Моя Вера бесплатное чтение

ГЛАВА 1

Существование мое, к тому моменту выкристаллизовалось в субстанцию, по своей плотности и непроглядной серости напоминавшую высохшую глину, ту самую, что остаётся на дне пересохшего ручья, покрытая сеткой безжизненных трещин, каждая из которых была немым свидетельством очередной упущенной возможности, очередного несказанного слова, очередного дня, прожитого по инерции, в ритме, навязанном городом, что безжалостно и методично перемалывал в своей бетонной утробе миллионы таких же, как я, одиноких душ. Каждое утро начиналось с одного и того же звука – металлического скрежета будильника, впивавшегося в сознание подобно тупой игле, после чего следовал автоматический, отточенный до бессознательности ритуал: холодный душ, бритьё, заварка крепкого, почти горького чая, который я пил, глядя в запылённое окно своей съёмной однушки в Лианозово, на панельный пейзаж, где серость домов сливалась с серостью неба в единое, безрадостное полотно. Дорога на работу представляла собой ежедневное, размеренное путешествие в вагоне метро, где я, зажатый в толпе таких же сонных и безликих тел, ощущал себя не живым человеком, а лишь функцией, деталью, чьё движение было предопределено раз и навсегда заданным маршрутом, а собственное «я» будто растворялось в этом общем гуле, в мерцании светодиодных строк бегущих новостей, в равнодушных взглядах пассажиров, уткнувшихся в экраны смартфонов.

Работа в небольшом офисе, занимавшемся чем-то столь же абстрактным и далёким от меня, как и звёзды в ночном небе над Москвой, была логичным продолжением этого пути: восемь часов, заполненных монотонным кликаньем мыши, составлением никому не нужных отчётов, разговорами с коллегами на языке корпоративных клише и дежурных улыбок, за которыми скрывалась та же усталость и то же молчаливое отчаяние. Возвращение домой, в предвечерние сумерки, окрашенные в цвет выхлопных газов и уличной пыли, было зеркальным отражением утра, лишь с той разницей, что вместо чая часто появлялась бутылка пива, а взгляд в окно длился дольше, превращаясь в бесплодное созерцание зажигающихся в квадратах окон чужих жизней, таких же далёких и неясных. Свидания, на которые я изредка решался, поддавшись минутному порыву или настойчивым уговорам редких друзей, были столь же безжизненны, как и всё остальное: диалоги, построенные из обрывков банальностей, взгляды, скользящие по поверхности, без намёка на интерес проникнуть вглубь, рукопожатия на прощание, сухие и безэмоциональные. Я был сейфом с заклинившим замком, как часто думал о себе в минуты особой тоски, – снаружи прочная, холодная металлическая поверхность, а внутри – тихий, никому не ведомый хаос из несбывшихся надежд, невысказанных слов и тикающих, как механизмы, нереализованных мечтаний, которые с каждым годом звучали всё глуше, будто их пружины наконец-то начали сдавать.

Всё изменилось в один из тех вечеров, что ничем не отличались от сотен предыдущих, когда я, листая ленту в социальной сети с тем же автоматическим безразличием, с каким перекладывал бумаги на работе, увидел новое сообщение. Оно было от неё. От Веры. И это был не банальный «привет» и не шаблонный комплимент, что обычно служил началом столь же шаблонного и бессмысленного обмена репликами. Это была строчка, от которой что-то дрогнуло внутри, едва уловимо, словно лопнула струна, много лет находившаяся в натяжении, и её тихий звук отозвался эхом в глубине моей окаменевшей души. Она написала что-то о книге, стоявшей у меня на аватарке, – не просто «нравится», а спросила о впечатлении от финала, добавив собственную, неожиданную и очень точную метафору, которая раскрыла книгу с такой стороны, о которой я даже не задумывался. Это было простое сообщение, но в его простоте заключалась невероятная сложность, потому что оно было адресовано не моей оболочке, не тому Андрею, что существовал для внешнего мира, а тому, что был заперт внутри, тому, кто когда-то любил книги, мысли, тишину и долгие разговоры о чём-то важном. И в тот вечер, отвечая ей, подбирая слова с непривычной осторожностью и волнением, я впервые за многие годы почувствовал не тревогу или тяжесть, а нечто иное – лёгкий, почти неуловимый толчок, будто шестерёнки внутри того самого сейфа дрогнули и поползли, и луч света, тонкий, как лезвие бритвы, на секунду проник сквозь щель в броне, осветив пыльное нутро, в котором всё ещё теплилась жизнь.

