Эмоции: великолепная история человечества бесплатное чтение

Ричард Ферт-Годбехер
Эмоции: великолепная история человечества

Информация от издательства

Оригинальное название

A Human History of Emotion: How the Way We Feel Built the World We Know

Научные редакторы Всеволод Северцев, Тарас Тарасенко, Екатерина Костина

На русском языке публикуется впервые

Ферт-Годбехер, Ричард

Эмоции: великолепная история человечества / Ричард Ферт-Годбехер; пер. с англ. О. Быковой; науч. ред. В. Северцев, Т. Тарасенко, Е. Костина. — Москва: Манн, Иванов и Фербер, 2022. — (Великолепная история человечества).

ISBN 978-5-00195-688-4

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Richard Firth-Godbehere, 2021

This traslation of HUMAN HISTORY OF EMOTION is published by arragement with RICHARD FIRTH-GODBEHERE.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2022

ОТЗЫВЫ

Поучительный экскурс… Весьма обстоятельно… Многие исследователи, кажется, прочли все, что когда-либо было написано о предмете их научного интереса, но редко встретишь того, кто способен трансформировать огромную базу разрозненных данных в столь увлекательно написанную книгу. Раньше так можно было сказать о Поле Джонсоне и Ювале Ное Харари. Теперь к ним присоединился Ричард Ферт-Годбехер.

Kirkus Review

Захватывающий рассказ о том, насколько глубокое влияние оказали на мировую историю и культуру наши попытки обуздать эмоции. Познавательно и побуждает к размышлению.

Джина Риппон, автор книги The Gendered Brain

Читать эту книгу — все равно что смотреть знакомый фильм вверх ногами. Позвольте Ричарду Ферт-Годбехеру взять вас за руку и провести по причудливому пути через новые и привычные исторические ландшафты. Я в восторге от того, как эта книга бросила вызов моим уже сформированным суждениям. К тому же любой труд, всеобъемлющий настолько, чтобы начинаться с Сократа и заканчиваться эмодзи, заслуживает места на моей полке!

Исси Лоуренс, автор и соведущая программы Making History

Это даже не эмоциональные качели, а настоящие американские горки, по которым читатель проносится сквозь историю — от глубокой древности в ближайшее будущее. С невероятным энтузиазмом и энергией, которая буквально переворачивает страницы за вас, Ричард Ферт-Годбехер демонстрирует, что человеческие эмоции куда сложнее, чем мы можем подумать. Не так уж важно, возьметесь вы за эту книгу в поисках новых идей или ради увлекательного повествования, из интереса к психологической теории или культурной антропологии, — из нее вы обязательно узнаете что-то новое о том, как люди в разные эпохи относились к своим чувствам. Уникальная работа.

Томас Диксон, автор книги Weeping Britannia: Portrait of a Nation in Tears

Раз уж мы часто оказываемся заложниками собственных эмоций, неплохо было бы познакомиться с ними поближе в спокойной обстановке. Книга Ричарда Ферт-Годбехера — увлекательный и остроумный путеводитель по нашим наихудшим и наилучшим чувствам — от гнева до восхищения.

Робин Инс, соведущий радиопрограммы The Infinite Monkey Cage

Эта книга посвящается моим покойным папам, Рэймонду Годбехеру и Роджеру Харту. Думаю, вы оба получили бы удовольствие от чтения

Введение. Как вы себя чувствуете?

Немалую часть своего времени моя кошка проводит в гневе. Выражая ярость, она, как правило, бьет хвостом и гоняется за ним с шипением, рычанием и воплями. Сторонний наблюдатель мог бы предположить, что она попросту ненавидит свой хвост, но, уверяю вас, таким образом моя кошка лишь хочет продемонстрировать мне, что она не в духе. Она ведет себя так, когда я кормлю ее на полчаса позже, или занимаю ее место на диване, или опускаюсь до преступной гнусности и позволяю идти дождю. Безусловно, Заззи далеко не единственный питомец, которого приводит в бешенство непослушание хозяина. Каждый, у кого есть кошка, собака, кролик, змея или любое другое животное, знает, что у зверей есть эмоции и они не упускают случая эти эмоции выразить. Животные могут быть сердитыми, требовательными и ласковыми — часто одновременно. Кажется, что эмоции бурлят в наших любимцах так же, как в нас самих.

Но вот в чем загвоздка: животные не чувствуют эмоций. Прежде чем вы ринетесь доказывать, что ваша кошка вас любит, оговорюсь: речь не только о животных. Люди тоже не чувствуют эмоций. Эмоции — не более чем обертка, в которую англоязычные представители западного мира пару сотен лет назад упаковали определенный набор переживаний. Эмоции — современная идея, культурный конструкт. Представление о том, что чувства — это нечто, происходящее в мозгу, сформировалось только в начале XIX века^[1].

Лингвист Анна Вежбицкая утверждает, что лишь одно слово, касающееся чувств, можно напрямую перевести с одного языка на другой без потери смысла, и это слово feel («чувствовать»)^[2]. Однако то, что вы чувствуете, выходит далеко за рамки того, что принято понимать под эмоциями: это и физическая боль, и голод, и тепло / холод, и тактильные ощущения. В одном только английском языке определенные типы чувств в разные исторические периоды описывали разными терминами: temperaments — «нравы», или «темпераменты» (то, как чувства влияют на поведение), passions — «страсти» (чувства, что сперва ощущаются в теле, но влияют на душу) и sentiments — «сантименты» (чувства, которые человек испытывает при виде чего-то красивого или кого-то, кто проявляет безнравственность). Со временем большая часть этих понятий осталась в прошлом, а им на смену пришел один емкий термин, обозначающий некий конкретный тип чувства, воспринятого мозгом, — эмоция. Проблема в том, что точно выяснить, какие типы чувств относятся к эмоциям, а какие — нет, довольно сложно. Существует едва ли не столько же определений эмоций, сколько людей, их изучающих. Некоторые включают голод и физическую боль в классификацию, другие — нет. Нельзя утверждать, что концепция эмоций верна, так же как нельзя утверждать, что понятие страстей ошибочно. Сам термин «эмоция» — всего лишь обновленная упаковка с сомнительно выраженными очертаниями. И здесь передо мной встает вопрос: если эмоции — действительно некий современный, притом не вполне ясный конструкт, с чего начать писать о них книгу?

Что такое эмоция?

Главная сложность состоит в том, что сам по себе вопрос «Что такое эмоция?» сравним с вопросом «Что такое синий?». Вы, конечно, можете привести научные данные о преломлении света и длине волны, но для разных людей «синий» по-прежнему будет означать разные вещи. В некоторых культурах, как, например, в племени химба в Намибии, синий вообще не считается отдельным цветом. Для этих людей синий — разновидность зеленого, один из множества оттенков, позволяющих ориентироваться в едва различимых полутонах джунглей и пастбищ, где живет племя. От умения отличать безопасный голубовато-зеленый от ядовитого желтовато-зеленого может зависеть жизнь^[3].

Если провести цветовой тест и попросить химба отделить предметы цвета травы от предметов цвета неба, в конце эксперимента вы обнаружите довольно большую группу зеленых предметов и не меньшую — синих. По понятным причинам это может подтолкнуть вас к выводу, что концепции зеленого и синего универсальны. Однако если изменить формулировку и попросить химба разложить зеленые и синие предметы по разным кучкам, то вы, вероятно, увидите среди зеленых множество вещей, которые человек с западным мышлением посчитал бы синими. Тогда опять же по совершенно понятным причинам вы были бы вправе заключить, что концепция цвета формируется под воздействием культуры^[4].

Подобным образом можно показывать химба фото людей, выражающих эмоции так, как привычно нам, и задавать вопрос, аналогичный вопросу «Какого цвета небо?». Например: «Какую гримасу вы бы скорчили, съев что-то тухлое?» И когда химба указали бы на соответствующее фото (полуоткрытый рот с опущенными уголками губ, сморщенный нос и сощуренные глаза, ассоциирующиеся в западной культуре с отвращением), вы бы чувствовали себя вправе утверждать, что понятие отвращения универсально. Однако вы могли бы зайти с другой стороны и попросить участников эксперимента разложить фото с разнообразными выражениями лица по стопкам, соответствующим отвращению и злости. И вы бы удивились, обнаружив фото с полуоткрытым искривленным ртом в стопке злости наряду со снимками, где люди показывают удивление, гнев, испуг и смущение. Такой результат убедил бы вас, что эмоции — культурный конструкт. Возникает вопрос: какой из двух методов исследования верный? Является понимание подобных вещей врожденным или приобретенным? Как часто бывает с вопросами из категории «то или это», ответ, вероятнее всего, — да.

Я остановлюсь на этом подробнее чуть позже, однако уже сейчас могу сказать, что и культура, и природа играют роль. Воспитание и культура формируют наши представления о том, как вести себя, когда мы что-то чувствуем. Но наши чувства сами по себе развились в процессе эволюции. Так же как восприятие цвета в племени химба отличается от моего, контекст, язык и другие культурные факторы влияют на то, как человек понимает эмоции. Возможно, все мы чувствуем одно и то же, однако то, как мы понимаем и выражаем эти чувства, различается в зависимости от времени и культуры. Именно эти важные различия лежат в основе истории эмоций — и в основе моей книги.

Что такое история эмоций?

Я уверенно устанавливаю флаг на просторах развивающейся дисциплины, получившей название «история эмоций». Ее цель — попытаться выяснить, как люди прошлого трактовали свои чувства. Некоторые исследования охватывают огромные временные промежутки, погружаясь в долгую историю человеческих страхов^[5]. Предметом других — значительно более узких — становится то, как понимали эмоции люди на конкретных территориях в определенные периоды, например это касается исследований эмоциональных режимов во время Французской революции^[6]. (К концепции эмоциональных режимов я вернусь чуть позже.)

История эмоций породила сотни идей и теорий, и ее влияние на то, как мы понимаем прошлое, продолжает расти. Большинство работ в этой области до сих пор, однако, остаются нишевыми и академическими — не самый вероятный выбор для расслабляющего чтения на пляже. Я написал эту книгу, потому что у меня есть своего рода миссия — познакомить с удивительным миром истории эмоций как можно больше людей, разделить с ними восторг и показать, какую точку зрения открывает подобный способ понимания прошлого, помочь им увидеть мир — и особенно его историю — по-новому.

Существует множество способов исследовать эмоции в историческом контексте. Вы можете писать о предметах материальной культуры, связанных с чувствами: надушенных письмах, религиозных артефактах и детских игрушках^[7]. Можете изучать, как со временем менялись названия эмоций или значения слов, описывающих их. Например, английское слово disgust («отвращение») когда-то означало всего лишь «неприятное на вкус». Сейчас оно подразумевает отвращение ко всему отталкивающему — от заплесневелого фрукта до подлых поступков^[8]. Иногда история эмоций напоминает интеллектуальную историю или историю развития идей и науки: она стремится разобраться в том, как люди трактовали чувства и что понимали под эмоциями в контексте своего времени и своей культуры. Путь в этой сфере исследования можно начать по-разному, однако есть несколько концепций, к которым мы, историки эмоций, независимо от профиля постоянно возвращаемся.

Первую из таких концепций — эмоциональные режимы — я уже упоминал. Этот термин, введенный историком Уильямом Редди, обозначает ожидаемое эмоциональное поведение, диктуемое обществом, в котором мы живем. Он пытается объяснить, как люди выражают эмоции в любых заданных обстоятельствах^[9]. Например, от стюарда бизнес-класса принято ожидать вежливости и обходительности в общении с пассажирами независимо от того, насколько невежливы сами пассажиры. Работа навязывает ему эмоциональный режим, который в какой-то момент становится его второй натурой, так что человек демонстрирует спокойствие и неисчерпаемое терпение.

С концепцией эмоциональных режимов тесно связано понятие эмоционального труда. Со временем границы этого термина расширились настолько, что он стал обозначать буквально все — от простой вежливости до возложения на одного из членов семьи (как правило, женщину) всевозможных бытовых обязанностей, связанных с эмоциями, включая отправку поздравительных открыток и регулярную уборку с целью впечатлить заглянувших в гости соседей. Однако зародился термин в марксизме. Его ввела социолог Арли Хохшильд, описывавшая эмоциональный труд как «необходимость вызывать или подавлять чувства, чтобы соответствовать внешнему образу, который приводит окружающих в надлежащее состояние ума»^[10]. Звучит немного похоже на эмоциональный режим. Различие, как его определяет социолог Дмитрий Шалин, заключается в том, что эмоциональный труд — «это дополнительная эмоциональная величина, систематически извлекаемая государством [или его эмоциональным режимом] из граждан». Если вернуться к примеру со стюардом, эмоциональный режим — это то, что заставляет его улыбаться, даже когда пассажир груб. Эмоциональный труд — это усилие, которое стюарду требуется приложить, чтобы продолжать улыбаться, несмотря на то что в глубине души ему хочется наорать на клиента. Другими словами, эмоциональный труд — это усилие, необходимое для того, чтобы оставаться в рамках эмоционального режима. Эмоциональный труд существует, потому что эмоциональные режимы иерархичны, предписаны кем-то свыше — часто государством, но иногда религией, философскими взглядами или моральным кодом, придерживаться которого нас научили.

Поскольку эмоциональный труд может быть физически и морально утомительным, оставаться верным эмоциональному режиму не всегда просто. Людям необходим доступ к местам, где они бы давали волю эмоциям. Уильям Редди ввел для таких мест термин эмоциональные убежища. Например, бар в отеле, где стюард регулярно жалуется коллегам на грубиянов из бизнес-класса. Подобные места могут быть двигателями революции, особенно когда подавляемые чувства становятся топливом для смены эмоционального режима.

Однако то, как мы выражаем эмоции, не всегда навязано кем-то вышестоящим. Иногда установки исходят от народа и его культуры. Такие идущие снизу правила известны историкам эмоций в рамках концепции эмоциональных сообществ, впервые предложенной историком Барбарой Розенвейн^[11]. Она касается течений или общих чувств, которые связывают сообщество воедино. Если вам доводилось хоть раз провести бесконечный час, а то и два, в гостях у родственников своего партнера, вы знаете, о чем я говорю. Их поведение может разительно отличаться от привычного вам. Моя семья, например, довольно буйная. Все мы — включая маму — любим грубо шутить, рассказывать нелепые истории, дружески подкалывать друг друга, а также, поскольку почти все мы занимаемся наукой, вести самые высокоинтеллектуальные беседы как можно менее интеллектуальным способом. Я не могу даже мечтать о том, чтобы вести себя так в семье моей жены. Все потому, что каждая семья формирует собственное эмоциональное сообщество и устанавливает свои правила поведения и выражения эмоций.

Похожее чувство мы испытываем, путешествуя в другие страны. На самом деле часто даже не нужно ехать далеко. Я бывал на концертах в Барнсли (Англия), где на протяжении всего выступления люди в зале стояли как вкопанные, с абсолютно непроницаемыми лицами. Но стоило музыке смолкнуть, как к музыкантам выстраивалась очередь готовых угостить их пивом и рассказать, как здорово они отыграли. Специфическая черта эмоционального сообщества Барнсли — стоическая маскулинность (не зависящая от гендера) — не предполагает несдержанности, которую проявляют на концертах в других городах, пусть даже расположенных в какой-то паре миль.

Люди могут быть частью сразу нескольких эмоциональных сообществ и придерживаться нескольких режимов. Так, эмоциональный режим, который уже знакомый нам стюард соблюдает во время полета, необязательно влияет на его поведение на футбольных матчах. В фанатском секторе «Манчестер Юнайтед» человек, проявляющий безграничное терпение на работе, может вести себя как отъявленный грубиян по отношению к болельщикам команды соперника. На матче он ощущает себя частью эмоционального сообщества и свободен от эмоционального режима, определяющего его поведение на рабочем месте, а потому выражает эмоции так, как принято в сообществе.

Это подводит нас к еще одной важной теме книги. На протяжении истории те или иные сильные эмоции выступали в качестве движущей силы перемен. Нередко желание, отвращение, любовь, страх или гнев охватывали целые культуры, толкая людей на поступки, которые меняли все. Я собираюсь исследовать, какую роль сыграли эмоции — и эволюционировавшие представления людей о них — в формировании мира. В процессе мы увидим, насколько переживание эмоций — желания, отвращения, страха, любви и гнева — в прошлом отличалось от современного.

Нас ждет грандиозное приключение: путешествуя сквозь века, мы увидим, как по-разному люди трактовали свои чувства в разные эпохи и как эмоции приводили к переменам, отголоски которых слышны и сегодня. Мы поговорим о Древней Греции и искусственном интеллекте, отправимся в Гану и в Японию, побываем в могущественной Османской империи и станем свидетелями образования Соединенных Штатов. Мы даже заглянем в будущее!

История демонстрирует власть эмоций — наравне с технологиями, политическими течениями и великими мыслителями они создают мир, в котором мы живем. Эмоции лежат в основе мировых религий, философских трудов, а также стремления к знаниям и благосостоянию. Но они могут быть и темной, разрушительной силой, сеющей раздор, жадность и недоверие.

Каждая из глав посвящена определенному историческому периоду и региону, однако вместе они составляют довольно полную картину того, как эмоции сформировали современный мир во всем его многообразии, со всеми хитросплетениями и чудесами. Я надеюсь, что после прочтения этой книги ваше видение эмоций уже никогда не будет прежним.

Глава 1. Классическая добродетель

Начнем с масштабных идей. История полна представлений об эмоциях: что это такое, откуда они взялись и как стоит их выражать и контролировать. Подобные идеи легли в основу религий и философских воззрений, по-прежнему не утративших актуальности. Нередко представления о чувствах влияли на ход истории. Однако прежде чем перейти к Древней Индии, Новому Завету, к идеям о святых и пророках, я бы хотел начать с истоков или, если угодно, с самых первых дошедших до нас зафиксированных рассуждений о природе эмоций. Для этого, как часто бывает, нам придется отправиться в Древнюю Грецию.

Платон и Сократ

Примерно за 399 лет до рождения Христа молодой человек чуть старше двадцати лежал в постели, разбитый болезнью^[12]. Он был известен в Афинах своим крепким телосложением и успел снискать славу талантливого борца. Не исключено, что он даже участвовал в Олимпийских играх. Большинству из нас он известен под прозвищем Широкоплечий, которое на древнегреческом звучит как Платон^[13].

При всей своей устрашающей физической силе Платон был еще и гигантом мысли. Позже он основал школу, чье влияние оказалось столь велико, что ее имя — Академия — до сих пор используется для обозначения учебных заведений. В своей Академии Платон писал труды по философии. Однако это были не объемные трактаты, а серия дискуссий, получившая название «Диалоги». Во всех диалогах, за исключением одного, главным оратором выступал старый и горячо любимый наставник Платона — Сократ.

Значение «Диалогов» Платона сложно переоценить. Спустя более чем два тысячелетия математик и философ Альфред Норт Уайтхед назвал всю последующую философскую традицию «серией пометок на полях трудов Платона»^[14]. Однако если бы не события одного глубоко волнующего дня в 399 году до н. э., когда Платон лежал в постели с болезнью, и не все то, что к этим событиям привело, он мог бы остаться одним из сотен блестящих умов, канувших в Лету. Потому что в тот самый день, когда Платон боролся с хворью, его учителя Сократа казнили. И по этому поводу Платон испытывал, скажем так, сложные чувства.

Платонические чувства

Греки называли эмоции pathē^[15] — пате, что можно перевести как «претерпевание» или «страдания». Точное значение зависело от того, какие именно пате вы испытываете (или какими страдаете). Платон считал пате волнениями души, рябью, вызванной внешними событиями или ощущениями, тем, что выводит нас из равновесия и нарушает покой. Однако, согласно Платону, душа — нечто большее, чем просто та часть человека, что не является телом.

Душа была важна для Платона, поскольку представляла собой человеческую манифестацию центральной идеи его философии. Он не считал, что мир ограничивается видимым глазу, полагая, что любой объект — человек, дерево или стул — есть лишь несовершенная версия того, что он называл мыслимым космосом (kósmos noetós), или идеей. Платон верил, что каждый обладает врожденным представлением о совершенных идеях. Поэтому мы понимаем, что два на первый взгляд разных предмета по своей сущности одно и то же — допустим, табурет и трон являются стульями. И тот и другой напоминают нам об идее совершенного стула. Платон сравнивал наше восприятие действительности с тем, как люди, живущие в пещере, видят на ее стенах тени происходящего извне. То, что мы считаем реальным, — на самом деле всего лишь тень. Согласно Платону, реальность — это наши души, совершенные идеи, танцующие на свету у входа в пещеру. Наши тела — тени, которые они отбрасывают. Пате — результат возмущения в душе, вызывающего ощущения в теле и заставляющего тень неожиданно искривляться. Больше всего Платону не давал покоя вопрос: как люди могут испытывать две разные эмоции одновременно? Как могут воины на поле боя быть до смерти напуганы и вместе с тем отважны? Как можно и рваться в атаку, и хотеть сбежать? Платон пришел к выводу, что душа должна состоять из нескольких частей.

В своих рассуждениях он исходил из того, что у животных есть душа, но, поскольку они неспособны на сложные мыслительные процессы, значит, существует два вида души: для животных и для людей и богов. Божественная душа представляла собой чистый разум и не могла быть напрямую потревожена пате. Платон называл такую душу lógos^[16].

Логос — сложно переводимый термин. Он означает и «мысль», и «слово», и даже «возможность выражать мысли словами». Важно, что ему присуще значение божественного. Наиболее удачный пример употребления этого слова встречается в Евангелии от Иоанна 1:1. Оригинальный текст написан на греческом, однако в переводе (в Библии короля Якова) первая строка звучит так: «В начале было Слово [логос], и Слово [логос] было у Бога, и Слово [логос] было Бог»^[17]. Если вы когда-нибудь задумывались о том, как можно отождествлять Бога со словом, вы, скорее всего (и вполне объяснимо), воспринимали текст слишком буквально. «Бог» здесь означает скорее мысль, чистый разум, знание. Это и есть логос Платона — душа, способная размышлять, знать и понимать.

Душу, которой наделены животные, Платон называл epithymêtikon, или «страстной»^[18]. Когда на такую душу влияют пате, возникают базовые стимулы, руководящие нами в повседневной жизни: удовольствие, боль, голод, влечение, стремление избежать вреда для себя и т. д. Поскольку люди — по своей сути животные, но к тому же обладают способностью к сложным размышлениям, знаниями и умением понимать, Платон полагал, что в них сочетаются рациональный логос и иррациональный эпитиметикон.

При этом он считал, что существует еще одна часть человеческой души. Люди могут отличать добро от зла и инстинктивно действовать в соответствии со своими представлениями о них. Чистая логика, как и наши животные порывы, так не работает, а значит, у души должна быть третья составляющая. Платон называл ее thymoeides, или thymos, — «яростная душа»^[19]. Тимос можно перевести как «ярость», и именно эта часть души отвечает за созидательные порывы. Как и на эпитиметикон, на тимос напрямую влияют пате. Когда покой тимоса нарушается, возникает, само собой, гнев. Но то же нарушение покоя способно породить пате надежды — благодаря ей мы действуем, поскольку думаем, что успех возможен, несмотря на все сложности. В этой же душе рождается эмоция страха, позволяющая нам спастись от опасности, которой мы не сумели избежать. Возмущение тимоса способно также вызывать переживание храбрости, позволяющее нам совершать поступки, даже когда мы напуганы. Причем — и Платон считал это крайне важным — яростная душа не всегда видит целью общее благо. Ее пате, как и в случае с животной душой, заставляют человека без колебаний искать удовольствия и инстинктивно избегать боли. Это безотчетное стремление к наслаждению Платон называл boulesis. Булесис не добродетелен сам по себе; иногда нравственные поступки приводят к боли, а плохие доставляют удовольствие.

Чтобы достичь истинной добродетельности, необходимо стремиться к пользе, исходящей от логоса, — эросу. Эрос — это не личное удовольствие, а всеобщее благо. Чтобы поступать добродетельно, нельзя руководствоваться лишь пате. Необходимо научиться понимать, что действительно будет лучше, — научиться оценивать и рассуждать. Необходимо останавливаться, чтобы задать себе вопрос: «Действительно ли это правильный поступок?» Человек не должен поступать определенным образом только потому, что ему так приятно. Иногда из-за правильного поступка вы чувствуете себя плохо, потому что удаляетесь от булесиса. Но поступить именно так по-прежнему будет правильно. Это и есть эрос. Разница между эросом и булесисом — краеугольный камень эмоционального режима, который Платон сконструировал для своих читателей и последователей. Она имеет значение даже в ситуациях, когда кого-то дорогого вам должны казнить. Платон использовал историю смерти Сократа как пример торжества эроса над булесисом. Однако, чтобы понять эту историю, необходимо разобраться, почему Сократа вообще собрались казнить.

