Своя бесплатное чтение

Глава 1. Москва, Барыковский переулок.

17 мая 2025 года.

Съёмочная группа федерального канала пришла вовремя, как и ожидалось, ровно в 10.00, пройдя досмотр сотрудниками федерального канала журналистов проводили в гостиную.

Он не встречал «гостей», это сделала супруга, пока он вышел с чашкой, если конечно можно назвать огромную кружку миленькой кофейной чашечкой, однако имея спортивное телосложение с ростом два метра и весом 110 килограммов, обычная кружка бы выглядела в его руках как чашечка эспрессо.

Несмотря на утро, на улице уже было 23 градуса и за исключением небольшой облачности, день можно было бы назвать идеальным, для этого времени года. Хотя, на уровне воспоминаний, такие погожие дни вызывали легкий дискомфорт, ведь «хорошую» погоду последние пару лет он называл «плохой», но, к счастью, сейчас он не слышал до боли знакомые звуки «вжжжжжж».

Белая рубашка была безупречной – ослепительно чистой, идеально отглаженной, с безукоризненными стрелками на рукавах. Но в этом и заключалась вся пытка. Ткань, хоть и дорогая, слегка колола кожу при каждом движении, а палящее солнце на балконе превращало её в душный саван. Особенно с этой чертовой чашкой кофе в руке, от которой исходил обжигающий жар.

Он допил последний глоток, ощутив, как по спине медленно скатывается капля пота, оставляя за собой влажный след. Внутри квартиры было прохладнее, но не настолько, чтобы унять раздражение. Кружка с глухим звяком опустилась на стеклянную столешницу, а его пальцы в тот же миг впились в темно-синий пиджак, брошенный на спинку стула. Одно движение – и ткань легла на плечи, скрыв мокрые пятна на спине.

– Хорошо, что сегодня без галстуков, – мелькнула облегченная мысль.

Но настоящий глоток свободы ждал его в гостиной.

Д. сидела на диване, закинув ногу на ногу, в этом чертовом бежевом платье, которое, казалось, было создано специально для того, чтобы сводить его с ума. Ткань облегала её бедра с неприличной точностью, а разрез – этот проклятый, дразнящий разрез – открывал ноги ровно настолько, чтобы его пальцы сами сжались в кулаки от желания, провести по коже.

Тонкие. Гладкие. Идеальные.

Он замер в дверном проеме, и в голове вспыхнула единственная мысль: сорвать с неё это платье, пригвоздить к дивану и заставить забыть, что где-то там, за стенами этой квартиры, существует целый мир.

Мир за окном давно перестал иметь значение – с его условностями, его правилами, его жалкими попытками сохранить видимость порядка. Он рассыпался в прах вместе с первыми взрывами, оставив после себя лишь хаос, в котором они и нашли друг друга.

Если бы не война, они бы никогда не встретились.

Она – из тех, кто родился в шелесте книжных страниц, чьи пальцы знали только клавиши рояля и тонкий фарфор чашек. Он – выкованный в дыму заводских цехов, привыкший к грубым рукопожатиям и тяжёлому ритму машин. Их миры никогда не должны были пересечься.

Не было бы этих ночей, когда её ногти, некогда ухоженные и лощёные, впивались в его спину, оставляя красные полосы, как метки дикого зверя. Не было бы этих утренних пробуждений, когда она будила его губами, медленно, настойчиво, пока он не открывал глаза с глухим стоном. Не было бы этого безумия – жгучего, неконтролируемого, пожирающего их изнутри, как огонь пожирает сухую солому.

– Милый!!, – её нежный и родной голос, вырвал его из грёз.

Он не ответил. Просто шагнул вперёд, и в её глазах вспыхнул тот самый огонь – дикий, неукротимый.

Сначала все шло по накатанной – скучные, отрепетированные до автоматизма ответы. Детство («любил математику»), школа («старался хорошо учиться»), служба («чувство долга»). Политический конструктор складывался идеально: правильный парень с правильной биографией. Журналисты дремали, камеры монотонно жужжали, в зале пахло кофе и усталостью.

А потом кто-то спросил про Мали.

И все изменилось.

– Террористы, Боко Харам… – его голос вдруг ожил, стал глубже, грубее. – Первую машину подорвали – бах! – дым, крики. Заняли круговую, ребята «отбояриваются», я на бегу магазин меняю…

Он даже привстал, непроизвольно имитируя то движение – резкий рывок, сброс пустого магазина, щелк нового.

И тут Д., до этого молча сидевшая на диване, вдруг фыркнула:

– Не было никакого щелчка!

Он резко обернулся к ней, глаза вспыхнули:

– Как не было?! Да я же слышал!

– Фантомные звуки, – она скрестила руки, ухмыляясь. – Проверяла запись – тишина.

В зале замерли. Журналисты перестали печатать. Камеры, казалось, перестали работать.

– А потом, – он уже не обращал внимания на окружение, глядя только на нее, – на встречу выскакивает этот чертов туарег…

– С голым торсом и «калашом» на шее, – подхватила Д., ее глаза блестели.

– …и я ему – бац! магазином в переносицу. Он сделал резкий жест, будто до сих пор чувствовал тот удар. – Ну что, теперь есть щелчок?

Они одновременно рассмеялись – громко, бесстыдно, как тогда, в песках, среди крови и пороха.

А потом понеслось – Бахмут, ночной штурм под Алеппо, погоня на «уазике» под Авдеевкой. Непричесанные истории, без цензуры, без пафоса.

У корреспондента из "Коммерсанта" задрожали руки, и блокнот соскользнул на пол. Оператор Первого канала инстинктивно отпустил камеру – дорогостоящая техника грохнулась на паркет, но в оглушительной тишине это прозвучало как далекий эхо-сигнал.

А они, как два седых генерала – вдруг ожили, перебивали друг друга, хлопали по столу ладонями, их голоса, привыкшие командовать тысячами, теперь соревновались, кто громче расскажет про лейтенанта, подорвавшегося на собственной гранате.

На мгновение они снова стали теми людьми – не политиками, не чиновниками, а солдатами, для которых «щелчок магазина» важнее всех рейтингов мира.

Пока продюсер не кашлянул намеренно громко, напоминая: хватит.

Подбегает нач. службы безопасности и говорит журналистам выключить камеры, интервью закончилось.

Его губы скользнули по её шее, оставляя за собой горячий след, а щетина – легкое покалывание, от которого она игриво сморщила нос.

– Ты мой оператор, а я твой камикадзе-дрон, – прошептал он, и в голосе звучала шутка, но в глазах горело что-то куда более серьёзное.

Она фыркнула, но её пальцы уже впились в его плечи, ногти оставляя на ткани рубашки полумесяцы. Всё её тело напряглось, будто готовясь удержать его – этого дикого сокола, который вот-вот сорвётся в ночное небо.

Гости уходили, их смех и прощальные поцелуи в щёку звучали где-то далеко, за толстой дверью реальности. Он не слышал ничего, кроме прерывистого дыхания, горячего у своего уха, кроме стука крови в висках – громкого, как барабанная дробь перед казнью.

Дверь захлопнулась с глухим, окончательным стуком – словно тяжёлый камень, падающий на крышку гроба, навсегда запечатывая внешний мир с его условностями, правилами и ложной моралью. Внезапная тишина после шумного вечера оглушила, стала почти осязаемой, как плотная завеса, отрезавшая их от всего, что было прежде.

И в тот же миг его пальцы вплелись в её волосы – не грубо, но с непререкаемой властностью, с которой не спорят. Они впились в шелковистые пряди, слегка потянув, заставив её откинуть голову, обнажив гордую линию шеи, трепетную кожу, где под поверхностью пульсировала кровь.

Она не сопротивлялась. Не попыталась вырваться. Лишь губы её слегка приоткрылись на мгновённом вдохе – не испуг, не протест, а предвкушение.

– О-о-ох, – вырвалось у неё, когда он прижал её лоб к двери, а его язык скользнул по шее, медленно, чувственно, оставляя за собой влажный след.

Ее тело резко выгнулось в дугу, но он не позволил ей развернуться – сильная рука плотно обхватила талию, прижимая к себе, а другая уже поднимала подол платья, скользя по шелковистой коже бедра. Тонкая ткань послушно поползла вверх, обнажая все новые участки гладкой, словно отполированной мраморной плитой, кожи. Он усмехнулся, ощущая под пальцами мелкую дрожь, пробегающую по ее телу – то ли от прохладного воздуха, то ли от его прикосновений.

Ее дыхание участилось, губы слегка приоткрылись, но ни звука не сорвалось – только короткий прерывистый вздох, когда его пальцы скользнули чуть выше, туда, где кожа была особенно нежной и чувствительной.

– Ты же знаешь, что дроны не прощают промедлений, – прошептал он ей в ухо, прежде чем его пальцы впились в её плоть, заставляя её вскрикнуть.

Еще мгновение и скинув вниз брюки, отодвигая белые кружевные трусики он входит в нее, ощущая, как она намокла, осознавая, что не только он ждал этого момента оказаться поскорее внутри.

Она томно постанывает, а он закрывает ее рот рукой, мешая вздохнуть воздух полной грудью, напряжение нарастает, а он меняет темп от резкости до нежности, то быстро и жестко, то нежно и глубоко, ее ноги уже дрожат на каблуках и он своими сильными руками обхватывает ее талию, прижимая еще ближе. Она кончает, ноги подкашиваются, рассудок мутнеет, голос срывается в неконтролируемый взвизг.

Через секунд 30 придя в себя, она выскальзывает из его рук и падает на колени, обхватывая руками его член и жадно заглатывает его в ротик. Они развернулись так, что он спиной опирается о стену в наслаждении ее ласки, еще минута и он кончает в ее ротик с таким объёмом, что, не успев сглотнуть все сразу его сперма потекла по сочным и набухшим губам.

Д. медленно поднялась с колен, облизнув губы, на которых ещё оставался сладковатый привкус. Пальцы автоматически поправили складки платья, смахнули невидимые пылинки, но в глазах всё ещё стоял тот самый, знакомый только им двоим, озорной блеск.

Она подошла к нему вплотную, и её губы почти коснулись его уха, когда она прошептала:

– Шшш-шшш-шшш…

Этот звук – нежный, чуть смешной, их личный язык любви. Когда-то давно, в самом начале, она в шутку изображала, как шуршат ёжики, и с тех пор этот звук стал их секретным кодом. Кодом счастья.

Он засмеялся, и его пальцы сами потянулись к её волосам. Тёплая ладонь скользнула по шелковистой пряди, аккуратно заправив её за ухо, а губы тут же прильнули к нежной коже за этим самым ушком, оставив там лёгкий, почти невесомый поцелуй.

– Привет, моя любовь, – прошептал он, и его голос звучал так, будто в нём растворился весь мёд мира. – Я приглашаю тебя в кофейню через 15 минут.

Она хотела ответить, но он уже исчезал в направлении кухни, оставив после себя лишь лёгкий шлейф своего аромата и обещание чего-то вкусного.

На кухне П. уже лихорадочно открывал рецепт бамбла на смартфоне. Он, привыкший к горьковатой простоте эспрессо, вдруг решил приготовить что-то сладкое, воздушное, совершенно не своё.

– Чёрт, – пробормотал он, разглядывая экран

Но даже эта кулинарная неуверенность была частью их любви. Частью того, что делало этот момент их моментом – тёплым, смешным, бесконечно родным.

А за дверью кухни Д. уже выбирала туфли, время от времени поглядывая на часы и улыбаясь про себя.

15 минут.

Ровно столько нужно, чтобы влюблённый мужчина приготовил бамбл, а влюблённая женщина – надела самые красивые серёжки.

Рецепт:

Эспрессо или американо (60–100 мл)

1–2 ч.л. мёда (лучше цветочного)

Молоко/альтернативное молоко (по желанию)

Корица или мускатный орех для аромата

Как приготовить:

Смешайте горячий кофе с мёдом.

Добавьте вспененное молоко (как в латте).

Посыпьте специями.

