Вы не авторизовались

Человек в поисках себя бесплатное чтение

Ролло Мэй
Человек в поисках себя

Rollo May, Ph.D.

MANS SEARCH FOR HIMSELF

Отзывы о работах Ролло Мэя

«ЛЮБОВЬ И ВОЛЯ»
«Мудрая, насыщенная, остроумная, обязательная к прочтению… Она должна возглавить любой список важных для прочтения книг».

Джон Леонард, New York Times

«Экстраординарная книга о сексе и цивилизации… Важный вклад в современную мораль».

Newsweek

«Итог 25-летней работы на переднем крае служения людям в наш противоречивый век психологических трансформаций. Динамичная, теплая и страстная».

St. Louis Post-Dispatch

«Д-р Мэй предлагает страстность и интеллектуальность, значимые для всей нашей жизни. “Любовь и воля” – это книга о том, как изучать и ценить, для тех, кто умеет изучать и ценить наше человеческое наследие и потенциал».

San Francisco Examiner

«Этот труд, написанный в блестящем и безукоризненном стиле, прекрасный анализ современной жизни и любви, полный убедительных и воодушевляющих озарений».

Chicago Sun-Times

«Вклад этой замечательной книги в образование и культуру значителен».

Harvard Education Review

«МУЖЕСТВО ТВОРИТЬ»
«Ясный и высококонцентрированный анализ процесса творчества. [Мэй] описывает предпосылки для творческого процесса и момент прорыва».

Saturday Review

«Великолепный гимн духу творчества… Блестящее и проницательное объяснение творческой “схватки” – столкновения благоразумия творца или мыслителя с его социокультурным окружением и с его собственными опасными прометеевскими импульсами».

Publishers Weekly

«Еще один из экстраординарных, мудрых и обнадеживающих… опытов почти медитаций д-ра Мэя о будущем человечества».

Boston Globe

Предисловие

Одно из немногих жизненных благ в наш век тревоги состоит в том, что мы способны к осознанию себя. Поскольку наше общество находится в ситуации смещения стандартов и ценностей и не способно дать нам ясную картину того, «какими мы являемся и какими мы должны быть», как Мэтью Арнольд^[1] описывает это, мы отброшены назад в поисках самих себя. Болезненная неуверенность во всем побуждает нас задаться вопросом: существуют ли какие-либо упущенные из виду ориентиры и ресурсы, на которые мы можем опереться?

Конечно же, я понимаю, что обычно самосознание не называют благом. Люди скорее спрашивают, как достичь внутренней целостности в столь дезинтегрированном мире. Или интересуются, как можно идти путем самореализации в то время, когда в настоящем или будущем полная неопределенность.

Лучшие умы задаются этими вопросами. У психотерапевта нет волшебных ответов. Безусловно, глубинная психология проливает новый свет на скрытые мотивы того, что заставляет нас думать, чувствовать и действовать определенным образом, и это должно стать существенным подспорьем в наших поисках самих себя. Но есть еще кое-что помимо полученного образования и самосознания, что придает автору мужество устремиться туда, куда опасаются ступить даже ангелы, и предложить свои идеи и опыт в тех сложных вопросах, которые будут подниматься на страницах этой книги.

Это что-то есть мудрость психотерапевта, полученная в ходе работы с людьми, стремящимися преодолеть свои проблемы. Он имеет исключительную, и зачастую тяжкую, привилегию сопровождать людей в их глубоко личной и сложной борьбе за обретение новой целостности. И воистину плох тот психотерапевт, который не имеет хотя бы малейшего представления о том, что скрывает людей от самих себя и блокирует их в поиске ценностей и целей, которым они могли бы следовать.

Альфред Адлер^[2] как-то заметил, ссылаясь на организованную им школу для детей в Вене, что «ученики учат учителя». Именно так происходит и в психотерапии. И я не понимаю, как психотерапевт может не испытывать глубокой благодарности за то, чему его ежедневно учат его пациенты через их сложные жизненные вопросы и чувство собственного достоинства.

Также я очень благодарен своим коллегам за все, чему я научился у них по рассматриваемым темам, а также студентам и сотрудникам колледжа Миллз в Калифорнии за их щедрую и стимулирующую обратную связь при обсуждении некоторых из этих идей во время чтения моего юбилейного курса лекций «Целостность личности в век тревоги».

Эта книга не является заменой психотерапии, равно как она и не является самоучителем, обещающим дешевое и простое исцеление за одну ночь. Но с другой стороны, любая хорошая книга – это самоучитель, который помогает читателю анализировать себя и собственный опыт сквозь призму описанного в книге, получить свежий взгляд на свои собственные проблемы с личностной интеграцией. Я надеюсь, что данная книга именно об этом.

В последующих главах мы не только рассмотрим новые открытия психологии на глубинных уровнях человеческой самости, но и соприкоснемся с мудростью тех, кто много веков на поприще литературы, философии и этики пытался понять, как человек может противостоять собственной неуверенности и личностным кризисам, обращая их в конструктивное русло. Нашей основной задачей является изучение способов борьбы с современной неуверенностью, поиск источника внутренней силы и, насколько возможно, указание путей достижения ценностей и целей, на которые можно опираться в наше нестабильное время.

Ролло Мэй, Нью-Йорк

«Рисковать – значит тревожиться, но не рисковать – значит потерять самого себя… И риск в высшем смысле является самым точным способом осознания самого себя».

Кьеркегор

«Один идет к ближнему, потому что ищет его, другой – потому что потерял самого себя. Ваша дурная любовь к самому себе делает для вас из одиночества тюрьму».

Ницше

Часть 1
Наши условия существования

Глава 1
Одиночество и тревога современного человека

Каковы основные внутренние проблемы людей в наши дни? Пытаясь копнуть глубже поверхностных поводов людского беспокойства, таких как угроза войны, снижение уровня жизни, экономическая нестабильность, что мы можем назвать их первопричиной? Безусловно, симптомами расстройств, от которых люди страдают в наш век, равно как и в любой другой, являются отсутствие счастья, неспособность определиться с семейным положением или профессиональным призванием, общая безысходность или бессмысленность жизни и тому подобные явления. Так что же лежит в основе этих симптомов?

В начале XX века наиболее распространенной причиной этих проблем, что так хорошо описал Зигмунд Фрейд, было затруднение личности в принятии инстинктивной, сексуальной стороны жизни и, как результат, конфликт между сексуальными импульсами и социальными табу. Еще в 1920-е годы Отто Ранк^[3] писал, что первопричинами всех психологических проблем людей того времени являлись ощущение неполноценности, несовершенства и чувство вины. В 1930-х фокус психологического конфликта снова сместился: как отмечала Карен Хорни^[4], общим знаменателем стала враждебность между отдельными людьми и группами, связанная с чувством соперничества. Так что же является ключевыми проблемами в середине XX века?

«Полые люди»

Вас может удивить, когда я, ссылаясь на свой клинический опыт и на опыт моих коллег психотерапевтов и психиатров, отмечу, что главной проблемой середины XX века является опустошенность. Под этим я подразумеваю, что многие люди не только не знают, чего именно они хотят, но и понятия не имеют о том, что они чувствуют. Когда они говорят о дефиците автономии или жалуются на неспособность принять решение – сложности, характерные для всех времен, – становится очевидным, что основополагающей причиной является отсутствие у них опыта взаимодействия со своими собственными желаниями и потребностями. Они чувствуют, что их шатает из стороны в сторону, что сопровождается пугающим ощущением бессилия, потому что они попадают в вакуум и пустоту. Причиной, заставляющей обращаться за помощью, может быть, например, недовольство тем, что они всегда терпят фиаско на любовном фронте, или не могут вступить в брак, или недовольны своим брачным партнером. Но очень скоро выясняется, что их ожидания от брачного партнера, реального или желаемого, состоят в заполнении пустоты внутри них самих; и они тревожатся и злятся, когда этого не происходит.

В целом они даже могут свободно говорить о том, что они должны хотеть – успешно окончить колледж, получить работу, влюбиться, жениться, вырастить детей, – но вскоре для них самих становится очевидным, что они описывают то, чего другие (родители, профессора, работодатели) ожидают от них, а не то, что они сами хотят. Двадцать лет назад такие внешние цели могли быть восприняты всерьез; но сейчас человек понимает и вслух говорит о том, что на самом деле родители и общество не предъявляют к нему этих требований. По крайней мере, теоретически родители сообщали ему, что он свободен в своем выборе. Кроме того, человек сам понимает, что для него неполезно преследовать подобные внешние цели. Но это только усугубляет его проблему, так как он имеет мало представления и понимания своих настоящих целей. Как кто-то сказал, «я лишь коллекция зеркал, отражающих то, что другие ожидают от меня».

В предыдущие десятилетия, если человек, прибегающий к психологической помощи, не знал, чего он хочет или что чувствует, можно было предположить, что он хочет чего-то определенного, например сексуального удовлетворения, но не осмеливается признаться себе в этом. Как отмечал Фрейд, за этим стояло желание, и самое главное, что необходимо было сделать, – это прояснить, что привело к вытеснению желания в бессознательное, перевести его в сферу сознания, помочь пациенту удовлетворять его желание в соответствии с реальностью. Но в наши дни сексуальные табу гораздо менее сильны; если кто-то сомневается, отчеты Кинси^[5] помогут ему в этом убедиться. Человек может без особого труда найти возможности для сексуального удовлетворения, если не имеет побочных проблем. Сексуальные проблемы, о которых сейчас говорят на терапии, редко связаны с социальными запретами, скорее они связаны с такими изъянами, как импотенция или неспособность испытывать сильные чувства к сексуальному партнеру. Другими словами, наиболее распространенной является не проблема социальных табу на сексуальную активность или чувство вины относительно секса как такового, а то, что секс для многих становится пустым, механическим и бессмысленным.

Сновидение одной молодой женщины как раз иллюстрирует дилемму «зеркала». Она была достаточно сексуально свободна, но хотела выйти замуж и не могла выбрать одного из двух мужчин. Один из них прочно стоял на ногах, принадлежал к среднему классу, и ее благоразумная семья одобрила бы выбор в его пользу; но другой мужчина больше разделял ее интересы, связанные с артистической и богемной средой. Она периодически испытывала болезненные приступы нерешительности, будучи не в состоянии определиться, что же она за человек и какой образ жизни ей ближе. Однажды ей приснилось, что большая группа людей голосует за то, с кем ей вступить в брак. Во сне она почувствовала облегчение – какое же это оказалось удобное решение! Но тут возникло неожиданное препятствие: после пробуждения она не помнила результаты голосования.

Пророческие слова, прозвучавшие в одной из поэм Т. С. Элиота^[6] в 1925 году, описывают внутренний мир многих людей:

Мы полые люди,

Мы чучела, а не люди

Склоняемся вместе —

Труха в голове…

Нечто без формы, тени без цвета,

Мышцы без силы, жест без движенья…^[7]

Возможно, некоторые читатели свяжут эту пустоту, эту неспособность понять свои чувства и желания с фактором неопределенности времени, в которое мы живем: времени войны, призыва на военную службу, экономических преобразований, когда наше будущее неопределенно и не зависит от наших взглядов и действий. Поэтому неудивительно, что человек не знает, что планировать, и чувствует свою никчемность. Но такое заключение является слишком поверхностным. Как мы покажем позже, проблемы коренятся гораздо глубже. Более того, войны, экономические и социальные потрясения действительно являются следствиями той же первопричины в нашем обществе, что и обсуждаемые нами психологические симптомы.

У иных читателей может возникнуть и другой вопрос: «Возможно, те, кто обращается за психологической помощью, и чувствуют себя пустыми, но не является ли это невротической проблемой, не характерной для большинства людей?» Разумеется, мы могли бы ответить, что люди, оказывающиеся на консультации у психотерапевта или психоаналитика, не являются репрезентативной выборкой общества. Как правило, это те, для кого больше не работают светские условности и защиты, принятые в обществе. Часто это наиболее чувствительные и одаренные индивиды; они нуждаются в помощи в широком смысле, поскольку не так успешно справляются с рационализацией, как «хорошо адаптированные» граждане, способные на какое-то время подавлять глубинные конфликты. Определенно, пациенты Фрейда, приходившие к нему в 1890-е годы и в первое десятилетие XX века, с описанными им сексуальными симптомами, не были репрезентативной выборкой Викторианской эпохи: большинство людей вокруг них продолжали жить в соответствии с привычными табу и рационализацией, считая секс чем-то постыдным и требующим сокрытия, насколько это возможно. Но после Первой мировой войны, в 1920-х, эти сексуальные проблемы стали открытыми и приобрели характер эпидемии. Практически любой зрелый человек в Европе или в Америке испытывал подобные конфликты между сексуальными желаниями и социальными табу, с которыми лишь немногие пытались справиться одно-два десятилетия назад. Не имеет значения, насколько высоко кто-то оценивает труды Фрейда, и наивно полагать, что его работы послужили отправной точкой для подобного развития событий; он всего лишь предсказал это. Сравнительно небольшое число людей – тех, кто обращается за психологической помощью в процессе своей борьбы за внутреннюю интеграцию, – представляет собой показательный и очень важный барометр уровня давления под психологической поверхностью общества. Этот барометр должен быть воспринят серьезно, поскольку это один из лучших индикаторов нарушений и проблем, которые пока еще не приобрели характера эпидемии в нашем обществе, но уже близки к тому.

С проблемой внутренней опустошенности современного человека сталкиваешься не только в кабинетах психотерапевтов и психоаналитиков. Согласно многочисленным социологическим данным, проблему «полости» можно наблюдать в самых разных сферах нашего общества. В своей блестящей книге «Одинокая толпа», которая попалась мне на глаза как раз во время написания этих глав, Дэвид Рисмен^[8] провел превосходный анализ современного американского характера. По его мнению, до Первой мировой войны типичный американец был «внутренне ориентированным». Он стремился соответствовать стандартам, которым его обучали, был моралистом в духе Викторианской эпохи, имел устойчивые мотивы и амбиции, хотя они и были вторичными. Он жил так, как будто бы какой-то внутренний гироскоп обеспечивал ему стабильность. Этот тип соответствует описанию ранним психоанализом личности эмоционально подавленной и направляемой сильным суперэго.

Согласно Рисмену, современный типичный американец – «внешне ориентированный». Для него важнее быть не выдающимся, а соответствующим; он живет как будто со встроенным в голову радаром, сообщающим, что другие люди ожидают от него. Подобное радарное устройство управляется другими; и как человек, описывающий себя через набор зеркал, он способен только реагировать, но не выбирать; у него нет действующего центра мотивации внутри самого себя.

Как и Рисмен, мы не испытываем пиетета перед «внутренне ориентированными» людьми поздней Викторианской эпохи. Такие люди обретали свою силу через интернализацию внешних правил, разделяя волю и интеллект и подавляя свои чувства. Такой тип людей подходил для успешного ведения бизнеса в стиле железнодорожных магнатов XIX столетия и лидеров индустрии, когда они могли манипулировать людьми как какими-нибудь вагонами для угля или фондовым рынком. Гироскоп выступает здесь отличным символом, так как он также обладает полностью механическим центром стабильности. Уильям Рэндольф Херст^[9] является замечательным представителем такого типа: он стяжал огромную власть и богатство, но за этим внешним благополучием скопилась такая тревога, особенно в отношении смерти, что он даже никому не позволял в своем присутствии употреблять слово «смерть». «Люди-гироскопы» зачастую оказывают разрушительное влияние на своих детей из-за своей ригидности, догматизма и неспособности к обучению и изменениям. По моему убеждению, установки и поведение таких людей являются примером того, как структуры общества жестко кристаллизуются вплоть до полного разрушения. Можно легко проследить, как поколение «железных людей» сменяется поколением опустошенности: уберите гироскоп, и они окажутся полыми внутри.

Мы не станем рыдать, когда умрет «человек-гироскоп». На его могиле может быть выбита такая эпитафия: «Как динозавр, он имел власть без умения меняться и силу без способности учиться». Главный урок, который мы извлекли из изучения этих последних представителей XIX века, состоит в том, что нам не стоит попадаться на удочку этой псевдо-«внутренней силы». Если мы четко понимаем, что их гироскопический метод обретения психологической силы неэффективен и саморазрушителен и их внутренняя направленность является моралистской подменой целостности вместо целостности как таковой, мы тем более должны искать новый центр силы внутри нас самих.

В действительности наше общество еще не нашло чего-либо на замену ригидным правилам «человека-гироскопа». Рисмен отмечает, что «внешне ориентированные» люди нашего времени обычно характеризуются пассивностью и апатией. Современные юноши отходят от амбиций добиться превосходства и оказаться на вершине успеха; в случае наличия таких амбиций они рассматривают их как ошибочные и испытывают чувство вины за подобное наследие моральных норм своих отцов. Они стремятся к признанию сверстниками, вплоть до готовности оставаться в тени и быть поглощенными группой. Эта социологическая картина в общих чертах похожа на ту, что мы наблюдаем в психологической работе с людьми.

Десять или двадцать лет назад опустошенность, которую начали испытывать представители среднего класса и которую часто называли «болезнью окраин», вызывала улыбку на устах. Наиболее точная картина пустой жизни человека из пригорода: встает ежедневно в одно и то же время, садится на один и тот же поезд, чтобы добраться до работы, выполняет одни и те же обязанности в офисе, ходит на обед в одно и то же место, оставляет одну и ту же сумму чаевых, возвращается на одном и том же поезде домой, имеет двух-трех детей, возделывает небольшой садик, каждое лето безрадостно проводит двухнедельный отпуск на побережье, каждые Рождество и Пасху ходит в церковь, рутинно и механически проживает год за годом до выхода на пенсию в 65 лет и скоропостижно умирает вскорости от сердечной недостаточности, причиной которой вполне могла бы стать подавленная враждебность. Впрочем, у меня всегда было подозрение, что умирает он от скуки.

Но за последние десять лет появились индикаторы того, что опустошенность и скука стали для многих гораздо более серьезной проблемой. Не так давно в нью-йоркских газетах можно было встретить публикации о достаточно интересном инциденте. Водитель автобуса в Бронксе просто уехал в своем пустом автобусе в неизвестном направлении, а через несколько дней его нашла полиция Флориды. Он объяснил свой поступок тем, что ему надоел один и тот же ежедневный маршрут, и он решил отправиться в путешествие. Поскольку его вернули обратно, согласно информации из газет, у его компании возникли сложности с решением о том, должен ли он понести наказание и какое именно. По возвращении в Бронкс странствующий водитель автобуса стал триумфатором, и толпа людей, из которых очевидно мало кто был лично с ним знаком, приветствовала его. И когда было объявлено, что компания решила не привлекать водителя к ответственности и вернула ему работу в обмен на обещание не совершать впредь подобных увеселительных прогулок, в Бронксе царило оживление, как в прямом, так и в переносном смысле этого слова.

Так почему же солидные граждане Бронкса, проживающие в районе Метрополитэн и представляющие собой образец урбанистического консерватизма, сделали героем человека, который в соответствии с их стандартами был угонщиком автомобиля и, что еще хуже, не явился вовремя на работу? Не стал ли тот водитель, которому до смерти надоело объезжать одни и те же улицы и останавливаться на одних и тех же перекрестках, квинтэссенцией пустоты и никчемности этих представителей среднего класса, и не стал ли его поступок, несмотря на отсутствие результата, олицетворением некоей глубинной, но подавленной потребности солидных жителей Бронкса? Это похоже на то, как несколько десятилетий назад представители верхушки среднего класса в буржуазной Франции, как отмечал Пауль Тиллих^[10], могли выдерживать опустошающую и механическую рутину коммерции и промышленности только за счет близости центров богемы. Те, кто живет как «полые люди», могут выдерживать монотонность, лишь создавая себе некую отдушину или идентифицируя себя с теми, кто смог создать себе такую отдушину.

В некоторых кругах опустошенность даже является целью, к которой следует стремиться под предлогом «тонкой настройки». В журнале Life в статье «Проблема жены»^[11] можно увидеть наиболее исчерпывающую иллюстрацию подобной тенденции. Резюмируя серию исследований, опубликованных в журнале Fortune, о роли жен топ-менеджеров корпораций, в статье отмечается, что на продвижение топ-менеджера влияет то, насколько его супруга способна соответствовать «паттерну». Когда-то только за супругой министра пристально следили представители церкви до избрания супруга на пост; теперь же и за супругой топ-менеджера в корпорации ведется скрытое или открытое наблюдение, подобно тому как отслеживается производство стали, шерсти или иного сырья, используемого компанией. Такая жена должна быть очень общительной, в меру интеллектуальной, неподозрительной, и у нее должна быть очень «чувствительная антенна» (и снова аналогия с радаром!), чтобы всегда быстро адаптироваться.

«Хорошая жена хороша тем, чего она не делает, – не жалуется, когда ее муж допоздна задерживается на работе, не суетится, когда ее мужа переводят, не занимается предосудительной деятельностью». Таким образом, успешность жены зависит не от степени ее активности, а от понимания ею, когда и как быть пассивной. Но есть правило, которое превосходит все остальные, пишет Life, и оно гласит: «Не будь слишком хорошей. Важно просто быть не хуже других. Если прежде, в более бесцеремонные и примитивные времена, не отставать означало быть далеко впереди, то сейчас не отставать – это просто не отставать. Да, человек может идти вперед, но медленно и деликатно». В конце концов, компания начинает регулировать все, что делает жена, – от того, кто может сопровождать ее в автомобиле, до того, что ей позволено пить и читать. Разумеется, в обмен на это современная корпорация «заботится» о своих членах в формате предоставления им дополнительной безопасности, страховки, организации отпуска и т. п. Life сравнивает «компанию» с «Большим Братом» – символом диктатора в романе Оруэлла «1984».

Редакторы журнала Fortune признают, что находят эту картину «несколько пугающей. Кажется, что конформность возводится в ранг религии… Возможно, американцы придут к муравьиному обществу не под гнетом диктатора, а лишь следуя своему неистовому желанию ужиться друг с другом…»

Если десять или двадцать лет назад бессмысленная скука и могла вызвать смех, то сейчас опустошенность для многих превратилась из состояния скуки в состояние бесполезности и отчаяния, что уже может быть опасно. Повсеместное распространение наркотической зависимости среди студентов нью-йоркских колледжей связано с тем фактом, что у подавляющего большинства подростков нет видения иных перспектив, кроме службы в армии и экономической нестабильности, нет позитивных конструктивных целей. Человеческое существо не может долго жить в условиях опустошенности: если человек не стремится к чему-либо, то он не просто оказывается в стагнации; сдерживаемый потенциал трансформируется в болезненное отчаяние и, как результат, – в деструктивные проявления.

Каково психологическое происхождение опыта переживания опустошенности? Чувство опустошенности, которое мы наблюдаем в социальном или индивидуальном плане, вовсе не означает, что человек является пустым или что у него нет эмоционального потенциала. Человеческое существо не является пустым в статическом смысле, как если бы оно было разряженной батарейкой, требующей подзарядки. Переживание опустошенности приходит от ощущения человеком бессилия сделать что-либо эффективное в своей жизни или в мире, в котором он живет. Внутренний вакуум является долгосрочным результатом накопления представлений человека о самом себе: убеждения в том, что он не может действовать как целостная единица по отношению к самому себе, направляя свою собственную жизнь или изменяя установки других по отношению к нему, или эффективно влиять на мир вокруг себя. Так у него возникают чувства отчаяния и бессилия, хорошо знакомые многим людям в наши дни. И вскоре после того, как его желания и чувства перестают иметь значение, он перестает что-либо желать и чувствовать. Апатия и отсутствие чувств также являются защитными механизмами тревоги. Когда человек постоянно сталкивается с опасностями, которые он не в силах преодолеть, его последней линией защиты становится избегание даже ощущения этих опасностей.