Суд над Сократом

Сократа обвиняли в нечестии и развращении молодежи; несмотря на то что многие афиняне желали ему смерти вовсе не за это, его виновность сложно оспорить. Во всяком случае, молодежь он совершенно точно развращал. Его тактика, известная как метод Сократа, заключалась в том, чтобы задавать молодым людям вопросы об их убеждениях. Иногда такие вопросы заставляли сомневаться в авторитете властей, широко распространенных представлениях о справедливости или даже существовании богов. По мере того как собеседники Сократа отвечали, он задавал все новые вопросы, подталкивая их к дальнейшему анализу собственных суждений и более четкому формулированию идей. В конце концов те, к кому Сократ применял свой метод, как правило, убеждались в его полной правоте и даже соглашались с его богохульными идеями.

Афины в то время только восстанавливались после столетия войн и угнетения. Когда закончились долгая война с Персией и последовавшая за ней кровопролитная гражданская война со Спартой, в ходе которой Сократ проявил воинскую доблесть и был награжден, спартанцы ограничили знаменитую афинскую демократию и навязали полису правительство Тридцати тиранов. Афиняне, возмущенные приходом новой власти, вскоре взбунтовались. Менее чем за год они выдворили тиранов из полиса и арестовали подозреваемых в содействии проспартанским политикам.

Среди арестованных был и Сократ. Его главным преступлением считалось не безбожие и даже не развращение юношей: дело заключалось в том, кого именно он развратил, — людей влиятельных, облеченных властью и глубоко ненавидимых афинянами. Например, Алкивиада — видного генерала, который в поисках большей выгоды постоянно метался между армиями Афин и Спарты. У Сократа учились и некоторые из Тридцати тиранов — к таковым относился Критий, один из самых могущественных в группе, — а также члены семей, поддержавших их^[20]. А еще сын Периктионы, племянницы Крития, молодой борец Платон.

Без сомнения, Сократа арестовали по политическим мотивам, однако он все-таки был виновен в том, что ему предъявлялось. Услышав решение, Сократ попросил у властей вместо смертной казни обеспечить его до конца жизни бесплатными обедами в благодарность за службу полису. Как можете представить, такую просьбу приняли отнюдь не с восторгом, и Сократа приговорили к казни через отравление.

Смерть Сократа

Приговор был исполнен, когда Сократ добровольно выпил чашу с ядом болиголова. Если верить Платону, чье описание основывается на свидетельствах другого ученика Сократа, Федона, лично присутствовавшего при казни, те, кто находился рядом с Сократом в его последние часы, стали плакать, когда увидели, как мыслитель пьет яд. Сократа это рассердило: «Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства, — ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!»^[21], [22] Их горе было вызвано скорбью и желанием найти способ изменить мучительные обстоятельства. Однако, по убеждениям Платона, мужчины — именно мужчины — должны контролировать свои чувства. Женщины, по его мнению, могли рыдать, бить себя в грудь и рвать туники. Но не мужчины. Их рыдания эгоистичны. Как эгоистична их попытка избежать душевных страданий и выдать желаемое за правильное, вместо того чтобы поступить правильно.

После отповеди Сократа присутствовавшие мужчины тут же перестали плакать. Сдерживать слезы, наблюдая смерть друга, вероятно, стоило им огромного эмоционального труда. При этом они устыдились своего поведения, осознав, что оплакивают не Сократа, который, казалось, сохранял спокойствие, а собственное «горе — потерю такого друга»^[23]. Другими словами, их слезы не были добродетельны. Они были эгоистичны, а значит, нарушали эмоциональный режим, предписываемый Сократом и Платоном.

В рассказе Платона о смерти Сократа есть еще одна деталь, которая прекрасно иллюстрирует его веру в то, что пате необходимо контролировать ради высшего блага^[24]. Если верить Платону, Сократу дали шанс сбежать^[25]. Бегство должно было казаться Сократу правильным решением, представать единственным желанием его «яростной души», ведь не умереть — несомненное благо для индивида. Однако состоялся суд, и суд признал Сократа виновным, и только это имело значение. Обмануть закон было бы неправильно и не добродетельно. Сократ у Платона верит, что поддаться чувствам — значит бежать от правосудия, а такой поступок увлек бы его от эроса к булесису. Подобное недопустимо в эмоциональном режиме Платона.

Последние слова Сократа в диалоге Платона: «Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте»^[26]. Их значение всегда оставалось предметом споров. Асклепий был богом медицины; само собой, Сократ не мог ожидать, что останется жив после смертельной дозы яда. Некоторые исследователи трактуют эти слова как бессвязное бормотание, вызванное действием болиголова^[27]. Немецкий философ Фридрих Ницше считал, что Сократ таким образом называл жизнь болезнью и выражал счастье оттого, что наконец излечится^[28]. Есть версия, что в последние минуты Сократ думал о своем юном друге Платоне, которого, как мы помним, в это самое время якобы сразила болезнь^[29]. Вероятно, мы никогда не узнаем, как все было на самом деле. Но я думаю, Сократ хотел поблагодарить Асклепия за исцеление города, который он так сильно любил. Возможно, он знал, что его казнь послужит эмоциональному освобождению, катарсису, а значит, в итоге и общему благу Афин. Есть ли поступок добродетельнее? Это было бы самым возвышенным примером эроса. Согласно Платону, чувства надлежит контролировать ради высшего блага, а потому такое объяснение вполне бы подошло. Платон использовал смерть друга, чтобы рассказать нам, как величайший человек, которого он когда-либо знал, сумел обуздать свои желания и руководствовался эросом даже в момент собственной казни.

Помимо диалога Платона, единственным дошедшим до нас свидетельством смерти Сократа остаются воспоминания его последователя, полководца и писателя Ксенофонта. Он пишет, что Сократ с радостью принял смерть, поскольку, сохранив в возрасте семидесяти лет остроту ума, он все же боялся вскоре ее утратить^[30]. Сократ у Ксенофонта предстает куда более практичным человеком, чем у Платона, и тратит на советы не меньше времени, чем на споры. Не исключено, что свидетельства Ксенофонта ближе к истине. Однако ценность текстов Платона не в документальной точности. Он не ставил цели донести до нас факты. Он хотел преподать урок о том, как в высшей степени добродетельные люди могут контролировать свои порывы ради высшего блага и как мы должны им в этом подражать. Платон устанавливает эмоциональный режим — свод правил о том, как чувствовать и как выражать чувства, — который, как он считает, всем надлежит соблюдать.

В чем же заключался эмоциональный режим Платона? Если быть максимально кратким, его режим — это вера, что суть высшего блага состоит не в том, чтобы потакать пате, возмущениям души, которые порождают желания и гнев. Нельзя также делать то, что кажется правильным, потому что вы так чувствуете. Необходимо обращаться к логосу внутри себя, чтобы отличать высшее благо от всего прочего, и делать все необходимое, чтобы этого блага достигнуть. Даже если это приведет к вашей гибели.

Довольно многие строго придерживались платоновского эмоционального режима. Некоторые преобразовали его в стоицизм, отдельный режим, о котором мы еще поговорим. Другие, как, например, юный последователь Платона по имени Аристотель, пришли к собственным выводам и почти полностью отказались от его эмоционального режима.

Большие надежды

В 334 году до н. э., спустя примерно 65 лет после казни Сократа, молодой человек сидел в палатке и читал важное письмо. Если верить древнегреческому биографу Плутарху, который в своих описаниях опирался на внешний вид статуй, юноша этот был невысоким, зато крепким и мускулистым, со светлым, чуть красноватым и чисто выбритым (довольно необычно для того времени) лицом, видневшимся над искривленной шеей. Большую часть времени его голова клонилась вбок, из-за чего казалось, что его разные — один карий, другой голубой — глаза всегда смотрят как бы снизу вверх. Именно упоминание физического несовершенства придает описанию Плутарха некоторую достоверность^[31]. Наиболее правдоподобное современное объяснение этой особенности — сколиотическая болезнь, например врожденный или глазной тортиколлис, или кривошея^[32]. Однако ни рост, ни юность, ни гладковыбритый подбородок, ни проблемы с шеей не помешали Александру стать Великим. К 334 году до н. э. на тот момент двадцатидвухлетний Александр сумел освободить греков, что 75 лет с окончания Пелопоннесской войны находились под гнетом персов. Но он хотел большего. Александр хотел захватить саму Персию. Встав на границе между своим царством и Азией, он метнул копье. Если оно долетит до Персии, решил Александр, он завоюет ее. Если нет — этому не суждено случиться. Увидев, как наконечник копья воткнулся в персидскую землю, Александр объявил, что боги приносят Персию ему в дар и он этот дар принимает.

Если верить письменным свидетельствам Псевдо-Каллисфена, письмо, которое читал Александр, пришло от разгневанного царя Персии Дария III. Оно было полно бахвальства и угроз^[33]. Дарий объявлял себя не просто царем, а божеством, притом довольно богатым, и писал, что Александр для него «слуга», которому стоит отправляться домой «почивать на груди твоей [Александра] матери Олимпиады», поскольку его «возраст еще нуждается в воспитании и в соске»^[34], [35]. Легким уколом это не назовешь. Менее сильный лидер мог бы повернуть назад, опасаясь, что его войско узнает о могуществе человека, с которым ему придется столкнуться, если они продолжат наступление. Но Александр был умен. Когда-то его наставлял человек, чьи труды настолько важны для изучения философии, что их анализируют и обсуждают по сей день, несмотря на то что книги оказались утрачены и сохранились лишь конспекты лекций. Речь о бывшем ученике Платона — Аристотеле.

Страсти Аристотеля

Если вся западная философия и правда лишь серия пометок на полях трудов Платона, то Аристотель, старый наставник Александра, вносил куда более основательные комментарии, чем все прочие. Аристотель был гораздо практичнее Платона. В то время как Платон, которого часто тянуло сесть и предаться размышлениям, любил беседовать со своими друзьями, Аристотель предпочитал наблюдать за миром и проводить измерения. Эта разница подходов иногда становилась источником разногласий философов. В конце концов в 348 году до н. э. Аристотель покинул Академию Платона. Причины этого поступка неясны. Возможно, он посчитал, что школа больше неспособна ему ничего предложить. Возможно, он не ладил с преемником Платона Спевсиппом. Возможно, причиной была ксенофобия афинян по отношению к македонцам, а значит, и к Аристотелю. В любом случае, проведя какое-то время в странствиях, он вернулся в Македонию и возглавил школу при святилище нимф в Миезе. Именно здесь он учил юного Александра. Вполне вероятно, тема эмоций входила в учебную программу. Была бы воля Аристотеля, любой влиятельный юноша учился бы ими управлять. Чтобы познакомить своего юного ученика с миром эмоций, Аристотель, вероятно, начал бы с сущности, которая, по их общему с Платоном мнению, лежит в основе чувств и порождает их, — а именно с души.

На первый взгляд теории Платона и Аристотеля о душе очень схожи. Оба философа полагали, что душа существует в трех частях, и приписывали каждой из них разные силы. Оба утверждали, что разум обитает в определенной части души, которой обладают только люди и боги. Однако Платон считал, что душа находится вовне и контролирует тело, или тень. Аристотель думал иначе.

Он выстроил трехчастную концепцию души, основываясь на собственных наблюдениях. Он видел жизнь в растениях, животных и людях, и это натолкнуло его на мысль о существовании души или иной внутренней силы. Он заметил, что растения, подобно людям и животным, размножаются и растут, но при этом не чувствуют эмоций и почти не двигаются. Душа растения должна быть примитивной, рассуждал он, «вегетативной». Аристотель также обратил внимание на то, что животные делают все то же, что и растения, но к тому же испытывают чувства и двигаются, как и люди. Значит, они должны обладать чувственной частью души. Однако животным недоступны размышления о природе души и написание философских трактатов — они лишь реагируют на раздражители. Исходя из этого, он заключил, что животным недостает рациональной части души, отвечающей за мыслительные процессы. Получается иерархичная система. Растения наделены лишь вегетативной душой. Если к ней вы добавите чувственную, то получите животное. А если наделить животное разумной душой, перед вами предстанет человек.

В отличие от Платона Аристотель не считал, что мы и есть души, а наши тела — всего лишь неясные тени на стене пещеры. Он полагал, что тело без души — сгусток материи, безжизненная плоть, которая вскоре обратится в пыль. Он также говорил, что душа должна быть «внутри тела»^[36]. Без нее тело прекратит существование. Вместе тело и душа создают жизнь. Чем сложнее форма жизни, тем больше частей у ее души. Способность организма расти и воспроизводить себе подобных обусловлена присутствием растительной души. Существа, умеющие чувствовать и реагировать, сформировались под влиянием чувственной души. Если они устроены еще сложнее и способны мыслить, значит, в них живет разумная душа^[37]. Душа при этом не может существовать отдельно от тела. Для жизни необходимы обе составляющие.

Аристотель также не соглашался с идеей Платона, что все части души способны чувствовать. По Аристотелю, только чувственная душа может быть потревожена пате и ощущает их: именно эта часть души отвечает за познание окружающего мира через зрение, обоняние, осязание, слух и вкус, которые и становятся источником волнений. Аристотель представлял следующий механизм: ваши чувства улавливают что-то извне. Допустим, вы видите льва. Вы замечаете опасность, и это воздействует на вашу чувственную душу, вызывая пате, вероятнее всего страха. Вы можете тут же обратиться в бегство, не прислушиваясь к своей разумной душе. В ином случае ваша разумная душа напомнит вам, что вы в зоопарке и лев не причинит вам вреда. Подобным образом работают все чувства — это связующее звено между окружающей действительностью и вашими внутренними переживаниями^[38].

Одно из ключевых отличий философии Аристотеля от философии Платона заключается в том, что Аристотель не считал необходимым подавлять эмоции ради высшего блага — во всяком случае, не видел смысла поступать так, подобно Платону, из благородных, почти религиозных убеждений. Если вы намерены контролировать свои эмоции, полагал Аристотель, следует применять такое умение в дебатах особого рода — в риторике. Риторика — это искусство убеждения, в основе которого лежит пафос, способность пробуждать чувства в тех, к кому вы обращаетесь. К подобному стилю аргументации по-прежнему прибегают политики и адвокаты, возможно даже слишком часто.

Риторика отнюдь не предполагает полного игнорирования фактов. На самом деле в своей книге (или, лучше сказать, заметках) о ней — озаглавленной, как ни удивительно, «Риторика» — Аристотель неоднократно призывает читателя узнать как можно больше о предполагаемом предмете спора. Однако преподносить факты стоит, пользуясь арсеналом приемов, которые позволят достичь эмоционального и интеллектуального превосходства над собеседником.

Нам «Риторика» интересна тем, что в ней Аристотель подробно описывает некоторые эмоции. (Описания Платона тоже довольно детальны, однако в них нет системы.) В особенности пате, полезные для пафоса. Во второй книге «Риторики» он разбивает их на пары противоположностей. Но прежде чем перейти к ним, он в конце первой книги говорит о двух базовых чувствах, из которых, по его мнению, происходят все остальные.

• Первое — наслаждение. Аристотель определяет его как «движение, посредством которого вся душа сознательно приводится в свое нормальное состояние» — другими словами, состояние непотревоженной души. Наслаждение связано с чувствами, возвращающими душу в состояние покоя^[39].

• Второе — боль, антоним наслаждения, или состояние растревоженной души. Боль связана с чувствами, которые становятся причиной возмущения души^[40].

Способность управлять чужим наслаждением и болью характеризует талантливого оратора. В некоторой степени именно в этом заключалась тактика Сократа. Если вы обратитесь к диалогам Платона, вы обнаружите, что бесконечные вопросы Сократа вызывают острую, болезненную реакцию — чаще всего гнев. Возможно, именно поэтому Аристотель начинает перечислять пате с гнева.

Вот список парных эмоций, которые Аристотель считал полезными для риторики:

• гнев / спокойствие^[41];

• дружелюбие / враждебность (или любовь / ненависть)^[42];

• страх / уверенность (последнюю он определял как «отсутствие или удаленность от источника ужаса: может проистекать как из близости чего-то, что внушает уверенность, так и из отсутствия чего-то, что вызывает тревогу»)^[43];

• стыд / бесстыдство^[44];

• доброта / бессердечие^[45], [46];

• сожаление / негодование^[47];

• зависть / подражание (последнее описывается как своего рода белая зависть — удовлетворение от чужих успехов и достижений)^[48].

Согласно Аристотелю, умение выражать эти эмоции и манипулировать соответствующими эмоциями оппонента в значительной степени помогает победить в споре. Чтобы достичь в искусстве дебатов уровня Сократа, необходимо научиться контролировать эти чувства как в себе, так и в других. Главное — внимательно выбирать тех, с кем споришь, иначе неприятностей не избежать.

Риторика Александра

Зная, что Александр был учеником Аристотеля и впитал его взгляды на эмоции и риторику, мы можем довольно хорошо представить его реакцию на письмо Дария. Дарий пришел в ярость от известий о том, что Александр намерен завоевать его земли. Александр понимал, что любой ответ, отличный от «Все понял, ухожу», обернется серьезными последствиями. Хотя не исключено, что именно на это он и надеялся. Он как будто искал неприятностей. Неприятностей и возможности построить империю, которой еще не видел мир. Александр был намерен получить и то и другое.

Считается, что Александр зачитал насмешливое и оскорбительное письмо Дария своим солдатам, и многих из них оно, конечно, обеспокоило. В конце концов, за плечами у этого народа была долгая и полная жестокости история греко-персидских войн. Однако Александр, опираясь на мудрость своего учителя, обратился к войскам: «…что вы так смущены этим письмом?.. Дарий так пишет из хвастовства, сам он вовсе не похож на написанное. Бывают псы, которые уже не могут взять крепостью тела, так они громко лают, точно лай свидетельствует о силе»^[49], [50]. Дарий пытался запугать Александра и его войско. К несчастью для Дария, Александр прекрасно знал, на что способны он сам и его армия. Аристотель, вероятно, рассказал своему ученику, что «если мы считаем себя в высокой степени обладающими тем, из-за чего над нами смеются, тогда мы не обращаем внимания на насмешки»^[51], [52]. Аристотель определял уверенность как «отсутствие того, что вызывает тревогу», а Александр был ее воплощением.

В искусстве риторики крайне важно чувствовать аудиторию. Аристотель утверждал, что «нужно обращать внимание и на то, среди кого произносится похвала, потому что, по выражению Сократа, нетрудно восхвалять афинян среди афинян же»^[53]. Возможно, памятуя об этом, Александр указал, что в письме, кроме прочего, говорится о несметных богатствах Дария, чтобы его солдаты загорелись желанием получить их часть в качестве трофеев в случае победы. Собравшимся воинам эта идея пришлась по душе. Александр вместо страха внушил им те же уверенность и рвение, что испытывал сам. Совсем как его учили.

Как только его люди успокоились, Александру ничего не оставалось, кроме как написать ответ.

Позорно столь великому царю Дарию, превозносящемуся столь великой мощью, да еще и сопрестольнику богов, впасть в презренное рабство у какого-то человека Александра^[54].

Александр приказал своим людям казнить персидских посланников, которые по понятным причинам «перепугались». Однако на самом деле Александр и не думал их убивать. После того как они пали перед ним ниц, он отпустил их со словами:

Не потому, что вы испугались наказания и стали умолять меня, я помилую вас. Я вовсе не имею намерения наказать вас, но хочу показать различие между царем-эллином и варваром-тираном^[55].

Дарий допустил ошибку: Александр был хорошим учеником. Он понимал, как управлять чувствами людей. Он смог внушить своим солдатам смелость, высмеяв попытки Дария угрожать ему. Более того, он преподал Дарию урок, как на самом деле нужно устрашать противников: поиграв с желанием людей жить, прежде чем спасти их от неминуемой гибели, вы обретаете власть над ними. Посланники вернулись к Дарию, чтобы рассказать о величии Александра.

Почти десять лет спустя Александр стоял на берегу реки Ганг на севере Индии. Он завоевал Египет и большую часть земель от Греции до Гималаев, включая царство Дария, как и обещали боги. Но его солдаты устали. Они скучали по родине и семьям и отказывались сражаться дальше. Им хотелось домой. Александр грезил о том, что ожидало его впереди, о сокровищах, которые ему предстояло увидеть. Но там, на берегу Ганга, вопреки своему желанию, он согласился вернуться в Грецию. Его империя достигла своего предела.

Оказаться дома было не так плохо. Александр мог снова побеседовать со своим старым наставником Аристотелем и прочесть некоторые из диалогов, которые тот писал в своей новой школе, Лицее.

Философское настроение

Платон и Аристотель — два величайших имени в античной философии. Чувства были чрезвычайно важны для них обоих, хотя, как и во многих других вопросах, они расходились во взглядах не только на то, как работают эмоции, но и на то, как их следует использовать. Платон считал, что эмоции способны как вознести нас к высшему благу, так и сделать заложниками опасных краткосрочных удовольствий. Аристотель полагал, что эмоции рождаются в животной части души и способны принести пользу в спорах или переговорах с врагом. Оба верили, что эмоциями можно управлять с помощью разума, логоса. По мнению Платона, чувства должны быть устремлены к чему-то возвышенному и одухотворенному, в то время как Аристотель смотрел на них с практической, приземленной точки зрения и видел в них инструмент достижения целей. В сущности, все разногласия между двумя мыслителями сводятся к тому, что для Платона в каждом явлении важнее всего духовное, а Аристотель прагматически ищет ему приложение в реальном мире. Их взгляды на эмоции не исключение.

Идеи Платона и Аристотеля о природе эмоций и душе служили основой западной философской и политической мысли почти два следующих тысячелетия. Нет такого философа — равно как цивилизации, политического движения или религиозного верования, — на которого не повлиял бы как минимум один из мыслителей или оба сразу. Теории эмоций, предложенные Платоном и Аристотелем, во многом сформировали культуру и убеждения всего западного мира. Не верите? Продолжайте читать — и вы снова и снова будете слышать отголоски их основных положений. Они помогли миллионам людей по всему миру разобраться в себе, и до начала XVII века не было никого, кто мог бы бросить им хоть сколько-нибудь серьезный вызов.

Само собой, древние греки не единственные, кто повлиял на теорию эмоций. Точно так же как Платон и Аристотель не единственные, чьи попытки разъяснить, что такое эмоции и что с ними делать, имели глобальное значение. Примерно тогда, когда Сократ готовился принять смерть, в Древней Индии развивалась дискуссия о чувствах, которая вдохновляла последующие поколения философов, живших на территориях от Китая до окраин христианского мира. Давайте перенесемся в те самые северные провинции Индии, у чьих границ повернула армия Александра, — туда, где эмоциональное преображение правителя изменило ход истории.

Глава 2. Желание в Индии

Царь Ашока, получивший за свою безжалостность в ранние годы правления прозвище Чандашока, был свирепым и жестоким человеком. Ходили легенды, что он лично побывал в аду, чтобы научиться самым ужасным способам истязания людей, — столько в нем видели злости. Чандашока унаследовал свое скромное царство — империю Маурьев — около 265 года до н. э. и немедленно взялся расширять его границы. Вскоре его владения простирались через весь Индийский субконтинент — от современного Афганистана до Бангладеш. Но даже через восемь лет на восточном побережье Индии остался регион, который Чандашока так и не нашел способа подчинить: Калинга. И это приводило царя в ярость.

Когда Чандашока двинулся на Калингу, все пошло не по плану. Война оказалась тяжелой и затяжной. Смерть, увечья и кровопролитие окружали его со всех сторон, земля стала красной от крови. До сих пор в сражениях гибли тысячи, а иногда и десятки тысяч людей. На этот раз более ста тысяч человек были убиты, а еще больше умерли от голода и болезней за время военных действий. Еще сто пятьдесят тысяч человек вынужденно покинули свои дома. Чандашока видел вереницы отчаявшихся, напуганных беженцев, прошедших многие сотни миль. Во время битвы и после нее он становился свидетелем бедствий, на фоне которых ад казался раем. И если легенды хотя бы отчасти правдивы, то произошедшее потом заставило Чандашоку пережить одну из самых драматичных трансформаций в истории. Именно благодаря этой трансформации мы помним его не как Чандашоку, что примерно можно перевести как «Ашока-монстр» или «Ашока Жестокий». В Индии он известен как царь Пиядаси («тот, кто относится ко всем с любовью») и Деванамприя («возлюбленный богов»). В остальном мире — как Ашока Великий.