Какая-то хрень – подумал он, меда у нас точно нет, как и корицы с мускатным орехом, а вот альтернативное молоко, с карамельным сиропом точно есть…Назову бамблом по сути карамельный капучино…ну и ладно, главное, что по любви…

И на этой мысли он подвис, ведь еще недавно, когда они с Д. решили «попробовать» отношения, он предупредил, что никогда не сможет ее полюбить, а ведь она тогда сказала, просто будь рядом.

И вот спустя всего пару месяцев, он понял, как же ошибался, ведь истинная любовь теперь с ним и так будет всегда.

Ровно через пятнадцать минут лёгкие шаги Д. зазвучали на кухонной плитке. Она вошла, всё такая же ослепительная – бежевое платье мягко обволакивало её фигуру, подчёркивая каждый изгиб, а каблуки делали походку особенно грациозной.

Не говоря ни слова, она подошла к нему сзади и обвила руками его талию, прижавшись щекой к спине. Он почувствовал её тёплое дыхание сквозь тонкую ткань рубашки и машинально провёл ладонью по её нежным рукам, ощущая под пальцами шелковистую кожу.

Затем развернулся – резко, страстно – и в тот же миг его губы нашли её. Поцелуй был горячим, сладким от привкуса только что попробованного теста, и в нём чувствовалась вся его любовь – безграничная, нежная, но в то же время дикая, как огонь.

Она ответила ему с такой же неистовой страстью, что и он сам. Ее пальцы впились в его плечи, ногти оставили на ткани рубашки полумесяцы, но он даже не почувствовал боли – только жгучее желание, которое разливалось по телу горячими волнами. Она прижалась к нему всем телом, как будто хотела стереть любую дистанцию между ними, исчезнуть в нем, стать частью его плоти и крови.

– Ваш заказ готов! Давай кушать, родная! – воскликнул он, с гордостью указывая на кофе.

Он отодвинул стул, приглашая её сесть, и в этом простом жесте было столько нежности, что сердце Д. сжалось.

Она уселась, а он тут же налил ей чашку кофе – крепкого, ароматного, именно такого, как она любила.

И в этот момент кухня наполнилась не только запахом свежей выпечки, но и чем-то большим – их любовью, их теплом, их маленьким миром, в котором было место только для них двоих.

– Ну как? – спросил он, с нетерпением наблюдая, как она отламывает кусочек бамбла.

– Восхитительно, – ответила она, и в её глазах читалось гораздо больше, чем просто удовлетворение от еды.

На столе же уже был омлет, круассаны, которые только достал из духовки, сырная тарелка, кофе и апельсиновый сок. П. всегда говорил, что не завтракает, но никогда не отлынивал приготовить что-то для жены и составить ей компанию, даже если очень спешил.

Они как обычно шутили, где-то обсуждали персонажей книг, где-то политику, а чаще всего звучали абстрактно-философские мотивы устройства мира, где они обычно бурно спорили, но никогда не ругались по-настоящему.

Потом П., достал мятую бумажку и протянул ее супруге, в которой она увидела очередную песню, смысл которой до конца могли понять только двое:

Легкой походкой под разрывы ядерных бомб,

Она меня ведет – ты не сочти за моветон.

Мои мысли-скакуны несутся быстрее света,

Я тебя найду однажды, моя девочка Вендетта.

Запах керосина на пути лупит по ноздрям,

Нам было больно, но мы с ней на равных долях.

И нищету мы пережили, и войну —

Она держала меня за руку, когда я шел ко дну.

Со стеклянными глазами цвета самой темной бездны,

Волосами ниже пояса, в парашютном комбезе.

Улыбается всегда белоснежными зубами,

А тропинка у сапог её усыпана цветами.

Мои песни все были написаны только о ней,

Давай же, покажи мне эту жизнь – ударь больней!

Чтобы горело ярко сердце светом из окон,

Ты мой оператор – я твой камикадзе-дрон.

И мне не надо рядом никого,

Пойдем гулять с тобой по минам до окончания веков.

Над головою, покуда нам светит солнце бродяг,

Мы с тобою до победы – а значит, будет крутяк!

Мне послышался твой голос за окопами врага,

А значит, чтобы ни произошло – нам надо туда.

Чувствую твое дыхание после первой же контузии —

Твоя любовь – капкан: если засунешь – откусит.

Фиолетовые блики твоих глаз сводят с ума,

Коса нашла на камень, порвалась тетивой струна.

Остыла преисподняя, загорелся первый снег,

Когда я посмотрел в твои глаза – начался новый век.

Эта встреча тут была предопределена,

На южном повороте, в небо, под рассыпалась луна.

Осталось послевкусие большой и пронзительной битвы —

Я достиг того чертога, где звучат твои молитвы.

Вот стою перед тобой, моя муза смерти,

Отдаю себя всего в этом запечатанном конверте.

У всякого падения с высоты есть много своих плюсов —

Верь каждому дыханью предрассветной музы.

Она подняла глаза, и в этом взгляде было столько безмолвной мольбы, столько невысказанных слов, что он почувствовал, как что-то внутри него дрогнуло. Пальцы её дрожали, когда она медленно, словно боясь спугнуть этот миг, прижалась к его груди.

Его сердце билось ровно и гулко, как далёкий колокол, а её дыхание было лёгким, как дуновение ветра. Она не произнесла ни слова, не нужно было. В этом молчаливом объятии было больше правды, чем во всех их разговорах, больше обещаний, чем в любых клятвах.

Он почувствовал, как её тело расслабляется, как напряжение покидает её плечи, и сам не заметил, как его руки обняли её, прижимая ближе, защищая от всего мира, который вдруг перестал существовать.

Несмотря на выходной день П., нужно было на работу. Теперь он работает в администрации Президента, в хорошем кабинете, со всеми благами, причитающимися легендарному герою, она же отказалась от идеи работать вместе, решив соблюдать баланс устроилась работать в международный консалтинг, что не мешало им вместе выходить на прогулку и в какой-нибудь ресторанчик на обед, ведь их офисы были совсем рядом, почти на одной улице.

Однако Д. сегодня устраивает день для себя, поэтому провожает мужа к входной двери, где нежно говорит с широчайшей улыбкой:

– До вечера, милый!!

В ответ он ее целует и протягивает открытку – тоже часть маленького ритуала, а на ней указано:

«Свидание в 21.00, Камергерский переулок».

Вечером, в назначенное время. Они встретились у дверей маленькой букинистической лавки, она улыбнулась, они любили книги, но до книжного магазина вместе так ни разу не добирались. Открыв дверь, стало понятно, что там пахнет корицей, старыми страницами и чернилами.

Внутри магазина, который скорее можно назвать лавкой, стоял седой мужчина в круглых очках, сразу было понятно, что он узнал супружескую пару и молча ведёт через лабиринт полок в скрытый дворик, где уже стоит стол под пышным каштановым деревом, на котором развешаны гирлянды и рядом стоим винтажный, но немного потрёпанный диван.

На столе – две чашки шоколада с перцем чили и книга с закладкой.

– «Кажется, нас ждали…» – сказал он.

Она присаживается на диван и берёт со стола книгу, это первое издание Ремарка «Ночь в Лиссабоне» и начинает читать вслух первый абзац заложенной закладкой страницы:

– «Liebe duldet keine Erklärungen. Sie braucht Taten», затем медленно повторяет уже задумчиво смакуя на русском языке:

– «Любовь не терпит объяснений. Ей нужны поступки».

В этот момент он подходит сзади с теплым пледом из шерсти викуньи и приобнимая укрывает ее хрупкие плечи. Она замерла, а воздух вокруг становится густым от невысказанного.

Он поправляет ее прядь волос, словно это самый естественный жест в мире.

– «Ты читаешь так, будто это написано… мне». – прошептал он на ухо.

Ожидаемо, начинает моросить дождь, но вместо того, чтобы спрятаться, они выбегают в переулок, без какого-то плана, на улице не так холодно и настроение приподнято, пробегая мимо кофейни, он услышал «Clair de Lune» и поскольку они держались за руки, остановившись притянул ее к себе, не отпуская руку и они погрузились в легкий вальс, который они учили совсем недавно, когда готовились к весеннему балу в Кремле.

В какой-то момент, музыку выключили, но они, улыбнувшись продолжили без музыки, потому что слышали её сквозь тишину.

– «Мы как персонажи, которые забыли, что это не настоящая жизнь…» – сказал он жене, глядя в ее прекрасные глаза.

На другой стороне переулка в полуподвале старинного особняка оказался крошечный винный бар, куда оглядевшись вокруг они направились, чтобы перевести дух. Они решили взять лишь по бокалу, потому что предпочтения у них были разные, Д. предпочитала белое, а П. красное, однако, по очереди сходив привести себя в порядок, супруги с удивлением заметили, что выбрали один сорт вина – тёмное, терпкое, с привкусом вишни.

Д. говорила о страхах и мечтах, а он рисовал их профили на салфетке. А когда бар начал закрываться, они вышли в пустой город и каждый ощутил себя песчинкой в этом огромном мире.

– Знаешь, в романах сейчас была бы сцена поцелуя… – ее голос звучал сухо, как скрип перчатки по кобуре. Она скрестила руки на груди, пряча дрожь в пальцах. Профессионалы не целуются под дождем. Не обнимаются на людях. Не позволяют себе слабостей.

П. усмехнулся – не обиженно, а с тем самым вызовом, что сводил ее с ума еще в Мали. Его взгляд скользнул по ее сжатым губам, вдоль напряженной линии плеч, к бедрам, обтянутым мокрым шелком платья.

– Тогда давай оставим её… на следующую страницу.

И шлепок – не небрежный, не шутливый, а намеренный, с оттяжкой ладони, заставляющий шелк прилипнуть к коже. Д. даже подпрыгнула, и в глазах вспыхнуло то самое – ярость, замешанная на желании.

– Ты… – она оглянулась по сторонам, но переулок был пуст.

– Я, – он перехватил ее запястье, прижимая к кирпичной стене. – Твой единственный читатель. И мне не терпится перевернуть страницу.

Ее дыхание участилось, но тело оставалось жестким, как ствол «Винтореза» перед выстрелом. Так нельзя. Нас могут увидеть.

Но когда его губы коснулись шеи – не нежно, а с нажимом, оставляя след на мокрой коже, – она вдруг вцепилась в его ремень. Не чтобы оттолкнуть. Чтобы притянуть ближе.

– Ты испортила главу, – он прошептал на ухо, ловя ее стон.

– Но следующая будет грязнее.

И они засмеялись – два любовника, два монстра, разрывающих правила собственной игры.

Дождь лился сильнее, смывая последние следы благоразумия.

Оба посмеялись и пошли в сторону Тверской улицы, где их уже ждал служебный AURUS, черный, грузный и очень приметный, но в это время, это абсолютный символ успеха, потому как даже за деньги такую машину было бы купить непросто, ведь их просто нет в продаже.

Чёрный, тяжелый и роскошный, как гробница фараона, принял их в свои кожаные объятия. Д. плюхнулась на сиденье, ещё пахнущее дождём и её духами – лёгкими, с горьковатым оттенком бергамота. В зеркале заднего вида мелькнуло её лицо – растрёпанное, с тушью, размазанной в тенях под глазами, словно она только что вышла не из дождя, а из боя.

Она достала телефон, подняла его дрожащими от холода пальцами.

– Давай запечатлим этот беспорядок, – усмехнулась Д., наклоняясь к нему.

Вспышка ослепила их на секунду. На экране – два силуэта в полумраке салона: её губы, приоткрытые в улыбке, его профиль, резкий, как клинок. Смазанные огни фонарей за окном превратились в золотые мазки, будто кто-то размазал краску по холсту.

– Нечётко. Размыто. Совсем как мы.

И тогда она, не раздумывая, схватила его за воротник, притянула к себе и впилась губами в его рот. Нежно? Нет. Это был поцелуй с привкусом бунта – горячий, влажный, с лёгким укусом, оставляющий на губах след, как вино на хрустальном бокале.

Отстранилась, едва переводя дыхание.