В наши дни вдумчивые исследователи имеют возможность наблюдать подобные изменения. Как отмечал Эрих Фромм, современные люди подчиняются не авторитету церкви или моральных норм, а «анонимным авторитетам» общественного мнения. Авторитет публичен сам по себе, но эта публичность является лишь собранием большого количества индивидов с их радарными установками, улавливающими взаимные ожидания друг друга. Как показано в статье журнала Life, топ-менеджер корпорации – и его жена – успешно справились с «тонкой настройкой» к публичному мнению. Таким образом, публика сформирована из таких вот Томов, Мэри, Диков и Гарри, являющихся рабами общественного мнения! Рисмен отмечает как существенный момент тот факт, что публика боится призраков, привидений и химер. Она представляет собой анонимный Авторитет с заглавной буквы «А», являющийся сочетанием наших «я», но эти «я» лишены индивидуального центра. В конечном счете мы страшимся собственной коллективной призрачности.

Как отметили редакторы журнала Fortune, у нас есть веские причины опасаться ситуации конформности и индивидуальной опустошенности. Нам нужно лишь напоминать самим себе, что этическая и эмоциональная опустошенность европейского общества два-три десятилетия назад стала открытым приглашением фашистской диктатуре взять власть и заполнить вакуум.

Большая опасность такой бессодержательности бытия заключается в том, что это рано или поздно приводит к болезненной тревоге и отчаянию и в конечном счете, если не корректируется, – к невостребованности и блокированию самых ценных качеств человека. В результате мы получаем приостановку в развитии и истощение личности в психологическом плане или даже возврат к деструктивной авторитарности.

Одиночество

Еще одна характерная черта современного человека – одиночество. Люди описывают это чувство как состояние «нахождения вовне», изоляции или, если они более интеллектуальны, используют термин «отчуждение». Они подчеркивают, что для них важно быть приглашенными на вечеринку или званый ужин не потому, что они хотят туда пойти (хотя, как правило, они идут), равно как и не ради веселья, хорошей компании, обмена опытом или получения человеческого тепла от встречи (очень часто им там просто скучно). Скорее приглашение важно как подтверждение того, что они не одиноки. Одиночество представляет такую огромную и болезненную угрозу для многих людей, что они даже не имеют понятия о позитивных аспектах уединения, а временами их просто пугает перспектива остаться одним. Андре Жид отмечает, что многие люди «страдают от страха обнаружить себя в одиночестве… и поэтому совсем теряют себя».

Ощущения опустошенности и одиночества идут рука об руку. Например, когда люди рассказывают о завершении отношений, зачастую они говорят не о своей печали или униженности уходом партнера, но скорее о том, что чувствуют себя «опустошенными». Как кто-то заметил, в случае потери другого человека на его месте остается «зияющая пустота».

Не так уж и сложно увидеть причины тесной взаимосвязи между опустошенностью и одиночеством. Ведь когда у человека нет своего мнения о том, чего он хочет или что чувствует; когда в период травматичных изменений он начинает осознавать, что привычные желания и цели, которым его учили следовать, не дают ему больше ощущения безопасности или не указывают путь; когда он ощущает внутреннюю пустоту и угрозу в обществе, где царит внешний хаос социальных потрясений, то его естественной реакцией становится оглянуться вокруг в поисках людей. Он надеется, что они укажут ему некое направление или как минимум дадут чувство комфорта от сознания, что он не одинок в этой битве. Таким образом, опустошенность и одиночество являются двумя фазами в переживании базового опыта тревоги.

Возможно, читателю знакома та тревога, которая волной накрыла всех нас, когда на Хиросиму упала первая атомная бомба и когда мы ощутили самую большую опасность – оказаться последним поколением человечества, – но так и не поняли, как нам изменить поведение. В тот момент реакцией огромного количества людей было, как ни странно, внезапное глубокое одиночество. Норман Казинс^[12] в своем эссе «Современный человек уже отжил свой век», выразившем чувства интеллектуалов в тот переломный исторический период, писал не о том, как защитить чье-либо «я» от атомной радиации, или как решить политические проблемы, или о трагедии человеческого саморазрушения. Напротив, его статья была полна размышлений об одиночестве. Он утверждал, что «вся человеческая история – это попытка скрыть свое одиночество».

Ощущение одиночества появляется, когда человек чувствует пустоту и страх, не просто потому, что он хочет быть защищенным толпой, как хищный зверь в стае. Равно как и тяга к другим не является просто попыткой заполнить пустоту внутри себя – хотя это одна из составляющих потребности человека в обществе себе подобных, когда он чувствует пустоту и тревогу. Но глубинной причиной является то, что человек приобретает опыт становления себя только через связь с другими людьми, и когда он находится один, без людей, он опасается утратить этот опыт обретения себя. Человек, биосоциальное млекопитающее, не только физически зависим от других людей – его родителей, обеспечивающих ему безопасность на протяжении долгого детства, он также получает от этих ранних отношений и осознание самого себя, что закладывает основу его способности ориентироваться в жизни. Эти важные аспекты мы рассмотрим подробнее в следующей главе, здесь же мы хотим отметить, что частично наше чувство одиночества обусловлено человеческой потребностью в отношениях с другими людьми для самоориентации.

Другой важной причиной чувства одиночества выступает тот факт, что наше общество делает такой сильный акцент на социальном принятии. Это наш главный способ уменьшить тревогу и поддержать престиж. Нам постоянно нужно доказывать нашу «социальную успешность», демонстрируя востребованность и не оставаясь наедине с собой. Если человек получает социальное одобрение, то есть социально успешен, – и мысль идет дальше – человек редко бывает одинок; верно и обратное – когда человек не получает подобного одобрения, он проигрывает эту гонку. В эпоху «человека-гироскопа» и в более ранние времена критерием престижа являлся финансовый успех; сейчас существует убеждение, что если человек получает социальное одобрение, то финансовый успех и престиж не заставят себя ждать. Вилли Ломан в пьесе «Смерть коммивояжера»^[13] советует своим сыновьям: «Нравьтесь другим, и вам не придется ничего желать».

Обратной стороной чувства одиночества является сильный страх остаться одному. В нашей культуре допустимо говорить о том, что ты одинок, только в отрицательном контексте. Меланхоличные романтичные песни представляют это ощущение с определенной долей ностальгии:

Я и моя тень,

И никому нет дела до меня…

Только я и моя тень,

В одиночестве и печали^[14].

Также считается допустимым хотеть временно побыть в одиночестве, чтобы «уйти от всего этого». Но если человек упоминает на вечеринке, что ему хочется быть одному не для отдыха или восстановления после разрыва отношений, а просто потому, что ему так нравится, люди начинают подозревать, что с этим человеком что-то не в порядке – что он неприкасаемый или больной. А если человек одинок продолжительное время, люди думают, что он неудачник, поскольку им невозможно принять то, что быть одному – это его выбор.

Этот страх остаться одному стоит за насущной потребностью наших современников приглашать кого-либо или самим принимать приглашения. Подобное стремление «встречаться» никак не соотносится с такими реалистичными мотивами, как теплота человеческого общения, взаимное обогащение чувств, идей и опыта или даже просто удовольствие от отдыха. По большому счету, эти мотивы имеют мало общего с навязчивым желанием быть приглашенным. Умные люди хорошо понимают это и даже рады бы ответить отказом, но очень хотят оставить за собой шанс пойти, а отклонить приглашение по негласным законам социальной жизни означает, что рано или поздно тебя перестанут приглашать. Леденящий страх перед перспективой замкнуться и оказаться на обочине жизни проникает в их мозг из глубин подсознания.

Разумеется, во все времена люди боялись одиночества и старались его избежать. Еще в XVII веке Паскаль обратил внимание, что люди прикладывают колоссальные усилия, чтобы отвлечься, и предположил, что подобные уловки спасают человека от мыслей о самом себе. Сто лет назад Кьеркегор писал, что «человек делает все возможное и отвлекается во что бы то ни стало, и музыка громкоголосых янычар гонит прочь мысли об одиночестве; прямо как в лесах Америки стараются отогнать от себя диких животных, размахивая факелами и издавая вопли под звуки цимбал». Но отличие состоит в том, что в наши дни переживание одиночества стало гораздо более сильным, а защитные механизмы от него – отвлечения, социальные рауты и «стремление нравиться» – стали более ригидными и компульсивными.

Позвольте нам описать импрессионистскую картину: в каком-то смысле утрированный, но, с другой стороны, не такой уж и необычный пример страха одиночества на материале времяпрепровождения на летних курортах. Давайте возьмем типичное добропорядочное общество на морском побережье, где люди беззаботно отдыхают. Главное развлечение здесь – нескончаемые коктейльные вечеринки, несмотря на то что их участники ежедневно видятся с одними и теми же людьми, пьют одни и те же коктейли, обсуждают одни и те же темы или просто ведут бессодержательные разговоры. Причем важно не то, о чем говорится, а то, что какой-то постоянный разговор имеет место быть. Сохранять молчание – это великое преступление, поскольку молчание свидетельствует об одиночестве и вселяет страх. Человек не должен слишком сильно чувствовать, не должен искать много смысла в сказанном: то, что ты говоришь, будет эффектнее, если ты не будешь пытаться понять это. Может возникнуть впечатление, что эти люди боятся чего-то, – чего же именно? Это как своеобразные «ятата» – примитивные ритуальные танцы ведьм, направленные на то, чтобы умилостивить какого-либо божка. И этот божок, а точнее демон, которого они пытаются умилостивить, – призрак одиночества, витающий над человеком, как стелющийся над морем туман. Человеку приходится сталкиваться с этим зловещим призраком в первые полчаса после утреннего пробуждения, поэтому он будет делать все возможное, чтобы держаться от него подальше. Образно говоря, они пытаются умилостивить страх смерти – смерти как символа окончательного отделения, одиночества, изоляции от других людей.

Нельзя не признать, что описанная выше картина утрирована. В повседневном опыте большинства из нас страх одиночества проявляется не столь интенсивно. Обычно мы умеем гнать от себя мысли об одиночестве, и наша тревога может прорываться только в случайных ночных кошмарах, которые мы стараемся забыть по пробуждении. Но эти различия в интенсивности страха одиночества и успешности наших защит против него не меняют сути проблемы. Наш страх одиночества может не проявляться в тревоге как таковой, но когда мы не приглашены на какую-то вечеринку, он проявляется в еле уловимых мыслях о том, что мы нравимся какому-то человеку, пусть даже он не нравится нам, или что мы пользовались успехом и популярностью давным-давно. Зачастую этот процесс, приносящий нам некоторое успокоение, настолько автоматический, что мы уже и не осознаем его как таковой – только по целительным последствиям для нашей самооценки. Если мы как люди середины XX века честно заглянем внутрь себя, если мы посмотрим, что скрывается за нашими привычными масками, не обнаружим ли мы страх одиночества в роли нашего неизменного спутника, невзирая на весь этот маскарад?

Страх остаться одному в значительной степени обусловлен тревогой перестать осознавать самих себя. Если люди жалуются на свое одиночество в течение длительного времени без возможности обмолвиться с кем-либо словом или включить фоном радио, обычно они боятся «утомиться от безделья», потерять границы самих себя, они опасаются, что у них не будет системы координат, не будет ничего, что помогло бы им ориентироваться. Достаточно интересно заявление таких людей, что если бы им пришлось надолго остаться одним, они не смогли бы работать или играть до усталости и поэтому не смогли бы даже заснуть. И тогда, хотя они и не в состоянии этого объяснить, они как бы теряют грань между бодрствованием и сном, как если бы они потеряли грань между субъективным «я» и объективным миром вокруг себя.

Каждый человек получает подтверждение своего существования на основании того, что другие говорят ему или думают о нем. Но многие современные люди настолько далеко зашли в своей зависимости от других, что начинают бояться, что без других они утратят ощущение собственной реальности. Они чувствуют, что могут быть «размыты», как песок, смытый водой. Многие люди подобны слепцам, двигающимся в жизни наощупь, опираясь на контакт с другими людьми.

В своей крайней форме страх потерять ориентиры является страхом психоза. Когда люди действительно находятся на грани психоза, у них часто обостряется потребность искать контакты с другими людьми. Это существенно, поскольку такие отношения представляют для них мост, связывающий с реальностью.

Но здесь мы обсуждаем несколько иной вопрос. Современный западный человек, которого на протяжении четырех веков учили тому, что во главу угла нужно ставить рационализм, единообразие и механистичность, неизменно предпринимал безуспешные попытки подавить аспекты своего «я», не соответствовавшие этим единообразным и механистическим стандартам. Не будет преувеличением сказать, что современный человек, ощущая свою внутреннюю пустоту, боится, что если вокруг него не будет этих привычных связей, если под рукой не окажется талисмана ежедневной работы и регулярного расписания, если он забудет, сколько времени, то он будет ощущать, хотя и не отдавая себе в этом отчета, некую угрозу, подобную той, что ощущает человек, находящийся на грани психоза. Когда возникает угроза привычным ориентирам и человек остается один, без себе подобных, он вынужден рассчитывать на внутренние ресурсы и внутреннюю силу, а это как раз то, развитие чего современный человек отрицает. Поэтому одиночество – это реальная, не воображаемая угроза для многих людей.

Социальное принятие, «умение нравиться» так одобряется именно потому, что позволяет сдерживать ощущение одиночества. Человек находится в теплых комфортных условиях, он сливается со своей группой. Он снова поглощен – как если бы он снова оказался в утробе матери, если использовать крайности психоаналитической символики. Он временно избавляется от своего одиночества, но это происходит ценой отказа от своего бытия как отдельной личности. И он не признает то единственное, что могло бы помочь ему конструктивно преодолеть одиночество в долгосрочной перспективе: развитие собственных внутренних ресурсов, обретение силы и постановку цели и использование всего этого для осмысленных отношений со значимыми другими. «Пресыщенные люди» обречены стать еще более одинокими, вне зависимости от того, насколько они лезут из кожи вон: «полый человек» не имеет той основы, которая могла бы помочь ему научиться любить.

Тревога и угроза для себя

Тревога, еще одна характеристика современного человека, является даже более фундаментальной, нежели пустота или одиночество. Состояния «полости» или одиночества не беспокоили бы нас так, если бы не заставляли испытывать характерную психологическую боль и смятение, называемые тревогой.

Никого из читающих утренние газеты не нужно убеждать в том, что мы живем в век тревоги. Две мировые войны за 35 лет, экономические потрясения и депрессии, всплеск фашистских зверств и рост тоталитарного коммунизма, а в настоящее время не только нескончаемые локальные конфликты, но и перспективы затяжных холодных войн, когда мы в буквальном смысле скатываемся к развязыванию Третьей мировой с применением атомного оружия, – этих простых фактов, которые можно найти на страницах любого ежедневного издания, достаточно для того, чтобы проиллюстрировать угрозу основам нашего бытия. И неудивительно, что Бертран Рассел пишет, что «одно из неприятных свойств нашего времени состоит в том, что те, кто испытывает уверенность, глупы, а те, кто обладает хоть каким-то воображением и пониманием, исполнены сомнений и нерешительности».

Я уже отмечал в предыдущей книге «Смысл тревоги», что середина XX века наполнена тревогой больше, чем любой другой исторический период после кризиса Средневековья. То время в XIV и XV веках, полное тревоги в виде страха смерти, мучительных поисков смысла и ценности человеческой жизни, разгула суеверий и боязни нечистой силы и ведьм – это наиболее близкий к нам период для сравнения. В работах историков позднего Средневековья можно обнаружить страх атомной катастрофы, который они описывали как «страх смерти», утрату веры и этических ценностей, «поиски смысла», что созвучно описанию нашего времени. Мы полны суеверий о пришельцах на летающих тарелках и инопланетянах с Марса, а также о собственной «нечистой силе и ведьмах» в форме демонических нацистских вождей и героев других тоталитарных мифологий. Те, кто желает найти более подробное описание тревоги настоящего времени, ее проявлений в росте эмоциональных и когнитивных нарушений, разводов и суицидов, а также в политических и экономических потрясениях, могут найти это в вышеупомянутой книге.

Действительно, фраза «век тревоги» стала для нас общим местом, банальностью. Мы настолько измотаны постоянным состоянием квазитревоги, что велик соблазн закрыть глаза на реальную опасность, захлопнуться, как устрица в раковине. Нам предстоит жить в мире потрясений, столкновений, войн и слухов о войнах в течение ближайших двух-трех десятилетий, и для человека «с умом и воображением» становится испытанием встречать эти вызовы открыто и использовать тревогу конструктивно, опираясь на смелость и интуицию.

Ошибочно считать, что современные войны и депрессии, а также политические угрозы – это некая общая причина нашей тревоги, поскольку наша тревога, в свою очередь, является причиной этих катастроф. Тревога, превалирующая в наши дни, а также череда экономических и политических катастроф, которые случились в нашем мире, – все это симптомы одних и тех же глубинных причин, имя которым – травматичные изменения, происходящие в западном обществе. Так, например, фашистская и нацистская тоталитарная диктатура не появилась бы только потому, что Гитлер или Муссолини решили захватить власть. Скорее это можно объяснить тем, что когда нация угнетена из-за неудовлетворенных экономических потребностей, а также психологической и духовной пустоты, на смену приходит тоталитарная система, чтобы заполнить этот вакуум; и люди разменивают свою свободу, поскольку им необходимо как-то избавиться от тревоги, которая оказывается для них непосильной ношей.

Замешательство и дезориентация нашего общества высвечивают эту тревогу в более широком масштабе. В период войн и военных угроз мы понимаем, против чего мы: против тоталитарного посягательства на свободу и на чувство собственного достоинства человека. Мы чувствуем себя вполне уверенно в собственной милитаристской мощи, но мы ведем оборонительную борьбу; мы подобны сильному зверю, загнанному в угол, который пытается увернуться и не уверен, стоит ли ему обороняться, замереть или переходить в наступление. Как нация, мы испытываем огромные трудности с принятием решения, как далеко нам вторгаться в Корею, стоит ли развязывать войну здесь или там, нужно ли положить предел тоталитаризму в той или иной точке земного шара. Если кто-то нападает на нас, мы должны выступать единым фронтом. Но мы пребываем в замешательстве относительно конструктивности целей: на что мы тратим силы помимо защиты? И даже очертания новых целей, какими бы многообещающими они ни казались для всего мира, например план Маршалла, ставятся под сомнение отдельными группами.

Когда человек непрерывно страдает от тревоги на протяжении некоторого времени, его тело подвергается психосоматическим заболеваниям. Когда группа постоянно испытывает тревогу, но при этом не предпринимает никаких согласованных конструктивных шагов, ее члены рано или поздно начинают действовать друг против друга. Точно так же, когда наша нация пребывает в состоянии замешательства и дезориентации, мы становимся незащищенными перед такой заразой, как подавление личности, что характерно для движения маккартизма, охоты на ведьм, а также тотальной слежки, когда каждый начинает с подозрением относиться к своему соседу.

Возвращаясь от социума к отдельному человеку, мы можем видеть наиболее очевидные проявления тревоги в повсеместном распространении невроза и других эмоциональных расстройств, коренящихся в тревоге, на что указывали практически все психологи, начиная с Фрейда. В свою очередь, тревога является общим психологическим знаменателем психосоматических нарушений, таких как язва, большинство проблем с сердцем и т. д. И наконец, тревога – это величайшая чума наших дней, то, что больше всего подрывает здоровье и благополучие человека.

Если мы пристальнее рассмотрим нашу личную тревогу, то увидим, что ее причины гораздо глубже, нежели угроза войны и экономическая неопределенность. Мы испытываем тревогу, потому что не знаем, какие роли нам исполнять, какими принципами руководствоваться. Наша личная тревога, как и то, что испытывает наша нация, – это базовое замешательство и непонимание, куда мы идем. Должен ли человек прилагать огромные усилия в конкурентной борьбе за экономическое благополучие и успех, как нас учили, или же быть приятным во всех отношениях, чтобы всем нравиться? Нельзя преуспеть и в том и в другом. Должен ли человек быть моногамным в сексе, как его учит общество, или же вступать в общепринятые внебрачные связи, как это было показано в отчетах Кинси?

Это лишь два примера базовой дезориентации относительно целей и ценностей, которую испытывают современные люди; мы вернемся к ним позже в данной книге. Доктор и миссис Линд^[15] в своем исследовании американского города Среднего Запада 1930-х годов «Миддлтаун в переходный период» говорят о том, что жители этого типичного населенного пункта «столкнулись с хаосом противоречивых паттернов, ни один из которых не был полностью отвергнут, но и ни один из них не получил явного одобрения, разве что вызвал замешательство». Главное различие между Миддлтауном 1930-х годов и ситуацией в настоящее время, как мне кажется, состоит в том, что замешательство стало еще более глубоким и теперь затрагивает чувства и желания. В состоянии подобной дезориентации многих людей терзают мрачные предчувствия, как у молодого человека в эклоге Одена^[16] «Век тревоги»:

…Уж скоро и конец!

А спросят ли о нас?

Иль просто мы здесь были нежеланны?

Если кто-то считает, что на эти вопросы есть простые ответы, то он не понял ни сами вопросы, ни то время, в которое ему суждено жить. Как заметил Герман Гессе, это время, «когда все наше поколение оказалось в тисках… между двумя эпохами, двумя модусами жизни, и, как следствие, оно вообще перестает быть способным понимать себя, не имея каких бы то ни было норм, безопасности, да и просто прав».

Но не стоит забывать и о том, что тревога символизирует конфликт, и пока конфликт существует, возможно его конструктивное решение. Действительно, наши нынешние разочарования во многом являются подтверждением новых возможностей в будущем, что мы и увидим ниже, поскольку они говорят о катастрофе сейчас. Для конструктивного использования тревоги необходимо прежде всего, чтобы мы честно признали и без страха взглянули на свое пагубное состояние, как в каждом отдельно взятом случае, так и в масштабах социума. Чтобы как-то помочь в этом, мы постараемся описать феномен тревоги более точно.

Что такое тревога?

Так как же мы определяем тревогу и как она соотносится со страхом?

Если вы переходите шоссе и видите, что к вам приближается машина, ваше сердцебиение учащается, вы фокусируетесь на расстоянии между вами и машиной и на расстоянии, которое нужно преодолеть, чтобы достичь безопасной стороны шоссе, и вы торопитесь быстрее перейти его. Вы испытали страх, и он заставил вас поскорее оказаться в безопасности. Но если в процессе перехода дороги вы внезапно обнаруживаете поток машин, двигающихся в противоположном направлении, вы попадаете в ловушку, не зная, в какую сторону идти. Ваше сердце бьется все сильнее, но теперь, в отличие от описанного выше опыта переживания страха, вы начинается паниковать, и ваш взгляд затуманивается. У вас возникает импульс, – который, мы надеемся, вам удается удержать под контролем, – бежать сломя голову в любом направлении. При увеличении скорости машин вы можете испытывать легкое головокружение и своеобразную пустоту в области желудка. Это и есть тревога.

Испытывая страх, мы знаем, что нам угрожает, мы мобилизуемся в такой ситуации, наше восприятие обостряется, и мы предпринимаем шаги, чтобы убежать или иными адекватными способами справиться с опасностью. В то время как испытывая тревогу, мы ощущаем угрозу без понимания того, какие шаги предпринять при встрече с опасностью. Тревога сродни чувству быть «пойманным», «застигнутым врасплох», и вместо обострения наше восприятие обычно становится затуманенным и расфокусированным.

Тревога может проявляться с разной степенью интенсивности. Это может быть едва заметное напряжение перед встречей с каким-либо важным для нас человеком или дурное предчувствие перед экзаменом, когда человек не уверен в успехе, а его будущее зависит от результатов экзамена. Или это может быть леденящий ужас, когда лоб покрывается испариной в ожидании известия, погиб ли близкий человек в авиакатастрофе или выжил, утонул ли ребенок или спасся во время шторма на озере. Люди переживают тревогу в самых разных формах: ноющая боль внутри, сдавливание в груди, общая дезориентация; или они могут описывать ее как ощущение, что мир вокруг стал темно-серым или черным, или навалилась какая-то тяжесть; или как чувство сродни тому ужасу, который испытывает маленький ребенок, обнаруживший, что он потерялся.

