Далеко в стране Колымской, или Золотодобытчики бесплатное чтение

Глава 1

Бориса Пьянкова англичанка выгнала с урока за то, что он так сладко уснул на уроке, что захрапел. Ночь Борька провел за игрой в карты, в который раз крупно проигрался и в школу пришёл с двумя мыслями: где бы раздобыть денег и утром не видеть бы мать. Услышав храп, класс захохотал, и англичанка, разбудив Бориса, отправила его домой досыпать.

Минут через десять Борис без стука вошёл в класс и, шмыгнув носом, произнёс: «Помер наш дорогой вождь, Иосиф Виссарионович Сталин».

На мгновение класс замер, оглушённый этим сообщением.

«А ты, Борис, не шутишь?» – спросила вдруг побледневшая англичанка глухим голосом.

– Да что вы, Наталья Андреевна, разве этим можно шутить! По радио передали.

Погодите, ребята, – попросила учительница, – я схожу и всё узнаю. В классе установилась мёртвая тишина, а когда вернулась заплаканная Наталья Андреевна, девчонки взревели.

Занятия 6 марта 1953 года в школе отменили. На улице мела метель, когда Владимир Коршун и его девушка Галина, вся заплаканная, возвращались домой.

– Что, Володя, делать-то будем? Как жить дальше будем? – в который раз спрашивала его девушка, размазывая варежкой по лицу слёзы и снег.

Владимир молчал, у него и самого в горле стоял комок, был бы он один, тоже бы всплакнул, вылил слезами всё внутреннее напряжение, но рядом была девушка, это его удерживало от слёз, он шёл молча, подставив лицо ветру и снегу.

– Да что делать будем, как жить, что с нами станет? – спрашивал он себя дома и не мог ничего вразумительного ответить даже себе. Слишком велика была потеря. Матери дома не было, он включил радио на всю громкость, траурная музыка брала за сердце, и, дождавшись правительственного сообщения о смерти Сталина, радио выключил.

Вспомнился ему погибший отец, которого он помнил смутно. Второй дорогой ему человек ушёл из жизни, и парень задумался о смерти, которая казалась такой нелепой по отношению к дорогим ему людям.

Он на миг решил представить себя мёртвым, хотел бы увидеть, что будут делать Галка, Томка и вообще ребята, но почему-то смог вообразить себе только рыдающую мать, как она тогда рыдала, над похоронкой. Дальше ему думать о смерти расхотелось, он не мог выносить материнских слез, да и надо было наносить воды для стирки. Вода, дрова, да и мало ли чего в доме требовало мужских рук и Владимир, подрастая, постепенно всю мужскую работу отобрал у матери. Он надел фуфайку, заменявшую ему и всем его сверстникам и зимнее и демисезонное пальто, привязал кадушечку к саням и принялся возить воду с ближайшей водокачки, примерно за километр от их дома. Вылив вторую кадушечку в большую домашнюю кадку, он собрался в третий раз, но пришёл Борис Пьянков.

Борис был единственным ребёнком у отца с матерью, как и Владимир, но контраст был разительный между этими единственными сыновьями. Если у Владимира был один костюм, в котором он ходил и в школу, и на вечеринки, то у Бориса костюмы были и бостоновые, и шевиотовые, под которые он надевал шёлковые рубашки. Многие ему завидовали. У него одного из всех ребят в классе были наручные часы «Победа», на которые он то и дело заглядывал на уроках и на переменах. Учились они с пятого класса вместе, и одно время считались чуть ли не друзьями, много было общего у них в то время. Владимиру не нравилось, что Борис относился к нему пренебрежительно-снисходительно. У Бориса тогда были шахматы, дорогие из слоновой кости, играл он если не отлично, то, во всяком случае, прилично и многих обыгрывал. Когда его обыгрывали старшеклассники, он не кипятился, не горячился, но начинал выходить из себя когда проигрывал своему товарищу и сверстнику. Владимир был его партнёром, пока учился играть и пока не понял красоты шахматной игры. Поначалу он просто переставлял фигуры, делал много зевков и Борис легко его обыгрывал. Но когда сосед Илья растолковал ему суть игры, и показал азы шахматных комбинаций, Владимир начал всё чаще обыгрывать Бориса. Этого тот ему не мог простить, и постепенно из почти друзей они стали соперниками.

– Володя, у меня к тебе разговор. Сегодня я не ночевал дома. Если моя мамаша придет к вам, скажи, что я ночевал у вас.

– С Жучей гуляли? Прижмут вас, он мать родную продаст, чтобы самому не сесть.

– Это моё дело. Ты скажешь?

– Ладно, скажу.

Борис сразу ушёл. Владимир навозил воды, наскоро поужинал. Матери всё не было, чтобы не слушать её рыдания лёг спать. Уснуть не мог, почему то вспомнил Тамару, школу.

До 7 класса Владимиру вроде бы нравилась Княгиня – его соседка по парте, Томка Князева. Она ему то – нравилась, а то не нравилась. В 7 классе он стал её выделять, иногда ему больше Тамары нравилась Аська, голубоглазая и пышноволосая блондинка, но она в середине учебного года ушла в другую школу, и он стал забывать о ней. После окончания четвёртой четверти восьмого класса, после экзамена решили сыграть в лапту. Они с Тамарой оказались в разных командах, он ловил мяч, она убегала, кто-то бросил ему мяч и он, изловив его, оказался с Тамарой один на один на площадке. Она сжалась и ожидала, когда он попадет в неё мячиком. Взгляды их на какое-то мгновение встретились, она, разгоряченная бегом, ждала и то хмурилась, то улыбалась.

– Коршун! – ревела команда,– чего стоишь, сали!

Он после не мог вспомнить, что же он увидел тогда в её глазах?

Если раньше он ходил с ней в школу и из школы, совершенно не стесняясь, как с любым товарищем или другом, то после этого стал он с ней робким и несмелым. После игры они шли с ней домой, причём она сама его подождала и по дороге предложила, – Володя, давай с тобой сходим на скалы.

Владимир согласился, девушка же предупредила,– ты за мной только не заходи, я сама выйду за город. Сказала и густо покраснела, видимо, испугавшись своей смелости.

За городом, на скале, куда они поднялись разгоряченные высоким подъёмом, дул ветерок, приятно обдувая лица, и этот же ветерок оголял сверх меры её полные ножки и плотно обтягивал фигуру, это так взволновало парня, что он даже отвернулся. Скалу эту он знал хорошо, сразу провёл девушку к плоскому камню, на который они сели.

Гора с каменистым гребнем была одной из господствующих высот, выше неё была скала с геодезической пирамидой на макушке, и с этой скалы ничто не закрывало вида города, и его окрестностей.

Этот скалистый гребень Владимир с пацанами с самых малых лет облазил вдоль и поперёк, здесь парнишки испытывали свою ловкость, смелость и удаль. Он знал тропинки, по которым мог подняться даже ребёнок, но знал и такие дорожки, где мог сорваться и скалолаз. Шли они с ней по крутому, заросшему травой склону, зигзагами, чтобы меньше уставать, отдышавшись, сидели и смотрели на открывающуюся панораму родных мест. Лента речки блестела на солнце, или темнела зарослями тальников, черёмух и яблонь дичек.

Владимир смотрел на долину реки, на город и вдруг попросил,– Тома, посмотри на меня.

– Зачем?– спросила она в упор взглянув на него, стёкла очков давали блики и он попросил, чтобы она сняла их. Без очков широко открытые глаза выглядели как-то беспомощно, но были красивы и выразительны.

– Что ты увидел? – полюбопытствовала девушка.

– Увидел твои красивые глаза,– ответил, Владимир, слегка покраснев. Было ему впервые очень хорошо сидеть рядом с ней и даже не дышать.

Когда они насиделись и насмотрелись, решили спуститься вниз по отвесной скале. Отвесной она виделась девушке, но на самом деле он повёл её по тропке, по которой мог спуститься и ребёнок, умеющий твёрдо стоять на ногах и ходить, не спотыкаясь. Стал спускаться первым, не подумав о том, что будет заглядывать под подол.

Когда они спустились, то он сделал вид, что ничего не видел, она же сделала вид, что ничего не заметила, рядом пошли в лес к речке, напиться воды. У берега ныли комары, а над заводью громко куковала кукушка, когда она замолкла, девушка попросила:

– Кукушка, кукушка! Сколько мне лет жить? Кукушка, как будто услышав её просьбу, закуковала громко и отчётливо. Считали оба и насчитали двадцать шесть лет.

– Ой! Что-то очень мало! Давай и тебе попросим покуковать,– предложила Тамара, но он отказался.

Напились воды, и пошли вверх по течению, шли вдоль леса неспеша, говорили об экзаменах, о знакомых и товарищах.

– Смотри, Тамара, вот как будто женщина плещет свои волосы в речке,– показал Владимир на иву, ветки которой касались воды.

– Ветки вижу, а вот женщину при всём моём желании представить не могу,– призналась Тамара. В лес я одна ходить боюсь, боюсь медведей, волков и в последнее время, как убили тигра, и тигров.

– А я вот леса, не боюсь. В городе на тебя могут напасть, избить, ограбить, а в лесу этого нет. Зато могу посмотреть на бурундука, посмотреть на белочку, могу увидеть косулю, вспугнуть зайчишку, в своём лесу знаю,– где какая ягода растёт, где какие грибы бывают и где можно заночевать.

– Я бы, Володя, в лесу ночью умерла от страха, я дома, когда одна, боюсь темноты, мне одной всегда кажется, что кто-то сидит под койкой или в тёмном углу.

Расстались они в тот день после заката и стали встречаться почти ежедневно. Он предложил ей дружить, она тогда сказала: «Да», – но ухмыльнулась и спросила: «А тебе разве мало нашей настоящей дружбы?»

– Это чтобы ты с другим парнем не стала ходить, как со мной. Симптомы любви все были налицо, впервые ему была немила даже рыбалка, впервые он не ходил на карасиков. Утрами, когда он вставал после сна, в котором ему снилась Тамара, щёки горели огнём и, казалось, что вода от прикосновения с ними начнёт шипеть и испаряться.

На каникулах, после девятого класса, Владимир ушел работать с топографами и за всё лето ни разу не встретился с Тамарой.

Столько денег Владимир с матерью не видели ещё ни разу. Когда он отдал матери получку, она заплакала от радости и гордости за сына, и скоро ушла поделиться радостью с соседкой. А сын собрался в баню и в парикмахерскую. За лето он вырос и возмужал. Осенью, когда начали учиться, написал записку Тамаре, и предложил встретиться за городом, где до самого заката ждал, но так её и не дождался.

С Тамарой он встретился в школе, хотел рассказать ей о себе, как он работал, расспросить её, но она равнодушно посмотрела на него, да так, что сразу охладила весь его пыл. Он попробовал спросить: «Что с тобой, Тома?»

– Да ничего особенного, – равнодушно ответила она и отошла в сторонку. Вечером он ещё раз попытался поговорить с девушкой, но она демонстративно пошла домой с девчатами, не обращая на парня никакого внимания. Владимир растерялся, не в состоянии понять такого поведения Тамары. Он хотел поговорить с ней, а она его избегала.

Первый день занятий прошёл суматошно, тем более, что их предупредили о работе в подхозе со второго сентября. На картошку поехал на этот раз даже Борис Пьянков, которого обычно от всех работ выручала мама справкой об освобождении, которые она доставала в поликлинике. Причина поездки Бориса была определена сразу же,– он увлекся своей одноклассницей Галкой, девушкой красивой и видной. Она же была равнодушна к Борису, это равнодушие злило Бориса, его бесхитростные попытки заслужить расположение Галины были замечены и стали предметом шуток, действовавших на парня, как кусок красной тряпки на быка. Борис не только злился, но и кидался драться. Приехал он, как говорили одноклассники, при полном параде, приехал не копать, а завоёвывать сердце красавицы. Брезгливо порывшись в земле, он скоро ушёл к речке курить и до обеда не появлялся.

Галка откровенно презирала его за физическую немощь, он один не мог на уроках физкультуры подтягиваться на турнике. Под шёлком рубашек у него было белое, дряблое тело, как у девушки из благородного семейства. Если на силача Кривлякина можно было смотреть и восхищаться его мускулатурой, то на Бориса смотреть без жалости было нельзя.

Галке Борис не нравился, но он нравился другим девушкам. В красивом костюме, с правильными чертами лица, высоким ростом выделялся среди многих низкорослых ребят, имел успех у девушек, но не у Галины. Особенно она морщилась, когда он подходил к ней на перемене после туалета, накурившись дорогих папирос. Курил Борис давно, в десятом классе курили уже многие, курили в основном дешёвенькие папиросы «Бокс», «Ракету». Борис же курил «Беломорканал», «Казбек». Все курили тайно от учителей, Борис же закуривал после урока в коридоре. Жадным он не был и угощал всех, у кого папирос не было. Внешне Борис походил на интеллигента, но этот «интеллигент» на уроках вытворял такое, что если бы не его мать, то Бориса давно исключили бы из школы. Если бы не мать, то школу он бы бросил, в ней он отбывал наказание. Чтобы как-то скрасить ненавистную учёбу, решил увлечься Галкой, получил отпор, и это его озлобило. Дружба с Жучей сделала Борьку не вмеру наглым, и после работы в подхозе он начал преследовать девушку ещё настойчивей. Однажды, а учились они во вторую смену, Владимир услышал недалеко от школы призывный крик: «Помогите!» Владимир, пробежав метров пятнадцать, в тусклом свете далёкого фонаря увидел, что какой-то парень старается свалить девушку на тротуар. Какого же было его удивление, когда в девушке узнал Галку, а в нападавшем – Борю. Узнали и они его, Галка прижалась к Владимиру, а Борис, поднявшись и отряхнувшись, стал грозиться: «Погоди, встретимся ещё, падла!»

– Боря, иди-ка отсюда,– посоветовал, Владимир.

Борис знал характер своего бывшего друга, знал, что если Вовка влез в драку, то пока стоит на ногах, драки не кончит, а будет биться до победы или до почётной ничьей. Пробормотав ещё несколько угроз, Борька скрылся, а Владимир остался с Галиной. Девушку трясло от пережитого, Владимир взял её под руку и довёл до дома.

– Володя, можешь меня пока провожать домой? Я боюсь Борьку, он же с Жучей дружит.

На следующий день, дождавшись Галину, они медленно пошли по улице.

Вдруг Галина спросила:– Володя, ты хотел бы целоваться?

– Иногда хочется, иногда нет.

– А я тебе, Володя, хоть чуточку нравлюсь?

– Мне не чуточку, а сильно нравишься…

– Рыцарь ты мой,– засмеялась она,– а давай учиться целоваться, а то я тоже не умею, а попробовать охота,– закрыв глаза, попросила,– поцелуй.

Он даже не мог вспомнить потом, куда же он её чмокнул. Именно чмокнул, а не поцеловал, был громкий звук «чмок», и была несказанная радость, которая возросла после того, как сама Галка поцеловала его в губы и, поцеловав, убежала домой.

И было ему так хорошо, что он готов был взлететь и парить над таким чудесным миром, в котором была и жила девушка Галина. Первый в его жизни поцелуй наполнял парня гордостью, делал взрослее, а Галина становилась ему самой близкой девчонкой, за которую стоило и подраться даже не с Борькой, а самим Жучей. Жизнь с этого дня наполнилась чем-то новым, он стал следить за своей внешностью и даже штанга, которой он занимался второй год, стала вроде легче и послушней.

Зима Забайкальская – суровая зима, но и в суровую зиму, если одеться потеплее, можно сходить на лыжах за город, или покататься на городском катке. В зимний морозный день воздух сверкает от снежинок, а снег видится голубым и кажется, просвечивает насквозь. Берёзки стоят в бахроме инея, переливаясь искристым сиянием под лучами холодного солнца. Ветки сосен гнутся под тяжестью снега, в колке, даже в самые лютые морозы, слышно журчание ручья. По заснеженным берегам видны бесчисленные тропки оставленные рябчиками, здесь они кормятся почками и семенами трав, и всюду на снегу следы, следы, следы....

Собо'лька – его четвероногий дружок, радовался свободе и носился сломя голову по рыхлому снегу. Набегавшись, начинал обнюхивать и разгребать снег в местах, где чуял мышей, грёб снег и скулил до тех пор, пока хозяин не отгонял его. Иногда пёс поднимал с лёжки зайца, бросался за ним, терял и начинал виновато скулить.

– Что! Не догнал? – спрашивал Владимир Собольку и успокаивал не в меру разгорячённого охотничьим азартом друга.

Лес Владимир любил и знал лесные окрестности на многие километры, за эту его любовь лес одаривал его урожаем грибов и ягод, а где будет урожай ягод, он знал уже с весны. Летом мог сам заночевать в лесу и, когда его спрашивали: – Не страшно тебе одному в тайге ночами? просто отвечал,– а кого в лесу бояться? Худым людям там делать нечего, а зверь не подойдет, летом всякий зверь в тайге сыт.

Начали они с Галкой ходить на каток. Каждую осень, стадион в городке заливали водой. Пока не было крепких морозов, лёд был гладким, без трещин и давал приличное скольжение, но в морозы, когда сама земля, не выдержав стужи, трещала, каток тоже покрывался трещинами, трещины заливали водою, но вода не растекалась, и ровная ледяная поверхность покрывалась буграми. Каток был единственный и поэтому на него всё равно ходили, выбирая для катания ровные участки, вечерами лёд освещался, и играла музыка. В тёплые вечера на катке было не протолкнуться, такие вечера любила Галка. Каталась девушка сносно, а когда они брались за руки, то получалось просто здорово. Коньки у них были свои, и им не надо было стоять в очереди. Они выходили на лёд, в тёмном углу украдкой целовались, и катались до тех пор, пока у Галки не начинали замерзать ноги. В раздевалке снимали ботинки и грели ноги у круглой железной печки. Сидели на лавочке и тихо говорили о том, как им очень и очень хорошо.

Галка любила танцы, Владимир танцевать не умел и честно сказал девушке, что ему неприятно видеть, как она, танцуя, мило улыбается своим партнёрам.

– Ревнуешь?

– Наверное, мне неприятно видеть тебя довольной с таким же довольным парнем,– объяснил он прямо и откровенно.

– Значит любишь?

Он посмотрел на девушку как на своего лучшего друга: – Я не знаю, Галя, что такое любовь, но ты мне так же дорога, как и мать, мать я люблю, а значит и тебя. Девушка даже ахнула про себя, а вслух прошептала: – Володя! Ты даже в этом неподражаем!

– В чём, Галя?

– Да в своём объяснении в любви…

– Извини, Галя, я до тебя ни кому не объяснялся, нет опыта,– оправдался он так искренне и так смешно, что девушка сама обняла его и прошептала:– Милый ты мой Вовка!

Десятиклассники уже чувствовали, что скоро расстанутся навсегда, предстоящая разлука заставила класс жить дружно не только в школе. В выходные дни стали собираться вместе на чьей-нибудь квартире, попеть, потанцевать и подурачиться. Собирались чаще всего у Ирины, Галининой подруги, у Ирины был большой дом, была новая радиола, большой набор пластинок, к ним обычно приносили ещё каждый свои, и потому музыка была на любой вкус и на любой выбор. На этих классных посиделках Владимир учился танцевать и к Новому году танцевал лучше всех парней.

К десятому классу девушки расцвели и похорошели, обрели волнующие взгляд пышные формы, и их самих волновало полное сил и желаний тело. Когда Владимир танцевал с подругой медленное танго, девушка плотно прижималась к парню. Он старался хоть немного отодвинуться, но Галка, вроде не замечая этих его попыток, прижималась ещё плотнее, чем приводила парня в неописуемое смущение. Коли бы не плавки и костюм, то можно было бы сгореть от стыда. Галка прижимаясь, делала вид, что ничего не чувствует, но он видел, как после плотного танца она краснела и тяжело, как на физкультуре, дышала.

Большая часть десятиклассников в Новый год и каникулы почти не разлучались, ходили вместе в кино, на танцы и на посиделки, которые продолжались в танцах и играх. Самым любимым развлечением было кручение бутылки, все садились за круглый стол, а если народу было больше, то становились в круг и посередине крутили пустую бутылку.

На кого она указывала, тот должен был поцеловать водящего. Многие целовались в первый раз, стеснялись, краснели, кто с охотой, а кто скрепя сердце целовал того, кого недолюбливал, но целовались все под смех и шутки.

Глава 2

В конце марта милиция забрала Бориса Пьянкова прямо с урока, надев на него наручники, – для городка это было небывалое ЧП. Забурлила школа, прошли классные собрания, вспомнили все грехи Бориса и на всякий случай исключили его из комсомола и из школы. Исключить-то исключили, но никто не знал, за что же забрали Пьянкова. Директор сказал, что так надо. Но за что? Все сходились на одном: из-за мелочей его бы в наручниках не увезли.

Вечером к Владимиру пришла мать Бориса и, поздоровавшись, спросила:

– Так что вы Володя с Борей наделали? О чём с ним говорили, когда он у тебя ночевал?

– Когда это он у нас ночевал?– спросила Владимира мать. Он ни разу у нас не ночевал, да и вообще он у нас уже года, наверное, два не был ни разу.

– Ох, Борька, Борька,– простонала мать Бориса,– заврался, заворовался. Сказала и заплакала, проплакавшись, спросила:

– Это правда, что он у вас не был?

– Правда. Не только не ночевал, а ничего и не говорил мне. А что он наделал?

– Мне не говорят, свидания не дают, но что-то очень серьёзное. Его взяли, раньше арестовали Жукова – нашего соседа и ещё многих взяли. Больше Владимир не стал ничего спрашивать, а она встала и молча, вышла.

– Что хоть, сынок, он натворил? – спросила Владимира мать.

– А я откуда знаю, он же со мной давно не знается, видимо, что-то c Жучей наделали.

Вскоре Ирка Попова случайно увидела Бориса у магазина, который был недалеко от её дома, и который был обворован. Обворовали магазин чуть ли не год назад, да так, что никаких следов не осталось. Замки и пломбы были на месте в целости и сохранности, сторож на месте, он сдал завмагу охраняемый магазин, а наутро магазин был пустым.

Многих брали, у многих, по слухам, делали обыски, но воров не находили, да и не знали, – каким образом из магазина смогли вынести почти всё .

Магазин оцепили, никого не подпускали, но у Ирки Поповой в доме рядом, жили родные и она из окна их квартиры подсмотрела:

– Под угол магазина один подставил штучку, которой поднимают машину, когда меняют колёса, – рассказывала она.

– Домкрат,– пояснил Рыжиков Юрий.

– Да-да, – подтвердила Ирка, – но этот домкрат мужчина не качал, а крутил, когда начал крутить, угол стал подниматься, и когда образовалось отверстие, туда залез наш Борис и стал подавать вещи. Длилось это минут пять, не больше. Потом он вылез, угол опустили, домкрат убрали, землю зарыли, и все пошли вовнутрь, там все были долго, часа полтора, потом все вышли, Бориса нашего посадили в «воронок» и уехали.

– Это был следственный эксперимент, – произнёс голосом знатока Геннадий Вязов, у которого была богатая библиотека о шпионах и преступниках, – значит, наш Боря таким образом сотоварищи обворовали магазин. Умно! Очень умно было сделано, – произнес он с восхищением, – я бы лично не додумался до такого!

Пошли слухи, что во главе банды стоял Жуча, что на счету этой банды и другие кражи, говорили об изнасилованных, об ограбленных, которые, якобы, на очных ставках многих узнали, в том числе узнавали и Бориса. Приходила в школу мать Бориса, чёрная от горя. Говорили, что она просила у директора хорошей характеристики на сына, но тот не дал. Город бурлил, слухи ходили разные и страшные.

Первое мая пришлось на пятницу, вечеринку проводили у Марины. День был солнечный и теплый. Как и прошлый, этот, их выпускной год принёс настоящее тепло в начале мая, холода всем надоели, и горячее солнце делало праздник ещё праздничнее. Собрались на вечеринку рано. Как всегда, не было Тамары. Она к этому времени окончательно потускнела в глазах Владимира, Галка полностью завладела всеми его мыслями и думами. Тамара ему иногда снилась, но он старался скорее забыть этот сон. Себя в случившемся не винил, и даже находил какое-то удовлетворение, когда ловил на себе взгляды Томки.

Погода была отличная, поэтому Владимир с Галиной ушли рано. «Зайдём ко мне, – пригласил он Галину, – мать сказала, что заночует у подруги, посидим, попьём чаю, и я тебя часов в десять провожу».

Влюблённые шли по праздничному городу, слышались песни, крики пьяных, в одном месте дрались, и они задолго свернули на другую улицу. Бурчали ручьи, и раза два, вымочив ноги, подошли к дому Владимира. Собо’лька радостно кинулся навстречу и измазал хозяина. В дом Владимир собаку не пустил, чем обидел своего четвероногого друга.

– Пусти,– попросила Галина.

– Перебьётся, – тепло, а он как шпион подглядывает. Пока ждали самовар, разговаривали.

– Сейчас бы нам с тобой, Володя, лечь, прижаться, наласкаться без сна до утра, – помечтала Галка, – просто не дождусь этого времени, когда мы без боязни будем жить как муж и жена.

– Я тоже жду, Галка, этого,– прошептал Владимир и прижал девушку к себе.

С того памятного поцелуя, она разрешала ему многое, кроме главного, головы она не теряла.

– Если любишь, милый, потерпи. Не время ещё.

Им было хорошо, очень хорошо вдвоём, у них была своя тайна, эта тайна их роднила.

Ещё в январе Владимир познакомил Галину с матерью:

– Вот, мама, Галина, с которой мы дружим, – представил он матери подругу, покраснев и смутившись. Ксения назвала мать своё имя и долго смотрела на девушку, которая ей понравилась, посмотрела и пригласила за стол: – Раздевайся, Галя, попьём чаю, поговорим. За чаем она расспросила, кто её родители, где живёт и давно ли дружит с сыном. Галина просто ответила на все вопросы, и мать сказала:

– Дружите, ваше дело молодое, только без баловства, школу закончите, там, глядишь, и поженитесь. Хотя, мне хочется, чтобы вы учились дальше, а нажить ребятишек успеете.

Мама! – хотел оборвать от такого откровенного совета сын, но мать слушать его не стала и ещё дала пару советов, от которых оба покраснели. Вечером она уже более откровенно поговорила с сыном, не слушая его возражений, – дружи, сынок, только не порти девку, до поры, до времени.

Со своими родителями Галина Владимира ещё не знакомила. Она стеснялась, a Владимир не настаивал, помня откровенно неприличные советы матери. Своего родного отца Галка не помнила. Отец у неё был не родной. Родной погиб во время войны, отчим удочерил Галину и её сестру Светлану. Общих детей у матери и отчима не было, но отчим любил приёмных дочерей как своих родных, и сёстры звали его отцом. Вечерами молодые люди долго не стояли, им хватало дел. Рассиживаться и в этот вечер они не стали. К одиннадцати Галина была дома и скоро спала вполне умиротворённая свиданием с любимым.

В субботу, чуть свет, припёрся друг Владимира – Васька Бондарь.

Это был давний друг, сколько он помнил себя, столько он помнил Бондаря. Был Васька длиньше Владимира, но и был тощее, хотя постоянно что-то жевал. Отличала Василия от всех детей любовь к уединению, это походило, скорее всего, на эгоизм. Володю он чуть ли не ревновал, когда тот заводил знакомство или дружбу с кем-нибудь другим, Ваську это злило, но, позлившись, он отходил. Если Васька узнавал место, где хорошо клевала рыба, то кроме своего кореша, Вовки, об этом ни с кем не делился. Если доставал хорошую книгу, давал почитать только другу, а всем другим говорил, что хуже, чем эта книга, он ничего не читал. Была у Василия самая заветная мечта, о которой знал только Владимир, – хотел Васька прославиться не иначе, как на весь мир, не меньше. Он бредил этой мечтой, но пальцем не пошевелил, чтобы начать воплощать её в явь. Ходил и постоянно мял теннисный мячик, дома у него был набор гантелей и гирь, по его мускулам было видно, что сила в парне есть, выносливость тоже, однако на этом всё желание его прославиться заканчивалось. Давно уже Владимир понял, что друг его страшно боится боли. Несколько раз, ещё по несмышленому ребячеству, приходилось драться со шпаной, от первого же удара Васька на своих длинных ногах давал дёру и приходилось Вовке одному за двоих драться с обидчиками. Боялся Васька заболеть, а страшнее всего умереть.

–Ты что, Вовка! Поранят меня, а ты знаешь, сколько всяких микробов? Попадёт инфекция, пойдёт заражение, а врачи наши! Сам знаешь какие! А умирать я боюсь!

Был Васька усидчивый, настырный и целеустремлённый, но по-своему. Он сам избавился от ошибок в диктантах. Историю выучил и знал лучше исторички, прочитал массу специальной исторической литературы. Был безотказным, если надо было куда-нибудь с ним сходить, но только вдвоём и только туда, где не было драк и мордобоя. После 7 класса он уехал в техникум, даже написал раза два другу и прислал ему свою фотографию. А через полтора месяца Бондарь вдруг заявился к Владимиру в гости.

– Ты понимаешь, Володя, вышел я как-то в лес, походил и на душе у меня стало так горько и невыносимо, что я взвыл от тоски. Вспомнил тебя, свой дом. Дождался стипендии и убежал. Не для меня все эти переживания по дому, по тебе, по своим родным местам, лучше я буду здесь жить в бедности, чем мотаться богатым по белому свету и тосковать, взвывая волком.

– А служить, Вась, как будешь?

– А меня не должны взять, у меня к призыву зрение будет -5, не меньше, я уже стал себе зрение портить, три года мотаться где-то я не хочу, – объяснил он и показал Владимиру чьи-то очки, которыми он и портил зрение.

– Дурак ты, Васька! Такое зрение потеряешь. Дурак!

Странности Василия становились всё оригинальнее. Он окончил курсы комбайнёров, но работать комбайнёром не стал: – Ты что! А вдруг я сломаю комбайн! Посадят же! В нём знаешь сколько деталек? Каждая может сломаться, а во время жатвы за это и статью пришить могут. Лучше уж умереть, чем в тюряге доходить, там из меня могут и Василису сделать.

О работе в шахте он и говорить не мог без содрогания: – Силикоз уже унёс мужиков без счёта, на кладбище, половина бывших шахтёров. Все наши знаменитости давно посгнивали, а кто жив, те ждут своего смертного часа. Не надо мне больших денег, мне здоровье превыше всего.

Учился он в это время в педагогическом училище, но работать учителем не хотел: «Да я их поубиваю, да я не знаю, что я с этими учениками сделаю, если они начнут выводить меня из себя. А за это посадить могут. Сидеть же я не хочу».

– Так тебе придётся отработать два года.

– Пойду в армию, говорят, с плохим зрением берут в обоз, а лошадей я люблю.

– Так ты в армию идти не хотел,– засмеялся друг.

– Из двух зол нужно выбирать меньшее,-невозмутимо отпарировал Бондарь.

На вопрос Владимира, – кем же он хочет быть, в конце-концов, ответил, что после окончания педучилища он решил поработать грузчиком, чтобы подразвить себя физически.

–Знаешь, – как развивают мускулы мешки с сахаром!

– Так грузчиком можно идти работать и без педагогического образования, – заметил со смехом Владимир.

– Молод я пока, Володя, физиологию тебе надо знать, надо, чтобы кости мои окрепли, а окрепнут они как раз к окончанию моей учебы, да и грамота никогда и никому лишней не была.

– Ты что, Вась, с утра пораньше.

– Я рано встал. Ты, я несколько раз видел, ходишь с девчонкой, скажи, ты с ней дружишь?

Владимир ответил ему словами Галки: – С девчонками не дружат, к твоему сведению, а встречаются.

– Значит, ты с ней встречаешься?

– Встречаюсь.

– А интересно?

– Очень.

– Расскажи поподробнее, ты уже с ней целовался?

– Вась, у вас же в училище одни девчата, заведи себе подругу и сам всё узнаешь.

– Стесняюсь, не знаю, что с ней делать, если останусь наедине,– откровенно признался Бондарь.

– А ты попробуй, там всё само собой придёт.

– Я даже, не знаю, Володя, с чего начинать, как начать встречаться, вот ты как начинал?

– Сначала ходили с ней после школы по одной дороге до её дома, то есть я её провожал, вот с этого и началось.

– А о чём вы с ней говорили? – не унимался Василий.

– Да обо всём, как вот с тобой, о книгах, о кино, о товарищах, о школе, – обо всём.

– А в любви объяснялись уже? – спросил тот и замер в ожидании ответа.

– В любви мы с ней не объяснялись, – слукавил Владимир.

– И не целовались, выходит, ни разу?

А целоваться… Мы с ней раза два поцеловались, но нам что-то целоваться не понравилось, негигиенично, вдруг инфекция одного попадёт в рот другому, а там больница, а врачи у нас, сам знаешь какие, – съехидничал Владимир. Василий понял и засопел.

– Я к тебе, Вовчик, как к другу пришел всё узнать, а ты!

– Так я тебе и говорю, Вася, заведи девушку и сам всё испытай, тем более, что рассказывать обо всём, что мы говорим и делаем, просто неприлично. Вась, а сколько у вас в классе девчат?

– Не в классе, а в группе, а в группе у нас пятнадцать девчонок и нас, парней, четверо.

– А есть в группе девушка, которая тебе очень нравится?

– В нашей нет, а вот в другой, что на курс старше, есть там одна, Клава. Вот бы кто познакомил…

– Вы же в одном училище, что ты её не знаешь?

– Знаю. Но не знаю с чего начать , – вздохнул друг,– а прочитать негде.

– А зачем, Вася, читать? Это, видимо, у всех происходит по-разному.

До 7 класса Владимир даже опережал Василия в росте, но после окончания семилетки Васька как-то сразу вытянулся и одно время походил на длинноногого журавля. Вскоре оба раздались в плечах, но если Владимир набирал вес, Василий оставался тощим. Самым неприятным в своём обличии, Владимир считал, цвет волос, которые напоминали сноп пшеницы, а вот брови были густые и чёрные-чёрные, казалось, что они у него накрашены.

– Волосы, – объяснила ему мать, – у тебя отцовские, а брови достались тебе от меня, а похож ты обличьем на своего деда, моего отца, а тот, царствие ему небесное, был мужик здоровый, весёлый и не одной девке голову запудрил, липли к нему бабы, как мухи к мёду.

Владимир вскипятил самовар, и они с Василием сели чаёвничать.

У обоих друзей отцы погибли на войне, матери их были ровесницами, грамоты у матерей был минимум, условия жизни были одинаковые. Оба пацана с самой ранней весны и до поздней осени бегали босые и до 7 класса их учили одни и те же учителя, но из них получались совершенно разные два индивидуума. В одном всё больше проявлялся эгоизм, у другого душа была нараспашку. Один всего боялся, другого ничто не страшило. В становление молодых людей вмешивалось что-то такое, на что не могло оказать влияние ни воспитание, ни образ жизни. С годами вырисовывалось у каждого свое индивидуальное, что, несмотря на почти инкубаторские условия, делало жизнь разнообразной, а всех людей такими разными. Попили чаю, поговорили, и скоро Василий ушел, унося обиду на друга, который не захотел поделиться с ним своими талантами. Только ушёл друг, пришла мать весёлая и чуть пьяненькая:

– Загуляли, сынок, мы с бабами, а что? Праздник. Пришла на тебя посмотреть, скоро пойду догуливать, так что ты, сынок, прости свою мать.