– Это было четвёртое лучшее свидание в моей жизни, – прошептала она, и в голосе звенела та самая дерзость, что когда-то заставила его влюбиться в неё.

– А знаешь, какие были ещё?

Он даже не моргнул.

– Прогулка на самолёте, наш кораблик и иммерсивный ресторан.

Д. замерла. Глаза расширились, будто он только что разгадал её секретный код.

– Я настолько предсказуема? – фальшивое возмущение, но уголки губ дрогнули.

Она потянулась к нему снова, на этот раз медленно, словно давая ему шанс отвернуться. Но он не отвернулся.

– Люблю тебя, муж! – её шёпот был горячим, как порох на раскалённом стволе.

Он поймал её губы своими, уже без спешки, без озорства – только глубокая, тягучая нежность, от которой у неё перехватило дыхание.

– Я люблю тебя, жена.

И в этот момент, в тёмном салоне машины, под шёпот дождя за стеклом, они оба поняли: это не просто слова. Это клятва. Та самая, что крепче любых контрактов, любых операций, любых жизней, которые им ещё предстоит прожить – вместе, до самого конца.

Глава 2. Тени прошлого

Ливень хлестал по крыше Aurus, словно пытался вымыть следы их прошлого. Каждая капля звонко отбивала ритм на бронированном кузове, создавая уединенный мир в этом движущемся коконе, где смешивались запахи дорогой кожи, её духов "Чёрный кофе" и едва уловимого пороха, будто прилипшего к нему навсегда.

Д. медленно провела пальцами по его ладони, читая шрамы как слепой читает брайль. Её ноготь, покрытый тёмным лаком, задержался на особенно глубоком рубце:

– Ты не забыл про завтрашнюю встречу с тем журналистом?

Машина мягко преодолела водяную преграду, и в мокром стекле на миг отразилось её лицо – безупречный макияж, лишь чуть тронутый влагой у висков.

– Из "Коммерсанта"? – его голос прозвучал глухо, будто доносился из другой реальности. Пальцы непроизвольно сжали её руку. – Не забыл. Хотя… – он повернулся, и в его глазах вспыхнуло то самое опасное пламя, – мне не нравится, как он копался в архивах моих операций.

Тишина в салоне стала густой, как кровь. Д. почувствовала, как по её спине пробежал холодок:

– Ты думаешь, он что-то знает?

Aurus резко свернул на Садовое кольцо, и фонари высветили его профиль – жёсткий, как скала в Пальмире. Губы сжались в тонкую нить:

– Все всё знают. Но не все понимают цену этим знаниям.

Она прижалась к его плечу, вдыхая знакомый запах – дорогая туалетная вода, смешанная с порохом и чем-то неуловимо его:

– А если он заговорит про Бахмут?

Его рука внезапно обхватила её талию, притягивая так близко, что она почувствовала твёрдый металл кобуры под пиджаком. Губы коснулись её уха:

– Тогда я напомню ему, как быстро стирается человеческая память.

В его голосе не было угрозы – только холодная констатация факта, от которой у неё перехватило дыхание. Она вцепилась в его рукав:

– Ты же не…

Он рассмеялся – низко, глухо, как тогда в подвале разрушенного дома в Пальмире:

– Нет. Но если понадобится – научу.

В этот момент машина нырнула под мост, погрузив их в абсолютную тьму. Как в том бункере под Бахмутом. Как в задымлённом коридоре разбомблённой школы. Как во всех тех местах, где они оставили части себя.

Когда свет вернулся, его пальцы уже были переплетены с её – крепко, неразрывно, как сплетённые стволы деревьев после взрыва. За окном мелькали огни ночной Москвы, но здесь, в этой движущейся крепости, существовали только они – и невысказанная правда, витавшая между ними гуще дождевых туч.

Проснулся он раньше, чем обычно. Д. ещё спала, укрывшись одеялом до подбородка, а её волосы растрепались по подушке. Он осторожно встал, чтобы не разбудить её, и вышел на балкон.

Воздух был свежим после ночного дождя, но в нём уже чувствовалась предстоящая жара. Внизу, во дворе, дворник лениво подметал тротуар.

«Хороший день для плохих новостей», – подумал он.

Завтрак приготовил в тишине. Кофе, омлет с трюфельным маслом, тосты. Д. обожала это сочетание, хотя сама никогда не признавалась, что любит дорогие продукты.

– Ты уже в форме? – её голос прозвучал с порога кухни.

Он обернулся. Она стояла в его рубашке, которая ей была велика, но от этого выглядела ещё сексуальнее.

– Почти. А ты?

– Я сегодня не тороплюсь.

Она подошла и обняла его сзади, прижавшись щекой к спине.

– Ты нервничаешь из-за интервью?

– Нет.

– Врёшь.

Он усмехнулся.

– Ладно. Немного.

– Тогда вот что… – она провела пальцем по его груди. – Если станет тяжело, представь, что я рядом.

– А ты не будешь?

– Нет. У меня своя битва сегодня.

Он нахмурился.

– Какая?

– Обед с моей матерью.

Он замер.

– Ты что, серьёзно?

– Абсолютно.

– Д…

– Не бойся, я её не убью. Хотя… – она игриво прикусила губу.

Он рассмеялся и потянул её к себе.

– Ты мой личный кошмар.

– И твоё самое приятное наказание.

Просторный зал дышал ледяным величием власти. Лощёные стены цвета воронёной стали, лишённые даже намёка на декор, отражали тусклый свет люминесцентных ламп, создавая ощущение нахождения внутри гигантского сейфа. Массивный дубовый стол, отполированный до зеркального блеска, напоминал скорее операционный стол, чем мебель для переговоров. На нём – только три предмета: стакан с водой, в котором кубики льда уже начали таять, оставляя на стекле мокрые дорожки, чёрный кожаный портфель с биркой "Совершенно секретно", и бронзовая пепельница в форме снаряда – подарок от "коллег" с Уралвагонзавода.

Журналист – мужчина в дешёвом костюме, но с дорогими часами на запястье – нервно провёл языком по потрескавшимся губам. Его блокнот с кожаной обложкой выглядел чужеродным элементом в этом стерильном пространстве. Перо замерло над бумагой, готовое впитывать не слова, а кровь.

– "Вы не против, если я буду вести запись?" Его пальцы – длинные, с жёлтыми от никотина ногтями – протянули диктофон, швейцарский прибор стоимостью с годовую зарплату рядового корреспондента.

Ответ пришёл не сразу. Хозяин кабинета медленно разжал кулак, обнажив ладонь, испещрённую шрамами. Один – особенно длинный, пересекающий линию жизни – явно от ножа. Другой – круглый, аккуратный. Пулевой.

– "Не против." Голос звучал так, будто доносился из глубины бронированного сейфа.

–"Но имейте в виду…" Он наклонился вперёд, и свет от лампы высветил сеть мелких морщин вокруг глаз – не от возраста, а от постоянного прищура.

– "…я могу попросить вырезать некоторые моменты. Например, этот."

Журналист проглотил комок в горле. Его кадык дёрнулся, как кролик в капкане.

–"К-конечно, это ваше право."

Тишина. Только тиканье часов нарушало гнетущую атмосферу.

– "Итак, начнём с самого начала. Вы родились в…"

– "Нет." Слово прозвучало как выстрел. Хозяин кабинета поднял руку.

– "Начнём с конца." Он потянулся к стакану, и лёд зазвенел, как кандалы.

– "Вы пришли сюда не за биографией. Вы пришли за сенсацией. За тем, что… «Палец постучал по стеклу.» …может сломать вам карьеру. Или жизнь."

Журналист побледнел. Его перо дрогнуло, оставив кляксу на идеально белой бумаге.

– "Я пришёл за правдой."

– "Правда…" Хозяин кабинета вдруг улыбнулся, обнажив идеально белые зубы

–"…это когда ты выживаешь, а другие – нет. Всё остальное – детали."

– "Тогда давайте так…" Журналист вытер ладонью лоб. Помада на воротнике его рубашки оставила розовый след на белом полотне.

– "Что было в Мали на самом деле?"

В кабинете вдруг стало холоднее. Кондиционер, работавший на минимальной мощности, внезапно зашумел, как реактивный двигатель.

– "В Мали…" Хозяин кабинета поднял глаза. Радужная оболочка – странного, почти неестественного цвета – казалась прозрачной.

– "…была война. А на войне…" Он щёлкнул пальцами. Звук был сухим, как выстрел.

– "…люди умирают. Одни – за Родину. Другие – за деньги. Третьи…" Взгляд упал на диктофон.

– "…за глупость."

– "А ваши?" Журналист неосознанно прикрыл блокнот рукой, как школьник, прячущий шпаргалку.

Ответ пришёл мгновенно.

– "Мои…" Он медленно поднялся, и тень от его фигуры накрыла журналиста, как саван. – "…за тех, кто сейчас сидит в этом кабинете. И за тех…" Рука легла на плечо собеседника. Хватка оказалась неожиданно мягкой.

– "…кто ещё не знает, что уже мёртв."

В этот момент диктофон издал тихий, жалобный писк и погас. Красный индикатор записи медленно потух, словно закрывающийся глаз. Он машинально потряс прибор, нажал кнопку – ничего. Батарейка, купленная сегодня утром в киоске у метро, еще хрустящая в целлофановой упаковке, оказалась полностью разряженной. Странно – ведь он лично проверяла заряд перед встречей.

Они переглянулись. В воздухе повисло нечто невысказанное – будто сама вселенная решила стереть этот момент, оставив его только в их памяти. Диктофон лежал на столе безжизненным пластиковым параллелепипедом, его обычно ненавязчивое жужжание сменилось гробовой тишиной.

Патриаршие пруды дышали вечерней прохладой, разливая в воздухе запах мокрой листвы и дорогих духов. Д. стояла у фонтана, облокотившись на чугунную ограду, её бежевое пальто мягко колыхалось на ветру, открывая то стройную лодыжку в шпильке, то беглый блеск золотого браслета – подарка, который она никогда не снимала.

Вода за её спиной играла бликами, отражая последние лучи солнца, словно рассыпала алмазную пыль по её силуэту.

Она заметила его раньше, чем он подошёл – по особой походке, которую не спутаешь: лёгкая хромота (то самое ранение под Бахмутом) и одновременно кошачья грация хищника. Его тень легла рядом с её тенью, две тёмные фигуры на розовом от заката асфальте.

– Ну как? – она повернулась, и в её глазах вспыхнули золотые искорки. Губы, чуть тронутые помадой насыщенного винного оттенка, сложились в полуулыбку.

Он достал сигару, позволив себе эту слабость только с ней. Зажигалка щёлкнула один раз, два – на третью вспыхнуло пламя.

– Как обычно, – выдохнул он, выпустив струйку дыма, которая тут же растворилась в вечернем воздухе.

– То есть? – она приподняла бровь, и в этом движении была вся она – дерзкая, неуловимая, опасная.

– То есть я снова всех напугал, – уголок его рта дрогнул. Он заметил, как на её шее заиграл крошечный бриллиант – тот самый, что он подарил ей в день возвращения из Сирии. Такой маленький, что только он знал о его существовании.

Д. рассмеялась – звонко, беззаботно, как девчонка, а не как женщина, знающая наизусть все статьи Уголовного кодекса. Её смех смешался с криками чаек и шумом фонтана, создавая совершенную мелодию этого мгновения.

– Идиот, – прошептала она, позволяя ему взять свою руку. Его пальцы – грубые, со шрамами – нежно обвили её тонкие запястья, где под кожей пульсировала вена.

– А твой обед? – он провёл большим пальцем по её ладони, рисуя невидимые узоры.

– О, – её глаза сверкнули аметистовым огнём, – это была война посерьёзнее твоей. Мать до сих пор не может простить, что я выбрала тебя, а не того мажора из МИДа.

– И кто победил? – он притянул её ближе, уловив аромат её духов – верхние ноты бергамота, сердце – жасмин, шлейф – пачули и что-то ещё, только её, неуловимое.