Тот диалог, что начался с единственной, точной как стрела фразы о книге, не заглох, не утонул в вязком болоте повседневности, как то случалось со всеми предыдущими попытками завязать общение; напротив, он стал разворачиваться в моей жизни, подобно живому организму, пуская всё новые и новые побеги, каждый из которых тянулся к свету нашего обоюдного, почти болезненно-острого понимания. Дни, последовавшие за тем вечером, обрели для меня новое, странное измерение, незримый ритм, задаваемый уже не монотонным тиканьем офисных часов, а короткими, заставляющими сердце сжиматься в сладком предвкушении, вспышками уведомлений на телефоне. Эти сообщения перестали быть для меня просто текстом на холодном стекле экрана; они превратились во вспышки света в длинном, казавшемся до этого абсолютно бесконечным, тоннеле моего одиночества, в камертон, настраивающий расстроенные струны моей души на ту чистую, почти забытую ноту, звучание которой я давно перестал улавливать в гулком хаосе большого города. Я ловил себя на том, что в течение дня, выполняя рутинные действия – составляя бесконечный отчёт, стоя в очереди за безвкусным кофе, едя в переполненном вагоне метро, – моя мысль, словно преданный пёс, постоянно возвращалась к ней, к Вере, выискивая в закоулках памяти оброненную ею фразу, цитату, шутку, чтобы, перебирая их, как драгоценные камни, вновь и вновь ощущать тот самый призрачный, но такой реальный теплый трепет где-то под сердцем.

Я начал ждать её сообщений с трепетом, в котором сам себе боялся признаться, ибо он был сродни сладостной, подчиняющей себе все мысли зависимости, когда всё твоё существо напряжено в мучительном и восхитительном предвкушении следующей дозы света. Вечерний разговор стал тем сакральным временем, ради которого проживался весь день; я мог улыбаться своим мыслям, глядя в потолок своей квартиры, или замечать, как моё отражение в тёмном окне электрички выглядит менее усталым, менее постаревшим, почти живым. Я анализировал это странное состояние, пытаясь докопаться до его сути: почему с ней всё было иначе? Почему наш диалог, даже состоящий лишь из букв, возникающих на стекле смартфона, был полнее и насыщеннее, чем все мои личные, осязаемые встречи с другими женщинами? И приходил к простому и гениальному выводу: она не спрашивала шаблонно «как дела?», подразумевая столь же шаблонный и ничего не значащий ответ «нормально»; она, словно обладая каким-то внутренним, сверхчувственным зрением, угадывала оттенки моего настроения по одной-единственной строчке, по нечаянно использованному мной слову, по многоточию, затерявшемуся в конце фразы, и её ответ всегда был точным попаданием в самую суть, лёгким, почти невесомым прикосновением к оголённому нерву, от которого становилось не больно, а, наоборот, спокойно и ясно, будто тебя наконец-то, без всяких условий и уловок, услышали и поняли.

Но кульминацией, тем самым ключевым моментом, который стёр последние остатки виртуальной дистанции, стал наш первый ночной разговор по голосовой связи. Он случился спонтанно: я, лёжа в кровати и глядя в потолок, озарённый мерцающим синим светом экрана, набрал её номер, внезапно охваченный смелой, почти безумной решимостью, рождённой из предельной усталости от собственного одиночества в эту позднюю, тихую ночь. И вот в наушниках раздался не колокольчик вызова, а её голос – не такой, каким я его мысленно представлял, а более низкий, немного хрипловатый от усталости, но невероятно живой и настоящий, лишённый всякой искусственности. И в тот миг исчезли все барьеры, все те защитные экраны, что незримо, но неизбежно возводятся при переписке; остались лишь два голоса, звучащие в ночной тишине, два одиночества, нашедшие друг друга в безвоздушном пространстве между Лианозово и её районом, название которого пока не имело для меня никакого значения. Мы говорили обо всём и ни о чём: о детских страхах, о музыке, которая трогает самое дно души, о глупых снах, о разочарованиях и тех крошечных победах, что становятся якорями в бурном море жизни. И я, говоря с ней, слушая её тихое дыхание в паузах, впервые за долгие-долгие годы почувствовал с абсолютной, ошеломляющей ясностью, что меня не просто слушают – меня слышат. Каждое моё слово, каждая интонация находили отклик, и этот отклик был не зеркальным, а дополняющим, словно наши голоса были двумя партиями одного музыкального произведения, наконец-то слившимися в стройную, немыслимую ранее гармонию. В ту ночь, положив телефон на подушку и засыпая под эхо нашего разговора, я чувствовал себя тем самым законсервированным растением, которое после долгой, изматывающей засухи почувствовало не просто редкие капли, а долгий, животворящий ливень, и, расправляя свои сморщенные листья, потянулось к солнцу, которого ещё не видело, но уже безоговорочно, всем своим существом чувствовало его неизбежное, спасительное тепло.