Она хотела с ним поговорить, но махнула рукой и, выпив чаю, ушла.

Владимир накормил Собольку, выпустил из сараюшки кур и решил готовиться к экзаменам по билетам, но ученье не шло, перед глазами стояла Галка почему то неодетая и соблазнительная. Вышел на улицу, Соболька бросился к нему, и он начал играть с собакой. День был солнечным, тёплым.

– А! Дорогая сношенька пожаловала, – поприветствовал он подошедшую подружку словами матери.

– Здравствуй, здравствуй, милый женишок, а где моя свекруха?

– Праздновать ушла, заходи, – пригласил он в дом Галку.

Пришла она в демисезонном пальто с непокрытой головой, на ногах были резиновые ботики.

– Галка, ты не замёрзла?

– Ты шутишь! На улице так хорошо сегодня, скорее бы уже наступило настоящее тепло.

– Настоящее тепло, Галка, будет после пятнадцатого мая, когда отцветёт черёмуха, а это тепло обманчивое, может ещё запуржить, и не раз.

– Каркаешь, Володя, да? Вчера была такая чудесная погода, люблю я эту пору, а ты?

– А я нет,– грязь, сырость. Вот осень! Самая моя любимая пора – это бабье лето. Сухо, тепло, в воздухе искрят паутинки. Весна, Галка, не по мне. То очень много тепла, то вдруг такой холод, что снова одевайся по-зимнему.

– Тебе что же и весеннее цветение не нравится?

– Так я же тебе не о цветении говорю, а о времени до первой зелени. Снег сойдёт, в апреле тоска пыльная, ветры, сухо, холодно, если бы было можно, то я бы пору от середины марта до середины апреля назвал порой предвесенья, по аналогии с предзимьем. Предзимье мне тоже не нравится. Всё кругом уныло, в грязи, ночи тёмные, а вот когда выпадет первый снег, то сразу кругом всё светло, снег искрит и на душе становится так же радостно.

– А я вот, Володя, начало зимы не люблю, надо одеваться, привыкать к холодам, а главное не подружишь,– проговорила она и прижалась так, что парень запыхтел, почувствовав упругость её груди.

– Ты хоть двери сходил и закрыл бы,– попросила Галка, когда он уже обнял её.

– Там всё у меня автоматически закрывается,– успокоил Владимир.

– Вовка! Милый! Видела бы моя мама, чем занята её дочь,– прошептала Галка, прижимаясь к нему.

Она с ним узнала многое запретное. Ирка, её подруга, которая собиралась замуж сразу после школы и уже жила со своим другом, говорила, что лучше этого нет ничего. Но Галке хотелось испытать всё самой лично, она знала, что хорошо одному, то это же бывает плохим для другого. То, что она хотела, она не скрывала от Владимира, и поклялась дать сразу же, как они закончат школу. В чувствах Владимира она ничуть не сомневалась, веря в его природную верность и долг перед ней.

Цветение весны приходит всегда неожиданно. Вроде бы ещё вчера всё было серо и однообразно, а сегодня сопки подёрнулись розовой пеленой – это зацвел багульник. Цветёт багульник и кажется, что утренняя нежная зорька, полюбив этот холодный край, остаётся на сопках, чтобы порадовать людей своим тёплым, алым цветом за их долгое ожидание весны. Берёзовые рощи, голые и продуваемее всеми холодными ветрами, вдруг однажды утром окутываются лёгкой, зелёной дымкой, дымка начинает густеть не по дням, а по часам и аромат, распускающихся нежных берёзовых листочков, льётся в городок. Скоро к запаху берёз примешивается запах хвои лиственниц, которыми полны окрестные леса. В середине мая зацветает черёмуха, зацветает буйно и обычно с похолоданием. Когда цветёт черёмуха, то кажется, что лёгкие кучевые облака с тёплой синевы неба, устав от скитаний, опускаются на землю и отдыхают, источая запах, от которого начинает кружиться голова, и, вздохнув этого запаха, хочется вдвоём с девчонкой уйти и укрыться под одним благоухающим облаком, да так, чтобы никто не мог отыскать их до самого рассвета. За черёмухой вслед распускается яблонька-дичка. Стоит белоснежная красавица под окном и гудит пчелиным гулом, а на рассвете под яблонькой дерутся воробьи. А там идёт в рост и в цвет разнотравье, пахнущее свежим мёдом. А небо весной голубое-голубое. А облака в это время плывут белые-белые да тугие, как… Да весной что только не почудится, всё кажется таким упругим и тугим.

Эта забайкальская весна цвела для выпускников каким-то необычным цветом, тревожа их сердца неизвестностью.

Если Галина давно решила поступать в институт иностранных языков, то Владимир долго колебался и в конце-концов они вместе выбрали ему профессию геолога, в Иркутском горно-металлургическом институте, чтобы и дальше быть вместе.

Последний год пролетел как длинный и сладкий сон, и вот на школьном дворе зазвенел последний звонок. На лицах выпускников улыбки и слёзы. Радовались окончанию школы и печалились перед разлукой. После урока, который был последним в их школьной жизни, все пошли в городской парк, а после всем классом просто бродили по улицам городка, разошлись под вечер.

– Володя, приходи к моему дому, я буду тебя ждать,– попросила Галина. Он шёл к себе домой и вспоминал взгляд, которым его одарила Тамара после линейки последнего звонка. Казалось, в нём было и презрение к нему, и какая-то жалость, и ещё что-то такое, что заставило его вспомнить, как было ему хорошо возвращаться с ней домой когда-то. Иногда он вспоминал Тамару. Где-то внутри его души, тлеет как уголёк под толстым слоем пепла, тёплое чувство к ней. Сегодня, она, одарив его таким выразительным и незабываемым взглядом не пошла как все ни в парк, ни по городу. Возможно она сожалела о содеянном, но отношения у Владимира зашли с Галиной далеко и быть подлецом перед Галкой он ни за что бы не стал, да и встречи с любимой сразу же гасили все другие мысли и чувства. Утончённость и скромность Тамары меркли перед вызывающей красотой Галки. Тело подружки сводило парня с ума и он с нетерпением ждал того мгновения, когда Галка выполнит своё обещание.

Учился Владимир средне, намного ниже своих способностей, Галка поздно вдохновила его на учёбу слишком много было упущено. Слабое знание русского языка сказывалось на сочинениях, если за раскрытие темы, за образность ему не было равных, то за русский язык, за ошибки он ни разу не получал выше трёх баллов. Плохо знал и иностранный язык, насколько отлично его знала подружка Галка, настолько слабо знал он. Обрадовался, когда им объявили, что по инязу в школе экзаменов не будет, но Галина охладила радость, заявив, что в институте экзамены не отменили, что ему придётся сдавать инглиш при поступлении.

После сочинения выпускники собрались вечером в школе узнать оценки. В последнее время литературу у них вела молодая учительница Нина Филипповна. Нина Филипповна, зачитав оценки, попросила Владимира задержаться для разговора.

– Куда ты, Володя, собрался поступать, если это не секрет.

– Вообще-то я, Нина Филипповна, ещё не совсем уверен в выборе. Но думаю поступать на геологический, стать геологом.

– Зря, Володя. Тебе нужна профессия, связанная с литературой.

– Это мне-то, Нина Филипповна? С моей тройкой по сочинениям?

– Да, Володя, именно тебе с твоей тройкой по сочинениям я бы посоветовала поступить в литературный институт, тройка у тебя за твою безграмотность, а пишешь ты здорово.

– Как умею, – застенчиво ответил он.

– Вот именно, что писать ты умеешь и умеешь по-своему, как не умеет никто другой. В тебе, Володя, есть искра божья. Мыслишь ты самобытно и оригинально, а так дано не всем. Ты, Володя, подумай, – попросила учительница и отпустила его.

– Зачем это тебя литераторша задерживала? – спросила Галина.

– Советовала поступить в литературный институт.

– Не смеши, Володя, скажи зачем?

– Это с каких же пор я стал тебе говорить неправду, а ты перестала верить мне?

– Так это что, серьёзно?

– Да, нашла во мне искру божью, которая искрит, и просила, чтобы я не затушил её геологией.

– А по-моему, Володя, она ошибается, я тебя тоже вроде бы узнала за этот год и почему-то не обнаружила в тебе талантов, если бы они были, ты бы не боялся сочинений. Мне кажется, ты прямолинеен, как железная дорога Москва-Ленинград, и лишён всякой фантазии.

– Ты права, Галка, поэтому в литературный не собираюсь. Уж лучше быть средним специалистом, чем посредственным писателем. А если есть во мне талант, который сумела пока разглядеть только одна Нина Филипповна, то он рано или поздно раскроется, а если и нет, то человечество ничего не потеряет.

Хотела Галка к экзаменам готовится вместе, но, едва оставшись наедине, они начинали целоваться, отвлекаться на пустяки, поэтому сидели по домам, а после экзамена остаток дня и назавтра день проводили вместе, отдыхая от предыдущего и на время, забывая о предстоящем. Было бы желание к уединению, а места, где можно было скрыться от всех, Владимир знал. Он уводил её в сопки, где они с ней загорали без всего, а чтобы не кусали комары, он брал с собой мазь и смазывал тело подружки.

Наконец все экзамены были сданы, и пришло время долгожданному выпускному балу. Владимир вначале не сразу узнал свою подругу. Галка обрезала жидкие косички и завилась, пышная причёска сразу изменила девушку, сделав её взрослее и стройнее. На ней было пышное платье , в нём она походила на собравшуюся под венец невесту. Такой он подружку ни разу не видел. В актовом зале под оркестр вручили аттестаты и после короткого перерыва пригласили десятиклассников в спортивный зал, где вместо спортивных снарядов стояли празднично накрытые столы. Выпускникам налили по стакану шампанского, долго поздравляли, произносили речи, после заката солнца быстро освободили актовый зал от кресел и начались танцы. Пока мать с отцом делали какие-то наставление Галине, Владимира пригласила на дамский вальс Тамара. Пришла на бал она одна, одета была скромно, но из косы сделала пышную красивую причёску в виде короны, изменившую девушку, сделав её ещё привлекательнее.

– Ну, сосед, держись! Ведь приревнует тебя ко мне твоя Галка.

– Глупости,– ответил он и стал уверенно кружить девушку.

– А ты здорово научился танцевать, Володя!

Она танцевала, чуть откинув отяжелевшую от пышной прически голову, глядя в упор, будто бы впервые рассматривая его сквозь очки. В её глазах он видел не то сожаление к нему, не то ироническую насмешку. Как будто изучив его и разглядев, она вдруг сказала:

– Какой же ты глупый, Вовка!

– Это так сильно видно?

– Не надо, Володя, не остри. Галка создана не для тебя.

– Ты что, завидуешь?

– Да, чёрной завистью, но и хочу предупредить тебя, Володя, Галка не для тебя.

– Что, меня не достойна?

– Дело не в том, что кто-то кого-то достоин или нет, просто вы с ней не пара.

– А кому я назло стал встречаться с ней? – спросил он со злостью.

Вместо ответа на вопрос она ехидно заметила:

– Вон и твоя явилась, таращится, так и съела бы меня.

– Ты что, злишься?

– Злюсь, Володя, что другие пользуются чужими ошибками, что не прощают ошибок и уводят парней из-под носа. Гляди, как она смотрит на меня, не люблю таких глаз, поэтому разреши откланяться, мне надо идти домой, пока светло.

Он отвёл Тамару на место к девушкам, танец закончился, и он подошёл к Галке, которая сразу же спросила: «Что это Томка на меня так вызверилась? Что говорила обо мне?»

– Тебя увидела, сказала, что ты ревновать начнёшь, так как ни с кем кроме тебя я не танцую, – полуправдой ответил Владимир.

– А что она на меня так смотрела?

– Между прочим, она о том же спросила меня, что, мол, твоя Галка на меня так вызверилась?

– Сама виновата.

– В чём?

– Не знаю, если бы знала…

Настроение Тамара Владимиру испортила, он боялся, что Галина это заметит, но выручил подошедший Генка Колотовкин, который позвал Владимира выпить, Владимир отказался, а Галине предложил: «Пойдём, Гала, прогуляемся, приглашают выпить, а мне неохота».

– А где они взяли?

– Запаслись заблаговременно.

Галка согласилась, и они долго ходили вокруг школы, разговаривая и осторожно целуясь, обнимать она себя запретила из-за боязни помять наряд.

– Завтра, Володя, я буду твоя. Уйдём куда-нибудь и там…

Глава 3

Когда вернулись в школу, Тамары не было. До самого рассвета все пели и танцевали, за час до рассвета ушли за город, с пригорка встретили восход солнца, после восхода почти все разошлись по домам.

– Жди меня после обеда, приду во втором часу,– сказала Галина и ушла отсыпаться.

– Куда пойдём? – спросила Галина, увидев Владимира у калитки.

– Пойдём, там увидишь. Собирались, как она поняла на речку, в лес ведь с удочками не ходят. Вверх по речке был посёлок подхоза, между подхозом и городком была широкая долина. Река перекатами и заводями текла к горам, изрезав долину с южной стороны. Из года в год вода подтачивала эти горы, больших весенних разливов не было, берега заросли тальниками, местами образовались песчаные косы, на одном таком участке был даже образован городской пляж. Они пошли по правому берегу вверх по течению, примерно на середине расстояния между городком и подхозом, Владимир перевёл подругу по широкому перекату на другой берег и скоро они оказались между речкой и горой на небольшом песчаном пляжике. Тальники выше и ниже этого микропляжа близко подходили к горе, и был он скрыт от любых глаз. Метра на три в высоту гора представляла собой скальное обнажение, выше на горе, над полосой ковыльника, росли берёзы, скат был такой крутой, что по нему нельзя было спуститься или подняться без специального снаряжения. На песке было хорошо загорать, а спрятаться от солнца можно было в густых зарослях тальника.

– Ну и как? – спросил Владимир.

– Даже лучше, чем у тебя дома,– похвалила Галина и прошептала,– только что-то сильно стыдно. Наверное, из-за того, что светло.

– Ты, Гала, раздевайся и загорай, а я схожу, перемёты закину. Может быть, на уху наловлю рыбки, – сказал он и забрав снасти ушёл вниз, скрывшись в тальниках.

Галка сняла кофточку и юбку, на ней остался купальный костюм, расстелила на белом песке тонкое покрывало и легла на живот, разглядывая густые заросли. Тут же над ней зажужжали оводы, и один больно ужалил её, ужалил так, что на месте укуса показалась кровь.

– Володя!

– Что, Гала, случилось?

– Овод укусил.

– А ты помажься, сорви ветку и гоняй, – прокричал он, но пришёл, достал пузырёк с жидкостью и стал натирать её тело.

– Володя, я закрою глаза, а ты сам всё делай,– попросила она и легла на спину....

– Вот и всё, Володя, вот и сделал из меня девушки, бабу. Иди, искупайся.

– Больно было?– поинтересовался Владимир

– Скорее неприятно. Но как говорят испытавшие это люди, через день – другой нам можно будет повторить всё это.

– А кто это? Что за знающие люди?

– Например, моя подруга Ирка, осенью она рожать будет, из-за этого ей на экзаменах было плохо.

Когда они с ней перешли речку и пошли домой, Галина медленно сказала:

– Вот, Володя, мы и обвенчались, стали мужем и женой.

– Может быть, Галя, в Иркутске зарегистрируемся?

– Посмотрим,– ответила она,– хоть регистрация-это простая формальность, а не индульгенция от развода. Я думаю, что у нас это всё очень серьезно, и ты от меня после всего этого отказываться не будешь. Так?

– Конечно!

Вернулись домой они до захода солнца, мать была дома и сразу же рассказала сыну последнюю новость:

– Прошлый год, сын, помнишь, заpезaли Кислякова?

– Конечно помню.

Об этом случае долго ходили разговоры, а дело было, по разговорам, так: 6-го ноября в столовой собралась компания орсовцев с жёнами, мужьями и просто знакомыми. Уже в потёмках завязалась драка, когда женщины и более трезвые мужики растащили дерущихся, то оказалось, что один лежит окровавленный. Следствие зашло в тупик. Долгое время многих, участвующих в вечеринке, брали, держали, но через некоторое время выпускали.

– Так вот, сын, зарезал тогда друг Жучи, который вообще никакого отношения к гулянке не имел. Он работает дежурным электриком на шахте и в тот вечер шёл на дежурство, а до этого он сделал ножик, наточил и нёс его на работу доделать ручку. На пути повстречался с дерущимися мужиками и решил испытать свой ножик. Проходя мимо, ткнул в бок первого подвернувшего мужика, и спокойно ушёл на работу. После он похвастался этим перед своими дружками, тогда его боялись, а теперь на следствии выдали.

– Кто это тебе, мама, всё рассказал? Уж не сам ли следователь?

– У нас Лидка работает, а она дружит с милиционером, от него и узнала, но об этом уже весь город говорит. Ещё говорят, что Борис участвовал в ограблении мехового цеха. Видела мать Бориса, она от горя почернела.

На следующий день Галка неожиданно со своей матерью улетела на самолёте в область: «Решили меня одеть родители, так что, Володя, дня три-четыре будем с тобой в разлуке».

Без Галки было скучно, грустно и непривычно, к подружке он привык уже больше чем к матери, друзей своих растерял, даже Васька Бондарь заходил к нему всё реже и реже. Школьные товарищи кто уехал, кто собирался, всем было не до него, и лишь одна Тамара искренне обрадовалась ему при случайной встрече, сообщив, что через два дня она уезжает поступать в финансово-экономический институт.

– Еду в Грузию, где много фруктов, много тепла, вина и мужчин-красавцев.

– За грузина замуж захотела?

– Если меня здесь не хотели замечать свои, то может быть заметят и оценят там, – пошутила она со вздохом.

При встрече у Владимира ёкнуло и защемило в груди, он некоторое время стоял и разглядывал девушку, она засмущалась.

– Сравниваешь? – спросила Тамара, расплетая и заплетая конец своей роскошной косы. Тамара хорошо загорела, на её плечах проступили крупные веснушки. Пойдем Володя, пройдем до магазина. Я слышала, что ты едешь в Иркутск?

– Да.

– А Галка тоже туда?

– Да,– вновь односложно ответил он.

– Везёт же людям.

– Каким людям и в чём?

– Со знакомыми едет, парня не надо искать.

– Кто виноват?

Тамара не ответила, и некоторое время они шли молча. Было жарко, на небе ни облачка, листва тополей обвисла, обвисли и листья подсолнухов в огородах. Машины пылили, и пыль почти не рассеивалась. Они пересекли главную улицу и пошли по параллельной, удлинив путь.

– У тебя, Володя, с Галкой всё серьёзно?

– Думаю, что серьёзно.

Тамара молчала до самого магазина, а после магазина, по дороге домой, говорили о своих тревогах по поступлению в институты. Тамара боялась всех дисциплин, а Владимир сказал: «Если напишу сочинение и сдам инглиш, то проблем с поступлением не будет, а если нет, то…»

– Куда, если не сдашь?

– Пойду поработаю, а в октябре заберут во солдаты, Тома. Буду служить и буду пробовать поступать после армии.

– Не боишься?

– Чего?

– Галка может и не дождаться тебя.

– Я что-то об этом не думал,– улыбнулся и добавил,– говорит, что любит, я ей верю.

– А я вот, Володя, что-то в её любовь к тебе не верю.

Тамара замолчала, а Владимир больше не стал её ни о чём спрашивать, понимая, что если она его всё же любила, то ей сейчас тяжело, а помочь ей он уже ничем не мог. Считал он себя мужиком серьёзным, считал себя мужем Галины и изменять жене не хотел даже в мыслях.

У дома Владимира Тамара остановилась и сказала на прощание: «До свидания, Володя, бог даст, увидимся, желаю тебе всего хорошего, даже счастья с Галкой, хочу, чтобы ты был с ней счастлив».

Сказала и пошла, не оглядываясь. Он постоял, и только когда Тамара завернула в ближайший переулок, пошёл к себе домой. Встреча с Тамарой взволновала его, появилось чувство жалости к девушке, которая, приди тогда на свидание, могла быть на месте Галки. И, кто знает, может быть у них с Тамарой, всё было бы иначе. Может быть, любовь у них с Тамарой была бы не такой обнажённой, как с Галкой. Его тогда тянуло к Тамаре даже без поцелуев.

Галка пришла к нему в гости через два дня совсем не похожая на школьницу, вместо мелких кудряшек волосы были уложены крупными волнами в строгую прическу, которая делала молодую женщину и строже, и взрослее. Губы были накрашены яркой помадой, ногти рук блестели лаком, как и ногти ног, которые были видны в модняцкие босоножки. А на ней самой было надето очень красивое платье с вырезом на груди, который подчёркивал пышную форму.

– Ну и как?– спросила она его в ограде.

– Я тебя, Галка, не сразу даже узнал, – ты вроде стала старше и недоступней.

– Старше быть я не хочу, да и недоступной для тебя я не буду, соскучилась! Сил нет больше терпеть. Мать на работе?

– На работе.

– Пойдём к тебе в кладовочку.

– Может быть, в комнату зайдем?

– Нет, в комнате светло, когда светло, мне стыдно, а в кладовке у вас ещё и запахи разные, они мне очень нравятся, пахнет там берёзой, мятой, богородской травой и еще какими-то травами, когда закроешь глаза, то кажется, что находишься в поле. Только закройся.

Он быстро закрыл калитку и двери, в узкой и тесной кладовочке Галка сняла платье и осталась в купальнике. В кладовушке пахло травами, грибами, интимный полумрак возбуждал.

Глаза быстро освоились с сумраком и скоро они видели друг у друга даже небольшие родинки и мелкие веснушки.

– Что смотришь, неопытный муж, раздевай жену.

Время шло к вечеру, и она засобиралась домой.

– Не дай бог, если нас в таком виде свекруха застукает, – я всё же, Володя, пока в её глазах и в глазах своих родителей непорочная девушка, и надо не разочаровать их в этом.

Как говорил Лёха Капустин, сосед Владимира, лет на семь его старше, – каждый постигает тайны семейной жизни лично сам, методом тыка. У кого-то это получалось сразу, у другого со второго или с третьего раза, а у кого-то личная жизнь никак не вязалась. Лёху его подруга не дождалась из армии. Женился он, как сам говорил, по пьянке и жил бы отлично, если бы временами не запивал. Слегка выпив, он мог ответить на все вопросы, касающиеся интимных отношений мужчины и женщины. Любовь как таковую он отвергал, считал, что любви нет, а есть инстинкты.

– Инициатива, Вовка, должна исходить от мужика. С бабой всё проще, а с девчонкой надо поделикатней, поэтапно. Сначала начни целовать, целоваться все любят, а там можно, целуя, и руки распустить. На этом, Вовка, весь мир стоит, смелее, сосед, все когда-то начинали с поцелуев.

Вспоминая нравоучения Лёхи, Владимир находил, что не он был инициатором с Галкой. Всё исходило от неё. После последней встречи с Тамарой, ему неожиданно пришла мысль, – зачем Галка поторопилась? Может быть, чтобы привязать его к себе попрочнее? А зачем? Девка она видная, могла бы и с любым другим задружить. Видимо, как и ему не терпелось всё поскорее самой испытать и пережить. Если бы она не взяла инициативу в свои руки, ей пришлось бы долго дожидаться его смелости. Но всё же одно ему в Галине не нравилось: она во всём знала чувство меры, могла закончить любое свидание на самом волнующем месте, охладив весь его пыл поговоркой, что очень хорошо, Володя, – это тоже нехорошо. Всё у них было впервые, впечатления самые яркие, поцелуи самые сладкие, а объятия…. Объятия были так сладостны, что молодой муж ждал очередного свидания, считал мгновения разлуки.

– В Иркутске, Володя, снимем квартиру и тогда намилуемся, а пока Володя, будь благоразумен.

В области она купила книжку на английском языке об интимных отношениях полов, читала и учила своего молодого мужа терминам.

– Как называют твой по-научному, в книге, мне совсем не нравится, фу противные слова. А от трёх наших букв меня просто бесит. Лучше мы будем его звать … толкушкой. А половой акт Володя называется сексом.

За два дня до отъезда мать усадила сына за стол и сказала: – Сын, тебя я вырастила, поставила на ноги, ты уже взрослый. Сказала и замолчала, собираясь с мыслями и, набираясь решимости.

– Ко мне давно сватается Семён, мужчина, что работает у нас сторожем. Пришёл с войны раненый, жена жить с ним не захотела и ушла. В общем, мы, сын, решили пожениться. Как ты уедешь, он перейдёт ко мне. Ты как, сынок, против или нет? Владимир вздохнул.

– Я даже, мама, не знаю, что и как сказать тебе, но я не против. Тебе одной будет плохо, а вдвоём жить всё же веселее.

Мать заплакала, – спасибо, сынок, и скоро ушла, как понял Владимир, поделиться этим разговором с Семёном.

Поехали в Иркутск четверо одноклассников. Кроме них ехали: Ирина Попова в педагогический институт, Леночка Семкина в финансово-экономический. Иван Ерёмин ехал в горно-металлургический институт, но на горный факультет, ехал он во второй раз, в прошлом году завалил математику, вернулся домой, поработал в токарном цехе РМБ и ещё раз закончил десятый класс в вечерней школе. Имел два аттестата и отправил документы, кроме института, ещё и в ангарский техникум на механика, собирался сдавать экзамены в оба учебных заведения. Учиться Иван пошёл на год раньше, чем Владимир, так как родился в августе, а Владимир в ноябре, а в первый класс детей, которым на первое сентября не исполнилось 7 лет, не брали, вот и пришлось Владимиру лишний год ходить в детский садик.

Билеты они достали только в общий вагон и с великим трудом отвоевали две полки в купе, одну среднюю, и одну верхнюю, на которых спали поочерёдно.

Поезд Благовещенск-Иркутск называли "Пятьсот весёлый" состоял он весь почти из общих вагонов, и продавали на него билеты всем желающим уехать не далее Иркутска. Билет давал право на поездку и только, даже без элементарных удобств. На некоторых станциях в вагон не могли попасть даже с билетом, в вагоне было тесно, шумно и грязно. Но молодые люди мало обращали на всё это внимание, а вот полки берегли, даже когда трое ели, то двое лежали и, если не спали, то делали вид, что спят. На остановках бегали за кипятком. Иван взял огромный эмалированный чайник, который перед Иркутском кто-то взял и не вернул. Ходили по базарчикам, на которых в то время можно было купить за умеренную плату любую еду. Брали малосольные огурчики и горячую картошку, доедали всё, что наложили родители на дорогу с наказом съесть всё побыстрее. Знаменитый омуль в любом съестном виде пошёл у Байкала. Поезд катил не торопливо, и скоро молодые люди привыкли к тому, что он вдруг остановливался в чистом поле, паровоз громко пыхтел, как будто уставал так, что без передышки не мог даже сдвинуться с места. Парни выскакивали из вагона и рвали девушкам цветы, а, если рядом была речка, то успевали выкупаться. Владимир первый раз ехал так далеко, ему всё было интересно.

На одной из бесконечных остановок заметили у речки цыганский табор. Цыгане заторопились к поезду, кто-то побежал бегом, кто-то уже вскочил в вагон. А один цыган посадил на телегу всё своё многочисленное семейство и привёз к поезду. Цыганки сразу же начали предлагать гадание, дети готовы были сплясать за рубль хоть на животе. Цыган, что привёз свою семью, степенно закурил, с ним разговорились.

– Откуда едете?

– Из-под Владивостока, к себе на родину, в Бессарабию.

– Давно едете?

– Сразу же выехали, как узнали, что война закончилась, – ответил цыган, попыхивая толстой самокруткой.

Кто-то вынес гармошку, и цыганята начали лихо отплясывать, цыганки гадали, пассажиры толпились у поезда, и поле, где остановился поезд, походило на шумный воскресный парк.

К Байкалу подъехали на рассвете, а караулить встречу с озером начали задолго до рассвета. Прозрачная байкальская вода оказалась такой же холодной, как в роднике или лесной речке, пробовали на вкус сами и несли воду в вагон тем, кто не мог сам сбегать и зачерпнуть. Пробовали омуль и начали считать туннели, которые начались после станции Слюдянка. Было туннелей много, очень много, один пассажир начал после каждого откладывать по спичке из полного коробка и спичек ему не хватило. Туннели были длинные и короткие, были спаренные и поезд, не успев выйти полностью из одного, скрывался в другом. Поезд шёл, труба коптила, и скоро все пропахли угольным дымом и покрылись сажей. Горы в некоторых местах нависали над железной дорогой, а с другой стороны совсем рядом плескалась прозрачная байкальская вода.

Иван знал Иркутск и поэтому предложил всем сдать вещи в вокзальную камеру хранения. Сдав вещи, повёл всех на трамвай и посоветовал убрать деньги и документы подальше.

– Тут такие ловкачи, что вмиг повытаскивают. Доехали до пересечения улиц Ленина и Большой, которой название Карла Маркса никак не могло прижиться.

– Вот, Леночка, твой финансово-экономический институт,– показал Иван на огромное здание напротив остановки, а остальных повёл за собой по улице Ленина. Дошли до здания иняза, и Владимир договорился встретиться с Галиной здесь вечером. Иван, показал Ирине корпус её института, а сами они с Владимиром пошли в приёмную комиссию, расположенную в первом корпусе горного института по улице Красная Звезда. Там им сразу дали направление в общежитие, дали приёмные листки, предупредив, что эти листки будут служить и пропусками во все корпуса института. Иван всё знал, поэтому прежде чем идти в общежитие, они заскочили в иняз и быстро нашли Галку. Ей дали направление в общежитие, на улице Ленина, куда её и проводили. Шли пешком, довели Галку, и дальше, прошли мимо огромной действующей церкви, потом пошли по улице Седова до Советской.

– Советских, Володя, тут штук двенадцать, я что-то со счёта сбился, нет у иркутян никакой фантазии, до самого кладбища одни советские.

Иван переговорил с комендантом, как сказал, тет-а-тет и получил два направления в преподавательское общежитие.

– С тебя, Володя, бутылка, пришлось дать на лапу, чтобы нас с тобой не поселили в клоповнике. Клоповники – студенческие общежития. Бараки студенты сами построили, как говорили, в годы войны строили из досок, засыпали опилками и кое-как накрыли рубероидом. Бараки со временем ветшали, чернели и грузли в землю, с годами в них наплодилось столько клопов, не о говоря о полчищах тараканов, что ночами, когда включали свет, стены были усыпаны живностью. Худосочные студенты за год клопам приедались, а свежих, полнокровных абитуриентов клопы обожали и ждали.

На первом же письменном экзамене по литературе Владимир получил за сочинение всего три балла, недобрал он два балла на экзамене по английскому и остался за чертой, ниже которой в институт не брали.

– Что делать-то будем, Володя? – в который раз пытала его Галка.

– Пойду поработаю, а там на службу, после службы поступать буду, – тоже в который раз говорил Владимир, всё ещё не веря, что в институт он не попал.

– Всё это так, – шептала Галина, – но впереди у нас разлука, и не на день, два, а на три года, а это столько дней без тебя, как только представлю, так меня слёзы душат.

О разлуке она говорила так, как будто в разлуке будет она одна, как будто эта разлука касается только одну её.

Пошёл Владимир на завод имени Куйбышева, взяли разнорабочим, дали общежитие, а деньги он уже зарабатывал с ребятами разгружая на пристани речные пароходы. Платили немного, но ему, не избалованному жизнью, эти деньги казались большими. Сила в нем была, Галине он говорил, – а что вместо занятий со штангой с мешками тренируюсь, да еще и зарабатываю. Заводское общежитие, по сравнению со студенческими бараками, в которые он не поселил бы и Собольку, было царским дворцом.

Взяли его на работу, для отправки на сельхозработы, а это означало, что они не увидятся с Галкой до самого призыва. Узнав об этом он сходил в военкомат.

– Товарищ капитан, – обратился Владимир, – в институт не попал, устроился на работу, а вместо работы меня хотят загнать в колхоз, куда повестка о призыве меня в армию может не дойти. А это не устраивает как вас, так и меня. Кроме того, у меня, товарищ капитан, есть невеста, и я, как мужчина, прошу вас посодействовать мне, чтобы в оставшееся до призыва время мы с невестой смогли оформить наши взаимоотношения и зарегистрировать брак.

Капитан улыбнулся и пообещал, поэтому Владимир в колхоз не поехал, зато Галка почти весь сентябрь копала картошку. Копали будущие педагоги не далеко от города, и они изредка виделись. Работу Владимир освоил быстро, и научился пореже попадаться на глаза начальству. В свободное время изучал город, забирался на самые окраины, куда не ходили даже автобусы. Если ходил в кино и после рассказывал об этом подружке, то Галка злилась:

– Так ты и заведёшь себе прекрасную иркутяночку пока я тружусь на благо дохлого колхоза. Самое смешное, Володя, то, что мы копаем картошку колхозную, а колхозники копают свою.

Галине деньги присылали родители, на мизерную стипендию прожить было нельзя. Владимиру платили зарплату, на кино, на столовую и на развлечения денег хватало.

После возвращения невесты из колхоза кино, театр и просто прогулки вдвоём были у них ежедневно. Как говорил сам Владимир, с культурными мероприятиями у них было всё нормально, а вот с уединением была одна бесконечная проблема.

Полюбили они гулять по Большой, автотранспорт по ней не ходил и толпы молодёжи заполняли улицу. Улица эта была самой оживлённой и многолюдной из всех улиц города. Раза два сходили на танцы в парк Парижской коммуны, но на танцах было не протолкнуться и они чаще всего сидели и слушали духовой оркестр, исполнявший классику. Темнело и они искали уголок поукромнее. Потом Владимир провожал Галку до общежития и после нескольких поцелуев они расставались до следующего вечера.

Иван Ерёмин успешно сдал экзамены в оба учебных заведения, но в институт не попал из-за того, что, когда шло зачисление, он сдавал последний экзамен в Ангарске, там он теперь и учился, и, как сам признался, ожидая призыв в армию, весело проводил время. Владимир встретился с ним в выходной на Большой. Иван сказал, что здесь он бывает часто, и, закидав его вопросами, повёл к другу, который жил на квартире.

Друга Ивана Еремина – Юрия, Владимир узнал сразу, да и тот засмеялся, когда Иван их знакомил.

– Вместе штангой занимались,– объяснили они Ивану, учились только в разных школах. Иван сходил за водкой, Владимир пить категорически отказался.

– Что так?

– Иду на свидание, а моя девушка не любит, когда пахнет перегаром.

– Девушка – это святое, – согласился Юрий и они вдвоём с Иваном распили бутылку.

Разговорились и Владимир заметил, что дело к морозам, а они с подружкой не имеют тёплого угла, где бы можно было нацеловаться перед армией.

– Ключ у меня в почтовом ящике, – сказал вдруг Юрий, – я прихожу поздно, то тренировки, то занятия и вы можете у меня проводить вечер в тепле. Уголь и дрова в сарае, топите, влюбляйтесь и мне будет хорошо, буду приходить в натопленную квартиру. До 22-х я здесь не бываю, а тебе уж недолго гулять на гражданке. Хозяину скажу, что вы мои родственники, живёте по общежитиям, думаю, поймёт, а за бутылку и пищать не будет. Он показал Владимиру, где и что лежит и смеясь посоветовал: – что не ясно будет, пиши.

Первый раз Галка шла с неохотою, но три часа проведённые в тепле подняли её настроение.

– Вот бы нам такую найти, – помечтала она.

– Вернусь и обязательно найдём.

Вдвоём они навели порядок в квартире занятого холостяка. Владимир оставил две бутылки водки и написал, чтобы Юрий выгребал золу и приносил бы воды в светлое время дня.