Преображение Ашоки было вызвано тем, что сместился — и очень значительно — фокус его желаний. Идея желания и того, что с ним следует делать, лежит в основе большинства древних индийских религий, но каждая из них трактует желание по-своему. Любая перемена в желаниях и стремлениях Ашоки не могла не сказаться самым драматичным образом на том, как он жил и во что верил. Но, как часто бывает с чувствами, желания — нечто сложное и нестандартное. Поэтому, прежде чем я продолжу историю, позвольте подробнее остановиться на некоторых современных представлениях о желании, которые помогут лучше понять природу сил, изменивших жизнь Ашоки, а вместе с ней и жизнь его подданных.

Удовлетворение желаний

Представьте, вы лежите на пляже, вашу кожу греет солнце, обдувает бриз, слышно, как волны мягко накатывают на берег. Вы ложитесь на спину и чувствуете, как песок струится сквозь пальцы ног, а повседневные тревоги улетучиваются. Вы чувствуете себя спокойным, счастливым. Но, вглядываясь вдаль, вы вдруг замечаете в море плавник большой белой акулы. Умиротворение и счастье сменяются паникой: кажется, вы один видите опасность. Вы чувствуете мощное инстинктивное желание предупредить других. Вы забываете о своей идиллии и бежите к спасателю, который бьет тревогу и просит людей покинуть берег, прежде чем кто-либо пострадает. Вы с облегчением выдыхаете.

Вы заметили, что из всех пережитых эмоций выделялась одна? Большинство из описанных чувств — счастье, спокойствие, страх, паника и облегчение — были вызваны внешними обстоятельствами. Вы чувствовали себя расслабленным и счастливым, потому что ощущали тепло солнца и шероховатость песка под ногами, слышали шум океана. Вы испытали страх и даже панику, заметив акулу, и облегчение, когда увидели, что все в безопасности. Но желание, которое вы почувствовали, имело иную природу. Несмотря на то что поделиться с кем-то информацией вас побудил вид акулы, именно желание не дать никому пострадать заставило вас броситься к спасателям. Вы могли ощутить страх и, будучи парализованным ужасом, смотреть, как кто-то попадает в беду. Вы могли запаниковать и начать бестолково размахивать руками. Существует миллион вещей, которые вы могли бы сделать, но вместо этого вы почувствовали желание предупредить об акуле — желание спасти людей от опасности. Другими словами, большинство чувств передаются «от мира к мозгу», то есть мы улавливаем что-то в окружающем мире, и из-за этого возникают эмоции, но желание передается «от мозга к миру». Мы чувствуем желание и только потом действуем.

Существует масса разновидностей желания. Оно может быть имманентным, то есть заключенным в себе, как, например, иметь хорошую машину или съесть мороженое. Или, допустим, поделиться своей любовью к чему-то с другими людьми. Оно может быть инструментальным — это желание сделать что-то, что приведет к чему-то еще. Например, желание заработать, чтобы купить рожок мороженого. Вам может хотеться купить цветы, чтобы порадовать жену, или даже написать книгу, чтобы другие тоже испытали восторг от знакомства с историей эмоций. Желания бывают сильными и слабыми, в зависимости от того, насколько вы чего-то хотите. Есть текущие желания, которые трудно выкинуть из головы. В эту категорию попадают, например, желания сдать предстоящий экзамен или выпутаться из щекотливой ситуации. Постоянные желания, как, например, желание дожить до глубокой старости, маячат где-то на краю сознания.

Каждое из этих подмножеств относится, по выражению философа Гарри Франкфурта, к желаниям первого (то есть желанию чем-то обладать или желанию, чтобы что-то произошло) или второго (то есть желанию желать)^[56] порядка. Ваш порыв рассказать спасателям об акуле можно классифицировать как инструментальное желание первого порядка: вы хотите сделать что-то, что приведет к чему-то еще (сообщить спасателю об акуле, чтобы он организовал людей и те вышли из воды), а также хотите, чтобы что-то произошло (а именно были спасены жизни). Хотя желания можно объяснить через порядки и типы, мне кажется, есть гораздо более эффективный способ понять их. Этот подход разработал философ Тимоти Шрёдер. Ему удалось объединить многочисленные философские и научные идеи о желании в концепцию, которую он сам называет тремя лицами желания^[57].

Первое — побудительное желание: встать и начать действовать. Второе — гедонистическое желание: получить удовольствие или избежать боли. И наконец, третье — желание познавать: то есть, основываясь на собственном опыте, делать выводы о том, что для нас хорошо, а что — нет. Безусловно, эти три вида желания существуют не в вакууме. Побудительное желание получить водительские права не возникнет без гедонистического стремления к независимости, которую дарит вождение, а также без желания стать опытным водителем.

Шрёдер также выделяет два объединяющих элемента желания: вознаграждение и наказание. Научиться кататься на лыжах — вознаграждение. Не научиться и терпеть насмешки (или свернуть себе шею) — наказание. Вознаграждение и наказание связывают желание не только с мыслями, но и с эмоциями, включая даже самые базовые. С этого момента, чтобы разобраться в разновидностях желания, я буду в первую очередь опираться на принципы Шрёдера.

Кстати, под словом «желание» я также подразумеваю все синонимы, которые есть для него в словаре: потребность, аппетит, тоска, жажда, позыв, стремление, тяга, влечение, порыв и т. д. Отчасти потому, что это позволяет не усложнять текст без особой необходимости, но в основном потому, что на протяжении истории люди также нечасто разграничивали желания и потребности. Конечно, они тоже чувствовали желания разных типов, однако современный словарь синонимов тут не поможет. Позвольте объяснить.

Желания в индуизме

Ашока вырос в доминирующей на севере Индии индуистской культуре. В этой книге я сознательно остановился на терминах «индуизм» и «индуистский». Стоит отметить, что термин «индуистский» сам по себе довольно условен. Во-первых, последователи религии, которую сейчас принято называть индуизмом, не называли себя индуистами до XVII века, когда на их территорию пришли британцы. Во-вторых, что еще больше сбивает с толку, единой индуистской религии нет и никогда не было. Историк индуизма, профессор Джун Макдэниел, считает, что существует несколько индуизмов и выделяет шесть основных разновидностей. А индолог и специалист по санскриту, профессор Венди Донигер, пишет, что у каждого, кто исповедует индуистскую веру (или веры), «в арсенале соседствуют различные убеждения, к которым он прибегает в зависимости от ситуации»^[58]. Несмотря на все это чудесное многообразие, некоторые идеи в той или иной степени характерны для всех течений в рамках индуизма. Понимание видов желаний — одна из таких идей.

В священных текстах индуизма выделяются четыре разновидности желания, или целей (пурушартха). Самая важная из них — путь каждого человека, или дхарма. Дхарма — это одновременно и побудительное желание, и желание познавать. Ее роль состоит в том, чтобы дисциплинировать людей, позволять им учиться, духовно расти и обуздывать любые гедонистические желания, которые могут возникнуть. Один из лучших примеров дхармы описан в «Бхагавадгите», или «Песне Господа», — одной из частей «Махабхараты», эпоса о войне на поле Курукшетра, реальном или вымышленном противостоянии между двумя могущественными семьями^[59].

В начале «Бхагавадгиты» Арджуна, царевич одного из кланов, готовится вступить в решающую битву. Он просит своего колесничего подъехать поближе, чтобы лучше рассмотреть врага, и ужасается, увидев на стороне противника членов своей семьи. Не желая убивать родственников, Арджуна задается вопросом, может ли он избежать сражения, если воззовет к божественной добродетели ненасилия (ахимсе). К удаче Арджуны, его колесничий не только великолепен в своем ремесле, пугающе красив, невероятно мудр и безупречно добр — ко всему прочему он не кто иной, как Кришна, живое воплощение Бога. Как понимаете, Бог — отличный советчик.

Кришна объясняет Арджуне, что ненасилие — это безусловное благо, однако еще большее благо — следовать своей дхарме, то есть истинному пути. Следовать своему пути — значит быть самоотверженным. Для этого необходимо игнорировать бхавы, которые пытаются увести вас от цели. Бхава — сложное понятие. Само слово может означать как «существующий», так и «творимый» — жизнь и рождение. Оно также обозначает настроение, чувство или привычку. Иногда оно означает все это разом. Идея состоит в том, что мы существуем, потому что мы чувствуем. Мы чувствуем, потому что были рождены. Быть живым — значит испытывать чувства, в противном случае вы просто пусты, то есть мертвы. Но чтобы оставаться верным своей дхарме, все бхавы необходимо держать под контролем. Вы должны следовать своему пути, какие бы чувства он у вас ни вызывал. Для этого следует отказаться от опыта переживания потерь и приобретений, который несет этот путь^[60]. Путь заключается не в том, чтобы набить карманы добычей. Не в том, чтобы прервать бой из-за того, что кто-то из противников вызывает у вас симпатию. Путь заключается в том, чтобы исполнить свое предназначение. В том, чтобы делать то, что должно. Отказ от участия в битве противоречил бы дхарме Арджуны точно так же, как и участие в ней только ради славы и власти. В некоторых формах индуизма считается, что награда за верность своей дхарме — реинкарнация в лучшей жизни или достижение блаженства в этой. Наказание за несоблюдение дхармы — обратный итог. Арджуне пришлось отбросить чувства и исполнить свой долг.

Несмотря на то что следовать дхарме важнее всего, есть и другие желания. Следующая разновидность желания — артха. Это побудительное желание получить все, что необходимо вам в жизни. Оно касается богатства, дома и всех мелочей, имеющих значение в повседневности. Точное значение слова «артха» несколько противоречиво, его сложно определить по индуистским текстам. И артха может меняться в зависимости от потребностей человека. Так, если вы религиозны, ваше представление о благосостоянии может заключаться в преданности богам. Для политика эту роль может играть консолидация власти^[61].

Один из текстов, посвященных в том числе желаниям этого типа, «Артхашастра», был написан около 400 года до н. э. и представляет собой в первую очередь довольно жестокий трактат о политике. Он учит правителей, как получать желаемое, обманывая людей. И я говорю не только о таких банальных вещах, как жонглирование формальностями, позволяющее заявить, что в прошлом году вы потратили на здравоохранение больше, чем на самом деле. Для укрепления власти «Артхашастра» советует, например, предсказать чью-то смерть непосредственно перед тем, как человек по удивительному совпадению будет казнен — вами; тем самым вы докажете, что способны заглянуть в будущее. Важно, чтобы — прибегая к терминологии Гарри Франкфурта — ваша артха первого порядка никогда не противоречила вашей дхарме второго порядка. Артха — желание обладать чем-либо, дхарма — желание, несмотря ни на что, следовать по своему пути. Но если часть вашей дхармы — быть правителем, который обязан проявлять жестокость, чтобы поддерживать порядок и сохранять власть, тогда артха, позволяющая вам строить комнаты пыток и собирать армии, вполне нормальна^[62].

Третья разновидность желания — кама. Не путать с кармой. Карма — совокупность ваших поступков в этой и предыдущих жизнях. От нее зависит, как и во что вы перевоплотитесь и перевоплотитесь ли вообще. Кама же — гедонистическое стремление к мирским удовольствиям. Вероятно, это слово вам знакомо по названию «Камасутры» — знаменитого трактата, посвященного сексу в куда меньшей степени, чем вы могли бы ожидать. В книге содержится много мудрости о том, как лучше управлять своими желаниями и воплощать их, хотя соитию тоже уделено немало внимания. Кама — это не банальное вожделение. Это сила, которая подталкивает всех живых существ к принятию решений и выбору пути. Из-за нее мы переедаем, слишком долго спим, увлекаемся сексом, наркотиками и рок-н-роллом. Награду за исполнение этого желания мы получаем моментально — впрочем, как и наказание. Однако следование каме в ущерб дхарме ведет к наказанию в следующей жизни. Мы снова сталкиваемся с выбором между желаниями первого и второго порядка.

И наконец, последняя разновидность желания, мокша, — буквально «желание освободиться», желание познать себя. Чтобы пояснить это определение, нужно уточнить, что индуисты вкладывают в понятие души.

Большинство индуистов верят, что человек состоит из своей истинной сущности (атмана) и пяти слоев оболочки (коши). Атман — часть Брахмана, Бога-Абсолюта. Проще говоря, познать свое истинное «я» — значит познать ту часть себя, что также является частью Бога или богоподобной. Немного напоминает логос, однако логос достигается размышлениями, в то время как добраться до атмана сложнее, ведь он находится за пределами мысли. Чтобы установить контакт с атманом, необходимо пробиться сквозь кошу, состоящую из следующих слоев.

• Пищевая оболочка (аннамайя коша) — то, из чего состоит наше тело, пища, которую мы едим. Самая внешняя наша оболочка.

• Оболочка дыхания (пранамайя коша) — своеобразный «клей», воздух, скрепляющий оболочки. Контроль над воздухом был и остается одним из столпов йогической традиции, именно поэтому занятия йогой по-прежнему начинаются с дыхательных практик.

• Оболочка разумения (маномайя коша) — то, почему для меня «я» — это я, а для вас «я» — это вы. Эта оболочка делает нас теми, кто мы есть.

• Оболочка распознавания (виджнянамайя коша) — наша мыслящая часть. Благодаря ей вы принимаете решения, например купить эту книгу. Здесь находится мысль, и здесь вы оказываетесь ближе всего к атману, не контактируя с ним напрямую. Виджнянамайя коша ближе всего к греческому понятию логоса.

• Наконец, оболочка блаженства (анандамайя коша) — отражение вашего атмана. Самая важная оболочка, потому что, проникнув в нее, можно достичь блаженства и истинного счастья (сукхи). Если вам удастся это сделать, ваша следующая жизнь будет лучше. Некоторые даже верят, что это позволит навсегда избежать реинкарнации.

Таким образом, мокша представляет собой побудительное желание найти путь сквозь эти оболочки и заново обрести свой атман. Существует несколько способов сделать это. Один из них — есть как можно меньше, носить простую одежду, переехать в лес и медитировать там сутки напролет. Если прямо сейчас вам не хочется раздеваться почти догола и морить себя голодом в лесу, реализуйте этот план на пенсии. Просто следуйте своему пути, пока не состаритесь и ваша дхарма не подойдет к концу, а там уже сосредоточьтесь на мокше. В качестве альтернативы вы можете поддержать тех, кто намерен раздеваться и отшельничать в лесу, и позволить им обнаруживать свои атманы от вашего имени. Еще один способ отречься от всего — просто следовать дхарме. В награду вы познаете свое истинное «я», а ведь это и есть цель дхармы.

Эти четыре разновидности желания — дхарма, артха, кама и мокша — важны, потому что они могут увести вас в одном из двух направлений. В первом вы обретаете подлинное блаженство через познание истинного «я», пользуясь вышеописанными методами. Второе ведет, как может показаться, к радости, однако на самом деле — к ее противоположности, духкхе, или страданию. Второй путь прост. Вы отдаетесь на волю собственной камы и позволяете ей направлять вас к телесным удовольствиям. Вы жаждете секса, вкусной еды, хорошего времяпрепровождения. Или же вы в своем стремлении разбогатеть и купить большой дом позволяете артхе взять верх. Но поступая так, вы пренебрегаете своей дхармой и ни от чего не отрекаетесь, если, конечно, ваша дхарма не состоит в том, чтобы быть тусовщиком или богачом^[63], что маловероятно. Если же вам не предназначила судьба — очень удачно — вести жизнь тусовщика, вы никогда не достигнете блаженства, просто развлекаясь. Даже если вам удастся заполучить все, о чем вы мечтаете, жадность (лобха), гнев (кродха), зависть (матсарья) и страх (бхайя) будут преследовать вас на каждом шагу.

Вы постоянно будете хотеть большего и бояться потерять то, что у вас уже есть, что в итоге приведет вас к страданиям в этой или следующей жизни. Чтобы достичь истинного блаженства, необходимо уравновесить эти желания, следовать дхарме и реализовать мокшу.

Кто-то может высказать предположение, что Ашока Жестокий изначально пытался следовать своей дхарме. Упуская суть того, что пытался сказать Кришна, сторонний наблюдатель мог подумать, что Ашока шел по пути, предписанному ему от рождения. Он родился в семье царей-завоевателей, это должно было означать, что его дхарма — экспансия и агрессия. Через артху он укрепил свою власть и снискал материальные богатства, в которых нуждался как правитель: дворцы, армии, камеры пыток. Он считал, что без них невозможно сохранение постоянного контроля над регионом. Вероятно, время от времени он предавался и каме со своими пятью женами, как диктовала дхарма.

Если смотреть под этим углом, стремление Ашоки следовать своей дхарме в некоторой степени напоминает историю Арджуны. Однако, оказавшись в окружении тел погибших жителей Калинги, он, похоже, впал в глубочайшую скорбь. Неважно, как много жизней он отнял, скольких женщин взял в жены, сколько земель завоевал, его желания не вели его к блаженству. Все, что он когда-либо знал, — лишь боль и страдания. Возможно, до тех пор он не понимал или предпочитал игнорировать суть индуизма, который исповедовал, а именно ту его часть, согласно которой ваша дхарма больше, чем ваши чувства в тот или иной момент времени. Какой бы ни была причина, он выбрал другой путь и обратился к Будде.

Мальчик из Лумбини

Примерно за двести лет до того, как Ашока обратился в буддизм, то, что осталось от человека по имени Сиддхартха Гаутама, вышло на берег реки Пхалгу, неподалеку от города под названием Гайя на северо-востоке Индии. Мускулы мужчины ссохлись, а кожа казалась натянутой на кости. Он походил на скелет, одетый в тесноватое для него платье из кожи. Его глаза ввалились, волосы истончились, и он очень, очень устал. Но хоть его тело и пребывало в плачевном состоянии, дух его отнюдь не был сломлен. На самом деле никогда прежде он не чувствовал себя так хорошо. Молодые годы Гаутама провел под неусыпной охраной, и ему редко разрешалось покидать дворец в Лумбини, где он вырос. Ему посчастливилось родиться кшатрием — владетельным воином, будущим раджой. Представителями единственной варны (сословия), с которой он сталкивался, помимо своей, были жрецы (брахманы) и изредка купцы и землевладельцы (вайшьи). Гаутама очень хотел знать, как живут шудры, прислуживавшие высшим варнам, и те, кто находился за пределами социальной системы. Когда ему исполнилось двадцать девять, он тайно, с помощью своего колесничего, покинул дворец, чтобы увидеть, что происходит за стенами, которые так долго держали его в плену.

Вскоре Гаутама осознал, сколько привилегий было в его жизни. Сначала он увидел старика. Гаутаму поразили опустошение и страдания, которые влечет за собой неумолимая старость. Затем он встретил больного, чей недуг причинял ему немыслимые мучения. Потом он набрел на труп. Больной и мертвец напугали и оттолкнули его. Эти встречи потрясли Гаутаму до глубины души. Осознание того, что он, как и все остальные, оказался в ловушке жуткого цикла жизни и смерти, было для него почти невыносимым. Вернувшись домой, он понял, что должен найти возможность преодолеть эту судьбу, вырваться из цепей безысходности. Так что он вновь ускользнул из дворца. На сей раз он встретил аскета, посвятившего жизнь тому, чтобы найти способ прекратить страдания. Благодаря этой встрече Гаутама осознал, что не одинок, и это внушило ему надежду. Он решил присоединиться к аскету в его поисках.

Гаутама оставил дворец, жену и детей и долгие годы искал способ положить конец страданиям и разорвать цикл смертей и перерождений. Он перепробовал все методы йогической медитации, но ничего не помогало. Затем он вспомнил одно переживание из детства. Как-то прекрасным летним днем он сидел в тени джамбозы в йогической позе и наблюдал за церемонией вспашки первой борозды. Его взгляд упал на скошенную траву и мертвых насекомых, и Гаутама испытал ужас. Но затем кое-что в открывшемся зрелище принесло облегчение. Он увидел, что в результате совершенного насилия наступило спокойствие, и это позволило ему взглянуть за пределы круговорота жизни и смерти. Столкнувшись лицом к лицу с уничтожением живого, юный Гаутама почувствовал, что жизнь, смерть, страдания и окружающий его мир иллюзорны. Он словно перетек из мира иллюзий в мгновение чистого блаженства. Вспомнив об этом, он поднялся, съел миску риса, приготовленного в молоке, и отправился искать дерево, под которым он мог бы сесть. На берегу реки Пхалгу он нашел священный фикус, расположился под ним и медитировал так же, как в детстве. По прошествии трех дней и ночей Гаутама достиг того же детского состояния просветления — нирваны. Он вырвался из круговорота жизни и смерти. И стал Буддой.

По крайней мере, так гласит легенда. Гаутама мог быть принцем, а мог и не быть. Он мог начать свой путь, увидев старика, больного и мертвеца, но все могло происходить совсем не так. Мы не знаем точно. Мы знаем, что он жил в аскезе и, вероятно, действительно вспомнил момент радости из своего детства. Но он почти наверняка не отправлялся на поиски дерева, ныне известного как дерево Бодхи (или «дерево просветления»), и не разобрался во всем буквально за несколько дней. Его телу потребовались бы недели, даже месяцы, чтобы оправиться от разрушительных последствий голодания. Гораздо более вероятно, что он некоторое время обдумывал и развивал свои идеи, прежде чем наткнулся на главную из них.

Большинство его идей в действительности не были так уж новы. Будда переосмыслил и переработал верования своей культуры, дал им новое толкование. Он сформулировал так называемые четыре благородные истины, причем с первыми тремя мы уже знакомы.

1. Существует страдание.

2. Причина страдания заключается в желании.

3. Существует способ прекратить страдания — достичь нирваны (в индуизме — достичь оболочки блаженства)^[64].

Пока все понятно. Однако последняя благородная истина уникальна: есть путь, ведущий к нирване. Он стал известен как Благородный восьмеричный путь.

Иногда Восьмеричный путь разделяют на три этапа. Первый заключается в принятии буддизма, второй — в том, чтобы быть хорошим человеком. Третий ведет непосредственно к нирване и неразрывно связан с желанием. Или, по крайней мере, с чем-то в этом роде. Чтобы объяснить его суть, обратимся к легенде о более поздних годах жизни Будды.

Эмоции древних буддистов

Будучи уже довольно старым^[65], Будда поселился в городе Вайшали (Весили) на севере Индии^[66]. В тех краях была популярна еще одна религия — джайнизм, — в которой особое внимание уделяется аскетизму и ненасилию по отношению ко всем живым существам. Один из джайнов, Саччака, утверждал, что в споре способен одолеть любого. Он хвастался, что даже «бесчувственная жердь затрясется и задрожит под напором его аргументов»^[67]. Услышав, что Будда находится в городе, Саччака, конечно же, бросил ему вызов, грозясь интеллектуально растоптать его^[68].

Уверенности в себе Саччаке было не занимать, поэтому он, готовый к поединку, собрал зрителей и привел их к месту, где остановился Будда. Будда ответил на первый вопрос Саччаки, а затем задал свой: «Возможно ли контролировать свое тело, ощущения, чувства, мысли и сознание?» Саччака молчал. Будда повторил вопрос. Снова ничего. Тогда Будда спросил еще раз. И снова не получил ответа. Будда воспользовался моментом, чтобы преподать урок:

Не ты ли заявлял это перед собранием Весили? А теперь капли пота проступили на твоем лбу, пропитали верхнее платье и упали на землю. На моем же теле нет пота.

Саччака «сидел молча, в полном смятении, он был хмур, его плечи и голова поникли, но ответа не было». Почему Будда сохранял спокойствие, в то время как Саччака весь вспотел и сник? И какое отношение к этому имеют пять вещей, о которых Будда спросил его: тело, ощущения, чувства, мысли и сознание?^[69]

Будда не вспотел, потому что находился на седьмой ступени Восьмеричного пути: ступени правильного памятования, или внимательного осознавания. На этой ступени важно замечать и осмысливать все происходящее вокруг, и это не так уж отличается от практик внимательности и осознанности, к которым сейчас рекомендуют обращаться многие эксперты в области психического здоровья. Быть памятующим — значит обращать внимание на все, что вас окружает. Вы должны не думать о прошлом или мечтать о будущем, а пребывать «в моменте». Древние буддисты, практиковавшие осознанность, достигали ее, подчиняя себе так называемые пять групп привязанности, или скандхи. Здесь кроется ответ на вопрос Будды о контроле над телом, ощущениями, чувствами, мыслями и сознанием. В основе всего лежат два типа желания.