Действительно, тревога может принимать разные формы и проявляться с разной интенсивностью, поскольку это основная реакция человека на угрозу для его существования или же для некой ценности, которую он идентифицирует со своим существованием. Страх является угрозой лишь для одной из сторон «я» – если ребенок с кем-либо дерется, то он может пораниться, но это не представляет угрозы его существованию; или когда студент университета переживает из-за приближения сессии, но понимает, что небеса не рухнут, если он завалит экзамены. Но как только угроза возрастает и захватывает все наше «я», человек начинает испытывать тревогу. Тревога поражает нас в самое сердце: это именно то, что мы испытываем, когда все наше существо оказывается под угрозой.

Скорее качество, а не количество нашего опыта приводит к тревоге. Один человек может, например, почувствовать ноющую боль, если его знакомый прошел мимо, не проронив ни слова; несмотря на то что эта угроза не настолько сильна, ощущение дискомфорта не покидает человека, и то, что он испытывает беспокойство и пытается найти объяснение такому «пренебрежению», говорит о том, что это угроза чему-то глубинному в нем. Тревога в ее полномасштабном проявлении является самой болезненной эмоцией, унаследованной человеческим существом. По словам Шекспира, «реальная опасность менее сильна, чем ее воображаемое проявление в будущем»; и были известны случаи, когда люди предпочитали выпрыгнуть из спасательной шлюпки и утонуть, нежели столкнуться с гораздо более сильными сомнениями и неопределенностью того, будут ли они спасены или нет.

Угроза смерти является наиболее распространенным символом для тревоги, но в наш цивилизованный век мало кому приходится сидеть на пороховой бочке или стоять под дулом пистолета. Наиболее сильно тревога проявляется в случае столкновения с угрозой той ценности, которую мы считаем основополагающей для нашей сущности. Том, человек, который вошел в историю благодаря тому, что у него было отверстие в желудке, позволяющее врачам из нью-йоркского госпиталя наблюдать его психосоматические реакции на тревогу, страх и иной стресс, являл собой прекрасную иллюстрацию этому. В периоды, когда Том тревожился, остаться ли ему в госпитале или уйти сразу после выздоровления, он говорил: «Если я не смогу содержать свою семью, я скорее брошусь со скалы». Иными словами, если его ценности самоуважения как добытчика что-то будет угрожать, для Тома, как и для коммивояжера Вилли Ломана и для несчетного числа наших сограждан, это будет означать, что он больше не существует как самость и может даже умереть.

Это показывает, что подобные переживания реальны практически для всех людей. Определенные ценности, будь то успех, или любовь к кому-либо, или свобода говорить правду, как Сократ, или быть верным своим «внутренним голосам», как Жанна д’Арк, считаются основополагающими для обоснования жизни человека; и если такая ценность оказывается разрушенной, у человека возникает ощущение, что и его существование как отдельной самости тоже может быть разрушено. «Дайте мне свободу или смерть!» – это не риторический вопрос, и в нем нет никакой патологии. С тех пор как к доминирующим ценностям большинства людей нашего общества относится стремление нравиться, быть принятым, получить одобрение, большая тревога исходит от угрозы не нравиться, оказаться изолированным, одиноким или брошенным.

Большинство из вышеприведенных примеров являются проявлением «нормальной тревоги», что означает, что тревога пропорциональна реальной угрозе опасной ситуации. При пожаре, в схватке, на ключевом экзамене в университете, например, любой в той или иной степени испытывает тревогу – было бы нереалистично этого не делать. Любой человек испытывает естественную тревогу в различных ситуациях и в различных формах, когда сталкивается и противостоит жизненным кризисам. Чем с большим количеством «нормальных кризисов» человек способен совладать – отделение от матери, поход в школу и, рано или поздно, принятие на себя ответственности за свое профессиональное призвание и выбор супруга, – тем меньше невротической тревоги он испытывает. Естественной тревоги невозможно избежать, ее следует честно признать. Эта книга сфокусирована прежде всего на описании естественной тревоги человека, которому довелось жить в наш переходный век, а также на конструктивных способах совладания с этой тревогой.

Конечно, сильное проявление тревоги носит уже невротический характер, и мы должны как минимум констатировать это. Представьте себе юношу, музыканта, который идет на свое первое свидание, по непонятным ему причинам испытывает сильный страх перед девушкой и чувствует себя крайне скверно во время свидания. Далее представим, что он решил уклониться от решения этой реальной проблемы и поклялся себе, что в его жизни больше не будет места девушкам и он посвящает себя только музыке. Несколько лет спустя, будучи уже успешным холостым музыкантом, он обнаруживает, что чувствует себя скованно в присутствии женщин, не может без смущения разговаривать с ними, с недоверием относится к своему секретарю, до смерти боится женщин – руководителей организаций, с которыми должен взаимодействовать при составлении концертного расписания. Он не находит никаких объективных причин для такой боязни, так как понимает, что женщины не собираются в него стрелять и, в сущности, имеют мало влияния на него. Он испытывает невротическую тревогу, которая непропорциональна реальной опасности и проистекает из неосознаваемого конфликта внутри него самого. У читателя, возможно, уже возникли подозрения, что молодой музыкант имел серьезный конфликт с собственной матерью, который теперь бессознательно переносится на всех окружающих его женщин, заставляя бояться их.

В большинстве случаев невротическая тревога берет свое начало в таких бессознательных психологических конфликтах. Человек ощущает призрачную угрозу; он не знает, где скрывается враг или как бороться с ним либо убежать от него. Такие бессознательные конфликты обычно проистекают из определенных угрожающих ситуаций в более ранние периоды жизни, с которыми человек не понимал, как справиться (например, доминирующий или властный родитель, отсутствие родительской любви). В таких случаях реальная угроза вытесняется и проявляется уже позже, принося с собой и невротическую тревогу. Способ взаимодействия с невротической тревогой – выявить исходный опыт, которого человек боится, а потом уже проработать его опасения как естественную угрозу или страх. В случае сильной невротической тревоги зрелым и мудрым шагом будет прибегнуть к профессиональной психотерапевтической помощи.

Но главной задачей для нас в этих главах будет постараться понять, как конструктивно использовать нормальную тревогу. Для того чтобы это сделать, мы должны прояснить один очень важный момент – отношения между тревогой человека и его самосознанием. Люди, имеющие за плечами какой-либо пугающий опыт, например участие в бою или пожар, часто отмечают: «Я почувствовал, как я весь оцепенел». Это происходит оттого, что тревога как бы выбивает из нашего осознания самих себя все показное. Тревога, как торпеда, поражает в самую «сердцевину», ведь именно на этом уровне формируется опыт осознания себя как личности, как субъекта, действующего в мире объектов. Таким образом, тревога в большей или меньшей степени стремится разрушить наше осознание самих себя. Например, в бою, пока враг атакует передовую, солдаты обороняющейся армии продолжают сражаться, несмотря на свой страх. Но как только вражеская армия начинает одерживать победу и прорывает передовую линию, обороняющаяся армия теряет ориентиры, в ее рядах начинается брожение, и она перестает осознавать себя как единое целое. Солдаты в таком случае впадают в состояние тревоги или паники. Вот что тревога делает с человеком: она дезориентирует его, временно лишая четкого представления о самом себе и затуманивая его взгляд на окружающую реальность.

Подобное замешательство – кто мы и что нам следует делать – наиболее болезненный аспект тревоги. Однако позитивной и обнадеживающей стороной тревоги является то, что как она разрушает наше самосознание, так и наше самосознание может разрушить тревогу. Иными словами, чем больше мы осознаем самих себя, тем более мы способны противостоять тревоге. Тревога, как и повышенная температура тела, является сигналом того, что внутри нас идет борьба. Как температура свидетельствует о том, что тело мобилизует свои физические силы для борьбы с инфекцией, скажем с туберкулезной палочкой в легких, так и тревога является подтверждением психологической или духовной битвы. Как отмечалось выше, невротическая тревога является признаком неразрешенных внутренних конфликтов, и пока конфликт зреет, мы все еще сохраняем возможность осознать его причины и найти решение на более высоком уровне, связанном с нашим здоровьем. Невротическая тревога является своеобразным способом указать нам на необходимость решения конфликта. Это же верно и по отношению к настоящей естественной тревоге – мобилизовать наши ресурсы на борьбу против угрозы.

Как высокая температура в нашем примере является сигналом борьбы между организмом и инфицирующими бактериями, так и тревога является подтверждением борьбы между сильной стороной нашего «я», с одной стороны, и опасностью, грозящей разрушить наше существование, – с другой. Чем большее место занимает угроза, тем больше нам (в плане осознания нашего «я») приходится сдавать свои позиции, претерпевать ограничения, ощущать себя зажатыми в тисках. Но чем сильнее наши собственные ресурсы – чем сильнее наша способность действовать в направлении осознания себя и объективного мира вокруг нас, – тем меньше вероятность того, что нас может затронуть эта угроза. Таким образом, для пациента с туберкулезом сохраняется надежда, пока у него держится температура; но на финальной стадии заболевания, когда организм перестает бороться, лихорадка прекращается, и вскоре пациент умирает. По аналогии, единственное, что может означать утрату надежды на преодоление испытываемых нами как личностями и как нацией трудностей, – это впадение в апатию, неспособность чувствовать и конструктивно справляться с тревогой.

И тогда нашей задачей становится усиление нашей осознанности, поиск центра силы внутри нас, что позволит нам противостоять замешательству и неразберихе вокруг нас. В этом и состоит основная цель исследования, проведенного в данной книге. Тем не менее в первую очередь нам нужно разобраться, как мы оказались в столь затруднительном положении.

Глава 2
Причины нашего недуга

Первый шаг в преодолении проблем заключается в осознании их причин. Что же происходит в наше время в западном обществе, что отдельные личности и целые народы страдают от всей этой неразберихи и хаоса? Для начала давайте поинтересуемся, коротко взглянув на предшествующий период, какие же фундаментальные изменения произошли, что наш век стал веком тревоги и пустоты?

Утрата центра ценностей в нашем обществе

Основополагающим фактом является то, что мы живем в такой период истории, когда один способ бытия умирает в агонии, а другой только рождается. Иными словами, западное общество переживает переходный период с точки зрения ценностей и целей. Какие же именно ценности мы утратили?

Одним из двух главных убеждений современного общества со времен Ренессанса является ценность индивидуальной конкуренции. Считалось, что чем больше человек работает на свой экономический интерес и укрепление своего благосостояния, тем больше его вклад в материальный прогресс общества. Эта известная теория невмешательства государства в экономику хорошо работала на протяжении нескольких столетий. На ранних этапах современного индустриализма и капитализма ситуация складывалась таким образом, что для вас или для меня стремление к богатству через увеличение продаж или строительство более крупных заводов должно было означать увеличение производства материальных благ в обществе. Увлечение конкуренцией было в свое время удивительной и смелой идеей. Но в XIX и XX столетиях произошли значительные изменения. В наше время гигантского бизнеса и монополистического капитализма сколько людей успешно победили в индивидуальной конкуренции? Осталось только несколько групп, таких как доктора и психотерапевты или отдельные фермеры, сохранившие роскошь быть боссами самим себе, – хотя и их тоже, как и любого другого человека, затрагивает повышение и понижение цен, а также нестабильный рынок. Подавляющее большинство работающих людей, в том числе капиталистов, профессионалов, владельцев бизнеса, должны входить в состав более крупных образований, таких как профсоюзы, отраслевые корпорации, университетские системы, в противном случае их ждет крах. Нас учили стремиться к первенству над теми, кто рядом с нами, но в действительности наш успех гораздо больше зависит от того, насколько эффективно мы научились работать в связке со своими коллегами. Совсем недавно я где-то прочитал, что даже мошенник-одиночка не может существовать сам по себе, он должен входить в банду.

Мы не имеем в виду, что что-то неправильно с индивидуальными усилиями и инициативой как таковой. В действительности, основную идею данной книги можно выразить как открытие заново уникальных сил и инициативы каждого конкретного человека и использование их как основы для работы на благо общества, а не растворение их в коллективном котле конформности.

Но мы убеждены, что в XX столетии, когда в результате научного и иного прогресса мы стали гораздо больше зависеть друг от друга в рамках нашей нации и в мире в целом, индивидуализм должен стать чем-то иным, нежели «своя рубашка ближе к телу». Если бы у вас или у меня была ферма в лесу, или мы хотели бы освоить новые территории пару веков назад, или обладали бы небольшим капиталом для начала бизнеса в прошлом столетии, философия «каждый сам за себя» могла бы раскрыть лучшее в нас и принести пользу обществу. Но каким образом подобный индивидуализм, направленный на конкуренцию, работает в наше время, когда даже супруги топ-менеджеров корпораций оцениваются на соответствие «паттерну»?

Одним словом, стремление индивида к личной выгоде без равноценного вклада в общественное благосостояние больше не приводит автоматически ни к чему хорошему для социума. Более того, такой тип индивидуальной конкуренции, когда проигрыш для вас оказывается выигрышем для меня, заставляя меня карабкаться вверх по лестнице, выявляет много психологических проблем. Он делает любого человека врагом для своего ближнего, вызывает сильную межличностную враждебность и недовольство, существенно повышает нашу тревогу и изоляцию друг от друга. Столкнувшись с подобной враждебностью в последние десятилетия, мы пытались скрыть ее самыми разными способами – через членство в благотворительных организациях от «Ротари Интернешнл» до «Клуба оптимистов» в 1920-е годы, через дружбу, когда ты нравишься всем вокруг, и многое другое. Но конфликты рано или поздно все равно становятся явными.

Это прекрасно и одновременно трагично воплощено в главном персонаже Вилли Ломане в пьесе Артура Миллера «Смерть коммивояжера»^[17]. Вилли самого так учили, а он так учил своих сыновей, что главные цели – это оказаться впереди соседа и стать богатым, и для их достижения нужна инициатива. Когда мальчики крадут мячи и другой хлам, Вилли, хотя и лицемерно порицает их действия, восхищается их «бесстрашными характерами» и утверждает, что «их тренер, возможно, одобрил бы такую инициативу». Его друзья напоминают, что тюрьмы переполнены такими «бесстрашными характерами», на что он резонно отвечает, что «и фондовые биржи тоже».

Вилли пытается как-то побороть свою конкурентность, стремясь поступать так, как и большинство людей двадцать-тридцать лет назад, – «нравиться окружающим». Когда его на старости лет увольняют при смене политики в компании, Вилли приходит в глубокое замешательство, продолжая повторять самому себе: «Но ведь меня больше всех любили». Его смятение в этом конфликте ценностей – почему не сработало то, чему его учили? – нарастает, пока не достигает кульминации в сцене его самоубийства. Стоя у могилы отца, один из его сыновей продолжал настаивать: «У него была хорошая мечта – стать первым». Но другой его сын очень точно увидел то противоречие, которое и привело к смещению ценностей: «Он никогда не знал, кем он был».

Вторым фундаментальным убеждением нашего века является вера в индивидуальный разум. Это понятие, введенное в эпоху Ренессанса, как и тезис о ценности индивидуальной конкуренции, который мы только что обсуждали, оказалось чрезвычайно полезным для решения философских вопросов XVII века и способствовало прогрессу науки и образования. На протяжении первых веков Нового времени под индивидуальным разумом подразумевался «универсальный разум»: каждый мыслящий человек стремился найти универсальные принципы, благодаря которым все люди могли бы жить счастливо.

Очевидные изменения этой концепции также произошли в XIX веке. Психологически «разум» был отделен от «эмоции» и «воли». В основе такого разделения личности лежала предложенная Декартом дихотомия тела и души – что мы сможем проследить на всем протяжении книги, – но все следствия данной дихотомии не проявлялись до прошлого столетия. Человек конца XIX – начала XX века полагал, что разум может найти ответ на любой вопрос, что воля способствует этому, а эмоции, как правило, только мешают и их лучше подавить. Поразительно, но понятие «разум» (которое уже трансформировалось в «интеллектуальную рационализацию») начали использовать для расщепления личности, что в результате привело к подавлению и конфликту между инстинктом, эго и суперэго, так хорошо описанному Фрейдом. Когда Спиноза в XVII веке использовал слово «разум», он подразумевал такое отношение к жизни, когда мозг объединял эмоции с этическими целями и другими аспектами «целостного человека». В наши дни при использовании этого термина практически всегда подразумевается расщепление личности. В разных формах звучит один и тот же вопрос: «Должен ли я руководствоваться разумом, или дать волю чувственным страстям и потребностям, или же исполнить мой нравственный долг?»

Приверженность индивидуальной конкуренции и разуму, которую мы здесь рассматриваем, – это именно то, что действительно направляло развитие современного западного общества, но это вовсе не обязательно представляло собой идеальные ценности. Несомненно, большинством людей воспринимались как идеальные ценности иудейско-христианской традиции в сочетании с нравственным гуманизмом, включавшие в себя такие заповеди, как «возлюби ближнего своего», «служи обществу» и т. п. В целом этим идеальным ценностям обучают в школах и церквях параллельно с настроем на конкуренцию и индивидуальный разум. (Мы можем проследить упрощенное влияние ценностей «служения» и «любви» в повсеместном распространении благотворительных клубов и выраженном стремлении «нравиться»). Действительно, два набора ценностей, первый из которых восходит к древним источникам в Палестине и Греции, а второй появился в эпоху Ренессанса, в значительной степени могут быть объединены. Например, протестантизм, являющийся религиозной основой культурной революции, произошедшей в эпоху Ренессанса, отражал новый индивидуализм в подчеркивании права и способности каждого человека на поиск религиозной истины для самого себя.

Брак вечных ценностей с рациональным прагматизмом просуществовал долго: на протяжении веков противоречия между «супругами» сглаживались достаточно успешно. Идеалу братства людей в значительной степени содействовала экономическая конкуренция – выдающиеся научные открытия, новые заводы и ускоренный рост производства способствовали повышению материального благосостояния и физического здоровья человека, и впервые в истории наша индустрия и наука могли развивать такие мощности, чтобы стереть с лица земли голод и материальную нужду. Бесспорно, наука и конкуренция в бизнесе подводят человека ближе, чем когда бы то ни было, к нравственным общечеловеческим идеалам.

Но за последние десятилетия стало очевидно, что этот брачный союз трещит по швам и нуждается в радикальном пересмотре или разводе. Ведь теперь победа одного, – вне зависимости от того, получает он более высокие оценки в школе или звездочки в воскресной школе или же обретает спасение души за счет экономической успешности, – блокирует возможность возлюбить ближнего. И как мы увидим позже, это даже препятствует любви между братом и сестрой, между мужем и женой в рамках одной семьи. Кроме того, поскольку благодаря научным и промышленным достижениям наш мир стал «единым» в буквальном смысле этого слова, то значение индивидуальной конкуренции настолько же устарело, как если бы каждый человек стал доставлять свою почту собственной службой доставки. Последней каплей, вскрывшей противоречия в нашем обществе, был фашистский тоталитаризм, направленный против гуманистических и иудеохристианских ценностей, в частности ценности человеческой личности, попранных в чудовищном разгуле варварства.

Некоторые читатели могут подумать, что многие из вышеобозначенных вопросов поставлены неверно. Почему стремление к экономическому благополучию должно быть направлено против кого-либо из близких и почему разум идет вразрез с эмоциями? Согласен, но характерной чертой нашего времени как раз и является то, что все задают неверные вопросы. Старые цели, критерии, принципы до сих пор укоренены в наших умах и «привычках», но они уже больше не работают, и поэтому большинство людей испытывают фрустрацию оттого, что на поставленный вопрос невозможно получить правильный ответ. Или они попадают в круговерть противоречивых ответов – «разум» действует, когда человек идет на занятия, «эмоция» – когда он встречается с возлюбленным, «сила воли» – при подготовке к сдаче экзамена, а религиозный долг – на похоронах и на Пасху. Подобное дробление ценностей и целей очень быстро приводит к обесцениванию целостности личности, и человек, раздираемый противоречиями, не ведает, куда ему двигаться.

Несколько выдающихся личностей, живших в конце XIX – начале XX века, наблюдали подобное расщепление личности. Генрик Ибсен в литературе, Поль Сезанн в искусстве, Зигмунд Фрейд в науке о человека осознавали и отражали все происходящее. Каждый из них провозглашал, что нам нужно обрести некую новую целостность в нашей жизни. Ибсен в своей пьесе «Кукольный дом» показал, что если муж просто занимается бизнесом, разделяя работу и дом, как добропорядочный банкир XIX века, и относится к своей жене как к кукле, то такой дом постигнет крах. Сезанн выступал против фальшивого и сентиментального искусства XIX века и утверждал, что искусство должно честно отображать реалии жизни, а красота больше связана с целостностью, нежели с привлекательностью. Фрейд отмечал, что если люди подавляют свои эмоции и пытаются вести себя так, будто секса и гнева не существует, это заканчивается неврозом. Он разработал новый метод взаимодействия с глубинными, бессознательными, «иррациональными» уровнями личности, которые до этого подавлялись, что должно было позволить человеку стать единым думающим-чувствующим-желающим целым.

Работы Ибсена, Сезанна и Фрейда были настолько значимы, что большинство из нас начали считать их пророками своего времени. И действительно, вклад каждого, вероятно, был крупнейшим в соответствующих областях. Но не являлись ли они последними титанами уходящего времени, нежели первыми – нового времени? Они считали актуальными ценности предыдущих трех столетий; грандиозные и незыблемые, как и созданные ими произведения, они руководствовались целями своего времени. Они жили до века опустошенности.

К сожалению, теперь уже кажется, что истинными пророками для середины XX века были Серен Кьеркегор, Фридрих Ницше и Франц Кафка. Я сказал «к сожалению», ибо это означает, что наша задача становится гораздо сложнее. Каждый из этих людей предвидел разрушение ценностей, вершащееся в наше время, одиночество, пустоту и тревогу, которые накроют нас в XX веке. Каждый из них предвидел, что мы не сможем больше опираться на цели прошлого. Мы будем часто цитировать этих трех мыслителей в данной книге, и не только потому, что они мудрейшие люди в истории, но и потому, что каждый из них тонко чувствовал и предвосхищал те дилеммы, с которыми сталкивается сейчас любой интеллектуал нашего времени.

Фридрих Ницше, например, заявлял, что наука в конце XIX века стала превращаться в фабрику, и он опасался, что достижения человечества в области технологий без параллельного прогресса в плане этики и самопознания могут привести к нигилизму. Выражая пророческие опасения того, что будет происходить в XX веке, он написал притчу о «смерти Бога». Это пугающая история о сумасшедшем, выбегающем на деревенскую площадь с возгласами «А где же Бог?». Окружающие его люди не верили в Бога, они смеялись и говорили, что Бог, возможно, уехал путешествовать или эмигрировал. Тогда этот сумасшедший начал кричать: «Так куда же подевался этот Бог?»

«Я должен сказать вам! Мы убили его – вы и я!.. и как же мы сделали это?.. Кто дал нам губку стереть весь горизонт? Что содеяли, когда разорвали эту цепь, связывающую землю с солнцем?.. Куда же нам идти сейчас? Прочь от всех солнц. Не падаем ли мы беспрестанно? Назад, вбок, вперед, во всех направлениях? Существует ли теперь верх и низ? Не блуждаем ли мы в бесконечном ничто? Не чувствуем ли мы дыхание космоса? Не становится ли холоднее? Не наступает ли бесконечная ночь?.. Бог умер! Бог умер навсегда!.. и мы убили его!» На этом сумасшедший замолчал и оглядел своих слушателей: они тоже замолкли и смотрели на него… «Я пришел слишком рано, – сказал он… – это знаменательное событие еще в пути»^[18].