Назавтра они наши на столе письмо: – «Спасибо за порядок, может быть будете себе и мне варить ужин, а то вечерами питаюсь только чаем».

Вечером они встречались у кинотеатра «Художественный» и шли на квартиру Юрия. Владимир топил печь и грел чайник, когда печка начинала дышать теплом, выключал свет приоткрывал дверцу и в колеблющемся алом свете печурки раздевал Галину.

Глава 4

Октябрь пролетел одним мгновением и вот поезд всё дальше увозил его от любимой, родную станцию поезд проскочил под вечер, сердце Владимира сжалось и заныло от тоски.

Рано или поздно мы покидаем родные дома, родные места, прощаемся с кем-то надолго, а с кем-то навсегда, с отъездом из дома заканчивается у кого затянувшееся детство, у кого розовая юность, весёлая и беззаботная. Ещё недавно казалось, что школа бесконечна, никогда не закончится. Но вот, новые яркие события вытеснили школьные воспоминания, превратив их в тускнеющие обрывки кинофильмов. Школа? Школьная жизнь вдруг стала казаться мелкой и незначительной. Свобода! Неведомое школьникам чувство. Свободы вдруг стало очень и очень много. Настолько много, что кажется – ты брошен и никому не нужен. Особенно когда бредёшь под серым дождливым небом, по серой улице огромного незнакомого города, натыкаясь на спешащих незнакомых людей. Пройдет какое-то время, послешкольная суматоха уляжется в памяти, и школа займет своё почётное место в длинной, но, увы, не бесконечной ленте воспоминаний. И у кого-то школьные годы останутся лучшими годами всей жизни.

Первое время ест поедом душу грусть-тоска, когда остаешься один на один со своими мыслями и заботами. Ваську – друга грусть-тоска снова заела и победила, бросив очередную учебу, он сбежал домой. Владимиру, да и Галине было легко, когда они были рядом, но вот судьба и их разлучила, Галина в слезах осталась в Иркутске, а Владимир, лёжа на верхней полке, катил куда-то в неизвестность, на Восток, вспоминая минуты прощания с Галкой.

«Галя! Дорогая! Здравствуй.

С солдатским приветом к тебе, Владимир. Скоро стану настоящим солдатом, а пока мы в карантине, проходим курс молодого бойца и готовимся к принятию присяги. Постепенно втягиваюсь в нелегкую солдатскую службу. Трудно привыкать к армейскому распорядку: утром, когда, кажется, всё отдал бы за лишний час сна, подъём, а вечером, когда сна ни в одном глазу, надо спать. Тут чаю не попьёшь, когда захочется, и не пожуешь, когда проголодаешься, всё по команде, всё по распорядку, и только строем, строем даже утром водят в туалет. Дисциплина и ещё сто раз дисциплина. В обед есть хочется, а старшина начинает воспитывать и командует: «Встать!» Встали, кричит: «Сесть!» Сесть не успели, как он ревёт: «Встать!» Такую разминку устроит, что готов съесть его самого с сапогами. Я думал, что самое большое начальство в армии генерал, а оказывается наиглавнейший начальник – это старшина. Как только возразил или даже не так посмотрел, сразу два, три наряда вне очереди. Мыслить здесь запрещено, а нужно всё исполнить, так как думают за нас наши армейские «отцы». Трудно, Галка, отвыкать и от собственного разгильдяйства, но надо. Хорошо смотреть военные парады только в кино и со стороны, красота парадов достигается муштрой выматывающей и изнуряющей. Здесь стараются всё отработать до автоматизма, чтобы в бою не думать, не соображать, а только воевать, только давить на курок. При тревоге, когда всё отработано, солдат одевается в полусонном состоянии и он не наденет брюки вместо рубахи, которая называется гимнастёркой. Так что при команде «Тревога!» сначала одеваешься, а потом уже просыпаешься. Утрами тот же старшина с секундомером в руках за час до подъёма начинает отрабатывать команду «Подъём»! Тут каждое утро стараешься выкроить лишнюю минутку, чтобы подремать, а он …

Только оделись, командует: «Отбой!» И пошло: «Подъём! Отбой!» До самого общего подъёма или отбоя, а подъём в армии в 6 часов ровно.

Сильно скучно и грустно без тебя, родная моя жёнушка. Иногда ты мне снишься, когда ты снишься, то я и во сне хочу, чтобы сон этот продолжался до конца моей службы, но только это пожелаешь себе, как уже слышишь: «Подъём!»

Пиши, Галка, как живёшь, как учёба, какая погода у вас там, у нас здесь ветрено, сыро и холодно.»

После Нового года он неожиданно получил письмо от Тамары:

«Здравствуй, Владимир!

Еле достала твой адрес, не знала и не гадала, что ты служишь. Я, куда хотела, не поступила, не прошла, как и ты, по конкурсу, но домой возвращаться не хотелось, стыдно было за неудачу. На мое счастье, а может и на несчастье прошел слух, что в железнодорожном институте недобор. Взяла свои документы с экзаменационным листком и пошла в железнодорожный, где меня сразу зачислили и даже дали общежитие и стипендию. До института я видела железную дорогу только два раза в жизни да то из окна вагона и на станциях, на которых садилась в поезда, а теперь мне придется изучать всё железнодорожное хозяйство. Тяжело, Володя, мне быть студенткой, осенью был колхоз, мы здесь убирали виноград, яблоки. Наелась, насмотрелась на фрукты и разные южные овощи. Грузины мне объяснялись в чувствах и сватались. В городе на меня и сейчас заглядываются и заговаривают. После сельхоз работ нагоняли программы, так как их никто не отменял, я до занималась до того, что со мной было плохо. До меня сразу же не доходит то, что остальные понимают сразу, ты же знаешь, что мне в школе хорошие оценки доставались зубрежкой. До сессии и после сессии у нас отчислили четверых, говорят, что будут отчислять до третьего курса, пришлось до дури разбираться в начерталке, это так называют курс начертательной геометрии, а высшая математика, думаю, загонит меня в гроб до срока. А впереди меня ожидает теоретическая механика, про которую говорят, что, если сдашь её, то можно влюбляться, а после сдачи экзамена по сопротивлению материалов уже можно выходить замуж. Не знаю, Володя, как это всё уместится в моей дурной головушке? Если не чокнусь, то буду инженером железнодорожником. Если погибну, грызя гранит наук, то помяни хоть однажды рабу божью по имени Тамара.

Снятся сны о школе, а вот ты мне не снишься. Когда я на лекциях или с девчатами, то забываюсь, а когда остаюсь одна, то заедает грусть о доме, о матери, о школьных товарищах. Тебе, Володя, тоже, наверное, тоскливо? Прости меня, за все дерзости, которые я тебе наговорила, завидно стало, что Галка увела тебя из-под носа.

Когда ещё до Галки мы возвращались с тобою домой и говорили о всякой всячине, мне было хорошо с тобой, и я думала, что это любовь, а когда ты задружил с Галкой, то злость я восприняла за ревность, вот из-за этого я нагрубила и надерзила тебе и мне сейчас стыдно за себя.

Пишу я, Володя, тебе из-за того, что старый друг лучше десяти новых. Мне бывает очень грустно и тоскливо, и я всегда вспоминаю, что, когда мы возвращались домой, ты был спокойный и уверенный в себе и своих силах, это спокойствие передавалось мне и я была с тобой, как за стенкой, которая может меня защитить. Сейчас у меня есть парень и с ним я поняла, что ты мне всего лишь нравился.

Володя, если у тебя есть фотка в солдатской форме, то вышли, а то я не могу себе представить тебя солдатом.

Твоя бывшая одноклассница.»

Так подписала Тамара письмо.

Письмо для солдата – праздник, а от девушки – праздник вдвойне, настроение от хорошего письма солдата может выразить только музыкой, и в груди Владимира эта музыка звучала не переставая. Послание от Тамары он прочитал несколько раз, читал и думал: или это крик души, или это напоминание того, что она есть и не забывает о нём, или же намекает, что не всё ещё потеряно для них…

Он ей ответил:

«Здравствуй бывшая одноклассница и соседка!

От всего моего сердца спасибо за письмо. Судьба преподнесла мне огромный подарок в виде службы в армии, в которую я не собирался так быстро попасть, но коли попал, то надо служить. Дисциплина нам ни кому не нравится, а здесь всё на все 100% держится на дисциплине. Утром в 6 утра нас не добудятся, а вечером в 22 нас никак не уложат спать. Скомандуют отбой, все ложатся, а сон не идет, а идут разные прекрасные мысли и одолевают воспоминания.

Если бы не дисциплина и не разное мелкое армейское начальство, то жизнь здесь, если не рай, то вполне приличная. Вечером уложат, утром поднимут, накормят, напоят и весь день займут делом и займут так, что ни о чём постороннем думать не хочется. Если ты видела кино «В 6 часов вечера после войны», то помнишь, что артиллерию называли там богом войны, так вот, я пока не бог, а солдат-артиллерист, служу в расчёте, который обслуживает 122-миллиметровую гаубицу, гаубица – это та же пушка, но только с коротким стволом. Без каши эту гаубицу катать не станешь, поэтому каша – это основная еда наша, не будь каш, даже не знаю, чем бы нас здесь кормили.

А сейчас, Тамара, пользуясь случаем, мне хотелось рассказать наконец тебе то, что так тебе и не сумел сказать. В то лето я работал в топографическом отряде, в городе бывал редко, страстно хотел тебя увидеть, но ты не встречалась, а сам зайти к тебе я стеснялся, мне казалось, что ты останешься недовольной, если заявлюсь к вам. Если бы был жив отец, или же моя мать зарабатывала больше, то жизнь не заставила бы меня вкалывать всё лето, а за то лето я заработал столько же, сколько мать получает чуть ли не за полгода. Ждал я тебя до тех пор, пока не замёрз окончательно, мне хотелось рассказать тебе о работе и, мне казалось, что поймёшь меня и простишь, но ты все мои попытки поговорить с тобой отвергла. Однажды, когда я в очередной раз ждал тебя, Борис Пьянков напал на Галину, он, давно добивался её внимания, Галка закричала, когда он её валил, я отбил её, даже не знал, когда нападал на обидчика, что это был Борис, а помощи просила Галка. Она попросила меня проводить, а у дома попросила, чтобы я её некоторое время провожал до дома после школы. Вот с этого и началось у нас с Галкой всё, что привело к взаимной привязанности. Ты была горда и неприступна, а Галка была рядом. Возможно моя вина перед тобой в том, что я не настоял на встрече, но, поверь, во мне есть гордость и самолюбие и тогда я считал, что ты на них покусилась и мне, откровенно говоря, захотелось тебе отомстить. Я тогда подумал, что если я не нужен тебе, то нужен Галке. Своим упорным молчанием ты помогла мне сделать выбор. Насколько хорош он или плох, – покажет время. Если ты хочешь понять меня, то мысленно поставь себя на место Галки.»

Очередное и последнее письмо от Тамары пришло примерно через месяц.

х научился работать с буссолью, панорамой, прицелом, и стал наводчиком.«Володя, здравствуй!

Пока не забыла, сообщаю, что обидчику Галки, Борису Пьянкову, дали 12 лет, дали бы больше, но благодаря его матери срок уменьшили, об этом мне написала мама. У Галкиной подруги Ирки родилась двойня, поступило наших всего семь человек, кто остался дома, а кто и не вернулся, но об этом тебе напишут ребята, я дала им твой адрес.

Володя, что было, то сплыло, стало былью и покрылось пылью, которую я бы не хотела вытирать. Время всё расставит по местам. Вспомни как ты мне говорил, – всё, что ни делается в жизни, – к лучшему, я не останусь, одна, найдётся парень, который меня охмурит, выйду замуж, чтобы исполнить долг, завещанный от бога нам грешным женщинам продлить род человеческий. Хотелось, чтобы суженный был по уму и по сердцу, с которым придется век жить.

Целую, Тамара.»

До конца службы она его поздравляла со всеми праздниками, но писем больше не писала.

Галка писала часто и много, как тоскует, как скучает.

Самое странное письмо он получил от друга Васьки Бондаря, который со всеми подробностями написал, – сколько вёдер картошки он накопал с огорода, сколько насолил капусты, как будто капусту солил он, а не мать, сколько дров перепилил и переколол, а еще писал: – голубицы нынче было очень много, много и брусники, на брусничнике, в пади Мельничной видели медведя. А грибов было не очень много, но я натаскал груздей и насолил. Осень была длинная и тёплая, а вот зима сразу загнула и долго стоит такой дубарь, что лишний раз выходить на мороз не хотелось.

Сообщил и главное:

«Перед Новым годом у тебя родился братишка, к матери я иногда захожу, живут они с Семёном хорошо, собирались на месте вашего домика строить хороший дом».

Новость эта была радостной, он постоянно завидовал ребятам, у которых были братья или сестры, особенно младшие.

После каникул, которые Галка провела дома, написала письмо.

– «Извини, Володя, что не написала из дому, но, поверь, что дома мне было абсолютно некогда. Приехала домой поздно вечером, а на завтра пошла к вам. Свекровь свою даже не узнала, так она помолодела, а помолодела она из-за сына! Да, Володя, у тебя есть теперь братик, маленький, симпатичный толстячок, мальчик спокойный, свекровь говорит, что похож на тебя. Живут, как я поняла, они с мужем дружно и, кажется, счастливо. Сидели долго, про тебя говорили, а потом я пошла к подруге Ирке, которая родила двойню и день у меня прошёл. Пришла, а мать начала выговаривать, что полгода не было, а приехала и сразу куда-то убежала, мол не посмотреть, не поговорить, так что назавтра я сидела дома. Зима холодная, пока до Ирки добежала, щеку обморозила. Без тебя здесь была тоска зелёная, иду и думаю, – вот здесь мы с тобой первый раз поцеловались, а там …, в общем все там мне напоминало тебя и наше с тобой счастье. Дома мать взяла толкушку, а я заулыбалась, она на меня посмотрела и спрашивает, – ты это чего так улыбаешься, что я такая смешная стала? Пришлось мне что-то выдумывать, не скажу же я ей о чём я вспомнила. В общем у голодной одно на уме. Квартирку к твоему приезду я подыскала, как-то меня пригласила в гости местная девушка, с которой мы учимся в одной группе, она живёт в своём доме, а в ограде у неё есть времянка, которую она сдаёт сейчас девчатам из лесотехнического техникума. Мы с ней договорились, что к твоему приезду она будет свободна, то есть у нас будет своё гнёздышко, в котором мы будем только вдвоём, где никто и ни что не помешает нам с тобой.»

Внешне солдаты вроде бы все одинаковые и все поставлены в равные условия. Но индивидуальность каждого проявляется сразу же, с первых шагов службы. Даже одинаковая солдатская форма сидит по-разному, на одних она как влитая, а на других висит мешком, одним служба даётся легко, а иные, как бурлаки, тянут лямку, для них единственный просвет – это дембель.

Самое трудное для Владимира было привыкнуть рано ложиться и рано вставать, а остальное всё для него было привычным с детства. Нянек у него не было, всё умел и не считал зазорным мыть полы в казарме, чистить картошку и заниматься разными хозработами, делал все, добросовестно и, если бы не Галка, по которой он скучал больше чем о матери, то служба его бы не тяготила. Много раз он с благодарностью вспоминал топографа Данилыча, который так просто и доходчиво объяснил ему о координатах. Артиллерийская буссоль, была проще теодолита, а то, что вместо градусов и минут она показывала тысячные, он тоже не удивился. Данилыч ему рассказывал, что в Германии есть теодолиты, у которых вместо градусов лимб разбит на грады. Помня уроки топографа, Владимир быстрее всех научился работать с буссолью, панорамой и прицелом, и стал наводчиком.

Армия собирает юношей со всего Союза, поэтому под внешне одинаковой солдатской формой были очень и очень разные солдаты. Был у них рядовой Волубуев, который учитывал всё: кому одолжил пачку махорки, кому дал конверт и листок бумаги для письма и кому и когда оказал какую-то услугу.

Служил и Андрей Чикин, если не сын, то родня самому Василию Тёркину, – он мог спеть, сплясать и вовремя развеселить загрустившего шуткой.

Изводил он частенько Чулкина Виталия. Чулкин представился как студент московской консерватории, которую, как потом оказалось, он, может быть, и видел, когда проходил мимо.

– Представляю себе, ребята, идёт наш Витюнчик этаким фраером после сытых армейских каш, морда – во, в руках гитара, он на ней вот так небрежно тренькает. Чика преобразился, походка его стала расслабленно вихляющей, взгляд томно отрешенным и ищущим.

Идёт и видит девушку на скамеечке рядом с консерваторией, ну той, из которой Витюнчика – фьють, и проводили в армию. Небрежно закурив воображаемую папиросу, Чика подошел к Коршуну, сидевшему на станине гаубицы, подсел и спросил: «Скучаете?» – «Я тоже скучаю». Помолчал, пуская воображаемый дым от воображаемой папиросы, и вдруг представился:

– Да, девушка, разрешите представиться, – профессор консерватории Витольд Чайкин. Да, да, девушка, Витольд Чайкин. Разрешите узнать ваше имя.

– Неужели Клава!? Клава! О, боже, Клавочка! Божественное имя! Не имя, а симфония! Хотите, Клавочка, я сыграю вам, как играл я на конкурсе во Париже? Да, да, в самом Париже! Он рукоплескал мне, когда я стал там лауреатом. Я обременён, Клавочка. Обременён всемирной славой и всем, всем, всем. Но я одинок. Одинок я, Клавочка, всю жизнь мечтал встретить свой идеал женской красоты, своё божество, и вот, наконец-то, Клавочка, я его встретил. Это вы! Нет! Нет, Клавочка, не говорите мне этого длинного слова «нет», я хочу слышать только короткое «да»! И тогда я вам брошу под ноги Париж, Рим, Лондон… Мы с вами объедем весь земной шар…

Всё! Вот так или примерно так будет охмурять Клавочек наш Витюнчик, наш Витёк-кобелёк,– закончил Чика под хохот батареи.

Начитанный парень с десятилетним образованием, вчерашний неудавшийся студент, ярко выделялся среди солдат, у большинства было только семилетнее образование, а рядовой Кобзев говорил, что он с трудом закончил всего пять классов, работал в колхозе, в самой глубинке Сибири, и, кроме своего родного села, он не видел даже района. Электрический свет видел, когда к ним приезжала кинопередвижка, а радио ходил изредка слушать к бригадиру трактирной бригады, у того была рация и батарейный радиоприёмник. Этому все было в диковинку и в новинку, он свято верил, что в кино люди гибнут самым настоящим образом и всё происходящее на экране воспринимал как самую настоящую жизнь.

Любил он, когда его спрашивали про поезд.

– Ты, Лёнчик, когда паровоз первый раз увидел?

– Привезли, значит нас призывников на станцию, – начинал он и все готовились насмеяться от души. Увидел я этот паровоз и мне даже стало страшно, все у него внутрях шипит, пыхтит и тут еще он как зашипит, как загудит! Чуть со страху не умер, а тут гляжу, покатил по рельсам и потянул за собой вагоны, которые я считал домами на колёсах. Тогда я и понял, что это поезд, который я до этого видел только в кино. В вагоне он пересчитал все полки, все зеркала и всё остальное, что можно было сосчитать. Вначале думали, что парень их разыгрывает, но скоро убедились, что он вполне искренен в своих рассказах и впечатлениях, что он ничего не видел в своем глухом, сибирском селе.

– У нас многие женщины поезда вообще ни разу не видели, ни куда из села не выезжали, если бы парней не брали на службу, то и мужики тоже бы не видели ни чего кроме своей деревни.

Владимир знал, вернее слышал, что и у них в районе тоже есть такие глухие сёла, жители которых, как и земляки Кобзева, не видели ни электричества, ни поезда и не слушали радио. Что было говорить о глухих сёлах, если у них в городке до войны был один мотоцикл марки «Красный Октябрь», который по воскресеньям, чтобы завести, толкали всей улицей. Было несколько полуторок и два ЗИС-5, которые не годились для фронта. Во время войны на них установили газогенераторные двигатели. Владимир помнил, что у автомашин по бокам кабин висели огромные баки, помнил одну шоферицу, которую звали Таней-Ваней, она по утрам обычно на вопрос: «Куда машина?» – отвечала: «В гортоп на заправку». В кузове её «Захара», так она называла свой ЗИС, четверть кузова занимали чурбачки, гортоповские чурбачки были вечно сырыми, и она постоянно материлась, когда приезжала с заправки и забирала желающих уехать на железнодорожную станцию. Сверстник Владимира по кличке Вова-сало мог только по звуку работающего мотора определить не только номер машины, но и сказать, кто на ней шофёр и кто на ней стажёр.

После войны в городок понагнали разных заграничных машин, и ребятишки щеголяли друг перед другом знаниями иномарок: «Маки», «Студебеккеры», «Доджи», «Опели», мотоциклы: «Харлеи», «Зундапы», «БМВ».

Сразу после волны со станции гнали своим ходом экскаватор «Воронежец», когда он появился в городке, то на него ходили смотреть и стар, и мал, а когда прилетел кукурузник и самолёт сел за городом, то у самолёта побывал весь город. Во время войны и сразу после многим было не до учебы, поэтому, когда парней обязали перед армией закончить хотя бы начальную школу, в школах появились переростки, которые брились и уходили в армию после четвертого, пятого класса.

Посёлок, где служил Владимир, на берегу моря был расположен дугой вдоль залива, а их казармы стояли почти у самой воды, за казармами находился артиллерийский парк, где и проходили все занятия с техникой. Морозов, как у него на родине, там не было, но было сыро, ветрено, а когда ветер стихал, было туманно и сумрачно. Тут восемь с половиной месяцев стоит гнилая погода, а вот с половины июля и до ноября, если раньше не задует, стоят золотые деньки, дни солнечные, море тёплое и ласковое, песочек бархатный и тогда! «Ещё бы девушек, и не служба бы была, а курорт», – говорили старики, которые весной должны были дембельнуться, почти все готовили дембельские альбомы и все, кто мало-мальски рисовал или умел что–то складно сочинить, были нарасхват.

Все новобранцы видели море первый раз. Владимир мог часами в выходные дни сидеть в затишке за скалой и любоваться заливом, вода которого меняла свой цвет по многу раз в день. Прибоем на берег выбрасывало разную живность, и он очень удивился, когда впервые пощупал морскую звезду. Была она, как настоящая звезда, пятиконечной, а на ощупь походила на язык коровы, шершавая. Попробовал он морскую воду на вкус, и она оказалась не солёной, а горькой. Если вода Байкала была голубой, то морская вода чаще всего была зелёной.

На очередных летних армейских учениях Владимир увидел знаменитое на весь мир озеро Хасан, размеры которого не соответствовали его славе.

– Наш Кенон под Читой размером побольше, – подумал он.

Батарея была к концу учений измотана вконец, все устали и отупели от бесконечного мотания по краю. Владимиру казалось, что это не учения, а издевательство над солдатами. Подняли их по тревоге, о которой они знали за неделю наперёд, собрались и выехали быстро, но после долго ждали приказа. А потом приказы всем надоели, так как, не успев занять одну огневую позицию и наблюдательный пункт, следовал новый приказ, батарея срочно снималась и мчалась дальше, а катать гаубицу – удовольствие малоприятное. Занимали очередную огневую позицию, рассчитывали данные цели, вновь снимались и мчались дальше.

Понравилась всем танковая атака. Сидя на сопке, смотрели, как танки мчались по полю и стреляли без остановки, но всё испортили химики, они внезапно организовали газовую атаку, пришлось натягивать противогазы. А тут получили очередной приказ и поехали занимать очередную огневую позицию.

«Здравствуй, мой ненаглядный!

Как и в пошлом году, была колхозная картошка, вновь вся я огрубела, но уже как второкурсница и это скрашивает сельхоз работы. Всех нас заинтересовало, – а как убирают урожай в капиталистических странах? Тоже студенты? Задали мы этот вопрос своему руководству, а руководство посоветовало нам таких вопросов не задавать, чтобы у нас не было неприятностей. Наверное, совсем не так, поняли мы и больше не спрашивали.»

Это письмо, как и все ее остальные, писались по одной схеме и по одному плану, вначале о том, чем она занята, потом она описывала свою тоску, далее писала о всём, что узнала о родине. В одном письме сообщила, что прошёл слух о смерти Бориса Пьянкова, что-то заставило его броситься на колючую проволоку, и охранник не промахнулся.

Письмо это взволновало Владимира и долго он вспоминал Борьку, которого сгубил Жуча.

Они с Галиной ещё на родине со всей юношескою откровенностью и чистотой своих помыслов договорились не утаивать друг от друга ничего – ни плохого, ни хорошего, но очень скоро каждый понял, что это бывает иногда невыполнимо, у каждого вдруг обнаружились секреты, выдавать которые было нельзя.

Он не писал Галине ничего о Тамаре, а она ему не писала о Германе. Герман – студент-старшекурсник, заметил Галку на новогоднем вечере в институте и начал оказывать всевозможные знаки внимания.

Галина, обладая прекрасной фигурой, умела подчеркнуть её одеждой, имея прирождённый вкус, она сообразно этого своего вкуса и последних мод, умела нарядиться так, что подруги в группе ахали, ахали ещё и из-за того, что эти наряды были и им по карману. Шила Галка сама, переняв это умение у матери, и поэтому даже простое ситцевое платье она старалась украсить чем-то таким, что платье смотрелось на Галке и не было похожим на остальные.

Герман, как и Борис Пьянков, был единственным сыном у родителей, был воспитан, одевался по последней моде, парень был заметный, на лекции приезжал на подаренной отцом в честь поступления в институт «Победе». Институт был для Германа трамплином для поступления в московский институт международных отношений.

Покорила его сердце Галина и он стал добиваться её внимания. Девчата это сразу заметили.

– Везёт же тебе, Галка, – позавидовала Дуся, девушка толстенькая и конопатенькая, жившая вместе с Галкой в одной комнате.

– Чему это ты так завидуешь?

– Да тому, что можешь выбирать из двух лучшего, а тут хоть сдохни, хоть с тоски засохни, ни одного нет даже завалященького, – сказала Дуся и горестно вздохнула.

– Как это из двух,– возмутилась Галина,– если Герман вздыхает, то это не значит, что он мне нравится, пусть вздыхает, от этого ни чего не изменится.

– Дурная ты, Галка, когда есть двое, то это очень хорошо, один разонравится, есть другой, с одним что-то не получится, можно попробовать с другим.

А ты, Дуся, знаешь, что получилось с одной, которая пробовала?

– Что?

– Пока пробовала семерых родила.

Жила с ними симпатичная миниатюрная евреечка Наталья, похожая на прекрасную куколку, говорила она картавя, катая букву «р» как горошину:

– А я бы на твоём месте, Галка, так закружила бы голову Герману, чтобы он ползал у тебя в ногах, а потом бы ты ему в рожу наплевала за его барские замашки.

В посёлке где служил Владимир жили и гражданские, и военные. В гарнизоне смеялись, что все девчата с самого рождения были на учёте, из-за них часто местные парни дрались с солдатами, на танцплощадке всегда был какой-нибудь патруль. Владимира в посёлок не тянуло. Летом было очень хорошо и в части, часть находилась метрах в тридцати от берега моря и выходные дни он проводил на море, купался и нежился на песочке.

–Эх! Сюда бы хоть на недельку Галку! – мечтал он. В части были маски и когда надев маску, он первый раз нырнул в прозрачную воду, то сразу был атакован крабом, который бесстрашно пошёл на нег боком, подняв грозно клешни. Удивили его морские собаки, так похожие на ангарских бычков, попав на удочку, они сразу же раздувались и превращались в круглый пузырь, пузырь долго плавал, но выпустив из себя воздух, юрко уходил в родную стихию. Медузы вызывали у Владимира отвращение, он удивлялся, что коренные, жители используют медуз для приготовления салатов. Ловили навагу, варили уху и, наевшись, лениво лежали на песке. Горько-соленая вода нежно принимала их в свои объятия, и он с первого раза почувствовал, что плавать в море намного легче, чем в своей родной речке. Он ложился на спину и подолгу смотрел в небо, где проплывали лёгкие кучевые облака, смотря на них, Владимир забывал об армии, обо всём и так же лениво, как облака, медленно плыл по воде.

Море он полюбил. В любое время года и суток спокойное оно было то голубое, то зелёное, иногда фиолетовое у горизонта и синее, как само небо, чуть в стороне. В штиль море было спокойное и таинственное, шумное в шторм. Море спокойное ласкало взгляд, а штормовое вселяло суеверный страх своей необузданной силой. В шторм море с рёвом катило волны, по свинцовому небу неслись рваные клочья туч, задевая у горизонта верхушки волн. У берега волны начинали расти в высоту, вставали на дыбы и выскакивали на берег. У скального обрыва море по-мужицки, как молотобоец в кузне, с выдохом било со всей своей силушкой о наковальню берега. Искрами взлетали брызги и, не успев упасть на берег, вновь взлетали ввысь с новым ударом. Море било и било без устали кувалдой волн, и казалось, что нет в мире никакой силы, способной утихомирить взбунтовавшуюся стихию. Но море, наигравшись, натешившись силушкой, успокаивалось, его поверхность ритмично вздымалась и опускалась, говорили, что море гонит мёртвую зыбь, которая выматывает еще хуже, чем шторм. Набушевавшись, исполин становился похож на ласкового мурлыкающего котёнка, который нежно тыкается мордочкой в берег, как бы извиняясь за свой озорной нрав.

Галка на каникулах была дома и писала:

«Ирка со своим живут очень плохо и, наверное, разойдутся. Пока она его одаривала детьми, он завёл себе женщину, Ира узнала и устроила скандал.

Твой братик растёт. Видела Княгиню, учится в Грузии на железнодорожницу, похорошела, загорела, но ты даже не представишь, что она наделала. Она срезала свою роскошную косу и сделала завивку. Ей все так завидовали, а она лишила нас этой зависти…»

Весть о Томкиной стрижке огорчила Владимира, он не мог себе представить девушки без косы. Али повзрослела, или же одурела.

Написала Галина и про Бориса, оказывается, он в лагере проигрался в карты и был вынужден броситься на колючую проволоку.

Армейские годы пролетели как один день. В загруженной армейской жизни это обычное дело. Стоя на утреннем построении кажется, что время остановилось, или даже попятилось назад. Но вот уже последнее Торжественное Построение. Последняя Порция Армейской Каши. Уложив дембельский альбом в чемоданчик Владимир с лёгкой грустью сел в поезд до родной станции. Под стук колес вспоминал свою жизнь. А вот уже и станция скрылась за горизонтом.

Глава 5

Домой Владимир заявился без предупреждения. Братик сидел у отца на руках, увидел незнакомого дядьку, хотел зареветь, посмотрел на улыбающегося отца, и реветь раздумал. Вместо этого потянулся к братовым значкам и начал их изучать, стараясь отвинтить или оторвать, они явно понравились Андрейке.

Да вот, сынок, попыталась объяснить мать, скучно нам одним, и решили себе сына завести, тебе братика, неплохо бы было еще дочку заиметь. Оно бы и не надо, да и поздно, но без детишек скучно, ты уже вырос, уедешь, поди, сразу женишься, а нам Андрюшка в радость. Мать говорила и металась по кухоньке от стола к печке, от печки к столу, на печке у неё уже что-то скворчало.

– Ты, сынок, давай-ка мне Андрейку, – попросил отчим, – иди умойся да садись за стол, наверное, проголодался в дороге?

Владимир отдал Андрейку отцу, а когда умылся, то на столе в окружении тарелок стоял литр водки.

– Это мы давно для твоей встречи купили, – объяснила мать, – Семён почти не пьёт.

Мать усадила Владимира за стол. Он не стал отказываться от выпивки, но и пить много не собирался. Выпили, закусили.

Мы вот, сынок, решили с Семеном дом на месте этой избушки поставить, думаем за год, другой построиться. По всему видно было, что эту тему они обговорили много раз, а от Владимира ждали одобрения.

– Конечно, надо, а то бы эта заваль как бы совсем не завалилась, что-то совсем низкая стала да дряхлая.

– Вот мы и решили с матерью, что надо, – проговорил отчим, наливая по второй стопке. По второй Владимир выпил, а от третьей отказался. После мороза водка согрела и спьянила, он стал зевать, почти сутки просидел у окна поезда, даже не задремав от радости предстоящей встречи.

– Может быть там и Галка? – думал он, хоть знал, что у Галки учёба, а каникулы будут после января.

– Галка, мама, заходила к вам?

– А как же! Как приедет, сразу сюда идёт, придет, мы с ней посидим, поговорим, чай попьём, часто заходит, тебя ждёт не дождётся. Тамара приходила, такая краля стала! Долго сидела, я её чаем поила, она у меня твою фотокарточку со службы выпросила, адрес взяла, хоть раз написала?

– Два раза писала.

– Ты бы её сейчас не сразу узнал, такая пригожая стала, а вот свою косу зачем-то обрезала, а она ей так шла, так её красила. Ещё немного посидели и сын начал сладко зевать.

– Я тебе сейчас постелю,– сказала мать.

– На пол постели. Когда лёг, то слышал, как мать отчитывала Семёна за то, что тот допивал бутылку.

На следующий день мать рассказала, что Ваську друга все же взяли в армию.

– Всё себе зрение портил, всё говорил, что его не заберут, но забрали как миленького, где-то на дальнем Востоке служит. Зашёл он к матери Василия, чтобы поподробнее узнать,– где друг служит, и взять адрес.

– Здравствуй, здравствуй, Володя, какой ты бравый да рослый стал,– проговорила мать Василия, обняла и трижды поцеловала, как сына.

– Давай раздевайся, хоть потчевать у меня особенно нечем, но посидим, чаю попьём, самовар я сейчас мигом поставлю, раздевайся, не обижай старуху. Он разделся, помог поставить самовар.

– А Василий-то мой не помощник мне, ох, не помощник,– начала Фёкла, разжигая самовар. Скоро самовар разгорелся и загудел.

По весне он сам огород вскопает, сам посадит, сам поливает, об этом я ничего плохого не скажу, а вот денег мне не даёт ни копеечки. Почти до самой армии учился, где только не учился уже: и на учителя, и на комбайнёра, и на киномеханика, и ещё на кого-то, но работать по своим дипломам не хочет, боится ответственности, перед армией пошёл в «Золотопродснаб» грузчиком, силу развивать, а до каких пор её развивать? Начал бы работать хоть киномехаником, там, может быть, дали бы квартиру, да и женился бы. А то какой-то непутёвый. Учился, получал стипендию, начал работать, стал зарабатывать больше, чем моя пенсия, но денег мне не давал, а еще хуже, что возьмёт, то всё под замок, наберёт конфеток, пряников, как куда уйду, так он гужуется один. Говорю ему: «Вася, надо дров на зиму выписать, зима скоро, надо заготовить дрова летом, чтобы к зиме просохли, а то ведь у нас возят берёзу с зелёными листьями, прямо с корня», а он мне: «Изба твоя, сама бери, сама и топи». Говорила и утирала слезы, видимо, уже по привычке.

Не знаю, что с парнем, вроде бы вы были всегда вместе, а вот такая разница. Закончил он педучилище, направили его в село Гирюнино, но там он и месяца не пробыл, сбежал. Деньги, что появлялись, тратил на сладкое или уносил на сберкнижку. Говорю ему: «Ты бы хоть оделся, а то ведь вахлак вахлаком ходишь», а он меня и не слушает.