ГЛАВА 2

Осознание нахлынуло на меня не внезапным озарением, а тихой, настойчивой волной, подкравшейся исподволь и разом смывшей все остатки сомнений и попыток рационального сопротивления; я понял, что влюблён. Это было не просто увлечение, не мимолётная симпатия, рождённая от скуки и одиночества, – нет, это была настоящая химическая реакция, таинственным образом запущенная через бездушные экраны наших гаджетов, реакция, в ходе которой два элемента, до того пребывавшие в инертном, аморфном состоянии, вступили в соединение, породив нечто третье, совершенно новое и обладающее собственной, неукротимой энергией. Моя рутина, ещё недавно казавшаяся незыблемой и монолитной, как гранитная плита, начала трескаться и рассыпаться, обнажая сквозь проломы не пустоту, а краски мира, которые я, казалось, разучился различать: я вдруг заметил, как причудливо ложится на булыжники тротуара бледное, зимнее солнце; как сложно и красиво звучит старый джаз в моих наушниках, будто я слышал его лишь сейчас впервые; как щемяще пахнет морозом и дымом из труб, напоминая о далёком детстве, о котором я давно перестал вспоминать. Я стал иначе дышать – глубже, полной грудью, будто в лёгкие наконец-то хлынул не спёртый воздух офиса, а живительный кислород, пахнущий надеждой.

Вера стала тем дождём, что обрушился на моё высохшее, законсервированное естество; и я, это самое растение, не просто потянулся к солнцу – я начал расправлять каждый листок, каждую веточку, ощущая, как по моим жилам, привыкшим к токсичному раствору апатии, вновь начинает течь сок жизни, горьковатый и пьянящий. Предвкушение самого факта её существования в моей жизни превратилось в своего рода наркотик, сладостный и изматывающий одновременно; я ловил себя на том, что в самых нелепых ситуациях – скажем, слушая многочасовой и бессмысленный доклад начальника или выбирая в супермаркете стиральный порошок, – моё воображение вдруг рисовало её улыбку, слышался отголосок её смеха, и реальность мгновенно теряла свою унылую власть надо мной, отступая, будто спущенная надувная ширма. Мир заиграл новыми гранями, и каждая из них была так или иначе обращена к ней: вот песня по радио, о которой мы говорили; вот книга в витрине магазина, которую она хотела прочесть; вот идиотская реклама по телевизору, что вызовет у нас обоих один и тот же саркастический комментарий, который мы позже обменяем в мессенджере. Я существовал в двух измерениях сразу: в физическом, где по-прежнему ходил на работу и платил за коммуналку, и в цифровом, виртуальном, которое стало для меня единственно подлинным, ибо именно там, в этом эфире, состоящем из слов и голосовых сообщений, жила она, настоящая, единственная.

Мы ещё не говорили о встрече; эта мысль витала между нами невысказанным, но оттого ещё более весомым и трепетным вопросом, будто заряженная частица, готовая в любой момент разрядиться вспышкой. И эта неизвестность, это сладкое, мучительное «а что, если?» стали тем горючим, что питало нашу химическую реакцию, превращая её из тихого тления в устойчивый, всё сметающий на своём пути огонь. Я боялся даже думать о том, чтобы первым заикнуться об этом, суеверно опасаясь спугнуть хрупкое волшебство, что опутало наши будни своей незримой паутиной; я предпочитал тонуть в этом океане намёков и полутонов, где каждое «я бы сейчас выпил кофе» могло означать «я хочу пить кофе с тобой», а каждое «я бы сейчас посмотрел какой-нибудь старый фильм» читалось как «я хочу смотреть его рядом с тобой». И в этой пограничной реальности, в этом лимбе между виртуальным и возможным, моё чувство крепло и наливалось силой, готовясь к тому прыжку, который рано или поздно должен был случиться, но пока что откладывался, продлевая и без того пьянящее чувство от самого предвкушения. Я был растением, что не просто потянулось к солнцу, а пустило корни в новой, плодородной почве, с каждым днем становясь крепче и уже не мысля своего существования без этого света.

ГЛАВА 3

Мысленно, с горьковатой привычностью профессионального сценариста, пишущего незамысловатый ситком для самого себя, я начал выстраивать череду предновогодних дней и, в особенности, кульминацию – тридцать первое декабря, тот самый вечер, что должен был стать очередной гладкой, отполированной до блеска жемчужиной в бесконечном ожерелье моего одиночества. Сценарий был отточен годами и не предполагал ни сучка, ни задоринки, ни малейшего отклонения от прописанного пути, ибо любая спонтанность казалась мне не даром судьбы, а досадной помехой, способной нарушить хрупкое равновесие моего отчужденного существования. Утром – неспешный, почти ритуальный поход в ближайший супермаркет, дабы приобрести ровно те продукты, что требовались для исполнения роли: банку оливье, уже готового, залитого безвкусным майонезом, дабы не утруждать себя лишними телодвижениями; одну, максимум две порции селёдки под шубой в пластиковом контейнере; бутылку шампанского среднего ценового сегмента, чьи пузырьки должны были символизировать праздник, которого не было; и, наконец, что-нибудь сладкое, какой-нибудь кекс или пирожное, одиноко лежащее на блюдце, – десерт для персонажа, давно разучившегося ощущать сладость жизни.