Первый — привязанность (упадана). Привязанность — сентиментальная разновидность гедонистического желания, которая, согласно традиционному буддизму, поглощает нас на всех уровнях. Из-за нее мы цепляемся за свое существование, постоянно перевоплощаясь, вместо того чтобы достигнуть нирваны. Упадана также заставляет нас молчать, вместо того чтобы признать, что у нас нет ответа на вопрос, и испортить себе репутацию. Как и каму в индуистской концепции, привязанность невозможно удовлетворить. Она будет постоянно искать «того и другого, здесь и там (tatra tatra abhinandini)»^[70]. Привязанность состоит из нескольких частей, или групп психофизических явлений.

Первая составляющая привязанности — тело, или форма: рупа. Само тело нельзя контролировать, но его воспринимают как окно, через которое можно получить доступ к другим составляющим. В основополагающих буддийских текстах встречаются описания «худых, убогих, безобразных людей, желтушных, со вздувшимися венами» — считается, что от таких людей нельзя ждать ничего хорошего^[71]. Наблюдая за телом — замечая, выделяются ли у вас вены, проступает ли пот, — вы можете следить и за другими составляющими, которые называются сання, ведана, винняна и санкхара.

Чтобы ваше тело на что-то реагировало, должно существовать то, на что оно будет реагировать. В начале этого процесса — восприятие, или сання, — способность воспринимать окружающий мир через органы чувств. Восприятие может порождать нежелательные чувства, или ведану. Ведана — это базовые ощущения, вызывающие боль, удовольствие или нейтральные переживания, которые нельзя назвать ни болезненными, ни приятными, — пресные ощущения, как, например, от наблюдения за тем, как сохнет краска. Если не контролировать приятные ощущения, то появятся более темные гедонистические желания: похоть, жадность, одержимость. Если не сдерживать болезненные ощущения, они могут превратиться в гнев, страх и скорбь. Тот, кто не справляется с нейтральными ощущениями, испытывает скуку. Будда никогда не терял контроля над своими чувствами: он применял побудительное и познавательное желания второго порядка, о которых мы совсем скоро поговорим, и потому знал, как обуздать эмоции.

Еще одна составляющая привязанности — распознавание, или винняна. Она тесно связана с другими составляющими, но они могут сбить ее с истинного пути, дав дорогу трем ядам: мохе (заблуждению, смятению), раге (алчности, пристрастию) и двеше (отвращению, ненависти). Во время спора с Буддой собственные заблуждения заставили Саччаку испытывать болезненные ощущения, обильно потеть и склонять голову. Проблема в том, что первые четыре составляющие привязанности неподвластны вам, пока вы не научитесь контролировать второй тип буддийского желания — чанду (или чханду).

В буддизме чанда занимает центральное место. Это желание, которое помогает вам следовать по Восьмеричному пути, подавляя привязанности. Другими словами, это причудливый вариант желаний второго порядка, а именно желание не желать. Самые внимательные могли заметить, что «чанда» было частью имени царя Ашоки, когда его знали как Чандашоку^[72] — Ашоку Жестокого или Ашоку-монстра. Это не совпадение. Будда представлял чанду как чудовище, безжалостное и свирепое. Однако никто не обещал, что достичь нирваны будет легко. Не усмирив этого монстра, невозможно контролировать свои мысли, или санкхару.

Санкхара — ось, вокруг которой вращаются остальные составляющие привязанности, и основа чанды. Если не контролировать мысли, они выйдут из-под контроля. Саччака не владел своей санкхарой. Он не постиг чанду, поэтому не желал обуздать свои мысли и эмоции. Он испытывал потребность (танха) продемонстрировать, насколько он умен. Потребность порождает страсть, жадность и одержимость и может привести к привязанности, а она, в свою очередь, к дуккхе (страданию).

К счастью, Будда научил всех, как овладеть чандой. Вы начинаете с шестой ступени Восьмеричного пути — правильного усилия. Вместо корысти постарайтесь порадоваться чужим успехам (мудита). Отбросьте ненависть и ощутите любящую доброту (метта) и сострадание (каруна). Затем переходите к следующей ступени — правильному памятованию. Отстранитесь от иллюзий бытия и посвятите себя буддийскому созерцанию (пунне, випассане), в котором — в отличие от индуистских верований — не существует истинного «я». «Я» как такового вообще не существует. Как только вам удастся все это сделать, вы будете готовы к финальной ступени — правильному сосредоточению (самадхи), особенно глубокой форме медитации, способной привести к нирване.

Будда понимал, что людей одолевают неправильные желания. Он считал, что в круговороте смертей и перерождений людей удерживают именно привязанность и ее составляющие: тело (рупа), восприятие мира, сформированное органами чувств (сання), нежелательные чувства (ведана) и необузданные мысли (санкхара). Они удерживают наш фокус в мире, который, по мнению Будды, иллюзорен. Чтобы рассеять иллюзию, необходимо сосредоточиться на правильном желании — чанде — и с его помощью следовать Восьмеричному пути. В споре Будда сохранял спокойствие, потому что его чанда была совершенной и сфокусированной, чего нельзя сказать о чанде Саччаки. Желая обуздать свой разум, Будда сумел подавить чувства, а затем и контролировать тело. В награду он получил просветление, нирвану — шанс вырваться из круговорота смертей и перерождений.

Ашока после обращения

Война в Калинге стала поворотным моментом в жизни Ашоки. Представления о желаниях, в соответствии с которыми он был воспитан, — об индуистских желаниях — больше не работали. Попытки избежать печали, придерживаясь своего пути, казалось, только умножали печаль. Он цеплялся за дхарму, но это не вело к блаженству. Должно быть, когда буддийские проповедники объяснили ему, что проблема как раз в этой привязанности, идея пришлась ему по душе. Когда Ашока пришел к новому пониманию желания, он переменился разительно.

Мы знаем об этой трансформации, потому что ее история была высечена в камне. Буквально. По приказу Ашоки тридцать три надписи нанесли на стены пещер и каменные колонны по всей империи более чем в тридцати местах. Некоторые содержали тексты на местных наречиях, другие — на его родном языке. Были также найдены надписи на языках соседствующих регионов — древнегреческом и арамейском. Одно из посланий рассказывает, что именно произошло во время войны, так изменившей правителя: «При покорении Калинги Возлюбленный Богов [Деванамприя] ощутил раскаяние, ибо кровавые расправы, смерти и изгнание людей из своих домов, без которых невозможно покорение независимой страны, глубоко опечалили его»^[73]. Поход на Калингу глубоко потряс Ашоку и заставил его пересмотреть свои взгляды на жизнь и религию.

Сам Ашока признавался, что некоторое время старался стать буддистом, прежде чем всерьез посвятить себя новой вере. Одна из его надписей гласит: «Я был последователем учения Будды [упасакой] более двух с половиной лет, однако не сильно преуспел. Я сблизился с общиной [монахов, или сангхой] и уверовал более истово»^[74]. Приверженность Ашоки новой вере выражалась не только в высечении в камне посланий, но и в реальной, практической поддержке. На своей земле он воздвигал буддийские памятники (ступы) и храмы. Он отправлял по своей стране людей учить буддизму тех, кто не мог читать, и посылал проповедников к соседям, чтобы распространять буддийское учение. Он перестал есть мясо и составил длинный список животных, которых было запрещено или позволено употреблять в пищу его подданным. Жестокость традиционной королевской охоты при нем сменилась ненасилием королевских прогулок. Он сажал манговые рощи и рыл колодцы вдоль дорог для уставших путников. Он совершил паломничество к священному дереву Бодхи. Не исключено, что под покровительством Ашоки прошел Третий буддийский собор, где сангха изгнала пришлых фиктивных монахов, хотевших дискредитировать новую веру правителя, и где были записаны лучшие отрывки «Палийского канона» (собрания главных буддийских сутр). Ашока стал другим человеком.

Новое понимание желания, ставшее центральным в жизни Ашоки, повлияло не только на его империю. Некоторые районы, куда он направлял проповедников, — современные Шри-Ланка, Тибет, Мьянма и Таиланд — по-прежнему считаются преимущественно буддийскими. Ряд историков, например Ромила Тхапар, почетный профессор Университета Джавахарлала Неру, полагают, что распространение учения в этих областях в большей степени было связано с деятельностью торговцев, купцов и гильдий, чем с посланниками Ашоки^[75]. Однако, независимо от значимости вклада Ашоки, сам факт его влияния почти не подвергается сомнению. Момент страдания в самой гуще битвы и перемена в его понимании желания стали катализатором преображения Ашоки, и он сделал все, чтобы популяризовать систему убеждений, у которой тогда было довольно мало последователей. Именно эмоции, а не действия способствовали возникновению и доктринальному развитию одной из крупнейших мировых религий.

Эмоциональный мостик к христианству

Несмотря на внешнее различие, между древнеиндийскими и древнегреческими представлениями об эмоциях есть много общего. В обеих концепциях удовольствие имеет ключевое значение. И там и там считается, что желания могут быть опасными и их необходимо контролировать. И в Древней Индии, и в Древней Греции видели взаимосвязь как между мыслями и чувствами, так и между поступками и восприятием мира. Безусловно, оба этих древних взгляда на эмоции существенно отличаются от современного.

Буддийские представления об эмоциях сформировали мир на Востоке. Понимание желания, лежащее в основе буддизма, распространилось во всей Азии и дошло до Китая, где стало эмоциональной основой единой нации.

В 2021 году во всем мире насчитывалось около 535 миллионов буддистов^[76]. Система их убеждений уходит корнями в то, как Будда понимал эмоции, и в его желание избавиться от всех желаний, кроме, само собой, желания не желать. Именно то, как чувства влияли на Будду, в конечном счете определило значительную часть истории Азии. На его концепции обуздания эмоций даже в наше время держатся большинство азиатских идеологий. В следующих главах мы увидим, как две тысячи лет спустя они по-прежнему влияют на мышление японцев и китайцев.

То же самое справедливо для многих разновидностей индуизма, и даже в большей степени. В 2021 году 1,2 миллиарда человек во всем мире старались не изменить своей дхарме, и это их стремление, безусловно, носит эмоциональный характер. Индуизм, во всех своих сложности и многообразии, — религия желаний. Как и в буддизме, здесь важно правильное желание. Важно не столько желание не желать, сформулированное Буддой, сколько желание реализовать свою дхарму — стать тем, кем вы должны стать. Почти целый субконтинент и люди далеко за его пределами живут, работают и голосуют, руководствуясь этим желанием. Однако подобный контроль над эмоциями не уникален для религий Востока.

С большой долей вероятности именно этим индийским идеям мы обязаны появлению древнегреческой философской школы под названием «стоицизм». Апостол Павел соединил ее принципы с тем, как понимал эмоции его народ (древние иудеи), и создал направление христианской мысли, доминирующее по сей день. Давайте проследим за тем, как он адаптировал иудейские представления о чувствах для римского менталитета и дал толчок к развитию еще одной из крупнейших мировых религий.

Глава 3. Страсти святого Павла

Примерно в 58 году н. э. в Иерусалимский храм вошел человек по имени Павел. Если верить апокрифу «Деяния Павла и Феклы», он был невысок и не очень твердо стоял на ногах. Его вытянутое лицо обрамляла густая темная борода. Он смотрел из-под кустистых черных бровей пронзительным, почти потусторонним взглядом. Этот взгляд придавал ему харизмы. К его запоминающейся внешности прилагались бескомпромиссная прямота и почти непоколебимая уверенность в себе^[77]. Он любил говорить, и к нему, как правило, прислушивались.

Все, кто был в храме в тот день, слышали о Павле. Говорили, что он нарушитель спокойствия, будто бы он не только обращает язычников в иудаизм своей новой версии, но и утверждает, что нет нужды следовать иудейским обычаям или делать обрезание. Для самих иудеев это означало, что Павел не подчиняется закону Моисееву, что он отвернулся от иудаизма. Павел хотел доказать, что они глубоко заблуждаются в его отношении, поэтому обрил голову и вошел в храм, чтобы пройти семидневный ритуал очищения. Он хотел продемонстрировать иерусалимским иудеям, что в душе он все еще один из них.

Это имело впечатляющие последствия. К концу недели по храму прошел слух о том, кем на самом деле был говорящий по-гречески незнакомец. Когда инкогнито Павла раскрылось, верующие взорвались от ярости. Кто-то из толпы с силой толкнул его, взывая о помощи.

Мужи Израильские, помогите!

Этот человек всех повсюду учит против народа и закона и места сего;

притом и Еллинов ввел в храм

и осквернил святое место сие!^[78], [79]

Павла вывели из храма и поволокли по улицам города. Он не сомневался, что его ожидает стихийная казнь. К его счастью, сквозь разъяренную толпу прорвались сотник с охраной и арестовали его.

В наши дни действия отдельных вероотступников редко вызывают такую ярость толпы. Но люди в храме видели в Павле не просто возмутителя спокойствия. Его считали худшим из людей — идолопоклонником, человеком, который открыто осквернял их место молитв и традиции. Отвращение (или нечто подобное) и желание очистить землю от Павла поглотили древних иудеев: у них был свой эмоциональный режим, и Павел его нарушал. Ему повезло, что римляне подоспели вовремя.

Атака на Павла — яркий пример эмоционального режима фарисеев, согласно которому долгое время жил и сам Павел, одного из двух эмоциональных режимов, определивших его жизнь. (Я остановлюсь на этом подробнее чуть позже.) Другим был римский эмоциональный режим. Этот дуализм сыграл немалую роль в том, как Павел повлиял на историю христианства. Значимость его фигуры для христианства неизмерима. Начнем с того, что в Новом Завете «Послания Павла» уступают по цитируемости верующими лишь Евангелиям. Если взглянуть с более практической точки зрения, становится очевидно, что новая вера вряд ли распространилась бы столь глобально, если бы не убежденность Павла в том, что христианство — религия для всех, а не только для иудеев.

Как сын изготовителя палаток, рожденный на юго-восточной территории современной Турции, обрел такое влияние, остается предметом споров. Причем один из аспектов его истории — то, как ему удалось соединить взгляды древних иудеев и древних греков относительно эмоций, — часто упускают из виду. Нам предстоит рассмотреть две эмоциональные парадигмы апостола Павла, и начнем мы с общества, в котором он родился, — того самого, чьи представители попытались убить его в Иерусалиме. Но сперва давайте познакомимся с Павлом поближе.

Житие святого Павла

Павел, или Саул (Савл), как его называли другие иудеи (так его называют и в традиционных текстах до обращения), родился где-то между 5 годом до н. э. и 5 годом н. э. в городе Тарсе на территории Киликии. Несмотря на то что Киликия была римской провинцией, она представляла собой плавильный котел идей и культур: большую часть населения составляли евреи и греки. Греки не называли Павла Саулом — вероятно, они прибегали к некоему римскому имени вроде Такой-то Такой-то Паулус (примерно как Гай Юлий Цезарь). Мы не знаем полного римского имени Павла, однако сам факт, что оно у него есть, означает, что, скорее всего, его семья была civis Romanus, то есть римскими гражданами. Это наделяло Павла определенными правами, например свободой передвижения и защитой от ярости толпы.

Хотя Саул вырос в грекоязычной части мира, его воспитали ревностным фарисеем. Родители старались ограждать Саула от новомодных греческих или римских идей, которые могли проникнуть в его жизнь вместе с гражданством. Его обучали дома, рассказывая о вере фарисеев в пришествие Мессии и Судный день. Когда Саул повзрослел, его отправили в Иерусалим в обучение к легендарному Гамалиилу. Саул был образцовым учеником и быстро стал одаренным юристом, которому, казалось, сама судьба пророчила место в Великом синедрионе, или верховном еврейском суде. На одном из первых процессов, где он сыграл роль свидетеля или даже участника, судили, а позже казнили человека по имени Стефан. Стефан был членом новой отколовшейся секты иудеев, считавшей, что Мессия уже пришел. После этой встречи Павел стал буквально одержим новой кликой, которую мы с вами называем христианами. Гамалиил относился к ним с некоторым снисхождением, но такая терпимость не передалась его протеже — тот пришел к убеждению, что христианство и христиан необходимо искоренить^[80].

К моменту, когда Саулу было чуть больше тридцати, он посвящал почти все свое время выявлению подпольных христианских сект в окрестностях Иерусалима. После разоблачения он использовал свои впечатляющие познания в юриспруденции, чтобы продолжать их преследовать. В хороший день это могло означать изгнание христиан из города. В еще более удачный — по крайней мере, для него самого — Саул предавал христиан суду за богохульство. В лучшие дни он их казнил. Справедливости ради стоит отметить, что Саул довольно глубоко вник в суть христианских идей: он почти наверняка хорошо знал и понимал центральные догмы и использовал свое понимание веры, которую считал злом и ересью, чтобы искоренить ее. Но потом все изменилось.

Однажды Саул сопровождал группу захваченных христиан из Иерусалима в Дамаск, чтобы там передать властям. Однако, прежде чем добраться до города, он внезапно увидел яркий свет и услышал голос: «Савл, Савл! Что ты гонишь Меня?»^[81] Саул был совершенно растерян, но догадался, что голос принадлежит кому-то, обладающему необычайной силой, и ответил: «Кто ты, Господи?» И голос сказал ему: «Я Иисус, Которого ты гонишь <…> встань и иди в город; и сказано будет тебе, что тебе надобно делать». Люди, отправившиеся в путь с Саулом, слышали голос, но не видели света. Следующие несколько дней Саул ничего не видел, ослепленный силой, которую ему довелось узреть. Два дня спустя к дому, где остановился Саул, пришел христианин Анания. Саул ждал его прихода. Во время молитвы он испытал предчувствие визита, поэтому позволил Анании войти и накрыть ему глаза руками, после чего почувствовал, что «как бы чешуя отпала от глаз его, и вдруг он прозрел». Он перекрестился и с тех пор называл себя Павлом^[82].

Единой трактовки истории об обращении Саула на пути в Дамаск нет. Ее большая часть пересказывается в «Деяниях святых Апостолов», чье авторство и подлинность не установлены. Но независимо от того, верите ли вы в правдивость или метафоричность истории, считаете ли, что в ней описывается галлюцинация, удар молнии или эпилептический припадок, этот случай навсегда изменил и Павла, и христианство^[83].

Как фарисей, Саул верил, что однажды придет Мессия, возвестив конец света, когда все восстанут из мертвых и предстанут перед Высшим судом^[84]. Но по дороге в Дамаск — посредством медитации или молитвы, из-за клинической смерти или божественного вмешательства — он понял: человек, о котором без конца бормотали христиане, — Иешуа бен Иосиф, более известный сегодня как Иисус, — во всех смыслах подходил под описание Мессии. Это откровение означало не только то, что Иисус действительно был тем, за кого себя выдавал, но и то, что конец света близок. Саулу требовалось действовать.

С этого момента Павел стал столь же ревностным последователем в христианской вере, каким был в иудаизме. Воспользовавшись своей свободой, он исколесил большую часть Римской империи, проповедуя христианство и обращая людей в новую веру. Проблема заключалась в том, что проповедовал он всем подряд, и многим иудеям и христианам это не нравилось. Иудеи, что неудивительно, как и сам Павел незадолго до своего обращения, считали христианство ересью. Собратья-христиане видели ересь в попытках проповедовать язычникам. В те далекие времена христиане считали себя иудейской сектой, чьему учению следовало оставаться исключительно еврейским.

Христианство никогда не было единой монолитной религией. Его распад на ветви начался почти сразу же после того, как стали приходить сообщения о воскрешении Иисуса. Однако все христиане сходились в том, что их вера отличается от веры прочих иудеев лишь идеей, что Мессия уже пришел. Другие иудеи полагали, что Спаситель еще в пути. Если же он действительно пришел, во что Павел горячо верил, следовало ожидать наступления последних времен. Необходимо было рассказать об этом людям, чтобы они могли спастись, и под словом «люди» Павел понимал всех. Павел нес свою весть как иудеям, так и язычникам, для чего требовалось взывать к чувствам людей. Это было рискованным делом.

Нечестиво и отвратительно

Как я уже упоминал, Павел рос под бременем двух конкурирующих эмоциональных режимов. Первому он был обязан следовать из-за своего еврейского происхождения. Этот режим интересен тем, что мы имеем некоторое представление о том, как чувствовали евреи в те времена. Вы удивитесь, узнав, насколько это большая редкость. Большинство исторических источников, посвященных чувствам, говорят только о следствии переживаний или о том, как люди трактуют эмоции. Мы уже видели такое в античных и древнеиндийских текстах. Можно предположить, что эмоции, связанные с эросом, в итоге заставляют вас чувствовать себя лучше, чем те, что связаны с булесисом, или что чанда по ощущениям кажется жестокой. Но в действительности это не приближает нас к пониманию чьих-либо внутренних переживаний. Как на самом деле ощущается жестокость?

«Можем ли мы узнать, что чувствовал кто-то в прошлом?» — извечный вопрос, который терзает каждого историка эмоций. Ответ, как правило, — нет. Однако очень-очень редко случается так, что люди прошлого оказывались достаточно внимательными, чтобы четко описать свои чувства. Древние иудеи были именно такими. Впрочем, они писали в том числе и о том, что такое чувства и к чему они приводят, так что начнем с этого.

В иврите, как и в большинстве языков, нет достаточно точного аналога английского понятия emotion («эмоция»). В основном потому, что идея эмоции, как вы можете помнить из введения, — современное английское изобретение. Безусловно, самые разные эмоции встречаются и в древнееврейском варианте Ветхого Завета, и в Торе. Существует множество описаний гнева Божьего, огня и серы, ярости и ужасной печали. Конечно, свидетельств любви и сострадания тоже найдется немало. Однако эмоции древних евреев были сложны. Чувства, которые принято переводить как «любовь», «сострадание» и «гнев», люди тех времен понимали не так, как их понимаем мы сегодня. Эмоции не рассматривались как психологический феномен; они основывались на поведении Бога — Яхве — и связанных с ним ритуалах. Чтобы вникнуть в суть этого подхода, стоит взглянуть на отношение Бога к чувствам, определенное в Торе.

Когда авторы священного свитка иудеев описывают Яхве, они изображают его не старцем с длинной седой бородой или еще кем-то, кого можно увидеть на потолке Сикстинской капеллы. Самое полное описание содержится в книге Исхода 34:6–7, в стихах, названных «Тринадцать атрибутов милости». Атрибуты не дают представления о внешности Бога, но позволяют понять его сущность. Согласно этому отрывку, Бог глубоко эмоционален. С одной стороны, он полон нежного, отеческого и любящего сострадания (рахум) и своеобразного участливого снисхождения (ханун). В нем есть доброта и истина (эмет). Часть этой доброты заключается в бесконечной надежности и благонамеренности — обещании поддерживать вас и тысячи поколений вашей семьи. Яхве также обещал, что понесет за нас наши грехи (носе аван)^[85]. Он долготерпелив (эрех апаим)^[86]. С другой стороны, все это совсем не мешало ему гневаться. Если вы не раскаиваетесь в своих грехах, берегитесь. Проблемы будут не только у вас, но и у ваших детей, детей ваших детей и их детей. Упорствующие в грехе заставляли Яхве напоминать своему народу, что:

Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои^[87], [88].

Короче говоря, Бог может быть очень любящим и сострадательным, пока вы поступаете так, как вам велено, и должным образом извиняетесь, когда не поступаете так. Если вы грешите и не каетесь, готовьтесь к последствиям.

Грехом считается все, что рискует вызвать у Бога отвращение. Древние иудеи верили, что Яхве уделял столько внимания греху не только потому, что грех — объективное зло, но и потому, что грех заставлял его испытывать различные формы отвращения. В латинском переводе Библии, Вульгате, такое чувство описывается как раз этим словом — abominatio («отвращение» или «омерзение»). К нему мы еще вернемся, когда будем говорить о ведьмах. В современных переводах Библии на английский наравне с abomination («отвращение», «мерзость») иногда используется также disgust («омерзение»). К сожалению, ни один из этих переводов не точен абсолютно. Чтобы разобраться почему, обратимся к тому, что понимает под отвращением современная наука.

Наука отвращения

Пришла пора раскрыть карты: моя основная область исследований — отвращение. Я защитил диссертацию об отвращении; я пишу о нем, я о нем думаю. В большинстве случаев, когда историки эмоций думают об отвращении, они вспоминают обо мне. Во всяком случае, так они говорят.