Сидел Владимир, слушал и видел, что дом у них тоже сильно осел в землю, пол в избе перекосился ещё больше, ничего в доме нового не было, даже старое радио в форме тарелки совсем охрипло.

– Служит мой Вася на Сахалине, из-за плохого зрения, которое он сам же себе и испортил, посадили его в штабе на писарскую работу, службой, вроде бы, он доволен, может быть, армия хоть немножко его исправит, прямо не знаю, в кого он таким удался?

Только одну неделю погостил Владимир дома. Жил, гостил, а душа его была с Галкой. Снегу, как всегда в это время года было мало, а морозы жали и по ночам были уже под минус сорок. Зашёл в школу, посидел, поговорил с учителями. Пошёл к Ирке, но та разошлась с мужем, детей оставила родителям, а сама уехала куда-то. Через несколько дней и он уехал, и через тридцать три часа его встретила Галка…

– Вовка! Милый! Наконец-то! – шептала Галина, вытирая слезинки. Они поцеловались, но не так, как им обоим мечталось, разлука принесла скованность и стеснительность, и они по дороге к их новому дому присматривались и привыкали друг к другу.

– Володя, ты стал настоящим мужчиной, – прошептала Галина в трамвае.

– А ты, Галка, настоящей женщиной, – ответил он, улыбнувшись.

Всю дорогу они что-то спрашивали друг у друга, что-то отвечали. Встреча после долгой разлуки оглушила влюбленных радостью, они и дома, если можно было назвать домом времянку, которую сняла Галина, первое время не знали, с чего начать разговор. Закидывали друг друга вопросами, часто не слушая до конца ответов, но мало-помалу разговор начал налаживаться.

– А возмужал ты, Володя, здорово!

– А ты расцвела и похорошела!

– Комплимент?

– Какой ещё комплимент, просто говорю, что вижу.

– Скучал?

– А ты?

– Не разлюбил?

– А ты?

– Не изменял?

– А ты?

– Что ты попугайничаешь? – спросила Галина.

Оба засмеялись и поцеловались так, что дыхание перехватило, сердца учащённо забились, кровь забурлила и зашумела в висках. Галка почувствовала, что терпеть становится не в силах, поэтому резко отшатнулась от мужа и прошептала: «Должна зайти Клава, новая хозяйка, потерпи чуть, она хочет познакомиться с тобой. Успокойся, а я на стол накрою».

В дверь постучали минут через десять.

– Заходи, Клава, – крикнула Галина, и в комнату вошла их хозяйка, глазастая и миловидная девушка ростом чуть ниже Галины. – Это Володя, Клава, а это Клава, мой долгожданный Владимир, – представила Галина их друг другу. Хозяйка сделала шутливый книксен, а Владимир галантно поклонился и сказал: – Здравствуйте.

– О! Я совсем забыла поздороваться, – засмеялась Клава, поздоровалась, спросила ещё что-то и быстро ушла, пообещав больше им не мешать.

– Нет, нет, Галя, мне надо ехать в институт, там у нас сегодня собрание, лучше сходить, чем быть битой, – отказалась она от приглашения к столу и сразу ушла.

Дом был построен родителями Клавы, лет пять назад. Родители один за другим умерли, оставив сиротами дочь и сына. Брат школу бросил, пошёл работать, потом служил в армии, после армии женился, разошёлся и уехал на Север. Сестре он не писал, и она даже не знала не только где он, а жив ли? Так как пил брат, по её словам, сильно. Недалеко от Клавы жили её тетка и старый дед, отец её отца, одной жить ей было страшновато, и поэтому она пускала квартирантов. Квартплата была весьма кстати к её маленькой стипендии. Кроме Галины и Владимира у неё в доме жила семья – муж с женой, детей, у которых не было. Галина считала, что с квартирой им сильно повезло, сами себе хозяева, а то, что далековато от центра, то это их не смущало, просто надо было чуть раньше вставать и чуть позже ложиться спать.

– Будем есть? – спросила Галина.

– Какая ещё еда, – ответил Владимир, закрыл дверь на огромный крючок и выключил свет, – сначала главное, после всё остальное…

– Да! – прошептала Галина, – теперь верю, что ты был верен мне. Накопил силушки, думаю, что сегодня не усну. Физическая близость раскрепостила их, и скоро они вели себя так же, как и до разлуки. За встречу они выпили по стаканчику хереса, который Галка купила ещё в сентябре. Вино и ужин сняли излишнее возбуждение, поужинали, усталые и довольные легли спать.

Целую неделю отдыхал Владимир, проводя дни в ожиданиях возвращения Галины с занятий. Угловатость у Галины исчезла, и с этим закончилась её девичья пора, движения стали плавные и уверенные. Владимир любовался ей всякий раз, как она ложилась с ним доступная. К концу недели она уже полностью была удовлетворена и начала выказывать неудовольствие, когда он хотел её ещё и ещё: «Пора, Володя, и норму знать, ты же не собираешься меня калечить, да?»

Через неделю Владимир встал на воинский учёт, прописался и решил, посоветовавшись с женой, идти работать на стройку политехнического института, который строили на левом берегу Ангары. Политехническим институтом должен был стать Горно-металлургический, куда решил поступить Владимир, но на этот раз не на геологический факультет, а на горный, помня большой конкурс на геологов. В кровати с ним спала почти англичанка, русский язык он решил освоить сам, а остальные предметы вспомнить на подготовительных курсах. Дней десять у него ушло на знакомство с иркутской бюрократией, вставал на учет, прописывался, подписывал заявление на работу, проходил медицинскую комиссию, прошел инструктаж в учебном комбинате и начал работать плотником-бетонщиком по второму разряду.

Праздник встречи сменился будничной, размеренной жизнью. Всё время было расписано и занято, свободными для них и то условно остались только воскресенья. В кино ходили не часто, только на новые фильмы, больше ходили первое время по театрам. Галка полюбила театр музыкальной комедии, и они посещали все премьеры, реже бывали в драматическом театре и изредка посещали театр юного зрителя. Галина покупала билеты не самые дорогие и скоро они с ней, как заядлые театралы, обсуждали все новые постановки, расходясь во многих своих суждениях об игре артистов. Галка оказалась хорошей хозяйкой, и им хватало их денег и на развлечения и на жизнь, больших покупок не делали, лишних расходов тоже не было, жили скромно, мечтая о лучшем будущем.

– Можно жить, Володя, и на эти деньги,– говорила Галина,– угощая мужа варениками с творогом,– зато у нас потом будет масса воспоминаний. Потом у нас буду пельмени и бифштексы, а пока варениками мы будем с тобой ковать наше великое будущее. На потом они откладывали все свои желания, а в настоящем были счастливы уже тем, что были наконец-то вместе. Вместе они начали осуществлять задачу Владимира – поступить в институт. С английским языком было легко, находясь рядом с почти готовым преподавателем.

– Всё ничего, – смеялась Галина, – но произношение у тебя, Володя! Произношение гуронское, англичанина из тебя не получится, и навряд ли кто-то ещё кроме меня тебя поймёт.

– Становиться английским джентльменом я не собираюсь, мне нужно сдать английский и уметь переводить технический текст со словарём, сойдёт и забайкальский акцент. В их времянке, состоящей из крохотной кухоньки и чуть большей по размеру комнатки, было минимум мебели, но много книг, учебников и тетрадей. Если Галина имела хоть дешевый, но разнообразный гардероб, то Владимир обходился одним костюмом и одним полупальто, которое тогда называли «москвичкой». На работу ходил в солдатском обмундировании. С возмущением рассказывал о порядках, царящих на работе.

– Мы, Галина, собрались на стройке все молодые, сильные, с нами можно горы перелопачивать с места на место, а мы обычно сидим да анекдоты травим про Хрущева. Государству убыток, но главное у нас заработок мизерный, а начальству до лампочки наши деньги. Пойдешь ругаться, тебе же хуже, как будто мне больше всех надо. В газетах одно, а в жизни совсем всё наоборот. Про армию тоже такое пишут, что не армия, а образец, на самом же деле бардак. Зачем, Галка, ежегодно набирать малограмотных парней, учат их, от некоторых в армии вообще толку нет, хотя бы взять моего друга Ваську Бондаря, этот воевать не пойдет, в тюрьму сядет, будет, есть баланду, но воевать не станет.

– Не очень-то ты высокого мнения о своем друге.

– А если он такой и есть, а там говорят,– не хочешь – заставим, не умеешь – научим. Да как учить парня, если он не может учиться. Мы все разные, а нас зачем-то делают одинаковыми?

Образованные родители Галины сумели привить ей и её сестре практические взгляды на жизнь. Сестра Галины, как только появилась возможность, сразу же вышла замуж в Свердловске за местного инженера, который был вполовину старше неё и постаралась побыстрее стать матерью. Галка говорила, – охмурила мужичка и теперь, если не отлично, то уже прилично устроилась в жизни.

Владимира воспитывала мать, которая была малограмотной и с детства вдолбила сыну, чтобы он слушался учителей и старших, что в газетах печатают только правду. Наверное, поэтому он верил в светлое будущее, верил газетам, свято верил, что зло будет наказано, а бескорыстное служение родине – благо, которое рано или поздно будет обязательно замечено и отмечено.

Галка считала, что каждый в жизни ищет свою лазейку. Часто спорили, Владимир злился.

– Напрасно, Володя, злишься, ты ведь тоже ищешь в жизни свою лазейку?

– Какую это лазейку?!

– В институт ты поступаешь не по зову сердца, а туда, где и с тройками платится большая стипендия, и хочешь получить профессию, которая оплачивается лучше, чем другие, не так ли?

– Разве, Галина, это лазейка? Я беден, мне некому помогать, иду в горный от бедности.

– Я, Володя, не нахожу разницы в твоих и своих взглядах. Ты ищешь, где лучше, не так ли?

– В этом ты права.

– А я всегда права, когда дело касается серой прозы жизни.

– Не хвастай, Галя!

– А я и не хвастаю, жизнь в своей основе элементарно проста. Жизнь – это борьба за существование. Лучший кусок раньше доставался сильнейшему, в наше время достаётся пробивному, хитрейшему человеку со связями или человеку с могущественной роднёй. Сейчас уже многие стали понимать, что жить надо ради себя, а не ради каких-то потомков.

– Может быть, Галина, и советские ученые, по-твоему, хитрят и живут по хитрости, по связям?

– Не путай, милый, божий дар с яичницей! Не путай одно с другим, хотя мне кажется, что и среди ученых тоже есть и выскочки и прихлебатели. Ты вот объясни мне, почему плохой человек ходит в начальниках, а хороший, талантливый у этого плохого в подчинении?

– Значит, он по деловым качествам лучше того, что в подчинении, а возможно, есть в этом и доля везения…

– Значит, ты не исключаешь, Володя, доли везения?

– Конечно!

– А мне, Володя, кажется, что из двух ставят начальником того, у кого есть наверху родственник, или того, кто более обтекаем и более удобен для начальства.

– Галя, не нужно мне общих рассуждений, ты приведи мне примеры, в которых бы ты назвала мне конкретные лица, – просил муж, но Галина не могла назвать ни одного начальника, которого бы они знали оба, которого поставили по принципу угодничества или родства.

– Вот видишь, Галка, что кроме общих слухов и разговоров у тебя нет примеров, – улыбался Владимир, спор стихал.

Жена утверждала, что деньги – это все.

– Конечно, – соглашался Владимир, – когда их много, это очень хорошо, но деньги – не всё. Деньги – это только материальное благополучие и только.

– А что ещё человеку нужно кроме материального благополучия. Ради чего мы все работаем? Ради денег, миленький муженёк, ради личного благополучия, то есть ради денег работаем и живём. На деньги всё можно купить.

– Даже любовь и дружбу?

– Допустим не саму любовь, а женщину, её тело. Не дружбу, но преданность и сотрудничество купить можно.

– Да, ребята на стройке говорят, что в городе есть подпольные притоны, где за деньги можно переспать с девкой. Но говорят, и без денег такую не надо, на неё, говорят, трезвому смотреть – стошнит.

– Зачем Володя, покупать грязных и неопрятных, за деньги можешь переспать даже с нашей Беллочкой, говорят, она подрабатывает собой.

– Как это подрабатывает собой?

– Ты что с луны свалился. Стипендия маленькая, а жить по-человечески девушкам охота, вот и спят за деньги, только тайно, в тайне от властей и от своих же подруг.

– Да ты что, Галка!?

– Да то, Володя! Каждый живёт, как хочет и как может. Беллка и другие пошли, конечно, по самому лёгкому пути, но каждый сам себе хозяин, я её не осуждаю сильно. Родители не всем помогают. В конце концов, жизнь одна и ее нужно прожить, если не красиво, то, по крайней мере, по-человечески, сытой, одетой и при деньгах.

– Галка! Я поражаюсь! Беллка твоя, наверное, комсомолка, советская девушка, воспитанная, как мы все нашей советской властью. Спать с каждым за деньги? Это что же, растоптать всё светлое в себе? Это же аморально!

– Брось, Володя. Ты как агитатор, девушки выросли, им нужно одеваться, обуваться, а комсомол и моральный облик на себя не наденешь. Нашей стипендии, милый мой, хватает только на трамвай и то, если на трамвае ездить два раза в день. А ведь еще надо хотя бы дважды в день поесть, а Беллка, сама говорила, за одну ночь имеет самое малое стипендию. На кой чёрт ей комсомол?!

Они помолчали, Владимира ошарашила новость, сообщенная женой, а Галину злило мировоззрение мужа, которое было оторвано совершенно от действительной жизни.

– Мы Володя, должны прожить свою жизнь безбедно, без материальной нужды. Даже у нас с тобой понимание благосостояния, разное. Тебя вполне устраивает один костюм, а мне и дюжины платьев мало. Я хочу, чтобы ты стал знаменит, чтобы я могла греться в лучах твоей славы.

Владимир слушал и молчал, после длительного молчания высказал: – Тебе бы, Галка, с такими взглядами на жизнь нужен не такой муж, как я.

– Если бы, Володя, не любовь, то бы возможно и послушалась бы твоего совета, но любовь слепит, туманит разум, против любви мы бессильны и при всём у нас с тобой есть будущее, – сказала она, чтобы хоть как-то уменьшить у мужа впечатление от её чистосердечного высказывания. А вообще-то, чтобы нам не договориться до ссоры давай-ка, муженек, займись своими супружескими обязанностями.

После бурной послеармейской встречи, жена хотела установить трехразовый лимит в неделю, но спали они на одной коечке, поэтому хоть и ворчала, но раз в ночь разрешала мужу обладать собой. Любые его попытки повторения прерывались женой самым решительным образом.

– Володя! – говорила она, – медицина рекомендует раз-два в неделю, а ты! Часто – вредно, кроме того ты должен считаться со мной, а мне не хочется часто.

– Галка, откуда медицина знает обо мне? Верю, что какой-нибудь дохлятик писал о такой норме, мне его недельный лимит и на ночь мал.

– По тебе это и видно, один нос остался. Если бы ты ел не картошку, а мясо, и не кирпичи на стройке таскал, а жил, как барин в своём поместье, тогда бы и говорил, что тебе раза в ночь мало, а пока молчи, я за тебя знаю – сколько раз ты можешь.

– Галка, а ты не боишься, что вся моя хроническая неудовлетворенность однажды может обрушиться на другую женщину?

– Нет, не боюсь. Без любви секс – гадость, а ты у меня политически грамотен, морально устойчив и не будешь брать греха на душу перед своей любовью. Грех тебя замучит.

Жизнь шла с её заботами и повседневными делами, что-то забывалось, что-то запоминалось, были маленькие огорчения и были большие радости. У Галины весной началась сессия. Если, как поётся в песне, от сессии до сессии живут студенты весело, то уже перед сессией всё веселье в сторону, если хочешь сдать экзамены на стипендию. Жизни студента в этот период не позавидуешь. Экзамены вымотали Галину основательно.

– Ты посмотри на себя, на кого только стала похожа! Глаза на затылке, а живот к спине прилипает, съезди домой, отдохни. Я буду сдавать экзамены в первом потоке, сдам, вернее, как только зачислят, если зачислят, то сразу подам телеграмму.

– А если не зачислят?

– Пойду работать на завод, буду получать профессию и буду готовиться к очередному поступлению в институт.

– До седой бороды, что ли? А когда учиться? Когда жить?

– Успеем, Галка, выучиться и пожить, – бодро отвечал Владимир, но на душе у него скребли кошки. Он знал и верил, что экзамены он сдаст, а вот хватит ли ему баллов? Летом простоев на стройке стало меньше,ё Владимира взяла к себе в бригаду отделочников Ольга Саватеева – бригадирша женской бригады.

– Сергей Владимирович, обратилась она к прорабу сразу, как только положила глаз на молодого и здорового парня, – ты мне дай в бригаду Коршуна, а то даёшь одних дохляков, а работу требуешь, а в бригаде ни одного путевого мужика нет. Долго она спорила с прорабом, но уговорила, и Владимир стал готовить штукатурный раствор, когда техника отказывала, то и таскать этот раствор на носилках с другим подсобником. Если бы не простои, то работа бы выматывала, но простои были, Владимир уставал, но не так, как уставали отделочницы, некоторые из них к концу дня просто валились с ног. Профессиональные женщины строители в бригаде были в меньшинстве, большинство девчат работали мало, и быстро уходили, едва попробовав тяжелой, физической работы. Сама бригадирша говорила: «Работа у нас только в кино красивая, а на деле как за целый день накидаешься, так вечером мужика уже не хочется, а скорее бы на койку и полежать». Новеньких надо было учить, а план этого не учитывал, план давался на каждого человека, кроме плана ещё требовалось и качество.

– А откуда, Сергей Владимирович, я тебе дам это качестве, скажи мне, кто это качество мне даст? Нынче если заплатишь как в прошлом месяце, то и последние девки уйдут. Все почти новенькие, говори спасибо, что хоть квадраты даём. Сама работаю как рядовая, если хочешь качества, дай мне дипломированных отделочников, понял?

– Я тебе их что, рожать буду? Готовь.

– Плати, тогда хоть эти будут держаться.

– Работай с качеством и платить буду. Спорили, пока им же самим не надоедало. Часто споры доходили до матов, матерились, но дело от этого не двигалось.

Ольге было около тридцати лет, на стройке работала более десяти лет, мужала характером, наливалась силой и выносливостью, а также освоила все мыслимые и немыслимые маты. Вышла замуж за такого же строителя, как и сама, родила двух сыновей. Муж уже второй год работал на Братской ГЭС, где платили деньги. Дома бывал редко, иногда раз в месяц, а этого для любой нормальной женщины в тридцать лет было явно недостаточно. В перекурах женщины сплетничали о мужьях и женихах. Когда Ольгу спрашивали о муже, она грубо шутила: «Я не корова, чтобы мне хватало раза в год, приедет, как на случку, раздразнит и уедет, я ему говорю: «Завязывай, а то однажды приедешь и найдёшь прибавку в семействе», а он смеется. Ему там хорошо, сам себе хозяин, дети уже начали отвыкать от отца. Вот заведу себе любовника, хотя бы Коршуна, и пусть тогда совсем не приезжает. Ты как, Володя, согласен?»

– Нет, – отвечал Владимир и краснел от такой откровенности.

– А что так? Я что, не женщина? Вроде бы всё при мне, кое-кто даже лапает и убеждается в этом, хочешь – потрогай!

– У меня жена есть.

– Так я тебе не в жёны набиваюсь. Девчата смеялись, а он вставал и уходил.

– Ты что, Вова, обиделся? Я же не серьёзно, язык-то без костей, вот и мелет, мог бы и поддержать шутку. Хотя ты глуп, Володя, как и всякий верный муж.

Самому ему понравилась хозяйка квартиры, стройная, чернявенькая, больше похожая на цыганку, с большой и пышной шевелюрой вьющихся волос, она была ярким подтверждением движения материального мира. «Тебя, Клава, при рождении, наверное, ключиком завели», – смеялся Владимир, наблюдая за непоседливой хозяйкой. Губы у девушки были выпуклые, сочные, и он раз не выдержал и сказал: «С тобой, Клава, должно быть хорошо целоваться, везёт же всяким Генкам!» Дружила Клава со студентом из финансово-экономического института, длинным и тощим парнем, которому, как все это находили, девушка была не парой из-за его высокого роста. Хозяйка часто заходила к Владимиру с Галиной, когда надо было что-то занять, или отдать или забрать ключ от избы, когда дома не было ее квартирантов, а те часто уезжали в Усолье Сибирское к родителям молодой жены. Ходила к ней часто Галина, но сам Владимир у нее в доме ни разу не был, да и на девушку серьёзно ни разу не взглянул.

Вскоре после отъезда Галины Клава зашла к нему и села на стул, Владимир, увидев её без движения, которые были так характерны девушке, спросил: – Что случилось, хозяюшка? Заболела?

– Какая я тебе хозяйка, у меня же есть имя. Мой Гена уехал на практику, Галина твоя отдыхает, а ты работаешь, зашла узнать, может быть, тебе нужна какая-нибудь помощь?

Владимир улыбнулся, девушка покраснела, но ничего не сказала, а Владимир поставил чайник на электроплитку и сказал: – Посиди, сейчас попьем чаю, а то, как и тебе, мне что-то грустно.

Разговорились, и Клава рассказала ему о своей жизни и о брате.

– Пять лет назад мы остались совсем одни, брат ещё при матери бросил школу и пошёл сапожничать, пока мать болела, он почти не пил, а как только мы её похоронили, запил, пил действительно, как сапожник. Возможно, если бы он работал где-нибудь в другом месте, все было бы по-другому, а то работал в будке на базаре, место бойкое, план он выполнял быстро, а потом начинал колотить на себя и все внеплановые деньги шли на водку и пиво. Начал пить, связался с такими же женщинами, на одной из таких женился, прожили месяца три, с работы его выгнали, он разошёся и уехал на Север. Не знаю,– жив ли.

– А что не ищешь?

– Не хочу,– ответила она и вся залилась пунцовым цветом.

– А с Геннадием, почему не поженитесь?

Она посмотрела на Владимира и призналась:

– Боязно, но, если бы сильно любила, возможно мы бы и поженились, но как выходить замуж, если душа к нему не лежит.

– А зачем же ты с ним дружишь? Она неопределённо пожала плечами.

– Выходит, что на всякий случай?

– Может быть ещё понравится, я одна боюсь вечером даже в кино сходить, а с ним не страшно. Первый раз Владимир видел девушку грустную и такую спокойную.

Тройка по сочинению на вступительных экзаменах расстроила Владимира. Но не всё было потеряно и он сумел все остальные экзамены сдать на отлично. После того как его зачислили, отправил телеграмму: – «Зачислен».

– Зачислен, Клавочка, – поделился своей радостью с хозяйкой, та принесла букет и поздравила, чмокнув в щеку.

– Не так, – засмеялся Владимир и поцеловал в губы девушку так крепко, что та погрозилась: приедет Галина – нажалуюсь.

– Жалуйся, она поймёт мою радость!

– Но не поймёт твоего поцелуя, – парировала Клава.

Огромное нервное напряжение спало, и он некоторое время слонялся без дум и без дела, как потерянный. Послонялся, прилёг и уснул. Проснулся, вышел во двор, очумело смотрел по сторонам и не мог сообразить, – где он и какое время суток на дворе. Вид его был так смешон спросонья, что хозяйка прыснула смехом, – ну и горазд ты спать, Володя! – проспал почти сутки без отдыха и перерыва.

– Неужели это вчерашнее завтра? Выходит, я сдал и на студента, и на пожарника!

– Есть хочешь?

– К черту, Клава, еду! Одевайся, пойдём в город. Сначала в ресторан, потом на танцы или куда хочешь. Надо отпраздновать моё зачисление.

– Да как-то неудобно, Володя,– запротестовала она.

– Чего же в этом неудобного, просто прошу тебя разделить со мной мою радость и только. Так что одевайся! В городе уже чувствовалась осень. Большое количество молодых людей, заполнили улицы. Все они приехали сдавать экзамены в учебные заведения, приехали, с надеждой пройти конкурс, а конкурсы были разные, на некоторые специальности на одно место съезжалось до двенадцати претендентов. Прогулку начали с парка «Парижской коммуны» там Клава затянула Владимира в комнату смеха, они её быстро проскочили, но зато долго стояли и смотрели, как буряты танцуют свой национальный танец «Ехор». Сам танец был прост, буряты с буряточками ходили взад и вперёд по кругу, обнявшись за плечи, и кто-то один пел на бурятском языке. Выделялся высокий стройный парень, он пел мощно и мелодично. Насмотревшись, и наслушавшись, прошли на летнюю эстраду, где любительский симфонический оркестр исполнял вальс Штрауса «Весенние голоса». На танцплощадке, было так тесно и душно, что Клава решительно увела Владимира, и они вышли на набережную Ангары. Напротив, парка на противоположном берегу был железнодорожный вокзал, видно было, как отходили поезда, и вид отходящего на восток поезда нагнал на Владимира тоску. Солнце давно село, сумерки сгущались, от реки несло холодом, Клава зябко поёжилась, и он повёл её в город. В городе они зашли в кафе, поужинали, после ужина немножко походили по Большой и когда совсем стемнело, уехали домой. Клава ушла спать, а Владимир вскипятил чайник, напился чая, закрылся и лёг спать, но сон не шёл, и разные мысли одолевали Владимира. За месяц без жены, женщины, почему то становились все красивее. Когда возвращался с Клавой, из города, начал смотреть на неё как кот на сладенькую мышку и только усилием воли заставил себя оставаться внешне равнодушным. Иногда он задумывался о своих отношениях с Галиной и многим поступкам своей жены не находил объяснения. Он видел, что Галина всё больше и дальше уходит от своей юношеской непосредственности и всё ближе приближается к черте, за которой начинается жизнь с холодной расчётливостью, когда всё заранее взвешивается и рассчитывается. Кроме этого она хотела и добивалась матриархата, малейшее «но» со стороны мужа вызывало у жены раздражение, в таких случаях молодой муж поступал согласно древней мудрости, он выслушивал жену, соглашался с ней, но делал по-своему. Армейская разлука изменила молодых как внешне, так и внутренне. Галина ещё со школы знала, что она привлекательна и старалась быть ещё неотразимей в глазах представителей сильного пола. Знаки внимания, оказываемые мужчинами, приятно щекотали её самолюбие, а вот её муж комплиментов делал всё меньше и более того, часто не соглашался с женой. Это задевало Галину и злило, до разлуки ей нравилась лирическая сторона их отношений и кроме любви она ничего видеть и слышать не хотела. В то время она даже в книжках выбирала только написанное о любви, остальное пропускала, считая, что там серая обыденность, которой жизнь полна и без книг. Разлука сделала Галину решительной и приучила к мысли, что всё должно быть так, как она задумала и решила. Спокойная рассудительность мужа выводила её из равновесия, когда он на все её пылкие мечты и задумки выливал ушат холодных доводов, а ей ничего холодного не нравилось, даже не нравилось по утрам умываться ледяной водой.

Галина считала, что завоевала и привязала парня накрепко. С ним они прошли все этапы сближения, от робкого поцелуя до интимных таинств, не хватало только ребенка, но жена заявила, – рожать-то мне милый мой, а рожать я пока не буду.

Они тогда по этому поводу чуть не разругались, но Владимир засмеялся,– мы с тобой, Галка, как цыгане, как цыган, который чуть не избил сына за сломанную спину не родившегося жеребёнка.

Их интимные отношения вызывали недовольство обоих, мужу явно не нравилась норма, которую установила для него жена, а жене не нравились покушения мужа на пересмотр этой нормы в сторону увеличения. Владимиру иногда казалось, что в их жизни что-то начинает расклеиваться, но что, он понять не мог.

С утра он ушёл рассчитываться на стройку, и, вернувшись, домой, через некоторое время услышал стук в ворота. Заявилась жена.

– Ты бы, Галка, хоть телеграмму дала, чтобы я тебя встретил.

– А я, может быть, хотела без телеграммы, – съехидничала жена, – муж молодой, хозяйка тоже молодая и кто знает, – не захотел ли ты в моё отсутствие прочувствовать на губах всю жгучесть поцелуя.

– Да ты что, Галка!

– А что тут такого? В жизни всё может быть, стоит жене только ослабить бдительность, и нет мужа. Но ты у меня паинька, смотрю, честно ждёшь любимую жену. Выключай светило, полежим рядом, а то я сильно соскучилась. Сказала таким тоном, что соскучилась только она одна. Галка приехала загоревшей, посвежевшей и поправившейся. На ее коричневом теле были две белые полоски, которые в свете прикрытой настольной лампы притягивали взгляд и руки мужа….

– Вот и все. Как прекрасно, Володя, если бы ты меня больше не тревожил, это был бы верх блаженства. Хорошо отдохнув, она разрешила мужу ещё раз овладеть ей, предупредив на будущее: – только сегодня, так и быть, ещё раз разрешаю ради нашей встречи.

Утром, когда сели пить чай с домашней вкуснятиной, которую Галина привезла из дому, она его обрадовала:

– А свекруха родила тебе, оказывается, сестрёнку, уже агукает, назвали Светой, девочка очень забавная.

– А мать мне и не сообщила, наверное, стесняется меня.

– Конечно, растащило её под старость лет, – заявила Галина недовольным тоном, так как его мать почти не помогала им, в отличие от её родителей, которые не забывали незамужнюю дочь. Жили они с Галкой, не регистрируя брак, Владимир настаивал на женитьбе, но она ему возражала:

– Говорила со своей маманей о замужестве, но она и слушать не желает об этом до моего окончания института, так что ты дома не ляпни, что мы с тобой живём вместе. Матери сказала, что только дружу с тобой, что, если мы поженимся, то к моему окончанию института. Пусть мои старички живут в приятном неведении, да и что тебе, нашей любви мало? И одинокой дочке родители помогают лучше, не так ли? Владимир сидел, пил чай и любовался женой:

– А где это ты так загорела?

– В Чалбучах, в доме отдыха, куда мы ездили с мамой. Я приехала, она посмотрела на меня, поохала, а через день принесла две путевки, и мы там с ней загорали, но если бы туда приехали без денег, то отощали бы вконец. Да! Ирка уехала в Иркутск и здесь замуж вышла. Ребятишек перед отъездом привела к мужу и оставила у него, а он отвел их к Иркиным родителям, те их и воспитывают. Со своей любимой жить не стал, сейчас ходит к какой-то продавщице, та его поит, и мужик спивается окончательно. Твой друг Васька не то купил домишко, не то арендовал, не то занял нахально, как рассказала мне твоя мать. Женился на женщине, у которой уже взрослый сын, живут плохо, он жмот и жена собирается уходить от него. А жмот он изрядный. Жене на восьмое марта купил в подарок, в уценённом, губнушку и пудру.

Оставшиеся дни до первого сентября они провели не просто чудесно, а превосходно. Загорали на Кае, ходили в кино, и просто бродили по городу. По вечерам Галка надевала на обнаженное тело халатик и начинала, где надо и где абсолютно не нужно нагибаться, да так, что Владимир от таких видов начинал сопеть, хватал Галку на руки и нёс в комнату. И у Галки к этому времени глаза пьянели, и они в оставшиеся дни августа выполняли месячную норму. Потом Галка блаженно разваливалась на кровати, и долго парила как в невесомости, забыв обо всём…

Оба знали, что Владимир должен был первого сентября явиться в институт с вещами для поездки на сельхозработы. Был слух, что студентов отправляют на целый месяц, поэтому одна разлука, у них едва закончившись, перерастала в другую.

Глава 6

Вечером первого сентября весь первый курс погрузился в вагоны специального поезда, и студенты отправились в Куйтунский район. Ребята познакомились ещё абитуриентами, некоторые были хорошо знакомы друг с другом, живя в одном общежитии во время сдачи экзаменов. Ещё до переклички собрались вместе и решили занять места в одном вагоне. У первокурсников разница в возрасте превышала десять лет. Трое студентов из группы Владимира – бывшие фронтовики, и потому на запрет не пить спиртное, как сами сказали, плевать хотели и сразу, как только поезд тронулся, остограммились, повторили и через час спали. Старшекурсники учили первокурсников студенческой карточной игре «Кинг». Игра не требовала сообразительности, как «преферанс», и все, кто мало-мальски умел играть в «66», играли на равных с учителями. Вот только бить четырьмя картами по носу проигравшим, получалось пока плохо, но это только пока. Зато старшекурсники били мастерски, лишний раз доказав, что слаба теория без практики. В Куйтун, районный центр, приехали поздним вечером, было пасмурно, пока дозвонились до колхоза «Победа», пока оттуда отправили автобусы – обычные грузовики, пока доехали, была ночь.

Колхозное руководство ждало студентов только через день, поэтому ни ужина, ни жилья не было приготовлено. Примерно час их разводили по домам и устраивали на ночлег по два-четыре человека у хозяина или хозяйки. Владимир с Зуйковым попали в один дом, им постелили на полу, на полу спала вся семья, в хате, как сказали хозяева, было тепло. Тепла было примерно, как в пустыне Сахара в полдень. Четверо ребятишек и сами хозяева спали на полу покатом. Свет местная электростанция уже отключила, стелили при керосиновой лампе, погасв её сразу, как ребята легли спать. Владимир, не смотря на температуру раскаленной пустыни, уснул сразу. Приснились ему соревнования по штанге, вроде бы он заказал такой вес, который ни разу не брал и вот вес этот он взял на грудь, вес его давит, и он никак не может сделать толчок. Штанга давит, он обливается потом и вдруг начинает погружаться в землю, дышать не чем, и он просыпается, чувствуя, что грудь его действительно что-то или кто-то сдавил. Вспыхнул свет фонарика, и Владимир разглядел хозяйского сына, который, приняв Владимира за родителя, устроился у него на груди и сладко спал. Освободившись от ребёнка, почувствовал, что тело всё горит и чешется, а когда Зуйков посветил на него, то понял: это клопы, которые очень любили свеженьких, новеньких, давить их не было смысла, они кишели, под утро Владимир всё же уснул, а его товарищ так и промучился всю ночь без сна. Утром, а встали рано, хозяева как бы в насмешку спросили:

– Ну как спали?

– Плохо, – ответил Зуйков, – клопы заели.

– Клопы? – удивился хозяин. – А мы к ним привыкли.

– Есть немножко, – сказала хозяйка.

Село сказалось хохлацким, предки жителей попали сюда во времена Столыпина, до коллективизации многие жили хуторами, во время коллективизации хуторян объединили в один колхоз, хутора стали заимками.

В колхозе с весны до глубокой осени трудились рабочие самых разных предприятий области. Кроме студентов работали на своих автомашинах шофера из Ангарска, девушки из самого Иркутска, со швейной фабрики, с чаеразвесочной фабрики и еще с нескольких мелких предприятий. Этих людей специально устраивали на работу, на сезон, для поездки в колхоз, это был единственный выход, – со специалистами выполнять госплан, и выполнить разнарядку в помощь селу.

На колхозных полях колхозников почти не было видно, они убирали урожай на приусадебных участках, но всё это студенты увидели и узнали чуть позже. Позавтракали, в столовой, организованной специально для рабочих, присланных в помощь колхозу, пошли в управу, где колхозный голова, он же председатель должен был переговорить со студентами, и вдохновить их на уборку урожая. Потом их должны распределить по бригадам и решить другие вопросы. Почти всем расселение по хозяевам не понравилось, они спросили у председателя, есть ли в колхозе пустые дома.

– Есть, – ответил он, – даже есть выбор, а зачем они вам?