Ницше не призывает возвращаться к традиционной вере в Бога, но он отмечает, что́ случается, когда люди теряют свой центр ценностей. Это его пророчество проявилось в волнах погромов, массовых убийств и тирании середины XX века. Знаменательное событие было в пути; ужасная ночь варварства спустилась на нас, когда гуманистические и иудеохристианские ценности были попраны.

По словам Ницше, выход состоял в обретении нового центра ценностей – он называет это «переоцениванием» или «трансоцениванием» всех ценностей. Он говорил, что «переоценивание всех ценностей является главным рецептом в деле окончательной самоэкзаменовки человечества»^[19].

Вкратце, ценности и цели, представляющие собой некий консолидирующий центр в предыдущие века, сейчас стали неактуальны. Мы пока не нашли новый центр, который позволил бы нам конструктивно выбирать цели и преодолевать болезненную неопределенность и тревогу, когда мы не знаем, в каком направлении двигаться.

Утрата чувства собственного «я»

Другим источником нашего недуга является потеря ощущения значимости и человеческого достоинства. Ницше предсказывал это, когда обратил внимание на то, что индивидуальность поглощается стадом и что мы следуем «рабской морали». Маркс также это предугадывал, когда заявлял, что современный человек подвергается «дегуманизации», а Кафка в своих удивительных историях показал, как люди буквально могут потерять свою самоидентификацию.

Но эта утрата собственного «я» не случилась за одну ночь. Те из нас, кому довелось жить в 1920-х годах, могут вспомнить проявления нарастающей тенденции отзываться о себе в несостоятельных, упрощенных терминах. В те дни «самовыражением» считалось делать все, что взбредет в голову, как если бы самость была синонимом какого-то внезапного импульса и как если бы человек принимал решения из-за внезапной блажи, которая могла стать результатом как несварения желудка после быстрого ланча, так и жизненной философии. Тогда «быть собой» считалось оправданием соскальзыванию к наипростейшему знаменателю своих наклонностей. «Познать себя» не считалось чем-то особенно сложным, а личностные проблемы могли быть относительно легко решены путем лучшей «подстройки». В дальнейшем эти взгляды получили поддержку в таком чрезмерно упрощенном направлении психологии, как бихевиоризм Джона Б. Уотсона^[20]. Тогда мы радовались, что ребенка можно вывести из состояния страха, подозрительности и других поведенческих проблем с помощью техник, существенно не отличающихся от той, которая обусловливает выработку слюны у собаки на звук колокольчика. Такие поверхностные взгляды на человека в дальнейшем были поддержаны верой в автоматический экономический прогресс – мы все будем становиться все богаче и богаче без особой борьбы или страдания. И окончательную ратификацию эти взгляды получили в религиозном морализме, который процветал в 1920-х, хотя до этого никогда не поднимался выше уровня воскресной школы и больше брал от метода Куэ^[21] и поллианнизма^[22], чем от глубоких мыслей исторических или духовных лидеров. Практически любой, кто брался писать в те дни, поддерживал подобное упрощенное восприятие человека: Бертран Рассел (который, я уверен, был бы сторонником совершенно иной точки зрения в наши дни) написал в 1920-х годах, что наука развивается столь стремительно, что в скором времени лишь посредством обычных инъекций мы сможем обеспечивать людям те темпераменты, которые они хотят иметь, – вспыльчивый или застенчивый, с ярко выраженной сексуальностью или наоборот. Такая «кнопочная» психология была едко высмеяна Олдосом Хаксли в романе «О дивный новый мир».

Хотя 1920-е казались временем, когда у человека была огромная вера в силу личности, на самом деле все обстояло иначе: у людей была вера в технологии и аппараты, но не в человеческую сущность.

Чрезмерно упрощенное, механическое восприятие самости на самом деле означало подспудное отсутствие веры в достоинство, сложность и свободу личности.

В последующие два десятилетия после 1920-х неверие в силу и достоинство личности стали признавать уже открыто, поскольку появились железные «доказательства» того, что отдельная личность неважна, а личный выбор не имеет значения. Перед лицом тоталитарных движений и таких бесконтрольных экономических катаклизмов, как Великая депрессия, как отдельные личности мы чувствовали себя все меньше и незначительнее. Индивидуальное «я» было измельчено до беспомощной позиции той пресловутой песчинки, носимой волнами:

Мы движемся, как пожелает колесо;

Один поворот запечатлевает все – взлет и падение —

В счетах и ценах^[23].

Таким образом, сегодня у большинства людей есть благовидные внешние «причины» для своей убежденности, что как самостоятельные личности они незначительны и слабы. Скорее всего, перед лицом огромных экономических, политических, социальных пертурбаций нашего времени они будут спрашивать, как им поступать. Авторитаризм в религии и науке, не говоря уже о политике, становится все более и более приемлемым не только потому, что множество людей прямо и открыто верят в него, но и потому, что по отдельности, индивидуально, они ощущают себя бессильными и полными тревоги. И вот появляется оправдание: что же может сделать отдельный человек, как не следовать за политическим лидером (как произошло в Европе) или подчиниться авторитету традиций, общественного мнения и социальным ожиданиям, как происходит сейчас в нашей стране?

Что забывается в таком «оправдании», так это, конечно, сам факт, что утеря веры в ценность личности и является частично причиной таковых значительных социальных и политических изменений. Или же, если говорить более точно, утеря самости и расцвет коллективистских движений, как мы уже указали, являются результатом таких же подспудных исторических изменений в нашем обществе. Поэтому нам нужно сражаться на обоих флангах: противостоять тоталитаризму и другим тенденциям, направленным на дегуманизацию личности, на одном фланге, и восстанавливать наш опыт и веру в ценность и достоинство личности – на другом.

Ошеломляющая картина утери чувства собственного «я» в нашем обществе дана в короткой новелле современного французского писателя Альбера Камю «Посторонний». Это история француза, который совершенно ничем не примечателен. И на самом деле, его вполне можно назвать «среднестатистическим» современным человеком. Он переживает смерть матери, ходит на работу и занимается обычными вещами, у него есть возлюбленная и сексуальная жизнь. И все это происходит без его прямого решения или четкого осознания с его стороны. Позже он стреляет в человека, и даже в его собственном мозгу нет никакой ясности, выстрелил он по случайности или в целях самообороны. Он подвергается суду по обвинению в убийстве и приговаривается к казни. Все это – с ужасающим ощущением нереальности происходящего: как будто все это происходит с ним, но сам он не действует. Книга пропитана неопределенностью и шокирующим отсутствием ясности в мыслях, напоминающим зыбкую иллюзорность историй Кафки. Кажется, что все происходит во сне, когда человек никак не связан с окружающим миром, с тем, что он делает или что происходит с ним. Он – человек, не имеющий мужества или отчаяния, несмотря на внешне трагические события, которые с ним происходят, потому что у него нет понимания себя. В конце, когда он ожидает смертной казни, у него почти загорелась искра понимания, что было выражено словами Джорджа Херберта^[24]:

Безвольный корабль в шторм, врезающийся в каждую волну…

Боже, я говорю о себе.

Почти, но не в полной мере; у него нет достаточного чувства собственного «я», чтобы родилось даже это понимание. Эта новелла – запоминающееся и слегка пугающее отображение современного человека, который является настоящим «посторонним» даже для самого себя.

Менее драматичные иллюстрации к утере значимости собственной личности встречаются повсеместно в современном обществе и стали настолько обычным делом, что мы воспринимаем их как нечто само собой разумеющееся. Например, в наши дни радиопередачи завершаются такой интересной репликой: «Спасибо, что слушали нас». Эта реплика удивительна, если вдуматься. Почему некто, производящий некий развлекательный продукт, дающий нечто, на первый взгляд ценное, благодарит получателя за то, что он это принимает? Принимать аплодисменты – это одно, но благодарить получателя за соизволение слушать и развлекаться – это совершенно другое.

Это означает, что развлекательному продукту придается ценность, или видимость ценности, желанием потребителя; в нашем случае потребители являются их повелителями, их публикой. Представьте Крейслера после отыгранного концерта, благодарящего слушателей за уделенное время! Можно провести параллель между этой ремаркой радиовещателя и придворным шутом, который должен был не только играть представление, но и одновременно умолять своих господ снизойти до развлечения его игрой, – в итоге придворный шут оказывался в максимально унизительной позиции, которую только способно принять человеческое существо.

Понятно, что мы не критикуем конкретно радиодикторов. Эта реплика просто характеризует повсеместный подход в нашем обществе: множество людей судит о ценности своих действий, основываясь не на действиях как таковых, а на том, как они будут восприняты. Как если бы некто должен был бы откладывать свое суждение до того, пока не посмотрит на свою аудиторию. Человек в пассиве, то есть тот, для кого или в отношении кого было произведено действие, обладает властью сделать данное действие эффективным или неэффективным, а совсем не тот человек, кто это действие производит. Так мы получаемся исполнителями, а не личностями, живущими своей собственной жизнью и действующими самостоятельно.

Используя иллюстрацию из сексуальной сферы, представим, что мужчина, осуществляя половой акт, умоляет женщину: «Пожалуйста, испытай удовольствие», – такая тенденция существует на самом деле, хотя в большинстве случаев и на бессознательном уровне, среди мужчин в нашем обществе в гораздо большем объеме, чем это признают. И чтобы проиллюстрировать, как данная тенденция аукается в личных отношениях, можно добавить, что когда мужчина преимущественно заинтересован в удовлетворении женщины, то его раскрепощенность и активная сила не попадают в фокус его внимания, и во многих случаях это как раз и является причиной, почему женщины не получают полного удовлетворения. Неважно, насколько технически подкован жиголо, женщина вряд ли предпочтет его настоящей страсти! Сущность жиголо, позиция придворного шута – когда сила и ценность соотносятся не с действием, а с пассивностью.

Другой пример того, как разрушительна бывает утеря веры в собственное «я» в наши дни, можно наблюдать в ситуациях, подразумевающих юмор и смех. Большинство людей не осознает, насколько тесно взаимосвязаны чувство юмора и самость. В норме у юмора должна быть функция сохранения чувства собственного «я». Это выражение нашей уникальной человеческой способности чувствовать себя субъектами, которых не засасывает объективная ситуация. Это здоровый способ держать «дистанцию» между собой и проблемой, способ отступить в сторону и посмотреть на ситуацию в перспективе. Человек не может смеяться в панике, поскольку в такой момент он поглощен ситуацией, а различие между ним как субъектом и объективным миром вокруг него стерто. Насколько долго человек может смеяться, настолько долго он не в полной мере находится под давлением страха или тревожности. Отсюда и бытующее в народе убеждение, что способность смеяться в минуты опасности – это признак мужества.

В случаях с психически больными людьми в пограничных состояниях: пока у человека присутствует подлинный юмор, то есть пока он способен смеяться или смотреть на себя с мыслью, как некто выразился: «Каким же сумасшедшим я был!» – он сохраняет свою индивидуальную личность. Когда любой из нас, нервнобольной или нет, проникает в суть своих психологических проблем, то его нормальной спонтанной реакцией является смех – озарение типа «ага!». Юмор появляется в результате нового подтверждения чьей-либо самости как субъекта, действующего в объективном мире. Теперь, зная функцию, которую юмор в норме выполняет для человека, давайте зададимся вопросом: каково преобладающее отношение к юмору и смеху в нашем обществе? Наиболее удивительным будет тот факт, что из смеха сделали товар. Мы измеряем смех, звукозаписывающая машина подсчитывает, что в том или ином фильме или радиопередаче было «такое-то количество смеха», как будто смех – это исчисляемое явление, как дюжина апельсинов или корзина яблок.

Несомненно, существуют и исключения. В работах Э. Б. Уайта^[25], редкий случай, показано, как юмор может углубить чувство значимости и достоинства читателя и снять шоры с глаз, когда человек противостоит возникающим проблемам. Но в целом в наши дни юмор и смех означают «смешки» в численном выражении, произведенные с помощью кнопочных технологий и адресной доставки. Как фактически и происходит, скажем, с авторами острот и шуток на радио. На самом деле термин «гэг» здесь отлично подходит: «смешки» выступают в качестве «веселящего газа» в яркой фразе Торстейна Веблена^[26], чтобы обеспечить притупление чувствительности и восприятия ровно так же, как это делает газ в действительности. Таким образом, смех – это больше побег от тревожности и пустоты в духе страуса, нежели способ обретения новой и более смелой перспективы на жизненном перепутье. Подобный смех, часто звучащий как пронзительный хохот, может иметь функцию простого освобождения от напряжения наравне с алкоголем и сексом. Но опять-таки, как и секс и алкоголь, при использовании в развлекательных целях такой вид смеха оставляет нас такими же одинокими и потерянными, какими мы были и до того. Существует, конечно, и смех карательного характера. Это триумфальный смех, красноречивым признаком которого является отсутствие и намека на улыбку. Так человек может смеяться в ярости, в гневе. Довольно часто мне кажется, что такого типа гримасу видели на лице Гитлера на тех фотографиях, где он должен был «улыбаться». Мстительный смех сопровождает видение себя триумфатором над остальными, а совсем не является показателем нового достижения в развитии собственного «я». Мстительный смех, наряду с количественным смехом разновидности «веселящего газа», отражает юмор людей, которые довольно сильно растеряли чувство достоинства и ценности отдельного человека.

Для некоторых читателей утеря значимости собственной личности на самом деле окажется одним из основных препятствий при слежении за ходом мысли в данной книге. Многие люди, как образованные, так и необразованные, не понимают, насколько важен сейчас вопрос нового обретения чувства собственного «я». Они все еще предполагают, что «быть собой» означает то же, что «самовыражение» означало в 1920-х. И тогда они могут задать вопрос (базируясь на своих предположениях): «Не окажется ли чье-то “я” одновременно неэтичным и скучным?» и «Должен ли человек выражать себя, играя Шопена?». Такие вопросы являются признаком того, насколько далеки мы от понимания задачи «быть собой». Поэтому в наши дни многим людям почти невозможно осознать, что в своем наставлении «познай самого себя» Сократ убеждал, что быть отдельной личностью – самое сложное испытание среди всех. А также им почти невозможно постичь, что имел в виду Кьеркегор, когда заявил: «Рисковать в самом высоком понимании – это именно прочувствовать себя…»

Утрата языка личных коммуникаций

Вместе с утратой чувства собственного «я» был утерян и наш язык для передачи друг другу глубоко личных смыслов. Это один из важных аспектов нынешнего одиночества людей в западном мире. Возьмем для примера слово «любовь» – слово, которое, очевидно, должно быть самым важным для передачи личных чувств. Когда вы используете его, человек, которому вы его говорите, может подумать, что вы имеете в виду голливудскую любовь или сентиментальную эмоцию из популярных песен: «Я люблю свою крошку, моя крошка любит меня», или религиозное милосердие, или дружелюбие, или сексуальное влечение, или что-то подобное. То же справедливо и в отношении почти любого другого важного слова из нетехнических сфер – «правда», «целостность», «мужество», «дух», «свобода» и даже само слово «я». У большинства людей имеются собственные коннотации этих слов, которые могут значительно отличаться от значений этих же слов у соседей, и вот потому некоторые люди даже стараются избегать употребления подобных слов.

У нас есть прекрасный лексикон для технических терминов, как отметил Эрих Фромм; практически любой человек может четко и ясно назвать части двигателя автомобиля. Но когда дело касается значимых межличностных отношений, язык общения утрачен: мы смущаемся и оказываемся практически так же изолированы от мира, как глухонемые, общающиеся с окружающими только посредством языка жестов. У Элиота в его «Полых людях» это звучит так:

Наши шелестящие голоса,

Когда мы шепчем вместе,

Тихи и бессмысленны,

Как ветер в сухой траве

Или шорох мышей по разбитому стеклу

В сухом подвале^[27].

Возможно и странно на это указывать, но утрата эффективности языка является симптомом краха исторического периода. Когда исследуешь взлеты и падения исторических эпох, можно заметить, насколько в определенные времена был мощный и богатый язык: например, греческий язык V века до н. э., когда писали свои сочинения Эсхил и Софокл, или английский Шекспира в елизаветинскую эпоху и перевод Библии времен короля Якова I. В другие периоды язык слабый, аморфный, не-вдохновляющий – как, например, в эллинистический период, когда греческая культура была разрознена и находилась в упадке. Я уверен, что этот феномен может стать предметом исследования, которое, понятно, невозможно поместить здесь, – что в случаях, когда культура находится в исторической фазе развития и консолидации, ее язык отражает всю силу и единство; когда же культура находится в процессе изменения, распыления, разрушения, то и язык следом теряет свою силу.

«Когда мне было восемнадцать, Германии было восемнадцать», – сказал Гёте, имея в виду не только то, что идеалы его нации были устремлены к объединению и усилению, но и то, что язык – инструмент его поэтической мощи – также находился на этой стадии. В наши дни изучение семантики имеет исключительную ценность для адекватной передачи смысла. Но по-прежнему не дает покоя вопрос: почему мы должны так много говорить о значении слов, когда мы выучили язык друг друга, но у нас не осталось времени и сил для коммуникации.

Существуют и другие формы коммуникации помимо слов – искусство и музыка, например. Изобразительное искусство и музыка – это голоса тонко чувствующих провозвестников, передающих свои глубоко личные смыслы другим членам этого общества, а также другим обществам и даже в другие исторические эпохи. Но вновь в современном искусстве и музыке мы находим язык, посредством которого не общаются. Если большинство людей, даже образованных, взглянут на современное искусство в отсутствие ключевого знания, доступного лишь немногим, то они практически ничего не поймут. Перед ними на выбор все стили – импрессионизм, экспрессионизм, кубизм, реалистическое и беспредметное изобразительное искусство. Мондриан выражает свое послание в квадратах и треугольниках, а Джексон Поллок – в «доведенных до абсурда» брызгах краски, хаотично разбросанных на больших полотнах, где единственной подписью является дата окончания работы. Я, конечно, не критикую этих художников, работы которых, бывало, доставляли мне удовольствие. Но не подразумевает ли это нечто очень важное о нашем обществе, когда талантливые художники могут коммуницировать только посредством такого нераспространенного языка?

Если вы посетите Лигу студентов-художников Нью-Йорка – где, возможно, собралась самая большая группа выдающихся деятелей американского искусства в лице учителей и самая колоритная группа студентов, – то удивитесь, что, переходя из студии в студию, где студенты пишут практически в любом стиле, вам нужно будет перенастраивать чувственное восприятие буквально каждые двадцать шагов. В эпоху Ренессанса обычный человек мог смотреть на работы Рафаэля, Леонардо да Винчи или Микеланджело и чувствовать, что картина передает ему сокровенный смысл бытия и его собственной жизни в частности. Но если бы неискушенный человек прогулялся сегодня по галереям на 57-й улице Нью-Йорка и увидел, например, выставку работ Пикассо, Дали и Марина, то он бы согласился, что в этих работах транслировалось нечто важное, но был бы абсолютно уверен, что только Бог и сам художник знают, что именно. Он даже, вполне возможно, был бы смущен и где-то раздражен.

Ницше говорил, что личность узнают по ее «стилю», иначе говоря, по уникальному «паттерну», придающему любой деятельности этой личности подспудные единство и отличимость. То же самое частично применимо и к культуре. Но когда мы задаемся вопросом, каков «стиль» современности, то обнаруживаем, что нет ни одного стиля, который мы можем назвать современным. Единственное, что объединяет все эти многочисленные движения в искусстве, начиная с великих работ Сезанна и Ван Гога, – это их отчаянное стремление прорваться сквозь лицемерие и сентиментальность искусства XIX века. Сознательно или нет, в своих работах они искали некий способ выразить себя, основываясь на прочном реализме и самостоятельном опыте изучения мира. Но за этим отчаянным поиском честности, который больше относится к Фрейду и Ибсену в их сферах интересов, есть только сборная солянка из стилей. Всячески подчеркивая тот факт, что время еще не расставило все по местам в современности, как оно уже сделало, скажем, для Ренессанса, все же осмелимся утверждать, что эта сборная солянка – показатель разобщенности нашего времени. Диссонирующие, пустые картины, как и многое в современном искусстве, таким образом, являются честными портретами состояния умов эпохи. Как будто бы каждый истинный художник неистово пробовал разные языки, чтобы увидеть, какой из них донесет музыку формы и цвета для его окружения, но единого языка не существует. Мы видим такого гиганта, как Пикассо, сменяющего на протяжении жизни один стиль за другим, частично как отражение меняющегося характера последних четырех десятилетий в западном обществе, а частично – как человек, настраивающий рацию посреди океана в тщетной попытке найти волну, на которой он сможет общаться с другими людьми. Но художники – и все мы остальные тоже – остаются в духовной изоляции и смятении, потому мы и маскируем свое одиночество, обсуждая с людьми вещи, для которых, для которых у нас есть язык: сериалах, деловых сделках, последних новостях. Мы запихиваем наш сокровенный эмоциональный опыт все глубже, становясь таким образом все более одинокими и опустошенными.

«Природе мы и чужды, и немилы…»

Люди, потерявшие чувство самоидентификации, также склонны к утрате ощущения связи с природой. Они теряют не только опыт органической связи с неживой природой, например деревьями и горами, но также теряют некоторую способность к эмпатии в отношении живой природы, то есть к животным. В психотерапии люди, ощущающие пустоту, часто сознают, каким может быть живой отклик на красоту природы, чтобы понимать, чего они лишаются. Они могут с грустью отмечать, что в то время как других трогает великолепие заката, они относятся к нему достаточно прохладно; и хотя другие находят океан магическим и прекрасным, эти люди не чувствуют практически ничего, стоя на камнях на побережье.

Наша связь с природой разрушается не только из-за опустошенности, но и из-за тревожности. Девочка, вернувшаяся из школы после лекции о защите при взрыве атомной бомбы, спросила: «Мама, мы можем переехать куда-либо, где нет неба?» К счастью, ужасающий, но и изобличающий вопрос этого ребенка – больше аллегория, чем иллюстрация, однако он достаточно хорошо демонстрирует, как тревожность заставляет нас отрываться от природы. Современный человек, напуганный бомбами, которые он сам же и создал, обязан скрыться от неба и спрятаться в пещерах – должен оградить себя от небес, традиционно считающихся символом необъятности, воображения, освобождения.

Если говорить на более рутинном уровне, наша точка зрения заключается в том, что если человек ощущает себя пустым внутри, как это и происходит с огромным количеством современных людей, то и природу вокруг себя он воспринимает такой же пустой, высушенной, мертвой. Два восприятия пустоты – две стороны одного и того же ущербного отношения к жизни.

Мы глубже поймем, что именно означает для человека потеря контакта с природой, если оглянемся назад и проследим, как отношения с природой процветали в Новое время, а затем угасли. Одной из главных характеристик Ренессанса в Европе был бурный рост интереса к природе во всех ее проявлениях: к животным, деревьям или даже к неживой форме звезд и краскам неба. Это прекрасное новое чувство можно видеть в работах Джотто в эпоху Проторенессанса. Если после созерцания стилизованных и грубых средневековых изображений природы вы внезапно взглянете на фрески Джотто, то будете удивлены обилием милых овечек, игривых собачек, обаятельных осликов как неотъемлемой части человеческой жизни. И вы также будете удивлены, узнав, что, в отличие от других художников Средних веков, Джотто изображал горы и деревья в их природной форме, примечательные именно своей натуральной красотой, а не каким-либо символическим религиозным смыслом, и что, также на контрасте со средневековым искусством, он изображал людей, переживающих веселье, горе, негу как личные эмоции. Его работы ярче чем слова подтверждают, что если человек ощущает себя индивидуальной личностью, остро чувствующей связь с жизнью, то он также ощущает тесную связь с животными и природой.