– Пока ничья, – она позволила себе на миг прижаться к нему, – но я дала понять, что отступать не собираюсь.

Он внезапно остановился, развернул её к себе. Его руки скользнули по её талии, ощущая под тонкой тканью платья знакомые изгибы. Вечерний свет играл в её волосах, превращая каждый локон в жидкое золото.

– Ты – потрясающая, – прошептал он, и в его голосе звучала та редкая нежность, которую он позволял только ей.

– Я знаю, – она подняла лицо, и их губы встретились в поцелуе, который длился ровно столько, сколько нужно, чтобы забыть о войнах, матерях и "Коммерсанте". Фонтан за их спинами взметнул вверх новые струи воды, сотни бриллиантовых брызг рассыпались в воздухе, создавая временный занавес от всего мира.

Именно в этот момент, из-за угла старинного особняка, где тени были особенно густы, раздался едва слышный щелчок. Затвор фотоаппарата, приглушённый специальным чехлом, но всё же различимый для тренированного уха.

Они не прервали поцелуй, словно не заметили щелчка затвора в темноте. Ее пальцы лишь глубже впились в его волосы, сжимая пряди с почти болезненной силой. Он ответил тем же – железной хваткой вокруг ее талии, притягивая так близко, что даже тончайший лист бумаги не проскользнул бы между их телами.

Пусть снимают. Пусть эти жалкие тени с их аппаратурой и подслушивающими устройствами делают свою грязную работу. Пусть весь мир наблюдает – сегодняшний вечер, этот миг, это слияние губ и душ принадлежит только им.

Где-то в темноте мелькнула еще одна вспышка. Чайки, потревоженные внезапным светом, взметнулись с фонтана, их крики смешались с плеском воды. Но для двоих на набережной эти звуки превратились лишь в далекий аккомпанемент.

Она почувствовала на губах вкус его сигарет и чего-то еще – чего-то неуловимого, что всегда было только его. Его руки скользнули под ее пальто, ладони прижались к оголенной спине, и она вздрогнула от контраста теплой кожи и прохладного вечернего воздуха.

Завтра они найдут этого фотографа. Выяснят, кто стоит за этим. Разберутся со всем этим как всегда – быстро, тихо, без лишних вопросов.

Но сейчас только соленый бриз, путающийся в ее волосах. Только его губы, обжигающие и влажные. Только их дыхание, ставшее единым – то учащающееся, то замирающее в унисон. И бесконечный плеск воды в фонтане, смывающий все следы, все доказательства, все, кроме этого мгновения, которое они украли у целого мира.

Глава 3. Зов крови

Дождь бил в окна с такой яростью, будто хотел вырваться из ночи, ворваться в спальню и смыть все – запах их тел, следы их страсти, саму память об этом вечере. Стекла дрожали под ударами воды, превращаясь в размытые акварели, где угадывались лишь силуэты ночного города – фонари, растянутые в мокрые золотые нити, крыши домов, потонувшие в дымке, редкие огни в окнах, такие же одинокие, как он сейчас.

Он стоял у подоконника, босый, в одних черных брюках, расстегнутых на талии. В руке – бокал бордо, темно-красный, как кровь на снегу. Вино давно перестало дышать, потеряло аромат, но он все равно подносил его к губам, делая вид, что пьет. На самом деле – просто чувствовал холод стекла, его гладкую, почти кожаную поверхность.

– Опять не спишь?

Голос Д. прозвучал из глубины кровати, хриплый, сонный, но уже настороженный. Он не ответил. Да и что можно сказать? Что снова видит их лица? Ребят, которые сейчас там, в грязи и крови, а он здесь, в этой проклятой роскоши, где даже дождь за стеклом кажется бутафорским?

Он услышал, как шелестят простыни, как скрипнет пружина матраса. Потом – тихие шаги босых ног по дубовому паркету. Она подошла сзади, и первое, что он почувствовал – это тепло ее тела, проникающее сквозь тонкую ткань его же рубашки. Она всегда спала в его рубашках. Говорила, что любит запах – смесь дорогого мыла, пороха и чего-то еще, только его, неуловимого.

Ее пальцы скользили по его телу медленно, словно читая историю, написанную на его коже. Каждый шрам был знакомой буквой, каждое затянувшееся ранение – строкой из их общей биографии. Они остановились на животе, где грубая ткань рубца неровным узором расходилась в стороны.

– О чем думаешь? – ее голос был тихим, но в тишине спальни прозвучал громко, как выстрел.

Он не ответил сразу. Глаза, обычно такие ясные и жесткие, сейчас смотрели куда-то сквозь стены, сквозь время, туда, где дым и грохот, где земля пахнет кровью и порохом.

– О том, что там, на фронте, мои ребята. – слова выходили хриплыми, будто продирались сквозь колючую проволоку в его горле. – А я здесь.

Она вздохнула. Горячий выдох обжег его спину, а губы – эти мягкие, чуть шершавые от их недавней страсти губы – коснулись левой лопатки. Именно там, под кожей, навсегда остался осколок, который хирурги не рискнули достать.

– Ты не обязан…

– Я не обязан. – он резко развернулся, и хрустальный бокал выскользнул из пальцев, разбившись о пол тысячей сверкающих осколков. Но ему было плевать. Его руки впились в ее талию, сжимая так сильно, что тонкая ткань рубашки смялась под пальцами. Он притянул ее к себе, стирая все расстояния, все мысли, весь этот проклятый фронт между ними.

– Я хочу.

Их лбы соприкоснулись. Дыхание смешалось. Где-то внизу, на полу, по дереву растекалось красное вино, как кровь из старой раны. Но здесь, в этом объятии, было только настоящее.

Ее пальцы впились в его плечи, ногти оставили полумесяцы на загорелой коже. Она поднялась на цыпочки, и их губы встретились в поцелуе, который был одновременно и болью, и лекарством.

Он подхватил ее на руки, и они рухнули на кровать, сметая все на своем пути. В этот момент не существовало ни прошлого, ни будущего. Только они. Только этот миг. Только эта война, которую они вели вдвоем против всего мира.

И пусть завтра снова будут похоронки, пусть снова придется смотреть в глаза матерям, потерявшим сыновей. Но сейчас – сейчас он был здесь. С ней. И это было единственное место на земле, где он по-настоящему чувствовал себя живым.

Его глаза горели. Не той привычной страстью, которая обычно зажигала в них огонь, когда он смотрел на нее. Нет. Это была ярость. Чистая, необузданная, животная.

– Ты понимаешь? Я хочу быть там, где рвутся снаряды. Где каждый выстрел – это не упражнение на полигоне, а выбор между жизнью и смертью. Где я нужен не как картинка для прессы, а как человек, который может прикрыть спину.

Она не отпрянула. Не испугалась. Ее пальцы впились в его плечи, ногти оставили на коже красные полумесяцы.

– А мне ты не нужен?

Он зарычал. По-настоящему, по-звериному. Его губы впились в ее шею, зубы сомкнулись на нежной коже, оставляя отметину, которая завтра посинеет. Руки сжали ее бедра, подняли, прижали к холодному оконному стеклу. Она взвизгнула – не от боли, нет. От того самого чувства, которое всегда сводило ее с ума – полной, абсолютной власти над ней.

– Ты знаешь, что да.

– Тогда докажи.

Ее голос был вызовом. Ее глаза – два аметиста, горящих в полумраке – не моргнули.

Дождь хлестал в окно, как плеть по обнажённой спине, а стекло, запотевшее от их дыхания, превратило мир за пределами комнаты в размытое полотно. Вой ветра сливался с её стонами, когда он прикусил её нижнюю губу, заставив её вскрикнуть – но не от боли, а от того, как яростно её тело откликалось на каждый его жест.

Он сорвал с неё рубашку, и пуговицы, отлетевшие в темноту, зазвенели, как патроны, выброшенные из горячего ствола. Его пальцы впились в её тонкую талию, оставляя следы, которые завтра будут напоминать ей об этом моменте. Она выгнулась, чувствуя, как холодное стекло прижимается к её спине, а его тело – к её груди.

– Ты уверена, что хочешь этого? – его голос был низким, как гул далёкой канонады, а глаза горели тем же огнём, что и на фронте.

Она не ответила словами. Вместо этого её пальцы вцепились в его волосы, притягивая его губы к своим, и в этом поцелуе было всё: и вызов, и мольба, и обещание.

Он не заставил себя ждать. Его рука скользнула между её бёдер, и он усмехнулся, чувствуя, как она уже дрожит от желания.

– Вот же ты какая… Готова на всё, лишь бы я остался.

– Не только поэтому, – прошептала она, расстёгивая его ремень с такой поспешностью, будто боялась, что он исчезнет.

Его член, твёрдый и горячий, будто заряженный выстрел, упёрся в её живот. Она обвила ногами его бёдра, притягивая его ближе, и тогда он вошёл в неё резко, без предупреждения, заставив её вскрикнуть.

– Пригвозди меня к стене, если осмелишься, – бросила она вызов, и он принял его.

Каждый толчок был как выстрел – точный, безжалостный, лишающий рассудка. Она впивалась ногтями в его плечи, а он прижимал её к стеклу так сильно, что оно треснуло где-то в углу, но им было плевать.

– Скажи, что я тебе нужен здесь…

– Ты… нужен… везде… – её голос прерывался, но в её глазах горело что-то большее, чем просто страсть.

Он ускорился, чувствуя, как её тело сжимается вокруг него, и тогда она кончила – с тихим стоном, запрокинув голову, а он, не в силах сдержаться, заполнил её, выдыхая её имя, как последнюю молитву перед боем.

Дождь за окном стих, но их сердца всё ещё бились в унисон, а на стекле остались отпечатки их тел – словно следы на песке, которые вот-вот смоет прилив.

Но он знал – этот момент уже не стереть.

Рассвет вползал в комнату кровавыми полосами сквозь щели ставней, раскрашивая их тела в багряные и золотые тона. Он лежал навзничь, его мощный торс – изрезанный шрамами, как поле после артобстрела – поднимался и опускался в неровном ритме. Каждый вдох давался с усилием, будто в легких все еще застрял дым сожженных деревень.

Ее пальцы – тонкие, изящные, но с характерными мозолями от оружия – скользили по его груди. Она знала каждый шрам, каждый рубец, каждую отметину. Вот этот – длинный, неровный – остался после осколочного ранения под Изюмом. Этот круглый – след пули, застрявшей на миллиметр от сердца. А этот, свежий, еще розовый – напоминал о том проклятом штурме, когда он тащил раненого новобранца под огнем три километра.

– Ты все еще хочешь уехать? – спросила она, и ее голос звучал как скользящий по коже штык – холодный, острый, неизбежный.

Он зажмурился. В висках стучало. Где-то там, за сотни километров, его ребята сейчас копали новые окопы, готовились к очередному штурму. А он здесь, в этой теплой постели, с ее нежными руками на своем теле.

– Да, – выдохнул он, и это слово прозвучало как приговор.

Она не заплакала. Не стала рвать на себе волосы. Просто кивнула – один резкий, отрывистый кивок, каким отдают команды перед атакой.

– Тогда я еду с тобой.

Он сорвался с кровати как ракета, простыни взметнулись за ним белым вихрем и бесшумно осели на паркет. Тело напряглось в одну сплошную мышцу, кулаки сжались до хруста в суставах. Его глаза – всегда такие расчётливые, безэмоциональные, как оптический прицел в замороженном состоянии – теперь горели диким огнём. Зрачки расширились, поглотив радужку, превратив взгляд в две чёрные бездны, окружённые кровавыми прожилками.

– Ты… – голос сорвался на хрип.

– Ты вообще понимаешь, куда?

– Лучше, чем ты думаешь, – она поднялась, и лунный свет обрисовал ее силуэт сквозь тонкую ткань ночнушки.

Он схватил ее за плечи, пальцы впились в кожу. Но она даже не дрогнула, лишь приподняла подбородок – вызывающе, дерзко.

– Это не твое решение, – прошептала она, прижимая ладонь к его груди, прямо над бешено колотящимся сердцем.