– Мы, понимаете ли, первокурсники, хотим пожить все вместе, перезнакомиться, да и наше подселение в семьи несёт неудобства и хозяевам, и нам. Может быть, кто-то решит с дивчиной побыть подольше, после надо стучать, будить хозяев, а так будет и вам лучше, мы будем жить вместе, и никого искать не надо.

Дали им на всю группу заброшенный дом, застеклили окна, подремонтировали дверь, дали матрасовки, студенты набили их соломой, выдали покрывала, и вопрос с жильем был разрешён.

Владимира и ещё такого же физически крепкого парня, Юрия Крайнова, определили на погрузку-разгрузку зерном автомашины. Ангарский шофёр, как и остальные командировочные шофера, себя рейсами не перетруждал, самое большое они делали три рейса, а если на хлебоприёмном пункте была очередь, то делали один-два рейса, один – это когда шоферам надо было заночевать в колхозе. А если собирались остаться у подруг в районе, то ребят на последний рейс не брали, те уходили или в лес, или дома занимались кто чем, чаще всего играли в карты на носы.

Студенты, поставленные на комбайны, до обеда не работали, утрами выпадала обильная роса, которая перекашивала брезентовые транспортеры на комбайне. К обеду роса высыхала, и после обеда ребятам доставалось, особенно тем, кто стоял на соломокопнителях. Стояли с двух сторон на площадках и вилами уплотняли солому. Копнитель наполнялся, ребята жали на педаль, но солома не хотела вываливаться полностью, и тогда приходилось работать вилами. Вместо аккуратной копны появлялась соломенная дорога, оканчивавшаяся жалкой кучкой. Ребята работали без очков, без рукавиц, глаза воспалялись и гноились, на руках красовались мозоли и многочисленные заусеницы.

На току работали в две смены, с тока приходили в пыли с покрасневшими глазами. Если машин не было, или они ломались, студенты вручную загружали зерно из бункеров комбайнов в мешки. У комбайна у бункера была площадка, на площадку возчик ложил по десять пустых мешков, двое парней быстро наполняли мешки, завязывали, и укладывали в штабель. Штабель сталкивали, и возчик – крепенький мужичок подъезжал на лошади, грузил полные мешки на бричку, а пустые забрасывал на платформу. На полевом току, студенты разгружали бричку, мешки были по двадцать килограмм, вроде бы и не тяжелые, но было их так много что после работы первое время, измотанные ребята, сразу падали и их не трогали.

Студенты были разные и отличались друг от друга, были вчерашние школьники, были отслужившие в армии, были и фронтовики, которые успели изрядно поработать. Деревянкин Александр Александрович, которого сразу стали звать Сан Саныч, был на 13 лет старше Владимира, успел три раза жениться, успел навоеваться и поработать, и, если бы был диплом, то работал бы и дальше, но наступило новое время, когда в основу ставили не работника за деловые качества, а дипломированного специалиста. Сан Санычу диплом был нужен, он не хотел работать в шахте и не скрывал этого. Жизнь он знал с изнанки и ничему не удивлялся.

Степан Зуйков был на два года младше Владимира и оказался заядлым шахматистом, с собой он привёз пару шахмат, книги по шахматам, и карманные магнитные шахматы, с которыми никогда не расставался. Владимир играл от случая к случаю и к своему удивлению первую партию он выиграл у Зуйка.

– Ты, Коршун, по какому разряду играешь?

– По самому высокому,– ответил с улыбкой Владимир.

– Мастер что ли?

– С другого конца, Стёпа. Любитель, а разряд то ли пятый, то ли шестой. В общем самый высокий.

– Да, ну! Но если это так, то мой совет,– займись серьёзно теорией, познакомишься с теорией, и я тогда гарантирую самый высокий разряд, но не с другого конца, а мастерский.

Не хочу я, Степан, ни высокого разряда, ни шахматной славы, играю в своё удовольствие, когда-то решил обыграть своего зазнавшегося друга, обыграл и к игре потерял интерес .

Володя, ты меня не понял. Не обязательно завоевывать высокий разряд и добиваться славы, теория создана для того, чтобы не повторять ошибок и понять всю красоту комбинаций. Не то чтобы Владимир послушался совета Зуйкова, а от того, что времени свободного иногда было много, он взялся за учебник. Ему помогал Зуйков, и Владимир иногда стал выигрывать у Степана не только случайно. Больно ему полюбилось решать шахматные задачи и этюды. Проигрывал он без злости, выигрывал без радости.

– Неужели тебя, Коршун, не злит, что ты мне проигрываешь?

– А чего злиться-то?

– А вот меня, Володя, проигрыш, как спортсмена, злит, – сознался Зуёк, бесит, когда я допускаю зевки и проигрываю. Во мне всё кипит и клокочет, когда получаю мат, драться хочу, но приходиться улыбаться и жать сопернику руку.

– Ну и заехал бы по морде, не копил бы зло в себе . Правда, при твоей комплекции, ты был бы чаще бит.

– Драться нельзя, шахматы игра интеллектуальная, но злость моя полезная, спортсмен должен быть злым, зло заставляет самосовершенствоваться, стремиться к победам, к реваншу в случае проигрыша. А вот у тебя этого нет. Я стал злым от бессилия, в школе натерпелся обид от сильных и наглых. Не было у меня ни авторитета, ни силы, когда мне вдруг понравилась одноклассница. Чтобы хоть как-то стать выше в её глазах, начал играть в шахматы. Пока учился, моя симпатия закрутила с другим, но к этому времени я серьезно увлёкся этой древней и красивой игрой, увлечение переросло в любовь, любовь перешла в привычку и я уже не представляю себя без шахмат.

Студенты считали, что отправили их ненадолго, поэтому многие приехали без теплой одежды, каждый день ждали, что вот-вот их отправят в город, но сентябрь перешёл середину, а об отправке студентов назад и разговора не было. Парни завозмущались:

– Мы, кажется, поступали в институт, а не в колхоз, – заявили студенты руководителю, – одежды тёплой не взяли, деньги закончились, даже на курево нет. Вы нам внесите ясность: или нас на днях отправят в Иркутск, или мы будем здесь штатными колхозниками? Руководитель начал возмущаться, сама Родина отправила студентов на уборку урожая, но Деревянкин его осадил:

– Мы советские люди, будущие специалисты, а не мальчишки, и претензии наши законны и обоснованны, если нам здесь ещё работать, то должны нам выплатить стипендию за сентябрь, а колхоз должен дать хотя бы фуфайки тем, у кого их нет.

Через три дня руководитель привёз и раздал стипендию, но об отправке и не заикнулся.

– Чудной вы, товарищ Торшин,– сказал руководителю всё тот же Деревянкин,– делаете служебную тайну из такого простого вопроса. Лучше скажите честно, что мы будем здесь и весь октябрь, мы настроимся на это и будем к этому приспосабливаться. Может кто-то подженится, кто-то напишет домой или даст телеграмму, и им вышлют тёплые вещи, что скрывать?

Через день на доске объявлений перед конторой появилась запись: «Товарищи колхозники! Поможем студентам в уборке урожая!»

Руководитель рвал и метал, грозился отправить с волчьим билетом написвшего этот лозунг. На этот раз с Торшиным говорил Виктор Чёрный тоже бывший фронтовик, но, как сам говорил, войну он только понюхал, так как призвали его в 1945 году, пока доехал, война закончилась и он служил в оккупационных советских войсках.

– Я не знаю кто это написал, но факт схвачен правильно. Вы обратите внимание, что студенты и откомандированные работают на колхозных полях, а сами колхозники кроме механизаторов, работают на себя, на своих огородах, если на огородах всё убрано, то на полях много чего уйдёт под снег. Может быть этого писать и не надо было, но факт есть факт. Писатель не был найден и Торшин уехал.

Однажды Владимир вернулся в посёлок поздно, шофёр заехал к подруге и задержался перед очередным запоем. На радость ребят, в столовой виднелся свет, и они вошли туда через кухню.

– Девушки, на ужин что-нибудь есть?

– Где это вас черти носили? – спросила Нина, выглянув из кладовушки.

– Да Иван нас сегодня задержал в Куйтуне, дай что-нибудь пожевать, – попросил Владимир.

– Чай да хлеб, – объявила она ребятам.

– Погоди, Нина, пугать парней, – остановила её Полина, выходя из той же кладовушки, – я тут своей чернобровой симпатии кое-что оставила.

Володя, – попросила Полина, – подмогни переставить баки с водой.

Владимир переставил баки и сказал Полине: «Накладывай, если будет невкусно, будешь сластить».

– Сахар закончился.

– Согласен на сладость поцелуев, ты согласна?

– Сейчас или когда попробуешь?

– Давай авансом, – попросил он, и Полина, нисколько не стесняясь, подошла и поцеловала его в губы, спросив: «Сладко?»

– Не понял, – удивился он, и когда она поцеловала ещё раз, произнёс: «Теперь понял, но не совсем».

– Ты что, пришёл ужинать или целоваться? – засмеялась Нина. Раз дивчина целует, то ужин может и подождать, так, Полина?

– Конечно, – и стала накладывать в тарелку, приговаривая: «Черпаю самое густое, самое пригорелое да черное, чтобы у парня бровки были ещё чернее. Кушай, страсть люблю чернобровых».

Когда ставила ему тарелку, прошептала,– ты меня проводи, Володя, ладно.

Он кивнул и отужинав, отправил напарника домой, а сам остался. Помог девчатам приготовиться к завтрашнему утру и, закрыв столовую, Нина пошла в одну сторону села, а они с Полиной пошли в другую. Ночь была лунная, на току работала вторая смена, оттуда слышался визг девчат и песни.

– Нравишься ты мне, чернобровенький, – сказала Полина и прижалась к его руке. Давай немножко побродим. Ты холостой или женат?

– Женат.

– А я замужем. Ты счастлив?

– Да вроде бы живём хорошо, – ответил Владимир, – наверное счастлив, если любим друг друга.

– А вот у меня с мужем нет счастья, – выдохнула она, – нет у меня с ним жизни, а ведь тоже по любви сходились.

– А в чём дело?

– Запил, стал пить, ревновать, ревнует к каждому мужику, ревнует бьёт, всю любовь мою к нему вышиб, думала, что ты холост, хотела к тебе присвататься, а своего бросить.

– А я может быть тоже стану, как твой муж.

– Нет, Володя, мы бабы хорошего мужика сердцем чувствуем.

– Так ты и своего мужа сердцем чувствовала, по любви же замуж выходила.

– Тогда я девушкой была, слёз не лила, жизни не знала, да и про бабье сердце тебе сказала, а не про девичье.

Как ни медленно шли, но скоро прошли село и вышли на проселочную дорогу, которая шла по краю убранного пшеничного поля. Дорога резко вправо повернула к сосновому бору, у дороги была растрёпанная соломенная копна, видимо, её сделали студенты. После он не мог ни сообразить ни вспомнить, – кто кого первым толкнул на копну? Он стал неловко целовать Полину, и она была совсем не против. Со стороны бора послышался шум автомашины и показался свет.

– Увидят, – шепнула Полина, – спрячемся на другой стороне копны.

Минуты через три, обдав их пылью и выхлопным газом, автомашина ушла в сторону села, а они остались лежать на соломе.

– Что, долго у тебя мужика не было?

–Долго, Володя, ой, как долго. Слаб мой муженёк в этом деле, – прошептала она, – от этого у нас с ним и происходит вся неувязка. После службы он работал где-то на Урале на секретном заводе, зарабатывал деньги, деньги заработал, а здоровье потерял. Вначале у него всё было хорошо и нормально, после свадьбы я даже забеременела, но не доходила, был выкидыш. А у мужа его инструмент совсем размяк, сначала его лечили, а потом он узнал, что это всё от его работы на Урале. Узнал, начал пить и ревновать. Первое время в трезвом виде после пьянки извинялся, а скоро перестал и стал ревновать уже трезвый. Видимо нет ничего страшнее для молодого мужика, когда у него не маячит, когда рядом лежит женщина, а он не может. Жена, наверное, у тебя живет и радуется, … кто хоть из нас двоих тебе слаще?

– Полина, – вопрос твой неприличен.

Прохлада ночи давала о себе знать, да и время было позднее, Полина поднялась: «Как ни хорошо, но надо идти, хозяйка, наверное, ждёт и не ложится, беспокоится, да и мне завтра рано вставать». Дорогой она призналась: «А ты мне понравился сразу, как только тебя увидела. Ты весь, Володя, простой и бесхитростный, даже соврать не смог, что не женат».

– Ну, спасибо за комплимент, – засмеялся Владимир.

– А я уеду, Володя, от мужа. Уеду или на целину, или на Север, командировка моя заканчивается через десять дней, раньше меня председатель не отпустит, я уже говорила с ним, он ни в какую, так что доработаю, дома у себя рассчитаюсь и уеду, а там…

Луна прошла по небу изрядную дугу, когда они расстались. Издали он видел, что в их доме вроде бы светилось окно, но, когда подошёл ближе, света не было.

– Спят уже, – подумал он, открывая дверь и тут же его обдал ледяной душ, раздался хохот да такой, что ему показалось, – грохнула гаубица.

– Подстроили, черти, да? – спросил Владимир отряхивая с себя воду, ребята зажгли лампу, включили фонарики, и он разглядел сложную блочную систему, автором которой оказался Стас, который отцепил ведро и побежал к колодцу наполнить его – не было ещё двоих. Когда ведро подвесили, Юрий Смирнов пошёл на улицу караулить следующего влюблённого, дабы охладить колодезной водой пылкое чувство загулявшего студента.

Юрий Смирнов был длинным и тощим, похожим на знак интеграла из-за сутулости. Спать Смирнов мог везде и всюду, ему хватало пяти минут, чтобы заснуть. После целого дня бодрствования он приходил после ужина в дом и тут же отключался. Первый раз ему сонному пририсовали сажей чёрные усики, зная, что по утрам он лучше останется без завтрака, чем умоется ледяной водой. С этими усиками он и заявился в столовую. На него смотрели и прыскали от смеха, а Юрий в полудремотном состоянии съел первое и подошёл к окну за вторым, где женщины и дали ему зеркальце.

– Ты смотри! «Какие у меня симпотные усики за ночь отросли», – произнёс он, – дайте-ка, девчата, тряпочку, подправлю. В следующий раз его размалевали как индейца, таким он и ушёл в столовую.

– А что это Смирнов-то не спит, детям давно пора бай-бай, – спросил Владимир.

– Да закоптили кружку, и не охладили, приложили к нему, он и проснулся. Проснулся и захотел отомстить за себя хоть кому-то.

Окатили Игоря Кирьякова, этот работал на току во вторую смену и ходил провожать местную дивчину. Он чуть не разодрался со Стасом, но Владимир его остановил:

– Ходить, Игорёша, надо вовремя, я вот тоже задержался, и меня окатили водой, ложись, скоро придет Чёрненький, может быть он после ледяного душа побелеет. Но Виктора так и не дождались, вечером не приходил, а утром оказалось, что спал вместе со всеми. На все вопросы только ухмылялся и говорил, что заблудился.

С утра парни сделали с Иваном один рейс в Куйтун, второй рейс они помогли Ивану с его махинацией с баллонами и он уехал один. Студенты снимали два баллона, которые Иван возил как запаски, он ехал и загружался, взвешивался, брал накладную, и ребята после всего этого ставили запаски на место. Владимир сразу понял весь смысл Ивановой возни с запасками и прикинул количество уворованного Иваном у колхоза «Победа» хлеба. По его скромным подсчетам только Иван уворовал около двух тонн, этого ему хватало на подарки любовнице в районе, а по две запаски было и у его коллег по профессии.

В столовой студентов обедало мало, большинству обед, возили прямо в поле.

– Я свободен, – сообщил Владимир Полине, – когда пришел на обед.

– Пообедаешь, поможешь мне?

– Конечно.

– Тогда останься.

Скоро женщины закрыли зал, принялись мать посуду и убирать зал, а Владимир нарубил дров, наносил воды. Скоро Нина собралась уходить: – В четыре, Полина, приду. Оставайтесь.

Сказала и взяла замок, ухмыльнулась и ушла.

– А мы не пойдём? – спросил Владимир.

– Мы останемся, пойдём в подсобку.

При закрытой двери в подсобке было темно и потребовалось некоторое время, чтобы глаза привыкли к мраку. В подсобке стоял топчан с настланными пустыми мешками. Чтобы стало удобней, Владимир принёс два наполненных наполовину мешка, в одном был сахар, в другом – рис, и положил их вместо подушек. Топчан явно не был рассчитан на любовные утехи.

– Свалимся! – громким шёпотом предупредила Полина.

– Вижу, – ответил Владимир и встал. Принёс ящик, ящик не доставал, он одной рукой приподнял топчан вместе с Полиной, а другой положил на ящик мешок с рисом, и мешок, который положил себе вместо подушки.

– Пошевелил топчан и заявил, – свалимся.

В подсобке было тепло, их разморило, и они затихли. Первой очнулась Полина: «Володя, вставай! Наверное, мы уснули, и как бы не пришла Нинка, давай одевайся, посидим от греха подальше», – сказала, встала, быстро умылась, причесалась и подкрасила губки. Пока Владимир приводил себя в надлежащий вид, выглянула из окна на улицу, которая большую часть дня была пустынной. Напарницы не было видно, и она вздохнула, жалея, что их часы кончились.

Сели с ней в кухне за стол и стали тихим голосом говорить, Владимир за разговором рассматривал Полину, как бы отвечая себе на вопрос, – что же в Полине такого, что заставило его изменить жене. Круглолицая шатенка с карими глазками, по верху щёк и по носу чуть ниже переносицы пробежала тропка веснушек, брови, судя по их ширине, были выщипаны, губки пухленькие, носик аккуратный. Красавицей она не была, но без платка, который её старил, была чем-то привлекательна.

– Володя, ты любишь жену?

– А ты любишь мужа?

– Любила, Володя.

– Я тоже по любви женился.

– А сейчас?

– Полина, не будем об этом.

– Володя, я не набиваюсь к тебе в жены и не отбиваю у тебя твою жену, а хочу узнать, – нравлюсь тебе или нет?

– Если бы не нравилась, то я бы не пошёл с тобой ночью в поле.

– Володя, а кто для тебя лучше ночью?

– Полина, тебе я скажу, что с тобой мне лучше, но прошу, – больше не будем говорить о жене, зачем о ней вспоминать, когда, как ты сама говоришь, отбивать меня не собираешься. Полина вздохнула и замолчала, помолчала и произнесла:

– Ну хоть в этом я лучше твоей жены. Замолчала, и в это время послышался шум открывающейся двери.

–Вечером я буду тебя ждать, Володя, проводишь?

– Как вчера?

– Ещё лучше, – ответила она с улыбкой. Вошла Нина и он вместо ответа кивнул ей головой.

Нина сделала вид, что ничего не случилось, а она будто бы на минутку оставила их и вернулась, продолжая прерванную работу и разговор: – Разжигаем печь, готовим плов, Володя, наруби мяса, а ты, Полина, начинай чистить морковку сколько её есть. Думаю, плов и чай на ужин сготовить, закладку сделаем и с Володей сходите за продуктами на завтрак, у них сейчас лошади нет, завтра продукты с утра завезут, а кладовщица, известное дело, придет только после завтрака.

Примерно через час он освободился и пошёл, в общежитие, успевшее всем изрядно надоесть своей элементарной неустроенностью.

– Справку принёс? – спросил Стас, как только Владимир переступил порог.

– Какую ещё справку?

– Как какую! От врача, что ты здоров, а то где-то шлешься по ночам, неизвестно с кем, а даже корь, да будет тебе известно, передаётся ближним и окружающим его людям, усёк?

– Усёк, – ответил Владимир, – а тебе, Стас, мне кажется, бояться не стоит, ты проспиртован до того, что ни одна микроба в тебе жить не будет.

– Я же не о себе, а о ребятах радею.

Радетель! «Выйди лучше и покури на улице, а то не корью, а чахоткой наградишь ближних и окружающих тебя людей», – сказал и достал станок для бритья.

– Что колешься?

– Колюсь.

– И ей не нравится?

– А какой понравится с ежом целоваться?

Стас хохотнул, видимо представив, как целуют ежа, и вышел на улицу, покурил, и зашёл, заявив:

– Не позже чем завтра будет дождь.

– Передали сводку или кто-то нагадал?

– Нога, Володя, нога, она у меня на дождь показывает без ошибок.

– Очень плохая твоя нога, Стас, если дождь предсказывает, он сейчас вообще ни к чему.

– Что дружить не даст?

– Не дружить, а работать по грязи заставят, уж лучше бы снег, пора бы по сезону.

– Не, будет дождь, – уверенно заявил Стас.

– Это ты что, как ворона, накаркиваешь дождь? – спросил Сан Саныч, входя в дом.

– Не я, Сан Саныч, а мой барометр, – сказал Стас и похлопал себя по ноге.

– Отпили и выкинь свой барометр, – посоветовал Деревянкин, скинул фуфайку и лёг на свое место.

Стали появляться ребята и скоро дом загудел от голосов.

– Коршун, что там на ужин будет, – спросил Кибирев, бровастый студент тоже из Забайкалья.

– Я что тебе завстоловой?

– Зав не зав…, но свой там человек, дрова рубишь, воду носишь, Полину любишь, должен знать, должен.

– Для тебя, Гоха, я заказал на ужин плов и чай с сахаром, устраивает?

– Вполне, – заявил тот, скажи Полине, чтобы наложила тарелку пополнее.

– Ты, вроде бы её домой не провожаешь, за что она тебе должна накладывать пополнее?

– А за то, что я сплю рядом с тобой, – сказал и сам засмеялся. Подкалывали, подсмеивались ребята над всеми, но больше и чаще над теми, кто шуток не понимал и злился. Владимир это знал с детства, для шуток был не пробиваем, как и Смирнов, поэтому посмеялись и переключились на других.

Позубоскалили в столовой, когда на ужин им дали предсказанный плов, отужинали и ушли. Владимир помог женщинам на завтра и пошёл провожать Полину.

– Едва дождалась конца дня, – шепнула она и прижалась к плечу Владимира, как девчонка школьница.

– Что сильно захотелось?

– Захотелось с тобой побыть, а то, о чем ты говоришь, это само собой приходит, если парень нравится, – сегодня мы с тобой спрячемся в бабкиной бане, только туда пойдём не прямо, а из леса.

– Разговоров боишься?

– Парней местных и девчат, увидят если, подопрут дверь, а утром всем селом придут отпирать, – объяснила она. Если бы я тебя представила своим женихом, то положила бы к себе, как Нинка вашего Черенького, а то бабка знает, что я замужем и мне немножко неудобно перед хозяйкой тебя к себе ложить, да так и романтичнее.

Глава 7

– Так Виктор, значит, с Нинкой спит, – спросил Владимир.

– А что?

– Сказал нам, что ушёл на квартиру, так как болен, и спать, у нас ему холодно.

– Конечно, или у вас на полу валяться на соломе или под бочком у Нинки, где лучше? Только ты меня не выдавай. Еще Нинка хотела бы знать, – женат он или нет? Ты не знаешь?

– Про него не знаю.

В нетопленной бане было холоднее, чем на улице и темно так, что глазами нельзя было ни чего разглядеть.

– Завтра протоплю и свечку принесу, – пообещала Полина, думая уже о завтрашней ночи.

Ощупью она провела Владимира к полку, на котором они и устроились в кромешной темноте и чтобы не застыть, стали греться, согревшись и отдышавшись, начали шёпотом разговаривать, абсолютная темнота способствовала их интимно-откровенному разговору.

– Полина, – спросил Владимир,– значит, у тебя с мужем ничего нет? Спали вы вместе или на разных кроватях?

– Спим рядом, он всё руками делает. И когда хочет сильно, у него даже не дыбиться. Ревнует, плачет, матерится. Мне его жаль. Давно хотела решиться и уйти от него, но как-то не получается, да и парня или мужика мне подходящего не попадалось. С тобой я почувствовала себя женщиной. А мой муженёк сопьётся, иногда я боюсь его пьяного, зверь-зверем, грозиться убить и может вполне.

– То жалеешь, то хочешь бросить, что же ты намерена делать?

– Уйти. А жаль мне его, потому что я женщина. Хотела, чтобы стало лучше, но врач сказал, что лучше не будет, болезнь прогрессирует….

Холодная тьма действовала угнетающе. Полина пошла и открыла окошечко в предбаннике, которое сама закрыла вечером, лунный свет осветил пол, и глазам стало, на чём остановиться....

– Давай ещё раз и разойдемся, – предложил Владимир,– а то, как в подземелье с тобой лежим.

– Завтра протоплю,– пообещала ещё раз Полина и прижалась к Владимиру, ища его губы для поцелуя.

Парни не спали, шумели, и Владимир скоро понял, они узнали, отправки в сентябре не будет.

– Программу из-за этого урезать не станут, – говорил Деревянкин, – будем наверстывать, а это значит, парни, придётся очень туго. Здесь уже не уборка, а одно мучение, хлеб на корню ссыпался, дождь пройдёт, мороз ударит, и остатки картошки замерзнут в земле. Зло берёт, – мы вкалываем, а колхозников на поле не видно. Ходил к председателю, он говорит, что мы прибыли сюда по разнарядке обкома до конца уборки, а район и область ещё не рапортовали об окончании. Даже не знаю, что делать. Наш руководитель скользкий как рыба-налим, сам ничего не решает, надо узнать, парни, мы одни такие или весь курс ещё на уборке?

– А если все? – спросил Стас.

– Тогда будем, как и все, дальше здесь мерзнуть, пока не придёт команда грузиться.

– Cуки, насеют сверх всякой меры, а мы должны за них вкалывать, что это за колхозы!?– возмущался Кибирев, – какой хозяин так сделает!?

– Сеют согласно плану и разнарядке, – начал объяснять Ермаков, но его перебил Стас. Как будущий горняк, выражений он не выбирал.

– Муд@к тот и д##&…б, если так планирует и даёт такие разнарядки.

– Вот ты, Стас, при встрече с планировщиком эти самые слова и скажи ему, – посоветовал Деревянкин, а пока будем укладываться спать. Вы грузчики узнайте в районе об остальных, работают или кто уже уехал.

– Хоть бы газет нам давали, а то, как в каменном веке, ни радио, ни газет, куда только парторганизация колхоза смотрит, – протестовал Ермаков.

– Может, уже весь мир погиб в атомной войне, и только здесь, в колхозе «Победа», мы одни остались живы, – засмеялся Стас.

– Парни, спать! – скомандовал Сан Саныч и ребята стали укладываться, матеря порядки в колхозе «Победа».

Утром было пасмурно.

– Похоже, Стас прав, – заметил Владимир, думая, что им придется возиться с брезентом.

Полина, увидев Владимира, заулыбалась:

– Не облили?

– Нет.

– В район едете?

– Не знаю. Иван уже был здесь?

– Не видела, – ответила Полина, – сегодня я после обеда не буду, а буду тебя ждать, где мы с тобой договорились.

Автобусы в район не ходили, и жители села договаривались с шоферами, чтобы те их взяли с собой, чаще ездили женщины с детьми в больницу, пассажиры ехали в кабине, грузчики в кузове, зарывшись в зерно, укрыв головы брезентом. Дождь в тот день пошёл после обеда и застал ребят на хлебоприёмном пункте, куда они и приехали поздно, и где была очередь. Пока сдали, пока Иван заехал к своей любовнице, домой приехали к ужину.

– Где это вы были, Володя – спросила Полина. Дождь сеял и сеял, не переставая, квася дороги.

– Тебя же с обеда здесь не должно быть, – напомнил ей Владимир.

– Договорилась с Кулачихой, она не пришла, а ты в обед не появился, душа у меня изболелась, не дай бог, думаю, сломается машина где-нибудь в дороге, насидитесь в холоде и голодом, остальные-то все давно вернулись.

– Да Иван наш пока весь Куйтун не объездит, сюда его не затянешь.

– Ты обедал?

– Да, перекусили.

Полина наложила ему полную миску макарон по-флотски.

– Ты куда мне столько, Поля?

– Ешь, набирайся сил, – шепнула она, – завтра будет дождь, передали из района, отоспишься завтра днём.

– У нас днем не поспишь, или «балалайку» сделают, или «велосипед», а то что – нибудь ещё придумают.

– А ещё что?

– Потом одной расскажу, – пообещал Владимир и пошёл к столу.

Поужинав, помог женщинам и когда они с Полиной вышли на улицу, сразу окунулись в холодную и сырую тьму. Пришлось постоять, чтобы глаза привыкли и стали видеть хотя бы силуэты и контуры домов, заборов и столбов.

– Мы в такой тьме можем и мимо дома пройти, – заметила Полина, но глаза её привыкли к темноте первой, и она, взяв под ручку друга, уверенно повела к своим воротам.

–Ты подожди меня немножко, забегу к себе спички возьму, ты не куришь, а свои я в столовой оставила. На этот раз в баньке было тепло, а свет свечки рассеивал тьму и делал встречу таинственно- возбуждающей.

– Печку я протопила, а воду не грела, воды надо таскать очень много, а у меня нет на то ни сил, ни времени, так что спину тебе тереть не придётся,– прошептала извиняющимся тоном Полина.

– А я могу потереть тебе условно, – пошутил Владимир и начал целовать подружку.

– Хочешь? – спросила Полина.

– Спрашиваешь…

Скоро они с ней лежали и разговаривали полушёпотом.

– Ты давно женат, Володя?

– Скоро уже второй год пойдет, а ты давно замужем?

– Уже пятый год,– выдохнула она.

– Жалеешь?

– Нет. Его мне жаль, Володя. Ему только тридцать лет, а ни волос на голове, ни силы в инструменте. Говорит, что если бы знал, то эту работу на Урале объехал десятой дорогой. Когда работал, радовался, что почти ни за что платят большие деньги. Иногда, говорил, смена его продолжалась минут тридцать, сорок. Балдеешь, говорит, возьмёшь свинцовую плиту и отнесёшь метров за сто в другое помещение и смена заканчивается, говорит, подходит человек и сообщает, что работать на сегодня хватит, даёт расписаться в журнале и после этого можно идти переодеваться, идти в столовую и пообедать на талон, на который наедался любой мужик. И это всё скоро сказалось, государство денег зря ни кому не платит, Володя. Каким он парнем был и каким стал сейчас! Это небо и земля и всего за два года работы. Виноват сам, и государство, на которое работал, а злость всю срывает на мне.

Ещё в армии, если бы встретилась ему такая женщина, как Полина, он бы изменил Галке, порой не хватало сил терпеть без женщины, но там в закрытой, пограничной зоне женщин было мало да и он сам ни когда бы не стал инициатором знакомства и домогательства. Здесь тоже, если бы Полина сама не проявила инициативы, он бы не посмел, не было смелости, не было опыта и не было желания изменить жене. Однако желание перетянуло боязнь измены. Хотеть бабу, – оказалось сильнее его моральных устоев. Физическую близость с Полиной он не считал страшным грехом, его гораздо более волновало до конца им не осознанное чувство к Тамаре, которую забыть, как ни старался, не мог. Иногда она ему снилась и всегда с укоризненным взглядом и после такого очередного сна он долго думал о ней и что-то тёплое наполняло его и тогда он хотел видеть её хоть издали. Он даже сам себе боялся признаться, что любит Томку, что она не ушла из его сердца окончательно, а затаилась искоркой где-то в самой глубине, отыскав для этого тайник, и временами эта искорка напоминает о себе. В такие моменты он начинал оказывать внезапные знаки внимания Галке, которые чаще всего вызывали её недоумение:

– Это что с тобой, Володя? – насмешливо спрашивала она, когда он приносил букетик и дарил со скромным поцелуем. Ты, как влюблённый мальчишка, а не муж,– смеялась она и назидательно говорила,– пора и взрослеть.

– А зачем?

– Как зачем,– удивлялась каждый раз она,– пора нежностей прошла, пора и о будущем задумываться. Может быть сознательно, а скорее всего неосознанно Галина гасила в муже его пылкость, сердечность и его стремление в любви к ней всякий раз, когда он начинал сомневаться в своем искреннем чувстве к молодой жене.

– Сколько же тебе лет? – поинтересовался Владимир.

– Муж старше меня, а я рано вышла замуж, – ответила Полина, уйдя от прямого ответа. Родом я со станции Половина, которая расположена как раз посередине между Москвой и Владивостоком, так все у нас говорят. Школу я не закончила, ушла работать на местный фарфоровый завод, но работа мне не понравилась. Закончила курсы кройки и шитья, к этому у меня душа лежит с малых лет. Поработала немножко в местной пошивочной мастерской, пришел Михаил и мы с ним, поженившись, уехали в Иркутск. Сняли в Глазково квартирку, я там устроилась на работу в ателье, на Урицкого, там и работала всё время. Если бы была старая, прежняя заведующая, то я бы в колхоз не поехала, а с новой сразу не законтачила и она от меня избавилась, пока на время, но чувствую, что мне бы так и так пришлось уйти.

В темноте белел прямоугольник печки, банька представляла собой чёрную закопченную коробку со стороной примерно четыре метра, освещенную слабым огоньком свечки. При тусклом свете не видны были детали, на лице Полины не были видны веснушки, нельзя было разглядеть цвета глаз, но зато все её формы приобрели округлость и большие размеры, чем они были у неё на самом деле. На полке было тепло и они, прекратив расспросы и разговор, стали ласкать друг друга.

– Полина,– спросил Владимир, когда дыхание и сердцебиение у него пришли в норму,– скажи, что такое любовь для тебя.

Полина помолчала, она или вспоминала, или думала и, помолчав, ответила – это какое-то сумасшествие, мне мой Мишка так нравился, что, казалось, всё бы отдала, чтобы быть с ним рядом, а потом он из меня всю любовь выколотил. Всё с ним было вначале интересно, пока у него стоял, я даже как то забеременела, а вскоре после выкидыша он переживал, совсем ослаб.... Сейчас мне кажется, что любовь – это когда с мужем ночью хорошо, он не пьёт, меня не бьёт и не материт, а относится ласково и заботливо. А когда, я рожу такому мужу ребенка, то мне кажется, это и будет самая настоящая любовь. У девчонки любовь одна, а у женщины уже другая. Когда Мишка первый раз залез на меня, я вытерпела и думала, – зачем это всё, нам с ним и без этого хорошо. Девчата не замужние спрашивали, – как, да что? Врала, что очень хорошо, а потом, слушая женщин, поняла, что хорошего – то я и не знала. Сейчас думаю, что если бы мы сошлись с тобой, чернобровенький, то я бы от тебя млела счастьем. Ты мне чем-то сразу понравился, а уж, как мужик, ты такой у меня, считай, первый. Так что любовь, по моему, когда обоим очень хорошо и днём и по ночам.

Помолчала и спросила: «А ты свою жену сильно любишь?»

– Временами кажется, что сильно, из армии к ней летел как на крыльях, потом пожили, видимо, привыкли друг к другу, успел здесь соскучиться по ней, но вот встретились с тобой, и о ней не скучаю, а хочу тебя и жду вечера, и мне с тобой, Полина, очень хорошо. Ты у меня первая женщина, с которой я изменил жене, ты мне нравишься, но обещать тебе, что я разойдусь с женой и останусь с тобой, не хочу и не могу, Поля. Не хочу быть мотыльком и порхать по красивым цветочкам. Если брошу жену, то могу после так же легко и тебя бросить.

– Понимаю, – прошептала Полина, вздохнула тяжело и сказала, – не будем больше говорить о своих половинах, давай говорить о том, что есть. Давай, милый, останемся здесь с тобой до утра.

– Проспим.

– Нет, третьи петухи пропоют, и пойдем.