Многие считают, что эмоция отвращения — некий универсальный моральный ориентир, который есть внутри каждого из нас. Моя коллега, исследователь отвращения Валери Кёртис, безусловно, придерживается этого мнения. Она считает, что мы эволюционировали, чтобы испытывать отвращение и иметь таким образом возможность избегать предметов, животных и людей, вызывающих у нас болезни. Она называет это теорией избегания паразитов, или PAT (parasite avoidance theory). Согласно Кёртис, причина, по которой вызывают у нас отторжение еще и аморальные поступки, заключается в том, что мы рассматриваем их как что-то потенциально заразное. Нам кажется, что люди делают так потому, что они чем-то инфицированы, и эта зараза может распространиться^[89].

Однако я не уверен, что Кёртис права во всем. И я такой не один. Ныне покойный новатор в области нейробиологии Яак Панксепп не считал отвращение универсальной эмоцией. Он ставил вопрос так: «Если мы считаем сенсорное отвращение частью базовой эмоциональной системы, почему бы не включить в нее голод, жажду, усталость?»^[90] Это хороший вопрос, на который не так-то просто ответить. Можно с уверенностью утверждать, что разные люди находят отталкивающими разные вещи, и это ключевая черта отвращения.

Например, почти в каждой культуре найдется блюдо, которое представители других народов посчитают омерзительным. У шотландцев есть хаггис — овечий желудок, фаршированный толокном и другими ингредиентами — какими именно, вам лучше не знать.

В Швеции любят сюрстрёмминг — блюдо из сельди, которую не менее полугода ферментируют в банке. Запах, висящий в воздухе при открытии такой банки, — один из самых едких, что вы когда-либо почувствуете, поверьте мне. На Сардинии изготавливают знаменитый сыр касу марцу с живыми личинками (для дополнительной порции белка). Многие культуры и некоторые современные гуру альтернативной медицины прописывают в качестве лекарства мочу и фекалии, как человеческие, так и животных. В том, что касается отвращения, люди довольно странные. Притом друг от друга нас отличает не только то, что нас отталкивает, но и сами слова и концепции, которые мы используем, чтобы это описать.

Сыр касу марцу. Фото: Shardan, CC BY-SA 2.5

Не нужно зарываться глубоко в историю, чтобы увидеть, что отвращение не так универсально, как вы думаете. Английское слово disgust относится к той форме отвращения, о которой говорится в большинстве статей по психологии, во многом благодаря доминированию англоязычных журналов в научной среде. Такое отвращение в основном связано с тем, чтобы не смотреть, не трогать, не нюхать и не пробовать вещи на вкус, потому что это вызовет у вас тошноту. Столкнувшись с чем-то подобным, вы скорчите вполне конкретную гримасу, которую в психологии принято называть зевком. Вы и сейчас можете ее представить: сморщенный нос, насупленные брови, опущенные уголки губ.

Немецкое слово для омерзения, ekel, не всегда связано с чем-то вызывающим тошноту. В своем общем значении — «отстраниться или избежать чего-то неприятного» — в прошлом ekel могло быть вызвано, например, щекоткой. Французское dégoût тоже несколько отличается. Это чувство возникает от перенасыщения чем-то хорошим: когда вы съели чуть больше торта, чем следовало, когда кто-то переборщил с парфюмом или с украшениями. Оттенки значений разнятся в зависимости от языка и культуры. Мне кажется, защитная реакция отвращения, которая, например, не позволяет нам есть, нюхать или даже трогать гнилое яблоко, действительно существует. Но я также убежден, что эмоции — нечто куда большее, чем реакция на стимул.

Отвращение Бога

Древние иудеи знали несколько слов, обозначавших разные типы отвращения, которые испытывал Яхве. Shaqats, или sheqets, было ближе всего к брезгливости, вызываемой современным отвращением. Именно его испытывал Яхве, когда люди ели мясо или даже касались нечистых животных, например моллюсков или свиней^[91]. Еще одной разновидностью отвращения были родственные ненависти и омерзению toebah и taab. Их вызывали у Бога ритуально нечистые люди или предметы, а сами эмоции скорее напоминали активную неприязнь, чем физическое отвращение^[92]. Хуже всего были волны страшного гнева и отвращения shiqquts и чуть более редкие gaal. Самое близкое к shiqquts чувство, которое мы можем испытывать сегодня, — реакция на тех, кто совершил непростительные преступления, например на педофилов: смесь омерзения и ярости. Яхве ощущал gaal, наблюдая вопиющее идолопоклонство — по тем временам самый страшный из грехов. Под этим подразумевалось не только поклонение кумирам или другим богам, но и почитание их в храме, доме Господа. Виновных в идолопоклонстве не спасало раскаяние; их казнили, чтобы очистить от них землю.

Вызвать в Яхве один из видов отвращения означало совершить грех и рискнуть благополучием четырех поколений своей семьи. Десять заповедей составляют лишь часть длинного списка вещей, вызывающих у Бога омерзение. Весь список охватывает первые пять книг Библии — Пятикнижие. Диапазон провинностей широк — от использования неточных мер и весов, поедания моллюсков и ношения одежды из двух разных материалов до желания присвоить принадлежащее другому, кражи и убийства. В основном древние иудейские тексты посвящены тому, что чувствовал Яхве по разным поводам. Однако, как я уже говорил, иногда они описывают, что чувствовали сами иудеи.

Иудеи связывали эмоции с внутренними органами. Сердце было вместилищем воли, разума и некоторых чувств, например доброты. Почки, kilyot, отвечали за самые глубокие душевные эмоции. Именно этим нутром вы чуете, когда что-то идет не так. Печень, ka’veid, ассоциировалась со славой и почетом. Название носа, aph, происходит от слова anaph, означающего «тяжело дышащий» или «пыхтящий от ярости». (То, что я выше переводил как долготерпение, эрех апаим, буквально переводится как «длинные ноздри». Это вовсе не оскорбление, а лишь наблюдение, что Бог не заводится с пол-оборота.) Утроба (rechem) связывалась с глубоким — материнским — состраданием, которое не слишком отличалось от сострадания (рахум) Яхве. Древние иудеи совершенно точно чувствовали эмоции глубоко в мышцах. Эти внутренние переживания были частью более широкого понимания тела, тесно связанного с существовавшими в обществе правилами. Физическое, моральное и общественное страдания воспринимались одинаково.

Чувства у древних иудеев сопровождали ритуальные практики. Любовь и сердечность рождались из соблюдения заветов Яхве — быть счастливым означало быть полезным членом общества. Греха активно избегали, потому что грех считался пренебрежением к закону Божьему. Чувства, вызванные такими проступками, вероятно, походили на виды отвращения, которые приписывались Яхве. Вне зависимости от того, были ли люди созданы по образу и подобию Божьему или Бог — по образу и подобию людей, описания в Пятикнижии отражали те эмоции, которые испытывали сами древние евреи. Контролировать их позволяли ритуалы очищения. Унять отторжение — в Яхве, грешниках и свидетелях греха — хорошо помогали приятные ароматы, поэтому в храмах жгли мясо и зерно. В большинстве случаев, чтобы заслужить прощение, считалось достаточным принести в жертву кровь животного^[93]. Чем больше была жертва, тем значительнее и долговечнее было прощение и тем больше людей могли считать, что она принесена от их имени.

Гнев в храме

Для Павла и первых христиан храмовую жертву заменила кровь Христа. Мессия, Иисус — как говорили, сын самого Бога — предложил Яхве свою кровь, чтобы умерить его отвращение к нашим грехам и таким образом даровать всем прощение. Если кровь животного могла унять Божий гнев на какое-то время, то казнь сына успокоила его навсегда — если, конечно, вы верите, что эта жертва была принесена и для вас тоже. Для первых христиан самопожертвование Иисуса стало как бы ритуальной атомной бомбой — искуплением настолько мощным, что его хватило, чтобы простить каждого. Для Павла это означало и иудеев и язычников.

Именно то, что в своих проповедях он не делал различий, как и то, что он, собственно, проповеди проводил, для Павла обернулось неприятностями в храме. Идея о том, что жертвы одного человека достаточно для прощения любого желающего, иудеям казалась богохульством. Она означала, что согрешить невозможно, что всем все прощено, а закон ничего не значит. Вот почему люди в Иерусалимском храме были охвачены отвращением shiqquts к идолопоклоннику, затесавшемуся среди них, вот почему они хотели смерти Павла.

Несмотря на заявления Павла о собственной чистоте, иудеи думали, что его печень пуста, а сам он бесчестный человек. В глазах собравшихся в храме Павел был угрозой. Заразой, поражающей все вокруг, нежелательным элементом. Он активно распространял убеждения, неприемлемые для большинства иудеев, и все же явился в Иерусалимский храм, пытаясь выдать себя за одного из них. Что это, как не идолопоклонство? Непозволительно! Требовалось нечто большее, чем скромный аромат барбекю, чтобы Яхве простил осквернение собственного храма. От присутствия Павла в сакральнейшем из мест иудейского мира у собравшихся, вне всяких сомнений, свело почки от злости, а ноздри раздулись от ярости. Из-за него люди — а следовательно, и Яхве — чувствовали самый настоящий gaal. Единственной верной реакцией для них было выдворить идолопоклонника из храма и по возможности еще и стереть с лица земли.

Несмотря на инцидент в Иерусалиме, у Павла одинаково хорошо получалось и обращать иудеев в христианство, и злить их. Он понимал природу чувств и умел воздействовать на них через доступные людям образы и язык. Однажды он произнес проповедь в синагоге в Антиохии Писидийской — городе на западе современной Турции — и воззвал к сердцам и умам иудеев, ну, или к их печени и почкам. Он обращался к давней истории отношений еврейского народа с Яхве: «И около сорока лет времени питал их в пустыне»^[94], [95]. Он апеллировал к честолюбивой печени своих слушателей, сравнивая Иисуса с другими великими людьми в истории иудеев: «…поставил им Бог царем Давида и дал о нем такое свидетельство». Павел представлял Иисуса свободным от смерти, неспособным вызвать отвращение shiqquts, потому что «Он уже не обратится в тление»^[96]. Он описывал его милосердным (hesed) и всепрощающим (nōśē): «Да будет известно вам, мужи братия, что ради Него возвещается вам прощение грехов». В книге «Деяния святых Апостолов» сказано, что после проповеди «многие Иудеи и чтители Бога, обращенные из язычников, последовали за Павлом и [другом его] Варнавою, которые… убеждали их пребывать в благодати Божией».

На собратьев-иудеев проповеди Павла действовали, однако он хотел обращать в христианство не только их. Как и остальные иудеи, он считал всех язычников идолопоклонниками по определению. Он также полагал, что жертва, принесенная Иешуа бен Иосифом, была столь велика, что даже язычники могли предстать перед Страшным судом, но только в том случае, если уверуют, что Иисус проливал кровь в том числе для них. Лучшим ответом на идолопоклонство он считал не казнь, а обещание новой жизни. Однако чтобы убедить большинство язычников, традиционных иудейских аргументов оказалось недостаточно: им был чужд эмоциональный ландшафт, на котором основывались подобные представления. Павлу пришлось идти другим путем.

Павел-стоик

Эта история началась за семь лет до того, как Павел оказался на волоске от смерти, — началась с гула голосов и раскатистого смеха. Смех доносился с холма Ареса, расположенного неподалеку от афинского Акрополя. Улюлюканье и гогот, вероятно, достигли даже Парфенона, затем, отразившись от прекрасного бело-розового мрамора, устремились вниз по холму — к рыночной площади. Это был не дружелюбный смех, звучащий в ответ на удачную шутку, а отвратительный истерический припадок — насмешливое, издевательское веселье.

На вершине холма Ареса расположился Совет ареопага — колыбель афинской демократии, — а перед ним стоял Павел. Он пользовался достаточным уважением, чтобы члены ареопага выслушали все, что он хотел сказать, прежде чем разразиться смехом. Как это часто случалось за пределами Святой земли, его проповедь сочли смехотворной. Перед самыми блестящими умами Древней Греции Павел рассказывал, как человек восстал из мертвых. Не в духовном или метафорическом смысле, а буквально встал и ходит среди людей, как будто и не умирал вовсе. Это показалось грекам уморительным, и их смех разнесся эхом по собранию, Парфенону и рыночной площади у подножья холма. Павел был уверен, что понимает аудиторию. Но в этом случае он серьезно ошибся.

Несмотря на то что родители старались оградить Павла в детстве от влияния греческой культуры, судя по всему, он знал о ней достаточно. Можно сказать, отлично в ней разбирался. И это неудивительно. Всякий раз, когда Павел, молодой еврей в грекоязычной провинции, спорил с неевреем, он спорил с адептом греческой философии. Повзрослев, он познакомился с трудами Платона и Аристотеля и чрезвычайно хорошо изучил философию наиболее популярной греческой школы мысли — стоицизма. Вот почему Павел был уверен, что сможет обратить в новую веру даже интеллектуальную элиту Римской империи. Вот почему он оказался перед афинским ареопагом на холме Ареса.

Павла пригласили в ареопаг, потому что до этого он проповедовал на рыночной площади, агоре. Впрочем, проповедью его выступление было сложно назвать — простое навязывание мнения с греками не работало. Так что Павел решил подражать Сократу и, встав на краю агоры, задавал прохожим вопросы и постепенно разбирал по косточкам их убеждения, пока они не убедятся в воскрешении Иисуса. Рассуждения Павла снискали популярность у двух философских школ, с которыми он был хорошо знаком, — стоиков и эпикурейцев. Стоики, чья система убеждений на тот момент, безусловно, доминировала в Римской империи, хотели знать больше. Они любезно пригласили Павла выступить перед ареопагом. Оказавшись перед собранием, он в выступлении положился на свой интеллект и глубокие познания в греческой философии. Павел знал, что ему не удастся убедить насмешливых академиков в истинности своего послания, но его целью были вовсе не сами академики. В Библии есть множество историй о том, как Павел и другие апостолы проповедовали толпам, зная, что достучатся лишь до немногих, стоящих с краю. Вероятно, Павел говорил с прицелом на зевак — точнее, на пытливые умы в их рядах, которым одного стоицизма было недостаточно. Апостол знал: чтобы достучаться до них, ему придется завладеть не только их умами, но и сердцами. Он понимал, что ему придется рискнуть подвергнуться осмеянию.

Прежде чем двинуться дальше и узнать, что именно в словах Павла вызвало такой взрыв смеха, давайте вкратце разберем, что такое стоицизм и как он появился.

Когда люди думают о стоиках, они, как правило, представляют себе кого-то вроде Спока из «Звездного пути»: невозмутимого, совершенно лишенного эмоций, в принятии решений руководствующегося исключительно логикой. Однако стоики были совсем не такими. По крайней мере, большинство из них. В отличие от Спока и вулканцев стоикам позволялось испытывать эмоции и даже опираться на них в принятии решений. Главное — ощущать правильные эмоции. Стоицизм был не просто философией, а образом жизни. Стоику требовалось проявлять самоотверженность и целеустремленность — эти качества играли в его жизни роль ничуть не меньшую, чем вера. В основе этой философии лежало толкование эмоционального режима Платона, а также идея о том, что добродетельный человек должен контролировать свои чувства. Притом стоики пошли еще дальше и попытались понять, как через обуздание чувств прийти к более полной и счастливой жизни.

Чтобы жить счастливо, важно осознать, что всех живых существ притягивает то, что приносит им пользу, и отталкивает то, что наносит вред. Добро в их понимании было близко к эросу: иногда нечто плохое может послужить высшему благу — например, если не ампутировать зараженную конечность, она способна убить вас. Добродетельны только вещи, приносящие пользу, вне зависимости от того, доставляют ли они удовольствие. Все остальное — безразличные вещи (адиафора). Зацикленность на богатстве, здоровье и выборе бога, которому стоит поклоняться, не приведут вас к добродетели. Это не значит, что вы должны игнорировать все, что неважно; просто не стоит такие вещи усложнять. Нужно жить своей жизнью, делать то, что должно, и не отвлекаться на незначительное. Даже если волею судьбы вы оказались, скажем, влиятельным правителем, некоторые элементы вашей роли — защита границ, консолидация власти, приказы о казнях и т. д., — все равно не имеют значения.

Нацеленность на выполнение долга вне зависимости от того, что вы испытываете по этому поводу, может напоминать идею следования дхарме. Но то, что вы прочтете дальше, вызовет еще большее дежавю. Стоики верили, что для того, чтобы стать поистине добродетельным, необходимо контролировать свои желания и давать одобрение (синкататезис) только тем, что приносят реальную пользу вам или обществу. Чтобы достичь этого одобрения, последователи стоицизма должны были следовать сложной математической логике, однако я не посмею вас ею утомлять^[97]. Достаточно сказать, что вы не можете потакать своим прихотям, потому что это приведет к пате — возмущениям души, о которых мы говорили в главе 1, а они, в свою очередь, приведут к печали и страданиям. Если ваше одобрение получает лишь то, что действительно полезно, вы испытываете правильные эмоции — евпатею.

Стоики выделяли четыре основные эмоции.

1. Хорошие вещи, которые произойдут в будущем, могут вызвать либо пате — страсть, либо евпатею — желание. Страсть ужасна, потому что ее нельзя удовлетворить. Напоминает буддийскую концепцию привязанности: страсть порождает гедонистическое стремление, обращенное к материальной выгоде. Желания — тоже разновидность гедонистического стремления, однако они не всегда сбываются, и все это осознают. Нереализованные желания не так страшны, как не нашедшие выхода страсти.

2. Хорошие вещи, происходящие здесь и сейчас, могут вызвать пате наслаждения или евпатею радости и блаженства. Удовольствие от удовлетворения гедонистических стремлений опять же ведет к ненасытности и, как следствие, к печали. Радость и блаженство, напротив, становятся результатом побудительного желания быть хорошим стоиком.

3. Плохие вещи, которые могут произойти в будущем, вызывают пате страха или евпатею осторожности. Осторожность — результат логических рассуждений о потенциальной опасности и принятия соответствующих решений. Страх проистекает из гедонистического стремления избежать чего-то или дать отпор без предварительных размышлений. Он иррационален и приносит больше вреда, чем пользы.

4. Плохие вещи, происходящие здесь и сейчас, могут вызвать пате печали и страдания. Евпатеи, связанной с плохими вещами в настоящем, не существует: если вы должным образом контролируете свои мысли и чувства, вы никогда не ощутите печали.

Цель жизни стоика заключалась в том, чтобы фокусироваться на мыслях, а не на чувствах, пока практика «остановиться и подумать, прежде чем действовать» не войдет в привычку. Некоторые стоики, например римский император Марк Аврелий, овладели искусством сначала думать, а потом чувствовать настолько хорошо, что даже секс стал казаться им скорее поводом для размышления, чем предметом желания. Император описывал секс как «трение внутренностей и выделение слизи»^[98], [99]. Достигнув уровня Марка Аврелия, вы могли выйти за рамки пате и освободиться от печали, страха и примитивных удовольствий. Главной целью стоицизма было состояние внутреннего покоя, или блаженства, — атараксия.

Я знаю, о чем вы думаете: атараксия очень напоминает нирвану. Что ж, вы не первым это заметили. Многие историки полагают, что это не просто совпадение. Параллели довольно очевидны, но, хотя нельзя исключать, что древние греки повлияли на буддизм или что обе философии почерпнули идеи у персов и китайцев, наиболее вероятно, что конкретно это понятие греки заимствовали у буддистов^[100]. В античной истории был момент, когда греческая и индийская культуры соприкоснулись. Если помните, в момент нашей последней встречи с Александром Македонским он раздумывал о возвращении домой из своего индийского похода^[101].

Среди прочих в этом походе Александра сопровождал Пиррон из Элиды. Он якобы встретил в Индии «голых мудрецов» (гимнософистов)^{[102], [103]}. Мы не можем с уверенностью сказать, были ли те мудрецы индуистами, буддистами или кем-то еще. Тем не менее после беседы с ними Пиррон вернулся в Грецию с мыслью о том, что идеальная цель жизни — состояние внутреннего покоя. Вокруг этой идеи он выстроил целую философскую систему. Он считал, что если верить только тому, что испытываешь, и отвергать все остальное, то можно перестать беспокоиться о мелочах и расслабиться. Это легло в основу пирронизма, или пирроновского скептицизма. Стоицизм был скроен из той же материи, пусть и по другим меркам, и ставил целью достижение нирваны, простите, атараксии.

Притом что стоицизм, пирронизм и другие философские концепции о достижении покоя, возникшие примерно в III веке до н. э., вполне могут быть греческими ответвлениями буддизма, необходимо подчеркнуть, что никто не знает этого наверняка. Самым ранним источником, в котором встречается описание встречи Пиррона с «голыми индийскими мудрецами», считается книга Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Она была написана спустя шестьсот лет после описываемых событий. Все, что нам действительно известно, — это то, что Пиррон внезапно стал размышлять очень по-буддийски, как и представители других философских школ, включая стоиков. Вне зависимости от того, кто на кого повлиял, Павел понимал взгляд стоиков на эмоции, что возвращает нас к его проповеди перед ареопагом, вызвавшей столько смеха. Что же такого смешного он сказал?

Шутка святого Павла

Безусловно, это не было стендап-выступлением. Павел начал, как ему казалось, с комплимента своей аудитории: «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны»^{[104], [105]}. Затем он рассказал, как по пути к ареопагу заметил алтарь неизвестного бога, — тем самым он старался на их языке намекнуть афинянам, что они вообще не знают Бога: «Бог, сотворивший мир и все, что в нем… будучи Господом неба и земли, не в рукотворенных храмах живет»^[106]. Провозглашение идеи о том, что Бога не волнуют столь незначительные вещи, как статуи и алтари, было его первым обращением к стоикам в зале.

Пока неплохо. Он продолжил: «…и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду, Сам дая всему жизнь, и дыхание, и все»^[107]. Эта мысль опять же пришлась бы стоику по душе. Если существует всезнающее, всемогущее божество, зачем ему ожидать от людей, чтобы они делали что-то за него? Для Бога это означало бы тратить силы на безразличные вещи. На этом Павел не остановился: «От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию»^[108]. И здесь Павел не слишком отклоняется от античной философии. Греки и римляне, подобно иудеям, верили, что человечество было создано одним Богом — в случае греков Прометеем из глины, — а затем распространилось по всему миру.

Павел раскрыл глубже и очевиднее греческую мысль: «Дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас»^[109]. Эту реплику Павел подготовил заранее, чтобы ввернуть в свою проповедь немного классической греческой философии: «Ибо мы Им живем, и движемся, и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили, “мы Его и род”» (курсив мой)^[110]. Это предложение начинается цитатой из стихотворения Эпименида, древнегреческого философа, жившего еще до Сократа. Вторая цитата принадлежит философу-стоику Арату. Павел ступал в мир греков, говоря с ними на их языке.

Затем он сделал остроумное замечание: «Итак, мы, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого»^[111]. С этим стоики наверняка бы согласились. Камень был всего лишь камнем, золото — золотом. Преходящим, неважным. Не к таким вещам должен стремиться тот, кто ищет внутреннего покоя. Можно представить, как стоики из числа собравшихся подались вперед, желая услышать, что еще скажет этот человек.

И тут Павел совершил ошибку. Перед ареопагом, полным стоиков, он слишком углубился в собственную систему убеждений. «Итак, — сказал он, — оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем повсюду покаяться, ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную посредством предопределенного Им мужа…»^[112] Это было типично для иудейского мировоззрения. Речь шла о том, чтобы попросить прощения за то, что люди вызвали у Бога отвращение. Павлу показалось разумным переходом сказать стоикам, что единственная небезразличная вещь — это воля Божья. По всей видимости, он хотел донести до них, что для того, чтобы быть по-настоящему добродетельным и избегать страстей и печалей, необходима вера.

Павел полагал, что у него есть тому доказательства: «…подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых»^[113].

Этим он все испортил. Утверждение, будто бы мертвец встал и пошел, стоило ему доверия аудитории. В те времена, как и сейчас, после казни люди не поднимались, чтобы отряхнуться и пойти по своим делам. Павлу не оставалось ничего, кроме как удалиться под гогот толпы. Но не все было потеряно. Не все посмеялись над ним. Кто-то захотел узнать больше^[114]. Его слова совершенно точно затронули по крайней мере несколько сердец и умов. Особенно они заинтересовали одного неоплатоника (приверженца обновленной версии философии Платона). По пути с холма мужчина по имени Дионисий засыпал Павла вопросами. Он стал убежденным христианином. В новую веру также обратилась женщина по имени Дамарь. Возможно, таких людей было больше, этого мы не знаем наверняка. Однако мы знаем, что Павел использовал греческую философию — в особенности представление греков об эмоциях, — чтобы аргументировать свою позицию. Он заявил, что путь к евпатее лежит через веру в Христа. И те, кого не смешил ходячий мертвец, могли увидеть новый способ достичь блаженства.