– Я не твоя пленница. Я твой тыл. Твоя крепость. Твой последний рубеж.

Где-то в саду, за распахнутым окном, зазвенела соловьиная трель – нарочито яркая, переливчатая, бесстыдно прекрасная в своей простоте. Каждая нота звенела, как колокольчик, насмешливо рассыпаясь в ночи. Совершенно неуместная. Совершенно нелепая. Будто сама природа, глухая к человеческому горю, решила подчеркнуть весь абсурд их положения – там, за окном, жизнь продолжала цвести буйным цветом, в то время как здесь, в этой комнате, мир рушился на части.

– Принеси мой блокнот, – попросил он, и голос его звучал как скрежет гусениц по асфальту.

Когда она вернулась, он сидел на краю кровати, его спина – рельефная карта всех их сражений – напряглась под ее взглядом.

– Читай, – протянул он потрепанную тетрадь, раскрытую на знакомой странице.

Ее голос сначала дрожал, но быстро окреп:

– "Ты – мой последний патрон…"

Слова повисли в воздухе, густые и тягучие, как пороховой дым после точного выстрела. Казалось, даже время замерло, затаив дыхание, пока последний отзвук фразы медленно растворялся в пространстве.

Он стоял неподвижно, пальцы непроизвольно сжимаясь в кулаки, будто пытаясь ухватить ускользающий смысл сказанного. Его тень на стене казалась больше и темнее обычного, как предвестник чего-то неотвратимого.

Она не шелохнулась, лишь губы её слегка дрогнули, будто повторяя про себя эти слова снова и снова. В её глазах отражался тот самый дым – серый, беспокойный, скрывающий правду за пеленой полутонов.

– "Мой шанс и моя погибель…"

Он с силой зажмурился, будто пытаясь выдавить из памяти навязчивые образы, но они врезались в сознание намертво. Перед глазами, будто на киноплёнке, мелькали лица – нечёткие, размытые дождём и временем, но от этого не менее живые.

– "Если меня не станет – знай…"

Её пальцы впились в бумагу с такой силой, что ногти побелели от напряжения. Хрупкий лист затрещал по складке, углы смялись, будто не выдержав тяжести невысказанных эмоций. В тишине кабинета этот звук раздался особенно громко – как выстрел, как хруст костей, как последний вздох.

Чернила на странице поплыли от капли, упавшей сверху – то ли пота со лба, то ли чего-то другого, более горького. Буквы расплылись в синеватые кляксы, превращая важный документ в ничего не значащий клочок бумаги.

Она не замечала, как дыхание становится прерывистым, как грудная клетка вздымается слишком часто. Всё её существо сосредоточилось на этом листе, на этих строчках, которые переворачивали всё с ног на голову.

– "…это не потому, что я отпустил…"

В комнате воцарилась гнетущая тишина, внезапная и абсолютная. Даже соловей, только что заливавшийся за окном своей бесстыдной трелью, резко оборвал песню, будто почувствовал незримое напряжение, повисшее в воздухе.

Звук собственного дыхания казался теперь оглушительно громким. Часы на стене, обычно тикающие с раздражающей пунктуальностью, замерли – или это время остановилось вместе с её сердцем?

Она стояла неподвижно, пальцы всё ещё сжимали порванный лист, но теперь беззвучно, без борьбы. Внезапная тишина окутала её, как саван, делая каждый мускул, каждую клеточку тела невероятно тяжёлой.

– "…а потому что держал тебя слишком крепко."

Она выпустила блокнот из рук, и тот упал на пол с глухим стуком, распахнув страницы, исписанные его аккуратным почерком. В три шага она преодолела расстояние между ними – и вот уже её пальцы впились в его плечи, а губы жадно искали его губы. Этот поцелуй был как глоток воздуха для утопающего – спасительный и мучительный одновременно. В нём смешались соль её слёз, горечь его виски и что-то ещё – то ли страх, то ли надежда, то ли прощание.

Он ответил ей с той же яростью, прижимая к себе так сильно, что рёбра давили друг на друга сквозь тонкую ткань рубашек. Где-то за спиной упал стакан, осколки разлетелись по полу, но никто даже не вздрогнул.

Через неделю они уезжали.

Официальные бумаги гласили – "командировка". Две недели. Провинциальный городок. Рутинная проверка.

Глава 4. «Как в старые времена»

Дизельный генератор за стеной ревел, как раненый зверь, его рокот сотрясал тонкие стены штабного контейнера, смешиваясь с хриплыми переговорами радистов. Воздух был густым от запаха машинного масла, перегара и горького кофе, который давно остыл в потрескавшейся эмалированной кружке.

Д. сидела перед мониторами, в наушниках, плотно прижатых к ушам, чтобы отсечь всё, кроме голоса в эфире. На экране дёргалось изображение с камеры П. – тёмные силуэты, вспышки выстрелов, размытые тени, мелькающие в хаосе. Каждый пиксель мог означать жизнь или смерть.

– "Держись левее…" – её голос был низким, чётким, без дрожи. – "Там окно заколочено фанерой, но балка над ним прогнила. Проломишь ударом ноги."

В наушниках раздалось его хриплое дыхание – тяжёлое, прерывистое, будто он бежал или уже истекал кровью. Потом – глухой удар, треск ломающегося дерева, и сразу за ним – чужие крики на незнакомом языке, переходящие в панический визг.

– "Понял. Занимаю первый этаж."

Она переключила камеру на тепловизор. Экран залился кислотно-зелёными тонами, и на нём чётко проступили три фигуры в дальнем углу комнаты. Двое – сгорбленные, с оружием у двери, третий – распластанный на полу, его контур пульсировал слабым, неровным свечением.

– "Трое в комнате справа. Двое с оружием у двери, третий ранен."

Пауза. В эфире – только фоновый шум и тяжёлое дыхание.

– "Оставляю раненого." – наконец прозвучал его голос, жёсткий, как приклад. – "Пусть расскажет остальным, как это было."

Её пальцы замерли над клавиатурой. Она не дрогнула. Не сжала кулаки. Просто кивнула, будто он мог её видеть.

– "Принято."

Её голос был спокоен. Почти буднично.

За окном контейнера, где-то в чёрной дали, рванула серия осветительных ракет, и на мгновение ночь стала фосфорно-белой.

Два часа спустя дверь штабного контейнера распахнулась с грохотом, впуская вместе с клубами морозного воздуха группу бойцов. Он шёл первым – высокий, широкоплечий, с расстёгнутым бронежилетом, обнажающим пропитанную потом рубашку. Закатанные рукава открывали мощные предплечья, на левом алела свежая царапина. Воздух вокруг него был густым от запаха пороха, железа и мужского пота.

Д. даже не подняла головы, пальцы продолжали стучать по планшету, заполняя отчёт.

– "Ты промахнулся на три метра с той гранатой."

Его брови дёрнулись.

– "Ветер сменился."

– "Ветер был ровно таким же, как в момент моего предупреждения."

Внезапно его пальцы впились в её подбородок, грубо заставив поднять глаза.

– "Ты злишься?"

– "Нет. Я считаю твои ошибки. Чтобы знать, сколько раз мне придётся тебя спасать."

Его губы растянулись в той самой ухмылке – дерзкой, бесшабашной, которая сводила её с ума ещё в 2021-м, когда они только встретились.

– "Тогда считай быстрее. У нас тут война."

Спортзал бывшей школы теперь был убежищем для уставших солдат. В воздухе витал терпкий коктейль из табака, пота и металлического привкуса пороха, въевшегося в кожу. Узкая армейская койка скрипела под их телами, протестуя против каждого движения. За фанерной перегородкой слышался храп бойцов, прерываемый иногда бормотанием спящих, но здесь, в этом углу, царила своя война – тихая, жаркая, без правил.

– Помнишь наш первый бой вместе? – её шёпот обжёг его ухо, губы скользнули по мочке, оставляя за собой влажный след.

Он усмехнулся в темноте, пальцы впились в её бедро, оставляя красные отпечатки.

– Ты тогда орала, что я конченый идиот, полезший под огонь без прикрытия.

– Ты им и остался, – она резко перевернулась, лицо теперь было в сантиметре от его, дыхание смешалось – горячее, прерывистое.

В следующий миг он уже прижал её к матрасу, грубо раздвинув ноги коленом.

– А ты всё та же стерва, которая обожает, когда я веду себя как идиот.

Его зубы впились в шею, в то самое место, где пульс бился чаще всего. Она ахнула, но звук застрял в горле, когда он вошёл резко, без предупреждения, заполняя её целиком. Простыня заскрипела под её сжатыми кулаками, ногти впились в ладони, чтобы не закричать.

Тихо. Только не сейчас. Только не здесь.

Но он не собирался быть тихим. Каждый толчок был вызовом, местью за её слова, за её правоту, за то, что она видела его насквозь даже здесь, среди смерти и хаоса. Он хотел, чтобы она чувствовала – чувствовала его ярость, его боль, его невозможность жить без этого, без неё.

Его ладонь резко закрыла её рот, когда волны удовольствия начали смывать разум. Она кончила беззвучно, кусая его кожу, тело выгнулось в дугу, ноги сжали его бёдра, не отпуская.

В полумраке спальни его глаза светились неестественным блеском – два горящих угля во тьме. Зрачки расширились, почти полностью поглотив радужку, придавая взгляду что-то первобытное, нечеловеческое. Как у хищника, почуявшего кровь. Как у волка, наконец настигшего долгожданную добычу.

Где-то за стенами рвались снаряды, мир рушился, но здесь, в этом углу, между скрипящими пружинами и скомканной простынёй, пахло кожей, солью и чем-то ещё – тем самым, что было сильнее страха, сильнее войны.

Они лежали, лоб в лоб, дыхание сплетаясь в едином ритме – горячее, прерывистое, будто после долгого боя. Ни слова. Ни звука. Только шепот кожи о кожу, только стук сердец, отдающийся в висках.

Рассвет пришел с тремя конвертами.

Они лежали на столе – белесые, с аккуратными типографскими штампами, неприлично обычные для того, что было внутри. Три имени. Три судьбы. Три оборванных жизни.

Двое – мальчишки. Совсем мальчишки. Первый – рыжий, веснушчатый, из музыкального училища. На фотографии в личном деле улыбался, подставляя солнцу лицо, еще не знающее, что такое пороховая гарь. Второй – тихий, с книжкой под мышкой, мечтал стать историком. Оба даже не успели обтрепать подолы камуфляжа, не научились сворачивать сигареты одной рукой, не узнали, как пахнет утро после боя.

И третий. Старослужащий. Тот, что прошел Чечню, Афган, знал наизусть каждый винтик в своем автомате. Оставил в тылу беременную жену – должна родить в следующем месяце. В последнем письме писал, что уже выбрал имя, если будет мальчик.

Командир сидел, не дотрагиваясь до конвертов. В окно лился холодный утренний свет, играя на металлической кружке с остывшим чаем. Где-то за стеной смеялся дежурный по части – молодой, глупый, еще не понимающий, что смех сегодня звучит кощунственно.

Руки сами потянулись к верхнему ящику – там лежали бланки. Те самые. С траурной каймой. Теперь предстояло заполнить три.

И трижды написать одно и то же:

"С глубоким прискорбием…"

А потом – ехать. Смотреть в глаза матерям. Жене. Слушать тот самый крик, от которого кровь стынет в жилах.

Контейнер пахнет войной. Остывшим металлом, впитавшим в себя дневной зной. Горькой пороховой гарью, въевшейся в стыки брони. И чем-то ещё – тяжёлым, липким, что оседает на задней стенке гортани. Страхом. Потом. Кровью.

П. стоит, сгорбившись над картой, пришпиленной к походному столу. Его пальцы сжаты в замок так, что суставы побелели, превратившись в острые бугры под натянутой кожей. В углу рта дымится сигарета – пепел вот-вот осыплется, но ему всё равно.

Красный маркер скрипит по ламинированной поверхности. Каждый штрих – жирный, беспощадный. Каждая линия – как ножевой удар по живому.

Вычеркнуть.