– А откуда спросонья знать,– третьи это петухи поют или первые?

– Доспим в столовой, ключ у меня,– успокоила она Владимира,– а Нинка придёт, разбудит.

– А тебе, Поля, не кажется, что мы с тобой до этих третьих петухов не уснём?

– Ну и что? Днём выспимся…

Владимир открыл глаза, почувствовав потребность выйти, зашевелился, чтобы встать, проснулась и Полина, свечка ещё горела, но от неё остался совсем небольшой огарок.

– Что проспали? – всполошилась Полина.

– Не знаю, – Владимир сел, поёживаясь от прохлады, – дай мне выйти и посмотреть. Полина улыбнулась и, поёжившись, тоже принялась одеваться. На улице было темно и сыро, с севера тянуло ветерком, как сквозняком, звёзд не было видно, стояла гнетущая тишина. Сходила и Полина, вернулась и, прижавшись к Владимиру, попросила, – погрей. Сколько мы с тобой проспали? Сколько сейчас времени? Не услышав ответа, предложила,– а давай согрешим ещё раз и будем ждать утра, я вроде бы уже выспалась.

В столовой, при свете керосиновой лампы разожгли печь и принялись чистить картофель.

– А у тебя, Володя, ловко получается.

– Опыт есть, – в армии любого научат, а молодую картошку чистить одно удовольствие.

– Тебе, удовольствие, а мне надоела эта кухня до чёртиков, радуюсь, что через неделю я здесь работать не буду, жаль только с тобой расставаться. Сказала, посмотрела на Владимира и, подвинувшись к нему, прижалась.

– Сколько же времени? – спросил Владимир не то Полину, не то себя, – наверное, я схожу и посмотрю, у нас на окне будильник стоит, может подремать ещё есть время.

Встал, сладко потянулся, вымыл руки и ушёл, вернулся быстро.

– Во сколько же мы с тобой, Поля, встали, если сейчас половина пятого?

– Да наверное часа в три сюда пришли, давай уж дочистим и подремаем,– предложила Полина.

– Слушаюсь, товарищ начальник! После картошки решили попить чаю.

– Володя, а что он чай, вода она и есть вода, как ты говоришь, вода мельницы ломает, а человеку сил не прибавляет, так?

Владимир засмеялся, так.

– Поэтому подожди, я картошки зажарю.

В колыхающем пламени печи Полина выглядела молоденькой школьницей, сравнение усиливалось от её белого фартучка, лицо от пламени и от жара плиты раскраснелось и, когда она улыбалась ему, Владимиру казалось, что он знает её давным давно такую родную и близкую. Полина заметила это и спросила:

– Что с тобой, Володя?

– А что именно?

– Да ты так на меня смотришь, что мне становится как-то не по себе.

– Плохо или хорошо становится?

– Очень хорошо, очень. Нравишься ты мне, милый, отбить бы тебя у твоей жены! – мечтательно проговорила Полина шёпотом и прижалась к парню.

Позавтракали, выпили чаю, поговорили, Владимир засыпал ещё ведро угля в печь, когда пришла Нина.

– Вот здорово! Вы что с вечера здесь? Всё кипит, картошка, смотрю, начищена, ай да молодцы! Но, что случилось?

– Да часов нет, ни у Володи, ни у меня. Сидели, сидели, замёрзли и пришли сюда, думали, что уже утро и ты уже здесь, а раз пришли, то печку затопили, картошки начистили.

– А на улице погода мерзкая, что-то сыпет, холодина и ветерок тянет пронизывающий,– говорила Нина раздеваясь. Разделась, повязала передник и попросила Владимира:

– Володенька, наруби мясо.

Когда всё стояло на плите и кипело, он ушёл. Ребята спали и он завалился в свободный промежуток, не раздеваясь, сняв только сапоги.

Первый раз он был удовлетворен женщиной до конца, первый раз вместо желания обладать ей ещё и ещё он чувствовал усталость и хотел отдохнуть, ни о чем не думая. Но не думать он не мог хотя бы о том, что с чужой, ещё недавно для него женщиной, он получил то, что не мог получить от жены, неужели, думал он, я должен ради этого изменять Галке? Это у всех или только у них? У Полины муж инвалид, она хочет иметь ребёнка, хочет разойтись и беременность у неё вызывает не страх, а радость. А у Галки логика была железная, ребёнок им пока не нужен, особенно ей, который бы связал её, как мать, по рукам и ногам.

– Нет, милый, говорила она ему, – до моего окончания института ни о каком ребёнке не должно быть и речи. Куда мы с ним? Няньку не на что нанять, а в ясли не устроить. Матери, хоть моей, хоть твоей отвозить стыдобушка, потому потерпим.

Он терпел, а, теперь Полина дала ему то, чего он не испытывал с женой, о чём не было написано в её дурацкой книжке. Жена была далеко, а Полина рядом и сейчас её тело соблазняло больше чем тело Галки. Усталость сказалась и он даже не заметил как провалился в сладкий омут сна.

– Ишь как губами чмокает, наверное во сне Полинку целует,– услышал он голос, но не разобрал чей и проснулся. Парни встали, кто зевал, кто курил, а кто материл начальство, погоду и задержку в их отправке в Иркутск. Владимир огрызаться не стал, помня, что только огрызнись и начнётся. Обулся, пошёл, умылся. Погода была отвратительной для предстоящей работы. Гуськом быстро пошагли в столовую. Иван ночевал в селе, пришёл завтракать, увидев ребят, сказал, что сегодня не поедут.

– Всё равно зерно не примут из-за высокой влажности, я сказал председателю, чтобы начали подсушивать зерно сами здесь. Я встану на ППР, а то всё разболталось, в рулевой люфт надо выбрать, а то не дай бог ГАИ остановят, проверят, права отберут, а они у меня одни.

– А нам что делать, – спросил Владимир.

– Что в такую погоду делать? Спать! Надо будет, найду,– сказал Иван и наклонился над миской.

Цветущая Полина сообщила,– я немножко вздремнула, но все равно спать хочу, если никуда не поедешь, приходи помогать перед обедом.

– Может быть сейчас остаться и помочь?

– Так даже лучше будет,– согласилась Полина,– ты поедешь?

– Иван не хочет, говорит, что зерно все равно не примут, надо куда-то уйти и спрятаться до обеда, дома спать не дадут.

– Я тебя закрою, спи здесь, согласен?

– Согласен.

Проспал Владимир весь скандал, связанный с отправкой ребят на работу в этот день. Студентов решили вывести в поле на уборку за картофелеуборочным комбайном, шестеро пошли, девять отказались. Пока их стыдили и писали акт, вернулись с матами мокрые и грязные те, кто уходили. На этот раз был возмущен даже Зуйков: – Мы не рабы, чтобы над нами издевались,– заявил он,– это же не тёплое лето, а осень, смотрите,– показал он на фуфайки ребят, от которых в избе валил пар, – насквозь промокли.

Остальные тоже молчать не стали: – А этот ваш картофелекопатель превратился в гряземеситель, чуть помесил грязь и сломался, машина сломалась, а мы что крепче железа?! Где обсушиться? Спим как свиньи, не помыться, не побриться толком, даже газет почитать нету. В конце концов, мы поступали в институт учиться, а не убирать в колхозе «Победа» за колхозников картошку.

В обед начал падать снег, резко похолодало и ребята, натаскав от столовой угля, затопили печь, которая пока грелась, сильно надымила. Нагревшись, печка даже загудела и многие уснули. До ужина Владимир выспался. Днём он купил свечек, а перед уходом взял будильник, пообещав утром разбудить парней, если задержится. В комнате было тепло, разомлевшие студенты лениво переговариваясь собирались на ужин:

– За хутором Чаловкой начали запахивать поле пшеницы, не убранной, – возмутился Стас.

– Вредители, – поддержал Кибирев.

– А зерно давно уже высыпалось, мы в последнее время почти ничего не намолачивали,– пояснил Киселёв, постоянно работавший на комбайне,– зря столько посеяли.

Было темно и холодно, слышно было, что работала колхозная дизельная электростанция, был виден свет у клуба, у конторы и на току. Окна домов светились слабо, в столовой, не смотря на то, что горели две лампочки, было сумрачно.

– Хоть бы лампочки помощней вкрутили, – зло сказал Стас.

– Я, думаю, ты и в темноте ложку мимо рта не пронесёшь,– съязвил Смирнов, который любил подкалывать Стаса, любителя приврать и преувеличить.

– Ложку-то и ты не пронесешь мимо рта, а вот таракашек можешь наесться, съешь и не заметишь.

– Я тебе Стас, о тараканах не говорил, а от одного ничего страшного не будет, китайцы вон едят всё, что шевелиться.

– Я же тебе не китаец и тараканов не ем, понял?

– Ну, как? Выспался?– спросила Полина

– Отлично, – ответил Владимир.

– Дружить будем?

– Где?

– Там же, я баню протопила.

– А я часы взял, взял свечек. Ты спала?

– Поспала.

– С таким помощником работать легко,– заметила Нина, когда они уходили. Сама она осталась, надо думать, дожидаться своего Виктора, который, всё еще думал, что о его романе с Ниной никто не знал, хотя всё село их уже поженило. Любой колхозник мог показать на Виктора как на мужа приезжей поварихи, не зная его ни имени, ни фамилии.

– Хотела устроить баню, но всё будет мокрым, поэтому воды нагрела совсем не много, только ополоснуться.

Подошли к хатке бабки, у которой квартировала Полина: – Ты подожди, я бабке сахар занесу, пусть чая с сахаром попьёт. Вернулась быстро и они пошли в баньку.

– Бабка говорит,– веди его в хату, мол, Нинка твоя подружка живёт с таким же студентом, но мне неудобно, бабка плохо спит, долго ворочается, а при свидетелях всё это уже не то?

– Так, Поля, так. Вообще-то свидания в бане романтичны, долго помнить будем.

– А что, тебе не нравится в бане?

– За неимением барыни, служанка сходит, за неимением дворца и баня хорошее место, особенно если она протоплена.

Деревянкин ушёл на фронт в 1943 году и успел навоеваться. Чёрный попал в Германию в конце войны, служба его прошла при штабе танкового полка и он больше знал немочек, чем что-то другое. Сан Саныч насмотрелся на жизнь немцев и, когда рассказывал, то если бы рассказывал кто-то другой, то можно было и не поверить.

– У немцев скотина живёт лучше, чем советский студент. В коровнике у них такая чистота, какой здесь в избах у некоторых хозяек нету, у нас ферму нос за версту чует, а там зашёл и не поверил, что коровы содержаться, чисто, светло, тепло. Стоят буренки и жуют жвачку, захотела пить, мордой ткнула в поплавок, налилась вода, морду подняла, вода перестала течь, не успела кучу навалить, как тут же скотник убрал и смыл, коровы дородные, чистые, ухоженные, а у нас вся заcрaна, посмотришь и молока пить не захочешь. В каждом доме ватерклозет, в каждом доме ванна, если вода горячая не подаётся централизованно из котельной, то стоит колонка, в которой за считанные минуты вода подогревается и мойся сколько хочешь, спят в разных спальнях родители и дети, причём дочери отдельно от сыновей. Кругом асфальт, перед домом асфальт моют, ни грязи, ни мусора. А честность просто удивительная. Подоят коров, нальют бидоны и выставляют или за ворота, или у дороги. Едет сборщик молока, полные забирает, тару оставляет, в таре оставляет квитанции о приёмке и уезжает. У нас бы и бидоны стащили, не только молоко.

– А что же они, если такие умные и богатые, пошли на нас войной?

– Земли мало, богатств в земле мало, а Гитлер хотел мирового господства, да и думал, что в войну вступит Япония, а Америка и Англия останутся нейтральными, вот и пошёл на нас. Я на фронт попал, когда мы уже начали наступать. Наступление, парни, нам доставалось дорого. Много ребят осталось и в нашей земле и за пределами Союза. Война – это, ребята, страшная штука, привыкнуть нормальному человеку к войне нельзя, мне она до сих пор снится, до сих пор я воюю. А жили фaшиcтики, ребята, очень хорошо, но, как говорят блатные, фраера жадность сгубила.

Чёрный больше рассказывал о немочках, о проститутках, которые там живут в домах, лучших чем в Союзе у профессоров и чиновников.

Из всей их группы только человека четыре жили в нормальных квартирах со всеми удобствами, это были дети родителей, живущих в областных городах, большинство этих удобств не видели, или о них только слышали. Поэтому Владимир и Полина были рады баньке, где они могли уединиться.

Владимир зажег свечку, заметил время, чтобы знать, за сколько она сгорает.

На этот раз они более походили на супружескую пару, которой торопиться было незачем, да и они почти не стеснялись друг друга, особенно при слабом свете свечки. Разделись в предбаннике, как будто собирались мыться.

Загар, который получил Владимир на стройке, стал бледнее и был чуть светлее Полининых чулок, она же была белая, как снегурочка.

– Давай, милый, потомимся, чтобы разобрало лучше,– попросила Полина, прижимаясь к нему всем телом.

Сан Саныч, который женился три раз, объяснил, что женится и в четвертый и в пятый раз, если жена не будет удовлетворять его в койке.

– Койка, – говорил и повторял он, – главное в жизни супружеской пары, детей у меня нет и, наверное, не будет, и я хочу жить в свое удовольствие.

Виктор Черный считал так же как Сан Саныч, и, если бы надо было выбирать что-то из удовольствий, он выбрал бы женщин. Ради них он не пил , не курил, а главное любил менять партнёрш, рискуя стать пациентом венерологического диспансера.

– Самое лучшее в жизни наслаждение, – повторял он, – если у меня упадёт, то… И он выразительно показывал, как набросит петельку на себя.

– Любовь без этого самого, – говорил он, – пустое времяпрепровождение, вся любовь, в конце концов, сводится к постельным утехам, там можно и наговориться, и нацеловаться, и наобниматься, так что, парни, не теряйте зря времени.

– А ты, Виктор, что же не любил ни одной девчонки ни разу?

– Нравились, а научила меня всему баба. Вся моя родня по отцу жила в деревне. Чтобы подкормиться во время войны я ездил к ним и работал в колхозе, люблю сенокос и пору сенокоса, работал на волокуше, возил копны к метаемому зароду, потом работал на граблях, да и косой умею косить. Во время сенокоса жили на поле в балаганах, огромный шалаш, в котором спишь на сене, как на сеновале. Мужиков не было, одно бабьё да подростки, а я был самый старший. И вот, летом я работал там. В бригаде были молодые бабёнки, у которых мужей на фронт забрали. Как-то среди ночи чувствую, что кто-то в штаны лезет, а спали в штанах, столько комаров было, что не раздевались. Проснулся и действительно поймал руку, поймал и слышу: «Тише!» – шепчет, а сама тянет меня за него, обезумела баба, ни стыда ни страха.

Стали мы с ней уединяться, научила она меня многому. После неё я начал дружить с девчонкой, полез и получил отпор, посчитала, что я её обидел, ей была нужна чистая любовь, а мне нужна была она как женщина, вообщем разошлись мы с ней. Потом нашёл я себе другую бабёнку, у неё меня отбила её подруга, вот так я и начал свою взрослую половую жизнь.

– А ты не боишься?

– Да пока бог милует.

–Вить, ты, что не можешь на одной остановиться?

– Не могу, все такие разные, ни как не могу выбрать лучшую.

До встречи с Полиной Владимир знал об измене только теоретически, а теория без практики зачастую «в одно ухо залетает, а в другое вылетает» и похожа, скорее всего, на колыхание ветерка. Полина заставила Владимира взглянуть на любовь и семейную жизнь более широко.

– Возможно,– размышлял он,– человек, как и во всём остальном, проходит различные стадии любви, уже в детском садике мальчишкам начинают нравиться девчонки, в школьные годы это уже что-то более сильное, чем детсадовская симпатия и парень начинает искать пути к сердцу девушки, скорее это пока только тропка, которая может и оборваться. Но вот тропка найдена, идут свидания, на которых парень и девушка привыкают друг к другу настолько, что рано или поздно происходит их телесное сближение, за которым в нормальных условиях должно последовать деторождение, появляется семья, семейные заботы. Или же только получение удовольствия, как у Сан Саныча. А если нет ни того, ни другого? Вспомнилась Томка, какое место в его жизни занимает она? С Галкой он прошел и пережил пору юношеской любви и почти дожил до поры отцовства, которое на неопределенное время отодвигается из-за их бедности и неустроенности. Почему не забывается Томка и часто встаёт немым укором перед ним?

Полина, отдохнув, вдруг спросила:– Володя, почему так происходит, встречаешь человека и сразу веришь ему.

– В чём веришь?

– Во всём, веришь и готов идти за ним хоть куда, и с замиранием сердца ждёшь, чтобы он тебя позвал, поманил.

– Я же тебя, Полина, не звал, не манил.

– А я жду, Володя, жду…

– Если бы я был каким-нибудь турецким пашой, то взял бы тебя в жёны, но я не паша, а нищий студент, да и женат.

– Вот в этом-то вся, Володя, наша беда, что выходим замуж, женимся чуть ли не детьми, а когда поумнеем, разберёмся что к чему, уже поздно что-то менять в жизни.

Слушая Полину, он вспомнил откровения Чёрного о его первой подруге: «Лежим мы с ней на сеновале, а у меня мысль из головы не идет: – всё, теперь ведь жениться на ней надо, стыдно, как представлю, что я уже муж. Раз набрался смелости и спросил: Вера, мы что, муж и жена уже? Она как захохочет! Муж, говорит, у меня есть, ты вроде моя вторая половинка, и от нее мне только нижняя часть нужна». Говорит: «Нам, женщинам, как и вам, мужикам, тоже хочется, и что бы я делала, если бы все мои мужики на мне женились?!»

В таком же точно положении находился, и Владимир, слушая Полину. Она или поняла его состояние, или просто лишний раз хотела напомнить ему, что она сама хотела этого сближения, прошептала,– молодец, что не соврал, с тобой я почувствовала себя женщиной, поняла, ещё не всё у меня потеряно. Видно на роду у нас с тобой написано встретиться друг с другом. Я, как вроде бы староверка, беру этот грех на себя.

– А что староверы все грехи на себя берут?

Полина объяснила: «У нас одна женщина работала, из староверов, муж у неё умер, она овдовела и больше двух лет жила одна. Однажды её какой-то мужичок зажал, а она ни в какую, мол, грех, не дам. Тогда тот и говорит ей: «Знаешь, этот грех я беру на себя. Твой грех беру на свою душу». А у них, если кто-то грех берёт на себя, то, значит, грешить можно».

– Согрешила?

– Да так, что мужичок утром от неё сбежал враскоряку.

Полина на жизнь смотрела много проще Владимира, требования к мужику у неё были минимальные, чтобы по ночам старался, чтобы не пил чрезмерно и не дрался и делал то, что положено делать мужику.

– Работаю я с женщинами, девчонок у нас нет, есть вдовы, есть разведёнки, есть, что замужем не первый раз. По первости у меня уши вяли от их разговоров. Есть у нас одна, по имени Ирка, которая всё ищет мужа по себе. Раз приходит и говорит: «Видела я кино, в лесу на поляне глухари дерутся из-за курочек. Курочки скромно сидят в сторонке и смотрят, как из этих петухов перья летят. Так вот, один победил другого и к курочке, а та на него ноль внимания, вот тут-то, бабы, меня и осенила мысль! Мужей-то выбираем мы. Мы, бабы!»

За мной, – говорит, – долго бегал один парень, а он мне не нравился, я с ним не стала дружить, а вот другой сразу понравился, он добился своего и ушёл в армию, а после армии я ему стала не нужна. Мол, беречь тебе было нечего, и ты всем давала. А кто первый был? Назло ему на другую ночь с его другом переспала, и первый раз мне это понравилось, пожалела о трёх напрасно потерянных годах. Поняла, – говорит, – и пошла давать всем, кто не попросит, а однажды и милый заявился, мол, всем даёшь, дай и мне по старой памяти. А вот тебе! Не дам и не дала! Так, значит, кто даёт, тот и выбирает.

В школе о любви, о семье и о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной говорили благопристойно. На стройке разговоры были более откровенные, но так как они не касались Владимира, то он не очень к ним прислушивался. Здесь среди суровых сибиряков и суровой природы, он столкнулся с грубой прозой жизни, в которой возвышенная любовь тускнела, высвечивая почти животную сторону любви. И эта сторона оказалось, была не менее важна в жизни, чем чистая юношеская любовь.

Свеча тускло горела, тело Полины белело, как магнит, притягивая взгляд и руки Владимира. Каждое прикосновение вызывало страсть. Полина выматывала его полностью, после неё организм у него отдыхал, тогда как после Галки он от напряжения часто долго не мог уснуть. Галка спокойно относилась к его ненасытности, считая, что, как и ей, ему будет достаточно раза в неделю.

Во втором часу ночи они с Полиной уснули и проснулись от звона будильника, поставленног на 6 часов. Было темно и холодно, Владимир зажёг новую свечу, старая не сгорела до конца, а упала и погасла сама. На улице было холодно, тихо и бело, выпал снежок и тонкой пеленой покрыл землю. Забежала Полина холодная, вся покрывшаяся пупырышками, прижалась и прошептала: – Давай для сугрева разок согрешим. После сугрева пошли топить печь в столовой, только печь разгорелась, пришла Нина и Владимир ушёл к себе будить парней.

Иван провёл ППР и Владимир с напарником, зарывшись в зерно и укрывшись брезентом поехали сдавать последнюю пшеницу. Колхозы района старались быстрее закончить хлебосдачу, машин было много, больше двух раз ездить не получалось, работа была не трудная, подъемник работал и парни не переутомлялись. Сил у Владимира хватало и на Полину, которая дорабатывала последние дни.

– Завтра я уже не выхожу, а послезавтра уеду,– сказала она Владимиру и зашмыгала носом.

– В Иркутске увидимся, – предложил он, но она ответила, – навряд ли, я даже не хочу дома показываться, поживу у подруги, рассчитаюсь, за день должна выписаться и уеду.

Утром он наносил в баню воды полные баки, она затеяла постирушки.

– Вечером будем мыться, париться, а переночуем у меня, бабка пойдёт домовничать к знакомым, те уедут в район. Будем вдвоём, так что не задерживайся после обеда.

После обеда, вместо него поехал Стас, а Владимир, проспав до вечера, пошел мыться и париться. В бане было жарко, очень жарко, пахло берёзой и хвоей.

– Давненько я в такой баньке не парился, – восхитился он, втягивая горячий воздух.

– Давай сначала помоемся, а потом ты парься, я сильной жары не переношу, – попросила Полина. Намылив рогожку, сказала: «Давай потру первой». Пошоркала спину и заставила помыть голову.

– А теперь ты три, – приказала Полина и повернулась к нему спиной. Ополоснувшись, она разрешила ему париться, и он плеснул два ковша в дверцу, где были раскаленные камни. Густо повалил горячий пар, он сел на полок и слегка прошелся по телу веником.

– Красотища! Полина, садись рядом, попарю немножко.

– Нет, не надо, я только посижу, просто погреюсь. Согрелась она буквально сразу же, а он постепенно стал бить себя веником, все сильнее и чаще.

– Поля, сдай-ка еще пару ковшичков, – попросил он её и лёг на полок. – Да смотри не обожгись, плескай со стороны, да плесни горячей.

– Вовка! Как ты терпишь? У меня, кажется, уши отпадают, а кожа пузырится и облазит. Сказала и выскочила, а он принялся истязать себя, сладко постанывая от удовольствия. Минут через десять он, облившись холодной водой, вышел в предбанник.

– С ума сошёл! Ты как рак варёный, Володя, как только терпишь? Что, всё?

– Нет, отдохну да ещё один заход сделаю. Минут через десять он ещё раз попарился, вышел и сказал: «Всё!»

– Теперь мне с тобой всё ясно, – проговорила Полина с восхищением, – пойдём в хату.

– Поля, если можно, я ребятам скажу, чтобы помылись, жаль, что такой жар зря пропадёт.

– Да, наверное, можно, пусть моются, но не все сразу, а по очереди.

Парни закричали ура! стали собираться, а он ушёл к Полине. Последние помылись к девяти часам, Владимир сходил закрыл баню и они с подружкой закрылись в хате.

Утром, как и договорились с Иваном, Полина с Владимиром поехали в район, к обеду он посадил её на поезд, поцеловал и помахал рукой.

Жили и работали студенты ещё неделю, по привычке Владимир помогал Нине. Друг её Виктор раздобыл бюллетень и уехал.

– Что-то мужичка хочецца!– пропела Нина и сладко потянулась. Владимир промолчал.

–Тебе что не хочется? – спросила она? Полинка говорила, что ты сильно любишь.

– Ну и что?

– Как что! Баба ему сама на нос вешает, а он как не понимает,– засмеялась Нина,– вечером приди попозже, буду ждать. Придёшь?

– Ну, если хочешь, жди,– сказал он и ушёл. К вечеру Нина срочно уехала домой по телеграмме и, назад уже не вернулась.

12 октября в субботу отметили день рождения Стаса, а в четверг их повезли в Иркутск, подав к обеду состав на станции.

Глава 8

– Где это тебя, милый мой муженёк, черти носили? – спросила Галина, как только он переступил порог дома. Вовка, милый, я тут вся извелась, каждый день тебя ждала, ходила к вам в институт, звонила, но у вас никто не знал, когда вас привезут. Отвечали, что сами, мол, ждём, программу то никто не сокращал, надо будет нагонять, тоже вас ждали и ждут.

– Ты что, не получала моих открыток?

– Нет.

– А я-то думаю, почему нет от тебя ответа, – сказал он, раздеваясь.

– Так где вы были?

– Колхоз «Победа» Куйтунского района Иркутской области.

– Ваши что, с ума посходили, когда учиться?

– А это не наши, а обком, так нам объяснили? Целый месяц каждый день ждали отправки назад. У тебя, Галя, вода горячая есть? Не знаю, как у меня, а с нами в вагоне буровики из колхоза ехали и говорили, что обовшивели до такой степени, что вши им чуть яйца не отгрызли.

– Да ты что!

– А что! Спали, как свиньи на соломе, на полу вповалку, и за всё время три раза в бане помылись.

– Да я тебя на койку не пущу,– постращала Галина.

Всю свою одежду отнёс за времянку и долго мылся.

– Ну, теперь давай, жена, поцелуемся.

– Погоди. Ты там себе прекрасную пастушку не завёл?

– Что ты Галка!

– Вечером проверим. Хотя … тебя не проверишь. Жена была верна себе, дав ему только два раза.

Занятия в институте начались во второй половине октября, и первое время собрания следовали за собраниями. Выбрали старосту, им стал Сан Саныч, комсоргом стал Зуйков Александр, профоргом Кибирев Георгий. Выбирали физорга, агитатора и ещё ряд товарищей на общественные должности. Вступали в профсоюз, в физкультурное общество «Буревестник», в научное студенческое общество, в перерывах бегали на занятия из корпуса в корпус. Первый и третий корпуса находились на улице Красной Звезды, второй корпус на улице Ленина напротив гостиницы «Сибирь». Первый корпус считался корпусом горняков, второй корпусом металлургов, третий – геологов, но это разделение было чисто условным по месту нахождения деканатов и основных лабораторий, фактически учились везде. В корпусе металлургов была кафедра военного дела, а в актовом зале и в аудитории № 3 читались лекции всему потоку по общеобразовательным дисциплинам. День в неделю отбирала кафедра военного дела, и здесь Коршуну повезло, изучали 122 миллиметровую гаубицу, которую он изучил на службе в армии.

К беготне, как и ко всему прочему в жизни советского человека, первокурсники быстро привыкли, экономя время на гардеробе, раздевались в том здании, в котором должны были слушать последнюю лекцию или, где должны были пройти практические занятия. Трудно было отвыкать от школьной системы, где всё основывается на ежедневном опросе. Здесь один преподаватель читал лекции, другой вёл практические занятия. По некоторым предметам практики начались раньше лекций, и преподавательница начертательной геометрии, Кирилёк, нагнала на ребят такого страха, что казалось,– без знаний этой дисциплины будут они в жизни полными митрофанушками. Владимир появлялся домой к ночи и, перекусив, садился за учебники. Галина приносила билеты в театр, в филармонию, но муж отказывался, ссылаясь на занятость:

– Галя, я же тебе говорил, что ходить по театрам будем только по субботам, чтобы высыпаться по выходным, по будням я не могу. Жена обижалась и вроде бы соглашалась с ним, встречались они часто только ночью, а утром расставались на весь день. Скоро Владимир стал замечать, что Галина стала нервной и дёрганой.

– Что с тобой, Галина?

– Да ничего! Отстань!

– Не отстану, давай говорить серьёзно.

– О чём, Володя, серьёзном? – спросила она и из её глаз брызнули слёзы. Владимир подождал, пока она проплачется, успокоится и спросил ещё раз.

– Что с тобой, Галя?

Она встала, тряхнула кудрями: – Ты сам по себе, а я тобой предоставлена сама себе, ты залез в свою учебу с головой и совсем забыл, что рядом с тобой живет живой человек, твоя жена. Ты начисто забыл о её интересах, а я – то живая, Володя! Мне хочется куда-то сходить, поговорить, я тоже учусь, нельзя жить только одной учёбой.

Он подошел и хотел её обнять, но она воспротивилась.

– Заводной я, Галка, ты же сама видишь, как доберусь до чего-нибудь, обо всём остальном забываю, но сейчас мне очень трудно. Преподы нагоняют время, стращают, никаких поблажек не дают, учебников на всех не хватает, и читалка, библиотека отбирают массу времени. У нас уже есть кандидаты на отчисление, а поступать, чтобы быть отчисленным после первой сессии, – это глупость. Потерпи, Галя, до конца моей первой сессии, ты тоже начинала, и тебе было трудно. Трудно привыкать к институтским порядкам, да и, сама видишь, первый семестр у нас вышел такой взбалмошный, по восемь часов одних только занятий. Ты, Галя, потерпи, сдам сессию, и все у нас наладится.

Парни, что жили в общежитии, об учёбе думали мало, играли в «кинга», в «преферанс», карты отбирали время, появлялись «хвосты». На групповом собрании перед сессией выступил Владимир: «Стас с Игорем, конечно, кампанейские ребята, но безответственные, да и приехали, похоже, не учиться на горняков, а осваивать курс картёжных наук. Кто, скажите, видел их в читалке, в общежитии за учебниками? А вот за картами вас видели все. Институт, парни, это не школа, где с каждым могут нянчиться и каждого уговаривать, здесь вся система построена на доверии к студентам, нам верят, что мы самостоятельно осваиваем науки, а на деле – кто-то осваивает, а кто-то и нет». То, что группу тянут назад, не смертельно, но ведь вас могут отчислить, – вот что страшно, пройти конкурс, отработать в таких условиях в колхозе и оказаться за бортом института из-за собственного безделья? Это мне не понятно. Удовольствий много, а времени на сессию из-за сокращённого семестра остается всё меньше и меньше и, если парни не одумаются, их отчислят, что очень жаль.

После первой сессии двоих отчисли за академическую неуспеваемость, а их напарники по картам остались без стипендии. На собрании группа решила помогать им. Но Владимир выступил против: «Затея, парни, хорошая, но я против! Чем наши неудачники лучше нас с вами? Тем, что жили семестр беззаботнее нас? Если бы они учили и учились, и что-то до них не доходило, или что-то они недопонимали, то я согласен – у парней ума мало, а мы не помогли. Но все знают, как Серёга играет мизер – это ас, а ловить на мизере не каждый сможет, что говорит о его незаурядном уме. Пусть идут и подрабатывают, пусть знают, что здесь не богадельня, а высшее учебное заведение. Предлагаю вопрос о помощи снять с обсуждения». После его выступления отношение одногруппников к Владимиру сложилось различное. Одни считали Владимира жмотом, другие – выскочкой, преследующим какие-то свои цели, третьи считали высокоидейным, но большинство решило, что он всё-таки жмот и лишен чувства товарищества.

После собрания его отозвал староста: «Кто ты есть, Коршун, на самом деле? Вроде бы парень ты ничего, почему против помощи?»

– Сан Саныч, скажи честно, если бы ты сам лично весь семестр проиграл в карты, ты потом, после сессии, стал бы молить о помощи?

Тот промолчал.

– Мне было бы стыдно Сан Саныч. Отец у меня погиб, может быть, воевал с тобой вместе, мать работает уборщицей, так почему я должен заботиться о себе и об этих лодырях? А, Сан Саныч? Ты мне это объяснить можешь? Мне из дома переводы не присылают, а им и посылки шлют и деньги. Мне червонца не жалко, но почему я должен идти разгружать вагоны, а они их разгружать не могут? Я хочу, чтобы они хоть раз почувствовали сами за себя ответственность, мужиками стали, а не попрошайками.

– А ты ведь, Володька, прав. Прости, что не то думал о тебе.

Второй семестр начался вполне нормально, не было гонки, у Владимира появилось свободное время, он стал чаще ездить на разгрузку вагонов и с Галкой зажили, если не душа в душу, то вполне мирно и счастливо.

– Вот видишь,– говорил Владимир Галине,– всё утряслось, начало всегда трудным бывает, надо только уметь ждать и верить в лучшее будущее. Вообще-то в жизни больше огорчений, чем радостей и радость бывает, тем радостней и дороже, чем она долгожданнее.

Герман, прознав про приезд мужа Галины, обходил её стороной, он знал, что влюбился и влюбился по настоящему. Галина, как считал он, задела его самолюбие. То ли такая неудачная любовь его, то ли ещё что-то, но он опасно заболел, врачи нашли у Германа серьёзное нервное расстройство, родители оформили сыну академический отпуск и после лечения отправили на юг. Оттуда он написал первое письмо Галине на адрес института. Письмо дышало нежностью, и было полно упреков:

«Из-за тебя я чуть не покинул этот мир, наверное, мне не следовало возвращаться в него, где ты мне чужая, где мне нет даже надежды, а без тебя, зачем мне всё это солнечное одиночество?»

Письмо приятно щекотало Галкино самолюбие она часто его перечитывала, тем более, что как ей казалось, муж за своей учёбой совсем её забыл. Письмо было на английском языке, пришло на институт, и рассказывать о нём мужу она не собиралась. На первое письмо она не ответила, на второе промолчала, а на третье ответила, дав понять, что ей лестно получать такие послания, но попросила письма посылать до востребования, на почтовое отделение, которое было далеко от дома и института.

К 8 марта Владимир подарил Галине шерстяной отрез на платье и серебряный кулончик. Купил подарок на деньги, заработанные на разгрузке вагонов и утаённые от жены.

– Ты бы лучше что-нибудь себе купил, – сказала она больше из вежливости, и тут же принялась обсуждать с ним, как ей лучше сшить платье.

Герману она написала: «Прости, Герман, меня, но это была минутная женская слабость, это было желание поддержать тебя в трудную минуту, в настоящее время ты, как я поняла, здоров, поэтому не пиши, не надо». Написала и всё же оставила ему искру надежды, приписав:– «всё в жизни течёт, всё изменяется».

После непродолжительных сентябрьских сельхозработ студенты второкурсники приступили к занятиям. Отсыпал листопад, листья прибило скучным осенним дождем. На улицах было сыро, холодно и неуютно. В один из таких дней Владимир возвращался из института, по дороге он заглянул в гастроном, что находился рядом с кинотеатром «Художественный». Галка наказала купить бутылку уксусной эссенции. Как всегда он прошёлся вдоль витрин посмотреть, что есть, что появилось новенького. Внезапно его внимание привлекла девушка, которая показалась ему до боли знакомой. Он стал вглядываться, и, когда она повернулась и улыбнулась, узнав его, он даже не поверил себе, – это была Тамара, которая подошла к нему, поздоровалась и спросила: – «Не узнал?»