Чувства Павла-христианина

То, как понимал эмоции апостол Павел, неизмеримо повлияло на мир. Многое в современном христианстве происходит из слияния двух идей о чувствах, которые развил именно он. Одна из них — древнеиудейская идея о том, что следует избегать греха, дабы не вызвать отвращения Господа. Если вы согрешили, вы можете получить прощение, пока в вас есть вера, главное — принять, что кровавая жертва Яхве была принесена в том числе для вас. Сейчас под этой жертвой в основном понимаются страдания Иисуса на кресте за наши грехи. Элемент принесения в жертву крови животных почти забыт. Другая идея — представление стоиков о том, что счастья можно достичь, только сосредоточив свое внимание на том, что действительно добродетельно, в этом случае — на надежде или даже стремлении к тому, чтобы ваши грехи были прощены.

В сущности, именно поэтому на сегодня в мире насчитывается около 2,4 миллиарда христиан, что делает христианство самой многочисленной конфессией; апостолу Павлу удалось совместить то, что он чувствовал по отношению к Иисусу как иудей, с тем, что он чувствовал по отношению к Иисусу как стоик^[115]. Благодаря Павлу больше грекоязычных людей уверовали в Христа. Так учение распространилось, и в конце концов императоры тоже смогли принять христианство.

Однако есть тот, кто повлиял на христианское мировоззрение не меньше, чем Павел. Он добился этого благодаря своим революционным идеям об одном чувстве, а именно любви. Чтобы объяснить, как так вышло, я расскажу вам об историческом феномене, который, казалось бы, не имеет с любовью ничего общего, — о жестоких и кровопролитных эпизодах, известных вам как крестовые походы.

Глава 4. Любовь крестоносцев

1095 год. Во французском Клермоне папа римский готовится выступить с речью перед Клермонским собором, созванным по его просьбе. Его ожидают священники, лорды и прочие представители высшего сословия. Речь, которую он подготовил, должна стать самой важной из всех, что произносились в Средние века. Я говорю «папа римский», но Урбан II был не единственным папой. Его наставник, папа Григорий VII, рассердил очень многих влиятельных людей, предположив, что только Церковь — а не королевская семья — должна обладать правом назначать священников и епископов. Император Священной Римской империи Генрих IV с этим не согласился и был отлучен от церкви. Так началась полувековая конфронтация, названная борьбой за инвеституру^[116]. Довольно быстро Генрих IV решил и сам поотлучать людей от Церкви. Он провозгласил низложение Григория и назначил своего человека — Гиберта Равеннского — папой Климентом III.

Как ставленник Григория VII, Урбан всегда занимал его сторону. Однако раскол в Церкви его беспокоил. И эта схизма была не единственной. В 1054 году из-за целого ряда разногласий христианская церковь разделилась надвое. Некоторые из расхождений казались обыденными, например какой именно хлеб подавать на евхаристии. Но не обошлось и без серьезных теологических споров, тянувшихся столетиями, например исходит ли Святой Дух от Отца и Сына или только от Отца. Другими словами, считать ли Иисуса Богом или лишь Сыном Божьим. В конце концов пути католической и православной церквей разошлись. Урбан надеялся стать тем, кто поможет им воссоединиться.

К своему счастью, Урбан получил письмо, позволявшее ему убить трех зайцев одним ударом. Во-первых, он мог перетянуть обратно на свою сторону епископов, поддержавших его соперника Климента. Во-вторых, он мог предложить европейской знати занятие, которое отвлекло бы их от вмешательства в реформы, унаследованные им от Григория. В-третьих, у него появился шанс залечить раны, препятствующие объединению католической и православной веры.

Император Алексей I Комнин, правитель Византии, где господствовало православие, обратился к Урбану с просьбой о помощи. С тех пор как турки-сельджуки взяли в 1071 году под свой контроль Иерусалим, христианским паломникам отказывали в доступе к святым местам. Что еще хуже, при попытке пробиться к ним верующие подвергались запугиванию и насилию. Кроме того, сельджуки постепенно вторгались на территорию Византии.

Урбан рассматривал речь, которую он готовился произнести перед собором, как возможность сплотить христиан и указать им на известного врага. Ему предстояло использовать мощные средства эмоционального убеждения, чтобы послать сигнал, способный всколыхнуть простолюдинов, призвать людей к оружию и вдохновить на поход в Святую землю. Его план сработал. Папе Урбану II удалось начать Первый крестовый поход.

В истории есть много моментов, над которыми историки ломают головы. Как функционировал этрусский язык? Кто сжигал дотла средиземноморские города в 1200 году до н. э.? Но мало что сравнится по странности с крестовыми походами. Исследователи по-прежнему спорят о точном значении термина «крестовый поход», но я использую его в значении, привычном большинству людей: рыцари в громоздких доспехах и на лошадях отправляются в Святую землю, чтобы низвергнуть — а точнее подавить и изничтожить — силы ислама.

Можно воспринимать крестовые походы как сами крестоносцы — как серию жестоких паломничеств: путешествий к землям, что лежат в основе их веры, во славу Божию. За 176 лет, начиная с 1096 года, состоялось семь крестовых походов^[117]. Некоторые из них были невероятно успешны, по крайней мере с точки зрения крестоносцев. Но другие ждал полный провал, как Пятый (1217–1221) и Седьмой (1248–1254) походы. Иногда крестовые походы заканчивались перемирием: например, во время Третьего похода (1189–1192) Ричард I заключил мир с Саладином, первым султаном Египта и Сирии, а во время Шестого похода (1228–1229) ряд политических вопросов стороны урегулировали путем переговоров. В результате Четвертого «проклятого» крестового похода (1202–1204) от церкви были отлучены целые армии крестоносцев, так как они чинили разбой, угоняли венецианские корабли и вместо Святой земли вторглись в Константинополь. Стоит отметить, что отлучение отменили в честь того, что вторжение в Константинополь оказалось успешным. Крестовые походы — многогранный и странный феномен, причины многих из них по сей день остаются загадкой. Однако, на мой взгляд, есть аспект, в меньшей степени вызывающий недоумение, а именно то, из-за чего они вообще начались. На самом деле все дело было в любви. Да-да, в любви.

Что такое любовь?

Современной нейронауке нравится раскладывать любовь на составляющие ее химические вещества и стадии. Для начала любовь — это вожделение, вызываемое гормонами, которые производятся в наших половых органах, — тестостероном и эстрогеном. Они вырабатываются, когда один отдел мозга, гипоталамус, решает, что пришло время размножаться. У всего этого есть очевидная эволюционная функция: продолжение рода.

Затем, если вы проникаетесь симпатией к человеку, к которому вас физически тянет, гипоталамус выбрасывает другой гормон — дофамин, чтобы вызвать влечение. Дофамин также известен как гормон вознаграждения. Он высвобождается, когда вы делаете что-то, что доставляет вам удовольствие: прыгаете с парашютом или едите шоколад. Когда на фоне высокого уровня дофамина синтезируется норадреналин, участвующий в реализации реакции «бей или беги», вы становитесь возбужденным и полным энергии. Антрополог Хелен Фишер рассказывает, что на снимках фМРТ^[118] участки мозга, отвечающие за вознаграждение, вспыхивают, как рождественская елка, когда люди видят на фото кого-то, кто кажется им привлекательным^[119].

Наконец формируется привязанность, которой мы обязаны окситоцину. Выброс окситоцина, как правило, происходит в моменты единения — особенно при родах, кормлении грудью и во время секса. Выработка окситоцина также фиксируется у домашних животных — даже у таких на первый взгляд равнодушных кошек, как моя Заззи, — когда их хозяева возвращаются домой^[120]. Окситоцин крайне важен. Он переводит вас из состояния лимеренции — интенсивного, навязчивого романтического желания, типичного для начала отношений, — к привязанности, что ассоциируется с долгосрочными отношениями. Однако это не просто гормон любви.

Наиболее правильно думать об окситоцине как о топливе для того, что мы называем двигателем принадлежности. Для таких гиперсоциальных видов, как человек, принадлежность к группе чрезвычайно важна. Оказывается, притяжение друг к другу — ощущение собственной принадлежности к группе — почти так же необходимо для выживания человека, как питьевая вода. Изоляция от единомышленников может нанести серьезный психологический вред и даже привести к смерти^[121]. «Двигателю принадлежности», столь важному для нашего выживания, требуется гораздо больше, чем выброс окситоцина в мозг. Нам необходимы взаимодействие с теми, кто нам дорог, физический контакт, разговоры, смех, совместная деятельность. Чем этого больше, тем сильнее наше чувство принадлежности — и любви — друг к другу. Однако это не всегда хорошо. Сильная идентификация с одной группой при слабых связях с другими рискует привести к насилию. Слишком сильное влечение также бывает опасным, особенно если окситоцин бурлит в крови, а объект влечения недоступен или ваша любовь безответна. Такое положение дел может привести к непредсказуемым последствиям — от ощущения одиночества до опасных навязчивых состояний.

Современный философский взгляд на любовь отличается от научного, хотя и согласуется с ним. Некоторые философы описывают любовь как союз между людьми, которые тянутся друг к другу или каким-либо образом связаны^[122]. Другие говорят об усиленной заботе, то есть когда вы активно заботитесь о чьем-то благополучии, возможно даже больше, чем о своем^[123]. Она тоже подразумевает определенный тип влечения и единения. Любовь рассматривается в том числе как процесс наделения человека особой ценностью. Здесь мы говорим об «оценке стоимости»^[124]: чем больше вы цените кого-то или что-то, тем сильнее ваша любовь или, возможно, тем больше соответствующих нейрохимических соединений выбрасывается в вашем организме.

У этой дискуссии есть и обратная сторона. Некоторые философы утверждают, что любовь вообще не эмоция, а комплекс эмоций — сумма целого ряда чувств, которые у вас в голове со временем начинают соотноситься с кем-то или чем-то. Любовь может быть смесью вожделения, влечения, привязанности, заботы, иногда даже разочарования. В этом смысле весь сложный набор чувств, который вы испытываете к кому-то, кто вам дорог, и формирует вашу любовь к нему. Это объясняет, почему не может быть двух одинаковых любовей. Мою любовь к жене нельзя сравнивать с любовью к матери или к Заззи, потому что комплекс эмоций в каждом случае разный.

Эти точки зрения, однако, не взаимоисключаемые. Мы любим людей, потому что видим в них ценность, потому что нас заботит их благополучие и потому что мы хотим быть с ними. И эта любовь может представлять собой коктейль из разных чувств, вызванных действием определенных нейрохимических соединений. Однако тип любви, вдохновлявший крестоносцев, современная наука или философия не рассматривает. Точнее, не совсем так. Этот тип любви был описан за семьсот с небольшим лет до того, как Урбан произнес свою речь, и именно он лег в основу эмоционального режима, доминировавшего в Европе в эпоху крестовых походов. Чтобы понять этот режим, необходимо обратиться к личности его автора, святого Августина.

Рыдания Августина

В августе 386 года человек сидел в одиночестве в своих покоях в Милане и рыдал. Слезы лились из его глаз неудержимым потоком и падали на стол, потому что он только что прочитал нечто, изменившее всю его — и, возможно, нашу тоже — жизнь. Звали его Аврелий Августин, после канонизации в 1298 году он стал известен как святой Августин (Августин Блаженный).

С тех пор как он покинул родную Северную Африку, а на самом деле и некоторое время до этого, Августин исповедовал манихейство. Несмотря на то что сейчас манихейство не считается действующей конфессией, когда-то оно соперничало по популярности с христианством и исламом. Его влияние простиралось от атлантического побережья Европы до тихоокеанского побережья Китая. Манихеи верили, что в мире действуют две божественные силы: одна несет свет, а другая — тьму. Они постоянно противоборствуют, и в этой борьбе участвуют как земля, так и человеческие души. Вот почему существуют день и ночь, солнце и дождь; вот почему мы можем чувствовать себя хорошо, совершив что-то плохое, и ужасно, поступив правильно. Все дело в равновесии. В юности Августину ужасно нравилось воровать фрукты, поэтому манихейство казалось ему логичным уже тогда.

В 386 году Августин перестал видеть в манихействе смысл. Он больше не понимал, почему мы испытываем радость, совершая дурные поступки. Его кражи не должны были сопровождаться ощущением радости, и он знал это. Августин никогда не чувствовал себя убежденным манихеем и оставался на нижней ступени посвящения, слушателем, хотя и считался одним из самых просвещенных последователей учения. Он учился усерднее всех окружающих, впитывая малейшие подробности греческой и римской философии наравне с содержанием манихейских текстов. И это было частью проблемы. В ходе своих исследований Августин настолько увлекся Платоном, что стал считать себя неоплатоником и задумался, нет ли иного пути к Богу^[125].

К 386 году, когда мы застали его в одиночестве рыдающим в своих покоях, он находился в глубоком кризисе веры. Пятнадцатилетние отношения Августина с матерью его ребенка резко оборвались, когда его собственная мать заставила его жениться на молодой богатой наследнице. Масла в огонь подливало и то, что новый император-фундаменталист, исповедовавший христианство, — Феодосий I — приказал на месте убивать манихейских монахов. Августину приходилось отрицать свою принадлежность к этой вере всякий раз, когда его спрашивали о ней. Жизнь казалась ему сплошным мраком, в котором невозможно было найти равновесие.

В тот судьбоносный день в 386 году Августина навестил хороший друг Понтициан. Он заметил, что у Августина на столе лежит рукопись «Послания Павла к Римлянам». Это вызвало у Понтициана улыбку, поскольку он, как и император, был набожным христианином и радовался новообращенным. Вместе со своим спутником Августин покинул покои, чтобы встретиться с друзьями и разделить с ними ужин и беседу. В какой-то момент Понтициан стал вслух читать книгу. В ней рассказывалось об обращении другого человека — Антония-пустынника. Услышанное тронуло Августина, что-то в прозвучавших словах заставило его задуматься о собственной жизни. Сам он так описывает этот эпизод:

Ты же, Господи, во время его рассказа повернул меня лицом ко мне самому: заставил сойти с того места за спиной, где я устроился, не желая всматриваться в себя. Ты поставил меня лицом к лицу со мной, чтобы видел я свои позор и грязь, свое убожество, свои лишаи и язвы^{[126], [127]}.

Иными словами, Августина обуяло отвращение к самому себе, своему поведению, образу жизни, вере. Большинство появившихся в то время религий все еще опирались на эмоцию отвращения, центральную для иудаизма. Августин упрекал себя за то, что когда-то молился богу света: «Дай мне целомудрие и воздержание, только не сейчас», — эта молитва, как ему казалось, позволяла провести жизнь в погоне за плотскими удовольствиями^[128]. Августин жаждал секса, пиров, физической красоты. Теперь же он «угрызался», «вне себя от жгучего стыда»^[129]. Он задался вопросом, почему до этого момента он так легко поддавался своей греховной природе.

Откуда это чудовищное явление и почему оно? Душа приказывает телу, и оно тотчас же повинуется; душа приказывает себе — и встречает отпор. Душа приказывает руке двигаться — она повинуется с такой легкостью, что трудно уловить промежуток между приказом и его выполнением. Но душа есть душа, а рука — это тело. Душа приказывает душе пожелать: она ведь едина, и, однако, она не делает по приказу^[130].

Августин даже не заметил, как подступили слезы. Пытаясь подавить рыдания, он попрощался с друзьями и вернулся в свои покои. Там он провел некоторое время, горько плача от горя и стыда. На него разом обрушилось все бремя его жизни: грех, похоть, эгоизм. Он хотел быть другим, хотел измениться.

Именно тогда Августин услышал голос. Не могучий голос пророка. И не тот голос, что слышал Павел, — успокаивающий, но требовательный го

ОТЗЫВЫ

Поучительный экскурс… Весьма обстоятельно… Многие исследователи, кажется, прочли все, что когда-либо было написано о предмете их научного интереса, но редко встретишь того, кто способен трансформировать огромную базу разрозненных данных в столь увлекательно написанную книгу. Раньше так можно было сказать о Поле Джонсоне и Ювале Ное Харари. Теперь к ним присоединился Ричард Ферт-Годбехер.

Kirkus Review

Захватывающий рассказ о том, насколько глубокое влияние оказали на мировую историю и культуру наши попытки обуздать эмоции. Познавательно и побуждает к размышлению.

Джина Риппон, автор книги The Gendered Brain

Читать эту книгу – все равно что смотреть знакомый фильм вверх ногами. Позвольте Ричарду Ферт-Годбехеру взять вас за руку и провести по причудливому пути через новые и привычные исторические ландшафты. Я в восторге от того, как эта книга бросила вызов моим уже сформированным суждениям. К тому же любой труд, всеобъемлющий настолько, чтобы начинаться с Сократа и заканчиваться эмодзи, заслуживает места на моей полке!

Исси Лоуренс, автор и соведущая программы Making History

Это даже не эмоциональные качели, а настоящие американские горки, по которым читатель проносится сквозь историю – от глубокой древности в ближайшее будущее. С невероятным энтузиазмом и энергией, которая буквально переворачивает страницы за вас, Ричард Ферт-Годбехер демонстрирует, что человеческие эмоции куда сложнее, чем мы можем подумать. Не так уж важно, возьметесь вы за эту книгу в поисках новых идей или ради увлекательного повествования, из интереса к психологической теории или культурной антропологии, – из нее вы обязательно узнаете что-то новое о том, как люди в разные эпохи относились к своим чувствам. Уникальная работа.

Томас Диксон, автор книги Weeping Britannia: Portrait of a Nation in Tears

Раз уж мы часто оказываемся заложниками собственных эмоций, неплохо было бы познакомиться с ними поближе в спокойной обстановке. Книга Ричарда Ферт-Годбехера – увлекательный и остроумный путеводитель по нашим наихудшим и наилучшим чувствам – от гнева до восхищения.

Робин Инс, соведущий радиопрограммы The Infinite Monkey Cage

Эта книга посвящается моим покойным папам, Рэймонду Годбехеру и Роджеру Харту. Думаю, вы оба получили бы удовольствие от чтения

Введение. Как вы себя чувствуете?

Немалую часть своего времени моя кошка проводит в гневе. Выражая ярость, она, как правило, бьет хвостом и гоняется за ним с шипением, рычанием и воплями. Сторонний наблюдатель мог бы предположить, что она попросту ненавидит свой хвост, но, уверяю вас, таким образом моя кошка лишь хочет продемонстрировать мне, что она не в духе. Она ведет себя так, когда я кормлю ее на полчаса позже, или занимаю ее место на диване, или опускаюсь до преступной гнусности и позволяю идти дождю. Безусловно, Заззи далеко не единственный питомец, которого приводит в бешенство непослушание хозяина. Каждый, у кого есть кошка, собака, кролик, змея или любое другое животное, знает, что у зверей есть эмоции и они не упускают случая эти эмоции выразить. Животные могут быть сердитыми, требовательными и ласковыми – часто одновременно. Кажется, что эмоции бурлят в наших любимцах так же, как в нас самих.

Но вот в чем загвоздка: животные не чувствуют эмоций. Прежде чем вы ринетесь доказывать, что ваша кошка вас любит, оговорюсь: речь не только о животных. Люди тоже не чувствуют эмоций. Эмоции – не более чем обертка, в которую англоязычные представители западного мира пару сотен лет назад упаковали определенный набор переживаний. Эмоции – современная идея, культурный конструкт. Представление о том, что чувства – это нечто, происходящее в мозгу, сформировалось только в начале XIX века[1].

Лингвист Анна Вежбицкая утверждает, что лишь одно слово, касающееся чувств, можно напрямую перевести с одного языка на другой без потери смысла, и это слово feel («чувствовать»)[2]. Однако то, что вы чувствуете, выходит далеко за рамки того, что принято понимать под эмоциями: это и физическая боль, и голод, и тепло / холод, и тактильные ощущения. В одном только английском языке определенные типы чувств в разные исторические периоды описывали разными терминами: temperaments – «нравы», или «темпераменты» (то, как чувства влияют на поведение), passions – «страсти» (чувства, что сперва ощущаются в теле, но влияют на душу) и sentiments – «сантименты» (чувства, которые человек испытывает при виде чего-то красивого или кого-то, кто проявляет безнравственность). Со временем большая часть этих понятий осталась в прошлом, а им на смену пришел один емкий термин, обозначающий некий конкретный тип чувства, воспринятого мозгом, – эмоция. Проблема в том, что точно выяснить, какие типы чувств относятся к эмоциям, а какие – нет, довольно сложно. Существует едва ли не столько же определений эмоций, сколько людей, их изучающих. Некоторые включают голод и физическую боль в классификацию, другие – нет. Нельзя утверждать, что концепция эмоций верна, так же как нельзя утверждать, что понятие страстей ошибочно. Сам термин «эмоция» – всего лишь обновленная упаковка с сомнительно выраженными очертаниями. И здесь передо мной встает вопрос: если эмоции – действительно некий современный, притом не вполне ясный конструкт, с чего начать писать о них книгу?

Что такое эмоция?

Главная сложность состоит в том, что сам по себе вопрос «Что такое эмоция?» сравним с вопросом «Что такое синий?». Вы, конечно, можете привести научные данные о преломлении света и длине волны, но для разных людей «синий» по-прежнему будет означать разные вещи. В некоторых культурах, как, например, в племени химба в Намибии, синий вообще не считается отдельным цветом. Для этих людей синий – разновидность зеленого, один из множества оттенков, позволяющих ориентироваться в едва различимых полутонах джунглей и пастбищ, где живет племя. От умения отличать безопасный голубовато-зеленый от ядовитого желтовато-зеленого может зависеть жизнь[3].

Если провести цветовой тест и попросить химба отделить предметы цвета травы от предметов цвета неба, в конце эксперимента вы обнаружите довольно большую группу зеленых предметов и не меньшую – синих. По понятным причинам это может подтолкнуть вас к выводу, что концепции зеленого и синего универсальны. Однако если изменить формулировку и попросить химба разложить зеленые и синие предметы по разным кучкам, то вы, вероятно, увидите среди зеленых множество вещей, которые человек с западным мышлением посчитал бы синими. Тогда опять же по совершенно понятным причинам вы были бы вправе заключить, что концепция цвета формируется под воздействием культуры[4].

Подобным образом можно показывать химба фото людей, выражающих эмоции так, как привычно нам, и задавать вопрос, аналогичный вопросу «Какого цвета небо?». Например: «Какую гримасу вы бы скорчили, съев что-то тухлое?» И когда химба указали бы на соответствующее фото (полуоткрытый рот с опущенными уголками губ, сморщенный нос и сощуренные глаза, ассоциирующиеся в западной культуре с отвращением), вы бы чувствовали себя вправе утверждать, что понятие отвращения универсально. Однако вы могли бы зайти с другой стороны и попросить участников эксперимента разложить фото с разнообразными выражениями лица по стопкам, соответствующим отвращению и злости. И вы бы удивились, обнаружив фото с полуоткрытым искривленным ртом в стопке злости наряду со снимками, где люди показывают удивление, гнев, испуг и смущение. Такой результат убедил бы вас, что эмоции – культурный конструкт. Возникает вопрос: какой из двух методов исследования верный? Является понимание подобных вещей врожденным или приобретенным? Как часто бывает с вопросами из категории «то или это», ответ, вероятнее всего, – да.

Я остановлюсь на этом подробнее чуть позже, однако уже сейчас могу сказать, что и культура, и природа играют роль. Воспитание и культура формируют наши представления о том, как вести себя, когда мы что-то чувствуем. Но наши чувства сами по себе развились в процессе эволюции. Так же как восприятие цвета в племени химба отличается от моего, контекст, язык и другие культурные факторы влияют на то, как человек понимает эмоции. Возможно, все мы чувствуем одно и то же, однако то, как мы понимаем и выражаем эти чувства, различается в зависимости от времени и культуры. Именно эти важные различия лежат в основе истории эмоций – и в основе моей книги.

Что такое история эмоций?