Новое понимание природы проявилось и в интересе Возрождения к человеческому телу. Подтверждение этому можно увидеть в чувственности историй Боккаччо, в мощных и гармоничных телах на картинах Микеланджело, в отношении к физическому как части многогранного, органического восприятия жизни в драмах Шекспира. Помимо прочего, это проявилось и в новом интересе науки к изучению природы. Таким образом, одним из проявлений силы титанов эпохи Возрождения – этих «людей мира» – была их способность глубоко чувствовать природу.

Но к XIX веку интерес к природе стал исключительно техническим. Больше всего человек думал о том, чтобы обуздать природу и управлять ею. Как образно выразился Пауль Тиллих, мир потерял свои волшебные чары. Следует признать, что этот процесс разочарования начался намного раньше – в XVII веке, когда Декарт учил, что тело и разум следует разделить, что объективный мир физической природы и тела (который можно измерить и взвесить) радикально отличается от субъективного мира человеческого сознания и «внутреннего» опыта. Практическим результатом такого деления стало то, что субъективный, «внутренний» опыт – «психическая» сторона дихотомии – оказался, главным образом, на полке, в то время как современный человек с огромным успехом устремился за механическими, измеряемыми аспектами опыта. И так к XIX веку природа в большинстве случаев стала обезличенной, если говорить о науке, или объектом, поддающимся счету в целях зарабатывания денег, когда, например, географы стали создавать карты морей для коммерческих целей.

Очевидно, что когда мы указываем, что излишняя концентрация на вещах, которые можно было подсчитать или переработать, шла рука об руку с ростом индустриализма и буржуазной торговли, мы не критикуем машины и технический прогресс как таковые. Мы просто стараемся указать на исторический факт, что в этом развитии природа отделилась от субъективной, эмоциональной жизни отдельного человека.

В начале XIX века Уильям Вордсворт^[28], как и другие, четко видел эту утрату связи с природой, и он также замечал чрезмерный акцент на коммерциализации, которая стала отчасти ее причиной, и пустоту, которая станет ее итогом. Он описал происходящее в своем известном сонете:

Чрезмерен мир для нас: приход-расход

Впустую наши расточает силы.

Природе мы и чужды, и немилы:

Сердец опустошили мы оплот.

Грудь океана лунный свет зальет;

Взовьются ветры с ревом, легкокрылы

(Сейчас бутоны никнут их, унылы) —

Что толку? В нас – сплошной разлад, разброд.

Ничем нас не пронять. О Боже, мне

Языческой религии забытой

С младенчества служить бы! По весне

Простор зеленый был бы мне защитой;

Мне б чудился Протей в морской волне

И дул при мне Тритон в свой рог извитый^[29].

Такие мифологические существа, как Протей и Тритон, вряд ли возникли в творчестве Вордсворта только как плод поэтического воображения. Эти фигуры олицетворяют собой силы природы. Протей – бог, постоянно меняющий форму, – является символом моря, беспрестанно изменяющего свои движения и цвет. Тритон – бог, чей рог сделан из морской раковины, и его музыка – это гул, который слышен в больших раковинах, если приложить их к уху. Протей и Тритон – непосредственные примеры того, что мы потеряли, а именно способность ощущать себя и свои настроения в природе, относиться к природе как к обширной грани нашего собственного опыта.

Дихотомия Декарта дала современному человеку философскую базу для того, чтобы избавиться от веры в ведьм, что в значительной степени повлияло на фактическое преодоление чародейства в XVIII веке. Любой мог бы согласиться, что это – важное достижение. Но вместе с этим мы избавились от веры в фей, эльфов, троллей и других волшебных существ, населяющих леса и землю. В общем, это тоже считалось достижением, поскольку помогло очистить человеческое сознание от «предрассудков» и «магии». Но я уверен, что это была ошибка. Фактически, избавившись от фей, эльфов и их соплеменников, мы на самом деле обеднили свои жизни, а обеднение – не лучший способ очистить человеческое сознание от предрассудков. Есть рациональное зерно в старой притче о человеке, который прогнал из своего жилища злого духа. Но дух, прознав, что дом свободен и чист, вернулся снова, да еще привел с собой других семерых злых духов. Таким образом, положение этого человека стало хуже, чем было изначально. Ведь именно пустые и «свободные» люди охочи до новых и еще более деструктивных суеверий нашего времени: веры в тоталитарную мифологию, энграммы, конец света. Наш мир стал свободным от иллюзий. А это означает утрату нашей связи не только с природой, но и с самими собой.

Как человеческие существа, мы глубоко связаны с природой, но не только потому, что фактически состоим из тех же химических элементов, что и воздух, земля, трава. Мы соотносимся с нею в миллионе других аспектов, проявляющихся в жизни: ритмичная смена времен года или дня и ночи, например, отражается в наших телах голодом и насыщением, сном и бодрствованием, сексуальным влечением и удовлетворением и еще многими способами. Протей может быть воплощением изменчивости моря, поскольку он символизирует то, что у нас с морем общего, – изменение настроения, многоликость, своенравие и приспособляемость. В этом отношении, когда мы устанавливаем связь с природой, то всего лишь возвращаем свои корни в их родную почву.

Но, с другой стороны, человек весьма отличается от остальной природы. У него есть осознание себя. Его чувство личностной идентичности отличает его от остального живого и неживого мира. Но к личностной идентичности человека природа относится с полным безразличием. И этот важный аспект в наших отношениях с природой ставит во главу угла основную тему данной книги – человеку необходимо осознавать себя. Каждый должен быть способен заявить о своем «я», несмотря на обезличенность природы, и заполнить ее безмолвие своей внутренней «живостью».

Чтобы полностью соотносить себя с природой и не быть поглощенным ею, нужно иметь сильное «я», то есть стойкое ощущение личностной идентичности. Ибо в безмолвии и неорганических проявлениях природы действительно таится немалая угроза. Если стоишь, например, на уступе утеса и смотришь на волны, бьющиеся о берег, и в полной мере осознаёшь, что у моря никогда «нет слез для ран других и не заботит его, что думают другие», что жизнь твоя может исчезнуть незаметно для грандиозного, непрекращающегося химического процесса сотворения мира, то чувствуешь угрозу. Если предаться созерцанию далеких горных вершин, проникнуться их величием и бездной и в то же время четко понимать, что гора «никогда не была другом и не обещала того, что дать не могла», что при падении с такой горы у ее каменного подножия от человека останутся лишь мелкие кусочки, а его исчезновение как личности не оставит на этих гранитных отрогах ни малейшей царапины, то становится страшно. Это и есть широко известный страх «ничтожности», «небытия», который мы испытываем при полном отказе от связи с неорганическими проявлениями природы. А напоминание себе, что «всё есть прах и во прах возвращается», дает слабое утешение.

Подобный опыт общения с природой приводит большинство людей в трепет. Они бегут от этого страха, ограничивая свое воображение, обращая свои мысли к практичным и рутинным мелочам, например к выбору меню на обед. Или защищаются от всепоглощающего страха небытия «превращением» моря в человека, который не причинит вреда, или укрываются в некоем подобии веры в личное Провидение, повторяя себе: «Ангелам своим заповедает о Тебе… да не преткнешься о камень ногою Твоею». Но в конце концов подобное бегство от тревоги и попытки рационализировать пути выхода из нее только делают человека еще слабее.

Как уже упоминалось, чтобы соотносить себя с природой через искусство, требуется развитое чувство собственного достоинства и завидное мужество. Но, в свою очередь, утверждение собственной идентичности над неорганической составляющей природы приводит к росту силы личного «я». Но здесь мы зашли слишком далеко в рассуждениях – то, как развивается эта сила, мы будем рассматривать в следующих главах. На данном этапе лишь подчеркнем, что утрата связи с природой идет рука об руку с утратой чувства собственного достоинства. «Природе мы и чужды, и немилы» как описание многих современных людей – это признак ослабленной и истощенной личности.

Утрата ощущения трагедии

И наконец, следствием и доказательством потери нами уверенности в ценности и достоинстве человека становится утрата ощущения трагической значимости человеческой жизни. Поскольку именно ощущение трагедии – это обратная сторона веры в важность человеческой личности. Трагедия подразумевает глубочайшее уважение к человеческому существу и почитание его прав и судьбы. В противном случае не имеет совершенно никакого значения, проиграют или выстоят в своей борьбе Орест, или Лир, или вы, или я.

В предисловии к пьесе «Смерть коммивояжера» Артур Миллер оставляет несколько глубоких комментариев по поводу отсутствия трагедии в наши дни. Он пишет: «Трагический персонаж – это тот, кто готов положить свою жизнь, если потребуется, чтобы защитить одну вещь – чувство собственного достоинства». И еще: «Право на трагизм – это условие в жизни; условие, при котором личность человека имеет возможность расцвести и реализовать себя». Такие условия существовали в те периоды западной истории, когда были написаны самые великие трагедии. Стоит только взглянуть на Грецию V века, когда Эсхил и Софокл создали мощные трагедии об Эдипе, Агамемноне и Оресте, или Англию Елизаветинской эпохи, когда Шекспир подарил нам Лира, Гамлета и Макбет.

Но в наш век пустоты трагедии стали сравнительно редкими. А если их и пишут, то трагическим аспектом в них является самый факт, что человеческая жизнь абсолютно пустая, как в драме О’Нила^[30] «Продавец льда грядет». Действие этой пьесы происходит в салуне, а действующие лица в ней – алкоголики, проститутки и, в качестве главного персонажа, человек, который по ходу пьесы теряет рассудок, – едва ли могут вспомнить периоды в жизни, когда они действительно верили во что-нибудь. Именно эхо человеческого достоинства в бесконечной пустоте придает этой драме силу добиться эмоций ужаса и жалости, присущих классической трагедии.

«Смерть коммивояжера» Артура Миллера, которая уже упоминалась ранее, сама по себе является одной из немногих настоящих трагедий об обычных людях – не алкоголиках или психопатах, – создающих ту социальную ситуацию в стране, из которой многие из нас и появились впоследствии. (В киноверсии этой драмы Вилли Ломан, коммивояжер, к сожалению, показан убогим. Те, кто знаком только с фильмом, должны представить Вилли в более широком контексте, чтобы оценить его подлинный трагический пафос.) Он был человеком, который всерьез воспринимал идеи общества о том, что преуспевают те, кто много и тяжело работает, что экономический прогресс – это реальность и что если у кого-то есть «правильные» связи, это приведет к успеху и спасению. Нам, зная финал, достаточно просто развенчивать иллюзии Вилли и подшучивать над его невысказанными карьеристскими ценностями. Но суть не в том. Единственная вещь, которая имеет значение, заключается в том, что Вилли верил. Он всерьез воспринимал свое собственное существование и мог резонно ожидать от жизни того, чему его учили. «Я не утверждаю, что он великий человек, – говорит его жена о размолвке Вилли с сыновьями, – но он человек, и сейчас с ним происходит нечто страшное. И это нельзя оставить без внимания». Трагический факт здесь заключается не в том, что Вилли – человек, сравнимый по величию с Лиром или обладающий внутренним богатством, как у Гамлета; «он лишь небольшое суденышко в поисках причала», – как и говорит его жена. Но это трагедия исторического периода: если помножить такого Вилли на сотни и тысячи отцов и братьев, которые так же верили в то, чему их учили, но в эпоху перемен обнаружили, что все это не работает, то этого окажется достаточно, чтобы трястись от страха и жалости, как это бывало в старых трагедиях. «Он никогда не знал, кем он был», – а он был тем, кто всерьез воспринимал свое право знать.

Миллер пишет, что «ущербность или надлом в трагическом персонаже – это на самом деле ничто, и так и должно быть, – но важно его врожденное нежелание оставаться пассивным перед лицом того, что он считает вызовом своему достоинству, своему видению собственного правового статуса. Только пассивные, только те, кто принимает свою судьбу без активного сопротивления, и являются “неущербными”. Большинство из нас в этой категории». Продолжая, Миллер указывает, что воздействие трагедии, которая потрясает нас, «рождается из подспудного страха быть вытесненным, катастрофы, происходящей из-за нашего отрыва от выбранного нами представления, кто и что мы в этом мире. В настоящее время этот наш страх очень сильный, и, возможно, даже сильнее, чем когда-либо»^[31].

Но давайте не будем думать, что мы здесь выступаем в защиту пессимистического мировосприятия, когда жалуемся на утрату ощущения трагедии. Наоборот, Миллер отмечает: «Трагедия подразумевает больше оптимизма в своем авторе, чем комедия, и… в конечном счете должна бы подкреплять самые радужные представления стороннего наблюдателя о человеческом существе». Поскольку трагическое восприятие означает, что мы всерьез воспринимаем свободу человека и его потребность в самореализации. Оно демонстрирует нашу веру в «нерушимую волю человека к достижению своей человечности».

Знание человеческой природы и результаты анализа человеческих бессознательных конфликтов, раскрытых в психотерапии, дают новую почву для веры в трагические аспекты человеческой жизни. Психотерапевт, наделенный привилегией быть личным свидетелем внутренней борьбы некоторых людей и, зачастую, их тяжелых и горьких сражений с самими собой и с внешними силами, покушающимися на их достоинство, проникается новым уважением к этим личностям и получает новое понимание потенциальной гордости человеческого существа. Более того, в своей работе бесчисленное количество раз в неделю он получает подтверждение того, что когда люди наконец принимают тот факт, что удачно врать сами себе они не могут, и воспринимают себя всерьез, они раскрывают в себе доселе неизвестные и зачастую удивительные живительные силы.

Получившаяся в этой главе картина причин болезни нашего времени дает в сумме гнетущий диагноз. Из положительного тут только то, что у нас нет другого выхода, кроме как двигаться вперед. Мы как те люди, находящиеся на середине пути в психоанализе, чьи защиты и иллюзии уже разбиты, и единственный их выбор – это продвигаться дальше в поисках чего-то лучшего.

Мы – здесь я имею в виду всех и каждого вне зависимости от возраста, кто в курсе исторической ситуации, в которой мы живем, – не «потерянное» поколение 1920-х годов. Термин «потерянное» в отношении тех, кто жил в тот период подросткового бунта после Первой мировой войны, означал, что человек был временно вдали от дома и мог туда вернуться в любое время, когда ему становилось слишком страшно от самостоятельного существования. Но мы – поколение, которое вернуться не может. В середине XX века мы – как пилоты в трансатлантическом рейсе, которые уже пересекли точку невозврата, у кого нет топлива в достаточном количестве, чтобы повернуть назад, поэтому должны двигаться вперед вне зависимости от штормов и других опасностей.

Какая в этом случае перед нами стоит задача? Все выводы четко изложены в приведенном выше анализе: мы обязаны заново открыть в себе источники сил и целостности. Естественно, это неразрывно связано с открытием и принятием как в самих себе, так и в обществе ценностей, которые будут служить ядром такого объединения. Но никакие ценности не будут действительными ни в отдельной личности, ни в обществе в целом, если у человека отсутствует первичная способность оценивать значимость, то есть выбирать и присваивать ценности, согласно которым он будет жить. Это индивидуальная обязательная работа, и таким образом он будет помогать выстраивать фундамент для нового конструктивного общества, которое в итоге получится из нашего неспокойного времени, как когда-то Ренессанс вырос из разобщенности Средневековья.

Однажды Уильям Джеймс^[32] заметил, что тем, кто хочет сделать мир вокруг себя здоровее, лучше всего начать с себя. Можно пойти дальше и отметить, что открытие центра силы внутри себя – это в конечном счете лучшее, что мы можем дать другим людям. Говорят, что когда норвежский рыбак попадает в водоворот Мальстрём, то он сам тянется вперед к водовороту и старается кинуть в него весло. Если у него это получится, то Мальстрём стихнет, а рыбак со своей лодкой смогут выйти из него целыми и невредимыми. Ровно так же один человек с врожденной внутренней силой оказывает большой успокаивающий эффект на паникующих людей вокруг себя. Это то, что нужно нашему обществу. Не новые идеи и изобретения, которые важны сами по себе, не гении и супермены, а люди, которые могут быть, то есть люди, у которых есть внутри центр силы. И наша задача в этих главах будет состоять в том, чтобы пытаться найти источники этой внутренней силы.

Часть 2
Открывая себя заново

Глава 3
Опыт становления личностью

Для того чтобы осуществить эту «затею, связанную с осознанием себя», и отыскать источники внутренней силы и безопасности, которые и являются наградой в этой затее, давайте начнем с того, что зададим себе вопросы: что есть личность, что представляет собой это ощущение самости, которое мы ищем?

Несколько лет назад к психологу, у которого был маленький сын, попал детеныш шимпанзе, возраст которого был такой же, как и у сына психолога. В целях эксперимента, какие по обыкновению проводят такие люди, он растил маленького шимпанзе и своего ребенка вместе. Первые несколько месяцев они развивались почти с одинаковой скоростью, вместе играя и демонстрируя весьма небольшую разницу в поведении. Но спустя год или около того в развитии маленького человека случилось большое изменение, и с тех пор между ним и шимпанзе пролегла огромная разница.

Это как раз то, чего мы и ожидали. Ибо действительно существует маленькая разница между человеческим существом и любым другим детенышем млекопитающего со времени образования зародыша в матке матери, появления его сердцебиения, вплоть до появления детеныша на свет, его самостоятельного дыхания и первых нескольких месяцев жизни под защитой мамы. Но в возрасте около 1–2 лет в человеческом детеныше проявляется наиболее радикальное и важное явление в эволюции, а именно появляется осознание себя. Он начинает осознавать себя как «я». В качестве зародыша в матке, новорожденного он был частью «изначального мы» с мамой, что продолжается уже как психологическое «мы» в первые годы жизни. Но теперь маленький ребенок – впервые – узнает о свободе. Он ощущает свою свободу, как говорит Грегори Бейтсон^[33], в рамках контекста отношений с родителями. Он ощущает себя как личность, отдельную от них и могущую противиться им, если понадобится. Это замечательное явление и есть перерождение человека-животного в личность.

Самоосознание как уникальная особенность человека

Осознание себя, способность видеть себя как бы извне – это характеристика, отличающая человека. У одного моего друга есть собака, которая сидит у двери все утро и, когда кто-то приходит, она скачет и лает, желая поиграть. Мой друг придерживается мнения, что своим лаем собака как бы говорит: «Вот собака, которая ждала все утро, когда кто-нибудь придет и поиграет с ней. Может быть, это ты?» Такой забавный настрой. Тем из нас, кто любит собак, нравится экстраполировать подобные мысли в их головы. Но фактически собака этого сказать не может. Собака может показать, что хочет играть, и будет заманивать вас, чтобы вы побросали для нее мячик. Но она не может воспринимать себя со стороны как собаку, выполняющую все эти действия. Она не осчастливлена самосознанием.

В силу этого у собаки нет нервной тревожности и чувства вины, которые можно назвать сомнительными человеческими благами. Некоторые люди сказали бы, что собака не проклята самосознанием. Вторя этой мысли, Уолт Уитмен^[34] завидует животным:

Я думаю, мог бы жить с животными…

Они не тревожатся, не жалуются на свой удел…

Они не проводят ночи без сна, оплакивая свои грехи…

Но в действительности самосознание человека является источником его высочайших качеств. Оно лежит в основе способности различать собственное «я» и мир вокруг. Оно дает ему умение следовать за временем, то есть фактически выходить из настоящего и представлять себя в прошлом или, наоборот, – в будущем. Таким образом, человеческие существа имеют возможность учиться у прошлого и планировать будущее. И таким образом человек – историческое млекопитающее в том смысле, что может возвыситься и обозреть свою историю. И поэтому человек может влиять на развитие себя как отдельной личности и, в некоторой степени, на ход истории своей нации и общества в целом. Самоосознание также лежит в основе человеческой способности использовать знаковые системы, что является способом отделения символа от явления, как например, когда для двух слогов, из которых состоит слово «ложка», договариваются, что именно эти два слога будут означать целый класс предметов. Благодаря этому человек может мыслить абстрактными понятиями «красота», «разум», «добродетель».

Эта способность к самоосознанию дает нам возможность увидеть себя со стороны и проявлять эмпатию к другим. Она является основой нашей удивительной способности перенести себя в чью-либо гостиную, где в реальности мы будем только на следующей неделе, а затем представить и обдумать, как мы будем реагировать там в определенных ситуациях. И это дает нам возможность представить себя на месте кого-либо и спросить себя, как бы мы себя ощущали и что бы делали, если бы были этим кем-либо. Не имеет значения, насколько искаженно мы используем, или вообще не используем, или даже оскорбляем использование этих возможностей, они – это основа нашей способности начать любить своего ближнего, быть чувствительными к вопросам этики, видеть правду, создавать красоту, иметь идеалы и умереть за них при необходимости.

Чтобы реализовать эти потенциальные возможности, нужно быть личностью. Именно это имеется в виду в иудейскохристианской религиозной традиции, когда говорится, что человек создан по образу и подобию Божиему.

Но за эти дары назначают высокую цену – цену тревог и внутренних кризисов. Рождение «я» – процесс непростой. Ребенку нелегко столкнуться с ужасающими перспективами выхода в самостоятельную жизнь, одному, без полной защиты родителей, принимающих за него решения. Неудивительно, что когда он начинает ощущать себя отдельной личностью, он может чувствовать абсолютную беспомощность в сравнении с великими и сильными окружающими взрослыми. Так, одной девушке в самый разгар ее борьбы за независимость от матери приснился символичный сон: «Я была в маленькой лодке, привязанной к большому кораблю. Мы плыли по океану, и поднялись сильные волны, выше бортов моей лодочки. И я задумалась, а была ли моя лодка все еще привязана к большому кораблю».

Здоровый ребенок, которого родители любили и поддерживали, но не изнежили своим обращением, будет развиваться дальше, невзирая на тревожность и кризисы, с которыми он столкнется. И в этом случае могут не проявляться определенные признаки травмы или особого непослушания. Но когда родители эксплуатируют, сознательно или нет, ребенка для собственного удовольствия или в своих личных целях, ненавидят или отвергают его, так что он не может быть уверен в минимальной поддержке, пробуя свою новую независимость, то такой ребенок вцепится в родителей и будет использовать свою способность к независимости только в формах отрицания и упрямства. И если при первых его робких попытках сказать «нет» родители действуют с позиции сильного, а не с любовью и поддержкой, то впоследствии его «нет» будет звучать не в форме истинной независимости, а как простой мятеж.

Или если, как часто случается в наши дни, сами родители тревожны и растеряны в бушующем океане перемен, не уверены в себе и излишне самокритичны, их тревожность передается ребенку и заставляет его чувствовать, что он живет в мире, где опасно вкладываться в собственное становление.

Этот, несомненно схематичный, набросок нужен нам, взрослым, чтобы получить некую ретроспективную картину, в свете которой мы можем лучше понять, как человек терпит фиаско в достижении самости. Наибольшее количество данных об этих детских конфликтах приходит от взрослых, сражающихся во снах, воспоминаниях или текущих отношениях за преодоление того, что в их прошлом помешало им в полной мере родиться как личность. Практически каждый взрослый, в той или иной мере, по-прежнему ведет затяжную борьбу за обретение своей личности, беря за основу те паттерны, которые были встроены в него в детстве в семье.

Также мы не можем не принимать во внимание тот факт, что обретение личности всегда происходит в социальном контексте. В отношении происхождения Оден совершенно прав:

…поскольку наше эго – лишь мечта,

пока нужда ближнего, как ее ни назови, не сделает ее явью^[35].

Или, как мы уже отмечали выше, личность всегда рождается и развивается в межличностных отношениях. Но никакое «эго» не трансформируется в ответственную личность, если оно остается лишь отражением социального контекста вокруг него. В частности, в нашей жизни, когда свойство уступать является самым сильным разрушителем самости: в нашем обществе, где втискивание в некий «паттерн» все больше и больше признается нормой, а ходить «в любимчиках» – это некий сомнительный пропуск в рай, – нужно отдельно отметить не только признанный факт того, что до определенной степени мы создаем друг друга, но и что у нас есть способность изучать и создавать самих себя.