Вычеркнуть.

Вычеркнуть.

За окном слышны приглушённые голоса – кто-то кричит на радиста, кто-то перебрасывает ящики с боеприпасами. Но здесь, в этом железном ящике, царит гробовая тишина.

Он вдруг резко проводит последнюю линию – маркер рвёт карту, оставляя глубокую борозду.

– Сегодня идём сюда.

Он ударил указательным пальцем по карте, ноготь впивается в бумагу прямо в центре бывшего завода. Стеклянные крыши, когда-то сверкавшие на солнце, теперь зияют черными дырами. Стены, испещренные пулями и осколками, напоминают шкуру больного зверя – в одних местах просто потертую, в других пробитую насквозь.

Это больше не завод. Не место, где люди работали, смеялись, строили планы. Теперь это всего лишь бетонный труп, гигантский мертвый термитник, в темных глубинах которого еще шевелятся последние обитатели.

– Разведка говорит, там устроили склад боеприпасов.

Д. молча берет в руки стопку спутниковых снимков. Черно-белые квадраты, холодные, безжизненные, будто вырезанные из самой вечности. Каждый пиксель здесь – потенциальная засада. Каждая тень – возможная смерть.

Она проводит пальцем по размытому контуру здания – бывший цех №3. Где-то там, среди этих серых пятен, должны быть они. Трое. Те, чьи имена уже внесены в списки потерь, но чьи тела еще не нашли.

– Видите? – ее голос звучит сухо, как шелест бумаги.

Она тычет пальцем в темное пятно у восточной стены. Может быть, просто тень от разрушенной балки. А может – вход в подвал, где еще держатся свои. Или чужие.

Снимки не говорят. Они просто есть – безмолвные, двусмысленные, как все в этой войне.

Д. перекладывает фотографии на стол, и они ложатся с тихим шуршанием, словно опавшие листья на могилу.

– Подходы простреливаются. Нужен отвлекающий манёвр.

– Уже есть.

Он роется в рюкзаке, достаёт потрёпанную фотографию. Края обтрепаны, уголок надорван. Сочи. Месяц до командировки. Они на пляже – он с глупой улыбкой, она щурится от солнца. За спиной – море, такое синее, что теперь кажется фантастикой.

– Если что-то пойдёт не так…

– Заткнись.

Она вырывает фото так резко, что бумага рвётся. Тёплый листок исчезает у неё за пазухой, прямо над сердцем.

– Я твой оператор. Значит, ты вернёшься. Точка.

Глухой удар разрывает тишину где-то за пределами бункера. Стекла в оконных рамах вздрагивают, но ни один из них не поворачивает голову. Они давно перестали реагировать на эти звуки – взрывы стали частью их повседневности, как шум дождя или скрип половиц.

П. застыл над разложенной картой, его пальцы сжимают красный маркер так крепко, что кажется, вот-вот треснет пластиковый корпус. Он проводит две жирные линии, пересекающиеся под прямым углом – крест на карте, крест на их надеждах. Чернила впитываются в бумагу, как кровь в песок.

– "Море подождёт," – произносит он, и в этих словах – целая жизнь, которую они откладывали "на потом". Солёный бриз, крики чаек, обещания, данные шепотом в темноте – всё это теперь кажется несбыточным сном.

Где-то снова грохочут взрывы, ближе прежнего. Но в бункере царит почти медитативная тишина. Д. молча наблюдает, как последние капли чернил стекают по карте, образуя кроваво-красные подтёки.

Он бросает маркер на стол. Звук падающего пластика эхом разносится по бетонным стенам.

– "Собирайте группу," – командует П., не поднимая глаз от карты.

Д. кивает. Ни лишних слов, ни вопросов. Они оба знают – море действительно может подождать.

А война ждать не привыкла.

Глава 5 "Пятнадцать дней во тьме"

Дождь. Он начался ночью, незаметно, а к рассвету превратился в сплошную серую пелену, затянувшую небо и землю. Вода просачивалась сквозь трещины в бетонной плите, под которой укрылся П., и падала ему за шиворот ледяными иглами. Капли стекали по лицу, оставляя чистые дорожки на закопченной коже, смешивались с потом и грязью, капали на колени. Он сидел, подтянув ноги, прижимая к груди автомат – холодный, мокрый, родной.

Солнечная панель, привязанная к рюкзаку, тускло поблескивала под слоем воды. Заряд – впритык, на грани. Рация работала вполсилы, лишь бы не отключиться совсем.

В ушах все еще стоял звон – высокий, тонкий, как комариный писк. Вчерашний обстрел оставил его в награду. П. моргнул, пытаясь прогнать навязчивый звук, но тот не исчезал, сливаясь с шумом дождя.

Где-то рядом, в развалинах, хрипела рация.

– Третья рота, доложите обстановку…

Голос был чужим, далеким, будто доносился из другого мира. П. не ответил. Он сидел неподвижно, чувствуя, как вода пробирается под броник, как холодный металл оружия прилипает к ладоням. Пусть думают, что его нет в эфире. Пусть считают, что он исчез.

Тень промелькнула за развалинами – может, ветер качнул обрывок брезента, а может, кто-то крадется. П. медленно повернул голову, прислушиваясь. Ничего. Только дождь, только звон в ушах, только хрипящая где-то в стороне рация.

Он закрыл глаза. Ее лицо возникло перед глазами внезапно, как вспышка ослепительного света в кромешной тьме. Он видел каждую деталь с пугающей четкостью – золотистые искорки в зеленых глазах, едва заметную родинку. Губы шевелились, произнося его имя, но сквозь вой ветра и барабанную дробь дождя он не слышал ни звука.

Капля, холодная как смерть, скатилась по его виску, смешалась с потом и исчезла под воротником. Он моргнул – и видение растворилось. Остался только ливень, бесконечный и беспощадный, заливающий все вокруг. Осталась война, вонзающая свои когти в самое нутро.

Рация снова захрипела, выдавливая из себя обрывки фраз. Он машинально приглушил громкость, даже не пытаясь разобрать слова. В ушах стоял звон – пронзительный, как крик раненой птицы.

Мысли путались, но три стояли особняком, выжженные в сознании:

Панель должна остаться сухой. Он прикрыл ее своим телом, чувствуя, как капли отскакивают от полимерного покрытия.

Тень – лучший друг. Развалины надежно скрывали его от посторонних глаз, превращая в призрака, в тень среди теней.

Она ждет. Эти два слова грели сильнее любого костра.

Автомат в его руках был ледяным – металл буквально прилипал к обнаженной коже, вырывая из пальцев болезненные клочья тепла. Каждый вдох окутывал ствол облачком пара, тут же застывающего инеем на стали. Пальцы свело судорогой, суставы скрипели, будто покрытые ржавчиной, но он лишь сильнее сжал оружие, до боли впиваясь в знакомые грани.

Где-то вдали грохнул взрыв. Земля содрогнулась, но он даже не повернул голову. Дождевые капли, взлетевшие в воздух, на мгновение образовали серебристую дымку, затем снова рухнули вниз, сливаясь с грязью.

Он закрыл глаза, и сквозь копоть войны, сквозь усталость и боль, перед ним возник её образ. На этот раз она улыбалась – не той вымученной улыбкой, что скрывает тревогу, а той самой, искренней, от которой в уголках глаз собирались лучики морщинок. Той, что когда-то заставляла забыть о бессонных ночах, о километрах марш-бросков, обо всей этой военной машине, перемалывающей души.

Рация на груди вдруг захлебнулась в белом шуме помех, треск и шипение заполнили эфир, а затем – тишина. Ни приказов, ни докладов, ни даже привычного фонового гудения. Только пустота.

Дождь лил не переставая, превращая всё вокруг в размытое серое полотно. Он стекал по броне, заливал окопы, растворял в грязи следы сапог. Мир съёжился до размеров мутного стекла противогаза, за которым лишь бесконечные всполохи взрывов да силуэты развалин.

Она стояла у окна, положив ладонь на холодное стекло, и смотрела в такое же дождливое небо. Капли стекали по стеклу, как слёзы, но она не плакала. Просто смотрела туда, за горизонт, туда, где сейчас был он.

И думала о том, как он морщится, когда пьёт слишком горячий чай. Как по утрам его голос хрипит, пока не разойдётся. Как его пальцы, грубые от оружия, могут быть невероятно нежными, когда гладят её волосы.

Мороз сковал всё – воздух, металл, даже время. Его пальцы, примёрзшие к затвору, больше не чувствовали боли – только тупое, давящее онемение. Автомат стал продолжением рук – ледяным, мёртвым, но верным.

Где-то там, существовал другой мир. Там люди не мёрзли под дождём, в ледяном аду. Там жены смотрели на часы, а не на похоронные письма.

Он сжал оружие. Костяшки хрустнули, но боли не было – только знакомое напряжение, как перед выстрелом.

Дождь? Нет, это не дождь. Это Вальгалла плакала по ним – ледяными слезами, что застывали на броне алмазной коркой.

Ночь не принесла облегчения. Дождь прекратился незадолго до рассвета, но сырость осталась – липкая, пронизывающая, въевшаяся в кожу, пропитавшая одежду, просочившаяся в самые кости. Она висела в воздухе тяжелым туманом, оседала на металле холодной испариной, заползала под бронежилет ледяными пальцами.

П. проснулся от собственного кашля – резкого, лающего, будто кто-то раздирал ему горло изнутри ржавой проволокой. Он приподнялся на локте, сплевывая черную слюну, и во рту тут же разлился знакомый привкус: гарь от бессонных костров, железо от прикушенной щеки, что-то еще – горькое, лекарственное, возможно от тех таблеток, что давали в медсанбате.

Он лежал на спине, втиснутый между бетонными обломками, словно пуля в обойме. Глаза медленно фокусировались на сером небе, где редкие разрывы туч пропускали бледные лучи утреннего солнца.

Он потянулся за флягой, но вода в ней пахла ржавчиной и бензином. Все равно сделал глоток – теплой, противной, но хотя бы смывающей этот проклятый вкус во рту.

П. провел ладонью по лицу, ощущая щетину, вмятины от каски на лбу, странную влажность под глазами – пот или что-то еще. Неважно. Пора вставать. Война не ждет. А он уже давно перестал ждать от нее пощады.

Солнечная панель…

Мысль пронеслась, как электрический разряд. Он резко повернулся, сковырнув застывшей грязью с куртки. Панель была цела – мокрая, но невредимая. Пальцы, одеревеневшие от холода, с трудом развернули ее к бледному солнцу. Красный индикатор на power bank еле теплился. 5%.

Рация молчала.

Тишина была неестественной, зловещей. Ни выстрелов, ни голосов, ни даже привычного шума ветра. Только собственное дыхание, хриплое и неровное.

Он достал последнюю пачку сухарей, разорвал упаковку зубами. Сухари превратились в липкую массу, пропитанную влагой, но жевать было нечего. Он глотал комья, чувствуя, как они царапают горло.

Где-то вдали, за линией развалин, что-то металлическое скрипнуло.

П. замер.

Пальцы сомкнулись на шершавой рукояти автомата сами собой – слепые, но знающие каждую выбоину на металле. Холодная сталь, пропитанная запахом пороха и пота, стала продолжением руки. Большой палец скользнул по предохранителю, проверяя положение – жест, доведенный до мышечной памяти.

Глаза, воспаленные от бессонницы, впивались в серую пелену утра. Туман висел неподвижно, превращая мир в размытый силуэт – очертания развалин терялись в молочной дымке, края предметов расплывались. В этом белесом мареве любое движение казалось призрачным, нереальным.

Но скрип повторился. Ближе.

Не случайный треск разрушающегося металла – нет. Четкий, ритмичный звук шагов. Что-то крупное осторожно продвигалось сквозь туман.

Он начал подниматься медленно, с болезненной осторожностью – сантиметр за сантиметром, словно преодолевая сопротивление самого воздуха. Плечо плотно прижалось к шершавой поверхности бетонной плиты, ощущая каждый выступ, каждую крошку разрушающегося материала. Веки опустились почти полностью, оставив лишь узкие щели – так исчезали блики, так мир превращался в четкую, почти фотографическую картинку.