Я уверенно устанавливаю флаг на просторах развивающейся дисциплины, получившей название «история эмоций». Ее цель – попытаться выяснить, как люди прошлого трактовали свои чувства. Некоторые исследования охватывают огромные временные промежутки, погружаясь в долгую историю человеческих страхов[5]. Предметом других – значительно более узких – становится то, как понимали эмоции люди на конкретных территориях в определенные периоды, например это касается исследований эмоциональных режимов во время Французской революции[6]. (К концепции эмоциональных режимов я вернусь чуть позже.)

История эмоций породила сотни идей и теорий, и ее влияние на то, как мы понимаем прошлое, продолжает расти. Большинство работ в этой области до сих пор, однако, остаются нишевыми и академическими – не самый вероятный выбор для расслабляющего чтения на пляже. Я написал эту книгу, потому что у меня есть своего рода миссия – познакомить с удивительным миром истории эмоций как можно больше людей, разделить с ними восторг и показать, какую точку зрения открывает подобный способ понимания прошлого, помочь им увидеть мир – и особенно его историю – по-новому.

Существует множество способов исследовать эмоции в историческом контексте. Вы можете писать о предметах материальной культуры, связанных с чувствами: надушенных письмах, религиозных артефактах и детских игрушках[7]. Можете изучать, как со временем менялись названия эмоций или значения слов, описывающих их. Например, английское слово disgust («отвращение») когда-то означало всего лишь «неприятное на вкус». Сейчас оно подразумевает отвращение ко всему отталкивающему – от заплесневелого фрукта до подлых поступков[8]. Иногда история эмоций напоминает интеллектуальную историю или историю развития идей и науки: она стремится разобраться в том, как люди трактовали чувства и что понимали под эмоциями в контексте своего времени и своей культуры. Путь в этой сфере исследования можно начать по-разному, однако есть несколько концепций, к которым мы, историки эмоций, независимо от профиля постоянно возвращаемся.

Первую из таких концепций – эмоциональные режимы – я уже упоминал. Этот термин, введенный историком Уильямом Редди, обозначает ожидаемое эмоциональное поведение, диктуемое обществом, в котором мы живем. Он пытается объяснить, как люди выражают эмоции в любых заданных обстоятельствах[9]. Например, от стюарда бизнес-класса принято ожидать вежливости и обходительности в общении с пассажирами независимо от того, насколько невежливы сами пассажиры. Работа навязывает ему эмоциональный режим, который в какой-то момент становится его второй натурой, так что человек демонстрирует спокойствие и неисчерпаемое терпение.

С концепцией эмоциональных режимов тесно связано понятие эмоционального труда. Со временем границы этого термина расширились настолько, что он стал обозначать буквально все – от простой вежливости до возложения на одного из членов семьи (как правило, женщину) всевозможных бытовых обязанностей, связанных с эмоциями, включая отправку поздравительных открыток и регулярную уборку с целью впечатлить заглянувших в гости соседей. Однако зародился термин в марксизме. Его ввела социолог Арли Хохшильд, описывавшая эмоциональный труд как «необходимость вызывать или подавлять чувства, чтобы соответствовать внешнему образу, который приводит окружающих в надлежащее состояние ума»[10]. Звучит немного похоже на эмоциональный режим. Различие, как его определяет социолог Дмитрий Шалин, заключается в том, что эмоциональный труд – «это дополнительная эмоциональная величина, систематически извлекаемая государством [или его эмоциональным режимом] из граждан». Если вернуться к примеру со стюардом, эмоциональный режим – это то, что заставляет его улыбаться, даже когда пассажир груб. Эмоциональный труд – это усилие, которое стюарду требуется приложить, чтобы продолжать улыбаться, несмотря на то что в глубине души ему хочется наорать на клиента. Другими словами, эмоциональный труд – это усилие, необходимое для того, чтобы оставаться в рамках эмоционального режима. Эмоциональный труд существует, потому что эмоциональные режимы иерархичны, предписаны кем-то свыше – часто государством, но иногда религией, философскими взглядами или моральным кодом, придерживаться которого нас научили.

Поскольку эмоциональный труд может быть физически и морально утомительным, оставаться верным эмоциональному режиму не всегда просто. Людям необходим доступ к местам, где они бы давали волю эмоциям. Уильям Редди ввел для таких мест термин эмоциональные убежища. Например, бар в отеле, где стюард регулярно жалуется коллегам на грубиянов из бизнес-класса. Подобные места могут быть двигателями революции, особенно когда подавляемые чувства становятся топливом для смены эмоционального режима.

Однако то, как мы выражаем эмоции, не всегда навязано кем-то вышестоящим. Иногда установки исходят от народа и его культуры. Такие идущие снизу правила известны историкам эмоций в рамках концепции эмоциональных сообществ, впервые предложенной историком Барбарой Розенвейн[11]. Она касается течений или общих чувств, которые связывают сообщество воедино. Если вам доводилось хоть раз провести бесконечный час, а то и два, в гостях у родственников своего партнера, вы знаете, о чем я говорю. Их поведение может разительно отличаться от привычного вам. Моя семья, например, довольно буйная. Все мы – включая маму – любим грубо шутить, рассказывать нелепые истории, дружески подкалывать друг друга, а также, поскольку почти все мы занимаемся наукой, вести самые высокоинтеллектуальные беседы как можно менее интеллектуальным способом. Я не могу даже мечтать о том, чтобы вести себя так в семье моей жены. Все потому, что каждая семья формирует собственное эмоциональное сообщество и устанавливает свои правила поведения и выражения эмоций.

Похожее чувство мы испытываем, путешествуя в другие страны. На самом деле часто даже не нужно ехать далеко. Я бывал на концертах в Барнсли (Англия), где на протяжении всего выступления люди в зале стояли как вкопанные, с абсолютно непроницаемыми лицами. Но стоило музыке смолкнуть, как к музыкантам выстраивалась очередь готовых угостить их пивом и рассказать, как здорово они отыграли. Специфическая черта эмоционального сообщества Барнсли – стоическая маскулинность (не зависящая от гендера) – не предполагает несдержанности, которую проявляют на концертах в других городах, пусть даже расположенных в какой-то паре миль.

Люди могут быть частью сразу нескольких эмоциональных сообществ и придерживаться нескольких режимов. Так, эмоциональный режим, который уже знакомый нам стюард соблюдает во время полета, необязательно влияет на его поведение на футбольных матчах. В фанатском секторе «Манчестер Юнайтед» человек, проявляющий безграничное терпение на работе, может вести себя как отъявленный грубиян по отношению к болельщикам команды соперника. На матче он ощущает себя частью эмоционального сообщества и свободен от эмоционального режима, определяющего его поведение на рабочем месте, а потому выражает эмоции так, как принято в сообществе.

Это подводит нас к еще одной важной теме книги. На протяжении истории те или иные сильные эмоции выступали в качестве движущей силы перемен. Нередко желание, отвращение, любовь, страх или гнев охватывали целые культуры, толкая людей на поступки, которые меняли все. Я собираюсь исследовать, какую роль сыграли эмоции – и эволюционировавшие представления людей о них – в формировании мира. В процессе мы увидим, насколько переживание эмоций – желания, отвращения, страха, любви и гнева – в прошлом отличалось от современного.

Нас ждет грандиозное приключение: путешествуя сквозь века, мы увидим, как по-разному люди трактовали свои чувства в разные эпохи и как эмоции приводили к переменам, отголоски которых слышны и сегодня. Мы поговорим о Древней Греции и искусственном интеллекте, отправимся в Гану и в Японию, побываем в могущественной Османской империи и станем свидетелями образования Соединенных Штатов. Мы даже заглянем в будущее!

История демонстрирует власть эмоций – наравне с технологиями, политическими течениями и великими мыслителями они создают мир, в котором мы живем. Эмоции лежат в основе мировых религий, философских трудов, а также стремления к знаниям и благосостоянию. Но они могут быть и темной, разрушительной силой, сеющей раздор, жадность и недоверие.

Каждая из глав посвящена определенному историческому периоду и региону, однако вместе они составляют довольно полную картину того, как эмоции сформировали современный мир во всем его многообразии, со всеми хитросплетениями и чудесами. Я надеюсь, что после прочтения этой книги ваше видение эмоций уже никогда не будет прежним.

Глава 1. Классическая добродетель

Начнем с масштабных идей. История полна представлений об эмоциях: что это такое, откуда они взялись и как стоит их выражать и контролировать. Подобные идеи легли в основу религий и философских воззрений, по-прежнему не утративших актуальности. Нередко представления о чувствах влияли на ход истории. Однако прежде чем перейти к Древней Индии, Новому Завету, к идеям о святых и пророках, я бы хотел начать с истоков или, если угодно, с самых первых дошедших до нас зафиксированных рассуждений о природе эмоций. Для этого, как часто бывает, нам придется отправиться в Древнюю Грецию.

Платон и Сократ

Примерно за 399 лет до рождения Христа молодой человек чуть старше двадцати лежал в постели, разбитый болезнью[12]. Он был известен в Афинах своим крепким телосложением и успел снискать славу талантливого борца. Не исключено, что он даже участвовал в Олимпийских играх. Большинству из нас он известен под прозвищем Широкоплечий, которое на древнегреческом звучит как Платон[13].

При всей своей устрашающей физической силе Платон был еще и гигантом мысли. Позже он основал школу, чье влияние оказалось столь велико, что ее имя – Академия – до сих пор используется для обозначения учебных заведений. В своей Академии Платон писал труды по философии. Однако это были не объемные трактаты, а серия дискуссий, получившая название «Диалоги». Во всех диалогах, за исключением одного, главным оратором выступал старый и горячо любимый наставник Платона – Сократ.

Значение «Диалогов» Платона сложно переоценить. Спустя более чем два тысячелетия математик и философ Альфред Норт Уайтхед назвал всю последующую философскую традицию «серией пометок на полях трудов Платона»[14]. Однако если бы не события одного глубоко волнующего дня в 399 году до н. э., когда Платон лежал в постели с болезнью, и не все то, что к этим событиям привело, он мог бы остаться одним из сотен блестящих умов, канувших в Лету. Потому что в тот самый день, когда Платон боролся с хворью, его учителя Сократа казнили. И по этому поводу Платон испытывал, скажем так, сложные чувства.

Платонические чувства

Греки называли эмоции pathē[15] – пате, что можно перевести как «претерпевание» или «страдания». Точное значение зависело от того, какие именно пате вы испытываете (или какими страдаете). Платон считал пате волнениями души, рябью, вызванной внешними событиями или ощущениями, тем, что выводит нас из равновесия и нарушает покой. Однако, согласно Платону, душа – нечто большее, чем просто та часть человека, что не является телом.

Душа была важна для Платона, поскольку представляла собой человеческую манифестацию центральной идеи его философии. Он не считал, что мир ограничивается видимым глазу, полагая, что любой объект – человек, дерево или стул – есть лишь несовершенная версия того, что он называл мыслимым космосом (kósmos noetós), или идеей. Платон верил, что каждый обладает врожденным представлением о совершенных идеях. Поэтому мы понимаем, что два на первый взгляд разных предмета по своей сущности одно и то же – допустим, табурет и трон являются стульями. И тот и другой напоминают нам об идее совершенного стула. Платон сравнивал наше восприятие действительности с тем, как люди, живущие в пещере, видят на ее стенах тени происходящего извне. То, что мы считаем реальным, – на самом деле всего лишь тень. Согласно Платону, реальность – это наши души, совершенные идеи, танцующие на свету у входа в пещеру. Наши тела – тени, которые они отбрасывают. Пате – результат возмущения в душе, вызывающего ощущения в теле и заставляющего тень неожиданно искривляться. Больше всего Платону не давал покоя вопрос: как люди могут испытывать две разные эмоции одновременно? Как могут воины на поле боя быть до смерти напуганы и вместе с тем отважны? Как можно и рваться в атаку, и хотеть сбежать? Платон пришел к выводу, что душа должна состоять из нескольких частей.

В своих рассуждениях он исходил из того, что у животных есть душа, но, поскольку они неспособны на сложные мыслительные процессы, значит, существует два вида души: для животных и для людей и богов. Божественная душа представляла собой чистый разум и не могла быть напрямую потревожена пате. Платон называл такую душу lógos[16].

Логос – сложно переводимый термин. Он означает и «мысль», и «слово», и даже «возможность выражать мысли словами». Важно, что ему присуще значение божественного. Наиболее удачный пример употребления этого слова встречается в Евангелии от Иоанна 1:1. Оригинальный текст написан на греческом, однако в переводе (в Библии короля Якова) первая строка звучит так: «В начале было Слово [логос], и Слово [логос] было у Бога, и Слово [логос] было Бог»[17]. Если вы когда-нибудь задумывались о том, как можно отождествлять Бога со словом, вы, скорее всего (и вполне объяснимо), воспринимали текст слишком буквально. «Бог» здесь означает скорее мысль, чистый разум, знание. Это и есть логос Платона – душа, способная размышлять, знать и понимать.

Душу, которой наделены животные, Платон называл epithymêtikon, или «страстной»[18]. Когда на такую душу влияют пате, возникают базовые стимулы, руководящие нами в повседневной жизни: удовольствие, боль, голод, влечение, стремление избежать вреда для себя и т. д. Поскольку люди – по своей сути животные, но к тому же обладают способностью к сложным размышлениям, знаниями и умением понимать, Платон полагал, что в них сочетаются рациональный логос и иррациональный эпитиметикон.

При этом он считал, что существует еще одна часть человеческой души. Люди могут отличать добро от зла и инстинктивно действовать в соответствии со своими представлениями о них. Чистая логика, как и наши животные порывы, так не работает, а значит, у души должна быть третья составляющая. Платон называл ее thymoeides, или thymos, – «яростная душа»[19]. Тимос можно перевести как «ярость», и именно эта часть души отвечает за созидательные порывы. Как и на эпитиметикон, на тимос напрямую влияют пате. Когда покой тимоса нарушается, возникает, само собой, гнев. Но то же нарушение покоя способно породить пате надежды – благодаря ей мы действуем, поскольку думаем, что успех возможен, несмотря на все сложности. В этой же душе рождается эмоция страха, позволяющая нам спастись от опасности, которой мы не сумели избежать. Возмущение тимоса способно также вызывать переживание храбрости, позволяющее нам совершать поступки, даже когда мы напуганы. Причем – и Платон считал это крайне важным – яростная душа не всегда видит целью общее благо. Ее пате, как и в случае с животной душой, заставляют человека без колебаний искать удовольствия и инстинктивно избегать боли. Это безотчетное стремление к наслаждению Платон называл boulesis. Булесис не добродетелен сам по себе; иногда нравственные поступки приводят к боли, а плохие доставляют удовольствие.

Чтобы достичь истинной добродетельности, необходимо стремиться к пользе, исходящей от логоса, – эросу. Эрос – это не личное удовольствие, а всеобщее благо. Чтобы поступать добродетельно, нельзя руководствоваться лишь пате. Необходимо научиться понимать, что действительно будет лучше, – научиться оценивать и рассуждать. Необходимо останавливаться, чтобы задать себе вопрос: «Действительно ли это правильный поступок?» Человек не должен поступать определенным образом только потому, что ему так приятно. Иногда из-за правильного поступка вы чувствуете себя плохо, потому что удаляетесь от булесиса. Но поступить именно так по-прежнему будет правильно. Это и есть эрос. Разница между эросом и булесисом – краеугольный камень эмоционального режима, который Платон сконструировал для своих читателей и последователей. Она имеет значение даже в ситуациях, когда кого-то дорогого вам должны казнить. Платон использовал историю смерти Сократа как пример торжества эроса над булесисом. Однако, чтобы понять эту историю, необходимо разобраться, почему Сократа вообще собрались казнить.

Суд над Сократом

Сократа обвиняли в нечестии и развращении молодежи; несмотря на то что многие афиняне желали ему смерти вовсе не за это, его виновность сложно оспорить. Во всяком случае, молодежь он совершенно точно развращал. Его тактика, известная как метод Сократа, заключалась в том, чтобы задавать молодым людям вопросы об их убеждениях. Иногда такие вопросы заставляли сомневаться в авторитете властей, широко распространенных представлениях о справедливости или даже существовании богов. По мере того как собеседники Сократа отвечали, он задавал все новые вопросы, подталкивая их к дальнейшему анализу собственных суждений и более четкому формулированию идей. В конце концов те, к кому Сократ применял свой метод, как правило, убеждались в его полной правоте и даже соглашались с его богохульными идеями.

Афины в то время только восстанавливались после столетия войн и угнетения. Когда закончились долгая война с Персией и последовавшая за ней кровопролитная гражданская война со Спартой, в ходе которой Сократ проявил воинскую доблесть и был награжден, спартанцы ограничили знаменитую афинскую демократию и навязали полису правительство Тридцати тиранов. Афиняне, возмущенные приходом новой власти, вскоре взбунтовались. Менее чем за год они выдворили тиранов из полиса и арестовали подозреваемых в содействии проспартанским политикам.

Среди арестованных был и Сократ. Его главным преступлением считалось не безбожие и даже не развращение юношей: дело заключалось в том, кого именно он развратил, – людей влиятельных, облеченных властью и глубоко ненавидимых афинянами. Например, Алкивиада – видного генерала, который в поисках большей выгоды постоянно метался между армиями Афин и Спарты. У Сократа учились и некоторые из Тридцати тиранов – к таковым относился Критий, один из самых могущественных в группе, – а также члены семей, поддержавших их[20]. А еще сын Периктионы, племянницы Крития, молодой борец Платон.

Без сомнения, Сократа арестовали по политическим мотивам, однако он все-таки был виновен в том, что ему предъявлялось. Услышав решение, Сократ попросил у властей вместо смертной казни обеспечить его до конца жизни бесплатными обедами в благодарность за службу полису. Как можете представить, такую просьбу приняли отнюдь не с восторгом, и Сократа приговорили к казни через отравление.

Смерть Сократа

Приговор был исполнен, когда Сократ добровольно выпил чашу с ядом болиголова. Если верить Платону, чье описание основывается на свидетельствах другого ученика Сократа, Федона, лично присутствовавшего при казни, те, кто находился рядом с Сократом в его последние часы, стали плакать, когда увидели, как мыслитель пьет яд. Сократа это рассердило: «Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, чтобы они не устроили подобного бесчинства, – ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише, сдержите себя!»[21], [22] Их горе было вызвано скорбью и желанием найти способ изменить мучительные обстоятельства. Однако, по убеждениям Платона, мужчины – именно мужчины – должны контролировать свои чувства. Женщины, по его мнению, могли рыдать, бить себя в грудь и рвать туники. Но не мужчины. Их рыдания эгоистичны. Как эгоистична их попытка избежать душевных страданий и выдать желаемое за правильное, вместо того чтобы поступить правильно.

После отповеди Сократа присутствовавшие мужчины тут же перестали плакать. Сдерживать слезы, наблюдая смерть друга, вероятно, стоило им огромного эмоционального труда. При этом они устыдились своего поведения, осознав, что оплакивают не Сократа, который, казалось, сохранял спокойствие, а собственное «горе – потерю такого друга»[23]. Другими словами, их слезы не были добродетельны. Они были эгоистичны, а значит, нарушали эмоциональный режим, предписываемый Сократом и Платоном.

В рассказе Платона о смерти Сократа есть еще одна деталь, которая прекрасно иллюстрирует его веру в то, что пате необходимо контролировать ради высшего блага[24]. Если верить Платону, Сократу дали шанс сбежать[25]. Бегство должно было казаться Сократу правильным решением, представать единственным желанием его «яростной души», ведь не умереть – несомненное благо для индивида. Однако состоялся суд, и суд признал Сократа виновным, и только это имело значение. Обмануть закон было бы неправильно и не добродетельно. Сократ у Платона верит, что поддаться чувствам – значит бежать от правосудия, а такой поступок увлек бы его от эроса к булесису. Подобное недопустимо в эмоциональном режиме Платона.

Последние слова Сократа в диалоге Платона: «Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте»[26]. Их значение всегда оставалось предметом споров. Асклепий был богом медицины; само собой, Сократ не мог ожидать, что останется жив после смертельной дозы яда. Некоторые исследователи трактуют эти слова как бессвязное бормотание, вызванное действием болиголова[27]. Немецкий философ Фридрих Ницше считал, что Сократ таким образом называл жизнь болезнью и выражал счастье оттого, что наконец излечится[28]. Есть версия, что в последние минуты Сократ думал о своем юном друге Платоне, которого, как мы помним, в это самое время якобы сразила болезнь[29]. Вероятно, мы никогда не узнаем, как все было на самом деле. Но я думаю, Сократ хотел поблагодарить Асклепия за исцеление города, который он так сильно любил. Возможно, он знал, что его казнь послужит эмоциональному освобождению, катарсису, а значит, в итоге и общему благу Афин. Есть ли поступок добродетельнее? Это было бы самым возвышенным примером эроса. Согласно Платону, чувства надлежит контролировать ради высшего блага, а потому такое объяснение вполне бы подошло. Платон использовал смерть друга, чтобы рассказать нам, как величайший человек, которого он когда-либо знал, сумел обуздать свои желания и руководствовался эросом даже в момент собственной казни.

Помимо диалога Платона, единственным дошедшим до нас свидетельством смерти Сократа остаются воспоминания его последователя, полководца и писателя Ксенофонта. Он пишет, что Сократ с радостью принял смерть, поскольку, сохранив в возрасте семидесяти лет остроту ума, он все же боялся вскоре ее утратить[30]. Сократ у Ксенофонта предстает куда более практичным человеком, чем у Платона, и тратит на советы не меньше времени, чем на споры. Не исключено, что свидетельства Ксенофонта ближе к истине. Однако ценность текстов Платона не в документальной точности. Он не ставил цели донести до нас факты. Он хотел преподать урок о том, как в высшей степени добродетельные люди могут контролировать свои порывы ради высшего блага и как мы должны им в этом подражать. Платон устанавливает эмоциональный режим – свод правил о том, как чувствовать и как выражать чувства, – который, как он считает, всем надлежит соблюдать.

В чем же заключался эмоциональный режим Платона? Если быть максимально кратким, его режим – это вера, что суть высшего блага состоит не в том, чтобы потакать пате, возмущениям души, которые порождают желания и гнев. Нельзя также делать то, что кажется правильным, потому что вы так чувствуете. Необходимо обращаться к логосу внутри себя, чтобы отличать высшее благо от всего прочего, и делать все необходимое, чтобы этого блага достигнуть. Даже если это приведет к вашей гибели.

Довольно многие строго придерживались платоновского эмоционального режима. Некоторые преобразовали его в стоицизм, отдельный режим, о котором мы еще поговорим. Другие, как, например, юный последователь Платона по имени Аристотель, пришли к собственным выводам и почти полностью отказались от его эмоционального режима.

Большие надежды

В 334 году до н. э., спустя примерно 65 лет после казни Сократа, молодой человек сидел в палатке и читал важное письмо. Если верить древнегреческому биографу Плутарху, который в своих описаниях опирался на внешний вид статуй, юноша этот был невысоким, зато крепким и мускулистым, со светлым, чуть красноватым и чисто выбритым (довольно необычно для того времени) лицом, видневшимся над искривленной шеей. Большую часть времени его голова клонилась вбок, из-за чего казалось, что его разные – один карий, другой голубой – глаза всегда смотрят как бы снизу вверх. Именно упоминание физического несовершенства придает описанию Плутарха некоторую достоверность[31]. Наиболее правдоподобное современное объяснение этой особенности – сколиотическая болезнь, например врожденный или глазной тортиколлис, или кривошея[32]. Однако ни рост, ни юность, ни гладковыбритый подбородок, ни проблемы с шеей не помешали Александру стать Великим. К 334 году до н. э. на тот момент двадцатидвухлетний Александр сумел освободить греков, что 75 лет с окончания Пелопоннесской войны находились под гнетом персов. Но он хотел большего. Александр хотел захватить саму Персию. Встав на границе между своим царством и Азией, он метнул копье. Если оно долетит до Персии, решил Александр, он завоюет ее. Если нет – этому не суждено случиться. Увидев, как наконечник копья воткнулся в персидскую землю, Александр объявил, что боги приносят Персию ему в дар и он этот дар принимает.

Если верить письменным свидетельствам Псевдо-Каллисфена, письмо, которое читал Александр, пришло от разгневанного царя Персии Дария III. Оно было полно бахвальства и угроз[33]. Дарий объявлял себя не просто царем, а божеством, притом довольно богатым, и писал, что Александр для него «слуга», которому стоит отправляться домой «почивать на груди твоей [Александра] матери Олимпиады», поскольку его «возраст еще нуждается в воспитании и в соске»[34], [35]. Легким уколом это не назовешь. Менее сильный лидер мог бы повернуть назад, опасаясь, что его войско узнает о могуществе человека, с которым ему придется столкнуться, если они продолжат наступление. Но Александр был умен. Когда-то его наставлял человек, чьи труды настолько важны для изучения философии, что их анализируют и обсуждают по сей день, несмотря на то что книги оказались утрачены и сохранились лишь конспекты лекций. Речь о бывшем ученике Платона – Аристотеле.