В то самое время, когда я писал эти строки, один юный интерн на психоаналитическом сеансе рассказал о своем сне, который, в сущности, похож на сон любого другого человека, находящегося в кризисе роста. Изначально этот молодой человек обратился за помощью психоаналитика в бытность студентом-медиком с паническими атаками такой силы и продолжительности, что из-за них он едва не бросил институт. Корни его проблемы уходили в основном в его тесную связь с матерью – женщиной очень нестабильной психически, но сильной и доминантной. Сейчас он уже окончил институт, был успешным интерном и подал резюме на престижное место работы на следующий год. В тот день, после которого ему приснился этот сон, он получил письмо от управляющего клиникой, куда подавал резюме, в котором его приглашали на работу и высоко отзывались о его достижениях как интерна. Но вместо того чтобы быть польщенным, юноша испытал внезапную паническую атаку. Ниже привожу описание сна со слов этого молодого человека:

Я ехал на велосипеде домой, где жил в детстве. Там были мои папа и мама. Это место казалось прекрасным. Когда я вошел внутрь, я почувствовал себя свободным и сильным, как я сейчас в своем статусе врача, а не как когда я был мальчиком. Но мои папа и мама как будто не узнали меня. Мне было страшно проявить свою независимость, чтобы меня не выгнали. Я почувствовал себя таким одиноким и брошенным, как будто оказался на Северном полюсе, и рядом не было людей, а только снег и лед на тысячи километров вокруг. Я прошелся по дому, и по разным комнатам были наклеены записки «вытирайте ноги» и «мойте руки».

Тревога, которую он испытывает после того, как ему предложили вакансию его мечты, указывает, что нечто в ней или в ответственности, с ней связанной, чрезвычайно его пугает. А данный сон объясняет нам причину. Если он ответственный, независимый человек – в противоположность тому мальчику, привязанному к маминой юбке, – его исключат из семьи и он окажется изолированным и одиноким. Потрясающие детали вроде записок «вытирайте ноги» добавляют впечатление, что дом воспринимается как военный лагерь, а совсем не как родное гнездо.

Истинный вопрос, который встал перед этим молодым человеком, заключался, конечно, в том, почему он вообще увидел сон о возвращении домой, какая внутренняя потребность заставила его вернуться к матери, отцу, дому, прекрасному снаружи, когда он столкнулся лицом к лицу с ответственностью? На этот вопрос мы ответим позже. Здесь же позволим себе лишь подчеркнуть, что становление личности, полноценной индивидуальности и есть подлинное развитие, начинающееся в младенчестве и перетекающее во взрослое состояние, вне зависимости от того, сколько человеку лет; и что кризис, который оно в себя включает, может стать причиной колоссальной тревожности. Неудивительно, что столько людей стараются подавить в себе этот конфликт и всю жизнь бегут от таких переживаний!

Что же означает открытие для себя своей самобытности? Познание собственной идентичности – это базовая убежденность, с которой мы все начинаемся как психологические существа. Ее никогда нельзя доказать, исходя из логики, поскольку самоосознание и является предпосылкой к началу дискуссии об этом. В знании отдельного человека о своем существовании всегда будет некая доля магии – под магией здесь подразумевается проблема, данные о которой посягают на саму проблему. Ведь подобное осознание является предпосылкой к исследованию своего «я». Другими словами, даже размышления о собственной идентичности означают, что человек, который ими занимается, уже находится в процессе самоосознания.

Некоторые психологи и философы относятся с недоверием к понятию собственного «я». Они его оспаривают, поскольку им не нравится отделение человека от континуума животного мира, и они считают, что концепция собственного «я» мешает научной экспериментальной работе. Но отрицание концепции собственного «я» как «ненаучной» в силу невозможности уложить ее в математические уравнения, грубо говоря, сравнимо с тем, как два или три десятилетия назад теории Фрейда и его концепция бессознательной мотивации считались «ненаучными». Только консервативная и догматичная, а значит, неистинная наука использует определенный научный метод в качестве прокрустова ложа и отрицает все формы человеческого опыта, которые не подходят под его размеры. Нет сомнений в том, что континуум между человеком и животным должен восприниматься четко и реалистично, но при этом не следует перескакивать к необоснованному выводу, что ввиду этого между человеком и животным разницы нет.

Нам не нужно доказывать существование самости как «объекта». Вся необходимость заключается в том, чтобы показать, насколько у людей есть способность к самосоотнесенности. Самость – это организующая функция внутри индивидуума, за счет которой одно человеческое существо может соотнести себя с другим человеческим существом. Она предшествовала нашей науке, а не является ее объектом; это предполагается в факте того, что некто может стать ученым.

Человеческий опыт всегда стоит за нашими определенными методами понимания его в любой момент времени. И лучший способ понять самого себя в качестве личности – это всмотреться в свой опыт. Давайте, например, представим внутренний опыт некого психолога или философа, пишущего об отрицании концепции самоосознания. Неделями он собирался засесть за написание работы. Вне всяких сомнений, он много раз визуализировал себя сидящим за столом когда-то в будущем, трудящимся в поте лица. И время от времени, условно говоря, и до фактического начала работы и позже, когда он уже сидит за столом, в своих фантазиях он представлял, что скажут его коллеги об этой работе, отметит ли ее профессор такой-то, скажут ли одни коллеги «Гениально!», в то время когда другие будут думать, что она идиотская, и т. д. В каждой мысли он видит себя как личность – настолько же четко, как он мог бы видеть любого своего коллегу, переходящего через дорогу. Каждая его мысль в споре против самоосознания доказывает это самое осознание в нем самом.

Осознание своей идентичности как собственного «я» определенно не стоит относить к интеллектуальной сфере. Французский философ Декарт на пороге Нового времени, три столетия тому назад, согласно легенде, залез в печь, чтобы на протяжении целого дня в одиночестве поразмышлять над основным принципом человеческого существования. Под вечер он вылез из печки и изрек свое знаменитое: «Я мыслю, следовательно, существую». Иными словами, я существую как личность потому, что я – мыслящее существо. Но этого недостаточно. Ни вы, ни я никогда не думаем о себе как об идее. Мы скорее представляем себе себя занятыми чем-то, как наш психолог в примере, пишущий работу. И после этого в своем воображении мы испытываем те чувства, которые будем переживать в будущем, когда действительно займемся тем делом, о котором думаем сейчас. Иными словами, мы познаём себя как мыслящие-чувствующие и действующие общности. Таким образом, «я» – это не просто сумма различных «ролей», которые играет в своей жизни человек; это способность, посредством которой человек знает, что он играет эти роли; это центр, из которого человек видит и осознаёт эти так называемые различные «стороны» своей личности.

После таких, возможно, высокопарных изречений давайте вспомним, что, как ни крути, опыт приобретения своей идентичности, или становления личности, – самый легкий в жизни, хотя и самый глубокий. Каждый знает, как негодующе отреагирует маленький ребенок, если взрослый, дразня, назовет его неверным именем. Это означает, что его лишили идентичности – самой большой драгоценности для него. В Ветхом Завете фраза «Я вычеркну их имена (то есть удаление их идентичности), и будет так, будто они сами никогда не существовали», – означала самую большую угрозу, даже страшнее, чем физическая смерть.

История двух девочек-близнецов – яркое свидетельство тому, насколько важно для ребенка быть полноправной личностью. Две маленькие девочки прекрасно дружили, особенно потому, что дополняли друг друга. Одна была экстравертом и всегда находилась в центре внимания гостей дома, в то время как другую вполне устраивало уединение: она рисовала карандашами или сочиняла коротенькие стишки. Их родители, как и родители других близнецов, собираясь на прогулку, одевали их одинаково. Когда возраст детей был около трех с половиной лет, девочка-экстраверт стала требовать одеваться совершенно не так, как сестра. Если она одевалась второй, то даже соглашалась одеваться в более старое и менее нарядное платье, лишь бы не в такое же, в какое уже была одета сестра-близнец. Когда же сестра одевалась после нее, то она умоляла ее, даже со слезами, не надевать одинаковое платье. Некоторое время это вызывало у родителей недоумение, поскольку в других ситуациях ребенка ничего не беспокоило. В итоге родители спросили ее: «Тебе нравится, когда на прогулке люди говорят: “Посмотрите на этих прелестных близнецов?”» На что девочка сразу же воскликнула: «Нет! Я хочу, чтобы они говорили: “Посмотрите на этих двух разных людей!”»

Спонтанное восклицание, очевидно раскрывающее нечто очень важное для этой маленькой девочки, нельзя объяснить просто тем, что ребенок жаждал внимания, поскольку она получала бы его гораздо больше, если бы была одета одинаково с сестрой. Наоборот, это демонстрирует ее потребность быть личностью по праву, иметь личную идентичность – потребность, даже гораздо более важную для нее, чем внимание или престиж.

Эта маленькая девочка должным образом сформулировала цель каждого человеческого существа – стать личностью. У каждого организма в жизни есть одна и только одна цель – реализовать свои потенциальные возможности. Желудь становится дубом, щенок становится псом и строит отношения доверия и преданности со своими хозяевами-людьми, от которых он же и выигрывает. И это все, что требуется от дуба или собаки. Но задача человека по реализации своей природы намного более сложная, поскольку он должен сделать это осознанно. То есть развитие человеческого существа никогда не является автоматическим, но, до некоторой степени, должно быть выбрано и упрочено самим человеком. Как написал Джон Стюарт Милль^[36]: «Среди работ человека, которыми он занят на протяжении всей жизни в целях совершенствования и украшения, на первом месте, конечно же, стоит сам человек… Человеческая природа – это не машина, которую строят по модели и точно подгоняют для выполнения конкретной работы. Это скорее дерево, которому нужно расти и развиваться во все стороны, как того требуют внутренние силы, которые и делают его живым существом». В этой изумительно изложенной мысли Джон Стюарт Милль, к сожалению, упустил самое важное «требование внутренних сил», которое и делает человека живым существом, а именно, что человек не растет автоматически, как дерево, но реализует свои потенциальные возможности только так, как он планирует и выбирает в своем собственном сознании.

К счастью, долгие периоды младенчества и детства в человеческой жизни, в отличие от желудя, который остается сам по себе, как только упадет на землю с дерева, или щенка, который обязан полагаться только на себя уже через несколько недель после рождения, подготавливают ребенка к этому трудному заданию. Он способен приобрести некоторые знания и накопить внутреннюю силу так, чтобы в моменты, когда он будет обязан решить или выбрать что-то, у него была эта возможность.

К тому же человек обязан делать свой выбор как индивидуум, поскольку индивидуальность – это одна из сторон самоосознания человека. Мы можем увидеть это достаточно четко, когда поймем, что самоосознание – это всегда уникальное действие: я никогда не узнаю, как именно вы себя воспринимаете, и вы никогда не узнаете, как на самом деле я отношусь к самому себе. Это внутреннее святилище, где каждый человек должен оставаться наедине с собой. Данный факт приводит к присутствию трагедии и неизбежной изоляции в человеческой жизни, но в то же время он означает, что мы обязаны найти в себе силы оставаться в своем внутреннем святилище индивидуальностями. И данный факт также означает, что поскольку мы не сливаемся автоматически с себе подобными, мы обязаны сознательно научиться любить друг друга.

Если какой-либо организм не справляется с проявлением своих потенциальных возможностей, то он становится слабым, – так же и ноги усохнут, если на них никогда не ходить. Но сила ног – это не единственное, что можно потерять. Кровоток, движения сердца, весь организм ослабеет. И таким же образом, если человек не реализует свои потенциальные возможности как личность, он в соответствующей мере становится ограниченным и больным. Это и есть сущность невроза – неиспользованные потенциальные возможности человека, заблокированные неблагоприятными условиями в окружающей среде (в прошлом или в настоящем) и его собственными интернализованными конфликтами, обращенными внутрь и приводящими к осложнениям. Уильям Блейк сказал: «Энергия – извечный восторг. И тот, кто желает, но действий не предпринимает, плодит мор».

Кафка был мастером изуверского искусства изображения людей, не реализующих свой потенциал и потому теряющих человеческое лицо. У главных героев в его «Процессе» и «Замке» нет имен: их определяют инициалами имен – безмолвным символом отсутствия чьей-то идентичности, достигнутого без посторонней помощи. В «Превращении», шокирующей и пугающей аллегории, Кафка показывает, что происходит с человеком, когда он утрачивает свои силы. Герой этой истории – типичный пустой современный юноша, который живет обычной, праздной жизнью торговца, возвращаясь каждый день в свой буржуазный дом, обедая одинаковым ростбифом каждое воскресенье, когда его отец засыпает за столом. Кафка подразумевает, что жизнь этого молодого человека была настолько пустой, что однажды он просыпается не человеком, а тараканом. И это потому, что он не реализовал свой статус человека, потерял свои человеческие потенциальные возможности. Таракан, как вши, крысы и другие вредители, живет за счет останков других. Это паразит, и в представлении большинства людей он является символом чего-то грязного и противного. Можно ли придумать более мощный символ, чтобы обозначить, что происходит с человеческим существом, которое отказывается от своей природы как личности?

При условии что мы реализуем свои потенциальные возможности в качестве отдельных личностей, мы испытываем такую глубокую радость, на какую только способен человек. Когда ребенок учится взбираться по лестнице или поднимать коробку, он пытается снова и снова, вставая при падениях и начиная сначала. И наконец, когда все получается, он смеется от удовольствия, выражая радость от использования своих возможностей. Но это ничто по сравнению с тихой радостью подростка, когда у него впервые получается использовать свою новоприобретенную силу и подружиться с кем-то, или радостью взрослого, когда он может любить, планировать и создавать. Радость – это эмоциональная реакция, которая проявляется, когда мы используем наши силы. Радость, а не счастье, есть цель жизни, поскольку радость – это эмоция, которая сопровождает реализацию нашей человеческой природы. Она основана на опыте определения идентичности в качестве человека достойного и ценного, способного, при необходимости, утвердить свое существование против других существ и всего неорганического мира. В своей идеальной форме эта сила представлена в жизни Сократа, который был настолько уверен в себе и своих ценностях, что, приговоренный к смерти за отстаивание своих идеалов, воспринимал это не как поражение, а как более полную реализацию своих возможностей. Но мы вовсе не хотим приписывать такую радость только героям и выдающимся личностям; она качественно присутствует в любом действии, даже самом незаметном, которое было предпринято как честное и ответственное проявление личных возможностей человека.

Самопрезрение как суррогат самоуважения

Здесь надо остановиться, чтобы ответить на пару возражений. Некоторые читатели могут подумать, что такое внимание к необходимости и ценности самосознания сделает людей «слишком озабоченными» собой. Одно возражение, возможно, будет о том, что такая концентрация может сделать человека «слишком погруженным в себя», а другое – о том, что это заставит человека возгордиться собой. Авторы последнего возражения могут задать вопросы, как то: «Не говорили ли нам не думать слишком много о себе? Не было ли провозглашено, что человеческая гордость является корнем большинства зол в наше время?»

Давайте сперва рассмотрим второе возражение. Спору нет о том, что человеку не следует быть о себе слишком высокого мнения, а мужественное смирение и реалистичные взгляды на жизнь есть признаки зрелой личности. Но завышенное мнение о себе, в форме самолюбования и тщеславия, не появляется из большей осознанности чьего-либо «я» или большего чувства собственного достоинства. По факту это происходит как раз от обратного. Самолюбование и тщеславие являются, в большинстве случаев, внешними признаками внутренней пустоты и неуверенности в себе, а проявление гордыни – одно из наиболее распространенных прикрытий тревожности. Гордость была главной характеристикой «бурных двадцатых» XX века, но теперь мы знаем, что тот период был временем широко распространенной, подавленной тревожности. Человек, ощущающий себя слабым, становится агрессором, младший по чину – хвастуном; поигрывание мускулами, болтливость, заносчивость, стремление держаться вызывающе – все это симптомы скрытой тревоги у отдельного человека или группы лиц. Огромная гордыня проявилась и в фашизме, как это известно каждому, кто видел изображения заносчивого Муссолини или психопатичного Гитлера, но фашизм – это ее развитие в людях пустых, тревожных и отчаивающихся, которые поэтому и цепляются за обещания тех, кто страдает манией величия.

Углубляясь в этот вопрос, скажем, что многие из этих современных выпадов против собственной гордости, а также многие из панегириков сомнительному самопожертвованию связаны с иной мотивацией, нежели смирение или смелость противостоять ситуации, в которой оказался человек. Достаточно большое количество таких аргументов, например, вскрывают явное презрение к себе. Олдос Хаксли пишет: «Для всех нас наиболее невыносимо скучная и гнетущая жизнь – это та, которую мы живем с самими собой». К счастью, тут мы сразу можем дать ремарку, что подобное обобщение неверно; эмпирически это не будет подтверждением, что самые тоскливые и гнетущие часы у Спинозы были, когда он оставался наедине с собой; или у Торо^[37], Эйнштейна, Иисуса или многих других людей, которые не были знамениты, но которым удалось, как отмечал Кьеркегор, обрести самоосознание. Я сомневаюсь, что ремарка Хаксли правдива даже для него самого или Рейнгольда Нибура^[38] либо других, кто с такими самоуверенностью и упорством объявляет вне закона человеческое стремление быть собой. На самом деле в наши дни очень просто собрать аудиторию, если читать проповеди о зле тщеславия и гордости в человеке, потому что множество людей в любом случае чувствуют себя чрезвычайно опустошенными, уверены в своей ничтожности, так что они с легкостью принимают правоту того, кто их обвиняет.

Это приводит нас к наиболее важной точке в понимании динамики столь популярного современного самобичевания, а именно: обличение самого себя – самый быстрый способ получить суррогат чувства собственного достоинства. Те люди, кто почти, но еще не совсем, утратили чувство собственного достоинства, в целом имеют очень сильную потребность в самопорицании, поскольку это самый доступный способ притупить мучительную боль от ощущения никчемности и ничтожности. Это как если бы человек говорил самому себе: «Я, должно быть, чего-то стою, если так сильно достоин порицания» или «Посмотрите, какой я замечательный: у меня такие высокие идеалы, и мне так стыдно за себя, что я до них не дотягиваю». Один психоаналитик однажды намеренно подчеркнул, что когда кто-то в психоанализе долго критикует себя за ничтожные прегрешения, ему хочется спросить: «Как думаете, вы кто?» Люди, занимающиеся самобичеванием, очень часто стараются показать, насколько они важны, что Богу есть до них дело, чтобы даже наказывать их.

И таким образом, в большинстве случаев самопорицание – это ширма, прикрывающая высокомерие. Те, кто думают, что преодолели гордыню через самопорицание, могут поразмыслить над следующим высказыванием Спинозы: «Тот, кто порицает себя, – следующий за гордецом». В Древних Афинах, когда один политик в попытке получить голоса трудящихся появился в скромных одеждах с огромными дырами, Сократ вскрыл его «маскировку» восклицанием: «Ваше тщеславие проглядывает сквозь каждую дырку вашего одеяния».

В большинстве случаев механизм самопорицания в наши дни можно наблюдать в психологических депрессиях. Например, ребенок, ощущающий, что его не любят родители, всегда может сказать, обычно – самому себе: «Если бы я был другим, если бы не был плохим, то они бы меня любили». Посредством этого он избегает встречи с ужасом и полной силой понимания, что он нелюбим. Так же и со взрослыми: если они обвиняют самих себя, то им не надо в полной мере испытывать боль от изоляции и опустошения, а факт, что их не любят, в этом случае не подвергает сомнению их ощущение собственной ценности как личностей. Поскольку они всегда могут сказать: «Если бы не тот или этот грех или плохое поведение, то меня бы любили».

В наш век пустых людей повышенный интерес к самопорицанию похож на хлестание больной лошади: этим достигается временный прогресс, но и приближается конечный коллапс достоинства личности. Суррогат самопорицания вместо самоуважения дает отдельной личности способ избежать открытой и честной конфронтации с собственными проблемами изоляции и никчемности и способствует псевдосмирению вместо честного смирения того, кто стремится реалистично оценить свою ситуацию и конструктивно сделать все от него зависящее. К тому же суррогат самопорицания дает человеку рациональную базу для само-ненависти и таким образом еще усиливает его тенденцию ненавидеть себя. И поскольку обычно можно провести параллели между отношением одного человека к другим и его отношением к самому себе, то скрытые тенденции к ненависти к другим людям у такого человека тоже получают дополнительную рационализацию и усиление. Переходы от ощущения своей никчемности к самоненависти, а оттуда – к ненависти по отношению к другим – совсем не большие.

В тех кругах, где проповедуется самопрезрение, конечно, никогда не объясняют, почему человек должен быть столь невежлив и бесцеремонен, чтобы навязывать свое общество другим людям, хотя считает себя угрюмым и тоскливым. Кроме того, есть масса противоречий в доктрине, что нам следует ненавидеть себя, свое «я», и любить других, очевидно ожидая, что они будут любить нас – человеконенавистников, каковыми мы и являемся, или же что чем больше мы ненавидим себя, тем больше любим Бога, совершившего ошибку и создавшего это презренное существо – «я».

Однако, к счастью, нам больше не нужно спорить о том, что любовь к себе не только необходима и благотворна для нас, но также является предпосылкой к тому, чтобы любить других. Эрих Фромм в своем убедительном анализе «Эгоистичность и любовь к себе» вполне ясно показал, что корни людской эгоистичности и чрезмерной заботы о себе на самом деле уходят к внутренней самоненависти. Он указывает на то, что любовь к себе – это не только не эгоистичность, но и фактически – ее противоположность. Другими словами, человек, считающий себя недостойным, вынужден поддерживать себя эгоистическим возвеличиванием, в то время как у человека с положительным восприятием собственной ценности, то есть у человека, который себя любит, есть основа для щедрого отношения к ближнему. К счастью, из дальней религиозной перспективы также становится понятно, что существующие самобичевание и самопрезрение являются результатом определенных проблем современности. Уничижительное видение личности у Кальвина было тесно связано с тем фактом, что люди ощущали себя крайне незначительными в индустриальном развитии современного ему периода. А самопрезрение XX столетия берет свое начало не только в кальвинизме, но и в нашей болезни опустошенности. Поэтому современное презрительное отношение к себе не является отражением давней иудейскохристианской традиции. Кьеркегор изобразил это наиболее понятно:

Поэтому если кто-то не научится в христианстве любить себя правильно, то и ближнего своего он любить не сможет…

Любить себя и любить ближнего своего – это абсолютно идентичные понятия, а в своей сущности – одно и то же.