Веки опустились до узких щелей – мир сузился до серой полосы, где не было места случайным бликам, только четкая, выверенная картина.

Тень.

Человеческая?

Тень шевельнулась, и на мгновение показалось, что это просто ветер качает клочья брезента.

Но ветра не было.

П. прижал приклад к плечу.

Тишина сгущалась, превращаясь в нечто осязаемое.

Где-то там, она, наверное, только что проснулась. Потянулась к телефону. Посмотрела на экран в надежде увидеть сообщение.

Индикатор power bank перешел на 6%.

Тень сделала шаг вперед – и мир взорвался.

Грохот выстрела разорвал утреннюю тишину. Пуля ударила в бетон в сантиметре от его головы, осыпав лицо острой крошкой. П. рванулся в сторону, падая за груду кирпичей, уже слыша за спиной топот сапог и хриплые команды на украинском.

РДГ.

Разведывательно-диверсионная группа.

Они прятались в этих развалинах, как крысы в канализационных трубах, поджидая своих.

Сердце колотилось так, что, казалось, вырвется из груди. Пальцы сами нашли гранату на разгрузке – холодную, уютно тяжелую. Он рванул чеку зубами, почувствовав горький вкус металла, и сосчитал до трех, прежде чем швырнуть ее через плечо.

Взрыв.

Крик.

Грохот обрушивающейся кладки.

Он уже бежал, пригнувшись, меняя направление каждые три шага. Пули выли вслед, выбивая искры из камней. В горле стоял ком – от страха, от ярости, от дикой, животной радости, что он еще жив.

Они преследовали его по пятам.

П. нырнул в полуразрушенный подвал, в темноту, пахнущую плесенью и мочой. Автомат дрожал в руках. Power bank – черт возьми, он все еще был пристегнут к рюкзаку! – бился о спину, как второе сердце.

Гулкие шаги эхом разнеслись по разрушенному зданию. Кованые подошвы сапог с дробным стуком били по железным балкам где-то этажом выше. С потолка сыпалась штукатурка, оседая белой пылью на его закопченном лице.

– Здесь кто-то есть! – раздался хриплый окрик прямо над головой.

П. прижался к холодной бетонной стене, ощущая, как сердце бьется так громко, что кажется, его слышно даже сквозь толстые перекрытия.

Они искали его.

Он закрыл глаза – и в черноте всплыл ее образ.

– Если что-то пойдёт не так… – ее голос в памяти звучал прерывисто, словно она говорила сквозь слезы.

– "Заткнись."

Ее пальцы, сжимающие потрепанную фотографию.

Ее голос в рации: "Жду."

Power bank показывал 7%.

Над головой раздался сухой металлический щелчок – затвор, переведённый в боевое положение. Звук, знакомый до боли, до дрожи в пальцах.

П. медленно поднял автомат. Металл был ледяным, но руки не дрожали. В груди что-то сжалось, превратившись в тяжёлый камень.

И вдруг —

Её голос.

Чистый, как первый снег, резкий, как удар ножа. Пробился сквозь шум эфира, сквозь треск помех, сквозь гул собственной крови в ушах:

– Держись… Я с тобой…

Эти три слова перевернули всё.

П. вскинул автомат в тот же миг, когда первый боец ВСУ показался в проёме разрушенной стены. Короткая очередь – три точных выстрела. Голова противника дёрнулась назад, каска слетела, брызги тёмной крови расцвели на стене абстрактным узором.

Осталось трое.

Он перекатился за обвалившуюся балку, чувствуя, как пули впиваются в бетон, осыпая его осколками. В ушах звенело, но сквозь шум он слышал их переговоры – нервные, сбивчивые. Они не ожидали такого сопротивления.

– "Жду…" – снова прошептала рация.

Пальцы нашли гранату мгновенно – годами натренированное движение. Холодный ребристый корпус, знакомый до каждой вмятины. Рывок головой – и чека, зажатая в зубах, срывается с характерным щелчком, оставляя на языке привкус металла и пороха.

Раз.

Секунда задержки. Граната в ладони кажется невероятно тяжелой, будто вобрала в себя всю тяжесть этой войны.

Два.

Короткий замах – и снаряд смерти летит по точной траектории, отработанной в сотнях учебных бросков.

Тишина.

Натянутая, как струна, пауза, когда мир замирает в ожидании.

Затем —

Ад.

Оглушительный рев, от которого содрогается земля. Ослепительная вспышка, прожигающая сетчатку даже сквозь закрытые веки.

Крики. Не слова, не команды – чистый, животный ужас, вплетающийся в гул взрыва.

Двое.

Он вскочил прежде, чем взрывная волна окончательно рассеялась. Ноги сами вытолкнули тело вперед, преодолевая инерцию страха. Автомат в руках ожил – ровная очередь легла по цели еще до того, как сознание успело осмыслить цель.

Второй боец захлебнулся, спотыкаясь назад. Пули вошли в живот аккуратным веером, вырвав клочья камуфляжа вместе с кровавым мясом. Его руки судорожно сжались на разорванной ткани, будто пытаясь заткнуть рваные дыры, из которых хлестала алая пена. Рот открылся в беззвучном крике – легкие уже наполнялись кровью, не оставляя места воздуху.

П. уже бежал дальше.

Тело работало на чистой адреналиновой ярости. Ноги сами находили опору среди битого кирпича. Пальцы сами перезаряжали оружие – быстрый щелчок магазина, шлепок затвора.

Один.

Последний.

Тот оказался опытнее. Пуля касанием прожгла плечо П., горячая волна боли разлилась по телу. Он споткнулся, упал на колени. Противник шёл на него, ствол автомата смотрел прямо в лицо.

– "Я твой оператор…"

П. рванулся вперед, как пружина, сорванная с упора. Тело само знало это движение – отчаянный бросок, когда уже нечего терять.

Левой рукой – резкий захват. Пальцы впились в висок противника, короткие ногти врезались в кожу. Правая рука тем временем сорвала нож с бедра – знакомый вес, родная рукоять, вмятины от зубов на клинке.

Сталь вошла под ребро без усилия, будто резала не плоть и хрящи, а мягкое масло. Один точный удар вверх – к сердцу.

Теплая кровь хлынула на руки, липкая, почти кипящая.

Они рухнули вместе.

П. сверху, всем весом придавив еще дергающееся тело. В глазах противника мелькнул шок – детское недоумение, будто он не верил, что это конец. Потом взгляд затянуло пленкой. Пустота.

И её голос ожил в наушниках:

– "Возвращайся…"

П. поднялся с колен, разгибаясь медленно, как старый дуб после урагана. Кровь на ноже уже загустевала, превращаясь в липкую паутину. Он провел клинком по бедру мертвеца – раз, другой – пока сталь не стала холодной и чистой.

Power bank тускло светился в полутьме: 9%.

Он прищелкнул ножны, звук щелчка странно громкий в этой могильной тишине.

Низкое, бледное солнце висело над горизонтом, словно расплющенное свинцовыми облаками. Его жидкий свет струился по покореженной жести крыши, отражаясь в лужах и ржавых осколках. После двух суток непрерывного ливня даже такой свет казался благословением.

П. осторожно разложил солнечную панель на горячем металле, поворачивая ее, чтобы поймать каждый драгоценный лучик. Его пальцы, покрытые царапинами и ожогами, дрожали от усталости, но движения оставались точными.

Красный индикатор на power bank моргал неровно, словно аритмичное сердце:

17%.

– Этого хватит.

Координаты. Всего одно сообщение.

Он раздавил зубами последний сухарь. Размокший, затхлый, он расползался во рту липкой массой, оставляя на языке привкус пороха и чего-то еще – может быть, крови, может быть, просто собственной усталости, въевшейся в нёбо за месяцы войны.

Тишина вокруг была зыбкой, ненадежной, как тонкий лед над пропастью. Где-то за горизонтом разрушенных домов, за скелетами бетонных коробок, эхом перекатывались редкие автоматные очереди – глухие, будто приглушенные слоем пепла.

Ближе – только ветер. Тот самый, что шевелил обрывки проводов на убитой ЛЭП, заставляя их поскрипывать, как висельники на перекладине. Тот самый, что носил по пустырю клочья газет с устаревшими новостями. Тот самый, что выл в пустых глазницах окон, будто оплакивая то, что здесь когда-то было жизнью.

П. прикрыл глаза, позволяя солнцу согреть лицо.

– "Ты мой последний патрон…"

Её голос звучал в его сознании, всплывая из глубин памяти – тихий, тёплый, такой живой среди этого мёртвого пейзажа. "Возвращайся…" Всего одно слово, но оно отзывалось в груди тупой болью.

П. медленно открыл глаза, не меняя положения тела. Веки приподнялись ровно настолько, чтобы пропустить узкую полоску света.

И он увидел на руинах пятиэтажки, в трёхстах метрах к северо-востоку, чётко вырисовывалась человеческая фигура. Неподвижная. Слишком правильная на фоне хаотичных обломков. В руках – бинокль. На мгновение стекла поймали свет, сверкнув тусклым бликом.

Наблюдатель.

П. не шелохнулся. Даже дыхание осталось прежним – ровным, почти незаметным. Только правая рука начала движение – плавное, едва уловимое. Пальцы скользнули по разгрузке, опускаясь к холодному металлу автомата. Каждый сантиметр этого пути занял вечность.

Солнце, бледное и жидкое, скользнуло за рваную тучу. Свет померк.

Тень исчезла.

Но ощущение осталось – липкое, противное, как паутина на лице. Кто-то следил. Кто-то видел. Кто-то уже докладывал по рации, описывая его позицию.

Power bank показывал 19%.

Достаточно.

П. развернул рацию, пальцы сами набрали частоту.

– "Координаты…" – начал он, но в этот момент где-то совсем рядом раздался скрежет металла.

Группа.

И они шли прямо сюда.

Он рванул панель с крыши, в два движения свернул рацию.

19% хватит на бой.

Но не хватит на то, чтобы передать ее голос.

П. шагнул в пустоту, сорвавшись с крыши в свободное падение. Ветер свистел в ушах, пока земля стремительно приближалась. Он сгруппировался в полёте, приняв удар на согнутые ноги, и перекатился в тень разрушенного гаража, где тьма сомкнулась над ним, как защитный покров.

В этот самый момент солнце вырвалось из-за туч, осветив сцену его исчезновения. Лучи скользнули по пустой крыше, где остались лишь следы его последнего боя – выщербленный бетон, сдвинутая солнечная панель с оборванными проводами, тёмные капли на остром краю кровли. Он даже не заметил, когда поранил руку.

Где-то сверху раздался хриплый возглас:

– Здесь был!

Но крыша лежала пустая и безмолвная.

А внизу, в чреве разрушенного гаража, П. уже скользил между обломками, как тень. Но пока его ноги находили опору, а пальцы сжимали оружие – он оставался невидимым охотником в этой игре со смертью.

Кровь в ротовой полости имела вкус медных монет. П. сплюнул, наблюдая, как алая слюна растекается по серому бетону, впитываясь в трещины, словно живая. Солнечная панель, привязанная к рюкзаку, наконец-то набрала достаточно заряда – 43%. Этого хватило, чтобы включить камеру.

Он не знал, видит ли она его сейчас.

Бой начался на рассвете, когда солнце только пробивалось сквозь пелену дыма и тумана. Первые выстрелы разорвали утреннюю тишину, как нож рвет тонкую ткань. Он тогда прижался к сырой земле, ощущая, как холод просачивается сквозь камуфляж, и подумал о ней.

Сначала – далекие голоса, скрежет брони по щебню. Потом – первые выстрелы, эхом отразившиеся от руин. Он занял позицию на втором этаже полуразрушенной школы, у окна с выбитыми стеклами, откуда открывался вид на перекресток.

Их было пятеро.

Бойцы ВСУ передвигались осторожно, проверяя каждый угол. Один – с рацией, два – с автоматами, еще двое прикрывали тыл.

