двое военных в зеленоватой, летней форме сухопутных войск.

– Артиллеристы, Сталин дал приказ, – не удержался, шепотом пропел во след военным Ромашин.

Они нервно рассмеялись.

– Откуда в Ялте артиллеристы, да ещё в форме? – удивился Блюменкранц.

– Отдыхают.

– После Чернобыля надо отдыхать за Полярным кругом, на берегу Ледовитого океана.

– Да уж! На Новой Земле, где атомные бомбы испытывают, – грустно пошутил Ромашин. Оба невольно, с опаской оглянулись по сторонам.

– Страшно, Витя. Все мужчины в штатском кажутся мне гэбистами, – признался Блюменкранц.

– И мне, – признался и Ромашин. Они грустно рассмеялись.

– Ну, что ж, – вздохнул Блюменкранц, – пойду, посижу рядом, вдохновлю Розочку на допечатку передового эссе Либермана.

– В редакцию забегу. Потяну время. Ты уж не подведи, Блюм.

Доктор печально отмахнулся, медленно побрел прочь, как стареющий бычок на заклание.

ВЫСЕЛЕНИЕ

На ступеньках перед входом в главный корпус пансионата «Красный пролетарец» крашеная рыжеволосая Инна выговаривала искусственной блондинке Ладе:

– Зачем было тащить этого вонючего кобеля в палату?!

– Так моя ж была очередь! – возмутилась Лада.

– По-тихому надо было! Через окно! А на работу теперь сообщат? Что тогда?!

– А я знаю? Выговор.

– Выговор?! – возмутилась Инна. – Сначала турнут из пансионата! А если настучат на работу – нам кранты! Уволят «за аморалку»!

– Куда ж нам теперя? – пропела Лада. – Недельку только и отдохнули!

Инна озабоченно взглянула на тяжёлую поклажу, свою и подруги, сумки и чемоданы, заметила идущую к ним по аллейке нарядную, в белом фартуке школьницу и воскликнула:

– Во! Кажется, и девочка клюнула на нашего водолаза!

– Эта пионэрка?! – восхитилась Лада и крикнула:

– Салют, детка!

Лада шутливо вскинула над головой руку в пионерском «салюте». Инна небрежно усмехнулась. Руся услышала реплики обеих издалека.

– И вам, тётеньки, здрас-сьте и не болеть.

– Какие тётеньки, детка?! – возмутилась Лада. – Мне до тридцати ещё пять лет прыгать через скакалку.

– Ну, девочка, рассказывай! Каким ветром в нашем пансионе?! – перебила подругу рыжеволосая Инна.

– Свежим, – парировала Руся. – Про моряка хочу спросить.

– Сама ж видала. Вернулся в море. Навсегда, – проворчала Инна. – Так он мне сам завил. Прощай, сказал, подруга, навсегда!

– Утром он был в нашей школе. На «первом звонке»! Первоклашку с колокольчиком на плече таскал!

– Иди ты?! Жив, подлец?! – грубовато гыгыкнула, удивилась Лада. – Опять с-под воды вылез?!

– Ты ещё в школу ходишь? – удивилась Инна. – Сколько же тебе лет, девочка-комсомолка?

– Уже в институт поступила! – с гордостью заявила Руся. – В Ленинграде. Отдыхаю перед учёбой! Ещё вопросы будут?

Из ближнего корпуса пансионата, погреться на солнышке перед обедом, выползли пенсионеры. Женщины осуждающе посматривали на молоденьких нарушительниц режима Инну и Ладу, с удивлением рассматривали юную Русю в школьной форме. Мужчины окидывали прелести фигуристых подруг весьма откровенными взглядами. Инна фыркнула возмущенно, заметив и те, и другие взгляды, отвернулась.

– Шла бы ты домой, девочка. Не до тебя, – миролюбиво попросила Инна.

– Видишь, прогнали нас прочь, бедняжек, – пояснила Лада. – Теперь мы – бездомные! Безпалатные! Уезжаем по домам! Весь отдых рухнул! Купаться тут у вас запрещено. Того нельзя, этого нельзя! Винца нельзя!.. Ничего нельзя! – она с презрением оглянулась на пенсионеров на ступеньках. – Тоска! Одно старичье собралось в доме инвалидов! Ужас! – одного из навязчивых, улыбчивых пенсионеров в летней, соломенной шляпе, с улейной улыбкой на багровом, мясистом лице, кто подполз ближе всех, язвительно поприветствовала:

– Здрас-сьте, давно не виделись!