– Узнал! Но какими судьбами, Тома? Али я сплю, или ты действительно в Иркутске, ущипни меня, чтобы проснуться или очнуться,– попросил он.

– Перевелась я, Володя, второй месяц учусь здесь, и перевелась специально, чтобы посмотреть на твоё счастье. А если серьёзно, то поняла, что железнодорожницы из меня не получится, здесь поближе к дому, да и были ещё причины, чтобы переехать сюда. Учусь в финансово-экономическом, живу в общежитии при институте, комната на третьем этаже, так что заходи в гости.

– Тома, а где твои косы?

– Значит, обрезала, если кос нет, слишком много времени они отнимали, да и не модно нынче с длинными волосами стало жить. В Иркутске хоть вода мягкая, а там расчесать после бани не могла, а вообще-то косы – это лишние заботы, да и кто полюбит, полюбит и без кос. А ты, я слышала, женился, это правда?

– Правда,– сказал Владимир,– да и ты писала, что у тебя есть парень.

– Это был самооговор, Володя, – созналась она и посмотрела так, как будто решалась сказать что-то серьезное, но произнесла, – поздравляю с законным браком. Ты извини меня, девчата уже, наверное, заждались с хлебом, побегу, а ты, если захочешь, приходи. Назвав номер своей комнаты, на ходу, быстро скрылась за дверью магазина.

Моросил мелкий дождик, когда Владимир шёл к остановке трамвая, которая была как раз напротив её общежития, в одной из комнат жила Тамара, с которой получилось у него всё так нескладно. С этой встречи всякий раз, когда он торопился на трамвайную остановку и ждал трамвая, он смотрел на окна третьего этажа, и иногда казалось, что видит её.

Через неделю после их первой встречи он не выдержал и зашёл к Тамаре в общежитие. Лариса, девушка, что жила с ней, сразу исчезла. Тамара засуетилась, поставила чайник и мало-помалу они разговорились. Разговаривая, рассматривали друг друга. До встречи с девушкой она ему снилась с косой, которая так её красила.

– А косу, Володя, я обрезала, честно говоря, из-за денег, однажды меня такая нужда припёрла, что не знала, как и выкрутиться, а тут на глаза попалось объявление, что в театре берут волосы, пошла много не дали, но я выкрутилась. Нужда, а не мода, жаль было до слёз, знаю, что и тебе косы нравились, но обстоятельства заставили. Это я тебе первому рассказала, знай и не выдавай меня. Еще я не знала, что вы поженились, во мне всё же жила искра надежды, что с Галкой у вас всё это временное, но теперь остается издали смотреть на ваше счастье, хоть я в него так и не могу поверить. Трудно расставаться с иллюзиями, с надеждами. Буду откровенной с тобой, Володя, поверь, мне нелегко было на этот разговор решиться. До конца учебы я останусь девушкой, а там…. Там выскочу замуж, как только мне представится возможность.

Владимир от такого признания Тамары растерялся, сидел, сопел и молчал. В нем была к Тамаре и нежность, и жалость, и зло на себя и на неё.

– Прости, Тамара, я причинил тебе страдания, обещать что-то не могу, врать не умею. Сказал и стал одеваться.

– Ты что? Уже уходишь? – спросила она и встала.

– Ухожу, если можно, зайду в другой раз.

– Подожди, Володя,– попросила она,– я тебя немножко провожу.

Накинув пальто, она спустилась с ним во двор

– Постоим немножко, – попросила Тамара, – запахивая пальто.

Ветрено и неуютно было в этот час. Ветер, пролетая вверху домов, врывался во двор и крутил вихри, перед тем как улететь дальше. Окна общежития светились теплом и уютом, мимо них пробегали студенты, торопясь быстрее попасть в тепло.

– Как ты хоть, Володя, учишься?– спросила она.

– Сейчас хорошо,– ответил он, ежась от холода.

– Многое я хотела тебе сказать, но огорошила, видимо, своей откровенностью, не смогла удержаться. Сказала и замолчала. Каждый размышлял про себя и думал, Тамара думала, что судьба ей так и не улыбнулась, а Владимир смотрел на Тамару и жалел её. Налетел ветер и распахнул полы пальто и халатика, оголив её ноги. Она стыдливо тотчас же запахнулась, а Владимир попросил:

– Иди, Тома, холодно, кроме простуды у нас сегодня уже ничего не будет, лучше поговорим в другой раз.

Всё пытается объяснить человек, многое объясняет, но вот любовь остаётся для него загадкой, которая волнует сердце. Когда любви нет, о ней и думают, и мечтают, и ждут. Когда любовь приходит, то чаще всего начинают страдать, добиваться взаимности, не, задумываясь над её природой, совершенно не думая, что это? Дар природы? Жизненная необходимость, способствующая размножению? У любви нет эталона, каждый уверяет возлюбленную, что так, как любит он, ещё ни один и ни когда не любил и любить не будет. Может быть это и правда, каждый любит по-своему….

Создала природа прекрасное чувство, но зачем она создала и неразделённую любовь? Зачем она к своему красивому дару придумала ещё увлечение, которое наделила такой страстью, что люди стали принимать проходящее увлечение за саму любовь? Владимир, молодой человек с математическим складом ума и не лишенный литературного дара разработал свою теорию любви и счастья. Он твердо считал, что у человека бывает только одно настоящее чувство, а, если так, то должна быть и единственная женщина, предназначенная судьбой, с которой он должен быть искренне счастлив. В таком его понимании счастья главной задачей было найти или не пройти мимо той единственной, которая написана человеку на роду. А такая трактовка вела к понятию судьбы, в которую Владимир и верил, и не верил. В эту его теорию, где любовь единственная и прекрасная не вписывалась Тамара. Такая стройная теория дала глубокую трещину. Пришлось в теорию ввести понятие – увлечение. Увлечение он считал – суррогатом любви, которое природа дала людям для проверки истинной любви. Он допускал, что в некоторых случаях увлечение может перерасти в настоящее чувство. Увлечение, каким бы сильным на первый взгляд не было, должно было рано или поздно пройти. Увлечение походило на опьянение, после которого должно наступить протрезвление. Пока Тамара была где-то далеко и только изредка снилась, у него всё вроде бы сходилось и объяснялось, но встреча с девушкой путала его стройную логику. Галка была для него первой девушкой, с которой он прошел путь от робкого мальчишки до знающего мужа, она с ним прошла тот же путь. Всё у них начиналось с азов. Робость, таинственность, стыдливость – несли захватывающее чувство знакомства с интимностью, всё их чаровало и захватывало.

Будь Владимир побессовестней да побезжалостней, Тамара, могла бы стать его лёгкой добычей. Стоило ему приласкать её, пообещать, что разойдётся и, глядишь, не устояла бы Томка, которая возможно ради него только перевелась в Иркутск. Но к девушкам он испытывал рыцарские чувства: «И без меня всяких подлецов, любителей девчатинки, хватает, а девушка есть девушка, любая мечтает стать счастливой. А обман – это душевная травма и разочарование в любви на всю последующую жизнь». Неизвестно чем может обернуться её душевный надлом, так что лучше грубо оттолкнуть, чем калечить душу. Что он любил Галку, он почти не сомневался. Что она вошла в его по жизнь случайному стечению обстоятельств – не отрицал, а то что иногда Княгиня врывается и лишает душевного спокойствия, то это должно быть оттого, что только из-за неё он нашёл Галину, как подругу и как жену. Галка была его первой женщиной, может быть, у них с ней не всё ещё получается складно, но у кого всё идет хорошо с самого начала? Так он думал, но иногда ловил себя на мысли, что думать о Томке ему приятно, что, думая о ней, он обретает душевное равновесие. Но когда он думал о Тамаре, он как бы двоился. Он чувствовал, что Тамара ему нужна для этого душевного равновесия, из которого его часто стала выводить Галина. Когда Тамара была далеко, то споры и размолвки заканчивались примирением и сближением. Томка забывалась, но теперь она была рядом, и он мог в любое время увидеть её.

Самостоятельная жизнь – это суровая школа, когда в серых буднях серой прозы с любимых часто слетает позолота и исчезает ореол романтичности, исчезает поэтизация образа. Постепенно проходит время слепой и вседоверчивой любви. К одним приходит разочарование, к другим приходит любовь настоящая, у кого-то меняются казавшиеся незыблемыми взгляды. Если бы Владимира ещё прошлым летом спросили,– кого бы он взял в жёны,– девушку или опытную женщину, то он бы, не задумываясь, сказал, что он женился бы только на девушке. Полина изменила это его убеждение. Он всем своим существом понял, что настоящая любовь всепрощающая. Если бы судьба раньше свела его с Полиной, если бы она стала его женой, то он бы не стал ей напоминать о прошлом.

Примерно через неделю он сказал Галине:

– Знаешь, кого я встретил?

– Скажешь, узнаю, а так что гадать.

– Княгиню.

– Перекрестись,– посоветовала жена,– застегивая халатик, – она же в Грузии, что ей здесь делать?

– Она здесь учится в финансово-экономическом институте, перевелась на курс ниже, я тоже, когда увидел её, то сразу не поверил, думал какая-то другая, похожая. Сказала, что грузин так привязался, что грозился выкрасть и силком сделать женой, – присочинил Владимир, – пришлось, говорит, срочно уезжать.

– Да! Они, грузины, такие, страсть как любят русских барышень, – подтвердила Галина, как будто сама только что убежала от усатого кавказца. Хоть и поверила она в грузина, но всё же засомневалась: – А всё же, милый мой, мне кажется, что не один грузин тут виновен, не виноват ли в этом и ты, мой чернобровенький? Что-то я никак не могу забыть её взгляд на выпускном вечере, не ты ли главный виновник?

– Это ты её спроси сама, она мне об этом не говорила.

Жена со злостью рассмеялась и произнесла:

– Пусть пострадает, если любит.

Владимиру стало не по себе от её сердитого лица и злости в голосе. Чем дальше они жили с ней, тем больше он открывал в милой половине черты злобного индивидуализма. Он как-то подумал, вышла бы она за него замуж, если бы он пошёл не учиться, а работать? Он спросил её как-то об этом вроде бы шутя. Она назвала его дураком, но на вопрос прямо не ответила, а после в порыве откровенности сказала, – рабочий, в смысле заработка? Лучше инженера, но в смысле перспективы, инженер лучше. У инженера есть возможность роста, продвижения по служебной лестнице, а рабочий выше бригадира не поднимется. Если не думать о будущем, то рабочий женщину устраивает больше, чем инженер, после школы я бы вышла за тебя любого, а вот сейчас…, я бы подумала.

– То есть перспектива стать инженершей для тебя выше, чем любовь?

– Не утрируй, не придирайся, а то опять мы с тобой начнём спорить,– ответила она, поняв, что сильно разоткровенничалась.

Молодые не думают над смыслом самой жизни, им просто некогда, они торопятся жить, и в этой жизни они делают открытия ежедневно и ежечасно. Непосредственность, свежесть чувств и восприятия жизни иногда заставляют их горячиться и принимать торопливые решения, порой не понимая, что это сама жизнь испытывает их сердца и души, подкидывая им суровые испытания. Галина часто, оставшись одна, задумывалась над настоящей и будущей их жизнью. Бывая в театре, на вечерах, она завидовала женщинам, а вернее, завидовала их нарядам, туалетам, завидовала чёрной завистью. Зависть к нарядам рождала в ней мечту о славе, ей было лестно, когда сильная половина рода человеческого заговаривала с ней, бросали на неё взгляды, полные восхищения её красотой, молодостью, фигурой. Тогда ей хотелось нравиться всем и каждому, чтобы о ней все и всюду говорили как о красавице. Завидовали бы! Она стала думать, что с таким характером, как у Владимира, прямолинейным и откровенным, он далеко не пойдёт, пока не поймёт, что кое-где надо и смолчать, а где и просто поступиться своими убеждениями и принципами. Одна надежда – это счастливый случай, но счастье чаще всего улыбается дуракам, а он не дурак. Раньше её устраивало звание инженерши, но в городе, где этих инженеров готовили сотнями, она скоро поняла, что после института направят его в какой-нибудь захудалый городишко, как их родной городок, жизнь её будет серой и скучной. Нарожает ребятишек, будет работать простой училкой, жить и мечтать о театрах, о шуме большого города, об Иркутске, к которому успела основательно привыкнуть. И вспоминать, вспоминать дни своей студенческой молодости. Скоро эта мысль завладела ей и, как моль, начала точить. Она скрывала эти свои мысли, как могла, но нет-нет, да и высказывала их в минуты раздражения или в мгновения какой-нибудь временной неудовлетворённости. «Сейчас мне только-только за двадцать, он закончит, будет все двадцать пять, плюс три года отработки и… боже! Уже под тридцать! Вся молодость позади, а впереди… Да и кто знает, сколько мне вообще лет жизни отпущено?» Рожать она боялась, да и не хотела, пока она говорила: – Что мы, Володя, с ребёнком делать будем? Ты студент, я студентка, подождём, как окончу институт, тогда и мечтать будем. Доводы, конечно, были более чем серьезными и они разговор о ребёнке вообще больше не заводили. А у Владимира за это время появились и сестрёнка Светка и братишка Андрюшка, мать работу бросила.

«Купили пару поросят, купили коровёнку, курочки были, но ещё прикупили», – писала мать. Живём с Семой, слава богу, очень хорошо, собираемся дом начать строить, начнём, наверное, нынче…

Владимир жил с Галиной неплохо в материальном отношении, две стипендии плюс его приработок на разгрузке вагонов и барж позволяли им жить сносно, без экономии на еде и ради лишнего выхода в театр. Были и другие способы добывания денег, именно добывания, но эти способы вели к знакомству с Уголовным кодексом. Некоторые студенты, как знал Владимир, записывались в очередь на автомашины, ходили и регулярно отмечались, записывались под разными фамилиями, брались отмечаться за отсутствующих иногородних очередников, продавали очереди, причем, чем ближе к покупке, тем дороже стоил талончик на машину. Можно было заняться спекуляцией, в городе спекулировали всем: пластинками, женскими сапожками, билетами в кинотеатры на вечерние сеансы, можно было продавать очереди в магазинах на ковры и другие дефицитные товары. Весь город ахнул, когда начали судить уборщицу магазина по продаже легковых автомобилей. По слухам, у скромной уборщицы с её более чем скромным окладом конфисковали три «Волги», дачу на Черном море, много дорогих вещей, сберегательные книжки на огромные суммы денег, а продавала она и отмечала очереди. Попадались и студенты, которые занялись таким же бизнесом. Был громкий процесс над скупщиками облигаций. Судили барыгу, который был, чуть ли не миллионером от выигрышей на облигации. Облигация может выиграть, может и не выиграть, как говорится, – бабушка надвое сказала. Иному мужичку ох, как нужны деньги, чтобы подправить своё пошатнувшееся после вчерашнего здоровье. Утром такой страдалец тайно берёт драгоценную бумажку и несёт к пивнушке, в надежде, авось, кто-нибудь и купит хотя бы за бутылку водки. Целая группа организованных барыгой пацанов занималась скупкой, он выдавал каждому утром деньги и говорил: «Сумеете скупить дешевле, значит, деньги ваши». Пацаны и старались заработать выше гонорара. Накопив ценных бумаг, он вскоре стал получать доход в виде выигрышей, этим и жил.

Всех поражала жадность подсудимых, которая принимала какое-то уродливое стремление, скорее всего похожее на манию. Владимира удивляла находчивость осужденных, он поражался тому, что можно так обогатиться, не работая физически. «Они хоть и преступники, но люди с соображением, головы их варят», – говорил он Галине, а Галину больше всего возмущало то, что такие деньги были конфискованы!

Летом следующего года Галина оканчивала институт и сообщила родителям, что вышла замуж, что зарегистрировалась, что теперь она уже Коршун. Сделала это она чтобы взять свободный диплом, так как муж учится, и ехать без него она никуда не может. Родители на этот раз были не против, и Владимир был узаконен. Попробовала она найти себе работу по профессии, по специальности. В городе была настоящая биржа труда для дипломированных педагогов, в самом городе педагогов был избыток и все места, с педагогическим уклоном, были заняты. Одни не могли уехать, как Галина, из города, другие не желали ехать на периферию, не представляли своей жизни вне Иркутска. Галина начала искать работу ещё весной, после неудачного посещения очередной школы, она прогуливалась по центру города, и в книжном магазине по Карла Маркса случайно повстречала Германа. Поздоровались, как старые знакомые, и разговорились, Галина поведала ему о трудности трудоустройства.

– Галочка! – воскликнул Герман, – зачем напрасно ходишь, работа тебе будет, – уверенно пообещал он.

– Ты так уверенно говоришь, – улыбнулась она.

– Место я тебе найду, – повторил он, – хоть и трудно в городе с работой, но тебе место найду и неплохое.

– Буду тебе премного благодарна. Но что-то мне это сомнительно.

– Ты бьёшь в лоб, а я зайду с тыла, – смеясь, объяснил он, – использую свои связи, знакомства и думаю, что работа найдется. На этот раз он не говорил ей о своей любви, а только изредка вздыхал, было видно, что он смирился с мыслью, что для него Галина потеряна. При всей его физической немощи, Герман был привлекателен и обаятелен. Тонкие, длинные пальцы выдавали в нем музыканта, и он действительно хорошо играл на рояле. Герман после института должен был остаться при кафедре и наряду с преподавательской работой хотел бы заниматься научной. Но МГИМО был для него путеводной звездой, к которой он шёл. Примерно с час они ходили и говорили, как старые и добрые знакомые, болтали о всякой всячине и расстались, улыбаясь друг другу.

Полюбила Галина Иркутск – город студенчества и юности, она могла, часами ходить по его улицам, любила толкаться в магазинах, а устав от ходьбы, заходила в какой-нибудь сквер, сидела, отдыхала и просто наблюдала за прохожими. Расставшись с Германом, она по улице Урицкого пошла на центральный рынок, чувствуя себя в толпе так же, как вероятно чувствует себя рыба в родной стихии. Прошлась по рынку и медленно пошла к Центральному парку, который открыли на месте старого Иерусалимского кладбища.

Иркутск, его главная часть, расположена на правом берегу реки Ангары, в своё время город был застроен частными, деревянными домами. Старые одно и двухэтажные дома были богато изукрашены деревянной резьбой и выглядели нарядно, застроен город был плотно, стоило заглянуть в любые ворота, и обнаруживалось, что во дворе находится, чуть ли не поселок таких же домиков, старых и потемневших от времени, довольно глубоко осевших в мягкую сибирскую землю. Площадь Декабристов, на которой был пустырь, начинала застраиваться, и Галина каждый день отмечала, насколько стройка продвинулась вперёд. Любила она заглядывать в низкорасположенные окна домов, в которых на подоконниках стояли красивые цветы, каких она у себя, в городке не видела. Поднялась в парк и столкнулась с мужем.

– Ба, Галка!

– Ты?! – удивилась она.

– Пришёл посмотреть на цветущую черёмуху.

– Я пришла за тем же, – засмеялась Галина.

– Ты отметь, Галина, мы уже начинаем совершать одни и те же поступки, пойдём вместе посмотрим, понюхаем.

Владимир дома с нетерпением ждал цветения черёмухи, начинала цвести черёмуха, и начинался карасиный клев. После кратковременного похолодания ночи становились тёплыми и, собравшись в ватагу, пацаны уходили на старую речную протоку рыбачить с ночевой, всю ночь не спали, жгли костёр, пекли картошку, рассказывали сказки, всякие небылицы. А утром, когда только серело, шли ловить карасей.

– Эх, Галка, сейчас бы на рыбалку, – помечтал Владимир.

– Скажи, рыбак, почему ты не на занятиях?

– Окно образовалось, и я решил сходить сюда.

– В такую даль, – спросила Галина и подозрительно огляделась.

– Какая же это даль?! Совсем рядом, рукой подать.

Галина невольно сравнила Германа с Владимиром, Герман был худосочным интеллигентом, Владимир забайкальским здоровяком, у которого редкий воротник на рубашках сходился. Кисти рук были развиты, и вся её ладошка полностью пряталась в его ладони, всё обаяние Владимира было в его карих глазах, его черные брови были как накрашенные и никак не вязались с соломенным цветом его волос.

– Если бы, – думала она мечтательно, – Герману здоровье Владимира, а Владимиру интеллигентность Германа, то им бы цены не было, но всё же мужская сила Владимира ей импонировала больше, чем немощь Германа. Если Владимир и не был Геркулесом, то по крайне мере он был силён, физически развит, мог постоять за себя и защитить Галину, с ним она себя чувствовала, как за крепостной стеной. Что касалось его характера, то она собиралась со временем его исправить. Она хотела научить его мыслить и жить не идеями, а требованиями, которые были людям нужней, чем все его фантазии.

В мае же Владимир встретился с Тамарой, встретились они у ворот её общежития. На бледном и осунувшемся лице девушки вспыхнул яркий румянец, когда они поздоровались и остановились.

– Ты что-то закопалась в науки, тебя совсем не видно, – начал Владимир, который действительно не встречал Тамары на улицах города.

– Это как сказать, Володя, тебя я, допустим, часто вижу не только из окошечка.

– У меня нет такого наблюдательного пункта, как у тебя, – кивнул он на окна общежития.

– Я же сказала, что вижу тебя и не из окна, иногда я опускаюсь с высот своего этажа на грешную землю и на этой грешной земле вижу тебя, – заметила Тамара и напомнила, – ты же хотел зайти, всё жду.

– Ты куда собралась?

– Часики пошла, забрать из ремонта, если не спешишь, то зайдём со мной в мастерскую, она здесь рядом у «Гиганта».

– Как у тебя, Тамара, с учёбой, ты что-то сильно осунулась.

– Да, слава всевышнему, даёт закончить семестр в нормальном здравии, но через год, наверное, надо будет оформлять инвалидность, все умственные физические и душевные силы из меня вытряхнет учёба. Тамара забрала часы, и они пошли вниз по улице, к Ангаре.

– Как живёшь, Тамара?

– Среднестатистически, – один день хорошо, другой не очень, но в среднем жить надо.

Было тепло и молодые люди шли медленно.

– А нас твоя не застукает?– вдруг спросила Тамара.

Владимир улыбнулся и ничего не ответил, так как встреча с Галкой кроме скандала ничего не сулила.

– Меня, Володя, не покидает мысль, что у вас жизни не будет, по крайней мере, нормальной, у тебя с ней будут крупные неприятности.

– Почему ты так думаешь?

– Интуиция мне подсказывает.

– Давай о чём-нибудь другом поговорим, Тома, – попросил он девушку.

– А я в поэзию ударилась, – призналась Тамара, слегка покраснев.

– Ну и как?

– Пока учусь выражать свои мысли складно, вроде бы научилась, дальше требуется талант, а его у меня нет. В стихах много сентиментальности, возвышенных чувств, нашла для себя приятное времяпрепровождение, лекарство от безделья и скуки.

– Прочти что-нибудь.

– Как – нибудь я тебе пришлю по почте, – пообещала она, а сейчас не могу. Скажи, ты нынче у себя дома будешь, у матери?

– Думаю, они там хотят дом строить, отчим инвалид, мать с ребятней малой, надо помочь.

Они вышли на берег Ангары, голубые ангарские воды, быстро неслись, крутясь и завихряясь. Лодки рыбаков, стояли на якорях неподвижно, когда Владимир долго на них смотрел, они вдруг начинали стремительно нестись вверх по реке.

– Река, как время бесконечна, несёт прохладу своих волн, а на волне её беспечно, плывёт короткой жизни чёлн, – вдруг продекламировала Тамара.

–Ты что сама и сейчас это сочинила?

– Кажется сейчас и, если никто меня не обвинит в плагиате, то, значит, сама.

– Здорово у тебя получается. А я вот в жизни и пары строчек не срифмовал, а так когда-то хотел тебе стихи сочинить, – с сожалением сказал он.

– Ты? Хотел сочинить мне? – спросила Тамара.

– Да, хотел сочинить тебе, о тебе. Тогда так тебя ждал…

– Володя, а как тебя Галка охмурила, до сих пор не знаю.

– Я же тебе писал, когда я был зол на тебя, тогда, однажды вечером её подкараулил Борис Пьянков, стал её тискать, она закричала, а я в это время караулил тебя, чтобы поговорить. Услышал крик, бросился и освободил её от Борькиных объятий. Она меня попросила проводить до дома, а у дома попросила попровожать, поохранять. Мне показалось лестным быть телохранителем девушки, а ты всё из себя строила обиженную недотрогу. И это провожание вылилось …

– А я тогда и не знала про Бориса, мне показалось, что ты назло мне стал дружить с ней. Я так тогда разозлилась на тебя, что злюсь до сих пор. Тогда я хотела позлить тебя немножко, весной мы же договаривались о встречах, а сам на все лето запропастился, ни разу глаз не показал, какой бы девчонке это было не обидно?

– Ты же знала, что я работал.

– Знала, вернее, узнала, но ведь все работают.

– Если бы в городе или рядом с городом, а то с топографами я работал за «Коврижкой», а топографы работают не по восемь часов, а весь световой день. За день с рейкой так находишься, к вечеру ног не чувствовал. Тогда я на свой заработок первый костюм справил, Тома. А ты даже выслушать не захотела…

Сказал и замолчал, замолчала и Тамара, которая поняла, что большая часть вины в случившемся лежит на ней.

Чтобы закончить, неприятный для неё разговор спросила, – а ты сам, Володя, писать пробовал?

– Нет, – и в ближайшее время не собираюсь, может быть когда – нибудь на пенсии или ближе к пенсии.

– Когда- нибудь на пенсии далекой, я мемуары настрочу, – так ты хочешь? – спросила она и продолжила, – и о девчонке кареокой, как объяснялся, не смолчу.

Владимир рассмеялся, – а здорово у тебя, Тамара, это всё получается, зря о таланте прибедняешься!

– Не хвали, Володя, пойдем лучше назад, а то мне уже пора на занятия, а по дороге я тебе расскажу одну быль, чтобы не скучать.

Дорогой к институту она рассказала: – Учится нас одна девушка, местная. А у них дома, за стенкой живёт мужчина, который не ходит. В Москве перед парадом победителей в июне месяце он упал в строю, отказали ноги и с той поры он стал инвалидом. Госпитали, курорты, вновь госпитали, но всё и все оказались бессильными перед болезнью, болезнь редкая, она называла её, но я уже не помню названия. Он так и не вставал, хрящи начали костенеть, он перестал даже самостоятельно переворачиваться, болезнь сопровождалась приступами, которые он глушил морфием, со временем он дошёл до последней стадии морфинизма и стал колоть в вену тройную дозу. Лежал, в ногах его стояло радио, телевизор, под рукой телефон. Эта девчонка заходила к ним, разговаривала и жалела. Время шло девчонка стада девушкой, и вдруг она влюбилась в этого, по сути дела, калеку. Видимо, жалость переросла в любовь, да и он тоже со временем так привык к ней, что тоже влюбился. Однажды они объяснились, и он, чтобы не быть ей обузой, стал разрабатывать свои окостенелые суставы, бросил колоться морфием, бросил курить и до изнеможения двигал и двигал ногами, через год он уже мог встать на костыли и делать первые шаги, стал учиться ходить. Вскоре он заключил договор с артелью инвалидов, его обучили плести сетки-авоськи и стал он надомником, зарабатывает деньги к своей пенсии. Все это, Володя, заставила его сделать любовь. После некоторого молчания спросила, – ты понял, зачем это я тебе рассказала?

Он промолчал, она продолжила, – родители чуть с ума у девушки не посходили, были против, но она стала его женой.

Перед улицей Ленина, когда стали видны окна общежития, остановилась и сказала, – буду ждать и надеяться, насколько сил и терпения хватит, а там будь, что будет.

Сказала и без «до свидания» перебежала улицу и скоро скрылась в подъезде.

После весенней сессии весь поток был отправлен на воинские сборы. Тактические занятия по военной подготовке проходили в действующих войсках Забайкальского военного округа, в летних лагерях. Надев солдатское обмундирование, они под жарким забайкальским солнцем катали пушку, месили грязь дорог после и во время дождей. Рыли окопы и укрытия в полный профиль. Студенты, которые не служили в армии, роптали и возмущались, Владимир смеялся:

– Месяц вытерпеть не можете, а каково солдатам?! Сейчас лето, а зимой, когда руки липнут к металлу, когда земля, как бетон, надо её родимую долбить и рыть точно такие окопы и укрытия, а гаубицу силами одного расчёта, а не силой всей группы, выкатывать на огневую позицию – это каково?

C Деревянкиным они учили парней, как скатать шинель в скатку, как быстро по тревоге одеться и обуться, как носить форму по уставу и учили ребят многим другим тонкостям солдатской науки. Владимир, который еще не забыл солдатской службы, быстро втянулся в распорядок дня, а многие спали на ходу, трудно было привыкнуть к подъёму в 6 часов утра и отбою в 22:00. Спали в палатках, а в палатки к ночи набирались комары, которые нудно пищали над ухом каждого. Утрами под матрацами оказывались гадючки. Гадюк в степи было много.

Владимир был на сборах за старшего, ему, как артиллеристу, всё было знакомо, и он выручал своих неопытных товарищей. При стрельбе прямой наводкой по движущимся мишеням, он буквально изрешетил «танк», а «дзот» разворотил первым же выстрелом. Боевыми учебными стрельбами заканчивались сборы. Первый раз Владимир видел стрельбу легендарных Катюш, так прославившихся на фронтах Отечественной войны. Его удивила простота конструкции, он несколько раз обошел её кругом, потрогал направляющие, потрогал снаряды и ещё больше удивился примитивности пускового устройства. Стреляли Катюши дивизионом, сразу после заката солнца, зрелище было захватывающим. Днём они наблюдали стрельбу по неподвижным целям из гаубиц и минометов.

Внезапно в части объявили проверку. Студенты-курсанты мели дорожки белили деревья, натирали до блеска технику. Но всё пошло не по плану. Прибывший генерал выскочил из вертолета и бегом побежал в уборную. Раздался треск, все замерли. Старый пол не выдержал излишней полноты большого начальника. Генерал вышел с разорванной штаниной. Гроза пронеслась в верхах. Студенты под руководством Владимира выполняли генеральский приказ – ускоренно строили новый деревянный дворец.

На следующий день, после знакомства с новой боевой техникой и праздничного обеда они строем ушли на станцию, где переодевшись в гражданскую одежду, погрузились в вагоны и покатили в Иркутск. На станции Карымская, Владимир, как договорился с Сан Санычем, пересел на поезд, которым и уехал домой.

Галина стала замечать, что её любовь к мужу стала какая-то неровная, стала напоминать море с его отливами и приливами. Приливы нежности и бурного выражения чувства сменялись периодами апатии, равнодушия и раздражения. В такие моменты она могла вспылить от его, не так сказанного слова. Если в приливы нежности она могла кинуться на шею, едва увидев его улыбку, то в период раздражения эта же его улыбка могла вызвать слезы, тогда она могла надерзить ему и замкнуться в себе. До поры до времени она не очень задумывалась над этим и считала, что это вполне нормальное явление, тем более, муж не очень реагировал на её капризы. Владимира по складу характера вполне можно было отнести к флегматикам, он сохранял олимпийское спокойствие и постоянную уравновешенность по отношению к Галине. Но это было внешне, порой он еле себя сдерживал, и ему приходилось мысленно уговаривать себя, чтобы не разругаться с женой. Он считал, что мужчина должен всегда быть на высоте, быть выше всяких мелких ссор и дрязг.

– Что, не с той ноги встала? – спрашивал он Галину, когда видел, что та готова завестись с пол-оборота.

– Да, не с той,– дерзила она.

– А ты ляг, полежи и встань с другой.

– Вот сам ложись и вставай,– заводилась Галина.

– Что с тобой? Позлиться захотела с самого утра?

– Да! – почти кричала она.

Владимир, в таких случаях молча, собирался и уходил. В приливы нежности она постоянно допытывалась:

– За что ты меня, милый, любишь? Владимир отвечал,– не знаю.

– Почему ты меня выбрал, а не другую? Он жал плечами и молча, улыбался.

– А вот я сразу решила, что ты будешь моим, как сказала себе, так и получилось, добилась своего, хоть ты мне вначале не нравился. Я захотела тебя отбить у Томки, но после поняла, что и отбивать-то тебя не надо, у вас с ней ничего не было. Вернее, у тебя с ней, а она на тебя, видимо, глаз положила, никак не забуду её взгляда на выпускном. Иногда мне тебя охота приревновать хоть к какой-нибудь бабёнке, но ты мне даже повода не даёшь, неужели тебе ни одна не нравится?

– Ты одна мне нравишься.

– А если я влюблюсь в кого-нибудь, и ты об этом узнаешь, что будешь делать?

– Откуда я знаю, но, мне кажется, что не изменишь.

– А вдруг изменю?

– Не знаю.

– Кто-то в таких случаях стреляется, кто-то убивает жену-изменщицу, кто-то избивает, а вот ты, что бы ты стал делать?

– Ты что, уже влюбилась или изменять собралась, раз допытываешься?

– Что ты! С ума сошёл! Просто хочу узнать,– как бы ты стал реагировать.

– Скорее всего, ушёл бы.

– Даже не вспылил бы?

– Откуда я знаю, Галка?

– Иногда, Володя, я боюсь. Любую газетку открываешь, а в ней одни объявления о разводах, как хорошо, что ты у меня не пьёшь и не куришь, ведь говорят, что 50% разводов происходит от пьянок мужей. Вообще-то, Володя, брак проверяет прочность любви, не так ли?

Да, брак как бы высвечивает, рассекречивает своим таинством любовь, высвечивает до того, что становятся видны все пятнышки души и тела, таинственность любимой манит, привлекает и поэтизирует любимый образ. В браке все это приобретает серую прозаичность, превращается в нудную повседневную обыденность, в которой надо и постирать, и обед сготовить. Безоблачные и радужные мечты влюблённых сталкиваются с нудной однообразностью жизни, и кое-кто не выдерживает этого экзамена, – высказал он свои мысли Галине, добавив, – мы, кажется, этот экзамен с тобой выдержали.

Глава 9

На госэкзаменах Галина часто встречалась с Германом, и он каждый раз с юмором обрисовывал её недалёкое будущее: «Попадёшь ты с мужем куда-нибудь на захудалый рудник, хорошо, если он попадёт в Черемхово. Посёлок будет грязный и неустроенный, развлечений нет, телевизора нет, и не ведомо время». Единственная радость – это кино, да по праздникам пьяные компании сибирских баб и мужиков. Скука! Скука! Особенно осенью, когда дожди, и грязь не позволяют лишний раз выйти за порог дома. А живём мы все, между прочим, всего раз, а молодость наша ещё короче.

–Взгляды, Герман, у тебя на жизнь никак нельзя назвать патриотическими,– смеялась она, только к чему ты это всё мне рассказываешь?

– А затем,– говорил он и сам зажигался от собственных речей,– пока я молод, хочу, есть бифштекс, пить марочное вино, любить и быть любимым. А зачем мне это всё в старости, когда нечем жевать, когда вино не пьянит, а жена, как женщина, уже не нужна. Зачем мне ждать красивое будущее, когда я хочу жить в настоящем. Всему свой срок и нужно этим пользоваться, разве я не прав, Галина?