Страсти Аристотеля

Если вся западная философия и правда лишь серия пометок на полях трудов Платона, то Аристотель, старый наставник Александра, вносил куда более основательные комментарии, чем все прочие. Аристотель был гораздо практичнее Платона. В то время как Платон, которого часто тянуло сесть и предаться размышлениям, любил беседовать со своими друзьями, Аристотель предпочитал наблюдать за миром и проводить измерения. Эта разница подходов иногда становилась источником разногласий философов. В конце концов в 348 году до н. э. Аристотель покинул Академию Платона. Причины этого поступка неясны. Возможно, он посчитал, что школа больше неспособна ему ничего предложить. Возможно, он не ладил с преемником Платона Спевсиппом. Возможно, причиной была ксенофобия афинян по отношению к македонцам, а значит, и к Аристотелю. В любом случае, проведя какое-то время в странствиях, он вернулся в Македонию и возглавил школу при святилище нимф в Миезе. Именно здесь он учил юного Александра. Вполне вероятно, тема эмоций входила в учебную программу. Была бы воля Аристотеля, любой влиятельный юноша учился бы ими управлять. Чтобы познакомить своего юного ученика с миром эмоций, Аристотель, вероятно, начал бы с сущности, которая, по их общему с Платоном мнению, лежит в основе чувств и порождает их, – а именно с души.

На первый взгляд теории Платона и Аристотеля о душе очень схожи. Оба философа полагали, что душа существует в трех частях, и приписывали каждой из них разные силы. Оба утверждали, что разум обитает в определенной части души, которой обладают только люди и боги. Однако Платон считал, что душа находится вовне и контролирует тело, или тень. Аристотель думал иначе.

Он выстроил трехчастную концепцию души, основываясь на собственных наблюдениях. Он видел жизнь в растениях, животных и людях, и это натолкнуло его на мысль о существовании души или иной внутренней силы. Он заметил, что растения, подобно людям и животным, размножаются и растут, но при этом не чувствуют эмоций и почти не двигаются. Душа растения должна быть примитивной, рассуждал он, «вегетативной». Аристотель также обратил внимание на то, что животные делают все то же, что и растения, но к тому же испытывают чувства и двигаются, как и люди. Значит, они должны обладать чувственной частью души. Однако животным недоступны размышления о природе души и написание философских трактатов – они лишь реагируют на раздражители. Исходя из этого, он заключил, что животным недостает рациональной части души, отвечающей за мыслительные процессы. Получается иерархичная система. Растения наделены лишь вегетативной душой. Если к ней вы добавите чувственную, то получите животное. А если наделить животное разумной душой, перед вами предстанет человек.

В отличие от Платона Аристотель не считал, что мы и есть души, а наши тела – всего лишь неясные тени на стене пещеры. Он полагал, что тело без души – сгусток материи, безжизненная плоть, которая вскоре обратится в пыль. Он также говорил, что душа должна быть «внутри тела»[36]. Без нее тело прекратит существование. Вместе тело и душа создают жизнь. Чем сложнее форма жизни, тем больше частей у ее души. Способность организма расти и воспроизводить себе подобных обусловлена присутствием растительной души. Существа, умеющие чувствовать и реагировать, сформировались под влиянием чувственной души. Если они устроены еще сложнее и способны мыслить, значит, в них живет разумная душа[37]. Душа при этом не может существовать отдельно от тела. Для жизни необходимы обе составляющие.

Аристотель также не соглашался с идеей Платона, что все части души способны чувствовать. По Аристотелю, только чувственная душа может быть потревожена пате и ощущает их: именно эта часть души отвечает за познание окружающего мира через зрение, обоняние, осязание, слух и вкус, которые и становятся источником волнений. Аристотель представлял следующий механизм: ваши чувства улавливают что-то извне. Допустим, вы видите льва. Вы замечаете опасность, и это воздействует на вашу чувственную душу, вызывая пате, вероятнее всего страха. Вы можете тут же обратиться в бегство, не прислушиваясь к своей разумной душе. В ином случае ваша разумная душа напомнит вам, что вы в зоопарке и лев не причинит вам вреда. Подобным образом работают все чувства – это связующее звено между окружающей действительностью и вашими внутренними переживаниями[38].

Одно из ключевых отличий философии Аристотеля от философии Платона заключается в том, что Аристотель не считал необходимым подавлять эмоции ради высшего блага – во всяком случае, не видел смысла поступать так, подобно Платону, из благородных, почти религиозных убеждений. Если вы намерены контролировать свои эмоции, полагал Аристотель, следует применять такое умение в дебатах особого рода – в риторике. Риторика – это искусство убеждения, в основе которого лежит пафос, способность пробуждать чувства в тех, к кому вы обращаетесь. К подобному стилю аргументации по-прежнему прибегают политики и адвокаты, возможно даже слишком часто.

Риторика отнюдь не предполагает полного игнорирования фактов. На самом деле в своей книге (или, лучше сказать, заметках) о ней – озаглавленной, как ни удивительно, «Риторика» – Аристотель неоднократно призывает читателя узнать как можно больше о предполагаемом предмете спора. Однако преподносить факты стоит, пользуясь арсеналом приемов, которые позволят достичь эмоционального и интеллектуального превосходства над собеседником.

Нам «Риторика» интересна тем, что в ней Аристотель подробно описывает некоторые эмоции. (Описания Платона тоже довольно детальны, однако в них нет системы.) В особенности пате, полезные для пафоса. Во второй книге «Риторики» он разбивает их на пары противоположностей. Но прежде чем перейти к ним, он в конце первой книги говорит о двух базовых чувствах, из которых, по его мнению, происходят все остальные.

• Первое – наслаждение. Аристотель определяет его как «движение, посредством которого вся душа сознательно приводится в свое нормальное состояние» – другими словами, состояние непотревоженной души. Наслаждение связано с чувствами, возвращающими душу в состояние покоя[39].

• Второе – боль, антоним наслаждения, или состояние растревоженной души. Боль связана с чувствами, которые становятся причиной возмущения души[40].

Способность управлять чужим наслаждением и болью характеризует талантливого оратора. В некоторой степени именно в этом заключалась тактика Сократа. Если вы обратитесь к диалогам Платона, вы обнаружите, что бесконечные вопросы Сократа вызывают острую, болезненную реакцию – чаще всего гнев. Возможно, именно поэтому Аристотель начинает перечислять пате с гнева.

Вот список парных эмоций, которые Аристотель считал полезными для риторики:

• гнев / спокойствие[41];

• дружелюбие / враждебность (или любовь / ненависть)[42];

• страх / уверенность (последнюю он определял как «отсутствие или удаленность от источника ужаса: может проистекать как из близости чего-то, что внушает уверенность, так и из отсутствия чего-то, что вызывает тревогу»)[43];

• стыд / бесстыдство[44];

• доброта / бессердечие[45], [46];

• сожаление / негодование[47];

• зависть / подражание (последнее описывается как своего рода белая зависть – удовлетворение от чужих успехов и достижений)[48].

Согласно Аристотелю, умение выражать эти эмоции и манипулировать соответствующими эмоциями оппонента в значительной степени помогает победить в споре. Чтобы достичь в искусстве дебатов уровня Сократа, необходимо научиться контролировать эти чувства как в себе, так и в других. Главное – внимательно выбирать тех, с кем споришь, иначе неприятностей не избежать.

Риторика Александра

Зная, что Александр был учеником Аристотеля и впитал его взгляды на эмоции и риторику, мы можем довольно хорошо представить его реакцию на письмо Дария. Дарий пришел в ярость от известий о том, что Александр намерен завоевать его земли. Александр понимал, что любой ответ, отличный от «Все понял, ухожу», обернется серьезными последствиями. Хотя не исключено, что именно на это он и надеялся. Он как будто искал неприятностей. Неприятностей и возможности построить империю, которой еще не видел мир. Александр был намерен получить и то и другое.

Считается, что Александр зачитал насмешливое и оскорбительное письмо Дария своим солдатам, и многих из них оно, конечно, обеспокоило. В конце концов, за плечами у этого народа была долгая и полная жестокости история греко-персидских войн. Однако Александр, опираясь на мудрость своего учителя, обратился к войскам: «…что вы так смущены этим письмом?.. Дарий так пишет из хвастовства, сам он вовсе не похож на написанное. Бывают псы, которые уже не могут взять крепостью тела, так они громко лают, точно лай свидетельствует о силе»[49], [50]. Дарий пытался запугать Александра и его войско. К несчастью для Дария, Александр прекрасно знал, на что способны он сам и его армия. Аристотель, вероятно, рассказал своему ученику, что «если мы считаем себя в высокой степени обладающими тем, из-за чего над нами смеются, тогда мы не обращаем внимания на насмешки»[51], [52]. Аристотель определял уверенность как «отсутствие того, что вызывает тревогу», а Александр был ее воплощением.

В искусстве риторики крайне важно чувствовать аудиторию. Аристотель утверждал, что «нужно обращать внимание и на то, среди кого произносится похвала, потому что, по выражению Сократа, нетрудно восхвалять афинян среди афинян же»[53]. Возможно, памятуя об этом, Александр указал, что в письме, кроме прочего, говорится о несметных богатствах Дария, чтобы его солдаты загорелись желанием получить их часть в качестве трофеев в случае победы. Собравшимся воинам эта идея пришлась по душе. Александр вместо страха внушил им те же уверенность и рвение, что испытывал сам. Совсем как его учили.

Как только его люди успокоились, Александру ничего не оставалось, кроме как написать ответ.

Позорно столь великому царю Дарию, превозносящемуся столь великой мощью, да еще и сопрестольнику богов, впасть в презренное рабство у какого-то человека Александра[54].

Александр приказал своим людям казнить персидских посланников, которые по понятным причинам «перепугались». Однако на самом деле Александр и не думал их убивать. После того как они пали перед ним ниц, он отпустил их со словами:

Не потому, что вы испугались наказания и стали умолять меня, я помилую вас. Я вовсе не имею намерения наказать вас, но хочу показать различие между царем-эллином и варваром-тираном[55].

Дарий допустил ошибку: Александр был хорошим учеником. Он понимал, как управлять чувствами людей. Он смог внушить своим солдатам смелость, высмеяв попытки Дария угрожать ему. Более того, он преподал Дарию урок, как на самом деле нужно устрашать противников: поиграв с желанием людей жить, прежде чем спасти их от неминуемой гибели, вы обретаете власть над ними. Посланники вернулись к Дарию, чтобы рассказать о величии Александра.

Почти десять лет спустя Александр стоял на берегу реки Ганг на севере Индии. Он завоевал Египет и большую часть земель от Греции до Гималаев, включая царство Дария, как и обещали боги. Но его солдаты устали. Они скучали по родине и семьям и отказывались сражаться дальше. Им хотелось домой. Александр грезил о том, что ожидало его впереди, о сокровищах, которые ему предстояло увидеть. Но там, на берегу Ганга, вопреки своему желанию, он согласился вернуться в Грецию. Его империя достигла своего предела.

Оказаться дома было не так плохо. Александр мог снова побеседовать со своим старым наставником Аристотелем и прочесть некоторые из диалогов, которые тот писал в своей новой школе, Лицее.

Философское настроение

Платон и Аристотель – два величайших имени в античной философии. Чувства были чрезвычайно важны для них обоих, хотя, как и во многих других вопросах, они расходились во взглядах не только на то, как работают эмоции, но и на то, как их следует использовать. Платон считал, что эмоции способны как вознести нас к высшему благу, так и сделать заложниками опасных краткосрочных удовольствий. Аристотель полагал, что эмоции рождаются в животной части души и способны принести пользу в спорах или переговорах с врагом. Оба верили, что эмоциями можно управлять с помощью разума, логоса. По мнению Платона, чувства должны быть устремлены к чему-то возвышенному и одухотворенному, в то время как Аристотель смотрел на них с практической, приземленной точки зрения и видел в них инструмент достижения целей. В сущности, все разногласия между двумя мыслителями сводятся к тому, что для Платона в каждом явлении важнее всего духовное, а Аристотель прагматически ищет ему приложение в реальном мире. Их взгляды на эмоции не исключение.

Идеи Платона и Аристотеля о природе эмоций и душе служили основой западной философской и политической мысли почти два следующих тысячелетия. Нет такого философа – равно как цивилизации, политического движения или религиозного верования, – на которого не повлиял бы как минимум один из мыслителей или оба сразу. Теории эмоций, предложенные Платоном и Аристотелем, во многом сформировали культуру и убеждения всего западного мира. Не верите? Продолжайте читать – и вы снова и снова будете слышать отголоски их основных положений. Они помогли миллионам людей по всему миру разобраться в себе, и до начала XVII века не было никого, кто мог бы бросить им хоть сколько-нибудь серьезный вызов.

Само собой, древние греки не единственные, кто повлиял на теорию эмоций. Точно так же как Платон и Аристотель не единственные, чьи попытки разъяснить, что такое эмоции и что с ними делать, имели глобальное значение. Примерно тогда, когда Сократ готовился принять смерть, в Древней Индии развивалась дискуссия о чувствах, которая вдохновляла последующие поколения философов, живших на территориях от Китая до окраин христианского мира. Давайте перенесемся в те самые северные провинции Индии, у чьих границ повернула армия Александра, – туда, где эмоциональное преображение правителя изменило ход истории.

Глава 2. Желание в Индии

Царь Ашока, получивший за свою безжалостность в ранние годы правления прозвище Чандашока, был свирепым и жестоким человеком. Ходили легенды, что он лично побывал в аду, чтобы научиться самым ужасным способам истязания людей, – столько в нем видели злости. Чандашока унаследовал свое скромное царство – империю Маурьев – около 265 года до н. э. и немедленно взялся расширять его границы. Вскоре его владения простирались через весь Индийский субконтинент – от современного Афганистана до Бангладеш. Но даже через восемь лет на восточном побережье Индии остался регион, который Чандашока так и не нашел способа подчинить: Калинга. И это приводило царя в ярость.

Когда Чандашока двинулся на Калингу, все пошло не по плану. Война оказалась тяжелой и затяжной. Смерть, увечья и кровопролитие окружали его со всех сторон, земля стала красной от крови. До сих пор в сражениях гибли тысячи, а иногда и десятки тысяч людей. На этот раз более ста тысяч человек были убиты, а еще больше умерли от голода и болезней за время военных действий. Еще сто пятьдесят тысяч человек вынужденно покинули свои дома. Чандашока видел вереницы отчаявшихся, напуганных беженцев, прошедших многие сотни миль. Во время битвы и после нее он становился свидетелем бедствий, на фоне которых ад казался раем. И если легенды хотя бы отчасти правдивы, то произошедшее потом заставило Чандашоку пережить одну из самых драматичных трансформаций в истории. Именно благодаря этой трансформации мы помним его не как Чандашоку, что примерно можно перевести как «Ашока-монстр» или «Ашока Жестокий». В Индии он известен как царь Пиядаси («тот, кто относится ко всем с любовью») и Деванамприя («возлюбленный богов»). В остальном мире – как Ашока Великий.

Преображение Ашоки было вызвано тем, что сместился – и очень значительно – фокус его желаний. Идея желания и того, что с ним следует делать, лежит в основе большинства древних индийских религий, но каждая из них трактует желание по-своему. Любая перемена в желаниях и стремлениях Ашоки не могла не сказаться самым драматичным образом на том, как он жил и во что верил. Но, как часто бывает с чувствами, желания – нечто сложное и нестандартное. Поэтому, прежде чем я продолжу историю, позвольте подробнее остановиться на некоторых современных представлениях о желании, которые помогут лучше понять природу сил, изменивших жизнь Ашоки, а вместе с ней и жизнь его подданных.

Удовлетворение желаний

Представьте, вы лежите на пляже, вашу кожу греет солнце, обдувает бриз, слышно, как волны мягко накатывают на берег. Вы ложитесь на спину и чувствуете, как песок струится сквозь пальцы ног, а повседневные тревоги улетучиваются. Вы чувствуете себя спокойным, счастливым. Но, вглядываясь вдаль, вы вдруг замечаете в море плавник большой белой акулы. Умиротворение и счастье сменяются паникой: кажется, вы один видите опасность. Вы чувствуете мощное инстинктивное желание предупредить других. Вы забываете о своей идиллии и бежите к спасателю, который бьет тревогу и просит людей покинуть берег, прежде чем кто-либо пострадает. Вы с облегчением выдыхаете.

Вы заметили, что из всех пережитых эмоций выделялась одна? Большинство из описанных чувств – счастье, спокойствие, страх, паника и облегчение – были вызваны внешними обстоятельствами. Вы чувствовали себя расслабленным и счастливым, потому что ощущали тепло солнца и шероховатость песка под ногами, слышали шум океана. Вы испытали страх и даже панику, заметив акулу, и облегчение, когда увидели, что все в безопасности. Но желание, которое вы почувствовали, имело иную природу. Несмотря на то что поделиться с кем-то информацией вас побудил вид акулы, именно желание не дать никому пострадать заставило вас броситься к спасателям. Вы могли ощутить страх и, будучи парализованным ужасом, смотреть, как кто-то попадает в беду. Вы могли запаниковать и начать бестолково размахивать руками. Существует миллион вещей, которые вы могли бы сделать, но вместо этого вы почувствовали желание предупредить об акуле – желание спасти людей от опасности. Другими словами, большинство чувств передаются «от мира к мозгу», то есть мы улавливаем что-то в окружающем мире, и из-за этого возникают эмоции, но желание передается «от мозга к миру». Мы чувствуем желание и только потом действуем.

Существует масса разновидностей желания. Оно может быть имманентным, то есть заключенным в себе, как, например, иметь хорошую машину или съесть мороженое. Или, допустим, поделиться своей любовью к чему-то с другими людьми. Оно может быть инструментальным – это желание сделать что-то, что приведет к чему-то еще. Например, желание заработать, чтобы купить рожок мороженого. Вам может хотеться купить цветы, чтобы порадовать жену, или даже написать книгу, чтобы другие тоже испытали восторг от знакомства с историей эмоций. Желания бывают сильными и слабыми, в зависимости от того, насколько вы чего-то хотите. Есть текущие желания, которые трудно выкинуть из головы. В эту категорию попадают, например, желания сдать предстоящий экзамен или выпутаться из щекотливой ситуации. Постоянные желания, как, например, желание дожить до глубокой старости, маячат где-то на краю сознания.

Каждое из этих подмножеств относится, по выражению философа Гарри Франкфурта, к желаниям первого (то есть желанию чем-то обладать или желанию, чтобы что-то произошло) или второго (то есть желанию желать)[56] порядка. Ваш порыв рассказать спасателям об акуле можно классифицировать как инструментальное желание первого порядка: вы хотите сделать что-то, что приведет к чему-то еще (сообщить спасателю об акуле, чтобы он организовал людей и те вышли из воды), а также хотите, чтобы что-то произошло (а именно были спасены жизни). Хотя желания можно объяснить через порядки и типы, мне кажется, есть гораздо более эффективный способ понять их. Этот подход разработал философ Тимоти Шрёдер. Ему удалось объединить многочисленные философские и научные идеи о желании в концепцию, которую он сам называет тремя лицами желания[57].

Первое – побудительное желание: встать и начать действовать. Второе – гедонистическое желание: получить удовольствие или избежать боли. И наконец, третье – желание познавать: то есть, основываясь на собственном опыте, делать выводы о том, что для нас хорошо, а что – нет. Безусловно, эти три вида желания существуют не в вакууме. Побудительное желание получить водительские права не возникнет без гедонистического стремления к независимости, которую дарит вождение, а также без желания стать опытным водителем.

Шрёдер также выделяет два объединяющих элемента желания: вознаграждение и наказание. Научиться кататься на лыжах – вознаграждение. Не научиться и терпеть насмешки (или свернуть себе шею) – наказание. Вознаграждение и наказание связывают желание не только с мыслями, но и с эмоциями, включая даже самые базовые. С этого момента, чтобы разобраться в разновидностях желания, я буду в первую очередь опираться на принципы Шрёдера.

Кстати, под словом «желание» я также подразумеваю все синонимы, которые есть для него в словаре: потребность, аппетит, тоска, жажда, позыв, стремление, тяга, влечение, порыв и т. д. Отчасти потому, что это позволяет не усложнять текст без особой необходимости, но в основном потому, что на протяжении истории люди также нечасто разграничивали желания и потребности. Конечно, они тоже чувствовали желания разных типов, однако современный словарь синонимов тут не поможет. Позвольте объяснить.

Желания в индуизме

Ашока вырос в доминирующей на севере Индии индуистской культуре. В этой книге я сознательно остановился на терминах «индуизм» и «индуистский». Стоит отметить, что термин «индуистский» сам по себе довольно условен. Во-первых, последователи религии, которую сейчас принято называть индуизмом, не называли себя индуистами до XVII века, когда на их территорию пришли британцы. Во-вторых, что еще больше сбивает с толку, единой индуистской религии нет и никогда не было. Историк индуизма, профессор Джун Макдэниел, считает, что существует несколько индуизмов и выделяет шесть основных разновидностей. А индолог и специалист по санскриту, профессор Венди Донигер, пишет, что у каждого, кто исповедует индуистскую веру (или веры), «в арсенале соседствуют различные убеждения, к которым он прибегает в зависимости от ситуации»[58]. Несмотря на все это чудесное многообразие, некоторые идеи в той или иной степени характерны для всех течений в рамках индуизма. Понимание видов желаний – одна из таких идей.

В священных текстах индуизма выделяются четыре разновидности желания, или целей (пурушартха). Самая важная из них – путь каждого человека, или дхарма. Дхарма – это одновременно и побудительное желание, и желание познавать. Ее роль состоит в том, чтобы дисциплинировать людей, позволять им учиться, духовно расти и обуздывать любые гедонистические желания, которые могут возникнуть. Один из лучших примеров дхармы описан в «Бхагавадгите», или «Песне Господа», – одной из частей «Махабхараты», эпоса о войне на поле Курукшетра, реальном или вымышленном противостоянии между двумя могущественными семьями[59].

В начале «Бхагавадгиты» Арджуна, царевич одного из кланов, готовится вступить в решающую битву. Он просит своего колесничего подъехать поближе, чтобы лучше рассмотреть врага, и ужасается, увидев на стороне противника членов своей семьи. Не желая убивать родственников, Арджуна задается вопросом, может ли он избежать сражения, если воззовет к божественной добродетели ненасилия (ахимсе). К удаче Арджуны, его колесничий не только великолепен в своем ремесле, пугающе красив, невероятно мудр и безупречно добр – ко всему прочему он не кто иной, как Кришна, живое воплощение Бога. Как понимаете, Бог – отличный советчик.

Кришна объясняет Арджуне, что ненасилие – это безусловное благо, однако еще большее благо – следовать своей дхарме, то есть истинному пути. Следовать своему пути – значит быть самоотверженным. Для этого необходимо игнорировать бхавы, которые пытаются увести вас от цели. Бхава – сложное понятие. Само слово может означать как «существующий», так и «творимый» – жизнь и рождение. Оно также обозначает настроение, чувство или привычку. Иногда оно означает все это разом. Идея состоит в том, что мы существуем, потому что мы чувствуем. Мы чувствуем, потому что были рождены. Быть живым – значит испытывать чувства, в противном случае вы просто пусты, то есть мертвы. Но чтобы оставаться верным своей дхарме, все бхавы необходимо держать под контролем. Вы должны следовать своему пути, какие бы чувства он у вас ни вызывал. Для этого следует отказаться от опыта переживания потерь и приобретений, который несет этот путь[60]. Путь заключается не в том, чтобы набить карманы добычей. Не в том, чтобы прервать бой из-за того, что кто-то из противников вызывает у вас симпатию. Путь заключается в том, чтобы исполнить свое предназначение. В том, чтобы делать то, что должно. Отказ от участия в битве противоречил бы дхарме Арджуны точно так же, как и участие в ней только ради славы и власти. В некоторых формах индуизма считается, что награда за верность своей дхарме – реинкарнация в лучшей жизни или достижение блаженства в этой. Наказание за несоблюдение дхармы – обратный итог. Арджуне пришлось отбросить чувства и исполнить свой долг.