– Куда же вы теперь? – спросила Руся.

– Нахт хауз! – бодро ответила Лада.

– Немчура недобитая! – возмутилась Инна. – Всё из-за тебя!

– Чё эт из-за меня? И чё эт сразу – немчура?! – возмутилась Лада. – Мы с Поволжья будем. Штольцы. Но мы – русские немцы, – переводя разговор на другую тему, обратилась к Русе:

– А тот мальчик славный! Может, он и впрямь с-под воды. Может, там и живёт, на дне! Как Ихтиандра! Видала же фильм? «Человек-амфибия»! С Киндиновым! Красавец-мужчина! Ах, влюбилась бы, не обмочилась!

– Не Киндинов, а Коренев, – поправила Руся.

– Что? – удивилась Лада.

– Ихтиандра играет актёр Коренев!

– Ах! Точно-точно! – обрадовалась Лада. – Теперь запомню. Киндинов – «Песня о влюблённых».

– Романс! – теперь уже Инна раздражённо поправила подругу.

– Что романс?!

– Фильм называется «Романс о влюблённых»!

– Ах, да! Точно! Финансы поют романсы! А Коренев – «ихтиандр! Запомнила! – и запела громко, страшно фальшивя:

– Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно! Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино! Там под океаном, трезвым или пьяным, – там нам всё равно!

– Ихтиандра! – с легким презрением, негромко, чтоб окончательно не обидеть подругу, проворчала Инна. – Деревня! – оглянулась на сплетничающих пенсионерок в нелепых, разноцветных панамках. – Хватит! – попросила она Ладу. – Распелась! Погнали в Симферополь, на вокзал, билеты менять! Багаж сдадим! До вечера погуляем по городу. В киношку сходим. И отчалим по домам!

– А пожрать напослед?! – воскликнула Лада.

– Но ты – прожора! – возмутилась Инна.

– Извините, – перебила Руся, обратилась к Ладе, напоминая:

– Как это «с-под воды»?! Ну, морячок…

Изгои Инна, Лада, заодно приблудшая Руся, приютились за дальним столиком, в уголке столовой пансионата, в стороне от основных «граждан отдыхающих». Инна с негодованием отодвинула стакан с мутной, розовой жидкостью в виде обойного клея – ягодным киселём и засохшую ватрушку с творогом на «общепитовской» тарелке, что принесла пышнотелая официантка на подносе, небрежно расставила тарелки и стаканы на пластиковой, липкой столешнице.

– Ваш пионэрлагерь, девушка, задолбал окончательно! – прошипела Инна. – За что мой профсоюз деньги платил? За этот клистир? – она подальше отодвинула от себя стакан с киселём.

– Не хочите кушать, так и скажите, – незлобливо, ворчливо ответила официантка. – Зачем ругаться?! Ругаются тут! Ехайте себе до дому и ругайтеся тама на здоровьице!

Деловая, простоватая, нетребовательная Лада не позволила официантке убрать стакан с киселем и тарелку с ватрушкой, что принесли для Инны, придвинула тарелку и стакан ближе к себе. Когда официантка ушла, хозяйственная и практичная, она принялась укладывать ватрушки в кулёк из газеты «Известия», вопросительно глянула на ватрушку, которую по ошибке или из гостеприимства принесли Русе. Когда Руся кивнула, разрешая или отказываясь от угощения, Лада сунула и третью ватрушку в кулек. За действиями подруги по отдыху с презрением наблюдала Инна, саркастично спросила, намеренно, шутливо искажая свою речь:

– Не понял, подруга?! Ты з какога села будешь?

– Я ж черкнула те адресок! – искренне и без обид ответила Лада. – Приезжай, еже ли чё! И не село у нас вовсе! – с гордостью добавила:

– Райцентр!

– О как! – восхитилась Инна. – Рай у них, а не центр!

Инна вполне добродушно улыбнулась, замечая по напряжённому ожиданию Руси, что девушка «сгорает» от нетерпения узнать загадочную историю «парня из моря» и пошутила:

– А девочка созрела!

Руся обиженно надула губки. Инна была настроена миролюбиво, хотя поморщилась, когда Лада, громко причмокивая, с шумом потянула губами из стакана тягучий кисель.

– Для чего созрела? – проворчала Руся.

– Для всего, – ответила Инна, не стала больше томить «школьницу». – Значится, так! Современная сказка. Вышел он утром из моря по волнам, пешком. Красаве