В другой раз убеждал: – Честные и благородные, Галина, нынче не в моде. Честные нравятся девушкам, честных показывают в кино, но начальство честных не любит и не балует. Начальству больше подходят подхалимы, угодники, а честные – страдальцы. Все высокие посты уже заняты, и чтобы продвинуться по служебной лестнице, надо или ждать смерти кого-то, или нужна мохнатая лапа где-нибудь в министерстве. Может конечно, подвернутся счастливый случай, подобно выигрышу по облигации, когда должны сойтись и номер и серия, но это так редко бывает. Можно, продвинутся, если попасть на новостройку. Начать с жизни в палатке, но меня, лично, это не интересует, романтика палаточной жизни мне чужда, я хочу жить с комфортом, в уюте, а уж если менять место жительства, то Иркутск буду менять на Москву или другую, какую столицу.

Он часто приглашал Галину в гости, но она отказывалась. Согласилась, когда он пригласил вместе с ней Наталью, и привез их к себе домой на своей "Победе". Жестом хлебосольного и доброго хозяина распахнул двери, пригласил женщин войти в его двухкомнатную квартиру. В квартире не было ничего лишнего.

–Старики для единственного чада расстарались, – объяснил он, – показывая комнаты.

В кухне стоял холодильник «ЗИЛ-Москва», мечта многих, для многих недоступная. Стол, стулья, кухня отделанная белым кафелем. В зале стоял телевизор, полки с книгами, а в спальне широкая кровать, шифоньер и тумбочка, на которой стояла настольная лампа в форме какого-то идола. Женщины заинтересованно стали его рассматривать, Герман небрежно бросил,– отец из Египта привёз.

– А кто он у тебя, если по загранкам шастает, – спросила Наталья.

– Мерзлотовед, работает в академии вместе с матерью.

Воспользовавшись, случаем, когда Наталья рассматривала его книги, Герман тихо сказал Галине:

– Пусто и неуютно в квартире без жены, без женских рук, особенно вечерами. Ты одна смогла бы разделить со мной моё одиночество, и только ты смогла бы стать здесь полновластной хозяйкой.

Это был более чем намёк, это было его предложение.

– Поздно, Герман, поздно,– натянуто улыбаясь, прошептала она.

– Почему?

– Поздно,– повторила она и пошла к Наталье.

Потом они пили кофе, сваренный самим хозяином, болтали о чем-то несущественном, и нужно отдать должное Герману – он больше не навязывался и больше не говорил на тему личной жизни.

Галина сдала госэкзамены, а Герман сдержал слово и нашел ей место в школе, которая называлась экспериментальная, с уклоном в изучение английского языка. Галина рассыпалась в благодарности, но Герман скромно посоветовал: – Получай диплом, устраивайся. Если согласна, то после, мы всё это с тобой отметим.

– Конечно, согласна, – торопливо ответила Галина.

– Ловлю на слове, а пока поздравляю, желаю быстрее оформиться.

Когда Владимир в военном лагере со товарищи, по приказу генерала, строили уборную, Галина была у Германа.

– Времена, Павки Корчагина прошли, Галина. Деды наши мечтали, чтобы внуки их жили богато и счастливо и времена эти настали. Кому нравится романтика, пожалуйста,– есть целина, строительства ГЭС, есть Крайний Север. А кто хочет жить в городе, то живи. Мы все люди разные, я, например, лингвист, а есть булочники, сапожники, рабочие и крестьяне. Пусть каждый занимается тем, чем нравится. Кому нравится ходить пешком – пусть ходит, а мне нравится ездить за рулём своего автомобиля. Ты не создана быть чернорабочей, ломовой лошадкой, ты ещё сама себя не знаешь, не открыла себя, ты создана чаровать сильный пол. Но пока в тебе ещё школярство, оторванное от жизни. Твоему мужу может нравится палатка, или жизнь на Севере в простой рубленой крестьянской избе, но тебе, Галина, больше подходит жизнь в благоустроенной квартире, как эта. Кто хочет – осваивает новые земли, новые месторождения, а я хочу заниматься любимой наукой, длинных рублей мне не надо, и я бы хотел иметь в твоём лице красивую и любимую подругу.

И она осталась у него. Трудно было ей переступать через свои принципы, убеждения и даже через саму себя, но она решилась и переступила, решив, что муж не уйдет, а вот Германа надо иметь на всякий случай. Если её муженёк не останется в Иркутске и возьмет направление в дурацкую провинцию.

– Чем я, собственно говоря, рискую? Посмотрю, на что этот тощак годен в постели, может быть, не стоит моего, забеременеть я не смогу… В постели Герман оказался не октябренком, а настоящим, знающим дело партнером, и скоро он ей признавался: «Я тебя люблю, Галина, давай поговорим откровенно. Ты не девственница, да и я сам не мальчик. Мы сошлись, может, навсегда сойдемся, я тебя за прошлое упрекать не буду, не буду и ревновать. Думаю, что и ты не будешь, решайся».

Когда она шла в ванную, зашла на кухню, прошла через зал, всё трогала руками и думала,– если я соглашусь, то буду здесь хозяйкой. Это всё будет моё!

Утром она ему сказала: – Знаешь, Герман, не так сразу, как ты хочешь. Согласна с тобой встречаться, привыкнем лучше друг к другу, да и разойтись сейчас я просто не могу.

– Хочешь сказать, что согласна быть моею любовницей?

– Если ты это называешь так, то пусть будет по-твоему.

– Галка! Меня передергивает от злости, что кто-то другой будет обладать тобою, – запротестовал он, не соглашаясь на роль любовника.

– Ну, во-первых, обладать он будет мной редко, а во-вторых, только с резиночкой.

– Что, ни разу, ни разу не имел тебя без презерватива?

– Ни разу.

Герман посмотрел в глаза Галине, но промолчал.

Светлана и Андрюшка в первый же день настолько привыкли к брату, что ни на шаг не отставали от Владимира. Он взял их с собой и пошёл обходить друзей детства и юности, чтобы парни помогли матери и отчиму в постройке дома. Почти все, согласились прийти в воскресенье, а с Василием Бондарем и Иваном Дымовым он начал заливку фундамента уже через день. Дом решили ставить рядом со старым с тем расчётом, если дом в этом году не поставят, то в старом можно будет перезимовать. Владимир впрягся в работу, отдавая ей все силы, и время. К воскресенью фундамент уже был готов и с самого утра в четыре топора начали ставить сруб. Отчим был у них за главного инженера и за консультанта. У него все было продумано и заготовлено, все работали как на себя и к позднему вечеру сруб уже стоял, были поставлены оконные и дверные коробки. Вечером мать угощала парней ужином с водочкой, подвыпив, они смеялись, – ну, Ксения Николаевна и вы дядя Семён, за такой выпивон только скажите, всёёёсделаем! Всю неделю с Владимиром постоянно работали его друзья, они настилали полы, дранили стены и готовились еще к одному воскресенью, чтобы подшить потолки и закончить крышу.

К концу второго воскресенья дом стоял под крышей, а в понедельник нанятый отчимом печник сложил печь, вернее руководил, а кладку вели Владимир с Василием, и не печник, а они его подгоняли, когда он выводил колодцы. К вечеру печь затопили и опробовали. Отчим стеклил окна, конопатил, навешивал двери и делал разную работу, которая не требовала большой физической нагрузки.

В середине второй недели Владимир пошел на речку, забрав с собой братика и сестрёнку, а когда накупались и шли обратно, встретили Тамару.

– А тебе, Володя, идёт быть многодетным отцом,– засмеялась девушка.

– Тебе тоже пойдет, если будут. Вот Светуля, а вот Андрюша, который не боится даже раков.

– А я лаков очень пугаюсь,– заявила сестренка и спряталась за брата.

Тамара взяла Светланку за руку, и они медленно пошли к дому Владимира.

– Чем занят?

– Строительством, Тома. Собрал парней, и трудимся, молодцы, здорово помогли.

– Ты давно дома?

– Вторую неделю.

– Ни разу ко мне не заглянул.

– Времени не было.

– Днём не можешь, вечером приходи, немножко побродим, поговорим.

– Если тебя, Тома, устраивает, сегодня приду после заката, где встретимся?

– Давай в конце улицы.

Вечером они встретились в конце ее улицы и медленно пошли за город. Тёплый вечер был тих, небо безоблачное. Солнце давно село, сумерки густели. Люди готовились ко сну, сон витал над крышами домов.

– Как живёшь?

– Вкалываю, охота чтобы мои въехали этим летом в новый дом.

– Устаёшь?

– Если бы уставал, то не ходил бы сейчас с тобой, но руки и ноги к вечеру гудят.

– Галка здесь или в Иркутске?

– В Иркутске, госэкзамены сдавала, диплом получала, сейчас на работу устраивается, писала, что повезло.

– А мне, Володя, надоело уже отдыхать, скучно. Ты знаешь, я не особенно в школе дружила с девчонками, задушевных подруг не было, да и знакомых в городе почти не осталось. Зашла как-то в школу, никого нет. ёПрошлась, заглянула в классы и так тоскливо стало. Кажется, что осенью снова пойду ученицей, сяду за свою парту, давно ли это всё было?

Сделав круг за городом, они вернулись в улицу и не далеко от дома девушки сели на лавочку. Владимир вроде бы в шутку обнял Тамару за плечи, и она тоже как будто в шутку прижалась щекой к его щеке. Он повернул голову и жадно поцеловал ее в губы. Она смолчала, и он еще раз поцеловал Тамару и осторожно сжал рукой ей грудь.

– На большее, Володя, не рассчитывай, я и так тебе многое позволила.

– А ты не боишься, что я тебя силой возьму?

– Если бы боялась, то бы не пришла и не разрешила тебе всего этого, ты первый это делаешь. Знаю, что ты настоящий джентльмен и не обидишь. Он её целовал, обнимал, она покорно принимала его ласки, и только учащённое дыхание выдавало её волнение. Когда дыхание её стало отрывистым и частым, она встала и сказала: «Поздно, Володя, проводи, а завтра встретимся».

У дома он её обнял и ещё раз поцеловал, она выскользнула из его объятий и, прошептав: «До завтра», – ушла к себе.ё

Дома он лег в новом доме на раскладушку и долго не мог уснуть.

– Интересно,– думал он,– разрешила почти все кроме главного. Или хочет меня отбить у Галки? Не понятно что-то.… Издевается.

Утром его разбудили мелкие родственники, которые бесцеремонно залезли к нему на раскладушку.

– Я их потеряла, а они вот где, – засмеялась мать, глядя, как Владимир возится с детишками, а те визжали от удовольствия.

Вечером всё повторилось. После поцелуев, она запротестовала,– нет, нет, Володя!

– Тома, ты вроде издеваешься своей полудоступностью.

– Уже, Володя, каюсь, что разрешила тебе всё это. Я, Володя, девочка и не дам тебе, это я позволю сделать только мужу, чтобы он меня потом не попрекал всю жизнь.

– Ты хочешь, чтобы я разошёлся с Галкой?

– Я этого тебе не говорила – прошептала она.

– Что ты хочешь?

– Не знаю, Володя. Всё так запуталось, что я и сама уже ничего не соображаю порой. Хочу быть с тобой, но не хочу встать на пути Галки. На чужом счастье, Володя, своего счастья не построить.

– Буду с тобой откровенен, Тома. Мне было с тобой очень и очень хорошо, когда мы с тобой ходили домой вместе из школы. Сейчас я много раз покаялся за то, что тогда тебе предложил дружбу, если бы этого не было, ты бы меня не ждала лето, и осенью бы у нас всё было бы хорошо. же в самые лучшие моменты наших отношений с Галкой, ты у меня не выходила из головы. Мне кажется, душа моя так и осталась с тобой. У меня, как и у тебя, всё перепуталось. Иногда думаю, что счастлив, а порой мне кажется, что всё это счастье я выдумываю. Когда мы ходили с тобой из школы домой, я так хотел тебе сказать,– любимая! Извини, меня, что опоздал, любимая…

Девушка замолчала и прижалась к Владимиру, а он гладил ей кудряшки, глядя на ночное звёздное небо, которое равнодушно взирало на человеческие судьбы. Помяв кудряшки, он повернул её к себе и поцеловал, да так, что она чуть не задохнулась.

– Конечно, пока Галку не целовал, она тебя не любила,– прошептала Тамара, отдышавшись,– мне, Володя, иногда становится как-то не по себе чувствовать и знать, что это же самое ты делаешь с другой.

Владимир ни чего сразу ей не ответил, а молчал, и молчал долго.

– Я вот чувствую, что если судьбе будет угодно, чтобы мы были с тобой вместе, то этот упрек я буду слышать от тебя постоянно, прямо или косвенно ты меня будешь в этом упрекать.

– В чём

– А в том, что сохранила для меня девственность, а я нет. Тамара промолчала.

– Мне кажется, Тома, что лучше бы ты её потеряла.

– Перекрестись, до чего уже договорился! Просто у меня к Галке неприязненное чувство, много из себя строит. На неё злюсь. Cучка!

– А на себя не злишься?

– И на себя злюсь, – прошептала девушка, – и на тебя. Помолчала и спросила: – А у вас хоть свадьба-то была?

– Не было.

По всему было видно, что ответ удовлетворил Тамару, услышав его, прижалась к Владимиру.

– Огрубели руки, Тома, тебе не больно,– спросил он, лаская её тело под кофточкой.

Она, молча, пожала плечами, видимо, давая понять, что ей нравится грубость, вернее огрубелость его ладоней. Если бы на встрече не витал незримо образ Галки, то она бы решилась…. Но последнее обстоятельство действовало на неё отрезвляюще.

– Володя, я хочу быть девчонкой в прямом смысле. Я же учусь и живу среди женской половины человечества, у нас есть и такие, что своим телом зарабатывают на жизнь. Наслушалась всего и всякого. От её откровенного шепота Владимир очнулся, глубоко вздохнул и расправил плечи, одернул ей кофточку и сказал,– пойдем, поздно уже, а мне рано вставать.

– Ты обиделся, Володя?

– Нет, я просто упустил из виду, что мы переросли пору розовой юности, не скамеечка нам нужна, а широкая коечка. И где мне нет места рядом с тобой.

Она хотела возмутиться, но Владимир встал и сказал,– не надо! Пойдём лучше по домам.

Молча, дошли до дома Тамары.

– Тебя ждать, Володя, завтра?

– Нет,– ответил он,– для души мне вполне хватает видеть тебя издали, а для полного счастья ты нужна вся. Возможно, мы достойны большой любви, а не жалких подачек. До свиданья, Тома, – сказал он и решительными шагами ушёл, ни разу не оглянувшись.

Да, если бы и оглянулся, то не увидел бы в темноте девушки, у которой глаза были полны слёз. Она постояла некоторое время, повздыхала и пошла в дом.

Оставшиеся дни перед отъездом, а вернее в часы перед сном, он старался не думать о ней, и это ему удавалось, за день он уставал так, что сразу засыпал.

– Княгиня уехала,– сказал Бондарь через несколько дней после их расставания,– с работы шёл, видел, её мать провожала, наверное, на вечерний поезд.

– Может быть, правильно сделала,– подумал Владимир и ничего не сказал Василию. Но на душе стало пусто-пусто. Зашёл в калитку, к нему подскочил Соболька. Каждый раз он взвывал от счастья, как только видел хозяина, набираясь радости на целый год, а то и больше.

Дом был почти готов, потолки решили не штукатурить, оббить их сухой штукатуркой. Осталось покрасить полы, прибить плинтусы, отчим собирался сделать на окна ставни и ещё на раз побелить. Главное дом стоял, и Владимир со спокойной душой поехал в Иркутск.

Перед распределением на работу, хозяйка их Клава, по совету Галины, тоже вышла замуж за парня, которого знала не очень долго. Купила полированный стол, наняла автомашину, чтобы довезти стол до дома и дорогой познакомилась со своим будущим мужем Мыколой, шофёром автомашины. Родом он был с Украины, но на родине, где жили родители, работы было мало, он после армии остался в Иркутске, собирая деньги на домик, и был сильно рад, когда Галина намекнула ему на женитьбу на хозяйке, и он, посватавшись к Клаве, отказа не получил. Всем был парень хорош, но был очень уж экономным и любое начинание просчитывал наперёд на несколько раз, чтобы была хоть маленькая, но выгода. Он сразу же положил глаз на времянку, но Клавдия предупредила,– я сдала им её до окончания института Владимиром, закончит, освободят, там и решим, что нам с ней делать.

– Галына! – закричал Мыкола, здороваясь с Владимиром. Выскочила Галина и кинулась на шею мужу, выскочила и хозяйка, подошла, поздоровалась.

– У наших был? – спросила Галина.

– Вот эта сумка от них,– ответил муж и кивнул на сумку.

– Дом построил?

– Да, почти, строили всем миром, остались мелочи. Готовь, Галка, чай и будем все вместе пить, пробовать, чем угощают родители. А я умоюсь. Да, Галка, картошка есть? Там груздей банка.

– Картошка есть и горилка е! – засмеялся Мыкола.

Говорили за столом, который вынесли на улицу, говорили дома и ещё ночью. Галина рассказывала о том, как ей повезло с работой, о Германе она даже не обмолвилась, как не обмолвился и он о Тамаре.

– Длительная разлука явно пошла на пользу Галке,– думал Владимир, вроде как бабка отшептала Галкины завихрения.

Закончились общеобразовательные дисциплины, осталась в прошлом преподавательница Кирилюк, нагонявшая страх на первокурсников, не такой страшной оказалась "Теоретическая механика", сдав которую, можно было влюбляться, а сдав "Сопротивление металлов" можно было жениться. Выветривались из студенческих голов дифференциалы и интегралы, даты партийных съездов и многое, что два года вдалбливалось в их головы и портило кровь. Без спешки читал им преподаватель Елькин курс "Система разработок пластовых месторождений" и даже после второго или третьего объяснения начинал понимать что-то сам, – смеялись студенты над молодым преподом. Уже не носились они, сломя головы, по корпусам, а ходили солидно, не торопясь. Уже отношение преподавателей к студентам стало совершенно иным, к ним уже относились как к будущим специалистам, успешно прошедшим через два взбалмошных курса, которые в большинстве своём были ни уму и ни сердцу. Чем больше часов было отдано на изучение той же "Истории КПСС", тем меньше приходилось часов на спец. дисциплины. Начались курсовые проекты, и многое доверялось студентам самим изучить и осмыслить. Всё складывалось самым лучшим образом, как казалось Владимиру, в его судьбе. И если бы Тамара была не в Иркутске, то она, возможно, и забылась бы, но Владимир изредка видел её и видел, что она его избегала, и только когда от встречи было не увернуться, они с ней говорили на отвлечённые темы.

Иногда Галина пыталась узнать о планах мужа, на после институтскую жизнь, но Владимир отмахивался,– дай мне хоть до четвёртого курса дойти и закончить его. А там будет видно. Жена вроде бы согласилась с ним, но постоянно внушала мысль, что своей жизни без Иркутска она не мыслит. Владимир на это не обращал внимания, считая, что со временем у них всё будет ещё лучше.

В революционные праздники они ходили на демонстрацию каждый в своей колонне, за этим следили, за неявку, если не наказывали, то кровь портили. Новый год они первый раз встречали в Горно-металлургическом институте и танцевали в актовом зале второго корпуса, который Галине очень понравился.

После семестра и сдачи экзаменов у студентов горняков была первая производственная практика, которая должна была закончиться осенью. Владимир выбрал рудник в Забайкалье, который славился высокой скоростью проходки подготовительных выработок.

– Коршун,– обратился к нему руководитель практики, возможно, я к тебе и не приеду, так как нынче вас у меня много, много и рудников, и все вы разбросаны. Я даю тебе задание,– посмотри и посчитай возможность перевода на скоропроходческий режим проходки всех бригад рудника. Это очень важно, а так же посмотри,– как и чем можно ускорить проходку, какие технические мероприятия можно внедрить, чтобы увеличить скорость.

Дома Галина уговаривала его,– сильно не задерживайся, я нынче в отпуск не пойду, то есть пойду, но домой поеду не больше чем на одну недельку, надо планы составлять, работы предстоит очень много, а без тебя мне будет скучно.

– А если я устроюсь на рабочее место, начну зарабатывать деньги, задержусь немного. Или что? Бросать и ехать к тебе?

– Смотри, Володя, сам. Но, прошу, не очень задерживайся, а если задержишься, то пиши чаще.

Поезд уже не ходил по берегу Байкала от Иркутска до Слюдянки. Все туннели остались в стороне, поезд тащил электровоз прямой дорогой в горы. Преподаватель буровзрывных работ рассказывал, что этот участок дороги строили во время войны. Строительство было секретным, участок должен был дублировать старую железную дорогу. Опасались, что, если японцы произведут диверсию или бомбёжку и выведут из строя хотя бы один туннель, то это грозило бы надолго лишить железнодорожного сообщения Забайкалье и Дальний Восток. Поехал Владимир мимо Байкала специально днём, чтобы посмотреть на суровые горы Хамар Дабана, на озеро Байкал, которым он не уставал восхищаться.

Станция Слюдянка поразила его тем, что не было базарчика, да и на всех последующих станциях их не было. А когда он ехал поступать в Иркутск первый раз, по той, по старой дороге, которая теперь оставалась в стороне и внизу, базарчики были на каждой станции. Тогда продавался везде и всюду знаменитый байкальский омуль, но теперь его не было, омуль исчез. Шли разговоры, что Хрущев продал уловы омуля на корню чехам не то на 15, не то на 20 лет. Шли слухи, что на Байкале появилась строжайшая рыбная инспекция, которая обыскивает все проезжающие машины и, если обнаруживает омуля, то штрафует самым безжалостным образом. Если кто-то попадается во второй раз, дело передается в суд, по которому конфискуется и машина, как орудие преступления, а нарушитель получает срок за кражу государственного имущества. Исчез омуль, а бабки, что тайно выходили к поездам, объяснили,– замучили нас эти краснопёрые, так они называли милиционеров, гоняют, конфискуют, штрафуют. А про омуля и говорить не хотели, и оглядываясь, сразу же отходили, боясь провокации.

Глава 10

На руднике Владимира встретили, как встречают любого командированного, быстро оформили общежитие, вручили направление и он пошёл получать койко-место на всю производственную практику. Общага гудела, пили после получки, песни и маты доносились почти из каждой комнаты. Полнотелая комендантша очень удивилась, когда Владимир попросил место в комнате, где не пьют.

– Ты что больной?

– Да нет, я же в шахту иду работать.

– Тогда будешь пить, научат,– уверенно заявила она, но место дала, где по её словам парни не напивались до потери пульса, то есть выпивали в меру.

До глубокой ночи шарашились пьяные холостяки, дверь нельзя было закрыть на замок, так как всё равно её бы вышибли. Иной заходил, бессмысленно таращился и, постояв, ничего не сказав, уходил. Утром Владимир пошёл устраиваться на шахту.

Для себя он решил, что будет лучше для него, как для будущего горного инженера, если он освоит за время практики несколько горняцких профессий. Вначале он попросился в бригаду проходчиков учеником. Взял его к себе в звено сам бригадир, Валерий Черепанов, которого все звали «Черепушкой». У бригадира было среднетехническое образование, когда он увидел Владимира у начальника участка, то сам попросил:

– Юрий Гаврилович, дай мне парня в бригаду, парень здоровый, а у меня в бригаде, сам знаешь, кто болеет, кто в отпуске. Я из него в два счёта проходчика сделаю, если он не лень и работать хочет.

– Добро, Валера,– согласился начальник и, кивнув в сторону бригадира, спросил: – Коршун, слышал? К Черепанову пойдешь на выучку.

В свою первую рабочую смену Владимир собирался только завтра к 17:00. Светило солнце, было тепло, и шахтеры не торопились опускаться под землю, во мрак и сырость. Проходчики грелись на солнышке, курили, балагурили и совсем не обращали внимания на призывы стволовой спускаться вниз.

– А ну, поехали,– просто приказал бригадир своим и ещё двое, кроме самого бригадира и Владимира поднялись и пошли к клети. Подошло ещё одно звено, стволовая закрыла клеть, решётку и дала сигнал к отправлению. Клеть приподнялась, зависла, за это время стволовая убрала "кулаки" и клеть пошла вниз, набирая скорость. Владимиру показалось, что пол резко ушёл из под ног, и он схватился за поручни. Скорость нарастала, уши заложило, светом шахтёрских фонарей высвечивало сплошной сруб ствола шахты, два раза внизу начинало светлеть, но клеть проносилась мимо ярко освещенных горизонтов. Наконец Владимир почувствовал, что его вдавливает в пол. Началось резкое торможение, он на какое-то мгновение даже засомневался в прочности пола и еще сильнее ухватился за поручни, клеть очень плавно стала опускаться и скоро прочно стала. Появился стволовой в широченнейшей шляпе, открыл решётку, двери, и объявил:

– Остановка конечная, выходи!

– Лёха, а где порожняк? – спросил стволового бригадир.

– По забоям развезли, Валера, но порожняка мало. Отвечая, закрыл двери, решётку и дал сигнал для подъёма клети. Валера, что там телятся? Почему смена не опускается?

– А то ты не знаешь? На улице красота, кому в этот ревматизм опускаться охота, мастер выйдет из раскомандировки и загонит,– объяснил бригадир и направился вглубь квершлага. Шли долго, с освещённого квершлага, который был прямой и широкий, свернули в штрек, освещение скоро закончилось, захлюпала вода, со стоек крепления свешивались длинные белёсые нити плесени, нарастал шум работающего вентилятора. В забое после взрывных работ пахло горькой миндальной косточкой, а около работающего вентилятора ничего не было слышно. Бригадир выключил его, и наступила вдруг такая тишина, что скоро стало слышно журчание воды. Тишина, казалось, звенела.

– Стас, займись уборкой, ты Никола, ороси, да получше, а то, как поссышь. Лей, чтобы меньше пыли было, а мы, Володя, пойдём с тобой порожняк в разминовку загоним.

– Дело дрянь,– порожняка мало, у ствола, крепёжника тоже нет, как бы ни пришлось нам загорать.

Владимир не стал расспрашивать бригадира, а принялся с ним перекатывать порожние вагонки из штрека в разминовку, девять они закатили, а десятую покатили с собой к забою.

– Смотри и запоминай,– бригадир стал показывать Владимиру, где и что у них лежит. Где, что, и как подсоединять, как страховать прикрученные шланги. Всё трясётся, всё вибрирует, а давление в магистрали около шести атмосфер, если сорвёт шланг, а ты обрати внимание на накидную гайку, и этой гайкой, не дай бог, по виску шарахнет. Вот я и страхую цепочкой шланг, чтобы не летал по выработке, а если сорвёт, то падай и лежи, выжидай, чтобы кинуться и перекрыть воздух.

Объяснял, показывал, прицепил вагонетку к погрузмашине и сходил показал ученику-студенту, где и как открывать воздух, воду. Открыв воздух, стал легко, играючи, подбирать ковшом машины породу с рельсового пути. Валерий грузил, а парни по два человека катали гружёные вагоны вниз по штреку за разминовку и по одному из разминовки подкатывали к машине. Двое катят, один отдыхает, быстро загрузили все десять, и бригадир пошёл к стволу за порожняком, дав задание звену проходить водоотливную канавку.

Бригадир ушёл, Николай и Стас закурили.

– Ты что, студент, не куришь?

– Нет.

– Плохо,– засмеялся Стас.

– Чем плохо?

– А кто не курит, кто не пьёт, тот здоровеньким умрёт. Может быть ты и не пьёшь?

– Угадал, не может быть, а не пью.

– Что так? Антабусник, или какая другая причина? – поинтересовался всё тот же Стас.

– Причина, парни, одна, на четыре сотни стипендии не разгонишься.

– И по чуть-чуть не потребляешь?

– По чуть-чуть мараться не охота, а на большее нет денег. Владимир, взял лопату и начал прибирать канавку, бросая породу, как научил его бригадир, за крепление. Пока бригадир ходил, парни курили и давали советы Владимиру как лучше и быстрее работать. Он успел пройти метров десять канавки, когда пришёл Валерий и отматерил Николая со Стасом:

– Работнички, мать вашу в душу, с палкой я над вами стоять не собираюсь, не хотите вкалывать, катитесь из бригады к чертям собачьим. Лучше новеньких наберу и обучу, чем с вами работать, что в забое работы не стало? Порожняка, скорее всего не будет, а крепление у нас отстало раза в два больше допустимого, не хотите канавку проходить, поставили хотя бы раму, стойки в разминовке есть.

Николай со Стасом привезли на "козе" брёвна, Владимир к этому времени закончил канавку, помог бригадиру откайлить приямки под стойки рам крепления. Тот показал ему как топором рубить лапу "верхняка" без "пропеллера" и предложил попробовать самому зарубить с одного конца для пробы. Владимир попробовал лезвие топора и быстро вырубил лапу.

– Колян, иди, посмотри, парень первый раз рубит и без "пропеллера", а ты ни как не можешь,– позвал бригадир Николая и показал лапу.

– Так он же студент, грамотный, а я кто?

– Ты проходчик пятого разряда, а он всего-то ученик проходчика, сейчас ты скажешь, что у тебя руки разные, одна, мол, правая, другая левая,– так? – сказал со смехом и стал показывать ученику как клинить крепление, чтобы раму не выбило взрывной волной.

– Смотри, Володя, вот так будет не выбивать, а наоборот взрыв будет помогать клинить раму. До конца смены крепили, порожняк подали в конце смены, так что грузить им уже не пришлось. Выдались "на-гора", когда стояла ночь. Ярко светили звёзды, было тепло и пахло травой, пахло так, что после затхлого и сырого воздуха шахты у Владимира закружилась голова.

– Какая же всё же благодать – чистый, земной воздух,– подумал он и поспешил за всеми в бытовку. Сдал фонарь и самоспасатель, получил свой номерок, сбросил в сушилке брюки и брезентовую куртку, повесил их сушиться, остальное грязное поместил в шкафчике и пошёл в душевую. Он постоянно ходил как тень за кем-нибудь из своих, помылся, переоделся в чистое и пошёл со всеми ждать автобус.

Пока ждали автобуса, один из проходчиков спросил Стаса: – Стас, ты научил студента заводить перфоратор?

– Мы сегодня не бурили, завтра научу,– откликнулся тот.

– Я тебе научу,– пригрозил бригадир, который оказался рядом. Сам то, давно ли бегал в восстающий*, по солнцу время смотреть? Проходчики дружно хохотнули и стали вспоминать розыгрыши.

– Валера, а помнишь xoхла, что просил у тебя рельсы для восстающего?

Тот засмеялся: – Как не помнить! Xoхол он и есть xoхол, настырный, надоедливый, как комар. Я тогда мастерил, он меня заколебал. Давай, говорит, мастер рельсы, стелить будем. Спрашиваю: «Какие рельсы, куда стелить?» Знаю, что он в восстающем работает. А он мне: «Геннадий меня послал за рельсами, старые закончились, а новых нет, как породу откатывать будем?» Еле втолковал ему, что в восстающем рельсы не настилают, говорю, что подшутили над тобой, над новеньким. Дошло наконец, что Генка его разыграл. Ну он ему при первой же пьянке и поставил фонарь, чтоб светлей в шахте было, говорят, врезал и посоветовал, рельсы фонарем освещать.

В шахту городские парни приходили малограмотными, шли деревенские, в шахтёрском деле ничего поначалу не понимали. Вот их старые шахтёры и учили: то перфоратор заводить, то для погрузмашины ведро компрессии принести, то сбегать в восстающий и посмотреть, высоко ли солнце на небе, не пора ли смену заканчивать. А потом всей сменой, как жеребцы ржали над новичками. Особенно любили учить их заводить перфоратор.

– Работал я сменным,– рассказывал бригадир,– звеньевым был Сашка Патылицин, дали ему в смену новичка, он идет с ним и спрашивает,– ты хоть раз перфоратор пробовал заводить? Тот говорит, что вообще такой машины не видел. Тогда, говорит, сходи и попроси у вон того парня верёвочку, скажи, что не знал, никто не сказал, поэтому и не принёс. Отправляет его к хохмачу Пошехонцу Юрке, тот сразу врубился, дал ему верёвочку – оплётку от огнепроводного шнура. Дал, а сам позвал ребят, и пошли смотреть на комедию. Забой был чистый, Саня всё объяснил новенькому. Сам густо-густо намазал штангу солидолом, всё приготовил, намотал шнурок на буровую штангу и говорит: заводят перфоратор, как моторную лодку или трактор с пускача, от верёвки. Даёт ему конец и говорит: «Дёргай, как скажу. Я, говорит, до трёх досчитаю, ты дёргай, понял?» Досчитал и включил перфоратор, тот вроде дёрнул, а Саня резко выключил и говорит: «Видел? Мотор схватывает, идёт дело, повторим, только, говорит, смазка кончилась, надо штангу ещё сильнее смазать». А у новенького и без того вся рожа в солидоле, одни глаза сверкают, заводят дальше, тут и парни подошли, как увидели новенького, так аж за животы схватились, ржут.

– Что с ними?– спрашивает парень

– Припадочные, не обращай на них внимания,– говорит на полном серьёзе Сашка, а это он умел делать, и дальше заводят.

– Я как раз захожу, разогнал этот спектакль. Сашке тогда выговор вкатил да фонда мастера лишил.

– А помнишь, как Ванька Пахомов, Зимина, отправил в восстающий солнце смотреть?

– Помню. Тот сбегал и говорит,– видно дождь идёт, всё небо затянуло, солнца не видно.

– Дурак,– смеётся Пахом,– какой дождик? Какое небо? Какое солнце? Мы же на триста метров ниже земли, по которой ходим. А восстающий выходит на следующем горизонте.

На вторую смену Владимир спросил бугра: – А ты почему, Валера, сменным мастером не работаешь?

– У меня раз проходчика на смене задавило, под суд не отдали как члена партии, но в проходчики разжаловали, с той поры я уже четыре года работаю бригадиром, зовут в мастера, когда мастеров нехватка, но я ни в какую. В бригаде я сам себе хозяин, а на смене у мастера число забоев иногда доходит до пятнадцати штук и на всех трёх горизонтах. Один мастер просто физически не в состоянии побывать перед началом работ во всех забоях, как того требует инструкция. Да и в течение смены, иногда, ни во всех бываешь. Хорошо, если на смене всё нормально и всё есть, а если что-то не клеится? То порожняка нет, то электровоз где-нибудь забуриться да и мало ли чего может случиться. Мастер один на всех, а иногда и по две смены приходится вкалывать, вдруг кто-то запил, заболел из тех же мастеров, вот и подменяешь. Главное за час-два до конца работы нужно передать взрывникам на склад заявку на взрывные работы, а это, значит, нужно знать,– сколько забоев, сколько шпуров, сколько взрывчатки им везти. Были сумконосы, их отменили, сократили, а когда забоев много, сам хватаешь сумку, а то и две и пошёл работать за взрывника, чтобы успеть к началу следующей смены закончить взрывные работы. Обычно мастер выдаётся, когда следующая смена уже опускается, а надо ведь ещё все журналы заполнить. Смена считается шесть часов, а фактически растягивается на все десять, хорошо, если план есть, а если нет? Тогда утром иди в комбинат и пиши объяснение, почему плохо сработал, втык получай, а каждый втык – это проценты лишения премии. Прав почти никаких, а спрос по большому счёту. Поэтому молодые специалисты даже свой положенный срок не отрабатывают, сбегают. И тянут тут лямку в основном такие как я – техники. Когда я мастерил, то кроме @буков ничего не имел и не видел, а как стал бугром, то одними благодарностями можно стенку оклеить. К награде, говорят, представили, а о деньгах я не говорю, намного больше получаю.