…А значит, закон гласит: «Возлюби бли�

Скачать книгу

© 1953 by W. W. Norton & Company, Inc.
© 1981 by Rollo May
© Перевод на русский язык ООО «Прогресс книга», 2022
© Издание на русском языке, оформление ООО «Прогресс книга», 2022
© Серия «#экопокет», 2022
* * *
Отзывы о работах Ролло Мэя
«Любовь и воля»
«Мудрая, насыщенная, остроумная, обязательная к прочтению… Она должна возглавить любой список важных для прочтения книг».
Джон Леонард, New York Times
«Экстраординарная книга о сексе и цивилизации… Важный вклад в современную мораль».
Newsweek
«Итог 25-летней работы на переднем крае служения людям в наш противоречивый век психологических трансформаций. Динамичная, теплая и страстная».
St. Louis Post-Dispatch
«Д-р Мэй предлагает страстность и интеллектуальность, значимые для всей нашей жизни. „Любовь и воля” – это книга о том, как изучать и ценить, для тех, кто умеет изучать и ценить наше человеческое наследие и потенциал».
San Francisco Examiner
«Этот труд, написанный в блестящем и безукоризненном стиле, прекрасный анализ современной жизни и любви, полный убедительных и воодушевляющих озарений».
Chicago Sun-Times
«Вклад этой замечательной книги в образование и культуру значителен».
Harvard Education Review
«Мужество творить»
«Ясный и высококонцентрированный анализ процесса творчества. [Мэй] описывает предпосылки для творческого процесса и момент прорыва».
Saturday Review
«Великолепный гимн духу творчества… Блестящее и проницательное объяснение творческой „схватки” – столкновения благоразумия творца или мыслителя с его социокультурным окружением и с его собственными опасными прометеевскими импульсами».
Publishers Weekly
«Еще один из экстраординарных, мудрых и обнадеживающих… опытов почти медитаций д-ра Мэя о будущем человечества».
Boston Globe
Предисловие
Одно из немногих жизненных благ в наш век тревоги состоит в том, что мы способны к осознанию себя. Поскольку наше общество находится в ситуации смещения стандартов и ценностей и не способно дать нам ясную картину того, «какими мы являемся и какими мы должны быть», как Мэтью Арнольд[1] описывает это, мы отброшены назад в поисках самих себя. Болезненная неуверенность во всем побуждает нас задаться вопросом: существуют ли какие-либо упущенные из виду ориентиры и ресурсы, на которые мы можем опереться?
Конечно же, я понимаю, что обычно самосознание не называют благом. Люди скорее спрашивают, как достичь внутренней целостности в столь дезинтегрированном мире. Или интересуются, как можно идти путем самореализации в то время, когда в настоящем или будущем полная неопределенность.
Лучшие умы задаются этими вопросами. У психотерапевта нет волшебных ответов. Безусловно, глубинная психология проливает новый свет на скрытые мотивы того, что заставляет нас думать, чувствовать и действовать определенным образом, и это должно стать существенным подспорьем в наших поисках самих себя. Но есть еще кое-что помимо полученного образования и самосознания, что придает автору мужество устремиться туда, куда опасаются ступить даже ангелы, и предложить свои идеи и опыт в тех сложных вопросах, которые будут подниматься на страницах этой книги.
Это что-то есть мудрость психотерапевта, полученная в ходе работы с людьми, стремящимися преодолеть свои проблемы. Он имеет исключительную, и зачастую тяжкую, привилегию сопровождать людей в их глубоко личной и сложной борьбе за обретение новой целостности. И воистину плох тот психотерапевт, который не имеет хотя бы малейшего представления о том, что скрывает людей от самих себя и блокирует их в поиске ценностей и целей, которым они могли бы следовать.
Альфред Адлер[2] как-то заметил, ссылаясь на организованную им школу для детей в Вене, что «ученики учат учителя». Именно так происходит и в психотерапии. И я не понимаю, как психотерапевт может не испытывать глубокой благодарности за то, чему его ежедневно учат его пациенты через их сложные жизненные вопросы и чувство собственного достоинства.
Также я очень благодарен своим коллегам за все, чему я научился у них по рассматриваемым темам, а также студентам и сотрудникам колледжа Миллз в Калифорнии за их щедрую и стимулирующую обратную связь при обсуждении некоторых из этих идей во время чтения моего юбилейного курса лекций «Целостность личности в век тревоги».
Эта книга не является заменой психотерапии, равно как она и не является самоучителем, обещающим дешевое и простое исцеление за одну ночь. Но с другой стороны, любая хорошая книга – это самоучитель, который помогает читателю анализировать себя и собственный опыт сквозь призму описанного в книге, получить свежий взгляд на свои собственные проблемы с личностной интеграцией. Я надеюсь, что данная книга именно об этом.
В последующих главах мы не только рассмотрим новые открытия психологии на глубинных уровнях человеческой самости, но и соприкоснемся с мудростью тех, кто много веков на поприще литературы, философии и этики пытался понять, как человек может противостоять собственной неуверенности и личностным кризисам, обращая их в конструктивное русло. Нашей основной задачей является изучение способов борьбы с современной неуверенностью, поиск источника внутренней силы и, насколько возможно, указание путей достижения ценностей и целей, на которые можно опираться в наше нестабильное время.
Ролло Мэй,Нью-Йорк
* * *
«Рисковать – значит тревожиться, но не рисковать – значит потерять самого себя… И риск в высшем смысле является самым точным способом осознания самого себя».
Кьеркегор
«Один идет к ближнему, потому что ищет его, другой – потому что потерял самого себя. Ваша дурная любовь к самому себе делает для вас из одиночества тюрьму».
Ницше
Часть 1
Наши условия существования
Глава 1
Одиночество и тревога современного человека
Каковы основные внутренние проблемы людей в наши дни? Пытаясь копнуть глубже поверхностных поводов людского беспокойства, таких как угроза войны, снижение уровня жизни, экономическая нестабильность, что мы можем назвать их первопричиной? Безусловно, симптомами расстройств, от которых люди страдают в наш век, равно как и в любой другой, являются отсутствие счастья, неспособность определиться с семейным положением или профессиональным призванием, общая безысходность или бессмысленность жизни и тому подобные явления. Так что же лежит в основе этих симптомов?
В начале XX века наиболее распространенной причиной этих проблем, что так хорошо описал Зигмунд Фрейд, было затруднение личности в принятии инстинктивной, сексуальной стороны жизни и, как результат, конфликт между сексуальными импульсами и социальными табу. Еще в 1920-е годы Отто Ранк[3] писал, что первопричинами всех психологических проблем людей того времени являлись ощущение неполноценности, несовершенства и чувство вины. В 1930-х фокус психологического конфликта снова сместился: как отмечала Карен Хорни[4], общим знаменателем стала враждебность между отдельными людьми и группами, связанная с чувством соперничества. Так что же является ключевыми проблемами в середине XX века?
«Полые люди»
Вас может удивить, когда я, ссылаясь на свой клинический опыт и на опыт моих коллег психотерапевтов и психиатров, отмечу, что главной проблемой середины XX века является опустошенность. Под этим я подразумеваю, что многие люди не только не знают, чего именно они хотят, но и понятия не имеют о том, что они чувствуют. Когда они говорят о дефиците автономии или жалуются на неспособность принять решение – сложности, характерные для всех времен, – становится очевидным, что основополагающей причиной является отсутствие у них опыта взаимодействия со своими собственными желаниями и потребностями. Они чувствуют, что их шатает из стороны в сторону, что сопровождается пугающим ощущением бессилия, потому что они попадают в вакуум и пустоту. Причиной, заставляющей обращаться за помощью, может быть, например, недовольство тем, что они всегда терпят фиаско на любовном фронте, или не могут вступить в брак, или недовольны своим брачным партнером. Но очень скоро выясняется, что их ожидания от брачного партнера, реального или желаемого, состоят в заполнении пустоты внутри них самих; и они тревожатся и злятся, когда этого не происходит.
В целом они даже могут свободно говорить о том, что они должны хотеть – успешно окончить колледж, получить работу, влюбиться, жениться, вырастить детей, – но вскоре для них самих становится очевидным, что они описывают то, чего другие (родители, профессора, работодатели) ожидают от них, а не то, что они сами хотят. Двадцать лет назад такие внешние цели могли быть восприняты всерьез; но сейчас человек понимает и вслух говорит о том, что на самом деле родители и общество не предъявляют к нему этих требований. По крайней мере, теоретически родители сообщали ему, что он свободен в своем выборе. Кроме того, человек сам понимает, что для него неполезно преследовать подобные внешние цели. Но это только усугубляет его проблему, так как он имеет мало представления и понимания своих настоящих целей. Как кто-то сказал, «я лишь коллекция зеркал, отражающих то, что другие ожидают от меня».
В предыдущие десятилетия, если человек, прибегающий к психологической помощи, не знал, чего он хочет или что чувствует, можно было предположить, что он хочет чего-то определенного, например сексуального удовлетворения, но не осмеливается признаться себе в этом. Как отмечал Фрейд, за этим стояло желание, и самое главное, что необходимо было сделать, – это прояснить, что привело к вытеснению желания в бессознательное, перевести его в сферу сознания, помочь пациенту удовлетворять его желание в соответствии с реальностью. Но в наши дни сексуальные табу гораздо менее сильны; если кто-то сомневается, отчеты Кинси[5] помогут ему в этом убедиться. Человек может без особого труда найти возможности для сексуального удовлетворения, если не имеет побочных проблем. Сексуальные проблемы, о которых сейчас говорят на терапии, редко связаны с социальными запретами, скорее они связаны с такими изъянами, как импотенция или неспособность испытывать сильные чувства к сексуальному партнеру. Другими словами, наиболее распространенной является не проблема социальных табу на сексуальную активность или чувство вины относительно секса как такового, а то, что секс для многих становится пустым, механическим и бессмысленным.
Сновидение одной молодой женщины как раз иллюстрирует дилемму «зеркала». Она была достаточно сексуально свободна, но хотела выйти замуж и не могла выбрать одного из двух мужчин. Один из них прочно стоял на ногах, принадлежал к среднему классу, и ее благоразумная семья одобрила бы выбор в его пользу; но другой мужчина больше разделял ее интересы, связанные с артистической и богемной средой. Она периодически испытывала болезненные приступы нерешительности, будучи не в состоянии определиться, что же она за человек и какой образ жизни ей ближе. Однажды ей приснилось, что большая группа людей голосует за то, с кем ей вступить в брак. Во сне она почувствовала облегчение – какое же это оказалось удобное решение! Но тут возникло неожиданное препятствие: после пробуждения она не помнила результаты голосования.
Пророческие слова, прозвучавшие в одной из поэм Т. С. Элиота[6] в 1925 году, описывают внутренний мир многих людей:
Мы полые люди,
Мы чучела, а не люди
Склоняемся вместе —
Труха в голове…
Нечто без формы, тени без цвета,
Мышцы без силы, жест без движенья…[7]
Возможно, некоторые читатели свяжут эту пустоту, эту неспособность понять свои чувства и желания с фактором неопределенности времени, в которое мы живем: времени войны, призыва на военную службу, экономических преобразований, когда наше будущее неопределенно и не зависит от наших взглядов и действий. Поэтому неудивительно, что человек не знает, что планировать, и чувствует свою никчемность. Но такое заключение является слишком поверхностным. Как мы покажем позже, проблемы коренятся гораздо глубже. Более того, войны, экономические и социальные потрясения действительно являются следствиями той же первопричины в нашем обществе, что и обсуждаемые нами психологические симптомы.
У иных читателей может возникнуть и другой вопрос: «Возможно, те, кто обращается за психологической помощью, и чувствуют себя пустыми, но не является ли это невротической проблемой, не характерной для большинства людей?» Разумеется, мы могли бы ответить, что люди, оказывающиеся на консультации у психотерапевта или психоаналитика, не являются репрезентативной выборкой общества. Как правило, это те, для кого больше не работают светские условности и защиты, принятые в обществе. Часто это наиболее чувствительные и одаренные индивиды; они нуждаются в помощи в широком смысле, поскольку не так успешно справляются с рационализацией, как «хорошо адаптированные» граждане, способные на какое-то время подавлять глубинные конфликты. Определенно, пациенты Фрейда, приходившие к нему в 1890-е годы и в первое десятилетие XX века, с описанными им сексуальными симптомами, не были репрезентативной выборкой Викторианской эпохи: большинство людей вокруг них продолжали жить в соответствии с привычными табу и рационализацией, считая секс чем-то постыдным и требующим сокрытия, насколько это возможно. Но после Первой мировой войны, в 1920-х, эти сексуальные проблемы стали открытыми и приобрели характер эпидемии. Практически любой зрелый человек в Европе или в Америке испытывал подобные конфликты между сексуальными желаниями и социальными табу, с которыми лишь немногие пытались справиться одно-два десятилетия назад. Не имеет значения, насколько высоко кто-то оценивает труды Фрейда, и наивно полагать, что его работы послужили отправной точкой для подобного развития событий; он всего лишь предсказал это. Сравнительно небольшое число людей – тех, кто обращается за психологической помощью в процессе своей борьбы за внутреннюю интеграцию, – представляет собой показательный и очень важный барометр уровня давления под психологической поверхностью общества. Этот барометр должен быть воспринят серьезно, поскольку это один из лучших индикаторов нарушений и проблем, которые пока еще не приобрели характера эпидемии в нашем обществе, но уже близки к тому.
С проблемой внутренней опустошенности современного человека сталкиваешься не только в кабинетах психотерапевтов и психоаналитиков. Согласно многочисленным социологическим данным, проблему «полости» можно наблюдать в самых разных сферах нашего общества. В своей блестящей книге «Одинокая толпа», которая попалась мне на глаза как раз во время написания этих глав, Дэвид Рисмен[8] провел превосходный анализ современного американского характера. По его мнению, до Первой мировой войны типичный американец был «внутренне ориентированным». Он стремился соответствовать стандартам, которым его обучали, был моралистом в духе Викторианской эпохи, имел устойчивые мотивы и амбиции, хотя они и были вторичными. Он жил так, как будто бы какой-то внутренний гироскоп обеспечивал ему стабильность. Этот тип соответствует описанию ранним психоанализом личности эмоционально подавленной и направляемой сильным суперэго.
Согласно Рисмену, современный типичный американец – «внешне ориентированный». Для него важнее быть не выдающимся, а соответствующим; он живет как будто со встроенным в голову радаром, сообщающим, что другие люди ожидают от него. Подобное радарное устройство управляется другими; и как человек, описывающий себя через набор зеркал, он способен только реагировать, но не выбирать; у него нет действующего центра мотивации внутри самого себя.
Как и Рисмен, мы не испытываем пиетета перед «внутренне ориентированными» людьми поздней Викторианской эпохи. Такие люди обретали свою силу через интернализацию внешних правил, разделяя волю и интеллект и подавляя свои чувства. Такой тип людей подходил для успешного ведения бизнеса в стиле железнодорожных магнатов XIX столетия и лидеров индустрии, когда они могли манипулировать людьми как какими-нибудь вагонами для угля или фондовым рынком. Гироскоп выступает здесь отличным символом, так как он также обладает полностью механическим центром стабильности. Уильям Рэндольф Херст[9] является замечательным представителем такого типа: он стяжал огромную власть и богатство, но за этим внешним благополучием скопилась такая тревога, особенно в отношении смерти, что он даже никому не позволял в своем присутствии употреблять слово «смерть». «Люди-гироскопы» зачастую оказывают разрушительное влияние на своих детей из-за своей ригидности, догматизма и неспособности к обучению и изменениям. По моему убеждению, установки и поведение таких людей являются примером того, как структуры общества жестко кристаллизуются вплоть до полного разрушения. Можно легко проследить, как поколение «железных людей» сменяется поколением опустошенности: уберите гироскоп, и они окажутся полыми внутри.
Мы не станем рыдать, когда умрет «человек-гироскоп». На его могиле может быть выбита такая эпитафия: «Как динозавр, он имел власть без умения меняться и силу без способности учиться». Главный урок, который мы извлекли из изучения этих последних представителей XIX века, состоит в том, что нам не стоит попадаться на удочку этой псевдо-«внутренней силы». Если мы четко понимаем, что их гироскопический метод обретения психологической силы неэффективен и саморазрушителен и их внутренняя направленность является моралистской подменой целостности вместо целостности как таковой, мы тем более должны искать новый центр силы внутри нас самих.
В действительности наше общество еще не нашло чего-либо на замену ригидным правилам «человека-гироскопа». Рисмен отмечает, что «внешне ориентированные» люди нашего времени обычно характеризуются пассивностью и апатией. Современные юноши отходят от амбиций добиться превосходства и оказаться на вершине успеха; в случае наличия таких амбиций они рассматривают их как ошибочные и испытывают чувство вины за подобное наследие моральных норм своих отцов. Они стремятся к признанию сверстниками, вплоть до готовности оставаться в тени и быть поглощенными группой. Эта социологическая картина в общих чертах похожа на ту, что мы наблюдаем в психологической работе с людьми.
Десять или двадцать лет назад опустошенность, которую начали испытывать представители среднего класса и которую часто называли «болезнью окраин», вызывала улыбку на устах. Наиболее точная картина пустой жизни человека из пригорода: встает ежедневно в одно и то же время, садится на один и тот же поезд, чтобы добраться до работы, выполняет одни и те же обязанности в офисе, ходит на обед в одно и то же место, оставляет одну и ту же сумму чаевых, возвращается на одном и том же поезде домой, имеет двух-трех детей, возделывает небольшой садик, каждое лето безрадостно проводит двухнедельный отпуск на побережье, каждые Рождество и Пасху ходит в церковь, рутинно и механически проживает год за годом до выхода на пенсию в 65 лет и скоропостижно умирает вскорости от сердечной недостаточности, причиной которой вполне могла бы стать подавленная враждебность. Впрочем, у меня всегда было подозрение, что умирает он от скуки.
Но за последние десять лет появились индикаторы того, что опустошенность и скука стали для многих гораздо более серьезной проблемой. Не так давно в нью-йоркских газетах можно было встретить публикации о достаточно интересном инциденте. Водитель автобуса в Бронксе просто уехал в своем пустом автобусе в неизвестном направлении, а через несколько дней его нашла полиция Флориды. Он объяснил свой поступок тем, что ему надоел один и тот же ежедневный маршрут, и он решил отправиться в путешествие. Поскольку его вернули обратно, согласно информации из газет, у его компании возникли сложности с решением о том, должен ли он понести наказание и какое именно. По возвращении в Бронкс странствующий водитель автобуса стал триумфатором, и толпа людей, из которых очевидно мало кто был лично с ним знаком, приветствовала его. И когда было объявлено, что компания решила не привлекать водителя к ответственности и вернула ему работу в обмен на обещание не совершать впредь подобных увеселительных прогулок, в Бронксе царило оживление, как в прямом, так и в переносном смысле этого слова.
Так почему же солидные граждане Бронкса, проживающие в районе Метрополитэн и представляющие собой образец урбанистического консерватизма, сделали героем человека, который в соответствии с их стандартами был угонщиком автомобиля и, что еще хуже, не явился вовремя на работу? Не стал ли тот водитель, которому до смерти надоело объезжать одни и те же улицы и останавливаться на одних и тех же перекрестках, квинтэссенцией пустоты и никчемности этих представителей среднего класса, и не стал ли его поступок, несмотря на отсутствие результата, олицетворением некоей глубинной, но подавленной потребности солидных жителей Бронкса? Это похоже на то, как несколько десятилетий назад представители верхушки среднего класса в буржуазной Франции, как отмечал Пауль Тиллих[10], могли выдерживать опустошающую и механическую рутину коммерции и промышленности только за счет близости центров богемы. Те, кто живет как «полые люди», могут выдерживать монотонность, лишь создавая себе некую отдушину или идентифицируя себя с теми, кто смог создать себе такую отдушину.
В некоторых кругах опустошенность даже является целью, к которой следует стремиться под предлогом «тонкой настройки». В журнале Life в статье «Проблема жены»[11] можно увидеть наиболее исчерпывающую иллюстрацию подобной тенденции. Резюмируя серию исследований, опубликованных в журнале Fortune, о роли жен топ-менеджеров корпораций, в статье отмечается, что на продвижение топ-менеджера влияет то, насколько его супруга способна соответствовать «паттерну». Когда-то только за супругой министра пристально следили представители церкви до избрания супруга на пост; теперь же и за супругой топ-менеджера в корпорации ведется скрытое или открытое наблюдение, подобно тому как отслеживается производство стали, шерсти или иного сырья, используемого компанией. Такая жена должна быть очень общительной, в меру интеллектуальной, неподозрительной, и у нее должна быть очень «чувствительная антенна» (и снова аналогия с радаром!), чтобы всегда быстро адаптироваться.
«Хорошая жена хороша тем, чего она не делает, – не жалуется, когда ее муж допоздна задерживается на работе, не суетится, когда ее мужа переводят, не занимается предосудительной деятельностью». Таким образом, успешность жены зависит не от степени ее активности, а от понимания ею, когда и как быть пассивной. Но есть правило, которое превосходит все остальные, пишет Life, и оно гласит: «Не будь слишком хорошей. Важно просто быть не хуже других. Если прежде, в более бесцеремонные и примитивные времена, не отставать означало быть далеко впереди, то сейчас не отставать – это просто не отставать. Да, человек может идти вперед, но медленно и деликатно». В конце концов, компания начинает регулировать все, что делает жена, – от того, кто может сопровождать ее в автомобиле, до того, что ей позволено пить и читать. Разумеется, в обмен на это современная корпорация «заботится» о своих членах в формате предоставления им дополнительной безопасности, страховки, организации отпуска и т. п. Life сравнивает «компанию» с «Большим Братом» – символом диктатора в романе Оруэлла «1984».
Редакторы журнала Fortune признают, что находят эту картину «несколько пугающей. Кажется, что конформность возводится в ранг религии… Возможно, американцы придут к муравьиному обществу не под гнетом диктатора, а лишь следуя своему неистовому желанию ужиться друг с другом…»
Если десять или двадцать лет назад бессмысленная скука и могла вызвать смех, то сейчас опустошенность для многих превратилась из состояния скуки в состояние бесполезности и отчаяния, что уже может быть опасно. Повсеместное распространение наркотической зависимости среди студентов нью-йоркских колледжей связано с тем фактом, что у подавляющего большинства подростков нет видения иных перспектив, кроме службы в армии и экономической нестабильности, нет позитивных конструктивных целей. Человеческое существо не может долго жить в условиях опустошенности: если человек не стремится к чему-либо, то он не просто оказывается в стагнации; сдерживаемый потенциал трансформируется в болезненное отчаяние и, как результат, – в деструктивные проявления.
Каково психологическое происхождение опыта переживания опустошенности? Чувство опустошенности, которое мы наблюдаем в социальном или индивидуальном плане, вовсе не означает, что человек является пустым или что у него нет эмоционального потенциала. Человеческое существо не является пустым в статическом смысле, как если бы оно было разряженной батарейкой, требующей подзарядки. Переживание опустошенности приходит от ощущения человеком бессилия сделать что-либо эффективное в своей жизни или в мире, в котором он живет. Внутренний вакуум является долгосрочным результатом накопления представлений человека о самом себе: убеждения в том, что он не может действовать как целостная единица по отношению к самому себе, направляя свою собственную жизнь или изменяя установки других по отношению к нему, или эффективно влиять на мир вокруг себя. Так у него возникают чувства отчаяния и бессилия, хорошо знакомые многим людям в наши дни. И вскоре после того, как его желания и чувства перестают иметь значение, он перестает что-либо желать и чувствовать. Апатия и отсутствие чувств также являются защитными механизмами тревоги. Когда человек постоянно сталкивается с опасностями, которые он не в силах преодолеть, его последней линией защиты становится избегание даже ощущения этих опасностей.
В наши дни вдумчивые исследователи имеют возможность наблюдать подобные изменения. Как отмечал Эрих Фромм, современные люди подчиняются не авторитету церкви или моральных норм, а «анонимным авторитетам» общественного мнения. Авторитет публичен сам по себе, но эта публичность является лишь собранием большого количества индивидов с их радарными установками, улавливающими взаимные ожидания друг друга. Как показано в статье журнала Life, топ-менеджер корпорации – и его жена – успешно справились с «тонкой настройкой» к публичному мнению. Таким образом, публика сформирована из таких вот Томов, Мэри, Диков и Гарри, являющихся рабами общественного мнения! Рисмен отмечает как существенный момент тот факт, что публика боится призраков, привидений и химер. Она представляет собой анонимный Авторитет с заглавной буквы «А», являющийся сочетанием наших «я», но эти «я» лишены индивидуального центра. В конечном счете мы страшимся собственной коллективной призрачности.
Как отметили редакторы журнала Fortune, у нас есть веские причины опасаться ситуации конформности и индивидуальной опустошенности. Нам нужно лишь напоминать самим себе, что этическая и эмоциональная опустошенность европейского общества два-три десятилетия назад стала открытым приглашением фашистской диктатуре взять власть и заполнить вакуум.
Большая опасность такой бессодержательности бытия заключается в том, что это рано или поздно приводит к болезненной тревоге и отчаянию и в конечном счете, если не корректируется, – к невостребованности и блокированию самых ценных качеств человека. В результате мы получаем приостановку в развитии и истощение личности в психологическом плане или даже возврат к деструктивной авторитарности.
Одиночество
Еще одна характерная черта современного человека – одиночество. Люди описывают это чувство как состояние «нахождения вовне», изоляции или, если они более интеллектуальны, используют термин «отчуждение». Они подчеркивают, что для них важно быть приглашенными на вечеринку или званый ужин не потому, что они хотят туда пойти (хотя, как правило, они идут), равно как и не ради веселья, хорошей компании, обмена опытом или получения человеческого тепла от встречи (очень часто им там просто скучно). Скорее приглашение важно как подтверждение того, что они не одиноки. Одиночество представляет такую огромную и болезненную угрозу для многих людей, что они даже не имеют понятия о позитивных аспектах уединения, а временами их просто пугает перспектива остаться одним. Андре Жид отмечает, что многие люди «страдают от страха обнаружить себя в одиночестве… и поэтому совсем теряют себя».
Ощущения опустошенности и одиночества идут рука об руку. Например, когда люди рассказывают о завершении отношений, зачастую они говорят не о своей печали или униженности уходом партнера, но скорее о том, что чувствуют себя «опустошенными». Как кто-то заметил, в случае потери другого человека на его месте остается «зияющая пустота».
Не так уж и сложно увидеть причины тесной взаимосвязи между опустошенностью и одиночеством. Ведь когда у человека нет своего мнения о том, чего он хочет или что чувствует; когда в период травматичных изменений он начинает осознавать, что привычные желания и цели, которым его учили следовать, не дают ему больше ощущения безопасности или не указывают путь; когда он ощущает внутреннюю пустоту и угрозу в обществе, где царит внешний хаос социальных потрясений, то его естественной реакцией становится оглянуться вокруг в поисках людей. Он надеется, что они укажут ему некое направление или как минимум дадут чувство комфорта от сознания, что он не одинок в этой битве. Таким образом, опустошенность и одиночество являются двумя фазами в переживании базового опыта тревоги.
Возможно, читателю знакома та тревога, которая волной накрыла всех нас, когда на Хиросиму упала первая атомная бомба и когда мы ощутили самую большую опасность – оказаться последним поколением человечества, – но так и не поняли, как нам изменить поведение. В тот момент реакцией огромного количества людей было, как ни странно, внезапное глубокое одиночество. Норман Казинс[12] в своем эссе «Современный человек уже отжил свой век», выразившем чувства интеллектуалов в тот переломный исторический период, писал не о том, как защитить чье-либо «я» от атомной радиации, или как решить политические проблемы, или о трагедии человеческого саморазрушения. Напротив, его статья была полна размышлений об одиночестве. Он утверждал, что «вся человеческая история – это попытка скрыть свое одиночество».
Ощущение одиночества появляется, когда человек чувствует пустоту и страх, не просто потому, что он хочет быть защищенным толпой, как хищный зверь в стае. Равно как и тяга к другим не является просто попыткой заполнить пустоту внутри себя – хотя это одна из составляющих потребности человека в обществе себе подобных, когда он чувствует пустоту и тревогу. Но глубинной причиной является то, что человек приобретает опыт становления себя только через связь с другими людьми, и когда он находится один, без людей, он опасается утратить этот опыт обретения себя. Человек, биосоциальное млекопитающее, не только физически зависим от других людей – его родителей, обеспечивающих ему безопасность на протяжении долгого детства, он также получает от этих ранних отношений и осознание самого себя, что закладывает основу его способности ориентироваться в жизни. Эти важные аспекты мы рассмотрим подробнее в следующей главе, здесь же мы хотим отметить, что частично наше чувство одиночества обусловлено человеческой потребностью в отношениях с другими людьми для самоориентации.
Другой важной причиной чувства одиночества выступает тот факт, что наше общество делает такой сильный акцент на социальном принятии. Это наш главный способ уменьшить тревогу и поддержать престиж. Нам постоянно нужно доказывать нашу «социальную успешность», демонстрируя востребованность и не оставаясь наедине с собой. Если человек получает социальное одобрение, то есть социально успешен, – и мысль идет дальше – человек редко бывает одинок; верно и обратное – когда человек не получает подобного одобрения, он проигрывает эту гонку. В эпоху «человека-гироскопа» и в более ранние времена критерием престижа являлся финансовый успех; сейчас существует убеждение, что если человек получает социальное одобрение, то финансовый успех и престиж не заставят себя ждать. Вилли Ломан в пьесе «Смерть коммивояжера»[13] советует своим сыновьям: «Нравьтесь другим, и вам не придется ничего желать».
Обратной стороной чувства одиночества является сильный страх остаться одному. В нашей культуре допустимо говорить о том, что ты одинок, только в отрицательном контексте. Меланхоличные романтичные песни представляют это ощущение с определенной долей ностальгии:
Я и моя тень,
И никому нет дела до меня…
Только я и моя тень,
В одиночестве и печали[14].
Также считается допустимым хотеть временно побыть в одиночестве, чтобы «уйти от всего этого». Но если человек упоминает на вечеринке, что ему хочется быть одному не для отдыха или восстановления после разрыва отношений, а просто потому, что ему так нравится, люди начинают подозревать, что с этим человеком что-то не в порядке – что он неприкасаемый или больной. А если человек одинок продолжительное время, люди думают, что он неудачник, поскольку им невозможно принять то, что быть одному – это его выбор.
Этот страх остаться одному стоит за насущной потребностью наших современников приглашать кого-либо или самим принимать приглашения. Подобное стремление «встречаться» никак не соотносится с такими реалистичными мотивами, как теплота человеческого общения, взаимное обогащение чувств, идей и опыта или даже просто удовольствие от отдыха. По большому счету, эти мотивы имеют мало общего с навязчивым желанием быть приглашенным. Умные люди хорошо понимают это и даже рады бы ответить отказом, но очень хотят оставить за собой шанс пойти, а отклонить приглашение по негласным законам социальной жизни означает, что рано или поздно тебя перестанут приглашать. Леденящий страх перед перспективой замкнуться и оказаться на обочине жизни проникает в их мозг из глубин подсознания.
Разумеется, во все времена люди боялись одиночества и старались его избежать. Еще в XVII веке Паскаль обратил внимание, что люди прикладывают колоссальные усилия, чтобы отвлечься, и предположил, что подобные уловки спасают человека от мыслей о самом себе. Сто лет назад Кьеркегор писал, что «человек делает все возможное и отвлекается во что бы то ни стало, и музыка громкоголосых янычар гонит прочь мысли об одиночестве; прямо как в лесах Америки стараются отогнать от себя диких животных, размахивая факелами и издавая вопли под звуки цимбал». Но отличие состоит в том, что в наши дни переживание одиночества стало гораздо более сильным, а защитные механизмы от него – отвлечения, социальные рауты и «стремление нравиться» – стали более ригидными и компульсивными.
Позвольте нам описать импрессионистскую картину: в каком-то смысле утрированный, но, с другой стороны, не такой уж и необычный пример страха одиночества на материале времяпрепровождения на летних курортах. Давайте возьмем типичное добропорядочное общество на морском побережье, где люди беззаботно отдыхают. Главное развлечение здесь – нескончаемые коктейльные вечеринки, несмотря на то что их участники ежедневно видятся с одними и теми же людьми, пьют одни и те же коктейли, обсуждают одни и те же темы или просто ведут бессодержательные разговоры. Причем важно не то, о чем говорится, а то, что какой-то постоянный разговор имеет место быть. Сохранять молчание – это великое преступление, поскольку молчание свидетельствует об одиночестве и вселяет страх. Человек не должен слишком сильно чувствовать, не должен искать много смысла в сказанном: то, что ты говоришь, будет эффектнее, если ты не будешь пытаться понять это. Может возникнуть впечатление, что эти люди боятся чего-то, – чего же именно? Это как своеобразные «ятата» – примитивные ритуальные танцы ведьм, направленные на то, чтобы умилостивить какого-либо божка. И этот божок, а точнее демон, которого они пытаются умилостивить, – призрак одиночества, витающий над человеком, как стелющийся над морем туман. Человеку приходится сталкиваться с этим зловещим призраком в первые полчаса после утреннего пробуждения, поэтому он будет делать все возможное, чтобы держаться от него подальше. Образно говоря, они пытаются умилостивить страх смерти – смерти как символа окончательного отделения, одиночества, изоляции от других людей.
Нельзя не признать, что описанная выше картина утрирована. В повседневном опыте большинства из нас страх одиночества проявляется не столь интенсивно. Обычно мы умеем гнать от себя мысли об одиночестве, и наша тревога может прорываться только в случайных ночных кошмарах, которые мы стараемся забыть по пробуждении. Но эти различия в интенсивности страха одиночества и успешности наших защит против него не меняют сути проблемы. Наш страх одиночества может не проявляться в тревоге как таковой, но когда мы не приглашены на какую-то вечеринку, он проявляется в еле уловимых мыслях о том, что мы нравимся какому-то человеку, пусть даже он не нравится нам, или что мы пользовались успехом и популярностью давным-давно. Зачастую этот процесс, приносящий нам некоторое успокоение, настолько автоматический, что мы уже и не осознаем его как таковой – только по целительным последствиям для нашей самооценки. Если мы как люди середины XX века честно заглянем внутрь себя, если мы посмотрим, что скрывается за нашими привычными масками, не обнаружим ли мы страх одиночества в роли нашего неизменного спутника, невзирая на весь этот маскарад?
Страх остаться одному в значительной степени обусловлен тревогой перестать осознавать самих себя. Если люди жалуются на свое одиночество в течение длительного времени без возможности обмолвиться с кем-либо словом или включить фоном радио, обычно они боятся «утомиться от безделья», потерять границы самих себя, они опасаются, что у них не будет системы координат, не будет ничего, что помогло бы им ориентироваться. Достаточно интересно заявление таких людей, что если бы им пришлось надолго остаться одним, они не смогли бы работать или играть до усталости и поэтому не смогли бы даже заснуть. И тогда, хотя они и не в состоянии этого объяснить, они как бы теряют грань между бодрствованием и сном, как если бы они потеряли грань между субъективным «я» и объективным миром вокруг себя.
Каждый человек получает подтверждение своего существования на основании того, что другие говорят ему или думают о нем. Но многие современные люди настолько далеко зашли в своей зависимости от других, что начинают бояться, что без других они утратят ощущение собственной реальности. Они чувствуют, что могут быть «размыты», как песок, смытый водой. Многие люди подобны слепцам, двигающимся в жизни наощупь, опираясь на контакт с другими людьми.
В своей крайней форме страх потерять ориентиры является страхом психоза. Когда люди действительно находятся на грани психоза, у них часто обостряется потребность искать контакты с другими людьми. Это существенно, поскольку такие отношения представляют для них мост, связывающий с реальностью.
Но здесь мы обсуждаем несколько иной вопрос. Современный западный человек, которого на протяжении четырех веков учили тому, что во главу угла нужно ставить рационализм, единообразие и механистичность, неизменно предпринимал безуспешные попытки подавить аспекты своего «я», не соответствовавшие этим единообразным и механистическим стандартам. Не будет преувеличением сказать, что современный человек, ощущая свою внутреннюю пустоту, боится, что если вокруг него не будет этих привычных связей, если под рукой не окажется талисмана ежедневной работы и регулярного расписания, если он забудет, сколько времени, то он будет ощущать, хотя и не отдавая себе в этом отчета, некую угрозу, подобную той, что ощущает человек, находящийся на грани психоза. Когда возникает угроза привычным ориентирам и человек остается один, без себе подобных, он вынужден рассчитывать на внутренние ресурсы и внутреннюю силу, а это как раз то, развитие чего современный человек отрицает. Поэтому одиночество – это реальная, не воображаемая угроза для многих людей.
Социальное принятие, «умение нравиться» так одобряется именно потому, что позволяет сдерживать ощущение одиночества. Человек находится в теплых комфортных условиях, он сливается со своей группой. Он снова поглощен – как если бы он снова оказался в утробе матери, если использовать крайности психоаналитической символики. Он временно избавляется от своего одиночества, но это происходит ценой отказа от своего бытия как отдельной личности. И он не признает то единственное, что могло бы помочь ему конструктивно преодолеть одиночество в долгосрочной перспективе: развитие собственных внутренних ресурсов, обретение силы и постановку цели и использование всего этого для осмысленных отношений со значимыми другими. «Пресыщенные люди» обречены стать еще более одинокими, вне зависимости от того, насколько они лезут из кожи вон: «полый человек» не имеет той основы, которая могла бы помочь ему научиться любить.
Тревога и угроза для себя
Тревога, еще одна характеристика современного человека, является даже более фундаментальной, нежели пустота или одиночество. Состояния «полости» или одиночества не беспокоили бы нас так, если бы не заставляли испытывать характерную психологическую боль и смятение, называемые тревогой.
Никого из читающих утренние газеты не нужно убеждать в том, что мы живем в век тревоги. Две мировые войны за 35 лет, экономические потрясения и депрессии, всплеск фашистских зверств и рост тоталитарного коммунизма, а в настоящее время не только нескончаемые локальные конфликты, но и перспективы затяжных холодных войн, когда мы в буквальном смысле скатываемся к развязыванию Третьей мировой с применением атомного оружия, – этих простых фактов, которые можно найти на страницах любого ежедневного издания, достаточно для того, чтобы проиллюстрировать угрозу основам нашего бытия. И неудивительно, что Бертран Рассел пишет, что «одно из неприятных свойств нашего времени состоит в том, что те, кто испытывает уверенность, глупы, а те, кто обладает хоть каким-то воображением и пониманием, исполнены сомнений и нерешительности».
Я уже отмечал в предыдущей книге «Смысл тревоги», что середина XX века наполнена тревогой больше, чем любой другой исторический период после кризиса Средневековья. То время в XIV и XV веках, полное тревоги в виде страха смерти, мучительных поисков смысла и ценности человеческой жизни, разгула суеверий и боязни нечистой силы и ведьм – это наиболее близкий к нам период для сравнения. В работах историков позднего Средневековья можно обнаружить страх атомной катастрофы, который они описывали как «страх смерти», утрату веры и этических ценностей, «поиски смысла», что созвучно описанию нашего времени. Мы полны суеверий о пришельцах на летающих тарелках и инопланетянах с Марса, а также о собственной «нечистой силе и ведьмах» в форме демонических нацистских вождей и героев других тоталитарных мифологий. Те, кто желает найти более подробное описание тревоги настоящего времени, ее проявлений в росте эмоциональных и когнитивных нарушений, разводов и суицидов, а также в политических и экономических потрясениях, могут найти это в вышеупомянутой книге.
Действительно, фраза «век тревоги» стала для нас общим местом, банальностью. Мы настолько измотаны постоянным состоянием квазитревоги, что велик соблазн закрыть глаза на реальную опасность, захлопнуться, как устрица в раковине. Нам предстоит жить в мире потрясений, столкновений, войн и слухов о войнах в течение ближайших двух-трех десятилетий, и для человека «с умом и воображением» становится испытанием встречать эти вызовы открыто и использовать тревогу конструктивно, опираясь на смелость и интуицию.
Ошибочно считать, что современные войны и депрессии, а также политические угрозы – это некая общая причина нашей тревоги, поскольку наша тревога, в свою очередь, является причиной этих катастроф. Тревога, превалирующая в наши дни, а также череда экономических и политических катастроф, которые случились в нашем мире, – все это симптомы одних и тех же глубинных причин, имя которым – травматичные изменения, происходящие в западном обществе. Так, например, фашистская и нацистская тоталитарная диктатура не появилась бы только потому, что Гитлер или Муссолини решили захватить власть. Скорее это можно объяснить тем, что когда нация угнетена из-за неудовлетворенных экономических потребностей, а также психологической и духовной пустоты, на смену приходит тоталитарная система, чтобы заполнить этот вакуум; и люди разменивают свою свободу, поскольку им необходимо как-то избавиться от тревоги, которая оказывается для них непосильной ношей.
Замешательство и дезориентация нашего общества высвечивают эту тревогу в более широком масштабе. В период войн и военных угроз мы понимаем, против чего мы: против тоталитарного посягательства на свободу и на чувство собственного достоинства человека. Мы чувствуем себя вполне уверенно в собственной милитаристской мощи, но мы ведем оборонительную борьбу; мы подобны сильному зверю, загнанному в угол, который пытается увернуться и не уверен, стоит ли ему обороняться, замереть или переходить в наступление. Как нация, мы испытываем огромные трудности с принятием решения, как далеко нам вторгаться в Корею, стоит ли развязывать войну здесь или там, нужно ли положить предел тоталитаризму в той или иной точке земного шара. Если кто-то нападает на нас, мы должны выступать единым фронтом. Но мы пребываем в замешательстве относительно конструктивности целей: на что мы тратим силы помимо защиты? И даже очертания новых целей, какими бы многообещающими они ни казались для всего мира, например план Маршалла, ставятся под сомнение отдельными группами.
Когда человек непрерывно страдает от тревоги на протяжении некоторого времени, его тело подвергается психосоматическим заболеваниям. Когда группа постоянно испытывает тревогу, но при этом не предпринимает никаких согласованных конструктивных шагов, ее члены рано или поздно начинают действовать друг против друга. Точно так же, когда наша нация пребывает в состоянии замешательства и дезориентации, мы становимся незащищенными перед такой заразой, как подавление личности, что характерно для движения маккартизма, охоты на ведьм, а также тотальной слежки, когда каждый начинает с подозрением относиться к своему соседу.
Возвращаясь от социума к отдельному человеку, мы можем видеть наиболее очевидные проявления тревоги в повсеместном распространении невроза и других эмоциональных расстройств, коренящихся в тревоге, на что указывали практически все психологи, начиная с Фрейда. В свою очередь, тревога является общим психологическим знаменателем психосоматических нарушений, таких как язва, большинство проблем с сердцем и т. д. И наконец, тревога – это величайшая чума наших дней, то, что больше всего подрывает здоровье и благополучие человека.
Если мы пристальнее рассмотрим нашу личную тревогу, то увидим, что ее причины гораздо глубже, нежели угроза войны и экономическая неопределенность. Мы испытываем тревогу, потому что не знаем, какие роли нам исполнять, какими принципами руководствоваться. Наша личная тревога, как и то, что испытывает наша нация, – это базовое замешательство и непонимание, куда мы идем. Должен ли человек прилагать огромные усилия в конкурентной борьбе за экономическое благополучие и успех, как нас учили, или же быть приятным во всех отношениях, чтобы всем нравиться? Нельзя преуспеть и в том и в другом. Должен ли человек быть моногамным в сексе, как его учит общество, или же вступать в общепринятые внебрачные связи, как это было показано в отчетах Кинси?
Это лишь два примера базовой дезориентации относительно целей и ценностей, которую испытывают современные люди; мы вернемся к ним позже в данной книге. Доктор и миссис Линд[15]
1 Арнольд Мэтью (1822–1888) – выдающийся английский поэт, культуролог, эссеист. Наиболее известен сборником очерков «Культура и анархия», стихотворением «Дуврский берег» и др. (Примеч. ред.)
2 Адлер Альфред (1870–1937) – австрийский психолог, психиатр, основоположник индивидуальной психологии. Некоторое время поддерживал З. Фрейда, был президентом Венского психоаналитического общества. (Примеч. ред.)
3 Ранк (Розенфельд) Отто (1884–1939) – австрийский психоаналитик, один из ближайших учеников З. Фрейда. Занимался связью сновидений с мифологией и искусством, одним из первых стал использовать психоанализ для изучения искусства, литературы, религии. (Примеч. ред.)
4 Хорни Карен (1885–1952) – американский психоаналитик, основоположница неофрейдизма. Считала, что на формирование личности сильно влияет социальная среда. (Примеч. ред.)
5 Отчеты Кинси (The Kinsey Reports) – две монографии о сексуальном поведении, вызвавшие шок в американском обществе: «Сексуальное поведение самца человека» (1948) и «Сексуальное поведение самки человека» (1953). (Примеч. ред.)
6 Элиот Томас Стернз (1888–1965) – американский и британский поэт, драматург, литературный критик, представитель модернизма. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1948 г. Самое значительное произведение – поэма «Бесплодная земля». (Примеч. ред.)
7 «Полые люди» в Сборнике поэм, Нью-Йорк, Harcourt, Brace and Co. 1934. С. 101. (Примеч. авт.) Перевод А. Сергеева.
8 Рисмен Дэвид (1909–2002) – американский социолог и юрист, профессор социальных наук Чикагского университета. Занимался изучением массовых коммуникаций. (Примеч. ред.)
9 Херст Уильям Рэндольф (1863–1951) – американский медиамагнат и газетный издатель. С его именем связывают введение терминов «желтая пресса», «пиар», а с его компанией Hearst Corporation – создание индустрии новостей и зарабатывание денег на медиаскандалах и сплетнях. (Примеч. ред.)
10 Тиллих Пауль Йоханнес (1886–1965) – немецкий и американский протестантский теолог и философ-экзистенциалист. Автор трудов «Мужество быть», «Динамика веры», «Систематическая теология». Считается одним из крупнейших теологов XX века. (Примеч. ред.)
11 7 января 1952 г. (Примеч. авт.)
12 Казинс Норман (1915–1990) – американский политический журналист и общественный деятель, многолетний главный редактор газеты New York Post. Также занимался исследованием влияния смеха на здоровье человека. (Примеч. ред.)
13 «Смерть коммивояжера» – пьеса американского писателя Артура Миллера. Создана в 1949 г. и считается самым значительным произведением автора. Удостоена Пулитцеровской премии. (Примеч. ред.)
14 «Я и моя тень», Б. Роуз, А. Джолсон, Д. Дрейер, права принадлежат Bourne Inc., Нью-Йорк, 1927. Используется с разрешения правообладателей. (Примеч. авт.)
15 Линд Роберт (1892–1970) и Хелен (1894–1982) – американские социологи. В 1923–1926 гг. провели новаторское исследование социальной жизни городка Манси (штат Индиана), вошедшего в историю социологии как «Средний город» (Middletown). (Примеч. ред.)