П. прижал приклад к плечу.

Первый выстрел – рация взорвалась в руках у оператора, осыпав его горячими осколками. Второй – пуля вошла в горло бойцу слева, и он рухнул, хватаясь за шею, как будто пытался задержать кровь.

Третий выстрел дал осечку.

– Там! На втором этаже!

Они заметили его.

П. откатился вглубь класса, чувствуя, как пули впиваются в стену, вырывая куски штукатурки. В ушах звенело, но сквозь шум вдруг пробился ее голос:

– Любимый…

Тихий. Сдержанный. Но живой.

Она видела его.

П. перезарядил автомат, ощущая, как что-то горячее разливается в груди.

– Я скучала, – добавила она, и в ее голосе была та самая улыбка, которую он помнил.

Трое оставшихся бойцов начали штурм.

П. вскинул автомат.

– Я тоже, – прошептал он, хотя знал, что она не услышит.

Грохот разрыва оглушил, заставив на мгновение ослепнуть. Осколки с воем впивались в стены, вырывая куски бетона, оставляя на штукатурке свежие, зияющие раны. П. прижался к полу, чувствуя, как острая стружка сыплется за воротник, обжигая кожу. В ушах звенело, но сквозь шум пробивалось её дыхание в наушниках – ровное, спокойное, словно она сидела рядом, а не наблюдала за ним через камеру, за тысячи километров от этого ада.

Он поднялся на одно колено.

Автомат в его руках ожил, затвор щёлкнул, и очередь прошила дверной проём. Внизу раздался крик – не боевой клич, а животный вопль боли. Хорошо.

– Ты видишь их? – её голос был тихим, но каждое слово чётким, будто она шептала прямо в ухо.

– Трое, – хрипло ответил он, перезаряжая оружие.

Где-то снизу послышался скрежет – кто-то перезаряжал автомат.

– Слева, за колонной, – подсказала она.

П. кивнул, будто она могла видеть этот жест. Его пальцы сами нашли гранату на разгрузке. Чеку вырвал зубами, почувствовав во рту привкус металла.

Раз.

Два.

Бросок.

Взрыв.

– Один остался, – прошептала она.

Он уже знал.

Последний боец выскочил из-за укрытия, стреляя на ходу. Пули пробили воздух рядом с виском, одна зацепила плечо, оставив после себя жгучую полосу. П. не дрогнул. Его выстрел был точным – пуля вошла точно между глаз.

Тишина.

Только его тяжёлое дыхание и её тихий вздох в наушниках.

– Power bank? – спросила она.

– Тридцать семь, – ответил он, сжимая в руке последний рожок.

– До вечера далеко.

– Но теперь я не один, – он улыбнулся, вытирая пот со лба.

Ночь выдалась беспросветной. Не звёзд, не луны – только плотная, удушающая тьма, в которой даже собственные руки казались чужими. П. дремал урывками, прижавшись спиной к холодной бетонной стене, каждую секунду ожидая подвоха.

Именно тогда он услышал её.

Тонкий, скребущий по нервам писк. Шуршание когтей по битому кирпичу. В темноте, в двух шагах от него, зажглись два крошечных огонька – крысиные глаза, блестящие, как капли смолы.

Она не боялась.

Медленно, с отвратительной уверенностью, грызун вылез из-под обломков. Мордочка с дрожащими усами, голый хвост, шерсть, слипшаяся от грязи. Она остановилась, уставившись на него, будто понимала – этот человек уже не опасен.

П. не шевелился.

Он мог убить её. Одним резким движением. Ножом, прикладом, просто сжать пальцами. Но…

Power bank.

Он посмотрел на индикатор.

0%

Мрак сгущался, заполняя каждый сантиметр пространства, будто жидкий деготь. Последний огонек на power bank дрогнул, словно делая последний вдох, и погас. Экран рации потемнел, превратившись в мертвый прямоугольник стекла и пластика.

Тишина наступила внезапно, обрушившись всей своей тяжестью. Ни потрескивания эфира, ни редких шипящих помех, ни ее голоса, который еще минуту назад был здесь, с ним. Теперь только тьма и молчание.

П. сидел, прислонившись спиной к холодной бетонной стене, и чувствовал, как дрожь пробегает по телу. Не от холода – ночь была теплой, душной. От осознания полной отрезанности.

В углу что-то зашуршало.

Сначала еле слышно, потом отчетливее. Когти скребли по бетону, издавая тонкий, противный звук. В темноте зажглись два крошечных огонька – крысиные глаза, блестящие, как мокрый уголь.

Она приближалась медленно, с остановками, будто проверяла, действительно ли этот человек больше не представляет угрозы. Ее холодный влажный нос коснулся его ботинка, потом передние лапы осторожно вскарабкались на голенище.

– "Жив…" – прошептал П., и его голос прозвучал чужим, разбитым.

Крыса замерла, затем резко дернулась и исчезла в темноте, оставив после себя лишь легкий шелест убегающих лапок.

Он остался один. Совершенно, бесповоротно один. Вокруг – лишь развалины, присыпанные серой пеплой, да редкие всполохи огня на горизонте. Ветер гулял среди обугленных балок, шелестел клочьями обрывков газет с устаревшими сводками, носил с собой запах гари и одиночества.

Но где-то там, за линией фронта, за бесконечными километрами израненной земли, за полями, усеянными осколками и тишиной, – она знала. Она помнила. Даже когда все вокруг твердили, что его нет, что он никогда не вернется, она чувствовала его в каждом своем вздохе. Ее ладони, казалось, все еще хранили тепло его прикосновений, а в глубине глаз, словно в тихом зеркале, жило отражение его лица – таким, каким она видела его в последний раз.

И пока эта память была жива, пока где-то в этом жестоком мире оставалась хоть одна душа, которая верила в него, которая ждала, – он не мог позволить себе сдаться. Не имел права. Потому что это – последняя нить, связывающая его с жизнью. И если он оборвет ее, то исчезнет навсегда.

Пальцы сжали гранату – последнюю, про запас. Металл был холодным, ребристым, знакомым. Он закрыл глаза и увидел ее – такую четкую, такую живую, что казалось, стоит протянуть руку, и пальцы коснутся ее кожи.

Рассвет был еще далеко. Но он дождется. Обязательно дождется. Потому что за этим рассветом – она.

Голод сводил желудок в тугой, болезненный узел, сжимая его стальными тисками, от которых перехватывало дыхание. Каждый вдох отдавался глухим спазмом где-то глубоко внутри, будто в пустоте скреблись наждаком. Последний глоток воды он сделал еще вчера – жалкие, теплые капли, проглоченные с жадностью и тут же растаявшие, не принеся облегчения. Теперь язык, тяжелый и шершавый, словно обугленная тряпка, прилипал к небу, будто приваренный раскаленным железом.

Сухость во рту была такой, что даже сглотнуть слюну – а ее почти не оставалось – становилось пыткой. Губы потрескались, покрылись жесткой коркой, и каждый миг без влаги превращался в медленное, неумолимое умирание по капле. Он закрывал глаза, пытаясь представить холодную воду – звонкую, прозрачную, стекающую по горлу… но мозг, изможденный, отказывался рисовать даже этот простой образ. Оставалось только ждать. И терпеть.

Поле лежало перед ним – тихое, безобидное, как спящий зверь. Трава, пожелтевшая по краям, колыхалась под слабым ветерком, прикрывая бугорки рыхлой земли. "Машки" – так называл он мины лепесток. Он помнил их всех – каждую, что забрала чьи-то ноги, чью-то жизнь.

П. прижался животом к холодной грязи канавы. Запах тления заполнял ноздри – сладковатый, тягучий, с нотками гниющей листвы и чего-то ещё, чего он не хотел узнавать ближе.

Первый шаг.

Нет, не шаг – движение. Пальцы, почерневшие от грязи и усталости, медленно поползли вперёд. Нож скользнул под первый бугорок, аккуратно, как скальпель хирурга.

Земля была тёплой, почти живой. Она легко поддавалась лезвию, обнажая блестящий пластиковый бок "Машки".

Тик-тик-тик.

Это не часы. Это его сердце, отчаянно стучащее в грудной клетке, будто пытающееся вырваться наружу.

П. замер.

Дыхание – медленное, через нос. Пот стекал по вискам, смешиваясь с грязью.

"Машка" лежала перед ним во всей своей смертоносной красе. Датчики давления, похожие на лепестки цветка, чуть шевелились на ветру. Красиво.

Он осторожно провёл пальцем по корпусу, находя предохранитель.

– Спокойно, красавица… – прошептал он, и его голос звучал хрипло, как скрип ржавой двери.

П. медленно, миллиметр за миллиметром, начал поднимать её из земли. Каждая мышца дрожала от напряжения.

Щелк.

Он замер.

Тонкий металлический звук донесся из-под земли. Пальцы автоматически нашли предохранительную чеку – маленькую, холодную.

– "Тише, Машка, тише…" – прошептал он, вытаскивая мину из ее глиняной колыбели.

Пот со лба стекал по носу, капал на землю. Он переложил мину в сторону, чувствуя, как дрожь пробегает по рукам.

Два метра прополз.

Остановился.

Следующая "Машка" пряталась глубже. Ее лепестки уже коснулись его груди, когда он начал копать.

– "Ну вот, познакомились…"

Губы потрескались, когда он улыбнулся.

Солнце стояло в зените, превращая минное поле в раскаленную сковороду. Воздух дрожал над землей, искажая очертания бугорков, под которыми прятались «Машки». Они не походили на грозные металлические мины из учебников – эти были легкими, почти невесомыми, сделанными из матового пластика, который не отсвечивал на солнце и не реагировал на миноискатели.

П. прижался к земле, чувствуя, как горячая глина обжигает кожу сквозь ткань. Его пальцы, покрытые слоем засохшей грязи, медленно скользили по земле, читая ее поверхность, как слепой читает брайлевский шрифт.

Первый бугорок поддался легко. Пластиковый корпус «Машки» был теплым, почти живым на ощупь. Он очищал мину от земли с хирургической точностью, обнажая ее гладкие бока. В отличие от металлических сестер, эта не гудела угрожающе при прикосновении. Она молчала, как спящая змея, готовая ужалить в любой момент.

Где-то вдалеке послышался смех – патруль курил, не подозревая, что в сотне метров от них человек ведет свою тихую войну с пластиковыми убийцами.

П. вытащил мину и отложил в сторону. Его движения были отработаны до автоматизма: найти, выкопать, обезвредить. Он пополз дальше, оставляя за собой узкий коридор безопасности. Каждый сантиметр давался ценой титанических усилий. Тело горело от усталости, но разум оставался ясным, как никогда.

«Машки» продолжали попадаться одна за другой. Их пластиковые корпуса были покрыты тонким слоем конденсата – ночная прохлада встречалась с дневной жарой, создавая на поверхности смертоносных игрушек мелкие капли, похожие на слезы.

Последние лучи солнца, словно окровавленные пальцы, цеплялись за горизонт, когда П. выполз на край минного поля. Его руки дрожали от напряжения, ногти были обломаны и забиты землей, а в уголках губ засохла горькая солевая корка. Три предохранительных чеки звенели в кармане, как победные медали.

Он перевернулся на спину. Небо пылало багровым пожаром, окрашивая его лицо в цвет свежего рубца. Где-то там, в этой багровой вышине, уже мерцали первые звезды – холодные, равнодушные.

Улыбка медленно сползла с его лица, как последний солнечный луч перед ненастьем – сначала дрогнули уголки губ, затем потух блеск в глазах, и наконец всё выражение стало тяжелым, будто покрытым пеплом. Тень легла на черты, застывшие теперь в безжизненной строгости. Точно так же, как угасает свет на горизонте, не оставляя после себя ни тепла, ни надежды, – только холодные сумерки и предчувствие ночи.

Голод был теперь чем-то большим, чем просто пустота в желудке, чем спазмы под ребрами. Голод стал его вечным спутником, неотъемлемой частью самого существа, вторым "я", которое поселилось внутри и не собиралось уходить.