Скачать книгу

Человек в поисках себя бесплатное чтение

Ролло Мэй Человек в поисках себя

Отзывы о работах Ролло Мэя

«ЛЮБОВЬ И ВОЛЯ»

«МУЖЕСТВО ТВОРИТЬ»

Предисловие

Часть 1 Наши условия существования

Глава 1 Одиночество и тревога современного человека

«Полые люди»

Одиночество

Тревога и угроза для себя

Что такое тревога?

Глава 2 Причины нашего недуга

Утрата центра ценностей в нашем обществе

Утрата чувства собственного «я»

Утрата языка личных коммуникаций

«Природе мы и чужды, и немилы…»

Утрата ощущения трагедии

Часть 2 Открывая себя заново

Глава 3 Опыт становления личностью

Самоосознание как уникальная особенность человека

Самопрезрение как суррогат самоуважения

Отзывы о работах Ролло Мэя

Предисловие

Часть 1Наши условия существования

Глава 1Одиночество и тревога современного человека

«Полые люди»

Одиночество

Тревога и угроза для себя

Ролло Мэй
Человек в поисках себя

Часть 1
Наши условия существования

Глава 1
Одиночество и тревога современного человека

Глава 2
Причины нашего недуга

Часть 2
Открывая себя заново

Глава 3
Опыт становления личностью

Часть 1
Наши условия существования

Глава 1
Одиночество и тревога современного человека